Как Надя своих друзей спасала

Ехал я как-то в Москву дневным поездом. Было это ранним летом. Посмотришь в вагонное стекло, за ним плывут удивительной чистоты зеленые поля. Воробьи, сорвавшись с проводов, тучами провожают нашу стремительно несущуюся электричку.

В вагоне с каждой стороны рядами поставлены по два кресла лицом друг к другу. Кресла удобные, как в самолете. Хочешь — сиди, гляди в окошко. Хочешь — читай или спи.

В нашем маленьком сидячем купе, кроме уже немолодой женщины с круглым приветливым лицом и тучного дяди, который, чуть тронулись, тут же начал дремать, ехала еще девочка-подросток — длинноногая Таня. О том, что зовут ее Таней, нам сообщила провожавшая ее мама. Танина мама просила приглядеть за девочкой в пути, сказав, что в Москве Таню встретят.

Как только отошел поезд, Таня, поудобней устроившись в кресле, вынула из своего чемодана толстую книгу «Двадцать лет спустя» и принялась ее читать. Но, видно, не читалось. Таня смотрела в окно и скучала.

Купе наше сложилось неразговорчивым. Толстяк всю дорогу спал, лишь изредка перекидывая свою тяжелую розовую голову справа налево. Женщина — она, как и толстяк, сидела против меня — что-то вязала, ловко перебирая множеством похожих на огромные булавки деревянных спиц…

Что касается меня, то, прочитав до конца газету, я тоже вздремнул и, сколько проспал, не заметил.

Открыл глаза я, когда поезд приближался к большому городу километрах в двухстах от Москвы. Толстяк спал. Женщина продолжала вязать. Таня, с закрытой книгой на коленях, всё так же глядела в окно.

В эту минуту пассажирка напротив меня, перестав орудовать спицами, тоже стала глядеть в вагонное стекло. Потом, вздохнув и не обращаясь ни к кому, сказала:

— И всё тут знакомо, и всё будто не так. Город-то уже не тот. Нет, совсем не тот.

Она посмотрела на Таню и, скорее утвердительно, чем спрашивая, проговорила:

— Тринадцать тебе, наверно?

— Двенадцать исполнилось в мае, — отчего-то покраснев, ответила Татьяна.

Женщина понятливо кивнула.

— Теперь все рослые, — сказала она. — Иногда в трамвае такую увидишь — только в баскетбол и играть, а ей шестнадцати нет. Наше поколение поменьше ростом. Война рост приостановила. Да и с чего бы? Питание-то какое было! Откуда взять?..

Она опять взглянула в окно и продолжала:

— Для меня война вот в этих местах прошла, хоть, я и родилась в Ленинграде. Так уж получилось. Здешнее-то ой как памятно!.. В особенности как я от немцев уходила, да не одна.

Увидев, с каким интересом на нее смотрит Таня, да что и я не против послушать рассказ, женщина решилась поведать нам свою историю.

— Вот такая, как ты, я тогда была, — начала она, обратившись к Тане. — Тринадцать мне зимой стукнуло. Вытянулась, ноги тонкие. Кто посмотрит теперь, так и не поверит. Мама, бывало, глянет на меня, вздохнет и скажет: «И до чего же ты худущая, Надежда. Вон и ключицы торчат». Я своей худобы не замечала. Что мне?! Бегала, носилась. На коньках гоняла. Каток-то у нас был рядом, в Таврическом саду. Еле, бывало, дождусь морозов. «Снегурки» под мышку — и на каток… Зимой там по субботам играла музыка. Ну, да не о зиме. Про лето рассказ. Уж куда как лучше началось оно, а кончилось…

Как пришли летние каникулы, отправила меня мама к тете Дарье — ее сестре. Вот в этих местах она жила. Домик у них был на краю, города, на берегу реки. Небольшой такой домик. Хозяйство было: поросенок Борька, куры, козочки. Две их было у тети Даши — Зинка и ее дочка Динка. Динка ростом уже догнала мать, но дурашливая была. Все прыгала, прыгала… А как они меня полюбили!.. Я их кормила, водила пастись на Волгу. Тут вон тоже Волга, ее верховье. Дальше она уж становится настоящей-то Волгой. Недалеко от нас был мост. По нему ходили машины и на лошадях ездили. Большой был мост, деревянный. А по берегу хорошая трава росла, густая, у моста я привязывала нашу Зинку. А Динку и не надо было привязывать, она от матери и так ни на шаг. Только иду, бывало, за ними, Динка увидит и вскачь несется ко мне. Рады, что не бросила их, пришла. Домой как собачки бежали. Зинка впереди, а Динка за ней.

