Канцлер

Глава первая

Жаркий день. Кабинет светлейшего князя Александра Михайловича Горчакова, государственного канцлера и министра иностранных дел, первого уполномоченного России на Берлинском конгрессе. Окна в его квартире на Унтер-ден-Линден широко открыты. Хозяин сидел за письменным столом. На Горчакове был лёгкий халат и расшитая ермолка. Шею его обвивал высокий белоснежный воротничок и шёлковый чёрный галстук, отчего серебристые волосы его, крайне редкие на висках, блестели особенно настойчиво-бело. На слегка закруглённом лице восьмидесятилетнего князя, лице с маленьким подбородком, возвышался тонкий нос, украшенный узкими очками в нежной, почти бесцветной, металлической оправе, из-под которой виднелись насмешливые глаза с припухшими веками. Играя ножом для разрезания книг, Александр Михайлович слушал Ахончева.

Но прежде чем мы воспроизведём слова говоривших, надобно охарактеризовать и второго собеседника. Капитан-лейтенант Аполлоний Андреевич Ахончев, автор нескольких выдающихся статей о Болгарии и о русско-турецкой войне 1877 — 1878 годов, артиллерист, отличившийся 11 июля 1877 года в бою коммерческого парохода «Веста» с турецким броненосцем, сын коннозаводчика и дисконтёра Андрея Лукича Ахончева, недавно скончавшегося здесь же, в Берлине, ныне прибыл сюда из русской армии и Балканах и был прикомандирован ко второму уполномоченному России на конгрессе графу Шувалову в качестве эксперта по стратегическим вопросам.

Капитан-лейтенанту 32 года. Ахончев широкоплеч, широколиц и больше могуч, чем строен. Сейчас вся его сила была направлена на то, чтобы точно передать слышанное им. Он говорил отчётливо, по-военному:

— Русские уполномоченные в отчаянии, ваша светлость. Они умоляют вас приехать на заседание конгресса.

— А что там происходит, дорогой капитан-лейтенант?

— Английские уполномоченные во главе с лордом Биконсфильдом покидают конгресс. Если есть возможность задержать их, то она у вас, ваша светлость.

Горчаков, откинувшись в кресле, спокойно спросил:

— Покидают? И окончательно? В чём причина?

— Лондонская газета «Глоб» внезапно опубликовала текст тайного соглашения, заключённого месяц тому назад между русскими и английским министром иностранных дел касательно конгресса, ваша светлость.

— О, я помню этот текст! Он предусматривал поддержку англичанами нашего требования Бессарабии и Батума. Как же это тайное соглашение могло попасть в прессу? — насмешливо поинтересовался князь. — Ах, лорд Биконсфильд так неосторожен и опрометчив. Ведь теперь влиятельная пресса раздувает скандал, упрекая лорда Биконсфильда в уступках русским? Его министру придется уйти в отставку, а сент-джемскому кабинету взять обратно выраженное им было согласие поддерживать требования русских? Несчастный лорд Биконсфильд!

Здесь уточним для читателя, не слишком сведущего в тонкостях международной политики почти вековой давности: Бэнджамен Дизраэли Биконсфильд являлся главой совета министров Великобритании, лидером консервативной партии. Семидесятичетырёхлетний лорд также был и писателем, но в Берлине присутствовал как первый уполномоченный Британской империи. Покамест мы давали характеристику лорду, Александр Михайлович проговорил быстро, обращаясь к Ахончеву:

— А не кажется вам, дорогой капитан-лейтенант, что Царское Село своей верой, что на конгрессе вся Европа против нас, кроме Германии, подтолкнуло Биконсфильда к опубликованию текста тайного соглашения?

Ахончев молчал.

— Ведь не могу ж я это сказать на заседании конгресса? — рассуждал Горчаков. — И вообще, голубчик, великие люди предпочитают слушать правду с глазу на глаз, да и то не всегда. Хорошо, если я не найду другого способа переговорить с Биконсфильдом, я поеду на это засе-дание. Спасибо, голубчик. Вы свободны. — Ахончев стоял, не уходя. — Вы недосказали что-то?

— Да, нечто важное, ваша светлость.

— Прошу вас, капитан-лейтенант.

— …Я вернулся в приёмную. Здесь я вспомнил, что не передал графу Шувалову те материалы, над которыми без сна и отдыха работал последние три дня. Дежурного офицера в приёмной не было. Доложить обо мне некому. Я присел в кресло у окна, в глубине комнаты, и задремал. Порыв ветра, видимо, колыхнул длинные шёлковые занавеси и закрыл меня ими. Когда я проснулся, сквозь белый туман шёлка я вдруг услышал слова Бисмарка: «Горчаков нас обманывает — он организует сейчас русско-французский союз…»

— Вот как! А Горчаков и не знал этого, — сказал Горчаков.

— Собеседник, граф Андраши, ответил: «Против русско-французского союза единственный ход: союз австро-германский». И добавил: «Но сейчас мы не можем воевать против России вместе с англичанами и турками».

Граф Андраши, министр иностранных дел и первый уполномоченный Австро-Венгрии, знал, что говорил, а поэтому к его словам стоило прислушаться повнимательнее, но Горчаков оставался спокоен:

— Они никогда не смогут. Продолжайте.

— Бисмарк сказал: «И не нужно!» Он заговорил о мечтах пан-Германии и пан-Австро-Венгрии, которые смогут быть осуществлены после того, как Англия, Турция и Россия обессилят себя во взаимной войне.

— В чём же заключаются мечты этой «золотой молодёжи»?

— Разгром Франции, Балканы, Суэц, Египет, может быть, даже Индия. Во всяком случае, я слышал, как Бисмарк добавил: «Англия и лорд Биконсфильд, у ног которого мы сейчас ползаем, поползут у наших». После этих слов Бисмарк показал графу Андраши проект союзного трактата и дальнейших общих планов…

— Любопытно…

— Оба министра обязались испросить у своих государей надлежащие полномочия, после чего германский канцлер объявил, что он сам приедет через две недели в Вену для окончательных переговоров и подписания союзного трактата.

— Граф Андраши взял проект Бисмарка?

— Не могу сказать, ваша светлость. Шёлк, прикрывавший меня, был очень плотен и непроницаем для глаза.

— Великие произойдут от этого непроницания хлопоты. Но что поделаешь! В государственном деле без хлопот нельзя.

За окном послышался стук коляски.

— Экипаж? Не к моему дому?

Ахончев подошёл к раскрытому окну, придерживая створку, и, стараясь остаться незаметным, посмотрел на улицу.

— Коляска Бисмарка, ваша светлость! Князь в мундире, эполетах, раззолоченной каске…

— …непогрешимый папа в кирасирском мундире! О, разумеется, Бисмарк дружит со мной. Но дружба дипломата, клятва женщины и зимнее солнце — три самые непостоянные вещи в мире, молодой человек. Лаврентий, Лаврушка! Слуга вошёл и встал у дверей. — Адъютанту Бисмарка, что передаст опять приглашение князя ехать с ним на заседание конгресса, сказать: канцлер болен. — Слуга ушёл. — Я имел скрытое подозрение на переговоры Бисмарка и Андраши. Но вы, сударь, жирной чертой подчеркнули то подозрение: благодарю. Пока Ахончев кланялся, опять раздался стук коляски. — Бисмарк уехал, а потому вернёмся к Бисмарку. Горчаков, говорите, хлопочет о русско-французском союзе? А вам, сударь, не угодно-с, чтоб он ещё и об англо-русском похлопотал?.. — Указал Ахончеву. — На столе секретная депеша из Царского Села. Огласите.

Ахончев стал читать:

— «Из Парижа сообщают, что знаменитая дальнобойная винтовка Шасспо усовершенствована и к следующей весне, возможно, французская армия будет вооружена ею».

Горчаков перебил:

— Возможно? Нет! Будет вооружена. Лаврентий!

Слуга вошёл.

— В саду ждет приёма граф Развозовский. Пригласи. — Слуга ушёл. — Граф болтлив, глуп, но вид у него снаружи многозначительный, а в задуманном предприятии, чем многозначительнее передатчик, тем успешней. — И, чуть подумав:- Я продиктую вам, капитан-лейтенант, секретную депешу, а вы передадите её шифровальщику. Шифр номер восемь.

