Вот единственный способ избавиться от крыс.
Мы с мышами относились друг к другу со сдержанной злобой, или, лучше сказать, со злобной сдержанностью. Я им ставила мышеловки, а они смеялись над мышеловками. По ночам я слышала, как они шептались между собой, и почти разбирала детали их планов, по-мышиному мелочные. Они думали, как бы стянуть кусок сыра или даже шматок орехового масла из-под рокового рычага, который по идее должен был их прикончить смертельным ударом по шее. Я слышала, как они хихикают над мышеловкой-кормушкой.
Злобный, съедобный: мыши обожают стихи и вообще любят всякие банальности и глупые игры; из-за них у меня в голове засели эти дурацкие рифмы. Из-за этого я тоже не люблю мышей. Но все эти глупости — еще полбеды. Самое большее, на что способны мыши с их идиотскими играми, — это докучливое, мелочное беспокойство, и к нему я постепенно привыкла. Все-таки я — человек, а они — всего лишь мелкие грызуны.
А вот с крысами у нас война. Тут уж или ты, или крысы — что-нибудь одно. Крысы все равно выиграют. Но сражаться надо до последнего.
Я обязана их победить.
Сначала я пробовала то, что мне предлагали продавцы в магазине скобяных товаров, для которых война — это способ нажиться. Я пробовала железные рычажки на пружине — вроде тех, над которыми смеялись мыши, только крысиного размера: больше и грубее. Крысы тихонько освобождали их от напряжения и приманки. Их партизаны прокрадывались на поле боя под самым носом врага — под моим то есть носом — так же тихо уходили обратно. И притом ни малейшего движения, ни звука, ни шороха.
Я отравляла приманку, но они с отвратительной крысиной догадливостью избегали яда. Я купила специальные ловушки для крыс: продавец меня уверял, что они прижмут и зафиксируют их коварные мерзкие лапки, и поутру обездвиженному грызуну ничего не останется, как только пялить на меня свои злобные глазки. Я этого так и не дождалась. Крыса знает разницу между невольным подарком и человеческой хитростью. Крысы не шутят и не смеются: где-то в стенных проходах они тайно злословят на мой счет.
Однажды, когда у меня еще было недостаточно выдержки, чтобы не обращать внимания на мышей, я купила кота. Я приобрела его за пять долларов у обыкновенной домохозяечки, жившей на той же улице, из тех соображений, что выносить присутствие в своем доме одного чужака все же лучше, чем терпеть десятки пискливых и глупых маленьких грызунов. Кот был толстый и белый, с бессмысленными голубыми глазами и с каким-то нелепым именем — не то Пушок, не то Пышка, — которое я отклонила сразу, как только эта дурочка мне его назвала. Вместе с уверениями, что, если бы у ее сопливой дочки не было аллергии, она бы лелеяла это животное, пока оно не состарится и не помрет от ожирения.
Я принесла кота в его корзинке к себе домой и наказала ему, чтобы он окупил свое содержание мышиной бойней. Но очень скоро поняла, что он сам — паразит, и ничего больше. Эта тварь просто сидела на полу рядом с моим стулом или кроватью и смотрела на меня так, словно я ей что-то должна. «Корми себя сам», — сказала я ему.
Он не желал. Жирные мыши так и носились сквозь стены, но несчастная скотинка хотела кормиться за мой счет, как она привыкла, и еще имела наглость надеяться, что я ее с удовольствием обслужу. Ее присутствие становилось все более и более ощутимым, как будто это был не мой дом, а ее. Кот таращился на меня часами. Просто невыносимо. В конце концов при помощи метлы, которую я потом выкинула, я была вынуждена запихать костлявую тварь обратно в ее корзинку и отнести в засохший лесок подальше от дома.
«Не надо притворяться, — говорила я коту, когда он не хотел вылезать из корзинки и бежать в лес. — Кто ты: мужчина, вольный стрелок или паразит?» И я ушла, зная, что от мышей никуда не деться: по крайней мере я больше никогда не пущу к себе в дом самоуверенных эгоистов. Мыши хотя бы трусливы, несмотря на склонность к браваде.
О крысах я тогда даже не думала.
Мыши кошачьего вторжения почти не заметили. Их смогли вытеснить только крысы. Когда появились крысы, мышиная возня умолкла. Мыши знали, кого бояться.
Чтобы избавиться от крыс, необходимо было принять меры гораздо суровее, чем те, которые не помогли избавиться от мышей.
Я купила оружие. И стала сидеть допоздна на кухне. Одну, вторую, третью ночь. Днем я спала, сказавшись больной, — крысы терпеливы, и одну, две, три ночи они могут и подождать. На пятую ночь одна крыса тихонько вышла погулять перед плитой. Мне было слышно, как клацают о линолеум ее когти. Я медленно подняла дуло своего девятимиллиметрового пистолета. Эта тварь остановилась на полпути и посмотрела на меня. Она была размером примерно как два моих кулака, со сдержанной злобой в глазах. Я прицелилась в ее темное неряшливое тело и нажала курок. От выстрела я оглохла, и прежде чем я стала искать глазами остатки трупа, прошло какое-то время. Отчетливая черная дырка в дверце духовки — вот все, что я увидела. Крыса убежала.
