Кафа

Та светлая ночь

— Подсудимая Батышева!

Старое, без морщин, розовое лицо председателя любезно и вкрадчиво.

— Что бы вы хотели сказать суду в последнем слове?

— Здесь идет суд?

Насмешливое, наружно беспечное недоумение. Тронув у колена полу грубого арестантского халата, подсудимая делает едва приметное церемонное приседание.

— Поздравляю, господин председатель! Вы так и не поняли, что тут происходит.

— Не смейте паясничать, подсудимая! Законы империи, попранные большевиками и вновь призванные к жизни волею верховного правителя, требуют вашей смерти. Законы и прокурор. Вам было бы достойней склонить голову. Просите!

— В этом городе у меня другая задача, господин председатель.

— Взываю к вашему благоразумию.

— Что ж, тогда прошу: обретите чувство трезвости. И не перебивайте. Ваша песенка спета, председатель! Этого хочет история. И не вы, а я, я здесь судья! Я предоставляю вам последнее слово! И вам, господин прокурор!

— Извините, мадам, но...

Пальцы председателя тянутся к колокольчику.

— Мадам — не то обращение. Поберегите его для дамы, что продает вам вечерних девочек.

— Вы сказали...

— Я — ваше возмездие! Это я сказала!

Любезное, без морщин, розовое лицо становится еще любезнее. Председатель жмурится, делает головой с боку на бок, как бы определяя наиболее удобную позицию для любования, и поднимает руку с колокольчиком.

Немой знак.

Из шеренги черных гусар, что недвижимо стоят за спинами судей с оголенными кривыми шашками, в белых кавказских башлыках за плечами и в белых же портупеях, отделяется крайний слева и, с треском вогнав шашку в ножны, щелкает каблуками: он ждет приказания.

Рука с колокольчиком замирает.

— Впрочем...

Председатель возвращает колокольчик на стол: команда отменена. Гусар обнажает клинок и встает в шеренгу.

— Прокурор Мышецкий! — Голова председателя никнет под тяжестью почтительности и внимания. — Благоволите заключить, господин прокурор, по поводу беспрецедентной выходки подсудимой.

Слегка присыпанный снегом седины, Мышецкий поднимает над столиком щегольски подхваченную крутую грудь, золотого Георгия, золотые погоны, гроздь аксельбантов.

— Честь имею, господа судьи, — говорит он, — предъявить вашему вниманию нижеследующее резюме. Подсудимая заслуживает изгнания из зала суда как лицо, презревшее не только формы, но и дух судебного обряда. Поскольку, однако, задачей военно-полевого присутствия остается лишь выслушать последнее слово ее однодельца, полагал бы возможным оставить ее в зале. Надеюсь при этом, что выпад подсудимой будет брошен на весы справедливости, как еще одно свидетельство ее беспредельной враждебности всему, что так дорого истинно русскому сердцу.

Белые судят красных.

Город, где это происходит, совсем мал, но пишется громко — Городища. Превосходная степень, да еще и во множественном числе. На деле же это два рабочих поселка, по одну и по другую сторону железнодорожной линии: Деповской и Порт-Артур. В Деповском восемь коротеньких улиц, в Порт-Артуре — четыре. Знают эти улицы и зовут по номерам, как в Нью-Йорке: 1-я, 2-я, 3-я. На том конце, что смотрит на запад, — пустырь, море седой полыни, едкое курево свалочных костров и, наконец, воинский пункт: голые, без абажуров электрические лампочки, жидкая их позолоть на дощатой платформе. За платформой — казармы, плац, стрельбище. На восточном же конце — лесная грива. Тут, в тихом, темном кедраче, в соснах прячет свой золотой крест старенький бодренький скиток, с песочком у крыльца, с дорогими колоколами, с ликами искусного старого письма. Город то и дело мешается с деревней. Желтые станционные постройки, паровозное депо, телеграф, электростанция, карьер, шатры кирпичного завода, гудок, толпы мастеровщины — все это, конечно, город. Конторский служитель в пенсне, соломенная шляпа, пудель, трость, бородка буланже, клуб общества приказчиков с афишей «Сила женских чар», краснокаменная гимназия, книжная лавка — и это город. Но вот с угора к насыпи сбегают в беспорядке совсем деревенские избенки, в кружавчиках, машут колодезными журавлями. На пруду за семафором гулко бьют бабьи вальки, квакают лягушки. У плетней, у заборов ютится стоялый дух прелого навоза, пригретой на солнышке лебеды, помоев, а когда светило никнет долу, на главной, четвертой улице змеится по толстой пыли длинный пастуший бич, и нестройно, обиженно ревут коровы.

Дело идет в мрачном железнодорожном пакгаузе. Крыша его — железо в обшарпанном сурике — самая большая в Городищах и, когда надо собрать побольше народу, самая гостеприимная. В святую заутреню в пакгаузе служат службу, святят куличи, и тогда здесь пахнет ладаном, горячим воском, ванилью. С приездом бродячего цирка городищенцы бьют здесь в ладоши, приветствуют куплетистов, пожирателей огня, танцовщиц, доверительно вздымающих над собой пышные юбки. Тут устраивают митинги, танцуют панаму, тустеп...

И судят.

Сейчас судят.

— Что бы вы хотели сказать по поводу демонстративного жеста подсудимой? — спрашивает председательствующий адвоката.

— Ничего, с вашего позволения, — отвечает тот. — В высшей степени ничего.

Бодро, почти весело.

Никто в мире не знает, как надо понимать эту высшую степень ничего, но председатель удовлетворяется и, пережидая, пока маневровый паровоз протащит мимо пакгауза свои дымы и сипенье, близоруко поглядывает в распахнутые двери. На улице светло, как днем. Ярко горит луна. Прошел, покропил для блезиру дождичек-повеса, пахнет мокрой землей, черемухой, дымом.

— Подсудимый Кычак! Формы процесса российского побуждают меня предоставить вам последнее слово.

На первой скамейке от судей — Мишель Рамю, француз — коротышка с ухоженными усами циркового борца, с шашкой в серебряных ножнах. Это корреспондент «Фигаро». Он сидит наособицу — никого справа и никого слева. Шашка его стоит меж колен, ладони на эфесе, они туго затянуты в дешевые нитяные перчатки нестерпимо яркого канареечного цвета. Когда над скамьей подсудимых поднимается второй и последний обвиняемый, француз подает знак, и от входных дверей, пригибаясь и придерживая у бедра кобуру маузера, подбегает переводчик.

— Что он сказал? — спрашивает Рамю.

— Он пошутил, господин майор.

Переводчик цепляет на нос пенсне и усаживается возле Рамю. В руках у него крошечный словарик с русским орлом на кожаном переплете.

— Пошутил? — вскидывает француз круглые глаза.

— Человек происходит от обезьяны, сказал он. И только потому, что человек происходит от обезьяны, он, подсудимый, попал в толпу, что затевала восстание. Не идею, а примитивное обезьянничанье называет он причиной преступления.

— А теперь?

— Теперь, господин майор, он сказал, что толпа глупее каждого ее составляющего.

— Я слышу имя.

— Так точно, господин майор. Фаррер. Клод Фаррер.

— Переводите от первого лица: я, я, я.

— Когда я оглядываюсь на то, что случилось, я вижу именно эту картину, изображенную писателем с поразительной правдивостью. Гибнет броненосец, подбитый миной. Полагаю, судьи читали Клода Фаррера. Гибнут люди у пушек, на воде, в трюмах. Корабль погружается в океан. А в глубине судна полуголые люди продолжают кидать уголь в чрева клокочущих топок. Работают машины, насосы, горят огни, ходовые, осветительные. Но рок неумолим. Вода смыкается над домом и крепостью воинов, океан становится их могилой.

— Он анархист?

— Никак нет, господин майор. Что, что? Слушаю и продолжаю, господин майор... Сейчас перед вами, господа судьи, я испытываю чувство зависти к людям из книги Фаррера. К их смерти. Не правда ли, странное чувство? Мне приходит кошмарная мысль — продолжить повествование. А что, если корабль спасся? Дом и крепость воинов стали добычей победителей, побежденные — предметом судебного разбора. Я стою перед вами с повинной головой, готовый склонить ее перед любым вашим решением. Стою и спрашиваю: справедливо ли сказать кочегару из книги Фаррера: «Ты виноват в том, что у капитана был свой компас, свои лоции, своя цель. Ты будешь повешен за то, что капитан вел корабль по чужой воде к чужому берегу. Останки твои будут преданы огню, пушка и ветер развеют твой прах по океану, так как из своего корабельного подземелья ты не удержал преступной руки капитана». Отвечает ли здравому смыслу такое обвинение, господа судьи?

— Он хочет прикинуться кочегаром?

— Хочет жить, господин майор.

— Что это? Французская речь?

— Так точно, господин майор. Подсудимый цитирует с французского.

— Наполеон? Франс?

— Доде, господин майор.

— Роскошное произношение! — Майор тихо смеется, навалившись брюшком на червленую рукоять шашки. — Хочет жить, — И весело блестит глазами. — Чтобы медведь залез на барабан, дрессировщик должен поощрить его кусочком сахара.

— Не улавливаю смысла, господин майор.

Француз молчит и, тукнув шашкой, поднимается на коротенькие ножки.

— За окончанием судебного следствия, военно-полевой суд удаляется в совещательную комнату, — объявляет тем временем председатель, тщательно выговаривая каждое слово, и неторопливо собирает со стола бумаги.

— Удобно ли сейчас перехватить председателя? — спрашивает француз переводчика.

— Вряд ли, господин майор. Председатель слывет за человека болезненно независимого.

— Независим только бог, и только потому, что его нет. — Француз подбивает щелчком борцовский ус и ухмыляется. — Проводите меня, поручик.

В теснину прохода выкатывается подвижная фигура с желтыми лапками, с брюшком Наполеона, и тотчас же где-то рядом, совсем рядом с пакгаузом, раздается короткий громоподобный удар пушечного выстрела. Зазвякали, падая на пол, стекла, качнулись лампы на параболе шнура, протянутого от стены к стене, качнулись тени, все сдвинулось и все вернулось на свое место: судейское возвышение из горбылей, судьи, шеренга валетов за их спинами, оружие, башлыки.

— Спокойствие, господа, спокойствие!

Председатель поднимает над головой руку в шевронах с непрерывно звенящим медноголосым колокольчиком. Лицо его, розовое лицо старика и младенца, обращено к подсудимым, и оттого, что оно обращено к подсудимым, а колокольчик звенит непрерывно, громко, долго и просительно, не требует, а молит, все видят, — это растерянность.

— Спокойствие, господа! Призываю к спокойствию и докладываю.

Это уже другой голос.

От входных дверей к судьям двигается, выставив перед собой узкую ладонь, комендант суда, обряженный, по случаю особой важности процесса, в мундир императорского гренадера.

— Кто? Где? — торопится с вопросами председатель.

— Холостой выстрел из самодельной пушки, господин полковник. Стрелявший пока не установлен.

— Где, где, спрашиваю?

— В двадцати шагах северо-западнее, простите, юго-западнее...

Императорский гренадер так и не успевает поставить пушку, где надо, — гаснет электричество. В пакгаузе повисает тишина. Теперь светит только проем наружной двери с его празднично яркой луной, с намытыми дождем зелеными и красными фонарями на путях. Минутное колебание, и толпа, нечто громадное и темное, ярясь и медвежковато ворочаясь, молча накатывается на выход.

Ойкнула женщина.

— Пе-тень-ка!.. — захлебнулась леденящим вскриком другая.

— Ни шагу с места! Приказываю!

Голос высокий, почти бабий, резкий, привыкший повелевать.

— Генерал! — шепотом в толпе.

И тот же голос — высокий и резкий — теперь уже с другого места.

— Приказываю! Господам офицерам, казакам, солдатам, почтеннейшей публике оставаться на своих местах. Команде у дверей — полная свобода в выборе мер для пресечения беспорядка! Полковому артельщику подать свет от запасного аккумулятора!

Мелькнул где-то у судейского столика огонек, мазнул желтым по стенам, запрыгнул на стол и уселся на свинцовую бобину аккумулятора. Несмотря на тьму, судьи довольно прытко скатились со своих горбылей, и сейчас на возвышении маячит лишь одна плоская фигура в кошмовой осетинской бурке.

Генерал Гикаев, начальник Городищенского гарнизона.

Длинная треугольная тень его качается, ходит по меловой стене. Гикаев замер, нахохлился, не способный осмыслить внезапную перемену: в воздухе колышутся листовки. Толпа, отпрянувшая от входа, стоит как завороженная. Все лица обращены к потолку, к чердачному люку, к площадке с соффитами. Откуда?

— Листовки не поднимать! — приказывает Гикаев. — Не прятать по карманам, не выносить! Команде у дверей обыскивать при выходе каждого подозрительного.

Француз с брюшком Наполеона все еще торчит на проходе. Всплеснув нитяными лапками, он ловит красный листок и, поискав подпись, тычет в нее пальцем:

— Переведите, поручик! Кто это?

— Жанна д’Арк, господин майор, — насмешливо и подобострастно улыбается переводчик и кивает в направлении Батышевой. — Честь имею!

— Она? Тут стоит ее имя?

Француз недоуменно таращит на Батышеву живые, лукавые глазки. Ах, что я спрашиваю, думает он в следующее мгновение. Она! Конечно, она! Это ее подпись.

Счастливая, ликующая, кулаки прижаты к разгоряченному лицу — что-то от детской восторженности.

Юность.

Она — воплощенная юность. И пламя. Высокое, негасимое.

Веселое, гордое, зрелое.

— Не заблуждайтесь, поручик, насчет этой девчонки. Это бес, дьявол, — говорит Рамю и, не глядя на переводчика, трогает его за рукав. — Впрочем, вы, мой друг, не очень-то ошиблись, назвав ее Жанной д’Арк...

Уткнув палаш в скамейку, француз наваливается на него животом и тихо смеется:

— Не очень.

Домой Мышецкий возвращался один в старомодной коляске на дутых шинах оранжевой гуттаперчи. Он сидел в глубине экипажа под скрипучим кожаным верхом и рассеянно шевелил вожжами. Ездового не было. Впереди на небольшом удалении маячили фигуры черных гусар на гарцующих конях. Ускакав лишнего, они вздымали лошадей на дыбы, лошади возбужденно фыркали, били железом по булыжнику, посвечивая на луну оружием седоков, наборными чепраками и уздечками.

Мальчишки-гусары все еще играли свою пьеску.

Возвращавшиеся с суда люди шли серединой улицы. Было их немного, а когда экипаж повернул в проулок, не стало вовсе.

От глухого забора неожиданно отделилась густая, мохнатая тень, тотчас же принявшая очертания человека, неправдоподобно большого, грузного, в расстегнутом пальто и в блестящих калошах. Приветственно двигая руками над головой, человек выходил на дорогу.

Мышецкий вздрогнул.

И тут же обрадованно рассмеялся, откачнувшись на вожжах и спуская ногу с коляски.

— Савва Андреич! Вы? Да ведь это же черная и белая магия. Только вчера я говорил о вас, кланялся вашему гению... К черту, к черту слова! — соскочив с коляски, Мышецкий принялся обнимать ночного странника. — А бородища-то! Царь лесной Берендей!

Полный ликования, он повернулся лицом к площади и, многозначительно привстав на цыпочки, крикнул в пустоту, дурашливо, молодо, весело:

— Милостивые государыни и государи. Имена немногих художников мира звучали так широко и так достойно, как имя нашего гостя. Ур-ра ему, господа! Музыка, туш!

Он учтиво склонил голову, глядя на Савву Андреича. Конечно, все это неуместно и глупо, говорил его взгляд, но разве мы властны над своими чувствами?

— Семь лет, семь лет, будто одно короткое сновидение. Да что же это мы стоим на самой дороге! Вот железка, ставьте на нее ногу. А теперь сюда. Вот так... Боже, гляжу на вас, беру под руку и не верю. Не могу взять в соображение, как говорят нижние чины, какое это чудо затащило вас в нашу дыру?

— Для многих скитаний сейчас одна причина, мой друг, — война. Ветер войны, — глухо отозвался Савва Андреич, усаживаясь в коляску и прикрывая колени полами. — Дунул, сорвал с родимого дерева, и вот блуждаю, как бесприютный осенний лист. Впрочем, не подумайте, что и сюда, в этот проулок, меня привел слепой случай. Я был на суде...

— Постойте, постойте! — прищелкнул пальцами Мышецкий. — Вы помните, конечно: «Когда себя сравню я с богом, мой гений молнией сверкнет». Чудесное время! Мы, ваши ученики и бесконечные почитатели, возносим вас в надбогову высь, а вы? Помните? Вашему негодованию не было предела!

— Люди были другими, мой мальчик. Жилище бога вам казалось недостаточно возвышенным. И вы создавали небо над небом. Помню ли я? Помню и пла́чу.

Лицо Саввы Андреича дрогнуло, толстые, крупные морщины отразили смятение и горечь.

— Тогда вы любили людей, — тихо сказал он.

— Тогда? В прошлом? — Ликование и восторг все еще стояли в глазах Мышецкого, но в голосе уже говорило что-то другое. — Ах, да! Вы слушали меня в суде, и теперь я убийца...

Помедлив, он снял фуражку и, держа ее на сгибе расшитого серебром рукава, как это делают на приемах или у свежей могилы, заговорил проникновенно и чуть торжественно:

— Хотите, я поклянусь? Памятью матери? Честью?

— Наденьте фуражку, Глеб. Клятва нужна там, где уже нет веры. — Тяжелая квадратная ладонь примирительно легла на колено Мышецкого. — Я верю вам. Ну? Надели?

Под шинами заскрипел мокрый гравий, торопливо простучал мосток, и дорога, обегая известково-белую церковь под высоким золотым крестом, вымахнула на увал. На золотом кресте, на главах, желобах, кровле, на обмытых дождем булыжинах лежал холодный блеск луны. Щедрое его свечение делало предметы шире и выше, будто это было постороннее прибавление — наклад серебра, снег или нетронутый, нежный лесной иней.

Савва Андреич перевел глаза на белые перчатки Мышецкого, на тянувшиеся через облучок белые вожжи, на белые кавказские башлыки телохранителей, картинно вздымавших лошадей у церковной ограды. В памяти встал Петербург, особняк Мышецких в старых никлых березах, компания художников у большого холста без рамы, надпись: «Снег и солнце в Гурзуфе». Это была первая картина Мышецкого. На ней все было белым. И море, и кипарисы в призрачных ризах снега, и небо с невидимым солнцем, которое истаяло, растворилось в воздушном океане и теперь сияет, трепещет в каждом его атоме. Белыми были каменные ступени у ног Прекрасной Дамы, ее туфельки, маленький легкий зонтик, парча и гипюр ее наряда. Для взыскательного вкуса все это царство белого показалось бы претензией, штукарством, черты лица Прекрасной Дамы очень уж правильными, ангельскими, хризантема на ее груди и локоны сентиментальными.

Но белое? Белое восхищало и умиляло богатством превращений и оттенков. Оно искрилось и сверкало, посвечивало, сияло влажно и матово, было нежным, легким или же, напротив, земным и, пожалуй, грубым, как только что проглаженный толстый крахмал или новая кавалерийская попона.

— Скажите, Глеб, белый цвет... он все еще волнует вас? — спросил Савва Андреич.

— Я служу этому цвету, — отчетливо выговорил Мышецкий. — Я солдат этого цвета.

Голос его прозвучал патетически.

— А искусство? Желание творить и умножать красоту? Оно с вами? С вами, с вами, притворщик вы этакий! Улыбнитесь и уверьте. Ну!

Мышецкий молчал.

— Перевожу на язык договора — когда? Когда я увижу ваши новые работы? — настаивал Савва Андреич.

— Завтра. Уже завтра. И в том же пакгаузе.

— Не кощунствуйте, Глеб. Я вижу ваши звезды и все-таки думаю — они не посмеют отнять вас у русского искусства. В такой душе, как ваша, хорошее уступает место только возвышенному.

— Только возвышенному? Да, да! — угрюмо подтвердил Мышецкий и усмехнулся. — Представьте художника без искры божьей, пачкуна, мазилку, которому вдруг открывается правда и ложь о себе. Самообман, самовознесение на тщеславные высоты сменяет жестокая критика. И разочарование. Боже, боже! У него нет за душой ни воображения, ни вкуса, дыра... Милый Савва Андреич, перед вами фальшивомонетчик, вор. Я никогда и ничего не творил. Я лишь повторял чужими красками чужие мотивы и формы, чужое вдохновение. И вот... — Мышецкий потряс руками, — расшитые рукава прокурора. И свое место в жизни. С высоты обвинения я всякий раз вижу... — Беглый взгляд в сторону Саввы Андреича. — Я всякий раз вижу непобедимую красоту. Живой ее лик. Жалкая и поруганная, она взывает к моей защите.

— К защите казнью? Да и кто ж она, эта красота, оберегаемая столь устрашающе? Власть деспота? Это вы называете красотой?

— Красотой я называю жизнь, — холодно разъяснил Мышецкий. — Порядок вещей.

— И требуете смерти?

— Этого требуют время и обстановка. Таков навязанный нам способ защитить крест над храмом. И вас. Поверьте, Савва Андреич, и вас. Ваше призвание, ваш гений.

— Я такой защиты не прошу.

— Да, конечно, — согласился Мышецкий. — Не думайте, однако, что ноша эта легка и отрадна.

Мышецкий гикнул на лошадь, блеснул зубами, и на какое-то мгновение так и остался с открытым ртом. Старый художник зябко поежился: ему померещилось, будто Мышецкий хохочет беззвучно и злорадно.

— Послушайте, Глеб, — заговорил он, устало прикрывая веки, — я отвлекаюсь от вашего грозного чина. Вы — мой мальчик, вас я учил смешивать краски. Побудьте со мной мальчиком... Смерть ради порядка, юридическое убийство ради общего принципа. Теперь это ваша молитва. А ведь когда-то... Хотите, я повторю ваши слова — помните? Безнравственно, дико и в высшей степени противозаконно убивать людей усмотрением государя или его суда. О, я и сейчас слышу ваш голос. Хмелен. Молод. В ваших руках листок со словами великого правдоискателя, и вы читаете их убежденно и страстно: каждый человек — это особенное, единственное, никогда не бывшее прежде существо...

— От меня ожидается какой-то шаг? — мрачнея, спросил вдруг Мышецкий.

— Отставьте смертную казнь, Глеб! Она так молода.

— Мышецкий требовал, Мышецкий отставил. На строгий слух это звучит возмутительно. Да и не в моей власти такой поворот.

Старый художник замер. Ему вновь померещилось, будто Мышецкий блеснул зубами и беззвучно захохотал ему в лицо с затаенным торжеством и злорадством.

— Говорят, Батышева пробовала свои силы в живописи, — сказал он после паузы.

— Бумаги этого не свидетельствуют.

— Я не видел ее работ, но эта несчастная, как твердит мой брат, по-настоящему талантлива.

— Талант не избавляет от казни. Напротив. Дар злодея удваивает его опасность.

— Напротив? И даже Репин в этой ситуации был бы казнен?

— Похоже. — Мышецкий перевел дыхание. — К сожалению. Принцип равенства людей перед законом. Иначе справедливость стала бы блудлива и ветрена, как гарнизонная потаскуха.

— Спасите ее, Глеб. Ее бог — ваш бог.

Мышецкий обратил к старому художнику удрученное хмурое лицо, но тут же отвернулся и снова накинул вожжу на облучок.

— Мой бог — закон, — сказал он с усилием. — Может, это прозвучит громко, но я хотел бы, я хочу, я пытаюсь повторять закон каждым своим движением. Как и он, я причиняю зло во имя добра. Обвиняю и оправдываю. Веру Засулич оправдал тот же закон, который сегодня осудил Батышеву. И там, и тут он прав.

— Не отказывайте, Глеб! Я ваш учитель...

— К сожалению... к сожалению, в делах долга у меня нет учителя. Простите. И да позволено мне будет еще одно слово... Случаются обвинители, скажем прямее, есть обвинители, настаивающие на казни из чувства жестокости. Это омерзительно. Это пещера. В требовании назначить предел я признаю лишь зов разума. Я против этой меры, но она есть, и я убийца по необходимости. По необходимости и только по закону... Надо полагать, вы квартируете у брата? Вот и великолепно! Я доставлю вас к самому подъезду.

Вернувшись домой, Мышецкий прошел в гардеробную, зажег свет.

Шкаф.

Туалетный столик.

Зеркало — огромный, безукоризненно чистый овал в резной раме.

Рассеянно глянул на лоснящееся встревоженное лицо, медленно всплывшее в зеркальной заводи, на темноту в комнате за спиной, на лампадку дымчато-лилового стекла, на огонек, кроткий и теперь никогда не гасимый: этого хотел покойный отец. За спиной, в комнате без хозяина, как и при его жизни, пахло богородской травой и все еще жила иллюзия бога.

Наверху же нещадно гремел рояль.

Грешная, модная и по-солдатски ухарская мелодия.

с шутливой лукавицей вывел низкий женский голос. И так как в тоне его угадывалась игра, кокетливая усмешливость, обещание и обольщение, Мышецкий понял, что жена его — это был ее голос — в гостиной не одна.

Поискал коробочку с пудрой, опахальце и принялся запудривать несносно блестевшие скулы.

Наверху зазвучали хлопки.

— Дивно! Божественно! — И тем же крепким, красивым баритоном: — Голубушка Варвара Алексевна. Вы и не помышляете, конечно, как много добавляет к вашим чарам этакое вот, ну... мальчишество, что ли, улица...

«Ого! Мой главковерх у меня в доме, — подумал Мышецкий. — И в такой поздний час!»

Полуоткрытая дверь над лестничным маршем, возносившим на второй этаж толстый ковер, окаймленный армейским галуном, делала доступным каждое слово, произнесенное в гостиной.

Гость сказал что-то фривольное, двусмысленное.

Варвара Алексевна жеманно хмыкнула в нос, и Мышецкий подумал, что теперь он знает, какими словами она ответит. И она ответила именно этими словами:

— Любовь? О, это не только очаровательные пытки и безумное влечение. Но и борьба. Ваш опыт оспаривает эту аксиому, Николай Николаич?

Из-под руки Мышецкого со звоном падает на пол серебряный подстаканник.

И тогда сверху:

— Глебушка, это ты?

— Я, я, дорогая. Лечу.

При появлении Мышецкого Варвара Алексевна поднялась у рояля и, счастливо улыбаясь, пошла ему навстречу. Как видишь, у меня гость, говорила она всем своим видом. И я рада, что у меня гость, и что я все еще молода и хороша, и что ты, наконец, пришел.

Еще недавно ее сравнивали с тростинкой, березкой, называли воздушной газелью, грацией. Теперь же, если верить ее гостю, имевшему склонность походя формулировать крылатые перлы, она уже не была украшением как таковым — для общества, для внешних картин, для своих нарядов. Напротив, все это, и общество, и то внешнее, что ее окружало, и наряды призваны были теперь украшать ее. И оттого парижский корсет, возвращавший ей линии молодости, и вечернее платье цвета шампань, и туфельки цвета мороженой клюквы, и драгоценности на пальцах, в локонах, на шее, китайские фонарики сдержанных тонов над низким китайским столиком, и, в тон всему, бордово-золотая бутылка из-под кагора — сейчас в ней хлебная русская водка, и две чарки — бордовая и золотая.

Мышецкий поднял к губам покорно повинующуюся голую руку жены и, поцеловав, рассмеялся.

— Надеюсь, хозяйка была внимательна к гостю и любезна. Не так ли, дорогая? Я читаю, да!

Последнее уже адресовалось к гостю.

Гость, полковник Глотов, лет сорока пяти, недавний патрон, а в прошлые времена и кумир хозяина, сидел, развалясь, в глубоком, удобном кресле и, забросив руку с дымящейся сигарой на высокий подлокотник, непрерывно улыбался.

— Честь имею, Николай Николаич!

Вытянувшийся, как струна, Мышецкий поклонился одной головой и прищелкнул каблуками.

— Х-хо, перчатки? — удивился Глотов, поднимаясь и делая сигарой неопределенный жест в сторону Мышецкого.

— А ведь и правда? — Мышецкий перевел на жену недоумевающий взгляд и театрально взмахнул зажатыми в горсти выездными перчатками. — Рассеянность-то какая!

— Признак волнения, — объяснил гость.

— И, может быть, нетерпения, — усмехнулся хозяин. — «А что же делает супруга одна в отсутствие супруга?» Да, Варюша. Тебе кланяется всемогущий бог искусства. Да, да, Саввушка. Не удивляйся, он здесь. Здесь, в Городищах.

Туфельки цвета зимней клюквы делают пять-шесть торопливых шажков, и вот уже надушенное лицо Варвары Алексевны — лицо шаловливой, проказливой девчонки — уткнулось в щегольской мундир мужа.

— Милый. Ты, конечно, расскажешь все подробно?

— Потом, дорогая... Обольшевичился, покраснел... Потом, потом.

И снова лицом к патрону.

И тот же хлопок каблуками.

— Милостивый государь Николай Николаич! Явился после суда. Докладываю.

— Поспокойней, милейший, — попросил Глотов. — Я понимаю, конечно... — Он с улыбкой взглянул на Варвару Алексеевну. — Поздний час, компания вашей пленительной супруги, бокалы, слова о чувствах... И, тем не менее, ничто в этих стенах не поколеблено.

Ровно. Удивительно ровно. И удивительно внятно.

— Ничто, мой друг.

Глаза его, большие, навыкате — чистая незабудковая голубизна, — обежали гостиную и остановились на бутылке.

— До вашего прихода, поручик, — сказал он бутылке, — тут шла душеспасительная беседа двух угодников. Ни единого малопристойного слова.

Пошагал в глубь комнаты.

Машинальным движением тронул поднятую крышку рояля, клавишу, стул. По-хозяйски обыкновенный, уверенный, по-детски беспечный, будто, всю жизнь прожил здесь, в этой комнате, среди этих вещей.

Вернулся.

Накрыл маленькой, крепкой ладонью горлышко бутылки. Поднял. Глянул через стекло на китайский фонарик.

— Церковное, — сказал бутылке и рассмеялся.

Мышецкий молчал, сознавая, что Глотов не подозревает за ним ревнивого чувства. Состояние демонстрируемого, полушутливого притворства, в котором тот пребывал сейчас, было ему знакомо. Патрон что-то замышлял и готовил.

— Два святых угодника, поручик, — повторил Глотов.

«Он может убить человека», — почему-то подумал Мышецкий. Без причины, без волнения, без распрей в душе, походя, между прочим — тронул, коснулся. И стало не по себе. И не оттого, что ужасной была сама мысль, что Глотов, человек яркого, сильного интеллекта, может убить, а оттого, что мысль эта возникла на пустом месте, из ничего. Глотов не подавал для нее ни малейшего повода, был сдержан и ровен до цинизма, ходил, стоял, скоморошничал.

— Что же касается суда в пакгаузе, — заговорил между тем Глотов, усаживаясь на круглый хромовый пуф у китайского столика, — то здесь я вполне информирован... Да, а эта Батышева? Говорят, преаппетитнейшая аржанушка. И ножки на диво, и тут (он показал где). А божественная линия бедер? О-о-о!

Гость заныл и замотал головой, как от внезапной зубной боли.

Мышецкий глянул на жену.

Та гневно фукнула на прядку волос, выбившуюся из прически, вильнула юбками и, вздымая их, стремительно застучала к выходу.

— Адью, мальчики! — кинула от порога.

Зло, низко, певуче.

И мгновенно вынесла свой негодующий стукоток за портьеру.

— Покажите листовку, Глеб, — уже другим тоном попросил Глотов. — И найдите, наконец, место для своих перчаток.

Незабудки мерцают миролюбиво и нежно.

— Положение хозяина... — бледнея, заговорил Мышецкий.

— Положение хозяина обязывает вас к гостеприимству и терпимости, Глеб. Я разделяю ваше мгновенное смятение. Но ради предстоящего нам сейчас дела хотел бы поставить на этом точку.

— Да, конечно, если вы числите за собой долг принести извинения Варваре Алексевне, — Мышецкий остановился и объяснил: — Вы выставили ее самым бесцеремонным образом.

— Каюсь! — невозмутимо признался Глотов, склоняя голову и показывая из литой жесткой седины безупречно правильный розовый шнурочек пробора. — Но другого способа уединиться с вами я не видел.

Глотов поднялся, раскуривая загасшую сигару. Мышецкий кинул перчатки на рояль, достал и развернул пронзительно красную листовку. Принимая ее, полковник сделал глазами усилие, будто перекинул взгляд через невидимую преграду!

— Значит, в пакгаузе эти листовки бушевали красной метелью? Кафа? Под листовкой — Кафа? Постойте, ведь это...

— Кличка Батышевой.

— «Прокурор требует поставить меня к стенке». Х-хо! Это о вас, милейший? Вы только что исторгали громы обвинения, сосед еще уточняет у соседа, какими были слова, сказанные вами, а в воздухе уже беснуется красное. Сотни листовок! Сотни приговоров! Вам! Мне! Законам и законодателю! Богу! Вы еще не закрыли рта, требуя казни, а сами уже казнены. Ваша речь вывернута наизнанку, как жирный старый колпак, выставлена на всеобщее осмеяние. — И тоном глубочайшего сожаления: — Какой конфуз!

Мышецкий насторожился.

— В вашем голосе обвинение, Николай Николаич, — сказал он.

— А вы сами, Глеб? Вы не усматриваете в этом своей вины?

— Я виновен, конечно. Виновен в представлении человека, жаждущего моей вины, такого, скажем, как полковник Благомыслов.

— Может, поясните.

Глотов принял беззаботный вид и выдохнул сивое колечко.

— С удовольствием. Черные гусары, эти опереточные пингвины, как вы их не раз называли, были одеты в черное и белое по эскизам Мышецкого. Раз. По указанию того же Мышецкого, они обследовали черемушник за пакгаузом и не заметили готовой к стрельбе пушки. Пушка стреляет. Два. Военно-полевой суд, казаки и солдаты выказывают на народе постыднейшую трусость. Кто наставлял разъезд? Мышецкий. Кто виноват в том, что гусары несли службу спустя рукава? Мышецкий. Кто воспрепятствовал дальновидному намерению председателя изгнать Батышеву из зала суда? Три, четыре... В зале обструкция, пляска дикарей у огня. Торжество Батышевой, большевиков. Кто вызвал весь этот хаос? Мышецкий!

— И все-таки он безгрешен?

— Смею надеяться. Заключение мое не причина обструкции: обструкцию готовили заранее. У остального же есть свой виновник.

— Кто ж это?

— Тот, чьи пингвины. Кто формировал и действительно наставлял всю внутреннюю службу процесса. Полковник Благомыслов.

— Ну, с этой публикой лучше не связываться.

— Как это понять, Николай Николаич?

— Это не та истина, ради которой мы могли бы ринуться в драку с контрразведкой.

— Тогда позвольте напрямую.

— Позволяю, — разрешил Глотов и выдохнул еще одно колечко.

Мышецкий заволновался. Он достал для чего-то из кармана плоские часы черной ляпис-эмали, недоуменно покрутил их в длинных пальцах, будто соображая, где он видел этот незнакомый предмет, и, не открывая крышек, положил обратно.

— Очевидно, Омск уже все знает, — сказал он. — Чтобы избавить себя от неприятности, вам, по первому впечатлению, достало бы сейчас указать пальцем в мою сторону, но это выказало бы нашу слабость и не послужило авторитету прокуратуры. Наконец...

— Последующее понятно. Господин Глотов так часто и так громко уверял всех и вся, что живет со своим помощником в благостном чувстве единения душ... Словом, обвинить вас я не могу, так как ваши упущения, ваши промахи и ошибки — это мои, соответственно, упущения, мои промахи и ошибки. — В посветлевших глазах Глотова появилось обожание. — Отстегните свой кольт, Глебушка, я обезоруживаю вас и наказываю неделей домашнего ареста.

— Не понимаю.

— Не сердитесь, дорогой. Час назад я обвинил вас депешей перед генералом Помидоровым[1]. Доложив в заключение, что вы наказаны арестом и что наказание приняли как должное.

Лицо Мышецкого пошло пятнами.

За дымящейся сигарой стоял фокусник, только что превративший яйцо в кролика: Глотов улыбался загадочно и снисходительно.

— Надеюсь, это спасет нас обоих, — прижал он на последнем слове. — Мы опережаем Омск. Теперь он не может не задуматься: дать нам по шапке или не дать. И, наконец, последнее: примите на себя следственную комиссию[2] и наблюдение за тюрьмой. В пакгаузе же я намерен выступать сам.

— Отставка поручика Мышецкого?

— Спасение поручика Мышецкого.

— Устин? Что у тебя? — раздраженно спросил вдруг Мышецкий и обернулся на скрипнувшую дверь.

Из портьер, собранных гармошкой, с трудом выпуталось нечто длиннорукое и вихлястое, в отмытых до седины канадских обмотках и гимнастерке.

— Так что... так что... — заговорило нечто, уставивши неподвижный взгляд между Мышецким и Глотовым. — Адинарис послал.

— Тебя послал ординарец?

— Пошто меня? Вот...

Горсть разжата, и с ладони — красное, как пламя.

— Листовка? Хм. Откуда она у ординарца?

— Кто-то налепил на паратную дверь, ваш благородь. На медяк.

— Ступай, Паутов, — распорядился Мышецкий, торопливо просматривая листовку.

Отмытое седое ретировалось мгновенно.

— Новая, — сказал Мышецкий, передавая листовку Глотову и отстегивая деревянную кобуру с кольтом.

Деревяшка отчетливо стукнула о скамеечку.

— В этом нет загадки, Глеб. Листовки разного содержания печатались одновременно. И, конечно же, без всякого участия Кафы.

Глотов манерно поморщился на красный листок, перекинул взгляд через невидимую преграду.

— «Постановка в пакгаузе окончена», — прочитал он вслух. — «Пять комедиантов, которые почему-то назвали себя судьями»... Х-хо!

Перевернул листок изнанкой к себе.

— Кафа. Как бы вы перевели это слово, Глеб?

Мышецкий не ответил.

— Ну помогите, Глебушка! — миролюбиво, почти нежно.

— Крепость.

— А ведь и верно, пожалуй. Раскосая азиатка с гривой дикой степной лошади. И рогатый бюст, два наведенных пистолета. Чем не крепость. — Глотов тронул Мышецкого за локоть: — Только честно, Глеб, вас напугал выстрел за пакгаузом?

Он явно искал примирения.

Наклонился над столиком, плеснул из бутылки в золотой стаканчик.

— «Крепость воину сдается, воин сам сдается в плен», — не то пропел, не то проговорил с хрипотцой упившегося гусара и, отхлебнув из стаканчика, поставил его на место.

— Две листовки, — сказал он. — Тешу себя надеждой, будет и третья. И четвертая. Как избавить Кафу, вернее, ее шайку от постоянных хлопот печатать и расклеивать новые листовки? Иногда я говорю себе: ставят подпись только живые.

— Казнить? — гневно сверкнул глазами Мышецкий. — Но ведь ей обещана конфирмация[3] у верховного правителя.

— Не то, не то, дорогой. Мы ее отпустим.

— Чтобы тут же предать потехе казаков? Это мерзко, полковник!

— Боже! Как это пришло вам в голову!

Глотов скорбно посиял на Мышецкого незабудковой голубизной и, перейдя гостиную, сказал от столика с телефоном:

— Она уйдет невредима.

Крутнул ручку и, ожидая ответа:

— И невредима придет к себе... Ал-ло! Благомыслова, пожалуйста... Но мы отправим за нею преследователя — существо бестелесное, всемогущее и страшное. Тень подозрительности. Ее убьют свои, а мы откроем и разорим все гнездо. Ал-ло! Глотов беспокоит. Где в эту минуту Батышева и Кычак, Георгий Степаныч? Еще в пакгаузе? Превосходно! Превосходно, дорогой!

После приговора долго ждали затребованную Гикаевым казачью сотню.

Сотня облегла тюремную карету справа и слева, обгородила ее горбатый кузов, крепко ошинкованные высокие колеса и степенной гарцующей побежкой пошла от пакгауза к линии. Но уже за переездом началось то, что конники называют полным марш-маршем. В карете были двое — Кафа и конвойный. Кычака почему-то увезли в контрразведку. Экипаж глядел на мир тремя оконцами в решетках, и оттого, что луна меняла свое место, заходила то с одной стороны, то с другой, а в оконцах махали головами лошади, вскидывались локти, блестело оружие, в карете постоянно мелькали тени и создавалось впечатление, будто она была центром какой-то напряженной безостановочной работы. Кафа думала, что ее окружают дикие половцы или сарматы, что она их добыча, и все, что она видит и слышит — топот, свист, команды и рапорты, напряженную непрерывную работу лавины всадников, стук колес, конвойного перед глазами, — все это подчинено задаче сделать ее добычей. Какое унизительное слово! Она глядела на конвойного, на его тонкие азиатские усы, скобкой обегавшие пиявку рта, на подбородок, голый, как яйцо, и почему-то думала, что он выскоблен ножиком. Из-под век конвойного, вытянутых в линеечку, посвечивало тупое хмурое любопытство. За всю дорогу он не сказал ни слова, и все, что делал, — это с присвистом курил свою грубую, маленькую трубочку. Дым пах какой-то благовонной травкой, костром, степью. Половец! Чистый половец! И когда у тюремного вала, в пятидесяти шагах от ворот тюрьмы, казаки остановили лошадей и тут же повернули обратно, а конвойный сошел на землю и кому-то сказал: «Рад доложить, господин полковник, все в порядке», она удивилась, сначала русской речи конвойного, потом этому своему удивлению.

И заметила — дверца полуоткрыта.

Помешкала, сделала щель пошире. И кровь горячо и гулко толкнулась ей в горло: облучок пуст, свобода! Две затянутые тощие фигуры, дымя папиросками, беззаботно поднимались на крыльцо.

Хлопнула дверь. И теперь уже совсем никого.

Под ноги на землю фонарь кладет желтое пятно. Конфетная бумажка картинкой кверху — каштановый петух, спесивый, как городничий, с бородой, в бакенбардах. В детстве была примета: находка фантика — к счастью.

Хлестать по лошадям! Надо хлестать по лошадям!

Гнать! Дико гнать!

Уже тронула увязанные на облучке в толстый узел ременные вожжи. И вдруг почувствовала над головой зловещую вкрадчивую тень, какое-то парение крыла. Подняла голову: небо бездонно и пусто. Ничто и нигде не движется. Но ожидание и напряжение, чья-то стерегущая, наблюдающая воля, казалось, были разлиты в воздухе, стояли за каждым предметом. Ловушка, — решила она. Отпустят до первого угла, налетят стервятниками, изрубят и объявят: бежала из тюремной кареты, убита по закону.

Огляделась, постояла и, подобрав полы, стала взбираться по сходцам в карету.

Усталые лошади шагом втащили карету в тюремный двор.

Огней нигде не было.

У входа в главное здание звякнуло железо о железо, и две «свечки», два конвоира, удивительно повторявшие друг друга движениями, худобой, пшеничными усами и чубами, проводили Кафу в контору тюрьмы.

— Нехорошо-с, барышня, нехорошо-с, — щерил в улыбке редкие зубы конторщик, развязывая папку с бумагами. — Ждать заставляете.

Поскреб перышком в крепкой шевелюре.

— Ну, что ж, Петр Евдокимыч, с богом. — Поднял лицо на дежурного надзирателя. — Рост арестантки?

— Высокий, — ответил надзиратель, обегая взглядом фигуру Кафы.

Он сидел на стремянке у глухого громоздкого шкафа, до отказа забитого арестантскими делами, и, обняв согнутую в колене ногу, блаженно покачивался.

— Цвет волос?

— Черный.

Перышко поскрипело и затихло.

— Видимые покровы волос черного цвета, — уточнил надзиратель и тоненько хохотнул, глядя на конторщика.

Это была хорошо обыгранная непристойность.

Кафа молчала. После суда по инструкции конторщик и надзиратель были обязаны «сличить» заключенного с анкетой (не дай бог, если вернут не того, кого взяли). Затеянное же ими сейчас развлечение было гнуснейшим самоуправством. Что ж делать, однако? Голоса протеста тут никто не услышит.

Конторщик давился смехом, квохтал, плакал.

— Сложение арестантки? — спросил он ослабевшим голосом.

Последовала новая непристойность.

Но вот перышко ковыльнуло в последний раз, конторщик похлопал по сочинению промокашкой, упрятал листок в папку и отправился к старшему надзирателю, прозванному здесь Франтом Коровьи Ноги.

— Пойдем, дусенька, и мы... — сказал надзиратель Кафе, показывая взглядом на дальний угол конторы. — Во-он в ту дверку. Халатик твой, милочка, там оставим — судов больше не будет. Ну, а я, вроде, обследствую, нет ли при тебе запрещенных предметов.

Рука колесом обошла плечи Кафы.

— Убери руку, надзиратель! — сказала она, останавливаясь. — Руку убери!

И, раздувая ноздри:

— Завтра чиновник из суда придет за моей жалобой. Слышишь? Я могу добавить два слова и по твоему адресу. Ру-ку!

— А ведь убьет, — обернулся надзиратель на пустой стул конторщика. — Верно говорю тебе, убьет. — И, открыв дверь в тюремные «покои», позвал: — Галактион, приведи Кланьку из пятой камеры. Обыск, конечно... Да, есть тут одна, щекотки боится.

Кланька из пятой камеры, глазастая чалдонка-красавица, в чирках, с ярко-зелеными шерстяными оборками на лодыжках, с копеечным монистом на шее, легонько коснулось бедер Кафы и, тут же убрав руки, сделала смешливое лицо:

— Все говорят, Кафа да Кафа. А кто ее видел?

Похоже, она догадывалась, что перед нею Кафа, и ждала подтверждения.

Но та молчала, с доброжелательным любопытством разглядывая арестантку: Кланька ей нравилась.

— Вот и весь обыск, — заключила Кланька. — Отравы нету, ножика нету. Да ведь тебе и ни к чему эта отрава. Тебе бежать надо.

— Надо.

— Я что спросить хочу. Тут одной дали расстрел. Так после нее остались, ну, эти... рисунки. И там спит ребятенок. Годик ему или чуть поболе. Сильно шибает на тебя. Не сынок твой?

— Сынка у меня нет. А где ты могла видеть этот рисунок?

— В надзирательской. Франт сказал: зачем ей картинки на том свете, и велел приколотить на стенку. И я приколотила. Красиваи! Как иконы!

На суде адвокат передал Кафе от «верных друзей» маленький букетик жарков. Это было ее крохотное пламенеющее знамя. И здесь, в зале суда, оно говорило: жизнь вечна, она всегда есть и всегда будет. Расставляя силки, председатель дудел в свой манок райской пташкой, завораживая, глядел ей в лицо, крутил подбородком, думал, имеет ли смысл лишать подсудимую букета. Но такие же цветы пламенели и в публике. Это могло таить в себе скрытый смысл, выражая чью-то солидарность с преступницей. Толпа глупее каждого, ее составляющего. Это верно. Но ведь она еще и отчаянней, смелее и сильнее каждого. Задеть Кафу — это задеть инстинкт тысячеголового зверя! А если он поднимет все эти свои ужасные головы, что тогда? Нет! Лучше нет!

Букетик жарков Кафа привезла в тюрьму.

После обыска в канцелярии показалась заспанная физиономия Франта Коровьи Ноги. Одна щека багровела, руки сунуты в прямые карманы бриджей, почему-то расположенные на животе. Тельняшка. Шапочка из серебряного смушка с длинной малиновой макушкой в виде глухого рукава, увенчанного нательным крестиком, пришитым к донышку золотой «поповской» ниткой.

— Водички для цветков? — переспросил он Кафу и глубокомысленно царапнул мизинцем над бровью. — А что? Галактион!

Надзиратель Галактион возник в канцелярии на отменной скорости, избоченившись, как неукротимая пристяжка.

— Поищи карапульку для воды, — сказал Франт. — Была тут где-то из-под замазки. И отнеси... вот...

Глаза старшего надзирателя поцелили на Кафу.

— Это в шашнадцатую? В могилевскую, Иван Семеныч?

— Иди.

Отзывчивость, так неожиданно выказанная Франтом, не отвечала натуре этого черствого, недоступного и лукавого службиста.

Наверно, хочет смягчить впечатление от своего разбоя в камере, подумала Кафа. «Велел приколотить на стенку». По своему почину? Или это чье-то распоряжение сверху?

Почти сразу же Франт Коровьи Ноги повел Кафу в камеру.

Коридор. Лестница. Еще коридор.

Переступив порог камеры, Кафа увидела голый столик. Серо-голубой от луны, он повторял строгие квадраты окна. На нем ничего не было, кроме деревянной ложки и берестяного бурятского туеска с брусникой. Все остальное ушкуйники Франта повымели подчистую. Ни картин, ни ящичка с кистями и красками, ни бумаги. Процесс Кафы и Кычака затевался как некая золотая строка в мартирологии новой России, как божественный глагол праву и справедливости — так писали газеты. Надо было опровергнуть большевистские обвинения в замене Колчаком сути и форм правосудия палкой капрала. Дело шло открыто, были стороны, а за четыре дня до процесса Кафа получила бумагу и краски. Но красивые одежки слетели мгновенно. В пакгаузе еще гремели прения, еще писалась золотая строка, а здесь, в камере, уже безумствовал произвол.

— Объясните, кому я обязана этим разбоем? — обернулась Кафа на Франта.

Надзиратель не ответил. Узкая дверь в оковах громыхнула за спиной Кафы и закрылась. Из коридора Франт позвякал ключами, позамыкал запоры и, откинув волчковую ставенку, выставил в окошко двусмысленную масляную улыбочку.

— Вы это насчет картинок? — заговорил он. — Хамство, конечно. Надзиратели нынче пошли, дай порвать. По виду другой, вроде, и ничего, а так наблукает... Я понимаю, конечно. Сейчас, сейчас все картинки пошлю с Галактионом. А посудинка для цветков, это само собой. Ждите надзирателя. Приятных вам снов!

И козырнул перевернутой ладошкой.

Галактион не пришел.

Кафа припомнила медовую улыбочку Франта, его манеру бережно поправлять при разговоре подвитые кудри, подсовывать их под шапочку с малиновым рукавом и крестиком, увидела его глаза, перевернутую ладошку и поняла, что обманута.

Какой длинный и тяжкий день! Свежеобтесанные горбыли пахнут в пакгаузе лесом, смолой, сыростью васнецовской чащи. В руках председателя стеклянная палочка. Вот он фукнул в нутро пустой папиросной гильзы, добыл из коробки порцию табака и заправляет палочкой в мундштук. Он мог бы делать это свое постороннее дело все часы разбирательства, и судебная ладья с тем же результатом прибилась бы к своей гавани. Приговор родился еще до рождения в суде, был предрешен, предписан во всех его выводах. В суде он не нуждался, суда не продолжал, а суд, в свою очередь, не был его началом и причиной. Приговор был плодом с другого дерева. Кычак мог бы и не тревожить тени Клода Фаррера, не погружать себя в океан, в корабельное подземелье. При любых его словах, при любых словах и демаршах прокурора и адвоката, как и при любых вопросах, жестах, умозаключениях председателя, Кычак был бы наказан так, как он наказан, — каторжными работами, а она — смертной казнью. Судом правила ложь. И она пришла за нею сюда, в тюрьму. «Сейчас, сейчас пошлю с Галактионом». Он ничего не пошлет, конечно. Картины будут розданы, уничтожены, превращены в бакалейные кульки, в пепел...

Подошла к двери и несильно попинала ее: так обычно вызывали тут коридорного надзирателя. Ничто не ответило. Попинала еще раз. Тишина за дверью затаилась глубже, стала враждебной и чуткой...

Четыре пальца в рот...

Когда-то она делала это почище любого мальчишки.

В камере забился, заулюлюкал, взреял на волю через окно с разбитыми стеклами неукротимо отчаянный, веселый и злой свист. С подкрашенного луной банного корпуса пугливо сорвались голуби. Она видела, как в неверном лете они пошли низко к земле, а из полосатой будки выглянул оловянный солдатик с прутиком над плечом и стал глядеть на ее окно. За дверью же с коваными петлями было по-прежнему глухо и недвижимо.

— Ярыжки несчастные! Ну, вы у меня еще попляшете!

Она пинала железо, била по нему в два кулака, топала, кричала.

Оловянный солдатик все еще глядит через десятины тюремного двора на ее окошко.

Что он видит за невероятным нагромождением звуков, рвущихся из камеры? Бунт? Погром? Припадок помешанного?

Смотри-ка, а ведь он бежит! Да и как смешно. Скинул с плеча синий прутик и, подобно заводному игрушечному козлику, дергаясь, прыгает через лужи.

Перебежав двор, солдат постоял за лужей, поискал на тюрьме окно и стал поднимать над собой неуклюжую четырехлинейную винтовку. Кафа видела, как воздух над солдатом мгновенно загустел и сделался синим. Потом кто-то ударил ее палкой в горло, и почти одновременно в камере что-то щелкнуло и посыпалось. Пахнуло известкой. В тревоге ощупала лицо, шею. Глянула на ладони. На ладонях крови не было. Но там, где пришлась палка, теперь лежал под кожей грецкий орех. Что произошло? Очевидно, был выстрел, пуля пошла рикошетом и на излете ударила в горло? Но ведь выстрела она не слышала? А вот и выстрел! Боже! Я, кажется, схожу с ума!

— Чо стервисси? — спросил Галактион в фортку. — Тебе чо? Жениха захотела?

Глаза Кафы полыхнули горячим блеском.

— Не подражай Франту, Галактион! — сказала она жестко. — Пойди к нему и объясни, я требую сейчас же вернуть все, что он добыл грабежом в моей камере.

Смущенный столь неожиданным натиском, Галактион попытался тут же прикрыть оконце, именуемое здесь пищеприемным и наблюдательным.

Кафа воспрепятствовала.

— Это не все, — продолжала она. — Я требую прокурора. Солдат стрелял в меня, и потому...

— Требую, требую. Спала бы уж лучше, — пробурчал Галактион и, стукнув ставенкой, кинулся прочь по коридору.

День первый после суда

Казак спешился у водоразборной будки и, добыв из сумы кисть и фляжку с клейстером, посадил на обшиву толстую серую бумагу с печатными словами.

Отняв руки, прочел:

— При-го-вор...

Потом приник лицом к пыльному окну и, морщась, огораживая лицо ладонями, позвал:

— Васильевна! Где ты там? Тут я бумагу налепил. Смотри, чтоб не сорвал кто...

— Это уж ты сам смотри, — мужским голосом отозвалась из будки Васильевна. — У тебя и шашка на боку.

— Ты у меня не очень-то, — пригрозил казак. — Шашка...

Потом он сидел на засыпанной шлаком завалинке, вышибал огонь кресалом и надсадно, через стиснутые зубы, тянул крепчайший дым листовухи. Казак и приговор ждали рабочих.

В приговоре, составленном по вековым шаблонам военного суда, стояло только необходимое:

Ниже приговора по тому же серому полю шло обращение к городищенцам, набранное несоразмерно большими буквами:

Гудок.

Струя белейшего пара свечкой выпрыгнула над крышей депо, и тотчас же могучий железный голос накрыл оба городищенских поселка. Когда гудок смолк, казак выплюнул цигарку и прислушался, напряженно разглядывая тлеющий под ногами окурок.

Голоса. Шаги.

Ну, ну, шагай, деповщинка, думал казак. Тут тебе гостинец исделан. Только вот не закололо бы от него в боку.

Потянулся, как сытый кот на солнышке, привалился к обшиве, шашка легла на желтый лампас и — почти вслух:

— За-а-ко-лет!..

Из пролома в станционном заборе по мосточку и выше на взлобок к торжествующему казаку повалили рабочие. Сгрудились у приговора.

А снизу — еще один. Парнишка лет шестнадцати. Его красная рубаха отцвела, залиловела, набралась копоти и мазута. Пиджачок влез на горбушку, открыл красное — полспины, грудь, локти, а плоская кепочка, та и вовсе лепится на затылке для одного лишь занятия места. Минуя казака, блаженно прикрывшего веки, парнишка понимающе хмыкнул, сделал ладонями нечто парящее и на цыпочках поплыл к толпе.

— О! Повешенная бумага!

И громко через головы:

— Читай вслух, Иван!

— Вслух-то вслух. — Голос со стороны. — Да вон ведь... лампас-то. Громкое чтение, да еще на улице.

— А мы его спросим... Господин казак! Ребята спрашивают, может, почитаете нам эту бумажку.

Кот не повел и ухом.

— Валяй, Иван, они почивают!

Теперь казак разлепил бесцветные стерегущие глаза. Кривоватая нога в начищенном сапоге лениво царапнула по песку краем подошвы.

— Ты что-то спросил? — Казак удобнее приладил шашку на лампасе.

— Да вот насчет чтения.

— Который тут Иван? — В голосе ленивое, вязкое. — Читай, когда берешься. Только без этих... без насмешек и разлагации. Чинно, как в церкви.

Первые слова приговора Иван читал еле слышно.

— Громче! — потребовал казак и, хотя Иван продолжал читать, как и читал, удовлетворенно сомкнул голые красные веки.

Тем временем под горкой еще раз проскрипел мосток, и толпа добавилась.

Так как водоразборная будка не работала больше года, а улица упиралась в забор и дома стояли редко, на одной стороне, людей здесь можно было видеть лишь утром и вечером, когда они шли на работу или с работы.

Место это было тихое, глухое, а ночью и небезопасное.

Иван читал по-прежнему, негромко и ровно и, наконец, умолк.

— Ш-ш-ш... — предостерегающе прошипел кто-то, и казак снова услышал тот же негромкий голос:

— Прошедшей ночью в Городищах получены два номера «Правды».

Казак ворохнулся: таких слов в Приговоре, не было.

— В свое время, — читал голос, — «Правда» писала:

...двенадцать месяцев черное пятно, покрывшее карту мира, борется с красным островом России, пытаясь поглотить его... Но вот заколебалась черная туча над Германией, Австрией, Балканами...

Пальцы казака, привычно игравшие кожаной кисточкой эфеса, мгновенно замерли: что, что?

— Еще полгода, и красное пятно залило Украину, проникло в Венгрию, Баварию, охватывает Турцию, Египет...[4]

— Тих-ха! — Казак дернулся и вскочил. — Прекратить чтение!

Узкое рубящее лицо нацелено на толпу. С опущенной руки свисла до земли гадюка-нагайка.

Шагнул раз, другой и остановился. Что это? Голос у приговора продолжает читать спокойно, уверенно, будто и не было его приказания.

— Не везде утвердилась Советская власть, но маленькая республика Бела Куна в Венгрии живет и борется.

— Тих-ха!

— Посланные туда для усмирения французские колониальные войска генерала Пелле переходят на сторону восставших. Да здравствует мировая революция![5]

— Молчать, банда! — Быстрыми шагами через толпу к обшиве и, обернувшись, срывающимся голосом: — Откуда слова? Требую объяснить, откуда читаные слова?!

Парнишка в кургузом пиджачке глядит в лица товарищей. В одно, другое. И простодушно, открыто:

— С вашего разрешения, господин казак.

— Как отвечаешь, болван! С какого это моего разрешения?

— Читаем вот, что наклеено, с вашего разрешения. Сначала одну бумагу, потом другую.

Казак оглянулся за спину. На будке рядом с нашлепкой приговора краснел большой, аккуратно наклеенный лист с типографской печатью двумя колонками: «Товарищи! Прошедшей ночью в Городищах получены...»

— Кто налепил? Кто?

Парнишка снова обежал глазами лица товарищей, для чего-то глянул себе под ноги, насмешливо хмыкнул и повернулся, чтобы отойти в сторону.

— Ты! Ботало! — сцапал его казак за грудь. — Кто, спрашиваю?

— Кто же, кроме тебя, господин казак. У тебя мазилка, у тебя власть.

— Я?!

Казак отпрянул. Разъятые яростью голые красные веки глянули по-совиному: кругло и бесчувственно. Качнулся к шашке, и она с тонким посвистом взлетела в воздух. Но тут же почувствовал, что рука его пуста, беспомощна, а ворот гимнастерки тесен и жесток, как удавка.

— Вы что это? Бунт? Убийство? — и закашлялся, давясь собственным языком.

— Оставьте его, ребята! — сказал кто-то над его головой. — Шашку!

Клинок возник у казака перед глазами и с глухим коротким стуком упал в ножны.

— Иди!

Удавка отпустила казака, он поднял голову и увидел перед собой того, кого и ожидал увидеть: человека с косым, бугристым шрамом от виска через обе губы к подбородку. Казак знал, это деповский рабочий, литейщик, не то Кичигин, не то Чапыгин, по-уличному Земледав, прозванный так за манеру ходить по земле независимо, твердо, по-хозяйски.

— Только усвой, — сказал литейщик. — Получил ты не только шашку. Впрочем, без шашки тебя и свои шлепнули бы, как предателя. Покажите ему, ребята, «Правду». Вот, два номера. Будут станичники интересоваться, подтвердишь: есть в Городищах «Правда», сам видел. Видел и знаешь, что она пишет: революция в Венгрии, волнения на Балканах. И не вздумай фискалить: рука у нас длинная и верная! С кем водишься, с кем спишь — знаем, как про самих себя. Ну, топай!

Казак отделился от толпы и, пятясь, странным крадущимся движением стал удаляться в глухой переулок. Суженные красными вожжицами глаза сочили обиду, страх, затаенное бешенство. Правая его рука лежала на кобуре нагана, левая, свисавшая к земле, делала то же, что и глаза, — оглядывала, трогала каждый камушек. Он боялся упасть, боялся подвоха, выстрела. Кривоватые ноги ступали бесшумно и мягко, будто щупальца осьминога, готового к бегству и к нападению. Угадав сзади коня, медленно и тоже бесшумно отвел шашку за спину и, махнув в седло, лег, прилип, наматывая на кулак повод и поворачивая лошадь. Заражаясь нетерпением и страхом всадника, лошадь высеяла беспорядочную дробь и пошла каким-то нелепым брыкающим тропотом, забирая к заплоту и скача не грудью, а боком.

Казак скакал по проулку на глазах сгрудившейся возле будки мастеровщины.

Пересек Вторую улицу, Третью, Четвертую и стал взбираться на одинокий затравяневший увал у кирпичного завода. В проулок же тем временем вывернула из улицы рота комендантского управления: синего лака барабан в золотую клетку, музыканты со своими улитками, солдаты под щетиной штыков, зловеще посвечивающих на закатном солнце.

Оркестр молчал.

Отступая перед колонной, капельмейстер воздел руку в лайковой перчатке, и грянула не музыка, а песня:

Красовавшийся впереди роты душка-прапорщик благоразумно перешел на тротуар: затеянную песню солдатня горланила на свой манер, отчаянно, лихо и непристойно.

Толпа возле будки не редела.

— Казачок-то повернул, — заметил Ивану парнишка в кургузом пиджаке, которого здесь все называли Данилкой.

— Ну и что? — спросил Иван.

— Догонит солдат и науськает.

— Побоится.

Привлеченный песней, всадник обернулся на крутяке, поскакал вниз, а когда вынырнул из оврага, до хвоста роты оставалось не более ста сажен.

— Офицер-то отстал, — отметил Данилка.

Колеблемый при движении, стальной еж тащил свои колючки по низине. Скакавший следом казак, а с другой стороны люди у будки, в направлении которых двигалась рота, были выше ее и хорошо видели друг друга. Приблизившись к прапорщику, казак перешел на шаг. Офицер же, надо думать, не видел ни казака, ни роты. С городищенского неба на него только что слетел легкокрылый херувим в образе голенастой девицы с папиросой, и он таял, купался в неземных чарах, что-то рассказывал и смеялся, далеко забрасывая голову и придерживая фуражку.

— Глядит в нашу сторону, — сказал Данилка о казаке. — Пошли помаленьку.

— Расходиться не время, — отозвался литейщик и, чиркнув спичкой, склонился над ладонями. — Казак поймет это по-своему.

Рота уже была совсем близко.

— Козырнул прапорщику, — сказал Данилка. — Остановился.

Рубящее лицо казака, лицо-топор, вожжицы его суженных глаз, да и весь он, он и его лошадь, целили сейчас в сторону рабочих. И, в свою очередь, рабочие, слитые в монолит, глядели на него поверх роты, глядели и ждали.

Казак тронул коня и оглянулся на крутяк, подсвеченный закатом.

— Повернул обратно! — сказал Данилка и облизнул сухие губы.

Мадам Причеши, некогда благородная девица, почти княжна, а теперь пропахшая табаком арестантка с усиками и кричащим облаком волос цвета осенней рябины, не раз негодовала в кругу товарок по поводу обидной отсталости российских тюрем. В тюрьму она угодила за отдаленную причастность к одной, весьма крупной, многомиллионной афере с интендантским имуществом, и оттого жила тут нехудо. Щеголяла в полусапожках харбинского лака, в дорогих шелковых чулках. Ей приносили мед, масло, паюсную икру, тайменину, калачи из крупчатки. Мадам Причеши сетовала лишь на недостаток света в камере. Тут она отдавала предпочтение камерам смертников, в которых, дескать, окна нормальной величины. Смертники, по ее словам, прощаясь с миром и с жизнью, получают возможность видеть прелестные ландшафты, церкви со службами и колоколами, коров на лугу, пароходы, мальчишек, играющих в бабки, праздники, свадьбы.

— А тут?..

И разводила руками.

Эта новинка, говорила Мадам, пришла из Америки и полна здравого смысла. Преступник очищается от нравственной скверны, он уже не откажется от причастия, душа его трепещет мольбой и раскаяньем. Утонченнее, как это видно, становятся страдания человека, а казнь по этой причине — более суровой, устрашающей. И потому живые со временем усвоят опыт мертвых и вовсе перестанут устраивать смуты, красть лошадей, гнать самогонку, тайно ввозить из-за границы кокаин, фарфор, золотые изделия.

С пожарной каланчи за насыпью ударили время.

Бла-а-а-мм, бла-а-а-мм.

Полночь, подумала Батышева. Вот уже полночь.

Она стояла у окна. Еще до войны его сделали шире и выше, раздвинули видимый мир, чтобы глубже ранить душу ожиданием смерти. По гребню яра, на фоне дымящегося сиянием серебряного рукава протоки, толпились, распахнув объятия, кресты старого казачьего кладбища. По мысли тех, кто определил камеры смертников именно на эту сторону, кладбище должно было указывать на бренность земных целей человека. На козырьке, свисавшем над перекрещенными железными прутьями, стояли слова:

Батышева о смерти не думала.

В который уже раз память рисовала ей одну и ту же картину. Когда председатель, отодвинув от себя коробку с табаком и поигрывая стеклянной палочкой, сказал в пустоту, что обряд российского суда обязывает его разъяснить подсудимым, что в последнем слове они могут говорить все, что им угодно и сколько угодно, она поднялась и увидела мать. Увидела? Нет, пожалуй. Тогда она лишь подумала, что мать где-то близко: она здесь, она услышит. Потом? Потом этот невоздержанный пошлый реверанс. Да, вот тогда-то, пожалуй, она и подумала, что, поднимаясь, не видела, а только понимала, что мать где-то близко.

Теперь же она ее увидела. Милая, милая!.. Ты снова на ногах. Ты всегда на ногах. И, как нередко, в твоей опущенной руке узелок в серой холщовой тряпице. Похлебка? Каменная соль? Ломоть несеяного солдатского хлеба? Можно подумать, ты искала на путях отца, не нашла и вот забрела в этот разгульный, фальшивый и страшный дом. Нет, я так не думаю. Я ведь только сказала, можно подумать, а подумала: ты пришла ко мне. И все видят — ты пришла ко мне, и ты моя мать. Моя. Такое уж особенное твое страдание, твое неутешное горе, оно без слов называет тебя матерью. Ты, кажется, посмотрела на меня с укором? Я что-нибудь сделала не так? Конечно, конечно! Это неумное, пошлое приседание. Да и слова: «Я — ваше возмездие. Не вы, а я, я предоставляю вам последнее слово!» Я, я, я. Впрочем, это действительно я. Я в числе многих. Судят и меня. И на мою долю прокурор плавит в своем тигле кусочек свинца. Или тебя пугает моя дерзость, отменяющая всякое снисхождение? Но, мама!..

Пока шел суд, пока прокурор Мышецкий плавил в своем тигле свинец кары, да и позже, в канцелярии тюрьмы, а первые минуты и в камере, она не могла взвесить по-настоящему то, что делала. Но горячечное возбуждение прошло. Привядшие бутоны жарков — теперь никнут в жестяной коробке из-под канадской тушенки — желтые рога под желтым торговым знаком. У окна, на столике, — пожалованная Франтом литература: «Песенник Ваньки Хренова», замусленная книжонка с круглым керосиновым пятном на обложке — видимо, ставили лампу.

Мысль ее бежала глубоко и живо, но те чувства, которые она теперь выносила, были, в сущности, одним и тем же: упреком. Свист, дикая какофония на всю тюрьму, потом эти нагроможденные одно на другое темпераментные требования, обращенные к беспомощному Галактиону. Она должна была найти другое решение. Какое ж, однако?

Где-то постучали: тук-тук.

Тишина с тревожной отчетливостью отделила один звук от другого и подчеркнула третий.

Тук.

Стучали совсем близко чем-то очень твердым: камушком, железкой, перстнем.

Не дыша, короткими шажками пошла вдоль стены. Но слышала теперь только свои шаги. Перешла к противоположной стене. Стены молчали.

Тишина больше ничего не разделяла и не подчеркивала.

Странно.

Помедлила и постучала ответно. Стены молчали, как и до этого, и только на далекой железнодорожной насыпи длинно и, как казалось, зовуще и весело прокричал паровоз.

Вернулась к окну.

Небо.

Океан воздуха.

Подумала о свободе и тут же подумала, как близка, как доступна она была прошлой ночью. Дверца тюремной кареты оставлена открытой. Она стоит на земле. Остается вскочить на облучок, гикнуть и на упоительном скаку — за дома, за кладбище, в чащобу приречной тайги, потом тропкой в папоротниках, в буреломе кедрача к реке, к лодке... К лодке, к лодке!

Что ж удержало ее от побега? Страх? Нет, пожалуй, не страх. Скорее тень нового Кычака, новой провокации. Очень уж дорого обошелся подпольщикам приезд этого молчаливого, положительного, по первому впечатлению, человека с «чистыми» документами.

Тук-тук — снова позвал, пощупал тишину твердый предмет.

Тук-тук.

Откуда-то снизу, из карцера, подумала она. И, припав к полу у печки, услышала вполне различимый, спокойный, очень знакомый голос:

— Я поставила парашку на лежак, вы должны меня слышать. Так вот, через час-полтора ждите «коня»[6]. Через час-полтора... Кто я? Вы знаете меня по общей камере. Я не люблю своего прозвища. Вот именно, Мадам Причеши...

День второй

— Подойдите сюда, ваша честь, — попросила она от окна и кивнула за перекрещенные железные прутья. — Вон будка. А стрелял часовой примерно оттуда, где валяется метла.

С неба сквозь мороку тумана глядело желтком умытое утреннее солнце. Дощатый тротуар у главного здания дымился паром. Двор был пуст.

Мышецкий поискал метлу рассеянным мрачным взглядом.

Сказал жестко:

— Не ваша честь, а господин прокурор.

— Хорошо, господин прокурор.

Это было сказано после паузы в том же тоне презрительной насмешки, как и ваша честь, и должно было означать ваша честь.

Мышецкий раздраженно постегал перчатками по расшитому рукаву.

— Объясняйтесь короче, — сказал он.

— Я потребовала этого вашего визита... — заговорила Кафа.

— Потребовала? Я прибыл в тюрьму по собственному почину. Короче!

Она с негодующим лицом обернулась на Франта Коровьи Ноги, торчавшего у входа в камеру с кожаной книгой и с ключами на большом, выбеленном от долгого обращения, кольце из проволоки. Франт валовато вихнулся, воздел свою улыбочку к потолку. Пантомиму эту сопровождало беспорядочное позвякиванье ключей.

— Вы слишком долго запрягаете, Батышева, — сказал Мышецкий, глядя на Франта. — Пометьте, надзиратель, в своей книге: заключенная предъявляет жалобу на солдата, якобы стрелявшего в окно ее камеры со двора.

Мышецкий стоял под самым окном, опираясь спиной о подоконник. Оттолкнувшись, он шагнул к выходу.

— Уже? — Кафа присвистнула. — Удивительная нетерпячка! Вы и картины свои пишете таким манером? Тяп, ляп и — ходу?

Мышецкий остановился.

— Не задирайтесь, Батышева, — предупредил он, с неожиданным любопытством разглядывая ее лицо. — Свое решение я сообщу вам, как только выслушаю солдата.

— Но прежде дослушайте меня. Вы требуете предъявить короткое объяснение. Вот оно! — На ее протянутой ладони лежала изуродованная пуля в четыре линии. — Я нашла ее на лежаке. И очень жаль, что прошлое ваше не делает вас человечней.

— Нами управляет настоящее. Грозное и беспощадное.

— И будущее, ваша честь.

Мышецкий выдержал длинную паузу.

— Не повторяйте своих колючек, это мелко, — сказал он с подчеркнутым спокойствием и заговорил тоном учителя, вынужденного объяснять немилому ученику заведомо недоступные для него и значительные вещи. — Мир полон катастроф, и потому будущее — всего лишь патетика. Его не видно. Тем более вам. — Он помедлил, соображая. — Простите. Мне припомнились слова генерала Гикаева. Он назвал вас человеком без будущего.

— Без будущего? Старый ишак! Я вечная, господин прокурор! — Кафа рассмеялась. — И этому есть доказательства.

Она подбросила над ладонью бляшку свинца и тут же поймала ее коротким мягким движением, как это делают девчонки, играя в камушки.

— И все-таки я должен буду наказать вас карцером, — сказал Мышецкий.

Франт Коровьи Ноги гоготнул, как гусь, кудряшки его подпрыгнули.

— Поворотец, дай боже! — восхитилась Кафа. — И, наверно, из той же генеральской классики?

— Все может быть. Словом, уединение в более подходящем месте поможет вам усвоить, что Соловей-разбойник свистел в чистом поле. Тут же тюрьма. Люди.

— Конечно, конечно. Тут люди, и все они обязаны вашей заботе.

Глаза ее насмешливы, полны влажного блеска. Открыты и огромны.

Сейчас они особенно огромны. Таящаяся в них монголинка, Азия, чужеродная и, казалось бы, невероятная для таких больших глаз, стала отчетливой. Азия бушует.

Это она, подумал Мышецкий. Только тогда часть ее лица была под марлей.

Потом папаха. Косматая папаха, полушубок. Ведь это был март. Или февраль?

— Будем реалистичны, Батышева, — заговорил он, подавая Франту знак открыть двери, — часовой стрелял в окно, зная, что вы смертница. Конечно, он чуточку отклонился от параграфа, но этому, как видите, есть объяснение: вы смертница. И за ваше поведение он несет особенно строгую ответственность. Так во всяком случае он вправе был думать. Да и главное: начало происшествию положили вы сами.

Мышецкий выговаривал слова с особенным тщанием, будто семинарист на уроке красноречия. Декоративный Франт следил за ним с выражением восторга. На последних словах прокурора он дернулся и прикрыл рот кожаной книгой.

Кафа молчала.

— Впрочем, я спешу.

Разобравшись, которая перчатка правая и которая левая, прокурор медленно натянул одну из них и привычно постегал другой по сгибу руки.

— Итак, карцер! Солдату же строгое внушение и, быть может, тоже карцер.

И уже от дверей, натягивая вторую перчатку:

— Надеюсь, вы поймете меня.

— Да, господин прокурор. Да. А вот кусочек свинца вам, очевидно, придется взять с собой. — Кафа протянула Мышецкому изуродованную пулю: — И запишите, пожалуйста, в ваших бумагах. Это — мое обвинение. Нет, нет, я обвиняю не солдата. Начинайте с Гикаева. А то и с самой макушки.

— Сожалею, сожалею.

Губы Мышецкого дрогнули.

Сожаление было настоящим.

О чем же однако?

О том, что пуля, которую он завертывал сейчас в бумажку, угодила сначала в печь, а не сразу в осужденную? Или о том, что устроители идеального процесса затеяли долговременное и, в сущности, бессмысленное утверждение приговора у верховного правителя с заходом бумаг в Омск? Или о чем-то третьем?

Дверь открыта.

Франт Коровьи Ноги гремит ключами на проволоке, определяя, которым он сейчас закроет камеру.

— Вы не поинтересовались просьбами, господин прокурор, — сказала Кафа.

— Свидание? — спросил Мышецкий из коридора.

— Да. Свидание с матерью.

— После конфирмации приговора.

— Каким же вы представляете исход конфирмации, господин прокурор? Я к тому, что слова после конфирмации могут означать — после казни.

Она говорила о своей смерти спокойно. Очень спокойно. Очевидно, считала ее невозможной. В представлении же Мышецкого смерть ее была неотвратима. И мысль эта поглотила, потрясла его. Он забыл на миг, о чем шла речь, чего она требовала.

— Ну, а книги? — услышал он ее голос. — Вместо «Песенника Ваньки Хренова» я хочу получить настоящие стихи.

— Российским тюрьмам не знаком культ последнего желания. Ни шампанского, ни афинской ночи, ни стихов модного поэта. Но я что-нибудь придумаю. Что еще?

— Пока шел суд, опричники господина Гикаева забрали все мои рисунки.

— У вас школа живописи?

— Улица. Только улица. Но мне мое так же дорого, как и Ван Гогу его. Тут мы одинаковы.

— Ваша просьба?

— Требование. Прикажите вернуть рисунки, гуашь, бумагу.

— Хорошо, Батышева. Все это вы получите.

Паровоз шел резервом.

Свободный от железного хвоста, он бежал весело, заливисто кричал и, похоже, развлекался, норовя набросить свою ватную гриву то на елку, то на телеграфный столб, то на ржавый шишак водокачки. На подъемчике застучал реже, тягуче проскрипел: чи-фу, чи-фу, а когда миновал разъезд, на тропе у стрелок остались две фигуры: одна в длинных кержачьих броднях, другая в легкомысленной кепочке.

Час был вечерний.

Через пути, высоко поднимая над рельсами ноги, шла баба в обнимку с поросенком, упрятанным в рогожный куль. Поросенок благовестил на весь разъезд, баба шибче прижимала его к себе и говорила, как говорят с неразумным дитятей: без надежды быть понятым, но ласково и терпеливо:

— Ну, ну, песельник.

— Где тут найти Иннокентия? — крикнул бабе паренек в кепочке.

— За стрелками. Вон красный. Да не туда воротишь. — Баба почему-то поглядела из-под руки. — Теперь туда.

На стрелках запел рожок. Семафор посиял зеленым, и мимо платформы простучала украшенная березками ручная дрезина с двумя чехами и пулеметом.

— Подает знаки, — сказал тот, что был в кержачьих броднях, и показал на стрелочника. — Пошли!

Стрелочник махнул рукой раз, другой, повесил рожок на пояс и теперь шел им навстречу.

— Ага, Иван Вдовин, помню тебя, — сказал он, глянув в лицо человеку в броднях. — А этот?

— Жузепа Гарибальди! — представился парнишка, помахав у колена воображаемой шляпой.

— Данилка, — поправил Иван. — Данилка Цыганок.

— Больно уж вертучий, — поморщился стрелочник. — Жузепа... Так вот, сначала вам надо по отвилку. Сортир вон видишь? Так вот, от сортира под угор упадет тропочка, и как только она выкинет отвилок, шагайте по этому отвилку. Прямиком до Первого тополя. Знаш такой?

— А как же, — заулыбался Данилка.

— Не тебя спрашивают! — взъерошился стрелочник. — Ты-то, Иван, знашь?

У Первого тополя никого не было. Солнце ушло, и на зеленом небе повисла звездочка. Сидя с Иваном на буреломе, Данилка неотрывно глядел на звездочку, и оттого, что он глядел, звездочка кокетничала, поворачивалась к нему так и этак.

— Слышь, Иван, ты этого человека видел? — спросил Данилка.

— Не видел, Данилушка. — Иван прислушался. — Да вот он, по-моему.

Человек в лодке толкался шестом в гору, против течения. Глубынь тут была непомерная, воды прорва, и катилась она, полная достоинства, мощно и неостановимо. Показав над водой белую железную пятку, шест торопился тут же уйти на дно и, беспрерывно вибрируя, обходил корму, отвоевывая у пространства сущие сантиметры.

— Что за люди? — крикнул человек с лодки.

— Литейщики, — отозвался Иван.

— Нас двое, как видите, — сказал человек с лодки. — Я и Лютра.

В лодке сидела лопоухая городская собака, глядела за борт, и, тихонько поскуливая, нервно кусала воздух.

— Примете?

— О чем разговор, товарищ Пахомов.

К Чупровой заимке шли Волчьей падью через душный прелый черемушник. Новый знакомый Ивана и Данилки был перепоясан патронташем, на плече ружье, на боку деревянный гусак с поврежденным носом. Данилка знал, что все это маскарад, товарищ из губернии не охотник, не егерь, и эта мысль, эта причастность к тайне гнала его воображение к таким пышным феериям, за которыми уже не оставалось и тени реального.

Заимка стояла на крутяке, стояла косо, чернея под черной тучей. Окна с закрытыми ставнями мрачны и одинаково темны. Когда ступили в крытый двор с крышей из кругляшей лиственницы, Данилка уже не различал собственных рук.

Пахнуло привядшими березовыми вениками, гарью, свежевыпеченным ржаным хлебом.

— Сюда, товарищи!

Преисподняя кончилась, и комната с плотно завешенными окнами оказалась хорошо освещенной. На длинном, крашенном охрой столе громоздились духмяные ржаные хлебы, и кто-то разливал молоко в бурятские чашки.

— Честь имею, приперся! — доложил от дверей чей-то шутливый голос, и все рассмеялись.

Данилка и сам был скор на потешные коленца, но тут, в священном месте заговора, шутливый рапорт показался ему неуместной выходкой. У первого окна стоял черкес в бурке с длинным кинжалом, на котором играл и светился красный камушек. Черкес тонкими пальцами макал ржаную горбушку в молоко, и смуглое его лицо было блаженно. Данилке не нравилось и это. На грудь горца текла черная шелковая борода, сошедшиеся на переносье брови вздымались, как у демона, но вот... молоко, горбушка... Э!.. Собрание начал литейщик Чаныгин, а не приехавший из губернии товарищ Пахомов. Почему? Говорили, будто на заимке ждут деда Каландаришвили. Может, вон тот, с красным камушком, и есть этот знаменитый дед, но почему он только гость? Где-то Данилка читал: выстрел из пистолета Камиля Демулена начал великую французскую революцию, а сколько раз он рождал лишь протокол полицейского надзирателя? Конечно, заговорщики собрались сюда ради великого выстрела, но почему они говорят не о восстании, а о какой-то забастовке, а товарищ из губернии улыбается нечесаным речам деповщины и что-то записывает в книжечку? Да, а где же Лютра?

Когда-то Чупрова заимка была постоялым двором и трактиром. Над воротами тогда торчал на шесте пучок сена, а за шестью большими окнами, зазывно глядевшими на старый Московский тракт, пировала приискательщина, купцы, ломовики, караванные смотрители, ходившие в Китай за шелком и чаем. Хозяин заведения держал девчонок и танцора, который, облачившись в клетчатые панталоны и белый цилиндр, кривлялся, отбивая на омулевой бочке, на столе и даже на подносе забористую американскую чечетку.

Случалось, трактир откупали управляющий приисками Корфа, инженеры, маркшейдеры, и тогда здесь воцарялся привозимый из Иркутска скрипач Мойша, а с ним и вкусы тех прелестниц в широкополых шляпах с перьями, которые не всегда могли сослаться на законный брак, как на основание мужской преданности.

Но золотая жила как-то враз кончилась. Корф свернул дело и перебрался на Вилюй. Пустые бараки приискателей пошли на топливо, а скрипка Мойши теперь уже не пыталась утверждать в этих стенах вечной истины:

С открытием железной дороги чай, травчатые атласы, ризная ткань, опиум стали приходить из Китая другими широтами, другими караванами. Трактир захирел, а потом и прикрылся. Новый хозяин пахал землю с сыновьями, но в прошлом году белые повесили его за смуту, спалив заодно полдома, часть крытого двора и завозню.

Данилка знает историю заброшенной заимки, и оттого слова, мысли, звуки и краски — все, что он видит и слышит здесь, — приобретают в его глазах особенное, почти ритуальное значение: в доме, где произошла трагедия, хранится теперь боевое оружие и собирается гвардия правды.

Чаныгин сказал, какие именно требования к администрации намечает стачком, и стал читать письмо Кафы из тюрьмы:

— Я с вами, товарищи. В этом письме у меня одно предложение: начать стачку с ультиматума чехам. Первое и главное, что нам необходимо, это отставка чешского коменданта Пепки, вампира в образе человеческом.

— А не посадят чехи на место одного Пепки двух? — спросил вдруг котельщик депо Петрован Вострокутов, поднимаясь с табуретки. — Да и почему стачка, а не восстание? Может, стрелять у нас нечем? Или некому? — Он сурово повел взглядом по лицам подпольщиков. — Или не в кого? Воронья в лампасах нет, Гикаев монахом стал, тюрьма пустая? Я за восстание!

Данилка поднял руку.

— У тебя что? — спросил Чаныгин.

— Голосую, — объяснил Данилка громко и нестеснительно. — Голосую за восстание.

— Потерпи чуток, — сказал товарищ из губернии серьезным и, как уловил Данилка, удрученным голосом. — Будет время и проголосуешь.

— А что тянуть? — возразил Вострокутов, ища глазами поддержки товарищей. — Чехов сейчас не страх сколько. Да и в мыслях они уже дома. Им свои бабы снятся. И если казачкам дать крепенько, да еще посередь ночи, чехи и штанов своих не натянут.

— Значит, что же? — улыбнулся товарищ из губернии. — Мы бьемся с казаками, а чехи что? Стоят в стороне?

— Как в песне, — рассмеялся Иван. — «Наши с нашими воюют, чехи сахаром торгуют». К заварухе мы не готовы. Да и момент не тот. Кто не слышал вчера музыку с воинского пункта. Пришел отдельный атаманский батальон Аламбекова. Головорез на головорезе.

— Но и ушел эшелон чехов, — заметил с улыбкой Чаныгин.

— Разные это вещи, Степан, — возразил товарищ из губернии и стал разъяснять позицию ЦК в вопросе о восстаниях: главное пока — организация мощного партизанского движения. Час же восстания в городах еще не пробил.

В сенцах что-то задвигалось.

Чаныгин глянул на дверь и спросил:

— Что это, дождь на улице?

В дверях — новое лицо.

Мокро поблескивает черная кожаная куртка. Руки вошедшего в косых нагрудных карманах.

— Ливень. И еще одна напасть: на разъезде разгружаются казаки.

— Куда их дорога?

— Сюда, похоже. Могут, конечно, и проскакать через заимку.

— Самый момэнт сматывацца, — сказал тот, кого Данилка называл черкесом.

Он неторопливо обошел человека в кожане, открыл за его спиной дверь, и зубы его засияли в улыбке.

— Трэтий дэнь жду дарагих гастэй.

И, подняв руку, пропал в темени.

Вслед за ним вышел его ординарец. И почти сразу же кони высеяли за окнами напряженную нервную дробь.

Чаныгин переступил с ноги на ногу.

— Будем расходиться, — сказал он, — каждый берет с собой то, с чем пришел. На полу — ни окурка, ни спички. Тут нас не было. Цыганку́ забить дверь. Пошли.

После дождя посветлело.

По-видимому, в птичьем мире тоже есть свой Мойша. Ударив смычком, он слушает, как звенит, падая на воду, серебряное колечко, потом смычок бьет еще раз, и новое колечко звенит, падает и тонет. Двое под серо-черным косматым небом, наскоро размалеванным голландской сажей, говорят тихо, чтобы не мешать Мойше из птичьего мира, а когда тот вешает свою скрипчонку на гвоздь, сталкивают на воду легкий шитик, и тогда собака принимается крутиться у их ног, поскуливать и вертеть хвостом.

— Значит, решили, — говорит Пахомов, — завтра я встречаюсь с Годлевским и подкупаю его. Стоить он будет недешево. Но продается сей пан безотказно.

— А где встреча?

— У хироманта Никодимова.

— А не явится он туда с казаками?

— Мог бы, конечно. Но ведь за меня он ничего не получит. Тогда как за Кафу, за ее побег... Звон бренного металла... Пока, дружище.

Ночь перешла испятнанную огнями железнодорожную насыпь и вот уже плывет к океану в своем извечном бесшумном и торжественном марше.

Петухи кричат ей вдогонку сердито и сонно.

Поручик Мышецкий сидит у стола в одной нижней рубашке. Рука с дымящейся папироской подпирает голову.

Зеленая лампа, зеленое сукно.

И чистый лист.

«Великий Савва хлопочет за Кафу... Что это?» — спрашивает перо и, помедлив, снова тащит за собой фиолетовую ниточку.

«Слепая отвлеченная жалость? Сострадание к молодости, которая гибнет? Тогда что же его тронуло в этой девчонке? Отчаянность, показное бесстрашие, язык улицы? «Поворотец, дай боже», «Старый ишак». Или то, что увидит каждый художник: глаза, живописные линии натурщицы? Савва не обольшевичился, конечно. Но он так глубоко забился в свое дремотное вегетарианское искусство, что не видит трагедии белого и красного. И место свое определяет не разумом, а чувством.

Предательство доброты! Подобно Касперу Хаузеру[7], он беспомощно бредет в неведомом для него мире. Он и не думает, конечно, что прощение Кафы стало бы в каком-то смысле и признанием ее идей, салютом красному движению».

Мышецкий поднимается.

На отдельном столике горит толстая свечка темного воска. Этот второй огонь в комнате — причуда хозяина. Он убежден, что запах оплывшего горячего воска, легкий треск фитиля, длинное напряженное пламя, да и печать старины — свеча не литая, а катаная — все это возбуждает и обостряет чувства и мысли. Лучше думается. И оттого, принимаясь за дневник, он всякий раз зажигает свечу.

Щелкнули щипчики.

Отделив вершинку фитиля, Мышецкий погружается у окна в гнутую венскую качалку — устало, глубоко, низко.

Нельзя зажигать сразу три свечи, думает он, это к смерти. А если чья-то смерть нравственна? Нет, быть нравственной она не может. Но ведь может быть необходимой, смерть против смерти. В армейской группе Вержбицкого три свечи зажигают над смертным приговором. Если, вернувшись из совещательной, главный судья нашаривает в карманах зажигалку, в зале пропадают все звуки. Общий свет погашен, и над руками председателя, над листом приговора — зловещий трезубец, три языка пламени на чугунной ноге. Что это? Дешевая игра в ужасы? Шарлатанство и мистика? Беззаконие? Все стало другим, и я уже спрашиваю по-другому: разве это не присяга защищать жизнь, дыхание ребенка, разве это не гимн яви живой? Нет, конечно, нет! Ты встаешь в позу, ты нечестен перед собой, Глеб!

Вытянув далеко вперед прямые в коленях ноги, Мышецкий ищет папироской стоящую на подоконнике пепельницу.

Он учил меня смешивать краски, думает Мышецкий. Я смешивал краски и каждое его слово, улыбку, жест воспринимал, как откровение и озарение. «Когда себя сравню я с богом, мой гений молнией сверкнет». Эти слова за него и для него я писал не дыша, как молитву, он был для меня воплощением гения, который все знает и все может. Но вот он в роли просящего: «Отставьте смертную казнь, Глеб!». И я вижу: он ничего не знает. Неведение в главном делает его слепым. Милостивый государь, Савва Андреич, разве ваше (как и мое) воображение может представить косаря, который поднял бы над лугом им же скошенную траву? Я не маг. Я только кошу, не больше. Да и захочет ли человек, бездумно преданный России, простить Кафу, фанатичку, от чужой, враждебной веры? Впрочем, есть. Это господин Глотов. Уже в ночь процесса он приказал оставить открытой дверцу тюремной кареты. Кафа оказалась тет-а-тет со свободой, но заподозрила козни, и благоразумие вернуло ее за решетку. О, этот господин Ххо. Подстраивая побег при обстоятельствах загадочных, невероятных, а потому и в высшей степени коварных, господин прокурор засылает к большевикам микроб подозрительности, клетку рака. Свои же обвинят Кафу в измене, и свои же казнят ее. А сыщики, будто при вспышке магния, увидят все гнездо, и тогда разор и кара не пощадят ни одного красного. Мне неприятна эта уловка, от нее попахивает краплеными картами шулера, но если уж говорить начистоту, только такое освобождение и мыслимо для Кафы.

И все-таки мне ее жаль.

Вернувшись к столу, Мышецкий стучит большими портновскими ножницами.

На зеленое сукно в старых темных пятнах вина ложатся газетные вырезки: указы, приказы, грамоты, речи и декларации Колчака, сообщения его штабов о военных действиях, хроника. Открыв флакончик с гуммиарабиком, он наклеивает на страницу маленькую заметку: две строки из «Правительственного вестника»:

«Советская власть переименовала г. Симбирск, родину Ленина, в город Ленинбург»[8].

В город Ленинбург, думает Мышецкий. Метаморфоза по меньшей мере любопытна: города России приобретают немецкое звучание. А как же в таком случае будет поступлено с Петроградом? Возврат к петровской транскрипции: Санкт-Петербург? Или что-то другое на сей же манер?

Наклеивая следующую заплатку, он припоминает, что письмоводитель военной прокуратуры должен был положить ему в портфель рисунки, изъятые у Кафы в день суда.

Ленинбург, Ленинбург?..

Совдепия поворачивает к откровенной неметчине.

А что же Кафа, эта азиатка с гривой дикой степной лошади!.. Глотов, Глотов! Он и не знает, конечно, что и его пошлое оригинальничанье может создавать порой нечто запоминающееся. Что же Кафа? Что малюет, чему поклоняется? Как она сказала? Мне мое так же дорого, как и Ван Гогу его.

Нда-с, милейший Глеб, вас, похоже, разбирает любопытство. Что ж, протянем руку к портфелю...

Рисунок сделан гуашью.

У нижней кромки — название. Очень бледное и смутное, будто водили одной водой: «Мать».

Но матери нет. Есть ее рука, только рука, подложенная под блаженную мордашку спящего малыша. И есть тишина, есть охраняемый ею покой. «Я тут. Спи, спи, мальчишка».

Мышецкий ловит себя на том, что мысленно повторяет эти слова. Кто-то сказал, что бог любит птиц, иначе бы он не дал им крылья ангела. Но он еще больше любит детей, иначе он не поставил бы к их изголовью самого нежного и самого преданного ангела: мать, готовую ради этого покоя и этого дыхания на муки и смерть. Тут не только ее рука, тут вся она. Вся и во всем. И в действительном, и в воображаемом. В улыбке, которой отвечает ей мальчишка, в том, что эта улыбка сквозь сон, что она постоянна, непрерывна, благодарна и счастлива. Мать любуется сыном. Матери нет, но есть ее любование. Нежное и тоже счастливое, оно осияло все, что он видит. Оно вещественно. Не догадка, а материя.

Поднявшись, он снова идет к свече. Щипчики поймали фитиль. Пламя качнулось. Сильнее пахнуло воском, и горелый червячок упал на бумажную салфетку, мгновенно обволакиваясь масляным пятнышком.

Что это? Что?

Конечно, самые впечатляющие шедевры рождаются при нас. Искусство минувших эпох изумляет, завораживает, но не ведет. Ведет, толкает к подражанию, становится модой, всесильным и беспощадным повелителем то искусство, которое творят живущие. Творца обступают современные шедевры. И красота, которую они воплощают, становится отрадной и губительной. Это сладкий яд. Новая красота надевает на ваши руки кандалы подражания и зависимости. Даже детская душа, свободная от высоких ценителей — что скажут, как примут, — несет на себе вековой груз принятого и обязательного. Груз этот приходит к ней, к детской творящей душе с вашей кровью как неосознаваемое желание делать так, как делают другие. Лучшее уже есть! Никто еще не понимал свои опыты как откровение не бывшего прежде, как начало, новую эпоху.

Это же не похоже ни на что. Непохоже и необъяснимо.

Ну, ну, Глебушка! Ты сед и повидал всякого. Приглядись. Перед тобой дикарские штучки. Игра без мысли. Варварство.

Истонченное, изяществующее искусство, уставшее, бессильное, всегда обращалось к могучему варвару, ища в нем свое будущее. Ты восхищен потому, что в тебе говорит эта усталость. Новых шедевров нет, нарушен извечный закон восхождения к вершинам, и ты обманываешься призраком.

В комнату застенчиво входит брусничка рассвета. Помазала фаски рам, подрозовила воздух, папиросный дымок над Мышецким, салфетку на стакане холодного чая. Часы отвечают на эту перемену солидным нарастающим жужжанием, и начинается бой. Золотые гири в стеклянном домике — одна выше, другая ниже — выступили из темноты и теперь посвечивают по-утреннему приветливо и молодо.

На мостовой протарахтела телега. Мышецкий гасит свечу.

Может, разбудить Вареньку? Она трезва, иронична, рассудительна. Нет, решает он, и нащупывает под столешницей кнопку звонка. Через две-три минуты в комнату вбредает унылый Паутов, в соломе, с зеленой сыромятной рукавицей за поясом.

— Так что... — рапортует он тоном обреченного к казни.

— Так что готовь дрожки, Устин. Тюк сена, брезент, войлок. И передай приказание ординарцу затребовать охрану. Едем в сессию. Что-нибудь неясно?

День третий

Нос пана Годлевского украшает римская горбинка. Местные тигрицы убеждены, что это кавалер хоть куда. Пан Годлевский уважителен, остроумен, а щедростью и любвеобилием не уступает мосье Рамю, первому кавалеру в Городищах. Пану Годлевскому всегда сопутствуют три вещи: погоны штаб-ротмистра, аксельбанты и улыбка. Он улыбается даже тогда, когда полагалось бы негодовать или отчаиваться. Кой-кто видит в этом дурной вкус и актерщину... Но ведь это лишь кой-кто.

Сейчас он соскочил с пролетки и, вбежав на высокое крыльцо, остановился перед парадной дверью, за которой о вас знают куда больше, чем вы сами. Справа и слева от дверей — два жестяных прямоугольника, и на каждом — одинаковая мутноглазая дама в молитвенной позе, объятая озарением провидца. И слова. Буквами из староверческой книги, от которой, как известно, пахнет кожей и благовониями.

Годлевский читает:

Поскольку из последующего вытекает, что хиромант и астролог г-н Никодимов готов объяснить каждому его характер, наклонности, скрытые таланты, прошлое, настоящее и будущее, и все это за каких-то 2 рубля в твердой валюте, штаб-ротмистр трогает усики двумя пальцами, будто проверяет, не отклеились ли они, а когда дверь открыта, приветственно приподнимает фуражку и, не надевая, проходит в святая святых.

В ста шагах от заведения г-на Никодимова, близ церкви, в уютном закутке под вербами сидит на скамье широкий в кости, поджарый, уже немолодой человек в нерпичьем картузе и читает газету. Пролетка с паном Годлевским окутала его на мгновение пылью, потом он увидел краем глаза, как пан Годлевский церемонно поднял фуражку и, не надевая, прошел к хироманту. Человек с газетой тотчас же следует примеру пана Годлевского, с той, правда, разницей, что дольше его стоит на крыльце, а, входя в дом, не поднимает нерпичьего картуза.

Зато спрашивает:

— Могу?

И от гудения его октавы дверь распахивается до отказа.

Из дневника Мышецкого:

КАФА. Все готово к отъезду. Из окна я вижу Паутова на дрожках, тюк сена под брезентом, казаков, головы лошадей, ординарца с папироской. Я сижу за столом в шинели с таким чувством, будто пишу не дневник, а завещание на случай смерти. Перо мое летит и пляшет. Я спешу запечатлеть не факты, а мысли, которые, не будучи материей, вещами, способны растекаться и пропадать бесследно. На процессе в пакгаузе я устыдился своей некомпетентности в том, кто есть Кычак. Когда, соперничая с Клодом Фаррером, он живописал кораблекрушение, становясь щепкой в океане, кочегаром, неизбежным придатком корабельной топки, я готов был поверить, что в красную смуту он был вовлечен не злой волей, не разумом, а стихией крамолы, одуряющим влиянием толпы. Я удивлялся его дару говорить и защищаться. Я жалел в нем человеческий материал, натуру, достойную лучшей судьбы. Теперь я увидел «Мать», «Медею», эскизы и наброски, исполненные человеком того же круга. И нет Кычака, есть Кафа. Я тотчас же отставил назначенный мною карцер, вернул ей кисти, акварель, гуашь, бумагу, рисунки, послал в камеру томик Лермонтова.

Савве я говорил: «Требуя казни для Кафы, я защищаю крест над храмом, вас, ваше искусство». Теперь этих слов я не сказал бы. А в суде? Каким было бы мое требование о каре? Тюрьма? Каторга? И куда бы меня вынесла кривая при таком повороте?..

ГЛОТОВ. Господин Ххо отменил мой домашний арест так же скоропалительно, как и назначил. Я не успел насладиться ни затворничеством, ни кейфом, ни книгами. Дело в том, что обструкция в пакгаузе никакого дыма не вызвала не только в правительствующем Омске, но и у себя дома. Такой оборот Глотов, видимо, предчувствовал, так как, затевая фарс с моим разоружением, тут же забыл о деревяжке с кольтом и, уходя, цвёл, как всегда. Ничто в этой истории не смущает его и сейчас. То же обхождение, та же восточная сладость, воркующий баритон, дружеское расположение в большом и малом. Знал бы он, что посеял в мою душу и какими могут быть всходы.

ВАРЕНЬКА. Застал ее говорящей по телефону. «Это невозможно, дорогой, — сказала она в трубку. — Нет, нет! Никаких свиданий!» Заметив меня, прикрыла трубку ладонью и, насмешливо хмыкнув, что-то добавила полушепотом. Потом улыбнулась мне, чмокнула в трубку и, смеясь, кинула ее на рычаг. «На-до-ел!» — протянула с довольным утомлением в голосе и, поднявшись, пошла ко мне, открывая объятия. «Не опали крылышки, моя прелесть», — сказал я шутливо и серьезно. «Ну, ну, разговорчики!» — возразила она и сделалась уличным мальчишкой, которому вдруг повезло в какой-то отчаянной и веселой проказе. Милая Варька!

Серебряная шашка господина Рамю повешена на стену биллиардной возле ящичка с шарами. Сам же француз, в расстегнутом кителе, со следами мела на рукавах, на императорском брюшке и даже на подбородке, напряженно кружит вокруг стола, прилагая все силы и все умение, чтобы вернуть Глотову досадный проигрыш. Наползает брюшком на борт, делает большие свирепые глаза и, почти не целясь, бьет кием хлестко и звучно. При неудаче удивленно глядит на Глотова, при удаче тоже глядит на Глотова, но уже по-другому, хохочет и шутливо вострит шильцем правый ус.

Вот он какой!

Его партнер, как всегда, снисходителен, мягок и элегантен. Сегодня он в штатском. Дорогой костюм. Невнятная соринка (звездочка по черному трико) — мода предвоенного четырнадцатого года, предложенная, как уверяют щеголи, самим Пуанкаре. Мир шаток и неустроен. Кровь, потрясения. И оттого кричащий шик прокурора принимают далеко не все. Но что ему до чужих симпатий и антипатий?

Биллиард в Городищах содержит кавказский человек Бекназаров. Наружно это существо безропотное, сговорчивое и даже беспомощное. Но только наружно. Офицеры видят в нем человека фальшивого, властного, ленивого, незаурядного, романтического, и не очень бы удивились, если бы он оказался главарем шайки, убийцей, турецким пашой, владельцем опиекурильни. Но вот когда он с кием — вера в него безотчетна. Это уже не темная лошадка. Теперь прапорщик армейский готов ставить на своего кумира все, до последней пуговицы: Бек играет честно и никому не проигрывает.

Никому не проигрывает и Глотов.

Рамю знает, что это странное равновесие двух непобедимых объясняется довольно прозаически: и мосье прокурор, и содержатель злачного места избегают играть друг с другом.

И все-таки Глотов сильнее, думает Рамю и, конечно, мажет: уверенность в противнике служит только противнику.

— Пяд-над-ца-тава в сэ-рэ-душку, — заказывает мосье прокурор гортанным голосом Бекназарова.

Здесь это принято.

Отменно желтый биток проносится мимо пятнадцатого, как молния. Пятнадцатый качнулся над средней лузой. Поразмыслил. Сделал медленный кувырк. Еще один. И бесшумно упал в ловушку.

Кругом хлопают.

Рамю кладет кий на борт и, сцепив его пальцами обеих рук, кивком приглашает противника. Смысл этого очевиден: француз хотел бы изменить условия игры. Так, во всяком случае, решают глазеющие.

— Я к вашим услугам, Мишель, — говорит, подходя к французу, Глотов и тщательно выравнивает рукава, завернутые наверх красной подкладкой.

— Хотел бы вернуть вас к просьбе... — Рамю выделяет последнее слово паузой, — к просьбе французской экспедиционной миссии...

Значительность полного титула миссии подчеркивают точные удары голосом.

— Помню, помню. Некий преступник на суде удивил вас способностью изъясняться по-французски. Сожалею, однако — дело идет в Омск.

— Вы умный человек, мосье.

— Не льстите, Мишель, — просит прокурор и польщенно смеется.

Смеется и Рамю.

— Совсем забыл, — говорит Рамю. — Ответ ваш для генерала Жанена я должен передать сейчас же. Партию сдаю. Кычаку вы влепили каторжные работы, которых, как я понимаю, у вас нет. Большевизм его — штука гадательная. Поэтому Франция хотела бы иметь его своим открытым сотрудником, скажем, референтом по России, переводчиком. Итак...

Не отвечая, Глотов беззаботно оглядывает бекназаровское заведение. Разговор с Рамю чужому любопытству недоступен. Во-первых, это французская речь, во-вторых, говорят они очень тихо. И все-таки предосторожность разумна. Нет, нет, все в порядке. Людей мало, да и все они на удалении от серебряной шашки, под которой сейчас стоят Рамю и Глотов.

— Есть предложение, Мишель...

Глотов прислушивается.

Через глухую филенчатую дверь, отделяющую игорный «салон» от квартиры Бекназарова, граммофон пытается протолкнуть сиплую, тоскующую октаву:

— Есть предложение, — говорит Глотов. — Я возвращаю пятнадцатого на стол. Под ваш удар. Игра продолжается до результата. При вашей победе я постараюсь сделать Кычака французом. При моей же я получаю от вас десяток гаванских сигар. Не больше! Х-хо, осторожнее со спичками, так можно остаться без усов.

— Не шутите, мосье! — Француз фукает на горящую спичку. — На амплуа победителя над вами Рамю не годится. Надеюсь, я вправе не воспринимать всерьез вашего предложения?

Глотов хохочет.

Граммофон тем временем всей своей мощью вламывается в игорный зал. Филенчатая дверь открыта, и в проеме ее стоит, как на картинке, многозначительный Бекназаров в узком вельветовом жилете табачного цвета и непрерывно улыбается Глотову.

— Уже? — спрашивает Глотов.

Продолжая улыбаться, Бекназаров выходит из проема двери и спускается по ступенькам — игорный зал аршином ниже его квартиры. Теперь через открытую дверь и через квартиру Бекназарова виднеется широкое окно. А в окне — улица, фонарь, видавший виды автомобиль Глотова и под зубчатым забором фигура женщины, спиной к окну, с медленно вращающимся зонтиком на плече.

— Я капитулирую, Мишель, — говорит Глотов, направляясь к гардеробу большими решительными шагами.

— Дама?

Других причин к столь непредвиденному повороту Рамю не знает.

— Капитулирую, — повторяет Глотов.

— Кычак выходит на свободу? — ловит француз на слове.

— Конечно, мой друг.

Весь Глотов — сияние одной доброй улыбки. Облако благодеяния.

Дама, в манере которой вращать на плече чудотворный зонтик, переходит улицу и берет Глотова под руку. Это госпожа Мышецкая.

— С вашего лица не сходит улыбка, Николас, — говорит она. — Вы чему-то рады?

— Чему-то? Я целую ваши руки, вы рядом... Ваша магнетическая красота, музыка вашего голоса...

— Не надо, Николас. Женщина одинаково чутка и к ласке, и к фальши. Целуя руки, вы пребываете в другом мире. Ну! Только признания!

— Вы что-нибудь слышали о Рамю? — спрашивает Глотов таким тоном, будто разговор только что начался.

— Немножко. А, понимаю, вы играли с ним...

— И выиграл дворец-сказку у самого синего моря.

— Дворец?

— Рамю просил меня спасти для Франции одного осужденного.

— И это сделало вас счастливым?

— Нет, изрядно позабавило. Дело в том, что каторга, объявленная осужденному... хм... это... Кажется, я кладу голову на плаху.

— Ах, тайна мадридского двора! Тогда я спасу вас. Вы хотели сказать, что каторга существует только в приговоре. Обман, гнусная уловка.

— Не совсем так, но... — Глотов медлит. — Словом, принадлежать Рамю и Франции осужденный мог бы до приговора. Он не был большевиком. Забавно ведь? Рамю покупает у меня то, что, в сущности, имеет. Собственные подтяжки, нет, лучше... собственный нос.

— А вы делаете вид, что это не его нос, и торгуетесь, как цыган. Фи, это некрасиво, Николас!

Подбородок Глотова вздрагивает от придушенного самодовольного смеха.

— Речь, конечно, идет о Кычаке? — Карие очи госпожи Мышецкой — насмешливые и томные — глядят, не мигая.

— Предпочитаю склониться над вашей несравненной ручкой.

— Кар-р, кар-р...

Ветер мотает ворону по небу вместе с березой. Ворона подгребает под себя крылом, крутит головой и надменно, через зловещий носище, оглядывает черный «роллс», пассажиров за стеклами, огонек сигары и снова катает в горле свою сердитую дребезжащую горошину:

— Кар-р, кар-р.

— Мне это надоело, — говорит Варвара Алексевна. — Торчим на переезде целую вечность.

— Поезд.

Почтительная объясняющая интонация.

Глотов сбрасывает за окошечко пепел сигары. Рука и сигара остаются там на какое-то время. Он сидит в небрежной расслабленной позе пресыщенного меломана.

— Да бросьте же рисоваться, Николас! Быть с дамой и заниматься самим собой. Поразительно!

В душе ее смятение. Мир потерял голос. Чрево автомобиля то и дело наполняет трепещущий свет далекой и, как это ни странно, бесшумной молнии. Молнии без грома. По насыпи тенью с того света ходит стрелочник с молчащим медно-зеленым рожком. Молчат двое в тарантасе за автомобилем. Неслышно и вкрадчиво пятится длинный состав с балластом.

И только одна эта скрипучая деревянная горошина:

— Кар-р, кар-р!

Тоска и предчувствие недоброго терзают ее и позже, когда черный «роллс», перетрогав на переезде улитые мазутом плахи, обходит по кривой вещсклад и через ворота с часовым подкатывает к офицерскому клубу. Как тут все неприглядно! Ящики с мусором и с какой-то зловонной жижей. Истерзанные штыками макеты солдат в немецких мундирах. Пыльный плац. Тополя — серые, как солдатское сукно, и тоже пыльные. Они только что исполнили команду «ряды сдвой» и теперь, подобно затюканным новобранцам, ждут в страхе божьем новую команду.