— Шифр номер восемь не надёжен, ваша светлость.

— Тем быстрее дойдет до Биконсфильда. Да и граф небось сболтнёт.

Тут как раз вошёл и граф Развозовский, грузный и поживший мужчина около 55 лет, с мешками у глаз.

— А, граф Юлиан Викторович, здравствуйте! — приветствовал Горчаков. Садитесь, садитесь. Можете идти, капитан-лейтенант. Ах, боже мой! Я и забыл о депеше. Граф, разрешите продиктовать при вас телеграмму?

— Если даже и государственная тайна, вполне положитесь на мою скромность, ваша светлость.

— Пишите, капитан-лейтенант. «Царское Село. Министру двора. Прошу сообщить Его Величеству, что я согласен с мнением генерала Обручева о необходимости немедленной посылки к границам Индии армии в двести тысяч штыков. Канцлер, князь Горчаков». Да-с, двести тысяч! На чей-нибудь взгляд число покажется неправдоподобным, но Яго говорил своему генералу более неправдоподобные вещи, а тот, смотри-ка, как успешно задушил Дездемону,

— Осмелюсь спросить, ваша светлость, фамилию генерала, — осторожно поинтересовался Развозовский.

— Кляузовиц, граф.

Развозовский удовлетворённо кивнул:

— А-а… слышал. Благодарю.

Ахончев, записав текст депеши и откланявшись, ушёл, а Развозовский, вздыхая тяжело, посмотрел на Горчакова… Канцлер перехватил его взгляд:

— А ты что-то грустен, Юлиан Викторович? Опять проигрался?

— Хуже, хуже! Дочь моя уже пришла, ваша светлость?

— Нет еще,

— Стремлюсь увидеть дочь, но трепещу! Она, живя в Лондоне, превратилась как бы в мрамор. Обелиск, а не дочь! Через неё унижен, страдаю. Спасите!

— Что произошло?

— Горе произошло. Дней десять назад встретили вы меня на Фридрихштрассе. В тот час умер коннозаводчик Ахончев, и его жена известила меня, что я назначен по завещанию душеприказчиком.

— Не годны вы, граф, душеприказчиком. Ошибся покойный. Я скорбел и тогда и теперь скорблю.

— И правильно скорбели! Предвидели бездну, ваша светлость! Вы, помните, зашли со мной на квартиру покойного и даже взглянули на его бумаги, которые я увёз к себе.

— Увозить к себе бумаги я, помнится, вам не советовал, граф.

— И правильно! А я не послушался, увёз. Векселя, расписки, вексельную книгу, будь она проклята! Ведь вексельная-то книга исчезла, ваша светлость.

— Плохо.

— А того хуже, что в той вексельной книге отмечены мои векселя, под которые я брал деньги у покойного Ахончева.

Горчаков без всякого выражения полюбопытствовал:

— Векселя вами не оплачены?

— Наоборот, ваша светлость, оплачены.

— Всё равно мошенничество. Так? — Развозовский молчал. — Весьма сожалею, что полковник, командир Лубенского гусарского полка, пойман будет в мошенничестве. Да и где? В Берлине, у немцев. Позор, милостивый государь, позор.

— Ваша светлость, ни духом, ни глазом не виновен. Кроме того офицера Ахончева, что сюда с Балкан к графу Шувалову прикомандирован, приехал ещё наследник. Лютая личность! Делец, коммерсант. Поднимут скандал, пожалуются немцам, поволокут в немецкий суд… а у меня дочь пишет умные книги о славянах, ваше превосходительство, на всю Европу, у Гладстона и лорда Биконсфильда приглашена…

— Боже мой, да вы ещё вдобавок и пьяный?! В такую жару! Покиньте меня, сударь, покиньте.

— Ваша светлость, Александр Михайлович, спасите.

— Покиньте меня. Впрочем, обождите. Не ради вас, ради дочери буду снисходителен последний раз. Похлопочу. Поищем вексельную книгу, раз в ней есть отметки, что ваши векселя оплачены.

— Всеобщая благодарность, ваша светлость, всего света, всего мира и меня, спасён! — Развозовский уже хотел идти.

— Но граф, Юлиан Викторович, взамен хочу попросить у вас услуги.

— Немедленно осуществлю.

— Вы — охотник?

— Страстный, ваша светлость!

— Мне надобно ружьё.

— На зайца или на волка, ваша светлость?

— А разве не всё равно? — спросил Горчаков недоуменно.

— Ружья бывают особые на зайца и особые на волка.

— Мне, голубчик, надо нечто среднее, скажем… на шакала. И не перебивайте меня! Вы пойдёте во французское посольство и скажете военному атташе, господину Леруа, по возможности без свидетелей: «Князь Горчаков страстный охотник».

— Впервые слышу, ваша светлость.

— Но, говорите вы, в России плохие ружья…

— Верно!

— И в Берлине я не нашёл хороших…

— Разрешите рекомендовать мастера, ваша светлость?

Горчаков продолжал строго:

— Не нашёл. Вся надежда на Париж. Вы, милостивый государь, вхожи в салон Гамбетты…

— Гамбетта — могущественный ум, ваша светлость, и метит, и попадёт! В президенты. Но вам налгали. Он не охотник, я это знаю точно.

— Затем вы скажете господину Леруа. Запомните слова: «Гамбетта! Его выдвинул и возвысил дух патриотизма, который горячо сказался в нём в годину испытаний его отечества. На него пал завет великого прошлого Франции, и это сообщило ему необыкновенное обаяние. Он горячий глашатай государственного величия Франции!» Тут вы передохнёте, а затем пониженным тоном скажете: «Канцлер, князь Горчаков, просит достать ему самое лучшее ружьё Франции»,

Развозовский растерян, вспотел, повторяет:

— Гамбетту возвысил… необыкновенное обаяние… Глашатай… Ваша светлость, не слишком ли много пафоса по поводу одного охотничьего ружья? Он шевелил губами, стараясь вспомнить слова Горчакова, идя между тем к выходу.

— Через гостиную, через гостиную, раз вы не желаете встретиться со своей дочерью. Идёмте, граф. Лаврентий! — Вошёл слуга. — Проводи графиню и госпожу Ахончеву в мой кабинет.

Оба удалились, а в другие двери уже входили графиня Развозовская и Ирина Ахончева. Развозовская одета богато, Ахончева — вдова коннозаводчика Ахончева, женатого на ней вторым браком, напротив, одета скромно, в тёмное, монашеское почти, — кроме того, соблюдала траур. Они сели в разных концах комнаты. Ахончева сидела неподвижно, опустив глаза и глядя на свои руки, сложенные на коленях. Откуда-то — из распахнутого окна или из других комнат дома, что, однако, маловероятно, послышались звуки рояля.

Преодолевая тягостное и неприличное молчание, Ахончева заговорила:

— Графиня. Ваша внешность подсказывает мне, что у вас тёплое и ласковое сердце. Я читала книги, вами написанные. Они полны любви к несчастным, любви к нашей родине.

Развозовская ответила:

— Сударыня, я польщена. Мне трудно мерить самой силу моего таланта, но я действительно люблю свою родину, хотя и решила никогда не возвращаться туда. В России душновато, мне она больше мила из окна лондонской моей квартиры.

— Да, я знаю, вы горды…

Развозовская переменила тон:

— Сударыня!

— Не обижайтесь на меня. Я скромная и глупая женщина, случайно попавшая в большой берлинский свет. Господь благословил меня на дела милосердия. Я помогаю раненым, приезжающим в Германию на излечение. Бог приказал мне отказаться от личной жизни, и я подчинялась его приказанию. Вы тоже, сударыня, отказались от вашего личного счастья ради ваших пламенных книг, которые мои бедные раненые читают с таким восторгом.

— Мне очень лестно это слышать, сударыня.

— Хотя в тридцать четыре года девушка, не вышедшая замуж, вполне может считать себя старой девой, и ей остается только писать книги…

— Сударыня! Мне не тридцать четыре года, а всего тридцать, и я не чувствую себя старой девой. Затем, насколько мне известно, ваш пасынок, а мой жених, капитан-лейтенант Ахончев…

— Простите меня, грешную, графиня, я спутала ваши годы с годами моего пасынка…

— Аполлонию Андреичу тридцать два, а мне, повторяю, нет тридцати, сударыня. У вас вообще странная манера разговора, хотя надо сказать, Берлин весь чрезвычайно вульгарен, это даже не Вена, не говоря уже о Лондоне. И если говорить о годах…

— Мне двадцать девять, графиня.