С утра меня все ждали: и козы, и Борька, и курочки. Вставала я рано, чтобы тетя не успела их без меня накормить.

По Ленинграду я не скучала. Чего было скучать? Знала — кончится лето и вернусь домой, в Ленинград.

Весь день я была с тетей. Дядя работал на текстильной фабрике, на другом краю города. Дядя вставал рано. Я и не слышала, когда он уходил. А уж когда тетя зашебаршит по хозяйству, тут я обязательно вскочу и — к своим козочкам, к Борьке: «Здравствуйте, вот и я!.. Как спали?»

Тетя мне говорит:

— И чего ты, Надежда, всё дома толчешься? Пошла бы в город. Сходила бы в кино.

— Успею, — отвечаю. — Мне еще сколько у вас жить!

И вот однажды в воскресенье решила: схожу, пожалуй, в город. В кино «Октябрь» шла картина «Джульбарс». Это про овчарку, которая служила на границе. Так мне нравилась эта картина!.. В Ленинграде смотрела три раза.

Утром попили чаю с горячими лепешками. Ох, и вкусными же были те лепешки! Они блестели от масла, а корочка хрустящая-хрустящая. Никогда не ела потом таких вкусных лепешек.

Наша улица была очень тихая. Даже в воскресенье ни одного человека не встретишь. Да и удивляться нечему. Самая крайняя улица по-над Волгой. Если мост перейти, там уже колхозные поля, а невдалеке и деревня.

Ну вот, попили мы чаю, я и пошла. Дошла до трамвайного кольца. День такой был радостный! Села я в трамвай. И стала смотреть в окно. Замелькали вывески, каменные дома с магазинами. Мне сходить было нужно в центре, на шестой остановке.

Еду, отсчитываю остановки, гляжу через стекло и удивляюсь: на одном углу толпа, на другом…

Вышла я из трамвая и в самый раз угодила в толпу на углу, где было кино. Гляжу — все стоят, притихли и слушают, что говорят по радио. Рядом со мной женщина с новым чемоданом. Я ее потихоньку спрашиваю:

— Тетенька, что случилось, про что говорят?

А она отвечает:

— Война, милая, вот что. Фашисты на нас напали. Бьются уже наши с ними.

Я открыла рот, а сказать ничего не могу. Только и смогла выговорить:

— Как же это они посмели?!

Женщина взглянула на свой чемодан, вздохнула.

— Вот, — говорит, — достала какой хотела. В очереди стояла. К сестре собралась в Витебск. Не виделись семь лет. Куда я теперь, в какой Витебск поеду? И зачем покупала?

Не знаю почему я тогда сказала:

— А я из Ленинграда. Гощу здесь в Слободе.

Женщина не в ответ мне, а как бы про себя:

— Нет, на Ленинград он бомбы еще не бросал. Ничего не передавали. Вон на Киев, на Минск-то — да.

В эту минуту умолкло радио и заиграла музыка, Громкая такая музыка — марш. Только смотрю кругом — мужчины мрачнее тучи и женщины готовы расплакаться.

Как узнала я про войну, не захотелось мне и в кино на «Джульбарса». Побежала опять на трамвай. Скорее назад, к тете, к дядюшке. Они же там сидят и не знают ничего.

Только они всё уже знали. Тетя была так рада, что я вернулась. Можно было подумать, что в городе уже идет война. Дядя посмотрел на меня и говорит:

— Не видать проклятому Гитлеру нашей земли. Бивали и не таких.

Я тогда много песен знала. Некоторые исполняют и теперь по радио. Пока назад в трамвае ехала, все песни перепела про себя. Особенно любила: «Если завтра война, если завтра в поход — будь сегодня к походу готов!..» Вот, значит, война уже не завтра, а сегодня…

Говорю своим:

— Я в Ленинград поеду, к маме, к папе. Раз война…

Дядя не хочет и слышать.

