Как боги

В тот день Кмун впервые увидел смерть.

Он отдыхал после утренней церемонии, а механическое опахало то взмывало, а то опадало, разгоняя дым наркотических курений. На подательнице удовольствий был бесформенный серый балахон. Она смиренно опустилась меж ног жреца, и Кмун положил ей на лоб ладонь, благословляя — когда медные цепочки в дверях зазвенели.

Лайва, будь он проклят! Как всегда не вовремя…

Руки подательницы замерли на застежках мантии жреца. Замер и Кмун. Отпустить прислужницу? Послать Лайву к демонам? Коротышка спешил и запыхался, волосы его прилипли к блестевшему от пота лбу. Лайва открывал и закрывал рот, но дыхание подвело его, с полных губ срывались лишь шумные всхлипы.

— Звезда… — выдохнул он. — Звезда упала. Вот только что!

Кмун положил два пальца на лоб подательницы и отстранил ее. Прислужнице не нужно было пояснять: вздрогнув, она тут же поднялась и молча вышла.

— Звезда? — коротко переспросил жрец.

— Так все выглядело. Я не… в конце концов, тебе лучше знать! Я проводил очищение, когда это… когда произошло. Яркая вспышка в третьем квадранте, потом покатилась, покатилась… под конец даже не осталось огня, только белый хвост, как дым. Мне кажется, она распалась на обломки. И свалилась на северо-западе.

Лайва сцепил тощие нервные руки. Он в самом деле был в зеленой мантии, которую надевают для очищения. Поразмыслив, Кмун решил, что и правда — только нечто из ряда вон могло оторвать жреца от обряда.

— Что-то упало с неба, — подытожил коротышка. — Распалось в воздухе и упало.

— Ну, это мог быть небесный камень, — неуверенно протянул Кмун. — Я смотрел воспоминание и… — и он тут же закончил: — Нет. Нет. Упади небесный камень, мы бы с тобой не разговаривали.

Рот Лайвы сжался в упрямую черту.

— Вот мы и выясним! Это здесь, в пустошах. Рукой подать!

— Мы?

Каменная пирамидка ша-тула, что должна была унести жреца к вершинам наслаждения, еще пульсировала синим светом. Вздохнув, Кмун коснулся ее пальцем и заставил погаснуть.

— В храме полно жрецов старше и выше рангом. При чем здесь я? Зачем ты вообще ко мне пришел?

Коротышка замахал на него руками.

— Обряд десятилетия. Боги, Кмун, ну вспомни же! Половина занята в церемониях, а еще половина отсыпается. И потом, кто видел больше воспоминаний? Кто еще разберется?

Губы у подательницы удовольствий были маленькие, чуть-чуть припухлые — и до того умелые, что жрец подумывал забрать ее к себе, чтобы никому не уступать. Он прикрыл глаза, вспоминая подвижный язычок, длинные пальцы и небольшую упругую грудь.

Но не позволил себе тешиться мечтами. Лайва шумно вздыхал и хрустел пальцами. И, пожалуй… младший жрец прав. Упавшая звезда. Кмун не помнил такого за долгие триста лет. Дальше память мутилась, подсовывала ложные воспоминания, зияла провалами — но он бы руку дал на отсечение: ничего подобного не случалось со времен предков.

Упавшая звезда стоит тысячи вечеров с прислужницей.

И пусть никто не скажет, что Кмун Шетат, смотритель архивов, на пятой сотне впал в детство, как его собратья.

Бесформенные, источенные ветром скалы уносились прочь в отвратительном треске мобиля. Под безжалостным солнцем нагромождения серого и желтого камня походили на грязную пену, что вспучилась над неровной поверхностью пустошей. Чем дальше углублялись они в выжженные земли, тем выше вздымались по сторонам дороги ноздреватые скалы. Еще немного — и закроют солнце.