— А вашему покойному мужу было шестьдесят пять!

— И вот именно он, покойный Андрей Лукич, царство ему небесное, научил меня снисходительно относиться к людским слабостям: чванству, презрению к ближним…

— Давая этим ближним деньги под векселя по десять процентов в месяц! Развозовская встала и пошла к дверям. — Лаврентий! — крикнула она. — Где князь? Примет он меня или нет? — Вернулась и села, отвернувшись от Ахончевой.

Повисла пауза.

Ахончева первой возобновила разговор:

— О, господи! Отрекшись от мира, я многое не понимаю в нём, графиня, Только ваши книги связывают меня с миром, в них столько нежности, страсти к детям, к семейному очагу славян. Ах, как я наслаждаюсь ими! Над какой темой вы работаете сейчас, графиня?

При последних словах Развозовская повернулась к ней, ответила сдержанно:

— Славяне в Австрии… чехи, поляки, русины… многие вопросы так темны, так не разработаны…

— Да, да, очень ценная тема. Ваш жених, Аполлоний Андреич, тоже разрабатывает тему Балкан?

— Он эксперт по Балканам при графе Шувалове. И он, и я так заняты, что мы ещё не встречались, хотя я уже пять дней как приехала.

— Я тоже не встречаюсь с Аполлонием Андреичем. Сыновья покойного моего мужа предубеждены против меня, бог им простит их грехи. Но я слышала из уважаемых кругов, что Аполлоний Андреич очень хороший эксперт: правда, говорят, материалы по Балканам он берёт преимущественно у дочери сербского общественного деятеля, проживающего в данное время в Берлине. Вы не слышали о Наталии Тайсич, графиня?

— Нет.

— Бойкая девушка. Двадцать лет от роду, свежесть, очаровательнейшая болтливость… да и какие тайны могут быть у двадцатилетней девушки? Это преимущество тридцатипятилетних дев, сидящих за сухими книгами и привыкших к хранению тайн неиспытанных блаженств, к которым они и приступить боятся…

— Довольно, сударыня! Теперь я поняла вас. Сладкозвучный голос и ядовитые мысли. Вы под маской нежности несёте злобу и коварство. Я буду говорить с вами вашим языком. Тайна неиспытанного блаженства? Да! Она есть у меня. И она, во всяком случае, лучше тайны вашего сомнительного замужества…

Вошедший Горчаков добавил:

— Которую, кстати сказать, пора открыть вам, Нина Юлиановна! Слушайте же. Андрей Лукич Ахончев в продолжение двадцати с лишним лет торговал русскими конями и кожей в Европе. Когда он вступил во второй брак, ему было шестьдесят три, а вам, Ирина Ивановна?

— Двадцать пять.

— Тайны неиспытанного блаженства известны ей в более злостной форме, чем мне, старой деве, ваша светлость. Тайна малопривлекательная, ваша светлость, — попыталась уколоть Ахончеву Развозовская.

Горчаков посмотрел в её сторону:

— Вы хотите сказать, Нина Юлиановна, что такой брак отвратителен? И, однако, вы одобрите его. Мало того, восхититесь.

— Один китайский философ сказал, что человек может быть счастлив в любых положениях, кроме двух: когда его повернут вверх ногами и когда канцлер говорит загадками.

Горчаков произнес назидательно:

— Истина канцлеров огромна и способна внушить страх, если её спервоначалу не преподнести в загадочной форме. Истина Андрея Лукича Ахончева заключается в том, что во все времена своего пребывания в Европе Андрей Лукич был моим тайным агентом.

Развозовская воскликнула изумленно:

— Скупец, дисконтёр, коннозаводчик, картёжник?

— Добавьте, игрок на бегах и пьяница.

— И всё это — притворство?

— Мало того, жертва, подвиг, геройство.

Развозовская несколько неприлично указала на Ирину:

— И она?

— Так же, как и вы, Нина Юлиановна, — ответила та.

— Ну, князь, вы меня поразили.

— Последние годы мой друг Ахончев слабел. Он чересчур много работал это был первоклассный, талантливый и умный агент. Он презирал деньги, вино, великосветскую охоту, кутежи, а ему надо было пить, охотиться, сорить деньгами. Он же мечтал об Афоне, тишине гор, об одиночестве…

Развозовская всё никак не могла поверить в услышанное:

— Андрей Ахончев, выпивавший залпом бутылку вина и проигрывавший в десять минут десятки тысяч рублей?..

— Тому, кому нужно. Словом, Андрей Лукич хотел передать другому агенту свои связи, знания, опыт. В Москве, в славянском пансионе, воспитывалась умная, любящая Россию, красивая девушка. Эта девушка — сестра Райго Николова. Вы слышали о нём? Это болгарский мальчик, переплывший в бурю Дунай с целью известить русских о намерении турок переправиться через реку и напасть на русские войска. Я приказал этой девушке уехать в Софию, стать учительницей русского языка, а кутиле Ахончеву сделать вид, что он влюблён в неё, жениться на ней. Обоим моё приказание было чрезвычайно неприятно. Ахончев знал, что его дети, уже взрослые, не простят ему этого брака. Иринушка, может быть, имела кого-нибудь другого на примете…

Ирина Ивановна порывисто произнесла:

— Нет, нет!

— Они подчинились мне беспрекословно.

— Я, Ирина Ивановна… — Развозовская не находила слов. — Боже мой, как я ошиблась. Мне хочется расцеловать вас, как ближайшего друга…

Ирина Ивановна подхватила:

— Нет, как сестру!

Они вскочили, подбежали и заключили друг друга в объятия, поцеловались. Горчаков охладил их пыл:

— Вы представлены, и теперь можно приступить к деловой части нашей беседы. Я получил ещё одно подтверждение, что переговоры между Германией и Австро-Венгрией о союзе против России вступили в фазу весьма реальную. Документ переговоров находится или в имперской канцелярии у Бисмарка, или у австрийского министра иностранных дел графа Андраши. Что вам удалось, Нина Юлиановна, узнать по этому поводу у австрийцев?

— Вам известно, ваша светлость, что граф Андраши покровительствует полякам, живущим в Австрии…

— …как заклятым врагам России.

— Именно. Поляки поэтому пробрались в правительственную партию и мечтают поставить на место министра Андраши своего человека. Я сейчас приготовила для печати книгу о тяжелой унизительной жизни поляков в Австро-Венгрии. Материал яркий, простой, убедительный. Мой голос, смею сказать, слышен в Европе, и если моя книга выйдет, польской партии трудно будет взять портфель министра иностранных дел Австро-Венгрии, их будут считать предателями.

— И поляки желают?..

— Уничтожения моей книги и запрета на появление серии моих статей.

— На тему?

— О процветании поляков под скипетром Франца Иосифа.

— Но разве полякам самим не интересно опубликовать текст переговоров? Война с Россией вряд ли популярна среди австрийских славян, а тем более сейчас, после того, как мы освободили Болгарию и Сербию. В случае опубликования текста граф Андраши уйдёт в отставку.

— Да, Андраши уйдёт, а мои статьи поставят на его место поляка. И выходит, что ради получения текста переговоров я должна изменить не только славянству, но и России. Хотя я никогда не вернусь в Россию…

— Тем не менее это — прискорбное событие. Я понимаю ваши колебания, Нина Юлиановна. Поляки, как всегда, много запрашивают, а вы, как всегда, щедры. Я уверен, что Ирина Ивановна дешевле купила немцев.

Ахончева покачала головой печально:

— Я разговаривала с клерикалами. Они от меня требуют векселя…

— Ваши векселя?

— Те векселя, которые мне подарил перед смертью Андрей Лукич. Они выданы ему видным сановным немцем… Их на восемьдесят тысяч… Клерикалам надо его разорить. Они сразу предъявят эти векселя к оплате, и сановный немец разорён.

— Прекрасно. Отдайте векселя. Что, вы колеблетесь?

— Нет, я отдам.

— Однако в вашем голосе я чувствую колебание.