Следующие три ночи они ходили взад-вперед по кухне, уже ничего не стесняясь. Заложив уши ватой, я палила при малейшем признаке появления крыс. Глаз мой зорок, а рука тверда, но мне не удалось убить ни одного зверя. На третью ночь ко мне пришли двое полицейских, и когда мне в конце концов удалось отправить их восвояси (тот, который поменьше, подозрительно на меня оглянулся), я разрядила обоймы в своих пистолетах. Вообще-то человек, который защищает свой дом от непрошеных гостей, не должен привлекать к себе внимание блюстителей закона — но я вот почему-то привлекла.
Крысы, бессовестные обманщики, были бы рады и такой «победе», одержанной за чужой счет. Но я не доставлю им этого удовольствия. В этой войне человек сражается со зверем: тут или я их, или они меня. Я не позволю им вступить в союз с людьми — моими одноплеменниками. Я убрала оружие подальше в чулан.
Я ввернула во все патроны самые яркие лампы, в одиночные плафоны на потолке вставила прожекторы, а в люстры с несколькими патронами — лампы накаливания по 150 Ватт и не выключала все это круглые сутки. Я купила еще плафоны и тоже ввернула в них лампы по 150 Ватт. Ходила я в темных очках; спала днем, повязав глаза черной тряпкой. Но даже в темных очках свет меня ослеплял. Я обнаружила, что не могу дойти до ванной, не споткнувшись. Крысы, не выдержав этой пытки, будут лежать у меня на полу, визжать и биться. За стенными панелями была темнота, которой они жаждали, но они бы оставались голодными, если б сидели там все время. И они не могли уйти.
И все-таки, когда в своем перегретом, ослепшем от света доме я ощупью добиралась до шкафа на кухне и брала с полки коробку с хлопьями для каши, я находила новые дыры, прогрызенные в картонной коробке и внутренней целлофановой упаковке. Рядом с россыпью крошек от пшеничных хлопьев лежало несколько твердых темных какашек — небрежно-уверенная роспись наглого паразита.
Как они это делали? Крепко зажмуривали свои глаза-бусинки, чтобы избежать световой радиации, и ориентировались в моем доме по подсказкам коварной памяти? Я хотела это выяснить, но в ослепительном электрическом блеске не могла проследить за ними. Они опять обратили мою атаку себе во благо.
Раз мне не удалось уморить их голодом с помощью света, приходилось просто лишить их пищи. Я убрала с кухни все, что могло быть съедено. Остатки пиццы и китайских блюд, которые я приносила домой, я заворачивала в целлофан, а по ночам отвозила их на машине к контейнеру для отходов, стоявшему в одном тупике в полумиле от моего дома, и выбрасывала.
Крысы не ушли. Я слышала их возню. Какашки стали появляться посреди кухни, где я — о ужас — наступала на них и поскальзывалась, пока не научилась смотреть себе под ноги. Они были рядом с моей кроватью, в коридоре, на дне ванны. Крысы совсем обнаглели.
Я выскребла кухню дочиста. Не оставила ни потеков апельсинового сока на шкафу, ни крошек от тостов. Я часами пылесосила пол. В любом углу моего дома можно было проводить хирургическую операцию.
Если, конечно, не считать следов крыс, все время перебегавших мне дорогу.
В их проделках не было ничего забавного: тут проглядывала смертельно серьезная цель. Они провозгласили себя хозяевами места, где я, человек, живу; им теперь нужно мое полное поражение, они ждут, когда я отдам им все, что имею. Это было написано отметинами зубов, которые они оставляли на ножках моей мебели. На крысином языке эти отметки означали требование капитуляции. Их захват моего дома был тщательно спланирован и чужд всякого милосердия — несмотря на то что мне удалось отчетливо увидеть лишь одну крысу: ту, которая увернулась от первой пули. Я не смогла их уничтожить.
Как я могла от них избавиться? Крысы для людей — не пища, а нежеланные приживальщики. Пока не было человека, крысам приходилось честно конкурировать с сотней других зверей, и они влачили жалкое существование. Им наступило раздолье, когда появились люди. Крыс создала человеческая цивилизация. Чтобы омрачить их ленивое, преступное торжество, не жалко эту цивилизацию и разрушить.