— Мы должны успеть до… — начал жрец, когда мобиль сотряс толчок, так что зубы у Кмуна клацнули.

— О, я знаю, я все знаю! — горячо заверил Лайва. — Я взял самую быструю птичку, ни у кого в городе такой нет. По моим расчетам, будем на полцикла раньше зевак.

«Лучше бы рассчитал, что делать с мобилем!» — подумал Кмун.

Даже через подошвы эластичных туфель он чувствовал, как раскалился пол от работавшего внизу двигателя. К тому же машину болтало из стороны в сторону, и если к скрежету и дребезжанию жрец привык, то начал опасаться, что рано или поздно мобиль слетит с дороги и на полной скорости вмажется в скалы Пустошей.

Мысли эти частенько навещали Кмуна — и возвращались с завидной настырностью.

Мир совершенен. Жрец знал это много веков, с тех пор, как в последний раз вышел из вод жизни. Он смотрел воспоминания предков — так что ему было с чем сравнивать! Он давно потерял интерес к миру за пределами побережья, но ни в Шрилагате, ни в Раксаре, ни в Наррамоне — нигде в окрестных городах не знали ни смертей, ни немочи. Выцветшие фрески говорили, что человек рожден для радости и наслаждений. Плоды для пищи появлялись на вечнозеленых деревьях в садах, что управляются искусственными слугами. Часть садов иссохла и больше не давала еды, но не беда — ведь их еще много.

И все же… Созданные тысячи лет назад машины медленно, но верно рассыпались. И в храме понятия не имели, что с этим делать.

Они остановились, когда стало ясно, что дальше придется добираться пешком. Маячок мигал на самом краю экрана, у латунного окоема. Кмун подавил вздох, глядя на испещренные расселинами и пастями провалов скалы.

— Давай, старик. Хватит ворчать! — проговорил Лайва и коснулся приборной панели, подняв прозрачный купол.

Испепеляющее солнце окатило жрецов, как горячая вода. Пока Кмун медлил, коротышка протиснулся в щель и начал восхождение.

Карабкались долго, не обращая внимания на шорох ползущего под ногами гравия, пыль и ссадины. В конце концов, жреца охватил странный, неведомый ему прежде азарт. Подательница удовольствий отвернется, увидев сведенные костяшки и отвратительные царапины. Но пусть. Собратья поймут. Упавшая звезда… Что стоит неделя аскезы, скрывающая уродства чадра — если они найдут звезду? Если привезут ее в храм?

Жрецы отыскали ее через несколько минут. Искореженный металл, обожженный, потекший, точно воск. Обломок, похожий на кусок обшивки мобиля. От него все еще поднимался дымок.

Так это и есть звезда? Но почему… потом Кмун заметил еще осколок, и еще — и ему стало не до вопросов.

Он первым увидел человека. Тот лежал ничком у особенно большого обломка, похожий на скомканную тряпичную игрушку.

— Что ты… — начал Лайва, но Кмун не ответил. Во рту у него пересохло, и впервые за долгие годы он познал забытое чувство.

Страх.

Потому что человек был мертв.

Не обращая внимания на собрата, жрец подошел к телу. На человеке был странный металлический костюм, сродни ритуальным доспехам, что хранились в реликварии. На памяти Кмуна старший надевал их трижды, на обряд столетия. Вернее — больше, много больше… просто дальше жрец помнил с трудом.

Судя по звукам, Лайва боролся со рвотой в отдалении. Присев на корточки, Кмун с опаской перевернул тело.

Толстый металл не то панциря, а не то комбинезона вдавился в грудь, смяв кости, мышцы, органы… что там еще у человека внутри? Странное, омерзительное зрелище. В тот день Кмун впервые увидел смерть — и первое, что он подумал, было: мертвецы похожи на сломанные куклы, набитые противной влажной массой.

Плоть человека сочилась кровью. Это не жар убил его. Серебристый металл выдержал температуру — то было падение. И необычно острый для обточенных ветром пустошей камень.