Несет от солдатского нужника.

Пьяная песня.

Пьяный кураж.

Притворно взвизгнула девчонка. Хохотнула другая.

— Га-га-га, — зашелся кто-то в хрипатом басовом смехе.

Принявши от Глотова накидку Мышецкой, гардеробщик, отставной канонир на деревянной ноге, с английской медалью, долго ищет место на вешалке. Из зала через коридор и открытые двери слышен голос, читающий стихи. Голос глубок, чист, звенящ и печален. Подыгрывающий ему рояль полон раздумья и обреченности.

Когда, сопровождаемая Глотовым, Варвара Алексевна вносит в зал свои красивые руки, улыбку и запах амбры, мелодекламатор уже отступает за кулисы, мелко и часто кланяется и почти плачет — лицо его искажено и выражает растроганность и страдание. И тотчас же — оглушающий удар по гроссбарабану, и на сцену живым чудом выходит на руках девчонка с задранными кверху обольстительными голыми ножками в черных лаковых туфельках. В зале моментально останавливается все, что двигалось и говорилось. Плывущая в синем дыме, галдящая, наполовину нетрезвая офицерня замирает, как тигр перед прыжком на косулю.

Белые запудренные ножки делают ижицу, меняются местами, потом следует мягкий мгновенный мах, и под огнями рампы возникает профиль курносой девчонки, удивительно милой, гибкой, как сама гуттаперча, отпетой и манящей.

На ней трико черного бисера.

Белые перчатки с уродливо длинными пустыми пальцами.

А на ложбинке, которую бог придумал с явным намерением отделить одну грудь от другой, — белая бумажная роза.

Тигр все еще не дышит.

— Кафа! — шепчет Варвара Алексевна явную нелепицу и поднимает глаза на Глотова.

Глотов протестующе хмурится.

А девчонка уже сдернула с рук белые перчатки, швырнула их в зал, прищелкнула над головой пальцами обеих рук и, воинственно выгнувшись, запела приглушенно, кокетливо и вроде бы нехотя, через большую силу:

Девчонка еще поет, дразнит, а в направлении сцены уже летит казнящий закон в образе чиновника, облаченного в линялый старозаветный мундир, каковые были в ходу у губернских секретарей и титулярных советников лет сто назад.

Фалды реют.

Тараканьи усы нацелены, как пики.

Над головой вскинута тощая папка с болтающимися завязками.

— Зап-ре-ща-ю! Эт-то без-нравствен-но! Зап-ре-ща-ю!

Тигр выгнул спину и тут же просветленно вильнул хвостом: спектакль! Никакой это не чиновник! Никакой это не блюститель нравственности! Сценка придумана и разыграна!

— Ур-рр-а, ур-рр-а-а!

Тараканьи усы сдернуты с лица мнимого чиновника, и вот они уже на хорошенькой мордашке. Девчонка — заправский вояка. Пряма, как палка и на бисерном ее боку — полицейская шаблюка в ножнах на колесике.

Ать, два, ать, два.

Белые запудренные ножки ломаются в комичном гусином шаге.

И на весь зал, теперь уже отчаянно громко, а не приглушенно:

Зал отзывается ревом. Стучат об пол каблуки и шашки. Ухают ладоши. В синее дымное над головой взлетела, кувыркаясь, фуражка дежурного.

— Как жаль, что я не могу постучать шашкой, — говорит Глотов, глядя на ласкового зверька в бисерной шкурке, и, обернувшись за поддержкой к Варваре Алексевне, заметно тушуется. — Что это? Слезы?

Варвара Алексевна отводит лицо в сторону и, открыв сумочку, ищет платок. Воздух наполняется одуряющим ароматом амбры...

— Вас шокирует эта сцена? Успокойтесь, дорогая. Тот, кто носит оружие и готов погибнуть от оружия, хотел бы получить что-то поострее французской мелодрамы.

— Хочу домой, — говорит Варвара Алексевна, доставая платок. — Надеюсь, проводите?

— Разумеется, дорогая. Впрочем...

Щелкает крышка часов.

— Шофер будет через час с минутами. И нам, естественно, разумнее всего провести это время за чашечкой кофе. Ваш рыцарь с вами. Пойдемте?

Офицерский клуб разместился в длинной одноэтажной казарме, построенной здесь еще в царствование Николая Первого. Тогда вокруг шумела неоглядная тайга, небо было маленьким, а колокольчик ямщика, если ему случалось катиться по Московскому тракту, увязал и глох уже за первыми соснами. Десятилетиями здесь жгли лес. Небо открывалось шире. Увиделась Большая река и горный кряж в кедраче. Прошла мимо железная дорога, и тогда этапная казарма тюремного ведомства стала рабочей. Потом просто казармой. А с недавних пор и офицерским клубом. Для новой жизни ее не перестраивали и не украшали бонбоньерками модерна: русский кирпич так и остался русским кирпичом. Только к восточной стене приставили рубленный топором большеоконный дом с громадным салоном и семью кабинетами. В адресной книге Городищ все это называется рестораном. Те же, кто любит слова попышнее и позначительней, знают и полное его имя — «Под золотым орлом». В общем салоне здесь кутит армейская мелюзга, «пшено» с мелкой россыпью на погоне. У кого же погон гол и широк или же украшен звездами покрупнее, уединяются в кабинетах, шлепают картами или разводят амуры с милейшими красавицами гарнизона.

Прикрывши за собой дверь кабинета, Глотов на миг останавливается за спиной Варвары Алексевны.

— Кажется, я видела сейчас Глеба, — говорит она, не оборачиваясь, и медленно идет к столу.

Руки ее в золоте, в камнях цвета рыжего дыма, ложатся на стол, ладонь на ладонь. Они устало вытянуты. В них жалоба и безнадежное отчаяние.

— Вы ребенок, — говорит Глотов, участливо склоняясь над нею и трогая за локти. — Маленький фантаст, который не просто боится теней, далеких голосов, ветра, ночной прихожей или темного зимнего окна. — Глотов слушает себя, течение своего гудящего бархатного голоса. — Страх делает для вас реальными все сказки, все книжки. Успокойтесь. Ни Кафы, ни Глеба тут нет.

— Хочу тишины.

Это не ответ Глотову.

Она глядит в зеркало на стене и просит тишины у самой себя.

— Хочу тишины, — повторяет она. — Тихих голосов. Чувств, красивых и чистых. И музыки. Которая, как пасхальный звон, приближала бы человека к богу.

— Ну, это уже совсем монастырь! — Глотов морщится. — Вы земная. Дивная, потому что земная. Развлечения, глоток доброго вина, настойчивое мужское внимание — простите за прямоту — разве все это претило вам когда-нибудь? Вы мой друг, мое божество, и я спрашиваю вас: почему вы другая?

Мышецкая видит в зеркале распростершегося над нею благополучного холеного джентльмена, подчеркивающий это благополучие шпагатик пробора, вызывающую элегантность его манер и костюма. Высвобождая из его рук локти, она делает движение, будто ей зябко.

— Почему? Да потому, что я баба. Впечатлительная и ветреная. Глеб уверяет, что и в картинах, которые я пишу, я прежде всего баба. Да не стойте же, ради бога, за моей спиной!

Глотов обращает почтительно улыбающееся лицо на ее отражение в зеркале, обходит стол, удобно устраивается на стуле и достает из жилетного кармана футляр с серебряными ножничками, чтобы обрезать сигару.

— Глоток доброго вина? — спрашивает Мышецкая. — Что ж, распорядитесь. Да, чего я боюсь? Зимнего окна? Трубочиста? Мы стоим под каркающей вороной — помните? — а по насыпи неслышными шагами, как в кино, ходит со своей дудкой стрелочник-горилла. Это — оборотень. Это — агент смерти, думаю я. И мне очень страшно. Хандра, дамская мнительность? Убейте меня, но это не стрелочник, это царь Кучум, татарщина, ежеминутно готовая к ножу и к огню. Помню один из ваших перлов: вся мастеровщина, все рабочие красны от рождения. Я боюсь красных, но это еще полстраха. Я боюсь неопределенности. Боюсь хаоса. И это уже больше, чем страх. Кычака приговаривают к каторге, а господин Рамю покупает его у вас, как... как галошу. Кто же после этого мой враг? Рамю? Кычак? Вы? Простите, Николас, я не в себе.

— Вам Могло бы помочь слово политика, моя прелесть. Знаете ли вы по-настоящему это слово? Умудренные опытом видят за ним вещи тонкие, многозначительные и даже противоречивые.

Глотов переводит улыбку с лица собеседницы на горящую спичку и с той же улыбкой раскуривает сигару.

— Слово, которое означает и подлое и святое, я знаю, — отзывается Варвара Алексевна. — Но что объясняет оно, как делит людей на таких и на этаких? Никак. Мне говорят: Кафа — твой враг, красные — твоя погибель. Но кто же мои друзья, мои защитники? Те, что визжат при одном виде голых ножек? Это мои защитники? Не торопитесь говорить да, господин прокурор! Они присягали богу и людям, но это не защитники. Это разрушители и устранители — нечто жестокое, темное, волосатое. Вглядитесь! На их пиках живые головы ваших сограждан.

— Мило! Очень мило!

К форточке спешит нежное колечко дыма, меняющее свои очертания, как медуза. Возможно, к нему-то и обращены восхищения Глотова.

— Мило? Вам нужны факты? Тогда берегитесь!

Варвара Алексевна устремляется к двери и открывает ее.

— Вон столик, — показывает она взглядом в темный коридор, пропахший стоялым запахом кавалерийских попон и карболки. — Да подойдите же поближе! Вон пианино, видите? Потом вешалка. И краешек стола с телефоном — говорят, это стол дежурного: Верно? Раз, два, три. У стола трое. Так вот тот, у которого на боку деревяшка... Да глядите же, он еще чиркает спичкой.

— Я наблюдаю вас в новом качестве, и мне грустно, — говорит Глотов.

Решительным движением он прикрывает дверь и не сразу отпускает ручку.

— Это убийца! — говорит Мышецкая. — Слышите, Николас, это убийца!

— Каждый солдат — убийца, моя прелесть. Попробуйте, однако, взглянуть на вещи без красной ретуши. Ни я, ни гуманнейший Глеб, я думаю, не прибегли бы в подобной ситуации к крайним мерам. Но чувство долга, как, впрочем, и чувствительность к обидам, различно у разных людей. Мальчишки не подчиняются приказанию начальника конного разъезда. Он требует прекратить чтение листовки, наклеенной на заборе. Мальчишки дерзят. Задеты престиж и честь офицера и власти...

— Убийца, убийца, убийца, — Мышецкая зажимает уши руками.

— Потом назначено следствие, — Глотов увлечен новым нежным колечком, которое, как и предыдущее, подражает медузе. — И если я найду...

— Ничего вы не найдете!

— Мрачная гипотеза.

— Истина, господин прокурор. Беспощадная истина.

Мгновенно лишенная теней комната наполнилась нестерпимо ярким трепещущим светом, и тотчас же кто-то на улице потащил по булыжинам глухо ворчащее кровельное железо.

— Бог приближает грозу. — Мышецкая в тревоге оглядывается на окно.

— Конец, конец разговорам! — Глотов ищет за гардиной кнопку звонка, чтобы потребовать официанта с заказанным ужином. — После того, как сэр Гладстон закончил победой свою лучшую полемику, — благоволите, моя прелесть, принять это на свой счет... Словом, да здравствует королевская кухня!

Появившийся в комнате официант, с черной шелковой бабочкой на манишке и в солдатских сапогах, поочередно улыбается Глотову и его гостье и ставит на стол фарфоровый графин о четырех углах с разбавленным маньчжурским спиртом, жареное мясо, рыжики, моченую бруснику и, совсем уже невероятные для здешних широт, кокосовые орехи: это лакомство доставляют в Городища той же дорогой, что и маньчжурский спирт.

— А кофе? — спрашивает Мышецкая Глотова.

— Пренепременно, мадам, пренепременно! — отвечает за него официант и почему-то прячет поднос за спину, продолжая улыбаться, и пятится за дверь.

Желание видеть перед собой чашечку дымящегося кофе недолговечно и уже вскоре оставляет госпожу Мышецкую. Выпита рюмка. Вторая. Жареное мясо, доставленное из штабной кухни чехословацкого эшелона — он тут же, под окнами, — чуточку пряно от избытка душистого горошка, зато сочно и нежно и чем-то напоминает кухню ресторанов Петербурга.

Глотов расшалился, как мальчик. Поет. Каламбурит.

Читает стихи, пристукивая ладонью по столу:

Незаметно для себя госпожа Мышецкая впадает в тот полудружеский, порою фривольный тон, который с неких пор стал привычным для ее отношений с Глотовым. И когда близко у ее глаз возникает его возбужденное желанием лицо, она лишь смеется в нос и слабо упирается ему в грудь неуверенными, не получившими твердого приказа руками:

— Оборона, оборона!

Предметы вокруг снова теряют свои тени. Свет возникает одновременно во всех окнах — слепящая, в дрожи, сирень — и Мышецкая без удивления, как должное, видит теперь то, чего не видела, чего, кажется, и не было в комнате: этажерку без книг с гипсовой фигуркой извозчика в цилиндре, зонтик, медный подсвечник на подоконнике, кого-то в раме, павлинье перо в бутылке из-под рябиновой. Небо гремит, лопается, а вода из переполненных желобов обвалом срывается на карнизы, не льется, а сыплется, щелкая по дереву с таким отчетливым звуком, будто кто-то за окном ломает о колено лучину.

— Я погашу электричество, — говорит Глотов. — Домашний свет зовет молнию. Или вы не верите этому наблюдению?

Мышецкая молчит. Она поднимается, чтобы отойти в глубь комнаты от распахнутого и оттого страшного, шлепающего водой окна, и в мгновенно наступившей тишине натыкается на руки, слишком уверенные и слишком определенные в своем желании.

— Не надо! — говорит она. — Мне страшно.

— Ну, ну...

Такого тона в этом голосе она не слышала. Так говорят, по-видимому, с женщиной, встречаемой впервые, чужой, незнакомой, которая обязана к уступчивости и должна делать, что скажут, и так, как скажут.

— Оставьте меня! — говорит она твердо.

И почти тут же:

— Да вы что, с ума сошли?

— Сошел, моя прелесть. Кстати, двери на замке, и вы — моя добыча. У, с-собака!

Нет, это не галантнейший Глотов, исповедующий самое глубокое и предупредительное уважение к прекрасному полу.

— Гав, гав! Я откушу вам еще и нос!

Подумать только. Деликатнейшая госпожа Мышецкая вонзила свои жемчужные зубки в руку господина прокурора, а теперь грозится еще и откусить ему нос!

Боже, что делает темнота!

Глотов щелкает выключателем.

Свет вспыхивает, и вся изысканность человеческих отношений, которую накопили люди за тысячелетия своей истории, вновь воцаряется в комнате.

— По-видимому, я могу надеяться, — говорит Глотов серьезно, почти сурово, — что буду понят правильно, и ваши чувства меня не осудят.

Мышецкая хмыкает и смеется: да, да, да. Она вновь милая кошечка, готовая поиграть опасностью, хотя и держится пока на удалении.

В дверь постучали.

Глотов поднимается.

Оборот ключа.

И громкое, почти радостное восклицание:

— А, милейший Глеб! Ну проходите, проходите!

Из дверей на окно пахнуло набухшей от дождя шинелью.

Войдя в комнату, Мышецкий с неопределенной улыбкой жмурится на свет.

Бледное, мокрое лицо. Плечи вздернуты, в левой руке бокастый портфель. По желобку ворота скатываются на погон светлые дробинки воды.

— Глебушка? — изумлению Варвары Алексевны нет предела.

Собственно, одно лишь это простодушное, полупьяное изумление и выражает ее лицо, голос, разбитая спутанная прическа, суетливые движения. Она моментально срывается с турецкого дивана со своими шумящими юбками и вот уже повисла на мужа, уткнувшись разгоряченным лицом, куда-то мимо его плеча.

— Как ты нашел меня? А?

Мышецкий молча берет ее за руки.

— Сердце — вещун, — не то спрашивает, не то утверждает Глотов и, обойдя стол, тычет вилкой в тарелку.

— Все в порядке? — спрашивает Мышецкий, поправляя на виске жены прядку волос.

— Да, Глеб. — Она поправляет ту же прядку. — Голова кружится.

— Домой теперь?

— Да, Глеб. Конечно, Глеб. Но ты ведь еще ни о чем не спросил меня. Спрашивай, Глеб. Ну, спрашивай же! — Лицо ее размыто и несчастно, губы нетверды. — А почему ты уставился на мои ноги? А, туфли! Вот дура! Я сняла их у дивана, я сейчас, Глебушка!

Качнулась. И как-то боком пошла в сторону, покачивая руками, будто опираясь о воздух.

— Поручик Мышецкий, — говорит Глотов, — положение начальника, как известно, делает меня лицом, отвечающим за любое ваше решение. — Голос его обретает обычную крепость, воодушевление и бархат. — Как понимаю, вы прервали сессию полевого суда. Могу ли я знать, почему?

— Прошу прощения, господин полковник. Разумеется, я должен был начать с рапорта.

— Что-нибудь произошло с подсудимыми?

— Тиф.

— Тиф? Х-хо, этот новоявленный судья, похоже, по-настоящему впрягается в нашу упряжку. Только вот однообразен в наказаниях да и казнит не только виновных.

— Как, впрочем, и мы с вами.

— Что-то новенькое! — прокурор глядит на своего заместителя внимательно и цепко. — Хотите выпить?

— Да. — Мышецкий выдерживает паузу и, подойдя к столу, поднимает уже наполненную рюмку на тонюсенькой голубой ножке. — И еще хотел бы ясности.

— Да, да, — соглашается Глотов. — Почту́ за долг.

Он косит взглядом на Варвару Алексевну, сидящую на табуретке в позе ребенка, которого сон уже опутал своими нежными тенетами, веки падают, а спать почему-то нельзя. Пышные ее юбки взбиты над коленями, а в опущенной и почти заснувшей руке туфелька.

— Фи, а где вторая?

— Надеюсь, вы поймете меня, — говорит Глотов тоном приятельским и доверительным. — Мы были с Варварой Алексевной в скромном, несколько озорном концерте. Она захотела домой. И вот в ожидании машины... — Жест, обводящий комнату. — А потом эта гроза, этот сумасшедший ливень.

— Глебушка, а вот и вторая!

Госпожа Мышецкая вроде бы еще сидит на табурете, только вот пальцы ее, унизанные золотом и камушками цвета рыжего дыма, упираются теперь в пол, а юбки заброшены на голову, и трудно понять, где и что.

— Не следовало давать дамам вина. Помните у Чехова? — спрашивает Мышецкий Глотова.

— Помню, Глеб! — В голосе Глотова приглушенная враждебность: объясняться он не привык. — И если великодушие ваше освободит меня от дальнейших слов...

Забулькало из графинчика, и в руке Глотова рюмка маньчжурского спирта с плавающими поверх пустыми темными ягодками брусники.

— За милых и верных жен!

Глотов махнул рюмку разом, поддел вилкой веснушчатый пегий рыжик и, похрумкивая, смеется в лицо Мышецкому:

— Я откушу вам нос! Знаете, откуда это?

Мышецкий молчит.

— Варвара Алексевна! — почти кричит Глотов. — Слышите? Я жалуюсь Глебу на ваше тиранство. И представьте, прелестнейшая? Он не за вас!

Прелестнейшая стоит боком к зеркалу и маленькой горбатой гребенкой отделяет от волос только ей видимую прядь, чтобы тут же сделать из нее нечто волшебное, и это, нечто волшебное, подколоть шпилькой к другой, столь же чарующей, пряди. Прическа должна быть длинной, узел волос на затылке — тугим и тяжелым, как пшеничный сноп, а на шее интимнейшие завитушки. Вот такие...

Рот ее занят шпильками, и оттого слова Глотова оставлены без внимания.

Рюмка Мышецкого пуста, на голубом донышке темно-лиловая, почти черная ягодка. Он запрокидывает голову вместе с рюмкой, ловит ягодку губами. Кислинка приносит запах леса. Прихлынуло давнее, безмятежно тихое, дорогое. Он думает о ней и о себе в прошедшем времени. Как странно, что он может думать о ней и о себе в прошедшем времени. Ведь только что могло случиться непоправимое. Могло и может. Нет, уже не может. Пальцы Мышецкого поискали на шинели нижнюю пуговицу, застегнули ее, потом застегнули следующую. Память вернула его, и он увидел себя входящим в эту комнату. Ключ делает один оборот, потом другой. Он стоит по ту сторону двери, отчетливо слышит этот повторяющийся звук, но это не ключ, это курок. Взводимый курок. Почему-то дважды взводимый курок его пистолета. Владевшие им тогда чувства были чувствами убийцы. Он был готов стрелять в Глотова и, войдя, увидел страшное. Но это страшное почему-то убеждало в обратном. Я откушу вам нос! Господи, да это ж она! С ее зыбким, увлекающимся, до бестактности прямым характером. Мужское внимание приятно ей, это правда. Ей по душе ни к чему не обязывающий флирт, открытый и остроумный. И даже почтительное старомодное ухаживание. Ее умиляют склоненные над ее рукой погоны, трогает чужое волнение, снятый за квартал цилиндр.

Но черту́ она знает. Знала, сказать точнее, всегда знала.

Я откушу вам нос!

Браво, браво!

— Да очнитесь же от своей летаргии, Глеб! Рюмку! Рюмку прошу, — требует через стол Глотов.

— Я пас, — Мышецкий несколько мгновений глядит на своего шефа и начинает расстегивать пряжки на портфеле. — Привез вам заказанную книгу. Или удобнее передать в прокуратуре?

— Удобнее тут.

Принимая томик, украшенный аппликацией бронзового минотавра, Глотов успевает заметить в руках поручика папку с кожаными завязками.

— Секретные производства? Сколько говорено не возить с собой. Сколько говорено. И, кажется, подлинное дело?

— Нет, это рисунки. Что-то вроде еще одного вещдока по делу, решенному во всех инстанциях.

— Вещдок вдогонку? А ну-ка!

— Это уязвит ваше самолюбие, — предупреждает Мышецкий. — Представьте злой шарж... Злой и дьявольски талантливый шарж на полковника Глотова.

— Меня это не пугает. Самое неприятное, что отвела мне судьба на сегодня, уже плывет в прошлое.

Мышецкий раскрывает сложенную вдвое папку из белого полукартона с рисунками Кафы. Перебрасывая разрозненные листы, он чему-то кивает, глядит на лист, на Глотова, снова на лист.

— Вот... — говорит он, передавая Глотову рисунок в четверть листа, исполненный тушью.

Беря рисунок в брезгливые холеные пальцы, Глотов какое-то время глядит в лицо Мышецкому: ждет новых слов.

— Ничего талантливого, — заключает он, наконец, и возвращает рисунок Мышецкому. — Бездна ужимок и безвкусицы.

— Но себя-то вы узнаете, надеюсь?

— Узнаю́, мой друг.

— Я бы хотел... чувства художника побеждают меня... Разумеется, я не разделяю здесь желания посмеяться над вами, но манера художника отменна.

— Докажите, голубчик.

— Весь портрет — это всего лишь две линии: жирная — ваша сигара, тонкая, нитевидная — пробор. Да вот еще блики на кончике носа, на подбородке и какая-то пыль на месте глаз. Вы говорите: бездна ужимок. А по-моему, диковинное уменье! Художник не повторяет своих линий, не меняет их места, не усиливает, не отменяет. Все ложится на бумагу враз. И во всем великолепии.

Презрительные морщинки не сходят с лица Глотова. Минуту назад Мышецкий был поглощен только своими чувствами. Это были чувства человека, мир которого заколебался, обещая катастрофу. Минуту назад он говорил лишь то, что нельзя было не говорить. Цедил скупые слова с исступленным, глубоко враждебным лицом, и вдруг преобразился. Чужое стало ему ближе своего. В чем же дело? Глотов отвергающе поднимает веки над своими чистыми, ясными незабудками и, кажется, готов что-то сказать.

Нет, передумал.

— На той вон стене, — продолжает Мышецкий, — король Черногории. Лицо его пусто. Сходство — да, а вот каков он — умен, глуп, строптив, великодушен, добр, мстителен, — художник не сказал. На этом же рисунке — характер.

— А не иллюзия? — теперь Глотов уже не может не подать голоса.

— Характер.

Варвара Алексевна все еще занята своими перышками. Она ощипывается и прихорашивается, как франтоватая курочка. Но вот, кажется, все чары возвращены на свое место: прядки подобраны и подколоты, пшеничный узел повис всей своей тяжестью. Он живописен. На шее снова лежат милые завитушки. И все это надвинулось, нависло над сильной половиной человеческого рода, как отравленное оружие. Впрочем, надо еще попудриться. Открыта плоская черно-лаковая коробочка с прессованной пудрой. Возникает тонкий запах мускуса. Варвара Алексевна легонько тронула опахальцем нос, ланиты и, по возможности степенно и твердо, направляется к мужчинам.

— Ой, пахнет снегом! — восклицает она.

На рисунке, который она видит в руках Мышецкого, черная зимняя вода и белый бережок, приваленный воздушно и ровно периной снега, падающего, по-видимому, при полном безветрии. Первый снег. Тема едва ли не самая поэтическая и самая тривиальная в искусстве. На бережке белая снеговая баба и белые же, еще более белые, чем все, что видит глаз, следы ребятишек — они присыпаны самым молодым снегом, тем снегом, который пахнет даже с холстов и рисунков.

— Это рождество, — убежденно говорит Варвара Алексевна. — Рождество и милое, милое детство. Ты знаешь, Глеб? И утро. Чудно-то как: чернущий фаберовский карандаш, а снег чуточку синий и чуточку розовый. А кто сотворил это?

— Некий большевик. Гений в красных галифе, — отвечает Глотов за Мышецкого и тянется через стол к рюмке.

После отъезда Мышецких Глотов прикрывает окно и направляется в общий, или, по-другому, плебейский салон заведения. Спускаясь по лестнице, он останавливается в замешательстве. Экстравагантная девчонка, та самая, с магнетическими ножками, замерла на столе. На ней английская шинель до пят без пуговиц и русские погоны прапорщика. Из-под галунного погона — белая бумажная роза.

Дирижерская палочка постучала о пюпитр.

Еще миг, и, покорная смычку, девчонка выскользнет из шинели, чтобы изогнуться, подбочениться, озорно прищелкнуть пальцами. Бисерная ее шкурка висит на шашке господина Рамю, воткнутой где-то посередине деревянной дороги, образованной из столов, уставленных впритык друг к другу, и потому легко понять, как она будет одета.

Это уж слишком, думает Глотов. Ночь Вакха под покровительством господина военного прокурора.

И так как в дверях офицерского клуба — совсем некстати — возникает поджарая фигура чопорного французского полковника с крашеными усами, придиры, службиста и педанта, решение остановить «представление» рождается мгновенно.

— Господа офицеры!

Глотов требует внимания.

Но дирижерская палочка уже взреяла.

Ударила музыка.

Девчонка выпорхнула из шинели и, ничем не стесняемая — ни предрассудками, ни предметами туалета, отчаянно вскинула над собой щелкающие пальцы.

— Господа офицеры! — повторяет Глотов, но это уже покушение с негодными средствами.

— Не терзайте себя борьбой со стихией, — слышит он голос приближающегося к лестнице французского полковника. — Здравствуйте, здравствуйте!

Француз стягивает с правой руки надушенную перчатку.

— С удовольствием свидетельствую перед вами полное свое почтение. Я в курсе. Ваше предупредительное решение относительно Кычака говорит о многом.

Чуть церемонно тянутся для пожатия манерно сомкнутые, вялые пальцы.

Половина четвертого.

В заведении «Под золотым орлом» царствуют тишина и мрак.

Оставив кабинет, господин военный прокурор появляется в гардеробной с белой бумажной розой в петлице. Отставной канонир угнездился в средневековом бутафорском кресле и, как всегда в часы полного безделья, вяжет чулок.

— Бери, Никанор! — говорит Глотов, протягивая вместо ключа две денежные бумажки.

— Премного благодарствую, господин полковник...

Поднимаясь, канонир тукнул деревянной ногой и легким заученным движением сует бумажки под клеенку.

— А хто ж там еще? Энта? — Канонир целит глазами на белую бумажную розу. — Значит, не будить? Сама подниметси?

Не отвечая, Глотов с улыбкой кладет на клеенку еще две бумажки.

День четвертый

На следующий день Мышецкий был на параде, молебне и рауте. Домой он вернулся в заметном подпитии и, не заходя к Вареньке, прошел к себе в кабинет, выкурил папиросу и стал подклеивать в дневник телеграммы, частью не первой свежести, так как телеграмм было много, а времени мало и на страницах дневника они поселялись с опозданием. Снабженные коротенькими заголовками, они звучали сейчас, как перепев одной и той же восторженной реляции. Если же говорить честно, это уже был день вчерашний.

Верховный правитель и его Совет министров. Декларация:

Генерал Деникин, главнокомандующий вооруженными силами на юге России. Приказ:

Верховный правитель генералу Деникину. Телеграмма:

Барон А. П. Шлиппенбах, Е. А. Жданов, А. В. Коробко, члены Совета объединения несоциалистических общественных деятелей. Приветствие Верховному правителю:

Жорж Бенжамен Клемансо, министр-председатель Франции генералу Жанену. Телеграмма.

Он сидел в кресле.

А над столом, вытянув шею и с любопытством заглядывая в дневник, возвышался глиняный сосуд в виде кегли. Подле стояла полная коньячная рюмка. И монпансье «Ландрин» в жестяной коробке.

На душе было муторно. Катаная свеча раздражающе пахла горелой тряпкой. Медом, лесом и тряпкой. Пальцы скрючивал гуммиарабик, и, когда он барабанил ими по подлокотнику, они стучали, как деревянные. Противно! Лунный квадрат у его ног почему-то дымился, а тень герани была лохматой, с одним необыкновенно ярким мерцающим глазом, и Мышецкий думал, что это Вий. Именно таким лохматым, горбатым и бесформенным, с одним маленьким, как у свиньи, сверлящим бриллиантовым глазом мерещился он ему в детстве — самое страшное, что создавало тогда его воображение.

Часы ударили четверть. Он глянул на дневник и тотчас же понял, что гнетут его не свеча и не деревянные пальцы. Деникин тянет Колчаку руку через города и губернии, занятые красными. Колчак, в свою очередь, тянет руку Деникину, через те же города и губернии. Что это? Святой союз? Единение? Русь, вздымающаяся из пепла? Ложь! Такое же эфемерное и зыбкое, как и бриллиантовый глаз, созданный свечением луны, тенью и воображением. Рука Деникина — жест. Пустой, корыстный, тонко рассчитанный. За жестом этим — ничего, кроме желания прибавить злой воли и решимости собственной армии. Вождь Юга становится в широко афишированное подчинение потому, что оно НЕВОЗМОЖНО. Меж белыми армиями — неодолимый бушующий океан красных. Не будь его, Деникин рвался бы не в чужое подчинение, а к шапке Мономаха, и, надо думать, с такой же яростью, как и его дальневосточный собрат, тупица Семенов.

Потом он думал о Кафе, о Вареньке, о ее странном романе с Николаем Николаевичем, а глиняная кегля то и дело склонялась над рюмкой, пока вдруг не выяснилось, что она пуста.

Как переменчиво военное счастье! Совсем недавно эти депеши, эти приказы и приветствия являли собою день настоящий. Они обещали неизбежный, скорый и полный триумф белого оружия. Пьянили видением мира и тишины. Настраиваясь тогда на этот лад, Мышецкий почему-то рисовал себе одну и ту же убогую и, вместе с тем, великую русскую картину: бестрепетный весенний день, лошадь в пахотной борозде, соха, сивая, сбитая набок, борода Льва Толстого. Теперь это видение истаяло, пропало, волны времени залили его мраком. Правда, Деникин и сейчас еще прокладывает, прорубает себе дорогу к столичным заставам, отслужен перед Москвой последний молебен, сочинена «московская директива», облетевшая прессу всех стран мира. Колчак же сник. Красные сшибли его с Уральских перевалов и теснят, вбивают в землю его войско.

«Правда, которая легла в основу Вашего решения и Вашей уверенности».

Что будет с ней, с этой правдой?

Что будет с Кафой? Могут ли военные перемены изменить ее судьбу? Ускорить или отменить казнь?

Мышецкий несколько смущен ходом своих размышлений. Правда, которой он предан, и Кафа, неистовая ее разрушительница, встали рядом, как два оберегаемых им блага.

Заскок какой-то, думает он и, усмехнувшись, тянется к кегле.

Старый художник просыпался раньше других в доме. Ночь не освежала его, и он подолгу сидел на краешке кровати, опустив ноги и жмурясь на ветхие шлепанцы из грубого шинельного сукна с задранными носами.

В буфете его ждала простокваша с корицей и сахарином.

Простокваша была чудесной. Он пил жадно и много и, сняв с гвоздя кизиловую трость на червленом серебряном сапожке, осторожно открывал двери: дом спал.

В эти минуты пустых дворов и дорог, тихих голосов и отчетливых звуков он шел по обыкновению серединой улицы. Трость в левой руке. Серебряный сапожок взрывал уплотнившуюся за ночь влажную от росы пыль. Возникал тонкий, щемящий душу запах первых капель дождя, и Савва Андреич думал о дожде, о земле, о том, что люди голодают, а кругом тиф и война. Бывало, он останавливался, что-то припоминая, и тогда спутницей его становилась суровая и вечная правда поэта:

Путь всякий раз был один и тот же: за город.

Перейдя по камушкам прозрачную — на песочке — родниковую водичку, дышавшую в лицо прохладой и свежестью, Савва Андреич лез на крутяк, постоянно останавливался, звенел сапожком о гальку и улыбался.

Господи, какая благодать!

За крутяком природа клала ему в ноги зеленое царство с его восторгами жаворонка, с холстинами отавы, с медными свечьми сосен, с дятлом, который колотит клювом с каким-то странным глухим отзвуком, будто стучит на пишущей машинке. Когда дятел умолкал — переводил каретку — Савва Андреич слышал кузнечиков и снова улыбался, снимал шляпу и искал взглядом цепочку гусей.

И гуси объявлялись: по-видимому, их расписание почти в минутах совпадало с расписанием художника. Исполненные достоинства и спеси, они маршировали своей парадной хромотой от избушки лесника на крутяк, чтобы потом сойти к курейке, которую высылала сюда Большая река — она была тут же, за красным лесом, светлая, величественная, очень чистая и очень студеная. Проходя мимо, гуси наводили на художника свои лорнеты, а вожак делал шеей змею и сеял у его ног раздраженное шипенье. Савва Андреич дурашливо пятился, прятал трость за спину и смеялся, по-детски самозабвенно и радостно.

Он приходил сюда на свидание с натурой для холста, который напишет. Пока же этот холст был только живой природой, он поминутно менял свои краски и формы, зыбился под тягой ветра, звенел или щелкал трелью, наводил лорнеты и говорил: га, га, га.

Вон насыпь, вон темный ров, темная трава, темная глубынь...

Эти слова он узнал давно. И, подобно дикарю, впервые увидевшему огонь, пережил тогда удивление, восторг и страх. Страх перед необъяснимостью явления. Картина была жива и удивительна, а загадка искусства — безмерна и недоступна. Впрочем, искусство ли это? Жаворонок, роняющий с неба свое серебро, грация белки, ее легкий взлет с невесомой ветви — разве это искусство? Слова, которые он прочел, это его слова. Не чьи-то, а его. И полотно, которое он напишет, будет полотном каждого, кто его увидит. Это моя картина, скажет каждый, такой я видел ее, красивую и молодую, в некошеном рву под насыпью.

Сначала пришла музыка.

И долгие годы холст оставался только музыкой: мягкие, редкие, низкие и непременно длинные удары на клавире. Не скрипка, не флейта, а именно клавир — рояль, клавесин, пианино: длинные удары, томление и смятенность угнетенной души. Голос для бога. Когда друзья спрашивали, как подвигается его работа, он беспомощно разводил руками или же садился к старинному инструменту, заметно бледнел и играл что-то клочковатое и всякий раз новое и старое. Красок он не видел. И, если брал их, они лгали.

Гуси легко всплывали на воде белыми корабликами. А когда выходили, вожак самодовольно ощипывался, тянул ногу, развертывал над нею веер крыла, и тогда воображение рисовало художнику будущий его холст и вот эту чинную гогочущую кавалькаду — выражение всеобщего равнодушия к мертвому телу, к страданиям и трагедии молодой женщины.

Но вот достанет ли у него таланта для гротеска и символа — в такой манере он никогда и ничего не писал?

В доме брата, плательщика службы пути Модеста Андреича, старый художник занимал меньшую половину. От брата его отделяла пятая стена, от племянницы Анфиски — так он звал младшую дочь сестры, жившей этим летом в Иркутске, — жаркие ситцевые павлины. Ширма.

С возвращением Саввы Андреича Анфиска, наряженная в воздушный пестро-клетчатый фартучек, висла у него на шее, визжала и от полноты чувств стучала задранными за спиной ножками, туфелька о туфельку.

— А ты не знаешь, а ты не знаешь... — говорила она свое неизменное, загадочное и лукавое.

— Что ж это я не знаю?

— А чем я тебя буду кормить.

— Может, картовочкой?

— Ну, какой-то! Сразу и догадался.

Анфиска притворно дулась, лезла в загнетку и добывала черную сковородку с картошкой, поджаренной на нестерпимо зеленом бобовом масле. После завтрака она меняла пестро-клетчатый фартук на белый и уходила в гимназию: шли приготовления к учебному году. Ей было шестнадцать, и она начинала последний класс.

Оставшись один, Савва Андреич любовно складывал салфетку вчетверо, поднимался и ходил, стараясь припомнить, куда ее кладет Анфиска, и, не припомнив, вздыхал и садился за бюро писать письма. Потом он снова брал трость и отправлялся в парикмахерскую братьев Каурдов. Над его чистыми сединами почти вхолостую стучали ножницы, фукал пульверизатор, и, посвежевший, напрысканный одеколоном «Одер де Фемина», он появлялся в рисовальном классе высшей начальной школы. Занятия с ребятишками лепкой и рисованием он считал своим последним — по времени — счастьем и еще должностью, которая кормит. И надо думать, лукавил в том и в другом. Счастье это не могло быть последним, он горел увлечением написать свое лучшее полотно, а должностью эти занятия можно было назвать только в шутку. После обеда он выносил шахматный столик на открытую террасу — она простиралась вдоль обеих половин дома и почему-то носила название заднего крыльца. Это были блаженные минуты. С томиком Тютчева, на скрипучем соломенном кресле, под черемухой. Разомлевшая от близкого соседства горячей кровли, черемуха пахла знакомо и щемяще. Молодость отступала еще дальше и оттого становилась дороже, милее и невозможней. Читая стихи, он прислушивался к басовой струне часов, отбивавшей в доме свою мету каждые четверть часа, и поглядывал через двор: он ждал друга, Евгения Михайловича Пинхасика, того весьма странного адвоката, который на процессе в пакгаузе сказал председателю «в высшей степени ничего» и тем вызвал снисходительное недоумение одних и осуждение других.

Пинхасик пергаментно смугл. Голая голова, голое лицо и очень живые черные глаза. Двинув шахматного пехотинца, он мгновенно преображался. Уступчивый, кроткий и, по первому впечатлению, слабохарактерный, он становился воплощением кары и беспощадности. Когда ход найден и взвешен, он отводит глаза от доски и заносит руку. Рука замерла в оцепенении. Она мыслит, высматривает, грозит: коршун в небе. Лицо Пинхасика насмешливо, презрительно, жестоко и коварно. Не глядя на доску, он безошибочно снимает фигуру противника и с тем же выражением коварства и презрительности ставит добытый трофей возле себя строго по достоинству, которое ему присвоено правилами игры: самый дорогой на правом фланге рядка, самый дешевый — на левом.

Сегодня Пинхасик особенно неистов.

— У тебя что-нибудь неладно? — спрашивает осторожно Савва Андреич.

О том, что у его друга что-то неладно, он заключил тотчас же, как только адвокат возник в калитке с мокрым носовым платком на пергаментном темени.

Пинхасик молча кладет на краешек столика какую-то бумагу и прижимает пальцами.

— Из всего живого, что обитает в этом мире, — говорит он, — только один буйвол не уходит от удара.

— Не пойму, Евген...

— Я объявляю шах твоему величеству, и твое величество, это естественно, либо прикрывается щитом, либо уходит на безопасное пятно. Король боится палки. Тигр боится палки. Слон, барс, гиена. И только о буйволе этого не скажешь. Безопасного пятна в мире для него нет. Когда его бьют, он делает самое бессмысленное — прет на удар.

— А, ты был в тюрьме! — догадывается художник.

— Был, был, Саввушка.

Вздохнув, Пинхасик берет своего коня мягким накрывающим движением и заносит над доской.

— Кычак, разумеется, создал еще один шедевр? — в голосе художника ирония.

— Представь, да. В жалобе он так же умен и последователен, как и в объяснениях на суде. Впрочем, последовательна и Батышева.

— Она прогнала тебя?

Конь Пинхасика, повисев над черно-белыми полями, принимает непредусмотренное правилами решение опуститься не на доску, а рядом с ней, в лагерь побитых пехотинцев художника.

Савва Андреич с улыбкой возвращает его на доску.

— Это твой конь, дружище, — напоминает он. — Так что же, она и в самом деле прогнала тебя?

— Нет, Савва. Нет.

Пинхасик замечает, что взгляд Саввы Андреича устремлен на бумагу, которую он прижимает пальцами к столику и, как бы оберегая ее, накрывает ладонью.

— Тебя что-то страшит? — спрашивает Савва Андреич.

— Я уже сказал, — повадки буйвола. Кафа выказывает их каждым словом жалобы... Да, теперь можешь прочесть.

Пальцы освобождают исписанный наполовину листок из форменной конторской книги.

— Но ведь это не твои повадки?

— Мои. Ее и мои. Такова теза Глотова. Жалоба подзащитного, как разъясняет прокурор, проходит не только через руки адвоката, но и через его разум. Отсюда долг адвоката привнести в нее почтительность, строгую нравственность и раскаяние. Я соотвечаю... — С прижмуром, оценивающий взгляд на доску, на противника, и, в знак капитуляции, король положен на бок. — Я соотвечаю с Кафой, хотя она и поступает противно моим советам и настоянию.

— Тебе грозит что-нибудь реальное?

— Вот это. — Пинхасик показывает глазами на фигурку поверженного монарха. — Назовут единомышленником и положат. — Он косит мимо Саввы Андреича зорким, мерцающим взглядом. — Или повесят.

— За то, что она вызывает Верховного правителя на дискуссию о судьбах России?

— Читай дальше. «Чешский переворот и шапка Мономаха, предложенная вам, русскому, убийцами русских, — ошибка истории, эксцесс». Суд назван буффонадой, Колчак — ярмарочным Петрушкой, его министры... Боже, как я страдаю, как я страдаю...

Пинхасик закрывает лицо руками.

Жест этот исполнен глубоких чувств, но и чем-то театрален.

Савва Андреич недовольно крутит воловьей шеей, сопит.

— Я не жалею тебя, Евген, — говорит он ворчливо. — Ты сам придумал для себя этот страх, эту баскервильскую собаку...

— Сходи, Савва, к Гикаеву, — просит адвокат и, отняв от лица руки, моргает на друга часто и напряженно, будто в глаза ему бьет свирепое полуденное солнце. — Обрисуй вот это... мои стенания...

— И он поймет, что ты белее белого. Впрочем, я не против. Пойду.

Потом они говорят о Кафе.

По словам художника, он не воспринимает и не принимает ее убеждений и, в то же время, боготворит ее. Боготворит и сожалеет, что устал удивляться женской красоте, что бездумные и прекрасные увлечения и заблуждения, ошибки, порывы, воздушные корабли и воздушные замки уже не властны над его сединами.

И Пинхасик понимает: Савва пойдет.

Но пойдет не ради него.

Совершая на следующее утро привычное и, как всегда, парадное восхождение на крутяк, гуси лопочут на своем языке не столь оживленно, как это было накануне: на песчаной плешинке с елочкой, где их по обыкновению ожидали человек и трость, на этот раз никого нет.

А еще через день они застают этого человека сидящим на камне спиной к тропе и к гусиному каравану. Некогда грозная и коварная трость, обутая в звонкое копытце, брошена на песок. Человек обмяк и обвис и чем-то похож на большую раненую птицу. И так как глубокая мысль, как и неутешное горе, узнаются без слов, караван молча минует человека и молча же нисходит к реке.

Василек растворился в небе, подголубил синеву, и небо стало нежнее, мягче и выше. Теперь у него серо-жемчужный оттенок, и потому белые голуби, комья чистого снега, кувыркаясь через головы и блестя на солнце крыльями, создавали впечатление большого весеннего праздника.

Кафа отошла от окна.

А на решетке тотчас же возник воробьишка. Весь в саже, взъерошенный, без хвоста, он являл собою вызов и оскорбление той красоте, что сияла за его спиной.

— Неужто Куцый? — спросила Кафа.

— Здравствуйте! — отозвался воробьишка. — Надеюсь, пожрать найдется?

— Ах ты, паршивец этакий! Не заявлялся целых два дня и пожрать просишь?

— Милостивая государыня, вы не правы. Я был занят. — И еще более проникновенно и учтиво: — Милостивая государыня, вы не правы, не правы.

Иногда утверждают, будто собаки составляют великое множество самых разнообразных характеров, что и среди них бывают абстрактные жалостники, злючки, подхалимы, работники не за страх, а за совесть, грубияны и дипломаты... Воробьи живут от нас чуть дальше, чем собаки, но и к ним, надо думать, приложимо это утверждение. Наш воробей был воплощенной галантностью.

— О, да тут сегодня царский стол! — ликовал он, подпрыгивая на несгибаемых ножках и стуча клювом по подоконнику. — Возможно, я смогу отведать еще и вот это?

— При условии, если будешь прилетать исправно. Усёк? Да не стучи так часто, торопыга! Никто тебя не опередит.

Воробьишка ничего не слышал, он наслаждался. Но вот в руках Кафы появился карандаш. Гость опасливо стрельнул на него одним глазом, потом повернул головку и сделал то же самое другим. И все понял.

— Это неверно! — завопил он. — Это неверно, делать меня натурщиком. Дождалась бы, на худой конец, когда у меня отрастет хвост.

С решетки он прощально чирикнул и, если не ошибаюсь, приподнял над головой шляпу. И тут же его не стало.

Что значит все кавалеры мира в сравнении с этим пройдошливым замарашкой?

Кафа морщила нос, смеялась своему рисунку, а с листа, с тюремной решетки, набросанной мгновенными взмахами карандаша, воробьеныш говорил: «Здравствуйте!», а с другого — прощально чирикал, зажав под крылышком щегольскую трость и чуточку приподнимая над головой круглую шляпу тарелкой.

В детстве отец часто рисовал ей пряничную лошадку. Лошадка стояла боком на широких ногах, которые клиньями стекали к изящным маленьким копытцам, и удивленно таращила большой круглый глаз. Получалась она всякий раз одинаковая. Но девчонке это не докучало. И когда карандаш, протопав пунктиром все линии, предписанные скакуну природой и искусством, начинал творить хвост, а хвост этот летел вдоль земли и был вдвое длинней самой лошадки, она забирала у отца рисунок и мчалась на улицу показывать ребятишкам.

Сама же ничего не рисовала.

В кухне их дома, против двух спаренных окон, стоял верстак отца. Верстак был стар, его деревянный винт начинал крошиться, но то, что возникало с его участием, было молодо и красиво. Отец говорил, что хороший столяр получается из оконной рамы. Если ты вычертил раму и связал без единой щели и она, еще без клея, такая прочная и так хороша, будто вырезана из цельного дерева, значит ты столяр. В вагонном цехе депо Корней Батышев (как и его три брата — Алексей, Константин и Василий) менял обшиву на пульманах, починял рифленые двери, полки, столики, что-то точил, подновлял, подклеивал, полировал и редко делал новое. Новое он делал дома.

И чаще это были оконные рамы.

Случалось, к отцу приходили господа: инженер в блестящих штиблетах, с брелоком на жилете тонкого сукна, вальяжная дама в боа, чиновник. Они вносили с собой посторонний господский запах и оживление. Смахнувши с табуретки опилки, отец придвигал ее к заказчику, тот кивал, протирая очки или снимая шляпу, говорил вежливые слова, иногда садился. Начиналось таинство ряды. Девчонка по обыкновению вертелась тут же. И как только на верстаке или в руках отца появлялась денежная бумажка, а за оградой начинала стучать отъезжающая пролетка, она летела во двор, за матерью.

— Опять влез в хомут, нехристь! — ворчала мать, поднимаясь на крыльцо. — День на работе, ночь на работе... Ко всенощной некогда сходить.

Отец смеялся.

— Сооружу вот батюшке Азадону полированный гроб, как помрет. С калевочкой позатейливей. На точеных ножках. Вот тебе и прощение грехов. Ты бы, мать, лучше стаканчик налила.

— Дождемся, даст бог, святого праздника, тогда и налью.

А сама лезла рукой под какую-то из своих юбок, добывала ключ на железной цепочке, открывала шкаф, наливала отцу в стаканчик из пирамидальной бутылки с толстым наплывом орнамента и крестилась на дальний угол:

— Ну, с богом, Корнеюшка! Со Христом! Может, теперь и крышу покроем. Да вон и Ольгушке надо что-то на голову.

В дом приходили перемены. Отец теперь делал не рамы, не комод и даже не шкатулку красного дерева с обивкой внутри из пламенного шемаханского шелка, а диво дивное: подвенечное, в кружевах, нежное пышное платье для нового дома, узорчатые ставни, наличники, наклады для ворот, калиток, подзоры, причелины. Чтобы видеть, как это все рождается, Ольга пристраивалась вечерами на краешке печи и читала книжку. Читала и глазела. Спаренные окна были синими или черными в белых звездах. Негромким, тупым стуком дятла, каким-то заветным и таинственным, постукивала киянка по черенку долотца. Фуганок летел по доске с удалым протяжным посвистом, выдувал, выдавливал за верстак длинную атласную стружку. Вздыхала пила-змейка. Ее тонкая стальная ниточка ходила по отвесу то прямо, то криво, толчками струились на пол влажные от смолы, теплые опилки, росла горка, порой столь же правильная, какую можно видеть только в стеклянной колбочке песочных часов. Пахло стружкой, опилками, паром горячего клея, лаком, политурой и еще сигарой из какой-то смолы, которую отец зажигал спичкой и потом закапывал торцы капельками, что стекали с ее плавящегося кончика.

Отца Ольга не видела: под потолком, на петлях из ошиновочного железа висела люлька с красным кровельным тесом, с брусьями, досками, рейками мореного кедра, дуба, ясеня, карельской березы... Но руки отца, рубанок, коловорот, долото, «сигара» — все это было на виду. Вот над доской повис плоский плотничий карандаш. Пунктирная линия побежала и замкнулась. И стала кедровой шишкой. Снова побежала, и теперь под шишкой — ветвь с длинной, мохнато торчащей хвоей. Потом саранка. Чашечка ее открыта солнцу, лепестки изогнуты до самого стебля. Тычинки преувеличены, удлинены, и оттого бутон саранки кажется мордашкой какого-то усатого смешного и очень милого зверька. Руки исчезли. Стукнула дверца шкафа, и на верстак, рядом с ветвью кедра, с саранкой, легли рядком клюкарзы, гейсмусы, церазики. Нет, это не стамески для резьбы по ясеню, дубу, березе, это маги, чудодеи, колдовская сила которых творит из мертвого мореного дерева живые цветы, рощи, топольники, обвислые кисти инея, солнце. Клюкарзы! Гейсмусы! Церазики! Какие у этих магов красивые, гордые, неземные имена, как хорошо, что она, Ольга, знает их и что они послушно выходят на ее зов из черного окна в своих угластых горностаевых шапочках, в мантиях, в сапожках начальника станции. И как отрадно шуршат стружками. Или эти осенние листья? Вот, кажется, застучал дятел. Конечно, конечно, так он приветствует магов, это его песня,.. Ведь он тоже добрый...

Книжка скользнула по колену, задела за лесенку, замелькали, открываясь, странички.

И плюх на пол!

Маги тотчас же столпились у печки, у ее ног, и заговорили вразнобой тревожными голосами. Выходит, они говорят, как буряты.

А кто это? Отец?

Как он пробился через их толпу?

Куда он несет меня?

В постель?

Нет, нет, спать я не хочу!

Еще раз я скажу одно имя, и все, все поймут, как оно красиво:

— Це-ра-зик!

Ну что, правда?

Наконец наступает праздник Украшения.

Это всегда был воскресный день, и начинался он нещадным тележным скрипом. Во двор Батышевых въезжали ломовые подводы, с крутоплечими, королевского величия, ломовиками. Они были перепоясаны красными и синими кушаками, одеты в необъятные шаровары, в шляпах д’Артаньяна, в сапогах-бахилах с короткими голяшками, подкладкой наружу. Отец, выряженный в праздничное, в белой рубашке с пояском, показывал, что и где брать и как ставить на подводу. Из кухни, из-под навеса, ломовики выносили полотнища ворот и калиток, наклады для вереи, ставни, карнизы, причелины, что закроют кружевами торцы слег на крыше. Они делали это с таким вниманием и с такой предосторожностью, будто весь этот декор был из тончайшего китайского фарфора. Обвязывая, подкладывали под веревки рогожные мешки, тряпки, а трогаясь, брали лошадей под уздцы, чтобы не тряхнуть на мосточке или не попасть колесом в ямку.

Первую зиму Ольга училась в недостроенной школе. На красной кирпичной трубе уже сидел железный петушок, а вот ставней не было. Не было и крыльца. В классах до одурения пахло лиственницей, из пазов торчал мох, некрашеный пол скоблили ножиком. Но вот подошло лето. Школьный двор побрызгали с метлы, подмели до последней соринки, и в пределы его вступил торжественный караван ломовщины под предводительством отца. Подошли его братья, бравые молодцы в таких же, как у Корнея, легких праздничных рубашках. Пока ломовики развязывали и снимали кладь, все четверо курили на бревнышке. Отец что-то говорил, показывал на дом папироской. Потом поднялись и стали навешивать ворота на верейные крючья.

— А ну, на себя! — командовал отец. — Сто-оп! А теперь подклинь! Хар-рош!

К ограде прихлынули зеваки.

Дедок в солдатских башмаках, с рысьей шапкой за поясом, держался руками за городьбу и что-то шептал, будто молился. Он обнажил голову перед святой явленной иконой, лицо его выражало восхищение и страх, он верил и не верил тому, что увидел, наконец, это.

— Ты гляди! — говорил он потерянным голосом. — Вот ведь кудесники! Ты гляди!

Ольга стояла впереди деда, припав к самой городьбе, слышала команды отца, видела его довольную белозубую улыбку и ждала новых слов деда. Дед был чужой, от него пахло костром и рыбой, но его добрый голос и то удивление, которое в нем сквозило, делали его близким, почти своим.

— Разверни влево! — требовал отец. — Влево, говорю!

Дом хорошел с каждой минутой. Над окнами вскипала ажурная перевить, от шелома к нижней слеге сползала длинная ровная доска, показывая крупный завойный узор, какие бывают только на парчах и штофах.

— Да ты гляди! — повторял дедок и переступал с ноги на ногу. — Серква, язви тя в корень! Не дом, а чистая серква!

Откуда-то пахнуло духами, и Ольга увидела около себя зонтик и руку в кружевной перчатке.

— Недурно, очень недурно! — сказал рядом женский голос. — Но зачем на воротах это несуразное языческое солнце?

— Я бы сказал иначе, — отозвался другой голос. — В этом наряде уместней, пожалуй, сказочный мотив. Вообрази себя чутошной девчонкой. Ты подходишь к школе, и перед тобой не это вот деревянное солнце, а лик сказки. Жар-птица! «Свет такой тут вдруг разлился, что весь мир рукой закрылся». А?

Ольга повернула голову. По другую сторону дамы с зонтиком стоял Петр Петрович, ее учитель.

— А, драгоценная Ольгуша! — приветливо воскликнул тот и опустился на корточки. — Ты, вроде, хмуришься? Это почему же? А-а-а!.. — Он понимающе покивал и рассмеялся, глядя на свою спутницу снизу вверх. — Как видишь, я снова залетел со своей критикой.

Поднимаясь, он потрепал девчонку за волосы и, легонько прижав к себе, сказал, что ничего обидного в его пожеланиях нет.

— Мне мерещится сказка, твой отец увидел другое. Он так здорово сотворил все эти наряды, что я, зритель, заражаясь этой красотой, хочу большего. Начинаю искать от добра добра... Потом, я очень люблю сказки. А ты?

Девчонка молчала.

Чудо, созданное магами, один громадный серебряный цветок, не дом, не храм, а именно громадный серебряный цветок, вдруг оделся мрачной тучей и стал обыкновенным унылым строением. И когда дедок еще раз сказал свое: «Ты гляди!» и снова переступил с ноги на ногу, она уже видела в этом другой, противоположный смысл и обреченно заплакала. Отец сделал не так. Не то. Учитель сказал, что отец сделал не так и не то. Не так и не то...

Рука учителя была участлива и добра, но девчонке она стала неприятна именно за то, что была участлива и добра. И, сбросив ее с плеча, взъерошенная, как маленький растрепанный зверек, беспощадная в этом своем порыве, она кинулась бежать...

Отец пришел поздно.

Поставив под верстак ящик с инструментом, подтолкнул его ногой к стенке, зажег лампу. И увидел на верстаке большой кусок картона с жар-птицей, нарисованной мелом. Если пряничная лошадка, которую он рисовал Ольге, была вдвое короче своего хвоста, то здесь хвост завешивал своим дымящимся водопадом все видимое поле. Жар-птица состояла из одного хвоста, и только внизу слева угадывался клюв и мерцал удивительно живой зоркий глаз.

— Кто это нарисовал тебе? — спросил отец Ольгу, которая каким-то недетским, озабоченным шагом вышла из горенки и остановилась.

— Повесь в школе на воротах, — сказала та чуть слышно и твердо.

Кулачки в карманах ситцевого платьишка, из которого она выросла, локти подняты неестественно высоко, и оттого вся она какая-то не та, другая.

— Так кто же нарисовал тебе? — добивался отец. — Сама?

Он послюнявил палец и стер с рисунка меловое перышко, видимо, показавшееся ему лишним.

— Ничего не трогай! — повысила голос Ольга. — Вырежь и повесь!

— Повесить нельзя, дочка. Не к шубе рукав. Там одно к одному, ни птиц, ни зверей. Да ты не журись, бери плашку и режь. Ну, давай вместе. А где повесить, придумаем.

В небе, над чисто выметенным двором тюрьмы, все еще кувыркались мохноногие голуби.

Куцый удрал по своим делам в распахнутый чертог, удрал и остался. Осталось его повторение на бумаге. Он гарцевал на ней со всей своей непоседливостью, с ужимками, с неживым механическим скоком на ножках-палочках. Бисеринка его глаза была разящей и мудрой, а карикатурный прокурор внизу, как и подпись под ним, навсегда приковывали его к позору и осмеянию.

Сознание, что она делает настоящее дело, превращало ее работу в игру, наслаждение. Она слышала то, что делала, как скрипач слышит свою музыку, слышала и воспламенялась.

Возможность работать пришла вслед за визитом господина Рамю. Было это за четыре дня до процесса. За кованой дверью в тот час послышалась чужая экзальтированная речь, дверь взвизгнула и пропустила знаменитую серебряную шашку мосье Рамю. Разумеется, вместе с шашкой в камере возник и сам мосье, его улыбка, усики циркового борца, бравая фигура. Налегая на эфес и, таким образом, вздымая за спиной конец шашки, француз выглядел комично, так как напоминал петуха, которому после драки всевышний оставил на месте хвоста всего лишь одно перышко. С мосье Рамю вошли переводчик и надзиратель. Сказавши какую-то любезность, француз подошел к окну, преображенному из тюремного в домашнее, — низкое, широкое, светлое, — глянул на волю, восторженно похмыкал, повторил любезность и тотчас же вынес в коридор свое единственное серебряное перышко. Переводчик так и не раскрыл рта. В тот же день Кафе объяснили, что мосье, почтивший ее визитом, носит имя Мишеля Рамю, что это корреспондент газеты «Фигаро» и что, наконец, последняя намерена давать на своих страницах подробную хронику ее процесса.

— Через пять-шесть дней о вас узнает вся Франция. Как выглядит ваша камера, какие газеты и книги принес вам надзиратель, скажем, сегодня утром.

— Но ведь ничего этого нет. Это утка.

— Нет, но будет. Администрация готова поощрить любое ваше желание. Здравое, разумеется.

— Как изысканно! Уж не переменилась ли власть в городе?

Нет, власть в городе не переменилась, а вот ветры теперь дули другие.

Месяца два назад на открывшемся посту министра юстиции воссиял Тельберг, ординарный профессор Томского университета. В наставляющем слове, которое он произнес перед чинами судебного ведомства, неожиданно зазвучали нотки «беспредельного человеколюбия и демократии». «Я спокойно и уверенно берусь за трудное дело, — говорил он, — за мною мысль и голос всех патриотов, мысль и воля Верховного правителя»... Потом был банкет, бутылки под крахмальными колпаками, аршинная нельма, разогретая чикагская тушенка, дамы, гомон, а наутро — конфиденциальное, узкое, «деловое» совещание. На совещании выяснилось, что в оппозиционную прессу стран Согласия проникают сообщения о том, что верховное правление Колчака опирается на штыки, народоправство иллюзорно, на месте правосудия повальный внесудебный террор, стенка. Это затрудняет активную военную помощь Колчаку. Направляемые в Сибирь французы и англичане дезертируют. В Париже на Совете десяти премьер Англии Ллойд Джордж рисовал горестную перспективу. Если Великобритания, говорил он, попытается послать в Россию новые войска, они восстанут. Черчилль затребовал из Сибири делегацию «рабочих» с миссией просить англичан в лице их парламента «помочь русским рабочим свергнуть Советы». Он сам назвал имена тех, от кого Англия хотела бы услышать этот призыв — людей в Омске готовил сэр Ходжсон, высокий комиссар его величества, а через океан они последовали с генералом Джеком, знатоком «русских порядков и русской души». Союзники ищут верных акций, с помощью которых английский, французский, итальянский солдат не щадил бы живота своего на благо Верховного правителя, а широкая общественность поверила бы в демократические начала его правления. Отсюда чинам судебного ведомства предстоит доказать, что белая империя имеет и суд, и справедливых судей.

— Будут смотрины, — заключил Тельберг и, придвинув к себе карту Сибири, принялся перечеркивать города крестиками. — Иркутск. Затем? Томск, разумеется? Дальше Красноярск, Новониколаевск, Ачинск и, пожалуй, Городища... В этих городах мы устроим громкие публичные процессы с самым щепетильным следованием формам права. Картины библейского правосудия под вековыми кедрами. Чуточку, на толщину волоса, мы даже отступим от ограничений военного времени. В канун же суда арестанты получат... ну, подобие тюремного комфорта, что ли... И обо всем этом прочтут на Западе, так как в залах судов мы предполагаем видеть представителей дружественной нам прессы... Маленькая фальшь, конечно, но святая. И нужна она не столько нам, сколько им. Нашим друзьям. Впрочем, и нам, разумеется. Веревочка-то общая.

Тельберг рассмеялся.

Маленькая фальшь господина Тельберга и привела Мишеля Рамю в камеру Кафы, а Кафа, увидев возможность работать, воспользовалась ею без колебаний.

С конвойным за спиной она прошла в допросную. У стола с ее арестантским делом и с горкой сводов российских в переплетах из грубой парусины стоял Мышецкий. С другого конца комнаты сияло одинокое окно, разлинованное литой решеткой, с фигуркой токующего глухаря в центре. Комната предназначалась для официальных свиданий с заключенными, и было странно, что привычных для тюрьмы запахов тут не было: пахло свежевымытыми полами и горячим хлебом. Хлеб лежал тут же, на табуретках, покрытых тряпками.

— Очень коротко, Батышева, — сказал Кафе Мышецкий. — То, что вы подали, используя право конфирмации, не есть просьба о помиловании. Это бессмысленный бунт и отчаяние.

— Только не отчаяние.

— Не возражайте, пожалуйста! Вы смелая женщина, и я, ваш обвинитель, готов подтвердить: рукой вашей управляла не слабость. Но для того, кто смотрит со стороны, — это отчаяние. Отчаяние и капитуляция.

— Не время ли, поручик, объяснить, зачем я здесь?

— Время, конечно. Обращение к Верховному предусмотрено для вас формами судопроизводства и носит строго определенное название — просьба о помиловании. Просьба, Батышева. Я не могу составить заключения по бумаге, которая не названа просьбой о помиловании и в которой вообще нет никакой просьбы. Да и тон...

Кафа усмехнулась.

— Господин Колчак, как знаете, адмирал, а не прощелыга. Перед ним дама. Воспитанный в правилах офицерской чести, он не откажет в великодушии.

— Вот стол и бумага, — сказал Мышецкий.

— Писать снова?

— В конце концов это для вас. Вы донельзя открыты и легкомысленны. В вашем положении легкомысленных писем не пишут.

— Понять мое положение вам не дано, поручик. — Во взгляде ее проступила монголинка и выразила холодную снисходительность. — В письме моем моя кровь. Потрудитесь говорить о нем с подобающим уважением.

— Простите. Но вы переходите дорогу, не желая взглянуть на скачущую лавину.

— Оставьте метафоры, поручик! Житейская осмотрительность — не единственное, чему следует человек. Да и в моем положении диктую я...

— Бесподобно! Теперь вы скажите: я — ваша судьба, не вы, а я определяю ваше будущее...

— Считайте, все это я уже сказала... А приведет вас ко мне в час расплаты ваш конвойный. Он против вас.

— Чистое сумасшествие!

— Вас ненавидят все.

— Кто это — все?

— Все люди.

За стеной, в надзирательской, играла балалайка, выделяя низким глухим тремоло чей-то удивительно задушевный женский голос. Балалайка заиграла громче, громче запела женщина, и теперь в допросную пробивались все слова песни:

Мышецкий приблизился к стене и постучал кулаком. Голос стал тише, зато балалайка загремела своим деревянным тремоло на всю тюрьму. Он помедлил и постучал еще раз. Надзирательская отозвалась взрывом хохота и умолкла.

— А я слушала, — сказала Кафа таким тоном, будто в комнате она была одна и говорила сама с собой. — Теперь же верните меня в камеру.

Мышецкий не ответил.

Продолжая стоять у стены, он заговорил о всесильности конфирматора. Выбирая одно решение из двух, всегда одно решение из двух, быть или не быть, он не сверяет своей воли с законом или с мнением компетентных деятелей. Его усмотрение ничем не стеснено, а потому капризно и непостижимо. Адмирал Колчак, как он слышал, простил однажды своего заклятого врага по той лишь совершенно непонятной причине, что осужденный, как и он сам, Колчак, носил имя Александра Васильевича. В другом случае смерть отступила потому, что из пакета с бумагами суда выпала фотография осужденной, и адмирал увидел глаза страдающей косули, большие, кроткие и печальные.

— Садитесь к столу и пишите! — потребовал Мышецкий. — Это нужно для вас.

Только теперь, когда он сказал эти слова во второй раз, она вдруг поняла их смысл и то, что он их уже говорил.

Чего он хочет для нее? Чего хочет для нее человек, заключение которого стало смертным приговором? Жизни?

За стеной взвизгнула женщина и стала кому-то пенять придушенным от смеха, чувственным голосом: «Ну, отстань, слышишь? Чего разлапался? Ну, на самом деле!» Снова хохот, галдеж и уже хрипатый мужской голос: «Ну, а семерка бубен была у тебя?»

Кафа ничего не слышала и не видела. Стены расступились. День. Солнце. Под увалом мальчишки играют в бабки, где-то мычит корова, через пути, по дощатому переезду, валят из депо рабочие. Много рабочих. А с востока за семафором гудит, проносится паровоз, накатывает клубящиеся дымы на рощу, на луковки древнего скита, на заборы и прясла...

— Я — Кафа, вы — прокурор, — сказала она. — Истина в этом. Общей для нас задачи не было и не будет. Пригласите конвойного!

— Это ваш последний шанс, — напомнил Мышецкий.

— Мой адвокат думает так же. — В тоне ее голоса послышалась задорная нотка. — Трогательное единение врагов по закону. Два крючка плетут одинаково. Вас это не задевает?

— Нисколько.

— Прикажите вернуть меня в камеру!

— Да, конечно. Но прежде — последнее, на что указывает мой опыт: жалоба ваша такова, что может обещать только трагедию. Верховный предпишет исполнить приговор, не медля и минуты.

— Если успеет.

— Она слишком оскорбительна.

— Пригласите конвойного, поручик!

Она лежала на койке, вмурованной в стену, прикрыв лицо ладонями.

Как трудно, как трудно!

Должно быть, у каждого есть свое представление о свободе. Цыган, конечно, видит отсюда луг, реку, костры, дорогу, слышит колокольчик, шум колеса, бубен, песню. Пахарю видится пашня, грач на борозде, хлеба выше дуги и тоже река. А вот ей — шумные толпы, суета под черемухами на перроне, веселая мастеровщина в воротах депо, гулянье, качели под многоцветьем ярмарки, смех... Она тоскует по людям, по суете, и, когда шел суд, беда ее смиряла свою силу оттого, что кругом были люди. Много людей.

«Это нужно для вас».

Туман какой-то...

Кажется, в этом прокуроре притаился кто-то другой. Чем-то другой. Когда он говорил в суде, что она, Кафа, заслуживает изгнания из зала суда как лицо, презревшее суть и формы судебного обряда, это был только прокурор. Нечто неумолимое. Беспощадное и казенное. В том же качестве человека, для которого нет в мире загадок, так как их не знает и сам закон, видела она его и там, в Томске, в доме с холодными печами голубого изразца. Да и здесь, в камере. «Итак, карцер!» Конечно, и сейчас воображение бессильно увидеть в нем чуткую, ранимую душу художника. Это не романтик. Он не кинется на штыки ради Прекрасного.

Кто же тогда притаился в нем?

Кто этот другой?

Или никого?

В сумерках под окнами одинокого заброшенного дома остановился охотник с централкой за плечом, с деревянным гусаком на поясе и, оглядевшись, постучал в ставень. Дорога перед домом — кривой, плотно убитый отвилок старого Московского тракта — была так же заброшена, как и сам дом. По ней уже давно не стучало колесо, дожди посмывали дорожные письмена, а семейки курослепа стали выбегать на нее из обочины и селиться.

Воздух продолжал темнеть, подчеркивая тишину и запустение. Бесшумные быстрые крылья летучих мышей, возникающие то над шатрами ворот, то над дорогой, повторяли этот унылый мотив, и казалось, охотник стучится напрасно. Но вот во дворе что-то звякнуло, послышались шаги, должно быть, по крыльцу, потом скрипнул засов, и в калитке, открывшейся, насколько позволяла цепь, обрисовалась сутулая мужская фигура в белой рубашке.

— А, товарищ Пахомов! — послышалось из калитки. — Что-то без собаки?

— Да морока одна с этой собакой.

Пока Пахомов, навалившись грудью на шаткий кухонный стол, писал в стороне первую листовку, Чаныгин, смахнув кепкой пыль с ходиков, брошенных хозяевами заимки, толкнул маятник и стал тихонько рассказывать Ивану, как он вез с позиции германские часы с кукушкой и как на Полесье отдал их нищему: кукушка потеряла голос, а без голоса это уже не забава.

Пахомов читал вслух только что написанное:

— Товарищи, вас мобилизуют! На ваши села, деревни и заимки наведены пушки, над вашими головами занесены казачьи нагайки, вам грозят смертью! Грозят потому, что вас боятся. Не дайте обмануть себя! Пойти в солдаты — это пойти в убийцы. В убийцы отца, матери, сестер, братьев. Поднимайте беспощадное оружие, обращайте его против настоящих убийц. Чаша гнева народного переполнена. Разъясняйте белым солдатам пагубность, антинародный характер дела, которому они присягали! По всей Сибири, не боясь пыток и расстрелов, работает партия коммунистов-большевиков. Вступайте в большевистскую партию! Готовьтесь, внимайте, ждите сигнала к всеобщему восстанию! В ряды революции, товарищи! В ружье!

Листовки были тут же размножены на стареньком плоскопечатном станке, после чего братья Терентьевы уложили пачки в железный сундучок, с какими машинисты по обыкновению отправлялись в поездку, и, распрощавшись, ушли. Еще с одной пачкой отправился к Первому тополю Иван Вдовин.

Как и днем раньше, от лесника, домишко которого торчал над таежной Громотухой в полуверсте от Московского тракта, принесли покрытое полотенцем ведерко молока и два больших каравая духмяного ржаного хлеба.

— Хар-роший чэл-лавэк! — громко похвалил Каландаришвили[9] мальчишку с ведерком, и все рассмеялись.

— Пайдэшь мой атрят? — спрашивал он того же паренька, как только ведерко опустело, и подпольщики сгрудились у выхода.

— А ты кто? — Мальчишка глядел заинтересованно и смело.

— Нэ знаишь? Дэд!

Дед? Мальчишка недоуменно фыркнул и засмеялся. Чернобородый красавец в мягких юфтовых сапогах, с кинжалом, с бляшками серебра на узком кавказском ремешке, туманил ему голову, но разве это Дед? Про Деда говорили, если потянет беляка шашкой, то и беляк пополам, и седло пополам. А этот?

— Тольки з аружьем! — продолжая разговор, предупредил парнишку Каландаришвили.

— Оружие-то какое? — выкрикнул вдруг Данилка Цыганок.

— Самая лючшэ пушка.

Немного погодя на бурятской двухколесной телеге к заимке подъехал человек в азяме, и подпольщики стали выносить ему пакеты с оружием. Чаныгин, Пахомов, Каландаришвили с ординарцем и Вострокнутов наблюдали за погрузкой через полуприкрытую дверь и о чем-то разговаривали, немногословные и озабоченные. Данилка отирался тут же, стараясь пронюхать, чья это телега и куда повезут оружие. Чаныгин упомянул имя какого-то пана и сказал, что надо решить главное: начинать ли сразу с нападения на тюрьму или сначала использовать пана с его хитрой и очень уж рискованной затеей. Вострокнутов замахал руками, Каландаришвили засмеялся и что-то крикнул человеку в азяме. Данилка понял, что человек в азяме партизан Деда, и почему-то обрадовался.

Светало. Пошлепывая на отбойчике, шитик глядел через протоку на ровный мелкий топольник, на туман у того берега, белый и нежный, как пух одуванчика.

— Ку-ку, ку-ку!

Пахомов умывался под берегом, Чаныгин сидел в шитике и, отстегнув от ремешка финский нож, вырезывал свисток из талины.

— Кукушка-то, вон, слышишь, остановиться не может, — встретил он возвращающегося от воды Пахомова с полотенцем и покивал на лесок.

— Ты-то, конечно, загадал уже.

— А что, не цыганка ведь. Тут без вранья.

Перед окончанием войны с немцами Чаныгин и Пахомов были солдатами-окопниками 2-й армии. Правда, полки у них были разные: у Чаныгина — 32-й Сибирский, у Пахомова — 6-й гренадерский Таврический. В ноябре семнадцатого в Несвиже, в гулком и мрачном замке князя Радзивилла, где тесаный камень, порталы, башни, глухие переходы, залы в высоких и узких окнах угнетали солдат духом враждебного аристократизма, собрался чрезвычайный съезд армии, на котором большевики провозглашали власть Советов. И Чаныгин, и Пахомов регистрировались тогда по спискам большевистской фракции, но друг друга не знали. В том же ноябре в Солах, за общим столом переговоров о перемирии, судьба свела чванливую кайзеровскую деспотию и пролетарскую революцию в России: группа германских армий генерала Эйхорна, ее делегаты принимали представителей 2-й армии Советов. И здесь Чаныгин и Пахомов представляли свои полки. События тех дней им рисовались теперь живо и почти одинаково. На пути к Солам — мокрая теплая метель, снег, тающий на рукавах. За передовой, к офицерскому собранию — с повязками на глазах, источавшими странный запах персидского порошка и полыни. В гардеробной — фуражки немецких офицеров в орлах, золотой мишуре, дешевые перчатки, стеки, галоши, удивленные улыбки денщиков, с преувеличенной любезностью снимавших с солдат, с «серой окопной скотинки», пропахшие махрой, захлестанные грязью шинели. Солдат Щукин, глава русской делегации, без погон. Молескиновая гимнастерка. Лоб мыслителя. «Вы предлагаете, господин генерал, проект договора на двух языках! Мы тоже предлагаем проект договора на двух языках. Считал бы полезным огласить оба проекта». Генерал фон Зауберцвейг то и дело подкручивает торчащие в потолок усы, говорит резко, отрывисто, желая во всем походить на своего императора, который стоит над его головой в черной раме и, не меняя надменной улыбки, поглядывает на русских солдат, вознесенных революцией на вершину, кажущуюся ему фантастической... Чаныгин и Пахомов хорошо помнили картины и даже слова многих событий, и очень смутно — друг друга. Это не мешало им сознавать себя давними верными друзьями, гораздо более давними, чем та пора, когда в Несвиже и Солах они лелеяли крохотный росток мира, а затем под Нарвой и Выборгом защищали его оружием от вероломства тех, над кем витала еще тень высокомерного императора.

— Цыганка, она набрешет, — продолжал Чаныгин. — Ты знаешь, о чем я думаю, Пахомыч?.. Был у меня братан, Иванушка. Так вот, играл он как-то на бревнах: они лежали у нас под окнами. Бревна раскатились, рука — под лесину, потом голова, а дальше плач во всем, доме, поп, отпевание. А через неделю, может, через две, мать мыла полы, лезет под койку и хвать тряпкой за что-то. Глядит, гвоздь. Вспомнила, забил его Ивашка, да как закричит: «Рученьки, рученьки мои милые!» Так, видимо, понимала, что руки, те самые руки, что забили гвоздь, теперь в гробу и уже ничего не могут. Стала икать. А как затихла, у нее отнялась вся левая половина. Только через год ступила она за порог, да и то держалась за стенку. А вот теперь и я натыкаюсь то на одно, то на другое. Спрашиваю Грачева: «Кто это составил?» — «Кафа». — «А это чья работа?» — «Кафы». Да ведь и гвоздь нашелся, честное слово: забила, чтобы вешать жакетку. И ты знаешь, сижу, бывает, и вдруг мысль: вот войдет. Оборачиваюсь на двери и жду: вот войдет.

— Мне это знакомо, — сказал Пахомов, склоняясь над кормой и пряча в мешок полотенце и мыльницу. — Откуда безопаснее пройти в литейку?

— Со стороны узкоколейки, конечно. А ты что, заглянуть к нам думаешь?

— Надо разобраться, как идет забастовка. Потом Годлевский обещает назвать день и час. — Пахомов затянул на мешке петлю, помедлил, глядя на Чаныгина. — Ну, что молчишь?

— Да не верю я этому пану. — Пристроив талиновый прут на коленке, Чаныгин легонько поколачивал по нему колодкой ножа. — Ты сам-то веришь?

— Верю, Степан.

— Как самому себе?

— Как самому себе.

Чаныгин вздохнул.

— Смотри, Пахомыч! — И, смягчая проступившие было в голосе угрожающие нотки: — Мужик ты у нас башковитый, но смотри.

— Смотрю-ю-ю, — растянул Пахомов и, балансируя, пошел по качающемуся шитику.

Из-под угора на разъезд поднимались в обнимку солдат и молодайка в мокрой от росы, высоко подоткнутой красной юбке. Солдат что-то говорил ей на ухо, кривил губы в ухмылке, молодайка внимала, щурила шальные глаза, но как только увидела на перроне Чаныгина, стоявшего возле ушата с водой, толкнула солдата локтем и стала поправлять волосы.

— Постыдился бы человека, — рассмеялась она Чаныгину. — Болтат чо попало.

Она одернула юбку над голыми белыми ногами в чирках и поплыла павой впереди солдата.

— Слышь, Марья! — позвал солдат, останавливаясь. — Ты ведь не сказала, во сколько.

— Придешь к бараку и узнаешь.

— Одна канитель с этими бабами, — сказал солдат тоном избалованного кавалера, приближаясь к Чаныгину и провожая молодайку любующимися глазами.

«Видал, какая?» — говорили его глаза.

Легкая в шаге, белозубая, простоволосая, с колеблющимся в руке сиреневым платочком, она и в самом деле была хороша, — и лицом, и статью, и тем, как говорила и улыбалась.

— Ничего обломал бабенку, — сказал Чаныгин солдату.

— Да нет. Своя.

— Ну, ну, своя. Со своей ползунику не собирают.

— Собирают, как видишь.

Солдат позвякал жестяной кружкой, прикованной цепочкой к зеленому ушату, нацедил воды и, жадно осушив ее, сказал, что жена приехала к нему повидаться, но вот на квартиру встала с трудом, да и неудачно. Хозяйка — чистая баба-яга, ни водки, ни табака, ни просто солдатского духу не переносит, и оттого совсем замордовала постоялку.

— Поехал бы сам домой, — посоветовал Чаныгин.

— Думал. Была бы кака ни на есть бумажонка — рисканул бы.

— Бумажку выправить, раз плюнуть.

— Ты бы вот мог?

— А что? Чик, чик — и в дамках.

Солдат примолк, поморгал на Чаныгина напряженными глазами и понимающе осклабился.

— Потрепался бы с тобой, — сказал он, — да некогда. Пока!

Подмигнув Чаныгину, он сунул руки в карманы и этаким фертом, вразвалочку, потянул вдоль палисада.

И тут же обернулся:

— Слышь, а может, и правда сварганишь?

— Может.

— Давай делом, — предложил солдат, возвращаясь. — Я ведь не за ради Христа прошу. Кольцо не пожалею. Во! Да ты на камушек зырь! Играт-то как, а?

— Кольцо оставь себе. — Чаныгин отвел руку солдата. — Я вот что хотел спросить: что это у тебя на боку? Порожняя кобура?

— Почему порожняя? Я ж при дневальстве. Кольт.

— Тогда баш на баш. Ты мне — пистолю, я тебе — белый билет[10].

— Интересная фасоль! — Расширенные внезапным возбуждением глаза солдата стали необыкновенно светлы. — Ну, а какая ты личность, если спрошу?

— Прохожий.

— С-сука! Ты что надумал, под расстрел меня подвести?

Солдат сграбастал Чаныгина за грудь и, продолжая забирать в кулаки его рубаху, качнул на себя.

— Что дальше? — мрачнея, спросил Чаныгин.

— Хлоп, хлоп, и казенный гроб. Слыхал такое присловье? — Солдат оттолкнул Чаныгина и стал расстегивать кобуру. — Я сволоку тебя к коменданту.

— А что получишь? Белый билет. Да ведь и я молчать не стану. Требовал, скажу, указать, кто бы слиповал фальшивые документы, а когда отказал, вот, потащил силком.

Рука под кобурой замерла и застегнула пуговку.

— Да и бумаг у меня может не оказаться. Кому тогда из нас вера у коменданта?

— Ну, ну, попер... — в голосе солдата зазвучало колебание. — Сам, поди, в курсе, как теперь строго с оружием.

Постепенно выяснилось, что с получением белого билета солдату не будет нужды возвращаться в казарму и, следовательно, расстрел ему не грозит. «Бабенку под крендель, — советовал Чаныгин, — и прямиком на пристань. Белый же билет будет по всей форме: печать, подпись, буквы, как на афише. Такой-то солдат, родом оттуда-то, страдает неизлечимой болезнью, скажем, сифилисом, в наипоследней стадии, увольняется из войск навсегда, вчистую, и никакому переосвидетельствованию не подлежит».

— Ну, а на чью фамиль будет этот сифилис? — спросил солдат.

— Какую возьмешь. На свою или на чужую.

Солдат вынул кольт и подал Чаныгину. Они тут же спустились к заросшему красноталом водопроводному колодцу, и здесь, на дощатом его навершии, Чаныгин вписал солдата в готовый бланк. Солдат получал два горошка на ложку: болезнь, которая не тяготила, и свободу, которая радовала.

Оранжевые колеса замедлили бег и остановились. Но для Мышецкого земля все еще бежала, и потому, спускаясь с коляски, он опасливо поглядывал под ноги и пьяно улыбался. Все окна в его доме были темными, не горел свет и над парадной дверью. В холодном коридоре он безуспешно пощелкал выключателем и направился в гардеробную.

Был час рассвета.

В окне слева воздух сделался зеленым и стал бледнеть. Зеленый, призрачный и, казалось, неземной отблеск лежал и на зеркале. «Ты сегодня в смокинге», — сказал он своему отражению и рассмеялся. Какой черт, в смокинге, если болтается вот эта штука. Он потрогал аксельбанты, и в колдовском свете они шевельнулись, точно живые.

Почему так трудно представить себя без погон, без расшитых рукавов и аксельбантов? Или всегда будет война, бессмысленная и ужасная рубка русских русскими? И бесконечные заседания следственной комиссии, патетика речей, молебны, отпевания, парадная шагистика англичан, чехов, японцев на Атаманской, на Дворянской, на русских улицах с русскими людьми и названиями.

Зажигая в кабинете свечу, он припомнил, как в самый разгар пирушки у Годлевского заснул, сидя на диване. Среди гостей была вдовушка лет двадцати пяти, беспричинно веселая, наивная, которую почему-то все звали Тошкой. Похоже, тот, кто всех выше, творил поначалу не Тошку, а ломовую лошадь или сохатого, но передумал, украсил свое создание хорошенькой мордашкой, ткнул пальцем раз и еще раз, чтобы получились две пленительные ямочки, подарил ей бюст, создававший тесноту в любой комнате, а лапищи и ходули менять не стал, и получилась красавица во вкусе армейского прапорщика. От сна Мышецкий очнулся под оглушительный хохот гостей и тотчас же увидел, как на него наползает нечто грандиозное. Ему сделалось душно, как под копной жарким летом, он отстранился, как мог, но его догнал крепкий и властный поцелуй в губы. Тошка засмеялась игриво и тоненько, а из пелены табачного дыма выплыл танцующий Годлевский с глиняной чаркой в руке.

— Итак, — говорил Годлевский, дурашливо приплясывая в лезгинке, — на планете совращен последний целомудренный мужчина. За любовь! За посвящение в великий орден любящих и любимых!

Воспоминания эти были неприятны.

Вот так, без Вареньки, в теплой пирующей компании он давно уже не бывал.

И вел себя, как семинарист.

— Ах, если бы крюшончика! Единственный, разъединственный маленький глоточек... — мечтала Тошка по другую сторону стола, и он с готовностью оглядывал стол, буфет, подоконник в надежде увидеть бутылку с подходящей наклейкой, а увидев то, что искал, с улыбкой разводил руками:

— Господин Глотов забрал последнюю.

— А вы отберите, — выпевала она томным голосом и клонила голову.

И он делал вид, что отбирает.

А Глотов отдавал и потом глядел на Тошку, глядел и качал головой с укором и восхищением.

Когда гости разбирали в прихожей накидки, шляпы, перчатки, а за раскрытыми дверями фыркали лошади и кто-то объяснял, где лучше переехать железнодорожную линию, Тошка объявила во всеуслышание, что в провожатые она выбирает Мышецкого.

— Что вы, Тошуля, — ужаснулся Глотов и, завладев ее руками и целуя их, стал говорить, что было бы непоправимой жестокостью требовать от вновь посвященного, от юноши, только что ставшего мужчиной, столь обязывающего любовного подвига.

— Да ведь и он... он просто... — обращенное к Мышецкому лицо Глотова было шутливо и заискивающе. — Признайтесь, Глеб, вы ведь так, ну, без серьезных видов?.. Родная Тошечка, перед вами незанятый, солидный и, конечно же, круглый холостяк. Клонюсь, как былинка, и молю: не гоните и не губите, я ваш провожатый!

Поехали втроем на коляске Мышецкого.

— Чтой-то студено стало, — пожаловалась Тошка, кутая в накидку свои могучие голые плечи, когда коляска, сбежав с переезда, покатила по пыльной качкой дороге, круто огибавшей курью — отногу с костерком на берегу, с рыбаком в шапке, с сетями, развешанными на кольях.

— Одна рюмка ямайского рому, — отозвался Глотов, — и от вашей зябкости не останется и помина.

— Ямайского?

— Поехали ко мне, Тошка! Это займет минуту, две, самое превеликое — десять, если, конечно, вам не представится интересной моя коллекция вееров первых красавиц мира.

— Ямайский ром. Хм...

Тошка не говорила слов согласия, так как дама, очевидно, и не должна говорить этих прямых слов, если она даже восхитилась ямайским ромом или коллекцией вееров...

Около своего дома Глотов помог Тошке сойти с коляски, и когда она, как мимолетное видение, утвердилась на тротуарчике, вернулся к Мыщецкому.

— Извините, Глеб, — сказал он. — И не ожидайте нас: я вызову автомобиль. И еще одно. — Он обернулся на Тошку и взмахнул рукой: — Сейчас, сейчас!.. Сделайте все, Глеб, чтобы уже утром просьба Кафы о помиловании и ваше заключение лежали на столе председателя суда. Сей фрукт обвиняет вас, обвиняет нас, — снизошел Глотов, — в волоките и готов поднять хай на всю Европу. Кстати, каково ваше заключение?

Мышецкий нахмурился.

— Возможно, я выгляжу ослушником, — заговорил он, — но вот так, с облучка, я отказываюсь давать столь серьезные объяснения.

— Столь серьезные? Ба, понимаю! Картинки, что кружат вам голову, рисовала Кафа. И вы теперь хотели бы рекомендовать для нее, скажем, каторгу, заключение или свободу.

— Если хотите, да.

— Свободу?

— Жизнь. Только жизнь. Разрешите трогаться?

— Конечно, дорогой. И последнее — к заключению я бы просил приложить копию вашего рапорта с обвинениями Кафы в насильственном свержении судов и прокуратур Временного правительства. Не забудете? Я уже имел возможность выразить вам свое неудовольствие по поводу того, что этот ее разбой почему-то не обрел места в обвинительном акте.

— Надеюсь, вы сознаете, что добавлять эти обвинения после приговора не только противозаконно, но и противоестественно? Да и нет у меня этого рапорта.

— Рапорт у вас!

Мышецкий не ответил и стал поворачивать лошадей в сторону дома. Ординарец его, спешившийся у палисада, махнул в седло и поскакал улицей.

— Не теряйте головы, Глеб! — Глотов все еще был рядом и говорил, не повышая голоса. — Это очень серьезно. Я не смогу отказать в разрешении на обыск в вашей квартире. Это очень серьезно. Рапорт у вас!

— Ошибаетесь, полковник! — объезжая Глотова, Мышецкий с ненавистью глянул ему в лицо. — И, должен заметить, от всего этого дурно пахнет. До свиданья.

Волнуя воображение, по комнате плыл запах горячего воска. Фикусы были черными, и в колеблющемся от папиросного дыма голубом и зеленом воздухе казались неведомыми морскими растениями. На этот раз горела тонюсенькая свечка, освещавшая только себя, и оттого гири часов, набухшие нежнейшим свечением, были всего лишь бесформенными пятнами, сонными рыбами из того же подводного царства. Тени ходили неслышно и лениво, напоминая повисшие над морским дном подводные растения.

Но вот под Мышецким скрипнула качалка, от выкуренной папироски пахнуло горелой бумагой, за окном гавкнула собака, и тотчас же комната стала комнатой.

Мышецкий не любил этот ранний час, час смятения, непобедимой каменной усталости, которую уже покой не делает наслаждением, отрадой.

Сегодня ты в смокинге!

В первые минуты возвращения он улыбался, шутливо злословил себе, так как жил еще под впечатлением той маленькой победы, которую, верилось, только что одержал в столкновении с Глотовым. На этот раз он был тверже, намного тверже!

«И, должен заметить, от всего этого дурно пахнет».

Глотов почему-то не отозвался на эту его несдержанность. Коляска обходила его, а он стоял, не меняя положения, улыбался и, кажется, покивал ему и поднял руку.

Как-то за картами в клубе офицерского собрания Мышецкий признался, что в предстоящем процессе Кафы — тогда он был предстоящим — его тяготит двойственность собственного положения. С одной стороны — прокурор, государственный обвинитель, с другой — потерпевший.

— Потерпевший?

В руках Глотова — тогда он сидел напротив — оказалась дама пик. Держа карту за уголок, он чуточку помедлил и заученным артистическим движением выбросил на стол:

— Не эта дама сделала вас потерпевшим, поручик? — Дама пик действительно чем-то напоминала Кафу. — Впрочем, бейте, это мой ход.

А когда Мышецкий побил, Глотов со значением оглядел компанию.

— Призываю в свидетели, господа, — сказал он, — поручик, как видите, пребывает в той счастливой поре, когда нам покоряются все дамы.

Манера Глотова услаждать общество остротами, нередко сомнительными, как эта, была неприятна Мышецкому, и он сказал, раздражаясь:

— Не переводите на шутку, полковник, вещей более чем значительных.

— Х-хо! Тогда слушаю.

— Здесь только свои, — огляделся Мышецкий, — и, очевидно, я могу быть предельно откровенным. В Томске, после большевистского переворота, Кафа смещала меня с поста товарища прокурора. Представьте теперь, она встает и заявляет мне отвод на том основании, что обвиняет ее потерпевший — она знает меня в лицо. Обвинение пристрастно! Мститель на трибуне! Господа судьи, перед вами попытка свести счеты!

— Успокойтесь, Глеб. Ведь это обвинение ей не предъявлено, — сказал Глотов.

— Какое, полковник?

— Обвинение в том, что она разрушала законные очаги власти. И, следовательно, вы не потерпевший. Отвод же, если бы она его и заявила, был бы выгоден только нам. У вас, у прокурора, открылась бы возможность сказать сильные слова о нашем неизменном, чисто русском великодушии. Мы простили ей прошлое, а вот она пытается обвинить вас, прокурора, и прочее, и прочее.

Тогда Глотов был за великодушие. Теперь же он делает все, чтобы смерть Кафы стала неизбежной: «Надобно приобщить копию вашего рапорта», «У меня нет этого рапорта».

К сожалению, есть.

Есть, но не будет.

Открывши боковой ящик стола, Мышецкий достал папку и, перебрав сшивы бумаг, довольно скоро нашел нужное. Зажег еще одну свечу и стал читать, постукивая карандашом по бумаге.

Да, у нее были тогда детские рукавички. Она стянула их с рук, положила одну на другую и свернула комочком. И, странная штука, наблюдая, как она все это делала, я вдруг подумал, что она главная. Я не читал еще мандата, не успел заметить на ней маузера и уже знал: в этой троице она — главная.

«Что вы свергаете, мадам? — спросил я Батышеву. — Прокурора, прокуратуру или то и другое? Понимаю, все старое. Чем же в данном случае не угоден я новой власти?» — По-видимому, слова эти я произнес с издевкой. — «Образом мысли, — ответила она. — Сомнительно, чтобы вы могли по-настоящему понять человека труда». — «Конечно, мадам. Я сын профессора и внук настоятеля монастыря. Но ведь там, дальше, в глубине моего рода, были и пахари, и воины. Потом, мой дед и мой отец были людьми глубоко верующими». — «Что это значит?» — «То, что и я мог бы отдаться какой-то бескорыстной идее». — «Вы разделяете большевизм?» — «Нисколько, мадам! Нет, нет!..»

Я наблюдал ее в трех ипостасях, и она всякий раз являла собой стихию — что-то слепое, безбоязненное, дикое и древнее. Комиссарша? Что вы, мужик! Такой же косматобородый, возгордившийся, как и те два, что приходили с нею. Выслушивая ее ультиматумы, я видел перед собой варвара-опустошителя, которого справедливое чувство возмездия призвало к расправе над помещиком, но захлестнувшая стихия опьянила и ослепила. Поджигая хоромы бар, подобный опустошитель сбивает рамы с шедевров Коро и Делакруа, чтобы из холста, покупаемого за миллионы, сшить мешок для хранения овса или гнилой картошки. Стихией была она перед судьями, стихией рисовалась и сейчас, в своем третьем явлении, в образе художника-возмутителя, который, прорвавшись через заломы и завалы школ, мод, ущербных рахитичных вкусов имитаторов и угодников, встает над миром и веком, как новая страничка в искусстве. Идет силища, не ведающая уёму, и это не богиня и не предтеча, это все тот же варвар.

Теперь все эти жесты независимости и благородного негодования выглядят смешно и глупо. Глотов сказал бы — это было бряцанье картонным мечом.

Как это было? Да... «У вас нет законов, — заметил я, передавая футляр с гербовой печатью и ключи от сейфа. — Как же вы собираетесь творить правосудие без законов?» — «Пока, — она выделила это слово, — пока по старым законам России. Есть декрет Ленина. Словом, мы принимаем то, что не противоречит идеям революции». — «Какой?» — «Настоящей. Пролетарской, сказать точнее». — «Ну, а как быть с цыганом, которого сейчас судят за убийство любовницы?» — «Пусть судят. Убийц, я думаю, не прощают и наши враги».

Помню, вижу, благодарю тех, что стояли тогда, понурив головы, не младшие перед старшими, а паства перед пастырем. Таких прочувствованных и таких точных слов прежде под этими сводами я, кажется, не произносил. Вот она, последняя минута, говорил я, и мой приказ: каждый поступает по чувству долга и совести. У нас отнято дело, но отнять у нас долг перед Россией невозможно.

Прощайте и до новой встречи, друзья!

Как хорошо помню этот дом! В нем были удивительно красивые печи из молочно-голубого кафеля. Подобно айсбергам, они были овеяны думой и вечностью и плыли в вечность под своими высокими лепными потолками. Заглядывая на них в окна, я все чаще и чаще думал о поруганной красоте, о жизни, из которой война и развал вычеркнули искусство. Делалось тошно и страшно, и я начинал кричать, не крича, без звука, чувствовал растянутый, распяленный рот, слезы на лице и, понимая, что это припадок, истерика, хлипкость духа, уже плакал по-настоящему... «До встречи, друзья!» Тогда, при большевиках, вышвырнутый ими, как шелудивый котенок, я верил в скорое возвращение того порядка, который открылся на Руси марсельезой, залпами февраля, митингами, ликованием на станциях и разъездах при встрече с политкаторжанами. Теперь же, без большевиков, я весь — одно сомнение...

День пятый

Стало совсем светло.

Часы зажужжали на своей мягкой баюкающей ноте и пробили шесть. Пора!

Мышецкий открыл форточку, аккуратно разорвал пожухлые листы рапорта на равные четвертушки и стал одну за другой жечь от свечи над чугунной пепельницей.

Тошка была зубным врачом в Городищенском приемном покое. На работу в то утро она пожаловала в черном «роллсе» господина прокурора. Правда, самого господина прокурора в машине не было. Шофер, мальчик в крагах с ноги́ великана — они подпирали ему под самые коленки, проводил ее до крыльца, бережно поддерживая перед собой за локоть и улыбаясь. С крыльца, когда «роллс» уже урчал и трогался, она увидела Мышецкого. Он шел тротуаром с портфелем в руке. Подойдя к ней, приветливо приложил к козырьку руку в перчатке. Лицо его было шутливо.

— У-у, изменник, — прошипела она, смеясь. И погрозила пальцем: — Прочь с моих глаз!

По-видимому, мужчине в подобной ситуации удобнее всего делать прямо противоположное. Мышецкий поднялся на крыльцо и, глянув на Тошку, озадаченно пощипал бородку: Тошка смеялась и плакала.

— Я ей лечила зубы, — говорила она, шмыгая носом. — Я люблю вас, Глеб! Я дрянь, тряпка, ни на что не годная баба... Неужели вы не видите: я люблю вас?

— Вижу, — пытался отшутиться Мышецкий.

— Будьте серьезны, Глеб! — Лицо Тошки выразило ужас. — У него взгляд ангела, но ведь это убийца, минотавр. Боже, если бы я это знала!

Мышецкий спросил, кого она имеет в виду. Тошка заплакала еще горше, стала ловить его руку, как слепая, и потащила на второй этаж. Так как плакала лошадь, обреченная природой на тяжкий, изнурительный труд, с голосом не для плача и страдания, а для любви, для ликующего трубного призыва, он понял вдруг, что Тошка несчастна. Ему стало неловко за шутливый легкомысленный тон, с каким он встретил ее признания и слезы.

— Успокойтесь! — попросил он. — Как я понимаю, Глотов что-то говорил вам о Кафе.

— Спасите ее, Глеб! Вы честный и деятельный. Женщины не любят говорить хорошее друг о друге, но она... Она была у меня только раз, но я готова говорить о ней хорошее, где угодно.

Она вдруг стала спокойней и остановилась:

— Обещайте, Глеб!

— Обещаю...

Он умолк, понимая, что назвать ее Тошкой не может.

Служебный стол г-на прокурора на этот раз мало чем отличался от ресторанного: темная бутылка мадеры, сельтерская вода в сифоне с никелированным краником, на блюде пыжики из какой-то красной рыбы и лука. Шипение сифона оборвалось тотчас же, как только Мышецкий вошел в кабинет. Глотов стоял у стола и, приветливо подняв брови, улыбался.

— «А Германа все нет!» — пропел он своим красивым гудящим баритоном. — Где вы запропали, Глеб?

— Да встретил тут одно эфирное создание и, признаюсь, посудачили на ваш счет.

— Присоединяйтесь, дорогой. Закусь, правда, не под мадеру, зато мадера — бальзам божий. — Глотов поправил на пыжике красный пластик и осушил рюмку. — Значит, посудачили?

Мышецкий усмешливо кивнул и тут же подумал, что этот его усмешливый приятельский кивок, как и то, что сейчас говорил и делал Глотов, его слова, тон учтивого дружелюбия, улыбка, с которой он встретил его и теперь спрашивает, слушает, наполняет рюмки, пододвигает тарелку с пыжиками, — все это обволакивает его, Мышецкого, какой-то липкой паутиной, вносит в их отношения ложный оттенок сердечности, делает его гостем, другом, разоружает перед неизбежным и трудным разговором.

— Надеюсь, рапорт с вами? — спросил Глотов.

— Я уже имел честь докладывать — рапорта нет.

— Но ведь это неправда.

— Вчера — да.

— Х-хо! Вы уничтожили его этой ночью, и ради чего?

— Ради спасения Кафы.

— Ну, знаете, поручик.

Три слова, не разжимая рта.

И голосом, читающим приговор:

— Таким образом, товарищ прокурора поручик Мышецкий, побуждаемый сочувствием к большевикам-узурпаторам, преднамеренно уничтожил одну из улик против лица, замышлявшего свержение власти верховного. Уникально!

— Не красьте меня в красный цвет, Николай Николаевич.

— А я подумываю.

— Вы этого не думаете. Вы нагнетаете напряжение, все еще рассчитывая получить рапорт.

— А я подумываю, — повторил Глотов ласково.

— Что ж, объяснимся тогда. Кафа действительно должна быть казнена, и я смиряюсь с этим, протестую и смиряюсь. Но вот как отделить в ней потрясательницу основ, большевичку, от другой Кафы, от большого, очень большого художника, я не знаю. Как казнить одну Кафу и оставить живой другую. Как спасти эту другую?

— Спасти?! — Глотов легонько промокнул губы перекинутой через ладонь салфеткой, сложил ее и кинул на поднос. — Простите, голубчик, но это мелодрама. Когда царю Николаю доложили... дай бог памяти... да, Аристотель... Так вот, когда царю доложили, что Аристотель, лучшая скаковая лошадь монарха, больна сапом, он не увидел здесь вашей дилеммы и тут же повелел пристрелить животное. Пиф-паф и — как не бывало. Говорят, в глазах царя стояли слезы. Аристотель гремел тогда на весь мир, поэты, кажется, Бальмонт и Северянин, посвящали ему стихи, называли черным алмазом и черной молнией! Короче, это была чудо-лошадь.

— Вы сказали — лошадь? — усмехнулся Мышецкий.

— Перестаньте, Глеб! Большевизм не менее опасная зараза, чем, скажем, сап или сибирская язва.

— И только поэтому вы готовите Кафе конец «Аристотеля»?

— С вашей легкой руки, Глебушка!.. Но я отвечаю — не только. Хотите, откроюсь? Если верховный поставит подпись под одним словом «утверждаю» и не добавит — с заменой тем-то и тем-то, мы получаем самую лестную аттестацию. Дело выбрано без сучка и задоринки. Веское. Громкое. Хорошо обставленное доказательствами. Поручик Мышецкий просил то, что просил бы сам Колчак. Суд внемлет прокурору... Что там еще? Восторженная Европа? Америка? Конечно же! «Процесс в Городищах называет большевиков янычарами двадцатого века!». «Колчак прав!». Вот шапки, которые неизбежно встанут на первые полосы газет мира.

— Я вижу другие слова: «Убит Репин! В Городищах произошло судебное убийство». Кафа для России, как и Репин, — большая новая эпоха.

— Эпоха? — Глотов озабоченно поглядел на пыжики и прикрыл их салфеткой. — А ведь и впрямь в ногах правды нет. Присядем, Глебушка!

Из кресла Глотов потянулся к курительному столику, взял ящичек с сигарами, достал одну, раскурил и, глядя через дым под ноги, сделал недовольное лицо.

— Мошенники эти интенданты, — сказал он. — Только вчера получил сапоги: господин прокурор, господин прокурор!.. А сегодня уже отлетела подошва.

И так же — через дым от сигары — поднял глаза на Мышецкого.

— Я вполне допускаю... — заговорил он плавным голосом человека, привыкшего вещать с кафедры вечные истины. — Я вполне допускаю, что сужу о Кафе ошибочно. Но можно ли поручиться, что на добрые чувства конфирматора она ответит благодарностью и примется писать портреты Колчака, Тельберга, Гинса... — Глотов поглядел на Мышецкого искоса, что-то прикидывая, и лицо его вновь стало недовольно, будто он еще раз увидел свою злосчастную подметку. — Черта с два! Она удерет из тюрьмы и устроит нам такой тарарам, такой тарарам...

Мышецкий угрюмо потер щеку.

Оглянулся на часы.

— Через час двадцать, — сказал он, — прибудет фельдъегерь. Следует поторопиться с заключением.

— Святое беспокойство! — Взор прокурора полон благодарности. — Ну, а что вы намерены предложить конфирматору?

— Великодушие во имя будущего.

— А что просили в суде?

— Смертную казнь, как помните.

— Угу, скажет верховный. Вы знаете, как он говорит это «угу», это страшное «угу», и как вскидывает при этом брови? Вот что, Глеб: писать заключение буду я сам.

Мышецкий снова потер щеку.

— Превосходно! — Глаза его замерцали. — Прокурор исправляет промах товарища прокурора. Глядит с высоты судеб России, ее великого искусства и заключает: смертная казнь может быть заменена, скажем, каторгой. Кафа встает на одну доску с Кычаком. Разве это не справедливо?

— Милый Глебушка, — Глотов делает драматический жест и хватается за голову, — куда нас затащило? Эпоха! Вы действительно убеждены, что без Кафы Россия не Россия? Знаете, Глеб, кажется, я захвачен вашим ветром. Я подумал, я увидел сейчас безудержный курьерский поезд — так стремительно летит время. Затем — наших потомков, спустя век, два, три. Бумаги прокуратуры желты, как воск, о нас с вами нет и помина. Закружило, занесло, замело. И вот некто мудрый и неистощимый в поиске вдруг узнает и, в радости, кричит на весь мир, что она, вставшая над вселенной, над веками, над пристрастиями и вкусами, была спасена, дарована людям вот сейчас. В этом деловом и, по существу, мимоходном разговоре двух деятелей пра́ва. Маленьких, а к той поре и никому уже не известных. Мышецкий, Мышецкий, а кто еще? Кружится голова. Нет, вы не правы, Глеб! Это невозможно! Немыслимо! Это игра чувств. Тоска по утраченной красоте, вызванная безвременьем, войной, огрублением душ и нравов. Крест на всем! Я пишу заключение, вы представляете мне рапорт.

— Не понимаю.

— Нет, нет, — Глотов рассмеялся. — Не тот, разумеется, — новый. Тогда-то, при таких-то обстоятельствах, я утратил, забыл, оставил в поезде, трамвае документ, из которого вытекает, что Кафа в свое время разгоняла... Обстоятельства утраты разрешаю придумать.

— Такого рапорта не обещаю.

— А если я допрошу вас... в порядке административного расследования, и сей протоколец пойдет с заключением? — полюбопытствовал Глотов. — Или это некрасиво? Некрасиво, пожалуй: прокурор допрашивает прокурора. Хм. Ваша взяла! Великодушие во имя будущего. Что ж, остановимся на этом. А теперь не смею задерживать, так как хотел бы иметь десять, пятнадцать минут на размышление. Целуйте ручку Варваре Алексевне. Честь имею!

Все женщины этого достойного заведения милы, красивы и молоды. Из красивых господин прокурор выбирает красивейших, полагая, что быть грацией — это первое, что должна приложить к прошению о работе любая женщина. Первое и последнее. Ничего другого от нее не требуется. Разве что угадывать течение мыслей господина прокурора. Впрочем, для этого есть своя школа и время.

Та, чьи пальчики стучат сейчас на машинке, пришла в этот дом последней, но достоинства, которыми располагают ее глаза, губы, линии тела, прическа, улыбка и голос, делают ее первой. Во всех случаях, когда прокурор диктует ей свои строгие и важные бумаги, он не упускает случая выказать ей сердечное, если не сказать, весьма сердечное, расположение, а порой и нечто большее. На этот же раз он сух и официален. Прочитавши готовую бумагу, глянул на нее отсутствующим взглядом и попросил тут же перепечатать, изменив в ней всего лишь одно слово. Теперь он сидит, окруженный шагреневыми подушками своего любимого кресла. Сцепил пальцы, чем-то поглощен и недоступен. Дверь прикрыта неплотно, и через узкую щель он, кажется, глядит в приемную на фельдъегеря. Фельдъегерь же беззвучно хихикает с секретаршей, которой не видно, и, поглядывая на кабинет господина прокурора, показывает секретарше фокусы с платком и спичками.

А ей страшно. Страшно оттого, что в кресле сидит совсем чужой человек, а бумага, в которой надо заменить одно слово другим, требует смерти.

Пальчики взлетают легко и изящно, и хотя клавиши стучат однообразно — сухой невыразительный стрекот — она слышит музыку. Она чувствительна, молода, музыкальна, сострадательна и — слышит музыку.

Реквием.

Мелодию раненого сердца.

Печальную, негромкую, медлительную, непостоянную.

Мелодию прерывают паузы, но в них, в этих паузах, тоски, отчаянья, слез и музыки больше, чем в самих звуках.

Пальчики поставили точку.

Валик выдвинул устуканный фиолетовыми буквами печальный лист, и музыка смолкла. Нет, наступила пауза, самая глубокая, самая долгая и самая многозначительная.

— Возьмите, пожалуйста, Николай Николаич!

Пальчики дрогнули.

— Уже? Спасибо, моя прелесть! Спасибо.