— Никуда ты, — заявляет, — Надежда, не поедешь, пока о том не распорядятся родители. Зачем ты там сейчас летом?.. У нас тут не будет войны. Ленинград тоже далеко. Пройдет лето, и уедешь домой. Твое дело маленькое. Пока отдыхай. У нас здесь безопасно.

А уж как мне хотелось домой, в Ленинград! Сбежать, думаю, что ли?.. Назад же не вернут. А потом решила: побуду еще у тети. Наши, школьные, ведь тоже кто куда разъехались на лето. Осенью соберемся и обсудим, что нам делать, раз война. А до осени она, может быть, и кончится.

Только хоть дядя и говорил, что у них будет безопасно, а со второго дня войны по вечерам велели занавешивать окна, да так, чтобы на улицу и щелочки светлой видно не было. Это чтобы фашистские самолеты ночью не разглядели городских улиц. Увидят, объясняли нам, и сбросят бомбу.

Но бомб на нас никто не бросал. На тетиной улице всё оставалось по-старому. Про войну узнавали только из газет и по радио. Да еще плакали женщины. Это когда с нашей улицы провожали мужчин на войну. Но, не прошло и месяца — всё стихло. И раньше, бывало, редко кого встретишь, а тут и вовсе никого не видно. В домах остались только старухи и ребята. Ну и старики, конечно.

Дядю на войну не взяли. Во-первых, он еще с гражданской был инвалидом, во-вторых, был каким-то начальником на фабрике, и без него там не могли обойтись.

Теперь дядя и вовсе почти не бывал дома. Уйдет с восходом солнца, приходит — я уже сплю. Иной раз и не ночевал.

Расцветало лето. В лесу появились первые грибы. Война не кончалась.

Всем выдали карточки на хлеб и продукты. Нам еще пока хватало чем кормить поросенка и куриц. И травы для козочек росло достаточно. Лето-то ведь какое выдалось! Правда, теперь я своих любимиц водила подальше к лесу. Там еще и веток наломаю с кустов. Им очень нравились зеленые листики. Жуют, только головами мотают вправо, влево и поглядывают на меня. Спасибо-де, очень вкусно…

Из Ленинграда мама написала, что отец ушел в народное ополчение. Вестей от него пока нет. Сама мама пошла работать на завод, где раньше работал отец. Мне писала, чтобы я жила у тети.

А тут к концу лета и вовсе письма из Ленинграда перестали приходить. Но я всё писала маме и писала. Стали говорить, что немцы уже под самым Ленинградом и что город окружен. Потому и нет оттуда почты. Правда, по радио из Ленинграда передавали музыку и читали стихи. Я послушаю, и на душе легче. Значит, мама там и ничего с ней не случилось.

У нас всё еще было тихо. Фронт остановился километров за сто пятьдесят. Дальше фашистов не пустили. Столько они потеряли танков и солдат, что дальше идти не могут. Я надеялась — вот скоро отгонят гитлеровцев от Ленинграда и я поеду домой.

Начались налеты и на наш городок. Прилетали чаще днем. Зенитки как залают, залают. Смотришь в небо — снаряды высоко разрываются белыми облачками. Тут и немецкий самолет увидишь. Страшно мне почему-то не было. У нас в саду была вырыта щель, чтобы прятаться, но мы не прятались. Тете было некогда, а я ни за что не хотела в щель. Зачем мне?! Если и взрывались бомбы, то далеко от нас. Зенитки стреляли так громко, что мы и взрыва бомб не слышали.

Так и жили мы. На войне не на войне и не по-мирному тоже.

Но вот и осень наступила. Приезжает дядя как-то днем с подводой и говорит, чтобы мы с тетей немедленно собирались. Он нас отправляет в деревню к своей сестре, которая живет в двадцати пяти километрах от города. Дядя объяснил, что фашисты прорвали фронт и движутся сюда. Что вот-вот начнется страшная бомбежка и обстрел и что он не имеет права рисковать нашими жизнями. Дядя говорит:

— Город фашистам, конечно, не сдадут, но бой тут будет жаркий и на щель, что у нас в саду, нечего надеяться.

Тетя запротестовала:

— Как же я брошу свое хозяйство? Да и ты как же один?

— Я от своей фабрики никуда не имею права уходить, — сказал дядя. — А вам оставаться необязательно. Может быть, это всего на день, на два. Как стихнет, я сам приеду за вами.