Кмун отвернулся, иначе бы его тоже стошнило. Встретился взглядом с собратом.

— М-м-мертв, да? — заикаясь, переспросил Лайва.

Кмун промолчал. Отрывисто кивнул. Но коротышка не отставал:

— Но к-к-кто он? Не отсюда же, да? Я никогда… то есть я не видел таких букв.

И правда: то, что жрец сперва принял за узор на рукаве, больше походило на буквы. Молитва? Клеймо механического дома, что выпустил странное одеяние? Кмун не успел по-настоящему всмотреться, потому что за спиной раздался тихий стон.

Против воли жрец сжался, как будто смерть заразна, как будто стоит отвернуться — и разбросанные по плато камни накинутся, расправятся с ним, как с бедолагой. Она лежала во впадинке, на ложе из нанесенного ветром песка — и, видно, это ее спасло. На ней был тот же серебристый панцирь, только весь почерневший от гари. Жрец медлил, не решаясь подойти.

Протяжный хрип. Рука женщины вывернулась под немыслимым углом.

Кмун сглотнул, подавляя дурноту.

— Мы должны что-то сделать! — кудахтал за спиной Лайва.

Должно быть, отрезок времени выпал из памяти жреца. Лицо в диковинном шлеме — серое, как пыль. Все в сеточке складок и бороздок, как лица предков в воспоминаниях. Женщина была отвратительна — и все же Кмун не мог оторвать взгляда, молча шевеля пересохшими губами.

Следующее, что он помнил, — это как нес ее на руках, оступаясь на предательском склоне, а Лайва семенил следом.

— Куда мы… что ты намерен…

— Мы везем ее в храм, — не оборачиваясь, бросил жрец.

Веки женщины даже не дрогнули при звуке его слов.

— Не знаю, Лайва, не знаю… — Глубокий голос с диковинным гортанным выговором. — Мы многое потеряем, если она пройдет через воды жизни. Слишком многое.

Второй говорил тихо и глотал слова. Агелика только и расслышала, что «страшно смотреть». Быть может, то было заботливо вколотое скафандром обезболивающее: левую руку она не чувствовала совсем, и мир ускользал… уплывал… слова долетали сквозь шум в ушах.

Вот опять:

— …обсуждали много раз, — говорил первый. Это машина, догадалась Агелика. Или летательный аппарат. — Наш храм, Лайва, мы все должны следить, чтобы техника работала. Обряды столетия, десятилетия. …процедуры, чтобы вода подавалась в города, а механические дома не останавливались. Но сам слышишь, как дребезжит чертова железка! Будь я проклят, если мы знаем…

— Она же изранена. Изуродована…

Запах металла, пыли и синтетики. Наверное, женщина вновь провалилась в забытье — но когда пришла в себя, двое все еще спорили.

— …наш долг, Лайва.

— …не по себе! Откуда тебе знать, что она…

Агелика почувствовала, что аппарат повернул.

— Почему я понимаю вашу речь?

Женщина открыла глаза и обвела взглядом залитую солнцем кабину. Напротив застыл высокий статный человек с лицом темным, как кофе. Он смотрел без улыбки, Агелика дорого бы дала, чтобы понять: она ли тому виной или его черты вовсе лишены выражения. Его спутник представлял собой странное зрелище. Едва по плечо первому, но тоже высокий. Гладколицый, как ребенок — но суетливый, напуганный. Лик точно у статуи — и нервные руки, мнущие зеленый балахон.

Молчание затягивалось. Женщина разлепила губы повторить вопрос.

— Ты и не понимаешь. Мы бы сами друг друга не поняли, если б не янакка.

Темнолицый коснулся каменного стержня, что висел у него на груди. Как будто это все поясняло.

— Кто вы?

— Смотритель архивов Кмун, а мой спутник, — здесь было слово, царапнувшее слух, — четвертого ранга. Его зовут Лайва.

