Кабала

Уж так повелось: в феврале заместители редакторов всех существующих у нас журналов звонят женщинам-литераторам: поэтессам, прозаикам и даже сатирикам.

– Вы не забыли про март месяц? Про Женский день? Редакция просит вас выступить на страницах нашего журнала с теплым, радостным произведением о счастливой, свободной, раскрепощенной женщине, об ее светлом пути, об…

Почему-то обращаются именно и только к женщинам. Будто мужчины так-таки ничего и не могут сказать теплого и радостного о женщинах?

Поэтесса отвечает нежным, напевным голосом:

– Я заканчиваю цикл стихов о взаимной, сияющей, как солнце, любви, о такой любви, какая и не снилась нашим прабабкам… «И! Полно Таня! В эти лета мы не слыхали про любовь». Помните няню Тани Лариной?

– Помним, еще бы! Но почему вы считаете своей прабабкой только няню, а не Таню? Таня тоже наша прабабка, а у нее была любовь, да еще какая! Ну, в общем, желаем вам успеха, ждем стихов к такому-то числу.

Женщина-прозаик отвечает строго и вдумчиво:

– У меня задумана небольшая повесть. Бабушка-колхозница рассказывает внучке-колхознице о своем угнетенном и бесправном прошлом. Внучка спешит на вечер, надевает крепдешиновое платье, лаковые туфли и не верит бабушке: «Неужели это было?»

– Это было, – вздыхает редактор, подразумевая не угнетенное прошлое колхозной бабки, а тему предложенной повести.

Писательница, недопоняв редакторского вздоха, подтверждает:

– Да, это было, но этого больше нет и не будет! И именно это я хочу отобразить.

Женщина сатирик и юморист (явная и непоправимая аномалия) грустно и неуверенно отвечает в трубку:

– Я подумаю.

И вот я думаю. Написать о том, как героиня рассказа выступала на торжественном собрании под музыку и среди цветов, а тем временем ее муж стряпал обед и из простого, нехитрого дела сделал нечто несъедобное и неудобоваримое?… Было. Во многих вариантах, написанное многими авторами… О том, как он и она любили друг друга, а потом оказалось, что она – вновь назначенный директор завода, а он – нерадивый на этом же заводе работник? Было десять раз… О том, как она, возлюбленная, добилась высоких производственных показателей, а он, любимый, пока еще не… Не хочется даже додумывать, сто раз было.

Самое верное – поговорить с героинями этого дня, или попросту – с женщинами, с девушками, с одной, с другой, с третьей. И непременно кто-нибудь из них подскажет что-нибудь новое, волнующее, интересное.

Но так уж мне повезло: ни одна, ни другая, ни пятая не рассказали ничего нового.

Первая с радостью поведала о том, что переехала со всем семейством в новую квартиру, где все – сплошной восторг: паркет не коробится, рамы пригнаны точь-в-точь, а ванна такая, из которой не хочется вылезать. Вторая показала свою фотографию в газете: над головой плакат – «Двести пятьдесят процентов выполнения плана», все кругом поздравляют. Третья рассказала о своей семье: пятеро ребятишек, один лучше другого, и муж – непьющий, некурящий, не бегающий проигрывать деньги на бегах. А пятая со слезами пожаловалась, что домашние ее эксплуатируют и совершенно не ценят…

В общем, ничего нового.

И только шестая рассказала мне такую маленькую историю, которая показалась мне занятной и поначалу даже смешной. История тоже не новая, наоборот, старая, как земля. Но если бы вы только слышали, как это было рассказано! Хоть бы наполовину мне удалось передать то чувство, которое было вложено в этот рассказ.

Вот он. Но сперва я должна предупредить, что я не стану называть имени этой женщины. Скажу только, что ее знают у нас в стране и за рубежом. И не так давно ее портрет печатался многотысячным тиражом. Некоторые находят ее красивой, другие говорят: «Ничего особенного». Молодой талантливый поэт посвятил ей стихи, где говорится, что лучше ее нет на свете. Молодой художник нарисовал ее красавицей. Зато старый и желчный карикатурист изобразил ее ведьмой с Лысой горы. Ее профессия в этом рассказе не играет никакой роли, поэтому я не буду уточнять, кто она: балерина, певица, молодой ученый или мастер спорта. Могу сказать только, что она выбрала свою профессию с детства и, поскольку у нас перед женщиной открыты все пути (рассказ-то ведь пишется к Женскому дню), она добилась очень значительных успехов. Но речь пойдет не об этом, а совсем о другом.