Я забеспокоилась за своих козочек:

— Кто же их тут станет кормить, и Борьку тоже?

— Ничего. Я сам за ними пригляжу, и с Марфушей договоримся. Ничего с ними не случится.

Сказал, а сам нас торопит: скорей да скорей!

Марфуша была нашей соседкой. Быстренькая такая, вертлявая старушка. Она к нам заявлялась каждый день. Скучно ей. Жила одна. Придет и тете чем-нибудь поможет. Но больше она приходила просто так, чтобы поболтать про всякие новости. Она знала про всё. Тетя ее так и звала Марфушка-болтушка. Теперь эта Марфушка к нам прибегала по три раза на день со всякими невероятными сообщениями. Ни радио не надо, ни газет, Марфуша всё расскажет. Что преувеличит, а что сочинит сама. Тетя на это не обращала внимания.

Позвали Марфушу и договорились. Она обещала за домом приглядывать, и коз пасти, и Зинку доить, и Борьку кормить, и курам насыпать зерна.

— Всё, — клянется, — сделаю, а вы девочку вашу от беды уводите. Мало ли что.

Тетя знала, что не будет от Марфушки большого толку, но дядя торопился на фабрику и нас торопил. Хотел, чтобы мы обязательно уехали при нем.

Так мы и прибыли к дядиной сестре в деревню. С собой, можно сказать, не успели ничего и захватить, Да ведь и думали, правда, на два-три дня, не больше.

И вот что вы скажете?! Девчонкой ведь была. Ложусь спать — всё про Зинку и Динку думаю. Как же они там одни, бедненькие?.. А ну Марфуша забыла их напоить? Только и надеялась на то, что дядя скоро за нами, приедет.

Дядя и в самом деле появился дня через два, но совсем не с тем, с чем ждали. Пришел он пешком. Глаза ввалились, будто он дня три не спал и не ел. Небритый, и лицо почернело. Пришел с чемоданом. Поставил его на пол и, не снимая пальто, сел у стола и лицо закрыл руками. Потом оторвал руки, посмотрел на нас и говорит:

— Всё. Взорвали мы фабрику. Своими руками взорвали. Согласно приказу, чтобы не досталась врагу. — Помолчал, вздохнул и говорит: — Давно ли новый корпус достроили… Горит, наверное, еще. Не в силах я был это видеть, вот и ушел. Делать мне теперь больше там нечего. Не найду здесь нужного дела — уйду в партизаны. Там я еще сгожусь.

Я не выдержала и к нему:

— А как там наши козочки? Кормит их Марфуша?

Дядя взглянул на меня. Вижу, ему совсем не до того.

— Немцев-то еще нет в городе? — спрашивает тетя.

— Пока нет. Бой на подступах идет. Я уходил — горел вокзал, а в нашей Слободе пока тихо.

Тут я возьми и скажи:

— Давайте я схожу за нашими козочками и пригоню их сюда.

Тетя рот раскрыла:

— Да ты что, неразумная!.. Это за двадцать-то пять верст в огонь!

— Так там же тихо пока, — долблю я свое. — Я еще успею… Туда с кем-нибудь на попутных. Сбегаю, и скорее назад!..

Тогда уже дядя строго:

— Еще что надумала… «За козами!»

А во мне, не знаю и откуда, взялось упрямство.

— Всё равно, — заявляю, — я за ними схожу. Мне их жалко. — И в слезы. Тут дядя рассердился не на шутку.

— Только попробуй, — сказал. — Я не посмотрю, что ты уже большая, по-отцовски пройдусь ремнем. Глядите, что придумала!..

Спать легли в тот вечер поздно. Всё судили, что же будет дальше, если фашистов не остановят на Волге. Вон ведь, они со всех сторон рвутся к Москве. Дядя одно говорит: «Не видать им Москвы. Как бы ни было — Москвы не увидят. Вот и Ленинград, уж как грозились, а стоит он и будет стоять».

А я легла и не могу уснуть. Всё мне виделись мои козочки брошенные. Может быть, это было во сне… Динка так жалобно блеет, меня кличет. Зинка встает на дыбы, смотрит, не иду ли за ними.

Солнце еще не поднялось, я и решила: уйду потихоньку, пока тетя с дядей спят, доберусь до нашей Слободы, заберу козочек и Борьку заберу. Ну, а вернусь с ними сюда, что мне сделают? Может, и поругают, но про себя похвалят: «Молодец Надя. Вон какая она! Спасла наших домашних животных».

