Как Анна корове ящур лечила

Василий Иванов Как Анна корове ящур[1] лечила

— Анна! Корову подоила? — громко крикнул и затем стукнул в окно красномордый коренастый мужик в синем френче, галифе и хромовых сапогах.

В левой руке у него была зажата плеть, с которой он, похоже, не расставался, судя по отшлифованной до лакового блеска рукояти. На глаза глубоко надвинута фуражка с засаленным с правой стороны козырьком.

Рядом топтался ещё один мужик, но в пиджаке и брюках навыпуск поверх таких же хромовых сапог. Этот был тощим, из-за чего пиджак висел на нём как на вешалке. В руках теребил свёрнутую в кольца пеньковую верёвку. В зубах у него был зажат бульдожьим хватом бумажный мундштук почти докуренной папироски.

— Анна! — снова позвал первый, крутя круглой головой, постоянно оглядываясь, будто кого-то ожидая, и, осклабившись, показал ряд железных зубов, похлопывая по ляжке рукой с плетью.

— Нет её! В огороде она, — выглянул в окно белоголовый мальчишка лет пяти-шести.

— Так позови! — крикнул второй, с верёвкой, сдвинул фуражку до бровей, выплюнул окурок под ноги и растёр его подошвой сапога.

Мальчишка исчез из проёма окна, выскочил во двор и побежал в огород, попутно распугав куриц, которые с кудахтаньем метнулись в стороны.

— Мам, там этот пришёл, с железными зубами, — чуть запыхавшись, выпалил мальчишка, — тебя зовёт.

Анна распрямилась. Прищурившись, повернулась в сторону двора, как будто хотела кого-то увидеть.

«Кого там чёрт принёс? Не дай Бог, этого», — подумала Анна. Взяла ведро с только что выдернутым из земли луком и не спеша пошла во двор.

— Кто там? — громко спросила Анна, подойдя к воротам, закрытым на шкворень, уходящим в лиственничный столб воротины.

Открыла ворота, встала в проёме.

— Ты чё долго так? — недовольным тоном спросил мужик с плетью, глядя на Анну из-под козырька фуражки.

— В огороде была! — громко ответила Анна.

Затем поставила ведро с луком около босой ноги, посмотрела на него. «Зачем принесла?» Снова подхватила ведро.

— Ладно, — хмуро сказал мужик во френче и хлопнул плёткой по голенищу сапога, будто подбадривая себя. — Анна, так ты корову-то подоила? — повторил свой вопрос мужик и снова осклабился, показывая свои серо-стальные зубы, изображая улыбку.

Второй, нервно переступая с ноги на ногу, прикурил папироску, помахал рукой со спичкой, туша её, и бросил на землю, отвернулся, глядя в сторону от Анны и сотоварища с плетью.

— Ну, подоила. А чё? — насторожённо ответила Анна, переводя взгляд с одного на другого.

— Яшшур у твоей коровы, Анна, — резко выговорил железнозубый без всякого вступления и сплюнул на землю.

— Ты чёй-то, Степаныч? Корова здорова, вон, хорошо ест. Какой ещё яшшур? — возмущённо ответила Анна.

— Ничё не знаю! Сказал, яшшур, значить, яшшур! Гони её сюда, а то сами зайдём, — уже зло сказал Степаныч, краснея лицом так, что нос стал сизым.

Второй подошёл к Степанычу, встал рядом, набычился.

Анна обречённо махнула рукой:

— Идите, забирайте, — и отошла в сторону, освобождая проём ворот.

Анна всегда знала: с сильным не борись, с богатым не судись, тем более с властью лучше не связываться. Да и кому пожалуешься? Все они заодно. Быстро могут отправить лес валить. Они же сама власть. Страшно.

— Ты это, Нюра, до завтрева корова в загоне постоит. Ты знаешь где, — ведя корову уже с верёвкой на рогах, более миролюбиво проговорил второй, держа в зубах почти докуренную очередную папироску.

Корова, не сопротивляясь, шла, окружённая двумя мужиками, с верёвкой на рогах и подгоняемая сзади плетью. Конвой. Не сбежишь.

Анна даже не закрыла ворота. Прошла через двор, села на нижнюю ступеньку крыльца. Тихо матюгнулась, припомнив каждому их непутёвую мать, три колена предков, и пожелала увидеть этих иродов в гробу без крышки и дна. От этого монолога, как от молитвы, ей стало как-то легче.