— А мой… — начала Агелика.

— Боюсь, он… мертв. — На последнем слове темнолицый запнулся, но не из такта, не сочувствия. Наоборот: он наклонился вперед, вперив в женщину долгий пристальный взгляд.

Черт. Черт-черт-черт! Йонас, как же ты?.. Долговязый веснушчатый Йонас, в куртке, что была ему великовата, и с вечно всклокоченными волосами. До полета женщина не взглянула бы на него дважды — но в тесном мирке исследовательского катера, три стандартных месяца наедине… волосы у пилота оказались такими тонкими и мягкими на ощупь, а неловкие ладони на удивление нежными. Были. Женщина подавила дрожь. Но как?.. Скафандр должен выдержать жар, самостоятельно включить антиграв при падении. Йонас, как ты мог?

Ей хотелось спросить, как погиб пилот, — но она поняла, что не хочет, не может этого знать.

— Ты не носишь янакки, — без выражения произнес темнолицый.

Черт.

Одного бездушного взгляда хватило бы, чтобы мурашки побежали по спине. Но было и кое-что еще. Двенадцать колоний, столько затерянных поселений открыли заново спустя сотни лет. Но, кажется, никогда еще контакт не происходил так глупо, так необычно.

Что бы она сама сделала, найди она пришельца? Сперва взяла бы в плен — на случай, если он опасен — а уж потом устроила допрос. Сообщила властям. Почему они ведут себя… будто ничего не произошло? Может, они не понимают, что она чужачка?

Черт…

Скрываться, сколько можно? Нет смысла, быстро решила женщина. Ее раскусят, это вопрос двух-трех минут.

— Я… дело в том, что я… — Она прикусила губу, гадая, верно ли поступает. — Не знаю, как объяснить. — Летательные аппараты, мешанина трубок со странными утолщениями. Оба развернулись к ней, похоже, работает автопилот… Должны понять! — Мы прилетели со звезд. Мы исследователи.

Молчание.

— Меня зовут Агелика. — Она протянула руку. Темнолицый внимательно посмотрел на нее, но руки не принял. Ах, чтоб тебя!.. С чего она взяла, что аборигены жмут руки?

— Агхелли… — повторил за ней человек. И запнулся. — Я понял, кто ты. Мы нашли тебя у обломков. Я догадался, я помню. Мобиль для путешествий в космосе. Но ты не носишь янакки.

Она не знала, что ответить. Да и что тут отвечать? Все не так. Не так! Второй беспокойно заерзал на сиденье, и женщина мимолетно пожалела, что они не наедине. Из этого она бы вытянула что нужно.

Агелика потупилась, подгоняя затуманенные анестезией мысли.

Нужно спросить, куда ее везут! Что ее ждет. Не похоже, что они настроены враждебно, но как знать?.. Нет. Поздно. Скалы за прозрачным куполом расступались. Все еще отделенное от них волнами песка, вдали показалось похожее на муравейник строение.

— Это храм, — проследив ее взгляд, бесцветно сказал темнолицый. — Радуйся, что мы нашли тебя первыми. Городские зеваки свели бы тебя с ума.

Скорее гора, чем муравейник. Шесть концентрических кругов: балконы, террасы, пандусы и далеко вдающиеся в пески каменные пирсы. Десятки похожих на насекомых летательных аппаратов. Над верхним ярусом валил дым, поднимаясь из металлических труб.

— Не бойся. Ты попала куда нужно.

Темнолицый… как он там себя назвал? Кмун? — наконец-то выдавил улыбку. Кажется, он сам считал ее ободряющей.

— Почему храм? Какой храм? К кому вы меня везете?

— Храм — это место, без которого не работает техника. Здесь хранятся знания тысячелетий.

Она хотела спросить что-то еще — но не учла, как быстро движется аппарат. Когда Агелика набрала в грудь воздуха, над ними замелькали железные мостки.