Так я и улизнула из дому.

С утра уже по-осеннему было холодно. Хорошо, пальто надела, а то бы замерзла. Я ведь надеялась, что устроюсь на какую-нибудь машину до города.

Не знаю, сколько шла, но машин всё не было. Потом какой-то дед вез меня на подводе, пока ему не нужно было сворачивать в сторону. Ну, я опять пешком дальше. Тут догнал меня трактор с прицепом. Трактор вела тетка, на прицепе сено высоко наложено. Я понимаю — куда же меня тут. Но трактористка сама остановила трактор. Подзывает меня:

— Ты откуда, куда идешь?

Я ей объяснила.

— Да ты это что?! — кричит трактористка, чтобы слышно было, — мотор-то работает. — Ты в своем уме, девчонка?! Люди из города бегут, а она туда за козами. Убьют же тебя там, глупая.

Я ничего не ответила, а только быстрее пошла дальше.

Трактор опять меня догнал. Трактористка кричит:

— Влезай наверх, на сено. Довезу, сколько прямо поеду, раз ты такая дуреха бесстрашная!

Не знаю и как, но влезла я на сено, еду, качаюсь. Ехали долго. Потом трактор остановился, я слезла. Отсюда в город никто не ехал. Последние километры шла пешком одна.

Когда к городу подходила, вижу — небо над ним черное, мутное, хотя день и был солнечный. Машин оттуда больше не встречалось. Только подводы и люди. Кто с чемоданами через плечо, кто свое домашнее имущество толкает перед собой на ручной тележке. На вещах сидят маленькие дети. Которые постарше, те сами идут. Некоторые малолетки плачут на руках у матерей. Собаки бегут за хозяевами. Женщины коз гонят, овечек… Лица у всех… лучше бы не смотрела я на них. И все мне навстречу, навстречу, а туда я одна.

Спрашиваю:

— Немцев в городе нет еще?

— Кто его знает, — отвечают. — С утра дрались в пригородах. Город бомбят. По ту сторону всё горит.

А я думаю: «по ту сторону» — значит, не у нас. Значит, еще успею! Прибавила шагу, побежала. Боязно мне стало. И козочек, и Борьку жалко. Сгорят мои милые, а не сгорят — придут гитлеровцы и зарежут их. Дойду, решаю, обязательно дойду, всех уведу. Вот уже и мост. С моста мне наша улица видна как на ладошке. Тут тихо, спокойно и не видать никого, как всегда.

Словом, перебралась я через мост и бегом мимо заборов к тетиному дому.

Прихожу. Калитка отворена, и двери не заперты. Может быть, дядя так расстроился, что забыл и запереть, а может, Марфуша…

Но в доме всё по-обычному было и вещи на месте. Только меня это не занимало. Я поскорей к зверюшкам. Смотрю, куры из своего загона проникли в огород. Бродят где хотят. Все грядки перерыли.

Я к сарайчику. Слышу, поросенок трется, об дверь, хрюкает. Козочки блеют одна другой жалостнее. Зинка стучит рогами о доски. Учуяли, наверное, несчастные, что я пришла. Первым я выпустила Борьку. Он выскочил как ошалелый и давай с визгом носиться по двору. Роет грядки пятачком, ищет, что там есть. Изголодался, видать. А козочки, как открыла сарайчик, сразу ко мне. Прямо что малые дети к матери. Трутся об меня головами. Рады, что наконец пришла.

Слазила я в подпол. Там у тети зимой хранились овощи. Набрала овощей. Прихватила кочан капусты. Вылезла, нарубила всё это второпях, насыпала по кормушкам. Козочки уплетают еду, кажется, и про меня забыли. Борька чавкает с удовольствием.

А там, в городе, что творится!.. Не только взрывы слышу, доносится уже и пулеметная очередь. Я по кино знала, как бьет пулемет. А тут еще что-то как ахнет — весь наш дом задрожал. Бьются, значит, наши. До последней капли крови бьются, не сдают города.

Ну, а мне, понимаю, нужно отсюда удирать. Бегаю по двору, собираю что могу. Корзинку отыскала. Знаете, такую с крышкой на половину? Решила туда посадить куриц и унести с собой. Еще в мешок еды напихала, чтобы покормить зверюшек в дороге. Корзину с мешком связала. Перекину, решила, через плечо, так и пойду.