Машинист принял жезл от главного кондуктора. А тем временем в отдельное купе величественного пульмана, обшитого желтой дощечкой, вошел фельдъегерь с пухлой кожаной сумкой. Сопровождавшие его солдаты дружно взяли под козырек и сошли на перрон.

Дело, жалоба и заключение тронулись в путь за великодушием, которое один прокурор обещал другому.

Говорили о женщинах.

— Не знаю, как вы, Николай Николаич... — Годлевский медлил, глядя на сигару Глотова, на облачко дыма, и улыбка его делалась плутовской и двусмысленной. — Если бы я имел дар живописца, я писал бы красоту женщины в движении.

— «Две ножки, чудо из чудес»... Вы стареете, сударь.

Они стояли у массивного стола с телефонам, против открытой двери в кабинет Гикаева, который ожидался с минуты на минуту.

— Коротенькая исповедь, если не возражаете, — сказал Годлевский.

Он оглянулся на стол, положил за собой ладонь на зеленое сукно и, приняв удобное положение, заговорил о непостоянстве как самой красоты, так и наших о ней представлений.

— Будучи кадетом, — повествовал он, — а позже и портупей-юнкером, я не видел ни в одной девчонке ничего, кроме мордашки. Лукавые ямочки, глаза, губки, румянец или, как восклицал Баратынский, ланитные розы... Миленького личика мне хватало во́ как. Но с годами мой взгляд стал никнуть долу. Вы киваете? Вам это знакомо? Словом, я стал чаще опускать глаза, и вдруг увидел, что пышное лоно так же создано богом, как и хорошенькая мордашка.

— Потом вы увидели ножки. И вам подумалось, что, создавая их, всевышний старался изо всех сил, — прокурор достал из жилетного кармана чугунные часы с фальшивым алмазом на месте головки. — Гикаев сегодня, как я разумею, отчаянно запаздывает. Или мои врут? Сколько на ваших, дорогой?

Штаб-ротмистр Годлевский, состоящий при Гикаеве офицером для поручений, назвал время и перевел глаза на выход. Дверь с улицы заныла, и вошел Мышецкий.

— Приветствую, господа! — Сказал он. — Слышали последнюю новость?

— А, дражайший Глеб Алексеич!

Прокурор вытянул перед собой прямую, длинную, многозначительно приветствующую руку и, не опуская ее, тронулся к поручику.

— Красные на Тоболе, господа, — сказал Мышецкий, снимая перчатки.

Рука Глотова упала.

— Новость поручика Мышецкого не самая последняя, — сказал от порога Гикаев.

Он вошел тотчас же за поручиком. Его белая черкеска, несоразмерно длинные и толстые газыри из галунной ткани припорошены пылью, лицо потно. Нагайка и сапоги, не запыленные с внутренней стороны и на взъемах, говорят о том, что он долго скакал и, надо думать, не щадил своего любимца Мавра. На боку генерала турецкий ятаган с эфесом, оплетенным шнурками синего, белого и красного цвета — краски флага российского.

— Пройдите в кабинет, господа! — Голос высокий и, как всегда, парадный и напряженный. — Для штаб-ротмистра Годлевского: пригласить ко мне полковника Благомыслова и начальников служб. Проветрить помещение... Николай Николаич, ну умерьте же, ради бога, свою сигару. Фабричная труба, не меньше. Да, и почему вы в штатском?

В любое другое время их превосходительство был куда предупредительней.

С прибытием приглашенных генерал Гикаев вышел из-за стола и, стоя спиной к нему, сказал после паузы, что час назад в штабе чехословаков подписан приказ о замене коменданта станции капитана Пепки другим лицом. Это отставка. Крушение карьеры, поражение. Человек дела, столп, глыба слетел, как прожитый листок календаря. Решению этому нельзя отказать в глубоком понимании создавшейся ситуации, ход этот эластичен. Но это поражение. Железный Пепка, державший в узде и трепете все к-р-р-р-асное, смещен по требованию рабочих, начавших забастовку. Позор! Ободренные уступкой, забастовщики предъявляют в своих листовках унизительнейший ультиматум: освобождение всех политзаключённых, прием на работу и увольнение с работы не администрацией депо, станции, службы пути, кондукторского резерва, а профсоюзами. При отказе грозят разрушениями цехов, мостов, станций, жаргонно именуя все это капитальным ремонтом. На фоне досадной заминки на театре военных действий невозможно предвидеть всех губительных результатов этих внутренних событий.

Голос Гикаева не выражал ни страстей, ни чувств. В нем не было ничего, кроме напряжения. Ничего не выражало и его лицо. Точно нарисованное, подумал Мышецкий. И тут же возразил, сказав себе, что невозможно нарисовать лицо, которое ничего бы не выражало. Тут же лица нет. Высокий и узкий лоб царевича Алексея с картины Ге, жиденькие волосики того же царевича, зачес через темя, острый геометрический нос, но лица нет. Живут только глаза. Засевшие глубоко подо лбом, они посылают вокруг живое тихое пламя. И ждут. Всегда ждут, но когда-то и грозят. И тогда сходство их с глазами самого изящного и коварного животного, каким называют змею, становится неотразимым.

— Наш посол в Лондоне, — продолжал Гикаев, — был приглашен на днях господином Черчиллем. Смысл этой аудиенции чрезвычаен. Черчилль просил посла предупредить Верховного, что, вследствие настроений рабочих Англии, стал неизбежным постепенный отзыв ее войск из России. Нас грозят бросить в беде, господа. И, чтобы этого не произошло, мы должны добиться решительных военных результатов уже в этом месяце. В этом — или никогда. Верховный сейчас в Петропавловске. Сверяются часы перед грандиозным контрнаступлением наших армий, для которого потребен железный тыл. — Гикаев оглянулся на закрытое окно. — Я собрал вас, господа, чтобы посоветоваться. Забастовщики должны быть сокрушены, но как?

Оглядев нахмуренные, обеспокоенные физиономии своего синклита, Гикаев остановил взгляд на полковнике Благомыслове.

— Георгий Степаныч!

Благомыслов представляет тот влиятельный орган омской камарильи, у которого визитная карточка — управление 2-го генерал-квартирмейстера — не отвечает тому, чем он ведает. Во всяком случае не квартирами[11].

— Говорят, у китайцев, — начал Благомыслов, поднимаясь, — была в какие-то времена длинная палаческая палка — суголами. То, что у нас зовут расстрелянием, она делала без звука. Да, да, я начинаю теми же словами, что и год назад по такому же поводу. Нам нужен скорый и устойчивый эффект. Надо показать суголами забастовщикам.

У Благомыслова небольшое благообразное лицо и тяжелая комлистая борода. Внешне, это жалостник, слабоголосый пастырь затерянного в глухомани прихода, живущий под властью сострадания и скорби. Говорили, что Благомыслов и в самом деле тянется к духовному сану, грезит примером епископа Виктора, который, поняв, что генеральские звезды обходят его стороной, оставил службу в аппарате главноуправляющего делами Верховного правителя и после нескольких месяцев чисто символического пребывания в монашеском сане стал епископом. Енотовая борода Благомыслова тоже была готова пролиться на крест в золотом окладе.

— Фемида на нашей стороне. — Благомыслов покашлял. — Мы обороняемся.

— Предложение! — потребовал Гикаев, направляясь за свой громадный стол, крытый черным кастором и своими размерами напоминающий древний саркофаг.

— Сначала приказ: тогда-то, к такому-то часу всей мастеровщине явиться на свои рабочие места. Потом мы шлепаем тех, кто ослушался, без суда и следствия. Все честно!

В раскрытом окне неожиданно зазвучали осторожные девичьи голоса. Общество гг. офицеров отозвалось на них почтительной тишиной, и это сделало доступным каждое девичье словечко:

— Фис! Фиска! Да возьми вот кирпич. Ты ж без него не дотянешься. Ну, вставай! Что там?

— Фу, одни старики.

Годлевский двинулся к окну свободным размашистым шагом и, прикрыв одну створку, задержал взгляд на каком-то, надо полагать, милом видении. Потом медленно закрыл другую и поправил у плеча белый, будто одетый изморозью, шнурок аксельбанта.

— Что вы там прихорашиваетесь, штаб-ротмистр? — кинул Гикаев и, не дожидаясь ответа, спросил Благомыслова, может ли он дать недвусмысленный ответ о причинах, по которым обыватели Городищ беспрепятственно проникают на территорию воинского пункта.

— Сегодня танцы, господин генерал, — сказал кто-то из офицеров. — Девчонки на вес золота.

— Ну, а как попадают сюда парни?

— Через крышу зимнего стрельбища, господин генерал.

— Слышите, Благомыслов? Впрочем, продолжим. Полковник Глотов! Что могла бы предложить служба юстиции?

— Фейерверк, господин генерал. Для начала фейерверк. Запросить у японского командования батарею и устроить стрельбу боевыми снарядами через город.

Глотов стоял, чуточку откинув корпус, в той свободной и независимой позе, когда обряд субординации выполняется с легким вызовом и, кажется, ставит подчиненного выше начальника.

— Цели этого фейерверка?

Два мреющих фонарика посветили из своих нор и затаились ожиданием.

— Хороший аккомпанемент для переговоров с забастовщиками.

— Вы допускаете переговоры?

— Чехи их ведут, господин генерал.

— Да... но...

Тихое пламя фонариков обратилось на майора Цугинаву, не пропускавшего, по обыкновению, ни совещаний, ни раутов у господина Гикаева. Цугинава встал, усиленно улыбаясь. Он изящен и, пожалуй, красив. На темном лице — очень красные губы. Под красным — золото зубов, жаркая тоненькая ниточка.

— Что бы вы сказали, майор, по этому поводу?

Цугинава молчал, продолжая улыбаться. Ниточка млела, не делаясь ни толще, ни тоньше. Улыбка же его менялась и оживлялась, будто Цугинава слушал Гикаева, воздавая должное то одной, то другой его мысли.

— Хорошо, — сказал Гикаев.

По-видимому, он и сам удивился тому, что сказал, так как это было первое, что пришло ему в голову.

Но Цугинава уже благодарно кивал Гикаеву. Золотая ниточка стала ярче, и представитель императорской Японии заговорил по-русски. Не хуже русского. Он сказал, что экспедиционные войска Франции располагают в Сибири самыми дальнобойными орудиями, и что фейерверк господина Глотова они могли бы выполнить бесподобно. Цугинава сделал при этом умильное лицо, будто внимал говору французских пушек, посылавших снаряды через Городища.

— Ну, а дальше? — спросил генерал Глотова.

— Удовлетворить две-три невинные претензии стачкома.

— Зачем тогда пушки?

— Когда сильный делает что-то для слабого, это не уступка, а милость, господин генерал.

— Туманно, — сказал Благомыслов со своего места. — Раньше это называлось чесать левое ухо правой рукой.

— Могу ли я продолжить, господин генерал? — невозмутимо спросил Глотов.

Гикаев кивнул.

— Вступая в переговоры, мы тянем волынку. — Любующиеся глаза Глотова обращены на Благомыслова. — Георгий Степаныч получает время и темную воду, чтобы ловить рыбку непрерывно. Мы устанавливаем всех, кто заварил кашу. Головку бастующих. И тогда безмолвная суголами могла бы подать свой голос.

— Идея завлекательна. — Гикаев задумался. — Но где исполнители? Нельзя не видеть, что служба господина Благомыслова импотентна. Чины контрразведки уподобились таракану, опрокинутому на спину. Они видят пустое небо, а с землей связаны только своей беспомощностью.

Тяжелая борода Благомыслова полезла вверх, он дернулся и встал.

— Вы это могли бы доказать, господин генерал? — поинтересовался он тоном любезной угрозы.

— Садитесь, господин полковник! Са-ди-тесь! (Благомыслов сел.) А доказательств более чем предостаточно. Вот вам — девчонки. Секретнейшее совещание, а под окнами: «фу, одни старики». Или обструкция на суде на глазах представителя «Фигаро». Вы можете сказать мне, кто стрелял из пушки, где типография, сколько большевиков в Городищах? — Гикаев перевел дыхание. — Ему нужны доказательства. А знаете ли вы, почтеннейший, что в самом людном месте, у виадука, на стене телеграфа полсуток болтался гнуснейший карикатурный портрет начальника гарнизона. Скажите, кто малюет эту мерзость, и я сейчас же, перед лицом этой уважаемой аудитории, принесу вам самые горячие извинения.

— Не верьте всякому слуху, генерал.

— Слуху?

Метнулась белая пола черкески.

Гикаев быстро подошел к сейфу и заученным движением вложил ключ. Сейф отозвался мелодичным стеклянным звоном: упрятанная в чугун шарманка заиграла «Турецкий марш». А когда дверь отошла и Гикаев достал папку, он чем-то напомнил фотографа, вынимающего кассету. Только отсутствие черного рукава и разрушало эту иллюзию.

— Так выглядит слух, — сказал Гикаев, наблюдая за лицом Благомыслова и развертывая довольно большой грубый лист. — Мне не доставляет удовольствия, господа офицеры, знакомить вас с этой мерзкой пачкотней...

Все взоры теперь были обращены к рисунку.

На белой земле стояла змея с глазами Гикаева. Но глаза ее были живее, яростней, вкрадчивей и безумней его живых глаз, устремленных в эту минуту в лицо Благомыслова. Из разъятой пасти грозил кривой, как ятаган, ядовитый зуб, а на раздувшемся от заглотанной добычи туловище угадывались рядки газырей. Это была готовая к прыжку королевская кобра, белая корона которой, вытянутая над пастью устьицем, напоминала знакомый каждому геометрический нос генерала. В глубине рисунка уголь прочертил две тоненьких линии — два мертвых тела мальчишек, поставив за ними афишную тумбу с листом-прокламацией и с единственно различимым на листе словом: «Товарищи!»

Во всеобщее устрашение Гикаев приказал как-то не убирать трупы пристреленных у тумбы мальчишек, что были застигнуты казачьим разъездом за чтением прокламации.

Теперь это стало сюжетом.

Две пары почти одинаковых глаз, полных светлого зыблящегося дыма, затаенно посвечивали гг. офицерам и с листа, и с лица. Конечно, генерал Гикаев связывал все неприятности последнего времени — и отставку коменданта, и ультиматум бастующих — с провалами благомысловской службы, а рисунок должен был как-то подтвердить эти провалы. Но ведь какой ценой?

— Надеюсь, господа, все ясно, — сказал Гикаев, возвращая рисунок в папку. — Беспощадности к врагу сейчас мало, нужна еще и беспощадность в наших требованиях к самим себе...

Расходились без обычного оживления. Мышецкий, Благомыслов, штабс-капитан Круглов, с натугой переставляющий подагрические ноги, войсковой старшина Козицын, казачина в расстегнутой красной черкеске, два чиновника военного времени выходили молча и отчужденно, как из церкви после отпевания покойника. Глотов рассказывал штаб-ротмистру Годлевскому какую-то мрачную историю из времен бироновщины, и только его собеседник не терял бодрости духа.

Приотстав от штаб-ротмистра, Глотов остановил Мышецкого.

— На вашем месте, Глеб, — сказал он, — я бы доложил генералу кто автор этого пасквиля.

— Думаете, я знаю?

— Разве не Кафа?

— Нет, конечно. Совсем другое письмо. Нет, нет.

— А мне вот мерещится. Мне почему-то мерещится. Да и вы, как полагаю, думаете иначе.

— Вы мне не верите?

— Нет, вам я верю. Я не верю фактам. Немыслимо, чтобы у большевиков было два таких художника.

Было тепло. От обкошенного забора веяло запахом привядшего листовника. В соседней казарме были освещены и распахнуты все окна, и духовой оркестр, старательно отделяя такты, выводил приглушенным интимным голосом божественную «Панаму» — моднейший по тем временам танец. Это и было то место, где девчонки ценились на вес золота. Под окнами, полными огня и музыки, вестовой генерала прогуливал покрытого попоной красавца Мавра. Мавр негодующе прядал ушами и фыркал: модных танцев он не принимал.

подлаживаясь под оркестр, запел Годлевский.

— Вам еще хочется петь? — спросил Глотов, приближаясь к штаб-ротмистру. — Х-хо, кажется, Гикаев приглашает нас к автомобилю.

Как только офицеры подошли к новенькому «Фиату», Гикаев, устало откинувшийся на сиденье, повернулся в их сторону и заговорил, выделяя каждое слово:

— Запишите, штаб-ротмистр, и напомните. — Он помолчал, пережидая, пока Годлевский достанет записную книжку. — Свидание с Кафой. Вы устроите мне его в ближайшие два-три дня. Ну, а вас, Николай Николаич, я попрошу к себе в половине десятого. Будьте здоровы, господа.

Днем позже городищенцы читали приказ:

Литейка.

Слева — депо, кузнечный цех, котельная, справа — пожарка, рубленная из звонкого лиственничного бруса, с каланчой и колоколом, с конюшней, с красными бочками на красных колесах, с жиденькой запыленной рябинкой, привязанной к колышку.

Перейдя пути, Иван остановился у котельной. Через пять-шесть минут за деревцем возникла массивная фигура Чаныгина. Заметив друг друга, они с разных сторон прошли в литейку. В окнах ее вспыхнул свет. На путях загремела балалайка. Подошел Парфен Терентьев, потом его брат, потом сразу двое — Грачев и Вострокнутов...

— Значит, с вопросом о забастовке покончили, — заключил Чаныгин. — Теперь о вылазке на переезд. Думаю, что собираться удобнее всего тут. Парфен придет раньше и прицепит к паровозу порожнюю платформу. Поделимся так: Вдовин и Грачев — на тендере, остальные — на платформе. К переезду надо поспеть ровно в десять, чика в чику. Да... Только вот часы что-то забарахлили.

Чаныгин сидел на верстаке, припорошенном у тисов медно-красной пыльцой металла. Не слезая, выдвинул ящик, захватанный мазутными пальцами, взял из него часы на длинной серебряной ниточке от медальона и прислонил к уху.

— А ведь пошли! — просветлел он и усмешливо покосился на Грачева. — Ты, что ли, ковырялся? Ма-а-с-так!.. Значит, к дальнему переезду ровно в десять. У шлагбаума нас будет ждать автомобиль с Кафой и офицером. Заберем всех на паровоз и айда — поехали.

— И офицер с нами? — спросил Грачев. — Или фальшивый он, офицер-то?

— Почему фальшивый? — Чаныгин с осторожной смешинкой глянул на Пахомова и рывком задвинул ящик. — Офицер настоящий.

— Ну, а куда мы денемся, если они опоздают?

— Перейдем на ветку, только и всего. С насыпи там дорога из тюрьмы, как на ладони. Поплетемся тихим ходом и будем поглядывать. Да, на всякий случай... Если угодим к белякам, объяснять всем одинаково: едем на кирзавод. За кирпичом для пекарни. Почему поздно? Стояли на ремонте.

— А прямиком им не скорее на своем автомобиле?

— Гиблые там места, Костя. Трясина.

Литья в тот день не лили, и оттого в медницкой было прохладно. От входных дверей к задним, к маленькому паровозику узкоколейки, который обычно бегал на путях с комичным достоинством лилипута и кричал таким же, как у лилипута, высоким и важно значительным голосом, тек свежий воздух. На сквозняке, привалившись к дверной колоде, стоял и реденько потренькивал на балалайке Парфен Терентьев. По случаю субботы на нем была лазоревая рубашка и саранка за ухом. В городском саду, который здесь называют рощей, — это кусок матерой тайги за станцией — играл духовой оркестр. Парфен тихонько повторял за оркестром печальную мелодию вальса «Оборванные струны», спокойно оглядывая пути, станционную платформу, стайку парней и девчонок, переходивших линию.

— Данилка идет! — сказал он, глядя на Чаныгина.

— Один?

— Ну.

— Ты что-то хотел сказать? — спросил Чаныгин Пахомова и слез с верстака.

— Так, два слова, — Пахомов поднялся с табуретки. — Возможность спасти Кафу у нас, товарищи, почти верная, — сказал он. — Но вот попытка одна. Повторить ее нам не дано. И значит, неудача, если бы нас она постигла, тоже одна. Словом, действовать мы обязаны хладнокровно и безошибочно.

Пахомов умолк, поглядел на выход, на Парфена, помолчал в полной тишине и обернулся на Чаныгина:

— Может, пошабашим, Степан?

Подпольщики повставали со своих мест и обступили Пахомова.

Тем временем Парфен ударил по струнам, угнул голову и, пятясь перед возникшим на пороге Данилкой, принялся с ожесточением выбивать из балалайки что-то среднее между тушем и барыней. Отстраняясь от этой буффонады, Данилка поднял над собой руки и с виноватой улыбкой пошел в сторону Чаныгина.

— Хорош, хорош, — сказал тот сурово. — Ты что это, проспал?

— С беляками заканителился, дядя Степан. Нет, честно.

Данилка кивнул кому-то за спиной Чаныгина и поднял рубаху. За ламповым фитилем, который в две синих дорожки обегал его достойные чресла, торчал пистолет. Конечно, торчать так картинно он мог и у Джузеппе Гарибальди или у того же Дубровского, но выхватить его из-за пояса с тем неописуемым шиком, с каким это проделал Данилка, не смог бы, пожалуй, ни тот, ни другой.

— Значит, добыл у беляков? — спросил Чаныгин, принимая оружие. — Ну, а каким это манером?

— На липу выменял. Господин унтер... после удушливых газов... страдает... почти покойник... списать и прочее. Отдал бумажонку, получил вещь.

— Тебе кто-нибудь поручал это?

Данилка буркнул под нос что-то нечленораздельное и стал заправлять рубаху.

— Тебе кто-нибудь поручал это, спрашиваю?

Голос Чаныгина налился силой, хотя и звучал по-прежнему негромко.

— Сам себе поручил... — И так как мгновенно нависшая тишина ждала и требовала, добавил, задирая, как гусак, голову и кривя губы: — Тебе ведь тоже... никто не поручал, дядя Степан.

— Что, что? Ты видел меня за этим занятием?

— А ты думаешь, не видел?

Чаныгин раздумчиво поскреб дулом пистолета в бороде и рассмеялся:

— Выходит, видел.

И глянул на Пахомова:

— Что решим, Пахомыч?

— Что тут решать. Плохо одно: Иван — человек разумный, а тут почему-то решается на свой риск снабжать липой мальчика. Маль-чи-ка!

— Почему мальчика? — обиделся Данилка. — Да и ничего он не снабжал меня. Бумажки я воровал.

— У кого?

— Ну... у Ивана.

— А что у тебя под глазом?

— Кулак с печки упал.

Медницкая огласилась смехом. Парфен с чувством подбросил и поймал балалайку. Пахомов поутюжил тылом кулака правый ус и, приоткрыв рот, казалось, чему-то внимал с простодушной улыбкой.

— Люччэ всэго пуш-ка! — сказал он, ломая язык кавказским выговором. — Помнишь? Дед заказал тебе пушку.

— Он пошутил.

— Но от пушки не отказался бы.

— Да я тут закидывал удочку.

Данилка качнулся, глубоко погрузил руку в карман и достал круглую, как кедровая шишка, английскую гранату. Потом еще одну и, подойдя к верстаку, осторожно положил их возле тисов. Добавил к ним зловеще сверкнувший японский штык-ножик, обойму патронов к парабеллуму.

— А с пушкой не просто, — сказал он. — Ее ведь где-то поставить надо.

— Эшелон прибывает, — предупредил от двери Парфен. — Чешский оркестр, французы. Гикаев, вроде...

Стали расходиться. Парфен, легонько потренькивая, поправил за ухом саранку и выкатился на линию. Горстка подпольщиков обошла паровозик узкоколейки и пошагала в сторону кузнечного цеха, остальные через другой выход выбрались к пожарке и растворились в темени.

— Пойдем вместе, — сказал Пахомов Данилке. — Ведь теперь я совсем ваш. Водопроводчик у смотрителя зданий. А живу как есть против тебя. Ну да, в заднем флигеле купца Шорора. Осторожней, осторожней, тут битое стекло и проволока.

Ночь.

Звезды.

Небо так прозрачно, что его глубины, миры и тайны подошли к самой решетке, и Кафа видит недоступное глазам человека: бесконечность. Ветер накатывается на скопление звезд волнами, пыль и крупицы звездного золота меркнут или, напротив, горят ярче, а то и гаснут, одеваясь туманом.

Небо светит всем.

Природа открыта каждому, и люди перед нею равны. Перед ее милостями, перед испытаниями, которые она назначает. Люди не равны друг перед другом, перед богом, который делит их на грешных и праведных, но звезды, солнце, леса, реки никого не обходят и ни в чем не лишают. Хотя часто и требуют.

Это о чем я?

Да, природа, конечно, справедливее человека и бога. Но, как ни странно, именно эта, никогда не изменявшая людям, справедливость и породила неравенство, лютую вражду меж ними. Несправедливость вышла из справедливости, как естественное и неизбежное ее продолжение. Природа одинакова ко всем, люди же неодинаковы, и потому один может взять у нее больше, другой меньше, третий же не может взять ничего. В утро человеческой истории, когда все жили для всех, лишний плод, сбитый с дерева самым искусным и самым терпеливым, не делал его богатым, не наделял властью, повиновением другого. Природа дает всем без разбору, но в этой своей щедрости она слепа и жестока. Она создает людей разными и делит их равенством перед нею, так как дает человеку столько, сколько он может взять, добыть, унести, осилить. Она не видит, не признает слабого от рождения, увечного, не хочет вознаградить их труда той мерой, которая справедлива. Природа жестока. Добр только человек. Но он несчастен, так как слишком рано заметил, что люди неодинаковы. И эта узенькая бороздка, которую он мысленно пропахал между собой и другими, стала через тысячелетия железной стеной, отделившей производителя, творца от созданий, плодов его рук и разума. История вознесла богатого над бедным, монарха над миллионорукой чернью, придумала деньги, казнящего бога, голод, право на гильотину, пресыщенность, долговую яму, гарем, пирамиду, пробковый шлем колонизатора, войны для всей планеты. Она не смогла лишь придумать неснимаемого ярма, оков для мысли, для стремления человека к равенству, дополненному человеколюбием.

Светает!

Как в детстве, она пытается отделить себя от земли и, открыв воображению просторы вселенной, увидеть землю оттуда, с какой-то очень далекой сказочной точки. И тогда все, думает она, что ты читал, слышал, о чем догадывался, любой уголок и любая картина, минувшая, настоящая, будущая, встанет перед тобой живым и живущим видением. Она хочет увидеть торжество красного, цвет добра, разлившийся по всему лику планеты, но видит лишь одну комнату, одного человека.

Лоб Сократа, склонившийся над бумагами.

Галстук в горошину.

Пальтецо с бархатным воротником на вешалке.

Мозг этого человека, вобравший в себя мудрость и добрые чувства тысячелетий, сражается и уже строит, строит мир, которого не было, право, которое будет, нового человека. Это свое дело он начинал в прошлом веке, в Самаре, Петербурге, Шушенском, в засыпанной снегом, богатой и обильной, убогой и бессильной России. Это в его окне, над его пером, над его книгой горел ночи напролет негасимый огонек-труженик. Россия думала тогда, что она несчастна и что несчастью тому нет конца.

Но она уже была другой.

Старой и новой.

Немного подробнее о Мышецком

28 июня 1914 года президент Франции Раймонд Пуанкаре и его гость, австрийский посол граф Сегени, увлеченно следили за бегами с президентской трибуны. Париж разыгрывал приз Лонгшампа. Взволнованно поднявшийся по лесенке человек с портфелем вручил послу экстренную депешу: только что в Сербии, в боснийском городке Сараево, студентом Гаврилой Принципом убиты племянник австрийского императора, наследный принц габсбургского дома Франц-Фердинанд и его жена княгиня Гогенберг. Рысистые испытания мгновенно потеряли для графа Сегени всякий смысл. Гость президента, а с ним и сам президент покинули бега.

Они садились в автомобиль на глазах супругов Мышецких, выставлявших тем летом свои полотна в Париже. Уступая место графу, президент Франции усиленно улыбался, но скрыть охватившие его чувства не мог. Он не сразу сел на пустое сиденье и без надобности дважды перекладывал трость из одной руки в другую, соображая, в какой руке ее оставить, чтобы не мешала гостю.

— Что-то случилось, — сказала Варвара Алексевна, ловя линзами бинокля два неестественно бледных лица, какими бывают густо напудренные лица клоунов и старых дев. — Как тревожно сегодня хлопают флаги.

Флаги не хлопали тревожно. Поддерживаемые ветром, они струились легко и празднично.

— Бедная девочка, — отозвался Мышецкий. — Слишком щедрые радости тебя всегда пугают. Не надо, дорогая!

Но слова утешения были только словами. Что-то уже закрывало солнце, и к Мышецкому пришло тревожное смутное предощущение большого несчастья, чем, собственно, и стала потом война четырнадцатого года.

Домой Мышецкие вернулись сразу же, а через месяц в сановном Петербурге говорили только о войне.

28 июля Николай II телеграфировал германскому императору:

В своем ответе император Германии обещал:

Сам же тем временем с постоянством маньяка развертывал широкую программу военных приготовлений. Сознавая это, правительство Николая предприняло встречный шаг, и царь подписал указ о всеобщей мобилизации. Вечером 29 июля в помещение главного телеграфа столицы прибыл с указом генерал Добророльский с тем, чтобы тотчас же сообщить его во все концы империи.

Добророльского пригласили к телефону.

— Государь аннулировал свой указ, — услышал он мрачный голос военного министра. — Мотивы? Мотивы императора, генерал, всегда остаются с ним.

В те дни у Мышецкого гостил его отец, Алексей Прохорович, магистр богословия, ординарный профессор Томского университета, читавший курс церковного права. Удостоенный премии святого Макария за двухтомный фолиант «Первые шесть книг апостольских постановлений», он продолжал эту свою работу, писал о падении религиозного чувства на Западе и сейчас возвращался из Германии. Человек земной и скептический, он любил в своей науке то, что было когда-то правдой истории, сусальных легенд не терпел, красоту Ветхого завета видел в публицистике, поэзии и любовной лирике. О боге он говорил с легкой уважительной иронией, верил в него и не смущался тем обстоятельством, что священные книги были полны противоречий. В молодые годы он немало грешил, пропадал за кулисами у примадонн балета и драмы, был азартен, неуравновешен, случалось, появлялся в обществе в кофтах и блузах литературных пророков, любил ипподром, тотализатор, карты, цирковую борьбу, студенческие тайные сходки и пирушки. Богу полагалось бы почаще его наказывать, но бог, похоже, действительно милостив, он щадил его, и оттого Алексей Прохорович все глубже и глубже погружался в страсти мирские. Он с увлечением следил за политикой и не упускал случая поспорить на злобу дня.

— Я только что от Питирима[13], — сказал Алексей Прохорович, входя к сыну. — Государь подписал приказ о мобилизации и тут же отменил его.

Увидев за роялем Вареньку, он поклонился ей непринужденно и молодо, как это умел делать только один он.

— Слышишь, невестушка?

— Слышу, — ответила та скучающим голосом и медленно перевернула нотный лист.

— Чем ты объясняешь это? — спросил отца Глеб. Он стоял у стола и, погрузив руку в японскую коробочку с табаком, набивал трубку.

— Все тем же.

— Ну да, конечно. Я и забыл, что в твоем представлении все наши беды от лешего из тобольской чащобы. Или на этот раз тебе что-то сказал Питирим?

— Нет, Питирим ничего не скажет. Питирим друг Распутина. Видишь ли...

Алексей Прохорович снял очки. Он делал это всякий раз, когда собирался изложить что-то важное и сложное. Теперь он напомнил Глебу покойную мать. Без очков он уже не впервые возвращал ему образ покойной матери, существа кроткого, милого и несчастного. Глеб опустил голову. Отец понял сына и тронул за локоть:

— Успокойся, малыш!

Потом они стояли спиной к Вареньке и молчали. Варенька перевернула еще один нотный лист и легонько коснулась клавишей. Глеб раскурил трубку, и мать вышла из комнаты так же бесшумно, как вошла.

Алексей Прохорович говорил (теперь) о своей заграничной поездке. Конечно, Германия уже готова к войне. Близ границы он видел кордоны кавалеристов. Гарцующих и усатых. Во всем сером, без единой парадной золотинки. К российской границе они прихлынули не ради помпезных церемониалов. Им обещана работа. Ее ждут и закамуфлированные пушки, и бронепоезда, эти гремящие дредноуты на колесах, и пехота, упрятанная в леса. Чтобы все это свалилось на россиян, как ничем не проявлявшее себя вулканическое извержение, Вильгельм старается расстроить и приостановить военные приготовления России. В своем последнем письме государь заверил его честным словом монарха, что пока Россия ведет переговоры с Австрией, его войска не произведут никакого вызывающего действия. Вильгельм прикрикнул на государя. И вот — мобилизация отменена.

— Боюсь произнести вслух. — Алексей Прохорович понизил голос до шепота. — Всевышнему было угодно, чтобы царицей нашей была немка...

— А я, между прочим, все слышу, — сказала Варенька от рояля.

— Ты понимаешь, Глеб? — продолжал Алексей Прохорович еще тише. — Царица может, конечно, заблуждаться в тайных намерениях Вильгельма, но она немка. А с нею этот Распутин, этот святой черт, подчинение которому для государя отрадно и даже сладостно. Мобилизацию отменил не сам царь. Все дело в Распутине.

— Все дело в царе, — возразил Глеб. — Царь — наше проклятье.

— Этот?

— Любой.

— Глеб! В такую минуту!

— Именно в такую... Пока вождя России будет назначать физиология, а не люди... Не перебивай, пожалуйста! Не люди, не совесть, а слепой случай: кого выспит царь, ублюдка, немощь или то и другое...

— Господа заговорщики! — снова подала голос Варенька. — Я так и не слышала, будет война или нет?

Алексей Прохорович молча развел руками.

— Глеб! — Она круто повернулась на своем стуле. Лицо ее выражало напряжение и страх.

— Я не оракул, но... — Глеб вздохнул. — Ты же знаешь, для Сербии это уже факт.

— А для нас?

— И для нас. Милая Варенька, и для нас...

Она метнула на него недобрый и насмешливей взгляд:

— Тогда какого черта вы шепчетесь за закрытой дверью? Царь или Гришка? Немытый хлыст или его августейшая мамзель? Все хороши, голубчики! Долой! Я бы сказала им одно это слово — и штыки в землю. Одним махом по всем без разбору — и точка. Вам нужна война? Вот вам война!

Она высоко вскинула руки, чуточку помедлила и, мощно ударив по клавишам, тут же сломилась, приникла лицом к роялю и заплакала.

Алексей Прохорович принес пузырек с успокоительными каплями и вздрагивающей рукой стал капать в стакан. Она отвела его руку.

— Я с утра не в себе, — сказала она, вставая, и виновато улыбнулась мужу. — Пойми, Глеб... Этот сумбур, который я наговорила... Да, да, нервы. И страх. Цепенящий, глухой, как овчина.

Машинально потрогала его галстук, манишку. Пальцы почти не слушались. Она не видела их, не видела того, на что глядела.

— Неужели разлука?

Он взял ее ладони.

— Волнуюсь, — признался он вместо ответа и стиснул ее пальцы. — Волнуюсь.

— Драка тебя не коснется, Глеб, — сказал Алексей Прохорович. — Все лучшее Академия будет держать возле себя.

— Я — сын России, отец, — устало возразил Глеб.

— Слишком торжественно. — Отец помолчал. — И слава богу, что слишком торжественно. Высокие слова недолговечны.

Варенька высвободила свои пальцы и, как побитая, побрела к роялю. Рука ее упала на клавиши.

— Очень знакомая нота, — сказал Алексей Прохорович, глядя в окно. — Завтра вся Россия будет играть марш «Прощание славянки». Другой музыки Россия не захочет.

С началом войны Мышецкий пожертвовал на ее нужды все свои холсты и рисунки и поехал на фронт солдатом-добровольцем. 17 августа — это был семнадцатый день кампании — он пересек германскую границу в составе 1-й армии генерала Ренненкампфа. Сражение под Гумбиненом поставило перед бездной разбитую наголову 8-ю армию неприятеля, откатившуюся в панике более чем на 20 верст. Генерал фон Макензен, командовавший одним из корпусов, пытался на автомобиле остановить поток бегущих, но солдаты уже не признавали и не видели фон Макензена и, бросая оружие, продолжали бегство. Целостность Германии была нарушена, ворота ее открыты. Это был день русской славы. Потрясенный катастрофой, начальник германского генерального штаба Мольтке-младший тотчас же отстранил от должности командующего 8-й армией, придворного фаворита Притвица, а затем и отозвал два корпуса и дивизию с французского фронта на русский.

В те минуты, когда вместе с бегущими солдатами Притвица отступали, а затем и стихали громы сражения, Мышецкий с простреленной рукой трясся в санитарной повозке, глядел на дремавшую под солнцем пшеницу, на подожженные снарядами охотничьи домики, на воду под соснами и думал о войне. Белейший кокон его перевязанной руки источал резкий запах йодоформа, горелая земля пахла известкой, откуда-то тянуло таким знакомым и таким русским запахом самоварного дымка, что глаза его начинали блуждать по сторонам с вялой смутной надеждой увидеть невозможное.

По-русски колотил дятел, по-русски пробовала свою пищалку какая-то невидимая птаха. Покорный вечному зову жизни, мир входил в свои берега, а он все рассеянней и рассеянней оглядывал его, неспособный сбросить с себя возбуждение боя.

Он все еще дрался.

Надо преследовать, говорил он себе. Со времен хана Батыя, да что там, за тысячелетия до хана Батыя ратный люд знал азбучное правило боя: бегущего — гнать... Притвица надо гнать, преследовать. Драма не окончена, Ренненкампф слишком рано опустил занавес.

Прошел день, длинный, как год, еще один, и еще...

Время брело, тащилось, а Ренненкампф стоял на притихшем поле сражения, на поле русской славы, как заколдованный. Армия потеряла соприкосновение с противником, его место заняла пустота, зловещее мертвое безмолвие. Пустота пугала, грозила, заставляла озираться. Скоро ли? Мышецкий теперь лежал в походном лазарете, размещенном в бывшей конюшне Вильгельма II: сюда, в этот поэтический край тихой воды и тихого леса, император наезжал с друзьями, чтобы пировать и охотиться. В распахнутые двери лазарета Мышецкий видел палаточный город шести кавалерийских дивизий генерала Хана Нахичеванского и все еще ждал трубящую поход трубу. Но приказ на преследование так и не родился. А ровно через неделю — потрясающее известие: разбита 2-я русская армия Самсонова, решавшая вместе с 1-й общую стратегическую задачу вторжения в Германию. Командарм застрелился. Военный атташе Франции — маркиз де Лагиш прибыл в Ставку с соболезнованиями. Газеты сообщали: верховный главнокомандующий, великий князь Николай Николаевич выказал при встрече хороший тон и светскую благовоспитанность. «Мы счастливы, — сказал он де Лагишу, — принести такие жертвы ради наших союзников».

Мышецкий не разделял счастья, испытываемого великим князем: он страдал. И страдание его было поначалу заключено в одном слове: Ренненкампф. Одну из причин поражения он считал единственной. Ренненкампф не добил армию Притвица. Переформированная, пополненная свежими полками, она обрушилась на Самсонова. Самсоновцы дрались храбро, беззаветно, повергли в прах не одно соединение противника. Возможно, они торжествовали бы и полную победу, если бы... если бы рядом был Ренненкампф. Враг располагал двойным превосходством. Два немца наседали на одного русского, а второй русский стоял спиной и ничего не видел.

Позже обвинение поднялось ступенькой выше.

Стало известно, что 2-я армия была загнана постоянным понуканием великого князя и командующего фронтом. Разобщенная с Ренненкампфом, она катилась навстречу своей трагедии в чрезмерно форсированном, гибельном марше, в песках, по бездорожью, без горячей пищи, а иногда и без хлеба. «Французам туго, вперед!»

Потом обвинение поднялось еще выше. Оказалось, что царь и его дворцовый круг связали Россию беззаботным, стратегически невежественным, роковым обязательством перед союзниками начать наступление за 25 дней до окончания мобилизации, да еще по двум расходящимся направлениям — против Германии и Австро-Венгрии одновременно.

Мышецкий взорвался.

В письме к отцу, полном азарта и ядовитой горечи, он не щадил первых имен правящей элиты и едва не угодил под суд. Письмо было задержано военным цензором. Пригласив к себе Мышецкого, он озабоченно покашлял в кулак, достал письмо из конверта и долго разглаживал его на письменном столе.

— Более чем прискорбно, — заговорил он наконец, — но я оказываюсь в положении вашего сообщника. Вы пишете: «Отважную армию побил не германский гений, а наш царь и его стратеги». Далее, вы характеризуете государя императора оскорбительным сравнением... Язык не повинуется, чтобы повторить кощунственные слова, которые вы находите в своем лексиконе для помазанника божьего. Возьмите письмо. Я возвращаю его вам в надежде, что вы прочтете его еще раз холодным разумом и, осудив себя, предадите огню. Я — ваш невольный сообщник. Если все это откроется, я буду висеть с вами на одной перекладине... Моя фамилия Дремов. Поклонитесь отцу от моего имени. Хотелось бы верить, это напомнит ему молодые годы и что-то еще.

Летом шестнадцатого Мышецкий снова был во Франции. Русские войска, с которыми он прибыл, имели своей миссией «оборонять Францию, как Россию», и оттого улицы и площади Марселя были полны ликования. Девчонки в круглых шляпках с вялыми падающими полями несли в вытянутых над собой руках синие, красные, желтые и белые шары, визжали от восторга, топали. Мальчишки мчались впереди и сзади колонн, с панелей, из открытых окон аплодировали улыбающиеся дамы и господа, на торцовке у поребриков красовались гордые гренадеры с непривычно длинными ружьями и с такими же непривычно длинными штыками, с нерусской манерой держать ружья в церемониале...

У Мышецкого было такое чувство, будто он шагал в колонне Робеспьера или Марата, а ликование французов, цветы, улыбки, обнаженные головы, музыка, визг, синие, красные, желтые и белые шары, гренадеры с лаковыми ремешками под подбородком, словом, все эти знаки расположения и восторгов выражают солидарность толпы с революцией. Он любил Францию и был счастлив от сознания, что стал ее воином.

К тому времени Мышецкий открыл для себя новый мир — русского солдата. Сам солдат, прикованный к неоглядной галере войны, он только и делал, что подымал свое изнуряющее весло. Он не мог не подымать своего весла, так как его безостановочно подымали многие руки. С солдатами он делил хлеб и оружие, победы и поражения, табак, тишину, суровый приют окопа, и теперь многое измерял той мудрой солдатской меркой, которую кладут без суеты, с думой, а кой-кто и с крестным знамением.

Царь — проклятье России.

Мышецкий все чаще и чаще думал о революции. Думал и страшился ее.

День шестой после суда

Разделенное горе — полгоря, разделенная радость — две радости.

Сначала было горе, одно горе — четыре гробовых стены, обступившие ее «именем Верховного правления». Потом пришла радость, так как пришло дело, которое она теперь делала. Раньше сюда радость не приходила. Никогда и ни к кому. Одиночка, которую Мышецкий называл трагическим перепутьем к богу, а Галактион — шешнадцатой могилевской, имела еще и третье название — вечная смертная. Тут всегда томились вычеркнутые из жизни. И только они. Нелепое сочетание этих понятий — вечная смертная — подтверждали своим примером лохматые террористы, разбойнички, встречавшие на больших дорогах караваны с золотом, чаем, пушниной, политкаторжане, герои пятого года, рабочие-большевики... Шестнадцатая для них была могилой перед могилой. Могилой для живых. Тут уже ничего не делали, тут только ждали. Думали и ждали: одни — с гордым достоинством, другие — в полубесчувственном страхе перед каждой ночью и каждым звуком за дверью. А ей повезло: она работала. Делала то самое, за что была осуждена, что стало смыслом ее жизни. И потому горе ее мелело не только от сострадания и добрых чувств ее товарищей, но еще и оттого, что она могла делить с ними и делила их общее дело. Дело и опасности.

День горел солнцем, рекой в серебре, был синь глубокой, уже предосенней синью и пах пожогами свежего корчевья, которое шло сразу за пьяными кладбищенскими крестами с их неподвижными объятьями, овеивало дымом, размывало черную суконку тайги под небом и поднимало небо.

Из окна Кафа слышала шум крыльев: голуби сегодня играли, как сумасшедшие, и совсем близко.

Кто-то рассмеялся в коридоре, и в камеру, с дымящейся глиняной трубочкой в руке, вошел немолодой узкоплечий офицер с желтым лампасом на штанине. Делая во фрунт, он спрятал трубочку, повернув руку тылом вперед, как это делают тайные курильщики, и представился:

— Веремей Федорович Лох!

Кафа вскинула брови.

Где она видела его?

Тонкие китайские усики. Глаза и веки вытянуты в линеечку. От трубки, одевшейся дымком, пахнуло душистой степной травкой. Да, это тот, кого она приняла за конвойного в тюремной карете. Только теперь он почему-то выглядел моложе и выше.

— В этом доме курят у бочки с песком... — сказала она с презрительным назиданием в голосе и задержалась, разглядывая погоны вошедшего, — ...г-господин подхорунжий.

— О, тут понимают в чинах! — Офицер поднял над плечом руку с трубкой. — Савватеев! Выбей, братец, заряди и прикрой камеру.

Трубка перешла в другие руки, дверь поехала на свое место, но, поколебавшись, замерла, оставив небольшую щель.

— Веремей Федорович Лох! — повторил офицер.

Линеечки его глаз стали длиннее и выразили подобие улыбки.

Кафа не ответила.

Лох подошел к окну, поглядел на полосатые башенки, на дальние кресты, на серебряную дорогу стремнины, потом поднял глаза на козырек и прочел вслух:

— «Все в мире неверно, лишь смерть одна всегда неизменно верна». Красиво!

Глянул на Кафу. Лицо стало надменным и ожидающим.

Из стопки рисунков взял верхний, снова поглядел на Кафу, потом на рисунок.

— Ваша работа, как понимаю?

Теперь он уже был льстив и кроток.

— Упражнения прокурора Мышецкого. Он берет у меня уроки.

Кафа рассмеялась.

— Аттическая соль сарказма! — воскликнул подхорунжий. — Мой дед любил это выражение. Красиво!

Неизвестно, чем восхищался теперь Лох, все теми же стихами на козырьке, рисунком, изречением своего деда или, наконец, ответом Кафы, только чувство это сочилось с каждой морщинки его лица.

— Я вошел сюда с чувствами друга, — сказал он, неожиданно отодвигая рисунки, и подошел к Кафе. — Я ваш холоп, вы моя госпожа. Признания тут, вроде бы, неуместны, но... но еще в Томске, где вы громили магистраты, я, затрапезный нотариус... Вот, вот — ирония и презрение! Ожидал, ожидал, и все-таки — поймите. Поймите и поверьте, я жил воображением о вас. Мы стояли по разные стороны океана, но я жил воображением о вас...

— Сколько поэзии! — Кафа вскинула брови. — Теперь вам остается назвать себя японским императором и швырнуть к моим ногам, скажем, тот же остров Хоккайдо. А ну!

Она вступала в разговор, неспособная понять, с чем пришел Лох.

— В тюремной карете, как помните, — продолжал тот, — я не сказал ни слова.

— Жаль, что вы не делаете этого сейчас.

— Тогда вы могли бежать.

— И тогда, и теперь. Всегда.

— Я говорю о верной возможности. Кстати, на всем пути к тюрьме я страдал вашей печалью.

— И по рассеянности не повернули ключа?

— Господи! — Лох принял вид потрясенного человека. — Вы знали, что я оставил карету незапертой, и не решились на побег?

— Чужое и забытое не беру.

— Обидное истолкование риска, за который могли шлепнуть, как дважды два.

— Это искренне?

Кафа шагнула к двери, прикрыла ее и, перейдя камеру, остановилась под солнцем, спиной к окну. Теперь Лох почти не различал ее лица.

— Я хочу верить вам, подхорунжий, — заговорила она веселым ироничным голосом, накидывая руки на подоконник. — Рискните еще раз. Оставьте открытыми все выходы на моем пути. Зная, что это мое, я пойду с полным доверием и подивлюсь вашему великодушию. Заметано?

Глаза Кафы смеялись.

— Мои ключи открывают только тюремную карету, — хмуро ответил Лох.

— А чего трепаться тогда? Друг, друг, океан...

— Сейчас, сейчас. Черт! Дико хочу курить. — С лица Лоха глядело страдание. — Савватеев!

В притворе засиял пряжкой и пуговицами мордастый улыбающийся Савватеев, с багровой ладонью на прижатой к бедру шашке.

— Распорядись, братец, насчет коляски... Да, трубку!

Принимая глиняную трубочку, Лох покосился на Кафу.

— Не беспокойтесь, Ольга Корнеевна, курить я не стану. Вы разрешаете? Преклоняюсь! — Обкуренный палец торопливо потоптал щепотку табака в трубке. — Преклоняюсь, преклоняюсь!

Затрепетал огонечек. Подбеливая китайские усики, дым светлел и таял.

Савватеев вышел.

— Я привез вам письмо из Праги, — сказал Лох, растягивая рот в сладкой улыбке. — От кого? Ну, ну, будто не знаете. От вашей милой сестрицы, конечно.

— Это невозможно.

— Отчего же. Прага, разумеется, в тридесятом царстве, но письма оттуда идут исправно и скоро. Надушенные послания, к примеру, не успевают потерять запаха.

— Что ж, покажите тогда.

— Показать? Что вы! Письмо — ваше, и я почту за великое счастье отдать его вам в полное обладание. Было бы насилием, варварством не отдать его вам в полное обладание.

Говоря эти слова, Лох ничего не доставал и даже не двигался, будто говорил о неблизком будущем, а письмо должен был вручить кто-то другой. Кафа понимала теперь, какую паутину плетет этот полукитаец, полурусский, угадывала, что таилось за объявленной им миссией друга. Он стоял боком к ней, напоминая ту сонную круглую рыбу, которая жирует в нечистой воде у мясных боен. Зада у подхорунжего не было, зато были шикарные сапоги на дамском подборе, крепкие ляжки, упоенно сиявший на солнце парадный пояс генерала и лампас в полштанины. Лицо, почти красивое, портили усики и заискивающая улыбка.

— Поймите, — убеждал он, — письмо — ваше и будет ваше. Но вот штука: я получил его под условием. Выпросил, вымолил у капризного и жестокого начальника. Жестокого! — Оглядка на выход и шепот единомышленника. — При этом я обязался, я не мог не обязаться получить у вас разъяснения о людях и событиях, на которые нашла возможность указать ваша сестрица.

— Непростительная промашка для умного человека. — Из плавящегося солнца — насмешливая гримаска.

— Не думаю, чтобы это был отказ, — сказал Лох.

Линеечки его пробивались через золотое и пыльное: надо было увидеть ее лицо.

— Письмо писала не я.

— Значит, от ворот поворот?

— Разъяснение. Письмо писала моя сестра. Таким образом, все уточнения и дополнения там. В Праге.

— А тут?

— А тут посмотрим. Дайте сначала письмо!

— Кто такой Юзеф?

— Некий чех из Чехословакии.

— А Г риг?

— Григ? Она что-нибудь пишет о Григе? Да не морочьте мне голову! Письмо!

Совсем другим голосом.

Кафа говорит совсем другим голосом, так как Григ — это Григорий, и он мертв. Страшную страницу открывает Лох. Самую страшную в ее жизни. В ту ночь их обложили с улицы и проулка. Ночь стылая, буранная, космы ее заброшены на луну, снег сух и свистящ. С ними через двор — свадьба призраков в белом и черном, одни катышком, собаками, другие, длинные, во все небо, безголовыми монахами, с подолами, обкромсанными и звенящими. Стучит ставень, улюлюкает гоньба, верещит в свисток черная быстрая тень. Мелькание звуков и красок. И все это прошивают огоньки, выстрелы с чердачного шелома, прицельные, редкие, секунде и патрону. Но мимо, мимо.

И вдруг мерзлая бельевая веревка — под самое горло бегущему Григорию. Ледяной нож. Григорий крутнулся, пытаясь устоять, замахал руками и рухнул...

— Кто такой Григ?

Где тебе понять, продажная шкура, кем был для меня Григ.

— Письмо! Я требую письмо!

— Боюсь, не забыл ли в управлении. Клал, вроде, вот сюда. Черт! Где ж тогда? Провальная память: беру предмет и тут же забываю, зачем беру. — Короткое молчанье, кряхтенье над карманами. — Простите, но прежде...

— Прежде письмо!

— Представьте...

— Представила все. Не ломайте комедию и поживее! ...Наконец-то!

Да, это рука ее сестренки.

«Оленька! Мой милый, мой добрый Олень!»

Кафа прижала письмо к лицу и рассмеялась.

В письмах люди отправляют друг другу чувства, новости, цены на хлеб и мясо, признания и отвержения, бессонницу, яд, радости. И еще — запахи. От письма пахло лесной фиалкой: любимый, и сейчас такой русский, аромат сестры.

Где ж, однако, слова о Григе? Только и всего? Одна коротенькая строка, витающая в юности, которая пропала, проскакала? Чем же она всполошила контрразведку? Прошлым? Прошлым человека, который сам стал частицей его?

Он жив, постучал в душу тихий молоточек и остановился, не зная, стучать ли дальше или замереть. Он жив, повторил молоточек. Она подняла глаза и увидела круглый голый подбородок Лоха. И, как тогда, в тюремной карете, подумала: он выскоблен ножиком. Потом нож увиделся ее воображению, а глазам — лицо Лоха, напряженное, со шнурочками усов, задушевное и злое одновременно.

И тогда молоточек постучал громче и дольше: жив, жив, жив...

Жив, жив, захлопали за окном белые крылья, замелькали вокруг тени, серая, золотая, белая. Не стало черных шнурочков, подбородка. Нет и самого Лоха. Есть только его ризный генеральский пояс. Пояс расплылся, разросся, это уже бранный и тканый штандарт, светлая хоругвь, занавес какой-то феерии. Нет! Просто фон дивной карусели, фон серого, золотого, белого. Праздник!

— Вы счастливы? — спросил Лох. — Да, да, вижу. Счастлив с вами и я. Понимаете — сознание, что я не в стороне. Я — причина вашего счастья.

Жив, жив! Серое, золотое, белое!

— Потом учтите, — продолжал Лох, — настойчивость, с которой я домогался для вас письма, для большевички из этих стен, делает меня в глазах начальников личностью смутной и подозрительной. Я жду ответа добром. Вернуться с пустыми руками я не могу.

— Канительная у вас работенка, Веремей Федорыч, — посочувствовала Кафа. — Так на кого же я должна наклепать, спасая вашу гордую душу?

Лох глянул исподлобья.

— Начальство мое хотело бы знать, в добром ли здравии господин Григ.

— А кто он — этого начальство не хотело бы знать? Да? В таком случае, пожалуйста. Господин Григ приходится мне внучатым племянником. Дальний племяш, так сказать.

Взор Лоха выразил парение мысли и зацепился за решетку.

— Значит, ему еще предстоит родиться? А вот для вашей сестры он родился лет двадцать назад.

— Я уже сказала: все уточнения — в Праге.

Движением манипулятора Лох мгновенно раскрыл какую-то книжицу с набитым на обложке шестиконечным золотым крестиком, выхватив ее прямо из воздуха.

— Это Григ? — спросил он.

В книжице меж листов старой церковно-славянской печати лежал снимок Григория.

— Вы сказали — да, — учтиво и благодарно поклонился Лох в следующее мгновенье. — Спасибо. Спасибо за честное свидетельство.

— Ну, ну, цыц! — прикрикнула Кафа. — Лицо и снимок я никогда не видела. Повторяю, лицо и снимок я никогда...

— Благодарствую. Вы сказали — да.

— Бедняжка! Его одолевают кошмары.

— Благодарствую! Милейшая, несравненная. Благодарствую!

— Савватеев!

В притворе двери увиделась толстая ладонь на прижатой к бедру шашке.

— Сходи-ка, братец, за санитаром! — распорядилась Кафа хлестким командным голосом. — Подхорунжий спятил!

Потом она долго лежала ничком.

Неостановимо кровоточил разбитый рот. Голова гудела, как чугунная.

Кашляла.

Пыталась сплюнуть забившее рот вязкое и соленое, но сил для этого не хватало.

Григорий жив, думала она.

Его ищут, он жив.

Мертвых не ищут.

Письма в камере она не нашла.

Неужели померещилось?

Нет, конечно.

«Мой милый, мой добрый Олень!»

А дальше? Что же было за этими словами? Строка о Григе, обращенная в юность? А еще?

Черное, черное небо. Ни звезд, ни глубины небесного чертога. И такая же под ним черная река — смутная прорва тьмы, без полутонов, без линий.

С яра на сотни верст неумолчно шумит крупный, совсем уже старый лес, видевший здесь и струги Ермака, и беспорядочные огнища хана Кучума. На каланче за пристанской часовенкой полупьяный звонарь бьет часы, засыпает после удара и бьет снова. А под яром хлюпает, угрюмо ворочается сонная волна, поскрипывают черемуховые уключины, а где-то в стороне гармонь и голос ведут печальное и гордое:

Но вот над тесовым шатром пристани, чем-то напоминающим базарную важню, загорелся фонарь, и тогда с причальной баржи ему ответно посиял козырек стражника, увиделась его чугуноподобная фигура, чья-то лошадь, уздечка в пунктирах красной меди, два паренька в домотканых азямах, а у подножья яра завалы хвороста, окатанные пенным кружевом.

Пароход «Святитель Иннокентий», весь в огнях, подваливал к пристани мягким крадущимся плавом. Будто заигрывая, толкнул боком баржу-чернушку и, кажется, сказал положенную для этого любезность. «Ну чо ты! Места нет, чо ли?» — огрызнулась чернушка и, в свою очередь, толкнула «Святителя».

Григорий с гармошкой на заплечном ремне обошел стражника и прыгнул на борт, остановился, соображая, куда двинуться дальше. С борта на причальную баржу въехал на веревке новенький трап, и тогда парни в азямах, ласково похлопывая жеребца-красавца, тпрукая и понося друг друга, двинулись на пароход. Жеребец сек трап копытами, нервно вскидывал в небо сухую красивую голову, фыркал, щерил зубы. Глаза его горели гордым негодованием.

Хватая поручни рывками, из преисподней «Святителя» выбрался кочегар и, обтирая паклей замасленные пальцы, подошел к Григорию.

— Погодаев? — спросил он.

— Определил по гармошке? — в свою очередь, спросил Григорий и улыбнулся.

— Словом, как примем чалки, ныряй в трюм. — Кочегар глянул на стражника, который все еще стоял, как памятник, не меняя ни позы, ни места. — Спроси у ребят, какая койка Ивана, и кимарь до петухов.

Кочегар тут же повернулся и с грохотом съехал вниз.

После второго побега Григорий попал в Новониколаевск и получил через подпольщиков фальшивку такого содержания:

Удостоверение было надежным. Его подписал тот, кто по должности подписывал такие бумаги — хотя и не утруждал себя задачей прочесть то, что подписывал, — а на опущенном вниз мышином хвостике его подписи стояла настоящая печать. Хуже обстояло дело с паспортом. Это была полная фальшивка. И голубое двуглавие орла, и реквизит, и подпись родились в паспортном отделе подпольщиков.

Ехал он в Городища — была явка, — и если бы не одна встреча на небольшой станции за Красноярском, был бы уже там.

Произошло это на путях ранним утром.

Григория остановил казачий офицер, без шашки, с двумя парабеллумами, картинно болтавшимися у самых колен на длинных узеньких ремешках из сыромяти. Вид у него был свирепый и комичный.

— Паспорт! — потребовал он, протягивая нетерпеливую руку. И в крике: — Пас-порт!

Григорий поставил на землю котелок с дымящимся кипятком — он возвращался в вагон — и полез за пазуху. Офицер поводил лупой над голубым двуглавием орла, над фотографией, глянул на Григория, снова в паспорт и — с той же гавкающей стремительностью:

— Кто таков?

Маленькое личико, сморщенное у подбородка крупными обезьяньими морщинами, вздрагивало от нетерпения.

— Содержатель заведения по ремонту велосипедов, — тщательно выговорил Григорий.

— Баста! — Офицер поднес к губам костяной свисток, и щелкающая сухая трель обдала Григория ознобом. — Не хотел бы оставлять дурного впечатления, — теперь он говорил в нос, манерно растягивая слова, — но ради блага России я расстреляю тебя немедля.

Было ясно, что эти слова — не экспромт, а заготовка, еще один парабеллум, носимый и применяемый с таким же постоянством, как и те два, что болтались у колен. Наблюдая, как немолодой толстый стражник бежит на свисток, Григорий достал из кармана удостоверение с настоящей печатью:

— Вот мои права!

— Сначала я тебя шлепну. — Офицер аккуратно сложил удостоверение и, не читая, спрятал в нагрудный карман. — Ну, а бумажку прочту в более подходящем месте. В клозете, скажем.

— Можно и в клозете. Только сделать вам это придется сейчас же.

— Видали его!

На скулах желтого личика проступил багрец и надвинулся на виски. Глаза стали пьяными.

— Стражник, ко мне!

Подбежавший к офицеру мешковатый стражник дышал тяжело, пытаясь подрагивающей рукой пристроить к ноге громоздкую винтовку Росса, но всякий раз попадал прикладом на ногу.

— С-слушаю, господин сотник!

— Отведешь этого мертвяка в полынь к засыпанному колодцу!

— С-слушаюсь, господин сотник!

— А вот я не слушаюсь, — сказал Григорий с мрачным презрительным вызовом. — Самоуправству не подчиняюсь и требую доставки меня к коменданту!

За спиной офицера он видел розоватые от низкого рассветного солнца рельсы, собиравшиеся у горизонта в один пучок, и двух бешено скачущих верховых, припавших к гривам черными маньчжурскими папахами, — красильниковцы не снимали своих устрашающих папах даже в летнее время. Над шедшим первым кровянел маленький флажок посыльного. Верховые скакали с чрезвычайными вестями! Поэтому резонно выкладывать свой главный козырь. Проверять некогда.

— Что еще? — спросил офицер.

— То, что я имею честь принадлежать к службе господина Зайчека[14]. Прочитайте удостоверение. Контора «Колесо» — это служба господина Зайчека. Как офицер, вы должны знать этот условный шифр.

— Что еще? — повторил офицер, оборачиваясь в сторону скачущих и поднимая руку. — Сто-оп, сто-оп!

Верховой с алым флажком спрыгнул на землю и, вычеканивая шаг, торопливо подвел коня к офицеру.

— Ваш конь, господин сотник!

— Вижу. — Откинул гриву, любовно похлопал по набрякшей по́том взмыленной холке. — Красные?

— Так точно, господин сотник. Штыков сорок и пулемет Шоша. Перевалили через путя у Громотухинской заимки.

— Догоним? Э, что за разговор!

Взлетев над седлом, сотник потянул на себя поводья, лошадь замотала головой, крутнулась.

— Ну, а с энтим-то чо? — махнул стражник рукой в сторону Григория.

Сотник безучастно глянул на стражника, потом на Григория и, кинув поводья, мгновенно расстегнул обе кобуры. Дважды над его головой сотряслись два зевластых горла.

— Объявляю тревогу! — крикнул он верховому с флажком. — Забрать все боеприпасы, фураж, боевое имущество. Жив-ва!

Надвинул коня на Григория, свесился с седла. Крупные морщины теснее собрались у подбородка. На губах — неопределенная улыбка.

— Благодари бога, нет времени разобраться, — заговорил он, рассовывая по кобурам парабеллумы. — Но пуля тебе отлита. И чтобы ей ничего не мешало, реквизирую обе фальшивки. Адью!

Конь проплясал и взвился свечкой.

— Дай ему разок по усам, и пусть шастает, — услышал стражник последнее распоряжение сотника.

Григорий остался с пустыми руками. Замести его теперь могли тут же, на путях, у придавленного черемухой станционного палисада, у водокачки... А так как следом за ним тащился его хвост — меморандум контрразведки с приметами, с данными о побеге, то и стенка была рядом. На толчке у цыгана он купил гармонь-самоделку с заплатами на зеленых мехах, с пуговицами от исподнего солдатского белья и стал говорить, будто едет к сестре на свадьбу. Сошло раз, другой... Но как-то попал на глаза желчному субъекту, назвавшемуся поручиком военного контроля. Одетый в штатское, в черно-лаковых английских крагах, со стеком, он слушал Григория с лицом недоверчивым и думающим и, наконец, спросил: «Ну, а какой же ты профессии, молчээк?» Григорий назвал свою настоящую профессию. «Помощник машиниста? — ломая брови, переспросил поручик. — Ну, что ж, полезем тогда на паровоз». На паровозе офицер попросил Григория подать сигнал и показать, где он тут видит сухопарник. Испытуемый оказался на высоте. Последовали новые вопросы. Прислушиваясь к словам Григория, машинист удовлетворенно похмыкал в присыпанные порошей усы и шутливо спросил поручика, не для него ли он подбирает помощника. «Мой-то в тифу», — добавил он и улыбнулся Григорию. — «Бери, если сойдетесь», — зевнул поручик и, отведя стеком фартук над входом, спустился с паровоза. «Чего это он прилип к тебе?» — спросил Григория машинист, протягивая кисет и газету, аккуратно сложенную гармошкой. — «Сам слышал — сватает». — «Ну, ну, не скрытничай. Ты ведь меня должен помнить. Я жил на вашей улице: вот так биллиардная, а вот сюда, в сторону церкви, мой дворец». — «Помню, конечно». — «Что ж тогда? Кочегар пугает? Да он с нами одной веры... Федор! — позвал кочегара машинист. — Подходи, подымим...» Федор добыл огонька из поддувала. Закурили. «Гармошку-то чего таскаешь?» — спросил Федор Григория. — «Вместо паспорта», — улыбнулся тот и заговорил о встрече с сотником. — «Самое надежное — перебраться на пароход, — сказал машинист. — Завтра к вечеру пришлепает сюда «Святитель Иннокентий». Так, Федор? На «Святителе» есть надежные ребятишки. Братаны-то твои дома, Федор? Тогда все в ажуре. Сначала пойдешь с нами — мы потащим состав с лесом, — сойдешь на разъезде, а там через гриву — и к братьям Федора. Переночуешь. А другой ночкой они приплавят тебя к пристани».

Был день.

Река плыла тихая и светлая.

— Чалку, чалку примай! — крикнули с баржи.

Над бортом взлетела обрёмканная петля каната, и пароход, отстраняясь от причала, полез на воду. Дедок под яром, только что тренькавший на балалайке, поднялся и вместе с другими замахал пароходу, но рука его ходила лениво, а глаза часто и обиженно мигали, отыскивая кого-то в толпе пассажиров. Но вот он увидел, кого искал, и теперь уже махал яростно, обеими руками и, кажется, плакал. Рядом с Григорием пристроился сухой, как жердь, пассажир в суконном картузе и в алом плисовом жилете под расстегнутой поддевкой. Завидев на причале дородную бабищу, отрешенно жующую лиственничную серу, он шкодливо посунулся вперед и крикнул, выкинув руку:

— Почем с пуду жуешь, лапуня?

— Молчал бы уж, Каш-шей Бессмертный! — огрызнулась лапуня соборным басом, и пароход дрогнул от хохота.

— Грубят, — сказал в пространство пассажир в алом жилете и полез в карман. — Почитай вот.

Последнее уже относилось к Григорию.

Развернув широкий лист, испятнанный гербовыми марками, он увидел, что это прошение на имя министра внутренних дел Пепеляева.

Прошение состояло из одной длинной фразы:

«Имею честь просить Ваше превосходительство не отказать уведомить меня о распоряжении, последовавшем на мое прошение от 11 декабря 1918 года о выдаче мне, Евдокимову Ивану Алексеевичу, 5000 рублей за участие мое с катером «Кормилец» в экспедиции полковника Мальчевского, снаряженной для преследования большевиков, бежавших из Красноярска в Туруханский край».

— Значит, вы пароходчик? — спросил Григорий, возвращая прошение. — Рад, рад. Пока!

Хотелось пить.

В третьем классе, у иллюминаторов, стояли два красно-медных титана с висячими замками на крышках. Пробираясь к ним, Григорий обошел мальчишку-голыша на пестром лоскутном одеяле, молодаек, окруженных корзинами с брусникой, мешок с мукой, петуха в берестяном туесе. На голом полу сидела цыганка и, подтянув под себя согнутые в коленях босые ноги, водила пальцем по чьей-то ладони.

— Ты что, попить, хорошенький? — подняла цыганка глаза на Григория. — Всю, миленький, выпили. Теперь только на корме, у конюха.

На выходе из третьего класса по белой обшиве скользнула чья-то пугливая, как ящерица, юркая тень.

Лагунок в деревянных ободьях и с деревянной же затычкой — колышком покрыт мокрым сеном и брезентовой полостью. Обнажив его, конюх нацедил воды в жестяную кружку и не сводил с Григория довольных глаз, пока тот жадно глотал прохладную родниковую воду.

— Ничего тебя умаяли, — сказал он, накидывая кружку на колышек. — Уж не собаками ли травили?

— Собаками...

Григорий обтер губы рукавом, огляделся, присел на тюк сена и, оторвав от газетки косой лоскуток, принялся крутить цигарку. Запах воды и жести напомнил ему детство. Воспоминания поклубили, повалили метельным куревом. Чиркая спичкой, он уже не слышал конюха, его жены, солдата с пустой штаниной и костылями, приставленными к корме.

Повитое мглой солнце не прошло и половины своего пути к вершине. И оттого было умиротворенно и ласково. Ласковой была и река. Без, морщинки. Тихая. Над головой Григория похрумкивал, рылся в сене калено-гнедой жеребец в белом чулке на левой передней ноге. Пахнуло свежим луговым сеном, стойлом коня, нагретой солнцем кожаной сбруей. Говорил теперь только солдат. Покашливая и посмеиваясь, он рассказывал конюху и его жене какую-то длинную историю.

— Чо он говорит-то, — встревоженно сказала вдруг жена конюха и посмотрела на мужа.

— Вот это самое, — улыбнулся солдат и тронул конюха за колено (все трое сидели глубоко под кормой на ободранном березовом сутунке). — Тут, конечно, приложили бате как следует, выбили из памяти, казачонок притащил воды, и стали отливать. Отлили. Старик поднялся. И тогда начальник карателей стал бате объяснять, как он должен поступить с ним по военному закону. Достал книжечку...

— Кодывс, — вставил конюх, тщательно выговаривая совершенно немыслимое сочетание. — Мне тоже читали.

— Нет, — ответил солдат. — Не кодекс. Что-то вроде инструкции. Голосишко у того начальника добренький, даже душевный, да и неслышный какой-то, вроде как у чахоточного. Лизнул он, значит, палец, перевернул листок, потом обратно, потом снова вперед, одним словом, потомил батю, как хотел, и вычитал такое, что батя стал икать от страха и потерял сознание. Выходило, за уход к красным команда вешала мать того, кто уходил, а если ее не было, отца. Тут, правда, смерть отступила. И мать моя цела, и отец. К деревне подошли красные, и каратели ускакали. А вот батя мой повредился. Ты ж видел сейчас: приперся на пристань с балалаечкой и стоит себе намахивает барыню. Как мальчик. Не уезжай, просит. Ко мне, говорит, без тебя являются голоса.

Солдат все еще посмеивался, хотя лицо его было бледно, а на переносье высыпали бисеринки пота.

— Я ведь к чему все это? — заключил он, поправляя пустую штанину. — Человек-то, который читал бате все эти страхи, плывет с нами, — Глянул на Григория, понизил голос до шепота: — За тобой что-то увивается. Не заметил? Баба его еще на пристани обозвала Кащеем.

Жена конюха вздохнула.

— Вот так-то и живем, — сказал солдат Григорию. — Ты-то далече?

— До Городищ.

— Попутчики, значит. — Солдат придвинулся к Григорию. — Давно оттуда?

— Давненько.

— Последнюю новость слышал? Был суд над Кафой. Или ты не знаешь ее?

— Знаю немного. Газетка где-то попадалась. И о ней, и о суде. Сейчас-то она жива?

— Болтали, дело пойдет на утверждение в Омск. Пошло, значит, жива, не пошло, сам понимаешь. Да ты что, плохо тебе? Белый-то какой. Солнышко напекло? Тогда верное дело — холодная водица. Нацеди ему, Мирон, еще, да и мне за компанию.

Еще о Мышецком

Во Франции Мышецкий был произведен в подпоручики. Он элегантно, с достоинством носил форму, и этого оказалось достаточно, чтобы генерал Лохвицкий, начальник 1-й Русской бригады во Франции, приблизил его к себе и даже взял как-то на аудиенцию у Раймонда Пуанкаре. Аудиенция была по случаю прибытия в Париж комиссии русских фронтовых офицеров для ознакомления с техническими новинками французской армии. Месяцем позже в письме Вареньке, пересланном с русским посланником, Мышецкий писал:

«Я поссорился, дорогая, с президентом Франции, немного покручинился (не часто ведь я заходил в своей строптивости так далеко и так высоко), потом горячей рукой и в горячих выражениях написал рапорт своему генералу, и вот... отпущен воевать в Россию. Ну, а ссора с Пуанкаре не была, разумеется, буквальной. Президенту я не сказал ни слова (не странно ли?), сам же президент говорил мне и моим товарищам одни любезности, настойчиво угощал нас вином, марокканскими финиками, табаком отменных достоинств. Прощаясь, он мило заметил, что присылка во Францию наших воинских контингентов — явление высокое и даже священное, так как нет другого, более справедливого эквивалента, чтобы возместить Франции те миллионы, которые ежечасно текут к нам золотой рекой в виде снарядов и пушек. Президент таким образом признал (и признался, я бы добавил), что жизнь россиян, их азиатские души это и есть та, единственно справедливая, плата, которую он может принять. Это потрясло меня. Став живой монетой в расчетах коронованного монарха с некоронованным, я уже боялся умереть в бою. Теперь я был уверен, что смерть моя Франции не нужна, что она одинаково оскорбительна и для меня, и для того ликующего марсельца, который так широко открыл мне свою страну, свой дом, свои объятья. Я заболел и слег. Врачи признали горячку».

— Дорогой Глеб! — заговорил Лохвицкий растроганно и торжественно. — Поклониться родной земле вы, конечно, не забудете... А что бы хотели иметь в качестве сувенира?

— Русскую баню, которую нам построили тут французы.

— Все ясно! Забавная штука, подпоручик: я вдруг понял, почему вы так настойчиво запросились в Россию.

— Почему же?

— Вы едете делать революцию. Трудовики, большевики, анархисты... Я не отношу вас ни к одной разновидности неприятелей монархии. Но вы едете туда же, куда и многие из них. И в этой же связи.

— Ошибаетесь, генерал.

— Тогда извините. И, если нетрудно, пошлите мне щепотку земли с Дворцовой площади. В тот самый час. — Глаза за пенсне блеснули издевкой. — Подымите ее в тот самый час. Я уверен, когда штукатурка посыплется, вы будете там, хотя, возможно, и не в роли участника.

«Ты едешь делать революцию», — говорил Мышецкий себе, открывая дверцу автомобиля. Он был возбужден тем веселым хмелем, который приносит человеку ощущение полета.

— Надеюсь, ефрейтор, вы знаете, куда я еду? — спросил он шофера и, чиркнув спичкой, задержал огонек над трубкой.

— Само собой, ваше благородие!

— Вот и отлично! Трудно заблудиться, когда все знают, куда тебе ехать.

Москва. Ресторан Офицерского собрания.

За окнами в рождественской тишине падает снег: живое струящееся кружево. У задней стены салона — некрашеная трибуна с воздетым к лепному потолку трехцветным флагом.

Голос:

— Господа офицеры! Благоволите с подобающим вниманием выслушать приказ государя императора по армии и флоту.

— Господа офицеры!

И после паузы:

— Среди глубокого мира, более двух лет назад, Германия, втайне издавна подготовлявшаяся к порабощению всех народов Европы, внезапно напала на Россию и ее верную союзницу Францию[15]...

Как и другие, Мышецкий стоит у своего столика. Читающий приказ — в молочно-голубой борчатке, в башлыке за плечами, рука на перевязи. Нервный ток, которым пронизано каждое его слово, повымел все посторонние звуки.

— Теперь, чувствуя свое ослабление, она предлагает объединившимся против нее в одно неразрывное целое союзным державам вступить в переговоры о мире...

— Но время переговоров еще не наступило.

— Достижение Россией созданных войною задач, обладание Царьградом и проливами... пока еще не обеспечено.

Царьград? Проливы?

Ничего другого после этих слов Мышецкий не слышит. Надо припомнить, надо непременно припомнить, звучал ли когда-нибудь этот завоевательный мотив в приказах царя.

Песенка начала войны.

Она рублена топором, наивна. Но как чиста. Для русской души война начиналась чувствами сострадания и заботы о маленькой Сербии. Теперь же рука императора показала в чужие пределы. Зачем они русскому? Да и какой крови будет это стоить России?

Через стол к Мышецкому тянется рука с рюмкой. Чтение закончено, и сосед предлагает тост.

— За русский щит на вратах Царьграда! Вы не против?

— Это ирония?

— Отчаянье, подпоручик. Я не могу поднять своих людей в атаку. Забиваются в свои окопы, хлебают из котелков, чешут языками про покос, про жито. И плевать хотели с высокого дерева на ваши угрозы, на призывы именем императора. А тут Царьград. Приказ глуп, и скажем по-другому: да здравствует революция.

— Мы не знакомы с вами, корнет.

— Что ж из того? Донесете?

— Нет, конечно. Но вы присягали государю. Наконец, это в высшей степени неосторожно.

— Ерунда!

Лицо корнета в беспорядочной щетине, глаза пьяные и, как это ни странно, чисты младенческой синью.

— Ерунда! — повторяет он. — Хай гирше, абы инше: пусть хуже, лишь бы иначе. Теперь многие живут предчувствием переворота, хотя видят его по-разному. Ну, выше!

Хлебнув из рюмки, корнет глядит перед собой изумленно-растерянным взглядом.

— Нет, вы обратите на нее внимание.

Меж столиков, плывущей грациозной талиночкой — еще совсем юная, в длинном, до пят, платье из черного бархата. Белый крахмальный воротничок коронкой. Красивые голые руки без перстней и браслетов. Ее поддерживает за локоток седой поджарый генерал с медно-красным лицом, с живыми черными глазами южанина.

— Папаню по боку, конечно, — мечтает корнет. — И вы получаете возможность возлежать на этой атласной ручке. Хотите поглядеть, как я сейчас пришью этого чванливого интенданта? Ну, ну, успокойтесь, я еще в своем уме... Кстати, они ненавидят нас, я говорю о солдатах. Впрочем, это вам, пожалуй, знакомо и без меня. Знаете, что я делаю, когда они отправляются на братание с немцами? Курю в окопе. А как-то даже фотографировал их. Это довольно интересно. — Корнет вилкой достал из вина кусочек пробки и задумался. — У большевиков многое по-настоящему интересно.

Россия висела на волоске, готовая сорваться в огонь самосожжения, из которого она выйдет обновленной и прекрасной. Мышецкий уже не страшился революции. Как и корнет, он понимал: армия больна, и ей так же необходимо очищение огнем, как и всей стране. Счастье России не в чужих пределах. А здесь. У себя.

Ночью он стоял у мольберта, хмельной, полный исступленного желания воспроизвести лик Революции, ее красоту, росток древа жизни, росток и пепел. Благо ценой смерти. Он знал ее краски: черная, красная, желтая. Вот они, под руками: черная, красная, желтая. В черном небе, на черной невской воде расплывающееся зарево, грозные космы. По-особому бьют пушки, по-особому катится над водой ни с чем не сравнимое русское «ура». А наутро желтое, как на детском рисунке, спокойное щедрое солнце. И тишина. И руки солдата, бросающие винтовку в воду. Нет, одна рука, творящая крестное знамение. Прости, боже, это мое последнее преступление. Мир на все времена!

После отравления удушливыми газами Мышецкий был уволен из армии по нездоровью. В Петербург он вернулся в тихое теплое утро после революции. Над замощенной булыжником привокзальной площадью плавилось желтое солнце с детского рисунка. В газетном киоске, стилизованном под сказочный теремок с деревянным петушком и шпилями, он купил пачку газет и, развернув «Биржевые ведомости», улыбнулся. Через всю первую полосу шло одно слово: «Революция!»

Пряча газету, Мышецкий с лукавцой подмигнул киоскеру:

— А ведь научились торговать, купец, — сказал он. — Отменный товарец-то!

И лихо козырнул — кадет первого года, не больше.

Дня через два, вечером, Мышецкий отправился на извозчике к присяжному поверенному Карабчевскому. Сразу после университета он был помощником этой петербургской знаменитости, гостил у него на даче, шутливо ухаживал за его очаровательной племянницей, которую в подражание чеховской героине домашние называли Мисюсь, рисовал всех и вся, а неистовый и всегда вдохновенный Карабчевский даже позировал ему со скрипкой в руках в образе Паганини.

Карабчевский встретил гостя в передней, порывисто расцеловал и прослезился.

— Все тот же красавец-мужчина! — с чувством говорил он, наблюдая за Мышецким, который остановился у трюмо и, глянув себе в лицо, досадливо, почти враждебно, достал из кармана жесткую щеточку и стал поправлять бакенбарды.

В трюмо гость видел за собой комнату с расписным потолком, частые окна, отблески каминного пламени на старинном шкафчике из стекла и наборного дерева темных тонов. В больших кожаных креслах, обступивших полукругом ломберный столик с бутылками пива и горкой семужьих бутербродов на блюде, сидели мужчины. Тот, что был дальше всех от дверей, смуглый, с пухлыми презрительными губами и ухоженным бобриком, показался Мышецкому знакомым.

— Помнится, мальчишкой, — говорил этот человек в почтительной тишине, — я забрался как-то по легкомыслию в беговые санки. Истый горожанин, вожжей никогда не держал, всегда перед тобой спина ямщика... Словом, легко представить, что было со мной, когда дикая незанузданная лошадь и не менее сумасшедшая пурга завертели меня, как бумажку. Чем сильнее тянул я на себя вожжи, тем безумней все вокруг скакало и кружилось: дома, телеграфные столбы, пешеходы... Революция, господа, все еще несется вскачь. Она дика, слепа, и наша с вами счастливая миссия — остановить ее.

— Кто это? — спросил Мышецкий хозяина дома.

— Керенский.

— У тебя что-нибудь деловое?

— Окружной суд, как знаешь, сгорел. Керенский — мой друг. И вот маленькая ассамблея министерства юстиции.

— Тогда я уйду.

— И не думай. Тебе открылась возможность увидеть взбаламученное море с самой высокой точки. Да и неудобно. Тебя заметили.

Пока они обходили кресла, Керенский продолжал развивать свою мысль.

Революцию, говорил он, понукают большевики. Тактика вооруженного выжидания, которую они сейчас исповедуют, грозит повернуться еще одним восстанием.

— Развал, гибель, запустение. — Голос его зазвучал трагически и неуместно громко.

Глянув на Мышецкого, он тотчас же перевел спрашивающие глаза на хозяина дома.

— Подпоручик Мышецкий, — представил тот.

— А, припоминаю... Вы ведь художник, как помню?

— Изверившийся. К настоящей минуте — белобилетник, списанный на все войны.

Мышецкий умолк и нахмурился. Керенский не заслуживал невольно сорвавшейся с его языка откровенности. Он держался, как вождь, уставший от собственной милости, а чувственные женские духи, запах которых источал легкомысленно торчащий из его нагрудного кармана розовый платочек, говорили, что это не вождь, а так себе, приказчик или парикмахер.

— Когда-то, — вступил в разговор Карабчевский, — Глеб Алексеевич был моим помощником и моей гордостью. Это юрист от бога.

— Да? — Керенский оживился. — В таком случае, подпоручик, я предложил бы вам завидное место. В новых условиях дело юстиции овеяно романтикой. Неделя, две, и ведомство, которое я веду, будет именоваться министерством истины. Не юстиции, а истины. Впервые на земле истина, интеллект, добрая воля войдут, как непременные и единственные созидатели правосудия, во все его залы и камеры целой страны.

Кругом зааплодировали.

— Ну, согласны?

Ведомство г-на Керенского еще не провозгласило себя министерством истины, а Мышецкий уже ехал в Томск товарищем прокурора.

Потом Октябрь.

Смещение с поста.

Каторга невзгод и размышлений.

«Революция все еще несется вскачь».

Доколе же?

Я всегда разделял участь своего народа, думал он. Что ждет от меня мой народ, обманутый большевиками, ослепленный воображаемым светом? Куда теперь? С кем? Ради чего? Победители произнесли магическое слово «мир» и тут же лишили мира каждого четвертого: в Бресте они постыдно уступили Вильгельму четверть России. Призывают со стен Петрограда: «Не трогайте ни одного камня, оберегайте холсты художников, памятники, реликвии старины, документы — это вы, ваша история, ваша гордость!» И тут же кричат: «Старое искусство на свалку истории! Долой Рафаэля и Рембрандта!» Новая революция слишком обширна, слишком обыденна и эгоистична. Она увязла в своей сугубой прозе — земля, хлеб, размеры рабочего дня. Руки ее не дойдут до книги, резца, до государственного и правового строительства. Занятая враждой, разрушением, узурпацией богатств, фабрик, имений, опирающаяся на невежественные низы, лишенная своих гениев и своих кумиров, она не возродит могущественной России.

Кто это сказал: «Ободранный и немой, стою я в пустыне, где когда-то была Россия... Душа моя запечатана... И жить незачем».

Кто это сказал?

Я! Я! Я!

На звонок Глеба вышел отец в черно-красном шлафроке с кистями и с лампой в руках.

— Поздненько что-то сегодня, — сказал он, отводя лампу и оглядывая сына. — Ни одного звука за окнами.

Глеб кинул на отца безучастный взгляд, устало разделся и, повесив пальто, задержал на нем руки.

— Варенька спит, конечно? — спросил он, отнимая руки, и взял у отца лампу. — Тогда пойдем ко мне, отец. Ужасно хочется выпить!

Остановились у шкафчика. Глеб выдвинул лакированную полочку, наполнил черным кагором две серебряные рюмки, тронул одной другую и, жадно осушив свою, потянулся к вазочке с карамелью.

— Что-нибудь случилось? — спросил Алексей Прохорович, отодвигая от себя рюмку.

— Случилось, отец. В город прибыл генерал Флуг.

— Флуг? И его не схватили?

— Нет, конечно. Наружно это вполне добропорядочный коммерсант, в круглой шляпе и в ужасно модных перчатках. Таких перчаток у генерала три короба. Это его товар и маска.

— Чем же он взволновал тебя?

— Сейчас, отец... Пойми только, все это сугубо конфиденциально. Ну, по́лно, не обижайся... Я был приглашен в дом архиерея запиской одной дамы. Там меня ожидала довольно большая, оживленная, по преимуществу офицерская, компания. Флуг назвал себя доверенным лицом корниловской организации, сказал, что перешел фронт под видом коммивояжера и предъявил нам тетрадь с письмом и программой Корнилова.

— Авантюрист этот Флуг, — с мрачным оттенком в голосе заметил Алексей Прохорович и еще дальше от себя отодвинул рюмку.

— Не спорю. Но здесь все было чисто. На тетради, прошитой черным шнуром, сидела именная сургучная печать генерала Корнилова — красный орел в полете. Да и другое: Флуг прибыл с поручиком Глухаревым. Мальчишку этого я знаю, честная натура, с головой, набитой идеями Дон-Кихота.

Обернувшись, Глеб стукнул костяшками пальцев по стеклу аквариума, что высился подле на своих затейливых тонких ножках. Все краски аквариума стояли неподвижно: океан, заключенный в стеклянную коробку, спал мертвым сном.

— Похоже, до сих пор, — сказал он, — я был вот этой золотой рыбкой. Цедил в голове что-то бесконечное и вязкое, не решаясь лишний раз вильнуть хвостом. Пробил час, отец!

— Ты меня, конечно, не послушаешься...

— Не послушаюсь, отец... — Глеб поднял глаза и натянуто рассмеялся. — Веду себя так, будто ты уже знаешь мои планы. Так вот, Корнилов, по словам Флуга, уже в апреле переберется через Урал. Цель — расширить восстание, поднятое Дутовым. Не думаю, чтобы все это было так просто. Короче, ждать я не хочу! — Глеб наполнил и осушил еще одну рюмку. — Я жажду дела и потому сам отправлюсь к Корнилову.

— Этого требовал Флуг?

— Нет. Флуг решает иное. Здесь, в Томске, как и в других городах Сибири, он ищет элементы, готовые сбросить Совдепию. Это его слова.

— Красный орел в полете. — Алексей Прохорович скептически поджал губы. — А флаг у Корнилова тоже красный?

— Красно-черный, кажется.

— Ты не поедешь, Глеб. Твое место в твоем городе.

— Пока здесь большевики, это не мой город. Кстати, в прошлое воскресенье, принародно, твой сын получил пощечину: «А ты еще топаешь, золотопогонная контра!» Ничтожный человечишко в солдатской шапке. Пережить подобное еще раз я не смогу.

— А Варенька?

— Мы отправимся вместе.

— Что же будет со мной, Глеб?

— Не надо, отец. Мы уже достаточно спорили, и я уразумел — ты с большевиками. Читаешь римское право, а не церковное, и молишься на ректора в заплатанной юбке.

— Ты жесток, Глеб!

— Прости, отец!

Глеб смутился, обнял отца и по-мальчишески уткнулся лицом в его плечо. Рюмка Алексея Прохоровича поползла по лакированной полочке и сорвалась на пол. На светлой его охре расползлось черное пятно кагора.

— К счастью, — вздохнул Глеб.

— К счастью, — отозвался Алексей Прохорович.

В глазах старого профессора стояли слезы.

Возникший при Ставке Главный комитет союза офицеров армии и флота противопоставил себя большевикам. Союз клялся бороться до тех пор, «пока огражденная нашим мощным союзом Россия не восстанет честная от позора, победная из поражений, нетленная в своем величии и свободе». Идеи союза, повторенные в письме и программе генерала Корнилова, — что доставили в Томск мнимые коммивояжеры, — увлекли Мышецкого. В мае — это был восемнадцатый — он и Варвара Алексевна оставили Томск. Но на пути к Придонью, ставшему государством Юго-Восточного союза казаков, их захватил и вернул обратно мятеж Чехословацкого корпуса. 1 июня Мышецкий вырезал из «Сибирской жизни» и подклеил в свой дневник заметку под названием «Свержение Советской власти в Томске».

Посидел, откинувшись, в кресле.

Обмакнул перо и стал писать:

«Без пышных фраз и речей, с сознанием своей глубокой вины перед Родиной должны мы приступить к новой работе. Опыт прошлого, опыт бесплодных словопрений первой половины истекшего периода революции и «дел» и «реформ» второй должен нам послужить уроком, и в этом, может быть, и есть добро большевистского худа».

День седьмой

У Колчака были две контрразведки: военный контроль и управление второго генерал-квартирмейстера. 7 марта 1919 года «Верховный правитель повелел» учредить еще одну, третью: особый отдел государственной охраны. Возникшая в недрах департамента милиции, новая контрразведка простерла свои щупальца в самые отдаленные уголки белой империи, имея аппараты и чины в губерниях, областях, городах, уездах и на «особо важных пунктах» вне общего территориального деления. Опыт предшественников, которым она располагала, позволял ей с первых же шагов плести искусную сеть тайного наблюдения, интриг, провокаций, сыска, опираясь раньше всего на управляющих губерниями (при царе это были губернаторы) и довольно предметно постигая действительную картину большевистского подполья.

Новое ведомство — управляющим губерниями, письмо № 379.

Новое ведомство — управляющим губерниями, письмо № 368.

В литейке на зеленом филенчатом шкафу стояли рядком модели мелкого медного литья, напоминая собой прибранные к ночи деревянные игрушки. Забравшись на табуретку, Парфен собирал их в фартук, чтобы отнести модельщику, и вдруг увидел в тусклом и пыльном окне чьи-то неподвижные, немигающие и, как он подумал, очень внимательные глаза. Солнце подсвечивало их, глаза светлели и, казалось, искали его лицо.

— Тебе чего? — крикнул Парфен глазам.

Глаза ничего не выразили. Они продолжали искать его лицо и мгновенно пропали. И лишь тогда Парфен понял, что ничего, кроме этих глаз, он не видел. Они были одни, без лица.

Он соскочил с табуретки.

Модели с мягким стуком попадали с фартука на земляной пол.

Выбежав из литейки, Парфен увидел спокойную спину маленького человека в лапсердаке, перешитом из кондукторской шинели, в рыжих сапогах, без фуражки.

Человек шел, не оглядываясь, в сторону пожарки.

— Эй, шибздик! — окликнул Парфен неизвестного. — Чего отираешься тут? Слышь?

Человек не отозвался.

У пожарки пылал золотым кивером, краснел красным поясом и красным топориком на белом брезентовом боку брандмейстер Михеич, грозный, как триумфатор, с гордой могучей спиной.

— Меня, чо ли? — крикнул Михеич голосом мальчика, огораживая ухо ладошкой.

— Тебя, — озлился Парфен.

Человека уже не было: перепрыгнув через канаву, он скрылся за пожаркой.

Часа через два к Парфену зашел Иван Вдовин.

— Пошляться не хочешь? — спросил он, кивая на выход.

— Далеко?

— На треугольник. Сегодня там торговлишка. Конный базар с молотка. Коняки наши, продают чехи, покупаем мы. Пошли, поглазеем!

Бритолицый, очень высокий чех в превосходно пошитой черной пиджачной паре, в манишке с бабочкой, аттестовал очередной предмет торга:

— Кобылица под кличкой Наяда. Два года и один месяц — возраст гимназистки. Масти, как видите, белой, грациозна, шаг длинный и мягкий. Мать Наяды...

— Посмотри вон на того типа, — попросил Парфен Ивана. — Левей, левей, около стрелки.

Парфен забавлялся кедровыми орешками. Он подбрасывал их выше рта — это был шик кавалера-таежника, — но каждый орешек достигал своего адреса и через мгновение падал к его ногам двумя ровными скорлупками. Так было и сейчас, хотя лицо Парфена сделалось пасмурно: около стрелки стоял человек в лапсердаке, перешитом из кондукторской шинели.

— Посмотрел, — отозвался Иван. — Что дальше?

— Потом скажу.

Показывая свою стать, Наяда прогарцевала перед зрителями с красавцем-наездником в высоком парадном седле. Обряженный в форму драгуна и оттого голубой и малиновый, с конским хвостом над головой, наездник старался принять самую эффектную позу, будто продавали с аукциона его самого, а не лошадь. Впрочем, это могло и отвечать истине, так как девицы и дамы в панамах и боа не видели перед собой ничего, кроме тонкой фигуры красавца, его умопомрачительного черного уса, черного глаза и гордо вскинутой руки с поводом (все шло в профиль). И если бы потом их спросили, какой масти была Наяда, то одни сказали бы — гнедой, другие — белой или рыжей, а третьи, положивши руку на евангелие, готовы были бы присягнуть перед самой Фемидой, что никакой лошади не было, а был только Он.

Бритолицый назвал цену и гулко ударил по столу своим позолоченным молоточком.

— Р-раз!

Красочные картины аукциона Парфен наблюдал впервые. На какое-то время он забыл о человеке в лапсердаке, но тот сам напомнил о себе и подошел к литейщикам. Постоял, с усмешкой разглядывая Парфена, и отошел, невозмутимый, уверенный.

— Чего это он посмотрел на меня так? — спросил Парфен товарища.

— Хрен его знает. Может, по бабам где скитались вместе?

— Ну, старый...

— Старый конь борозды не испортит.

— Да мелко пашет. — Парфен рассмеялся, наблюдая за незнакомцем. — Крутится чего-то около нас. Ты гляди, подзывает вроде.

Незнакомец стоял в стороне от аукциона на чистом месте и подавал знаки.

— Только не болтать, ребятишки, — предупредил он, когда литейщики подошли к нему и остановились. — Вы ведь из литейного?

Парфен вскинул смешливые глаза на Ивана:

— Откуда мы, Иван?

— Да, точно, — ответил Иван незнакомцу. — У тебя что, заказ на могильную плиту? С крестом или без креста?

— Чаныгина вот ищу.

— Ну и ищи.

— Может, сведете к нему?

Литейщики переглянулись. Парфен зевнул, блаженно похлопал себя по губам, перекрестился:

— Царствие ему небесное.

— Так-то уж и царствие. Ну?

— Ставь бутылку, и потопали.

— А так?

— За так у отца родимого.

— Ладони показать, что ли?

— А какие это у тебя особенные ладони?

— Рабочие. Понятие есть такое — рабочая солидарность.

— Видал его! Грамотный!

— Чаныгин-то зачем тебе? — вмешался Иван.

— Дело есть.

Чаныгин сидел на кухне под лампой и тачал сапог. Явственно стукнула калитка, потом щеколда в сенцах, и вошел Иван.

— Свои-то где? — спросил он, заглядывая в горенку.

— Жена с ребятишками на линии. Поехали по бруснику. Братан подался к тетке Анисье. За груздями и медвежатинкой. Продай последнюю рубаху, а после бани выпей.

Чаныгин кивнул перед собой.

На столе поблескивала под лампой засургученная бутылка водки.

— Дружка к тебе привел, — сказал Иван. — Вызывает во двор. Глянь на него потихоньку из сенцев. Он на свету с Парфишкой. Если фальшивый какой, скажу, нет тебя, и вся антимония.

Чаныгин недовольно нахохлился, смахнул с фартука обрезки кожи и вышел в сенцы.

— Федька! Портнягин! — закричал он в ту же минуту. — Какого лешего торчишь ты тут, под березой? А ну, марш, марш в хату, да вон туда, под святые лики. Сколько мы с тобой не виделись? Не сосчитать!

Гость мигал на свет, с улыбкой тряс руку Чаныгина двумя руками. Угнездившись под божничкой, показал глазами на бутылку:

— Ждал, поди?

— А как же! Трубачей не успели заказать, а так все. Банька и та пышет.

— Банька — дело хорошее, — похвалил гость.

И, глянув на Ивана и Парфена, спросил прямо:

— Ребятишки-то надежные?

— Актив, Федя.

— Тогда все проще. — Гость для чего-то расстегнул на лапсердаке верхнюю пуговицу. — Я послан из Омска в Иркутск с попутным поручением для вас. Поближе, товарищи, и потеснее.

Все сели за стол.

— В Городища пробирается провокатор, — продолжал гость. — Он прибудет сю-да. — Маленький кулачок, лежавший на столе, легонько пристукнул. — Именно сюда. В этот дом. К тебе, Степан. По недогляду наших товарищей, у него настоящая явка. На чужое имя, но настоящая. По документам — он военнопленный германской армии. И удостоверение на этот счет без задоринки.

Чаныгин закурил, не отводя глаз от гостя, и задумался, подперев щеку рукой с цигаркой.

— Как решено поступить с ним?

Маленький кулачок дрогнул, но не поднялся.

— Понаблюдать день, другой.

— Для чего? Или вы не уверены, что это сволочь?

— Уверены, Степан. Контрразведчики таскали его по явкам, показывали задержанных.

— Значит, повести следствие?

— Нет, убедиться. Убедиться самим.

— Я бы не тянул, — сказал Парфен. — В мешок и в воду.

Во дворе что-то стукнуло, где-то в другом дворе гавкнула собака.

— Калитка-то на запоре? — спросил гость Парфена.

— Это брательник, Васек, — успокоил Чаныгин. — Так что же мы решаем?

В избу ввалился улыбающийся детина с берестяным туесом в руке и свертком в холщовой тряпице под мышкой.

— Здрассте вам! — сказал он громко.

Все поглядели на него, но никто не ответил.

— Ну, что ж, убедиться так убедиться, — сказал Чаныгин. — А как решить, померекаем. Не первый день замужем.

Он поплямкал губами, пытаясь раскурить загасшую цигарку, и чиркнул спичкой. Васек пристроил припасы на шесток, шагнул к столу и двумя пальцами поднял бутылку.

— Чтобы не мешала, — объяснил он, улыбнувшись Чаныгину, и спрятал бутылку в шкафчик. — Пахомова встретил, брат. Сейчас он у Грачева. Просил передать тебе, чтобы собирал людей в литейке. Дело, которое намечали на завтра, будет сегодня.

Гость поднялся.

Григория остановил «пароходчик».

— Не имею чести знать ваше имя, — начал он. — Ершов? Потомок знаменитого сочинителя? Никак нет? Жалко! Приятное для вас сообщение: я остановил вашу честь по приказанию господина Беляева. Кто такой Беляев? При государе императоре — подпоручик жандармского корпуса. Собственно, тем же он и остался. Подпоручиком, я хочу сказать. Должность? Все объяснится при встрече, на которую он вас приглашает. Не знаете его каюты? Пойдемте, в таком случае.

Подпоручик Беляев сидел за складным голым столиком для карточной игры и читал «Петербургские трущобы». При появлении Григория поднялся, перебросил с плеча на плечо голубой мундир, накинутый поверх нижней рубашки, и, прихватив полы, потянулся.

— Добрячая штучка! — глянул он на затрепанный, как веник, громадный роман и снова сел. — Вы ко мне?

— Нет, не к вам, — в тон подпоручику ответил Григорий и с улыбкой пощурился на занавеску за его спиной.

— Ну, ну!.. — Подпоручик понимающе рассмеялся. — Куда держите путь?

— До Шаманки.

— Но Шаманок две.

Офицер выдвинул ящик и, продолжая глядеть на Григория, что-то поискал левой рукой.

Меж тем занавеска пришла в движение, приоткрыв еще одну каюту, и тогда через окно с противоположной стороны парохода заструилось солнце и зазвучал женский голос:

— Фу, ч-черт! До чего интересный мужчина! Ты не находишь, Лёльчик?

— Не мешай, дорогая. — Подпоручик глядел на Григория напряженным оценивающим взглядом. — Итак?

— До Нижней Шаманки, — ответил Григорий.

— Сыграли бы что-нибудь грустное, — мечтательно попросил голос по ту сторону занавески. — Ведь это вы садились ночью с гармошкой?

— Я должен отвечать? — спросил Григорий подпоручика.

— Полина! — укоризненно воскликнул тот вместо ответа и ворохнулся, накидывая на плечо мундир. — Отвечайте мне. Кстати, постоянно ли вы носите бороду?

— Постоянно.

Подпоручик поцелил глазами на дно ящика, а когда снова поднял их на Григория, они светились торжеством игрока, сорвавшего желанный куш.

— Я плохо вижу отсюда, но слева... да, слева, над верхней губой, у вас маленькая родинка. Верно?

— Лельчик! Что ты собираешь! У человека шикарный толстый ус, а ты вдруг увидел родинку.

— О женщины!

Подпоручик сделал печальное лицо и, стукнув враз костяшками обеих рук по столику, встал и направился за занавеску. Григорий увидел из-за голубой спины подпоручика девицу в корсете. Она сидела в кресле, удобно отвалившись и положив голые ноги на табуретку. Пока подпоручик шептал над ее ухом, она лакомилась печеньем, добывала его из коробки чайной ложечкой и запивала лимонадом из горлышка бутылки.

Григорий понимал, что на дне ящика лежат фотографии. Фас и профиль кого-то из тех, за кем ходят голубые в своем безостановочном и бессонном гоне. Но вот есть ли тут фотография его, Григория? Поднимая глаза от ящика, подпоручик светился торжеством, и это могло бы служить указанием на то, что именно здесь, на борту «Святителя Иннокентия», копия встречает свой оригинал. Тогда почему подпоручик не предъявляет ему фотографии-улики? Почему не изобличает? «Над губой у вас маленькая родинка». Но ведь это же заведомо опровергаемое утверждение. Никакой родинки у него нет. В чем же тогда смысл этой пустой хлопушки? Желание оставить Григорию надежду, внушить, будто его принимают за кого-то другого?

Григорий неслышно приблизился к столику.

Ящик оказался открытым.

Король треф. Сигареты. Японский веер, источающий неприятный плотский запах. Женские подвязки. Сургуч.

Чтобы увидеть фотографии, надо обойти столик. Вот отсюда, пожалуй. Нет! Поздно!

— Ну, а что я надену в ресторан? — томно спросила девица, убирая ноги с табуретки. — Можно и так? А люди не окосеют?

— Приятно иметь дело с умной женщиной, — сказал подпоручик, подходя к Григорию, и подышал на кольцо, украшенное плоским сиреневым камушком. — Значит, до Нижней Шаманки? Да-а... А гармошка?

— Оставил у ребят в кубрике.

— Не-ет. Не в том смысле.

Он завел руку с кольцом за спину, потер и снова подышал на кольцо.

— А, понял... Еду на свадьбу к сестре.

— Поди, красавица? А жених? У-у, приглашаете на свадьбу?

— А что? Дорога легкая: старый обкатанный волок.

— Там волок?

Подпоручик круто повернулся к висевшей на стене карте. Отставшие от этого движения пустые рукава взлетели, как крылья, а сам он напомнил хищного встрепанного ворона.

— Верно, — заулыбался он, скользя взглядом по карте. — Да-а... И, наконец, последнее — ваш паспорт... Полина, ты готова? Совсем вылетело из головы, показывали вы мне паспорт или нет.

— Го-то-ва! — пропела меж тем Полина приглушенным, изменившимся голосом: похоже, она говорила из юбки, натягивая ее через голову.

Подпоручик поймал на рукаве что-то невидимое, фукнул на кончики пальцев и влез в мундир.

— Конечно, паспорт вы оставили дома, — сказал он. — Гармошка объясняет все. Разделяю, разделяю. Ну, а расхожая виза. Разрешение властей предержащих на выезд к сестре? А ну ее к черту, не правда ли? — Подпоручик махнул рукой и расхохотался. — Понимаете, какая тут происходит штукенция? Некий Икс, цареубийца, назовем его товарищем Сидоровым, бежал из Александровского централа... Дайте вашу благородную руку, любезный! Некий Икс, продолжаю, вкупе с другими стервятниками Чека, расстреливал Николая, императора российского, и попался на мякине. Но бежал.

Карие с наглинкой глаза глядят обессмысленно.

— Над верхней губой цареубийцы имелась маленькая родинка. У вас таковой нет. Ошибка. Я ошибся и вот испрашиваю великодушия и прощения. Руку! Руку, честную вашу!

В половине дня, когда до Нижней Шаманки оставалось не больше двадцати верст, погода стала меняться. В воздухе проступила желтинка и стала густеть, настаиваться, как чай. А спустя две-три минуты вода, небо, березы в меловых сарафанчиках, белые чайки и белые трубы «Святителя Иннокентия» перекрасились в каленое и гнедое с мягким золотым подцветом. Тишина стала вызывающей. Чайки летали над самой водой с тревожным криком плачущего ребенка. Вода сморщилась и закачалась. С берега из высокой травы промычала корова. И тут же пропали все звуки, и только пароход продолжал нахлестывать плицами по воде.

Григорий и солдат стояли у борта. То, о чем они говорили, было близко обоим.

— Качнет нас, пожалуй, — сказал Григорий, оглядывая темнеющие дали.

— Похоже, — подтвердил солдат. — Ну, я поплелся под крышу. А ты?

— Постою еще немного. Погодка в моем вкусе.

Солдат глянул под ноги на выбеленное подошвами железо и, осторожно переставляя костыли, скрылся в каюте.

В ресторане заиграл духовой оркестр. Григорий вообразил подпоручика и Полину сидящими за столиком. И оттого, что там гремело безоглядное пьяное веселье, а за бортом вода вставила на дыбки и, откатываясь, помахивала гребешком, а сам пароход почему-то стоял косо к течению и под напором ветра беспомощно валился на берег и так же беспомощно, нервно, с грубыми паузами работала паровая машина, Григория охватило беспокойство, и память возвращала его в каюту подпоручика. Припомнились слова: «Ведь это вы садились ночью с гармошкой?» Конечно, в глухую недобрую ночь фаворитка подпоручика спала без задних ног и видеть его не могла. Видел кто-то другой. И видел потому, что хотел видеть, наблюдал, оставаясь незамеченным.

Григорий огляделся. Никого.

И только за поручнями палубы в мятущемся гнедом небе — одинокая фигура старой дамы в черном гипюре, с сухим бледным морщинистым лицом английского лорда, с пустым подбородком над высоким стоячим воротником. По-видимому, она только что вышла из ресторана. Она глядит на него, но было бы смешно предположить... Григорий невесело рассмеялся и, отойдя от колеса, с которого ветер срывал водяную дробь, рассеивая над бортом, заметил, что дама в черном продолжает держаться за поручни, а ее напряженные и, казалось, пустые глаза глядят на то место, где он только что стоял. Слепая, подумал он.

В Новониколаевске, напоминавшем беспорядочный военный лагерь, на больших и малых станциях, и даже здесь, на скрипучем, как старый рассохшийся шкаф, «Святителе Иннокентии» Григорию то и дело открывала свое лицо одна отрадная истина: дни белого режима сочтены. Правда, Колчак был еще на коне. Речи, поздравительные депеши, рауты, молебствия, парады. На расчерченные мелом квадраты еще вставали повитые японским муаром войска. Кавалергарды в белых мундирах и в белых же перчатках под жесткую дробь барабанов выносили лжезнамена Ермака и Скобелева. Пушки с венками на жерлах бухали театральными голосами: гав, гав, гав. Кадеты все еще кричали, что они «партия адмиральского переворота». Дамы устраивали лотереи-аллегри «на пользу белого оружия». Атаманы и атаманцы все еще люто «правили» народом, пороли, расстреливали рабочих и крестьян, пускали красного петуха. Но игра уже была сделана. Чаще звучало в народе имя Ленина. Креп авторитет его дела.

«Дай ему разка два в морду, и пусть шастает». Стражник сделал вид, будто и не услышал этого приказа. Почему? Да потому, пожалуй, что и он — песчинка в водовороте — видел перед собой начало конца, угадывал поступь своих судей. Ну, а этот голубой подпоручик? «Я ошибся и вот испрашиваю у вас великодушия и прощения». Что это? Тот же страх перед расплатой? Или все проще: послана телеграмма в Нижнюю Шаманку, и теперь на бревнышке у пристанского домика уже сидят его ловчие в партикулярном платье и, покуривая, ждут своего часа. Нет, подпоручик не прибит страхом, он еще в полете, зорок и предприимчив.

Григорий поднял глаза на даму в черном. Дамы не было. Пароход, вершок за вершком, крался у самого берега, а когда вышел на стремнину, на палубу с визгом и смехом ворвались, увлекая друг друга за руки, собутыльники (и, конечно же, прелестные собутыльницы) г-на подпоручика. Следом за ними появился скрипач в обрямканном длиннополом пиджаке и, не садясь на стул, тут же принесенный из ресторана, ударил смычком.

Венгерка.

Поплыли пары, и в первой же Полина и г-н подпоручик, без мундира, в тонкой батистовой рубашке, в сапогах и шпорах. Взлетая над палубой, ноги г-на подпоручика встречали друг друга и звенели при ударе, как бубен. При этом лицо его было неузнаваемо и выражало крайнюю степень напряжения мысли: казалось, он решает в уме математическую задачу. Подпоручик не глядел на Григория, глаза его были устремлены на мелькавшие перед ним быстрые ножки, но Григорий знал, что подпоручик видит и даже следит за ним. Потом он думал, что и задача, которую решает подпоручик, это он — Григорий. Смычок, танцующие пары, улыбки, звон и гам не отменяют и не приостанавливают борьбы. Подпоручик там, наверху, и — здесь. Рядом.