— Приехали наследники моего мужа. И… пропала вексельная книга… у душеприказчика… а в вексельной книге покойный отметил выдачу мне векселей… нигде больше… Мне не хотелось бы, чтобы обо мне родственники думали дурно… я теперь так одинока! И я предполагала вернуть им векселя…

— Превосходно. Верните векселя, а клерикалам дайте деньги. Я вам сейчас напишу чек.

— Клерикалам не нужны деньги, они хотят векселя.

— Тогда отдайте деньгами родственникам.

— Получится, что я украла векселя, сбыла их и, испугавшись, возвращаю деньгами.

— А разве возвращённые вами векселя ваши родственники не будут считать возвращёнными под угрозой суда?

— Нет, есть возможность…

— Тяжёлые условия. Я подумаю и скажу вам через полчаса. А пока прошу выполнить следующую работу. Сегодня фельдъегерь привёз от государя карту крайних наших уступок. Вот она. Видите, Петербург совершенно потерял голову. Они уже готовы уступить Бессарабию и Батум! А я… не уступлю. И Россия тоже не уступит! И не могу я показывать эту карту лорду Биконсфильду!

— Как же быть, ваша светлость? — спросила Развозовская.

— Вот другой экземпляр карты. Разница в цвете переплёта. И вот мой план уступок. — Принялся чертить на листе бумаги.

— Бессарабия наша? Батум наш? — спросила уже Ахончева.

— Не подталкивайте моей руки, дитя. Я знаю, какую я веду линию. И эту мою линию вы переведёте на мой экземпляр карты, а императорский… — Горчаков положил бумагу на стол. — Я бы сам начертил, но руки старческие дрожат.

— Мы начертим, ваша светлость, — сказала Ахончева.

— И мгновенно. Я — каллиграф, — дополнила Развозовская.

— А я — учительница чистописания.

— Вижу, вы подружились. Признаться, я трепещу за неё, Нина Юлиановна. Немцы жестоки, и, пока был жив мой друг Андрей Лукич, я был спокоен за неё. Я её люблю, как дочь, я надеялся на её изворотливость, смелость, находчивость…

— О, и ей не занимать стать смелости, Александр Михайлович. Развозовская развернула карту. — Ири- нушка, вы ведите линию с юга, а я — с севера.

Обе взяли карандаши, линейки. Горчаков, увидя это, произнёс, зевая:

— Ведите линию, ведите.

Старик сел в кресло, протянул задумчиво:

— А сейчас за столом Берлинского конгресса тоже ведётся линия. По этой линии выходит, что русское влияние на Балканах растёт по мере того, как Бисмарк даёт ему расти, и что положение русских в Софии непоколебимо, пока Бисмарк его не поколебал. Если б мне сорок, а не восемьдесят лет… Боже мой, как летят годы! Давно ли вот так, рядом, стоял… Это было во время его ссылки в Михайловском… Пушкин. И читал мне стихи. А давно ли парты, лицей и вот здесь — опять Пушкин… Дельвиг… и этот, с длинной фамилией и длинными ногами, Кюхельбекер. И вот с того времени прошло больше шестидесяти… — Он закрыл глаза.

Развозовская тихо обратилась к Ахончевой:

— Заснул? Уйти?

— Нет, он проснётся от шагов. Будем говорить шёпотом.

— Я очень рада, что подружилась с вами, Иринушка. Чувствую, старость близка.

— Ну, какая же старость? Мы с вами однолетки. И вы так прекрасны, Нина. И неужели вы навсегда отказались от любви?

— Навсегда. Поэтому я не встречаюсь с женихом. Я вся отдалась труду. Это нелегко. Одиночество… словно держишь в руках бурю… но, прекрасно! Нет выше наслаждения, как быть одиноким и могучим творцом! — Обернулась к карте. — Нет, нет, устья Дуная остаются за румынами, куда вы ведёте?

— Как можно отдать румынам устья Дуная, они туда насадят немцев!

— Прошу вас, — сказала Нина, отводя руку Ахончевой. — Понятно, что я не могу полюбить, я сухая, чёрствая, но вы — такая красавица?!

— Я тоже навсегда решила похоронить своё сердце в делах милосердия.

— Они вам очень к лицу, Иринушка. Только я вам должна заметить, что манеры у вас московские, вам необходимо побывать в Лондоне. Поедемте со мной.

— Можно мне вас ещё раз поцеловать?

Опять целуются. А в это время вошёл слуга и провозгласил громко, нарушая торжественность момента:

— Ваша светлость, если возможно, капитан-лейтенант Ахончев просит принять Наталию Тайсич.

Горчаков, очнувшись, со сна сказал тёплым, хриплым голосом:

— Проси. — Слуга ушёл. — Впрочем, что это я? Зачем видеть, как мы меняем планы императора. Берите карту и закончите это дело в столовой, голубушки.

Развозовская и Ахончева ушли. Горчаков остался один, он размышлял про себя: «Нет, пожалуй, я мало взял к западу. Надо ещё отодвинуть границу». И последовал за ними.

Наталия влетела, таща за собой Ахончева:

— Он вам скажет правду. Он прикажет вам, капитан-лейтенант. Он канцлер!

— Уверяю вас, сударыня, что канцлер не сошёл с ума. Драться на дуэли| Мне? С сыном Бисмарка!

— Да, вам! С сыном Бисмарка!

— Я всюду спотыкаюсь об имя Бисмарка, — сказал Горчаков, входя.

Однако предуведомим читателя. Возможно, слова и поступки Наталии Тайсич, о которых вы прочтёте дальше, могут создать впечатление, что с виду она крупное, тяжеловесное, нахальное и чрезвычайно голосистое существо. Это будет неправильно. Перед вами хрупкая, нежная девушка, почти ребёнок, с пылающими огромными глазами, передающими её внутренний жар и силу. Все её выходки производили на окружающих веяние восхитительного и тёплого ветерка, а отнюдь не вихря, а того более, смерча. Над нею не судачили — её все любили, и, кажется, она понимала это и чуть даже играла этим.

— Ваша светлость! Я — Наталия Тайсич, дочь сербского общественного деятеля. Мой отец болен. Я помимо его воли приехала к вам! Вы знаете, сербских представителей не пустили на конгресс?

— Знаю, и весьма сожалею, сударыня.

— Нас! Мы первыми подняли оружие против турок, нам — я уже не говорю о территории! — нам даже не дали часу, чтобы выслушать наши пожелания. А болгарам дали всё!

— Если, по-вашему, сейчас много дали Болгарии, а мало Сербии, то придёт время, когда мало дадут Болгарии, а много Сербии. Политика имеет одно драгоценное преимущество — она вознаграждает ожидание и веру в свои силы.

— Мы ждём справедливости, а её нет и нет!

Горчаков подошёл к столу и указал на икону, стоявшую там.

— Эта икона — изображение моего предка, святого Михаила, князя Черниговского. Семьсот лет тому назад в Золотой Орде его поставили перед статуей Чингисхана и сказали: «Поклонись». Его замучили насмерть, но он не поклонился…

— И прекрасно сделал! — воскликнула Наталия.

— Значит, вы, сударыня, не думаете, что славянство здесь — как в Золотой Орде, и статуи Бисмарка, торчащие на каждом берлинском углу, — статуи немецкого Чингисхана? Если вы так не думаете, то вы дождётесь справедливости и победы!.. Господин Тайсич серьёзно 6олен?

— Он болен тем, что его не пустили на конгресс, а вы, ваша светлость, тем, что вас пустили.

— Ваша радость жизни, — князь говорил любезно, — сударыня, лечит мои немощи. Надеюсь, что она также благотворно подействует на здоровье вашего отца.

Наталия произнесла с горечью:

— Ах, ваша светлость! У моего отца ещё вдобавок и конская болезнь!..

— Вот как! Это что — серьёзное заражение?

— Мадемуазель не совсем ясно выражается по-русски, — пояснил Ахончев. Она хотела сказать…

— Я хотела сказать, ваша светлость, видели ли вы конюшни австрийского уполномоченного графа Андраши?

— Граф Андраши большой знаток и любитель коней, — подтвердил Горчаков.

— Видели ли вы знаменитого чёрного рысака с белой отметиной на лбу?

— Август? Великолепный конь!

— Каких он кровей, по мнению вашей светлости?

— Несомненно английских.