Я и теперь удивляюсь — откуда у меня такая сообразительность взялась? Ведь всю девчоночью жизнь жила в Ленинграде. Только и умела, что сходить за батоном.

Стала я ловить кур. Сперва мою любимицу — Пеструшку. Но куры все в разные стороны. Носятся по двору, летают, кудахчут как сумасшедшие. С трудом только двух и поймала. А там бахает, там бахает!.. Нашла веревку, сделала петлю на конце. Сообразила так, чтобы Борьке надеть на шею. Пусть бежит впереди, как собачка. Про козочек не беспокоилась. Я знала — они со мной пойдут куда захочу.

Надела я на Борьку свой ошейник. Ношу взвалила на плечо. Козочкам говорю: «Зинка, Динка, пошли!» Они такие умницы, будто поняли, что надо, пока не поздно, удирать отсюда, и побежали к калитке. Борька тянет меня. Еле держу его.

Вышли мы — еще совсем было светло. Я соображаю, что главное — надо поспешить перейти мост. Там уж ничего, там дойдем.

Только мы за ворота, вдруг слышу где-то совсем рядом: «хлю-хлю-хлю-хлю…», да как тарарахнет, земля вздрогнула. Потом-то я уже знала — что мины так хлюпают на лету, а тогда… Ну так вот. Поросенок тут завизжал, будто его собрались резать. Как рванется! Он уже большой вырос, сильный. Я хотела его удержать, да куда там! Полетела со всей своей поклажей носом в пыль. Хорошо еще, падая, сумела придержать крышку корзины и не выпустила кур.

Поднялась, вижу — Борька наш уже в конце улицы и веревка за ним волочится. Минута — и пропал из виду. Вздохнула я — ну что делать?! Одна радость, что Динка и Зинка со мной, а то бы зачем и ходила.

Пошли мы втроем, да еще куры притихшие в корзине. Спешим, торопимся. Надо скорей через мост… Немного до моста не дошли. Тут солдаты с пушками — стволы в небо — и земля вокруг понарыта. Непонятно, когда они и успели. К мосту не пускают. Какой-то лейтенант с пистолетом на боку преградил мне дорогу.

— Нельзя дальше! Мост закрыт. Обстреливается неприятелем.

Я объясняю ему:

— Дяденька, нам на ту сторону нужно.

Он рассердился, кричит на меня:

— Да ты что, ненормальная?! Тебе говорят — мост под обстрелом… Тут «мессер» за «мессером» пикирует, а она: «Туда нужно!» Ты что думаешь, он станет ждать, пока ты перейдешь?

И только он это сказал, как забьют совсем рядом зенитки! Бац-бац!.. А над нашими головами угольником, как журавли, летят самолеты, штук десять, и от каждого вниз словно черные чернильные капли. Я и сообразить не успела, что это бомбы, — лейтенант меня в спину и столкнул в укрытие.

Оказалась я с корзинкой и мешком в щели, а козы наверху. Дрожат, бедные, не понимают, куда это я, что со мной.

— Дяденька военный, — прошу, — спрячьте сюда и моих козочек. Убьют их. — А сама уже их за ноги тащу за собой в щель.

Тут стали взрываться бомбы. Одна, другая, третья… Только в мост ни одна не попала, дальше взрывались. Сделалось тихо, я высунулась из траншеи, прошу солдат:

— Можно мы пойдем? Мы проскочим, успеем…

Но они меня, наверное, и не слышали. В небе загудело, с земли опять забабахало. Три самолета неизвестно откуда выскочили и т-р-р-ррр… т-р-р-ррр!.. — из пулеметов по мосту, по берегу, где мы прятались. Так низко пролетели — на крыльях видны фашистские знаки паучьи. Даже не верилось, неужели ж это не в кино, на самом деле?! Вот он, немецкий летчик-фашист. Даже разглядеть его можно.

Наши опять отовсюду, палят. А один немецкий самолет вдруг задымился черными клубами и пошел вниз. Как стихло, я опять стала проситься на мост. Реву и требую, чтобы пустили.

Лейтенант, который меня затащил в укрытие, спрашивает:

— Ты что, там живешь?