Он и его люди.

Что ж дальше тогда? Сойти, не добравшись до Шаманки?

Ага, жандарм снова на виду и снова глядит мимо.

У Долгой шиверы «Святитель Иннокентий» приткнулся на две-три минуты. С яра на борт скатили бочку омулей. Хозяин ресторана, вертлявый армянин в жилете без пиджака, еще рассчитывал рыбаков, муслил оливковые пальцы, а пароход уже гукнул и стал отваливать, перегораживая воду. Получив, наконец, деньги, рыбаки торопливо потянулись вдоль борта и через корму выбрались на причал. Когда же и корма отделилась от баржи, открыв темную быструю воду, на причал махнул и Григорий. Поправил гармонный ремешок и, не оглядываясь, стал подниматься на яр. Ждал окрика, приказа, погони. Но за спиной все было тихо. Потом пароход гукнул еще раз и еще, и он понял, что это прощальный салют его друзей. С макушки яра он различил на корме солдата, цыганку, конюха с женой, матросов, женщину в сарафане, пароходного механика, кочегара. Все они махали ему, кто просто рукой, кто платочком. На палубе стояла Полина, затянутая в талии, в накинутом на плечи голубом мундире подпоручика, а сам подпоручик курил подле и что-то нашептывал ей, отводя голову, чтобы выдохнуть дым. Потом он швырнул папироску за борт и, сцепив руки, дружески потряс ими над головой.

Кафу разбудили голоса и кашель за дверью. Потом там же, за дверью, зазвякали ключи, и она поняла — надзиратель. В столь поздний час — время катилось к полуночи — ее не требовали и не выводили. Для подобного исключения она знала лишь одну причину и стала припоминать, когда был суд и могло ли ее дело сходить в Омск и вернуться с решением. Потом она подумала, что эта ночь уже была. Эта же луна стояла в окне, в белесо-голубом торжественном небе, а за дверью звучали, сменяя один другого, эти же два недобрых и сонных голоса. Но вот дверь отошла, из коридора посиял свет, пахнуло карболкой, в камеру вошли и полезли на решетку две расплывающиеся тени. И она поняла: такой ночи не было.

— Ну, чо копашься? — услышала она через минуту недовольный, по-прежнему недобрый голос Галактиона и, глянув на его вихор, на этот пародийно-лихой гусарский султан, припомнила вдруг, что он уже подавал ей какую-то команду.

Коридор, по которому ее вели, был длинный, пустой и безмолвный. Сзади, через большое окно, сеялся холодный свет лунного неба, впереди на черной тупиковой стене посвечивала красной паутинкой робкая угольная лампочка.

Да, эта ночь была. Была красная паутинка, свет неба мешался с электрическим, Галактион кашлял в кулак и, когда поднимал руку, гремел ключами.

Ну, а дальше? Что же было тогда дальше?

Ничего.

Такой ночи не было, думала она в следующую минуту. Такая ночь только что настала, вышла из сна. И так как началась она тревогой за жизнь, чувством мгновенным, как обвал, мозг рисует ей то, что рисовал бы и раньше, если бы она раньше думала о казни. Факт и мысль, зримое и иллюзорное, то, что есть, и то, что будет, возможно, будет, накладываются теперь одно на другое, порождая какое-то странное чувство непостоянства, нереальности настоящего, повторения того, что было, или, вернее, могло быть в прошлом.

Левая стена коридора кончалась дверью — решеткой с припаянным к ее полости длинным, как ружейное ложе, стальным замком. Через прутья, связанные в ровные квадраты, виднелся другой коридор, такой же безмолвный и мрачный. Поклацав ключом, Галактион пропустил за дверь надзирателя, потом Кафу и, кашляя, потянулся за ними. Кафа следила за тем, как он открывал и закрывал дверь, как пропускал ее перед собой, вслушивалась в его голос, пытаясь уловить особенность тона, взгляд, жест, которые сказали бы, что ждет ее в тюремной конторе. Если Галактион ведет ее, чтобы не привести обратно, и сознает это, он не сможет не проявить этого своего сознания. Но Галактион был таким, как всегда. Ни полускрываемого любопытства к ней, к ее поведению в эти минуты, ни какой-то новой значительности, ни чего-то еще, третьего.

Человек, встретивший ее в тюремной конторе, стоял у шкафа с арестантскими делами и неопределенно улыбался.

— Вы Кафа, полагаю? — спросил он и прищелкнул пальцами в сторону Галактиона. — Спасибо, милейший, ты свободен.

Проводив Галактиона глазами, он подошел к ней и повторил вопрос.

Несомненно, это был офицер. Раскатистый командный голос. Набегающие на колени парадные офицерские сапоги дорогого хрома. Под коротеньким светлым плащом иноземного покроя — толстая четырехугольная кобура с парабеллумом и жесткие корочки погон.

— Да, я Кафа, — подтвердила она холодно.

Офицер хлопнул в ладоши.

— Дежурный!

Явился Франт Коровьи Ноги. Как всегда, нагловатый, самоуверенный, с ухмылкой, стекавшей в подвитые с концов кокетливые усики.

— Найди, братец, что-нибудь вроде накидки! — приказал офицер. — На улице свежо.

— А вы что, ваше благородие, забрать хочете арестантку?

— Разумеется, мой друг.

— Но инструксая...

— Вот нечто повыше всякой инструкции.

Надвое раскрыт большой кожаный бумажник, от которого пахнуло духами и табаком, и на стол ложится бумага.

— Печати нет, — говорит между прочим Франт, и довольные морщинки собираются под его глазами.

— Ну, это поправимо.

Из замшевой коробочки офицер достал круглую печать на тонком бронзовом кружочке, подышал на нее и посадил на бумагу двух фиолетовых орлов, спина к спине.

— А теперь поживее, любезный. Покажи, где тут расписаться и — накидку. Конвойного мне не надо.

— Не выдам! — отрезал вдруг Франт.

— Не выдашь генералу Гикаеву?

— Почему так? Господину Гикаеву выдам, конечно. Попросют, скажем, генерал, такую, какой не дадена вышка, пожалуйста!

— Для чего ж тогда требуешь печать?

— Для полной формы. Всякой бумаге положена своя полная форма.

— Но ты же не признаешь этой полной формы.

— Выходит, так. — Франт рассмеялся. — Инструксая. Смертников за пределы тюрьмы выдавать не дозволено.

— Значит, ты хочешь заставить генерала приехать к осужденной? — Голос офицера зазвучал с подчеркнутым сожалением. — Генерал же хочет, — ты слышишь, — генерал же хочет, чтобы осужденная была доставлена к нему. Ты и осужденная, вас двое — это одна сторона, генерал и его дело — другая. Любопытное противостояние! Сейчас я соединю тебя с господином Гикаевым, и ты отменишь его приказ. Так сказать, в собственные уши генерала.

Аффектируя каждый свой шаг, офицер медленно перешел комнату в направлении висевшего на стене телефона, крутнул ручку. Франт замер, покусывая губу.

— Господин генерал, — сказал офицер в трубку. — Произошла прискорбная заминка. — Наблюдая за Франтом, он сделал движение, как бы намереваясь передать ему трубку: морщинки Франта выразили протест и панику. — Впрочем, все в порядке. Да, господин генерал, все переменилось к лучшему. В двадцать два тридцать, господин генерал. Помню превосходно и буду пунктуален. Слушаюсь, господин генерал!

В полуверсте от тюрьмы начинались топи и стонала выпь. Шинная дорога здесь была узка и разбита. Перебираясь с одного зыбуна на другой, автомобиль сердито урчал и то сеял свое желтое сияние прямо под колеса, то развешивал его в небе, и тогда Кафа ничего не видела, кроме неба и этого желтого павлиньего хвоста, а наручники на ее руках начинали звенеть и мешали равновесию. Трясина была недолгой, и вот по сторонам уже бегут домишки. Потом пахнуло чадным дымом свалочных костров и машину обступило лимонное курево. Офицер, сидевший возле Кафы с фуражкой на коленях, потянулся и закрыл окошечко. Краем глаза она увидела его красивый профиль, безупречную римскую горбинку, плотно прижатое к черепу маленькое ухо, маленький рот, пухлую булочку подбородка и подумала, как ненавистен ей этот человек.

Но кто он? И куда эта дорога?

На расстрел?

Когда Галактион кашлял за дверью камеры и звякал ключами, она говорила: да. Дело пришло из Омска. Все решено. Конец. Тогда она думала, что в краснеющей полутьме тюремной конторы ее ждет Некто. Некто надменный, тучный, непременно лысый, без лица, с бабьим голосом евнуха, с руками за спиной. Он ждет, чтобы объявить ей решение конфирматора: судьи правы, постановление к смертной казни утверждено. Далее, ей виделась дорога через лес на Андрееву гриву, тарахтящая под ней телега, голоса конвойных, готовая яма. Теперь все отступило, машина катит в обратную от Андреевой гривы сторону, но вот отступила ли расправа, она не знает.

«В двадцать два тридцать, господин генерал».

Ее везут к генералу Гикаеву.

Зачем?

Может, генерал намерен предстать перед нею в роли господина Некто и самолично прочесть ей бумагу из Омска. Человеку его склада это могло бы доставить удовольствие... Одним из ужасов Александровского централа был палач Васька Коршун, коротенький, длиннорукий человечишка с очень ясными, по-девичьи большими и красивыми глазами. Всякий палач страшен и загадочен: почему этому человеку не досталось человеческого дела. Коршун загадкой не был. Его отличала ненасытная жажда убивать. И не картина казни, не страдания жертвы делали его вдохновенным убийцей, а сладость власти над человеком, такой власти, выше которой не бывает, сознание, что он причина небытия, что он обрывает бег жизни и что дело, которое он творит, вечно, так как смерть необратима ничьей властью. Ужас, который он возбуждал в людях, пьянил его и радовал. Если в казнях возникала пауза, он робко и настойчиво стучался к начальнику централа и, хмурясь, жаловался, что казенный хлеб ест даром. Синие очи его при этом были печальны и, казалось, молили... Когда она рисовала Гикаева в образе королевской кобры, тень Васьки Коршуна маячила в ее воображении.

Что-то звякнуло.

Она подняла глаза: офицер открывал окошечко.

— Теперь близко, — сказал он, возвращая фуражку на колени.

Кафа промолчала.

Автомобиль жался к самой насыпи. На горячий мотор тянуло терпким запахом травы, из которой все городищенцы делали веники. С насыпи заблестел, красуясь и ликуя, очень чистый, красный огонек. Она припомнила, что такие же очень чистые огни — красные и зеленые — она любила в детстве разглядывать в толстой брезентовой книжке наставлений кондукторам, которую дядя Аполос брал в поездку, а по возвращении клал на столик, рядом с будильником.

«Теперь близко».

До чего же? И до кого?

Меняя людей, думала она, революция делает одних разрушителями для созидания, других просто разрушителями. Гикаев просто разрушитель. Он мыслит себя только в настоящем и служит только настоящему. Будущего он не создаст, потому что не видит. Очевидно, только что он узнал, что плакат «Кобра», этот «пасквильный яд на бумаге», по его выражению, создан ею, и теперь спешит с расправой. С какой же, однако? Может ли он поставить последнюю точку до решения конфирматора? Посмеет ли? Ведь самоуправствуя, превышая власть, он ставит себя на место абсолюта. Нет, выше его! Заменяет, а возможно, и отменяет приказ Колчака. Отменяет? Разве это два приказа? Разве у Колчака есть для нее другое решение, кроме этого? Гикаев не самоуправствует. Он знает, что именно прибудет из Омска в сумке фельдъегеря, и исполняет то, что прибудет. Это смерть взаймы.

Смерть?

Но, но, легче!

— Таким способом эти погремушки не снимают, — заметил офицер.

— Покажите, каким.

— Вот так, примерно.

Офицер придвинулся к ней и взял ее руки в свои. Щелкнул затвор. Разъятые клешни отпустили одну ее руку, потом другую.

— Так лучше, конечно, — сказал он.

— Откройте дверцы автомобиля, и будет совсем хорошо.

— Не погоняйте судьбу, — сказал он с мягким упреком в голосе и кивнул перед собой. — Шофера не остерегайтесь, он глух от рождения.

На мгновение она почувствовала себя в заговоре с ним и ужаснулась этому своему чувству.

Что же происходит? И кто этот человек?

— «Правительственный вестник», — сказала она, — назвал меня волчицей в капкане.

Офицер не отозвался.

— Капкана теперь нет, — продолжала она, показывая на свои свободные руки. — Вам не страшно?

— Может быть, и страшно.

Поглядывая через стекло на отбегавшую насыпь, офицер был беспокоен, и она поняла, что ответил он не ей, а голосу внутри себя, своей думе.

Что же происходит, — подумала она. И что делать, когда машина остановится? Пинком в дверцу и — на волю. Но кто и что будет ждать ее за дверцей? Пустынная улица, освещенные окна комендантского управления, подъезд с сонным часовым и офицером? Гарцующие казаки?

Впрочем, возможно и другое:

— Проявляя исконное великодушие, верховный правитель дарует вам жизнь. Смертная казнь, назначенная присутствием военно-полевого суда, заменяется пожизненной каторгой.

Так скажет Гикаев.

Скажет такое, что страшнее смерти.

Ты настолько ничтожна, услышит она за этими словами, что, и получив жизнь, сможешь угрожать делу верховного не больше, чем из могилы.

— Господин Рамю! — услышит она далее тот же голос. — Мы твердо рассчитываем, что ваше правдивое и талантливое перо найдет время объяснить Западу истинный смысл нашей демократии, наших судебных установлений.

Нет, скажет она в ответ.

Не играйте комедию, генерал! А вы, господин Рамю, спросите генерала, по законам какой демократии были загублены им два мальчика, посмевшие прочитать красную прокламацию.

Под шинами зашелестела вода.

Мягкий вираж.

И, задирая к небу тупое сверкающее рыло, автомобиль полез на насыпь. Голубая каемочка рельса отделила землю от неба. Над каемочкой встал крест, взгромоздились золотые мономахи скита, черные бурки елей и сосен.

Автомобиль ткнулся и замер.

— Шлагбаум, — сказал офицер.

Он застегнул пуговицу на своем иноземном плаще, надел фуражку и спросил:

— Знаете ли вы, что произойдет с вами на этом переезде?

— Объясните.

— Предполагалось, что это сделают ваши друзья.

— Я — в тюрьме, мои друзья — на свободе.

— Резонно.

Офицер усмехнулся.

— Посмотрите на горизонт, — попросил он. — За церковные маковки, как видите, уходит знакомое вам ответвление железной дороги. Прислушайтесь. Собственно, теперь уже видно.

— Да, паровоз и платформа с балластом.

— Паровоз и свобода.

Он опустил голову, как бы прося извинения.

— Пышность моего слога, — продолжал он, — придется объяснить тем удовольствием, которое я испытываю, объявляя вам о свободе. Не скрою, эти слова я приготовил заранее. Здесь все приготовлено заранее. Ничему не удивляйтесь и ни во что не вмешивайтесь. В той перепалке, которая сейчас разыграется на переезде, вы — предмет борьбы и завладения. Добыча.

Паровоз метил своими огнями прямо на переезд. Но тут же отвел их в сторону — начиналось закругление — и на высвеченном луной небесном гарусе Кафа увидела его чеканный профиль. Это был красавец «шмидт», элегантный и гордый, с тугим клубящимся дымом, который заносило на ветру, и он ложился под откос и в сторону, заволакивая платформу. На какое-то время платформа открылась. Кафа успела разглядеть на ней долговязого паренька в незастегнутой куцей курточке и едва не крикнула: «Данилка! Милый Данилка!» В лицо ей пахнула свобода. Слова офицера приобрели смысл. Только теперь эти слова приобрели смысл.

Свобода!

Чувство дурманное, слепое, до глупости радостное. Мысль остановилась, закоченела, и только видение соединяло ее теперь с внешним миром.

Почему-то покосилась на офицера: колено заброшено на колено, с белой руки спокойно посвечивает маленький желтый камушек.

Да, эта ночь была. Была в ней самой, как образ и символ свободы, родившейся вне ее дум и дел, сам по себе, ибо чувство свободы в человеке постоянно, как дыхание.

Офицер открыл дверцу и прислушался.

— Кажется, топот, — сказал он. — Вы не находите? — Он глядел ей в лицо, продолжая прислушиваться. — Да, померещилось.

Топота она не слышала, она слышала паровоз. Подбегая к переезду, он задышал реже, отчетливей и, наконец, остановился шагах в пятидесяти от шлагбаума. Цинковый скат будки, лопаты возле нее, голубая каемочка рельса отразили его красновато-желтые огни и стали ближе. С тендера соскочил человек, потом еще двое с платформы, и все трое — руки в карманах, нахохленные — пошли к переезду. И тотчас же она услышала напряженный, густой, дикий топот невидимой из-за насыпи конницы.

— Табак дело, — сказал офицер, осторожно завладевая ее руками. — Придется надеть наручники.

— Брысь ты, подонок!

Она ожгла его взглядом огромных встревоженных глаз и, вырывая руки, пыталась подняться и обойти его колени. Упала на них животом. Поднялась. Толкнула локтем полуоткрытую дверцу.

— Не безумствуйте! — шептал он, возвращая ее рядом с собой. — Это казаки, стадо бизонов. Поймите. Они втопчут вас в дорогу, как мышонка, и не заметят.

Глянул на переезд:

— Наденьте наручники!

Отпустил ее руки, она завела их за спину, вжалась в угол. Глаза по-прежнему огромны и непримиримы.

— Казаки осмотрят автомобиль, это их служба, — говорил офицер. — Не найдя на ваших руках наручников, они заподозрят меня в измене. Паровоз и ваши товарищи помогут им понять, что тут затеяно... Какие детские вещи я объясню вам, разумной женщине. Вы погубите своих.

Своих?

Она глянула на переезд. Трое остановились у будки стрелочника и, кажется, закуривали: блеснул огонек, склонилась чья-то голова, и огонька не стало. А над дощатым покрытием переезда, этаким дьяволом из преисподней, взреял всадник на разгоряченной косматогривой лошади и, вскинув руку, помахал нагайкой. Лошадь закружилась, перебирая белыми ногами, и, казалось, не всадник, а сама она оглядывала местность и что-то искала. Из-за насыпи возникли голова и плечи второго всадника... Шлагбаум скрипнул и полез в небо, помахивая медной петлей. Через минуту конники заставили весь горизонт, закрыли паровоз, будку, золотые мономахи, а когда хлынули вниз, обтекая машину справа и слева, в ней стало темно, как в захламленном сарае. И все, что теперь окружало Кафу: тени, топот лошадей, тупой и глухой по деревянному настилу, звонкий, цокающий по каменистому съезду, голоса и команды, запах самосада, дегтя, конского пота, — все это напоминало ей ночь после приговора, она вновь сознавала себя центром безостановочной, напряженной работы и, не отрывая глаз от того места, где была дверца, хотела одного: увидеть ее открытой.

Сверху на радиатор упал лучик карманного фонарика, и, как бы отвечая ему, в автомобиле щелкнул затвор наручников.

— Какая встреча! — зарокотал над машиной чей-то манерный и очень знакомый голос.

Кафа подняла голову.

Над дверцей висело лицо Лоха. Припадая к светлой гриве коня, он наводил на нее лучик и любезно кривился.

— На руках браслеты, на плечиках моднейшая ротонда... О, все понятно! — ликовал Лох. — Прелестнейшая из смертных направляется на рандеву в офицерское собрание.

— В чем дело, подхорунжий? — спросил офицер раздраженно.

— Простите, — очнулся Лох, — пардон...

Плавным, почти бесшумным движением он соскочил с коня и, взяв под козырек, ошалело загавкал, как это сделал бы солдат-новобранец, впервые приветствующий генерала.

— Здравв... жжелам...

— Понимаю, игру ведете вы, — сказал офицер. — Объясните тогда, что это за люди?

— Почетный кортеж для вашей чести.

— Ну, а по-русски. — И тоном выше: — В чем дело, спрашиваю?

— Вы последовали из тюрьмы без конвоя и тем вызвали сумление. — Веки подхорунжего, вытянутые в линеечку, дрогнули и выразили насмешку. — Был звонок генералу. И вот я здесь.

— Я под вашим арестом?

— Вопрос этот удобнее задать генералу. Пока же парадом командую я. Мы следуем в управление. Мои люди впереди, сзади, слева и справа. Почетный кортеж. Своих слов, как видите, я не отменяю.

Когда тронулись, офицер коснулся ее руки и сказал:

— Поймите все правильно.

Кафа не ответила, отвела руку и отвернулась к окошечку. Гордый и элегантный «шмидт» тащил под луной сияющий свиток дыма, и в голосе, каким он кричал, слышалась клятва: «Мы еще вернемся, Кафа! И ты вернешься к нам!»

Сотня Лоха и серый «роллс» с паном Годлевским и Кафой прибыли в управление около полуночи. Встречавший их адъютант Гикаева поручик Назин передал Лоху распоряжение генерала тотчас же явиться в его кабинет.

— Вы же, господин штаб-ротмистр, — сказал он Годлевскому, — побудьте пока в приемной. Генерал пригласит вас вслед за подхорунжим. Честь имею.

Выйдя от генерала, господин Лох подтянул почему-то голенища, расстегнул крючки на вороте и, заметив у окна пана Годлевского, подошел к нему развинченной и виноватой походкой.

— Не вздумайте спорить! — предостерег он, обнимая Годлевского за плечи. — Генерал переживает мнимую утрату вашей преданности. Ну, с богом!

Китайские усики дрогнули, желая открыть ободряющую улыбку, но улыбки не получилось.

Годлевский нажал на ручку.

Как всегда, он вошел бесшумно и остановился у входа. Зеленого стекла колпак упирался в навершие стола потоками света, поблескивали газыри и Георгий на чесучовой груди генерала. Его геометрический нос — такой же зеленый, как лампа, — казался длиннее обычного.

— Маленькая формальность! — сказал Гикаев без волнения и, подняв на вошедшего маузер, выстрелил, не целясь.

Годлевский увидел, как в зеленом дыму проступил на миг желто-черный шар молнии, чиркнул перед глазами длинный сомкнутый рот, дрогнула отброшенная выстрелом рука, и, поняв, что пуля его не задела, быстро, без суеты, зашел за громоздкую тушу старого беккеровского рояля.

— Не смейте расстегивать кобуры! К столу! — приказал Гикаев. — Р-раз!

Зрачок маузера глядел в лицо штаб-ротмистру и разрастался в тучу мрака.

— Два!

Годлевский вышел из-за беккера.

Прошел к столу.

Сел.

— Застегните кобуру! — потребовал Гикаев и, выдвинув ящик стола, положил в него маузер. — Достойно сожаления, что молодой воин первой в России демократии решается поднять руку на военачальника, открывшего ему путь к блистательной карьере.

Щека дернулась, глаза оделись горячечным блеском.

Ящик остался открытым.

— Я хотел вас убить. И убью. Повторите приказание.

— Какое, господин генерал?

— Повторите приказание!..

— По прибытии в тюрьму... распорядиться о выводе Кафы из тюрьмы в тюремную контору... и подготовить к допросу.

— Где?

— В тюрьме, господин генерал.

Штаб-ротмистр застегнул на кобуре пуговку, не выдавая при этом какого-либо волнения. Генерал между тем не торопился с продолжением диалога. Истина должна прорасти и утвердиться: он не посылал Годлевского за Кафой, Годлевскому предписывалось ждать своего генерала в тюрьме.

— Н-ну-с! — подстегнул он через минуту.

— Французы, как я знал, должны были начать свои стрельбы через город. Я ждал их с минуты на минуту. И боясь, что это может возбудить нездоровые эксцессы среди рабочих и сделать небезопасным ваше движение к тюрьме...

— Вы повезли Кафу ко мне? Болтовня! — Гикаев протянул руку. — Печать!

Замшевая торбочка с печатью перешла в руки генерала.

— Зачем вы ее брали с собой? Самовозвеличиться в глазах дежурного, завладеть Кафой и потом передать Кафу красным?

— Где этому доказательства, генерал?

— Вопросы задаю я.

— Простите, господин генерал. Но даже самые строгие законы признают за подчиненным право на одно требование к начальнику.

— Разъяснить обвинение? В нашем случае оно очевидно. Кстати, подхорунжий Лох подозревает, что Кафа следовала с вами без наручников.

Это была ловушка. Годлевский понимал, что Лох не высказывал подозрений, Лох утверждал. Он видел Кафу без наручников и утверждал, что видел ее без наручников. Картина, которую он живописал Гикаеву, очевидно, была так достоверна и потрясающа, что генерал встретил его выстрелом. Даже если допустить, что миссией маузера было желание возбудить страх и тем создать атмосферу поднятых рук и раскаяния, — то и такая, по-своему чрезвычайная, мера могла быть вызвана лишь фактами, а не предположениями. «Лох подозревает». Гикаев ждет, как он, Годлевский, отнесется к этой его неправде.

— Господин подхорунжий неоткровенен, — сказал Годлевский. — Он превосходно видел, что Кафа действительно была без наручников. Я снял их в пути. Позволю себе утверждать, это чистое джентльменство, фамильная особенность рода Годлевских. Не совсем уместная здесь, но... Я осуждаю себя, господин генерал.

— Рядом с переездом стоял паровоз, верно?

— Так точно, господин генерал.

— С него сошли люди?

— Возможно. Правда, я видел только людей Лоха.

— Только людей Лоха, — повторил генерал и пододвинул лампу к Годлевскому.

Сияние облило руки штаб-ротмистра, его очень бледное лицо, желваки на скулах. Чесучовая же грудь генерала, серебряные рядки газырей, «георгий» отошли в тень. Лицо его теперь виделось смутно, было такое впечатление, будто он ушел в засаду.

— Припоминаю ваши слова по телефону, — заговорил генерал из своей засады. — Прискорбная заминка, впрочем, все переменилось, и тэ и дэ. Вы говорили это при дежурном?

— Да.

— И в конечном счете для дежурного?

— Да.

— Почему тут же не доложили мне о намерении везти Кафу в город?

— Дежурный понял бы, господин генерал, что это мой почин, и заупрямился. Вообще-то, чуть позже, я звонил вам с контрольного пункта, но ваш аппарат не ответил.

Первая ложь Годлевского. Грудь в крестах или голова в кустах. Риск, спасающий или казнящий.

— Когда?

— Минут через десять-пятнадцать после первого звонка, господин генерал.

Длинная линия сомкнутого рта исчезла. Гикаев подобрал губы и задумался. Да, в это время он действительно уходил из кабинета. Что-то стряслось во дворе. Да, привезли пленного партизана, и возникла перебранка между комендантом и конвоем: везти ли его в тюрьму или поместить на гауптвахте. Впрочем, меняет ли что-нибудь это постороннее обстоятельство?

— Итак, резюме, — сказал Гикаев. — Вы увезли смертницу, и это истина, которую не замутить никакой софистикой. Не замутить! При этом вы прибегли к обману и насилию над дежурным по тюрьме, пока только психическому. И это еще одна истина. И я для нее — первый свидетель и потерпевший. Потерпевший! Виданное ли дело? Знаете, что говорят теперь чины тюремного ведомства? Такого не бывало. До этого смертник переступал порог тюрьмы лишь для того, чтобы проследовать на Андрееву гриву и остаться там.

— Неправда, господин генерал. Простите за прямоту, но у нас с вами есть одно общее опровержение — Бугров. Он тоже был смертником. Я прождал вас в тюрьме около часа, как помните — предстоял такой же допрос, — потом взял Бугрова в машину и привез в управление. Тогда это приятно вас обрадовало. Очевидно, вы помните свои слова.

— Помню! — Гикаев выждал паузу. — Беспрецедентный прецедент, сказал бы на этом месте господин Глотов. — Генерал оживился. — Хочу представить, как бы отозвался на эти ваши объяснения полковник Георгиевский. Председатель суда. Похоже, он бы вас оправдал. И тогда в ваших ушах заиграла бы музыка. Нет, в самом деле: оп-рав-да-ние. Бетховен. Трубный глас бога! При одном условии, разумеется, если оправдание это безошибочно. Ну, а если напротив? Представьте, мы с вами называем другом врага — смертельного и тайного. Мы с вами? Тогда как бы повел себя наш враг? Он бы весь превратился в один злорадный хохот. Боюсь. Боюсь чужого торжества, насмешки, упоения нашим бессилием.

Где-то далеко и нестройно ударил и раскатился гром артиллерии.

Гикаев поглядел на Годлевского, потом на часы, висевшие над беккером.

— Французы, — сказал он. — Те самые стрельбы, что вы ждали два часа назад.

— Согласно приказу, господин генерал.

— Не хитрите, штаб-ротмистр! Вы знали, что полковник Дюмон задержит свои стрельбы, чтобы посеять напряжение, а может, и смятение среди большевиков.

— Я этого не знал.

— Знали. Впрочем, истина предъявит себя. Я назначаю следствие.

Генерал положил печать в ящик с маузером и медленно его задвинул.

— Это не оправдание, — сказал он, перехватив взгляд Годлевского, и кивнул на закрытый ящик. — Между тем как ваше лицо выдает чувство удовлетворения. И даже самодовольство. Не обольщайте себя призраком, штаб-ротмистр. Все зыбко в этом мире... Ключи от сейфа и оружие сдадите поручику Назину. Посидите сутки-другие под домашним арестом, а там будет видно. Кстати, выстрела здесь вы не слышали.

Тишину и город толкнул новый раскат артиллерии, еще более расстроенный и лохматый.

— Дурно стреляют французы, — скривился Гикаев. — Они слишком эмоциональны, чтобы ставить дело по-настоящему. Правда, француженки еще более эмоциональны. Но вот свое дело, — мреющие глаза генерала теперь почти ласковы и восторженны, — но свое дело они ставят по-настоящему. В известном смысле француженки незаменимы, штаб-ротмистр. Ступайте!

Когда червь сомнений точит ваше гордое сердце, а тот, кто еще сегодня был вашим любимцем и вашей надеждой, спрятал свое лицо под маской Неизвестного, и невозможно понять, чьи это мерцают глаза — врага или друга и что обещают они вам, триумф или кладбищенский холмик, хватите некую порцию хмельного, не много и не мало, в той здравой мере, которая лишь горячит воображение, и пусть адъютант принесет вам формулярный список вашего поколебленного кумира, тетрадочку в четыре листика с пятнышком фотографии, и полистайте ее со вкусом, размышляя и баюкая себя надеждой открыть истину.

«Чистое джентльменство, фамильная черта рода Годлевских. А сам из Грохува. Что-что, а девчонки там были не промах». «По улице, пыль поднимая, проходил полк гусар-усачей». Тогда я носил неотразимые усики и глядел на мир одним глазом, так как второй закрывала невозможная чуприна. Теперь я почти лыс. Милейший штаб-ротмистр, теперь я почти лыс. Что же касается джентльменов Царства Польского, то селились они в центре Варшавы, а когда сходили в таинственную сень, гробницы их ставили в храме святого Яна. Слышите? А Грохув — это дыра, трущобы, дно, яма, слишком вольная мастеровщина, бардаки, гармонь, подсолнушки на губах и под ногами. Ясновельможный пан, вы что-то напутали.

Что это? Где-то бьется муха? Слава богу, нашла форточку и вылетела. Который теперь час? Четверть третьего?.. Если расследование обвинит джентльмена из Грохува в попытке устроить Кафе побег... Устроить Кафе побег? Превосходное словосочетание! Ваши любимчики, господин генерал, развлекаются как надо. Ну, а что тогда?

Тогда я прикажу расстрелять их обоих открыто, на площади, под звон всех колоколов города. Под отходную. «Господин адмирал, докладываю: к этому чрезвычайному шагу меня побудили нижеследующие обстоятельства»... Опять зазудила эта надоедная муха.

Ого! Если бы не другие даты, формуляр штаб-ротмистра вполне бы сошел за твой собственный: Сибирский кадетский, потом Михайловское, потом первая Сибирская артиллерийская. Да и нашивки портупей-юнкера, как и у тебя, на первом году учения... Чехарда! Летишь, бывало, над своими же братиками, что обнялись и слились под тобой в нечто отчаянное, и в лете шагаешь руками: темя, плечо, выя... Он начинал, как и ты. Его наставники — это твои наставники, только постаревшие, с другими звездами на погонах, при других регалиях. А Гапа? Конечно, Гапа к тому времени уже слиняла: прошумели, прометелили мгновенные пятнадцать лет. А в каком страхе обмирали мальчишки военные перед доступностью этой девчонки с роскошным телом зрелой женщины, неизменно презрительной и холодной... Под звон всех колоколов... А Рамю? Нельзя забывать, что Рамю завязал бантик. С легкой руки этого живчика «Фигаро» раструбила на весь мир о судебном уникуме в Городищах, и вдруг казнь до утверждения приговора. До утверждения! Без утверждения! А относительно штаб-ротмистра — и вообще без приговора. Конечно, после этого Рамю притащит сюда и свою шашку, и свою амбицию, чтобы выкатить глаза и сказать об уязвлении гордого чувства Франции.

Тихо. Темно и тихо. Кражи со взломом и без оного. В эти минуты люди совершают кражи со взломом или без оного. Крадут, грешат и умирают. А дрался он, выходит, здорово. И, конечно же, осыпан наградами.

Кем же он ехал сюда, белым или красным? И какой ориентации был девятый мортирный вскоре после октябрьского погрома? Вероятней всего, противобольшевистской. Да, конечно. Девятый мортирный еще служит заблуждениям господина Керенского, а штаб-ротмистр? В те дни он, по-видимому, был еще с нами. Был с нами, стал с ними. Измена. То черное и смрадное, что всегда считалось самым низким проявлением человеческого духа. Чему бы ни изменял ты — долгу, другу, женщине, ты всегда ранишь любовь. Чью-то любовь. Измена всегда обращена к людям и к чувствам. Не к закону, не к параграфу, не к букве воинского устава, а к людям... Гикаев, Гикаев! Ты плохо кончишь, старче! Плакаться в духе философствующего интеллигента... Конечно, на эту карту ты ставил не задумываясь. Пан Годлевский в твоих глазах выражал прочность режима. Но швах! Символ здорового начала оказался палочкой Коха. «Я хотел вас убить». А так ли? Если накрыть мышонка ведром, мрак и ужас парализуют всякое сопротивление. «Хотел и убью». Но ведь пока ничего не доказано. Не доказ-з-зано. З-з-з-з! Муха? Говорят, пан Годлевский из любого пистолета попадает в муху на шесть-восемь шагов. А сколько здесь? Впрочем, а где муха? А-а, вот она!

В окнах вставал рассвет. Во дворе управления застучал копытами только что вернувшийся казачий разъезд. Назин подошел к двери Гикаева, угадывая за нею полное безмолвие, и осторожно открыл ее. Гикаев сидел и спал — щекой на столе. И без того бледное его лицо напоминало под колпаком лампы зеленую карнавальную маску. Выброшенная вперед правая рука безуспешно тянулась за поблескивающим пистолетом и казалась неестественно длинной и бодрствующей.

Назин вздрогнул и вышел.

Из дневника Мышецкого.

ВАРЕНЬКА. С вечера меня сотрясал нещадный кашель, я взмок, шея вздулась, и, когда я пытался прилечь, стучало в ушах и горле. Надежда Павловна приготовила декокт с травкой, доставленной от китайского доктора, и с рижским бальзамом — нашлась глиняная посудинка в аптеке отца. Подышал над медовым паром и, укутанный в халат, уснул в качалке. Ночью через открытые двери услышал, как с парадного в прихожую ввалилась компания и Варенька сказала что-то игривое. Дверь на улицу какое-то время оставалась открыта, и было слышно, как урчал автомобиль и кто-то не голосом, а скорее возбужденным чувственным придыханием, фальшивя и коверкая слова, пытался воспроизвести арию Пинкертона. «Ш-ш-ш, — предупредила Варенька. — У моего незабвенного Отелло горит свеча. Он весь во трудах». Началось прощание. Я видел в своем воображении обнаженные головы ломающихся армейских гидальго, склоненные то над одной, то над другой ручкой Вареньки. «А я получил левую. Признайтесь, моя прелесть, это не без тайного значения. О, улыбка богини!» Я знал этот голос. Потом говорились какие-то слова тем же возбужденным придыханием, Варенька насмешливо хмыкала в нос, потом были шаги, хлопнула дверь, и с тишиной в комнату вошла Варенька. Со шпилькой в губах, поправляя прическу, смеющаяся и, как всегда, неуемная в своих чувствах. Оставив прическу, она принялась стаскивать на ходу туфли, чтобы кинуться ко мне, и вдруг опешила: «Глебушка, ты болен? Уже нет? О, зачем так пугаешь свою лапушку!» Она прижалась щекой к моей щеке, и, кажется, впервые я со страхом ощутил ее горячее, возбужденное желанием тело. Мужчина, изменивший жене, поучал какой-то пиит, возвращается с чужого ложа холодным и опустошенным, тогда как женщина приносит в дом вулкан страсти, она все еще с другим, но ты для нее вдвое желаннее, чем прежде. Мысль эта ошеломила и испугала меня. Руки ее были в длинных белых перчатках, я стянул их и поцеловал одну руку, потом другую. «Ты не догадаешься, конечно, кто провожал меня с вечера! — воскликнула она. — Ни за что, ни за что!» Девчонка, подумал я. Нет, нет, беда еще не случилась. Еще? «Не угадаешь, не угадаешь», — смеялась она, и глаза ее ликовали. И так как я молчал, а молчание было угрюмым и отрешенным, она мгновенно переменилась, погладила колено, расправляя розовый шелк платья, и открылась: «Николай Николаевич, это уж как заведено, а еще... — Она глянула на меня. — И еще первое лицо в гарнизоне». — «Это уж не он ли пел арию Пинкертона?» — спросил я, не выказывая своего отношения к тому, что услышал. Она кивнула. «Я боюсь за тебя, Варенька. Боюсь, как никогда раньше, — сказал я. — А ты?» Она, точно больная, опустилась на пуф возле моего кресла. Руки ее упали меж колен, платье задралось, и как-то несчастно оголились ноги. — «Мне тоскливо, — сказала она. — Ты вечно в сессиях, на линии, снимаешь допросы, говоришь свои блистательные речи. У тебя дело». — «А у тебя? Ты пишешь свою «Гарь», и она более чем недурна. Ни у кого в Городищах нет таких флоксов, левкоев, орхидей»... Она отмахнулась и спросила: «Скажи, Глеб, у тебя нет такого чувства, что нас несет, увлекает какой-то необузданный поток. Я закрываю глаза и чувствую, как устремляюсь мимо чужих берегов с чужими, недобрыми людьми. Я открываю глаза, и меня снова несет, и снова те же берега, и те же чужие, недобрые люди. В зале гремит музыка, я на твоей руке, но барабан, лица, шпоры, кортики, слова комплиментов — все, все кажется ненастоящим, отрешенным от жизни, и только одно чувство, что тебя, и меня, и всю эту карусель несет какой-то другой неостановимый поток, — настоящее. Чувство жизни. Нет, чувство конца. Жизнь наша страшна и неуправляема. Это скольжение по плоскости вниз. Прости, Глеб. Моя «Гарь» никому не нужна. А твои речи?» Я не был готов к этому вопросу и сказал то, что уже говорил: «Я боюсь за тебя». Слова были те же. Но теперь они значили совсем другое.

КЫЧАК, ГЛОТОВ. Станционный ресторан в Иркутске хотел бы выглядеть шикарно — лепка, мраморные столики, — но кормят там препаршиво, а быстроногое племя официантов дефилирует в замазюканном крахмале. Я ел без удовольствия. К столику подошел французский офицер в хорошо отутюженном мундире и, тронув пустующий стул, спросил, не стану ли я возражать против его компании. Говорил он по-русски. Ничего горячительного в ресторане не подавали, но для француза нашлась замшелая бутылка густого, почти черного вина, и оттого тотчас же начались сдержанные тосты и доверительная беседа. Откинувшись на стуле, француз закурил и, поводя головой, снял большие темные очки. «Узнаете?» — спросил он, улыбаясь широко и загадочно. Я растерялся. Мои наблюдения говорят, что разноглазие для женщины не всегда минус. Глотов сказал бы, что нередко это перчик, делающий дежурное блюдо лакомством королей. Мужчин же оно, как правило, не украшает. Последнее тому подтверждение я наблюдал с прокурорского столика на процессе Кычака и Кафы. Кычаку господь бог послал разные глаза. Теперь они были устремлены на меня, и в глубине их стояло торжество сибарита: я жив, я празден, мне радостно. «Надеюсь, вы знаете, что в пакгаузе, перед вашим грозным обвинением, я был всего лишь актером. — Он остановился и пояснил: — Актером одной роли?» Я кивнул, хотя слышал об этом впервые. — «Ну, а теперь?» — спросил я. — «Перевожу деловые и военные диалоги генерала Жанена с русскими буржуа и военачальниками». — «Но ведь Жанен, как известно, не только знает по-русски, но и поражает нас, россиян, превосходнейшим выговором. Кто-то пошутил даже, что генерал акает, как москвичка». Кычак поглядел в зал, потом на окно, за которым сияла мокрым блеском прекрасная Венера, и сказал, что Жанен тоже актер, и тоже одной роли, и потому случается, когда ему полезно, не знать русского. Человек, недавно приговоренный к каторге, с моим участием, сидел за одним со мной столиком и наливал в мою рюмку густое черное вино, привезенное, как я думал, с его новой родины. Не бред ли это?.. По возвращении в Городища я в то же утро объяснился с полковником Глотовым. Меня задевала та перегородка недоверия, которую почему-то поставили между мною и тайной провокатора Кычака. Я не знал того, что должен был знать по праву прокурора и человека одних идеалов с устроителями процесса. Фальшивая подкладка дела одинаково ускользнула и от подсудимой Кафы, и от ее обвинителя, поручика Мышецкого. Звучит-то! Кафа и я. Большевичка и ее преследователь. «Низведение мое к бесправию подсудимой чудовищно по самой сути, и я требую честного и, если хотите, официального разъяснения», — заключил я в своем горячем и не очень-то уравновешенном демарше. Слушая меня, Н. Н. сидел на подоконнике, поставив ногу на стул, весь в озарении голубой улыбки, и с величайшим тщанием, которое всегда отличало его, как только он начинал заниматься собою, подрезал и шлифовал ногти. «В годы студенческой бурсы, — сказал он, — я много раз выбирался к рампе, чтобы читать стихи, ставить и оттачивать манеры и дикцию, без которых невозможен ни один триумф оратора». Спустившись на пол, Н. Н. неторопливо повернулся к окну и стал читать, глядя на беседку, у которой три гимназистки, одетые в коричневое и белое, гоняли через воротца деревянный шар деревянными колотушками:

Все разъяснилось: скрывая от меня подделку, Глотов хотел, чтобы, подобно венгерскому графу, я заблуждался в происходящем и выглядел бы за прокурорским столиком как можно естественнее.

Глотов взял со стола ящичек с сигарами и, заглядывая в него с видом разборчивого лакомки, сказал, что даже ничтожная фальшь в моем поведении на суде открыла бы глаза Кафе и ее единомышленникам, а это вызвало бы трагедию непоправимой расправы над Кычаком. «Или вас шокирует подстроенность обвинения? Милый Глебушка, оставьте свои сражения с мельницей. И поймите: изловить Кафу с поличным, а затем и осудить принародно без тонко рассчитанного подстрекательства невозможно. Что ни говори, а бабенка умная». Я возразил. Он неопределенно рассмеялся и покивал на окно: «Полюбуйтесь же, черт вас дери! Ведь это настоящие красавицы! О, молодость, молодость! Разве ты не дороже золота?» Он выбрал сигару, сунул в рот, покосился на свои длинные розовые ногти и, шаркнув ими по рукаву мундира, подарил миру еще один перл: «Разве молодость не дороже всего золота на земле?» Когда-то в университете я принимал на веру каждое его слово. Дерзкие «красные» речи приват-доцента Глотова туманили не только мою голову. Теперь же я знал, что и тогда, и сейчас за поступками и сентенциями моего развенчанного любимца нет ни убеждений, ни высокого чувства. Нет чувства вообще. Гильотина, опускающая свой нож, не сострадает казнимому. Глотов слишком машинен, чтобы волноваться волнениями ближнего.

КАФА. Ночью она пыталась бежать, и ее схватили. А днем мне привиделся вещий сон. В двух шагах, за дверью, в опустевшей комнате, замаянный до обморока, я спал в громоздком кресле с поднимавшейся к потолку кожаной спинкой, какие теперь можно видеть только в старых судах да в театральных бутафорских. Солнце било мне в глаза, и мне снилось солнце и казнь Кафы. Люди отвели ночь не только для любви и преступлений. Ночью они еще и казнят друг друга. Но лесная дорога, по которой везли Кафу на расстрел, была в белых ромашках и в белом полуденном солнце. Странная вещь. Кафа сидела одна на высоком ямщичьем облучке, который был забит свежим сеном, и в руке у нее были мои белые вожжи. И в моих руках были мои белые вожжи. Я ехал следом за нею и нещадно погонял лошадей, так как отставал с каждым шагом. Ромашки росли на моих глазах, выходили на дорогу, становились непролазным белым лесом, а сверху, от солнца, на меня глядела со своего облучка презрительная, одухотворенная и, не могу не признать, прекрасная Кафа. Она поднялась и крикнула: «Я вечная! Слышите, прокурор, я вечная!» — и гулко притопнула, будто кругом был не глухой и душный ромашковый лес, а пустой пакгауз. Просыпаясь, я услышал: «Тише, господа. Пусть спит. Фемида, надеюсь, ничего не скажет, если один раз мы будем читать без прокурора». Я облегченно вздохнул и, поднявшись на затекшие, ватные ноги, побрел за судьями... Вечная. Иногда мне кажется, что она действительно вечна, как вечны темные лики Андрея Рублева, как вечны Паганини, Глинка, Бетховен, Чехов. В часы моих утренних сумерек и преувеличений, когда весь я — один голый страдающий нерв, я готов поверить, что искусство ее стоит особняком, что это совсем другое искусство, а ее варварский мазок и варварский штрих являют собой игру гения, который хотел бы прикинуться неумехой, ординарностью, ребенком в живописи, но сделать этого не может, ибо это единственное, в чем бессилен и сам гений.

День восьмой

В кабинете Гикаева от стены до стены текинский ковер в солнце. А за окнами — синь.

Белые облака.

И вот это:

Солдатушки-братушки дерут глотки дай боже, команды крепки и лихи, сапоги хлобыщут враз.

А генералу муторно.

Не так, думает генерал. И поют не так, и шажок не тот. Наружно вроде бы все как надо, но где ансамбль? Где та волшебная палочка, когда вся рота не только один солдат, но и одна мысль, одна дерзость. Где озорная тайная издевка исполнителя над подающим команду? Видал, как машем, бывало где-нибудь такое? Ага, тебе еще вон что надо. На! На!

— Разрешите ввести заключенную, господин генерал?

Это адъютант Назин.

— Давайте, поручик!

Допрашивая Кафу, Гикаев стоял спиной к столу, на котором не было ничего, кроме фуражки в белом чехле и колокольчика.

Кафа сидела на стуле.

Подле нее, на столике с золотыми ножками, стояла повитая легким дымком чашечка чая — к которой она не притрагивалась, — чайник, прикрытый льноволосой матрешкой, тарелочка с тонкой витой ложечкой, с галетами и кусочками пиленого сахара.

Сначала он спросил, знает ли она заключенную с нелепым прозвищем Мадам Причеши, и она ответила: да. Потом он спросил, что именно кричала ей Мадам Причеши в камеру смертников из карцера.

— Какие-то приветствия от арестанток, — ответила она. — Я ведь сидела в гросс-камере.

Гикаев промолчал, мягко, почти бесшумно прошелся по ковру к окнам, подтянул собранный на шнуре пышный парус гардины и, вернувшись, кивнул на чашечку чая.

— Угощение, конечно, сиротское. Может, рюмочку?

— Прозрачно и некрасиво, генерал!

Осуждение, прозвучавшее в ее голосе, было спокойным.

— Да?

Папироска, которой он раздумчиво постукивал по портсигару, замерла и выразила любопытство. Он вернулся к своему креслу и выдвинул ящик.

В руках его запламенела красная листовка.

— «Гикаев мстителен, — прочел он вслух, растягивая слова и тем придавая им особую значительность. — Он обидчив, как барышня, и бесчувственно жесток». Это ваши слова?

— Мои.

— И вы убеждены в этом?

— Понимаю. Если это правда, рассуждаете вы, то почему я не остерегаюсь вашей жестокости. Да потому, что я не боюсь вас.

— А смерть?

— К смерти я приговорена. Этот заряд вы уже использовали.

Он хотел сказать, что бывают вещи и пострашней смерти, но не сказал. Ему нужна была правда. Полная. Чистая. Несколько минут из жизни Годлевского. Несколько минут, выраженных убедительным и свободным, да, да, свободным словом. Тот абсолют истины, который способно создать только желание все припомнить и все сказать. Натура Кафы и ее положение делали заведомо безнадежной всякую попытку принудить ее к такой истине. Она действительно ничего не боялась.

— С чего началось ваше пробуждение этой ночью? — спросил он.

— Со стука. — Она поглядела на него и уточнила: — Столь же почтительного, как и ваш этот вопрос.

— Это испугало вас?

— Отчего бы это?

— Вы живете с петлей на шее: вот стукнут, вот войдут, вот объявят... И тем не менее?

— И тем не менее, генерал.

Кафа была одета в тесный старомодный жакет, найденный Франтом среди вещей, переживших арестанток. Не принятые теперь коротенькие рукава в тонких черных кружавчиках, наплывы над плечами, узкая и очень короткая талия делали ее дамой из другого века. У Гикаева было такое чувство, будто он допрашивал не Кафу, а какую-то масонку или террористку былых времен, лишенную страха, мыслящую категориями неведомой ему среды и эпохи. Он не знал, что спрашивать, как пробиться к тайне ее клана. Она же, напротив, знала, о чем он спросит ее, о чем может спросить, и знала, как она должна ответить. Прежние ее ночи проходили, минувшая же ночь осталась и сделала ее старше. Старше на много лет. Этой ночью она побывала и там, где уже нет ничего, ни борьбы, ни дыхания, и там, где свобода, люди ее убеждений, друзья. Остаток ночи она провела на гауптвахте, вспомнила все и теперь знает главное, что ей нужно знать в эти минуты. Годлевский не может быть ее врагом, потому что он враг Лоха. Лох не может быть ее другом, потому что он друг Гикаева.

— Значит, ночной визит надзирателей вас не испугал, — продолжал генерал. — Тогда что же — обрадовал?

— Скорей так.

— Чем же, простите за любопытство?

— Я с минуты на минуту ждала свободу.

— Из чьих это рук?

— В настоящем случае из рук офицера для поручений. Очевидно, я должна уточнить: из рук вашего офицера для поручений.

— Имя?

— Ваш адъютант называет его паном Годлевским. Штаб-ротмистр Годлевский.

— Свят, свят. Так вы и до меня доберетесь!

Гикаев улыбнулся. Лицо, на котором чувства никогда не оставляли своих знаков, вдруг распустилось милой и — удивительней, страшней всего — застенчивой детской улыбкой. Кафе сделалось не по себе. Даже острый его профиль, даже дробящийся прядками зачес царевича Алексея не были столь неприятны. Что с ним? Рушится, падает дорогое имя, с которым он связывал столько чувств, столько надежд, и вдруг — улыбка. Что это? Больное парадоксальное восприятие? Игра?

— Небольшое уточнение, сударыня. — Он продолжал улыбаться. — Вы ждете штаб-ротмистра, он вам знаком, но вот имя его вам почему-то называет мой адъютант. Да и когда? Постфактум.

— Видите ли, генерал, свободу я ждала шестым чувством. Тут не просто объяснить. Вы спрашиваете, из чьих рук? Если говорить точно, не знаю. Просто ждала. Ваше правление дышит на ладан, песенка спета, вот... поэтому. Когда же Годлевский разомкнул мои оковы, я увидела в нем избавителя...

— Он что-нибудь сказал при этом?

— Да, что-то сказал.

Кафа задумалась.

Пожмыхивая по ковру подошвами, Гикаев каким-то кружным вкрадчивым обходом приближался к ней со стороны золотоногого столика и остановился, источая запах бриллиантина и только что начищенных сапог. Тонкая витая ложечка оказалась у него в руках, поддела кусочек сахара и погрузила в чашечку с чаем.

— Теперь, когда мы находим общий язык, — проговорил он, — вы уже не скажете, что, угощая вас, я преследую какие-то побочные цели. Существует же, в конце концов, и просто светская благовоспитанность.

В Гикаеве просыпался инстинкт охотника. Тем же пружинистым, крадущимся шагом он обошел столик и Кафу и опустился на стул, откинув с колена полу черкески. Теперь он сидел несколько сзади нее и, надо думать, там именно, откуда было удобнее всего спрашивать и наблюдать.

— Лох — томский нотариус, вы это знаете, — сказал он тем невыразительным тоном, каким беседуют из необходимости поддерживать пустой и скучный разговор. — Говорят, вы тоже из Томска?

— Да, говорят.

— Лох, Лох... На переезд, как понимаю, он привел своих людей вовремя.

— Я бы сказала, напротив.

— А-а!! — Гикаев откинул голову, и это должно было означать понимание и преклонение. — Вам не откажешь в чувстве юмора. Ну, а если бы он не застал вас?

— Тогда бы я не смогла воспользоваться вашим любезным гостеприимством. — Зажав кончик ложечки двумя пальцами, она помахала ею над галетами.

— Это ваши потери. А приобретения?

— Попытайтесь вообразить.

— Годлевский отпустил бы вас?

— Я бы удрала сама. Подаяния обидны, генерал.

— Конечно, он бывал у вас на собраниях? В этаком... рабочем партикулярном платье? Воротник поднят...

Кафа взяла чашечку, отпила глоток, брезгливо поморщилась и понюхала ложечку.

— Пахнет седлом, — сказала она. — Нет, ваксой.

— Это мои сапоги. — Гикаев встал. — Вот я возвращаюсь на свое место, и ложечка уже ничем не пахнет. Так бывал ли Годлевский у вас на собраниях?

— Бывал ли Годлевский на собраниях?

Лицо ее приняло загадочное выражение.

— Совершенно верно, генерал, ваксой благоухаете вы.

— Потрудитесь ответить, мадам!

— Я это сделаю, конечно. Но поймите: все это странно, если не смешно. Вы, главный здесь военачальник, спрашиваете меня, человека постороннего, о подчиненном, который ближе всякого другого и к вам, и к вашему идеалу доблестного офицера.

— Ужасно не люблю длинных тирад.

— Что грозит ему? Вышка? В таком случае, да: Годлевский заслужил вышку. Да, да, он пропадал у подпольщиков. В подробностях готовил мой побег. Часами репетировал свой диалог с Франтом Коровьи Ноги. Да это и не Годлевский, не пан, не штаб-ротмистр. Чего это вдруг шибануло вас в сторону? Не верите? Тогда приготовьтесь: Годлевский — инкогнито в красном, переодетый Дзержинский.

— Между прочим, мне нужна правда. Строгая правда.

— Вы ищете ее у большевиков?

— Э-ту правду я ищу у большевиков.

— Не темните, генерал. Вы все знаете.

Она поднялась.

И теперь, решительная, страстная в своем вызове, стояла над ним, низко ссутулившимся за своим безбрежным саркофагом с сухими темными ладошками на черном сукне, придвинутыми одна к другой, которые он почему-то внимательно разглядывал, словно это было что-то новое и необъяснимое.

— Продолжайте!

— Я ненавижу Годлевского не меньше, чем вас или того же Благомыслова. Вы это знаете. Я готова оговорить его, назвать единомышленником и казнить вашими руками. Вы знаете и это. Конечно, Лох уже сказал вам, что пан Годлевский душил меня в автомобиле, чтобы я не мешала ему снова надеть наручники... Хватит! Хватит допросов! Вы восстаете против любого слова, которое хоть слегка чернит вашего любимца. Переодетый Дзержинский! Даже сказанная в шутку, эта небылица делает ваше лицо мертвым. Лох и шофер знают, что пан в машине был верным холопом своего генерала. И вот какая-то арестантка, чернь, быдло пытается говорить противное. На дыбу ее, в клещи, пусть скажет, пусть докажет, пусть подпишет!.. Не хочу! Я должна перекричать очевидцев? Не хочу! Годлевский не наш, а ваш. Баста!

— Вы очень красивая женщина, Батышева. — Ладонь поднялась над ладонью и прикрыла ее. — Должно быть, мужчины, старцы и даже мальчишки, и даже дамы... Словом, весь мир крещеный, глядя на вас, млеет от восторга... — Гикаев замолчал. — От обожания, от надежды...

— Значит, вопросы все?

Она глядела на него, не мигая.

— Не совсем. В высшей степени подозрителен тот энтузиазм, с каким... да простится мне суконное слово, с каким вы пытаетесь выгораживать Годлевского. Не скрою, вы отменно искусны. Но слишком возбуждены. Не знаю, мерещится мне или нет, но вас что-то радует.

— Сознание, что через день-два вы будете палить друг в друга!

— Так далеко зайдет подозрительность? Ну, ну, не будьте так безжалостны.

Гикаев достал из стола круглое зеркальце, поправил над ним зачес царевича Алексея и поднял глаза на Кафу.

— Признаться, мадам, я любуюсь вами и негодую. Штаб-ротмистра вы защищаете дьявольски тонко.

— Я уже защитила его.

— Это в каком же смысле, если позволено услышать?

— В таком, что я промедлила и не выскочила из машины. Уж тогда-то вы наверняка бы поставили его к стенке.

— Лови ветра в поле! Он бы удрал с вами.

— Оставьте его себе... Да, домашний арест. Что это за штука, генерал? Арест на честное слово? Без стерегущего солдата у порога?

— Вы что-нибудь слышали? — осторожно спросил Гикаев.

— Да. Тут, в вашем предбаннике... — она слегка повернулась в сторону двери, — какой-то офицер, очень шикарный, в пенсне, докладывал кому-то по телефону...

— Идиот!

Он взял со стола колокольчик и возмущенно затрясся вместе с ним, вызывая адъютанта.

— Если Годлевский сейчас дома, — сказала между тем Кафа, — он ваш. И наоборот...

— Вы очень красивая женщина, — прервал ее генерал и почтительно наклонил голову слегка вниз и в ее сторону.

И улыбнулся.

Человек, никогда не улыбавшийся, сделал это дважды за какие-то четверть часа. Обходя стол в ее направлении, он продолжал улыбаться, придерживая у ноги неуместный экстравагантный ятаган с эфесом, оплетенным ремешками трех цветов российского флага.

Она оглянулась на двери.

Гикаев проводил ее взгляд, и улыбка его погасла.

В дверях, с достоинством опустив руки по швам, стоял поручик Назин.

Через час подхорунжий Лох докладывал генералу о посещении им квартиры Годлевского.

— Дома он, господин генерал. Читает какую-то библию.

— Почему какую-то? Библия есть библия.

— Книгу какую-то, господин генерал. Толстую, как библия.

— О чем она?

— Ну... толстая...

— Трезв?

— Не похоже, господин генерал. Угощал домашней зубровкой. Говорит, знакомый бурят привез. На койке, как я заметил, мандолина с бантиком. Играл, полагаю.

— Что еще?

— Звягина была. Она ведь душится этими... Так что пахло духами «Бельведер».

— Кто она?

— Виноват, господин генерал. Думал, знаете. Зубной врач.

— А, Тошка! Тошечка-кошечка, — Гикаев погладил воздух. — Прекрасно, подхорунжий! Прекрасно!

Дней за пять до неудачи с побегом Кафы занемог Савва Попов. На крутяке, на студеном сыром ветру, который случался здесь и после изнуряющего пекла, он схватил жестокую простуду, а когда поднялся, стало шалить сердце. Обносило, валило с ног. Пугаясь этого своего состояния, он ложился, клал на голову подушку и тогда видел туман, холодное солнце и себя мальчишкой на деревянном карусельном коне. Потом появлялись гуси. Они обходили вкруговую то место, где он обычно стоял, пряча трость за спину. Головы их были обращены в его сторону, а в скрипучих голосах звучали недоумение и печаль. Кто-то читал стихи:

Представить задуманный холст, который, казалось, уже приобретал предметное выражение, он не мог. Все было другим, и только паровоз кричал еще с насыпи. Уходил в метельное небо, одевался большим лохматым одеялом и кричал. А тащил он теперь за собой не гусара в освещенном зеркальном окне, а буро-красные теплушки с солдатами, платформы с пушками, углярки с углем. На место книжного видения вставала жизнь.

Почти каждый день приходил Пинхасик. Было слышно, как он гремел в сенцах и с обстоятельностью старого педанта долго вытирал ноги о травяной коврик.

— Все лежит, все лежит, — говорил он, входя, и с улыбкой тянул руку больному.

Потом садился у распахнутого окна, затемненного душной тенистой черемухой с бледными листьями, и, продолжая улыбаться, вытирал платком пергаментный череп.

— Думаешь, я верю, что тебя придавила болячка? Симулянт! Авантюрист! Ты когда-нибудь видел свои плечи? У тебя плечи Самсона и румянец во всю щеку. Идиот!

Художник молчал.

— Ну ладно, ладно, — говорил он наконец. — Может, скажешь, что нового?

— Бежим от красных быстрее лани, — вот главная новость... Утверждаем, разумеется, обратное. Но даже в стихах — мотив отступления и смерти... «Белый мальчик умер на дороге, я ль поставил гроб его на дроги?» Впрочем, гроб и телега — это уже роскошь. Белые мальчики удовлетворяются одной дорогой — лежат под звездами.

Савва Андреич поджимал ноги, садился и, сняв со стены овальное зеркальце с костяной ручкой, принимался разглядывать и оглаживать придвинувшуюся к глазам седую крепкую пущу.

— Румянец во всю щеку! — Обращенное к присяжному поверенному лицо художника выражало слабую улыбку. — Ты не очень бы удивился, Евген, увидев холст Саввы Попова определенно политического направления. Заматерелая тенденция!

— Я бы ущипнул себя за нос. — Глаза Пинхасика становились круглыми. — Я и сейчас готов ущипнуть себя за нос. Тристан и Изольда!

— Какая чепуха!

— Так восклицал один милый чудак, мой школьный учитель, когда Евгешка Пинхасик или другой резвый мальчуган нес околесицу. До сих пор ты стоял меж белыми и красными и молился за обоих. Что же теперь? К чему ты намерен призывать своими холстами? К этой молитве? И ты думаешь, кто-нибудь поймет тебя?

Поймет ли кто-нибудь старого художника? Можно ли его понять, если сам он не понял себя, если он напряженно бредет по кругу, уходит и возвращается туда, откуда ушел, строит добрые миры, истину, города, утопию и тут же разрушает их.

Пинхасик прощался, стучал калиткой, смятения же оставались.

Чем же страшит его неостановимое нашествие красных? Кровью на улицах, которую он увидит? Русской кровью? Только русской, одной только русской? Или возмездием? Нет, возмездие ему не грозит. Да и отнять у него нечего. Жизнь? Жизнь дорога молодому. У молодого берут жизнь, у старого — старость и недуги. Боится он другого: правды, слов, вопросов. Вы действительно Савва Попов, спросят его почтительно, с удивлением? Что случилось с вами? Ведь то, что вы делали в пятом году для «Адской почты», было исполнено яда и света. Яда для деспотии, света для низов народа. Десять аршин на восемь! Полотно-колосс! Вы создали его в семнадцатом, на крутизне переворота, в бешеные мгновения одной мартовской недели. И Русь ахнула, впервые увидев себя, свои крылья во всей широте могучего размаха. Если бы сейчас вы отважились выставить этот холст на публику, тупая и шалая опричнина генерала Гикаева искромсала бы шашками и творца, и творение. С кем вы, Савва? С Россией? С какой тогда?

В тот ранний час Савва Андреич впервые после болезни вышел из дому. В одной руке трость, в другой обтянутый коленкором ящичек складного мольберта. Спустился в ложок и задами — в дремотно тихий Кривой переулок. На этом месте переулок гнет колесо, высовывая на излуку богатый дом теперь уже покойного архиерея Амвросия. В кипении деревянных кружев, мелких и пышных, стоят большие окна цельного стекла без переплетов, над гордым шеломом шпиль черного лака, на шпиле медлительные крылья взлетающего аиста. Опустившись на скамейку, что стояла на противоположной стороне улицы, Савва Андреич установил мольберт на треногу.

Зачем он пришел сюда? Писать свои стенания, свою Россию раздора и пагубы? Два пламени, красное и белое?

Нет, к этому он не готов.

Под карандашом качнул крыльями и замер на бумаге носатый аист. Вскипел, завился веселый русский узор.

— Посмотреть можно? — спросил кто-то за спиной.

Художник устало прикрыл веки: в храм, в тишину разговора с богом врывался варвар на грохочущей длиннохвостой лошади.

Но у варвара почему-то был нежный грудной голос, тотчас же выразивший удивление:

— Дом? Просто дом?

Голос за спиной показался очень знакомым. Он обернулся. Во взгляде его проглянула надежда и что-то от страха перед возможной ошибкой. Нет, этой дамы, немолодой, белокурой, с темными синими глазами, он никогда не видел. И все-таки спросил полушутливо:

— Вас, конечно, зовут Юнной?

— Нет. Я Ксения. Ксения Владимировна.

— Кого же тогда я встречал в Петербурге? Это был бенефис Фелии Литвин. Горы цветов.

— Не шутите, пожалуйста. Я здешняя.

Грохочущей лошади уже не было, над мольбертом вновь царила храмовая тишина, и потому художник мог снова творить и мыслить. Он сказал, что у Максимова, к примеру, на его знаменитом полотне «Все в прошлом», заброшенный барский дом, безмолвный и печальный, с окнами, забитыми досками, не просто фон картины, а едва ли не главный и, конечно же, трагический выразитель сюжета. Больная госпожа в кресле возле людской, брошенная друзьями, иссушенная недугом, кажется плывущей в бесконечность. Почему? Да потому, что рядом стоит отживший дом, некогда счастливая страница ее жизни, свидетель ее красоты, первого признания, первого бала, богатства, любви. Дом погружает вас в раздумье о жизни, в состраданье. И страдающая душа — это вы.

— Но ваш дом... Простите. Тут я не страдаю.

Вот чем ты кончаешь, подумал художник.

И сказал:

— А душу, которая страдает, можно увидеть и здесь.

Он говорил о себе и для себя, с грустным и тайным торжеством, думая, что мысль эта собеседнице недоступна.

— Простите! — воскликнула та. — Я была так неосторожна.

Он поглядел на нее с мгновенным лукавым изумлением, как бы сказав: «Вот ты и открылась. Мудрая, чуткая к слову. Теперь ты объяснишь, конечно, почему прикинулась чужой». Но темная синь ее глаз была по-прежнему незнакомой и, пожалуй, холодной, и оттого лукавство на его лице тотчас же сменила хмурая растерянность.

— Впечатлять может и чистая красота, — сказал он тоном глубокого и трудного раздумья, будто говорил той, давней. — Красота женщины, красота птицы трогает нас и без сюжета. И, согласитесь, дом этот хорош и сам по себе.

— Да. Верно, конечно. — Она тоже говорила с усилием. — А вообще-то здесь, рядом, есть дом куда лучше. В него попадал снаряд, и красота его, опаленная войной, стала выразительней и мудрее. Хотите, я покажу вам его. Это флигель, где я живу.

Складывая мольберт, художник косил на нее внимательным и снова лукавым взглядом.

— И все-таки вы — Юнна. И мы с вами встречались.

— Второе похоже на правду. — Улыбка сделала ее лицо необычайно милым и, увы, еще более незнакомым. — Уже неделя, как я учительница той школы, где вы ведете рисовальный класс. Вас я знаю.

Юнна.

Он хорошо помнит этот день.

Был март, и все были молоды. Голые прутья оделись живым фиолетовым блеском, под ногой поскрипывал ледок первых луж, пахло туманом и свежестью. На Мариинской сцене давали «Гибель богов». Фелия Литвин, уже именовавшаяся тогда солисткой его императорского величества, пела Вальтрауту. За час до спектакля Савва летел по Фонтанке в поисках цветов. В те минуты для него существовала лишь одна истина: Фелия Литвин. Мистическая королева с голосом, какого не было и не будет. Две с половиной октавы чистого серебра! Конечно, он упадет перед нею на колени. Да, да! Как бы это ни было старомодно и напыщенно, он упадет перед нею на колени!

Цветочный магазин напоминал изнутри богатый зимний сад. В окнах — неправдоподобно чистые стекла, а за ними, на улице, те голые фиолетовые прутья, которые говорят о весне больше, чем все поэты. В магазине не было ни прилавка, ни приказчика, господствовала тишина, и только за лесенками меланхолично вызванивала падающая вода: очевидно, там бил фонтан. Через магазин шла кошка с зелеными глазами.

— Эй, кто там! — крикнул художник. — Четыре пиона, да поживее!

Откуда-то вышла девушка.

— Четыре? Вы сказали, в театр? — усмехнулась она. — Четное число не дарят, а возлагают на могилу.

— Предрассудки! Поторопитесь, я очень спешу!

Девушка выбрала из ведерка четыре пиона и молча подала художнику. Он глянул на ее руки, на лицо и увидел красавицу.

— Гм, гм... — промычал он.

И, отделив один пион, воткнул в петлицу.

— Так можно?

— От подарков не оставляют, — сказала она с осуждением в голосе.

— Тогда сделаем так. — Савва достал пион из петлицы, помедлил, поглядел на свою другую руку с тремя пионами и протянул девушке эти три. — От чистого сердца! В театре же я думаю обойтись одним.

— Я только сказала — от подарка не оставляют.

— Но тогда бы у вас было четыре.

— Купите пятый. — В глазах ее, таких же зеленых, как у кошки, дрогнул смешок. — А! Мы без копейки?

— Без, без. Но... — Он принял значительный вид. — Чуть не забыл о фамильном и, конечно же, золотом портсигаре. — Он порылся в пустых карманах. — Где-то запропал, черт подери!

Девушка рассмеялась и взяла на руки кошку.

— Ты видишь, Кисуля, — сказала она, — какой смешной господин пришел к нам. Скажи ему мурр, и, возможно, он останется поболтать с нами.

Кошка сказала мурр, а через неделю ее фосфоресцирующие глаза глядели на Петербург с выставленной художником картины. На медной дощечке стояло одно загадочное слово: «Сваха».

Шутливый разговор в магазине поначалу казался ему немножко странным, если не фальшивым. Не верилось, чтобы девчонка, которой не было и девятнадцати, могла бы с такой свободой и так искусно и настойчиво добиваться того, чего хотела. Однако уже вскоре он понял, что ни игры, ни ранней опытности тут не было. Внезапное сильное чувство, по-видимому, делает женщину не только милее, краше, но и сильнее, сообщает ей такое вдохновение, такие качества, каких прежде у нее не было.

Любовь закружила их.

То была скачка без поводьев, вне ощущения внешнего мира, вне людей и времени. И если он знал, что у этого пути неизбежен конец и где-то судьба уже поставила тупик, то она видела даль без пределов. Любовь стала для нее единственным повелителем, праздником, который не проходит. И когда он сказал ей, что должен на время оставить Петербург, так как у него есть дела в Финляндии, он пишет свое «Северное полотно», для которого не видит здесь натуры, она лишь дрогнула ресницами, будто очнулась, и, глянув в сторону, спросила:

— Значит, все, Саввушка?

Наивный, чуточку сентиментальный роман оборвался неожиданно, по его вине. Продавщицу цветов — ее звали Юнна — Савва Андреич уже никогда не встречал. Единственной вестью, которую она подала, оказалась почтовая бандероль из Иркутска с холстом «Сваха», свернутым трубочкой. Здесь же была медная дощечка и никакой записки.

Прошло много лет, а он все еще помнил ее, помнил, кажется, любил, раскаивался в легкомыслии и жестокости и всегда верил, что встретит ее снова.

И вот встретил ее голос.

Собрав мольберт, он отрешенно закрыл веки. Ничто больше не удерживало его в архиерейской усадьбе, но он не уходил. Ждал. Ждал ее прихода. Хотел ее видеть сегодня, как хотел этого и вчера. Странное желание! Конечно, она ничем не напоминала Юнну и не могла привлекать его внимания, его чувств подобием лица, глаз, манер. Но почему тогда всякий раз с ее приходом он возвращался памятью к той? Или они все-таки чем-то схожи? Чем же однако? Подобием чувства, которое возбуждают? Чувства? Ты решаешься произносить это слово? Савва, Савва! Зола не горит, зола остывает. «Ты видишь, какой смешной господин пришел к нам». Да, да, ты очень смешон, старик! Зола не горит, горит рана. Но рана ли это. Слишком светло, до упоения светло и отрадно на душе. В драмах и на холстах горит и зола. Там и скудеющие духом и телом старики срываются в бездну, любят и погибают от любви. Любовь? Как горько на губах это слово.

На красной дорожке битого кирпича показалась Ксения Владимировна. Панама. Черные туфельки. Сумочка из черного стекляруса на длинном крученом шнуре.

Подойдя к Савве Андреичу, перевела дыхание.

— Уф! Летела, как помешанная.

— Чего ради?

— Тут должен был прийти один товарищ.

А-а! Ей нужен какой-то товарищ.

— Признаться, я отвык от этого слова.

— От слова товарищ? — Она улыбнулась ему той чудесной улыбкой, которая делала ее совсем непохожей на Юнну. — Ничего, привыкнете... У него серьезное дело к вам. Понимаете?

— Простите, не понимаю!

Угрюмо сдвинув космы бровей, он потыкал тростью красную дорожку, почему-то оглядел серебряный сапожок и, припав на трость, поднял мольберт.

— Милая девушка, — сказал он, — не обижайтесь за преувеличение, для меня вы навсегда юный и уже старый друг. Я ничего не понимаю в этом предательском мире и ничему не удивляюсь. Простите старческое брюзжание. Вы думаете, это мольберт, источник не бывшей прежде красоты? Шарманка! Я кручу шарманку, повторяя один и тот же извечный и унылый мотив. Куда бы я ни обратил глаза, я вижу только шарманку. Белый свет уже не предлагает мне ничего нового, ничего честного и дорогого. Все серо, все однообразно и бесприютно. Прощайте!

— Савва Андреич!

— Кстати, с товарищами я не знаюсь. И привыкать к этому слову желания не изъявляю. Проводите меня до ворот.

— Да, конечно. — Она взяла его под руку и, пытаясь шагнуть с ним в ногу, глянула на свои черные туфельки. — Как жаль, однако. Он вот-вот появится. Дело в том, что прошлой ночью пыталась бежать Кафа. Попытка не удалась. Гикаев свиреп, как знаете.

— И что же намерен предложить мне этот... ваш...

Она взяла из его рук мольберт и остановилась:

— Поговорите с ним, Савва Андреич!

— И у кого-то после этого явится возможность спасти Кафу?

— У вас. И вполне реальная.

— Реальных возможностей не бывает. Оттого они и возможности, что могут оказаться невозможными.

Она поняла, что это почти согласие, и лицо ее просветлело.

Черно-атласный Мавр уже плясал под Гикаевым, Лох с почтительно-важной улыбкой на лице открывал ворота, а генерал вдруг решил, что удобнее ехать на «фиате». Он вскинул руку с нагайкой, останавливая за собой ординарцев, и, соскочив на землю, бросил поводья адъютанту.

Так лучше, думал он через минуту в машине. Без хвоста, без ординарцев, один со своими мыслями. Да и быстрее.

Генерал торопился.

Оставалось допросить Мадам Причеши.

Круг свидетелей ночного происшествия замыкался на этой рыжеволосой бестии, говорят, премиленькой, весьма разумной и даже начитанной, как старая библиотекарша. Правда, этот свидетель уже не прямой, но...

Но, но, но...

Гикаев вздохнул.

Такое впечатление, словно стоишь в большой полутемной комнате. Был на солнце, на белом, слепящем, а теперь стоишь в большой полутемной комнате. Все различимо, вроде. Вот рояль, смутный блеск зеркала, пальма в ушате, вот горка, комод, оленьи рога на стене, часы в круглом деревянном ящике, прямоугольник багета.

Багет. Но кто в этом багете? Ты сам? Мадонна, ромашковый луг император, прачка?

Только пятно! Сивое месиво чего-то.

Да, кто в этом багете? Ты чиркнул спичкой. Узенькая дощечка. И вязью царского писаря — «Годлевский».

А в раме? В раме туман. Ту-ман.

Что я знаю о нем?

«Тот, кого вы считаете Годлевским, не Годлевский. Не пан. Это инкогнито в красном».

Если бы тут была крупица правды, она бы так не сказала. Она слишком умна, чтобы поставить своего единомышленника над пропастью. Потом, всякая женщина суеверна, опаслива в малом. Для подобной шутки нужен игрок, характер игрока, изощренного в риске.

Нет, Годлевский наш. На-аш, на-аш!

«Фиат» обежал круглое, как блюдце, Монашье озеро и полез на насыпь. Гикаев глядел на широко открывшееся небо, на облака и уже думал, что Годлевский не Годлевский. Кафа сказала слишком много слов. Ни одно из них не доказывало измены Годлевского, напротив, все слова доказывали обратное, но именно это, старание доказать и доказывание, — изобличало ее в неправде. На суде она почти не говорила. Тут же — длиннейшие тирады, очевидно, заранее сплетенные в затейливые кружева, чтобы прикрыть истину. А если это оговор? «Я ненавижу Годлевского с не меньшим чувством, чем вас». Если правда в этом, именно в этом? Дьявольская игра на психологии, желание посеять подозрительность, чувство навязчивое, безысходное, как тоска, и казнить одного врага руками другого. Она ведь так и сказала. Это ее слова.

Городища многолики и многоязычны. Улицы этого маленького городка, базар, лавки, цирк, иллюзион, вокзал, заведение «Под золотым орлом» и даже скит и церковь то и дело слышат чужую речь, видят чужое оружие, ордена, погоны, кокарды. По численности союзнических войск городищенский гарнизон был одно время третьим в белой империи после Омска и Иркутска. При назначении на должность Гикаев был принят военным министром и получил впечатляющее напутствие:

— Главное ваше назначение — дипломатия. Запомните! Никаких расправ над солдатами союзников! Что бы эти солдаты ни делали, ноль внимания. Ни французы, ни чехи, ни англичане, никто из союзников не подчиняется вам, и каждый враждует друг с другом. И слава богу! Что же касается красных, то здесь ваш маузер стреляет без оглядки на богиню правосудия.

Ему было позволено не спеша сколотить крепкое управление, по преимуществу из «высокоинтеллигентных офицеров» (выражение министра), частью способных изъясняться с французами по-французски, с англичанами по-английски. Гикаев хорошо усвоил министерское напутствие и прямо стрелял только в красных. Его хвалили. Он был пожалован орденом святого Владимира 2-й степени с мечами и бантом, потом французским орденом Почетного легиона. Измена Годлевского могла превратить все это в труху. Мир полон завистников! Может, прогнать его в три шеи и поставить точку? А если это темная личность и правда о нем станет явью в другом месте? Допрос Кафы не прояснил ни одной позиции. Чем же тогда поможет Мадам Причеши, если бы она даже и подтвердила то единственное, что она может знать?

На этот раз Мадам Причеши конвоировал гимназист-новобранец с так называемым медвежьим пистолетом на ляжке. По-видимому, он нацепил его впервые. Пистолет был пушечных размеров, имел два ствола, один над другим, складной кинжал, романтические очертания. От него веяло стариной, костром бивуака, охотой, пуншем, дуэлью, а следовательно, и любовными приключениями. И, видимо, потому владелец его был нескрываемо счастлив и болтал без умолку. Не прилагая усилий, Мадам Причеши узнала, что ей предстоит свидание с начальником гарнизона, и пыталась представить, каким оно будет. О цели вызова она догадывалась.

Из коридора, мрачного как железнодорожный тоннель, она вошла в большую, довольно светлую комнату, за пыльными стеклами которой плавилось полуденное солнце августа.

Конвойный остался за дверью.

— Прошу садиться! — пригласил Гикаев, и она увидела его геометрический нос в кресле начальника тюрьмы.

Нос качнулся, подчеркивая генеральскую предупредительность.

— Разговор предстоит не из приятных, — предупредил Гикаев. — Впрочем, все зависит от вашего благоразумия.

— Могу ли поклянчить папироску, господин генерал? — спросила она вместо ответа и сделала губами виноватое колечко.

Не сердитесь, генерал, сказало колечко.

Угнув голову, Гикаев молча придвинул к ней раскрытый портсигар. Пальчики достали из-под резинки толстую папиросу с золотым ободочком на мундштуке и недоуменно повертели ее, поскольку она была слишком роскошна и источала аромат, теперь уже всеми забытый. Прочитавши на мундштуке торговый знак знаменитой фирмы, Мадам Причеши удивленно рассмеялась:

— Даже?

— Даже, — подтвердил генерал. — Но к делу. Есть данные, что вы передавали Кафе из карцера какие-то сообщения.

— Извините, генерал...

Мадам Причеши подняла над плечом нераскуренную папиросу.

Чиркнула зажигалка генерала.

Запах горелого фитиля, бензина, а затем и аромат папиросного дыма, очевидно, вернули ей какое-то приятное воспоминание, она улыбнулась ему и сказала, что действительно говорила с Кафой из карцера.

— О чем же?

— Я передала ей привет с воли.

— От кого?

— От какого-то... Да, вспомнила. Фамилия этого человека Гущин.

— Разумеется, он сидел с вами в камере женского отделения?

— Что вы, генерал! В камере со мной сидела аптекарша Манефа Павловна... фамилия ее... Сейчас она на свободе, господин генерал.

— Конечно, конечно. Она попросила вас передать Кафе привет от Гущина и тут же смоталась из тюрьмы. Гениально! Мне же, кажется, положение заключенной обязывает вас к свидетельствованию более порядочному.

— Я не заключенная, господин генерал. Я уже на воле.

— На воле? Викентий Исаич! — неожиданно позвал Гикаев. — Что она говорит?

Глаза его глядели через голову Мадам Причеши в глубину кабинета. Она оглянулась и увидела офицера в такой же, как у генерала, белой черкеске с частоколом серебряных газырей, в непривычно широких ярких погонах войскового старшины и подумала, что это начальник тюрьмы либо какая-то другая важная шишка. Офицер сидел за пустым зеленоверхим столом с газеткой в руках.

— Все верно, — сказал он. — Дело об интендантской афере пойдет без вашей собеседницы.

Он замолчал, по-видимому, соображая, остановиться ли на этом или разъяснить позицию главного военного прокурора.

— На положении свидетеля, как признается, — добавил офицер, — она будет полезней. Машинистка. В хоре виновных — голос ничтожно слабый.

Гикаев глядел на Мадам Причеши и раздумчиво кивал головой не то голосу войскового старшины, не то какой-то своей мысли.

— Гущина нет и не было, — сказал он, продолжая глядеть на Мадам Причеши. — Сей кавалер живет лишь на вашем языке. Аптекарша тут ни при чем. В камере было одиннадцать человек, и вам остается сказать, кто и о чем просил вас перед карцером.

— Никто, — Она рассмеялась. — Сама.

— Ну, а для чего все эти ваши петляния?.. Манефа Павловна, кавалер?..

— Виновата, генерал. По глупости.

— Допустим. — Гикаев поджал губы. — Допустим, я вам поверил. Из каких же побуждений затеяли вы этот разговор с Кафой? Ради какого результата?

— Было интересно: тайна, запрет, смертница... Ребячество, наверно.

Гикаев молчал, показывая этим, что спрашивать пока не намерен, так как ответа еще нет и он ждет его.

— Если говорить честно... — не выдержала Мадам, — многие испытывали к Кафе своего рода симпатию. В гросс-камере, где она сидела до суда, арестантки доверили ей ответственное дело: она делила хлеб. И все были довольны.

Гикаев сделал неопределенное движение и склонил голову набок, как он делал это, задавая вопросы, и продолжал молчать.

— Все... — сказала Мадам лукавым голосом и поправила свою огненную прическу. — Повторить, господин генерал?

— Дополнить. Кафа, разумеется, морочила вам голову высокими идеями: разумность Брестского мира, Ленин, рабочий класс?

— Да. Не скрою.

— Что вам запомнилось?

— У — нигде, топос — место. Нигде нет такого места. А в целом — у-топия. Потом: бэ над пэ. Буржуазия над пролетариатом. Это при царе. А после революции: пэ над бэ. Правда, интересно?

— Очень.

Левая рука Мадам Причеши безмятежно покоилась на краешке стола.

Будто по рассеянности, Гикаев легонько тронул ее, потом взял за пальцы и сказал, что никакой вины ее в том, что она по зову человеколюбия говорила Кафе из карцера какие-то ободряющие слова, он не видит. Беспокоит его другое.

— Мне неловко, генерал, — сказала вдруг Мадам, освобождая руку и делая губами новое колечко: на этот раз оно выражало насмешливость и жеманство. — Потом, это волнует.

— Вот это! — сказал Гикаев. — Меня беспокоит вот это. Ваше постоянное стремление походить на Кафу. Быть дикаркой. Говорить в пику. Эта драчливость, это показное бесстрашие... «Могу ли поклянчить папироску...» А как вы ее держите? Вы не умеете курить!

— Учусь, господин генерал.

— Черт знает что! — Гикаев раздраженно швырнул на стол зажигалку и сел боком к Мадам, как бы выбирая позицию для атаки. — Вам возвращается свобода и честное имя. Поймите. Никого не удивит, если уже сегодня вы войдете в зал офицерского собрания на правах первой гостьи. Военная среда не только примет вас, но и выкажет вам самое щедрое сочувствие. Но чем платите вы?

— Хорошо. Спрашивайте.

— Вы наша, только наша! — поставил Гикаев точку и умолк.

Спрашивать он не спешил.

— Видите ли... — Гикаев задумался. — Вы большая умница и, полагаю, отметили про себя одно странное, несомненно странное обстоятельство: наш разговор чем-то напоминает криминальный допрос. Но вот веду его я. Не юрист, не служитель права, а лицо сугубо военное. И здесь, я почти уверен, вы уже ответили себе твердо и недвусмысленно: показания ваши настолько важны, что я хотел бы получить их из первых рук и всего лишь при одном свидетеле, прибывшем, кстати сказать, из ставки верховного. Что же касается вопросов, то их я уже поставил.

— Я должна ответить по-другому?

— Воля ваша, но прежде... Все мы люди, все мы человеки... Это, разумеется, праздное любопытство... — Гикаев медлил, давая понять, что он колеблется. — Только по-честному, в тех выражениях, которые вы слышали...

— Понимаю, вам любопытно, какими словами поносила вас Кафа. Лучше не вспоминать.

— Ну, а что она говорила, скажем, о Глотове, о Годлевском?

Наконец-то родился вопрос, ради которого генерал прибыл в тюрьму.

Глаза генерала наполнились той мреющей заволокой, за которой, как знали подчиненное, крылось зоркое, чуткое, подстерегающее коварство.

Дрогнет ли Мадам, услышав имя Годлевского, сфальшивит ли, выдаст ли себя? Меморандум Благомыслова утверждал, что она передала Кафе что-то тайное. Но что именно? Если Годлевский продался — а он конечно же продался, — тогда предметом разговора Мадам и Кафы мог быть только побег. Замысел побега.

Нет, не дрогнула!

— Вы, конечно, знаете и Глотова, и...

— К примеру, с Годлевским я танцевала... Ничего.

И так как генерал умолк, а глаза его ждали, обволакивая ее атмосферой обожания, неотвязного, как сон, она почувствовала себя болтливой.

— Потом мы стояли в темном коридоре, — говорила она. — Какая-то бутафория, драные кресла, пахнет мышами. Он дурачился, китайской спичкой рисовал у меня на ладони луну, говорил, что без луны нет любви... Мальчишка!

Какие-то мгновения Гикаев думал, что подробности, в которые пустилась Мадам, говорят о ее волнении, что она раскрывает их над собой, как зонтик в дождь, прячется и, следовательно, выдает себя, но проходила минута, другая, и он начинал понимать, что это не хитрость, не уловка, а свойство натуры и что о побеге, затеянном Годлевским, она знает не больше, чем он сам.

Уже вскоре городищенцы отметили, что безусые офицерики, как, впрочем, и их собратья с наивным шнурочком над верхней губой, а иногда и украшенные шрамами, заматерелые рубаки, почему-то стали находить причины, чтобы лишний раз поторчать в канцелярии начальника гарнизона. Может, потому, что в этом прокуренном, неприветливом заведении с тяжелыми табуретами, с завалами пыльных папок на зарешеченных окнах теперь как-то веселей и призывней стрекотала машинка, ибо сидела за нею не древняя дама в буклях, а нечто волшебное и обольстительное, с пышным облаком волос цвета пламенеющей рябины.

Вот только что она отстукала слово «приказ». Проследим за ее пальчиками, так как любопытно, что именно подпишет сегодня генерал, так и не нашедший концов загадочного происшествия у шлагбаума.

Итак:

«Состоящий при мне офицер для поручений штаб-ротмистр Годлевский Павел Владимирович откомандировывается в распоряжение начальника 11-го Сибирского мортирного артиллерийского дивизиона для дальнейшего прохождения службы».

Что ж, эту дорогу хиромант Никодимов предсказывал Годлевскому еще третьего дня, так как знал Гикаева за человека, наделенного весьма странной интуицией, нередко заменявшей ему здравый смысл и даже факты.

— Вы большевик? — спросил художник Чаныгина, не поднимаясь с покрытой половиком табуретки, и прищурился.

— Представитель стачкома. В городе забастовка.

— Хорошо вытверженный урок. — Художник досадливо покрутил шеей. — Я никого не выдаю и не продаю. Резонно представиться с подобающей откровенностью! — И тут же, переходя на тон отвлеченного размышления и как бы отключаясь из разговора: — Большевики убили царя.

Чаныгин молчал, понимая, что его ответа Савва Андреич уже не ждет.

— Я не в восторге от Керенского, — продолжал тот. — Шлюха, фигляр, балаболка. Но вот с государем он поступил как истый джентльмен. Он защитил его от слишком распаленного, а потому и опрометчивого гнева.

— Наверно, прикидывал, не посадить ли обратно.

— Можно уходить в раскол и безверье! — Художник пребывал в другом мире. — Сколько угодно! Тысячи разуверяются в боге, для тысяч небо стало пустым. Но зачем крушить иконы, если им еще кто-то поклоняется.

Чаныгин осторожно заметил, что среди людей царя зовут Николашка и добавляют — Кровавый.

— Не агитируйте меня! — крикнул художник. — Вам это не под силу. — И ворчливо, сиплым, уже совсем стариковским голосом: — Всяк философствует, всяк философствует... А почему вы стоите, молодой человек? Понимаю, мы посреди двора, и сесть не на что. Тогда почему я сижу?

Трость скрипнула, художник встал, зорко оглядывая Чаныгина.

— Этакое монументальное спокойствие. — Он говорил самому себе. — Совсем не похож на просителя. Уличное прозвище, как меня просветили, Земледав, занятие — литейщик... Да, сударь! Знаете ли вы, что вашу профессию человек познал в пору мамонта, когда был полуобезьяной. Н-но... — Он принял угрожающий вид и помахал пальцем: — Сначала вы лили орудия труда. Не вздумайте возражать! Топоры, лемеха, мотыги и, пожалуй, украшения: женщины были милы и пять тысяч лет назад. И лишь потом, когда убийство многих стало героизмом, а искусные убийцы — героями, вы поднесли им меч и тут же напрочь забыли, с чего начиналась ваша святая профессия... Так с чем вы пришли?

— Главное вы знаете, — ответил Чаныгин. — Был неудачный побег, и жизнь Кафы в опасности.

— Вот, вот! Сами толкнули девчонку под нож, хорошую девчонку, и теперь готовы кричать караул.

— Спасите ее, Савва Андреич! По словам Пинхасика, Колчак подписывает то, что ему готовит Вологодский[16]. Казнит и милует Вологодский.

— Вот ведь каков! А? — Художник молодо вздернул голову. — Все ясно. Пьер Вологодский милует, а я отделывал с ним трепака и пил на брудершафт. Верная протекция, так сказать. Ну, а что же я должен сделать? Отбить депешку?

— Надо с ним встретиться.

— Поехать к нему? В Омск? Но ведь это не городищенский Порт-Артур: махнул на извозчике через линию — и там.

— Что-что, а поезда наши. И железка, по которой они бегают. Чехи сейчас готовят спецпоезд до Татарки. В приказе сказано: самого экстренного сообщения. Вас мы посадим в служебное купе. А на Татарке к вам выйдет наш товарищ.

— Большевик?

— Может, и большевик.

— А я к той поре уже не Савва Попов, лицо под гримом, фальшивый зачес, сапоги, шаровары из чертовой кожи? Нет? Как, как? Секретна лишь цель поездки? Ну, а что я скажу брату или той же племяннице?

— Что-нибудь придумаете.

— Кривое и подлое? У вас очень независимый вид, молодой человек. Это плохо.

Художник нервно скривился и взял мольберт. Ощутив его в руке, он припомнил, что уже уходил сегодня с этого места и глянул на высокое резное крылечко, по которому поднялась тогда Ксения Владимировна. Она его просила! Боже!

— В первую минуту я подумал, что напишу с вас русского солдата. «Его мало убить, его надо еще и повалить». Этого. Шрам через обе губы, плечи. Ошибся, Саввушка! Я отвергаю ваше предложение.

— Принять ваш отказ не могу. — В голосе Чаныгина прозвучала шутливая нотка. — Не уполномочен.

— Бросьте эти коленца! В разгуле, который вершат теперь люди, я глубоко нейтрален. — Художник с видом отчаяния разглядывал ямки, которые делал тростью на дорожке. — Не красный, не белый. И горжусь этим, как настоящей ценностью, доступной далеко не каждому.

— Это несчастье.

— Любить всех русских — несчастье? А убивать? Я должен лезть в драку и в этот ваш заговор?

— Это не заговор. Пинхасик защищал Кафу на глазах всего города.

— Так и послали бы его!

— Поехать лучше вам.

Его надо еще и повалить, с раздражением подумал художник. Не дамся! Не дамся!

— И кто мне прикажет? — спросил он.

Голос его взвился и стал высоким и страстным.

— Кто, спрашиваю?

— Никто, конечно. Просто вы поймете, что спасти ее, кроме вас, некому.

— Не пойму.

Чаныгин молчал. Он глядел на художника с таким видом, словно вдруг увидел, что перед ним не Савва Попов, а кто-то другой, и вот он силится понять, почему не разглядел этого раньше. Угадывая это его состояние, художник чувствовал, что каждая секунда наступившего молчания делает сказанное им пошлее и омерзительней.

— Вы обложили меня, как загнанного лося, — сказал он, виновато разводя руками. — Флажки и флажки... Все предусмотрено, все расписано. А меня вы спросили? Обидно! Обидно и унизительно. Я не могу с вами, поймите. Я могу только один. Один. Я в одиночку остановил коляску Мышецкого. Затем, тайно ото всех и снова в одиночку, я ломал шапку перед генералом Гикаевым. И все ради Кафы. Но с вами я не могу. Не могу вертеть колесо машины, которую вы, красные, предупредительно соорудили для меня... Посторонитесь, я хочу пройти!

— Я не пущу вас!

— Как любезно! Научитесь внимать словам другого. И еще мужеству переносить отказ с достоинством.

— Такого поезда больше не будет.

— Посторонитесь.

Чаныгин посторонился.

— Только не ставьте точку, — сказал он. — Когда все будет готово, я приду за вами.

— Боже!

На высоком резном крылечке образовалась фигура Ксении Владимировны. Застучали каблучки. Черный стеклярус оттолкнул какую-то странную световую гамму и на какой-то миг напомнил темно-золотого карася, почти квадратного, очень старого и медлительного.

— Я ухожу, — сказал ей навстречу Савва Андреич. — Сожалею и ухожу. Нет, нет, провожать меня не надо.

Идея пойти к старому художнику возникла у подпольщиков в ту ночь, когда провалился побег Кафы. Стало очевидно, что пан Годлевский выходит из игры вместе со сценарием, а восстание невозможно, и не только потому, что вслед за головорезами Аламбекова на Городищи свалилась ударная сотня конно-егерской бригады атамана Красильникова, а из-под Нижнеудинска прибыл еще один эшелон чехов. Сиббюро ЦК большевиков разъяснило городищенцам, что Москва по-прежнему ориентирует подпольные организации не на восстания в городах, а на военную помощь городов деревне. Главной задачей стала партизанская война. Две надежды рушились, две оставались: Савва Попов и отчаянный ночной налет на тюрьму.

Теперь же, с отказом художника, терпела неудачу и еще одна, третья возможность спасти Кафу.

Но так ли?

Чаныгин ставил на дворе самовар. Когда тот засипел гундосым комариным голосом, снял трубу, потом крышку, погрузил в воду несколько куриных яичек в полотенце и, вернув на место трубу и крышку, пошел под навес за калачами.

Теплый августовский день разгорался. По соседству у монопольки слышались оживленные голоса: ломовики снимали с подвод ящики с водкой. По улице мела метла, на мосточке за воротами постукивали каблуки: мальчишки играли в зоску[17]. Перекрывая все эти однообразные, негромкие, очень обыденные и мирные звуки, затарахтела телега, потом заиграла гармонь, должно быть на телеге, и голос вывел слова:

Выражая глубокое и покойное раздумье, голос плыл на басовом гуденье инструмента. Гуденье было такое же глубокое и живое, как голос, и Чаныгин подумал, что все это он когда-то слышал, и на душу пролилось что-то теплое и отрадное. Гармонь и голос стихали, отодвигаясь к монопольке, смешиваясь с голосами ломовиков, и наконец стали совсем неразличимы.

— Дядь Степа, а дядь Степа! — позвал кто-то с улицы. — К вам тут дяинька.

Чаныгин шел к дому с самоваром и калачами, нанизанными на одну руку.

— Тебя спрашивают.

В подворотне на месте вынутой доски метнулся соломенный вихор Гераськи,соседского мальчугана.

— Пусть толкнет калитку. Не заперта, — ответил Чаныгин и поставил самовар на крылечко.

Во двор вошел горбоносый цыган, изящный, тонкий в талии, с гармошкой на заплечном ремне. С темного лица поблескивали зубы и очки в железной оправе. Спросил, раздвигая губы в простодушной улыбке:

— Гостей принимаешь?

— Калачи на руке, значит, принимаю. — Чаныгин кивнул на крылечко. — Шагай передом... так... а теперь направо.

В кухне с чистыми ситцевыми занавесками над полатями, с лесенкой, с выскобленными ножом, еще не просохшими полами гость потянул с плеча всхлипнувшую гармонь.

Снял очки. Спросил:

— Так и не узнал, похоже?

— Стоп, стоп...

Чаныгин торопливо приткнул самовар на залавок, руки его неуверенно полезли в стороны, открывая могучие объятия.

— А ну-ка еще словечко!.. Гришка? Крещеные болтают, кончили его... Чертушка! — Он с полного замаха хватил гостя под ребро, потом с другой стороны. — Живой!

И опять — с полного замаха.

— Живой! Кепчонка на нем... с австрияка, что ли. Очки. Обулся в бороду. Да от тебя, варнака, родимая маманя откажется.

— Да оставь! Ты! Ломыга урманный![18]

Григорий пятился, прикрывая бока локтями, смеялся как от щекотки. В чернущей его бороде сияла белая подковка зубов.

— Калачи бы хоть пожалел. Все ведь на полу. Слышь?

Через две-три минуты они сидели в горенке за бело-розовой клеенкой с полустертыми от времени, чинно бредущими петухами и цаплями. Уже примолкший медный самовар, начищенный до сияния кирпичной толочкой, которую на этот случай забирают здесь в мокрую рыхлую тряпицу, выглядел празднично, сверкал на солнце орденами, да и то, что окружало его в туесках и тарелках, говорило о празднике, которого, правда, в святцах пока не было.

— Тут Федька Портнягин был, — сказал Чаныгин, обрезая с мосла медвежатину и круто подсаливая из деревянной солонки.

— Чего это он?

— В Иркутск метил. А вообще-то предупредить завернул. Сюда, в мои хоромы... — Чаныгин постучал по столу колодкой ножа, — некая сволочь имеет явку. Бумаги чистенькие, а за голяшкой нож.

— Да! — встрепенулся Григорий. — У меня тоже явка к тебе.

— Ты наш. Бумажку не потребуем.

Григорий будто не слышал.

Он потянулся к стоявшей на стуле гармошке, снял ажурную дощечку, сцарапал в углу коробки хлебный мякиш и вынул из щелки-окопчика скрученную жгутиком шелковку.

— Парфен-то дома? — спросил он, передавая шелковку Чаныгину.

— Топает. — Чаныгин нацепил очки. — Кто подписал тут? Бердникова?

— Бердникова уже в Черемхово.

— Бери, — вернул Чаныгин шелковку. — Так-то вот. Ждем. А гвардия у нас почти вся в сборе. Иван Вдовин, Грачев, Вострокнутов, братаны Терентьевы... Данилка вырос. Такой стал орлище! Помнишь его? Ну, ну, Цыганок, дяди Митяя внучонок.

Чаныгин перевернул кружку донышком вверх, привычно мазнул глазами по скорбным ликам над божничкой.

— Что замолчал? — спросил гость.

Григорий поднялся, обошел Чаныгина со спины, навис над ним, обнимая за плечи.

— Не слышу главного, Степан. Говори напрямую, не щади.

— Худо, Гриша. Что она под расстрелом, слышал, конечно? Восемь дён уже. Восемь.

— Выручать пробовали?

— Было. Секундами не сошлись. Тюрьму обвели вокруг пальца. Кафа — у переезда в машине, мы — рядышком. — Чаныгин вздохнул. — Пронюхал кто-то. Быстренько подняли казачишек. А тех, что саранчи: небо закрыли. Т-тюк и — осечка.

— Ну, а как дальше?

— Набег на тюрьму.

— Власть брать надо, Степан.

— Знаю эти слова. Сам говорил.

— Их мало, нас больше. Арифметика простая.

— Простая, — подтвердил Чаныгин, передвигая по клеенке к месту, которое оставил Григорий, обрезанную наполовину гильзу снаряда с табачным крошевом. — Простая, да не простая. Вчера на путях было семь эшелонов. А вот сходи, глянь, сколько сегодня. Все шестнадцать путей забиты... И каждый казачина, заметь, в черной папахе. У такого ни Христа, ни креста, ни отца с матерью.

— А может, и за нас какие? Теперь-то и под черной папахой красный ветер не в диковинку.

— Нарядно что-то говоришь, Григорий.

— Жизнь так говорит.

— Казачишек, Гриша, и мы пытаем и агитируем, — громко, со скрытой обидой в голосе, сказал Чаныгин и тоже встал, пристукнув по столу ладонями. — Да вот душа у них в шерсти. В той же маньчжурской папахе. Попробуй прощупай такого.

— Эх вы, курощупы!

Тень презрения скользнула своим темным крылом по лицу Григория.

— Я не сержусь, — сказал Чаныгин. — Понимаю. Но пойми и ты меня. — Он подошел к гостю, глядевшему в окно поверх занавески, поставил на подоконник табачок в гильзе. — Кури, выдерга! Покурим, потянем, родителей помянем. Твои-то где? В Заларях или в Зиме?

— Там. — Григорий поднял глаза на потолок.

— Не старые ведь еще...

— Бог принимает всяких... — Григорий подогнул желобком газетную дольку, щепотью выложил на желобок крошево самосада и стал скручивать. — Зверски хочу спать. Ты не поверишь, плыву сейчас на пароходе. Ночь, звезды, гляжу на небо и вижу твои старые сани. И будто стоят они, как и раньше, на самой середке двора. Помнишь, как спали на них с тобой? Пес еще у тебя был тогда знаменитый... Бобка или как его... Просыпаюсь однажды, а он на моих ногах с костью пристроился. Комфорт полный, а еще и рычит, грозится. Вот и я у тебя сейчас вроде такого гостя.

— Ладно тебе... с признаньями... Бери вон в сенцах подушку и мотай под навес. Там теперь сани. И тюфяк на месте, и та же волчья полость. Поспишь, как в сказке.

— А Данилка не прирежет?

— Ты что?

— Такой на душе камень, Степа! — Лицо Григория исказилось, в целящемся прищуре качнулась тоска. — Эх-ма, волчья ягода, горькая да смертная! Пошли вместе! Посидим, потолкуем на свежем воздухе.

Сидели на задке широких розвальней, неудобно поставив ноги, и молча курили. Наверху по слеге ходил, вздувая зоб и царственно двигая головкой при каждом шажке, голубь-бормотун, весь в белом блестящем оперенье, и только один его нежный голос нарушал поселившуюся здесь тишину. От пучков под матицей пахло укропом, богородской травой, привядшими листьями березы, а от покрытой мокрым мешком бадейки — распаренными отрубями. Рука Григория с папироской лежала на коленях. Тающая сининка дыма плыла и не плыла, он глядел на нее и думал о пароходе, о солдате, о том, с какими чувствами ехал сюда, о санях, которые вновь стали его приютом. Сани, сани! Конечно, они все еще ждут своей новой дороги, звона колокольчиков под дугой, неохватного простора, таинственного, мудрого шума в верхушках тайги, игрищ, свадеб, разудалой суеты масленицы, клади в мешках, с которой любовно смахивают снежок рукавицей. Но нет в них такой клади, нет и не будет возницы, коня, дороги.

Не будет своего дела.

А у него, у Григория?

— Коровенку-то, Степан, держишь? — спроси он.

— Какой там! — отмахнулся Чаныгин.

Лица гостя Чаныгин не видел, но по его голосу, по каменной неподвижности, по руке с папиросой, бесчувственно свисавшей с колена, по смыслу того, о чем тот спрашивал, — случайное, одинаково неинтересное обоим, — он догадывался, как тяжко было сейчас Григорию. На минуту увидел, как он на улице читает приговор Кафе, и ужаснулся. Заплаты серо-лиловых красок смерти все еще лезут в глаза с заборов, и Чаныгин, как и раньше, не может видеть их без волнения. Каково же тогда Григорию? Конечно, впервые он встретил этот приговор на пристани. Белый пароход. Сутолока. Чаныгин представил Григория с его самодельной гармошкой на залощенном ремне. Принужденный обстоятельствами играть повесу, свадебного гостя, он легкой беспечной походкой обходит ямщичью биржу и по отвесной лестнице взбирается на яр с его голубым палисадником на красной глинистой гриве, с рябинами и часовней. Возле сивого строения на кирпиче — это стражницкая — мужики читают налепленную на телеграфный столб печатную бумагу. Григорий тянется через головы... Кафа! Многие в Городищах знают их за жениха и невесту. А кой-кому ведома и трудная история этой любви.

— Ну, а как решила братва насчет чужого? — спросил гость.

Чаныгин надсадно потянул долгую затяжку и заморгал, торопясь понять, о ком это спрашивает Григорий.

— Ведь это злодей по службе, — продолжал тот. — Чистая проба предателя.

— А, ты об этом! — Чаныгин отогнал от лица живую сининку. — Приказано приглядеться.

— Приглядываются к молодке, Степан. Накипь счищают.

— Ребятишки это хорошо усвоили, Гриша. Кычак ушел, наука осталась. — Чаныгин встал. — Случай чего — точка, амба!

Веко Григория дрогнуло. Улыбка, мявшая его сухие блестящие губы, стала натянута.

— Вот что, Степа, — сказал он и тоже поднялся. — По-честному только. Ты мог бы шлепнуть меня по общему решению? Признали — сволочь и — амба, как ты сказал.

— Поспи давай, Гриша, — понимающе улыбнулся Чаныгин. — Я сбегаю в депо по делу, а ты придави комарика.

— Мог бы, спрашиваю?

Мертвой хваткой — к себе. И глаза — в глаза.

— Мог бы?

Продолжая улыбаться, Чаныгин дружески похлопал ладонью по литому кулаку Григория.

— Жалеешь, выходит. А зря! По-твоему, я свихнулся. Гулял под смертью и вот — страх дикий, мания преследования. Я здоровей тебя, Степа! Ну? Мог бы?

— Пить, вроде, не пили...

— Тебя удивит, конечно. Гаденыш, которого ты ждешь, прибыл. Это я. Вот он! Вот, вот!

Он вскинул высоко над собой руки с длинными растопыренными пальцами и, заключив себя в собственные объятия, качнулся к Чаныгину:

— Вот он! Ну? Шлепнул бы?

— Перестань, Григорий! У того, что наладился к нам с явкой, документы германского пленного. А у тебя?

— Были и у меня эти документы.

— Ты наш, Гриша.

Твердо:

— Я ваш и я же — тот. Чуешь? И тот. Портнягин не назвал тебе Гришку Погодаева, так как не знал, что говорит обо мне. Предатель — я.

— Настоящий?

Григорий напрягся. Это была тетива, готовая метать стрелы.

— А вот я бы тебя шлепнул, Степан! За одно это слово. Н-нет! — Он отстранился, меняясь в лице. — Сволочь ты, Степка!

Чаныгин по своему обыкновению тяжко переступил с ноги на ногу, земля ощутила своего Земледава.

— Значит, о Данилке ты спросил серьезно?

— Все в жизни серьезно.

— Обидно ты спросил, Гриша. Для парня, для меня. Для себя.

— Все очень серьезно. Я такой, как всегда. Ваш. Наш. Но от своих же слышу, и до гробовой доски будет стоять в ушах одно и то же незаслуженное и страшное... Иду через тюремный двор в баню с такими же, как сам. Как и они, я обречен к казни. У нас общая доля. Все мы одна живая мишень для одного залпа. А из окон женского отделения: «Гришка, гад. Иуда! Предатель! Плюйте ему в глаза! К ногтю его! Гад! Гад!» Откуда это? Кто пустил по моему следу зловонное это курево? Почему всем стала нужна моя смерть? И белым, и красным, моим врагам, и... тебе, и Данилке?

— Не всем, Гриша, успокойся. Садись! Садись и рассказывай!

Пахомов пристроился на скамеечке возле вычерченных на темной глине городошных городов и читал газетку. У ног его стоял железный сундучок с инструментом. Так как солнышко было по-весеннему теплое, а голоса играющих мальчишек звенели и тоже напоминали о весне, о говоре талой воды и птичьем грае, у него теплело на душе, и он мало что понимал из газетки. За городами у лавки купца Шорора остановил свою повозку мороженщик. Пахомов увидел его белую грудь, белые рукава, даму, раскрывающую редикюль, малышей, тотчас же окруживших повозку. Малыши стояли степенно, как взрослые, закинув руки за спину, с деловито-озабоченными лицами и ждали чуда. Показался учитель приходской школы, маленький старичок в соломенной шляпе-канотье, с дешевеньким портфелем из коленкора. Протягивая мороженщику бумажку, он поклонился Пахомову и стал оделять ребятишек мороженым. Чудо свершилось. Мороженщик возводил на вафле горку из розового и желтого (брусничное и облепиховое), успевая при этом улыбнуться и сказать хорошие слова каждому счастливцу, но у малышей не было в ответ ни слов, ни улыбок. Лица их продолжали оставаться деловито-озабоченными, правда, лишь до той поры, пока лакомство не переходило из рук старичка в их руки.

