К интерпретации одной условной топонимической системы

А. К. Матвеев

О существовании условных (окказиональных) топонимических систем, которые создаются в случае необходимости исследователями-первопроходцами, военными, туристами, охотниками и т. п. и функционируют короткое время в узком кругу лиц, известно достаточно хорошо, но лингвистам уже по характеру своей деятельности редко приходится принимать участие в формировании таких систем, тем более сколько-нибудь систематически. На долю автора выпал счастливый случай: уже более пятнадцати лет он в составе группы охотников из трех человек активно участвует в создании условной топонимической системы для территории части Саргинского охотничьего хозяйства в Шалинском районе Свердловской области (верховья реки Баская). Кроме автора, в состав группы входят доцент А. Н. Левков (физик) и доцент Ю. Н. Тундыков (философ).

Начальный этап формирования этой условной топонимической системы уже был охарактеризован[1]. Сейчас в ней более ста топонимов, которые наслоились на общеизвестные в данной местности названия населенных пунктов и рек и в основном прилагаются к микрообъектам, существенным для охотников (названия логов, лугов, участков леса, дорог, троп, просек и т. п.).

Изучение топонимической системы в процессе развития, «в лаборатории», позволяет сделать некоторые выводы о путях ее формирования, конечно, неабсолютные, так как с течением времени номинация все чаще сопровождалась актами контроля (обсуждением новых названий), т. е. становилась более или менее искусственной. Вместе с тем сразу же следует заметить, что узкая специальность каждого из участников этого своеобразного эксперимента не имела сколько-нибудь существенного значения для номинации, напротив, их принадлежность в целом к категории работников умственного труда явно сыграла определенную роль.

Статистически наиболее интересен высокий процент условных названий просек, дорог, троп (50%). Это объясняется способом топонимического членения территории, а также типом ее хозяйственного освоения и согласуется с выводом А. Леруа-Гурана о двух главных видах восприятия пространства — «маршрутном» и «радиальном»[2]. Естественно, что охотник прежде всего называет линии — «маршруты», пространства между ними, а также отдельные «точки» на линиях, при этом оказалось, что такие «точки» могут характеризоваться очень общим и в целом нетипичным для русской топонимии термином место (Браконьерское место, Красивое место, Рыбацкое место). Последнее свидетельствует об элементе произвольности в выборе географических терминов в процессе номинации и о значении фактора выбранной модели (ср. ниже о названии Затерянный Мир и др.), естественно, в пределах возможностей языка и, в частности, инвентаря апеллятивных и ономастических лексем и моделей. В связи с этим целесообразно привести примеры словосочетаний со словом место из пермских памятников XVII в.: боровое место, кошебное место, пальчиковское место (топоним?), подморинное место, согорное место, степное место и т. п.[3]

Из средств номинации широко распространен метонимический перенос, который нередко происходит в ущерб смыслу: Свердловская избушка (теперь не существующая избушка свердловских охотников) — Свердловская дорога (она идет не в Свердловск, а к Свердловской избушке). При этом подчас возникают цепочки названий: железнодорожный остановочный пункт Берлога — Берложская узкоколейка — Берложская дорога — Берложская плотина и т. п. Что касается других типов переноса, то среди них обращают на себя внимание привычные ассоциации: большой луг получает название Бежин Луг, длинный кольцевой маршрут — Кольцо Нибелунгов, треугольник между дорогами — Бермудский Треугольник (так в шутку называют и один из новых микрорайонов Свердловска). При возникновении таких названий срабатывает прочно усвоенная связь: если луг, то Бежин, если кольцо, то Нибелунгов, если треугольник, то Бермудский. Эти топонимы содержат минимум метафорической образности и их следует отличать от собственно метафор, например, названия урочища Лапа: лесная дорога разветвляется там на три тропы и охотники продолжают путь по Правому, Среднему или Левому Когтю.

В некоторых случаях возникают целые комплексы образных названий: Затерянный Мир — глухой и труднодоступный участок леса, где раньше было много дичи (метафора, построенная на названии известного научно-фантастического романа А. Конан-Дойля), Потусторонний Мир — участок леса за Затерянным Миром, «по ту сторону» от него (название-ориентир, построенное по той же модели, но не без доли юмора), Загробный Мир — участок леса за Потусторонним Миром (метонимическое «расщепление» на базе синонимии: Потусторонний Мир = Загробный Мир)[4], Адская просека — действительно очень трудная для передвижения, заросшая и заваленная упавшими деревьями просека, ведущая в Потусторонний мир (семантика обусловлена «заданностью» тематики возникающего комплекса названий), Чистилище — удобное для отдыха место в конце Адской просеки (метафора того же типа, что и предыдущая), Райское Кольцо — круговая дорожка в Потустороннем Мире, очень красивая и легкая для ходьбы, да еще и богатая дичью (метафора того же типа).

Цельность подобных комплексов названий обеспечивается их тематическим единством, тогда как пути номинации могут быть различны. В то же самое время важно отметить, что организующим центром в таком комплексе далеко не всегда является первое по времени возникновения название. В рассмотренном случае базой для возникновения комплекса в конечном счете оказался топоним Потусторонний Мир. С другой стороны, контингент номинаторов — убежденных атеистов — и описанные выше причины номинации ясно указывают на то, что из этого комплекса (если допустить, что со временем он стал бы достоянием языка в целом) топонимисты могли бы извлечь обильную, но ложную информацию историко-этнографического характера, особенно в отношении создателей топонимии.