— Честное слово, — отвечаю. — Честное пионерское, дяденька. Меня тетя ждет. Она ведь не знает, где я.

Лейтенант оглядел небо. Оно уже сделалось бледным, предвечерним. Где-то за городом в черном тумане заходило солнце. Поглядел он на небо и говорит:

— Ну, будь оно неладно, вылезай и дуй, чтобы пулей!..

Помог нам лейтенант выбраться из траншеи, мы и побежали. Минуты, может, не прошло — мы были на мосту. Зинка и Динка такие молодцы! Бегут, только копытцами по доскам постукивают.

Как оказались мы на том берегу, так потише пошли. Самое опасное осталось позади. Теперь-то уж дойдем.

Обгоняли нас повозки и военные машины. Посмотрят на меня и едут дальше. Одну-то, может быть, и подвезли бы, а с козами куда ж там!

Настали сумерки. Вдруг я услышала, как вдали что-то ухнуло и, словно гром, раскатилось по земле. Я догадалась: это наши взорвали мост. И вот, скажите вы, отчего так бывает? Там и бомбы близко рвались, и с самолетов по нам стреляли, а я только и мечтала о том, как перебраться на другой берег. Про то, что со мной будет, не думала, а тут такой взял страх, ноги подкосились. А ну бы мост взорвали, пока я еще была на том берегу?.. Вплавь мне с моими козочками, что ли?! Да ведь осень уже. Я в пальто, и поклажа на плечах.

Одну деревню я успела пройти в сумерках. В другой нас уже застала ночь. Темнело быстро. Еле и разглядишь, что перед тобой. В деревне ночевали военные. Возле каждой избы машина или повозки. Решила: найду такой дом, где нет военных, и попрошусь на ночь.

Постучалась в одну избу, в другую: «Пустите, пожалуйста. Нам только до утра. Как рассветет — уйдем».

— Сколько вас? — спрашивают.

— Да я одна, — отвечаю. — И вот еще козочки…

— Что ты, — говорят, — куда же тебя с живностью? У нас беженцы с детьми спят на полу.

И закроют передо мной дверь.

Куда ни просилась, всё то же. В одной избе, правда, сказали, что меня в дом пустят, а коз — в хлев. Я не согласилась. Как мне с ними расстаться?.. Они и так напуганы до смерти.

Остались мы одни на затихшей деревенской улице. Но теперь я и в темноте кое-что могла разглядеть. Небо звездное, луна показалась.

Посреди улицы был колодец с воротом. Рядом — скамейка. Уселась я на эту скамью. Поставила корзину, положила мешок. Козочки возле меня. Я им укрыла головы полами пальто. Сижу, дрожу и страдаю про себя. Жалко мне и людей с детьми из города, и себя жалко. Сижу, проклинаю Гитлера. «Подожди, — шепчу, — получишь от нас, за всё получишь!» А кругом тишина. Даже жутко, до чего тихо. Вдруг слышу, где-то дверь пропела. Потом шаги. Кто-то тяжело топает сапогами. Фонарик вдалеке засветился и погас. Поближе вспыхнул, и снова темнота. Шаги ближе, и ведро поскрипывает. Значит, в нашу сторону идет человек. Подходит к колодцу. Вижу, военный. Подошел, остановился шагах в трех, свет фонаря на меня направил и замер. Удивляется, наверное: что это за фигура с козами? Спрашивает:

— Ты что это здесь?

Я всё объяснила, откуда взялась и что нас с козами никуда в дом не пускают.

Военный помолчал, потом говорит:

— Что же, так и станешь тут сидеть всю ночь?

— Что же делать, — отвечаю. — Просижу как-нибудь.

Покрутил он ворот. Набрал воду, перелил в свое ведро.

— Пошли со мной. Я тебя устрою на ночь. Притулю как-нибудь. Пошли, пошли…

И верно, пристроил в избе, где ночевал сам. В сенях мы приткнулись. Там широкая лавка была, я на ней уселась. Козочки рядом. Только я задремала, дверь в избу отворилась. Я испугалась, вскочила. Ничего, кроме света фонаря, не вижу, а кто-то говорит:

— Ты чего это дрожишь?

И осветил себя. Здоровенный, небритый, и гимнастерка расстегнута на верхнюю пуговицу. Вижу, в руке его котелок, а в нем ложка.