Темнолицый поднялся.

Женщина тоже хотела встать — но в глазах потемнело, а голоса превратились в далекое бормотание. Видно, на долю мгновения она лишилась чувств, а когда пришла в себя — Кмун все еще стоял над ней, без всякой жалости глядя на Агелику.

Чертова анестезия!

Она словно плыла в медленных темных водах. Между ней и пришельцем как будто повисла дымка. Из-под ворота скафандра вдруг запахло кровью. Черт… Неужели все так плохо?

Когда мгла стала совсем уж непроницаемой, Агелика почувствовала, как ее подхватывают необыкновенно сильные для человека руки.

Темная и гладкая, совсем как черный мрамор, кожа пришельца пахла пылью.

Запах сводил жреца с ума.

Чужачку положили на металлическое ложе, выстланное теплым и мягким материалом, чей секрет затерялся в веках — и девять щупалец косметической машины непрестанно колдовали над ее бледным телом.

— В Книге Цифр сказано, что их использовали до вод жизни, — тихо проговорил Лайва.

— И что?

— Да то, что пока воды не придумали, предки не только уходили, — младший жрец всплеснул руками и замялся, подыскивая слово. — Они… ломались! Это машина-лекарь, понимаешь?

Может, и так. Кмуну было сложно такое представить. Сперва трое щупалец дочиста отскребли ее тело, отслоив корку крови и грязи. Еще одно высунуло тонкую иглу и вонзило в кожу.

Пахло потом. Пахло кровью. Но через все пробивался запах, от которого жреца охватывал трепет.

Боги и предки! Какой позор…

Ты жрец, сказал себе Кмун. У тебя есть женщина, что дарит удовольствие тремя тысячами способов, описанными в завете наслаждений. У тебя есть обряды повеления, которые заставляют мир оставаться собой, и нарушать их — табу. Так должно быть, потому что так хорошо, и думать об ином нет смысла.

Но запах женщины, исходивший от чужачки, оглушал Кмуна. Ни одна подательница удовольствий не пахла так. Быть может, воды жизни не только обновляли тело и обостряли чувства, но и… что-то отнимали у них у всех?

— Как думаешь, кто она? — хрипло спросил Лайва.

Он тоже чувствует, понял жрец. И тоже не знает, что с собой делать.

— Она из предков, — хмуро произнес Кмун. — До вод жизни, еще до всего, предки послали корабли к другим мирам. Блестящие серебряные иглы, они стартовали из глубоких шахт… Я не знаю, чего они хотели, — закончил он. — Все это никому не нужно. А теперь и вовсе позабылось.

— И ты… Думаешь, она знает, как работает техника?

— Должна знать.

Кмун отвернулся. Но обнаженное тело по-прежнему стояло перед глазами. Видят боги, она была уродлива! Бледная, невысокая, с покрытым морщинками лицом и чересчур широкими бедрами. Подумать только, жрец всегда считал Лайву коротышкой, но рядом с ней тот казался полубогом.

И ее рука. Кмуна тошнило при взгляде на перелом.

— Из предков? — вдруг встрепенулся Лайва. — Нет. Из прапраправнуков. Мы еще из первых поколений… ну, после… А у них? Сколько поколений прошло у них?

Кмун не хотел знать. Да и у младшего жреца голос дрогнул.

— Нужно все рассказать старшим!

«Обряд десятилетия, — мог бы напомнить Кмун. — Половина занята в церемониях, а еще половина отсыпается». Но он понимал, что собрат ищет только повод сбежать. Пусть. Жрец и сам бы с удовольствием ретировался, да только Лайва прикатил косметическую машину прямо в его покой. Куда сбежишь из собственных комнат?