Наталия повернулась к Ахончеву:

— А по-вашему, капитан-лейтенант?

— Раньше я думал — немецких. Теперь более склонен к мнению их светлости, как и к мнению английского военного атташе.

— Граф Герберт, сын Бисмарка, уверен, что конь немецких кровей.

— Это чрезвычайно любопытно! — Горчаков едва сдерживал зевоту.

Наталия не видела этого:

— И граф Герберт торгует у графа Андраши этого коня. Спор этот, широко известный в дипломатических кругах не менее, чем споры на Берлинском конгрессе, заинтересовал наше семейство. Дело в том, что мой отец тоже любитель лошадей. Он вырастил рысака сербской крови. Это был конь удивительной резвости и ума…

— Был? Он — скончался? — полюбопытствовал канцлер, чуть не зевая.

— Нет. В Сербию приехал год тому назад богатый русский коннозаводчик Ахончев. Его отец, — указала Наталия. — Господину Ахончеву чрезвычайно понравился наш конь. Он предложил отцу продать его. Отец не соглашался. Я тоже. Но когда господин Ахончев сказал, что на этом коне русский фельдмаршал въедет в Константинополь, мы продали коня. За бесценок!

Горчаков, отвернувшись, всё-таки зевнул:

— Чрезвычайно любопытно.

— Мы полагали, что рысак наш стоит в лагере русских войск в Адрианополе, ожидая решения Берлинского конгресса. И вдруг — описания Августа в газетах, фотографии, рекорды, которые он дает… Не наш ли это Гордый, подумали мы? Но тут ещё затруднение. Мой отец русской ориентации, он не мог пойти в австрийское посольство. Австрийцы сразу подумают, что сербы склоняются к ним…

— Совершенно верно.

— Тогда мой отец захворал, а я попросила капитан-лейтенанта проводить меня в австрийское посольство посмотреть коня. Ведь не могут же подумать австрийцы, что я пришла к ним для дипломатических переговоров?

— Можете быть вполне спокойны, сударыня.

— Одновременно с нами пришли граф Герберт и английский военный атташе. Они спорили о кровях… раскрывают ворота конюшни. Я сжимаю под пелериной нож…

— Позвольте, почему нож?

— Конь, которого я кормила хлебом и овсом, поила водой из нашего родника, будет стоять в австрийской конюшне?! Да что вы, ваша светлость! Я его решила заколоть. Думаю, крикну: «Гордый», он обернётся, и я его — в шею ножом, вот так!

— Такого коня? — Горчаков притворно закрыл рукой глаза, но весело смотрел меж разомкнутых пальцев. — Ужасно.

— Ворота распахнуты. «Гордый», — кричу я. Конь повёртывает ко мне голову. Он! Я бросаюсь с ножом. Но в это время граф Герберт кидается на меня, хватает за плечо, я его за горло, он хрипит…

— Сударыня, у вас страшный характер.

— У нас в горах все девушки такие, ваша светлость.

— Тогда надо мечтать, чтоб ваши горы подольше были неприступными. И что же, зарезали вы графа Герберта? — старик отнял руку от лица.

— Нет.

— Очень жаль.

— Не правда ли, ваша светлость? Его нужно убить. Он отвратителен. У гадкого венгерца ещё более гадкий немец хочет купить сербского коня. Я сожалею, что капитан-лейтенант отнял у меня графа Герберта, хотя, правда, он помял его порядком.

— Вот как! Капитан-лейтенант Ахончев, вы не должны мять сына Бисмарка. Это уже дипломатическое осложнение, в дни конгресса переходящее в конфликт.

— Я не мял его, ваша светлость. Я взял его за шиворот и отбросил.

— На сколько шагов?

— Шагов на десять, ваша светлость.

— А, на десять. Отброшенный на десять шагов немец не изомнётся, его надо отбросить верст на пятьсот от его границы, тогда он кое-что поймёт.

— И опять вы правы, ваша светлость, — восторгалась Наталия. — Ах, как приятно вас слушать! Капитан Ахончев оскорблён, он должен вызвать графа Герберта на дуэль и убить его. И тогда, капитан, я отдам вам моё сердце, а убитого вашего врага буду топтать ногами!

— Сударыня, у меня есть невеста.

— Я самая красивая и самая богатая невеста в Сербии. Я царской крови. А кто ваша невеста?

— Вы знаете её. Это графиня Развозовская.

— Да, она красивее меня и богаче. Значит, вы не будете драться с графом Гербертом? Какая я несчастная! — Девушка заплакала.

— Сударыня, — сказал Горчаков, — разрешите мне успокоить вас. Капитан-лейтенант Ахончев будет драться.

— Тогда, ваша светлость, вы должны устроить так, чтобы я обязательно присутствовала на дуэли.

— Да, да. Я приготовлю вам билет в первом ряду.

— А где это будет происходить?

— На площади, перед Зимним дворцом. Я пришлю вам билеты. До свидания, сударыня, Капитан-лейтенант несколько задержится у меня, а вы при вашей решимости совершенно безопасно можете передвигаться по Берлину.

— Я никого не боюсь. Спасибо за внимание, ваша светлость. До свидания, капитан. Вы убьёте графа Герберта, я уверена!..

Наталия ушла.

Горчаков подождал, пока двери закрылись:

— Приятно, что славянские народы входят в среду европейских, но если они всюду будут входить с таким же шумом, как эта девица, то Европе придётся поохать. Садитесь, голубчик. Итак, вы в неё влюблены? Но ведь она помимо всего прочего совершенно невежественна, она не знает, что такое Зимний дворец!

— Я, ваша светлость, не влюблён. А она не столь невежественна, она взволновалась и не поняла вашей шутки.

— Шутки? Мне сейчас не до шуток, господин офицер. Сейчас вы поедете к себе и подумаете, каких секундантов послать к графу Герберту.

— Но, ваша светлость…

— Вы, я знаю, прекрасно бьётесь на шпагах, а того лучше стреляете?

— Если бы не умел биться на шпагах и не отличал бы курка от дула, я и тогда б не боялся дуэли, ваша светлость. Я опасаюсь, как вы изволили заметить, дипломатических осложнений.

— О, в Берлине столько дуэлей. Немцы их не замечают.

— Но, ваша светлость, если я убью сына Бисмарка?

— У него их много. До свидания, капитан-лейтенант.

Как только Ахончев покинул кабинет, тотчас же растворились двери в гостиную, и поспешно вошли Развозовская и Ахончева.

— Какой смелый офицер! Как предан России и славянству. Его слова заставляют меня передумать моё решение о невозвращении в Россию.

— Покойный мой муж относился, я вижу, к своему сыну пристрастно. Я должна исправить ошибку своего мужа и воспользоваться правами второй матери. Во-первых, он не должен драться на дуэли, ваша светлость…

— Простите, Ирина Ивановна, — перебила Развозовская, — он, разумеется, не должен драться, но какая же вы ему мать?! Он старше вас! Я ему невеста, и именно я должна заботиться о нём. Признаюсь, я не понимала его…

Вошёл слуга и объявил:

— Их светлость, лорд Биконсфильд.

Горчаков обрадовался:

— Приехал? Проси скорей, Да вот что, Лаврентий. Если я тебя крикну два раза: «Лаврентий, Лаврентий», ты не приходи. Приготовь чай. Карту, Нина Юлиановна.

— Какую карту, ваша светлость?

— Карту, которую я вам велел начертить. Да что с вами, сударыня? Ах, понимаю, с вами молодость и любовь…

Развозовская вспыхнула:

— Какая любовь?

— У кого любовь? — вспыхнула и Ахончева.

Горчаков будто не обратил внимания:

— О любви поговорим попозже, а сейчас — карту и прошу вас обождать в гостиной. Не думаю, чтоб лорд Биконсфильд долго задержался у меня.

Развозовская и Ахончева передали ему карту и последовали в соседнюю комнату, а старик закутал ноги пледом, устроился поудобнее и заглянул в карту.

— Превосходно, превосходно! — решил он. — Черта твёрдая, как императорской рукой проведённая. — Потянулся к столу, выдвинул ящик, достал печать, притиснул её к бумаге и положил возле себя карту, а печать убрал.