— Колька! Подь сюда! Пригони гусей! — приказала Анна как из-под земли быстро подскочившему Кольке.

«Эх. Если бы он вернулся, ни одна бы сука не посмела даже подойти ко двору вольно», — горестно подумала Анна и пошла в дом — затоплять русскую печь.

Анна вдовела уже четвёртый год, как получила похоронку. До войны жили — не тужили, даже когда в колхоз пришлось вступить. Потом вдруг война и похоронка в сорок втором. А эти двое так и отсиделись за бронью да за справками по хилому здоровью, то уполномоченными по заготовкам, то в сельпо, и болели только от самогонки с похмелья.

Вот и гуси загоготали во дворе. Анна вышла во двор, ловко поймала сеголетка-гусака. Молча завернула крылья за спину, положила его голову на чурку; гусь только сильнее вытянул шею, гукнул и прикрыл плёнкой глаза. Правой рукой крепко зажала топорище и, коротко размахнувшись, тяпнула лезвием острого топора по шее, поближе к голове. Положила затрепетавшую тушку гуся, дёргающую лапами, на спину около чурки, оставив её истекать кровью.

Потом Анна пошла в баньку, низко просевшую в землю, из-за чего пришлось сильно наклониться, отдавая земной поклон баннику, живущему, говорят, обычно где-то под полком. Внутри баньки были густые сумерки, которые создавало мутное, полупрозрачное треснувшее стекло окошечка под потолком. Почти на ощупь разожгла небольшой огонь под чугунным котлом, накрытым деревянной крышкой. В котле находилась немного не добродившая брага, исходящая квасными пузырьками. От котельной крышки отходил медный змеевик, погружённый в корыто с водой. Анна взяла с полка двухчетвертную[2] бутыль и пристроила к концу змеевика.

Следуя своим мыслям, Анна вышла из баньки, снова отдав поклон уже белому свету. Быстро ощипала ещё тёплого гуся. Потом опалила тушку в печи, пока ещё не прогорели дрова, держа её на вилах, ощущая жар на руках и лице.

Пока прогорали дрова в печи, Анна выпотрошила гуся. Шею, лапы, потроха и кончики крыльев отложила отдельно. Гусиную тушку, пахнущую вытопленным жиром и обгоревшими пестами, обмыла, натёрла солью снаружи и изнутри, туда же положила пучок укропа и уже начавшей жухнуть, но издававшей ещё ядрёный запах зелени чеснока.

Анна быстро, почти бегом, сходила в баньку, поправила огонь под котлом, чтобы не слишком горел. От кончика змеевика тонкой строчкой непрерывных капель в бутыль уже стекал тёплый самогон. Подлила холодной воды в корыто.

Вернувшись к печи, подождала, пока дрова превратятся в угли, изойдя синим огнём, выгребла их кочергой, вымела остатки берёзовым голиком. Положила гуся на под, предварительно привязав бечёвкой крылья к тушке, и деревянной лопатой поставила его в печь, прикрыла хайло гнёткой.

Анна присела на лавку, устало положила руки на колени, задумалась, потом вздохнула и махнула рукой своим мыслям.

Пришли старшие дети, завершив учебный и рабочий день. Нужно их накормить. Пришлось отвечать на вопросы.

— А где наша Зорька?

— Заболела. Яшшур у неё нашли.

— А в печи что?

— Лекарство от яшшура.

Больше вопросов не было. Мамка явно была не в настроении. Дети знали: по тому, как она отвечала, лучше не продолжать спрашивать — не дай Бог сейчас ей под горячую руку попасться.

Анна ещё раз сходила в баньку. Поставила ковш под ещё падавшие капли, пахнущие сивухой. Вынесла большую бутыль с самогоном, перелила часть в меньшую, четвертную бутыль, заткнула её деревянной затычкой.

«Ну вот и готово, — подумала Анна. — Пора бы и отдохнуть».

Ночью Анна ворочалась, вздыхала, вспоминала прошлую, довоенную спокойную жизнь. Дети рождались легко. С тридцать третьего по тридцать девятый появились на свет две дочери и два сына. Работал только он. Трудяга и рукодел был отменный: сапоги мог стачать, бондарничал, вон бочата крепкие целы до сих пор, — всё спорилось. До колхоза вообще горя не знали. Земля была. Лошади были. Коровы были. Маслобоенку каменную начали строить. Людей нанимали по сезону. Всего хватало. Потом в колхоз пришлось вступить. Всё равно можно было жить.