Я пожаловалась ей: вот, мол, какое трудное положение. Ищу тему к Восьмому марта о счастливой, раскрепощенной женщине, и за какую тему ни возьмусь, все уже описано.

Она грустно улыбнулась.

– Не по адресу. Я как раз… крепостная. В кабале.

– Как?

Вот уж, признаться, такого я не слышала за всю свою жизнь. И я обрадовалась, потому что поняла – это будет смешно. Ну, как же не смешно, когда в наше время, у нас в Москве, и такая женщина говорит: «Я – крепостная!»

– Нет, это совсем не смешно, – сказала она. – Наоборот. И я бы рада раскабалиться, раскрепоститься… Ничего не получается.

– Так расскажите же!

Я все-таки была уверена, что услышу забавную историю, и стала записывать слово в слово. Начала она так:

– Я люблю одного человека. Кто он? Не скажу. Для меня – любимый, а вы даже никогда не слыхали его имени. Может быть, еще услышите. У него масса планов, надежд, мечтаний. И ко всему прочему очень неважный характер. Как видите, я не ослеплена любовью. Он знает, что я его люблю, и обращается со мной… ну, как бы вам сказать? – как с овечьим источником. Не с классическим, как у Лопе де Вега, а с самым обыкновенным. Сперва пьет из источника, а потом топчет его копытами.

Я не выдержала:

– Но ведь так поступают только бараны!

Она испугалась.

– Ох, что вы! Значит, я сказала не то, что хотела. Никогда не пришло бы мне в голову назвать его бараном. Разве я могла бы полюбить барана! А вы даже представить себе не можете, как я его люблю! Нет такой вещи, которой я бы для него не сделала… А про источник я упомянула в том смысле, что я готова журчать для него день и ночь самыми нежными, самыми чистыми и прозрачными любовными словами. А когда он выслушает их все, когда утолит свою жажду и отдохнет, он не пожалеет источника и замутит его…

Я сказала:

– Понимаю! Набросает булыжников и кирпичей. А еще вернее – пройдется по вашей душе копытами! Я – женщина, и я целиком на вашей стороне.

Но она взмолилась:

– Не надо про него так! У меня ведь тоже характер не сахарный.

И тут я поняла, как она любит его.

У меня тоже плохой характер. Вот, представьте себе: очаровательная летняя ночь, напоенная жасмином. И сама луна в темном небе похожа на огромный восковой бутон жасмина. Я не мастер описывать природу, но вы знаете, и все знают такие восхитительные ночи, когда не хочется быть одной… Но он на пятнадцать минут опоздал на свидание… Я думала об этой встрече с утра, я весь день жила ею, а он пришел не спеша и даже не извинился. И тут я говорю, как можно равнодушней:

– А эта безвкусно одетая, белесая девица, она, кажется, влюблена в тебя? Она смотрела на тебя такими рыбьими глазами. Это было очень смешно.

Он отвечает суховато:

– Ну что ж, смеяться лучше, чем плакать. Я рад, что тебя это рассмешило.

Я чувствую, что вместо горячего сердца у меня где-то внутри что-то холодное, вроде тех устриц, что в мороженом виде продаются у нас в рыбных магазинах. Я не знаю, что у него внутри, но я вижу, что он ощетинился, как еж. И мы уже не чувствуем запаха жасмина, не слушаем соловья, не видим луны, и оба мы понимаем, что в эту ночь мы не будем целоваться, а будем говорить друг другу колючие и злые слова… Я люблю его до отчаяния и вместе с тем ненавижу его. Не знаю, как это совмещается. Одно мне понятно: он меня не любит! Ему сейчас в тысячу раз было бы приятнее идти по лунной дорожке с этой пресной, белесой, влюбленной в него девицей. Она бы хихикала при каждом его слове, а он чувствовал бы себя остроумным, неотразимым и красивым. Хотя он совсем не красив. Я же вам говорила, что я не ослеплена любовью…