Только успел он это сделать, как вошёл лорд Биконсфильд, высокий, худой, несколько согбенный. Прядь волос падала вечно на вялое его лицо. Стёклышко блистало в его левом глазу. Поношенный фрак, впрочем, не лоснился, а был, как бы сказать-то, будто бы чуть ветх. Возможно, это происходило и оттого, что у владельца его и носителя была привычка, разговаривая, всовывать руки в задние карманы фрака и помахивать фалдочками в разные стороны. Сейчас же руки лорда были заняты, он держал в обеих крошечный букет подснежников.

Горчаков встретил гостя радушно:

— Дорогой сэр! Биконсфильд! Я безумно счастлив, что вы посетили берлогу умирающего русского медведя, Боже мой! Эти цветы мне? Любимые вами подснежники! И в это время года?! — Старик принял букет из рук гостя и принялся пристально, нарочито громко нюхать. — Амброзия!

Биконсфильд довольно произнёс:

— Учёный немецкий садовод с большим трудом вывел их к моему отъезду, князь. Узнав о вашей болезни, я решил поднести их вам, ваша светлость.

— Миллион, миллион благодарностей, сэр Биконсфильд. Но что я слышу? Вы уезжаете? У вас заболел кто-нибудь в Лондоне?

— Нет, уезжает вся наша делегация. Разве вы об этом не знаете, князь?

— Я никого, кроме врачей, не принимаю. А что случилось?

— Наши враги опубликовали майский наш меморандум. Министр иностранных дел подаёт в отставку. Правительство, вынужденное общественным мнением, пересматривает вопрос о передаче Бессарабии и Батума.

— Но вы должны разъяснить общественному мнению Англии, что Бессарабия незаконно отторгнута от России в 1856 году, а Батум — грузинский город.

— Это так, но вы сами, сэр, толкаете английское общественное мнение на дурные мысли о вас.

— Я, дорогой сэр Биконсфильд?

— Именно вы, князь. Разрешите быть откровенным? Только что Бисмарк вручил мне секретную телеграмму одного дипломата о согласии его на посылку к границам Индии армии в двести тысяч штыков. Я был возмущён. Рука моя совсем было протянулась, но в это время…

— Вы увидали глаза Бисмарка? — подхватил Горчаков.

— Откуда вы это знаете, князь?

— Привычка. Я много раз видел в глазах Бисмарка страстное желание войны с Россией — только чужими руками. Итак, вы, дорогой сэр, увидали это желание, и вам стало страшно?

— Именно, мне стало страшно! Я подумал: «А не обманывает ли меня Бисмарк? Не сам ли он сочинил эту телеграмму?»

— Нет. Телеграмму послал я.

Биконсфильд встал:

— Князь! Это — война?

— Наоборот, сэр. Прочный мир и, надеюсь, когда-нибудь даже союз.

— Но двести тысяч русских войск на границах Индии? Да тогда одних верблюдов потребуется миллиона полтора? Нет, сэр, мы с ума не сошли.

— И мы тоже не сошли с ума.

— А телеграмма?

— Это только надежда, сэр, что вы задумаетесь над ней, увидите глаза Бисмарка и зайдёте перед отъездом к старому русскому медведю. Ведь Бисмарк, подавая вам телеграмму, сказал: «Видите мою дружбу к Англии и вероломство русских? Это означает: надо образовать общеевропейскую коалицию против России с привлечением к участию в ней не только Англии, но и Франции». Будьте откровенны до конца, сэр! Сказал вам такие слова Бисмарк?

— Сказал нечто подобное, князь.

Горчаков долго выпутывался из пледа, чтобы подняться с кресла:

— А между тем его планы — обессилить Россию, Англию и Турцию во взаимной войне, сорвать Берлинский конгресс, а затем вместе с Австрией, которая не будет драться с вами, пойти, сэр, против России! Повторяю, вместе с Австрией разделить Балканы и идти на Суэц, Египет, Индию.

— Князь, ваши слова волнуют меня. Вы всегда, я знаю, говорите, имея доказательства.

— Австро-Венгрия отказалась сейчас выступить вместе с вами против России?

— Нет. Она согласна воевать вместе с нами!

— Сэр, вы — англичанин. Я — русский. Это две наиболее искренние нации в мире. Кроме того, вы прекрасный и искренний писатель, а я — лицейский друг Пушкина и дядя Льва Толстого, двух самых искренних писателей России, которые научили и меня искренности. Будем говорить правду! Граф Андраши сказал вам, что Австро-Венгрия не в состоянии в данное время воевать с Россией?

— Да.

— Благодарю вас, сэр. Если вы останетесь в Берлине на несколько дней, я доставлю вам доказательства переговоров о преступном союзе между Германией и Австро-Венгрией, цель которого — разрушение Европы и цивилизации.

— Я остаюсь, князь.

— Вы благородный человек, сэр.

— Но только взамен, дорогой князь, вы должны отказаться от Бессарабии и Батума.

— Сэр Биконсфильд! Вот карта крайних уступок, присланная мне сегодня Царским Селом. Здесь есть красная черта, за неё не отступит русский солдат. Так сказал мой император. — Биконсфильд сделал движение к карте. — К сожалению, я не могу показать её вам. Она секретна. Это, повторяю, крайние уступки, превысить которые может только война.

— Я убежден, князь…

— Что эта карта удовлетворит обе стороны? Бесспорно. Вам кофе или чаю, сэр? Простите, поздно вспомнил, заболтался. Лаврентий, Лаврентий! Куда он пропал?

— Не трудитесь, ваша светлость.

— Ужасный слуга, но я привык к нему. Лаврентий, Лаврентий! Простите, дорогой сэр, я покину вас на минутку.

— Но у меня нет желания…

— Таков уж у русских обычай, дорогой сэр, гость не уходит без чая. Лаврентий, Лаврентий! Куда он запропал? — По-старчески, еле волоча ноги, Горчаков ушёл.

Биконсфильд остался один. Он сидел у стола. Взор его долго блуждал в разных направлениях, но остановился на карте. Биконсфильд отвернулся. «Нет! Он признаёт меня как самого искреннего писателя Англии, и я не должен обманывать этого доверчивого старика. Я не буду смотреть в карту, хотя…»

Лорд отошёл от стола. С противоположной стороны неслышно раскрылась тяжёлая портьера, и показалось лицо Горчакова. Он наблюдал за Биконсфильдом, разглядывавшим корешки книг.

«Но, с другой стороны, интересы Англии», — рассуждал дипломат. Размышляя, Биконсфильд медленно подошёл к столу и медленно наклонился к карте, заложив руки за спину. Постепенно руки его выползли из задних карманов, фалды опали. Опять показалось лицо Горчакова в складке портьеры.

«Нет, он уважает Англию и доверяет мне как англичанину!» — убеждал себя Биконсфильд и, чтобы преодолеть искушение, вернулся к книжному шкафу. Лицо Горчакова быстро скрылось за портьерой. Между тем Биконсфильд опять повернулся к столу, и сразу же появилось лицо Горчакова. Биконсфильд наклонился над столом, протянул руку, но рука дрогнула… и он отдернул её. «Нет! Если Россия столь могущественна, что бросает небрежно такие карты, лучше их не трогать!..»

Раздались кашель и заглушенный портьерами голос Горчакова. Затем, бормоча, появился он сам:

— Ему, видите ли, сэр, чай все казался жидким. — Кивнул на слугу, несшего следом поднос с принадлежностями чаепития. — Он его делал крепче, он утверждает, что англичане пьют необыкновенно крепкий чай. Ах, эта дипломатическая работа! Даже слуги и те должны обладать дипломатическим нюхом. Если б меня попросили написать воспоминания, я бы написал три тома и озаглавил их «Радости и горести дипломатической карьеры». Радость бы упоминалась только в заглавии, а горести занимали все остальные страницы.

— Многие люди умеют прекрасно говорить, ваша светлость, но редко кто, кроме вас, умеет сказать то, что нужно, — сделал комплимент Биконсфильд. Судя по вашему красноречию, князь, чувствую, что ваше здоровье улучшилось и мы встретимся на конгрессе.

— Непременно, дорогой сэр. До свидания, до свидания. Спасибо за милые цветы и крайне поучительную беседу, а что касается доказательств обнаруженного нами международного преступления Бисмарка, я не замедлю их представить.

— Не провожайте меня, князь, не провожайте.