Когда Лайва ушел, жрец вышел на балкон, зависший в трех тысячах локтей над песками. В особенно ясные ночи отсюда виднелось зарево огней над Шрилагатом. Дивное зрелище, но все же хорошо, что храм стоит в стороне от города. Вдали от шума и толкотни сухой воздух пустошей пах как само время.

Жрец нахмурился. Запах чужачки преследовал его и здесь. Горячий и пряный, тот исходил даже не из комнаты, а от одежды. Словно, прикоснувшись к пришелице, Кмун ею замарался.

Жрец осторожно раздвинул медные цепочки — удостовериться, что чужачка по-прежнему без сознания. Та лежала с закрытыми глазами, энергетический колпак над ложем был совсем прозрачным — но все же иногда посверкивал холодными голубыми искрами.

Боги! Предки и боги…

И он сам же себя оборвал.

Мы привыкли боготворить предков, а они уродливы и низкорослы, так говорил себе Кмун. Не так, не так должно происходить воссоединение… И он тут же спрашивал себя: разве не для радости рожден человек, не для нового опыта?

Он подошел к ложу. Косметическая машина уже закончила с рукой, кость больше не торчала во влажном месиве. Щупальца напылили на предплечье чужачки белый и твердый браслет. Такая уязвимая, она все же казалась гордой, почти надменной — с заострившимся чертами и бледными, плотно сжатыми губами.

Медленно, с опаской, он протянул руку и, преодолев сопротивление барьера, коснулся здорового плеча. Потряс. Сперва легонько, а потом сильнее — но пришелица не шелохнулась.

Кровь стучала в ушах, а тело стало легким. Пальцы его скользнули по белой округлости груди — и сжали податливую кожу. Звезда, смерть, одуряющий аромат — все это сводило с ума.

Он плохо помнил, что происходило дальше. Урывки, клочья ощущений. Ляжки чужачки были мягкими и холодными, хотя на вкус жреца полноватыми. Поначалу он волновался — только глупец бы не волновался на его месте — но вскоре забыл обо всем, остались лишь он, его желание и осознание того, что она из них… из предков.

А потом произошло странное.

Нет, чужачка не очнулась — но ее тело сжалось в спазме, грудь ходила ходуном, выжимая из легких воздух. Кмун только и успел, что отстраниться, спешно запахнув мантию. Она еще раз пару раз вздохнула, судорожно глотая воздух и выдыхая резко, в голос…

И в этот миг, как в плохо поставленной мистерии, в дверях вновь появился Лайва.

Тело чужачки продолжало выплевывать воздух. Потом она прижала ладонь к губам, еще несколько раз в голос выдохнула и села.

— Ч-что… что с тобой? — едва прошелестел коротышка.

Как согрешивший, неспособный выбросить свой грех из головы, Кмун все не мог оторвать взгляда от ее лона. Догадался ли младший жрец? Или нет?

Но слова чужачки быстро вернули его в здесь и сейчас.

— Я закашлялась…

Странное слово. Янакка перевела, отыскав понятие в корпусе языка, но смысл ускользал от Кмуна. Что это? Еще одно из уродств предков?

— Ты… что? — переспросил Лайва.

Хорошо ему, подумал жрец. Коротышка опасался всего и всегда, да и от природы простоват. Кмун же думал, что пришелица еще ничем не помогла, но уже пробудила старинное чувство страха. Все, что она делала — и даже когда не делала ничего, само ее присутствие — заставляло душу беспокойно ерзать в теле.

— Это все бактерии, вирусы… — смущаясь наготы, женщина подтянула ноги. — Их же всегда полно, верно? Незнакомая среда. Если организм ослаблен…

Повисло молчание. Женщина, если и побаивалась, то виду не показывала. Она ощупывала белый браслет на предплечье.

— Бактерии?

Слово также было знакомым и незнакомым одновременно. Смутные ощущения. Понятие, которое знали предки, еще когда создавали янакку — но с тех пор забытое, вместе с секретом создания мобилей и знанием, как остановить пересыхание моря.