Мы холодно расстаемся. Я ухожу домой. Что он такое, на самом-то деле! Есть люди в сто раз умнее, в тысячу раз красивее, с которыми можно говорить обо всем. А он?…

Но все дело в том, что я люблю не их, а его. Вот наказанье-то! Как будто меня привязали цепью к столбу, к деревянному, плохо обструганному бревну и я хожу и хожу на цепи… Нет, хватит! Оборву цепь, убегу и даже ни разу не оглянусь на проклятое бревно…

И так у нас было постоянно. Мы ссорились и мирились, мирились и снова ссорились. Примирения были такими, что я готова была отдать за них год, два, даже три года жизни, куда ни шло! А ссоры были глупые и обидные.

И вот сейчас как раз мы опять в ссоре. Еще ни разу мы так не обижали друг друга. Мы выбирали самые тяжелые булыжники слов и швыряли их друг другу в голову. Не знаю, как у него, а у меня вся душа была в синяках… Но через час я уже готова была все забыть и сама, первая, не доискиваясь, кто виноват, просить прощения.

Я позвонила ему и тихонько спросила:

– Может быть, придешь?

Он ответил ледяным тоном:

– Мне некогда.

Тогда я сказала, как могла спокойно:

– Ну что ж, мне тоже будет некогда в течение ближайших пятнадцати лет…

С тех пор мы больше не встречались. Я ему не звоню, от него и ждать нечего, чтоб он мне позвонил. Но мне иногда так хочется услышать его голос…

…Вам я могу признаться в том, в чем никогда и никому не признаюсь: я все-таки звоню к нему на квартиру. На счастье, на удачу. Кто может подойти к телефону? Его мать, его дедушка или домработница Фекла Ивановна. Едва ли он сам. И все-таки я звоню.

Набираю номер и слышу деликатный голос его матери:

– Я вас слушаю.

Можно, конечно, поздороваться, поговорить, спросить про него, передать привет. А может быть, он уже поделился со своей матерью: «Мне все это надоело!» И получил полную ее поддержку… Нет, ни за что не выдам себя.

Я откашливаюсь и грубым мужским голосом говорю:

– Дайте лаблаторию!

– Что-что? Ла-бо-раторию? – уточняет его мать.

Я вешаю трубку. У меня в распоряжении полчаса. Я должна заниматься делом. Я люблю свое дело, я увлечена им, нет ничего лучше на свете! Но пока у меня в запасе полчаса…

Снова набираю номер. Теперь это приветливый, хрипловатый прокуренный дедушкин басок. Мне даже кажется, что из трубки потянуло табаком.

– У телефона…

Совестно обманывать дедушку, он всегда относился ко мне хорошо, но сейчас я больше всего боюсь его сочувствия. Лучше было бы, ничего не говоря, положить трубку. Но дедушка все так же приветливо повторяет:

– У телефона, слушаю…

Тонким детским голоском я прошу:

– Позовите Катю…

– Деточка, ты не туда попала, – ласково говорит дедушка. – Какой ты номерок набираешь?

Я знаю, как дед любит говорить по телефону. А кроме того, это все-таки его дед. И я продолжаю пищать:

– Вэ один двадцать два…

– Как-как? Вэ, Варвара? А у нас Бэ, Борис. Вот видишь, детка, куда ты попала. Борис тебе совсем даже не нужен.

Правильно, милый дедушка, мне совершенно не нужен никакой Борис. Теперь уже неудобно больше звонить, бессовестно беспокоить людей. До вечера.

Работа идет своим чередом. Все, как всегда, интересно, увлекательно, захватывающе. Может быть, это и есть моя настоящая любовь?… Приходили два корреспондента из газеты. Один меня фотографировал, другой записал, что мой отец был садовником, а мать работала в детских яслях. Это для того, чтобы сделать коротенькую заметку о том, что в наше время, в нашей стране девочка из простой семьи может выбрать любой путь по душе. И тут я подумала, что эти симпатичные и веселые газетчики не знают, какая я крепостная, привязанная к столбу.

И вдруг я говорю себе: «Глупости! Все это надо кончить раз навсегда. Вот сейчас возьму и позвоню, не дожидаясь вечера. Если он снимет трубку, скажу: «Все кончено. Я обо всем передумала, так будет лучше для нас обоих».