— Чаныгин вас искал! — крикнул через повозку учитель Пахомову. — Во-он! У треугольника.

Подошел Чаныгин.

— Разговор есть, Пахомыч, — негромко сказал он.

— Может, тут?

— Тут неудобно.

— Пошли тогда в скит.

Когда они переходили скитскую рощицу, с золотых мономахов валился частый трезвон, а по ступеням серого тесаного камня сходили на желтый песочек прихожане.

Обедня кончилась. Через распахнутые двери виднелась глубина храма: темные иконные лики, редкие слабые огоньки, обнаженные головы. Белевшая в соснах скамейка пустовала. Но, как только они сели, к другой скамейке, стоявшей слева на некотором удалении, подошел огромный чернобородый монах с лицом каторжника, с красивыми нагловатыми глазами, а с ним дамочка под вуалью, в красных полусапожках. Строгой почтительности к прекрасному полу, с которой монах садился, оправляя свою фиолетовую скуфью, клал ладони на одно и на другое колено и, наконец, замирал, потупясь, пока его спутница поднимала вуаль, хватило ненадолго. Уже в следующий миг дамочка слабо вскрикнула, а монах зашептал ей в лицо что-то пьянящее, чего не так-то просто найти в церковных книгах.

Пахомов рассмеялся.

— Прижмет монах богомолку, — сказал он и поставил железный сундучок в ноги.

Чаныгин промолчал. Он хмурился, поглядывая вдоль желтой дорожки, шутка его не трогала. Пахомов заметил это и спросил как можно тише:

— Неприятность какая-нибудь?

— Предсказанный объявился.

— Тот?

— Тот... Ты о Григории Погодаеве что-нибудь слышал?

— Не знаю такого.

— По-уличному, Гришка-бог. А меж нами — Рисковый. Он член партии.

— Маячит что-то. Это не он был тогда с Кафой? Еще уходили от воронья через двор акцизной лавки. Ну, зимой. Кафе подфартило, ушла, а он сослепу — на мерзлое белье. Он? Что ж тогда этот предсказанный? Играет под Рискового?

— Явился сам Рисковый. Погодаев.

— А кого тогда расстреляли?

— Считалось, его... Тут ведь как было. Из тюрьмы на яр повели группу. Было это ночью. Метелило, кружило. Вся братва в нижнем белье. Унтер подает команду: постановиться по краешку яра. Погодаев оглянулся — черно, внизу речушка, живая ниточка во льду. Пар, камни. А до всего этого по откосу сажен сто, не меньше. Рисковый и есть Рисковый. Упредил залп и с кручи — как дьявол. Других прикончили, поспихивали с яра, а за ним не полезли: голый, зима, безлюдье. Да и разбился, верней всего. Попукали из винтовок вниз для формы — и айда.

— Что же выходит? Портнягин привез понасёрдку?

— Нет, почему? Контрразведчики действительно водили парня по нашим явкам и показывали задержанных. Но он никого не выдал.

— Железно?

— Железно. Он отрицает. Я верю.

Пахомов ухмыльнулся, поиграл на сундучке проволокой, подвешенной к пробойчику.

— Один отрицает, другой верит. В самом деле, железно. — Он резким движением набросил проволоку на пробойчик. — В теперешнем водовороте, как знаешь, сносит и не таких.

— Не таких сносит, таких не сносит... Он у меня вот... — Чаныгин соединил ладони. — Как чистая вода в пригоршнях. Спроси себя: зачем он сюда приехал. Торгануть своими? Но ведь тут его знают как облупленного. Верная же петля такому в Городищах. Он ехал сюда ради Кафы. Ради нее, только ради нее. Знал, что мы обвиним его в самом несправедливом и страшном, и — ехал. Красивый парнишка, Пахомыч! Позавидуешь такому.

— Позавидуешь, позавидуешь! — Раздумье в голосе. — Ты все объяснил себе? Почему обвинили? Почему послали Портнягина? Покажи мне другого, который бы вот так... и от волка ушел, и от медведя ушел... Два раза из-под расстрела?

— Ну, а мы с тобой? Сколько раз кружил ворон над нашими головушками.

— Другое, Степан! — Раздраженно: — Совсем другое!

К монаху и дамочке подошла, постукивая батожком, господня бабуся в беленьком платочке и стала что-то нашептывать праведнику, склонившись к его фиолетовой скуфье, успевая при этом бросать взгляды то на красные полусапожки, то на их владелицу, торопливо опускавшую вуаль на лицо.

Миг и все трое, гуськом, потянулись в сторону храма. Обходя железный сундучок, монах игриво толкнул его ногой и гоготнул жеребчиком:

— Должно, бомбы?

— А ты не балуй, — предупредил Чаныгин. — Громыхнет и — прощай, ухажерочка.

— Бог отведет беду.

Монах метнул лапищу на лоб и гоготнул еще раскатистей.

— Мы вас знаем, — прозвучало из-под вуали. — Только не бойтесь. Гаврилу вот кличет отец Николай. К архиерею — гости. Генерал с адъютантами. Так что вам лучше в другое место.

— А мы тоже в гости не прочь, — сказал Чаныгин, вставая. — Верно, Пахомыч?

Когда троица исчезла за соснами, Пахомов поднял свой сундучок, и друзья спустились с увала к Монашьему озеру.

После того, как его преосвященство архиерей Евсевий во второй раз за трапезу отхлебнул из рюмки маленький глоточек облепиховой и, сославшись на нездоровье, оступающейся походкой направился в свои покои, гости заговорили вразнобой пьяными голосами, задвигали стульями и стали выходить в сад. Мышецкий, Варенька, Тошка и отец Николай, улыбчивый мужичок в штанах и сапогах, с корзиной на сгибе руки, спустились через воротца в старую порубку собирать рыжики. Девицы, портупей-юнкер и два прапорщика с визгом и непрерывными шутками потащили граммофон к утопавшей в кедраче длинной скамейке, которую тут все называли «архиерейской». Компания картежников — г-н Глотов, г-н Благомыслов, г-н Лох и г-н Назин — расположилась в высокой беседке с крылечком. В чьих-то руках моментально щелкнули готовые к сдаче карты. Монах Гаврила принес легкое венское кресло и, умствуя, долго искал для него место возле беседки. На тропе возникла живым, двигающимся треугольником порывистая фигура генерала Гикаева. Из-под распахнутой черкески — полотняная рубашка в тонкой васильковой прошве, уныло болтающийся неуместный ятаган, голова не покрыта.

Он пьян, конечно.

И нежен к самому себе.

Усаживаясь на подставленное монахом кресло, похлопал себя по ляжкам, очевидно, искал портсигар, чертыхнулся — карманы были пусты — и, прикрыв глаза, с наслаждением подставил лицо солнцу.

— Два паса, в прикупе чудеса, — сказал сверху г-н Лох.

— Милейший Лох, — позвал Гикаев, — угостите, пожалуйста, папироской.

По сходцам затопали сумасшедшие шаги подхорунжего: просьбу сильных мира сего он исполнял не менее проворно, чем команду «тревога».

Дымок поклубил в небо, а вслед поклубили мысли генерала. Залила приятная разнеженность от выпитого вина, от ласки, которую источало солнышко, от картины перед глазами. Через редкие красные стволы сосен виднелась высокая насыпь — чистый речной песок, в голубизне истаивало белое парчовое облако, и такое же облако лежало в озере.

Наверху шлепнула карта.

— Итак, без двух, да еще и втемную, — с оттенком торжества в голосе воскликнул над головой Благомыслов.

Гикаев не любил этот голос.

Чувство разнеженности все еще заливало его душу, и, как бы поощряя это его состояние, архиерейский граммофон под кедром плакал о чайке, которой не стало:

Тихая печаль, покой и умиротворение дышали над миром.

Но голос! Голос Благомыслова!

Хотелось думать, что война прошла, вернулось доброе старое время с таинством единодержавия, с чувствами сладостного трепета перед безмерностью власти одного человека, любви к нему, страха перед ним, умиления и удивления. Из чего-то клочковатого, постоянно меняющегося, как текущий в безветрии дым, вставала Россия. Великая Россия со всем своим исконным и обязательным: лесная, луговая, избяная, еретическая, скоморошья, ярмарочная, босая, пьяная, гармонная, полная бед, удальства и талантов... Вот она, вот она! С ее мудрым вечерним звоном над мглистыми пажитями, с нуждой, с расстегаем и семужьей тёшей, с поддевками и вицмундирами, с тайными монастырями и молельнями, с роскошью столиц, с красотой древних русских нарядов, от которых хорошеют все дурнушки, с балами до рассветного тумана, с парадами, пикниками, с неунывающими мордастыми солдатами, с их бравой, озорной песней...

Но голос, голос!

Все реки текут вниз, думал он через минуту. Только вниз. Все падает вниз. Ничто не падает вверх. Падать вверх невозможно. И, повинуясь этому закону мирозданья, все предметы, все явления возвращаются к нулю, от которого поднимались. Все падает. Короны и звезды, крепости, благополучия и могущества, богатства, создаваемые веками.

Какая чушь эти французские стрельбы через город. Глотов плетет петельки, чтобы набросить их потом на птичку. Но петельки падают на пустое место. Птичка живет. Теперь уже все видят, что разноголосица этих ложно многозначительных залпов никого не испугала. И даже напротив. Пан Годлевский, к примеру, воспользовался ею как ширмач пиджаком и прикрыл свою преступную руку. Прикрыл и выкрутился! Ушел без единой царапины! А Кафа?

Что-то закрыло солнце, и ласковое тепло пропало. Гикаев разлепил глаза и увидел перед собой монаха с дорогим соборным подносом, с маленькими на нем коньячными рюмочками, наполненными наполовину. Качнулся поднос, качнулся коньяк в рюмочках, лицо монаха стало учтиво сладким и выразило приглашение.

Гикаев показал жестом, что пить не будет.

— Сюда, сюда! — послышалось сверху.

С беседки, дробно топоча, скатился пунцовый, улыбающийся Лох, выхватил у монаха поднос и, приняв осанку чопорного петербургского официанта, вознесся на верхотуру.

Звон рюмок, кряканье и чавканье. Ничего этого Гикаев не слышал.

Он продолжал думать.

Все неудачи и огорчения последних дней он выводил из предложенной г-ном Глотовым тактики лавирования и игры. Стрелять не через город, а в город, не мимо, а в цель — вот альфа и омега всего разумного. Надо вернуться к тому, что было. К суголами. К палаческой палке. Но странно! Думая так, он обвинял не Глотова, отбросившего палку с тем, чтобы улыбаться, заигрывать с бастующими, выжидать и высматривать, не себя, а... Благомыслова. Он слишком легко уступил, думал Гикаев. Он не должен был так легко уступать. Это — малодушие, питающее в солдате бесчестье и даже измену. Все собаки теперь висели на Благомыслове. Даже тон светской почтительности, принятый Гикаевым при допросе Кафы, он считал теперь виной начальника контрразведки. Конечно, у Годлевского рыльце в пушку, и Кафа его обеляла и выгораживала. Надо было ломать им руки. Ломать руки — это ломать волю. «Вы очень красивая женщина». Эти пустые салонные слова говорил он и говорил ей, Кафе. Байбак, старый щелкунчик! Гикаев неожиданно поймал себя на том, что рассуждает не своим голосом. Внутри его жил, спрашивал, отвечал, сокрушался и неистовствовал голос Благомыслова.

В заварухе омского переворота, утвердившего над Россией смутную фигуру черноморского адмирала, Гикаев потерял своего лучшего друга по Михайловскому училищу, носившего эту же фамилию.

— О каком это Беляеве речь, подхорунжий? — спросил он, напрягая голос и обращая лицо вверх.

В ответ заговорил не Лох, а Благомыслов. Эта бестактная замена одним подчиненным другого настолько ошеломила Гикаева, что в первые мгновения он не воспринимал и не понимал того, что слышал. Нервно подвигал головой, сползая для рывка со своего кресла, и вдруг замер, так как стал понимать, куда клонит Благомыслов. Беляев не тот, конечно. Это офицер тайной службы, некогда любимчик второго генерал-квартирмейстера, метивший очень высоко... Но девочки, девочки! Кого не губили эти девочки! Благомыслову, как выясняется, он прислал записку... Плыл на «Святителе Иннокентии» и застукал довольно любопытного субъекта. Кафа для него — предмет страждущего сердца, давняя и прочная привязанность. С часу на час он обещает облагодетельствовать Городища своим прибытием. Очевидно, что-то предпримет для спасения возлюбленной и, таким образом, вынужден будет приоткрыть защитную штору, за которой красное подполье заряжает к восстанию свои предательские пистолеты.

— Любовь неблагоразумна, и в этом ее счастливая прелесть, — заключил Благомыслов и крякнул, по-видимому, выкидывая кроющую карту. — А это, полагаю, несчитанная взятка. Тот случай, когда бланковый король не бьется, а бьет. Ха-ха-ха!

Благомыслов добавил далее, что ожидаемое лицо — жертва остроумно поставленного психологического спектакля.

Кудесники омской контрразведки сделали вид, будто оного большевика упустили по недостатку бдительности. Он удрал, обманываясь, что и во второй раз выигрывает жизнь по бирке от казенной вешалки. Ему дали возможность нырнуть в море людское, зная безошибочно, где он вынырнет.

— Ваш гениальный рецепт, Николай Николаич!

Хрипотца пела хвалу. И так как выходило это чересчур громко, Гикаев понял: Благомыслов говорит для него. Очевидно, он хочет внушить, что суголами отринута окончательно, и теперь он, начальник контрразведки, глубоко единодушен с той тактикой заглядывания в чужие окна, которую прокурор Глотов предложил на достопамятном совещании, а Гикаев сказал: да.

Знал бы он, как это сейчас было неприятно генералу!

Оттолкнувшись от спинки кресла и подлокотников, Гикаев встал.

Застегнул на черкеске золоченые пуговицы.

Подрепетил зачес царевича Алексея.

Ятаган тряхнул ленточками на эфесе, поехал к спине генерала и повис в своем нещадном великолепии.

Той минутой к воротцам, через которые утянулись грибные охотники, вел в поводу красавца Мавра работник его преосвященства отставной ефрейтор Мелентий. Он держал руку с поводом близко у морды коня и напряженно глядел под ноги, будто боялся оступиться и уронить Мавра.

— Отставьте купанье Мавра! — крикнул ему генерал. — Я уезжаю.

И стал подниматься в беседку.

— Господа офицеры! — потребовал он внимания, приближаясь к карточному столику с лежащим посередине листом бумаги.

— Сейчас шестнадцать ноль-ноль, — сказал он, глядя на часы. — Простите, господа, за бесцеремонное вторжение, у меня два слова к Георгию Степанычу.

Голос Гикаева по обыкновению ничего не выражал, но заряд нервной силы и возбуждения, который он сейчас заключал в себе, передался становищу картежников, и все встали. Восемь кулаков уткнулись в столешницу, выражая этим понимание момента и субординации.

— Через трое суток, — продолжал Гикаев, устало поглядывая на Благомыслова, — ровно через трое суток и, следовательно, в те же шестнадцать ноль-ноль я назначаю вам, господин полковник, служебное свидание.

Он говорил, как читал.

— Вы доставите ко мне в кабинет того, кому фортуна позволяла до сих пор выигрывать подходящие ценности на бирку от казенной вешалки. С ним, с этим счастливчиком, я ожидаю данные о всей панаме, которые, полагаю, покорятся, наконец, вашей расторопности. Засим... — взгляд генерала остановился на Глотове, — моленья в пакгаузе перед расстрелом красной сволочи отменяются. Законы помолчат... Хватит речей и процессов. Засим, и снова через трое суток, но уже в двадцать три сорок пять, без четверти в полночь, мы с вами предпримем широкую облаву на большевиков, а возможен и городищенский вариант ночи святого Варфоломея, не очень-то будем считаться с тем, что придется ставить к стенке не только виноватых. Времени в обрез, перетряхивать хлам некогда. Вы поняли меня, господин прокурор?

— Так точно, ваше превосходительство! — Голубиный взор Глотова выразил безусловную кротость.

— Георгий Степаныч?

— Не знаю, как и быть... Мое начальство назначает другие, более спокойные сроки.

С неба слетел ангел, и в молитвенной тишине, которую он принес, один кулак из восьми оставил свою позицию. Ладонь Благомыслова легла на его же прекрасный енот и стала нервно оглаживать с тем котовским священнодействием, которое всегда раздражало генерала.

— Не потеряйте бороды! — внятно предостерег тот и потянулся за часами.

Анфиска и ее подружка Ненила собирались в тот вечер на танцы. Над ширмой веял запах горячего самоварного угля, одеколона и волглой глаженой ткани. Девчонки гладили платьишки, ленты для бантов, шептались и поминутно фыркали, так как затеяли обмен нарядами и теперь предвкушали, как они будут неузнаваемы и красивы и какие глаза станут таращить на них псаломщик Лариоша и знакомые гимназисты. Савва Андреич сидел в кресле у письменного стола и просматривал рисунки своих учеников. За окном на дороге бойкой скороговоркой простучали колеса. Савва Андреич успел заметить, как на полном скаку кто-то осадил у ворот серого в яблоках и спрыгнул с коляски.

Потом — шаги за дверью.

И вошел Мышецкий.

На этот раз он был в штатском. Пиджачная пара. Мягкая фетровая шляпа пирожком, с очень узкими полями. Все это делало его моложе и элегантней.

Не готовый видеть его у себя в доме, старый художник растерянно поднялся и едва не кинулся к нему с объятиями.

— А, господин поручик! — воскликнул он вместо этого. — Какими судьбами?

Обида все еще лежала под сердцем.

Гость поднял шляпу, учтиво беря ее с самой высокой точки, и поклонился.

— Чисто деловое свидание, — сказал он без улыбки.

Он заметил, конечно, и растерянность Саввы Андреича, и ту стихию дружеского чувства, которая едва не смела их взаимной отчужденности, но понимал, что скорое примирение вряд ли возможно, и потому торопился сказать о цели прихода.

— Что-то вроде криминальной экспертизы, — добавил он и качнул рукой. В ней была большая пухлая папка, перевязанная тонким зеленым шнуром, каким прошивали в судах секретные бумаги, чтобы скрепить затем его концы сургучным двуглавием. — Решаюсь просить вас продолжить то, чем вы сейчас заняты.

Он кивнул на детские рисунки и только теперь позволил себе улыбнуться.

— Прошу! — художник показал на кресло против себя. — Взглянуть взгляну, но бумаг, предупреждаю, составлять на сей предмет не намерен... Ничего, что я называю вас господин поручик?

— Этого я заслужил.

Мышецкий опустился в кресло и, развязав папку, откинул жесткий матерчатый клапан.

Достал несколько рисунков.

Это были рисунки Кафы.

— Вот, — сказал он. — Истинные достоинства этих вещиц вызывают разноречивые суждения. Поскольку же сами они, как и их объективные достоинства, — юридический факт, которому дано колебать весы правосудия, прокуратура хотела бы услышать ваше слово.

Обе руки Саввы Андреича недвижимо лежали на подлокотниках.

— Я должен поставить на этом пробу? — спросил он, не глядя на рисунки и не двигаясь. — А вы? Вы сами?

— Эксперт — тот же судья. Я же прокурор.

— Все у вас не как у людей. Ну, а мне-то вы можете сказать свое мнение? Действительно это золото или дерьмо?

Руки по-прежнему лежали недвижимо.

— Золото.

— Хм. Давненько что-то не удивляла меня святая русская кисть. — Взяв, наконец, рисунки, Савва Андреич положил их на колено. — Все это трогает вас? А чем же, если открыться?

— Неповторимостью, как разумею.

— Неповторимо все, что мы видим и делаем, плохое и хорошее. Даже копия, которую пишет тот же художник, что создал оригинал.

Мышецкий постучал папиросой по крышке портсигара.

Поискал спички.

— Любезнейший Савва Андреич... — сказал он, закуривая. — Я сознаю, что тогда, ночью, глубоко обидел вас. — Лицо его было угрюмо. — Но справедливо ли с вашей стороны...

— Срывать обиду на созданьях кого-то третьего?

Мышецкий поморщился. Возможно, причиной тому была его же папироса. От ее чадного хвоста воздух в комнате делался синим.

Савва Андреич перекинул в папке еще один лист. В голосе его проступили нотки примирения.

— Что ж, вернемся к рисункам, — сказал он и протянул папку Мышецкому. — Найдите здесь то, что вас особенно радует, и попробуем рассуждать, как сам царь Соломон, справедливо и доказательно... Не это и не это? Ага, вот это. Хм. Рисунок без подписи, и потому сразу же назовем его. Что бы вы предложили?

— «Черная месть», «Час пробил» или что-то третье в этом роде.

На полулисте хорошей бумаги стояла черная дама в белом. Символ тайной, бездонной и казнящей мстительности — не черная кожа, а черная душа. Мрак... Короткий легкий рукав открывает голую черную руку. С ладони в белой перчатке сыплются в чашу с напитком белые кристаллы яда. Затаенно черное, беспощадное, жестокое прикидывается здесь первозданно чистым. Снегом горных вершин. Час пробил! Другая рука, другая белая перчатка замерла где-то у плеча. Она с часами. Часы отмерят теперь последние мгновения чьей-то жизни и поведут счет первого мгновения небытия. Час пробил!

— Что вы здесь видите? — спросил Савва Андреич.

— Верность целого. Впрочем, не то. Дух мстительного чувства, который витает в каждом атоме. Обратите внимание на руки. Та, что бросает яд, грациозна и тиха, подобна змее: вот-вот — и жало убийцы без звука нанесет удар, который не повторяют, так как смерть тотчас же прикроет жертву своим крылом. Это не рука, это рок. Нечто глубоко равнодушное, неотвратимое. Другая рука еще тише. Она ждет. Час настал, но еще не подошла последняя секунда. Мгновения падают, гаснут, а рука слушает, ждет...

— У вас слишком тонкая кожа, Глеб, — сказал Савва Андреич, и невозможно было понять, похвала это или осуждение.

— Теперь лицо, — продолжал Мышецкий. — Оно не прописано и бесформенно. Без губ, без носа. Поглядите — темная, бурая земля. Такой она бывает в полном мраке. Цвет тысячелетней мумии. Темень миллиона ночей. И на этой на мертвой и темной глине, на лице мумии: глаза-фонари. Как они живы! Приглядитесь! И, главное, чем это достигнуто?

— Три палочки. Три манерных палочки.

— Да, глаза — это три палочки в пустоте: так, так и снова так. Буква эн, положенная набок. Не манерно, а свежо. Две пустоты, две дыры на черноте набиты теперь живым, чуточку холодным свечением. Набиты! Это вещество. И образ. Образ исступленного чувства, которое не остановилось бы перед тем, чтобы швырнуть в преисподнюю весь мир, все миры, дабы кто-то стал землей, дымом, горсткой золы. Это образ уходящего, которое мстит своей смене только за то, что она неизбежна.

— Это Медея, — сказала Мышецкому Анфиска, выходя из-за ширмы под ручку с Ненилой.

В свободной руке она держала утюг с красневшим еще в дырках самоварным углем. Под мышкой у Ненилы торчали два зонтика: синий и желтый. Поскольку в общей своей особенности очаровательные глазки не совсем управляемы, то и здесь они стыдливо посияли поручику Мышецкому, сначала одни, потом другие и, наконец, те и другие вместе.

— Вы так здорово рассказывали... — похвалила Анфиска. — Конечно, это Медея.

— А по-моему — палач, — возразила ее подружка. — В Омске, говорят, есть такой страшный палач... Он при каком-то министре...

— Дура! — толкнула Ненилу Анфиска. — Это же прокурор!

И, улыбнувшись Мышецкому, присела в реверансе:

— Извините. Она думает, вы артист.

— Извините, — отозвалась эхом ничуть не смутившаяся Ненила и тоже присела: — До свидания!

— Я вытрясу утюг и поставлю в сенках, — сказала Анфиска Савве Андреичу. — А ты приберешь. Только не забудь, Саввушка. До свидания!

Глазки повторили свой маневр в сторону Мышецкого, и девчонки ушли.

— Если это Медея, а не какой-то символ, — сказал Савва Андреич, — то и художник всего лишь иллюстратор, а не философ. Он беднее и у́же, чем вы думаете.

Обойдя скрипучее, как колодезь, вольтеровское кресло с залосненным сафьяновым сиденьем, Савва Андреич немножко сдвинул его и грузно опустился.

— Скажите, Глеб! — заговорил он, устало прикрывая веки. — Вы всегда подгоняете эксперта в определенную сторону? Зачем вы пришли? Узнать мое мнение или навязать свое? Анфиска права. Вы так вдохновенно ораторствуете, что, будь я слепой, я бы увидел перед собой благородный металл и, достав печатку, поставил бы самую высокую пробу. Но я зряч.

— И предубежден, слава богу.

— Слава богу? Вы и на самом деле добиваетесь от меня телячьих восторгов? Кто ж автор этого? Убийца честного пахаря? Смутьян? Или, напротив, жертва злодейства, которую вы защищаете смертью?

— Скорей жертва.

Мышецкий пошелестел, перекладывая рисунки, и сказал, что он, к сожалению, не захватил работы, колдовство которой кружит ему голову. Там — одинокая фигура женщины в струящейся на ветру красной косынке да серый фон. Не то небо, не то туман с косым, очень редким снегом. Ни домов, ни земли. Серое и женщина. Но тот, кто бывал в Петербурге, при первом же взгляде поймет, что серое — это Петербург. И не давний. Не поры Петра или Екатерины, а вздыбленный город мятежа пятого года. Невидимое в сером войлоке, позвякивает оружие солдат-усмирителей. Баррикада на прицеле. «Остановитесь! — кричит женщина. — Остановитесь!» Глядя на провал ее изгибающегося рта, вы слышите именно это.

— Да что я распространяюсь. Вот этот рисунок.

Запрокинутая голова Саввы Андреича неподвижна. Глыба его лба величава, крупные черты лица спокойны: спит бог Эллады.

Но спит ли?

— Что вы сказали, Глеб?

— Да вот... нашелся этот рисунок.

— Э, не надо... Я очень устал, Глеб. Оставьте свою папку, и, может быть, я взгляну на рисунки еще раз.

Потом они стояли у ворот, на мостике, только вчера сколоченном из сырой тесаной лиственницы. Брат художника, Модест Андреич, выметал из канавы мелкую щепу, белевшую на черной и влажной земле, как свежая известка. Потное его лицо блестело. У коляски через улицу стояли кружком ординарец Мышецкого, ездовой, письмоводитель прокуратуры и прибывшая на гастроли дрессировщица белых мышей: прикрытое панамой очень бледное лицо, небрежно намалеванный, карминно-красный рот и толстые, по карандашу, черные брови. Савва Андреич глядел на компанию, на брата, на его руки и говорил Мышецкому, что все гениальное является миру как радость и трагедия. Гений приносит с собой утверждение и отрицание. И то и другое из одного источника: гений нов. Невероятно нов. И потому должен убедить в своей правоте не только болото лжемудрых законодателей, готовых удовлетвориться, скажем, Брюлловым или Тропининым и навсегда убить вечный зов к совершенству, но и самого себя. Прав ли я? — вот вопрос. Нет, не прав, отвечает один и сходит с круга. Это трагедия. Я прав, говорит другой, несомненно прав, но как продраться через каноны, страх, подлость и святую убежденность. Ведь ты пришел в стареющее искусство как ниспровергатель и опустошитель. Неприятие гения — это не только вой бездарности, но и голос честного, высокого искусства. Это неизбежно и страшно, ибо на стороне этого старого, честного, высокого искусства не только одна неправда.

— Простите, — сказал Мышецкий. — Это как-нибудь связано с тем, что я показывал вам?

— Никак!

Сердито, почти злобно.

И, повышая голос:

— Никак!

Как и в прошлый раз, Чаныгин сидел на верстаке (левая нога поскребывает земляной пол), а Парфишка Терентьев стоял в полуприкрытых дверях и, подперев молодецким плечом притолоку, беззвучно потряхивал пальцами над своей незабвенной балалаечкой, сплошь обклеенной переводными картинками: барышнями в светлых пшеничных локонах, кавалерами, барашками на лугу, силуэтами темных замков с летучими мышами и совами на подъемных мостах. Саранка, сунутая за ухо, торчала бутоном вперед и так же, как сам Парфен, поглядывала на пути, на эшелоны, на станционный перрон в огнях с кучками пассажиров и гуляющих.

В литейке все было по-старому.

И даже людей столько же. И многие сидели и стояли там же, где они сидели и стояли в прошлый раз. Только тогда не было такой трудной тишины, такого внимания к каждому слову, не было общей беды. Тогда товарищи не судили товарища. И так как, уступая обстоятельствам, они судили его сейчас без него и надо было представить, что бы он сказал в объяснение и оправдание, услышать слова, которых не было, увидеть его лицо, а потом все это, не сказанное, не бывшее, строго взвесить и, подняв руку, вернуть его своим голосом в круг товарищества или, напротив, изгнать и даже казнить, каждый сознавал себя не только судьей. Каждый обвинял, защищал, предъявлял свидетельства и наблюдения и только потом судил.

Грачев задал вопрос Чаныгину.

Тот ответил.

Но в этом ответе, очевидно, не было того, что ожидал литейщик. Он озабоченно посунулся вперед на своей табуретке и снял картуз с таким видом, будто именно картуз мешал ему спросить понятно.

— Ты главное скажи, Степан, — потребовал он. — Почему вышло такое, что Федяка Портнягин потянул вдруг не туда? Откуда у него такая линия?

— Портнягина мы не обсуждаем, — возразил Чаныгин.

— Ну нет, Степушка! — Грачев покачал головой из стороны в сторону. — Обсуждаем мы, конечно, Григория, но вот как с Федякой Портнягиным? Ведь он не как-нибудь, а спецьяльно, Федяка-то. Ему бы — мотай в Иркутск, выполняй, какое там поручено заданье, а он слез. Он же спецьяльно. Слез, нашел тебя. Да и там, в Омске. Что-то ведь было. Ты вот за Гришку. Неплохо. А вдруг он и на самом деле вильнул? Я вот, к примеру, так и решаю: вильнул. — Грачев надел картуз и уточнил: — Должно, вильнул. Скоко мы его не видели? Гришку-то?

— Не в том дело, Грачев, — поморщился Чаныгин и, выдвинув из верстака ящичек, достал кисет с куревом. — Не то важно, сколько мы не видели Григория, а то, сколько видели. Сколько знали. Каким он был. С нами, с отцом, с матерью.

Кисет, свернутый валиком, был из толстого, мохнатого плюша цвета молодой лиственничной хвои. Чаныгин развернул его, раскурил цигарку, пыхнул дымком и протянул руку с кисетом Ивану, сидевшему ближе других.

— Ты, что ли, цыганишь?

— Парфен.

— Парфен потерпит. На посту... А то, как было, я расскажу, конечно.

Чаныгин поелозил по верстаку задом и сполз с него, медвежевато, медлительно.

— Начну с расстрела в Новониколаевске, — сказал он.

И стал рассказывать в своей обычной манере убежденного раздумья, только, пожалуй, еще медленней, чем всегда, с паузами, с долгими жадными затяжками, с переступанием с ноги на ногу.

Большевиков расстреливали на яру, в поднебесье. Мертвые, пробитые пулями, они падали в адову прорву на обдутые от снега каменные нагромождения. Смерть выступала дважды. Пуля не всегда умела, камень же умел всегда, и там, внизу, гасла любая свеча разума. На Григория надвинулись две смерти. Одна опоздала с выстрелом, вторая не успела подставить под сорвавшегося с кручи дьявола свой камень. Скос яра кинул его через кремнистое ложе в завитую хиусом снежную гриву. На его счастье, поймой реки возвращался порожняком, скрипел и дымился на стуже хлебный обоз. Мужики подобрали парня, дали хлебнуть спиртяги, оттерли обмороженные пальцы и уши. Потом — Омск и новый арест контрразведчиками. Допрашивали в одноэтажном кирпичном особняке, обставленном черными елками. Дубовую парадную дверь с резным двуглавием орла распахнул какой-то сумасшедше веселый южанин в мундире английской колониальной конницы — белые гетры, желтые башмаки с пряжкой. Первым в кабинет начальника контрразведки увели Мирона Атаманычева, схваченного вместе с Григорием. Но вернули другого. В одежде Мирона прихромал кто-то другой. У того было длинное лицо, у этого круглое, зиял беззубый рот, удвоившиеся губы были вывернуты, черны и ничего не выражали, чуб развился, прямые волосы сникли, стали тонким влажным платочком. Григория начальник контрразведки встретил вопросом: «Надеюсь, разглядеть своего дружка ты успел? Зрелище, как видишь, не для слабонервных. Тебя же мы не тронем. При условии, разумеется, если поймешь, что нам надо». Через четверть часа человек в белых гетрах и тонкогубый молоденький подпрапорщик в штатском доставили Григория на ту же явочную квартиру, где он попался. В горнице под развешенными на стене фотографиями дедушек и бабушек, солдат с бутафорскими биноклями на груди, женихов и невест сидела новая партия задержанных. Еще на пути к явке человек в белых гетрах с видом таинственным и благожелательным объяснил Григорию, что именно ожидает от него контрразведка. Сущую малость! Вглядеться в лицо каждого ему предъявленного, а потом скрытно от задержанных сказать, кто из них большевик. Все шестеро в горнице были большевиками. Григорий постоял перед каждым, покачиваясь на носках, чужой, равнодушный и даже беззаботный, а по возвращении сказал в контрразведке, что никого из предъявленных он не знает. Очнулся на соломе. Повернуть язык во рту было невозможно. Свет, жиденько струившийся из оконца, загораживали несоразмерно толстые решетки и собственное лицо, наплывшее на глаза снизу... Есть правило логики: после того — не значит, что от того. Шестеро решили вопреки этому правилу. Григорий сказал «нет», контрразведка услышала «да», и всех арестовала. А так как произошло это после того, после процедуры их опознания Григорием, и выглядело как следствие этого опознания, а Григорий не походил на задерганную жертву охранки, был спокоен и, кажется, весел, независимо похаживал по горнице, своих разглядывал без видимого сочувствия, то и шевельнулся в душах червячок сомнения: а вдруг? А вдруг переметнулся, ушел в белые?

Были допрошены все шестеро, и шесть раз звучало одно и то же зловещее предостережение: «Веревка уже намылена. Будешь мутить воду, подвесим на мамином окошке. А запирательство бесполезно и глупо: Погодаев признался за всех. Всех переписал на бумажку и теперь в награду хлебает флотский борщ и покуривает американские сигареты. Читай!». И смуглая рука человека в белых гетрах подталкивала через стол фальшивую бумажку. Дня через три арестанты, обставленные со всех сторон «свечками», понуро брели через двор тюрьмы к банному корпусу. А сверху, из женского отделения, — тугие, звонкие, полные презрительного гнева и отчаяния голоса арестанток: «Плюйте ему в глаза, Иуде! Гад Гришка! Предатель!» Шестеро восприняли эти голоса как еще одно, самое веское свидетельство обвинения, между тем как это были их собственные голоса. Арестантки повторяли то, что узнали от них же через бегущую по незримым проводам тайную тюремную связь.

— Ну, а как он оказался на свободе? — спросил Пахомов.

— Отпустили, — ответил Чаныгин. — Привели к самому главному. То, сё. Главный открыл портсигарец, сигаретка, подал, разулыбался. Дескать, поздравляю с выздоровлением, а потом напрямую: переходи к нам. Свои тебя все равно убьют. Для них ты уже контра, наш. Так что, давай лапу и — потихонечку из тюрьмы. Работенка будет что надо. Ходи прохлаждайся, мотай на ус, а если что дельное — одно словечко в блокнотик. Григорий сделал вид, будто все это ему по душе. Но вот закавыка. Если, говорит, убьют здесь, то убьют и на свободе. Там еще скорее. Да и не подпустят теперь его ни к какой тайне. Что проку в замаранном? Начальник крякнул, поскреб потылицу. Умно! Как ни брось, умно! Нажал кнопку, и Григорий вернулся на свою солому. А как-то на станции — нырнул от конвойных под состав и — тёку. Ясное дело, переполошились. Была стрельба. А вот путной погони не было. Трудно сказать твердо, но, вроде, сыграли пьеску. Отпустили, а теперь идут по его следу, не клюнет ли на эту наживку что-нибудь покрупнее.

Чаныгин пыхнул затяжкой, поглядел на качающийся дымок, на зажатую двумя пальцами цигарку и стал говорить, почему он верит Григорию.

Парфишка Терентьев, глядевший время от времени на Чаныгина, вдруг вздрогнул и опустил руку с балалайкой: сзади Степана у дальней глухой стены, где копились потемки, стоял кто-то чужой с поднятым воротником. По его позе, по сдержанному повороту головы, которым он отозвался на какие-то слова Чаныгина, можно было понять, что незнакомец улыбнулся. Кто это? И как он проник через потайную калиточку запасного выхода? Дымок на мгновение закрыл пришельца, потом увиделся острый угол его воротника, тень на стене напоминала императорскую треуголку, и Парфен в смятении услышал мелодию и знакомые слова:

Ч-черт, какая чепуха!

Парфен кинул балалайку под локоть и громко ударил именно эту мелодию.

Чаныгин спросил:

— Что у тебя, Парфен?

— Не у меня, а у тебя. — И, накрыв струны, почти шепотом: — Позырь за спину, Степан!

— А-а! — Чаныгин рассмеялся.

Вскинутой рукой он подал Парфену знак молчать и за рукав потянул незнакомца из потемок к лампочке.

Ни сюртука, ни треуголки, мужской яркой красоты парняга, черноволосый, белозубый.

— Не спится, не лежится? — спросил Чаныгин.

— Вроде. — Пришедший замялся, хмуро оглядывая подпольщиков. — Подумал, где ты, и решил — в литейке.

В глубине очнулся соборный басище Пахомова.

— Не Погодаев? — спросил он Чаныгина.

— А кто ж тогда! — ответил за него Данилка.

Видимо, волнуясь, он выплыл из полутьмы своей игривой походочкой, расставляя пальцы рук и как бы балансируя.

— Пр-ривет командировошному!

Ладонь легла на ладонь. А в следующее мгновение Данилка уже двумя руками нещадно тряс руку Григория. Лицо его было счастливо.

— Уймись, Данилка! — потеснил его плечом Иван Вдовин и, потерев о зад мазутной пятерней, протянул ее Григорию. — С приездом, Гриня! «Эх, эх, Тропатила вдоль по улице ходила». Помнишь?

Иван выкинул что-то вроде коленца.

— Парфен! Тронь струночку!

Тот глянул на Чаныгина и тронул.

Подпольщики обступили Григория.

— Давненько, давненько... — говорил кто-то за спиной растроганным слабым голосом и заходил с этими же словами то с одной, то с другой стороны.

Хмурь сбегала с лица Григория, глаза теплели.

— Как там, в Омске? — спросил Иван. — Казачки́ как? Пятки смазывают?

— Не о том вопрос, — возразил чей-то высокий голос. — Ежли один ихний штаб уже в Томске, значит, смазывают...

— В Томске? — удивился Григорий.

Нестройный смешок качнул гурьбу.

— Эх ты, соня, — дружески потрепал Григория Иван. — А еще пешака шел. На сапоги, чать, глядел, а штаб — сторонкой. Парфиш! А ну, тряхни еще струночкой!..

К Чаныгину подошел Грачев.

— Что ж это, Степан? — заговорил он, брезгливо вытягивая губы. Глаза его были обращены на подпольщиков. — Почет герою? «Гад Гришка! Плюйте ему в глаза!» А тут? Непорядок, Степан! До конца не дошли, прениев не было.

— А чем это не прения? — усмехнулся Чаныгин. — Души-то сколько? А?

Губы Грачева стали еще длинней. Долгим, укоризненно страдающим взглядом глядел он на стоявшего подле Пахомова.

Спросил язвительно и вроде бы между прочим:

— Слыхал?

— Попреем еще, — пообещал Пахомов с улыбкой. — А пока что чувствуй, Петрович. Чувствуй и радуйся. Больше нас стало.

Стелились на полу горенки, под окнами. Чаныгин побросал на половики всю мягкую рухлядь, что была в доме: мочальный детский тюфячок, полость из шкуры матерого волка, две козьих дохи, подбитые фланелью... Подминая под голову большую пышную подушку, Григорий глядел в ноги и ждал Чаныгина, снимавшего сапоги на кухне. Через дверной проем он видел часть кухни, окно в молочной, очень светлой, почти дневной голубизне и темную фигуру на низенькой сапожной табуретке. Склоняясь к полу, Чаныгин потянул ногу из сапога и вдруг замер, прислушался.

Потом разогнулся и стал медленно надевать сапог.

— Что там? — спросил Григорий.

— Во дворе кто-то. — Чаныгин снова прислушался. — Ходят во дворе. Я выйду, а ты оденься и жди.

Григорий сел в постели и потянул руку, нашаривая одежду на стуле. В сенцах тоненьким звоночком звякнула какая-то железка, скрипнула дверь, по ногам потянуло прохладой и тотчас же остро пахнуло суслом и вениками.

Чаныгин вышел на крылечко и остановился в тени. В лапище — увесистая лиственничная заложка. Тихо. Но вот у повети осторожный, почти неразличимый, царапающий звук, произвести который мог только человек: будто алмазным зерном по стеклу. Продолжая держаться в тени, Чаныгин пошел близко у завозни и встал, не дойдя до повети. Обернувшись, глянул на крылечко, на лесенку, приставленную к сеновалу, потом на поветь, в потемках которой белели сани.

Негромко позвал:

— Эй, ты!.. Может, поздороваешься с хозяином?!

Никто не ответил, но тишина стала другой, и Чаныгин понял, что ночной гость затаился где-то здесь, рядом.

— Слышишь!

Из потемок вышел хмурый, высокий, в черном картузе, какие с давней поры носили странствующие богомольцы. Длинный козырек надвинул свою плотную тень на мертвенно-белое лицо, подкрашенное лунной лазурью. Руки в карманах.

— Грачев? — удивился Чаныгин.

— Признал, выходит.

Худой, длинный приблизился вплотную. Извив черных губ выразил презрение и скуку. Пахнуло спиртным.

— Где Гришка? — спросил худой.

— Ах, вот оно что!

Незанятая рука Чаныгина легла на карман гостя и задержалась.

— Нож? — спросил он.

— Такое время, Степан. Жизнь стала чреватая.

— Чреватая, чреватая. Значит, вышел на охоту? На своего?

— Да что ты, Степаха! — В голосе Грачева колыхнулась довольная нотка. — Покалякать.

— Хлебнул для храбрости и вот — втихую. С хлебным ножом.

— Говорю, покалякать. Есть сумление, есть больной пример с Кафой. Кычак-то ведь тоже был кавалер хоть куда. А что вышло?

— Ножик-то зачем?

— Показать. Гришка-т урос. Да и опять взгальный. Шумнет и — спиной. Такого подтолкнуть надо.

— Ты с кем тут?

Руки Грачева нехотя отделились от туловища, показывая пустой двор.

— С кем, отвечай!

— С Петрованом, — Грачев огляделся. — Должно, отошел куда.

— Эг-гей, Вострокнутов! — крикнул Чаныгин в сторону повети. — Слышь!

Тишина.

— Плошает, — безучастным голосом объяснил Грачев не очень-то похвальное поведение своего друга. — Дык что, Степан, пошлешь Гришку?

— Послал бы я тебя самого, да слов жалко. Топай! Или забор смущает? Что ж, могу и калитку открыть: пришел по-варначьи, уйдешь, как князь. А? Не надо? Тогда с богом! С богом, с богом! Да не чешись, топай!

— Что ж это со злом вдруг? Я дисциплину знаю. Нельзя дак нельзя. Извиняй!

Картуз открыл плешивую голову Грачева.

Подойдя к заплоту, он ухватился за него, поискал глазами приступочку и степенно занес ногу. Оседлав заплот, задержался, напоминая случайного наездника, впервые оказавшегося на взбрыкивающем коне.

— Извиняй, говорю. Только вот не прошибить бы тебе с этим Гришкой. Головами играешь, Степан, не пешкими.

Опять серебряно потеленькал звоночек, а из сеней по ногам Григория потянуло свежестью предосенней ночи. На кухне у светлого окна Чаныгин снял сапоги и, держа их за ушки, пошлепал босыми ногами в горенку.

— Ты что? Так и не одевался? — спросил он Григория и приткнул сапоги за дверью.

— Мечтал.

Григорий, как и до ухода Чаныгина, сидел на волчьей полости, обняв колени, и покачивался.

— Хорошо приехать к своим, Степа... Везет Гришке! Куда теперь денешься, тыщу лет... тыщу лет жить придется... Ну, что там?

— Васькины дружки. — Чаныгин наклонился, поправил постель. — Чуток перебрали, и вот... Русскому всегда мало. А у меня, как видишь, хмельного ни капли.

Григорий закинул голову за верх подушки и потянулся:

— А я бы поискал.

И, мгновенно засыпая:

— Везет варнаку Гришке... Эх, эх, Тропатила...

Той ночью старый художник долго не мог заснуть. Лежал и думал. Когда далеко на станции отрывисто вскрикивал маневровый паровоз и тут же умолкал, делая тишину особенно ощутимой и томительной, он думал о том, что ночи стали длинней, лето прошло, а тишина, холодная мерцающая синь в окне, кивер черемухи уже не летние, а осенние, и совсем близок час, когда шум листьев под ногами и курлыканье журавлей, эти отраднейшие звуки печали и покоя, снова напомнят ему о смерти.

Не спала и Анфиска. Она читала у себя за ширмой и грызла кедровые орешки. На ширме, на прозрачной ткани, Савва Андреич видел из потемок силуэт лампы на столе, острые плечики Анфиски и несуразный большой бант над ее головкой.

— Да маленько еще почитаю, Саввушка. — Анфиска говорила жалобно-веселым, крадущимся голоском и припустила огня в лампе, как бы сказав, что разумела его спящим и теперь рада, что ошиблась. — Ты ведь уже не болеешь?

Савва Андреич молчал.

— Понимаешь, Саввушка, он — старый князь и ужасно красивый. Ужасно, ужасно. А она — модистка, и у нее жгучие глаза. Но она порченая, гулящая, а князь ничего этого не знает. Драма-то какая, понимаешь? Он надел ей на пальчик обручальное кольцо, а тут — хоп — и ее кавалер. Знаменитый поэт в черном. Нет, я не усну, пока не узнаю, куда это все повернется. Тебе свет не мешает, Саввушка? Да?

Она еще раз прибавила огня в лампе, моментально ощутив себя хозяйкой положения, власть которой принимается с благоговением. Потом перевернула страничку, нетерпеливо, с тем чувством, которое напоминает суеверное детское ожидание страшного, и тогда за ширму неслышно и устало шагнул в умопомрачительных штиблетах парижской фирмы Ренуа печальноликий поэт в черном.

Какая пошлость, думал Савва Андреич. И вот ведь! Сочинение самозванца от литературы, написанное ради пятака, быть может, под пьяную руку, становится жизнью Анфиски. Это ее драма, драма этой ночи. Что бы он дал за благо увлечься с такой силой, вернуть веру в бога, в сказочный сюжет, в печатную букву, которая делает правдой любое сочинительство. Где та фантазия, которую не в силах унять ни суровый наблюдательный мир, ни чье-то здравое суждение, ни сам ты, твоя рассудительность, опыт, привычные представления? Как растерзана, как опустошена и неприкаянна его душа в эти минуты! И как она равнодушна к самой себе!

Стало безразлично, кто одолеет в споре, какой восторжествует цвет, белый или красный, примут ли потомки его искусство, напишет ли он настоящий шедевр и даже напишет ли вообще что-нибудь. Его кровью, его дыханием стала готовность уйти, согласие потерять любое приобретение, любые блага, даже полотна, над которыми он состарился.

Ничего не жаль. Ничего.

Мир опустел, деревья облетели. Не стало событий страшных, скорбных или смешных. Все идет мимо его чувств, его мыслей. Ничто не вызывает в нем нежности, протеста, негодования, радости. Не стало вещей, из которых одна была бы дороже или дешевле другой. Не стало цены. Нет в мире критериев, которые возносили бы одно и порочили другое, нет веры, нет авторитетов, учителей и учеников.

Еще вчера одно это сознание сделало бы его несчастным. Но кто-то жестокий повымел из его души все чувства. В ней нет того, что бы страдало и двигало. Он забыл, что такое несчастье, беда, отчаянье.

Анфиска фукнула на лампу. По комнате распространился запах фитиля, и мрак тотчас же залил все предметы.

— Спокойной ночи, Саввушка! — сказала она шепотом и, так как он не отозвался, объяснила знаменитому поэту в черном: — Спит. А может, и не спит.

И хихикнула, скрипнув кроватью.

Засыпая, Савва Андреич продолжал думать о своем странном состоянии. Это болит душа, говорил он себе. Но это не болезнь. От этого нет ни пилюль, ни пьянящих декоктов, так как ни он, старый художник, ни его доктор не знают, что это. У него нет слов, чтобы предъявить жалобу, у доктора нет науки, чтобы выявить ее и понять.

— Савва! — позвал его чей-то печальный мужской голос.

Монах, почему-то подумал художник, ему сделалось страшно, и он проснулся.

Замер, оглядывая комнату.

Человека, который позвал, в комнате не было. Была Анфиска. Она стояла спиной к нему с романом в руках и читала. У ног ее было ведро с золой и черным совком, а в раскрытой печурке, на шалашике из лучинок, топтался чистый ласковый огонек без дыма. Она осторожно положила на шалашик два сухих березовых полешка, открыла поддувало и прикрыла печурку. На забеленной чугунной дверце заблистала и заиграла золотая стежка, а в печурке что-то свистнуло и стало петь. Ставни уже были открыты, в окнах стояло роскошное раннее утро, и потому страх, вышедший из сна, жил не дольше мгновения, но ушел он не весь. И Савва Андреич не сразу понял, что чувство, которое он оставил, была радость. Было радостно от сознания, что пришел страх. Пришло чувство. Он вновь доступен чувствам, и чувства доступны ему.

Анфиска положила раскрытую книгу на кухонный стол обложками вверх и села чистить картошку.

Он сел, выпростал ноги из-под одеяла.

— Ну как не совестно! — воскликнула она, услышав за собой движение, и обернулась. — Проснулся и молчит. Вот не буду за это кормить картовочкой, тогда узнаешь.

Он склонился и поддел носком шлепанец.

— Серьезная какая. Что-нибудь с князем?

Он глядел из-под головы, лицо его было лукаво.

— Еще спрашивает. — Она сердито вытерла пальцы о фартучек. — Знаешь, какую он учудил штуку. Держит в руке пистолет и не стреляет. Это же дуэль. А он, видите ли, сильно благородный и смотрит на птичку. А этот изверг бах прямо в него. Хорошо, не попал.

— Не попал? Рад, рад и готов пропустить по этому поводу рюмочку анисовой. Во здравие, так сказать, сиятельного князя и нас, грешных. Одну. — Он показал палец. — Я отвернусь, а ты достанешь из своего потайничка. Не помру, не помру, обещаю...

Проводив Анфиску, Савва Андреич погрузился в старое вольтеровское кресло и, отвалившись на жесткую подушку, блаженно прикрыл веки. Рюмка зажгла его скулы, кровь позванивала в ушах, мягко толкалась в голову, а душа была размягчена и благодарна. Из золотой бугристой рамы на него глядела зеленоглазая «Сваха»: редкие светлые волосики усов победно вздернуты, глаза круглы и пьяны, и в каждом по золотой рыбке на месте зрачка. Черная ее шубка отливает желтинкой искрящегося буса. Он припомнил, как трудно давался ему этот искрящийся бус, потом подумал, что таким же отливом посвечивала на солнце сумочка Ксении Владимировны, когда она стояла на крылечке, и ему стало неловко. Тут, под рамой, было место Юнны. Только ее. Золотые рыбки, неподвижно стоявшие в зеленой заводи, протестующе дрогнули плавниками, заходили, и тут же пришло, накрыло с головой знакомое чувство необратимой утраты и раскаяния.

Конечно, отказ Чаныгину был одновременно и отказом Ксении Владимировне. Устраивая их встречу, она знала, какой будет просьба Чаныгина, и, возможно, втайне надеялась, что он, Савва, ответит согласием. По-видимому, отказав Чаныгину, он поступил правильно. Но так ли, теми ли словами? «Я ухожу. Сожалею и ухожу. Нет, нет, провожать меня не надо». Так говорят врагу. И она подумала, конечно: так говорят врагу, он говорит так, как говорят врагу, и хочет, чтобы она поняла его. Где она была тогда? Да, стояла на крылечке, боком к нему. И всем своим видом, рукой вдоль тела, поворотом головы, влажной синью своих чудесных глаз выражала недоумение и печаль. Чаныгин сказал о Кафе: «Спасти ее без вас некому». Слышала ли она эти его слова? И что подумала, если слышала? Отказом Чаныгину Савва убивает Кафу. Он убивает Кафу. Не сумасшествие века, не война-пагуба, не тот розоволицый, что гундосо вычитывал смерть по бумажке, не душегуб от инфантерии, не те, с омской вершины, что присвоили себе противоестественное право убивать инакомыслящих, и только за то, что эти, другие, хотят людям добра, благоденствия.

Не они, а он, Савва!

Золотые рыбки вновь стояли недвижимо, они слушали и слышали жестокость. Над миром воспарила смерть. Смерть не по сроку, назначенному природой, а по прихоти другого, несправедливая; как всякое убийство, и вдобавок кощунственная, ибо накатывалась она своим вечным мраком на душу юную, чистую и не только не преступную, а благородную, святую, так как вела ее по земле Идея, божество настоящее и единственное.

День девятый

Пинхасик состроил свою привычную за шахматами мину презрительного превосходства и двумя руками — одна навстречу другой — поменял местами короля и ладью. В какой-то миг этого священнодействия он походил на бурятского божка больше, чем сам божок.

— Скажи, Евген, — спросил Савва Андреич, — у тебя когда-нибудь болит душа?

— Поясница болит. А души у меня нет, Савва. Как и у тебя. Душу придумали язычники и поэты.

— У меня есть, — со вздохом сказал Савва. — А судейским зачем она? Ну, а как ты чувствуешь старость?

— Жрать стал свирепо.

— Евген, Евген! Отшатнутся от тебя люди. Циник ты... Умрешь на соломенном тюфяке в приюте для престарелых.

— Но я серьезно. Я действительно стал отпетым чревоугодником. Вхожу к тебе в сенцы, витает дух малосольных огурчиков со смородиновым листом, и я уже валюсь с ног.

— И у тебя, конечно, есть на этот счет своя философия?

— Логика матки-природы. Любовь, как известно, самое расточительное чувство. Но донышко у нее имеется. Бог видит, что я уже не Крез в любви, а нищий. Ева мне ни к чему. Он берет ее обратно и награждает меня чревоугодием. Меняет, так сказать, вожделения.

— Значит, донышко есть? Все чувства идут с нами до могилы, а вот любовь...

— Да ты не влюбился ли? Савва?

— Влюбился...

Савва Андреич передвинул ферзя и, подергивая седую прядку бороды, заговорил о том, как ему трудно в последнее время.

Старость называют возрастом самоограничения, строгих берегов, мудрости. Но главное в ней не это. Старый человек чувствительней, ранимей, а в общем-то и выше самого себя в прошлом. Он преувеличивает добро, чище видит красоту и грацию женщины. Лепет ребенка для него музыка с неба. И оттого в умилении он плачет, умиление его исступленно и может походить на припадок. Это — страдающая совесть. Припомнив какой-то свой давний проступок, грех, на котором десятилетиями лежал прах забвения, он вдруг стенает и казнит себя с таким отчаянием, будто это свежая кровоточащая рана.

— Ты, конечно, кого-то ухлопал, Савва, — сказал Пинхасик.

— Евген!

Старый художник устало прикрыл веки.

— Раскаянье ест меня поедом, Евген, и мешает жить. Верующий сказал бы — это очищение перед встречей с богом. У бога нет судей, и человек перед смертью судит себя сам. К неземному обиталищу он приходит с собственным приговором. Ну, а я вижу в этом другое: жизнь бьет тебя наотмашь, радует и делает лучше. В раскаяньи — опыт бытия, горький и радостный, все печальное и светлое, все слова, вся музыка, которую ты слышал, все прекрасное, чем напитала тебя природа и люди...

— Ходи давай! — потребовал Пинхасик. — Ходи, ходи и не кисни, пожалуйста... Ну, что тебе надо?

— Дело.

— У тебя рисовальный класс, милая ребячья паства. Ты творишь свое лучшее произведение.

— Домики. Пишу детские домики.

— Что ж тогда не поехал в Омск?

— Ты знаешь?

Квадратная ладонь поползла по доске, сдвигая фигуры: игра окончена. Косматобровый бог Эллады очнулся от дурмана, и в антрацитовых глазах присяжного поверенного увидел хмель и торжество.

— Кто тебе сказал? Белые?

— Успокойся, красные.

— Я не за себя, как понимаешь...

— Вот и успокойся. И Ксения Владимировна, и Чаныгин пока вне подозрения. Ну, а ты, надеюсь, найдешь, что́ сказать, если официальное любопытство...

— В Омск я не поеду.

— Между тем как это и есть настоящее дело.

— Настоящее, но битое.

— Для тебя нет... Господи! Гречанка с горячей кожей. Казалось бы, какой ненавистью ты должен был платить Вологодскому, деля с ним отзывчивое и жаркое сердце этой красавицы. А ничего, дружили.

— Скотина ты, Евген! Там, в шкафчике, за спиной у тебя, настойка ландыша. Накапай, пожалуйста, в стаканчик.

Прошедшей ночью Кафа долго стояла у окна. Рябая от ветра серебряная протока лежала в черных берегах, подобная большой фантастической рыбине, и дышала. Глядя на нее, Кафа припомнила один свой разговор с Григорием и стала искать на небе звезду Цефею. Звезды бывают голубые, белые, желтые и красные. Цефея была красной. Вот он, овальный венок из великого множества маленьких бело-голубых звездочек, а посередине — одна большая и красная...

Обещая всегда быть с нею, Григорий, тогда еще совсем мальчишка, говорил, что даже из противоположных концов земли они всегда могут увидеть друг друга и ощутить тепло рук. Для этого надо лишь в назначенные минуты глядеть из разных мест на одну и ту же звезду и думать друг о друге. В жизни много необъяснимого... Был случай, говорил он, когда один скрипач, желая задержать эшелон врага, разрушил мост звуками своей скрипки. Он так играл, что нежные звуки его инструмента, вплетаясь в музыку вибрирующего моста, наполняли его новой, неизвестной человеку силой и, раскачивая фермы, обрушивали их в воду. Надо очень захотеть. И тогда далекая звезда примет и пошлет твои чувства в любую сторону, на любые расстояния. Они очень хотели и выбрали вот этот красный камушек в бело-голубом ожерелье.

Дурачки, дурачки, думала Кафа.

И тут же тянулась глазами к медлительному в своих холодных переливах красному камушку, пытаясь припомнить, какие минуты они назначили тогда для разных времен года, и, не припомнив, отходила от окна. Отходила и опять возвращалась.

Так было ночью.

Сейчас же, когда в просторе чистого неба стояло и царствовало одно солнце, а тюремный двор жил своею обычной, серой и сонной жизнью, она снова думала о Григории, только теперь это уже был не луч с Цефеи, не гамма, взлетевшая с Земли в галактику и вернувшаяся на Землю, а сам он, живой, настоящий.

Уже несколько дней не было весточки с воли. Над ее камерой опустился невидимый и ненарушимый колокол полного одиночества. Очевидно, «конь», верный «конь», или сбился с пути, или был схвачен рукой злодея. Но и без него, без потаенных писем она знала, что Григорий в городе. Почему? А нипочему! Знала и все!

Из полосатой будки показался длиннорукий тонкий фельдфебель при усах и шашке и стал открывать ворота. Простучала тюремная карета. Возница, подстегивая коренника одной вожжой, направил экипаж мимо банного корпуса. Карета исчезла. Остался лишь один дребезжащий стук, слабеющий с каждой секундой. Потом опять стало тихо, а со стороны конторы засеменила с громадным узлом белья красавица Кланька со своими наивно-дикарскими монистами над высокой грудью и, остановившись, стала глядеть из-под узла на ее окно. Зубы ее блестели. Где-то рядом захлопали крылья невидимого голубя и чирикнул Куцый. По тому, как он чирикнул, как глядела на нее из-под узла Кланька, как ездовой подстегивал коренника одной вожжой и тоже глядел на ее окно, она вдруг заключила, что красные совсем близко и что Григория она увидит именно отсюда, из окна своей камеры. Он въедет во двор на длинногривом глазастом коне, как у Добрыни Никитича, на папахе косая красная лента, и ворота будут долго стоять открытыми, поджидая остальных. Нет, сначала он придет в ее камеру тайно, и тайно же уйдет на волю. Осведомленный об этом, Гикаев примчится в тюрьму, и бешенству его не будет предела.

Признания Кафы генералу от инфантерии:

Да, я виновна.

Да, я сознаю, у тюрьмы, как и у церкви, есть святые положения и правила, без которых она стала бы ярмарочным балаганом.

Я пренебрегла, я нарушила, я попрала.

Суть же моей вины такова.

Около семи вечера — мои золотые часики несколько ветрены и показывали половину восьмого — в мою камеру пожаловал элегантнейший кавалер, носящий дружески-шутливое прозвище Куцый. Каким образом? Обычным для всех ангелов — через окно. Как и всегда, на сгибе его руки болталась и маняще посвечивала чем-то серебряным тонюсенькая ореховая трость. Учтиво подняв шляпу, он сказал мне добрый вечер и, приседая, комично занес одну ногу за другую, что он делает всякий раз, приветствуя меня, так как знает, что это его милое кривлянье мне очень приятно. Потом он покосился на мрачную железную дверь и шепотом, огородив рот ладошкой, произнес разъединственное словечко: ждите. Кого и когда, он, естественно, не сказал: я понимала это и без слов, шестым чувством влюбленной. Мура? Вы находите, что это мура, мистификация? Напротив! Сказав словечко, он постучал носом по подоконнику, собирая хлебные крошки, растопырил хвост и задал лататы, да так скоро, что только по стуку тросточки о решетку я поняла о его исчезновении. Потом пришел Григорий. Его появлению предшествовала прелюдия си-бемоль мажор из двадцать восьмого сочинения Шопена. Именно ее я услышала в голосе двери, осторожно открываемой господином Галактионом, отменнейшим из надзирателей, который с недавних пор стал моим другом. Почему? Я бы тоже хотела встретить лицо, способное разъяснить мне эту загадочную перемену. Когда мы остались одни, Григорий сказал: «Стены кольями пробьем». И рассмеялся. Дело в том, генерал, что мальчишки и девчонки нашего поселка пели одну разухабистую припевку, в которой клокотала удаль влюбленного сердца. Не очень пышно я говорю, генерал? В припевке были слова: «Нам хотели запретить на вечорочку ходить». Но разве запретишь, если там, за стенами, любимая... Понимаете? И вот: «Стены кольями пробьем, на вечорочку пройдем»... Вина моя, как видите, заключена в том, что я устроила свидание не в положенном месте — только представить, в камере смертников — и тем попрала мудрые предписания закона.

Дальше? А вы не забываетесь, генерал? Впрочем, а почему бы и не дальше. Но прежде, Гикаев, один вопрос к вам. Что это за штука, ваш витиеватый чин: генерал от инфантерии? Какая-нибудь фальшивка? Вон что! Так называется пехота? «Соловей, соловей, пташечка»... Вы, значит, оттуда? Все, все понятно!.. Григорий пробыл со мной часов пять-шесть. Да, нами владело чувство. Какое? Знаете, генерал, мне приятно удовлетворить это ваше чисто пехотное любопытство. Но для этого вам придется несколько напрячь свое воображение, чтобы представить, по крайней мере, четыре вещи. Наше последнее расставание было внезапным, а надежда встретиться — очень слабой. Это одно. Позднее же, когда между нами поочередно встали две смерти, его и моя, надежда совсем закрыла свое лицо. Это второе. Теперь третье: встретились мы наперекор всему, и оттого не трудно представить, каким было наше счастье. Наконец, четвертое и главное: мы любим друг друга. Где-то я слышала выражение: дети одной грозы. Мы дети одной грозы, и наша любовь к жизни в чем-то подобна. Мы любим жизнь и друг друга. Что больше? Друг друга.

Как видите, я откровенна.

Боже! Генерал от пехоты, что с вами? Гримаса сделала неузнаваемым ваше лицо. Помнится, у вас было круглое дамское зеркальце, над которым вы собирали до кучи ваши критические волосинки. Гляньте в него, вы белее снега.

Понимаю, Гикаев. Легион шпиков сбился с ног, чтобы бросить большевика в камеру смертников, а этот большевик тайно, с помощью ваших верных слуг, по собственной воле проник в эту камеру... Мы сидим у окна, бутылка бургонского, и зеленая луна в небесном океане.

Что вы спросили? Как он ушел? Не через окно, конечно, он ведь не ангел. Снова си-бемоль мажор, Галактион, и теперь уже не встреча, а прощание. Почему я не ушла с ним?

Во-о-оп-рос!

А вы прислушайтесь, генерал!

Копытный перестук! Верно?

Певучий рожок удалой красной конницы.

Город наш!

Бежать надо вам, а не мне.

Господин Ххо на этот раз был одет с явной претензией: из-под шагреневой куртки жокейского покроя без пуговиц выглядывали рубашка-апаш из тончайшего голландского полотна и белый галстук в пятнышках звезд неопределенного цвета. Очевидно, он хорошо выспался, так как был весьма свеж, голос его рокотал призывно, как любовный рык молодого изюбра, а когда он намеливал кий или вынимал шар из лузы (если даже это был шар противника), лицо его источало столько участливого внимания и доброты, что уже казалось, будто это не суровый страж сурового закона, а священник-миссионер среди дикарей, только что обращенных им в благодарных сынов бога.

В заведении Бекназарова шло величайшее сражение: сам хозяин заведения и сам господин прокурор, первый его гость, играли по крупной. Но если Бекназаров играл только в одну игру — гонял шары, то первый его гость успевал еще делать и другую: он играл победителя, которым пока не был. Сознание, что прокурор уже торжествует победу, лишало Бекназарова обычной его непринужденности и блеска, он подолгу примеривался перед ударом, всякий раз искал «точку», а смазав, с треском ставил кий на борт и тоскующим взглядом посматривал на ящичек с шарами.

В биллиардную вошел Левушка, письмоводитель господина прокурора, и стал что-то шептать ему на ухо.

— Дражайший Бек! — громко заговорил г-н прокурор, приближаясь к партнеру. — Я опередил вас не больше, как на велосипедное колесо. Для победы этого мало, но, пожалуй, достаточно для просьбы разойтись. Служба, брат! Ты хотел бы отложить партию, как это принято в шахматах? Что ж, давай. Минут через сорок, Бек, мы снова скрестим шпаги.

Старенький «роллс» заспешил в храм правосудия: г-н Глотов приглашался на телефонный разговор с г-ном Гикаевым. Пройдя к себе в кабинет, он раскурил сигару и попросил телефонистку соединить его с начальником гарнизона, звонившим со своей дачи.

— Ваше превосходительство! — сказал он в трубку. — Докладывает полковник Глотов.

— Отлично, дорогой... Для начала об одном маленьком пустячке. Помните: веранда у его преосвященства, карты... Не можете ли сказать, как обстоит дело с карточным долгом, удовлетворение которого я ожидаю? — Он умолк и добавил: — Тут два нюанса, как понимаете.

Прокурор подумал и, кажется, понял, какие два нюанса имеет в виду генерал. Очевидно, во-первых, он хотел сказать, что «карточный долг», а точнее, обязанность начальника контрразведки изловить к сроку прибывающего в Городищи большевика его очень занимает. И что, во-вторых, это — тайна.

— Пустяк и есть пустяк, ваше превосходительство, — сказал прокурор смеющимся голосом, с удовольствием вступая в игру. — Должник мог забыть о своем долге.

— Ну, а практическая возможность? Открылась она?

Теперь, конечно, Гикаев спрашивал, располагают ли тайные ведомства данными о прибытии Григория Погодаева в Городища. И, чтобы проверить, правильно ли толкуют его слова на другом конце провода, генерал чуточку убавил тумана.

— Что мне маячит? Борода должника или удовлетворение долга?

— Пока борода, ваше превосходительство,

— Что ж, борода так борода! — смирился генерал. — Перейдем в таком случае к следующей теме: что слышно о конфирмации приговора Кафе?

— Никаких известий, господин генерал. Правда, могу посплетничать: присяжный поверенный, что защищал Кафу, обхаживает Савву Попова и молит поехать в Омск. Он убежден, что вояж этот спасет ей жизнь.

— Пусть едет. Он вернется к ее свежей могиле. Разговор с верховным, что мне предстоит с минуты на минуту, решит все.

Гикаев замолчал.

Он сделал это с каким-то особым значением, как бы передавая прокурору нить разговора. Он ждет моих вопросов, подумал тот.

И спросил:

— Я что-нибудь обязан сказать вашему должнику?

— Самое невинное. Пошутите еще раз насчет бороды.

Драндулет, приписанный к храму правосудия, бежал в сторону злачного заведения Бекназарова с отменной прытью: прокурор рвался в бой. Приподнятый над Благомысловым велением генерала, он испытывал необычайный подъем духа. В тот момент, когда высунутая из окошечка его рука сбивала с сигары хлопьица пепла, а «роллс» делал вираж на углу Четвертой улицы, внимательный наблюдатель мог бы заметить на тротуаре двух доверительно беседующих горожан. Это были Григорий и солдат-инвалид, его пароходный знакомый. Солдат сказал, что видел в Городищах шпика в поддевке и алом жилете, того, что увивался возле них на пароходе. Конечно, он охотился за Григорием.

В тот же день подпольщики решили отправить Григория в таежную республику деда Каландаришвили.

— Карантин? — усмешливо спросил Григорий Чаныгина при расставании.

— Все еще не понял, как это серьезно?

— Понял, понял. Только запомни, на два дня, не больше.

Из дневника Мышецкого:

КАФА. ПОГОДАЕВ. «Можете ли подтвердить, — спросила она, — слух о переезде штаба Омского военного округа? Говорят, он уже в Томске?» Лицо ее было одухотворенно и лукаво. «Что молчите?» Я отшутился: «Не готов к этой вашей осведомленности». — «Значит, правда?» Мне подумалось, что именно эта весть и делала ее счастливой. «Только не радуйтесь, — сказал я, — штаб изменил город не из страха перед большевиками». — «Почему ж тогда?» — «Колчак замышляет быстрый отход. Англичане увидят волну красных, готовую захлестнуть всю Сибирь, и подтолкнут чехов к активным действиям. Это стратегическая уловка, ключ к разгрому большевиков». Я говорил истину. Кафа вселяла в меня два страха. Было страшно от мысли, что она не сознает своего гения, видит в нем лишь утилитарное начало, пользу (какое кощунственное слово!), пользу, которую приносят крамоле ее огнедышащие карикатуры. С утратой возможности творить их она навсегда отойдет от Прекрасного и будет стыдиться этого своего увлечения. Но еще страшнее была ее полная оторванность от сущего. Она забывала, что осуждена к смертной казни. «Я вечная». Ах, если бы она была вечная! Чтобы избавить ее от обольщения призраками, блефом победы, которую она ждет как единственного избавителя, и тем настроить на тревогу о жизни, принадлежащей не только ей, но и России, прежде России, я и открыл перед нею тайну тайн, представ в своих глазах циником и негодяем. «Это одно и то же, — сказала она. — Колчак пытается гальванизировать труп. Труп-то есть все-таки?»

Я глядел на нее и думал: Кафа — это Варенька, Варенька — это Кафа. Судьба дала им при рождении много общего: легко возбудимую, открытую и чистую душу, сильное сердце, отчаянность игрока, талант, ранимость, но одну призвала к борьбе, к упоению борьбой, о другой же забыла. Я глядел на нее и думал о Вареньке, о моей любви к ней и каким-то моментальным прозрением вдруг понял, какая весть могла сделать Кафу счастливой. Весть о Рисковом, о том, что он жив, что он в городе. Смерть не оборвала их любви, отступила, и теперь Кафа пьяна ею.

Вернувшись к себе, я раскрыл наблюдательное производство по ее делу, нашел копию письма, того письма, что он когда-то писал ей, и вот почему-то переписываю в дневник. Почему? Наверно, потому, что это мое письмо, и пишу я его Вареньке.

САВВА ПОПОВ. КАФА. Из тюрьмы я направился к Савве Попову. Я застал его за шахматным столиком вместе с Пинхасиком, вечнопозванным и никогда не уходящим его гостем. Савва «позволял себе» редко, но когда позволял, это почему-то происходило за шахматным столиком. На этот раз столик был покрыт скатертью с кистями и украшен бутылками и даже серебряным ведерком. У Саввы на руке поблескивало толстое золотое кольцо с фигуркой врубелевского демона. Он был расфранчен, побрит и надушен, как гимназистка. «Глебушка, умница, — закричал он при моем появлении, — растолкуй, пожалуйста, этому вот параграфу, — глаза его свирепо пялились на смеющегося адвоката, — что водка и селедка не без основания поставлены в рифму, да и красотка приваливается к ним тоже не абы для чего!» Он засмеялся, закашлялся и умолк. В комнате угадывался тонкий печальный запах раздавленного яблока. Савва наклонился, поднял яблоко с полу и, показывая мне, спросил, в возможностях ли человека перенести это на холст. «Яблоко?» — удивился я. «Запах, — ответил он. — Не только натуру, материал, но и запах. — Помолчав, он глянул на меня и присовокупил: — А вот Кафа могла бы!» Потом он обидчиво посипел, придвинул к себе крохотную рюмашку из густого лампадного стекла, пригласил меня к столу и стал пересказывать где-то им слышанные воспоминания Горького о Толстом. По смыслу этого рассказа, Горький шел как-то берегом моря и смотрит: сидит среди камней кто-то маленький, угловатый, в ветхой скомканной шляпе. Ничтожный по виду человечек. Подпер лицо, а меж пальцев борода прядями, летит по ветру, струится, и оттого человек этот кажется ожившим древним камнем, окиданным водорослями, и что знает он все начала, все цели, и потому весь мир от него и из него. В нечеловеческой неподвижности старика виделось что-то вещее, чародейское. Вот встанет он, взмахнет рукой, и море притихнет, застекленеет, или, напротив, вздыбится на небывалую высоту и всё, всё — и облака, и камни, и тени — придет в движение и будет двигаться так, как им укажет старик-чародей. Восторг и ужас, охватившие Горького, сменила счастливая мысль: «Не сирота я на земле, пока человек этот живет на ней».

Савва говорил с такой силой чувства, будто сам он сейчас шел берегом моря, сам видел, как маленький, сухонький, наружно неприметный человек взмахнул рукой и море качнулось все сразу и встало боком, очень высоко с одной стороны и очень низко с другой, слышал, как подул гонимый волею старца ветер и заговорили камни, а последние слова: «Не сирота я на земле» — сказал так, точно это были его слова. В глазах Саввы я увидел слезы, он заметил это и покивал мне, как бы сказал: да, я плачу и горжусь тем, что плачу. Потом он сказал, что чувства Горького к Толстому — это счастье. Но Толстой здесь не просто кумир, не вифлеемская звезда, не бог. Такое выражение, которое донесло бы эти чувства, не оскорбив их неполнотой, отклонением от правды, найти невозможно. «Это счастье, счастье», — повторил он, хлопнув по столу крупной квадратной ладонью, и, не поднимая упавшей рюмки, вскочил на ноги, и выкликнул, именно выкликнул каким-то молодым петушиным голосом совсем неподходящее и несуразное: «Прямых слов о счастье быть не должно. От прямых слов оно тускнеет». Он скользнул взглядом по лицу адвоката, выражавшего всем своим видом крайнюю степень недоумения, и сказал, что хорошо понимает Горького, так как и у него, Саввы, есть кумир, без которого жизнь не имела бы смысла. Потом он сказал, что мужики правы, пожалуй, в своем убеждении, будто природа выше, или, как они говорят, старше науки. Только вот старше ли она искусства, устремляющего свой полет в самые далекие миры, времена и пространства? «Вот Врубель, к примеру, — стукнул он своим кольцом по столику. — Свой разбег этот художник нередко берет из того, что видит, от природы, но тут же вырывается за черту наблюдаемого и живописует придуманные им цветы и деревья, небо и долы с такой сатанинской силой воображения и так предметно, что придуманное, фантастическое кажется вам натуральным и, в то же время, новым, не бывшим в подлунном мире и — да простят меня сугубые реалисты — будущим... Ага, скисли! — крикнул он с каким-то злорадным удовлетворением. — Итак, Врубель придумывает природу. А природа? Если хотите, я уверен, она найдет способ увидеть и восхититься созданиями художника. После чего цветы и деревья Врубеля ринутся в сады и парки Петербурга, Парижа, Лондона. Природа повторит человека». С последними словами я понял, что великий Савва зело пьян, и, сославшись на дела службы, снял с дрючка шашку и стал запоясываться. Потом мы стояли на горбатом мостике. «Почтенный Глебушка, — говорил Савва, — помните, что я сказал вам давеча о рисунках Кафы? А-хи-нея! Если бы сама природа взяла в свои руки наши хмурые краски... Впрочем, не то. Природа бессильна соперничать с человеком. Она не сделает того, что сделал бы Врубель или, скажем, Кафа... Не глядите на меня сожалеющими глазами, мой мальчик... Создав человеческий мозг, этот... всеумеющий, что ли, и единственный в своем роде уникум, природа возвысила над собой свою же частицу, и теперь эталон шедевра надо искать в творениях человека... Да, пока не запамятовал, большая к вам просьба: вы не могли бы оставить мне рисунки Кафы еще на неделю? Зачем? Показать в Омске. Я еду к Колчаку за милостью и не сомневаюсь в успехе. Ну? Согласны». Я склонил голову, и это означало почтительность перед его миссией. Но лицо мое, думаю, было печально: очень уж долго запрягали эту лошадку. Конфирматор мог уже поставить свою подпись.

В те самые минуты, когда поручик Мышецкий, закрыв в стол дневниковую тетрадь, курил в постели, а брезжущее в его ногах рассветное окно дымилось серым и розовым, Колчак подписывал в своей ставке приказ следующего содержания.

Когда подпись была поставлена, главноуправляющий делами верховного правителя профессор Гинс молча накрыл ее мраморным пресс-папье и, качнув над приказом кулачком в перстнях, молча же вышел из кабинета.

Адмирал устало расслабился, откинул голову на спинку кресла. Лицо его мягкой эллинской лепки было необыкновенно бледным.

Утром же следующего дня военный телеграф в Городищах принял из Омска чрезвычайную депешу. Это был приказ верховного правителя и верховного главнокомандующего номер сто пятьдесят четыре для строгого и неуклонного исполнения...

День десятый

Докладывая почту, Назин, по обыкновению, стоял сбоку от генеральского стола с кожаной папкой в руках и с тоненьким бирюзовым карандашиком, которым он тут же делал свои пометки на бумагах.

— Получен важный приказ верховного и одно назначение, господин генерал, — доложил он, заглядывая в папку.

— Назначение? А ну-ка!

На стекло перед Гикаевым лег серый листок типографской печати.

Будберг? Генерал встрепенулся. Он все еще в фаворе?

Да, Будберг, офицер скромнейших достоинств, некогда состоявший в подчинении у Гикаева, все еще был в фаворе, да еще в каком.

Не беря листка в руки, Гикаев читал:

— Н-да-с, — промычал Гикаев и поднял глаза на поручика. — Поздравляю, поручик, мы обретаем даровитую и крепкую руку.

— Больше всех обрадуется полковник Благомыслов, — заметил Назин, меняя бумагу. — Его мама и мама барона Будберга — родные сестры. А вот... — Назин положил на стол другую бумагу и придержал пальцами. — А вот приказ верховного.

Пальцы, что стояли на своих кончиках, соскользнули с бумаги, и Гикаев прочел первые слова приказа. Но смысла их не уловил. Он продолжал думать о бароне Будберге, о его стремительной карьере, о том, что и на этот раз белые войска получили не вождя, а новое назначение. Чин. Имя. Обозначение должности. Наполеона вынесла на гребне стихия войны, теперь же стихия войны выносила только щепки. Был Гришин-Алмазов, набитый дурак, авантюрист, неуч. Был Иванов-Ринов, мелкая сошка из тюремного ведомства, злобствующий бахвал, ничтожество... Но Благомыслов! Угодил в кузены военного министра и, конечно, теперь не очень-то боится за свою бороду. Качается мир, качаются авторитеты...

Гикаев попытался читать приказ и тотчас же отпрянул, ощутив под собой зловещую пустоту, которая звала и пугала.

«Распространяется зловредная язва... В нашу общую дружную работу въедается борьба удельных самолюбий... Повелеваю...»

Перед ним лежали признания правителя в крахе своего правления.

— Оставьте меня одного, поручик! — распорядился он, не отрывая глаз от приказа и меланхолично покачивая зачесом царевича Алексея. — За распоряжениями явиться через час.

В тамбуре Назин столкнулся с полковником Благомысловым, от шелковой бороды которого неприятно пахнуло водкой. Полковник пребывал в превосходном настроении. Он сделал шутливо-устрашающее «уф!», поддел Назина под ребро и уже парящим медлительным коршуном поплыл в кабинет. Дверь сделала все, что положено, и два недруга, разведенные неостывшей, еще свежей враждой, оказались тет-а-тет.

Несколько мягких широких шагов, и начальник контрразведки уже в кресле, которое, впрочем, для этого и поставлено у гигантского стола-саркофага.

Добыл сигарету.

Гикаев молча протянул через стол китайские спички: маленький лиловый коробок в ажурном орнаменте иероглифов.

— Не слышу приветствия, — дружески заметил Гикаев.

У него было свое истолкование той уверенности, какую выказывал сейчас Благомыслов, и если это истолкование было верным, ему полагались спокойствие и даже учтивость.

— Да что это я! — спохватился вдруг Благомыслов, не делая, однако, попытки подняться, и поглядел на Гикаева. — Я видел вас на плацу, господин генерал, и вот... Обманчивое представление, будто приветствовал и говорил с вами.

Спичка подняла огонек к сигарете, дым, сваливаясь и редея, поплелся к раскрытому окну. За окном на учебном плацу истошный голос подавал команды, хлопали сапоги, позвякивало оружие, а где-то далеко играла гитара, доносившая сюда только один голос, — низкое, плачущее звучание басовой струны.

Благомыслов постучал пальцами по спичечному коробку в такт гитаре и сказал, что требования Колчака обуздать удельные самолюбия, по-видимому, в новом свете рисуют реакцию Гикаева на упущения контрразведки и, возможно, обязывают их обоих к откровенному и, конечно же, доброжелательному разговору.

— Вы уже знаете о приказе? — спросил Гикаев.

— Обязан, — кротко поджал губы Благомыслов. — Служба второго генерал-квартирмейстера читает приказы верховного еще до того, как их читает сам верховный. Итак, вот моя честная рука!

Чуточку привстав, Благомыслов протянул через стол короткопалую руку в курчавых волосиках. Гикаев помедлил, глянул на протянутую руку, потом на енотовую бороду полковника и тоже привстал. И тоже чуть-чуть.

— С удовольствием принимаю этот ваш жест, господин полковник, — сказал он холодно, — хотя и не вполне понимаю его смысла.

— Так-то уж и не понимаете, — натянуто ухмыльнулся полковник, возвращаясь в кресло.

И оба облегченно рассмеялись.

Гикаев хлопнул в ладоши.

— Отсутствие погребка, — сказал он вошедшему адъютанту, — заметно сказывается на нашем настроении, поручик.

В кабинет въехала грациозная тележка под белой крахмальной салфеткой.

И когда адъютант, бесшумно прикрывая за собой двери, оглянулся на стол, хозяин и гость уже сидели с наполненными до краев серебряными чарками, а Благомыслов говорил, что он намерен сегодня же доложить второму генерал-квартирмейстеру о состоявшемся примирении и ожидает, в свою очередь, что и господин Гикаев найдет время осведомить об этом офицерское собрание.

Вместо ответа Гикаев чуть выше поднял свою чарку, после чего серебро, полное вина, встретилось с двух сторон в легком дружном ударе, и хозяин сказал, что он хотел бы сейчас выпить за постоянную и честную доброжелательность в кругу доблестного офицерства.

— За доброжелательность, обращенную не ко всем, — мягко, с серьезным лицом поправил Благомыслов и с тем же серьезным лицом осушил чарку.

Тут же полковник заговорил о ведомстве Глотова, которому, по его словам, вряд ли можно оказывать полное доверие.

— В эмблеме чеха, как знаете, полоска белая и полоска красная. Того и другого цвета поровну. В ведомстве Глотова те же цвета. Неясно лишь, какого больше. Хотите знать мое мнение?

— Блюдите приказ, Георгий Степаныч. — Глаза Гикаева посвечивали иронией. — Верховный обещает карать подобное изобличение.

— Подобное, но не это. Здесь же — дело чести и долга. Так я созидаю.

— По-ни-маю. — Гикаев остановился. — Налейте еще по одной, милейший. А потом вы скажете, что именно донесли на меня после совещания.

— То, что я донес, — это уже не мое, генерал. Извините.

Серебро сошлось в новом ударе.

Благомыслов сдернул с копченого хариуса нежнейшую кожицу и, выбирая косточки, сказал, что Глотов уже в первую ночь после суда над Кафой распорядился оставить ее наедине с незапертой дверцей тюремной кареты. Кафа вышла, но по каким-то соображениям вернулась в карету.

— Странная идея, — заключил полковник, укладывая кусочки хариуса на ломтик хлеба и препровождая все это в рот.

— Идея эта моя, — сказал Гикаев. — Предполагалось, что за Кафой пойдут наши люди и разорят все гнездо.

— А если бы она скрылась?

— Идея эта моя.

Гикаев встал, обошел свой грандиозный саркофаг и, устроившись в кресле напротив полковника, положил ногу на ногу. Глаза его — глаза красивого вкрадчивого животного — были полны светлого зыблящегося дыма.

— Я не боюсь ни бога, ни черта! — сказал он и протянул руку. — Спички, полковник! Благодарю. И просил бы запомнить, в городе, который сотрясается от землетрясения, жандарм уже не только жандарм, это прежде всего солдат. Вы мой солдат. И поэтому потрудитесь доложить, что вы донесли и, главное, что вам ответили. Признают ли там, наверху, что в создавшейся ситуации зло надлежит выжигать железом.

— Наверху свои хлопоты...

Молчание.

Напряженное и долгое.

— Ну, а как с Погодаевым? — спросил наконец Гикаев. — Истекают предписанные мною сроки.

— Погодаев в городе, господин генерал. Не сегодня-завтра он будет схвачен, и я сам доставлю его к вам для допроса. Но вот ночь кары, которую вы назначаете... тут...

— А вы против? И хотели бы что-нибудь предложить вместо нее?

— Нет, генерал, я не против. А вот предложение имею.

Благомыслов повертел в пальцах сигарету, поднялся, обошел громаду стола, тщательно загасил сигарету в пепельнице и, опускаясь на подлокотник пустующего генеральского кресла, спросил, уже с другой стороны стола:

— Вы что-нибудь слышали об истории с полковником Гросевичем?

Генерал кивнул.

Гросевич, воспитатель кадетского корпуса в Благовещенске, и его караул исчезли среди белого дня. Подозревая, что они пленены красными, атаман Калмыков издал приказ с ультиматумом, обращенным к большевистскому подполью: если в течение трех суток красные не освободят Гросевича и караул и не принесут извинений, он, атаман Калмыков, расстреляет без суда и следствия восемнадцать заключенных, которых арестовал накануне за возможную причастность к большевизму. В приказе, расклеенном по городу, были названы восемнадцать фамилий и последняя минута для возвращения пленников. Военный прокурор пришел к выводу, что атаманский приказ не имеет под собой юридического правила и под давлением рабочих опротестовал его перед главным юрисконсультом Колчака. Калмыков сместил блюстителя закона. Восемнадцать были запрошены у тюрьмы для допроса и тайно умерщвлены. На большевистское подполье накатилась волна тупого безоглядного террора.

— Ваше предложение? — спросил Гикаев.

— Проиграть эту пластинку.

— Как именно?

— Для начала, скажем, исчезает кто-то из нашего круга. Личность почитаемая, если не любимая. Допустим, тот же Мышецкий.

— Исчезает? В каком это смысле?

— Ну, как сказать... Вообще-то смерть воина — высшее его предназначение.

— Смерть?

— Поэтический образ, господин генерал, — осклабился Благомыслов. — Можно, разумеется, и откомандировать куда-то... Тайно, ночью.

— А дальше? — Гикаев глубоко затянулся и, подойдя к окну, швырнул в него сигарету.

— Все остальное по Калмыкову, господин генерал. Вы издаете приказ-ультиматум, и поскольку большевики не могут освободить того, кого у них нет... Словом, мы получаем свободу рук и яростное офицерство.

Послышался мягкий стук, и в дверях возникла фигура адъютанта, полная исполнительского рвения. Чуть боком, ладонь на дверной ручке.

— Только что звонил начальник тюрьмы, господин генерал. — Теперь уже руки по швам. — Ожидается партия арестантов. Поэтому он просил уточнить, в какие часы вы намерены прибыть завтра для повторного допроса Кафы.

Гикаев выразительно глянул на Благомыслова, что-то взвешивая.

— Очевидно, допрос Кафы отпадает, Георгий Степаныч? — спросил он.

Опущенные глаза начальника контрразведки сказали: да.

После ухода Назина генерал подошел к Благомыслову и протянул руку.

— Надеюсь, мы расстаемся друзьями, Георгий Степаныч? — сказал он. — Вот и отлично! Что же касается вашего остроумного предложения, я обещаю рассмотреть его в ближайшие сутки. И, очевидно, тогда же я назову новое время, новую ночь для удара по красным. Вы свободны, полковник.

Поезд экстренного сообщения отправлялся из Городищ с первыми лучами солнца. Старый художник стоял в открытом тамбуре с тростью и саквояжем в руках и думал о том, как переменчива судьба, как странен этот его отъезд, и почему-то не мог представить себя в будущем. Есть настоящее, есть широкое рассветное ветреное небо, зеленые фонари, татаканье под ногами, есть прошлое, его полотна, его ученики, слава, но будущего нет, воображение не может пробиться в его сумерки и увидеть себя там, в другом городе.

Тупое чувство утраты будущего приходило к нему теперь часто. Он воспринимал его с тихой кроткой печалью как что-то неизбежное, роковое и теперь уже всегдашнее, и от сознания, что это действительно неизбежное, роковое, всегдашнее, слезы застилали его глаза. Поезд нырнул под виадук, обволакивая его дымом и паром, и он увидел, да, он увидел над собой, на ветру, Ксению Владимировну с зонтиком и сумочкой. Черный стеклярус был розовым и древним, а ее глаза — молоды и прощально приветливы. Она достала из сумочки белый платочек и подняла над головой, не махая. А вот и замахала. Темные согры уже заставили, загородили елками весь город, пропали из виду красно-золотые мономахи скита, семафор, водокачка, а он все еще видел ее под небом, ее глаза, руку, платочек, видел потому, что хотел видеть, и еще потому, что лишь через это он мог представить свое возвращение.

Поезд катил как оглашенный, но за два перегона до Татарской почему-то остановился, и Савва узнал, что стоять он будет не меньше суток. Пришлось идти к начальнику станции. Тот долго соображал, как надежнее отправить художника дальше, и, наконец, решился:

— Тут на путях штаб пополнения этого душегуба Анненкова. Не заметили? Если вас не смутит эта публика... Лишь бы вперед? Тогда пойдемте!

В вагоне пахло квашеной черемшой, пельменями, дымом махры и ваксой. Остриженный наголо атаманец зажигал в коридоре керосиновые фонари, хотя сумерки еще только угадывались. В дальнем конце вагона кто-то легонько тронул струну гитары. Зазвучал аккорд. Гитаре подпел притворно картавящий сладкий тенорок, и все это стало приближаться к купе Саввы Андреича.

Мимо открытых дверей проплыл, пританцовывая и поводя гитарой из стороны в сторону, тонконогий, уже немолодой казак в напахнутом на голый торс светлом английском френче, в нестерпимо голубых галифе. Следом ковылял по-утиному блаженно улыбающийся верзила с загасшей цигаркой на нижней губе. Поплямкав, он щелчком выкинул цигарку за окно и, облапив гитариста, задышал ему в лицо, прижимая струны ладонью и останавливая игру.

— Постой, кореш... Ты ведь недосказал... Значит, она брыкается, дескать, малолетка нетроганная, а ты?

— Пардон, извините — что тут скажешь. Снял с головы шляпу с перьями, как у графа Монте-Кристо, и — в казарму.

— О, заливает! — Верзила заржал, всхлипывая от восторга. — У тебя сорвется! Ну, не кобенься, не пуды же тебе языком ворочать.

Гитарист молчал, поглядывая из окна на умытый дождем низенький перрон, топорно сколоченный из старой вагонной обшивы. Губы его трогала тихая самодовольная улыбка.

— Видишь? — показал он на грациозную фигурку девчонки, облепленную мокрым ситцевым платьишком. — Левее, левее. Еще мешок на голове. Такая была и та. Годков пятнадцати. А вот под кофточкой... М-м...

Конечно, теперь он должен обнять гитару, повязанную георгиевской лентой, и качнуться на носках, будто в седле.

— Тогда тоже шел дождь, — продолжал он.

Прислушиваясь к рассказу, Савва Андреич уловил посторонний настойчивый стук, а когда понял, что это стучит в каком-то странном нервическом припадке его собственная рука, лежащая на фибровом саквояжике, ему сделалось страшно.

Боже, подумал он, я уже не сознаю самого себя, я — посторонний к тому, что делаю сам. Еще одна подробность в этом скотском рассказе, и я сойду с ума.

Старый художник уже потянулся, чтобы прикрыть двери, но в коридоре зазвякали шпоры, и в купе возникла фигура лохматого белоголового старца в гусарской форме, с орденом Почетного легиона на синем суконном кружочке.

— Честь имею представиться, начальник штаба пополнения войск атамана Анненкова, войсковой старшина Степанов! — скорее по-светски, чем по-войсковому отрапортовал вошедший и тут же осведомился, не возражает ли г-н художник против его общества на предстоящий путь следования.

Савва Андреич молча приподнялся и показал на пустующую полку. Вошедший присел и, раскрыв непривычно тонкий портсигар, достал розовую конфетку.

— Бросаю курить, — объяснил он, препровождая конфетку в рот. — И потому должен удовлетворяться атласной подушечкой, которая почему-то пахнет керосином. — И, меняя тон: — Начальник станции называл мне вашу фамилию, господин художник?

— Она что-нибудь сказала вам?

— Я приучен к прямоте солдата, господин художник.

— Что ж, прямодушие никогда не было пороком.

— Тери-бери, тери-бери, фук!

— Ну, а вот этого я не знаю... — Лицо Саввы Андреича выразило удивление.

— Жаргон кадетского корпуса. В тех палестинах, где я учился, играли на так называемое святое признание. Проигравший, в случае, если он в заданном уроке ни бе, ни ме, должен был подняться и, пожирая начальство глазами, сказать это идиотское: тери-бери, фук!

— В чем же вы тогда ни бе, ни ме?

— В искусстве. Правда, я знаю, к примеру, что существовала фламандская живопись, что фламандцы малевали женщин достаточно пышными... Впрочем, не буду распространяться... Никифор! — крикнул он в коридор и прислушался. — Есть ты там? Тащи две постели, мне и господину художнику.

Тюфяки и подушки вломились в купе на круглом, как тыква, брюхе того атаманца, что зажигал в вагоне керосиновые лампы. Пока он с крестьянской обстоятельностью, неуклюже ворочаясь и сопя, укладывал их на полки, начштаба и художник молча стояли на выходе в коридор.

От постелей пахло плохим мылом и лошадью. За весь свой путь Савва Андреич и часа не спал по-хорошему, но дурной запах и эти чужие, чуждые ему и неприятные люди, с которыми он почему-то должен теперь говорить, дышать одним воздухом, делали его пребывание здесь трудным и даже тягостным.

Этот выбеленный временем гусар, думал он, в сущности, ничего еще не сказал и не сделал, но почему он так неприятен? Бурбон? Тупица? Напротив, пожалуй. Тери-бери, тери-бери, фук... Как ни суди, но это всего лишь чудачество, которое в другой обстановке могло бы показаться забавным и даже милым. Он, вроде, пьян. Лицо его серо, как лицо всякого глубоко нездорового человека, которого хмель уже не красит. Мундир неопрятен. Синий кружочек под Почетным легионом закапан салом. Глаза западают, как у гориллы...

Скрипнули тормоза.

Поезд дернулся и пошел. В плывущее окно заглянула стрелка, потом фонарь, обтаявшая свеча за чистым зеленым стеклом, рожок из меди, начищенный, как церковный подсвечник, лошадь, рогожные мешки стояком на телеге. Голоса в коридоре, удалившиеся было к тамбуру, снова приблизились к самому купе.

— Ты понимаешь? — говорил офицер в накинутом на голый торс светлом английском френче. — Мы ее ведем к проруби топить, а она смеется.

— Брось ты! — В шепоте верзилы восхищение и ужас.

— Честно. Мы ее ведем топить, а она смеется.

— Тронулась?

— Почему тронулась? Не верит. Думает, что разыгрываем. Дескать, за что ее топить, не красная, кругом хлопцы и все ее же кавалеры.

— Ну, а дальше?

— Поняла, конечно. — Рассказчик умолк, тронул струну, помычал без слов. — Мы ведь всегда так. Поймаем какую, потом, чтобы не болтала...

Савва Андреич вздрогнул.

— Это не задевает ваших принципов? — внятно спросил он Степанова.

— Задевает, конечно. — Степанов пожевал губами. — Но есть и объяснение — зов плоти, как известно, сильней Цезаря.

— Это хладнокровный убийца.

— Это храбрый офицер, господин художник.

— Тогда объяснимся, если позволите. — Савва Андреич медлит, как бы нащупывая под собой почву. — В вашем представлении я — презренный шпак. Навязанное вам багажное место. Тюк. Чемодан. Но я разочарую вас: я ношу звание... Я академик живописцев российских.

— Очень, очень приятно...

Из-под белых ресниц крутнула хвостом лукавая лисья почтительность.

— Разуверьтесь, милостивый государь, я не имею в виду делать вам что-либо приятное. Русская армия и русский офицер были доселе выражением великодушия и порядочности. Здесь же... Слушайте внимательно: мы сойдем с вами на ближайшей станции, и у первого же воинского администратора, которого встретим, я оставлю прошение и свидетельства против этого... вашего... На злодея должна быть обрушена кара полевого суда.

— Вы что, с неба свалились?

— Я еду в Омск для встречи с господином Вологодским... И более чем уверен...

— Передайте ему привет!..

В коридоре засмеялись. Ударила гитара, и мимо купе снова поплыла клоунада атаманцев. Гитарист, теперь уже без мундира, с золотым крестиком, низко опущенным на золотой же паутинке, кривлялся, выворачивая ступни, и то подбегал вперед дрыгающими шажками, то останавливался, подпевая гитаре.

Верзила вторил ему, держа перед собой мундир гитариста как нечто священное, и тоже кривлялся.

Звякнули шпоры. Степанов сделал два быстрых шага и резко скомандовал в коридор:

— Ат-ставить! И передайте на кухню — у меня гость. Побольше закусок и чаровницу!

«Чаровница» на сей раз происходила от слова чара или чарка и представляла собой круглую коробку из фанеры, облепленную голыми девицами, вырезанными из цветной глянцевой бумаги с подрисованными тушью подробностями, и таила на дне батарею бутылок.

Степанов сел, близоруко пощурился на фонарь через стеклянный стаканчик и, вынув из «чаровницы» салфетку, протер стаканчик и еще раз приблизил к глазам.

— Я жду ответа, — напомнил Савва Андреич.

Под колесами пульмана застучал железный мост. Гигантский спрут, сплетенный из теней от ферм, пошагал через купе, надвигаясь на слабые мутные пятна огней и заступая одной ногой за другую. Пережидая шум, Степанов щелкнул крышкой часов, поглядел на циферблат, на Савву Андреича и, как только стало тихо, спросил художника:

— Вы, разумеется, не знаете, кто нас везет, кто машинист, каких убеждений. Я вот к чему. — Он постучал кончиком пальцев по циферблату. — Сейчас около десяти. А ровно в десять тот, кого вы уже мысленно расстреляли, — кстати, это подхорунжий Кузнецов, — переберется из вагона на паровоз и примет пост наблюдения за бригадой. Он сделает это на ходу, рискуя сорваться под колеса. Он — наш охранитель. — Степанов остановился. — Он — ваша жизнь. Без него...

— Я жду ответа, — повторил художник.

— Это и есть ответ. Потерпите, и я, видимо, смогу поколебать вас в одном заблуждении... В детстве да и в отрочестве я был существом субтильным, хрупким и ранимым, как росток картофеля в подполье. Но изумлял домашних верблюжьей выдержкой в постах и моленьях. Это была та слабость плоти, которую безотчетная вера наделяет нечеловеческой силой. И вот сейчас с вами, да и до вас, я видел себя, и вижу, в великий четверг, с маленьким, слабым, как дыхание ребенка, огоньком свечи, который надо донести до образа над твоей кроватью. Наш поезд вооружен как дредноут, но, в сущности, это тот же слабый огонек, так как кругом круговерть, и даже не просто круговерть, а стихия, жестокая, враждебная и разнузданная.

В купе постучали.

Вошел улыбающийся чернявый казачок с подносом у плеча на перевернутой ладошке. По купе распространился дразнящий запах свежепорезанной колбасы, разогретой в луке тушонки и какой-то восточной приправы. Казачок виртуозно крутнул поднос на пальцах, быстро и ловко составил кушанья на столик и, не проронив ни слова, мягко выскользнул из купе.

Степанов раскупорил бутылку рябиновой.

— Придвигайте к себе тарелки, — сказал он художнику. — Это буженина. А вот этот чванливый, с хвостом, — селенгинский омуль. Он немножко припахивает. Но это не изъян его, а украшение, от которого он встает выше омаров и устриц... На чем я остановился? Да, вас ужасает прошлая смерть, смерть девчонки, которую вы не видели и которая, быть может, недостойна и малейшего сожаления. Между тем, как над нами, а сиречь и над вами, витает безносая не в прошлом, а в настоящем. За нами охотятся. И если большевики сунут нам под колеса шашку пироксилина или машинист окажется их агентом и спустит нас, как миленьких, под откос, в преисподнюю, — отврати, боже, эту бессмысленную погибель! — тогда все мы: и я, и казачок, и Никифор, и штабная рота, и вы, господин художник, а с нами и подхорунжий Кузнецов, — все мы, будто родные братья, ляжем в одну общую могилу. Вы — наш, мы — целое... И да воцарится над этими колесами мир и согласие. Давайте по маленькой.

Из бутылки забулькало.

Савва Андреич устало прикрыл веки и молча отодвинулся от столика.

— Что же осталось тогда осиротевшему гусару? — Укоризна в голосе Степанова была угрюмой. — Рискнуть в одиночку?

Он прикоснул свой стаканчик к неподнятому стаканчику художника и запрокинул голову.

— Видит бог, как я сопротивлялся! — пьяна хихикнул Степанов и, подойдя к окну, выставил руку. — Душно... А ведь вы красный! — Глаза его были колкими и трезвыми. — Академик российских живописцев. Бросьте, бросьте!

Погрозил, покачал пальцем.

— Баста! Больше не пью!

Бочком сел на свое место и прикрыл стаканчик ладонями.

— Хотите, я попотчую вас одной тайной? А?.. К озеру Балхаш, как известно, спадают семь рек. Семь молочных рек, и каждая в этих... в кисельных берегах. «Ты знаешь край, где все обильем дышит». Э, когда-то ваш п-покорный слуга, сын тайного советника и актрисы, был... да, был, — почти крикнул он, — первым учеником частного лицея. Блеф? В кадетском корпусе я восемь лет вел изящную словесность и, вестимо, ходил под ручку со всеми музами. Его высочество цесаревич Николай жал вот эту руку за бесподобный, как он выразился, урок о Хемницере и Крылове... Блеф? Так вот, тайна. Земля, которой управляют из Омска, не есть государство сильной личности. Это — бочка без обруча. Сильная же личность восходит над аркадией Семи рек... Ур-ррр-а-а но-овой империи!

Положив одну вытянутую ногу на другую, он сдернул сапог, выпутал ступню из портянки.

— Чертовски затекают ноги... Царь Борис. Слышите? В широком представлении это провонявший лошадью казачий офицер Анненков, тайно же... п-пока только тайно, царь Борис. Борис Во-ло-ди-ми-ро-вич!.. Впрочем, спать!

Укладываясь, он вдруг резко вздрогнул всей спиной и обернулся на художника.

— Стоп! С вашего лица стекает ирония, вы — красный. Красная сволочь! Да не пяльтесь на меня, как на помешанного. Помешанный? А ведь это мысль. Гм... Гениально! То, что мне пришло в голову, гениально. Я суну тебя в арестантский салон. Так и так. — Степанов наложил решеткой пальцы на пальцы. — И силой увезу к Анненкову. Польщенный визитом большевика, иерарх не преминет объехать с тобой империю и во всем тебя убедить. Больше! Ты получишь возможность требовать у него, у судьи, кары для подхорунжего Кузнецова. Он выслушает. И повесит... тебя. Тебя, слышь?! Он-то знает, почему Колчак, этот копеечный болванчик, проигрался впух-прах. Мало вешал! Верна?

Увезет, подумал старый художник. Увезет!

Мимо окна, по небесной сини, летели, роились, падали на землю красные шмели искр. Пахло колосниками, дымом и чем-то еще из невозвратного милого детства. Перед глазами художника возникла паровозная будка, кочегар у вздыхающей топки, подхорунжий с кольтом. Голубые ноги широко расставлены, на голой груди к поясу свисает на паутинке золотой осколок с пробитыми гвоздями ладонями Иисуса.

Увезет, повторил про себя художник.

В мире, где чужая смерть не была смертью, как, впрочем, и чужая жизнь не была жизнью, подобное насилие — не зло, а что-то вроде доброй скоморошьей проказы. За станцией Татарской теплушки и пульман сойдут с транссибирской колеи, чтобы повернуть к югу в направлении «джентльменской» державы царя Бориса. С этой минуты поезд побежит не к Омску, а от Омска, не приближаясь к нему, а удаляясь, и, таким образом, спасение Кафы, то, что стало смыслом его жизни, будет отменено, отставлено.

В то утро следственная комиссия отменила все свои заседания: тюрьма почему-то не выдавала арестантов. Возвращаясь в прокуратуру, Мышецкий решил побывать дома и остановил коляску у парадного подъезда.

За окнами кабинета лопотала береза, мигала на солнце тревожными мелкими листьями. Против сильного света листья были не зеленые, а черные и золотые, и Мышецкий припомнил вдруг университетскую рощу в Томске, себя, толпы друзей-студентов, рев нарочито низкими голосами, который лишь по недоразумению можно было принять за пение:

Стало хорошо и чуточку грустно.

Походил по кабинету.

Перебрал на столе сувенирные вещицы, книги, бумаги. Сел на стул, потом на качалку, под ласкающий солнечный ливень. Он уже давно не был в своем кабинете днем. Удивительно уютно здесь и покойно. Мир терзает война, нельзя сосчитать загубленные жизни, обыкновением стали крушения и катастрофы династий и режимов, грубеют нравы, подлость вознаграждается и правит, а вот этот крашеный ковыльный султан в бокале, это окно, эта пожухлая, древняя библия, колокольчик с ореховой рукояткой, карие очи с портрета, винчестер на стене, ковер, диван, скрип старой качалки — все это стоит в прошлом, в тишине и покое, исполнено доброты и человечности...

Посижу, посижу...

Вот так. Так удобнее.

А может, и вообще не показываться сегодня в прокуратуру. День покоя. Целый день такой желанной, такой мирной патриархальной жизни.

Нет, Глебушка, нет. Еще с утра сидело в голове что-то чрезвычайное по срочности, какая-то неснимаемая тяжкая гиря. А, письмо чешскому коменданту! Но ведь все бумаги со мной, и я мог бы сотворить этот перл у себя за столом.

Нет, нет, очень уж выспренно!

Зачеркнув последние слова, Мышецкий искоса глянул на окно и у самых стекол увидел медленно плывущий зонтик Вареньки. Конечно, это был ее зонтик — легкое цветастое полушарие, увенчанное костяным шпилем. В следующее мгновение в кабинет вошла сама Варенька, улыбающаяся, нарядная.

— О, ты дома! — воскликнула она, щуря на мужа удивленные радостные глаза, и, оглядевшись, небрежно толкнула в угол все еще раскрытый зонтик. — Ну, обними меня, я не видела тебя полвека. Да разве так? Ну, это еще куда ни шло. А теперь скажи: милая моя Журавушка. Ты ведь всегда говорил мне эти слова после разлуки?

— Говорил.

— Что-то пишешь?

— Кончаю. Каверзное сочинение по службе. И, черт бы его побрал, срочное, как завещание у смертного одра. Садись. Два, три слова, и я свободен.

Он усадил ее в кресло, держа за руки, и вернулся к столу.

— «Пишет, пишет царь ерманский, пишет русскому царю», — сказала она, наблюдая за пером мужа, и, сбросив туфельки, забралась на кресло с ногами. — А если я подымлю, Глеб?

— Ты только что дымила.

— Волнуюсь, родненький.

Мышецкий подумал, что ослышался. Волнуется? А-а! Не поднимая глаз от бумаги, спросил:

— Говорят, ты встречаешься с Цугинавой?

Перышко остановилось.

— Япония такая же союзница России, как та же Англия или Франция. — Тон ее голоса был шутливым, а лицо серьезно и непроницаемо. — Ты не находишь?

— Да, конечно.

Перышко скрипнуло, уткнулось в бумагу и тут же побежало с прежней прытью.

— Так я закурю?

Очевидно Мышецкий теперь слышал голос, а не слова. То, что он сказал в ответ, не было ответом. Потом потянулся к пресс-папье и неестественно долго промокал написанное. Варенька тем временем вертела в руках коробку папирос, разглядывая на ней красногубую негритянку в клетчатом трико танцовщицы, с дымящейся в пальцах неправдоподобно длинной папиросой.

Закурила.

— Я тону, Глеб, — сказала она изменившимся, тоскующим голосом.

Мышецкий не отозвался.

Она помолчала, загасила папиросу, неверным рассеянным движением взяла со стола газету, подержала ее у самых глаз одной рукой и, презрительно хмыкнув, вернула на место.

— Война, речи, производство в чины... Когда все это кончится... Глеб, что мне делать?

— Работать, — ответил он с внезапной суровостью и отодвинул от себя бумаги. — Другого совета я не знаю.

— Боже, он ничегошеньки не понял! — Глаза ее потемнели. — Ну, а какое дело мог бы предложить мне господин прокурор? Должность письмоводителя в суде?

— На крайний случай подошло бы и это.

