Как Фатхи уберег мою память

Осень 1998 года в Нью-Йорке была на редкость теплой. Зима пришла в самом конце декабря.

Совершенно незабываемым временем оказался тот ноябрь: именно тогда мы с моим другом Фатхи доказали, что современные психологи мало знают и что дружба может гораздо больше, чем коммерческая психотерапия. Той осенью у меня начались большие психологические проблемы, от которых частично пропала память, и нам с Фатхи удалось не только вернуть мою память, не прибегая к помощи профессионалов, но также вернуть мне состояние счастливой безмятежности, то есть совершить немыслимое.

Мне совершенно необходимо поделиться этим с читателями.

С Фатхи нас связывали интимные отношения. Араб и русская, мусульманин и православная – не сильно мы друг от друга отличались. Нас объединяли любовь к книгам, дорогим духам, эксклюзивной одежде, а также нам обоим нравились изысканные способы проведения свободного времени. А еще нашей страстью было плавание.

Что мы в Нью-Йорке делали? А мы там прятались от бесконечных проблем «наших чертовых семей», как Фатхи часто повторял. Родственники Фатхи были неудачниками, точно так же, как и мои.

Сравнивать наши семьи, точнее, те бесконечные проблемы, которые они вносили в нашу жизнь, было нашим любимейшим занятием. Иногда его рассказы превосходили мои, иногда наоборот.

Мы оба бросили блестящую карьеру на родине, и оба надеялись на новую здесь, в Нью-Йорке, «когда придут документы». Иммиграционные документы. На самом деле, мы тогда почти любой разговор начинали со слов «когда придут документы».

Ну, по поводу памяти. Та чудесная, теплая, сказочная осень все больше и больше наполнялась яркими красками, и по мере того, как сезон становился прекрасней, я, напротив, становилась мрачнее, печальней и все больше худела.

Как-то раз на одном из бруклинских пляжей, сидя на кожаной куртке Фатхи стоимостью не менее $400, расстеленной на песке, мы курили сигареты и любовались морем.

– Фатхи, – начала я разговор. Мы говорили на английском – неродном для нас обоих языке, но мы говорили очень выразительно.

– А? – он вежливо повернулся ко мне и с улыбкой посмотрел прямо в лицо. Фатхи всегда был бесконечно вежлив. Его лицо, если описать его одним прилагательным, можно было описать так: «умное».

– Что-то не так, Фатхи. Чем красивее становится все вокруг, тем тяжелее у меня на душе. Я не знаю, что случилось, Фатхи.

– Может, сильно устала.

– Может, но вряд ли. У нас с тобой тяжелая работа, но я работаю как лошадь с шестнадцати лет. (Тогда мне было 28, мы с Фатхи работали официантами в одном из маленьких ресторанов в Манхэттэне 6 вечеров в неделю).

– М-м-м… Попробуй выудить что-нибудь милое из своей памяти.

– В том-то и дело, Фатхи, что мне кажется, что раньше, до тебя, ничего хорошего не было, а теперь у меня хроническое переутомление, добавь к этому иммиграцию.

– Знаю. Попытайся вспомнить что-нибудь хорошее. Ты должна, ты вспомнишь. Все могут.

Я отрицательно покачала головой.

– Ну ладно тогда. Пойдем сегодня вечером на дискотеку с Набилом.

Набил был его другом, тоже из Туниса.

Мы пошли в одну из тех арабских дискотек, где полиция на входе проверяет каждого на наличие оружия. В переполненном зале почти не было женщин, а я была единственной не-арабкой. Тем вечером у меня появилось странное чувство, что я понимаю базовый арабский – сладкий язык, рожденный для поэзии, и только для поэзии.

Летели дни такого прекрасного ноября. И с той же скоростью, с которой они летели, я очень быстро погружалась в депрессию. Во сне видела неприятные тоскливые пейзажи и первым делом каждое утро вытаскивала пачку сигарет из-под подушки, потом выкуривала две штуки. Когда под подушкой не оказывалось сигарет, я плакала. Чувство постоянного эмоционального измождения постоянно, повсюду стало нормой.