Трубку берет Фекла Ивановна.

– Алло-о-о? Штой-та? Не слыхать… Фффф! Ффффф… Ну, говорите, что ли… Некогда мне у телефонов прохлаждаться… А-а? То ли у меня уши заложило, то ли телефон, шут его знает… прости господи…

Пусть господь прощает Фекле Ивановне, а я с ней разговаривать не собираюсь.

Вечером, в самый разгар моей работы, все люди, кто меня видит, думают, что я одна из самых счастливых женщин на свете. И я на некоторое время по-настоящему счастлива. «Я хорошая, за что же меня не любить? – думаю я. – И я могу быть еще лучше. Я добьюсь еще больших успехов, и всеми своими успехами, всеми своими радостями я поделюсь с тем, кого люблю, чтоб он радовался при мысли, что я – его собственная»… Очень-то ему надо. Он как-то сказал: «Не собираюсь гордиться чужой славой!» Значит, я для него чужая? Ну что ж, прекрасно. Вечером я позвоню в последний раз. В самый последний раз. В конце-то концов ведь это же форменное идиотство – свободная женщина лезет в крепостные! Связывает себя по рукам и по ногам какой-то выдуманной любовью!

Поздно вечером я спешу домой. И не надо мне провожатых, даже самых лучших не надо. Я устала, пусть меня оставят в покое… А дома я кидаюсь к телефону. Гудки, пять раз длинные гудки. Неужели все спят, а он где-то гуляет? С кем?… Трубка снята. Это он!

– Слушаю.

Холодный, строгий голос. Если я скажу: «Между нами все кончено!» – он ответит: «Я уже давно считаю, что все кончено». Нет, пусть что угодно, только не это! И я, неожиданно для себя, спрашиваю бабьим визгливым голосом, совсем как у Феклы Ивановны:

– Ето магазин? – нарочно с ударением на втором «А».

– Набирайте номер правильно, – холодно говорит он и бросает трубку.

– Это было вчера, – говорит она, заканчивая свой рассказ, и смотрит на меня грустными глазами.

– Послушайте, дорогая моя! – со всей искренностью восклицаю я… – Ведь вы же должны понять, вы же умная…

Она кивает головой.

– Умная. А между прочим дур больше любят.

– Тогда вы на меня не обижайтесь, но вы, вот именно, дура и есть! Придумали себе какое-то наваждение, каторгу, кабалу! Вместо того чтобы жить полной жизнью, радоваться самой, радовать других, вы, как та баба, которая купила себе порося…

– Он не порося, – говорит она обиженно. – А я, конечно, баба. Во всем остальном я – женщина, свободный, независимый человек, такой, какому позавидовать можно. А в этом… Да что говорить, разве с вами никогда так не бывало?

Бывало или не бывало, у меня не такой характер, чтобы рассказывать об этом. И я говорю твердо:

– Нет. Всегда можно договориться, выяснить. Если он не любит, будьте гордой, уйдите, выкиньте его из сердца. Ну, вот сейчас, душенька, давайте, позвоните ему при мне. Все равно я уже все знаю. Ну!

Она послушно берет трубку, крутит диск. Слушает. И внезапно взглядывает на меня большими, испуганными глазами. Я понимаю: у телефона он!

– Ну! – шепотом подбадриваю я.

Лицо у нее страдальческое. Она прижимает пальцы к губам, потом кашляет и говорит в трубку пропитым мужским голосом:

– Котельная?

И опускает трубку.

– Не могу.

Она ушла. Я перечитала все, что записала с ее слов. Я знаю, редактор скажет: «Не смешно».

Я и сама знаю, что не смешно. Чего уж тут смешного: перед женщиной открыты все пути, ей даны все права, чтобы быть счастливой, а она взяла и добровольно пошла в кабалу. И мучается, и страдает, и не может, и не хочет разорвать цепь, которой сама себя приковала… К кому? К чему? Может быть, действительно к бревну, неотесанному, липовому или дубовому…

Но я хочу сказать совсем другое. Про кабалу. Все дело в том, что одна только эта кабала и осталась. Другой никакой нету. А эта есть. И с этим иногда ничего не поделаешь.