— Да? Ты согласен приблизить меня к страданиям? Замордованные арестанты, смертная казнь, объявляемая как откровение божие, матери с потухшими глазами. Пойми, Глеб, я бегу от всего этого. Ищу забвения в пустоте и никчемности, в обществе, которое серо и бездуховно. Я мирюсь с трясиной, чтобы не видеть из-за нее повешенных... Глеб!

Подобрав юбку, она спустила ноги с кресла, попала в туфли и быстро пошла к нему спотыкающейся неровной походкой.

— Глеб!

Голос ее звучал тихо.

Это был голос исповедующегося.

Мышецкий поднялся.

— Свяжи меня, Глеб, закрой в чулан и приставь стражника! Тысячу стражников! Я боюсь самой себя!

Он привлек ее к себе, с тревогой ощущая ее безвольное, бьющееся от дрожи тело.

— Возьми с меня слово, — продолжала она. — Возьми с меня слово, что я никогда не выйду одна из дома. Я боюсь. Слышишь?!

— Но чего, дурочка ты моя?

— Трясины. Я оживляю прошлое, я постоянно, каждую минуту, вспоминаю тебя и себя в прошлом... Краковяк у пани Крижевской... Это плохо, это обреченность, готовность пасть, в которой никогда не признаются.

Варенька плакала.

— Помоги мне, иначе я...

— Что ты?

— Не знаю. Стану наложницей нелюбящего и нелюбимого, сбегу к красным.

— Положим, к красным мы сбежим с тобой вместе.

Мышецкий деланно рассмеялся.

— Какая страшная шутка! — воскликнула она.

— Прости, малыш. Но небо чисто, и печали твои напрасны. Я верю тебе и в тебя. Верил и верю.

— Не надо! — почти крикнула она, отстраняясь и оглядывая его испуганно и устало. — Теперь я другая и веры твоей боюсь. Мне нечем на нее ответить.

— Ты... не моя?

— Твоя. — Она подошла к окну и, глядя на лопочущую березу, добавила с обычной своей твердостью: — Пока твоя.

И поправила прическу.

— А ведь у пани Крижевской мы с тобой действительно были лучшей парой. Ты порядочно выпил, был бледен как бумага, глаза твои и волосы блестели черным блеском. Духовой оркестр сходил с ума, а я прыгала, подобно козе, и кричала дамам громче оркестра: не пяльте глаза попусту — господин Мышецкий видит только меня. Я ведь тоже клюкнула, как помнишь.

Преображаясь, Варенька подошла к шкафчику, за глухой дверцей которого по обыкновению нес вахту пузатый поместительный графин и целый выводок стаканчиков.

— А кто живет в этом тереме? Ау? — пропела она сказочным голосом и постучала в дверцу. — Да, Глебушка, никак не соберусь спросить тебя. Как бы это... Ты бывал в Тибете и Турции... тебе не приходилось курить гашиш или что-нибудь другое столь же одуряющее. Успокойся, мой мальчик, ничего практического за этими словами нет. Наркотики мне страшны хотя бы по одной той причине, что всякую красоту они делают безобразием. А вот винишка или, скажем, рюмку шустовского коньячку я бы хватила. Так что же в этом шкафчике?

Варенька становилась такой, как всегда. Так же хороша, так же смеялась, тем же удивительно мягким и милым движением высоко поднятых голых рук поправляла прическу, была эксцентрична, пряма, немножко лукава, немножко кокетлива. Но за всем этим Мышецкий видел теперь какой-то новый удручающий фон. Знакомое и давнее в ней выглядело преувеличением, смутной и в то же время явной многозначительностью. Казалось, она говорила: видишь, годы бегут, жизнь бьет нас, а я все та же, твоя и своя. Наблюдая ее, он думал сейчас, что новое в ней — это ее несчастье. Она несчастна и не первый день. А он, ее муж, захваченный круговоротом бытия, войной, делом, чужими и своими страданиями, слеп и глух к ее бедам. Тонет. Она тонет. Теперь он видит: это действительно так. Это их общая катастрофа.

А может, ничего нет, и небо действительно чисто?

— Так что же в шкафчике? — снова постучала она в дверцу.

Мышецкий отыскал среди бумаг крошечный белый ключик и открыл погребок.

— Маньчжурский спирт, — сказал он, передвигая бутылки. — И ничего другого.

— Ну, что ж, на крайний случай, говоря твоими словами, подойдет и это. Разведи рюмочку, и я пойду спать. Я так скверно спала эту ночь.

Когда они поднимались по лестнице в ее спальню, она обеими руками держалась за его руку и пьяно, немолодым шелестящим голосом говорила одни и те же слова:

— А я тебя соблазняю. Слышишь, Глеб? Соблазняю.

И жалась к его руке грудью.

— Смешно, правда? Ты мой законный муж, за-кон-ный, а я соблазняю тебя, как... — Она переводила дыхание. — Адово хочу спать! Я посплю, а ты побаюкаешь меня. Ладно? У тебя такие теплые руки. Такие теплые и такие большие, как... — И на этом «как» она переводила дыхание, — как каравай горячего хлеба.

В спальне Мышецкий раздел ее, накинул одеяло и подоткнул под ноги. Она блаженно закрыла глаза и тут же открыла их.

— Глеб, возьми с меня слово, — сказала она неожиданно трезвым горячим шепотом. — Нет, лучше закрой в чулан. Лучше закрой. Так надежнее, мой мальчик!

Сна не было.

Раздражало и угнетало все, что он видел и слышал, что напоминало о себе звуком, красками, формой или запахом. Шлейф дыма не льнул больше к окну, еда остыла, и столик теперь источал только один, непереносимый с детских лет, склепный запах старого желтого сала и вымазанного этим салом железного ножа. И так как фонарь в купе погас и теперь они плелись в полной потьме, он наугад, с раздражением отодвигал от себя одну тарелку за другой, но запах сала и железного ножа не пропадал и даже становился, как ему казалось, еще настойчивей. У мостов и станционных строений в купе светлело, гигантский спрут медленно переставлял свои ноги, устрашающе водил глазами, и тогда на полке, где спал Степанов, Савва Андреич видел карнавальную маску и длинные кисти рук.

И тошнота подступала к горлу.

Ночью кочующий штаб войскового старшины Степанова, следуя с погашенными огнями, прокрался мимо забитой составами Татарской и, не делая крюка на юг, устремился к Омску. И Савва Андреич вдруг понял, что страшит его не пиратский увоз к атаману Анненкову, а шашка пироксилина под колесами. Он боялся умереть анненковцем. Видел себя мертвым, в братских объятиях с мертвым же верзилой, подхорунжим, наконец, с тем же Степановым. Хотелось замотать головой, завыть от бессилия, поступить по-другому.

Очевидно, жандармы сочинят протокол, думал он, и тебя, художника, священнослужителя Красоты и Гармонии, противника всякого зла, поставят одной строкой с его слугами, равнодушными каждодневными убийцами и разрушителями, отпоют одной требой с ними, окурят одной кадильницей, после чего в том же порядке перепишут из протокола на лист поминальника, и кто-то поскорбит по тебе или порадуется твоей кончине так же, как поскорбит или порадуется по поводу смерти предводителя убийц господина Степанова.

В пору туманной юности Маринка, его сестра, большеокое, бесконечно нежное и плутовское создание, возвращалась как-то с мамой в Петербург из Нарвы, где они гостили у м-м Калерии, помрачительной красавицы, — это слова Маринки, — тогдашней примы русского кинематографа. Савва пришел на вокзал их встретить. Ему не терпелось как можно скорее и как можно больше услышать о м-м Калерии, но мама всю дорогу держала девчонку под локоть и что-то выговаривала ей возбужденным наставительным шепотом.

— Это она за что тебя? — спросил Савва Маринку, когда они остались одни.

— Ни за что, — ответила та и ухмыльнулась. — Ты знаешь, Савельич, когда в вагоне мне постелили постель... — Она прикусила губку, глаза ее стали большими и темными. — Ты ведь не осудишь меня? Так вот, когда мне постелили постель, я не захотела раздеваться. Не понял, почему? Ну, а если крушение? Ужасно, когда лежишь голая и все на тебя смотрят, а какой-нибудь дядька, вот такой, с усами, муслит карандаш и описывает тебя, мертвую...

В этом было детское и недетское. И в смерти она не хотела лишиться того, что имела. Что-то подобное переживал теперь и он сам.

Память уже гнала мимо нестареющее, всегда молодое — Гатчину, Петергоф, дачные сады, стук крокетных шаров, тоскующий рояль в распахнутом окне, свечи, хохот, споры о мазке, цвете, о том, шедевры ли творит имярек, новомодный живописец, пикники, запах утренней свежести, костра, и вдруг что-то вернуло его к настоящему, заставило встрепенуться.

Он вяло прислушался: бесчувственный голос Степанова читал молитву:

— Огради мя, господи, силою честного животворящего креста твоего. — И, передохнув: — Огради мя, господи, и сохрани мя от всякого зла.

Должно быть во сне, подумал художник, но мелькнувший за окном фонарь успел плеснуть в купе жидкую позолоть, и он увидел Степанова сидящим по-восточному, в нижнем белье, с болтающимися завязками, и подумал, что тот, видимо, давно уже не спит и так же, как он, Савва, обуреваем какой-то своей навязчивой думой.

— Эй вы, как вас! — позвал Степанов. — Потрудитесь доложить, что я наболтал вам вчера про царя Бориса.

Он чиркнул спичкой, поднял огонек над головой и посветил на дверь:

— Закрыта, слава богу... Странная штука, господин художник, после малейшего возлияния меня бьет трясучка страха. Он осязаем, этот страх, физически. Что-то вроде липкого пластыря на всем теле. И пахнет мертвечиной.

— И тогда вас тянет к философствованию?

Степанов невесело рассмеялся.

— На рукаве у меня кости и череп, но поверьте, милейший, я воистину святее папы римского. Я не воюю. Воюют те, кого я набираю. Я ведь всего лишь начальник штаба пополнения.

Умолкнув, он потянул на себя одеяло, и голос его стал глуше.

— Мало вешал. Мало.

Художник похолодел.

Бежать, бежать, бежать! — принялась выстукивать под вагоном гулкая железная тележка, и он перекрестил себя широко и истово.

Брезжило.

Пульман катился в тумане, как в молоке. И было странно, что это поезд, а не пароход и что нет баюкающего пароходного шума, столь же отрадного и поэтического, как шум опавших осенних листьев под ногами.

Пора!

Фибровый саквояж уже был в руке, и теперь оставалось лишь бесшумно открыть дверь. Но от волнения он действовал неосторожно, и что-то звякнуло. Тонко и звонко, будто какая-то птица ударила клювом по листу жести.

— Клозет справа по ходу, — объяснил, просыпаясь, Степанов и, потянувшись, снова закрыл глаза.

Поезд умерил бег и остановился. Художник торопливо прошел по коридору и, только спустившись на влажную черную землю, вдруг понял, что оставил в вагоне трость.

А, черт с ней, подумал он, застегивая на пальто пуговицы, и пощурился на расплывшиеся в тумане освещенные окна разъезда.

В двух шагах от него курили верзила и подхорунжий.

— А, господин художник! — Подхорунжий на польский манер поднес к козырьку два пальца и разулыбался, как мог. — Прогуляться? Никак нет? А, чемоданчик. Но вот осведомлен ли об этом господин войсковой старшина?

Ласковое лицо стало напряженно враждебным, губы исчезли.

— Вы полагаете, я не волен распорядиться собою, как хочу? — Удивление и гнев делали Савву Андреича похожим на рассерженного Нептуна.

— Случай чего, ухватишь его за фалды, — кинул подхорунжий верзиле и, придержав клинок у бедра, занес сияющий сапог на подножку.

Но в тот же миг поезд тронулся и стал с места набирать скорость, будто вдруг заспешил по какой-то особой надобности. Верзила кинул растерянный взгляд на художника, потом на хвост и неловко запрыгнул на подножку.

Из бани перла распаренная розоволицая мастеровщина. Пахло паром и вениками, наяривала гармонь, и кто-то уже бил, молотил на крепкой глинистой поляне выходку-отчаюгу:

У гармониста была деревянная нога. Лежа щекой на гармони, он глядел на свою деревянную ногу, потом на сидевшего подле Савву Андреича и, показывая счастливыми глазами на маленькие ножки, деловито выбивающие лихое звонкое просо, начинал пристукивать целой ногой и подпевать, настолько тихо, что слышать его мог только один Савва Андреич:

Но маленькие ножки каким-то чудом слышали то, что слышал один Савва Андреич, и, подступив к гармонисту вплотную, переходили на шутливо-сварливый перестук, и тогда весь люд, ахая и пританцовывая, вторил им внятно и тоже тихо, бережно, чтобы не заглушить цокающие подковки:

Саввой Андреичем владело предательское чувство умиления. Он прятал от других растроганное, искаженное гримасой, плачущее лицо и почему-то думал о войне, о долготерпеливом, неистребимом, разудалом, бесшабашном умельце — россиянине и так же, как гармонист, глядел на деревянную ногу и звонкие подковки.

И вдруг понял: опоздал.

Опоздал в Омск.

Смертная казнь уже подписана.

Милый Олень

Письмо Таисии, наконец-то полученное Кафой, начиналось длинным обращением и, как все, что она писала, было чуточку книжным.

Далее в письме шел розовый сумбур о переменах в габсбургской Австро-Венгрии и назидательные советы «для себя и для близких». При этом оставалось неясным, следует ли причислять к близким пражское гнездо любящих рабов и их несравненного родителя.

Кафа понимала: перед нею письмо сестры. Но голос ее слышала плохо. Тон письма, слова и мысли были туманны.

Что с нею, думала Кафа. Разочарование в любимом, в людях, в идее? «Исполняйте меньшую и посильную задачу». Нет, это не она! Бумага источала слабый запах духов, листки обегала вертлявая ниточка бирюзы. Что с нею, что с нею?

Веточка кипариса не дошла, иссохла и стала пылью без запаха. А вот гранатовый лоскуток и стихи, отстуканные на отдельном листке заглавными буквами, оказались в целости. Только вот какой же это новомодный поэт, если перо его умолкло еще в прошлом веке? Да и стихи? Кафа помнила их наизусть.

Григ — это Григорий, конечно.

Он был соучеником Ольги, их общим другом, бывал в доме Батышевых, и, как выяснилось позже, каждая из сестер была полна к нему тайного чувства, скрываемого показной откровенностью и бог знает какими уловками. Разделенная любовь досталась Ольге. Но годы и дело, страстные годы и страстное дело часто разлучали их, и, конечно, там, в Праге, Таисия не знала, что письмо ее Кафа будет читать здесь, в тюремной камере, и что показать стихи Григорию она не сможет.

Указывая теперь на Григория и на эти строки, Таисия как бы говорила сестре: «Мне тяжко. Тяжко без вас, без России. Я одна».

Но почему одна, если с нею Юзеф, его рука, их общая идея красной Чехословакии и тысячи их приверженцев? «У меня есть все: пармские фиалки, любовь, лопаточка для торта». На мгновение Кафе увиделась девчонка-насмешница, ежеминутно готовая на самое неожиданное сумасбродство. Но образ этот тут же потускнел и расплылся, как лунное пятно. «Исполняйте меньшую и посильную задачу». Что с нею?

Для знакомства Юзефа и Таисии судьба выбрала Томск. Шел март восемнадцатого, хмурый, без солнца, часто валил снег. Кафа была тогда в Томске комиссаром юстиции, а младшая ее сестра бегала в университет с тощеньким портфелем из черной клеенки и нагоняла страх на Сударыню Математику (выражение одного из учителей Таисии), поскольку ни Гаусс, ни Фурье, ни Лобачевский, ни один из ее достойных работников не мог предложить для девчонки трудной задачки. Трудной задачкой для нее стал Юзеф. Таисию и пленного чеха соединяло сильное чувство, но вот никто в городе — включая комиссара юстиции — не знал, допустим ли меж ними брак, именуемый законным. И все-таки брак состоялся. Законный. Свадьбу играли в Городищах, в доме невесты. В этот вечер тоже валил снег, но он казался ненастоящим, бутафорским, так как на улице стояла редкая для этой поры глухая теплынь, и все окна батышевского дома были распахнуты. Треть горницы занимал оркестр пленных австрийцев: самоуверенный контрабас, изящные и горделивые скрипки, виолончели... Было очень светло. Большая электрическая лампочка кидала свое сияние из окна на белую дорогу, на поваленный, залепленный снегом заплот, а зеленые и белые керосиновые фонари, с которыми, по обыкновению, возвращались с линии кондукторы, плыли в мохнатом струящемся снегу медлительно и печально. Глядя на них, Кафа думала о дороге, о разлуке с сестрой и так как та была беззаботна и радостна, боялась зареветь и, чтобы отвлечься, громче других пристукивала под столом каблуками, помогая разудалому «Яблочку», которое звенело и катилось, как сумасшедшее, подчиняя себе все звуки в горнице.

Ей казалось, что контрабас и скрипки, эти заброшенные войной чужестранцы, ведут что-то свое, нерусское, что это «Яблочко» и не «Яблочко».

Чужим, никогда прежде не бывшим казался мохнатый теплый снег, чужие, осенней синевы глаза глядели на нее с лица Юзефа. Другой судьбы, другой свадьбы хотела она сестре.

Но все находит свои берега.

В канун белочешского мятежа Юзеф оставил корпус легионеров — это был протест против отказа корпуса сдать оружие Советам. Кафу не удивил этот его шаг — Юзеф был коммунистом. И все же он увиделся ей по-новому. «Что же дальше?» — спросила она Юзефа. — «Ленин», — последовал ответ. — «Ну, а если подробнее?» — «Мировая революция». Лицо его становилось смешливо и задорно, а синева глаз глядела по-весеннему.

Русских слов у него было немного, но были еще чешские слова у Таисии, ее любовь к Юзефу, к его прекрасной Чехословакии, был Ленин, и потому объясниться в главном и сокровенном оказалось совсем нетрудно. Чех и русские сестры стали солдатами одной шеренги. А когда мятеж расколол Сибирь на красную и белую и Кафа потеряла обоих, у нее было такое чувство, будто она лишилась не только сестры, но и брата.

Потом она узнала, что судьба вынесла их к Тихому океану, позже они были в Париже, Вене, и, наконец, ветер странствий прибил их суденышко к домику отца Юзефа на окраине Праги.

И вот письмо.

Может, все дело в почтовой цензуре, думала она. В свирепой почтовой цензуре?

«Не преувеличивайте собственного гения, не заглядывайте в мир за чертою доступного».

«Я наивна и сентиментальна, как старая институтка».

Боже, да ведь это же грим, маска!

Ее сестра хочет выглядеть самой кротостью, монашкой, схимницей, забившейся в узкий мирок служения ближнему. Одно слово правды, краснинка, намек оборвали бы путь ее письму у первого же чиновника, вскрывшего конверт ради тайной ревизии.

«Нельзя безнаказанно вкушать от древа познания».

Дока!

Хитрющая бестия!

А вот есть ли у нее серебряное семейство и все эти лопаточки и ситечки?

Сомнительно!

Письмо, в начале которого стояло обращение: «Мой милый, мой добрый Олень», стало предметом довольно темпераментного рассмотрения и еще в одном месте.

Благомыслов приветствовал генерала, едва переступив порог. Его борода и локоть козыряющей руки пошли вверх одновременно и застыли.

— Здравв желламм, гдинн генерал!

В шуточной лихости этого жеста, как и в отменно бравом, солдатском гавканье таилось неуважение к священному акту приветствия, к солдату, который вышучивался. Выдавало себя желание выглядеть закадычным приятелем, любая выходка которого воспринимается как милое чудачество, как дань дружбе. Гикаев с неудовольствием повел глазами в его сторону и пригласил проходить.

— Явился засвидетельствовать самое глубокое почтение, — сказал Благомыслов, наблюдая за тележкой с напитками, которая после хлопка генерала медленно вкатилась в его кабинет на своих маленьких мелодичных колесиках и заняла место между хозяином и гостем.

— Только для этого? — поинтересовался генерал.

— Прежде всего для этого, — уточнил гость.

Он бережно взял с тележки сосуд, укутанный в салфетку, пробка которого была наполовину вынута, и потянул ее зубами. Пахнуло ароматом старого благородного вина.

— Простите, что так, — сказал он. — Слишком сильное желание делает нас зулусами.

— Зулусы не пьют ежедневно, — возразил генерал и, взяв бутылку из рук гостя, наполнил чарки. — Так что же вас привело ко мне, полковник?

— У меня новости, ваше превосходительство. — Благомыслов отхлебнул напитка и самозабвенно зажмурился, отдав должное виноделу и гостеприимству хозяина. — Вчера, как помните, я подал мысль: исчезновение кого-либо из нас, скажем, Мышецкого, могло бы возбудить ярость офицерства против большевиков.

— Не просто исчезновение, а смерть. Вы имели в виду смерть.

— О, поправка, делающая честь вашей памяти! — Благомыслов нашел возможным зажмуриться и по этому поводу.

— Итак, новость, — потребовал Гикаев.

— Извольте, ваше превосходительство. Мышецкий предпринял разбойное нападение на Лоха. В некоторой метафоре, конечно. Едва ли не угрожая пистолетом, принудил отдать письмо сестры Кафы. Милый Олень, я благоразумна, как сам Аристотель, пармские фиалки... Слова там хорошие, но это тайный код. Письмо обещало нам след Рискового.

— Не мутите воду, полковник! Никакого следа вам это письмо не обещало.

— Но согласитесь: это беспрецедентно. В споре между контрразведкой и Кафой, между диктатурой верховного и швалью, осужденной к вышке, добрейший поручик принимает сторону Кафы. Наш с вами враг оказывается под крылышком нашего друга. Письмо передано Кафе.

— Ну, а чье оно? Не ее?

— Я уже сказал...

— Я уже слышал. — Гикаев с демонстрируемым наслаждением осушил полную чарку. — Каков же вывод?

— Если потери неизбежны, разумнее терять то, что дешевле.

— Мышецкого, к примеру, а не Благомыслова?

— Зачем так, ваше превосходительство?

— Вот я и говорю: зачем так? Вы предлагаете разыграть исчезновение Мышецкого, а проекта вашего я не одобрил. Не скрою, он очень и очень разумен и обнаруживает ваш опыт...

— Время, назначенное вами, господин генерал, истекает через час.

— Через полчаса. — Гикаев кивнул на шестиугольные часы, висевшие над «беккером». — А приглашаю я вас завтра сразу после двенадцати.

— Слушаюсь! — Благомыслов дернулся, будто под током, и. встал во фрунт.

— Только не ломайтесь, пожалуйста! Вы пришли засвидетельствовать почтение старшему.

Очевидно, кузен фон Будберга, военного министра белой империи, фигура куда маститее, чем начальник контрразведки, иначе не объяснишь, почему Гикаев тут же решил смягчить впечатление от своих очень уж прямых, жестких слов и вновь заговорил о достоинствах проекта, предложенного гостем. Слова теперь шли красивые и любезные. Но сам кузен, по-видимому, тверже помнил, что он кузен, и, поняв, по какой именно причине слова стали красивые и любезные, вознесся чуть выше разумного и стал самим фоном. Пока хозяин и гость влюбленной парочкой приближались к тамбуру, лицо последнего выражало напряженную умственную работу, он копил яд и, наконец, заметил:

— Между прочим, карикатуру, породнившую вас с королевской коброй, нарисовала Кафа.

— Я это знаю, — отозвался Гикаев.

Он давал понять, что сообщение начальника контрразведки ничего не стоит. При этом он глядел на него холодно и бесстрастно. Я это знаю, повторял его взгляд, я знаю все, что знаете вы, и никогда не выкажу перед вами ни восхищения, ни удивления. Благомыслов надулся: были доказательства, что имя автора карикатуры генерал слышит впервые. Получая настоящий товар, он делал вид, что ничего не получает, и тем освобождал себя от долга сказать спасибо. Купец явно впадал в пустую обидную трату, но остановить себя уже не мог и кинул новую штуку товара:

— Имя автора знал поручик Мышецкий.

И еще одну:

— А быть может, и его шеф.

Теперь красному товару прилична похвала.

— Знать знали, а вот сказать вам времени не достало.

— Что вы! — возразил Гикаев. — От них-то и пришла разгадка этой тайны. Я получил конфиденциальный меморандум и несколько здравых соображений при встрече с полковником Глотовым. Кстати, он также обвиняет вас в недонесении. Вы — его, он — вас... Милейший полковник! Ну, протяните же друг другу руки. Уверяю вас, и Глотов, и Мышецкий достойны вашей дружбы.

Конечно, все генеральские презенты в адрес господ из прокуратуры были не больше как фигурная ложь, имевшая целью примирить непримиримых, а главное, сохранить для себя полную свободу рук, чтобы развязывать узелки не на глазах контрразведки. Благомыслов готов был исторгнуть огненную лаву, разве не для этого восходил он на вершину фон Будберга, но вовремя спохватился, поняв, что, в сущности, все сделано, донос состоялся, и всходы последуют неизбежно.

Довольные друг другом, они простились, как нежные братья.

А уже вечером проклюнулось первое зернышко.

Каблуки подхорунжего Лоха, вошедшего в кабинет Благомыслова с перехваченной телеграммой, стучали настолько многозначительно, что и не прикасаясь к ней, полковник знал: пришла победа.

В адресе — слова:

Подпись — Гикаев.

А в самой телеграмме нижеследующее:

В те, безусловно счастливые, минуты, пока Благомыслов читал телеграмму, его возлюбленная борода испытывала особенно душевную ласку, так как доброта г-на полковника в эти мгновения была чистой, как слеза ребенка, упоенной, и берегов не имела.

С Вологодским Савва Андреич познакомился в Иркутске в номерах купца Хомутинникова при обстоятельствах курьезных, если не сказать невероятных. Почти ежедневно он садился за мольберт, установленный на балконе, и писал с натуры фрагмент большого полотна: тихую патриархальную улицу с церквушкой в позлащенных пятнах икон у входа, с дремлющим на пролетке извозчиком, с лебедой и курами, с мальчишками, гонявшими перед собой деревянный обруч. Это был знакомый с детства мотив, вызывавший в его душе отрадные чувства, но работалось плохо, так как ниже его, на таком же балконе, по обыкновению пировала теплая шумная компания. И вот как-то утром, в черной паре, перчатках и шляпе, художник спустился по лестнице и постучал в дверь нижнего номера, чтобы предъявить ультиматум. За дверью было тихо. Он постучал во второй раз и услышал крепкий мужской голос:

— Какого черта?! Входите!

Художник шагнул через порог, снимая шляпу, и оторопел: никакого мужчины в комнате не было, перед ним стояла пышнотелая дама в короткой ночной рубашке, босая, с многоэтажным амфитеатром растрепанной прически.

— Боже! Мужчина! — она воинственно поддела пальцем бретельку и тем напомнила медвежатника, снимающего с плеча винчестер. — Короче и — марш наружу!

— Но... удобно ли объясняться... вот так...

— Голая я, а не вы. Все удобно, отвечайте и — ходу...

— Видите ли... Я располагаюсь над вами. Я художник и почти каждый день работаю на балконе.

— Ну и работайте на здоровье.

— Но ваши гости, сударыня. Этот граммофон. Чад, хлопающие пробки. Наконец, эти бесконечные, несдержанные и громкие разговоры. — Он передохнул. — Я привязан к своему балкону, только отсюда мне открывается натура...

— Премиленькая история! — Дама протянула руку к висевшему на стуле халату. — Деньги плачены, а поговорить выходи на улицу?

Вечером того же дня художника остановил у церкви элегантный господин в лаковых гамашах.

— Полагаю, это вы сегодня были в моем номере? — спросил он бесцеремонно.

— Очень возможно.

— Тогда объясните, по какому праву вы переступили чужой порог?

— А где были вы в это время? — усмехнулся художник.

— Лежал на кровати за ширмой и слушал. — Господин в лаковых гамашах подошел к художнику и с неожиданной фамильярностью поиграл лацканом его пиджака. — Но согласитесь, женщина! Вы застаете ее голой, и она кричит: боже!

Это знакомство восходило к дружбе и было весьма долгим. Дама с манерами для винчестера исчезла сразу же, были другие дамы, другие встречи, были годы на глазах друг друга, но курьез первого дня случалось всплывал в памяти приятелей, привнося в их отношения живую, забавную и, конечно же, милую нотку. Вот и сейчас, выслушав доклад секретаря о том, что в приемную приходил, ждал, томился и ушел один старый ходатай, назвавший себя художником Поповым, Вологодский увидел перед собой номера Хомутинникова с мезонином и голубятней, полотно Саввы, самого художника в хорошо отутюженной черной паре, услышал его уверенный, чуточку ироничный голос: «А где были вы в это время?»

— Слушай, Максим, — вскинутые на секретаря глаза Вологодского были игривы. — Ты, конечно, знаешь, как называется эта... Ну, ленточка, что удерживает на милом дамском плечике ночную рубашку?

Премьер ворохнулся, поддел в воздухе большим пальцем что-то воображаемое и рассмеялся.

— Бретелька! — с радостной готовностью воскликнул секретарь и заговорил вдохновенно, как поэт: — Уверяю и заверяю, господин председатель! Хоть под присягой, господин председатель! Бретелька, бретель. Истинно французское. Франция, шик паризьен!

— Помолчи, пожалуйста! — отмахнулся Вологодский. — Как он выглядит, этот художник? Дуб древний?

— Как в притче: брадою сед, костью храбер, умом свершон. Все убивался, все ворчал, дескать, как можно заседать целых полсуток. Может, завернул куда — это о вас.

— А что у него — не говорил?

— Приехал спасать какую-то девчонку. Считал минуты. Глаза шальные.

— Тогда вот что, Максим, — Вологодский повел пальцем по бумаге, прижатой бокалом с карандашами. — Номер три. Составишь письмо-приглашение по форме три.

— Слушаюсь, господин председатель!

— Это избавит его от лишних петляний по коридорам. И пошлешь нарочного.

— Слушаюсь, господин председатель!

— Шикарного гусара или там драгуна. Чтобы гаркнуть мог, как надо, и шпорами... Понял? Не просто звон, а полька-«Бабочка».

В прихожей горел свет. Странно, подумал Гикаев, стягивая перчатки и оглядываясь.

В этот поздний час жена его, по обыкновению, уже спала. А-а, брат?! На маленькой белой табуретке стоял кожаный саквояж на пуговицах, а рядом, в углу, роскошная ореховая палка с монограммой и накладным полукольцом рукоятки из черного дерева.

В глубине дома застучали туфельки.

— А у нас гость! — сказала жена с порога. — Твой брат Вадим. Может, переоденешься? Ну, как хочешь.

Схватив палку и припадая на нее с преувеличенным усилием, Гикаев вдруг загудел низким страшным голосом серого волка, который собрался кого-то съесть:

— А ну, где этот барашка-замарашка!

Гость стоял у окна, вполоборота к дверям с книжкой в руке, и, как только Гикаев затукал копытцем палки по гостиной, с улыбкой повернулся к нему и спросил тем же страшным голосом:

— А сколько вас сушеных на фунт идет, сударь?

Они обнялись, тиская друг друга и дурачась.

— Ну вот, наконец-то! — сказал гость, оглядывая брата счастливыми глазами. — А ты не изменился, Жорж.

— Ладно тебе. Не изменился...

Тронув брата за локоть, Гикаев показал на кресло:

— Давай сюда, малыш.

Уселись за круглый низенький стол, покрытый двумя скатертями. На белой — цветная, вырезанные из желтого сукна осенние листья в густой красной паутине. Хозяина и гостя обступали теперь пять узких и очень высоких окон, полных звезд и черного небесного бархата. Образуя легкий светлый фонарь, они, казалось, парили в небе, так как земля лежала низко, а за чистыми стеклами сверкала и дымилась ничем не заслоняемая звездная россыпь.

Это ощущение, по-видимому, вернуло гостю что-то памятное, он сцепил пальцы рук и, качнувшись, опустил голову.

— Умерла Маша, — сказал он глухо, и лицо его выразило страдание.

— Помню. Ты ведь писал.

— Писал, брат.

— Она очень страдала?

— Рак выел внутренности... Ты знаешь, когда я думаю о ней, я вижу на одеяле ее живую и уже мертвую прозрачную руку в слабых рыжих веснушках и понимаю, так она жаловалась на свою боль...

— Ты всегда был чувствительным мальчиком, Вадим. Успокойся, малыш! — И почти беззвучно, одними губами: — Успокойся.

Под фонарем, под яркими звездами звенящим на булыжнике, цокающим вихрем промчался казачий разъезд. Гость замер, провожая слухом горстку ночных всадников, и когда все стихло, сказал, что самое страшное в его положении — это возвращение в Омск. Нравы этого города теперь называют мексиканскими, желая, очевидно, выделить что-то, идущее от неуемного коварства, и он рад, что путь его лежит дальше.

— Ты разве не ко мне?

— К тебе, как видишь. А вообще-то за русские пределы, брат.

— Неужто в Японию? Нет, в самом деле? И чего ты не видел у этих азиатов?

— Многого, Жорж. Японского гостеприимства, японского императора, домиков, которые зовут чайными, гейш...

— Постой. Я ведь не знаю, в каком ты теперь качестве?

— Чиновник особых поручений. А миссия, с которой я направляюсь в Японию, имеет не только название, но и меру — сто тринадцать метров. Каково? Я командирован к господину Сигумире. К поставщику их императорских величеств российского и японского с тем, чтобы получить сто тринадцать метров муаровой ленты. Для чего? Для того, чтобы обратить в бегство красных и вернуть адмиралу белого коня триумфатора. Возможно, ты уже слышал: учрежден орден «Освобождения Сибири». Готовится первая партия — четыреста восемьдесят знаков — и теперь все зависит от меня. Наконец-то я взлетел на вершину!

Гикаев угрюмо поежился, и это должно было означать иронию.

— Привез бы ты лучше сто тринадцать боевых рот, — сказал он, глядя брату в лицо. — Или, скажем, сто тринадцать пушек. Или, наконец, сто тринадцать самураев... Ба, самовар!

В гостиную вошла улыбающаяся хозяйка с самоваром. Поставленный на стол, самовар гостеприимно пахнул теплом и милым домашним запахом горячей древесной золы. И даже попытался пустить свою последнюю воркующую ноту.

— Хорошо! — с веселым отчаянием в голосе воскликнул гость, потирая руки, и улыбнулся хозяйке.

На столе появились сухо поджаренная телятина с чесночным соусом, сыр, черничное варенье, сахарница с торчащим из ее чрева цельным куском сахара, щипчики и горка жареного хлеба на блюде для фруктов — любимое кушанье братьев.

— Извини, Вадим! — сказала хозяйка. — Но я вас оставлю. Ужасная мигрень. Да и эта, неизбежная для вас... чисто мужская тема...

Туфельки еще стучали в соседней комнате, а предсказанная хозяйкой тема уже вступила в свои права.

— Ты что-то сказал о белом коне? — спросил Гикаев.

— Сказал, брат.

Гикаев потянулся за щипчиками, отколол в кулаке кусочек сахара и, держа его над стаканом чая, глянул на брата.

— А я любопытен, как помнишь, — сказал он.

— Ты любопытен, я осторожен. Ведь здесь ты — управа и расправа.

Пальцы гостя, барабанившие по суконным осенним листьям, ожидающе замерли.

— Не надо, малыш. — Рука хозяина легла на руку гостя. — Ну? Что там, наверху?

— Крах. Для Колчака только крах. Труба. Положи мне еще кусочек.

Чайная ложечка добавила в стакан гостя кусочек сахара.

— Ты, разумеется, отметил, — продолжал гость, — что в оперативных сообщениях ставки появилась новая рубрика — положение на внутреннем театре.

— Этот театр был всегда. Десятки деревень никогда не были нашими.

— Но и никогда не было нужды признавать это. И тем более осведомлять о делах этого фронта всю армию.

— Ерунда! — повеселел Гикаев. — Это ерунда.

— Я не кончил, Жорж. Внутренний фронт нельзя замолчать по той причине, что он стал важнее внешнего. Ты вот представь, братушка. Под Нижнеудинском красная публика настолько расшалилась, что играючи снесла километр шпал и рельсов. Чуешь? Кстати, с участием твоих землячков, городищенских железнодорожников.

Поджидая брата, гость принял ванну, тщательно выбрился и теперь, посвежевший, надушенный, со следами мокрой расчески в шевелюре, напоминал снявшего грим актера, который все еще живет волнениями сцены. Позванивая ложечкой в стакане, он говорил устало и, казалось бы, небрежно, но каждое слово ложилось, как зернышко, отдельно от других, убежденное, весомое, а порой, и злое. И эта манера выделять и доносить мысль небрежностью тона, паузой, приливом взволнованного, очень натурального, а по сути имитируемого чувства усиливала его похожесть на актера, только что снявшего грим. В партии эсеров это был признанный боевой конь, полемист, владевший магнетическим даром восхищать и увлекать не только созвучно мыслящие натуры. В восемнадцатом году в Яссах, в свите подполковника Краковецкого, главного комиссара белой Сибири, что прибыл на германскую позицию за сибирскими стрелками для бело-зеленых областнических формирований, он произносил речи в блиндажах, на построениях для молебнов и делал это с такой силой внушения, что солдаты «писались» в новое войско очертя голову, и только через неделю, две били отбой, ломали шапки перед самим Краковецким, чтобы взять слово обратно.

— Правда наших невзгод заключена в том, — продолжал он, отпивая глоток и, будто после причастия, трогая губы аккуратно сложенным носовым платком, — заключена в том, что один из вождей армии, блистательный генерал Гайда, смещен верховным с поста командарма. Тюк и — нету. И вот сейчас, возможно, в эту минуту он кует заговор против обидчика. Американцы и эсеры на его стороне. Все они слетелись во Владивостоке и начиняют гроссбомбу, чтобы швырнуть под тележку адмирала.

— Ты едешь туда? — неожиданно спросил Гикаев.

— Куда я еду, ты знаешь, — с суровой ноткой в голосе ответил гость и полез ложечкой в вазу с вареньем. — Кстати, что это за варенье? Байкальская черничка? Эх, жизнь, жизнь! Как тут не вспомнить каникулы после третьего курса...

Гикаев долго глядел в стакан, будто в глубокий колодец, где что-то происходило, наконец, оторвался и спросил, кивая на лежавшую перед ним газету:

— Ты что-нибудь знаешь о Челябинске? Такая крепость, и вдруг как собака слизала.

— Плохо считали. В этом промашка. И ставка, и Хижняк, и Каппель судили по-детски: в войсках врага штыков и сабель столько-то, у нас больше, все в порядке. А когда бой за этот самый Челябинск достиг апогея и чаша весов уже склонялась к нашей победе, по белым полкам ударил смерч. Шеститысячное войско рабочих. Несчитанное. Чудом возникшее из ничего. И Бобик сдох. Прости мне это невольное кощунство, Жорж. Но сознание, что мы деремся вслепую и видим перед собой лишь одну армию, а их всегда две — явная и тайная, — делает меня издерганной барышней. Их всегда две! Две! И это самое страшное!

Гикаев поднял палец и громко рассмеялся:

— О, теперь я знаю, где вчера оставил галоши!

Гость вздрогнул и медленно опустил стакан на блюдце: он не помнил, чтобы брат смеялся когда-нибудь так громко.

— Что с тобой, Жорж?

— Ничего особенного... Не слыхал анекдота? Раввин в синагоге распекает прихожан за грехи. Дескать, как не стыдно, ходите по бардакам и прочее. И тогда самый богопослушный и кроткий поднимает палец к потолку: «О, теперь я знаю, где вчера оставил галоши!» Я тоже кое-что вспомнил, когда ты костерил нашего брата. Я сосчитаю, пожалуй, своих рабочих...

— Что ты задумал?

— Считать их в земле. В тюрьме. На телеграфных столбах... Повальная экзекуция, если тебе любезно это туманное словечко. Побоище. Кровь и песок.

— Не сходи с ума. Побоище обернется трагедией. Станут поезда. Пробка! Гангрена! И если тебя не шлепнут свои же, это сделают большевики. Ты навяжешь им восстание, и они разнесут станцию в щепки. Куда бежать тогда? В таежные дебри? На рогатину?

— Горит лес, — сказал вдруг Гикаев и, громыхнув сапогами, пошел к окну.

От окна обернулся.

— Поди сюда, Вадька! — пригласил рукой. — Страшная картина!

Поднимаясь над столом, гость увидел жену брата, стремительно вошедшую в гостиную.

Серое встревоженное лицо. Прическа спутана. И совершенно невероятный наряд: наброшенное на плечи зимнее шелковое манто с меховой опушкой по подолу, одна нога голая, босая, на другой черный чулок и такой же черный чулок в тонких нервных руках, пытающихся соединить под животом полы манто. По-видимому, в спешке она надела на себя первое, что попало под руку.

— Извини, Вадим, — сказала она, глядя на мужа. — Жорж, я не слышу выстрелов, — голос ее дрогнул. — Объясни, что происходит. В город вошли красные, а я не слышу выстрелов. Где наши, Жорж?

— Успокойся, это не красные, — отозвался Гикаев и пошел навстречу жене. — Горит лес. В твоих окнах отблески горящего леса. Опусти шторы и спи спокойно. Я провожу тебя.

— Красные на Тоболе, — добавил Вадим.

— У нас есть свои красные, — слабо возразила она и поглядела на гостя с надеждой и страхом.

Зазвонил телефон. Гикаев подал жене знак и, подойдя к столику с аппаратом, снял трубку.

— Генерал-майор Гикаев, — сказал он. — Понимаю, понимаю. Да, конечно. Конечно. Поднимите хозяйственную роту. Ну, а это решите сами. Решите сами, повторяю.

Трубка клацнула.

— Дежурный по гарнизону, — объяснил он. — Действительно горит лес. Причин для паники никаких. Вот моя рука, дорогая!

Потом братья стояли у окна и молчали.

Далеко у горизонта ворочалась в дыму большая красная вода. А прямо из воды, из красного дыма вставали облитые плавящимся золотом, прекрасные в своей последней красе вековые сосны. Слева за угором начинали падать сушины. И тогда вполнеба мягким бесшумным взрывом взлетало над тайгой скопище искр, делалось светлее, и оттого врытое в землю хранилище с его дощатыми трубами напоминало теперь всплывшую над водой исполинскую подводную лодку, а все, что открывалось глазу, — печальный конец морского боя.

Где-то унывно и безнадежно бил колокол, лаяли собаки, мычали коровы.

— Жена успокоилась? — спросил гость.

— На словах — да.

— Что ты думаешь сейчас, Жорж?

Гикаев не ответил.

— В детстве ты отвечал на этот вопрос охотно и становился художником.

— Так... О делах службы.

— А я философствую... Ты назвал эту картину страшной, я бы назвал ее величественной. К чувству страха перед разгулом и неумолимостью стихии она добавляет уважение и преклонение. Думая так, я понимаю своего далекого и дикого предка, которому величие огня подарило первого бога, первую радость веры, сладостное чувство подчинения идее, символу, а не грубой силе. С этого места я острее вижу свои несчастья. Я куда-то шел, карабкался, что-то называл делом своей жизни, мне уже мерещился победный звук трубы, но пудра осыпалась, дело жизни оказалось иллюзией, друзья — врагами. Не стало той, кого я называл любовью, отвернулись те, кого я называл убеждением. Я обманулся в своей партии, порвал с нею, обманулся в себе, в своих силах. Гляжу вот на огонь, и сознание собственного ничтожества делает меня... пылинкой? Черта с два! Тенью. Тенью пылинки. Отражением другого ничтожества, видимостью... Ты понимаешь... Иду по улице с палкой отца... Это причуда, конечно, усталое больное воображение, но вот иду и всякий раз жду какого-то мистического голоса. Страшусь, жду и знаю: где-то при большом стечении народа, на праздничной площади, в храме, он, этот голос, вдруг потребует у меня... смешно ведь... потребует... отцовскую палку. Единственную реальность прошлого, способную напомнить, кем я был и что хотел людям. Твой отец, скажет он, этот голос, большой, честный демократ. Каким видел он тебя, уходя из этого мира? Я уже давно живу раскаяньем, без надежды, но вот ты спрашиваешь, что там, наверху, и я встаю в позу трибуна — заговорил, залился мелкой пташечкой. Противно! Забудь все мои слова, брат. Но запомни предостережение: не поднимай руки, не злобствуй. Памятью отца, памятью Маши — не злобствуй.

— Ты не сводишь концы с концами, Вадим.

Гикаев побарабанил по стеклу.

Прислушался: колокол все еще бил тревогу.

— Требуешь считать шеренги тайной, второй силы врага, — продолжал он, — и тут же предостерегаешь: не тронь. Так считают не врагов, а союзников. Или ты решил, что я красный?

— Так считают преследователей, — возразил гость. — Когда волк уходит, он хватает глазом каждую собаку.

— Бегство? Мне предстоит бегство? Куда же?

— В темноту. — Гость вздохнул. — Тонкая игра сыграна, брательник. Остается примитив: чет-нечет, очко. Быть или не быть?

— Что же, большевики правы?

Гость замер.

— Не знаю. — Раздумчиво поводил подбородком: — Не знаю.

— Смотри, Вадька!

— Не грозитесь, господин генерал, это обидно. — Накинув руку на плечи Гикаева, Вадим привлек его к себе, усмехнулся: — Брат, брат! Нет у тебя друга сострадательней, чем я... Бесполезно! Пойми только одно это слово.

— Красные на Тоболе — это твоя реплика. До Омска тысяча верст, до нас чуть не три. Деникин рубит красную конницу как капусту...

— Бесполезно!

— Наконец ты... Ты следуешь к Сигумире. Учрежден новый орден...

— О, это аргумент! — Гость сузил глаза и заговорил тоном мальчишки, который вдруг отважился вступить в заговор. Знаешь, брат, давай назюзюкаемся до чертиков и поговорим начистоту. Конечно, ты все еще украшаешь меня ореолом убежденного трезвенника... Забудь старые картинки. В наш век, как видишь, рушатся все идолы. Ну?

День двенадцатый

Меланхолично постукивая палкой, чиновник особых поручений прошел всю длину дощатого перрона и, перейдя у пакгауза две нитки запасного пути, поднялся в вагон. Был неистово жаркий голубой день. Летевший из-за реки ленивый ветерок все еще пах залитым костром, на платформе у станции громоздились в беспорядке пожарные машины, телеги, багры, лопаты. Но пожар уже был в прошлом. У пакгауза три казака без рубах, но в сапогах и бриджах, безуспешно заводили в станок для ковки дикого монгольского скакуна, тянули за повод, понукали, а когда тот взвивался и нес над ними мохнатыми некованными ногами, смеясь, отбегали в сторону и принимались крутить цигарки. С цинковой крыши казенного дома, мягко отвечавшей солнцу неярким сиянием, мальчишки гоняли шестами голубей. Рабочий с брезентовой рукавицей на одной руке толкал перед собой вагонетку с зеленым ушатом для питьевой воды и с красным флажком на площадке. Играл рожок стрелочника, а где-то далеко на перегоне кричал паровоз.

Чиновник особых поручений опустил раму.

Прямо перед ним сидел на бревне под штакетом парнишка лет двенадцати и баловался увеличительным стеклом. На лице чиновника особых поручений затрепетал зайчик. Он досадливо отстранился и, рассмеявшись, погрозил парнишке пальцем. Тот показал кулак и, сунув руки в карманы, с независимым видом пошагал вдоль перрона.

Что сохранит ему память о нашем времени?

Чиновник особых поручений думал о парнишке. Что он видит вокруг себя, этот несмышленый драчливый росс? С кем он, с белыми? Смешно и наивно! Вот он обернулся и еще раз погрозил кулаком. Мне неприятна эта стихийная враждебность, но понять ее нетрудно. Я пассажир с удобствами и привилегиями. На мне соломенная шляпа-канотье, в руке шикарная палка, я чисто выбрит, благоухаю гвоздикой, мои холеные руки белы и нежны. В его представлении я коммерсант, буржуй. Дети определеннее в своих пристрастиях, чем взрослые, и сторону в споре они выбирают не колеблясь. Но почему я гляжу на него с грустью и сочувствием. Почему я сначала спрашиваю, кем будет он, и лишь потом — что будет со мной? Повернуть? Склонить голову?

Под чьей-то ногой хрустнул балласт.

— Вадька! — крикнул снизу Гикаев. — Ну, как, все в порядке?

Белые газыри топорщатся, лицо сияет.

— Да, вроде.

— Может, спустишься?

Младшей брат оглянулся на купе, на саквояж, на даму под белой вуалью, с мальчиком.

— Да, конечно.

Сойдя на землю и опираясь обеими руками на свою роскошную палку с нашлепкой серебряной монограммы, чиновник особых поручений сказал, что одна мысль о неминуемом отъезде делает его калекой.

— Давай обнимемся, брат... Может статься, и не увидимся.

— Кого ты хоронишь?

— Никого! Так, к слову.

Братья троекратно расцеловались.

Повисшая за спиной Гикаева рука с тростью делала слабое похлопывающее движение, выражая печаль и растроганность. В глазах чиновника особых поручений блеснули слезы.

Возвращаясь на «фиате» в свой штаб, Гикаев видел перед собой мокрое лицо брата, его печальные острые лопатки, ногу на подножке, столь же печальную, в стоптанном башмаке, слышал гремящие колеса вагона, треск горящих сосен, видел их встречающиеся вершины, фонтан искр, другое, уже лукавое лицо брата. Потом все это пропадало, перед глазами ложилась последождевая глубокая колея теперь уже сухой пыльной дороги, и только в ушах это видение оставляло еще шум огня и саркастический голос: «Забудь старые картинки, брат! Оглядись! Рушатся все идолы!».

Теперь он знал: прощание было последним.

Эта неумолимая истина открылась как-то враз. Рука с палкой лежала на его спине, слабое растроганное похлопывание — и вдруг пронзительная догадка: он не вернется. А если не вернется, если бег в темноту стал для него судьбой, которую он назначил себе, если все взвешено и выверено, то и крах, о котором он твердил все эти долгие часы их споров, — не плод воспаленного воображения. Он сказал не все. Он знает больше. Колеблемый большевиками, мир белого царства недолговечен. Падают идолы, падают, встречаясь, деревья-факелы, колокол гонит над землей давящие звуки тревоги и предчувствия...

Забудь старые картинки!

Забудь старые картинки!

Прилипчивые, как детская дразнилка, пустые легкомысленные слова полны трагизма.

Трагизма? Нет, нет!

Будущее с нами! Ещё не перевелась сила, прикрывшая белую Россию. Пути забиты эшелонами войск, своих и союзных. Через океаны и континенты Черчилль и Клемансо гонят новые армады, чтобы выше взметнулось белое знамя. Идут поезда с оружием, провиантом, вещевым довольствием...

Сила!

Только сила! Только она. Только суровое повальное покарание всех, кто против.

Побоище!

«Фиат» скрипнул тормозами и остановился.

Гикаев прошел к себе, у стола-саркофага снял черкеску, пододвинул телефон.

— Георгий Степаныч? — спросил в трубку. — Я рассмотрел ваш проект и, спешу признаться, сохраняю к нему и к вам самое глубокое расположение. Считайте его нашим резервом... Пока нет... Не отставлен и не принят... Скоро, скоро, полковник. Откроюсь, конечно. Я жду депеши относительно Кафы. И второе: убываю для встречи с атаманом Красильниковым. Полагаю, он восхитится нашей с вами идеей, и намеченное станет фактом. Да, конечно. Конечно. А списки и адреса готовьте. Всего вам наилучшего!

А, Куцый! Проходи, малыш! Сегодня мне чуточку тоскливо. Отчего? Да от щедрот божьих, которые вдруг посыпались на меня со всех сторон. Приехал Григорий. Ну-ка повтори эту новость! О, какая роскошная дикция! А теперь загибай пальцы. Приехал Григорий, это раз. Сестренка прислала письмо из страны заморской. Два. Поручик Мышецкий отобрал у Франта все мои картины и рисунки. Он же прислал томик Лермонтова. Ну, сколько загнул? Верно, торопыга! Наконец, пятое: все листики на деревьях замерли, ждут наших. Грядет гроза. Словом, еще миг, замарашка, и красный ветер распахнет ворота тюремного двора. Под Гришей — конь из былины, большой, длинногривый, ноздри раздуты, а стоит он вот так, бочком к моему окошку. Представляешь? Он не скачет, он шагает как царь на высочайшем выходе. Так хочет земля, она давно ждет эти его шаги. А дальше мир, мир, мир! Когда добрая фея посылает нам слишком много, душа наполняется тревогой. Мне страшно, Куцый. Я вся в долгу. Все заняты, у всех дела, а я размышляю, руки в рукава, и хоп — полетела, вон туда, к Цафее... Дура! Когда Галактион, ночью, вел меня по коридорам тюрьмы к пану Годлевскому, я говорила: эта ночь была. Теперь я говорю: эта жизнь была. Было все, что я наблюдаю и делаю. Только не скажешь, когда это было, неделю назад, при Владимире Мономахе, при Петре и даже в прошлом или в будущем. Ну это я, кажется, загнула. В будущем всегда бывает не так. Верно, Куцый? Я вот представила сейчас: длинногривый конь, былинный конь пашет землицу-матушку и не возит больше воина и его оружие... Цафея. Гляжу вот на нее, на маленький красный камушек среди белых и голубых кристаллов и думаю об одном мальчике. Плохо, Куцый, что твои соплеменники не таскают в клювах пакетов с тайнописью, с чувствами и думами. А может, попытаешься? Воробьиная почта! Звучит!

Кафа прислушалась. За чуткой дверью остановились шаги Галактиона. Позвякав ключами, он открыл ставенку и, подняв один край миски с похлебкой, молча просунул ее в камеру. Кафа приняла, поставила на столик.

— Спасибо, Галактион, — сказала она.

Тот глянул на нее вопросительно.

— Не понял, что ли? Не за баланду, конечно. За вчерашнее письмо.

Галактион отвел глаза в коридор, на тупиковую стену с красной паутинкой угольной лампочки, потом оглядел противоположный конец, где синело узкое окно в решетке.

— Сама знаш: не за что.

Кафа улыбнулась.

— Только в следующий раз, — сказала она, — спроси, пожалуйста, от кого записка. Нет, спроси прямо: от него? И если услышишь, нет, скажи, что я хочу от него. Слышишь? Ни от кого другого, только от него.

Как и намечалось, гусар, любезно вручавший художнику письмо-приглашение, являл собою человека из прошлого столетия, из стихов Пушкина, а его ментик, накинутый поверх мундира, был такой же дивно малиновый, как и звон, который сочили и стряхивали вокруг серебряные шпоры. Принимая послание, художник не поднялся со стула, а, прочитав его, взъерошился и стал похож на неподвижного старого филина: были одинаково неприятны и показной шик гусара, и содержание письма, очень уж официального.

Премьер белой империи состоял из одного дыма. У него было серое с желтинкой лицо, лишенный волос серый череп, серые глаза без блеска, серые руки и даже серые губы. И, похоже, ничто уже не могло изменить этого унылого тона: ни улыбка, которой он встретил художника, ни чеховское пенсне с золотой держалкой и шнурочком, ни камушки на галстуке и пальцах. Напахни на его обвислые плечи дерзко малиновый ментик посыльного гусара, и тот, казалось, пропитался бы дымом.

Погружаясь в кресло, развязывая тесемки на папке с рисунками Кафы, художник глядел в лицо Вологодского, пытаясь понять, почему так неузнаваемо изменился его друг.

Бег времени? Или еще и должность, головокружительная, заоблачная ступенька, вместе с которой человек получает возможность посылать ближнего на виселицу, объявлять войны, иметь рабов, поэтов, воскурителей служебного фимиама?

— У тебя просьба? — спросил Вологодский.

— Да. У меня просьба, у тебя милость.

Посеребренные мохнатые брови нависали над горячечно возбуждёнными глазами художника. Он сказал, что Вологодский, очевидно, помнит его убеждения относительно смертной казни: она безнравственна и преступна, как всякое убийство. И только возможность превратить право убивать по закону в обязанность прощать, миловать, отменять уже назначенную казнь отличает это убийство от всякого другого. Он здесь, чтобы искать этого.

— Я уже ничего не отменяю, — сказал Вологодский унылым голосом. — Право прощать, как, впрочем, и право казнить у меня отнято.

— Творить милосердие может всякий, — возразил художник.

Вологодский снял пенсне, поглядел на округлые стеклышки, на свои руки.

— Она девчонка?

— Талант. Эпоха в живописи. Может, поинтересуешься, я привез ее работы?

Серые губы выразили твердое отрицание.

— Боюсь, ее уже нет, — сказал художник и отвел глаза. — Я очень долго ехал.

— Что ж, навести справку я еще вправе. — Вологодский потянулся к телефонному аппарату и жестом, исполненным значительности, снял трубку. — Как ее имя, Саввушка? Кафа? Как ты сказал?

Он замешкался, отнял трубку от уха, поглядел на нее, повращал в руке.

— Постой, постой... Кафа?

Он помнит ее, подумал художник. И знает, что с нею. Ее нет, и он знает, что ее нет.

— Значит, Кафа. — Вологодский повторил вызов, подул в трубку и прижал ее плечом к уху. — Уроженка Городищ? А лет ей?

И тотчас кому-то другому:

— Николай Александрович? — Голос размеренный и властный. — Вооружитесь карандашом, пожалуйста... Сведения о лице, ожидающем результата конфирмации. Разумеется, дорогой, и как можно скорее. Да, буду у себя.

Передав данные о Кафе, Вологодский нацепил пенсне.

— Будем уповать на лучшее, — сказал он меланхолично и откинулся в кресле.

Художник молчал. Во всем, что сейчас делал премьер, он видел тщетно скрываемое удовлетворение. Казнь подписана, просить теперь художнику не о чем, а премьеру нет нужды изыскивать благородные предлоги для отказа. Голос, который он заказал, скажет то, что мог бы сказать и сам он. Но зачем самому, если вестником смерти может быть другой.

— Саввушка! А ну, дорогой, придвинь ко мне, пожалуйста, свою папочку.

Серая рука делала мягкое просящее движение.

Но тут же зазвонил телефон, и премьер, привычно изготовив плечо, поднял трубку.

Слушая жужжанье медлительного голоса, он глядел на Савву, как бы переадресовывая то, что слышал, и молчал, обеспокоенно кивая, и только в конце:

— Благодарю, благодарю. Вы очень пунктуальны, Николай Александрович.

Без звука положил трубку, передвинул по зеленому сукну какую-то ненужную бумажку, потянулся к золотой держалке пенсне и обреченно уронил руку.

— Ты понял, Саввушка?

— Еще до звонка.

Левая щека Вологодского сморщилась в болезненной гримасе.

— Извини за беспокойство, — сказал художник, вставая. — Я пойду.

— Что торопишься, погости! — попросил Вологодский, останавливаясь рядом с художником с нелепой для этого случая мухобойкой, случайно оказавшейся в его руках. — И не отчаивайся, пожалуйста... Большевичка самых крайних, самых диких убеждений. Потом ты мог ошибиться в ее даровании. Да и сама она вряд ли сознает себя художником. И тем более — явлением, эпохой.

— И что же, если она заблуждается на собственный счёт?

Вологодский передернул плечами и, подняв глаза, стал глядеть на клетку с канарейкой, на желтый комочек, несчастно ссутулившийся под куполом из бамбуковых лучинок. Художника он принимал в так называемом интим-кабинете, который сообщался с собственно-кабинетом маленькой келейной дверкой, обитой чеканной медью, и мог служить салоном, библиотекой и спальней. Тут были шкафы с книгами, два стола, кресла, кровать под шотландским пледом, камин, на его решетке чугунные часы с белым эмалевым циферблатом, нагие каменные тела красавиц — копии шедевров Родена, плюшевые мартышки, оплетенные крашеными прутьями фляги из-под вина, на стенах, выдержанных в тоне насыщенного бордо, — оружие, карнавальные маски, голова сохатого и, наконец, свисая с потолка к окну, клетка вот с этим живым желтым комочком на качающейся жердочке. Сюда уединялись искренние собеседники, тишина здесь была располагающей, даже молитвенной (правда, икон и лампадок тут, вроде, не было), и потому хозяин искал сейчас теплые проникновенные слова, которые вернули бы друзьям что-то утраченное.

Но гость заговорил раньше.

— Она уже расстреляна? — спросил он.

— Приговор конфирмирован позавчера... Вполне возможно. Но не волнуйся, дорогой, не волнуйся.

— Может, жива?

— Один против ста.

— Слушай меня, Пьер. Тебе так просто. Соединись еще раз с этим... И если она еще жива, я той же минутой ринусь к Колчаку.

Премьер поболтал в воздухе мухобойкой. Хмуринка у его глаз отразила неудовольствие, скуку, усталость. Он сказал, что в исполнении воли конфирматора Николай Александрович некомпетентен. Это уже прерогатива другого лица, с которым он, Вологодский, на ножах. И странно, что его старый друг слышит только себя. Он уже давно премьер на бумаге, фигура не управляющая, а декоративная. Заключения по жалобам о помиловании теперь готовит верховному министр внутренних дел, чертовски преуспевающий г-н Пепеляев.

— Пощади, Савва! — Оказывается, и голос может быть серым. — Настойчивый интерес к судьбе Кафы, это — голова на плахе. Не насилуй!

— Пощадить тебя? Обязанный давать, ты просишь? Сукин ты сын!

Художник надвинулся на премьера всей своей громадой.

— Бери трубку! Слышишь! — Он дышал тяжело, нервно жевал ртом. — Посылай гонца: гусара, письмоводителя, министра. Иди сам. И не вздумай врать, не вздумай!

Вологодский рассмеялся, открыл и резко закрыл портсигар. Возникший при этом звук словно подбросил канарейку. Она подпрыгнула на жердочке, вставая к премьеру другим боком, и пустила чарующую трель.

— А какова! — восхитился премьер, направляясь к чеканной двери. — Я, конечно, сукин сын. Что верно, то верно.

И крикнул в притвор:

— Максимушка!

Вошел секретарь. Легкими касаниями пальцев поправил и без того безупречную шевелюру. Премьер что-то шепнул ему, тот кинул стремительный взгляд на художника и — громко, с удовольствием:

— Слушаюсь, господин председатель!

Премьер подбросил портсигар на ладони и, пряча его в карман, сказал художнику, что через час, полтора Максим добудет о Кафе самые достоверные сведения. А сейчас он, друг Саввы, приглашает его на торжества по поводу открытия временных присутствий Правительствующего сената. Там будет, разумеется, и Колчак. И туда же прискачет Максим с известиями.

Петр I не только охотился за боярскими бородами. Он еще и прихлопнул Боярскую думу, поставив на ее месте Правительствующий сенат. По букве Петрова указа новому верховному учреждению империи монарх уступал часть своего могущества: «Мы определили управительный Сенат, которому всяк и его указам послушен, как нам самому, под жестоким наказанием или же и смертью смотря по вине». Третья российская революция — Октябрьская — упразднила сенат, но господа сенаторы, не признав законной силы за распоряжениями «самочинной организации», постановили на своем собрании неуклонно исполнять возложенные на них обязанности, доколе возможно. Однако возможностей не оказалось. Пришлось расставаться с сенаторством, официально считавшимся в чиновной России венцом служебной карьеры, и, тайно от большевиков, бежать к Деникину, Хорвату, Корнилову... Теперь же, как утверждали газеты, детище мудрейшего из русских императоров вставало из руин, обретая вечность, прерванную насилием.

Дамы, дамы и дамы... Их оживленные голоса, смех, наряды, звуки духового оркестра, снующие меж гостей официанты с напитками на подносах, свеженавощенный, широко открытый, зовущий паркет зала — все это скорей говорило об увеселительном вечере, о бале, чем о торжествах открытия общего и двух кассационных департаментов. Но вот через боковую дверь в зал потянулись господа сенаторы, плешивые, седые, очень толстые и очень тонкие, в новых мундирах со старыми орденами и лентами, и голоса прелестниц сразу же смолкли или же прикрытые веерами зазвучали едва слышно. Потом за каждым пустующим сенаторским креслом (темного дерева с прямой высокой спинкой и резным двуглавием орла) возникла фигура воина-охранителя в белом мундире, по залу проследовал, шелестя пышным облаченьем, высокопреосвященный Сильвестр, архиепископ Омский и Павлодарский. Где-то в городе ударил колокол, тишина стала кладбищенской, и теперь уже никто не посмел бы вообразить себя на балу.

Со своего места Савва Андреич хорошо видел всю картину церемонии.

Вот над притихшей толпой, над галунами, парчой, муаром, пеной батиста, над локонами, голыми плечами и запудренными лысинами качнулась, позванивая цепочкой, кадильница с курениями. Пахнуло запахами смирны и ладана, и архиепископ Омский и Павлодарский, модулируя голосом, выстлал перед собравшимися свои первые бархаты. Стало еще тише, и навстречу Колчаку, вошедшему в зал крупными шагами Петра I, метнулся генерал-прокурор. Старый художник видел папку белого сафьяна с указом о возрождении сената, наблюдал, с какой выразительной церемонностью она переходила из рук диктатора в руки генерал-прокурора и, наконец, в руки первоприсутствующего. Сенаторы на его глазах медлительно шли к своим креслам, медлительно откидывали хвосты-фалды, погружались в кожаные подушки, под темное династическое двуглавие. Однако ни фигура тотчас же удалившегося диктатора, столь же прямая, как и спинка сенаторских кресел, ни голос первоприсутствующего, открывшего распорядительное заседание, ни новое появление диктатора в зале не доходило до сознания художника. Явления, события, слова, жесты — все, что возникало, текло и чем-то задевало каждого, было вне его чувств и мыслей и выражало собой лишь одну суровую истину: время идет. Колчак говорил, и время шло, генерал-прокурор молчал, ожидая его заявления, и время шло, сенаторы вставали или, напротив, опускались под сень деревянного орла, и время шло. И с каждым взмахом маятника сумка фельдъегеря с драконовой резолюцией Колчака пробегала все новые и новые версты. Стучали колеса поезда, бумага-убийца приближалась к своей жертве. Приближалась? А может, исполненная, она уже подшита в тюремную папку, чтобы жить вместо убитой.

Колчак говорил:

— День упразднения сената грубым насилием захватчиков власти был днем величайшего падения страны. Сенат, как идея и как орган активного управления Россией, испытывал насилие и прежде. При Павле Первом он являл собою образ порабощенного форума, в котором молчать было тяжко, говорить бедственно. Но и тогда он оставался идеей, которая бессмертна. Теперь в вашем лице, господа сенаторы, эта идея получает новое счастливое воплощение. Закладывается устой современного правового государства. Личные, имущественные и публичные права населения получают своего защитника, а самый правопорядок — строгое и нелицеприятное око надзора.

Кресла сенаторов, как и фигуры воинов-охранителей в мундирах из белого сукна с черными орлами на белых погонах, делали полукруг. Мудрецам полагалось видеть друг друга. Вологодский сидел справа от первоприсутствующего в одеждах и регалиях сенатора и, поглощенный тем, что слышал, лишь изредка поднимал глаза и всякий раз глядел на художника. Вот он кивнул ему и взглядом показал на дверь, прикрытую портьерой. Художник последовал этому его взгляду и увидел Максима. Тот стоял недвижимо, как восковая кукла. Недвижимым было, и его лицо, выражавшее величайшее достоинство и ничего другого. Конечно, он не тронется с места, пока адмирал не закончит своего торжественного заявления, не тронется и не скажет, что с Кафой.

Колчак продолжал:

— Господа сенаторы! Работайте же твердо, мужественно и благородно! Я с вами, я ваш друг и союзник.

Он слегка поклонился в сторону первоприсутствующего, еще раз — левее его, и еще — правее. Зазвучали фанфары, и их голоса, вздымаемые мгновенно возникшей овацией, затрепетали над головами.

Чья-то рука тронула плечо художника, и он увидел перед глазами голубоватый листок, сложенный вчетверо. Суетливо, неловкими старческими движениями развернул его и увидел одно коротенькое слово: «Живая».

— Никаких восторгов! — предупредил из-за спины голос Максима. — Бумаги о казни уже заготовлены и ждут подписи верховного. Честь имею!

Художник вскинул руки и захлопал: она жива, спасение возможно! Он ликовал вместе с другими, но это было свое, отдельное ликование, выражавшее тайную от всех свою, отдельную радость. И так как он хлопал дольше других, Колчак искоса, не поворачивая головы, глянул на него внимательным взглядом, и уголки его губ дрогнули. Художник подумал: это Колчак. Я помню, этот человек дважды входил в зал, я хорошо помню, как он дважды входил в зал, говорил впечатляющую патетику, вызывая овацию, но вижу его впервые. Раньше была лишь его тень, обозначенье.

Поигрывая отменной выправкой, Колчак прошел по бухарским коврам, выстланным черно-желтой дорожкой, и поднялся на возвышение для присяги. Узкая нервная рука легла на евангелие. Теперь художник следил за каждым его движением. Он, этот человек, только он, этот человек, мог остановить казнь... Эллинская горбинка на крупном носу, маленький подбородок, большое ухо, лицо смугло и бледно... Только он, только один он... По золотому полю погона навстречу преосвященному Сильвестру летят три черных двуглавых орла. Золотой Георгиевский крест на груди и золотой Георгиевский крест под горлом в створе высокого жесткого воротника горят самозабвенно и жарко... Мундир английский, погон российский... Вот он встал в профиль, и теперь на фоне ризных одежд архиепископа отчетливо виден его выкаченный, неестественно высоко поднятый глаз — мерцающая алмазная пуговица. Живая и мертвая одновременно. Пришло чувство, близкое к страху. Этот человек может быть жестоким. И скорей не по натуре, а оттого, что честолюбив и чрезмерно возвышен. Отягощен властью и сознает себя источником власти, а сейчас и зрелища. Он хочет быть зрелищем. И ради него, этого зрелища, входил в зал крупными шагами Петра, уходил и пришел снова. Уходил и возвращался, уподобляясь театральному персонажу, связанному сценарием и словами.

— Обещаю и клянусь, — сказал Колчак, и глаз его стал еще выше и, кажется, страшнее. — Обещаю и клянусь перед всемогущим богом, святым евангелием и животворящим его крестом быть верным, неизменно преданным Российскому государству, своему отечеству.

Только он, только этот человек, думал художник.

— Обещаю и клянусь служить ему по долгу верховного правителя, не щадя жизни своей, не поступая во вред делу и отечеству, не по чувству родства или корысти, не по зову дружбы, памятуя единственно о преуспеянии государства Российского.

Он. Он простит ее.

— Осеняю себя крестным знамением и целую слова и крест спасителя моего. Аминь!

Нотки суровой торжественности в голосе адмирала сменила легкая растроганность и что-то от раздумья и тревоги. Меч окропила никем не увиденная слеза. Так думал теперь художник. И еще он думал, что человек этот слаб. Слабость же духа ближе к доброте, чем сила. Он простит...

Транспорт оружия для Каландаришвили готовили ночью на Чупровой заимке в том длинном зале с шестью окнами, где во времена Корфа залетный плясун в белом цилиндре выколачивал трепака, а чудодей Мойша добывал смычком голос рыдающего человека. Английские гранаты в черепашьем панцире укутывали в концы и ветошь и тут же укладывали в прочные корзины из краснотала. Пулеметы Шоша и Сантетьен, японские карабины, винтовки Росса обматывали тряпками и обвязывали телефонным проводом. В глубине глухого крытого двора, выстланного кругляшами лиственницы, одиноким призраком реял Данилка, опустошавший тайники и клети.

На черной воде качался обласок. Луны не было. Всплеск весла, и тень под другой тенью заскользила вниз к потаенному лагерю Каландаришвили.

После Данилки к реке с оружием ходили партиями по нескольку человек. Последними ушли братья Терентьевы, Вострокнутов и деверь Ксении Владимировны Прохор Вотяков. Поджидая их возвращения, подпольщики сбились вокруг трактирного стола, узкого и длинного, негромко разговаривали и курили. Чаныгин сапожным ножом крошил на доске корешки самосада, Пахомов читал какую-то книгу, положив на колени и дальнозорко откидывая голову. Свет в лампе был притушен, у стен жалась темнота, в дальнем углу изредка поскрипывал сонный сверчок.

— Долгонько что-то гуляют хлопчики, — сказал Пахомов и переложил книжку с коленей на стол.

Никто не отозвался.

Грачев побарабанил казанками пальцев по столешнице, угнул голову и, глядя на мреющий огонек лампы, запел тихо, задушевно и печально:

К его голосу стали присоединяться другие голоса, но звучали они еще тише, и потому долго казалось, будто пел один Грачев.

Пахомов медленным движением закрыл книгу, поскреб у виска, качнулся на табуретке и стал подлаживаться под голоса своей неимоверной октавой. Было видно, что он старается петь возможно тише, но его бас катился, как мощная несмиряемая река, и топил под собою все звуки.

— Ты что это, Пахомыч? — вскинул на него глаза Чаныгин. — Мальчик, что ли? Базлаешь на всю тайгу.

Голос Пахомова зазвучал тише, тенорок Грачева вынырнул из реки и стал еще душевней:

Подпольщики замолчали, потом задвигались и стали выходить в коридор.

Чаныгин спрятал нож и, сгребая в кисет табачное крошево, глянул на Пахомова:

— Что это?

За дверью, в глубине коридора, должно быть на выходе во двор, приглушенно гремел невнятный окрикивающий голос Ивана. — «Свой, свой!» — последовало в ответ. — «А ну к свету!» — крикнул Иван. — «К свету, так к свету. Но руки! Прочь руки!»

— Гость какой-то, — сказал Пахомов, поднимаясь. — Пойду взгляну.

И тут же остановился.

По коридору забухали быстрые нервные шаги, потом — резкий пинок в дверь, и в комнате — беляк во всей красе. Обношенная горбатая фуражка, погоны белого сукна, черные орлы со скипетрами в когтистых лапах, вензель «АК» — адмирал Колчак, пол-лица в марле, обе руки выкинуты над головой и в каждой по пистолету.

— Ага! Попались, субчики-голубчики! Лапки! Лапки вверх и в глазах молитва! Бысс-трраа!

Беляк крался по комнате каким-то странным колесом, забирая к окнам и отдаляясь, будто для замаха. Пистолеты пьяно ходили в его руках.

— Бысс-трраа!

Подпольщики у стола — неподвижны, как два больших камня: нет для них пьяных пистолетов. Рука Чаныгина в кармане с ножом. Поджимая губы, он с прищуром вглядывался в лицо беляка.

— Подражаешь той обезьяне? — Спросил, щупая, без уверенности в голосе. — В каждой руке пукалка!

— Узнал! — почему-то весело загремел беляк.

И, утвердившись на одной точке, ноги, раздутые пузырями галифе, стоят циркулем, вдруг кинул один пистолет Чаныгину.

— Лови!

Чаныгин поймал кувыркающийся в воздухе пистолет, не взглянув на него, продолжая следить за пришельцем.

— На́ и тебе! — выдохнул тот, кидая на стол второй пистолет, мягко заскользивший в сторону Пахомова. — А теперь кончайте!

Усталая обреченность в голосе.

И сел.

Спиной к столу и к обоим подпольщикам, разматывая на голове грязный бинт.

— Ваш приказ, — голос незваного гостя набирает силу, длинные руки широко брошены по столешнице. — Ваш приказ, оставаться у Деда, я нарушил. Дезертир не дезертир, а вот — собственной персоной и вопреки приказу. Дед, конечно, человек, он не против. Назад же к нему — только в мешке, как подстреленный заяц... Что мне делать, объясните? Тут Кафа, тут моя судьба, но сам я не ко двору. Поплавок, по которому контрразведка без труда выловит всю рыбку. Твои золотые слова, Пахомыч! Вот и вышло: я хочу стрелять в гадов здесь, а здесь нельзя. Труба мальчику!

Перед подпольщиками сидел Григорий. Черные орлы на белом сукне, белая кокарда, галуны и, как ни странно, — Григорий. Чаныгин сунул пистолет в карман и стал медленной развальцей обходить стол.

— Ну, добывайте кровушку! — возвысил голос Григорий. — Или слабо́, манжеты трясутся?! Тогда вон... поманите Грача, у него ножик длинный. Тихо и верно.

— Понимаю, — сказал Чаныгин и сел рядом с Григорием. — Теперь вижу, почему на тебя жаловался Дед: дескать, лезешь под пули, смерти ищешь. Ты коммунист, Григорий.

— Коммунист.

Нервно зевнул, потер глаза кулаками:

— Тебе — коммунист, а кой-кому — стукач и дешевка. — Поежился. — Нелегкий это груз, секретарь. Ты загнал меня в тайгу от Грача и забыл, что я весь тут. Все эти ночи я был в мыслях тут. Среди вас. В камере у Кафы. Ждал с нею расстрела и видел оттуда, из камеры, как вы все беззаботны и безруки. Кровь льется, Степан, но чувства не умирают. И ни в какой крови их не утопить, ни в грешной, ни в праведной. И не отсрочить.

— Дело может отсрочить, — нажал Пахомов на слово «дело» и вышел из-за стола.

— А ты не подходи, Пахомыч, не надо! — Григорий скинул руки со столешницы. — Для этой темы ты сухарь и демагог. И не обижайся! Не подходи!

У порога, где сгрудились подпольщики, нестройно поднялся и тотчас же смолк легкий ропот. Чаныгин глянул на Григория, на людей и мрачно насупился.

— Вот что, ребятишки! — сказал он. — Разговор, как видите, не простой. Подымите чуток в старой горнице, а потом все сюда гамузом. Я позову.

— Что ты их гонишь, секретарь? — вступился Григорий и встал. — Тайна? Так в чем же она: Гришка вильнул, продался белым? В этом зловонном слушке? Поклеп! Я говорю: поклеп и хочу услышать своих обвинителей, здесь, в глаза. Вы — круг равных, и я, равный, перед вами. У всех на виду.

— Погончики на виду, ничего не скажешь! — откуда-то из-за других подал голос Грачев и смущенно покашлял.

— Погончики — маскарад, Грачев... Словом, давайте в открытую: вы обвиняете меня, я — вас.

— Ты — нас? — Чаныгин пыхнул цигаркой и тоже поднялся. — Может, уточнишь, в чем?

— А ты и не понял? — Григорий обернулся на Чаныгина, скользнул взглядом по его руке, взял из нее цигарку; рука его вздрагивала. — Вот сейчас ночь. Тут у вас лафа, как у маменьки, песня... А Кафу, представь, везут на расстрел.

— Не везут, Гриша.

— А ты представь... Везут! — Григорий сделал жадную затяжку, расширяя глаза и бледнея скулами. — Могут, Степан, могут!

— Когда повезут, мы будем там... Иван! Чего не скажешь, как обстоит дело? — Чаныгин искал Ивана глазами.

— А меня, Степа, никто не спрашивает, — отозвался тот.

— Дело мы ставим железно, — сказал Чаныгин Григорию. — Все будет в порядке.

— А я думал: тюрьма уже лежит на боку и весь народ на воле. Будет — это еще будет.

— Не учи ученого, умник, — вознесся над головами насмешливый фальцетик Грачева. — Сыми сначала шкуру!

— Тут ты прав, Грач. Только вот замены для шкуры нет.

— Найдется, — пообещал кто-то из коридора.

Григорий глянул на голос, вернул Чаныгину цигарку, распоясался, поймал гимнастерку на лопатках и, оберегая раненый висок, стал стягивать ее через голову.

Днем позже комитет большевиков устроил Григория в литейку депо болторезом. Но близость станционных строений и служб, комендатуры чехов, пункта военного контроля тут же навела на мысль, что предприятие это слишком рискованно. Григорий перебрался на балластный карьер, что прятался со своими вышками в холмах за Порт-Артуром, и стал подвозить балласт к узкоколейке. Шляпа, традиционные для ломовиков приискательские шаровары, сапоги с очень короткими голяшками, кушак Тараса Бульбы, наконец, марлевая повязка неузнаваемо преображали его наружность. По документам безукоризненных достоинств это был теперь солдат-беляк, списанный с тонущего корабля армии верховного правителя по причине контузии и ранения, которые он получил, якобы, в «горячем деле» под Златоустом.

Была ночь.

И дождик.

Из глубины коляски с поднятым верхом Мышецкий видел спину возницы, предрассветное небо, а время от времени и скачущего стороной ординарца. Оранжевые колеса наматывали на себя повлажневшую землю, летели комья, пахло дождем, а так как дождь стучал по кожаной крыше неровно, непостоянно, напоминая давний далекий Петербург, на Мышецкого сходили картины первых встреч с Варенькой — бури, покой, счастье. Небо менялось, обещая рассвет, но было еще дымное, черное, фонари не горели, и когда впереди блеснуло огнем высокое окно, он улыбнулся, поняв, что это окно Вареньки, и тут же подумал, как жестоко время и как, в сущности, мало осталось от их счастья. Окно пошло в сторону и пропало за возницей. Под копытами застучал булыжник, коляска наполнилась дрожью и звоном, и память еще раз напомнила ему Петербург, звон под колесами и такую же ночь, темную и теплую. В гулком старом соборе тогда шла предпасхальная страстная служба. Они стояли рядом. И грех терзал их счастливые души. Он тронул ее за руку, она не отстранила руки, и это стало немым тайным сговором. Коляска тогда стучала так же. В соборе еще плыл ладан, склонились головы и спины, а в маленькой студии на Васильевском острове уже гремел рояль, невероятно высоко взлетали над клавишами руки Мышецкого, и он пел отчаянно и пьяно о девчонке, продавщице фиалок, о нетронутом заветном цветочке, который она обещала своему другу. Потом? Потом они пили еще. Кажется, малагу и шартрез. Комната была неосвещенной, с улицы светил фонарь, а на столике одна из бутылок вызывающе горела своей ярко-красной шапочкой из свинцовой бумаги. Закуской была творожная пасха, так и не добравшаяся до храма. Варенька отламывала маленькие кусочки и клала ему в рот, а он целовал ее пальцы... Потом на софе она лежала на его руке, плакала и говорила, что бог их накажет. А еще позже по комнате ходил воскресший Христос и говорил голосом Мышецкого, что все это ерунда, предрассудки, а утром в Томск ушла ликующая телеграмма: «Папочка и мамочка я нашла свое счастье и мы оба у ваших ног молим вашего благословения».

— Приехали, ваше благородие!

Мышецкий вздрогнул.

Но, возвращаясь к действительности, продолжал думать о Вареньке. Когда он был в ее комнате в последний раз? Похоже, в день суда над Кафой. Давно. Между тем как достойнейшие из кавалеров, такие, как Глотов, Гикаев, пан Годлевский, или, наконец, тот же Цугинава, с его приторно самодовольной золотой улыбочкой, разделяют ее общество едва ли не каждый день. Помедлил и уточнил: едва ли не каждую ночь.

Ночь.

Ужасное, ужасное слово!

«Я тону, Глебушка! А ты идешь берегом, видишь меня, мое несчастье, но взгляд твой чужой. Разлюбил?»

«Дурочка, дурочка, кого же я могу любить, кроме тебя», — думал он, выбираясь из коляски на черный осклизлый тротуар. Растроганное воображение рисовало ему толстую катаную свечу за спиной Вареньки, ее лицо с зубчатой тенью от длинных ресниц, руку с папироской, с локотком на колене, неумелую в этом ее занятии и бесконечно несчастную. Он решил тут же подняться к жене, чтобы сказать обо всем, что думал о ней в пути. Но в гардеробной его встретил запах магнолии, с которым к нему неизменно приходило странное ощущение плотской невоздержанности и нечистоты, и так как Варенька знала об этом, а сейчас этот запах источала ее накидка, висевшая в гардеробной под шляпкой с перьями, он постоял немного, с неудовольствием разглядывая в зеркале свое бледное раздосадованное лицо, и пошел к себе.

Затеплена свеча. Из письменного бюро извлечена дневниковая тетрадь, портсигар, коробочка с перьями.

Устало снял мундир.

Долго попадал в рукава пижамы.

Присел на качалку. Качнулся.

И не то сказал вслух, не то услышал из прошлого:

— Мою любовь широкую, как море, вместить не могут жизни берега...

Могут.

Перед глазами качнулось море. И чайка.

Теперь могут, ибо все проходит, скудеет, рушится, падает, становится прахом, пылью. А то и ничем. Пустотой.

Поднялся, плеснул из графина, поморщился на пахнувшую сивушным духом крутобокую рюмку и запрокинул голову. Стало хорошо, и снова увиделась Варенька. Нет, в дневниковую тетрадь он уже ничего не запишет. Приблизился к окну: дождь иссякает, тьма мешается со светом, а сверху, из Варенькиного окна, все еще сеется на землю щедрая позолота.

«Пойду», — решил он.

Поднимаясь по обшитому галуном толстому ковру, увидел, что гостиная открыта, темна, но из комнаты жены посвечивает узенькая полоска света. Легонько постучал по косяку и, не дожидаясь голоса, толкнул дверь.

Варенька сидела в кровати с одеялом на поставленных горкой коленях и читала.

— Ты? — изумилась она и мгновенно закрыла книгу. Глаза широко открыты, в них тревога, что-то мятущееся, такими он их давно не видел.

— Не помешал? — спросил он учтиво.

— Как не стыдно, Глеб?

Она уронила голову на колени и заплакала.

— Что-нибудь случилось? — спросил он и нерешительно взял из ее рук толстую книгу. — Куприн? — И вдруг понял, что не знает, как отнестись к ее слезам. — Пожалуй, я тоже почитал бы Куприна.

— «Суламифь»?

Варенька перестала плакать, поправила выбившийся у виска упрямый завиток и поглядела на мужа. Печально, пожалуй, с насмешливым упреком.

— «Суламифь» уже позади, дорогая, — сказал он. — Нас тащит неумолимый поток — так ведь? И оттого песня о нежном чувстве где-то уже за нами.

— Да, конечно... — Она подвинулась, освобождая место, подобрала под себя одеяло. — Может, присядешь?

— Спасибо. Я бы хотел повторить вопрос: что-нибудь случилось?

— Душка Жанен предложил мне тайный союз, руку и сердце. И пол-Франции.

— Отрадно, что ты сохраняешь чувство юмора. И все-таки — что с тобой?

— Пьяная чувствительность... Я подшофе, слышишь? И вот ошеломлена и растрогана твоим появлением.

— До слез?

— Ах, если бы ты оставил свои прокурорские вопросы, Глеб. Пойми. Твоя должность, власть, которой помазано твое чело, устрашение и угнетение, которым ты отдаешь всего себя, себя и меня, развели и отдалили нас на тысячи верст. Мы остались вместе, у нас общий дом, но мы разлучены. — И смягчая тон: — Я так несчастна!

Губы ее прыгали.

Он присел и, разглядывая у себя в руках массивную книгу, заговорил раздумчиво и примиряюще:

— Варюша. Я знал тебя другой...

Дальше он хотел сказать, что жизнь действительно развела и отдалила их, но это не тысячи верст, он любит ее и будет любить всегда, как бы ни терзал и ни калечил их души жестокий век.

— А я, разве я не знала тебя другим? — оборвала она мужа. — Вот взгляни!

Она кивнула в сторону кожаного пуфа, и он не сразу понял, что она хотела сказать. Круглое зеркальце в замше, пудреница, захватанный пальцами несвежий комочек ваты на овале прессованной пудры, стеклянное блюдечко и рюмка с вином на донышке.

— Одна рюмка, — сказала она. — Это не признак того, что я одна? Одна в своем пороке. Где же ты был, почему не уберег меня? Тот, прежний, прикрыл бы меня крылом.

— От кого же? От общества, которое ты сама себе назначила?

— Будь оно проклято, это общество!

— О, теперь так? А ведь совсем недавно ты видела в этой яме одни добродетели. Красивые нравы, красивые чувства. Умиляющие, сильные, простые, первобытные, чистые, строгие. Ха! Тысячи эпитетов и восклицаний! И даже застенчивые. Князь Мышкин в городищенском варианте. И что там еще? Культ женщины, обожание, более святое, чем архиерейская служба. Я не переврал тебя? Ну, а кого же ты проклинаешь за свои заблуждения? Французского генерала, его пышную мадам, Гикаева, Цугинаву? А, Цугинаву...

— Уходи, Глеб!

Она выпростала ноги из-под одеяла и, вскочив, задыхающаяся от волнения, яростная, ловила рукой оголившие ее грудь полы халата. Он тоже поднялся.

— Уходи! Ты твердокож и нечуток. Уходи!

Она все еще задыхалась. Волнение сделало ее молодой, как девчонка, удивительно красивой и до странного высокой.

Цугинава, подумал он, Цугинава. Золотая смеющаяся полоска посияла его воображению. Он подумал, что слова Вареньки — признание, обещанное когда-то в зените любви. «Если упаду, если отдамся другому, скажу немедля». Но почему это признание не настоящее, не такое, каким он его представлял. Она пала без раскаянья! И он вдруг ощутил глухое, как шуба над головой, чувство собственной вины и опустил голову.

— Хорошо. Я ухожу.

Сидел не зажигая огня. Кегля-графин и крутобокая поместительная рюмка стояли на полу у качалки. Тянулся рукой.

Вприскочку, торопливыми толчками лилось хмельное в рюмку, а когда начинало шлепать через верх на пол, ставил графин и, запрокинув голову, с отвращением глотал огонь и смердящую горечь. Потом устремлял тяжелый рассеянный взгляд на ноги, беспомощно вытянутые вперед в грязных щегольских сапогах, и почему-то думал, что это старые обгоревшие оглобли, слышал запах смолы и гари, тянулся, трогал сапоги, смеялся тому, что это сапоги, а не оглобли, и переводил глаза на окно, стараясь угадать, горит ли свет у Вареньки. Но поднимающееся солнце предлагало свои краски, свет Варенькиной комнаты не угадывался, и тогда он слышал ее голос, оглядывался, поворачиваясь вместе с качалкой, ронял графин, поднимал его и снова слышал ее голос, внятный и горестный: «Одна рюмка. Ты видишь, у меня одна рюмка». — «А у меня?» — отвечал он. Тысячи верст, тысячи верст!

Как-то в злачном петербургском кабачке, куда стекался после должности чиновный люд, купчишки с заведениями в один-два раствора, приказчики заурядных, а иногда и громких магазинов, аферисты, карманщики, проститутки, он слушал с компанией студентов непризнанного поэта с дергающимся нервным лицом, в смокинге, с удивительно легкомысленным бантом, парившим над его грудью подобно исполинской розовой бабочке. Поэт ломался, завывал под завывание скрипки, многое из того, что он читал, было так же нелепо и пышно, как его бант, но одна строфа почему-то запала в душу:

Глядя на дергающееся, густо запудренное лицо пиита, Мышецкий слышал тогда один плач. Минор. Жалобу печальной струны. И, будучи человеком отзывчивым, сострадал полуотвлеченному чужому чувству. Слова эти много лет жили в его памяти, но только теперь, как он думал, ему вдруг открылся другой, новый, настоящий их смысл: заставить себя разлюбить невозможно, разум бессилен приказать чувству, убить чувство. Оно так же могуче и необратимо, как время, как приобретения памяти и разума.

Необратимо? Но ведь она разлюбила, пала, отдалась япошке. Самодовольному, самонадеянному, самовлюбленному. Эс, эс, эс... с-сукиному сыну! Ха!

Он пьяно рассмеялся этим своим словам, огляделся, ища графин, потрогал пол и, ничего не найдя, уткнулся лицом в ладони.

Варенька и Цугинава. Почему он поставил эти имена рядом, почему решил вдруг, что все рухнуло? Надо восстановить весь порядок событий... Сначала слезы. Да, слезы и впечатление большого гнетущего несчастья. Потом слова: «Где ты был, почему не уберег меня?» А когда он назвал и повторил имя Цугинавы, она взвилась, как само возмездие, прекрасная в этом своем порыве, девчонка и любовница. Кстати, почему так поспешно закрыла она книгу, увидев его в дверях, и, как он помнит, пыталась сунуть ее под подушку?

На минуту ему померещилось, что из головы его лезет что-то кривое и косматое, чудище из дыма, у которого на месте бороды длинный крутящийся хвост лошади, такой же хвост за спиной, а лоб голый и жаркая сверкающая улыбка Цугинавы. Хвосты дымятся, улыбка дымится, и вот Цугинава уже мал, хром и удивительно знакомо бьет себя в грудь, бьет и кричит со смешной жалкой гордостью: «Я штабс-капитан Рыбников! Рыб-ни-ков! Что? Не верно?»

«Где книга? — подумал Мышецкий. — Когда он шел от Вареньки, она была у него в руках. Ах вот, на столе!»

Толкнулся о подлокотники и, чиркнув спичкой, зажег над столом свечу. Теперь он знал, какой рассказ читала у Куприна Варенька.

От книги пахло духами, гербарием и, как он всегда думал, тишиной отцовской библиотеки. Она раскрылась на том месте, где лежала костяная шпилька для волос, и он не удивился тому, что шпилька была Варенькиной, а рассказ тот самый.

«Было в этом человеке что-то неожиданное, тревожное...» — прочел он о маленьком японце, носившем личину русского офицера, и подумал, что Цугинава, возможно, чем-то напомнил Вареньке книжного Рыбникова таинственностью мира, из которого пришел, ложью, которую творил и в которой жил изо дня в день, вкрадчивостью чувства, чем-то плохим или хорошим, и рука ее потянулась к знакомой книге.

«Его ласки, поцелуи и прикосновения, — читал он на следующей странице, — были невиданно нежны. И между тем, он окружал ее той нервной атмосферой истинной, напряженной звериной страсти, которая даже на расстоянии, даже против воли волнует чувственность женщины, делает ее послушной, подчиняет ее желаниям самца».

Сделалось неловко, будто кто-то застал его за подглядыванием в замочную скважину. И тут же с новой силой плеснулось в душе неотступное, как бред параноика, безглазое и глухое чувство ревности — судья, не постановивший еще ни одного оправдания. Где это было, подумал он? Здесь, в его доме? И он замычал вслух. Прав, тысячу раз прав, сочинитель, которому он когда-то удивлялся: с чужого ложа женщина приносит не пресыщение, а клубящуюся страсть. Чувства ее вдохновенны, и оттого ложь ее неотличима от правды. Она и сама плохо видит берег и топь, честь и бесчестье.

Цу-ги-на-ва.

Пытался разуверить себя и не мог.

Бессознательно потолкал перед собой книгу, захлопнул. Сунул в карман портсигар, зажигалку и, не поймешь для чего, ключи от бюро и блокнотик с текстом из «Сутты Нипаты»[19]. Погасил свечу. Удивился, что в комнате не стало темнее, — за окнами горело утро, — и быстро вышел из дому. Через две-три минуты он почти бежал к Большой реке. Желтая глинистая насыпь городского водопровода, или труба, по-городищенски, была в больших светлых лужах, он оскальзывался и даже падал, а когда дошел до воды и увидел в ней свое отражение, долго не мог понять, почему он в пижаме и для чего пришел сюда в такой ранний час.

Покончить с собой? А разве не надежнее из кольта, который он оставил на столе.

Утро поднялось и рассиялось роскошными чистыми красками. Попискивали птицы, росла трава, солнце заносило над его спиной теплую ласковую руку, вода баюкала и дышала свежестью.

И оттого горше была его беда.

Не видя жизни, повторил он.

Не видя жизни.

Какое это счастье?

Счастье?

Счастье от небытия?

День тринадцатый

У поэта Брюсова есть гневный монолог в защиту русского искусства, русского гения. «Говорят, что Птолемеи, — писал он, — давали возможность александрийским медикам проводить опыты над живыми людьми. В русской истории можно найти примеры экспериментов более поразительных. Разве не замечателен такой опыт: взять гениального писателя и отправить его на четыре года в каторжные работы, чтобы посмотреть, не напишет ли он после этого «Преступление и наказание» и «Братьев Карамазовых». Или взять мощный ум, властвующий над всем современным поколением, взять всесторонне, энциклопедически образованного человека и на 23 года вырвать его изо всех условий цивилизованной жизни, бросить сначала в какую-то Кадаю, а потом в какой-то Вилюйск, чтобы убедиться, что знания, ум, талант могут восторжествовать и над таким испытанием».

На прием к человеку, носившему обязывающее имя верховного, старый художник шел не один. С ним летела тень Брюсова. «Взять гениального писателя и отправить в каторжные работы». Он знал, что скажет верховному. С каторжных работ можно и вернуться. Ту, давнюю жестокость обличает и доказывает сам гений, создавая после наказания, после Вилюйска и Кадаи свою великую и вечную книгу. Кафу же рука официального убийцы обрывает на полуслове. Здесь нет после, здесь только до. Своей великой и вечной книги она уже не напишет. Торжество этой, новой, жестокости полное. Несчастье России необратимо.

В комнате было одно большое окно с множеством массивных переплетов и тремя круглыми цветными стеклами посередине, одно под другим. Колчак и Пепеляев стояли у маленького столика с бутылками. Свет, сочащийся через цветные стекла, делал их лица неправдоподобно яркими и грубыми.

— А, милейший Савва Андреич! Проходите, проходите! — воскликнул Колчак навстречу художнику и рукой, затянутой в перчатку, поднял со столика походную чарочку из черненого серебра. — Не удивляйтесь, адмиральский час, и оттого предосудительные дары Бахуса.

Художник поклонился.

Свободной рукой Колчак наполнил еще одну чарочку и протянул гостю.

— Допель-кумель, — отрекомендовал он. — Добрые времена, как видите, сменило питейное безвременье. На ассамблеях Петра подавали только анисовую. Отменнейших достоинств.

— Может, несколько позже, ваше превосходительство? — попросил художник, принимая напиток.

— Бога ради! — Колчак доброжелателен и светски изыскан. — Вы хотели бы начать с дела? Уступаю с удовольствием. Смею заметить, портрет Станюковича вашей кисти наиболее ценимое и, конечно же, самое волшебное полотно в моей коллекции.

Художник потупился, проводил взглядом руки адмирала, возвращавшие на место допель-кумель, и сказал, что некий военно-полевой суд, именем его превосходительства, верховного правителя России, обрек к чрезвычайному наказанию расстрелом совсем молодую, полную сил провинциальную большевичку.

— Большевичку? — спросил Колчак усмешливо, добрым голосом и поглядел на Пепеляева.

Хмуро кивнув, художник добавил, что приговор уже конфирмирован, бумаги готовы и с минуты на минуту будут отправлены для казни. Он же, старый художник, ищет милосердия, понимает, что просит невероятного, и все же просит, так как уверен, что пришел туда, где его поймут.

— Так сказать, возвращение с того света. — Колчак снова поглядел на Пепеляева. Усмешливая нотка в его голосе уже не была доброй.

По впечатлению, испытанному художником в первые минуты, Пепеляев не являл собою образа государственного мужа. Чистюля, пожалуй. Умеет носить вещи и даже франтоват. Бородка буланже и короткий бобрик отменно выхолены. Вежлив и, кажется, тонок. Ну, средний банковский служащий или там метрдотель модного ресторана, присяжный поверенный и уж от силы — набирающий высоту земский деятель. Но вот адмирал кинул на него взгляд, потом еще раз, и по тому, как он это делал, художник вдруг понял, что этот третий в комнате не случаен и далеко не прост.

— Ну, а кто она? — спросил Колчак.

— Я прибыл из Городищ, ваше превосходительство.

Сказать, что это Кафа, художник почему-то не решился.

— Припоминаю! Язвительная бабенка с нелепым восточным прозвищем. Простите, я невоздержан, конечно. Но... — Колчак глянул на свою руку и стал стягивать перчатку, порывисто высвобождая палец за пальцем. — Слово «адмирал», как знаете, человек придумал для бабочки. Очень красивая. Крылышки из черного бархата. Мавры перенесли это слово на особу морского вождя. Кем же после этого крещения стал морской вождь? Богом? Детская шарада! Был и остался божьей тварью, как и бабочка. Я не бог, милый Савва Андреич. Предел моего возвышения: кайзер-флаг на грот-мачте[20].

Художник молчал. Накатывалась катастрофа, и он боялся показать, что слышит ее крадущуюся поступь.

— Согласитесь, милейший, — продолжал между тем Колчак, — она уже вычеркнута из книги жизни. Ее нет. По-вашему, это произвол и насилие? На мой же взгляд: чистая совесть сведущих лиц и законы людей и бога. Если теперь всевышний захочет сохранить ей жизнь, он сделает это, не прибегая к моей помощи.

— Что ж тогда? Смерть этой несчастной необходима? — спросил художник, ожесточаясь и багровея.

— Божественное право защиты, — примирительно заметил Пепеляев. — В борьбе со злом Гегель допускал и такое право.

— Тогда признайте это право и за мной! — резко обернулся на него Савва Андреич.

— Вы боретесь сейчас со злом? — внятно спросил Колчак.

Он не был выше художника, но теперь глядел на него свысока, через эллинскую горбинку носа, по-птичьи неподвижным, зорким и, кажется, любопытствующим взглядом. Художник слегка отстранился и покрутил шеей, как вол, сбрасывающий ярмо. Даже казнь, мудро взвешенная, сказал он, и освященная авторитетом великого философа, остается убийством, а следовательно, и злом.

— Не могу! — твердо сказал Колчак и, обойдя столик картинными шагами рассерженного Петра, остановился под самым окном.

Похоже на дуэльные приготовления, подумал художник. Судьба развела их и поставила друг против друга, по разные стороны барьера. Теперь Пепеляев проверит дистанцию, вручит пистолеты и подаст команду. И в ожидании выстрела хохолок его легкомысленной бороденки повиснет бестрепетно.

«Пустое сердце бьется ровно».

Впрочем, бьется ли?

— Ваш отказ, адмирал... — заговорил он, с трудом унимая волнение. — Простите, я должен произнести вещи, неприятные для слуха. Ваш отказ, как я представляю, питается прискорбными чувствами уязвленного самолюбия. (Через эллинскую горбинку адмирала, стоявшего боком к окну, посветил внимательный огонек.) Простите, простите... (Пауза.) Нерасположение, которым вы отвечаете ей, вполне оправдано: не признав за вами права решать ее судьбу, она, конечно же, унизила вас. Она дерзка и самоуверенна. Но это же свойство всякого гения. Я не оговорился, она гениальна. И было бы несоразмерным злом, я повторяю это сакраментальное слово!.. Было бы несоразмерным злом казнить ее ради личного удовлетворения, пусть справедливого, пусть благородного...

— Сожалею, господин Попов, но время нас торопит. — Колчак держал на ладони маленькие карманные часики.

— Тут под Омском... — Художник выбивался из сил, — в двух шагах от нас с вами и по сей день стоит мертвый дом Достоевского. Его решетка. Его трагедия. Страшно представить, чтобы судьба здесь же повторила свой эксперимент для другого русского гения.

— Эксперимент? Ба, да ведь это же Брюсов! Не вы, а Брюсов. Ну зачем же так, любезный Савва Андреич? Чужая мысль... и столь страстно, столь искренне?

Колчак видел, какое замешательство охватило вдруг художника, и, кажется, наслаждался им.

— Итак, не могу.

— Вы все можете, ваше превосходительство, — возразил художник.

— Поздно, дорогой. — Какая-то нотка в голосе Колчака сказала, что он колеблется. — Конфирмация уже обнародована. Потом была телеграмма из Городищ и — мое слово. Слово верховного.

Адмирал не поднимал своего пистолета, он говорил правду и хотел, чтобы художник понял ее.

— Что же грозит ей с вашим решением? — спросил тот.

— Прибавьте такта, мой друг, — в голосе обида и утомление. — Удобно ли спрашивать, наперед зная мой ответ?

— Жду чуда, ваше превосходительство. И верю: услышав свой голос, вещающий о смерти, вы поймете, как это все бессмысленно, и пощадите несчастную.

Адмирал зябко дернул плечами.

— Ее расстреляют, — ответил за Колчака Пепеляев. С лица министра медленно сбегала улыбка, но зубы, открывшие ее, так и остались открытыми.

В глазах художника тяжело качнулось презрение.

— Тогда вы, господин министр! И вы, ваше превосходительство, позвольте мне объяснить миру, что он теряет с ее смертью... Белая печать России, «Таймс», «Фигаро», «Матэн», газеты Японии, США, Швеции... Я найду, что сказать! Даже «Правда», даже красная «Правда». (Затаенное стерегущее внимание Пепеляева стало отчетливым.) Ценители увидят репродукции с ее картин. Увидят сами картины. Все страны, все столицы! Убитую, но живую я вознесу ее как трагическую надежду века. Да что я, ее вознесут все люди!

Он замолчал.

— Я очень слаб, но здесь, поверьте, моя сила.

Глядя на пустое место перед собой, Колчак сказал, что он принимает тон, пыл и даже патетику художника, но, к сожалению, к сожалению...

— Не мо-гу!

В голосе ощутимы нервные сомкнутые губы и непреклонность. Не раз произнесенное «Не могу!» приобрело теперь новый окончательный смысл. Орлиный профиль на зеленом стекле, жесткий и неподвижный, напомнил образ древнего триумфатора с древней медали. И тут же, разрушая этот образ давно минувшего бытия, мгновенно вспух, поднялся и замерцал зеленый от зеленого фона, неестественно высокий, выкаченный глаз адмирала. И как на торжествах открытия сената профиль этого несоразмерно высокого глаза вызвал в художнике чувство страха. Только теперь в этом страхе было еще и нечеловеческое самоосуждение, давящая гора. Милость была возможной! Он сам лишил себя этой возможности, сам убил Кафу, так как не просил, а требовал, грозил, кружа во все стороны рогами буйвола. «Ваш отказ, адмирал, питается прискорбными чувствами...» На протяжении всего разговора Колчак видел перед собой не убеждающего просителя, а Кафу, только бородатую, с синими отечными пальцами, но столь же бесцеремонную и даже дикую.

Играл ее жизнью и проиграл жизнь.

Гора пригнула старого человека, он поник головой и, точно незрячий, топыря ищущие пальцы и хватая ртом воздух, стал опускаться на колени.

— Убейте меня! — молил он свистящим шепотом. — Возьмите заложником или убейте вместо нее!

Колчак ворохнулся. Медаль орлинолицего триумфатора поплыла по стеклу. Отчетливо застучали каблуки.

— Не смейте унижаться! — крикнул он, приближаясь к художнику. — Да поднимитесь же немедленно. Боже, он — на коленях, он — на коленях.

В следующую минуту адмирал усаживал художника в кресло и, склоняясь над ним, как над тяжело больным, говорил, что никогда не простит себе этого унижения. Он и не подозревал, как все это серьезно.

— Я нуждаюсь в вашем совете, — сказал он, выпрямляясь и глядя на Пепеляева.

Мягкая виноватая нотка в голосе.

— Есть одна идея... — Пепеляев, глубокомысленно терзавший хохолок буланже, заговорил лукаво и мечтательно. — Если бы газеты описали все это как следует. Правда и здравый отбор деталей. К вам пришел большой художник. Она уже на пути к забвению... И вдруг — широкий жест великодушия. Россия вас поняла бы, — Пепеляев прищурился, лукавинка утонула в его морщинах и, кажется, сверкнула. — Да и не только Россия.

Лицо Колчака, осанка, пальцы, подтягивающие рукава снизу, и два тусклых Георгия выразили удовлетворение.

— Хорошо! — сказал он. — Милый и славный Савва Андреич! Я совершаю преступление против своего слова, против закона. И все-таки говорю: хорошо. Поздравьте себя: смертная казнь отменена.

Художник молчал, лицо его оставалось отрешенным и чуждым, и только синие пальцы, вздрагивающие на подлокотнике, выражали чувство, которое точнее всего было бы назвать мучительной радостью.

Огибая церковную ограду, художник услышал пение, и через калитку в больших воротах из черного железа с накладными крестами и ангелами шагнул на длинные каменные плиты. На паперти толпились прихожане.

— Господи помилуй, господи помилуй, господи помилуй! — молил хор из храма.

Приглушаемые толпой и расстоянием, голоса звучали красиво и страстно.

Когда он слышал эти слова в последний раз? Лет сорок назад? Полвека?

Поднялся по ступеням и, сняв шляпу, подумал, что теперь у него в руках, кроме саквояжа и трости, еще и шляпа, и он похож не на верующего, который пришел к богу, а на пассажира или дачного мужа, и стал вглядываться в кланяющиеся лица, пытаясь понять, не задевает ли своим видом их религиозного чувства. Но молящиеся были заняты только собой, своим покаянием, и, успокоенный, он вошел в храм.

Ближе других к царским вратам стоял благообразный старец в мундире полковника, с черными крашеными усами на бледном лице, и резкими взмахами, с тупым отчетливым звуком, бил себя щепотью в узкие плечи. Он делал это сердито, сердито глядел на распятие, потом на стоявшего подле великовозрастного дурака, который воспринимал этот взгляд как команду и принимался креститься, но тут же бросал, заводил за спину руки в коротких рукавчиках и клал их на толстый бабий зад. Слева от них перешептывались и, кажется, пересмеивались два молодых бородача в нарядных голубых рубахах. У богатого борода лопатой, у бедного шилом, почему-то припомнил художник, оскорбляясь за унижаемое людьми таинство святого обряда. Полоротый дурак и бородачи пялили глаза на барышень из хора, полковник брал из кармана какую-то сладость и совал в рот, священник читал торопливо и невнятно, без желания тронуть прихожан, кадильница его взлетала обыденно и очень уж часто.

Неправда, думал художник, чудовищная неправда!

Но вот в храме произошло едва уловимое движение, священник вышел из царских врат, лицо его оживилось, а голос стал таким же красивым и вдохновенным, как звучание хора. Теперь художник видел перед собой глубоко верующего, кроткого, слабого, а в эти минуты и счастливого человека. Нежность опахнула его душу, и тотчас же открылась красота службы и храма. Казалось, под сводами натянулась и зазвенела какая-то невидимая низкая струна, соединившая все голоса и звуки в один катящийся, тихий, плавный и в чем-то грозный прибой. Люди приблизились к пастырю, как бы ища у него защиты, дурак перекрестился, схватил себя пальцами за рот и, растягивая его, стал валиться на колени в ноги священнику.

Чья-то молящаяся рука задела художника за спину, он шагнул вперед и тоже опустился на колени.

— Боже, боже! — зашептал он, не узнавая своего голоса и удивляясь ему.

Через минуту он лежал распростертый ниц под иконой красавца Христа, облаченного в белые одежды с золотыми тенями и с белой книгой в руке, лежал, плакал, верил и благодарил.

Благодарил тех, кто нашел его среди людей и послал сюда, чтобы спасти обреченную.

Благодарил человека с картинными шагами Петра и злым выкаченным глазом, который поднялся выше зла, и заменил жизнью смерть, им же назначенную.

Благодарил того, кто был сильнее и беззащитнее всех, кому люди присваивали то, что не могли сами, чью доброту доказывали собственной добротой, тем, что могли и что делали. Творимый людьми, их чувствами, совестью, воображением, он бесконечен в повторениях его образа, другой у каждого, свой у каждого, то суровее, то милостивей, а у него, старого художника, самый добрый и оттого самый прекрасный.

Спасибо тебе, мой бог!

Человек, остановивший его за церковной оградой, сделал любезное лицо и заговорил прокуренным, глухим и, нельзя не отметить, приятным и выразительным голосом.

— Я все знаю, — сказал он. — Я шел за вами от ставки верховного... Наблюдал этот ваш благодарственный панегирик богу. Ваши слезы.

— Кто вы?