Так я думала, сидя на кухне — она была холодной, очень светлой и стерильно чистой, но все-таки оставалась игровой площадкой этих паразитов. Нигде не было видимых следов их присутствия, как и следов присутствия мышей, которые были здесь раньше и которые сбежали от крыс, испугавшись их мускулов. Но я-то чувствовала, что крысы здесь. Я знала, что теперь они осмелели и бродят по всем комнатам моего дома, стараясь не попадать в поле зрения. Кухня, где совершенно не было пищи, — это их цитадель. Я сижу у себя на кухне, со свечой и зажигалкой. Рядом, в бумажном пакете, лежат утренние газеты за две последние недели, аккуратно свернутые. Их девственный вид был испорчен. В одном углу бумага покусана и оторвана. Где-то из нее сделали гнездо для отвратительных розовых писклявых крысят.
Я то зажигаю, то гашу зажигалку. Зажгла свечу и подношу к пакету. Немного отодвигаю; снова подношу ближе. Я выключаю свет, снова подношу свечку к газетам и впиваюсь взглядом в отгрызенный край, освещенный оранжевым пламенем. Если я подожгу дом, они все погибнут, поджарятся в проемах между стен, их трупы съежатся и обуглятся. Пожарные зальют их водой из шлангов, и по кусочкам они выплывут в сточную канаву.
Пламя коснулось пакета. Я почувствовала, что вот сейчас их глазки внимательно за мной наблюдают. И поняла, что огонь не причинит им никакого вреда, что они уже готовы удрать с корабля, как всегда удирают крысы. Пламя их не настигнет. Они будут смотреть на пожар из кустов, окружающих двор, а когда пепел остынет, вернутся за трофеями и растащат последние остатки пищи.
Газета съежилась, показались желтые языки пламени. Я затоптала его ногами. Даже древнейшее и самое смертоносное оружие человека бессильно перед крысами. На бежевом линолеуме, как напоминание об окончательной победе грызунов, осталась черная рябь.
Пока человеческая нога попирает землю, паразит по имени крыса будет пользоваться плодами нашего труда. Чтобы справиться с крысами, надо уничтожить все, что сделано людьми. Это не в моих силах.
Но на войне, как на войне. Выйти из боя — значит капитулировать, капитулировать — значит попасть в рабство.
Вздувшийся линолеум воняет чем-то химическим. Я чувствую, как они подглядывают из-за шкафов, из-за плиты и холодильника, чтобы узнать, чем кончились мои эксперименты с огнем. Конечно, разочарованы тем, что я так и не довела это дело до конца: не осталась бездомной и не сгорела, — а они бы в это время просто-напросто переселились в соседний дом. Одним человеком меньше, двумя десятками крыс больше.
Я слышу их безостановочную возню. Мне кажется, я вижу, как они подергивают усами. Они здесь, вокруг — интересуются, что я еще предприму, ждут очередной трагически-безнадежной попытки. Их упрямое стремление выжить любой ценой убеждает меня в том, что животные и правда превосходят нас, людей, в плане жизненной силы. Мне казалось, что я вложила в борьбу все силы, но крысиных сил оказалось больше. В этот миг я почти поддалась отчаянию. Я применила все средства, которые способен выдумать человеческий ум, но их звериная живучесть одержала верх.
Когда я почти сдалась, наступил переломный момент.
Человеческими силами тут не справиться. Их звериный мир слишком мал, слишком настойчив, слишком полон жизненных сил. Мне не достать их из нашего «верхнего» мира, мне не навлечь на них гибель.
Только в их собственном мире, мире животных, их можно поймать, разорвать на клочки, уничтожить. У животных не бывает такой ненависти, как сейчас у меня в душе. В ненависти с крысиной душой может соперничать только душа человека. Только человеческая ненависть, соединенная с голодом животного, может равняться с ненавистью и голодом крыс. Я бы все отдала, чтобы убить хотя бы одну из них. Во мне растет жажда убийства крыс. Она меня пожирает. И я послушно делаю все, что велит мне страсть.
Чтобы преследовать убегающих крыс, мне надо быть меньше в размере. Чтобы настигнуть их за углом, я должна быть проворной и гибкой. Я должна чувствовать, как они пахнут. Я должна их слышать. Свое широкое лицо я превратила в охотничье острие, в плотоядный кончик стрелы. Я тянула свои уши вверх — все выше и выше, — чтобы слышать их прогорклое дыхание. Я расширила свои зрачки так, чтобы никакая темнота не могла скрыть крыс от моего взгляда. Ноги напружинились для прыжков. Ногти на руках загнулись и заострились. Я вся — только зубы и когти. Я слышу, как они бросились во все стороны. Слишком поздно.
Я — крысиная смерть.
Кошка рвет на себе неудобную одежду, запутавшиеся рукава, застежки-молнии, в которые попадает шерсть. И вот она свободна, и одним плавным прыжком оказалась за холодильником.
Шипение, горловой рык, короткий сдавленный писк — эти странные звуки много часов раздаются по всему дому, от подвала до чердака.
В конце концов власти объявили, что дом покинут хозяином.
Когда владение выставили на продажу, его пришел осматривать подрядчик покупателя. Он сказал, что в его многолетней практике это владение самое чистое и опрятное из всех, если не считать дыры от пуль на кухне.