Горчаков рассуждал вслух:

— Но каким же образом, хотел бы я знать, добудем мы текст переговоров? Вот несчастье! — И обратился к вошедшим Развозовской и Ахончевой: — Вы слышали, что сказал Биконсфильд? Вот прекрасные мысли молодости!

— Александр Михайлович, он совершенно не сказал ни слова о молодости! удивилась Развозовская,

— Я тоже не слышала, Александр Михайлович, — подтвердила Ахончева.

— Тогда он это подумал, — возразил Горчаков. — Он очень умный человек. Он так подумал, и я так думаю. Мне жаль вашей молодости, Нина Юлиановна, и вашей также, Иринушка. Вы ощутили в себе трепет счастья, огонь нарождающейся любви, и поэтому жертвы, которые вы должны принести, чтобы достать известный документ, чересчур огромны и неприемлемы! Да-с, неприемлемы. Я даю вам другое поручение.

Обе запротестовали враз:

— Это невозможно! Мы не желаем!..

— В моем деле я приказываю вам желать то, что я желаю. — Развозовская и Ахончева смолкли. — А как быть иначе, сударыни? — посетовал Горчаков. — Кубок жизни был бы сладок до приторности, не падай в него несколько горьких слёз. Что же касается известного документа, то я решил добыть его сам.

Глава вторая

Кабинет статс-секретаря имперской канцелярии представлял собой нечто поразительно огромное. Обширный стол тянулся от стены к стене, и за него могла бы сесть целая рота солдат, чтобы обдумывать и исполнять письменные распоряжения, если бы, конечно, солдаты писали и накладывали резолюции, а не кололи штыками замешкавшегося противника.

Под стать столу были и громадные часы. Право, отсчитывать минуты было им как-то непристойно — таким стрелкам, такому циферблату и столь широко машущему маятнику впору считать столетия. Дополнял общий вид портрет короля Вильгельма.

Дверь в приёмную была распахнута, а в соседнюю комнату, против того, закрыта. Вошёл лакей, зажёг лампу и вышел бесшумно.

Радовиц, германский министр, резидент в Афинах, секретарь Берлинского конгресса, смотрел корректуру и размышлял: «Не знаю: унижает его такая острота или возвеличивает? Печатать или не печатать?» И прочитал вслух: «В обществе рассуждали о том, как теплее носить меха — шерстью внутрь или наружу». Горчаков сказал: «Если б шерстью внутрь было теплее, то медведи и волки давно бы так и носили».

Из соседней комнаты вбежал дежурный офицер:

— Князь Бисмарк!

Приближающийся топот, крик, брань были тому подтверждением. В кабинет ворвался Бисмарк. Он, как всегда, был в военной форме — чёрный кирасирский мундир с жёлтыми кантами, эполеты и золоченая каска, сдвинутая на затылок. В кулаках он комкал газеты, багровое лицо, с усами, нависающими на подбородок, и бровями, нависающими на глаза, дёргалось. Бисмарк бросил газеты на стол:

— Где статс-секретарь?

— Ушёл обедать, ваша светлость, — поспешно отрапортовал Радовиц.

— Молчать! — выкрикнул Бисмарк. — А вы что здесь делаете, чёрт вас возьми! Вы дурак, а не секретарь конгресса. Благодаря вам напечатано интервью этой дохлой лисы Горчакова. И с кем интервью? С красноштанниками. Я говорил вам, дьявол вас побери, что он хлопочет о франко-русском союзе. Читайте, читайте! — Он схватил газету и сам же прочёл громко:- «Интервью канцлера Горчакова сотруднику французской газеты. Вопрос: что означает разбитая на банкете в Сан-Стефано генералом Скобелевым рюмка и его возглас: „Да здравствует Франция!“? Ответ: разбитая рюмка не всегда означает разбитую репутацию!» — Газета полетела на пол, её в руках сменила другая. — И вот французы обрадовались. Читайте: «Гамбетта разбил бокал бордо в честь Скобелева!» Что это такое?

— По-видимому, ваша светлость, Горчаков при помощи Франции хочет укрепиться на Балканах.

— Всё, что может обеспечить интересы России на Балканах, никогда не будет допущено Германией!

— А что допустит Германия, русские всегда будут считать недостаточным для обеспечения славянских интересов, ваша светлость.

— Русские, если б не Горчаков, сами по себе ничто. Император Александр — мой друг и племянник нашего императора Вильгельма. Но Горчаков скотина!.. Хо-о! Он ухитряется держаться одновременно и за императора Александра, и за либералов, и за Каткова, и даже за славянофилов. А его самого толкают французы и французские деньги! О проклятые красноштанники! Я вас излечу от высокомерия и властолюбия. Я вас посажу, как в 1871 году, на половинный рацион пищи. Вы у меня поголодаете, и это на вас подействует.

— Голод с приличными промежутками — это все равно что умное телесное наказание, ваша светлость. Если наказывают много, без перерывов, то это терпимо. Но если прекратить наказание и через несколько минут возобновить его, то это невыносимо, человек соглашается на всё.

— Вот именно. Я знаю это, Радовиц, из моей практики при уголовном суде. Когда существовали ещё телесные наказания. В нашем суде был некто Ступфени, обязательный исполнитель экзекуции порки. Так у него обыкновенно последние три удара отпускались с удвоенной силой…

— Ха-ха-ха! Чтоб подольше помнили? Вот это и нужно французам, они об этом и мечтают, ваша светлость.

— И канцлера Горчакова надо выпороть! Сегодня же, сейчас же, — и спохватился, — но так, чтобы не было «казус белль», то есть повода к войне. Я знаю, молодая Германия, и вы в том числе, Радовиц, желаете войны с Россией. Опасайтесь! Воюйте! Но чужими руками. На Россию надо пустить Англию, Турцию, Австрию, наконец, пусть они её расшатают, и тогда только немец повалит её! Не ранее, не ранее. Мне известна сила России, я её видел… А князя Горчакова надо убрать.

— Мы уже начали, ваша светлость.

— Каким образом?

— Согласно вашей мысли мы его ударим сначала в самое его любимое место — в остроумие. Мы собираем все анекдоты и остроты о нём. Вот они. Прошу вас ознакомиться, ваша светлость.

— Хорошо. Потом… Но в общем согласен. Издать на французском, английском, русском языках, к его дню рождения, к восьмидесятилетию! Ха-ха-ха! Пусть посмеются. Русские любят чёрный цвет с золотом. Напечатать в чёрной обложке с золотым заглавием.

— Слушаю. Заглавие — «Рассказы об одном византийском чиновнике».

— Нет. Слишком прозрачно. Генерал Мольтке очень умный, я ему верю. Он не устает повторять мне: «Бойтесь „казус белль“ при возможности войны на два фронта». Поэтому напечатайте: «Анекдоты о сановнике». — Бисмарк взял брезгливо корректуру, посмотрел, хмыкнул:- Слово «Горчаков» везде заменить словом «сановник». Второй удар чем?

— Дело коннозаводчика Ахончева.

— Знаю, — Бисмарк отмахнулся, — опасно… Узнали вы, зачем к Горчакову приезжал Биконсфильд, этот Шейлок?

— Наружная охрана говорит, что лорд Биконсфильд вышел к своей карете с сияющим лицом.

При этом Бисмарк сорвал каску и стал стучать по ней тяжёлым, квадратным кулаком:

— Я всегда говорил, что немецкая полиция дура! Наружная охрана! Мне надобно не мнение наружной охраны, а то, о чём говорили Биконсфильд и Горчаков. Полиция, полиция!.. Вот вы, Радовиц, предлагаете дело Ахончева. Чрезвычайно рискованное предприятие, Вы вполне уверены, что полиция нам поможет?

— Отобран лучший чиновник, ваша светлость. Вы его знаете. Он служил в германском посольстве, когда вы были посланником в Петербурге.

— Кто это?

— Клейнгауз, ваша светлость.

Бисмарк, успокоившись, сел за стол и начал постукивать пальцами по каске. Выходил какой-то замысловатый бравурный мотивчик. Бисмарк раздумывал:

— Клейнгауз… Он хороший чиновник. Но он жаден на деньги. Кроме того, он, кажется, играет на бирже через подставных лиц. И с русскими ценностями. Ха-ха-ха! Однажды он сопровождал меня на охоту в Финляндию. Мне угрожала опасность. Медведь вылез из берлоги. Я не мог его разглядеть. Он был весь в снегу. Наконец я выстрелил. Медведь упал в десяти шагах.