Теоретически процесс формирования топонимической системы, в том числе и условной, следует представлять как наложение вторичной сетки названий на первичную или как создание первичной сетки названий (на ранее незаселенных территориях). Для формирования таких сеток имеет большое значение комплексность номинации и ее профессиональная ориентированность, которые обязательно должны учитываться при топонимических разысканиях.

Наблюдения над условными топонимическими системами, возможно, будут полезны и при теоретическом осмыслении некоторых методических проблем топономастики. В частности, широкое распространение метонимии и привычных ассоциаций обычно недостаточно учитывается при анализе топонимического субстрата.

Случаи метонимического переноса в субстратной топонимии прозрачны и доказательны, если одна и та же топонимическая лексема прилагается к двум или более смежным географическим объектам разного типа, например, к реке и горе. Так, тюркское по происхождению название смежных объектов — реки и горы — Карабайка легко интерпретируется из башк., татар. карабай ‛богатый черным’. Несомненна здесь и метонимия, но ее направление установить не так просто. Общего соображения, что гидронимы обычно древнее оронимов, явно недостаточно. Между тем иногда важно не только найти этимологию, но и адекватное ономасиологическое объяснение. В данном случае именно гора, покрытая «черным» — хвойным — лесом, получила название за свои темные очертания, тогда как название реки возникло по метонимии.

Вывод о том, что тюркские топонимы с компонентом ‑бай ‛богатый’ характерны для оронимии Среднего Урала, находит подтверждение и в названии одной из самых высоких вершин горного массива Веселые горы — Билимбай, однако семантика этого наименования — ‛богатый знанием’ (башк., татар. белем ‛знание’) — нетипична для оронимов. Можно, конечно, предположить, что в основе здесь антропоним или произошел перенос названия весьма удаленного от Веселых гор поселка Билимбай (по которому протекает речка Билимбаиха), но более надежен другой путь интерпретации, основанный на учете как метонимии, так и комплексности номинации.

Гора Билимбай расположена рядом с другими значительными вершинами Веселых гор — Старик-Камень и Шайтан — в зоне древних мансийско-тюркских контактов, охватывающей горное Приуралье в бассейне реки Чусовой. Поэтому есть возможность рассматривать название Старик-Камень как точную русскую кальку мансийского Нёр-Ойка ‛Старик-Камень’, Шайтан (<тюрк. šaitan ‛черт’) — как вольную тюркскую или русскую передачу мансийского названия с оттенком экспрессии (Нёр-Ойка — окаменевший языческий бог или полубог), а Билимбай — как близкое по смыслу тюркское название (‛богатый знанием’ = ‛знахарь’)[5].

Если же метонимии в этом случае не было, то перед нами фрагмент какого-то древнего топонимического комплекса религиозно-мифологического характера (см., однако, выше о названии Потусторонний Мир), в своей основе скорее всего мансийского, сохранившийся в результате интенсивных языковых контактов между русскими, манси и тюрками. В любом случае ‛Каменный Старик’, ‛(Каменный) Черт’ и ‛(Каменный) Знахарь’ составляют интригующую оронимическую группу, которая требует дальнейшего осмысления.

Широко распространенный в топонимии перенос по привычной ассоциации, который, как было показано, совсем не обязательно имеет мемориальный характер, также необходимо учитывать при изучении топонимического субстрата. Любопытно в связи с этим заметить, что упомянутое выше название леса Затерянный Мир уже спустя год после своего возникновения было шаблонизировано и перенесено на другой участок леса, который для различения в конце концов стали именовать Малым Затерянным Миром. Эти два Затерянных Мира не являются смежными объектами и значительно удалены друг от друга.

В свое время Фасмер фактически допустил, что названия трех Вишер (притоков Волхова, Камы и Вычегды) связаны друг с другом и являются славянскими или во всяком случае, индоевропейскими (Фасмер I, 325). На наш взгляд, названия камской и вычегодской Вишеры (коми Висер, Висьӧр) трудно отделять от других уральских гидронимов (ср. Бисер, Бисерть, а также Ньывсер, Тымсер), хотя наименование волховской Вишеры могло по народной этимологии повлиять на фонетический облик заимствованных русскими речных названий.

Намного показательнее другой пример. В Двинскую Губу Белого моря впадают реки Ижма, Куя и Лая. Точно такой же комплекс речных названий — Ижма, Куя, Лая — есть и в низовьях Печоры. Так как субстратная топонимия севернорусского типа в бассейне Печоры представлена относительно небольшим количеством названий, а на территории Русского Севера названия с соответствующими основами, напротив, обыкновенны (Ижма, Ижмозеро, Ижмонема; Куйозеро, Куйбуй; Лая, Лайозеро, Лайполье и т. д.), допустимо предположение о переносе группы субстратных гидронимов севернорусского типа в бассейн Печоры, хотя вопрос об авторах переноса остается открытым. Это могли быть и древние насельники Заволочья, и русские первопроходцы. Как те, так и другие, скорее всего, проникли в низовья Печоры морским путем.

Автор понимает, что закономерности современной топонимической номинации, к тому же в значительной степени искусственной, рискованно прямолинейно переносить на прошлое, но необходимость совершенствования методики топонимических исследований настоятельно требует использования всех возможностей для того, чтобы лучше представить себе разные формы механизма номинации, которые в значительной степени являются универсальными. Изучение условных топонимических систем в процессе их формирования представляет в этом отношении определенный интерес.