— Поэт. Но у Колчака нет такой профессии, и я зарабатываю на хлебушек в департаменте печати. — Неизвестный переждал, пока их минуют полковник с крашеными усами, дурак и молодая дама в длинной траурной вуали. — Не посылайте телеграммы друзьям помилованной — вот ради чего я гнался за вами.

— Не посылать? Почему же?

— Городищенские пинкертоны мгновенно представят телеграмму Гикаеву. Все дело в этом. Гикаев же... Понимаете, конечно? Он найдет повод для истерики и для чрезвычайного поворота: казнит несчастную до прибытия бумаг о помиловании.

— Но ведь есть Колчак! — почти крикнул художник. — Его воля. Его амбиция, если хотите.

— Есть хаос и произвол... Не решаюсь долее задерживать вашего внимания. — Неизвестный поднял руку, прощаясь. — И не опьяняйтесь милосердием, дорогой маэстро, его не было. Верховному позарез надо выглядеть большим демократом. А что будет с помилованной, это уже трын-трава.

— Телеграмма уже отправлена. — Художник глядел на неизвестного с ужасом.

— Тогда поспешите в Городища. Запаситесь бумагами и — топ, топ... Извините, боюсь, не навлечь бы подозрения. Прощайте!

Ноги уже не держали старого художника. Он подошел к скамейке под тополем, сел и обреченно прикрыл веки.

Отбывая из Городищ для свидания с начальником конно-егерской бригады атаманом Красильниковым, Гикаев оставил за себя полковника Глотова. Это несколько экстравагантное назначение — приказный дьяк на капитанском мостике — обуславливали два обстоятельства. Войсковой старшина Козицын, уставной заместитель генерала, пребывал в запойном бражничанье, которое он не без достоинства совмещал с домашним арестом, и, естественно, еще одно совмещение было бы ему не с руки. И второе: назначением Глотова Гикаев сохранял на время своего вояжа линию Глотова на милый флирт с забастовщиками. Тем неожиданней и страшнее встанет над городом пагуба затеваемой генералом ночи святого Варфоломея.

В короткие минуты прощания два главковерха — постоянный и временный — стояли по разные стороны погребка-тележки, с чарками в руках и туманом взаимного прекраснодушия во взорах. «Не имеет ли смысла, ваше превосходительство, — спросил Глотов, — освободить двух-трех политзаключенных для придания, так сказать... ну, доверительности, что ли, в нашем романе с красными?» — «Одного, — сказал Гикаев. — Только одного. Но с широким оповещением. Побольше шума, Николай Николаич. За ваше здоровье!»

Кафа стояла у окна.

«Уж небо осенью дышало».

Да. Голубизна неба стала другой, не летней, пропадают нежные белесые тона, под живым блеском клубится грубая мертвая синька.

Глянула в зенит:

Когда улетают птицы, всегда печально, когда прилетают птицы, прилетает и радость. В ее жизнь вернулись ее лучшие друзья: Григорий и сестренка. Она теряла их, и они вернулись. Но к радости, которая пришла с этим возвращением, примешана горечь. Горькая эта радость. Вот она сказала сейчас эти два слова, и они прозвучали как явная бессмыслица. А вот там, внутри, в ее мыслях, это сама правда. Уходя из камеры, Лох нещадно гремел дверью, и она подумала, что теперь ее откроют глубокой ночью, и это будет последняя ее ночь в жизни. А люди останутся жить без нее: Григорий, сестренка, товарищи по подполью, друзья и враги. И будет борьба. Без нее. И будет другая жизнь. Без нее.

Молния стоит и играет в небе короткие мгновения. Короткие мгновения владела ею и эта мысль, но она была так неожиданна, так нова и жестока, что легла на ее сердце одеревеневшим рубцом. «Я вечная, я вечная!» И вот эта вечная осиротила в мыслях тех, для кого жила. Почему? Почему на эти мгновения она изменила самой себе, сути своего «я». Гнет одиночества? Пустота под руками?

Может, и пустота. До недавнего времени она жила в борющемся мире и была его частицей. И здесь, в тюрьме, она боролась. «Конь» исправно доставлял ей почту и забирал карикатуры и письма. Теперь же тайная нитка к подпольщикам шла только через Галактиона. И так как человек этот мнителен и пуглив, как зяблик, он вовсе не берет карикатур — за них его повесили бы на тюремном дворе без суда и следствия — и даже записки приносит редко. Это почтальон без почты. Письмам он предпочитает слова, устные сообщения.

Она выключена из активной борьбы и оттого страдает. Но это не все. У нее есть еще одна боль: молчащий Григорий. Она так и не знает, где он и почему нет от него ни слова.

Только что был Галактион. Ничего не взял, конечно, и ничего не принес. Он сказал, что головка города хочет выпустить из тюрьмы какую-то Уварову. Большевики узнали об этом и готовят «тарарам». Галактион осклабился и шепотом поведал, что именно таит в себе это веселое словечко.

Теперь Кафа ждала. Глядела за караульные башни и ждала увидеть на дороге монгольского конька игреневой масти, заложенного в ходок без клади, и возницу в броднях и в красной турецкой феске. Было условлено, что все это будет известием о том, что власти Городищ капитулировали перед требованием стачкома и через главные ворота тюрьмы с минуты на минуту выйдет на свободу Прасковья Уварова.

Уварова, связная ЦК большевиков, перешла фронт с деньгами для подпольщиков. Золотые империалы были зашиты в ее корсете и вместе с мандатом на шелковом лоскутке, письмами и явками делали ее уликой обвинения. К моменту же ареста все это перешло в другие руки и, если пользоваться лексикой г-на Глотова, поддерживавшего на суде государственное обвинение, она уже была преобыкновеннейшей особью, никак и ни в чем не изобличаемой. К столь безрадостному признанию г-на Глотова принудил защищавший Уварову от обвинения в терроризме, замышляемом против чинов омского правления, лукавый, кроткий и ядовитый Евген Пинхасик. Он предъявил суду справку, из которой следовало, что подсудимая, в бытность ее провизором омской аптеки, готовила порошки и микстуры для тех, на кого, по формуле прокурора, были нацелены ее террористические устремления. Поднявшись над своим столиком, Пинхасик торжествующе заложил руку за борт фрака и сказал весьма веское: «Моей подзащитной были одинаково доступны и несущая верную смерть капля цианистого калия и жизнь почти всех деятелей верховного правления. Но жизнь и смерть не встретились. Имея полную возможность, она никого не отравила. Попробуйте теперь убедить первого министра господина Вологодского в том, что провизор аптеки готовилась убить его здесь, в Городищах, метательным снарядом из-за угла. Он поднимет вас на смех. Попробуйте получить у него одобрение вашему обвинительному вердикту, если бы таковой случился. Он обвинит вас в лености ума и алогизме».

Уварову оправдали, однодельцев же ее приговорили к расстрелу. Господин Рамю, которому речь Пинхасика чем-то напомнила шедевры древних краснословов, повторил ее в хронике о процессе, и она тотчас же увидела свет в официозе французского правительства. При этом делался вывод, что суды Колчака блюдут высшую справедливость, и если истина выпускает арестанта на свободу, они видят это и делают это. Но Уварову так и не выпустили. И только теперь, когда стачком предъявил требование последовать выводам суда, угрожая в противном случае диверсиями, власти припомнили вдруг, что истина уже освободила Уварову...

Игреневый конишка плетется еле-еле, ходок длинный, возница — бочком к конишке, блестят деготьком бродни, а феска — сущий маков цвет и, наверно, видна со станции. Экипаж проплыл по дороге и потихоньку утянулся за казарму конвойников, сначала Игренька, потом возница, потом задок ходка с навильником сена под веревкой.

Прокричал чей-то сварливый ругающийся голос, и на противоположной стороне тюремного двора, на крылечке караулки, показался в начищенных медальках фельдфебель. Сонно глянул через двор и, кого-то ожидаючи, привалился к косяку. Металлический звяк во дворе под тюрьмой. И вот оттуда, из-под тюрьмы, во двор вышла с конвойным Прасковья Уварова. Обернулась, повязывая голубой выгоревший платочек, и стала искать глазами чье-то окно. Конвойный пихнул ее под бок, видимо, понукая: она, пятясь, пошла дальше, к крылечку с фельдфебелем, и все искала и искала чье-то окно.

Кафа поймала решетку, оперлась коленками о подоконник и пронзительно свистнула в разбитую шибку. Прасковья остановилась, стянула с головы платочек и стала махать, глядя в ее сторону. Лицо смеющееся, радостное. Маленькие ее ножки в чирках топочут, вздымая юбку. Конвоир, совсем мальчишка, в смущении перекинул свое ружьецо с плеча на плечо и тоже глядит вверх, на окно Кафы.

Опять сварливый ругающийся голос.

Конвойный очнулся, потянул Прасковью за собой, и та стала снова пятиться и махать. Платочек взлетает голубым дымком, торопится, а в ответ ему из недр тюрьмы накатывается почти неслышный, но грозный и плавный гул, гул грома, который ворочается под тысячелетней толщей земли и не может найти выхода. Вот он заворочался слышней, постоянней, плавность его стала живой и непрерывной.

Да ведь это же не гром.

Это поют люди.

Требуют, зовут, клянутся:

Первой повела мотив та часть тюрьмы, которую господин Глотов зовет «равелином Робеспьеров», — там только политические. Потом — левая пристройка, женское отделение, а вот и правая — мелкая уголовная плотва, уркаганы, бытовики, беспризорщина.

Голубой дымок взреял над крылечком и пропал.

Фельдфебель выметнулся на середку двора, выкинул над головой наган, в спешке не отстегнутый от шнура и потому вихляющийся в несвободном, ломком и лихорадочном движении.

Хлоп, хлоп — два предупредительных выстрела в небо.

Что-то крикнул в сторону «равелина Робеспьеров», крутнулся, встал лицом к уркаганам и беспризорщине, галун сверкнул, как оскаленный золотой зуб. Ослепленный зверь, источающий угрозу. И снова — хлоп, хлоп над собой.

Кафа поняла: требует замолчать, грозится перестрелять всех на месте. А голоса мужают, их слышно не только слухом, но и плечом, они заставили весь свет, пики и шеломы, мужество, которое не срывается на крик даже в угрозе. Рать, сознающая свою силу. Фельдфебель напружинился, вздыбил на носки, стал длинней и тоньше, ремень въехал ему под дых, и тогда на знак его руки, все еще вихляющейся в несвободном движении, из караулки, гуськом, пригибая головы и запоясываясь на ходу, поперли караульщики.

Могут ли, однако, остановить весь мир голодных и рабов разрозненные хлопки солдат? Могут ли их остановить все солдаты, все винтовки на земле, все выстрелы?

Не могут!

Я вечная, сказала себе Кафа.

Пуля ударила в решетку и взвыла от боли голосом сирены.

Я вечная, повторила Кафа.

И плечи поющих сомкнулись еще плотнее и стали железом.

Организация большевиков получила то, чего хотела. Проводы связной ЦК на волю позволили заключенным увидеть две силы: самих себя и рабочий коллектив станции, понудивший власти выпустить Уварову. Эти же две силы — себя и готовых к выступлению заключенных — увидели и подпольщики. «Равелин Робеспьеров», за решетками которого томились большевики многих городов Сибири, ждал сигнала, чтобы на удар по тюрьме извне ответить таким же ударом изнутри. Но и противостоящая им третья, правящая сила отчетливее увидела тех и других.

Глотов понял, что обстановка требует чрезвычайного поворота: в казематах Городищ и впрямь заключены Робеспьеры. И тотчас же приказал: обновить и удвоить конвойные подразделения за счет фронтовиков, пожалованных боевыми наградами, выдать каждому по два комплекта суконного обмундирования и грозные маньчжурские папахи, сформировать при тюрьме особую команду с задачей в случае бунта немедленно расстрелять всех подозреваемых в большевизме, начиная с Кафы. Ведомству второго генерал-квартирмейстера насытить тюрьму тщательно законспирированной агентурой, чтобы не позже как через неделю раскассировать макушку «равелина»...

— Значит, заигрывание побоку и теперь уже ни одной мерзкой души на свободу? — не без ехидства в голосе спросил Глотова Благомыслов.

Он прибыл за инструкциями и по установившемуся обыкновению стоял с серебряной чарочкой по другую сторону грациозной тележки на музыкальных колесиках.

— Отчего же? — ласково возразил Глотов. — Вербуя всяких там домушников и скамеешников[22], вы будете обещать им свободу.

— Только обещать?

— Отчего же? — во второй раз, и уже с явным удовольствием, возразил Глотов. — Игра честная. Они предоставляют услуги, мы с вами — четыре стороны мира. Но для прочего населения мы их объявим политическими. Мы их отпустим, как Робеспьеров, и поставим в счет наших уступок стачкому. И оттого альянс наш с красными будет еще нежнее. Так сказать, замкнутый цикл.

— А ведь вы бестия, Николай Николаич! — неожиданно для себя восхитился Благомыслов. — Я бы до этого не допер.

Из-под склоненного лба Глотова сияют и смеются чистые незабудки.

Письмо-прошение солдата нестроевой службы И. Д. Шадра[23] правительству Колчака, помеченное 4 июня 1919 года.

Далее Шадр просил не призывать его в армию, что позволило бы осуществить его давний замысел: «Памятник мировому страданию должен подняться над страданием».

— Нет, нет! — замахал Шадр руками. — Колчак ничего не может. Есть колчаковщина, поток зла, наше несчастье, а сам он — такая же беспомощная инфузория, как и любой его солдат. — Кривая улыбка. — Как я, к примеру.

— Перестань, Иван! — Савва Андреич нахмурился, поглядел на торчащего у входа в шалман вышибалу в жилете из солдатского сукна. — Не горячись и не убивай у меня последнюю веру в этого человека.

— Прости, — Шадр меланхолично отхлебнул из стакана. — Срываюсь, Саввушка. Даю себе зарок и срываюсь... Ты понимаешь, сюда должен подойти Крейц. Да, да, тот самый, американский делец и непостижимый знаток изящного. Утром он переслал мне записку: «Ждите, прибуду с контрактом и чековой книжкой». Ну, а как я подпишу этот его контракт? Могу ли обещать отправиться, с ним завтра, через неделю, через месяц? Могу ли принять на себя возведение «Памятника» в чужой стране? Черта лысого! Меня унтер не отпустит! Он набьет мне морду, Савва!.. — Глотнул еще раз. — Жалею, что смалодушничал и полез к Колчаку с челобитной. Да еще вот с такой, без железа. Страсть обуяла, Саввушка! Хоть как, думал, хоть где, только бы вознесся над землей этот образ скорби. Скорби и гнева против войн. Исполинский как храм, как капище. Боже, боже!.. А ведь Колчак обещал: «Это — эксцесс, недоразумение, ученик Родена и вдруг...» Не то забыл, не то обманул.

— Значит, Кафа погибла?

— Этого я не знаю. Пока что погибла моя мечта... Кстати, ты хотел показать ее работы.

— Они со мной. Подай, пожалуйста, саквояж.

Подвальчик шалмана, именуемого «американкой», где за длинным высоким столом с дубовой столешницей ютилась компания художников и пиитов, был знаменит в городе тем, что лишь тут подавали настоящий турецкий кофе и делали это настоящие турчанки. По обыкновению, они двигались, шурша экзотическими паранджами, их черные очи сверкали из-под материи призывно и загадочно, гибкие тела извивались под подносами с той вызывающей грацией, которая напоминает древний чувственный танец. Они с охотой садились на колени к мужчинам и, если карман последних был способен окупить грех перед Аллахом, открывали свои очаровательные лица. Но большего тут не полагалось. Из-за высокой стойки за красавицами следил желтоглазый турок в чалме, с пушистыми усами, и они тут же исчезали, увертываясь от рук и сдержанно смеясь зовущим гортанным смехом. Иллюзию иного мира здесь дополняли старый гуцул со скрипкой — он сидел в своем ярком наряде на двускатной лесенке, напоминавшей судейскую вышку на ипподроме — и ни с чем не сравнимый благоухающий кофе. Его мололи тут же за стойкой, и потому запах его источала сперва эта теплая коричневая мука, а затем и дымок над чашечками, толпившимися на подносах. Уединенное местечко под окнами подвала, откуда можно было наблюдать ножки дам, гуляющих на тротуаре, сапоги офицеров, коты и штиблеты, носило шутливое прозвище «приюта заговорщиков» и было любимым прибежищем служителей муз. Теперь здесь, кроме Шадра и Саввы Андреича, дружба которых начиналась еще в 1910 году в парижской мастерской Огюста Родена, были четверо их новых и старых приятелей.

Савва Андреич достал из саквояжа папку и, развязывая тесемки, сказал, что после встречи с неизвестным у церкви он живет будто в горячечном бреду. Не затихая, болит душа. Он боится за жизнь Кафы, надо ехать, лететь в Городища, но вот отправить его обещают лишь завтра.

— Тебе дали какую-нибудь бумажку о помиловании? — спросил Шадр.

— Нет. От церкви я, конечно, вернулся. Был у Гинса. У этого высокомерного профессора, ударившегося в политику. Бумажки он не дал, а вот глядел сострадательно: «Не волнуйтесь, все будет в совершеннейшем виде». Просмотрел при мне распоряжение о помиловании и понес Колчаку на подпись... Надсадно болит душа. На, смотри.

Шадр принял папку и открыл первый лист. Его красивое лицо выразило внимание, потом по нему скользнула живая зыбкая тень, и оно стало озорным и чуточку заносчивым.

— Ба! — воскликнул он, прищуриваясь. — Сиятельный Крейц на этом месте поцокал бы языком от восхищения. Он делает это раз в сто лет, но как?!

И крикнул в сторону ближнего окна голосом дневального по казарме:

— Кирюша! На выход!

Кирюша, молодой, очень длинный, мосластый поэт в претенциозной куртке с жестким стоячим воротником, сполз с подоконника. И так как в этот же миг смычок гуцула ударил по струнам, он шутливо сломался в его сторону всей своей верстой и тут же засеменил в такт скрипке, подпевая ей ненатуральным высоким голосом модной певички:

Вставши за спиной Шадра, он с минуту вглядывался в рисунок и вдруг схватился за голову:

— Ах, мамочка, ах, папочка, я вся не в себе!..

— Прекрати эти дрыгунчики, Кирилл! — потребовал Шадр. — Мнение твое.

— Недурственно, как разумею. Погоди, только теперь разглядел ее очи. Какие очи! Я готов любить эту женщину. — В голосе уже серьезные искренние нотки. — Прости, Иван. Друзья! Вам не приходила мысль, что искусство мешает нам жить. Я бы вот хотел ущипнуть, скажем, вон ту лакомую турчаночку. Она ближе, она живая плоть, но художник околдовал меня, и вот я... я готов любить эту. Изображение на бумаге. Фантазию. Краски... Не возражайте, не возражайте, искусство мешает. Прихоть художника обращает наши чувства не на живых людей, а на придуманных. Скажем, на ту же Наташу Ростову, которой не было. На мадам Бовари, которой не было...

— Эта была, Кирилл, — сказал Шадр. — Была и есть. Это автопортрет Кафы.

— Она такая?

Кирюша ухватил за руку одну из турчанок и кинул вперед.

— Гляди!

— О! — воскликнула та, уставясь на рисунок в священном ужасе дикарки.

— Ваша? Турчанка?

— О! — повторила турчанка, несмело высвобождая руку и кланяясь изображению. — Очень, очень!

Теперь вся компания окружала Шадра. Листы переходили из рук в руки. Последним их брал похожий на колдуна маленький сивенький дедок, учитель рисования с княжеской фамилией, владевший самой богатой в городе коллекцией картин русской кисти. Глядя на лист, он поворачивал к нему голову одним глазом, точно птица, и, подергивая щепотью свою колдунскую бороденку, что-то шептал, бесстрастно и монотонно, как дьяк, читающий часы. Принимая и передавая листы, он держал их бережно, не пальцами, а ладонями, и лицо его всякий раз было торжественно и гордо. В паузах он сидел с закрытыми глазами и должно быть повторял что-то в памяти. Неожиданно он встал, поправил манжеты с запонками из яхонта, оглядывая всех блестящими глазами. Было ясно: он хочет что-то сказать. Никто, однако, не заметил ни того, что он встал, ни его желания что-то сказать. Он возбужденно покашлял и, хотя компания по-прежнему не выказывала к нему внимания, сказал, что рад поздравить своих коллег, ценителей Прекрасного, с новым, каким-то странным и даже вульгарным, но, несомненно, величественным талантом, который будет со временем тем удивительней, чем лучше поймут люди его мир, в чем-то пока чуждый и непонятный, так как по-настоящему новое не только восхищает, но и настораживает.

Шадр зааплодировал.

Кирюша раскатил громогласное солдатское «ура», его поддержали другие.

Хлопнула пробка.

И все заговорили враз и так громко и оживленно, будто в «приют заговорщиков» мгновенно вломилась уличная толпа.

Савва Андреич молчал. Забытая под рукой чашечка с кофе остыла и уже не дышала ароматом. Он передвинул ее, положил кусочек сахара и пригубил, не ощущая вкуса. Горячечный бред, в котором он жил последнее время, вдруг с новой силой затопил его пьянящим дурманом. Радость от признания дара Кафы друзьями, чувства растроганности и умиления стали горем, приступом страха. Все, что он делал, для нее было ничтожно! И только потому, что, защищая ее, он оставался самим собой. Стариком. Доброхотом. Утонченным интеллигентом. До идиотизма честным и скромным. «Недостойно, неловко, неприятно, унизительно, безнравственно...» Он сам нагородил перед собой десятки миражей-барьеров и потом прыгал через них с успехом лошади, приведенной на свалку для кончины. Случаются повороты, когда мало быть собой, надо быть другим. Пусть наглым, пусть низким. Непременно молодым. Бесчувственным к удару и оскорблению, недоступным для чужих доводов. Глухим! Слепым! Зрячим!.. Почему он не дождался возвращения Гинса от Колчака с бумагами и теперь не знает, подписаны они или нет. Почему не выколотил из него палкой распоряжения о помиловании, не настоял на телеграмме Гикаеву?..

— Итак, решили, — услышал он голос Шадра. — Отправляемся к Пепеляеву и требуем безусловных гарантий помилования. Немедля! Немедля! Еще два рисунка и — айда!

Потом кто-то потоптался за стулом Саввы, и над его чашечкой качнулась рука с банкнотой крупного достоинства.

— Денежка, — объяснил из-за спины эпический голос Кирюши. — Мы вполне платежеспособны, была складчина.

Что ему надо, подумал Савва.

— Есть тайный погребок. И хотя шампанэ там дороже золота...

Господи! Замышляется тост под шампанское за здравие нового таланта, объявившегося на Руси. Дикость! Кафа все еще в тюрьме, смерть не отвращена, и потому пьяные голоса в ее честь, пускай искренние и преданные, неуместны и даже оскорбительны. Он начал возражать, но тут же умолк: учитель с фамилией князя предостерегающе кашлянул и сказал громко и внятно:

— Крейц! Крейц, господа!

В конце коридора рядом с вышибалой возникла монументальная фигура, облаченная в рыжий клетчатый френч с высоко подваченными плечами. Бриджи. Краги. Длинные руки в фиолетовых перчатках. Темное лицо. Блестящие белые бакенбарды и такие же, блестящие и белые, брови и усики. Конечно, это был плантатор по Бичер-Стоу, только вместо пробкового шлема его почему-то украшала совсем несерьезная легкая летняя шляпа. Направляясь в сторону «приюта заговорщиков», он двигался независимо, с безразличным видом, словно в шалмане никого не было. В двух шагах от стола остановился и с неменяющейся, одинаково любезной улыбкой покивал Шадру, учителю рисования, Савве, которого видел впервые, и стал стягивать с рук свои водевильные перчатки. На какие-то секунды взгляд его упал на рисунок, вокруг которого толпились завсегдатаи «приюта». Рука, поочередно дергавшая фиолетовые пальцы, остановилась. Крейц сделал еще один шаг в направлении стола и снял очки. Потом извлек из нагрудного кармана футлярчик красного дерева с золотым профилем президента Линкольна и, раскрыв, вынул другие очки. Нацепил на нос и снова уставился на рисунок. Через минуту-две он обвел всех недоумевающими глазами, будто спросил: видите ли вы, что перед вами, и снял шляпу комичным жестом Чарли Чаплина. Поддерживаемая пальцами, она на короткие миги повисла косо над его сединами, а лицо Крейца стало очень серьезно и растроганно.

Тем временем за спиной его замаячил долгий Кирюша с бутылкой шампанского, укутанной в бумажную салфетку. На свинцовой ее головке сидел восковой ангелочек с хрустальными крылышками и непропорционально большим алым ртом-бутоном. Считалось, что такое шампанское одна французская фирма предлагала ко дню рождения. Кирюша был красен и ликующ, но с тостом в честь нового таланта он, похоже, опоздал.

Крейц обходил стол и каждому пожимал руку.

На пути к атаману Красильникову Гикаева сопровождала «дикая» сотня подхорунжего Лоха. Это была его преторианская стража. Через неширокий рукав таежной реки с темно-зеленой, почти черной водой от закрывавших небо хвойных лесов тащились на старом приискательском пароме. Красавец Мавр пугливо косил глазами на темную воду и вздрагивал вместе с паромом. Потом скакали гулкой кремнистой падью рядом с потоком горной реки, а когда втянулись в чащобу боярышника, черемухи и непривычно высокого папоротника, в котором с фуражками тонули всадники, стало тихо, темно и тревожно. Мавр прижал уши и засуетился. Царь лошадиный в страхе карабкался на кручу, как кошка. Так ведет себя животное только при солнечном затмении, подумал Гикаев и поднял голову в надежде увидеть небо. Крах, неизбежный крах, почему-то думал он в следующую минуту и торопливо совал руку под гриву совсем отяжелевшего Мавра.

За горушкой побежала полевая дорога.

Сосны расступились. Поляна. И зашептали, залопотали березки, уже тронутые пламенем осени.

Казаки перешли на шаг.

— Вы что-нибудь слышите? — спросил генерал Лоха.

— Песню слышу, ваше превосходительство. — Лох нагайкой пригнул ухо навстречу звукам. — Да, свадебный поезд. Должно быть, чалдонки по обычаю встречают молодых после венчанья. Тут рядом околица, ваше превосходительство. Вот теперь слышно хорошо.

Он еще раз пригнул ухо и запел воркующим тенорком, усмешливо поглядывая на генерала:

— Хотите поглядеть свадьбу, господин генерал? Казаки разобьют бивуак, а мы с вами могли бы заскочить на часок. Ведь атаман раньше утра не прибудет. — Лох оживился. — Если поскакать прямиком, мы прихватим свадьбу у самого крылечка.

— Не опасно?

— Что вы! Вся округа под атаманом, а внизу чешская полевая комендатура... Савватеев!

Лох выкинул над собой руку с нагайкой и поскакал отдавать приказание.

Спешились у завозни с промазанными красной глиной щелями, привязали лошадей и, отряхивая с одежды пыль, направились к дому. По обе стороны настежь распахнутых ворот табунились ребятишки, а с дальнего угора катила, пылила, мелькала спицами и без умолку заливалась колокольчиками ухарь-свадьба. Торчали в небо, подрагивая в такт частой иноходи, гривы коренников с вплетенными лентами, круто гнули шеи пристяжные, морды у самой земли, поезжане хайлали во всю ивановскую, заглушая гармонь.

— Тпрр-уу! Сердяга!

— Тпрр-уу!

Последний кружок по широкому двору мимо колодца, повети, амбарных рундуков и — стоп у крылечка.

Звуков не стало. И лишь реденько, когда переступит конь, звенел вдруг одиноким нечаянным звоночком, ронял капельку серебра свадебный колокольчик, то с дуги, то со шлеи, то откуда-то еще.

Гикаев и Лох остановились в сторонке. Без кокард и погон, в полевом, заметно выгоревшем обмундировании: не поймешь, что за люди. А свадьбе и нет до них никакого дела. Тысяцкий в нарядном рушнике через плечо подал знак, и с качнувшегося ходка невеста маленькой ножкой ступила на медвежью шкуру. Три-четыре шажка, теперь уже под руку с женихом, и новая медвежья шкура под ногами. Потом третья, четвертая. Последнюю тысяцкий кинул на приступочку крыльца, балясины и столбики которого были укутаны бумажными васильками, и новобрачные преклонили колени навстречу свекру и свекрови, вышедшим к ним с образами божьей матери и святителя Иннокентия. Иконные лики под стеклом в узорчатых накладках были печальны, свекор же и свекровь, склоняясь к молодым с образами, светились радушием и радостью. Невеста целовала иконы после жениха, после него поднялась с приступочки и, отставая на полшага с ладошкой под его рукой, стала подниматься по крылечку. Гикаев увидел всю ее в белом и, угадывая со спины грудь, ножку, поднимавшую платье, плечи, все ее молодое тело, подумал, что в свадебном величанье ее по праву называют княгиней. От нее веяло здоровьем, чистотой и свежестью раннего утра. Под прозрачной фатой из реденьких домодельных кружев текла роскошная коса, немножко вздымалась, подчеркивая стан, и падала к коленкам озорным, несомненно, подвитым, хвостиком.

— Отменная коса! — сказал Гикаев.

— Отменная девчонка! — поправил Лох. — А коса — что? Сейчас ее расплетут на две, а утром — как попало и под бабий повойник. Свиреп закон язычника. Коса не для бабы. Этого чуда мы больше не увидим.

На стеклянной тарелочке темного бутылочного цвета молодым вынесли из дому по стакану молока с брусникой.

— Откушайте, родненькие! — пел на крылечке чей-то былинный сладкий голос. — Чтобы белы, как молоко, да румяны, как ягода, были ваши детушки!

Потом гармонь ударила тараторочку, и жениха с невестой стали обсыпать хлебными зернами, хмелем, кедровыми орешками, монетками серебра. Молодые прошли в дом. Народу во дворе поубавилось, тут уже делать было нечего, и только тысяцкий, лохматобородый, величественный, как идол, обходил избы с берестяным туесом и горстью сыпал из него золу под окна. За воротами он вкопал осиновый кол, по-хозяйски притоптал вокруг черную землицу и, лишь отвратив таким образом колдунов и ведьм от нового гнезда, заметил в тенечке амбара незнакомых людей в военном.

Похмурился, отвел глаза на дом и крикнул:

— Марья! Ташши-ка чаплажку, голуба! Бог гостей добавил.

С крылечка, подметая юбкой приступочки, сбежала глазастая, по всему, бедовая и уже хмельная бабенка с той же тарелочкой темного стекла. Только теперь на ней стояла аккуратная стопка: ни дать, ни взять ямщицкий колокольчик донышком книзу.

Поясной поклон и приглашение:

— Милости просим! В дом на угощенье... И не обессудьте, чарочка привечальная и пить ее — в дому. Тамока.

Вильнула задом на избу и рассыпчато засмеялась, открывая белейшие зубы.

Гикаев и Лох переглянулись и пошли в дом.

Когда от раскрытого окна чей-то испуганный и очень громкий голос крикнул: «Горько!» и жених, заслоняя лицо невесты могучим плечом в сатинетовой рубахе, поцеловал её в губы, а гости в ошалелом восторге грянули корильную песню про гордёну, которая и «спеслива» и «гордлива» и поклонов не бьет, Гикаева охватило глубокое и странное озлобление, словно жених целовал не свою, а его невесту и все ликовали, радуясь ее измене старому генералу.

— Знаете, подхорунжий, что я сейчас вижу? — Гикаев потянул из розового лафитника и полез деревянной ложкой в тарелку с груздями. — Свою жизнь с холма. Бежит тропочка в ад. И чем дальше вниз, тем у́же и у́же. Еще чуток и — оборвалась ниточка. И теперь гляди не гляди — пустота!

Геометрический нос генерала повис над свежей могилой и замер: комья глины стучали о крышку гроба.

Откинул голову и прогнусавил для одного Лоха:

— Жил-был король когда-то...

Похрумкал груздочком, глянул на невесту ничего не выражающими глазами и — почти шепотом:

— А вот с этой аржанушкой, Веремей Федорович, я бы, пожалуй, переспал. Вызывающе аппетитна!

— Можно устроить. Тут тайга. Нравы как в джунглях.

Гикаев промолчал и, скосив глаза влево, теснее придвинулся к подхорунжему; на пустовавшее рядом место мостился, попыхивая трубкой, великан-тысяцкий. Огромной лапищей, залощенной от косы и чапыг, точно мышиный ремень, он поймал за горлышко четверть с водкой — чуринкой, качнул над лафитником. Заметив, что генерал глядит на невесту, похвалил:

— Грамотная. Сама читат. Н-ну, поехали!

Поднял посудинку, чокнулся с соседом слева, кадык сделал туда-сюда — и посудинка вернулась на стол.

— А ен кто? — спросил тысяцкого сосед слева, щупая взглядом генерала. — Штабас?

Заимкой Тарасова, где сейчас гуляла свадьба, проходил лет десять назад некий штабс-капитан «с войском», и с тех пор кой-кому стало казаться, будто «штабас» — это почти император. Тысяцкий отмахнулся.

— Вы давно ходите в подхорунжих? — спросил генерал Лоха обещающим голосом.

— А, понимаю. Простите, отвлекся немного. — Китайские усики Лоха завертелись от прихлынувшего вдруг благодарного чувства. — Псэ! Спасибо за угощение, хозяин с хозяюшкой, сдаюсь!

Он отодвинул от себя глиняную миску с кусищами обжаренной баранины, на миг в изнеможении отвалился на лавку и, вытирая платком жирные улыбающиеся губы, стал выбираться из-за стола.

— Музыку! — весело крикнул он с чистого места, картинно клонясь вперед и закидывая одну руку за спину.

Гармонист сделал брезгливое лицо и с медлительностью старого архиерея, творящего крестное знамение, переставил гармонь с коленей на табуретку, покрытую бархатной накидушкой.

— Музыку! — еще веселее крикнул Лох, и усики его завертелись.

Гармонист сплюнул через губу.

— Уважь! — попросил со своего места тысяцкий. — Ить не отпадут руки-то.

— Уважит, уважит, — пообещал свекор-батюшка и, повиснув бородой над гармонистом, стал что-то шептать ему на ухо, все больше и больше улыбаясь встревоженным лицом.

Гармонист отстегнул пуговку. Гармонь, лениво выгибаясь, показала всю свою длину, выпевая на басах разнесчастную «Могилу», и тут же перешла на сербиянку. Лох наклонился еще ниже, кинул обе руки в одну сторону, потом в другую, и городская чечетка, с паузами, от которых холодело под ложечкой, стала интимным шепотком-перестуком завораживать гостей. Громче, громче, и вот уже плясун по-бабьи вскинул над головой маркизетовый платочек и ударился в такое, чего не все видели в своей жизни.

И уже в сплошном хохоте этаким крадущимся лисом, разваливая толпу какой-то магической силой, подплыл к невесте и, показывая глазами, руками, трясущейся грудью на пустое место, защелкал подошвами, как соловей. Невеста глянула на жениха, неспешливо скинула с плеча косу и пошла в притопочку, поводя у бедер ладонями и поворачиваясь. Когда перепляс кончился и коленопреклоненный Лох, поникнув головой, стоял перед своей княгиней, Гикаев подошел к невесте и привлек ее к себе, заглядывая в глаза.

— Горько! — крикнул Лох, вскакивая и обводя народ руками.

— Я те дам «горько»! — На круг выметнулась та, давешняя, глазастая и бедовая. — Ты чо баил, ядрена мать? Горько? Невесту лапать?

Она выхватила из его рук маркизетовый платочек, вбилась клином между генералом и невестой и, отпихивая генерала мощным задом, заколотила каблучками так сердито, что по столу поехали гусыни-четверти. Потом повернулась к генералу и, подергивая вскинутым платочком, задышала ему в лицо:

Минут через двадцать Гикаев и Лох вышли во двор проверить лошадей.

Лошади стояли под поветью у кормушек, и какой-то мальчуган, держа за спиной пустой мешок из-под овса, глядел на них зачарованными глазами. Завидев хозяина, Мавр поднял над кормушкой свой тонкий изящный храп и, кажется, сказал: «Здравия желаю!». Кобылка Лоха заржала.

Гикаев достал из портсигара сигарету и протянул подхорунжему.

— Я бы лучше самосадику, — сказал Лох, но сигарету взял и, чиркнув спичкой, потянулся с огоньком к генералу.

Тот обстоятельно размял и раскурил свою сигарету, попыхал дымком, закидывая голову, и оба пошли к избе.

— Когда я получу ключ от будуара? — спросил генерал.

— Главное позади, ваше превосходительство. Жених набрался как Мартын мыла. Бедняжка невеста одинока и почти наша: в ее глазах я шикарный танцор и душка. Заметьте: и душка... Посижу у милого плечика, шепну чего-нибудь, подтолкну рюмашку под белы рученьки. И псэ! Пьяная баба — глухая. Ей говоришь: садись, она ложится.

Гикаев швырнул под ноги загасшую сигарету и достал другую. Потом жестом попросил подхорунжего зажечь спичку и, закурив, сделал глубокую жадную затяжку, оскаливая зубы.

— Только запомните, подхорунжий. — Чувственный трепет делал генерала поэтом. — В том, что мы называем любовным поединком, женщина — наш партнер, а не жертва. Не слишком усердствуйте.

— Разумеется, господин генерал. Колечко, портсигарец из чистого золота. Красивые слова — щедрость султана. Я правильно понимаю свою задачу, ваше превосходительство? Умаслить и настроить?

Решили кататься верхами.

Княжна-сваха и тысяцкий хотели было помешать этому, говорили, что божьи устои суровы, ломать свадебный пир нельзя, для катанья, для ряженья будет второй день свадьбы, но их никто не слушал, и под гармонную кадриль, с хохотом, визгом и пляской повалили во двор. Невесте подвели на диво спокойного, ласкового конька с низким монгольским седлом, обделанным грубой кожей, жениху — белую, как снег, горячую кобылицу. Кобылица с места взяла в намет, кося на жениха немигающим черным глазом летучей мыши, и тот, схвативши луку седла, не сразу кинул в него плохо повинующееся тело. Все остальные тронулись легкой побежкой и только на пустоши, стекавшей в многоверстную Кедровую падь, дали коням волю. Кавалькада растянулась без малого на версту. За женихом скакали его дружки, низко припав к летящим прочь гривам в бумажных цветах и лентах, потом мужики постарше, табунок товарок невесты и она сама, без фаты, в пиджаке жениха с подвернутыми рукавами. Поток поезда замыкали генерал от инфантерии, его верный страж и ямская телега с тысяцким на одной стороне и гармонистом на другой. В задке телеги погромыхивали противни со всяческой снедью, лагунок с кваском-медовухой, бутыли с чуринкой и самогоном.

Лох глядел на невесту.

— Мы делаем колесо, — сказал он Гикаеву, оборачиваясь и осматривая местность. — Промысел божий!

Гикаев молчал.

— Сюда из компании уже никто не вернется. Двигаемся только вперед, по окружности. Марш-марш и та же заимка, но потом уже с севера.

Не дожидаясь ответа, подхорунжий взял в шенкеля свою кобылку, и та с вытянутой, как флаг, головой пошла частой упругой ступью и тотчас же вонзилась в табунок между невестой и ее товарками. Фуражка Лоха полезла ввысь, а под ниточкой усиков просияло само очарование. Он качнулся к невесте плечом, и Гикаев увидел на миг крыло любви, которым петух пишет на земле свою нежную поэму. Потом он увидел вскинутую Лохом руку с нагайкой. Это был знак его превосходительству, и потому черно-атласный Мавр сделал такое же красивое и резкое ускорение, как и кобылка подхорунжего. Когда Гикаев был по другую сторону невесты, Лох перегнулся через голову ее лошади и сказал, что прелестная амазонка, которую они имеют честь сопровождать в свадебном поезде, снисходит до господина генерала с одним тайным желанием: она хотела бы покататься на Мавре.

— Это генерал, — сказал он тут же невесте, кивая через лошадь. — Перед тобой, как видишь, никаких секретов.

Улыбка невесты моментально соскочила с лукавых ямочек и потухла. Лицо стало растерянным.

— Что ж, — сказал Гикаев. — Почту за величайшее удовольствие.

И молодцевато соскочил с Мавра.

Лох придержал коня невесты и спешился. Помогая ей сойти, он жался к стремени: мимо летели все четыре колеса ямской телеги. Головы тысяцкого и гармониста были обращены в их сторону. А впереди, окутываясь пыльным облаком, пищал девичий табунок: «Кланька, догоняй!» Лох помахал табунку нагайкой и подал невесте стремя Мавра. Преображаясь в стремянного, он продолжал писать свою нежную поэму, но успел сказать генералу, пересевшему на коня невесты, что ему, пожалуй, следовало бы подержаться какое-то время возле девчонок, иначе гости заподозрят неладное и кинутся в погоню.

— Минут пятнадцать со свадьбой, а потом прямым ходом сюда.

Зимник, по которому сейчас пылила свадьба, скатился в падь, обгораживаясь вековыми кедрами, потом нырнул в пущу с запахами залитого костра, сырости, прелых листьев и стал подниматься по длинному пологому и теперь уже открытому взвозу. Гикаев, скакавший сразу за девчонками, обернулся на своем неудобном монгольском седле и долго глядел назад, желая определить, не пора ли поворачивать и скакать к подхорунжему с невестой. Ямская телега, вновь тарахтевшая сзади него, неожиданно остановилась, и тысяцкий, заметив, что генерал обернулся и смотрит, махнул ему картузом. Приглашение как нельзя кстати, подумал Гикаев и, круто повернув, поскакал к телеге.

— Где невеста? — спросил тысяцкий, поднимая на генерала обеспокоенные враждебные глаза.

— Да, странно. — Генерал еще раз бросил взгляд на пущу краснотала, из которой, как из норы, вытекал светлый ручеек зимника. — Очень странно. Двигайтесь потихоньку за свадьбой, а я вернусь и проверю.

Он поднял коня на дыбы и кинул вниз по косине, нахлестывая по бокам. На обратном пути все было знакомо, даже запахи — пожогов, студеной воды, вереска, прелых листьев. А вот и песчаная плешинка под сосной, где он менялся конями с невестой. Потоптался вкруговую, озираясь и привычно похлопывая коня по мокрой шее, и тронулся к блестевшей за деревьями реке, пригибаясь под ветками. На поляне у тихой воды дремал балаган, какие ставят сенокощики, — с каркасом из жердей старого остожья, с набросанными поверх прутьями краснотала и травы. Над входом висела завеска из рогожной мешковины, под большим мертвым безлиственным осокорем стояли Мавр и кобылка Лоха. Гикаев спешился и, нервно постегивая плетью по сапогу, направился к балагану.

Из балагана вышел подхорунжий.

Слабо усмехнулся и, кажется, нехотя уступил дорогу. Рука, игравшая темляком шашки, и веки, вытянутые в линеечку, выражали виноватое любопытство.

Гикаев плетью поднял рогожу.

В полутьме что-то белое и черное. Какой-то холмик. Ни звука, ни движения.

— Что вы сделали с ней?

— Вызывающе аппетитна, господин генерал. Ваше выражение.

Гикаев видел теперь белые пальцы, удавку черного шнура на запястьях, задранное над коленями подвенечное платье, пиджак с бумажной хризантемой. Лица не было.

— Отвечайте, что вы с ней сделали?

— То, что мужчины делают с женщинами.

— Гнусная мразь! Подонок! Я шлепну тебя как чумного пороза!

— Не надувайтесь, генерал! Тут джунгли... — Рука Лоха оставила темляк и легла на расстегнутую кобуру парабеллума. — Какой-то дурман искушения, господин генерал. Поймите. Потом мало что изменилось. Я отойду к лошадям, а вы... вы решите.

— Бардак второй очереди? — Из запавших подглазий генерала — зыблющийся дым королевской кобры. — Нож! Да не трусьте, вы, гнида!

Подхорунжий левой рукой подал генералу финский нож. Тот наклонил голову под рогожу, и рогожа упала, уединяя генерала с невестой.

— Я освободил ей руки, — сказал генерал, выходя из балагана. — Выньте кляп и — ходу! Боюсь, за нами уже скачут.

— Она вынет сама, ваше превосходительство. Говоря откровенно, я боюсь показывать вам свою спину. Мишень хоть куда!

Гикаев презрительно сплюнул и пошагал к Мавру.

В доме погашены все огни.

Поручик Мышецкий задремал в кресле, закинув голову на его кожаный валик. Он в нижнем белье и в мохнатых медвежьих шлепанцах на босу ногу. Пол возле его ног белый от луны, на полу черная пепельница — железная чашечка лотоса с дымящимся голубым окурком, черный графин в виде кегли и тонкий чайный стакан с мадерой на донышке и лунным молоком выше.

— Много ты пьешь, Глеб! — упрекает он себя, открывая глаза, и наливает стакан.

Встал. Потащился к письменному столу, пришаркивая занемевшими ногами, нащупал на сукне спичечный коробок в серебряном футлярчике.

— Много, Глеб. Очень много.

Горячий воск зажженной свечи пахнет храмом, исповеданием, наброшенной на голову епитрахилью священника, вино в стакане — студенческой пирушкой.

Когда-то подобные чувства душа его изливала стихами.

Обмакнул перо в чернильницу. По бумаге поскакала строка. И вдруг остановилась. Перо размышляюще повисло в воздухе.

Зачеркнул. Потыкал себя ручкой в подбородок, походил по комнате. Снова присел, снова поскакала строка. Прикрыл глаза и стал читать врастяжку, как все поэты российские:

Помолчал, разминая в пальцах катышок воска. Запах — ближе, острей и печальней. И темнота с этим запахом стала храмовой. Подошли, обступили бесстрастные лики в копотном золоте, заколебались вытянутые огоньки свечей, стали склоняться в молитве головы, а когда склонялись, исчезали лица молящихся.

Нет, нет! Игриво, усложненно и пошло!

Скомкал бумажку, швырнул под ноги, потом выдвинул ящик стола и, достав дневниковую тетрадь, поставил число на страничку.

ВАРЕНЬКА. Порой мне кажется, что никакой сцены с незримым участием кавалера Цугинавы не было. Был бред, порождение воспаленного мозга. Варенька держится так, будто не она, а я вверг нашу любовь в пагубу. Она ходит по комнатам как судья и как жертва.

Прежде она напоминала мне загнанную лошадь, которую обстоятельства понуждают ходить по замкнутому кругу: пикники, рауты, танцы в клубе приказчиков, в заведении «Под золотым орлом», игра в благотворительность, концерты, лотерейная рулетка, вечера за картами, рюмкой, стихи новомодных пиитов, душещипательные и тоже новомодные романсы и шансонетки. Постоянно меняющиеся знакомства, качанье маятника, неволя добровольной каторги. А теперь она дома. Подмазывает свою нескончаемую «Гарь», варит турецкий кофе по своему рецепту, пересаживает гортензии, вяжет, что-то пишет и читает.

КАФА, КОЛЧАК. За неделю до суда в пакгаузе я распорядился доставить ко мне Кафу для последних формальностей и, как только они были исполнены, вызвал по телефону тюремный конвой. Прокурор и преступник не часто пребывают в трогательном уединении, когда одному уже не надо спрашивать, другому отвечать, но если это случается, они, конечно же, молчат, так как любые слова означали бы общение, одинаково неприятное для обоих. Молчали и мы. И вдруг: «Вам нравится Колчак, господин поручик?» Я посмотрел на нее с любопытством. «Конечно, это мальчик-люкс?!» — она сделала веселую рожицу и прищелкнула пальцами. — «Что это значит?» — спросил я строго. В самом деле: начисто отрицает враждебность к правлению адмирала и вот — унижение его имени. Отрицаемое преступление в лицо прокурору. Какая наглость! «Это значит, — ответила она, — что он вам неприятен. Вашей утонченной душе художника претит его самовластие, солдафонство, пусть подкрашенное некоторым сиропом. Вам претит и другое: «Колчак — наемник, кондотьер, марионетка, и его привезли англичане». Я резко крутнул ручку телефона и закричал в трубку: «Какого дьявола, прапорщик, вы тянете с конвоем?! Никаких пять минут!» Я кинул на рычаг трубку, она же успела сказать, что если бы существовал прибор, способный читать чужие мысли, я бы загремел, как миленький, и на пару с ней катался бы в тюремной карете. Я распахнул дверь и жестом поднял заключенную. Она выглянула в коридор и рассмеялась: «Без конвоя? А вдруг мне захочется удрать, прокурор. Честно предупреждаю. Отниму пистолю — и фью». Она присвистнула.

От газетной полосы ножницы отделили крошечный прямоугольничек. Мышецкий помазал его гуммиарабиком и посадил на страницу. Наконец-то пришло, кажется, время (время и решимость) подклеить в общем-то не очень приятные публикации прошлого года.

Ступенька, с которой начинал свое беспримерное восхождение «суверен» белой империи. Большевики, думает Мышецкий, сравнивают его с тем, кого они казнили, — с Николаем II, последним самодержцем России. К этому же сравнению прибегают и бравые генералы. Первые — в осуждение, вторые — в похвалу. Вторые находят, что, подобно государю, диктатор лишен честолюбия и вкуса к власти. Почести, награды, суету раутов, пышные молебствия, парады, согнутые спины льстивых царедворцев он допускает лишь как дань престижу России и ее армии. Но как истолковать пожалованный им себе золотой крест Георгия за взятие Перми, которую он не брал?

Ножницы выстригли из газеты еще один серый прямоугольничек.

А кайзер-флаг в его честь? Он спит и видит этот живописный церемониал, которого за всю историю России удостаивались лишь восемь «витязей моря».

Вдыхая запах мадеры, Мышецкий держит у лица тонкий стакан, пережидая, пока кайзер-флаг поднимется к зениту и стреляющие пушки повесят в небе барашковые облачка, а когда вслед за этим ударила музыка, просалютовал кораблю мадерой и, по-гусарски, в два глотка, осушил стакан.

Если бы существовал прибор...

Болтаться бы тебе тогда на корабельной рее.

Еще говорят, будто Колчак подобен Разину. Ну, это уже совсем не в ту сторону. Разин был весь на виду. Бросив вызов царице, он шел на глазах всей России, открыто и честно, как рыцарь из древней легенды, Колчак же утверждался на своей горе постыдно безнравственными приемами.

Кайзер-флага не будет!

И в этом виноват сам Колчак.

В ночь на 18 ноября 1918 года в Омске пала Уфимская директория, именовавшая себя Временным всероссийским правительством. Члены ее, конвоируемые ватагой пьяных казаков, проследовали через загородную дачу, где ранее был убит монархистами министр и писатель Новоселов, готовые в страхе повторить его участь. Но судьбе и казакам было угодно поступить иначе. Свергнутую братию поместили в сельскохозяйственной школе, которая с некоторых пор стала казармой конно-егерского отряда атамана Красильникова, а в окнах Совета министров зажглись все люстры. Колчак вошел сюда вице-адмиралом и военно-морским министром, а вышел адмиралом (гюйс-флаг на грот-мачте!) и верховным правителем России. Возможно, в эти мгновения ему увиделась треугольная шляпа, воплощающая в себе куда больше могущества, чем той же формы пирамида Хеопса, поскольку и он, и Наполеон Бонапарт воцарялись на смену Директории, а русская Директория чем-то повторяла французскую и также состояла из пяти директоров. Колчак потребовал от Совета министров гарантий личной его неприкосновенности, и она той же ночью, под теми же яркими люстрами была ему дарована. Министры изменили три статьи уголовного закона, после чего одна из них стала грозить смертью. Наутро новый Бонапарт вещал с первой полосы «Вестника Всероссийского правительства»: я принял тяжкий крест и не пойду по гибельному пути партийности. Параграф первый: сего числа постановлением Совета министров я назначен верховным правителем России. Параграф второй: сего числа я вступил в верховное командование всеми вооруженными силами. Один человек возносился двумя вершинами. Правил и главнокомандовал в одной сущности верховного. Поздравления, с которыми его осаждали в то утро, были искренние, завистливо льстивые, дипломатичные, восторженные и произносились на разных языках. Господин Нокс, главный англичанин в Сибири, обещавший адмиралу до переворота верную шпагу Англии в лице британско-омского гарнизона, нещадно тряс его руку и широко улыбался: народившуюся форму власти он находит единственно приемлемой для России.

А как с казаками, с представителями пьяного монархизма, по выражению одного острослова? Не мог же забыть триумфатор о тех, кто сорвал для него с небес две звезды, самые крупные и самые золотые?

В кутузку их, в кутузку!

В числе других документов, рожденных переворотом, официоз диктатора печатал принятое по его почину и им же утвержденное постановление Совета министров со словами: «Временно командующий Сибирской казачьей дивизией полковник Волков, командир 1-го Сибирского казачьего Ермака Тимофеевича полка войсковой старшина Катанаев и командир партизанского отряда войсковой старшина Красильников, посягнув на верховную власть с целью лишить возможности осуществлять таковую, арестовали в ночь на 18 ноября в г. Омске председателя Всероссийского правительства Н. Д. Авксентьева, его заместителя А. А. Аргунова, члена того же правительства В. М. Зензинова и товарища министра внутренних дел И. Ф. Роговского. Ввиду чего Совет министров постановляет: 1) За указанное выше деяние, учиненное поименованными лицами, предать их, полковника Волкова и войсковых старшин Катанаева и Красильникова, чрезвычайному военному суду... 2) Чрезвычайному военному суду приступить к рассмотрению означенного дела 21 ноября в 10 часов утра в здании Западно-Сибирского военно-окружного суда. 3) На министра юстиции возложить обязанность передать чрезвычайному суду имеющиеся в его распоряжении материалы дознания и следствия. 4) Суду рассмотреть дело в порядке правил о прифронтовых военно-полевых судах. 5) Приговор представить на конфирмацию Верховного правителя.

Боже, что происходит, роптали верноподданные, читая газеты. Казаки свергли для него Директорию, а он их же — на дыбу, на Голгофу, к стенке? Более же сведущие усмехались в усы и тоже недоумевали. 19 ноября, в один и тот же день и час, адмирал, измотанный передрягами и щедростью «исторической ночи», посеревший и чрезвычайно обеспокоенный, ставил на двух бумагах две взаимоисключающие подписи: утверждал решение Совета министров судить троицу, это первое, и тут же поощрял эту троицу своеобразной наградой, второе.

В предрассветной рани Мышецкий видел руку адмирала. Вот она повисла над бумагой, мгновение — и крючок красными чернилами превратил грешное в праведное.

В приказе говорилось:

Подло, как подло!

Мышецкий держит стакан у самых губ. Запах вина — сладострастный и, кажется, неземной — туманит голову. Да, с минуты на минуту должны появиться с приговором судьи чрезвычайного присутствия. Уже идут? Ну, а как подсудимые? А, поднялись им навстречу, и у каждого под погоном свернутый трубочкой приказ верховного о повышении в чине. Здорово! Ну, а в приговоре? Какие там будут чины, старые или новые? Что, что? Оправдать? Их оправдали? Ага, все трое действовали из высоких побуждений любви к многострадальной Родине. Конечно, конечно. Рука Мышецкого и мадера поднимаются выше и выше, пламечко катаной свечи качнулось и замерло. Пламечку интересно, что сейчас скажет поручик. За мудрых судей, сказал поручик, за бравую Фемиду в суконном мундире армейском! И за вас, адмирал! За вас, за вас! Мышецкий встал, мадера съехала к лицу, лицо искажено гримасой, глянул поверх стакана в темный угол и рассмеялся.

— Ловко вы обтяпали дельце, адмирал. Молодчик! Ну, за ваше здоровье!

Из дневника Мышецкого:

Чего я хочу и чего боюсь? Я боюсь красного Мышецкого. До сих пор самым страшным была в моем представлении вражда родной крови: брат против брата. Ну, а если сам против себя, если испепеляющая вражда стала сутью твоего я? Разве это менее страшно? Когда-то в детстве, перед зеркалом, глядя себе в глаза, я вдруг раздваивался. Два Глеба. Два. Возможно, это была болезнь воображения. Она уносила меня так далеко, что ни физических сил, ни душевного здоровья не хватало, чтобы проследить за собой в бездне пространства, и видение двоилось. Но те двое, что возникали тогда передо мной, были два друга, это был я в двух одинаковых ликах. Теперь же я состою из двух недругов, и ни тот, ни другой не являются мною.

Я боюсь красного Мышецкого.

А чего хочу? Невозможного!

Наблюдая за генералом Гикаевым, поскакавшим на поиски невесты, тысяцкий продолжал стоять на косине увала. Он волновался. Смертельно же пьяному гармонисту эта внезапная и долгая пауза была не очень понятна и, пожалуй, скучна. Он с философской отрешенностью валился на гармонь и отрывисто и так редко нажимал лады, что бешеная тараторочка становилась каким-то бессмысленным кружевом звуков, словно кто-то на звонких копытцах реденько переступал по тонкому льду.

— Ну, каво разыгрался, паря? — проворчал тысяцкий. — Весело тебе?

— Жених с братанами, — сказал гармонист, глядя в сторону уже исчезнувшей свадьбы.

На косине, ритмично подрагивая в пыльном куреве, сбивались в кучу и разъезжались три всадника.

— Сюда наладили, — сказал тысяцкий. — Стал быть тоже хватились.

И показал коню бичик.

Телега дернулась и покатила в низину.

В балагане из жердей старого остожья никого не было. Тысяцкий поднял ленту из косы невесты. И вся мгновенно отрезвевшая свадьба пошла наметом, сначала по зимнику, в черных кедрах, потом по отвилкам летней дороги. На заимку вернулись с пустыми руками. И почти тотчас же во двор ступил, закидывая вбок задние ноги и кося глазами, возбужденный и, кажется, виноватый конь невесты. Из-под навершия седла торчал кусок бересты с лиловыми буквами чернильным карандашом.

Ее нашли далеко от заимки у железнодорожного мосточка через Вересовку на голубом от луны кривом рельсе, огибавшем горушку закругления с непонятным названием Варначья петля. Она сидела, закрывшись с головой пиджаком мужа, ждала смерти под колесами и плакала. Между шпал на темной, мазутной земле лежала белая хризантема. А в трепетавших на горушке осинах пощелкивала, славила жизнь и любовь беззаботная ночная птица.

Понукая лошадей к бивуаку «дикой» сотни, Гикаев и Лох шли неудобной приречной тропой, петлявшей в зарослях черемухи и краснотала. Выходить на открытое место не решались: могла быть погоня. Когда по всем расчетам бивуак уже был в полуверсте, по глухоманью прошумел какой-то странный гулкий ветер, посыпался копытный перестук и началась пальба. С плотов, укрытых навесами кустарника, безостановочно сходили хорошо вооруженные молчаливые люди и, поднимаясь на увал, открывали огонь.

— Партизаны, — нервно улыбнулся Лох генералу, прислушиваясь к ответным выстрелам. — Стреляют по нашим. Может, проскочим, ваше превосходительство.

— Забирайте правее на крутяк! — приказал Гикаев. — На крутяк и — в обход.

Но вверху, по гриве, уже скакала, помахивая шашками, красная конница, очевидно, кинувшаяся в преследование сотни, почему-то не принимавшей боя. Гикаев и Лох въехали в гущину молодого пихтача и остановились. Стрельба уходила за перевал, в распадок, глохла, редела и, наконец, смолкла. На голый прогальчик гривы выбрела кучка пленных казаков, распояской, окруженная партизанами, и полезла под кручу к плотам. Один стал выкрикивать ругательства бабьим пьяным голосом, рвал ворот, дергался из стороны в сторону. Щелкнул выстрел. За ближним плотом плеснула царь-рыба, но взбаламученная вода тут же расправилась, стала шелковой и выкинула над собой никлую чуприну казака.

Лох перекрестился.

— Тикать надо, ваше превосходительство.

И направил кобылку на осыпающийся кремнистый съезд к приречной тропе. Мавр фыркнул, упираясь всеми четырьмя копытами, и тронулся вслед за кобылкой.

На выходе к зимнику их обстреляли.

Бубен луны над ними хватал своим волшебным потоком так далеко, что в стрелявших с коней всадниках нетрудно было узнать свадебных поезжан: ленты, бумажные цветы, праздничные рубахи, пиджаки, однорядки и... оружие. Отчетливо, как на панораме военной игры в ящике с песком, кавалькада поезжан развалилась надвое, и теперь с лысого крутяка одна ватажка стекала на перехват, другая заходила в тыл господам Гикаеву и Лоху.

— «Чтобы не споткнулся конь вороной», — пропел, скаля зубы, подхорунжий. — Худо, господин генерал!

— К реке! — крикнул Гикаев. — Левее устья я видел обласок.

Отбойное течение заиграло обласком, как щепочкой, и выметнуло далеко на стремнину. Лох снял сиденье — весел не было — и, ложась на борт, стал выгребать к другому берегу. На этом же, близко у воды, стоял, вскинув голову, негодующий красавец Мавр: измена их превосходительства глубоко задевала гордую душу раба и друга. Кобылка подхорунжего, зябко потряхивая концом повода, трусила вдоль берега. А с холма, будто горох о жестяной противень, ссыпаясь, трещал перестук погони. Миг, еще миг и, роняя на белый песок ошметки пены, кони вынесли на берег обе ватажки. Одни всадники с ходу грузли в воде и тут же поворачивали на сушу: вода катилась тяжело и мощно, другие вздымали лошадей, оглядывая оба берега, третьи, кинув поводья, соскакивали на песочек, падали и стреляли, пристраивая на мушку господ военных... Но вот суденышко ткнулось в противоположный берег. Гикаев и Лох вытащили обласок на сухое место и, оглядываясь, потянули к чаще.

Цвикнула пуля. Лох натужно рассмеялся, глядя на генерала, и тронул фуражку: вот, дескать, отмахнулся от пули. И тут же споткнулся. Мелкие шажки. Волочащийся носок сапога царапнул землю, лицо клонится к коленям. И окаменел, скукожился с открытым, большим, как у рыбы, стонущим ртом. Гикаев увидел белое ухо подхорунжего, одно неправдоподобно белое ухо, какого прежде ни у кого не видел. Псэ, подумал он его же словечком и содрогнулся. Опускаясь на уродливое корневище наполовину сгоревшей ветлы, подхорунжий старался не разгибаться, а когда сел и увидел на животе растекающееся кровавое пятно, взгляд его выразил презрение и любопытство.

Шадра и его друзей министр Пепеляев принял на своей загородной даче. Он вышел к ним, розовый от послеобеденного сна, в демократической русской косоворотке, в сафьяновых сапожках былинного гусляра, и был весьма внимателен. Нет, нет, господа, резолюции верховного наделены той же обязательной силой, что и законы природы. Адмирал меняет перчатки, но мнения его неизменны. Бумаги о помиловании Кафы в сумке фельдъегеря и следуют в Городища. Как, как? Подкрепить решение телеграммой и тем предостеречь трагическую случайность? Ну, что ж, разве что для успокоения милой компании служителей Муз. Да, да, он сделает это сейчас же. Не волнуйтесь, не волнуйтесь!

В комнате пахло подгорелым малиновым вареньем и вином, разлитым на скатерти.

Прощаясь, министр клал руку на сердце и кланялся.

Все это время старый художник сидел в заведении желтоглазого турка за чашечкой кофе, поглядывал на гарцующих турчанок, на двери, в которых то и дело появлялись новые гости, и слушал скрипку гуцула. Возвращения депутации ждала и бутылка шампанского, укутанная в бумажные кружева с ангелочком на синей пробке, — единственная в Омске, как уверял Кирюша. Компания ввалилась с шумом, начались взаимные поздравления, тосты, Шадр тискал Савву, называл Фомой Неверным, махаракой, нелепым, кривым словечком, смысла которого не знал никто, включая самого Шадра, и в довершение ко всему — пальнул в турка из бутылки. Тот благодарно улыбнулся, открывши красный рот и показывая зубы. Веселье клокотало и пьянило всех, кроме Саввы. Старому же художнику представлялись церковь и незнакомец, звучали слова: «Не опьяняйтесь милосердием, маэстро, его не было», и от мысли, что слова эти слышит только один он, тихая грусть обволакивала его душу.

Лох умер, сидя под ветлой. Чтобы потом, когда придут свои, можно было без помех найти его тело, Гикаев соединил два ремня и стал привязывать презрительно улыбавшегося мертвеца к дереву. В тайге было тихо, и все звуки, которые он сейчас слышал, производил он сам. Звякнуло о шашку Лоха колечко снимаемого ремня, щелкнул сучок, с глухим стуком упала на корневище мертвая рука, под ногами генерала скрипнула осклизлая головешка. Отойдя от Лоха в сторонку, Гикаев закурил и прислушался. Теперь он слышал только свое дыхание. Он хорошо знал, что лес никогда не спит, и даже в кромешной тьме он наполнен жизнью и работой: ветер качает деревья, птицы поют свои песни любви, звери выслеживают друг друга, дерутся и погибают. Куда же девались все эти звуки круговорота жизни, любви и разбоя? Может, грядет гроза, и все замерло, предчувствуя ее раскаты? Да, это приближение грозы. Как глубока, величава и как неодинакова тишина в эти мгновения. А смерть, почему-то спросил он себя? Смерть — великое таинство, и оттого она еще тише и величавей. Даже когда отлетает черная душа, мир умолкает в невольной скорби, и люди, наблюдая преступление смерти, думают о жизни, о ее смысле, о горе, обидах, которые они причиняют друг другу, и судят обо всем этом проще, мудрее, с какой-то всеземной философской точки зрения, так как начинают понимать, что жизнь — это благо, такое благо, цену которого никто не знает.

Дымок от сигареты почти не двигался, и за его шторой Гикаев увидел что-то постороннее, необязательное для тайги и подумал: это человек. Безмолвный и неподвижный, он чернел в нескольких шагах от него. Гикаев подвигал рукой, белесая мга покочевала, открывая человека, но человек исчез, исчез вместе с дымом, как его принадлежность, и так же бесшумно, как дым. Он покосился на Лоха. Лох молчал, молчала тайга.

Что это, подумал он, обман зрения, галлюцинация или же действительно человек, моментально спрятавшийся за лесину. Прямо перед его глазами тайга была разрублена надвое узкой просекой, залитой сейчас ночной синькой. Он пошагал по щели, заставленной пнями, — тайга справа и тайга слева, — и тут же подумал, что выставляет себя напоказ. «Мишень хоть куда! — крикнул из-под ветлы привязанный Лох. — Чего лезете на мушку?» Он остановился, неожиданно поняв, что не знает, куда идти. И вместе с ним остановился кто-то другой. Расстегивая кобуру, он старался понять, где стоит этот другой, и, вскинув парабеллум, выстрелил в него. Хлопок без раската, без эха, плюх и — тишина, будто камушек с мостика в воду. Пни стояли близко друг к другу, как облитые глазурью куличи в пакгаузе в святую ночь, стояли и думали. Он свернул в густолесье и услышал, как пошевелился тот, другой, уступая ему дорогу. Явственно потрескивал валежник. Парабеллум дернулся в воздухе еще раз и снова: плюх и — тишина. Оглянулся и увидел под ветлой белое презрительное лицо и черный рот. «Глупо, глупо! — кричал мертвец. — Они выследят вас по выстрелам. Ходу!»

В матерой чаще было душно и до головокруженья пахло хвоей. По вершинам прошелся перепадом посланец грозы, прохладный ветер, сосны чванливо покачались и застыли. На маленькой поляне у стожка в жердях с переброшенными через его голову березовыми хлыстами он услышал какой-то странный лай высоким плачущим голосом и резкое костяное щелканье клювом. Подумал, что это сова или выпь, и пошел быстрее. Лай повторился и стал ближе. Лаявший не уходил, а приближался. Птицы этого не делают: сова летит не на человека, а от него, выпь же вряд ли перемещается так скоро. Цепляясь за лохматые ветви сосен, с неба стали валиться черные, как сажа, длиннохвостые рямки туч. Темень залила тайгу. И как бы встречая это нашествие и торжество мрака, голос того, другого, разразился клокочущим ухающим хохотом. И тогда черным на черном фоне Гикаев не то увидел, не то вообразил что-то вислое, опущенное с неба: то ли черную веревку, то ли кутас, хвост лохматого монгольского быка. И в тот же миг бесшумная, очень далекая молния высветила весь лес до хвоинки, и среди голых стволов отчетливо обрисовалась фигура человека. Человек стоял, и над плечом его, как палка, торчала бердана. Он стоял, как хозяин, как тысячелетняя каменная баба, какие ставили здесь первые люди. Гикаев подумал, что этот, другой, древнее и коварней Чингисхана и Тимура Хромого, это бесстрашный ровесник пещерного льва, мамонта, шерстистого носорога с двумя чудовищно большими и кривыми ножами на носу и на лбу.

— Ха-ха-ха! — гремел ему в лицо шерстистый, покачивая кривыми ножами.

— Ходу, ходу! — требовал со спины слабый голос привязанного мертвеца.

Гикаев перешел полянку и тропкой пошагал вдоль реки, постоянно открывавшейся при вспышке молнии. Тропка оборвалась на осыпи яра. Он повернул к чаще и снова услышал шаги человека, опять поскрипывал валежник и, кажется, пахнуло дымком самосада, приправленного какой-то благовонной травкой. Стал загибать правее и — снова шаги. Другие. Другого человека. Что это? Загон, облава? Смерть, ответил он себе и представил царственного Мавра, суетливо карабкающегося на гремящий каменный взвоз. Вспомнил, как он подумал тогда: такой страх животные выказывают лишь при солнечном затмении.

Если бы сейчас было солнце!

Ах, если бы сейчас рассиялось солнце!

Глупец, для тебя оно уже не взойдет.

Он потерял ощущение времени и подумал, что такое чувство, когда человек знает, что ему уже не увидеть света, наверно, приходит к каждому в час смерти, и ужаснулся спокойствию, с которым так подумал. Крик повторился еще раз. Он побежал от него, а через минуту его встретил этот же крик с другой стороны. Кто это? Кто? Молния открыла реку и лес на многие версты, стояла в небе дольше обычного, но он так и не увидел того, кто кричал. Не было человека с берданой. Не было совы или выпи, но был голос совы или выпи, и в нем насмешливая угроза, игра и злорадство. Его обложили вкруговую и гонят, как затравленного волка, чтобы взять живым. Нагнетают страх и гонят. Потом сомкнут круг, выволокут на середку связанного, как лесину, нет, как последнюю падаль, и устроят суд. Заставят отвечать, пресмыкаться, молить о пощаде и, насладившись его беспомощностью, несчастьем, ужасом, прирежут, как петуха. Хотелось кричать. Хотелось визжать, выть. Вонючий черный кутас бил по лицу, скрипел впереди валежник, истерично стонала выпь, весь лес заставила исступленно гневная мстящая свадьба. Круг преследователей. Кольцо. Петля. Чтобы сойтись плечом к плечу и стать кругом казнящих судей. Они все тут. Жених! Тысяцкий, грозный как идол! Борода-свекор! Гармонист! «Штабас»! Дружки-поезжане! Мальчишка с пустым мешком! И те! Те двое других, прибитые казаками у афишной тумбы! И все против него, все против одного. Все! Это нечестно, это не по правилам!

Постоянно меняя направление, он уже не знал, где матерая тайга, где просека, полянка, осыпь яра... И не удивился, когда молния качнула ему навстречу и поставила у самых глаз белое лицо Лоха. Белое лицо и черный провал рта. Он понял, что ходит по кругу, от преследователей не уйти, надломился, упал и пополз, как перебитая кобра. Как перебитая королевская кобра.

Что это? Дверь прямо в лесу? Зимовье? Скрадок? Перевалился через порожек и обреченно ткнулся в земляной пол геометрическим носом.

Через минуту у старого зимовья кто-то остановился. Прислушиваясь, докурил самокрутку, распространяя запах крепкого табака и благовонной таежной травки, притоптал окурок на дерновине и потянул на себя дверь, висевшую на одной верхней петле. Дверь скрипнула, поползла, царапая углом землю, и пропустила в зимовье еще одного ночного гостя.

Чиркнула спичка.

Гикаев лежал на спине и глядел на пришельца. Глядел, но не видел. Королевская кобра никогда не закрывает глаз. Они открыты ночью, когда она спит, они открыты всю ее жизнь, и закрыть их не может даже смерть. Гикаев глядел, не видел и уже ничего не боялся. Ни казнящих судей, ни мальчишек, ни стегавшего по лицу хвоста-кутаса, ни шерстистого носорога-великана, если бы даже тот пересек тысячелетия и с места пришельца, живой, свирепый, качнул над ним кривыми ножами. Глаза Гикаева запечатлели другую картину, и та другая картина была для него последней.

Спичка погасла.

Человек постоял, соображая, все ли он сделал, и, решив, что все, вышел из зимовья.

Теперь генерал от инфантерии мог бы уже потихоньку опускаться в потустороннее обиталище, но ведь история числила за ним джентльменскую договоренность с атаманом Красильниковым. Конечно же, он должен был принять атамана.

И принял.

Человек, оставивший зимовье, не сделал еще и десяти шагов, как все вокруг наполнилось стуком копыт, храпом разгоряченных коней, позвякиваньем оружия, голосами, и маньчжурские папахи, будто готовые к шабашу черные факела, обступили скромное перепутье генерала. Красильников вскинулся над седлом и с мягким пристуком соскочил на землю.

Аудиенция началась тотчас же, была впечатляющей, но длилась недолго: Гикаев спешил в ад.

На рассвете егеря атамана приконвоировали в управление начальника гарнизона Городищ человека с берданой. В записке об арестовании отмечалось, что неизвестный был в зимовье с генералом перед его кончиной и потому должен рассматриваться как убийца.

День четырнадцатый

Кафа продолжала читать:

Второе письмо из Праги Кафа получила минувшей ночью. Его примчал «конь», вновь прискакавший после долгого перерыва.

Да, детская! Милая детская!

И лампа.

И занавески.

Но почему рассказ о весне? Ведь на улице начало осени? Ах, вот что: много раз принималась писать и бросала, так как не было надежды, что письмо дойдет до России.

Кафа уносилась мыслью к сестре через тайгу и океан, через границы и потрясенные империи, но представить себе маленькую страну, в которой она жила, дом, ее «любящих рабов», зиму без зимы, шарманщика и даже самую Таисию не могла. Наверно оттого, что видела ее среди чужих незнакомых цветов, одну среди чужих незнакомых цветов... Словакия — это дымное святое пламя, из которого встает и встанет Красная республика. Юзеф там. А вот сестренка — в своем домике-оранжерее, в сказочной золотой клетке. Сидит себе и слушает шарманку. Ян — это мечтательное дитя, живущее миражем, а ты? Чем живешь ты?

Может, она ждет ребенка?

Конечно, она ждет ребенка! Суеверная, как язычница, хранит в тайне то, о чем надо кричать во весь голос. Ждет и повторяет ему, ребенку, будущему и уже настоящему, думы, которыми живет сама.

Нет, это не ему, будущему и уже настоящему, а ей, Кафе. Таисия знает, куда придет письмо, и это ей, Кафе. «Стряхнуть пустоносую с плеча». Это ей! Только как она могла узнать, что Кафа в тюрьме? Чувством, конечно. Могучим и щедрым чувством родной крови, чувством сестры! Добротой. Любовью, которая все может. Той преданной любовью, что достигает глубин галактики и, отраженная Цафеей, возвращается на землю.

За дверью кто-то потоптался, заклацал ключ, наполняя звоном всю дверь, и в камеру вошел Франт Коровьи Ноги.

Следом еще двое.

— Шестнадцатая, — назвал Франт номер камеры и обернулся.

Конторщик тюрьмы, впалогрудый старикашка в медных очках, с пестрым платком на шее, помуслил карандаш и стал прилаживать на косяк арестантскую книгу.

— Одна, — дополнил Франт.

Конторщик поставил в книге две цифирки.

— Что-то вроде маленькой ревизии, — объяснил Кафе третий, приближаясь к ней и снимая фуражку.

В жесткой посеребренной шевелюре лежал ровный шпагатик пробора. Новенькие погоны. Запах духов и дорогого трубочного табака. Верхняя губа надвинулась на нижнюю, выражая тонкую и, пожалуй, обещающую улыбку.

— Полковник Глотов, — представился он строго и почтительно.

— Вижу. — Лицо Кафы стало высокомерным.

Глотов слегка поднял лицо и сделал глубокий кивок, как бы сказав, что не ожидал другого, и ему приятно, что он не ошибся. Потом шагнул к рисункам, лежавшим на вмурованной в стену доске, и закинул руку с фуражкой за спину.

— О, какой вкус! Это «Граф Нулин», конечно. Мотивы на озорную поэму. — Рука подергала фуражку и застыла. — Скажите, я прав?

Кафа молчала.

— Могу ли немножко покопаться?

— Этого еще не хватало!

— Ну, а как быть, в таком случае, с маленькой ревизией? — Глотов собрал на лбу недоуменные морщинки, постоял, глядя в лицо Кафы, и, будто преодолевая какое-то сопротивление, повернулся к конторщику. — Гляньте в свою книгу, почтенный. Да, да, полистайте.

— Насчет жалоб, господин полковник?

— Вот, вот. Жалобы, просьбы заключенной. И соответственно, как их принимала администрация.

— Пушкина просили... вот. И еще постель...

Конторщик оторвал глаза от книги и, поправляя очки, поглядел на койку.

— Не эту постель, почтенный, — милостиво улыбнулся Глотов. — Скажем точнее, не постель, а пастель. Краски, мой друг. Ну, а где же Пушкин? Конторщик не знает? А вы, старший надзиратель?

На лице прокурора скорбная мина, в голосе досада и неудовольствие.

Глотов сказал своим сатрапам еще несколько слов из какого-то утопического трактата о прекрасной тюрьме, о праве заключенного, несущего крест ответственности, на внимание и заботу, и, надев фуражку, стал прям и неподвижен.

— Честь имею! — сказал он Кафе и первым проследовал в коридор.

Оставшись одна, Кафа подумала, что в ее судьбе произошло какое-то серьезное событие. Что-то случилось. Глотов приходил не для того, чтобы оставить запах табака и амбры. Она опять читала письмо сестры, но тут же откладывала его и думала о визите прокурора.

Возвращая письмо в конверт, она заметила в нем половинку билета в иллюзион с каким-то рисунком. Достала и рассмеялась: нарисовать такое мог только Григ. На клочке пронзительно зеленой бумаги — три одинаковые белки, одна за другой, и шапочка мухомора. Это их общий тайный знак, ключ шуточной тайнописи давней, давней поры. И как тогда — шеренга цифр. Вот ведь хитрец. Уж не приглашает ли он ее на свидание? Первые цифры — день года, в который она родилась, дальше — месяц, еще дальше — число. Боже, все совпадает! А вот и час свидания. Сегодня? Едва ли не в этот миг? Она поглядела на дверь, на окно, ожидая продолжения чуда, и поняла, что оно наступит.

Он придет! Он будет здесь!

И тотчас же событие, приславшее в ее камеру прокурора, отступило в тень и стало ничем.

1 сентября 1919 года управляющий министерством снабжения и продовольствия в правительстве Колчака вошел в Государственное экономическое совещание с представлением № 8280 об учреждении особого органа по эвакуации промышленных предприятий.

— Приехал папочка! — сказала Варвара Алексеевна, входя в кабинет мужа. — Тащил по железке свой завод, красные — ччик и оттяпали. И вот — в чем мама родила. С одним чемоданчиком.

Варенька сияла. Такой радости на ее лице давно не было.

— Зовет нас за границу.

— Он у тебя? — угрюмо спросил Мышецкий, вставая из-за стола.

— Конечно. Трахнули по единой, и я побежала за тобой. Давай мизинчик! Ну, ну, давай, говорю!

Мышецкий с каменным лицом протянул жене руку. Она согнула крючком свой очаровательный пальчик с блестящим бордовым коготком и, зацепив мизинец мужа, подергала:

— Мирись, мирись, до пасхи не дерись. Пошли.

Варенька очень любила своего отца. Радость встречи с ним делала ее глупенькой девчонкой, до сознания которой не доходили даже собственные слова: «Ччик и оттяпали». Можно подумать, что не красные «оттяпали» завод у отца, а, наоборот, отец — у красных. Все к черту! Приехал живой, здравствующий — и слава всевышнему. «Мирись, мирись». Мышецкий понимал, что и это мгновенное искреннее примирение — плод той же радости по поводу возвращения отца. Сотворив себе однажды кумир, она не просто поклонялась ему, она делала его прекрасней и выше, подобно поэту, десятилетиями творящему своего бога. И так же, как поэт, открывала в нем новые совершенства не для себя, а для людей.

Открывала и защищала.

К родителям Вареньки в Томск Мышецкие выбрались через год после свадьбы, в конце апреля. До Новониколаевска — курьерским, а дальше на двухтрубном пароходе «Благословенный». Мягкий баюкающий ход исполина, щедрые огни, музыка, чопорные, как лорды, услужливые официанты, кухня богов (слова Вареньки), хрусталь, крахмальные салфетки, шампанское в серебряных ведерках, — все это делало «Благословенный» настоящим чудом. Мышецким казалось, что они повторяют свадебное путешествие и что дальше будет еще лучше.

К Томску подходили очень рано, но рассветная краснинка уже слиняла, и над голызинами старых осокорей кочевало в желтой плави роскошное солнце. Варенька стояла у борта, держала Мышецкого под руку и глядела на берег. Дорожка, перекинутая через фарватер, была из чистого золота, той высокой и лучшей пробы, которую поставщик двора его величества выбил на обручальных кольцах супругов Мышецких. Золото почему-то не тонуло, хотя и делало вид, что тонет, ныряло и выныривало.

— Ты не можешь вообразить моего папочку, Глеб? — спрашивала Варенька. — Фи, совсем просто. Прежде всего поддевка и необъятные усы. — Она освобождала руки, тянула что-то невидимое от лица в стороны и смеялась. — Но он добрый-предобрый...

— Неожиданное, признаться, сочетание: усы и — добрый, — насмешливо хмурился Мышецкий: он не любил своего тестя, хотя и не видел его ни разу. — И, может, скажешь, наконец, что он делает.

— Вон то... — щурясь, показала Варенька на золото, что ныряло и выныривало.

— Золото, которое не тонет, — съязвил Мышецкий.

— Не обижай меня, Глеб. Папочка не фальшивомонетчик. Он убежден, что в руках у него жар-птица. И, можешь мне поверить, он прав.

От пристани к усадьбе Сурошниковых ехали на извозчике с коробками и баулами на коленях. Гостей из Петербурга здесь не ждали: Варенька настояла не посылать телеграммы и теперь хмыкала от удовольствия, воображая, какой несусветный переполох войдет с ними в дом. Обогнув штабеля рогожных мешков и бочек, возница выправил пролетку на мощенную булыжником набережную, а когда потянул вожжи, пережидая обоз ломовщины, кто-то окликнул Мышецкого. Мышецкий смутился и поправил очки, напряженно разглядывая незнакомое лицо человека, сошедшего с тротуара. Одетый в голубоватое пальто с узеньким воротником-ошейником из светлого каракуля и в светлые же гамаши, без шляпы, с подвитой седеющей шевелюрой, незнакомец являл собой образец самозабвенного модника. Безукоризненно выбритое лицо его было припудрено, а когда он остановился в шаге от пролетки, от него пахнуло жасмином.

— Милейший Глеб Алексеевич! — тянул он руку Мышецкому. — О, сколько благородства! Да и красавец какой! Что же касается вас, сударыня... — Теперь его любующиеся глаза были обращены на Вареньку. — Что касается вас...

— Целуй! — оборвала его Варенька, протягивая руку и глядя на Мышецкого. — Только посмотри, Глеб. Он склоняется к руке дамы с тем редким достоинством... Боже!

Она взметнула юбками и, не договорив, рухнула на протянутые руки.

Отец, подумал Мышецкий. Конечно, это отец Вареньки! Но ведь ни усов, ни поддевки, ни расплывчатой комплекции купчины. Ну, и плутовка!

Человек в голубом пальто встал на подножку.

— Ну, с богом! — сказал он и дружески улыбнулся Мышецкому. — Я рад, Глеб. Рад.

За обедом Варенька сидела возле отца и не расставалась с рюмкой нежного белого стекла. Рюмка меняла свой цвет. Была зеленой от лимонного ликера, почти черной от малаги и даже светлой, как вода в Иордани, от напитка более достойного. Пригубив рюмку, Варенька счастливо улыбалась Мышецкому или же глядела на отца и, когда тот, изрядно хмельной, без галстука, подбрасывал и безошибочно ловил монету серебряным лафитником, грозила ему пальцем: «Мальчишка! Артист! Ты, папочка, настоящий мальчишка!»

Золотой империал летел из лафитника в ручищи приказчика, прислуживавшего у стола, и все хлопали. Г-н Старицын, вершина томской адвокатуры, с подпертой воротничком маленькой головкой, добывал из кармана пышный фуляровый платок и делал вид, что утирает слезы умиления.

Судовладелец Рыжиков аплодировал, и только третий, какой-то миллионер из Бодайбо, глядел на всех умными насмешливыми глазами и понимающе улыбался.

Ложь, думал Мышецкий. Гадкое ломанье!

Через раскрытые окна в комнату доносился запах колесной мази, конского пота и чего-то смердящего. Мышецкого раздражали и эти запахи, и пьяная буффонада, восторги, хлопки, рюмка Вареньки, то черная, то светлая, теща, приказчик, дамы. Хозяин недурно играл на рояле, случалось, уморительно острил, был предусмотрителен к нему, почти нежен. Рука его то и дело тянула ему через стол то ящичек с сигарами, то зажженную спичку, то сладость на тарелочке. Но все эти жесты внимания Мышецкому были неприятны. Было неприятно, что этот голубой джентльмен торговал мясом, а не антикваром или церковной утварью, был прижимист, ковал копейку железным кулаком. Угнетало, что Варенька была его дочерью и сейчас глядела на него и на мужа, как на двух чистопородных красавцев-сеттеров, которыми принято гордиться за их медали и стать. Было неприятно, что Варенька много пьет и счастлива. Жесткий воротничок господина Старицына стоял теперь под горлом Мышецкого, и он ловил себя на мысли, что готов сдернуть со стола скатерть.

Как только Мышецкие остались одни, Варенька пьяно улыбнулась и спросила:

— Глебушка, тебе радостно? А?

Она обняла его одной рукой, что-то запела, и ножка ее вышла вперед, как это делают в чардаше, но Мышецкий мягко сдержал ее и, поцеловав в волосы, тоже улыбнулся:

— Конечно, конечно, дорогая. В доме, где витают твои первые радости...

— И все-таки ты лукавишь, — сказала она, приподнимая юбки над коленями и оглядывая туфельки. — Почему ты его не любишь?

Варенька затихла.

— Уедем, Глеб, — неожиданно попросила она шепотом. — Мне страшно. Здесь ты разлюбишь меня. Уедем!

Глаза ее молили.

Утром следующего дня выпало удручающее мозглое ненастье. За окнами валил веселый суматошный снег, и оттого в кабинете Алексея Николаевича было заметно темнее. Хозяин и гость сидели у камина. Сыроватые лиственничные поленья горели шумно, пахло смолой, пеплом, сигарами и глинтвейном.

— Имя моего деда Евклидия, — говорил Сурошников, держа в руках стаканчик и бутылку, — нетрудно найти в книгах торговой России. А ведь начинал он — вообразите только! — простым пастухом...

— С капитальцем в двадцать тысяч, как я слышал, — вставил Мышецкий, принимая стаканчик глинтвейна и глядя поверх его вызывающе и насмешливо.

— Верно.

Сурошников, в свою очередь, внимательно поглядел на гостя, тоже поверх стаканчика, и, поднявшись, снял со стены длинноствольное ружье в чехле.

— Реликвия, — объяснил он, возвращаясь в кресло. — Вот с ним-то, с этим винчестером, в паршивом азиатском седле, на одной ягодице и скитался мой дед, перегоняя из пади в падь тысячные отары баранов. Брал, к примеру, фунт живности. Выкладывал за фунт. А пока гнал, выбирая богатые пастбища, на каждый фунт набегало еще столько же. Чуете? Стадо удваивалось.

— Но вас, как я понимаю, катанье на одной ягодице прельстить не может?

— Я эпикуреец, Глебушка, люблю жизнь с удобствами и комфортом.

— Да и другое: баран растет медленно...

— Деньги быстрее... Вот, вот! — Сурошников осклабился. — Копейке положено взлетать, как жаворонку. Насколько я помню себя — в гимназии, университете, в своих путешествиях за границей — я постоянно мечтал о красивом деле. Даже внешне. Дом, где продают и покупают, должен быть самым красивым в городе. Пока же в лучших домах отпевают покойников и сгибают выи перед иллюзией бога.

— Вы не верите в бога?

— Бог — это дело, Глеб. Я продаю туши в лабазах, построенных хорошими зодчими. Это моя религия и революция. Вы чему-то улыбаетесь, Глеб!

— Одной мысли. Думаю, что красота дела для вас не в пряничном домике, где торгуете. А в числе этих домиков.

Сурошников озадаченно присвистнул:

— Ваше отношение ко мне и к тому, что я делаю, — обидно, — сказал он, возвращая винчестер на место. — Полагаю, приумножение всякого богатства добродетельно. Варенька богатеет душой, вы — талантом, и я радуюсь этому. Так не обходите же и меня своей радостью. Мое богатство — такое же благо, как и ваше.

Мышецкий возразил: это несопоставимые вещи. Истинный работник искусства — не купец, он не признает наживы за счет того, кто хотел бы насладиться его произведениями. Разговор стал нервным, несдержанным, и зять с тестем поссорились. Ссора была настолько глубокой, что полного примирения так и не наступило. Все последующие годы Варенька, преданно любившая обоих, страдала от их вражды, и едва ли не главным смыслом ее жизни было постоянное деятельное стремление сделать их друзьями.

Теперь г-н Сурошников ехал с Урала, где шесть лет назад обосновал крупное предприятие, названное им «Русской сталью».

Сидели в гостиной под китайскими фонариками.

Три кожаных кресла с разных сторон низенького столика под кружевной скатертью.

Три полные рюмки — давно уже полные.

Сурошников говорил, что он нежно любит свою дочь и зятя и ему мучительно трудно приглашать их на чужбину. Но он уже опоздал однажды, прочесал колено, а когда потащил по железной дороге полгорода, не чемодан, не тысячу чемоданов, а полгорода, было уже поздно. Очевидно, во всяком плохом есть чуточку хорошего. Бедствия с заводом открыли ему глаза на вещи роковые и очевидные: солдатам нечего защищать, офицерам некому молиться.

— Куда же теперь? — спросил Мышецкий.

— Сначала в Китай. По библейскому канону, Глебушка. Где будет богатство ваше, там же будет и сердце ваше.

— Наше богатство здесь, в России, — сказал Мышецкий и поглядел на Вареньку.

Она отвела заплаканные глаза и стала разглаживать платье на коленях, поднятых скамеечкой.

Гость повел головой, как бы выражая страдание, о котором нельзя сказать, и задумался. Он не походил на человека, перенесшего крах миллионного дела. Мыканье по тупикам и разъездам немного подсушило его, острее стали скулы, темней лицо, но и прибавило ему молодцеватости и даже уверенности. Он сказал, что завод, это всего лишь десятая доля его состояния, все остальное в банках Синьцзяна и Токио. И если многие сейчас спрашивают себя: «Найду ли я утес надежный, где твердой обопрусь рукой», он такого утеса не ищет. Утес под ним. И места рядом много. Было видно, что он говорит искренне, искренне любит обоих и все эти слова уже повторял себе не один раз. Мысль об отъезде тяготила его, и там, среди чужих людей, говорящих на чужом языке, только на чужом языке, он хотел бы иметь маленький русский островок, частицу России.

— Смелее, друзья! — заключил он. — И будем понемножку собираться. Колеса в нашем распоряжении до полуночи. Чиновник обещает их сильный, но вот — не позже... Критическая точка.

На лестнице послышались шаги взбегающего наверх человека, и в гостиную, расстегивая планшетку, вошел поручик Назин.

— Лично в собственные руки! — отрапортовал он, передавая пакет Мышецкому. — И, бога ради, скорей, Глеб Алексеевич! Как можно скорей!

Разрывая пакет, Мышецкий подумал, что Назин никогда прежде не называл его по имени, отчеству. И в том, что он сейчас называет его так, увидел невольное желание Назина быть сердечнее, проще, ближе, как это бывает с полузнакомыми людьми, переживающими общее бедствие. И, еще не прочитав письма, знал, что оно потрясет его.

— Убит генерал Гикаев, — сказал он, роняя руку с письмом. — Меня приглашают для допроса убийцы.

— Убит? — Варенька вскочила. — Красные в Городищах?

Мышецкий сделал головой отрицательное движение и, переждав, пока стихнут шаги сбегающего вниз Назина, сказал, что возмездие началось с вершины. Погиб претор, погибла его стража. Словно вода, ушедшая в песок, бесследно исчезла вся сотня Лоха.

— Бежать! Немедленно бежать! — Сурошников вдруг заходил по комнате мелкими суетливыми шагами. — Глеб! Варенька!

Он подошел к окну с таким видом, будто по улице уже скакали красные.

— Теперь все эти ниспровергатели постараются ухватить нас за горло и, будьте уверены, уже не отпустят. Глеб!

— Я не боюсь их, Алексей Николаевич!

— Врага не боятся по двум причинам. — Гостю уже не хватало самообладания. — Или потому, что он слаб, как мокрая курица, или потому, что он уже не враг.

— Честь имею! — В голосе Мышецкого заиграла уверенная в себе веселая враждебность.

— Ты изменился, Глеб. Очень изменился. — Ища поддержки, Сурошников глядел на дочь. — Итак, решение?

— Я остаюсь! — Мышецкий нервно улыбнулся.

— Я? — Варенька медленно подошла к мужу и припала, надломленная и несчастная. — Ты остаешься один?

Мышецкий помедлил, убрал с груди ее руки, подержал в своих, как бы смиряя ее порыв, и, наконец, выпустил, продолжая улыбаться нервной истеричной улыбкой.

— Ты мне больше не веришь? — спросила она.

— Честь имею!

Кивок тестю, кивок жене и быстрые шаги по лестнице.

Она догнала его в гардеробной и опять припала к нему, еле держась на ногах, вздрагивая плачущим лицом на его груди.

— Я твоя, Глеб! — шептала. — Только твоя!

— Была. — Мышецкий вздохнул. — Прости, дорогая, но меня ждут. И скажи, пожалуйста, отцу: мы уже чужие. Иди!

На улице он постоял возле оранжевых колес, оглянулся на окна и с трудом, как старик или больной, полез в коляску.

На пыльной дороге перед воротами тюремного двора остановилась телега с длинным казенным коробом, полным балласта. По крылечку во двор вышел из полосатой будки фельдфебель, что-то покричал в сторону заключенных, у которых была прогулка, и те, руки за спину, уныло потащились к тюрьме, поглядывая на ворота. Кафа видела в окно, как фельдфебель через то же крылечко вышел к подводе, оглядел ее, присел на корточки, заглядывая снизу, попинал задок и, поправляя ремень, подал команду. Подвода въехала во двор. Возница в черной шляпе ломовика сидел спиной к ней, но по тому, как он откачнулся, выправляя лошадь за банный корпус, а потом, вскинув локоть, посунулся в глубь телеги, поняла, что это Григорий. Минут через двадцать та же подвода вывернула из-за угла и остановилась шагах в десяти от крылечка. Возница досадливо передернул плечами и стал отвязывать от оглобли лопнувший чересседельник, потом перешел за лошадь, очевидно, для того, чтобы отвязать другой конец, и поглядел на ее окно.

— Гринь, Гринька! — едва не крикнула она, хватая решетку срывающимися пальцами.

По его лицу она поняла, что он не видит ее, хотя и угадывает какое-то движение за темными стеклами. Каблучки стукнули о решетку, выше, еще выше и вот стекол уже нет, а через длинные десятины хорошо подметенного тюремного двора ей отвечает счастливая белозубая улыбка. Шляпа сдвинута на затылок. На смуглое цыганское лицо свалился вихор. Он стоит, немного припадая на одну ногу, этаким фертом, как бывало прежде, когда с ватагой мальчишек, их гордость и предводитель, он появлялся на станционной платформе перед прибытием почтового поезда.

Григорий молча улыбается, не делая попытки крикнуть, это было бы самоубийством, но она слышит его голос:

— Привет, девочка! Ты понимаешь меня?

— Понимаю, — отвечает она улыбкой. — Но когда?

— Все на мази. Скоро. Я въеду во двор на другом, длинногривом красном коне. Слышишь? И ворота долго будут стоять открытыми.

— Гринь, я сильно соскучилась.

— Скоро, девочка. Скоро.

Продолжая улыбаться, Григорий глядит влево, на Запад, и она глядит туда же, и оба видят и слышат ураганную лавину всадников в красных буденовках, на красных конях. И очень голубое вокруг, спокойное небо, которое можно нарисовать только детской рукой и детской акварелью.

— Береги себя, Гришенька! — требует она. — Вон и фельдфебель. Да оглянись на него. Зырит-то как на тебя. Чистый сыч!

Но Григорий, похоже, и не думает оглядываться на сыча-фельдфебеля. Он хочет видеть ее лицо. В руках два конца чересседельника. Поправил шлею, седелко. И глядит. Он хочет видеть ее лицо. К черту фельдфебеля!

Ну, а тот, конечно, уже за спиной.

— Чо растележился? — спрашивает.

Не злой по виду, даже добрый, и не идет, а плывет легкой, гуляющей, бесшумной походочкой, ладони сунуты за ремень, сапожки ластятся, медальки позванивают почти неслышным, баюкающим звоном. Григорий показывает фельдфебелю концы чересседельника. Тот хмурится, усы встают грозно, как две вилки, накладывает один конец на другой и вяжет их в морской узел. Григорий успевает из-за его спины кивнуть Кафе, пишет рукой по воздуху: обещает письмо. Она тоже кивает, но лица Григория уже не видит, мешают слезы.

Ворота распахнуты.

Провожая подводу, фельдфебель вышел на пыльную дорогу.

Возница стоит на передке, намахивает вожжами и глядит на ее окно. К черту фельдфебеля!

Перед вечерней поверкой принесли однотомник Пушкина, книгу Толстого «Что такое искусство», сборник «Русская муза», потрепанный, без конца и начала.

— По распоряжению господина прокурора! — отчеканил Франт Коровьи Ноги, показывая в оконце свою разлюбезную шапочку с золотым крестиком и кудряшки.

А ночью прискакал «конь». В переметной суме его лежало письмо Григория. Письмо было зашифровано, а дешифрантом к нему служил перл русского стихотворчества «Конек-горбунок». Только вот помнит ли она сказку? Ходила из угла в угол, шептала, ужасалась провалам, припоминала.

Утром она прочла в письме все слова. Это были открытые слова любви, не нуждавшиеся в шифре, и тайные слова заговора для ее спасения. Назначен час налета на тюрьму. «Равелин Робеспьеров» получит оружие. Предстоит веселенькое дельце!

Из дневника Мышецкого:

ЛОХ, ГИКАЕВ, ТАРАСОВ. Сотня Лоха исчезла так же загадочно и бесследно, как войско завоевателя Египта персидского царя Камбиза, потерявшееся в песках пустыни. Камбиза ищут более двух тысяч лет, хотя и не нашли пока ни одного солдата. Лоха уже перестали искать. «Поставьте крест, казаки, не иначе как переметнулись к большевикам», — рассудил господин Ххо. Я готов поставить крест, только по другому основанию. Загадка Лоха призрачна: его сотню растрепали красные, частью пленили, частью вывели в расход и на плотах спустили к батюшке океану. Я допросил «убийцу» Гикаева, двух его братьев и еще кой-кого с заимки. Никто не подтвердил моей версии. Служба второго генерал-квартирмейстера считает ее смехотворной. И все же версия эта справедлива. Что же касается убийства Гикаева, то тут уже сущая фантастика. Вскрытие показало, что генерал умер от паралича сердца. Его убил страх. Психика, перенапряженная видениями ужасов, и немощь плоти. Но возле мертвого претора оказался человек, искавший его смерти по зову святого отмщения за то, что покойный и его первый страж замыслили чудовищное надругательство над его невестой. И этого человека обвинили. Страх выстрелил раньше берданы, а обвинили бердану. И первым сделал это сам он, неубийца. «Я его убил, я, я, я», — твердил он в лицо мне, раздражаясь по поводу любой моей попытки исследовать истину. Он хотел увидеть его мертвым, увидел и решил: я. «Я гнался, я убил». Обвинитель всегда жаждет признаний обвиняемого. Тут же все встало вверх ногами. Я доказывал признающемуся в убийстве, что он не убийца. Хотел, чтобы он понял это разумом и сердцем. Холодел при мысли, что этот былинный Алеша Попович, пахарь, человек чистейшей совести, верный и нежный муж, будет казнен без юридической вины, за голый полуотвлеченный умысел, за порыв высокого чувства. Я убедил его и прикрыл дело. Господин Ххо вроде бы согласился с этим моим резюме, но предписал задержать освобождение Тарасова (таково имя «убийцы»), Тарасов стал ездовым на ходке эконома тюрьмы с полусвободным режимом. «Не удерет?» — поинтересовался Глотов, выслушав мой доклад. — «Не думаю», — ответил я. — «Смотрите, Глеб Алексеевич, по лютому ножу ходите».

Мышецкий запер дневник в письменный стол, закурил и, подбрасывая на ладони связку ключей, подошел к шкафчику с напитками. Выталкивая в рюмку красное вино, кегля-графин вздрагивала в его руке. Много пьешь, Глеб, уже привычно упрекнул он себя и услышал откуда-то чуточку пьяный, хриповатый, добрый и лукавый голос: «А кто в этом тереме живет?» Варька, Варька! Очевидно, с нею он был сегодня очень жесток. — «Ты мне больше не веришь?» — «Честь имею!» Жестокий век, как это верно! Много часов он не был дома, вернулся и вот, вместо того, чтобы пройти к обиженной страдающей жене, уселся за дневник. Правда, у него есть оправдание: он не хотел бы встречаться с тестем, она же не хотела бы расставаться с ним ни на одну минуту.

Но почему так тихо в доме?

И на чем, собственно, они остановились тогда в гостиной?

Он сказал: я остаюсь. Варенька кинулась к нему с трясущимся, непривычно толстогубым, несчастным лицом. Он убрал ее руки...

Да, почему так тихо?

Мышецкий быстро поднялся по лестнице и без стука вошел в комнату жены. По паркету навстречу ему сквозняк катил смятую в комочек бумажку. В комнате никого не было. На спинке круглого венского кресла висел Варенькин чулок. Пахло уксусом, должно быть, от компресса для головы, и валерьянкой. Кровать не прибрана. На полу раздавленная черепаховая гребенка, письма, пустые картонные коробки.

Он все понял.

Закрыл окно и увидел на столе то, что ожидал: записку. Косо взбегающие по бумаге, крупные слова карандашом:

Рядом с запиской лежала черная замшевая перчатка, очевидно, забытая женой в последнюю минуту. Он потянулся к ней, и одиночество обступило его со всех сторон. Только теперь он понял: Варенька бежала с отцом, и поправить это несчастье уже нельзя.

День пятнадцатый

Серебряного подноса для визитной карточки Крейца в управлении не было. Поручик Назин нес ее в левой опущенной руке, но та почтительность, какую источали каждый его атом и каждый шаг, с лихвой возмещала отступление от ритуала. На прямоугольнике из белого шелка-картона, какой обыкновенно идет на опереточные цилиндры и доспехи, красовалось витиеватое слово «Крейц». Сведений, уточняющих особу американца, для господина Глотова, надо полагать, не требовалось, хотя видел он его впервые. Господин Глотов поднял подбородок несколько выше обычного, оставил стол-саркофаг и протянул гостю обе руки. Как и в шалмане желтоглазого турка, Крейц держался весьма независимо. Господин Глотов жестом показал на кресло, заметив при этом, что столь скорого приезда сэра Крейца он не ожидал. Крейц щеточкой поправил свою белую шевелюру, белые усы, белые бакенбарды, громко рассмеялся и сказал, что американская дивизия «Мустанг», как известно, располагает вполне современной эскадрильей: он летел, а не ехал. Потом Крейц спросил прокурора, как обстоит дело с их общим предприятием. Выяснилось, что их общее предприятие пребывает в полнейшем порядке. Гость равнодушными глазами показал на портрет генерала Гикаева, увитый черным крепом, и поинтересовался, не отразится ли эта смерть на благоприятном течении их дела. Глотов сказал, нет, не отразится, и даже напротив. Потом он пододвинул к гостю тележку с дарами Бахуса, и тот крякнул от предвкушаемого удовольствия. «Да, чуть не запамятовал», — сказал тут же прокурор, направляясь к сейфу. Вмонтированная в его толстую сталь шарманка проиграла мелодию «Турецкого марша», дверка отошла, и Глотов передал Крейцу рисунок, свернутый трубочкой: «Только что сняли с афишной тумбы у виадука». На белом листе качалось пламя, напоминавшее очертаниями всадника в красном шлеме на красном коне. Из-под копыт скакуна, врассыпную, бежали маленькие человечки-головастики с золотыми пятнами на плечах. Там же, где полагалось голубеть небу, стояли монументом пять букв «Ленин», а после двоеточия вот эти слова:

Крейц достал из кармана футлярчик красного дерева, украшенный благородным профилем президента Линкольна из благородного металла, сменил очки, поцокал языком, разглядывая рисунок, сказал, подобно турчанке из шалмана: «Очень, очень!» и прочертил ногтем бороздку под словами «развалился Колчак». «Это верно? — спросил он. — Колчак уже развалился?» Прокурор почему-то стал загадочным и веселым. — «Обычные большевистские выверты», — ответил он. И тут же родил нечто крылатое: абсолютная истина так же невозможна, как и вечный двигатель. О несовершенстве какой истины он говорил, понять было трудно.

После ухода Крейца Глотов вызвал автомобиль и отправился на похороны генерала.

Смерть придала лицу Гикаева выражение значительности и еще больше заострила нос. И так как при жизни его лицо ничего не выражало, близким стало казаться, будто хоронят они кого-то другого и этот, другой, в большей мере генерал, чем покойный. Его везли на пушечном лафете в цветах и лентах черного шелка, вскинутая рука капельмейстера, пятившегося спиной к генералу и лицом к духовому оркестру, была в черной перчатке, оркестр играл Бетховена, над могилой палили из винтовок. И еще палили из пушек австрийской шрапнелью на значительном удалении от могилы, с плота, поставленного на якорь посередине Большой реки. Эта стрельба была в высшей степени декоративной: австрийская шрапнель при разрыве навешивала над водой розовое сияние. Нежнейшего оттенка голубая вода, побеленный известкой белый плот и розовый плюмаж разрывов. Конечно же, это было несколько празднично. Но голубое, белое и розовое были здесь, как никогда, к месту: ведь генерал почитался за саму невинность. Над могилой же господина Лоха никто не стрелял. Презрительно улыбавшегося мертвеца закопал лесной кондуктор, которому почему-то подумалось, что это красный (таким, во всяком случае, было объяснение у следователя). Но и позже, когда подхорунжего откопали, чтобы положить в гроб, а на гроб — фуражку, ни залпов из русских винтовок, ни австрийской шрапнели не было.

Капельмейстер не вздымал черной руки.

Если теперь забежать несколько вперед и полюбопытствовать, чем же в последний раз книга истории отозвалась на две эти жизни, то здесь придется обойтись сущей малостью.

Окошечко под черным крестиком в газете «Казачья отвага».

И донесение казенного лица:

Это из его стихов Вареньке, которые он писал в первые дни увлечения. Далекие земли тогда были дымкой воображения, поэтической фигурой, позволявшей предметней сказать о силе чувства. И только. А Варенька тогда могла лишь просить его быть всегда с нею. У ее ног, по выражению Глеба. Теперь же она сама пошла в далекие земли, не сказав ему об этом решении. И только в записке: я пла́чу и оставляю тебя.

Погруженный в свои думы, Мышецкий не понимал и не воспринимал того, что происходило в зале заседаний следственной комиссии. Он слышал звуки, жужжание судебного веретена, которое наматывало на себя длинную скучную серую нитку, слышал бубнящий голос подсудимого, жесткий и недовольный председательствующего. Секретарь что-то читал вслух, адвокат покашливал, конвойный, переступая, скрипел сапогами и гремел винтовкой. Все это было в другом мире и смысла не имело. Здесь, за пыльными стеклами дома, возвышенно называемого судебным храмом, прокурор судил не других, а себя. Да, он был нечеловечно жесток и несправедлив с Варенькой. «Иди!» Это последнее слово, которое он сказал ей. «Объясни отцу: мы уже чужие. Иди!» И она пошла. Пошла дальше той комнаты, где был ее отец, дальше России, и вот он одинок и неприкаян. Произошло что-то необъяснимо странное. Она жила в одном доме с ним, он видел ее каждый день, печальную, строгую, чужую. Он считал ее падшей и, кажется, презирал. Но вот ее не стало. Из дома ушла немилая, нежеланная, презираемая — и мир опустел, одиночество обступило его со всех сторон. Он увидел вдруг, что все люди, которых он встречает здесь, ничего не значат в его жизни и он им не нужен. Никто и не подумает сейчас развеять гнетущее его чувство заброшенности и одиночества. Где же его друзья? И кто они? Глотов? Благомыслов? Георгиевский? Или вон тот, что жужжит сейчас веретеном, вурдалак с темными блестящими губами? Нет, нет! Он один. Один в стране равнодушных. И странно, что он с ними прядет одну длинную серую нитку, называя себя сторонником и даже выразителем одной, общей идеи. Какой же, однако?

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ: Господин прокурор! Ваши вопросы подсудимому.

МЫШЕЦКИЙ: Вопросов не имею.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ: Не желает ли сторона обвинения выяснить у подсудимого мотивы, по которым он столь неосмотрительно отказался от собственных признаний у господина следователя?

МЫШЕЦКИЙ (резко): Вопросов не имею.

Мышецкий извлек из портфеля густо исписанный двойной лист бумаги, озаглавленный: «Философский экспромт», и стал читать. Это было студенческое сочинение Кафы, запрошенное Глотовым из Томского университета в надежде получить еще одно доказательство ее крамольного умонастроения, но опоздавшее ко дню суда.

Наивные поучения девчонки, обращенные к человечеству. Философский экспромт. Наверно, профессор, поднявшись на трибуну, отменил свою лекцию и потребовал: пишите. Перед вами весь род людской, вы на вершине мира и мудрости, вы оракулы и предтечи.

Сквозь монотонную тянучку судебного диалога к нему пробивался ее голос из прошлого, ее и... Вареньки. Как удивительно похожи эти две женщины. В который уже раз приходит ему в голову нелепая мысль о том, что Кафа и Варенька — это одна сущность, один человек. В тоне философских поучений, в их наполненности живым сильным чувством он видит что-то общее с последним письмом жены: ты обидел меня подозрением и еще больше тем, что не захотел объясниться с «падшей». Кафа писала намного раньше. Стояла на крыше мира и наставляла весь мир. А получилось письмо к нему: путеводных огней мало, если сбился с дороги, признайся. И слова Кафы, и слова Вареньки были его трагедией, и, наверно, оттого в них звучал один и тот же голос.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ: Ваши вопросы, господин прокурор.

МЫШЕЦКИЙ: Я уже сказал: не имею.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ: Это другое лицо. Свидетель.

МЫШЕЦКИЙ: Свидетель? Хм. Не имею и к свидетелю.