И вдруг война.

Почти всех мужиков с четвёртого года по двадцать четвёртый военкомат вычистил. Потом больше половины баб получили кто похоронку, кто справку: «Признан пропавшим без вести». Если похоронка, то хоть какие-то копейки можно получать, а если пропал без вести — то ничего, зато осталась надежда: а вдруг объявится? До сих пор ждут.

К концу сорок пятого вернулось меньше половины, да и половина из них покалеченные.

Все вернувшиеся фронтовики праздновали возвращение. Ходили от двора ко двору. Встречались с теми, кто вернулся, поминали тех, кто погиб. Сомневались, что вернутся пропавшие. Они-то точно знали: просто писарь не внёс в список погибших. Вот и к ней зашли, выпили-закусили и ушли, оставив плакать.

Эх, война, война.

Четверо на руках осталось. Хоть горюй, хоть не горюй — детей поднимать надо. Пока шла война, постепенно были выменяны и проданы бричка, телега и кое-какой инвентарь, что в колхоз не отдали. Но корову сохранили — кормилица. Гусей завела, на них налога не было назначено, не то что на куриц, неснесённые яйца — и те были учтены.

Так, под воспоминания и с мыслью: «Ничё, переживём», — Анна уснула.

Утром Анна завернула в холстинку печёного гуся, положила его в мешок, туда же сунула четвертную бутыль самогона. Крепко зажала в руке собранный мешок и быстро пошла в сельпо.

Детям тоже досталась хорошо упревшая похлёбка из гусиных потрохов, шеи, лап и кончиков крыльев, сваренная в чугунке в той же печи. Гуся-то ели бы неделю, если с приварком — то и дольше. Но ничего не попишешь — корова-то дороже гуся.

Сельпо и заготконтора находились в центре села под одной крышей. Рядом находился загон для скота, унавоженный так, что после дождя коровы и телята стояли в нём чуть ли не по брюхо.

Анна ещё на подходе к сельпо увидела свою Зорьку и полудохлого телёнка с грязным задом и хвостом от поноса. Она непроизвольно ускорила шаг. Быстро поднялась по скрипучему крыльцу. За дверью открылся тёмный коридорчик. Лампочка, свисающая с потолка на закрученном спиралью проводе, была отключена. Справа из открытой двери слышны глухие басовитые мужские голоса, один с хрипотцой. Несло густым запахом табака.

Анна осторожно заглянула в комнату конторы. Те же двое сидели за голым столом, курили. Дым стоял коромыслом, так густо-хоть топор вешай. Постучала по косяку. Оба сразу замолчали и повернулись к проёму дверей.

— А, это ты, Анна, — проговорил железнозубый. — Ну заходи.

Анна переступила порог, держа мешок в правой руке.

— Вот, Степаныч, — и мотнула рукой с мешком в его сторону. — Я корову заберу? — вопросительно добавила Анна.

— Ну, посмотрим сначала, — и, не вставая со стула, протянул руку в сторону Анны.

Анна быстро подошла и подала мешок.

Степаныч взял мешок, открыл его и сунулся в него лицом. Громко втянул носом запах, крякнул, запустил следом руку и достал четвертную бутыль.

— Ну, иди, Нюра, иди. Забирай. Здорова твоя корова теперь, — не глядя махнул рукой Степаныч. — Дверь прикрой, — и тут же добавил: — Мешок забери, за четвертью потом мальца отправишь.

Анна подхватила пустой мешок, прикрыла дверь и почти выскочила из конторы, переступая через ступеньку. Коротко подумала: «И не подавятся же».

Зашла в загон и негромко позвала корову:

— Зоря, Зоря!

Корова повернула к ней голову, мукнула и пошла к хозяйке, как будто понимая, что её выручили из плена.

Анна увидела набухшее вымя, на кончиках сосков повисли капли молока. Потрогала — тугое, горячее. Ещё немного — и перегорит.

— Пойдём, милая, домой. Подою тебя, — и погладила корову по шее.

Они шли домой рядом. Корова и Анна. Правую руку Анна положила своей Зорьке на холку, ощущая, как под тёплой шерстистой кожей шевелятся её лопатки.

На душе у Анны стало тихо, спокойно — теперь она была уверена, что будет молоко и тягло будет: Зорька хорошо ходила в ярме и легко тянула небольшую тележку — хоть сено привезти, хоть дрова из ближайшего березняка.

На дворе стоял тёплый сентябрьский день 1946 года.