— Голодная, поди, — говорит. — На вот, поешь каши. Хоть и простыла — всё еда.

Сунул мне котелок и ушел, загасив фонарик. Вот так, а я еще боялась его.

Утром, как увидела в двери меж щелей на улице свет, скомандовала своим козам:

— Всё! Пошли!

Из деревни вышли, солнце из-за горизонта поднялось. На улице свежо. Землю за ночь прихватило морозцем. Идти хорошо. Спешу как могу. Зверюшки мои рядом бегут, будто рады тому, что кончилась ночь и скоро дойдем. Долго нас никто не обгонял. Еще две деревни прошли, потом солнце поднялось, пригрело. Скоро сделалось жарко. Я расстегнула пальто, пошла потише. Поклажу свою то на левое плечо перекину, то на правое. С вечера не замечала, а теперь чувствую, как плечи болят. Мешок-то нелегкий, да еще куры в корзине.

Не знаю, сколько прошли. Солнце дошло до выси и поплыло вниз. Грело меня сперва справа, а потом уже в спину стало жарить. По пути покормила козочек. Всё же ноша, думаю, станет легче. Кур боялась кормить. Выскочат — не поймаешь. Хватит, я погонялась за ними.

До деревни, где мы с тетей пристроились, оставалось, наверное, километра четыре. Вдруг вижу, навстречу кто-то идет, похоже тетка. Сблизились — и верно она! А тетя, как увидела меня, бегом к нам. Подошла — и сказать ничего не может. Плачет и вытирает глаза краем платка. Потом уж говорит:

— Ты чего же это такое наделала, Надежда! Побить тебя мало. В городе война, а она туда за живностью… Мы тут не знали, что и думать… Дядя на меня: «Это ты ее проморгала! Иди теперь, ищи. Найди мне, чтобы живую и целую…» Вчера, как люди стали приходить из города, — я ко всем: не видели ли?.. С утра сама за тобой пошла. Иду и реву. Ой, Надежда, Надежда!.. Слава Богу, хоть живая!..

Тетя сняла с меня ношу и переложила себе на плечи. Спрашивает:

— Там что у тебя?

Я рассказала. Она даже ахнула от удивления.

— Ну и ну, — говорит. — Ты бы чего ценного захватила. Дом брошен, а она брюквы для козочек!

— Так как же, тетя, — оправдываюсь я. — В дороге-то их надо было кормить, иначе, может, и не дошли бы. Жалко. Они же не понимают, что война.

Тут тетя пригляделась ко мне.

— А это у тебя что такое, откуда?

Я взглянула вниз и сама ничего не могу понять. Мое новое пальто, которое мне сшили весной, в нескольких местах прожжено насквозь до ватина. Черные дырки. Будто на мне тлели угли. Ничего я не помнила такого. До сих пор не знаю, откуда и взялось.

Женщина умолкла и, подняв с колен вязание, снова принялась за него. Молчала и Таня. Толстяк в кресле напротив, который во время рассказа прислушивался, теперь опять задремал. За раскинувшимися полями гребенкой новых высотных зданий белел удалявшийся город. Тот самый, с окраины которого много лет назад уводила от беды своих козочек девочка Надя.

— Что же дальше с вами было? — спросила Таня, явно неудовлетворенная завершением рассказа.

— Что дальше, — отвечала женщина. — Дальше как со всеми. В сорок четвертом вернулась домой, в Ленинград. Школу там кончила. Рвалась на фронт. Мама не пустила. Да и не к чему было. Война кончалась. Поступила на курсы водителей троллейбусов. Теперь вот уже сколько лет служу линейным контролером. Ну а немецких солдат я только пленных и видела. Они у нас в парке работали по восстановлению. Ну а город, хоть и недолго хозяйничали там гитлеровцы, весь был спален. В центре одни черные стены. Я уж думала — никогда не отстроится. А теперь вон, видели! А где была наша улица, там новый район. Высоченные здания, и больше всё живет молодежь. Ездила я, смотрела — ничего не узнать. И мост огромнейший, на старый ничуть не похож. — Она помолчала и, вздохнув, обратилась к Тане:

— А всё же день тот, когда город горел и бомбы рвались, помню, будто было сегодня. Никогда бы тебе не видеть такого, девочка.

Поезд подходил к Москве.