В ожидании, когда распорядительский колокольчик пригласит в зал на чтение приговора, Мышецкий прогуливался по длинному гулкому коридору.

— Вас к телефону, господин поручик! — высунулся из дверей канцелярии молоденький письмоводитель в нарукавниках и в берете французского гренадера.

Звонил Глотов.

Оказывается, в тюрьму прибывает чрезвычайная комиссия во главе с бывшим министром внутренних дел Готенбергом. Надо пройти с нею все камеры и при необходимости доложить, как протекала обструкция с пением «Интернационала».

— Я послал вам философские поучения Кафы, — сказал Глотов. — Они у вас? Добре. Постарайтесь тогда тайно от людей Готенберга передать их автору. Не поняли? А! В таком случае авторше. — Глотов рассмеялся. — Отпечатайте для меня копию, можно в тюрьме, а рукопись вручите. И три объясняющих слова: распоряжение полковника Глотова.

— Она смертница, Николай Николаич?

— То есть?

— Ваш жест будет истолкован, ну... как признак отмены расстрела, а потом... Это обернется жестокостью.

— Потом она выйдет на свободу. Милый мой жалостник: все клонится к этому.

Готенберг и его свита запаздывали.

Мышецкий сидел в громадном кресле, едва касаясь пола подошвами, и глядел в окно. Тюремная машинистка печатала экспромт Кафы под диктовку подпрапорщика, совершенно лысого субъекта с длиннущими, очень густыми усами. Этих волос вполне бы хватило на его голову, но они почему-то устроились под носом и делали подпрапорщика уродом. Мышецкого раздражал вид этого человека, его манера постоянно облизывать губы и складывать их сердечком, его голос, хриплый, лишенный чувства и, казалось, оскорбительный для слов, которые он читал: чистых, искренних, добрых, наивных и мудрых.

— Будьте правдивы с людьми, но не до жестокости, — читал подпрапорщик. — Себе же старайтесь говорить только правду. Даже жестокую. Путеводных огней мало, и если сбился с дороги, признайся. Никогда не говорите, будто вы чему-то верите, если вы этому не верите. Не ищите богатства и покоя. Богатство и покой в вас самих, надо лишь найти себя, но в этом-то и вся сложность жизненной задачи. Мало кто сумел верно решить ее. Неустанно и незаметно, скромно и уверенно творите вокруг себя красоту и жизнь. Помните при этом, что красота имеет много понятий, она может быть и в отречении от красоты, как и радость в отречении от радости.

В комнату беззвучно вошел Готенберг и, незамеченный, остановился сзади всех.

— Живите ближе к природе, — читал подпрапорщик, — к лесам, горам и рекам, к шуму листвы, к воде, что сбегает, катится и падает. Тут будни чистоты душевной и очарования. Но знайте, не всякий понимает великолепие простоты, эти шумы, эту чистоту и очарование. Приобщайте других к тому, что стало вашей отрадой.

— Прэлестно! — воскликнул Готенберг, выходя из своей засады и протягивая руку Мышецкому.

— Прэлестно! — тут же повторил он скучающим голосом и в наигранном трансе поднялся на носки.

На какой-то миг он стал похож на Глотова, и Мышецкий подумал, что ни усы, ни голос подпрапорщика, а именно он, Глотов, три его слова «в объяснение» были причиной той хандры, того раздражения, что терзали его в эти минуты. Делая любезность, господин Ххо никогда не забывал о вознаграждении. Какой шанс ищет этот черствый рационалист в камере Кафы, какие чувства он намерен пробудить в ней жестом внимания? Что ей готовит?

— Я в вашем распоряжении, — мрачно сказал он Готенбергу. — Только поторопитесь, пожалуйста. Ради вас я прервал заседание в суде.

Из камеры Кафы Мышецкий вышел последним и остановился в коридоре. Свита Готенберга валила толпой к двери-решетке и оживленно обсуждала чужестранную новинку с устройством больших окон для приговоренных к смертной казни. Один из подвижников тюремного дела, старичок тщедушной наружности с рыжими усиками мотыльком, то и дело забегал с одной и с другой стороны свиты и кричал возбужденным каркающим голосом: «Это сапоги всмятку, господа! Все эти придумки — сапоги всмятку!».

— Но какая философия! — восклицал Готенберг, поднимая над чиновниками сухой палец пророка. — «Все в мире неверно, лишь смерть одна всегда неизменно верна...» Чертовски, господа! Чертовски!

Инспекция кончилась.

Господа ревизоры исчезли за дверью-решеткой. Минута, и теперь уже раздавался лишь один, слабеющий с каждым мгновением голос Готенберга, продолжавшего цитировать стихи о смерти.

Мышецкий тронул локоть надзирателя и сказал, что намерен вернуться на минуту к заключенной.

— Камеру я оставлю открытой.

— Не положено, ваше скородь...

— Потрудитесь ожидать меня на выходе во второй этаж, — пропуская мимо ушей возражение надзирателя, распорядился Мышецкий. — И, пожалуйста, побыстрее.

Кафа стояла боком к окну в старомодной жакетке с наплывами на плечах и коротенькой талией, в той самой, какую она надела в ночь неудачного побега. Две большие блестящие пуговицы под грудью, одна над другой, нежнейшие черные кружева на обшлагах да и линии общего контура ее фигуры были из девятнадцатого века и делали ее загадочной дамой, которой подвластны многие люди и тайны. Очевидно, она ждала его возвращения и слышала, как он говорил с надзирателем.

— Смотрите, поручик, намнут вам холку, — насмешливо дернула она бровями навстречу Мышецкому. — Тюремный артикул обидчив. А вы вон как: плевать на него с высокого дерева. — Глаза ее засмеялись. — Проходите, пожалуйста, а райские врата прикройте. Прикройте, прикройте, я вас не съем.

Лицо Мышецкого оживилось и стало усмешливо. Он толкнул лязгнувшую дверь на место и протянул Кафе пакет с «философским экспромтом».

— Исполняю поручение, — сказал он.

— Лепет ребенка! — воскликнула она, пробегая глазами по страничке. — Боже! Солнышко с вожжами во все стороны. А как приятно, поручик! Постойте, вы сказали: исполняю... Потом, как все это попало в Городища?

Мышецкий объяснил.

— Свою писанину я, конечно, возьму, — сказала Кафа. — Но эта почесуха любви к ближнему, которая вдруг обуяла господина Глотова, мне не нравится. Видите вон Пушкина?

— Понимаю.

Желваки вспухли на лице Мышецкого, и оно стало широким и некрасивым. Он снял очки и, как бы взвешивая их на руке, сказал, что возникшая ситуация приобретает роковое звучание.

— Следует торопиться, — заключил он.

— Что-нибудь пришло из Омска?

— Пока ничего не пришло. Пока только интуиция.

— С чем же следует торопиться и кому?

— С чем, я знаю. С вашим освобождением. Кому — знаете вы.

Казалось бы, с этими словами прокурор должен был увидеть кромешную ночь, погоню, суету фонарей, услышать голоса, выстрелы и ужаснуться собственному падению: он подстрекал к преступлению, становился его причиной. Но прокурор полагал, что преступление это свято, и ужасался другому: бессилию творящих правосудие перед долгом спасти будущее русского искусства. Государственную преступницу в Кафе видели все, феномен же ее дара никто. Никто не решался остановить казни. Только подумать! Ища справедливости, прокурор апеллирует не к закону, не к людям закона, а к преступной воле врага, к его темной и грубой силе. Справедливость через преступление из чужих враждебных рук.

Из чужих и враждебных?

То, что делило Россию на два цвета, красный и белый, выражало себя метафорой баррикад, бездны, барьера, горной гряды, океана. Глядя на Кафу, Мышецкий вдруг ощутил, что ни бездны, ни баррикад между ними нет. Он не враждует с нею. Он на ее стороне.

— Только не причисляйте меня к вашим единомышленникам, — сказал он, стараясь придать голосу оттенок непреклонности. — Я не с вами.

Она быстро шагнула к нему и рассмеялась:

— Кого вы обманываете, поручик? Себя?

Мышецкий стал бледен и, слегка заикаясь, сказал, что запрещает ей шутить столь серьезными вещами. Наконец, ей полагалось бы задуматься над своей судьбой. В войне тают оба войска. Гибнут и красные.

— Гибнут и остаются, — возразила она. — Остаются все, так как остается их дело.

— Бросьте карикатуры, плакаты, воззвания! — Голос Мышецкого зазвучал с неожиданной страстью. — Не стойте над пропастью. Нельзя до одержимости лезть в глаза людям, жаждущим вашей гибели. Откроется панама, и тотчас же найдется палач, плаха, причина подстегнуть события...

— Черта с два! Поглядите на меня, поручик. На мне красное платьице и мне четыре года. Да что вы уставились на меня, как баран на новые ворота. Вас это смущает? — Она небрежно подбросила пальцами черные кружева. — Не красное, а черное?

— Фанатичка! Да на что вы рассчитываете?

— Господи, какой непонятливый! На все, что таит в себе красный цвет. В том числе и на вас.

Лицо смеющейся обезьянки.

— Да, да, и на вас. Мне четыре года, поручик, и на мне красное платьице. Ну глядите же!

Она немного вскинула руки и крутнулась, сверкая глазами, зубами, улыбкой.

И черное стало красным.

Красные кружева.

Красная рюмочка талии.

На плечах наплывы эполет.

Красные рюши.

Взметнувшийся вдогонку за ее телом подол длинной красной юбки.

Дьяволица, творящая огонь!

— Все дело в маме, — сказала она, поправляя за плечами свою демоническую гриву. — Этот наряд я надела на станции Мысовой у Байкала. Даю слово!

Потом она сказала, что тогда ее отец, пытавшийся разоблачить подрядчиков, что набивали карманы на подлогах и приписках в службе тяги, был изгнан из Городищ, почти год мыкался с семьей в поисках работы и, наконец, устроился составителем поездов на этой вот Мысовой у священного моря. Так как барак, в котором они жили, стоял в двадцати шагах от железнодорожного полотна и она выбегала играть на Великий сибирский путь, пристраивалась на корточках между рельсами или садилась на рельс и раскладывала на нем свои пестрые лоскутки, мама сшила ей красное платьице. И уже не боялась за девчонку. Машинисты далеко видели живой сигнал и сгоняли ее с полотна гудками, а случалось, и останавливались, чтобы надрать уши.

— Красный цвет — цвет крови и жизни, — сказала она сурово. — Думаю, и сейчас он прикрывает меня своим щитом.

— Торопитесь и поменьше риска. — Мышецкий поклонился и направился к выходу.

Она перегородила ему дорогу.

— Минутку, поручик. Вы должны нам помочь.

— Кому это — нам?

— Подполью.

— Снова риск?

— Все новое, честное и, наверно, все настоящее от риска. Путешествия, открытия, революции... Может, легенда... Но я слышала о птице, у которой вся жизнь — один полет. Она только в небе, никогда не садится на землю, всегда летит, всегда рискует и творит жизнь. Наверно, риск и жизнь это одно и то же.

— Рискуют все, берегутся не все, — сказал Мышецкий, прислушиваясь к шагам в коридоре. — Что же касается содействия вашим друзьям... Я польщен, конечно...

— Отказ?

— Нет. Я должен привыкнуть к положению, в которое вы меня ставите. День, другой, не дольше.

Кафа, в свою очередь, прислушивалась к шагам за дверью и, как только они повернули обратно, сказала, что помощь, о которой она намерена просить, не криминальна и таким образом последствий для Мышецкого иметь не может.

«Уфимец», газета уфимской группы белых войск, поместила недавно открытое письмо офицеров Михайловского полка «преуспевающему тылу». Экземпляр его есть в тюремной конторе. Вот это письмо и хотели бы иметь подпольщики.

— Для какой цели?

— Чтобы свалить ваш фронт и ваш тыл, господин поручик. Я не скрываю.

— Как много, однако.

— Не очень. В письме есть слова: к вам, героям тыла, сытым, самодовольным развратникам... И вот представьте: на фронте, в окопе, на громыхающем вагоне, в жерле еще горячей пушки... Да, да, и там — правда. Листовка! Плакат! Стихи! Басня! Белые солдаты, обманутые братья, вы правы в своем убеждении: герои тыла — ваши враги. Они едят ваш хлеб, пьют ваше вино, насилуют ваших невест. Вот Лох, вот Гикаев. Читай, солдат! Это письмо писала обесчещенная крестьянка-труженица. Юная, любящая, добрая, нежная, безмерно доверчивая. Чистая душа, чистое сердце. Писала от отчаянья, чтобы искать потом смерти под колесами поезда. Ее слез, ее горя не стоят все богатства мира! Читай!

— У вас есть письмо обесчещенной?

— У нас есть друзья, поручик. Здесь. Там. Во всем мире.

Сияли глаза, зубы.

Черные кружева опять стали красными.

Красная рюмочка.

Красные эполеты.

Покусывая губы, Мышецкий надел очки, придержал их на носу и сказал, что Гикаев — не пример для морали. Это печальное и дикое отклонение от нормы. Он всю жизнь носил в себе глубокую червоточину. Это неуемный женолюб, эгоист высшей марки, жестокосердый паша, палач. Рядом же с ним были и есть настоящие люди. Тот, кто был высоконравствен до революции, очевидно, остался им и сейчас.

— Неверно!

— Потише, пожалуйста.

Мышецкий глядел на дверь. Снова гулкая, размеренная и вкрадчивая поступь.

— Неверно, поручик! Истина звучит по-другому. Когда рабы восстают, цивилизация и справедливость становятся ничем не прикрытым варварством и беззаконной местью. Поглядите вокруг, поручик. Люди стали хуже!

И возликовала, сунув руки в рукавчики и откидывая волосы взмахом головы.

— Одни хуже, другие лучше. Многие лучше!

Чьи это слова?

— Маркса. Маркса и мои.

— Я Маркса не читал. — Мышецкий поклонился во второй раз. — Чьи вы сказали? Да, да... А вот письма я вам не обещаю.

— А я жду. Война белыми проиграна, и вы с нами. Но то, что вы с нами, надо доказать. И себе и нам.

Мышецкий дошел до двери, постоял в нерешительности, ткнул пальцем в переносицу, поправляя очки:

— Пока не обещаю.

И вышел.

Прошел час. Вновь открылась ставенька ее камеры. Рука. Расшитый крученой канителью широкий рукав. Пакет.

— Возьмите! — сказал Мышецкий. — И, ради бога, осторожней. Ради бога!

Ходок эконома тюрьмы бренчливо протараторил на коротеньком мосточке через Громотуху и, сдерживая бег, подкатил к бревенчатой конторке карьера.

Эконом — долой с ходка, запыленные сапожки на одной приступочке, потом на другой, дверь открылась и прикрылась. Ездовой, ширококостный парняга в однорядке, тронул чеку, проверил под задком экипажа лагунок с дегтем и стал набивать трубку.

Подошел Григорий.

— Ну, что, Тарасов? Надумал? — спросил он, чиркая спичкой.

Тот промолчал, глянул на Григория, на трубку, примял табак пальцем и, взявши у Григория зажженную спичку, снова поглядел на него.

— Начальника привез? — переменил тему Григорий.

Парняга кивнул.

Трубка его форсиста, вырезана из карельской березы, реденько набиты на ней пистоны красной меди. Продолжая молчать, дымит, поглядывая на конторку.

— У начальника разговор длинный, — сказал Григорий, скручивая цигарку. — А у нас дело минутное.

Послюнявил бумажку, подмигнул с приятельской ухмылкой.

— Ну? Раз и квас?

— Фельдфебель заграчит.

— Что он, эконома обыскивать будет?

— Да и куда спрятать?

— Я ж тебе еще в тюрьме говорил: под передок. Пистолет к пистолету, каждый в тряпочке. Сверху брезент и торба с овсом.

— Повесить могут.

— Могут. Будешь ворон считать, повесят. Дурака и в церкви бьют.

Задымили в два дымокура, парняга нащупал за спиной край ходка и влез. Ходок скрипнул раз, другой и умолк.

— Братаны у тебя, вроде, похрабрее, — сказал Григорий.

— Откель знаш-то?

— Да мы их утартали вчера. К Деду. Вся заимка подалась в партизаны. Давай не тяни. Продерни под навес, ходок оставишь на меня, а сам в конторку. Спросишь о чем-нибудь эконома или просто постоишь у притолоки, почешешь язык с ребятами.

— А тятька?

— Что тятька? А! Тоже там.

Ездовой докурил трубку, выбил о каблук, почистил мундштук от нагара желтой проволочкой, посипел, проверяя как пропускает воздух, и, сунув трубку в карман, подхлестнул коня вожжой, выправляя к навесу.

Из-под навеса он выходил, подтягивая поясок на рубахе, обмахнул сапоги и легко шагнул на приступочек конторки.

Все шло к нападению на тюрьму.

Присяжный поверенный Пинхасик получил от Саввы Андреича и передал Ксении Владимировне — так было условлено — две телеграммы о приеме у Колчака. Первая состояла из одного восторга: адмирал выказал благожелательность вождя, широкую и беспримерную, Кафа помилована. Вторая была набором эзоповских выражений, не то шуткой, не то бредом помешанного, и только пылкое профессиональное воображение адвоката и его тонкий ум нашли в ней суровое предостережение: Кафа в опасности, спасайте! Большевики и прежде не ставили на эту карту большой ставки. Это был вариант второго ряда: на роль непременного милосердца Колчак не годился. Савва Андреич еще ехал туда, в Омск, а здесь, в Городищах, уже отковывался в подробностях план освобождения узников «равелина Робеспьеров». С получением же от старого художника второй телеграммы подпольщики определили время икс: день и час налета.

Обе воюющие армии — красная и белая — и оба правительства глядели в эти дни на Восток. Красные видели в той стороне освобождаемые пространства, миллионы тружеников, жаждущих избавления от диктатора, от штыков интервентов, белые — дорогу бегства в чужие пределы. В никуда. Белые еще могли отвоевывать проигранные версты, но уже не могли выиграть войны. Колчаку не мнился уже ни кайзер-флаг над громадой линкора, ни белый конь триумфатора. Как и прежде, он планировал дипломатические романы и сражения, подписывал приказы и указы, учреждал новые и новые установления: то Земское собрание, то еще один департамент Сената, но эта игра старыми императорскими игрушками уже не услаждала его: бросая горящий дом, игрушкам не радуются. Красные ломили белых на всех редутах. В тайге возникали таежные партизанские республики, вбиравшие в себя отряды, армии, заимки, села, пади, приречья, хребты... Начиналась казнь зла. Бегство одних, преследование другими.

И когда возвращающийся из Иркутска Федор Портнягин привез в Городища слова Ленина о победе, а Кафа стала рисовать плакаты с красным всадником на красном коне, уверенность подпольщиков в торжестве их дела стала всеобщей.

Снова рисовался ураган восстания.

И первым шагом к нему — освобождение большевиков, освобождение Кафы из «равелина».

После обеда Мышецкий опять сидел в следственной комиссии. Последним допрашивался Цырен Менжапов, бурят лет пятидесяти, в расстегнутом полукафтане, какие носили еще в Приангарье, и в голубых французских обмотках.

Председательствующий спросил:

— Ты кто по профессии, подсудимый?

— Ычатник.

— Как, как?

— Ычатник.

У этого слова, очевидно, была еще одна буква, но подсудимый выговаривал ее неясно.

— Печатник, что ли? — съязвил председательствующий. — Книжки печатаешь?

— Пошто бечатник? Бычатник. Быка пас.

— А, скотовод! Ну, так вот что, господин скотовод. Ты попал в плен к большевикам под Курганом. Как это получилось?

— Хурган плин попал, я плин попал.

— Но почему с винтовкой?

— Бальшык биз бинтовка плин не бирет.

В храме правосудия у каждого своя забота. Председательствующему хотелось, чтобы корабль суда плыл безмятежно и обязательно прибился бы к обвинительному приговору. Мышецкий страдал бегством Вареньки. Одному из членов присутствия надо было успеть на свидание, у другого болел зуб, письмоводитель боялся пропустить и не записать приговаривающего криминала, конвойных беспокоили два здоровяка-арестанта, с тоскливой надеждой поглядывающие на открытое окно. И только у Цырена Менжапова, казалось, не было никаких забот. Каждый пришел сюда по делу, его же привели без всяких причин, и потому он говорил, как думал, а думал, как было в действительности. Лицо его было мудро, а полуулыбкой он напоминал не то Будду, не то доброго древнего кудесника. К белым, как выяснилось, его занесло случайно, винтовки он не имел, был ездовым («хонь воевал, я патрон возил»), но самый главный бальшык не поверил, погнал искать винтовку, Менжапов принес чужую и был отпущен.

Карточный домик разваливался на глазах.

Председательствующий помолчал и повернул корабль в открытое море.

— Скажи, Менжапов, — начал он, — твой сосед по скамье говорил худо о Колчаке?

— Пошто он говорил, это я говорил.

— А что именно?

— Хурган плин попал, Златус плин попал, Ышим плин попал...

— Ну, а насчет Колчака?

— Хурган плин попал, Златус плин попал. Худа есть Качак. Ошынь худа есть Качак.

Перед судьями стояла открытая душа, дитя тайги, которого защищала сама истина. Мышецкий задал Менжапову несколько вопросов и отказался от обвинения. Он был готов к тому, что этот его честный голос не будет услышан. Но произошло невозможное: следственная комиссия оправдала Менжапова. И, надо думать, потому лишь, что председательствующий, как и подсудимый, знал о потере белыми Кургана по собственным впечатлениям: он тоже был пленен «бальшыками» в этом городе.

Поручик уже сидел на своей музейной коляске, когда с крыльца храма правосудия сбежал, размахивая запиской, письмоводитель присутствия.

Развернув ее, Мышецкий прочел:

Ну и стукачи, иродово племя, подумал поручик, выравнивая вожжи. И грубо выругался сквозь стиснутые зубы.

Негнущаяся крахмальная скатерть. Два походных прибора кабардинской чеканки. Сифон. Хлебница. Бутылки в красных жилетах и в тон им подвернутые красной подкладкой наружу рукава хозяина.

Они сидели по разные стороны стола: Глотов — на персидской оттоманке, его гость — на так называемом банкетном стуле с неположенными для сиденья этого рода точеными подлокотниками. Гость уже не думал, что причиной этого приглашения был оправдательный вердикт по делу бурята с мудрой полуулыбкой Будды. Чокаясь, он приподнимался, тянул руку и тогда краем глаза видел строгий зачес Колчака в багетовой раме и свисавшую над ним живую гвоздичку.

— Как сегодня заседалось? — спросил Глотов, снимая со стены гитару.

— Одно оправдание.

Глотов взял аккорд и, склоняясь к гитаре, запел, слушая басовую струну, звучавшую чуть громче его красивого минорного голоса. Комната наполнилась гудением шмеля.

Вытянул на самую подъемистую горку и вдруг замолчал, поглядывая на гостя:

— Глебушка, позвольте вопрос? Вам приходилось слышать имя Джерарда Актреда Реджуэя?

— Читал о нем... Сказочное состояние... бабник...

— Да, бабник завидный.

Глянув на Мышецкого, Глотов сказал, что сэру Джерарду уже за семьдесят. Наружно это мумия Рамзеса II, губы синие, а когда он теряет контроль над своим лицом и рот открывается сам по себе, можно видеть великолепно сделанную челюсть. Паруса его любовной яхты уже упали, грубые прелести не пьянят, и он уединяется с одной леди Гледис Лестрендж, в прошлом придворной дамой, монахиней, содержательницей опиекурильни в Танжере, танцовщицей в тунисском кабаке, историком и поэтессой, и для того лишь, чтобы изучать оккультизм. Они делают это вдвоем. Сэр Джерард уже не в состоянии вкушать от всех плодов, дарованных человеку богом. Но он не изменился и, как прежде, следует золотой истине: «Жизнью пользуется живущий». Где-то у развалин древнего Тингиса, в зыбучих песках, среди пальм он возводит виллу, воплотившую в себе все лучшее, что мог бы предложить мавританский стиль. Роскошь эта очаровательна, удобна, а служит она раньше всего ему самому. Она — его наслаждение, и уж никак не средство удивлять других. Он ставит у себя чудный балет «Харикс из Мемфиса». Народу набирается немало, но вот ставит Джерард этот балет не для них. Для себя. Фрески, навеянные «Книгой мертвых», порфировые колонны с капителями, арфы и свирели, черные парики, настоящие драгоценности в тиарах жрецов — все это делается для него. Жрец спрашивает: «Что такое человечество?» И отвечает: «Одна стадия в развитии бытия. То, что есть — было, что было — будет вновь». И это для него. Это его философия. Сэр Джерард дарит красавицам дорогие и непременно смелые наряды. Но делает это не из соображений кого-то облагодетельствовать. Все проще в подлунном мире: он рассчитывает наблюдать потом и наслаждаться видением, чарами полуголого женского тела. Горят люстры, плывет наяда. Сэр Джерард изучает Египет времен пирамид и фараонов. А для чего? Чтобы тут же публиковать свои маленькие, спорные и всегда сенсационные открытия, упиваться впечатлением, которое эти открытия производят.

— Он жив еще? — спросил Мышецкий.

— Иначе бы я не пригласил вас.

— Я здесь ради него? Тогда, что же: он пожаловал к нам сюда?

— Послал гонца. Впрочем, потерпите, не все сразу.

Глотов стал припоминать, какими были вензеля на чайном и столовом серебре сэра Джерарда, и так как делал это несколько театрально, Мышецкий подумал, что живописания его шефа о богаче из Лондона могут и не отвечать строгой правде.

— Джерард — мой учитель, — сказал Глотов.

И уточнил:

— Учитель жизнеповедения.

— В том числе этого?

Глаза поручика показывали на уникум господина Ххо, на его коллекцию вееров первых красавиц мира.

Они располагались тремя рядами от потолка до карточного столика и на обоях темного бордо выглядели, как фантастические бабочки разной величины — золотые, черные, серые, красные, — которые почему-то построились, как гуси, и держат путь в обетованную страну Любви. Возле каждого была прикреплена фотография дамы редкой красоты, но думать, что именно эта дама подарила господину Ххо этот веер из пластин черного дерева, из лавра, бамбука, с крашеными перьями страуса или без оных, означало бы поверить и в легенду о том, что прокурор Городищ некогда держал в руках ложечку с египетским вензелем сэра Джерарда.

— Нет! — сказал Глотов. — В любви у меня своя тропка.

Теперь они оба глядели на веера.

— У нового Рамзеса, Глебушка, я нахожу то, чего не было у его предшественников. Возьмите, дорогуша, русского купчину. Так сказать, на круг. Что в его обиходе? Икорка, севрюга с хренком, ну, мамзель на содержании. Да баня, тройка шалых, цыганский бубен, постоянное местечко у клироса... И все. Все, все, Глебушка! Ворочает миллионами и видит только миллионы. Новый же Рамзес видит радости. Это талант наслаждаться, наука наслаждения. Наука и дело. Он берет все: и плотские шалости, и вершины духа, и работу, и власть. Власть, штука притягательная, Глеб.

— Вот уж чего не понимаю.

— Ой, зря! Словом, Джерард учит нас совершенно невероятной науке: как тратить миллионы.

— А наживать?

— И наживать... Постойте, дорогой, а почему пусты рюмки?

Оставив гитару на оттоманке, прокурор перешел на сторону поручика. Склонился, обнимая его одной рукой, и, вытянув губы, позвал высоким, кротким аукающим голоском скомороха-пересмешника:

— Глебуш-ка-а! — И очень тихо: — А я нашел клад Шахерезады.

— И пригласили меня, чтобы отдать половину?

— О-о! — выражая восхищение, застонал Глотов и опять не своим, и уже не скоморошьим голосом.

Не снимая руки с плеч поручика, он поднял свободной рукой бутылку, повернул к себе краснолаковой наклейкой с белыми медалями, поморщился, взял другую и стал наполнять рюмку Мышецкого.

— Я хочу видеть ваше лицо, — с угрюмой холодностью в голосе сказал Мышецкий.

Он вдруг подумал, что предмет, ради которого Глотов затеял этот «мальчишник», вот-вот откроется. Только при чем тут клад Шахерезады?

Глотов взял со стола свою рюмку и, стараясь не расплескать вино, пошел к оттоманке.

Сел. И заулыбался.

Глаза его глядели на орлинолицего «вождя» в багете, над черным погоном которого поникла живая гвоздичка. Пригубил вино и, отпивая маленькими глоточками, заговорил о том, как переменчива, капризна и несправедлива эта человеческая качель подъемов и падений. Древние мексиканцы не молились однажды данному богу, а выбирали его из своих же соплеменников. Богом становился человек. Обыкновенный человек: воин, охотник, скотовод. Человеку-богу поклонялись с фанатизмом диких натур, он исцелял больных, парил над племенами, дыхание его было священно. Но вот он достигал тридцати трех лет, возраста Христа — любопытнейшее совпадение! — и его убивали, чтобы избавить от дряхлости и маразма. Бог должен быть молодым. Убивали и съедали.

— Теперь и нам предстоит съесть своего бога.

Глотов потянулся к гитаре.

— Не понимаю, — сказал Мышецкий.

— Час нашего бога истек. Гвоздичка висит над мертвым. Война проиграна, у каждого свои карты.

— А впереди?

— Красный бог. Он придет в триумфе, и многие падут ниц. Да, да, многие. И не подумайте, дорогой, будто его сотворили, вознесли и теперь поставят над нами язычники, заросшие шерстью мамонта... «Бытие определяет сознание». «Нельзя дважды войти в одну и ту же реку». Под красным богом сама истина. Поверьте, Глеб, большевики — здоровая динамическая сила. Их учение верно, ибо это жизнь, увидевшая себя в будущем. А жизнь всегда права.

— Господин полковник! — Смертельно бледный, Мышецкий поднялся во весь рост, стол скрипнул и качнулся под его кулаками. — Как офицер доблестной...

— Доблестной нет, Глебушка, — спокойно парировал Глотов. — Есть Джерард, спаситель. А вы, поручик, совсем красный. Х-хо!

Кулаки скользнули, вминая скатерть. Поручик дернулся, будто вырываясь из силков, оступился и сел боком к столу. Увидел под рукой полную рюмку и, сделав брезгливо ожесточенное лицо, смахнул ее на пол. Зазвенело стекло.

— А скольких, полковник, — спросил он, растягивая рот, и снова дернулся. — А скольких вы поставили к стенке за это бытие... которое?

— Не считал. И успокойтесь, успокойтесь, пожалуйста! У нас время кейфа, и потрудитесь наслаждаться по Джерарду. Кстати, сейчас он в Чикаго. А его агент здесь, и завтра я вас с ним познакомлю.

Глотов, не глядя, поискал над головой полочку из черного стекла, снял ящичек с сигарами, достал одну и, как всегда, любовно, с величайшим тщанием стал обрезать ее кончик серебряными ножничками. Мышецкий с тоской загнанного животного глядел в окно и часто кивал какому-то призраку, как бы провожая глазами его летящее видение.

— Снег стал не белый, а красный, — сказал он. — Почему-то я представил себе эту картину. Везде и навсегда снег стал не белый, а красный. Зимние поля, шапки на соснах, крыши изб российских. Все красное. И оттого темно и тоскливо. Нет больше белого очарования, тишины, вечной поэзии, дремотности белого. Как это страшно! И как после этого жить?

Благоухая дымом сигары, Глотов принес из буфета новую рюмку, наполнил и, придвинув Мышецкому, снова заговорил о большевиках.

Мышецкий осушил рюмку, налил и осушил другую. Из качающегося дыма показался красный обшлаг, потом сигара, с кольца соскочил топазный лучик, и Мышецкий вернулся к действительности. Глотов говорил, что гений Маркса покоряет и даже пленяет его. Это учение построено чистыми руками и высится над миром, как айсберг, главные сокровища которого скрыты от глаза. Но почему он должен служить новому верному учению, а не старому и до поры тоже верному? Есть протопоп Аввакум, бешеный вихрь, готовый на все ради правды, и есть Сонька Золотая Ручка, крадущая бриллианты с непостижимым блеском ума и грации. Он предпочитает красть бриллианты. У красного бога будет уйма врагов и черной работы. Красный бог простирает пророческую руку в будущее, обещает рай несуществующим поколениям. Тем, кто еще не родился. Красный бог грезит обществом, которое будет через сто, двести лет, он призывает жить для будущего, для других, которых нет и которые всего лишь возможны. Он хочет вытаскивать из трясины ничтожные народы, не имеющие истории, сметать границы между людьми и государствами. Нудное, необыкновенно долгое и неблагодарное дело. Примут ли будущие поколения пусть честный, пусть бескорыстный, гуманный, но в чем-то и искусственный дар. Не станет ли эта красивая добродетель преступлением против истории? Нужна ли эта жертва, эта эксплуатация живых — неродившимся, настоящего — будущим. Да и какое дело живущему ныне до того, как будут жить его пра-пра-пра в двадцать первом столетии, да и будут ли они жить вообще. Ведь в вечном потоке бытия человечество — это всего лишь одна стадия. Одно танцевальное па.

— Следовательно, по-вашему, — сказал Мышецкий, — Пестель погиб впустую? Или тот же Пугачев?

— Что вы? Жертвы во имя будущего святы и вечны. Постарайтесь понять меня правильно. Чрезмерная забота большевиков о будущем — вот где их гибель. Эту заботу не поймут, не примут и восстанут! И тогда мы вернемся домой.

— Вернемся? А, понял!

Поручик пьяно скривился и встал, цепляясь за скатерть:

— Вернетесь вы, Николай Николаич. Из Чикаго, как я понимаю. Гладенькой вам дорожки.

— Глебушка! Что с вами? Соскочил. Гладенькой дорожки. А ведь у меня для вас есть еще и сюрпризец в запасе.

Лазурь очей прокурора таяла, обволакивала добротой все мироздание. Из-под веера, инкрустированного дымчатым перламутром, он снял маленькую фотографию и протянул Мышецкому. От близкого соседства сандалового дерева она пахла его запахом, властным и приторным. На Мышецкого глянули огромные глаза Кафы.

— Как это можно? — воскликнул он. — Среди жертв вашего разбоя, в этом гареме?

— Я думал сделать вам приятное, — сказал господин Ххо. — Мне подумалось, что вы ее любите.

Мышецкий деланно рассмеялся, сделав рукой пьяное протестующее движение.

— Вы отрицаете? Я ошибся? Наклепал на вас напраслину? Аллах турецкий! Простите, простите! Конечно, странно, водевиль какой-то. Требовать для нее смертной казни и воспылать потом...

— Водевиль?

— Позвольте, позвольте. А ведь лицо-то выдает вас. Вы ее любите, Глеб. Любите.

— Разрешите пойти?

— Но лицо, ваше лицо.

— Честь имею.

Поручик с вызывающей аффектацией прищелкнул каблуками, сделал шаг и задержался, не зная, как поступить с фотографией. Взять ее, означало бы подтвердить подозрения Глотова. Достал бумажник, вложил в него снимок и молча пошел в переднюю.

Почему-то не сразу нашлись перчатки и фуражка гостя.

— Смею продолжить разговор о Кафе, — сказал Глотов, заглядывая на решетчатую полочку гардероба и передвигая то, что на ней лежало.

Оказалось, на прошлой неделе, прокурору Городищ привиделся сон с пророческой фабулой, которую дружно двигали три колеса: Кафа, Мышецкий и сэр Джерард. По Транссибирской на Восток к махине Великого океана катился зеленый арестантский вагон. Даже без паровоза. Сон ведь! Рама одного окна поднята и в нем — Кафа. Поднята рама и другого окна. И в этом другом — Мышецкий. А берегом океана гуляет мумия Рамзеса II. Это Джерард, конечно. У него подзорная труба времен леди Гамильтон, но глядит он в нее не на океан, а на сушу. На кубово-синей воде океана — белый мотылек, яхта с изображением царицы Амес, жены Тотмеса I, на треугольном парусе. Зеленый арестантский вагон бежит без рельсов, вот он обошел дамбу Золотого рога и — вжик на яхту. Сэр Джерард чуточку приподнял шляпу — и на мачту тотчас же взлетел флаг императора российского. Бах, бах — это пушки. Музыка. А зеленый арестантский кричит совсем как паровоз, вольно и радостно.

Мышецкий слушал внимательно.

Надевая перчатки, он слегка повернулся к Глотову и сказал, что еще Толстой предупреждал, не есть лишнего перед сном.

— Это избавляет от беспокойных сновидений.

И, скрипнув каблуками, толкнул дверь.

Из дневника Мышецкого:

ГЛОТОВ. Вернулся от господина Ххо в изряднейшем градусе. Шла вторая половина ночи. По комнате, задевая листья фикусов, ходила, заложив руки за спину, мумия Рамзеса II с отвислыми мускулами на умиротворенном лице. И я тотчас же понял, зачем Глотов приглашал меня к себе и что он готовит Кафе. И ужас вошел в меня как горькая отрава.

Получилось так, что обещанной телеграммы Пепеляев почему-то не послал. Надо ли, однако, упрекать господина министра в обмане или коварном двоедушии, если, скажем, тысячелетняя практика шахматной игры доказала, что лучший ход приходит к нам не в минуты сражения, а позже, иногда в глубоком уединении, а бывает, даже во сне.

Волоча ноги, Мышецкий ходил по пустому дому из комнаты в комнату. Рука опущена. Слабая, безжизненная, страдающая. В руке кегля-графин с желтым, как деревянное масло, маньчжурским спиртом. В комнате отца присел на кресло-качалку, глотнул из горлышка, поперхнулся, рука потянулась, чтобы вытереть слезящиеся глаза, и тут же упала. Пахло древними книгами, травой в пучках, понатыканных по стене в гнездышках из фанеры. В детские годы он почему-то думал, что так пахнет исцеляющая безнадежно больных тибетская медицина, что запахи эти мудры, загадочны, добры и вечны как жизнь. Выше пучков с травами вздрагивал огонек лампадки и тоже был мудр, загадочен, добр и вечен. Кто подливал масло в лампадку, подумал он. Варенька? Вареньки нет. Поднимаясь по лестнице, твердил: Вареньки нет, Вареньки нет. И это «нет» представлял себе как нечто вещественное и неживое, вроде вон того самодовольного пуфа или фонарика, или портьеры в кистях с парчовой ниткой. В комнате жены на туалетном столике лежала слегка задымленная плойка. Ему почудился запах горячего металла и только что подвитых волос, он тронул плойку, не теплая ли, и рассмеялся, громко и безнадежно.

Варенькиной «Гари» на мольберте не было. Ее место занял свежезагрунтованный холст — большое, почти квадратное серое поле.

Что она хотела писать? Пепел Помпеи, конец, катастрофу?

Присел на самый краешек кровати с видом случайного больного человека, который делает недозволенное, садится на чужую кровать, сознает и делает, так как отупляюще слаб и беспомощен. Кегля поднялась дном кверху. Глоток, другой. Икнул, поставил свое сокровище на пол, поправил, чтобы не упало.

Боже! Как тяжко жить в этом мире!

Он весь в ранах: нет Вареньки, нет отца, уходит в небытие полуживая, разодранная на куски Россия.

Он весь в ранах.

А болит сейчас только одна, самая свежая: уходит Кафа. Как это сказал поэт? Умирающий уходит и вернуть нельзя. Разве она умирает? А разве нет? Умирающий уходит и вернуть нельзя. Все сильное просто. Все гениальное просто, как и все по-настоящему красивое. Когда-то она сказала: «Верно, поручик, верно! После победы нам будет холодно и голодно. Но ведь это весна, деревья раздеты, мужик съел свою соломенную крышу. Но он напашет и насеет, а деревья оденутся». Увидит ли она эту свою весну? Умирающий уходит... Собственно, кто уходит, она или он? Много ты пьешь, Глеб. Страшная это штука — слово, бьющее в душу. «Мы уже победили, говорила она, и вы должны быть с нами. Но то, что вы с нами, надо доказать себе и нам». Доказать. Сделать такое, что подтвердило бы перл господина Ххо: вы красный до последней ниточки. Доказать, сникнуть, упасть, подольститься. Боже, как мало он значит в ее глазах. И разве не ясно, кем он стал? Разве его чистые побуждения, его совесть скрыты во мраке, и он должен зарабатывать кредиты? Продаваться?

Холст. Кисти. Краски.

Превосходно загрунтованный большой серый квадрат.

Сейчас он напишет свою оскорбленную чистую совесть, образ чистой совести, беззаветной, неизменно воинственной, чувствительной к ударам и обидам, неистребимой, как пригнутые к земле ураганом белые деревья.

Белые деревья!

Он напишет сейчас белые деревья, символ чистой совести, его завещание людям, его размышления, его скорбь, стенания, тупики, заблуждения, добрые чувства, любовь, верность...

Вот они.

Гигантские белые деревья, каких никогда и нигде не было. Они больше земли, а земля кругом плоская, голая, без травинки, тех мертвых тонов, какие носит на своем обвислом, тысячи лет назад умершем лице Рамзес II. Голая земля, библейская, на которой гол человек, и поднимающие человека к добру и подвигу, звенящие на ветру белые деревья. Поток ветра низко пригнул их долу, но они живы, они будут всегда, так как всегда будет человек.

Не каждый, конечно, поймет этот язык, этот образ. Иные пройдут мимо полотна, не задерживая на нем своего взгляда. Других он оскорбит отвлеченностью символа, нарочитым разрушением канонов и даже безвкусицей, третьи постоят, угадывая что-то большое и беспокойное, и только единицы из многих тысяч прочтут его мысль, как строку в книге, поймут, как много он хотел и как мало сделал. Они поймут и другое: белые деревья полны им, его размышлениями и чувствованиями, повторяют его и думают, как он: о земле, давшей белым деревьям жизнь, о ветре, о сумятице бытия, о войне одной крови, о путнике, который сбился с пути, о Кафе.

Он весь в ранах, но болит только одна. Эта.

Мышецкий открыл глаза.

Обои.

В туфельке из бисера дамские серебряные часики с заводной головкой. В рамке — Сара Бернар, показывающая в улыбке зубы невозможной белизны. На плече актрисы жеманный китайский кот.

Выходит, он спал в Варенькиной комнате, на ее кровати. Как это получилось?

Я здесь, сказала откуда-то кегля-графин, и он ощутил запах маньчжурского спирта. Брезгливо морщась, отшвырнул сосуд на середину комнаты и, наблюдая, как жидкость цвета деревянного масла беззвучно выбегала на ковер, ужаснулся этой беззвучности. Его объял страх за свою жизнь. В раскрытых дверях мрачнела глубина неосвещенной гостиной. Мрак пугал его. Он знал, что в доме никого нет, все двери на замке, и все-таки ждал, когда из мрака, из ничего появится Мотька-дурак, нищий, молодой еще человек с пустыми выцветшими глазами старика. Он войдет без звука, подобно клочку тумана, и весь ужас будет именно в том, что он войдет без звука, что услышать его нельзя, нельзя приготовиться, встретить. У Мотьки-дурака нет казнящего ножика, он несчастен, добр и даже забавен, но он придет за ним, так как появление его будет тайной от всех и даже от самого Мотьки. Он придет за ним, так как в доме закрыты все двери и каждая готова пропустить нищего.

Кто же спасет его?

Белые деревья?

Он опустил ногу с кровати и резко повернулся к мольберту.

Где ж они? Где? Куда девались белые деревья? Он слышит, как они звенят на ветру, как дышат с подвоем, а на сером, превосходно загрунтованном полотне нет ни одного мазка.

Где ж они?

Дверь отошла больше, больше стало мрака в гостиной, и в комнату вошел Мотька, босой, одна штанина закатана выше колена, другая прикрывает ступню. Когда проходил мимо холста, его вдруг не стало, наверно, потому, что он и холст были одного цвета. Потом он возник вновь, с ногами запрыгнул в кресло и стал гномиком. Вот такюсеньким. Мальчик с пальчик! И только уши да глаза старика остались от Мотьки.

— Ты зачем пожаловал? — спросил Мышецкий, дрожа всем телом.

— За тобой.

— Но ты ведь не Мотька?

— Нет, я Мотька. Я балуюсь. Хочешь, я стану собакой или гураном?

— Не хочу.

— А ты понял, что я пришел за тобой?

— Понял. Только я никуда не пойду.

Гномик засмеялся:

— Это почему же?

Мышецкий схватил с туалетного столика плойку и запустил в гномика. Завился курчавенький дымок штопором, и гномик исчез. В воздухе остался лишь смеющийся Мотькин рот. И зубы. Мышецкий встал и теперь уже ничего не увидел: ни Мотьки, ни гномика, ни смеющегося рта. Прикрыл уши, будто над головой хлестало пламя, и побежал через набитую мраком гостиную.

Вираж лестничного марша.

Горят бра.

Гардероб.

В зеркале поплыло его лицо, вытянутое гримасой недоумения и ужаса, с крупными каплями пота.

Пройдя к себе, сел на стол и крутнул ручку телефона. Минут через двадцать под окнами гукнула дежурная машина прокуратуры, а еще через двадцать он уже был в тюрьме и отдавал приказание Галактиону:

— Откройте первую камеру равелина и — всех во двор.

— Всех?

— Потом откроете вторую!

Прокурор, наблюдающий за тюрьмой с чрезвычайными правами отменять любое распоряжение любого из тюремных чинов, включая начальника, был в представлении Галактиона самим законом. Натасканный в духе мистического чинопочитания, он загремел замками, и по коридору через промежуточную дверь, перекрывавшую лабиринт переходов, потянулись во двор арестанты.

— Третью! — приказал Мышецкий.

У третьей камеры было светлей, чем у двух первых. Коротышка Галактион глянул на прокурора и увидел смертельно пьяного человека с виновато извивающимся ртом, с дикими горящими глазами.

— Мандат, ваш скородь! — вдруг выкрикнул он, пятясь к стене. — Не губите, у меня мать, семейство. Дежурный спят в допросной, покажите им мандат, ваш скородь!

— Мандат спящему? Я? Гнусный ты ярыжка! Открывай все камеры, весь равелин, всю тюрьму! Живва!

Галактион подхватился и, как подстреленный коршун, метнулся к промежуточной двери, пытаясь остановить арестантов.

— Стой, стой! — кричал он, выкидывая над собой связку ключей. — На место! На место!

Провожая арестантов глазами, Мышецкий увидел, как из черного провала навстречу им вышел хохочущий Мотька-дурак, одна нога голая, и, распахнув объятья, одеревенел, закупорил собою выход на волю. Подобно пугалу на огороде, он не двигал руками, лицо его заменил пучок кудели, которую ветер подбивал и струил вместе с рямками его рубахи. Мышецкий потянул из деревянной кобуры кольт и засмеялся, целясь в кудельную голову дурака. Прозвучал выстрел. Мотька тоже засмеялся, смех беззвучный, веселый, будто от приятной легкой щекотки. Из кудели проглянул немигающий злой глаз, и Мышецкий почувствовал, что ноги его куда-то девались и он, сползая спиной по стене, сел на пол.

Очнулся в полуосвещенной конторе тюрьмы, за шкафом на топчане, покрытом байковым одеялом. Над шайкой в деревянном обруче — умывальник с железным сердечком, пахнет помоями, нашатырным спиртом, и где-то на удалении, возможно, из коридора через распахнутую дверь — голос Готенберга, громкий и возбужденный:

— Пьян?

— В стельку, ваш скорь.

Потом знакомое благоуханье дорогой сигары, и на спине Мышецкого крепкая участливая рука Глотова:

— Успокойтесь, Глебушка, успокойтесь. Все проходит, все образуется. И дернуло же вас — чуть ниже, и пуля продырявила бы череп самого Готенберга. Повезло, дорогой. Все образуется, с вами друг, с вами крыло ангела-хранителя.

Принесли на блюдечке порошок аспирина, бром в мензурке, стакан крепкого чая. Мышецкий молчал, пугливо жался в угол, под икону Николая-угодника, покорно глотал все, что давали. Домой ехал с шофером на «фиате» начальника гарнизона, думал о выстреле, о Готенберге, слышал его голос: «Пьян?» И тут же стихи о смерти: «Все сгинет, исчезнет, пройдет, пропадет, она не забудет, придет». Придет, конечно. Придет, придет, придет.

У окна, в котором уже двигались краски занимающегося ветреного утра, в качалке сидело видение. Видение походило на Вареньку: что-то напоминающее фетровую шляпу с рожками, как у арлекина, прядка над переносицей, очень знакомые, красивые и сейчас неподвижные руки.

— Ты? — в ужасе спросил Мышецкий.

— Я, — ответило видение.

Он зашел спереди призрака и снова спросил:

— Ты?

И тотчас же понял, что это не видение, а Варенька, живая Варенька.

— Бей меня, Глеб! — зашептала она, порывисто срывая с пальцев перстни и швыряя их на ковер. — Бей! Это все, на что я имею право.

Он кинулся к ней, ладони на плечах, ниже, уткнулся лицом в ее колени и заплакал от счастья.

— Отец меня не любит, — говорила она низким, простуженным и несчастным голосом. — Я поняла все. Я видела пустыню, бесприютную, мертвую, враждебную, видела кровь, грифов, терзающих добычу... И пустыня погнала меня обратно... Мужики бьют своих баб смертным боем, если они несут горе. В этом радость прощения. Прощая, бьют, не прощая, уходят. Боже! Бей меня, Глеб!

День шестнадцатый

Очевидно, гг. прокуроры не часто стреляют в гг. министров, иначе трудно было бы объяснить, почему одиночный выстрел в глухом каменном чреве тюрьмы был услышан не только в Иркутске, но и в Омске, в белой столице. Возможно, этому способствовали привходящие события, скажем, побег из тюрьмы Кехи Тарасова, все еще подозреваемого в убийстве городищенского главковерха, или обнаружение сказочного клада в конюшне (двадцать семь великолепно пристрелянных парабеллумов, десяток гранат Мильса, полмешка патронов), или, наконец, плакат на церковной сторожке. Плакат этот появился как чудо господне, и не совсем кстати.

По приказу командующего войсками Иркутского военного округа в Городища «для защиты престижа власти» вступил переброшенный со станции Батарейная бравый батальон бравого корнета Помазкина. Огибая церковную ограду, солдаты базлали дружно, весело, с разбойным посвистом:

А на перекуре у плаката заспорили: читать или сорвать, как предписывает некий параграф.

И табачок пошел врозь.

Воспроизводимое на большом листе открытое письмо офицеров Михайловского полка содержало два обращения.

Одна строчка к России:

И целое послание — «преуспевающему тылу».

Плакат делал вывод: офицеры фронта ненавидят офицеров тыла, чиновников, боятся рабочих и крестьян, режим Колчака пропитан враждой, взаимной подозрительностью, междоусобицей, страхом, опоры в народе он не имеет, и еще 4 июля Ленин справедливо сказал: Колчак сломлен, Колчак раздавлен, Колчак развалился.

— Обманутые солдаты! — прочел кто-то митинговым голосом.

Заспорили еще азартней, стали намахиваться друг на друга, курившие у паперти офицеры поздно вмешались в заваруху, и вместо молебна, вместо восблагодарения всевышнего по поводу благополучного прибытия получилась драка с членовредительством.

Таким образом, безмятежное голубое царствование г-на Глотова несколько омрачилось, и по проводам империи побежали тайные донесения и доносы, предугадать последствия которых не решился бы, пожалуй, и сам Соломон, проницательнейший из владык мира. Что же до г-на Глотова, то он присутствия духа не терял и находил время не только перекраивать и штопать свой служебный кафтан.

— Допрос? — спросила Кафа.

Глотов переждал, пока гимназист-новобранец с его громоздким пистолетом, вызывавшим в памяти книжные картины дуэлей и маскарадов, прикроет за собой дверь, и отрицательно покачал головой.

— Допросы для вас кончились, — сказал он. — Я прибыл сюда, используя статут прокурора, но совсем в другом качестве. И усвойте, пожалуйста: все, что я должен буду сейчас сказать, — величайшая тайна. Моя и ваша.

Лицо его, слегка припудренное после бритья, было обеспокоено и приветливо.

— Иное мое качество удивит вас, но жизнь есть жизнь... Представьте себе заговор двух заговорщиков. Только двух. Вы, — жест в ее сторону, — и я.

— Неплохо для начала, — усмехнулась Кафа, принимая на стуле более удобное положение.

— Я прибыл, чтобы услышать: да, — продолжал Глотов. — После этого я бросаю все, что имею... Не хмурьте брови, это сама истина... Бросаю власть, чин, удобства, друзей, связи, и мы с вами, я сказал — мы с вами тотчас же оставляем Городища.

— Вы повезете меня, как чемодан? — она подергала в воздухе воображаемую тяжесть.

— Не злословьте. Ваши права в этом путешествии будут выше моих.

— Куда же мы отправимся?

— За океан.

— Давайте лучше в Москву!

Глотов принял вид очень усталого человека и опустился в кресло. Их разделял теперь большой кабинетный стол начальника тюрьмы с красными и синими карандашами в стеклянном фужере, с портфелем прокурора.

— Я вас понимаю, — сказал он. — Моя полочка и ваша полочка... хм... разные. — Он пристроил одну ладонь над другой. — На мимолетный и поверхностный взгляд все это несообразно и... диковато. В союз, запрещенный постановлениями права, вступают на равных прокурор и... — Он осекся, подыскивая необидное и точное выражение.

— И... — подтолкнула Кафа.

— Я вас понимаю, — повторил Глотов, не найдя того, что искал. — Сейчас все разъяснится.

Он достал из портфеля какую-то бумагу, обклеенную рядками нерусских марок с двумя подписями, с гуммилаковой и тоже нерусской печатью на шелковых висюльках.

— Тут ваша судьба, ваше будущее, — сказал он, легонько постукивая пальцами по бумаге. — Что же касается цели моего визита...

Он со значением помолчал и заговорил об этой цели.

Кафа видела его говорящий рот, но смысла того, что он говорил, не понимала. Она слышала только себя, свой внутренний голос. Спрашивала себя и отвечала себе. Когда-то она изображала этого человека в хороводе высоких виселиц, с петлями, с телами повешенных под косматым, стылым, несущимся ночным небом. Вот он, шнурочек в жесткой, коротко остриженной седине, бличек на голубизне больших девичьих глаз, внешняя вышколенность аристократа. Не порода, а вышколенность. Уменье. Он многое умеет, этот человек: выказывать умиление и восхищение, дружески улыбаться, извлекать из своего красивого крепкого баритона самые благозвучные душевные нотки. Умен, гибок, лукав и коварен — таким она знала его всегда. И всегда это был враг. Черный английский френч, в который он одет сейчас, нафиксатуаренная шевелюра, лицо, руки, портфель, бумага с нерусской печатью, запахи пудры «Рашель», одеколона. Все это вызывает в ее представлении театр, гримерную, перед зеркалами которой рождается неправда, призванная возбуждать подлинные чувства любви, страха, восторга, негодования, возбуждать и обманывать.

Обман.

Маска врага.

Теперь же ей предлагается построить для себя другого Глотова: друга, принесшего ей будущее.

Что ж он говорит?

Выставка?

— О какой выставке идет речь, прокурор?

— Аллах всемогущий! — Глотов трагически всплеснул руками. — Где вы есть? Я добрых пять минут исхожу красноречием: вернисаж, выставка, выставка... И вдруг этот вопрос. Да, ваша она. Ваша. Вы отправляетесь за океан с миссией Колумба открывать и завоевывать Америку. А я, я, ничтожно маленький человечек, вот так... — Он побежал пальцами по черному сукну. — Вот так, за вами, сбоку от вас, может, чуточку впереди. Ваш слуга! Ваш стряпчий!

— Где сейчас красные? — неожиданно спросила Кафа.

— Ах, вот о чем вы! Прокурор в вашей милой головке драпает в Америку от красных. Смею вас разуверить, красные не стоят под Городищами. Нет! — Он протестующе вскинул свою маленькую крепкую ладонь. — Верховный вышел из Азии в Европу. За Урал. Деникин же в трех, четырех маршах от Москвы.

— Нечестно, прокурор.

— Тюрьма располагает другими данными?

— Я располагаю другими данными. А вопрос мой — не больше как попытка понять, с кем я имею дело. Чепуха все это насчет Америки! Мешок дыму! — Глаза ее полыхнули гневом. — Прокурор Глотов! Зачем вы здесь? Чего ищете?

Глотов искоса глянул на заморскую бумагу. В этом его взгляде, косящем и немигающем, мерцала тоненькая синяя льдинка, а в положении головы, в том, как он сидел, не двигаясь, не меняя позы, угадывалось что-то затаенное и восточное: торжество, тихое торжество владыки. Придвигая к ней бумагу, он продолжал глядеть мимо нее, а полусмеженные его ресницы продолжали по-прежнему держать остро мерцавшую тоненькую синюю льдинку. Это договор, сказал он, на устройство выставок в трех городах Соединенных Штатов: Нью-Йорке, Филадельфии и Вашингтоне. В этот момент Кафа неправоспособна и недееспособна, и потому соглашение о вернисаже наряду с мистером Крейцем, искусствоведческий гений которого парит над всем миром, скрепил своей подписью и он, полковник Глотов. Усилиями поклонников Кафы собрана богатая коллекция ее произведений, включая портрет-шарж покойного господина Гикаева, о котором мистер Крейц говорит со слезами умиления в глазах.

— Главное событие ожидает вас там... — Он поднял руку и потыкал большим пальцем за спину, — за океаном.

— Сон сивой кобылы, — протянула Кафа.

— Что ж тут невероятного? Чужая страна? Денег не набраться?

— Ну, деньги — дело наживное. Мародерство вам с руки, мои картины вы уже заграчили (Глотов поморщился). Остается заскочить на минутку в божий скит с шашкой. Тут просто. Но вот как бедным мышкам привязать коту колокольчик...

— Прочтите, наконец, договор! — сказал Глотов. — Надеюсь, он убедит вас, что мы с вами далеко не мышки.

Она кончиками пальцев подняла договор с черного сукна и, сделав губы трубочкой, восхищенно фыркнула:

— Золото! Умм, как я люблю золото! Только одно, прокурор: где мы позычим океан? — Она сузила глаза и щелчком ударила в какое-то место в договоре. — Заверяю вас, в Городищах такого нет. Да, я вас так и не спросила, а чья теперь макушка в гарнизоне?

Глотов рассмеялся. Морщинки на его челе, крупнея, наползали на серебряную щетку шевелюры, подбородок дрогнул.

— Теперь, хочется верить, все станет на свое место, — сказал он. — Макушка моя. Паровозы бегут по моей воле.

Он подумал и сказал, что до Владивостока путь Кафы (при ее согласии, разумеется) будет не очень долговременным, но... но в арестантском вагоне. Другого варианта, к сожалению, он пока не видит. Относительный комфорт: книги, кисти, краски, хороший стол. От Владивостока — океанское судно, свобода и уже не относительный, а полный комфорт в очень скромном, платоническом обществе ее покорного слуги. Кухня богатого путешественника, роскошная сервировка, серебро, вина всех континентов, музыка, кино, танцы, каюта-люкс, беседы об искусстве, новые и новые знакомства, интервью...

— Я сбегу от вас, — сказала Кафа.

— Имеет ли смысл?

После трагедии, сказал он, которую она пережила, океан переполнит ее радостью жизни. Она — художник. То, что было с нею и что ей грозило (он избегал называть смерть смертью), уступит место взрыву самого оптимистического чувства. Она упьется жизнью в мире, который если и не покорит ее, то уж непременно захватит, увлечет, опьянит новизной, наполнит жаждой творить новую красоту, станет предметом ее дум, размышлений, сюжетов.

— Нельзя браковать блюдо, пока оно не отведано.

Без афоризмов Глотов не может.

— Сбегу, — сказала Кафа с улыбкой. — Видите, какая я ненадежная компаньонка. Ехать с вами не хочу, а вот удрать уже настроилась.

Она помолчала, рассеянно поигрывая гуммилаковой печатью на шелковых тесемочках.

— Да и вас жалко. — Добавила. — Рраз и — вы уже не прокурор. Как много вы теряете.

— Я теряю, Россия получает.

— Это ради России?

— Разумеется. Отправляя вас дорогой Колумба, Россия сохраняет своего лучшего художника.

— Лучшего? Кто это сказал?

— Мышецкий. Раньше других поручик Мышецкий.

— В таком случае он мало что смыслит в живописи.

Кафа напоминала мальчишку, который через осколок стекла от бутылки увидел вдруг, что мир выглядит по-другому. Сцепив пальцы, она забросила руки за колено, подвинулась на стуле и теперь глядела на Глотова снизу вверх. Монголинка в ее лице и глазах ждала и усмехалась.

— Того же мнения и Крейц, — сказал Глотов. — Крейц и его свита художников и экспертов.

— Э, торгаши!

— Наконец, Савва Попов.

— Старичок уже. Потому, наверно.

— Тут вы не правы, — возразил Глотов. — Это не старичок. Он не перестает удивляться миру и людям. Напомню его призыв: назад, к простым вкусам древних эпох и поколений. К правде вкусов. К незамутненному восхищению ребенка. И сам он ребенок. А в ваших произведениях видит то, чего не показал сам. Знаете, что он говорит? Вы вернулись назад, чтобы глотнуть из чистого родника, и тут же ушли вперед на целое столетие.

— Пришла и ушла. Не то, Глотов! Я всегда тут. Я тутошная.

Она отвела глаза: Глотов не должен был видеть того, что они говорили. Она слушала, она ждала его слов. И, будучи человеком открытым и прямым, говорила на этот раз не открыто и не прямо. Она не могла не радоваться признанию, так как признанию радуется каждый, кто что-то делает. Творящий же красоту попросту невозможен без этого чувства, как невозможна река без земли, дыхание без воздуха. Глотов догадывался об этом и, поощряемый созвучными токами ее тайного внимания, заговорил искренно, не взвешивая каждого слова: жар-птица уже билась в его руках.

Мистеру Крейцу, сказал он, известно заключение Саввы Попова. Крейц обещает ей триумф века... Конечно же, это будет лучший выставочный зал Нью-Йорка. Газеты сходят с ума. На домах, на арках — многометровые слова восхищения: «Чудо живописи»; «То, о чем мечтал и чего не смог Савва. Попов»; «Уникум, родившийся в камере смертников». Церемония открытия выставки найдет место в томах истории. На всех языках мира будет увековечено все — до поворота ее головы. Коронация гения! Мелкие лоскутки, в которые предприимчивый Крейц превратит ее арестантский халат, тот халат, в котором она страдала и творила шедевры, обретут цену сокровищ, миллионеры ринутся к ним со своими миллионами, и каждый лоскуток, каждый сувенир станет не только богатством, но еще и реликвией.

— Вы душка, Глотов! — сказала Кафа и поднялась со стула. — Душ-ка!

Она скорчила наивную гримаску и, вскинув руки, с отчаянным восторгом пришлепнула себя по бедрам:

— Значит, решили! Берем с собой халат и делаем шальные миллионы. Только этому Крейцу кукиш с маслом! И знаете, Глотов, подумайте о пальмах. Болтают, на «Титанике» была настоящая пальмовая роща и шесть обезьянок. Это же загляденье! Номер! Да и какой смысл при нашем толстом кармане лезть на первую посудину и плыть без пальм. Устройте, Глотов! Потолкаемся в порту, оглядимся. И еще — корт, теннис. Я немножко умею. Вот так — драйв. — Задирая локоть, она сделала кулачком резкое движение, будто пригнула к полу что-то гибкое и непокорное. — Потом бассейн. Без бассейна нам с вами труба.

Глотов молчал.

Она перешла кабинет и остановилась у решетки.

— Полагаю, это добрая шутка, — сказал Глотов, растягивая слова, и тоже поднялся.

— Полагаю, это ответ, и не совсем добрый, — в тон ему сказала Кафа. — На ваш балаган я отвечаю своим балаганом. Я думала, вы умнее, прокурор.

Она подергала решетку и заглянула в окно:

— Ужасно толстые стены. Но это почетно для заключенного. Как это почетно!

Подошла к столу и медленно опустилась на свой стул. Лицо ее стало пугающе бледным. Вместе с наивной и насмешливой гримаской с него схлынула вся кровь. Глаза глубоки и бездонны. Притихла и сказала в колени, глухо и уже без намека на улыбку в голосе:

— Я думала, вы умнее, прокурор. Умнее и тоньше.

— Чем я раздосадовал вас?

— Все ваши соблазны — унизительная дешевка. Да и говорили вы не мне.

— Кому же?

— Себе. Вы построили в голове рай для себя и приехали в тюрьму помечтать вслух. Вы мечтали вслух, прокурор.

— Уверяю, заблуждаетесь. То, что я предлагаю, — вещи вполне реальные. В потенции все это уже есть. — Он задержался и нажал своим магическим баритоном. — Не будет, а есть. Поймите. И фешенебельная выставка, и толпы, и ваш триумф, и даже пальмовая роща на палубе. Это — истина.

— Для вас, да. — Она быстрым решительным движением положила на стол и тут же подтолкнула ближе к Глотову договор с Крейцем. — Как можно подумать, что все это околдует меня и я помчусь за океан очертя голову? Земля, по которой я хожу, это мой дом. Вы хотите, чтобы я ушла из дому, бросила людей в беде, в тифу, и показываете конфетку.

— У конфетки есть приложение. Когда смерть обменивается на жизнь... — Теперь господин прокурор уже находит возможным назвать смерть смертью. — В этом случае не спрашивают, каким будет завтра. Любая жизнь лучше любой смерти.

— Вы снова говорите о себе.

— Неужели вы думаете, что ваша жизнь не в опасности?

— В опасности, конечно. И моя, и ваша. Смерть ходит за нами, это ее служба, а мы увертываемся. — Она рассмеялась. — Значит, договор я вам вернула.

— Что следует из этого?

— Остаемся при своих.

— Не понимаю тогда, на что вы рассчитываете?

— На то, что у тюрьмы есть ворота. А в любые ворота не только входят, но и выходят. А вот с отказом я не тороплюсь. Я согласна!

— На что же?

— На заговор с вами. Не на этот, правда... — Она кивком головы отбросила волосы. — Давайте будем спасать вас. Только не лезьте, пожалуйста, в бутылку.

Глотов привычным движением добыл из портфеля серебряные ножнички и стал обрезать сигару. Губы его, пухлые, глянцево красные, повторяли движения руки и выражали предвкушение, которое могло относиться не только к сигаре.

— Вы, конечно, кой-что поняли? — спросила Кафа.

— Кой-что по ме-ло-чам.

— Это уже прогресс. — Она глядела на него с оттенком любопытства. — Ну, и что же?

— В подобной игре открывают все карты. — Он закурил и, вращая сигару в пальцах, любовно оглядел ее, проверяя, со всех ли сторон одинаково обгорел ее кончик. — Потрудитесь открыть все свои карты.

«Все» прозвучало как «фсе», и только одно это слово выразило враждебность.

— Конечно, господин прокурор. — Она подумала, продолжая глядеть на него, и поправила воротничок жакетки. Пальцы ее задержались и чуточку дрогнули. — Мышецкий, как знаете, едва не выпустил всех политических. Пустая тюрьма! Картина на все сто! Но сей милый интеллигент был того... — Она выразительно щелкнула себя по шее. — Такие номера удобнее делать с трезвой головой.

Во всем ее виде теперь читалось вдохновение.

— Пустая тюрьма! Идеальное состоит в этом.

— Понимаю. В ворота не только входят, но и выходят. Доверие ваше трогательно. Бла-го-да-рю! — Он поклонился, выкатив счастливые глаза, и замер с прижатым к груди холеным подбородком. — Теперь, пожалуй, вы покажете мне конфетку?

— Теперь я продолжу. Освободить политических вы могли бы открыто. Приказ! Такого-то числа, номер такой-то, там-то. А что, если вписать в него и исполнение других требований забастовщиков?

— Х-хо! Идея!

— Забастовщики кричат, грозят, что делать вашему брату... Это могло бы выглядеть как гибкая тактика. И тогда ваши враги... У кого их нет, господин прокурор... И тогда ваши белые враги, уточняю, стали бы искать в этом скрытый и мудрый смысл. Потом верните мои картины!

— Что же в итоге?

Он стоял боком. В прижмуре его глаз вновь замерцала, зажатая веками, острая тоненькая льдинка.

— Конфетку не обещаю. Жизнь за спасение многих жизней. И еще — дом. Вам уже не надо будет скитаться по Европам и просить на языке, которого никто не понимает. Дом! Разве это мало?!

— Гарантия?

— Честное слово подпольщиков. Как только народ прибьет Колчака, вы явитесь в ревком и там...

— Явка с повинной, так сказать? Ха-ха-ха!

Глотов заколыхался. Льдинка потонула в прижмуре и то вспыхивала, то меркла, но лицо не смеялось.

Смех жил без лица.

— Спасибо за спектакль, за милую импровизацию, — сказал он учтиво. — Вы меня изрядно позабавили. И знаете, что я подумал? Художнику по натуре подвластно всякое искусство. Итак, явка с повинной не состоится. Увольте-с!

Руки вдоль тела.

Щелчок каблуками.

— Остается в силе мое предложение. А сроку вам для размышления — сутки. Сут-ки.

Чтобы вызвать конвойного, он поискал под столешницей кнопку звонка и, не найдя, крутнул ручку телефонного аппарата. Вызываемое лицо не ответило. Нечленораздельно поворчал, поглядывая на дверь. За дверью послышалось едва различимое вкрадчивое движение. Перевел глаза на Кафу. Глаза спросили: «Мне не померещилось?»

Она отвернулась к окну.

— Я приглашу вас завтра в это же время, — сказал Глотов, прислушиваясь к двери, но звук не повторился.

— Хорошо. Но есть и мое предложение. Надеюсь, ваш ответ не окончательный.

— Отнюдь, отнюдь.

— Тогда кому ж эти сутки?

Глотов отвел от лица дымящуюся сигару.

— Дело в том...

Он неестественно далеко откинул свою голову. Подбородок задрался вверх и прицелился, отдаленно напомнив атакующую перчатку боксера.

— Дело в том... Это очень прискорбно. Но ваша свеча уже догорела. Простите за невольный образ. Сообщая о трагедии, я не должен был... Это усиливает впечатление. Это попросту жестоко. Простите.

— Догорела свеча?

— Прибыл фельдъегерь. Из Омска прибыл фельдъегерь с вашим делом. То, что принято называть благоусмотрением верховного, состоялось.

— Короче?

— Приговор конфирмирован. Адмирал подписал вам смертную казнь.

— Покажите.

— Я жду вашего «да». И если «да», все эти чудовищно страшные бумаги поедут с нами в Нью-Йорк. Это будет острая приправа к вернисажу в чисто американском духе: казнь уже была предписана.

— И Крейц станет Ротшильдом? Не верю! Нет у вас конфирмации!

— Есть, Батышева.

— Простите, но этот номер вам не пройдет. Гони гумагу, как говорят нашенские чалдоны.

— Не рвитесь к этой бумаге. — Тон торжественный и трагический. — С нее начинается казнь. Это последнее, что читает казнимый. — Он подумал и сказал то же самое другими словами. — После нее уже никто и ничего не читает. У вас же редчайшая возможность посмеяться над нею. Над страхом. Над комедией суда. Над вашими врагами. Над смертью, наконец. — Баритон сел на проникновенную, очень низкую ноту. — Ради этого я задерживаю исполнение приговора. Вы получаете двадцать четыре часа на выбор, который сто человек из ста сделали бы немедленно. Очнитесь!

— На вас черное, прокурор. И сукно на столе тоже черное. А где луч?

Что-то подобное ясновидению делало ее суровой.

— Сутки! У вас сутки! Слышите?

— Слышу, конечно. Но услышьте и вы: спасайте себя пока не поздно.

За дверью повторился тот же почти неслышный, осторожный и вкрадчивый звук. Глотов метнулся к ней, стараясь не производить шума, плавно и мягко, и тотчас же распахнул ее. В тамбуре, удобно привалившись к стене, стоял и безмятежно курил Франт Коровьи Ноги. Выряженный в свой изысканный наряд, в шапочку в виде рукава с золотым крестиком на донышке, в шикарные бриджи из заморской диагонали, он глянул на Глотова задумчиво сонным взглядом и, вынув изо рта цигарку, стал принимать позу исправного службиста.

— Вот и застукали! — сказал Глотов весело. — Как говорят, любопытному в театре нос прищемили.

— Да, что вы, господин полковник! Какое тут любопытствие. Я при исполнении. Под... штра... фовываю. — Франт с удовольствием взобрался на это трудное слово. — Человек с вами опасный. Ей што. Тигра. Да и случай был...

— Ну, ну, оправдался... Давайте конвойного! А вообще-то, сидели бы лучше на своем месте. Я ему звоню, нервничаю, а он — нате вам... Подштрафовывает. Впрочем, мир.

В тюрьме у Кехи Тарасова были два тайника с оружием. Один контрразведчики нашли и разорили тотчас же, как только выяснилось, что конюшенный эконома задал стрекача. Другой же — закиданный паклей ящик из-под ядрового мыла на чердаке банного корпуса — остался в целости. Так как у подпольщиков, наряду с Тарасовым, были в тюремном персонале и другие надежные корешки, возможность вооружить «равелин Робеспьеров» не отпала. Поэтому большевики решили не отменять и не переносить налета на тюрьму. Прибытие бравого батальона бравого корнета мало что меняло в соотношении красного и белого в Городищах, поскольку и сам батальон являл собою два эти цвета. На тот же случай, если Колчак вероломно отступит от своего слова художнику Попову и белая столица прикажет казнить Кафу, было намечено выступить досрочно. Подполье располагало безусловной гарантией получить данные о конфирмации раньше начальника гарнизона, так как почту управления вскрывал, разносил по книгам и готовил для доклада человек, сочувствующий большевикам. План налета обсуждался на Чупровой заимке с участием Каландаришвили, железная фаланга которого перекрывала теперь все подходы к Городищам, и оттого кочующие по тайге формирования беляков-усмирителей теряли возможность вступить в город тотчас же, как начнется дело.

— То-шееч-каа! — меняя голос, запел господин Ххо в телефонную трубку.

На другом конце провода недоуменно покашлял басище протодьякона, подул в трубку и спросил:

— Откеда звук?

Глотов улыбнулся, отодвинул от себя аппарат, с минуту походил по комнате, насвистывая шаловливый мотивчик, и снова соединился с Тошкой. Он искал приюта, тишины, сердечности и, конечно же, любви, в которой, как известно, тонут все наши невзгоды. Невзгод же у господина Ххо было предостаточно. «А я думала вы умнее. Умнее и тоньше». Он и сам думал так. Дернул же его черт с этой опрометчивой, глупой и неосторожной попыткой выманить Кафу за океан. Конечно, причиной тому опьянение договором, угар от красноречия и пасторальных живописаний Крейца, утрата чувства реального. Франт Коровьи Ноги, надо полагать, торчал под дверью не без пользы для службы второго генерал-квартирмейстера, и теперь весь диалог обольщения, все пассажи господина прокурора в руках его первого врага — полковника Благомыслова. После выстрела в Готенберга, после побега неуличенного убийцы Гикаева и обнаружения в тюрьме арсенала большевиков новый донос контрразведки обещает крах служебной карьеры господина прокурора, а возможно, и военно-полевой суд вместо шальных миллионов, тишины и радостей в обществе Реджуэя Джерарда.

— Пригласите дантистку! — потребовал Глотов в трубку, не называя своего имени.

В трубке началось сипение, смущенное покашливание, наконец, тот же тяжеленный бас сказал: «Евойной нетука», и на вопрос, кто он, говорящий снова посипел и представился: «Санитар Егоршин».

— Не скажете ли, когда она будет? — спросил Глотов.

— А кто знат ё, — ответствовал басище. — Бают, в лес утекла, к партизанам. Так что прикиньте сами, господин хороший. Придут красные, тожно и она стал-быть пожаловат. Я так соображаю.

Господин Ххо соображал точно так же и поэтому, кинув на рычаг трубку, в замешательстве зашагал по комнате. Отсрочка свидания на неопределенное время его явно не устраивала. Первые же красавицы мира отнеслись к драме своего кумира не совсем сочувственно. Они стали судачить злорадными квохчущими голосами, и господин Ххо должен был энергично погрозить им пальцами, что, собственно, сделал бы на его месте любой мужчина.

Вошел поручик Назин, при шашке, с фуражкой на сгибе руки и доложил, что получена чрезвычайная депеша из ставки: полковник Глотов приглашается для разговора с верховным по прямому проводу.

«Фиат» сломя голову покатил к управлению начальника гарнизона. Собака. Телеграфный столб. Нищий на деревянной ноге. Мороженщик. Барышня в белом, шляпка, шнурочек на подбородке. Еще столб. Глотов курил, отвечая мельканию людей и предметов бессмысленными мигающими глазами, и, подобно доке-гроссмейстеру, мысленно делал за верховного самые коварные ходы и тут же с блеском парировал их.

Назин доложил, что полковник Благомыслов негодует по поводу отказа начальника тюрьмы выдать ему Кафу для конфиденциального допроса. Молодец, думает Глотов. Безусловная и тщательно охраняемая изоляция Кафы — это строгий и дальновидный приказ Глотова, обращенный, как это ни странно, против шефа контрразведчиков, которому позарез хотелось бы подкрепить донесение стукача Франта свидетельствами Кафы. Чтобы свалить Глотова, мало иметь на руках козырную карту высшего значения, потребен еще и туз четырех мастей, предел фантазии любого искусного шулера.

— Молодец, молодец!

Надо усидеть на макушке неделю-две до назначения штатного начальника гарнизона, дождаться возвращения Саввы Попова, заполучить все сокровища, созданные Кафой.

— Молодец, молодец!

Шумит перед мысленным взором голубой океан, кипит под винтом судна голубая дорога. «Я немножко умею. Вот так — драйв, Глотов». Как неосмотрительно, как глупо предлагать, девчонке, ослепленной фанатизмом, разорвать путы и бежать с человеком, которого она ненавидит.

Осел, быдло, бревно!

КОЛЧАК (Глотову): Не нахожу слов для возмущения: толпы красных поют «Интернационал», убийца генерала Гикаева на ваших глазах бежит из тюрьмы, ваш первый помощник стреляет в моего преданного сотрудника и вашего гостя. Глубоко сомневаюсь, чтобы вы обезглавили, а затем и раздавили рыкающего зверя.

ГЛОТОВ: Подобная задача мне по силам, ваше превосходительство.

КОЛЧАК: Перестаньте потакать поручику Мышецкому. Одно упоминание этого одиозного имени способно испортить мне настроение на целую неделю.

ГЛОТОВ: Мышецкий будет предан военно-полевому суду, ваше превосходительство.

КОЛЧАК: Этот человек знаменит во Франции, известен в Англии.

ГЛОТОВ: Все ясно. Обещаю найти способ расстаться с ним, вызвав сочувствие к его судьбе в этих странах.

КОЛЧАК: Поймите чрезвычайность обстановки. Переворот в Городищах, толчки которого мы ощущаем здесь, в ставке, закупорил бы железнодорожную артерию, лишив нас притока оружия и союзнических контингентов. Для ликвидации большевистского подполья отвожу вам трое суток. Что бы вы хотели получить, господин полковник, перед этим испытанием?

ГЛОТОВ: Карт-бланш, ваше превосходительство. Несвязанность уже состоявшимися решениями относительно большевиков, в том числе вашими. Я намерен расстрелять Кафу.

КОЛЧАК: Кафу не трогайте.

ГЛОТОВ: Слушаюсь, ваше превосходительство. Но без ее казни ваш приказ раздавить рыкающего зверя не сможет исполнить ни один военачальник. С ее же смертью это сделает каждый. Имею честь доложить при этом: данные вашей конфирмации здесь пока не получены.

КОЛЧАК: Действуйте, сообразуясь с обстоятельствами.

ГЛОТОВ: Это согласие, ваше превосходительство?

КОЛЧАК: Дорога на океан должна быть открыта и безопасна. Действуйте, сообразуясь с обстоятельствами. У меня все.

Больше суток Мышецкий носил это письмо в портфеле, не решаясь передать Кафе: радости ей оно не обещало. Когда же рассеялся кошмар дикой ночи и он во второй раз за недолгое время оказался под домашним арестом, пришла мысль, что Кафы уже нет и передать ей письмо невозможно. Теперь он почти непрерывно думал о ней. Рядом была нежная, деятельная Варенька, счастливая от сознания, что она снова с ним, у родного очага, а неоглядная мертвая пустыня изгнания навсегда отступила в прошлое. Ее счастье было ему отрадно и близко, но еще ближе было несчастье Кафы. Конечно, ее нет. Прошлая ночь с ее смятениями, борьбой, пьяным угаром, призраками и страхом казалась длинней года и могла поглотить не одну жизнь. Больной, опустошенный, он часами сидел под фикусами в своей гнутой качалке, а Варенька хлопотала, приходила к нему и уходила, подживляла огонь в камине, укутывала его колени пледом, приносила то чашечку чая, то стихи и, если он просил, устраивалась на пуфе и читала. Он жадно внимал ее голосу, страдал печалью поэта, умилялся его дару и чувствам и в те же минуты жил еще одной жизнью, был там, в камере, говорил Кафе слова сочувствия, доставал из портфеля письмо ее сестры, но Кафа исчезала, и он возвращался домой на коляске с белыми вожжами в руках и с таким чувством, будто оставил ее на кладбище.

После обеда принесли записку из управления: Глотов отменял домашний арест и приглашал Мышецкого для дружеской, или, как он писал, «чисто гусарской», беседы. Он встретил его у крыльца, взял под локоть и повел к себе.

— Я стал до несносного глух и нелюбопытен, — заговорил он, заглядывая поручику в глаза. — Только сегодня узнал о вашей драме, об отъезде Варвары Алексевны... И теперь рад вас поздравить — вы опять вместе. Впрочем, другого и не могло быть. Ваша глубокочтимая супруга — бриллиант редких совершенств. Да и душа, душа!

На этот раз у стола-саркофага почему-то не было пьяной тележки. Мышецкий ощутил тревогу. Это не вязалось с характером предстоящей беседы: ведь сам господин Ххо называл ее дружеской и гусарской.

Уселись в кресла и закурили.

Спичечный коробок в серебряном футлярчике перешел из рук в руки и лег на черный кастор. Лицо Глотова еще выражало те чувства, которые он выказывал, поздравляя поручика с возвращением Вареньки и называя ее бриллиантом редких совершенств. Но говорил он уже о вещах трагических. Оказывается, только что у него состоялся конфиденциальный и очень трудный разговор по прямому проводу с верховным правителем. Достойно глубочайшего сожаления и даже отчаянья...

— Шла речь о Кафе? — дрогнувшим голосом спросил Мышецкий.

Коробок в серебряном футлярчике вернулся в руки господина Ххо. Над розовой китайской спичкой выкинулся огонечек и приблизился к загасшей папироске Мышецкого.

— По моему разумению, — сказал Глотов, — я сделал больше, чем мог. Я был убедителен, зол, прям, нагл, находчив...

— Не тяните, пожалуйста!

— Благоусмотрение верховного непреклонно.

— Казнь?

— Этой ночью. — Скорбь выгнула губы господина Ххо монашеской скобкой и тут же убрала ее с лица. — Верховный приказал казнить Кафу этой ночью.

— У меня письмо от ее сестры, — совсем некстати сказал Мышецкий и полез в карман френча, как бы желая доказать свои слова.

— Вот и передадите ей. Человечность не должна отказывать нам даже в мелочах.

— Человечность? Постойте, вы сказали передать... Где ж, однако?

— Где вы найдете удобным, поручик. Верховный повелел: быть вам на месте казни. Тот, кто поддерживал обвинение в суде, полагает он, лучше других знает Кафу и, следовательно, надежнее других предупредит ошибку в объекте. Казнить следует осужденную, а не ее товарку по гросскамере. Наконец, там, на Андреевой гриве будут представители прессы...

На этом месте устами господина Ххо заговорила сама логика. Дописывается золотая строка судебной Истории, протекавшей при самом щепетильном соблюдении форм права. Надо, чтобы она осталась золотой и сейчас.

В казни два начала, две души — закон и ритуал. И второе не менее важно, чем первое. Коленопреклонение и сомкнутые пальцы правой руки делают молитву священнодействием. Шеренга воинов, голос, оглашающий акт конфирмации, барабан, молчащие свидетели — привносят нечто высокое и возвышенное и в процедуру казни. Это уже не насилие и даже не изысканное убийство, это промысел божий через его же скорбь...

Мышецкому стало не по себе.

Он решительно поднялся, разорвал письмо и, сунув обрывки в деревянную кобуру кольта, потянулся к столу, чтобы взять фуражку.

Мгновенно запавшие глаза его выражали муку.

В тот день афиши зазывали городищенцев на представления мага и чародея из какой-то восточной страны:

Первой пожаловала к пакгаузу колонна чехословацких стрелков с лопоухим осликом впереди, везущим на тележке громадный барабан. Барабанщик шел следом и, почти не меняя положения рук, отбивал такты. За чехами пришли две сотни Аламбекова, потом колонна корнета Помазкина и взвод стражников. И только за ними — разместившаяся на Камчатке штатская публика, которую господа военные называли здесь обывателями. Используя столь редкое для Городищ многолюдье, Грачев, Парфен Терентьев, Данилка и трое молодых котельщиков появились у пакгауза с листовками. Их дело в каком-то смысле тоже было «действием невидимых сил» и «волшебным маскарадом». Так, во всяком случае, думал Данилка, сновавший среди зрителей в сапогах и высоком картузе Грачева. Листовки появлялись в самых неожиданных местах. Чешский патруль, к примеру, обнаружил их под седелком ослика, упоенно дремавшего в своих нарядных лаковых оглобельках под неусыпным доглядом седоусого чеха.

В середине представления на сцене, возле господина Норини, изящного шатена в строгой черной паре, возникла фигура чешского офицера. Потрясая над головой пачкой листовок, он заговорил о том, насколько бессмысленно, а прежде всего безнравственно бороться с администрацией чехов и законным правительством Колчака.

— Ку́ма, ку́ма... — с заметным усилием растягивал он тонкогубый рот, пытаясь возможно правильней произнести слово гуманизм.

Выходило, что гуманизм — главная, неотступно осуществляемая линия всех, кого история в эти дни поставила над Сибирью. Даже Кафе, руководительнице местных большевиков, готовившей кровавый потоп в гарнизоне, адмирал заменил смертную казнь пожизненной каторгой. На милость достойно отвечать знаками благодарности. Распространители листовок должны быть изловлены и преданы военно-полевому суду.

— Скор-ра! — вознесся над зрителями истошный тенорок офицера.

Стек постегал по голенищу и взреял, как дирижерская палочка. Камчатка отозвалась на все это глухим долгим гулом, казаки повскакивали со своих мест, офицеры Помазкина потянулись по проходу к наружной двери.

От Деда Григорий возвращался верхом на лошади. Сумерки уже крыли Городища своей черной полой, когда, проскакав последний березовый колок за Порт-Артуром, он спешился и с лошадью в поводу стал спускаться к карьеру по крутой тропке. Старый взмыленный рысак, давно уже не ходивший под седлом, вздрагивал от усталости, скалил зубы, вырывал поводья. И тогда из-под его копыт с шумом срывались вниз рыхлый пыльный плитняк и комья глины. Григорий останавливал коня, прислушивался. Надо было пройти к конюшням карьера незаметно: лошадь он взял без спросу. Но как это сделать, если скат холма и обширная, пустая, пестрая от шевяков поскотина были хорошо видны из служебных строений. Да вот и лошадь еще, как на грех, гремела копытами и упиралась.

У заброшенной мельницы с обвалившейся крышей, на фоне сравнительно светлого неба он заметил две неподвижные фигуры. Понял, что эти двое глядят в его сторону и ждут его. Убавил шагу, примериваясь вскочить в седло.

— Гринь! — негромко позвал его чей-то голос от мельницы. — Не бойся. Свои.

Подошли Грачев и Данилка.

— С новостями к тебе, — сказал Грачев, здороваясь с Григорием за руку. — Колчак поменял Кафе расстрел на вечную каторгу.

— Чех объяснял в пакгаузе, — добавил Данилка, пожимая в свою очередь руку Григория.

— Почему чех?

— Кто его поймет, — Грачев безнадежно махнул рукой. — Ну, а у тебя-то как? Все ладно?

Григорий кивнул. За час до нападения на тюрьму, сказал он, Каландаришвили ударит по району пороховых погребов, что на соседней с Городищами станции. Аламбеков, Помазкин, а может, и чехи кинутся туда на выручку, гарнизон опустеет и станет беспомощным.

Он говорил о вещах, в которые верил, они воспламеняли его воображение. Но сейчас он мрачнел с каждым словом: весть об адмиральской «милости» таила в себе что-то смутное и зловещее.

— А как тот? — прерывая рассказ, спросил он Грачева. — Из канцелярии Глотова? Подтвердил он замену?

— Слово в слово. Бумаги, говорит, пришли и был какой-то разговор Колчака с прокурором. Дескать, потрясите как следует Отца Симеона: должо́н знать, о чем баили. Может, о Кафе. Симеона-то помнишь? Вот, вот, телеграфист с поповским прозвищем. Чванный такой, шляпу носит. Ну, лапу! К Чаныгину-то утром?

— Да. Так договорились.

Сон был трудный, маятный и оборвался без всякой причины, в полной тишине. Опоздал, подумал Григорий, сбрасывая с себя одеяло, опоздал! Потом, не зажигая лампы, полуодетый, он долго сидел на сундуке, пытаясь понять, куда это он мог опоздать, и, не припомнив, поднялся и стал запоясываться. Живей, живей, снова торопил он себя. Да, Отец Симеон, хлыщ в бархатной шляпе! «Может знать, о чем баили». Но вот, где он живет? У скита? Стоп! Первый казенный дом от семафора. Дощечка еще эмалевая и звонок. «Может знать...» Ходу, Гриша, ходу!

Калиточка стукнула, пропустила и снова стукнула.

Чаныгин ночевал у Пахомова.

С вечера на три ряда читали доставленное связным из Омска постановление Политбюро и Оргбюро ЦК о сибирских партизанах. Прикидывали, через кого и каким маршрутом переотправить постановление шахтерам Черемховских копей, в Приангарье, Читу, Кяхту. Намечали связных.

Чаныгин уже спал, когда снаружи кто-то невнятно поцарапал по стеклу.

— Кто? — пробасил Пахомов, ступая в сенцы, и услышал характерное звонкое покашливание Григория за дверью.

— Открой, Пахомыч!

Вошли трое: кроме Григория, Данилка и Грачев. Поднялся Чаныгин и, легонько подпрыгивая на одной ноге, чтобы попасть в штанину, оглядывал пришедших недовольным пасмурным взглядом.

— Что припозднились, ребятишки? Крещеные спят в эту пору.

Не отвечая, подпольщики с суровыми насупленными лицами обходили обеденный стол, рассаживались по скамейкам.

— От Деда привет, — сказал Григорий Чаныгину. — Предложение наше он принял. Словом, там все в ажуре и заваруху начинает он. Когда вот только?

— Да ты что? Забыл, зачем ездил?

— Не забыл, Степа. А вот приехал и думаю по-другому. Не опоздать бы. Колчак, как знаешь, заменил Кафе расстрел каторгой.

— Знаю. — Чаныгин перешагнул через скамейку, сел, положил перед собой пудовые кулаки. — Вы-то сейчас откуда?

— Да вот: трясли миром одну грушу...

Григорий помедлил и сказал, что телеграфист, прозванный за набожность Отцом Симеоном, был при разговоре прокурора Глотова с Колчаком по прямому проводу. И так как прошел слух, что говорили они о Кафе, решено было покалякать с Отцом начистоту. Брали его в переплет, конечно, внушали. А вот ценного маловато. Разговор был, признается. Глотов в чем-то оправдывался перед Колчаком. Упоминалась Кафа. Но как именно, святоша не говорит. Трясется, как припадочный, кусает язык и ни в какую. Беляков боится. А раз боится, значит, подличает, скрывает правду.

— Контра! Мимо глаз глядит! — прижал Данилка своим молодым, уверенным баском и слегка стушевался: Чаныгин подал ему знак молчать и спросил Григория, почему тот решил вдруг, что надо торопиться с налетом. Что за причина?

— Душой чую, Степан. Чую и — баста. — Григорий перевел дыхание, глянул на Пахомова. — Тут так, наверно. Беляки объявляют нам о замене, чтобы мастеровщина — шашки в ножны и притихла бы на какое-то время. Чего лезть в пекло: Кафа помилована. А сами тем временем возьмут ее в арестантский вагон, дескать, отправляем на каторгу, и замучают. Пока чехи и беляки ходят тут строем на представления чародея, сам бог велел нам сотворить свое чудо.

— Не влезть бы в петлю. Сам знаешь, почему нельзя раньше.

— Выхода нет, Степан.

— Снова наладишь к Деду?

— Я — к Деду, Грачев и Данилка — на пороховые погреба.

Еще царствовала тихая черная ночь, когда от карьера на вершину холма и дальше Каменной падью поскакал к Таежной республике всадник в замасленной рабочей телогрейке.

— Здравствуй, Куцый! Спасибо, малыш, самочувствие прекрасное. Чем я занята? Обратно мечтаю.

— «Смирит не раз младая дева мечтами сладкие мечты».

— Не подшучивай, замарашка! Сегодня я действительно мечтаю.

— О чем же?

— О будущем. Мечтают только о будущем.

— Позвольте, позвольте... Тут есть такие, что мечтают о прошлом. О старых порядках и старом царе.

— Для них это будущее, малыш. О прошлом же вспоминают. И плачут. Одни строчат сердитые, а порой и подлые мемуары, другие плачут... Впрочем, плакать можно и о будущем. Но это уже слезы умиления и слабости.

— Наверно, оттого, что будущее всегда лучше?

— Тут есть нюансик, мой друг. Конечно, будущее людей всегда лучше — для этого мы и живем. Зато настоящее, не знаю как это выразить... Смысл такой: настоящее — это твое, твоя работа, по горло работы. И еще — первый шаг. Невозможно сразу сделать второй шаг. И в этом смысле настоящее лучше. А мечтаю я сейчас о хлебе для всех. Ты понимаешь, было бы очень здорово, если бы завтра каждая мама накормила своего ребенка. И завтра и всегда. Но дети все еще умирают от голода на глазах матерей. А матери все еще умирают дважды, сначала смертью своего ребенка, потом собственной. Ноша болезни неразделима. Я не логична? Потерпи, малыш, иначе я не смогу сказать тебе толком, что хочу. Ноша болезни неразделима. Пока стоит мир, из этого жестокого закона природа не сделала еще ни одного исключения. Болеть вместо ребенка нельзя. И даже слепая жертвенность матери видит это. Не смиряется, но видит. А вот отдалить голодную смерть сына можно, если бы даже нельзя было отдалить самого голода. Надо лишь все отдать сыну. И мать отдает. Мне очень жаль эту мать, малыш... Сейчас я увидела себя в детстве. Красное платьишко. Я одна. Шпалы, Великий сибирский путь. И я — голодная девчонка. Очень голодная девчонка. А под насыпью великое сибирское море... Вот так, Куцый, мне еще нет и четырех, а я уже связываю себя с великими мира сего... Ничего не понял? Да я к тому, что мама отдавала мне последний кусочек хлеба. Скажи, дружище, встречал ли ты когда-нибудь имя Таис? Тогда слушай. Человечеству известны две Таис. Если верить легенде, одна из них была обращенной в христианство языческой богиней. Вторая же красавица под этим именем живет и сейчас. Это моя младшая сестренка. Она проделала обратный путь: была христианкой, стала язычницей. По этой причине она превосходит древнюю Таис в том, в чем та превосходила Венеру, Леду и Елену Прекрасную. О, моя сестренка гвоздь! В те дни, когда она молилась, говела, целовала попам руки, а запах церковных книг кружил ей голову, она была убеждена, что земли и хлеба господь дал людям с преизбытком. И если бы они были добры, никто бы не умирал с голоду. Потом она разуверилась и в боге, и в этой своей истине. Дело не в том, конечно, что люди недобры, дело в другом: хлеб принадлежит сытым, а умирают голодные. Просто. Очень просто. Если бы ты решился подлететь ко мне, я бы поведала тебе на ушко одну тайну: я верю в то, что хлеб — тело господне. Я не верю в самого господа, его нет, но в то, что хлеб — его тело, верю. Из всех благ, которые создает человек, — это первая и настоящая святыня. Не знаю, эта ли мысль заключена в церковной догме, я же ее читаю только так. И это — моя религия. Сестренка моя отреклась от всех канонов церкви, я же оставляю себе только этот: хлеб — тело господне. И когда в Оклахоме или в Лос-Анжелесе хлебные тузы сжигают пшеницу в паровозных топках, чтобы вздуть на нее цену, я кричу им отсюда: «Убийцы бога! Вы во второй раз творите свое черное искариотово дело! Остановитесь! Бог восстанет и воздаст вам двойной мерой!» Пока, правда, всевышний не привел в исполнение этой моей угрозы. Это сделают люди, малыш, они сильнее. Люди сильнее бога. Ты, кажется, перестал стучать клювом? Тебя испугала эта моя мысль? В таком случае, я продолжу... Что такое египетская пирамида, ты знаешь, конечно. Над фараоном, над человеком, у которого, как и у раба-каменщика, две руки и одно сердце, возносится исполинский рукотворный камень, гора вполнеба, способная заслонить солнце пустыни и менять течение ветра. Это гробница, рака, заупокойный храм, призванный увековечить глухую ночь, несвергаемое рабство, жестокость, а с ними и властелина, который тем только и отмечен, что угнетение себе подобных передвинул за черту смерти и теперь мертвый делает то, что делал живой. Каменную версту в небе, которая потом тысячелетиями будет удивлять народы и поколения величием и простотою форм, построил согбенный раб. Чуешь? Что же, я спрашиваю, сделает он, если распрямится и поднимет голову? Что возведет он, свободный и раскованный, когда вместо бесполезного и страшного в этой своей сути сооружения сможет строить то, что нужно ему, людям? Человек сильнее бога. Вот мы и подошли к тому главному, ради чего я и затеяла этот разговор. Сегодня утром мне пришла в голову счастливая мысль написать новую картину. И знаешь под каким названием?

— Ты куда? Нет, возьмите его за рубль двадцать! Удрал на полуслове. А, не утерпел и вернулся? Тогда продолжай слушать, только не стучи клювом, как оглашенный... Картину я назвала «Волшебник». Так назывался рассказ, из которого она вышла. Впрочем, вышла она не столько из рассказа, сколько из той фантасмагории, которая мгновенно одела его фабулу — из моих первых, очень живых и восторженных впечатлений. Представь себе, малыш, лето и густые синие сумерки. На меже, что делит два двора, наш и Майорчука, белеет только что обшитый тесом сруб общего колодца. Подходит к концу помочь, работа миром, самая романтическая быль, какую к той поре я наблюдала. Мужики что-то еще ладят, покуривают, переговариваются, звенит топор, мычит корова, а я сижу у таганка и читаю. Чтобы подсобить костру, который плохо освещает страницы, мой дядя, поездной кондуктор, поставил возле меня на табуретку свой фонарь, почему-то с зелеными стеклами. Фонарь мало что дает, но его зеленые стекла сеют на книжку тот призрачный свет, свет невидимого с земли далекого неба, о котором тебе рассказывали, свет моря и океана, ночных айсбергов и ночных падей и распадков. И оттого окружающий мир теряет свои звуки и ты погружаешься в сказку. В книге, которую я читала, говорилось о мальчишке-барчуке из большого господского дома. К завтраку как-то ему не подали саечных булочек с маком. «А почему нет булочек?» — спросил мальчик няню. — «Потому что бастуют рабочие. Хозяин говорит, пеките, а они не пекут. Требуют прибавить жалованье». — «А почему хозяин сам не делает булочки?» — «Не умеет, мое солнышко». Предстояло рождество и на другой день слуга собрался поехать на трамвае за елкой. И тут же вернулся. «А почему не привез елку?» — загундосил мальчишка. — «Забастовка, мой мальчик. Рабочие остановили все трамваи». — «А ты сам бы включил и поехал». — «Сам не умею. Умеют только рабочие». Вечером погас свет. Свечей в доме не нашлось, и мрак, наполнивший все комнаты, сделал их непривычно большими и страшными. Мальчик заплакал. «Ну, ну, мужайся! — сказал отец. — Забастовка кончится, и дядя-рабочий подаст свет». — «А ты его заставь сейчас!» — «Не послушается, мальчуган». — «А губернатор может его заставить?» — «Не может». — «А царь?» Отец рассмеялся: «Не может и царь». — «Значит, он волшебник?» Отец снова рассмеялся: «Нет, мальчуган. Он такой же человек, как и мы с тобой». — «Нет, нет, ты обманываешь меня, — закричал мальчишка. — Он волшебник! Он все может. Все может и никого не боится». Ночью мальчик не спал. В зимнем окне перед ним стоял белобородый волшебник, с улыбкой грозил ему пальцем и тряс елку, с которой безостановочно падали саечные булочки. Таким был рассказ. Писатель, как видишь, прицепил к нему сусальный хвостик: в представлении мальчишки дядя-рабочий выглядит рождественским дедом с бездонным мешком за плечами. Мне же он увиделся совсем по-другому. Погребальная пирамида имела целью внушить рабу чувство страха: могущество фараона незыблемо и бесконечно, как звездные миры. Я тоже хочу указать на могущество, бесконечное, как звездные миры, только идти оно должно от чувства радости, от веры в дядю-рабочего, который все может. Нет ничего, чего бы он не мог! И я бы хотела, чтобы это увидел и понял прежде всего он сам.

День семнадцатый

Кафу везли на передке тюремной кареты, справа — конвойный в сине-красном французском мундире, с карабином, слева — ездовой в таком же мундире, в тонких кожаных перчатках. Конники есаула Аламбекова обгораживали карету со всех сторон, их пики с трехцветными флажками медлительно ходили в рассветном небе, лошади фыркали, копыта падали в толстую пыль глухо и тяжко. В хвосте кавалькады мосье Рамю вез на величественном иноходце свое серебряное перышко и, очевидно, сознавал, что все эти прикрасы, флажки на пиках, мундиры его родной Франции, белые кокарды, торжественная спина есаула Аламбекова — все это имело задачей служить его живописующему перу, истории.

Древний, скрипучий «роллс» прокуратуры, с Мышецким за стеклами, отставал от мосье Рамю и скакавшего в паре с ним поручика Назина сажен на двести и, казалось, жил своею жизнью. Мышецкий протирал стекла очков замшевым лоскутком и близоруко щурился перед собой, на дорогу, на конников, на колеблющиеся пики, напоминавшие густой голый топольник с редкими листочками на облетевших макушках.

Да, он уже ехал однажды за нею по этой дороге, и туда же, чтобы вернуться без нее с тяжелым чувством невольного убийцы. Тогда, в кошмаре сновидения, она оглядывалась на него с высокого облучка, прекрасная, дерзкая, тянула на себя белые вожжи, а вокруг торопливо росли нежные ромашки, делались деревьями и так же, как птицы в небе, славили любовь и солнце. Теперь она заставлена всадниками. Он избегает встретить её глаза, так как это означало бы, что он видит ее в последний раз, а видеть ее в последний раз ужаснее собственной смерти.

Огибая вершину холма, дорога погружалась в густой неподвижный туман, головная часть колонны делалась серой, а когда выходила из пелены, Мышецкий видел на оружии всадников, на погонах, на уздечках лошадей слабые краски рассвета. За холмом вставало солнце. Куковала кукушка, обещая кому-то долгую жизнь, а внизу, на шивере, поплескивала невидимая под туманом протока. Неожиданно прозвучал выстрел, затем второй, пики заходили быстрее, и Мышецкий увидел скачущего к нему есаула Аламбекова. Свисая с лошади, он на полном скаку прокричал какие-то слова в сторону автомобиля, поднял коня свечкой и поскакал обратно.

— Что там случилось? — спросил Мышецкий шофера.

— Ничего особенного. Какой-то дурак принял куст за партизана и стал стрелять.

«Если бы, если бы...» — подумал Мышецкий.

Теперь он понимал, что спасти Кафу могли только свои. Те времена, когда в мертвую барабанную дробь, извещавшую о последних приготовлениях к казни, вплеталось цоканье копыт и на эшафот поднимался царский гонец с рескриптом, свернутым трубочкой, чтобы прочесть пышные слова о помиловании, давно прошли. Остановить оружие могло только оружие. Но откуда возьмется оно, это другое, спасительное оружие, если никто в городе не знает о казни?

То страшное и низкое, что предстояло сейчас на Андреевой гриве, он воспринимал поначалу как свое и только свое горе. Даже Россия, у которой со смертью Кафы вдвое мелела река искусства, была забыта. Подавленный и раздавленный известием о казни, он много часов бродил по вечернему городу. Отрешенный от людей и от города, он жил только своим несчастьем, переходил улицу и не видел экипажей, поникнув головой, стоял в скитской церкви и не слышал голосов хора и священника, далекий от бога и прихожан. А когда увидел перед собой квадрат экрана с одним словом «Грех» и понял, что сидит в кинотеатре, долго соображал, как это он попал сюда из церкви и почему не помнит ни своего пути через виадук, ни входа в кинотеатр, ни его кассу. С экрана в глаза ему глядел трагический Мозжухин. Его искаженное страданием, тонкое нервное лицо было лицом Мышецкого, и от мысли, что горе ломает всех, он плакал и с ним плакала виолончель сидевшего под экраном старичка-аккомпаниатора в обтрепанном фраке. Весь этот вечер он вел себя так, будто Кафы уже не было. Он ничего не делал для ее спасения, он стоял у ее могилы, опустив руки и голову, проклинал убийц и плакал. Почему он не нашел тех, кто поднял бы оружие в ее защиту, кто смертью отвратил бы смерть? Почему, готовый отдать за нее жизнь, он не пошевелил пальцем для ее спасения?

Он глядел вправо, потом влево через плечо шофера и ждал чуда: катящейся из засады, стреляющей красной конницы, завалов из лесин, канав поперек дороги. Но кругом было тихо и спокойно. Колонна плелась еле-еле, часто переходила на шаг, конники крутили цигарки, переговаривались, ветерок растягивал пелену тумана, туман нежнел, над черной зубчаткой ельника серело и уже сияло безмятежное ласковое небо. Час казни приближался неодолимо.

Вчера утром Мышецкий слышал, как Варенька просила шофера привезти ей земли для цветов. Пустая корзина с клеенкой на круглом донышке теперь стояла под дверцей автомобиля. Неужели шофер взял ее, чтобы набрать земли из могилы? И что он скажет потом Вареньке? Набрал из могилы? Возил поручика на расстрел Кафы и набрал из могилы? И как Варенька отнесется к этой поездке мужа, что подумает, когда увидит его сапоги с такой же, как в корзине, чуточку фиолетовой землей под каблуками?

Мышецкий косился на шофера.

Заспанное толстое лицо, внимательные, часто мигающие глаза в густых белесых, будто подрезанных ресницах. Папироска. Прикус мягкий, делающий лицо добродушным.

Неужели этого простого и, кажется, незлого человека не трогает ужас казни и он способен совмещать с нею какие-то свои, мелкие и очень обыденные хлопоты. Цветок, поднявшийся над землей, взятой из могилы! Как бы он глядел на этот цветок, если бы такая возможность возникла? Так же, как сейчас глядит на дорогу?

Люди, люди, какими вы будете завтра, через год, через полвека?

От хвоста колонны отделился мосье Рамю и, плотно обжимая коня коротенькими ножками, поскакал навстречу Мышецкому. Поравнявшись, придержал иноходца и, кинув к виску манерно выгнутую ладонь в перчатке канареечного цвета, подал знак остановиться.

— С меня хватит! — крикнул он поручику по-французски. — Не всякое представление смотрят до занавеса.

И тотчас же поскакал дальше, высоко подпрыгивая в седле и увлекая за собой шлейф пыли.

Мышецкий вздохнул, поискал затылком спинку сиденья, в изнеможении откинулся и закрыл глаза. Теперь, с отъездом единственного зрителя, вряд ли кто захочет дописывать золотую строку процесса. Кому нужна шеренга в расшитых канителью сине-красных мундирах, истеричный барабан, голос, оглашающий акт с «благоусмотрением» диктатора? Мышецкий не бывал на Андреевой горе, но знал, что убийство, именуемое исполнением приговора, самое хладнокровное и самое деловитое из всех. И если, подобно Глотову, видеть в нем священнодействие, ритуал, одновременно торжественный и обыденный, то нельзя не заметить, что первого уже никто не наблюдает, а второе стало работой, несложной и «чистой». «Могила уже готова. Готова». Мышецкий повторил эти слова еще раз, и ему живо увиделся холмик вынутой земли на старой пустоши под елками. Потом он увидел спешившихся конников, щетину пик, теперь уже неподвижных, Кафу на передке тюремной кареты со связанными руками. Аламбеков поднял руку с нагайкой. Кафу подвели к краю могилы и поставили на колени. Плюгавенький казачок без шапки выстрелил ей в затылок из кольта, она упала в яму, Аламбеков кинул туда же горящую газету, чтобы осветить ее лицо и проверить, мертва ли, и подал команду закапывать.

— С меня хватит! — повторил мосье Рамю каким-то странным русским голосом, который мог услышать только один Мышецкий.

— С меня тоже! — ответил французу Мышецкий и открыл глаза.

Навстречу ему надвигалось сиявшее фосфором стремя протоки, деревянный мост, островерхая сторожевая башенка сорочьего цвета, часовой, бочка с песком.

— Остановитесь! — сказал он шоферу, открывая дверцу автомобиля. — Немного разомну ноги. А вы следуйте, конечно. Обождете меня за мостом, на косине гривы.

Выбрался на дымящееся, туманом, слегка влажное дощатое покрытие моста, не сразу толкнул за собой дверцу, постоял, что-то соображая, наклонился, взял корзину и медленно пошагал вдоль парапета. Прямо перед его глазами колонна есаула Аламбекова шагом проследовала через мост и теперь лезла на белый песчаный яр, вся на виду — от первого до последнего всадника. Среди пик то появлялась, то исчезала фигура Кафы со связанными за спиной руками. Мышецкий остановился, поставил корзину к перилам и, сунув руки в карманы плаща, замер, провожая ее взглядом. Он видел только ее.

Конники одолели кручу, голова колонны скрылась за яром, не стало видно Кафы, а он все стоял и глядел, теперь уже без всякой надежды увидеть ее снова.

Вода, обегавшая длинный лохматый залом, курлыкала печальным журавлиным зовом. Он перелез парапет, покосился на то место, где звучал этот живой, печальный, зовущий голос, и оступился навстречу вечной безмолвной ночи, обещанной человеку от рождения самой жизнью.

Наверно, любящая душа, всю жизнь преданная одному сильному чувству, узнает об уходе любимого раньше всех. Наверно, есть какие-то, ей только присущие токи, которые наполняют ее тревогой и гонят по земле ради спасения любимого повелительней, чем набат над горящим городом. Иначе не объяснить, почему экипаж на оранжевых колесах с такой сумасшедшей стремительностью увлекал в то утро полураздетую, взлохмаченную женщину, почему, заметив на мосту корзину, она соскочила возле нее и стала в ужасе озираться по сторонам, словно из воды поднимались, окружая ее мертвым кольцом, бесчувственные, злые и мерзкие призраки.

А конники за гривой крутили цигарки, переговаривались, дорога обходила осинник и, слегка фиолетовая от суглинистой почвы, бежала через пустошь к одинокому холмику.