— Миллионы микроорганизмов… — говорила она, но Кмун едва улавливал, что она рассказывала, — существуют вместе с нами, ведь так? — Женщина делила тело на клетки, что умирали и обновлялись, и опасные стада кормились ее плотью, и защищали плоть, и просто плодились в складках кожи и ее чреве…

— Боги! — тонким испуганным голосом выдохнул Лайва. Лицо его посерело, как пустошь на рассвете.

— Но ведь… — Она вдруг поняла, что сболтнула лишнего. Умолкла, подтянув колени к подбородку.

В напряженной тишине Кмун первый вычленил главное.

— Разве машина отцов не должна тебя починить? — спросил он, не обращая на собрата внимание. — Почему ты еще…

Неисправна? Сломана? Проклятая янакка!

Удивительно, но губы женщины тронула улыбка.

— Это очень старый аппарат. Очень! Ты человек, чернолицый, и я тоже. Но наши миры разделились, и со дня разъединения родились сотни новых вирусов. Откуда же машине их знать?

Она что, смеется над техникой отцов? Жрец отвернулся, лихорадочно ища слова.

Стало полутемно, и в зале сам собой зажегся свет. Лайва отступил к стене. Жрец понимал собрата. Его тошнило.

Но хуже тошноты, хуже страха, что вся эта дрянь расползется, по храму, затем по городу и миру — был треск разрушенных надежд. Черные, гладкие и блестящие ленты дорог, что вновь пересекут просторы пустошей. И механические дома, что один за другим выплевывают мобили и механических слуг… все рушилось, не успев даже как следует начаться.

Выпрямившись, он коснулся рукояти очистителя.

— Нужна динамика, — говорила она, а Лайва бледнел, краснел и не знал, куда деть руки. — На уровне клеток… умираем и возрождаемся, каждую секунду… Ведь так же, да?

Только бы она не поняла! Очиститель — длинный резной жезл, весь покрытый филигранью символов. Чужачка знает, что оба они жрецы. Быть может, она примет скипетр за предмет культа?

В тот день Кмун впервые увидел смерть. А когда красный шар солнца коснулся выжженных скал — тогда он убил сам, просто направив очиститель на живое существо.

— Что?.. — только и успел спросить Лайва, когда вспышка на миг озарила каждый угол зала.

— Мы еще не закончили, — жестко оборвал его Кмун.

— Почему? — Коротышка заметно побледнел, но не спорил. Даже он понял, что это было нужно. — Чужачки больше нет, и падающей звезды тоже. Никто… ничего больше…

— А эти мелкие твари, что пожирают изнутри? Славны были предки, что истребили их… — Боги, как он устал за день. Как никогда раньше. А ведь предстоит самое сложное. Рот Кмуна, должно быть, скривился от страха, но он все же выдавил: — Мы коснулись нечистоты, Лайва. Мне кажется, я чувствую, как внутри меня копошится стадо… Остались мы. Мы угрожаем миру.

Коротышка успел прижать ко рту ладонь, прежде чем исчезнуть в еще одной вспышке.

— Остался я, — зачем-то вслух сказал Кмун.

И поднес очиститель уже к собственной груди.

Позже, когда воды жизни стекали с его воссозданного тела, жрец еще чувствовал далекий отзвук страха. Как будто он забыл нечто важное. Но воды омыли его благословенным забвением, унося из памяти равно печали и радости. Славны будут предки вовеки!

Он знал, что скоро все пройдет.

Каменные перила, что ограждали балкон, уже сотни лет как начали крошиться, а воздух пах пылью — и временем. Ша-тул наливался светом, а подательница удовольствий смиренно опустилась меж ног жреца, повинуясь жесту. Когда Кмун запрокинул голову, отдаваясь умелому язычку, на него взглянули тысячи звезд.

Все они были прочно закреплены на небесной тверди.

Ни одна из них не намеревалась упасть.