— Да, вы прекрасный стрелок, ваша светлость.

— Подождите расстилать ковёр лести. Выстрел не совсем был удачен. Медведь, обливаясь кровью, приподнялся. Вот так, рядом, я ощущал его сильное дыхание. Но я не тронулся. Я зарядил ружьё и в ту минуту, когда он, приготовив объятия, совсем было встал, уложил его на месте!

— Браво, браво! А Клейнгауз тем временем залез на сосну?

— Представьте, он крепко стоял позади меня. Дело в том, что перед охотой я пообещал ему шкуру медведя. Ха-ха-ха!

— Ха-ха-ха! Вот так же, ваша светлость, вы вашей железной рукой всадите пулю в Россию. Её надо разгромить, расчленить, отбросить за Вислу, за Неман, за Днепр, за Волгу, вогнать в Азию — такова историческая миссия немцев…

— Оказавшаяся не под силу Фридриху Великому и Наполеону? Нет, я предпочитаю, чтоб это попробовал Биконсфильд, если уже панцирные суда англичан стоят у Константинополя и фитили зажжены.

— Одно ваше слово, князь, — и фитиль поднесут к пороху!

— Я сказал не одно, а тысячи слов, а фитили только вздрагивают в руках. Я раскрыл Австро-Венгрии не только мои карты, но карты молодой Германии. Австрийцы колеблются. Англичане тоже, хотя я им пообещал почти все моря и почти всю сушу… И ещё этот Горчаков! Уничтожите вы мне его или нет?

— Император Александр раздражён хищениями поставщиков на Балканах. Князя Горчакова можно обвинить в хищениях.

— Каким образом?

— Дело Ахончева… Разрешите сказать, ваша светлость? В приёмной ожидает вас граф Развозовский. Он пришел с визитной карточкой Шувалова, который просит помочь графу. Если вы побеседуете, ваша светлость, с графом Развозовским, план уничтожения Горчакова покажется вам вполне реальным.

— Пригласить графа.

Радовиц с облегчением метнулся к дверям и выкрикнул возле них:

— Графа Развозовского!

Развозовский вошел и сразу же, без всяческих церемоний, бросился к

Бисмарку:

— Ваша светлость! Помогите, — взывал он. — Я обращался ко всем. Я заплатил долг. Но меня, офицера и душеприказчика, обвиняют, что я сам же и украл вексельную книгу.

— Вас обвиняют свои же, русские? Вам надо обращаться или в своё посольство, или в Петербург.

— Я ходил в посольство, они пожимают плечами. Я бросился, наконец, к князю Горчакову, а он, извините, совсем из ума выжил. Он говорит: «Я охотник, купи мне, голубчик, ружьё!» Ну какой он охотник, ваша светлость, срам! В Берлине не нашёл ружья, иди, говорит, во французское посольство…

— Что-о? — захрипел Бисмарк. — За ружьём во французское посольство? И что же вам сказали во французском посольстве?

— Они народ галантный, как известно, ваша светлость. Они послали специальное лицо за ружьём в Париж, и вчера это лицо — мне даже и не показали ружья! — вчера это лицо передало ружье Горчакову.

— Ружья, говорите, вам, граф, не показали?

— Да, а я ли не охотник, я ли не могу посоветовать.

— Граф! — приказал Бисмарк Развозовскому. — Возвратитесь в приемную. Я вас вызову через минуту.

— Ваша светлость, я полковник, и прошу со мной обращаться как с офицером, а не как со слугой.

— Я переутомился, граф. Извините. Я плохо себя чувствую. Мне нужен врач.

— Это другое дело, ваша светлость.

Развозовский вышел с достоинством, а Бисмарк стал задумчиво передвигать каску по столу — из конца в конец. Радовиц внимательно наблюдал за ним.

— С этим дураком церемониться нечего, — сказал наконец Бисмарк. — Он сделает всё, что я ему прикажу. Но французы, но Горчаков… Ружьё… Есть слухи, что они усовершенствовали ружье Шасспо… Радовиц! Направляйтесь во французское посольство, скажите министру Ваддингтону, что я прошу его немедленно принять меня. Я предложу Франции занять Тунис, я помогу им!

— Но воспротивится Италия, ваша светлость.

— Из французского посольства поезжайте в итальянское. Бисмарк просит министра Конти принять его! Я предложу Италии Тунис и столкну таким образом Францию и Италию в Тунисе, и французам будет не до русских.

— Великолепная мысль, ваша светлость!

— Теперь о деле Ахончева. Горчакова надо впутать в это дело. Вексельная книга у вас?

— Вот она, ваша светлость.

— Передайте её Клейнгаузу, и пусть опытный человек, знакомый с почерком Ахончева, впишет туда, что князь Горчаков брал деньги под свои векселя. Есть там записи, в которых бы были заинтересованы наследники?

— Есть запись покойного, что он передает своей жене векселей на 88 тысяч, а также о том, что он получил долг по векселям от графа Развозовского.

— Обещайте вдове, что вексельная книга найдётся, то же самое Развозовскому. Остальным наследникам выгодно, чтоб не нашлась? Так она не найдётся! Во всяком случае, все они должны показать, что канцлер Горчаков помогал графу Развозовскому в уничтожении своих векселей и даже украл вексельную книгу!

— Это будет затруднительно сделать, ваша светлость.

— Затруднительно для того, у кого вместо головы вот это! — и, разъясняя собственную мысль, тяжко постучал по столу. — Пригласите ко мне графа Развозовского, а сами к французам и итальянцам — марш, чёрт вас дери!

Радовиц, вероятно, почувствовав облегчение, что разговор закончен, выбежал, на бегу крикнув в приёмной:

— Графа Развозовского!

Бисмарк бродил по комнате, бранясь в мыслях: «Скоты! Дурачьё! Чурбаны!..» Может быть, что-то из его мыслей и сорвалось с губ, потому что Развозовский, входя, всё так же полный глубокого достоинства, вдруг вздрогнул и чуть даже сгорбился, а Бисмарк взглянул на него внимательно и произнёс:

— Теперь мне значительно лучше. Побеседуем, граф. Садитесь.

— Благодарю вас, ваша светлость, очень благодарю.

— Я сейчас мельком ознакомился с делом Ахончева. Это печальная и подозрительная история. В ней замешан канцлер союзной державы. Оказывается, бумаги Ахончева увёз совместно с графом Развозовским сам канцлер Горчаков? Неужели он был заинтересован в увозе бумаг?

— Нет, нет, ваша светлость, что вы! Да он и не увозил. Я его встретил, пригласил к себе на чашку чаю… я был потрясён смертью Андрея Лукича.

— Но векселя, принадлежащие покойному Ахончеву, и его вексельная книга были уже в то время у вас, граф?

— У меня.

— Прискорбно. Разве князь Горчаков брал деньги под векселя?

— Нет. Он богат.

— Что же он искал в вексельной книге? Каких-нибудь отметок? Условных знаков, известных также вам, граф? Зачем вы приехали в Германию во время конгресса? И зачем приезжала ваша дочь, славянофилка?

— Вы хотите назвать меня шпионом, ваша светлость?

— Может прозвучать и так определение вашего характера, граф.

— Я — шпион? Ну посмотрите в моё лицо. А приехал я, чтоб повеселиться, повидать дочь… и глубоко раскаиваюсь во всём!

— Если вы не шпион, значит, князь Горчаков уничтожал векселя свои и ваши!

— Мои уже были оплачены, ваша светлость.

— Значит, векселя Горчакова не были оплачены? И он не в состоянии был их оплатить? На какую сумму он уничтожил тогда своих векселей?

— Помилуйте, ваша светлость! — Развозовский всплеснул руками и развёл их в стороны. — Какие векселя? И зачем князю занимать деньги? Он состоятельный человек, ведёт одинокую жизнь.

Бисмарк не сдавался:

— Всем известно, что канцлер сластолюбив. Он имеет обыкновение дарить дамам бриллианты, а его посещают красавицы, ваша дочь, например.

— Вы не должны так говорить о моей дочери, — негодуя произнёс Развозовский, и сам удивился, как это у него вырвалось: он перечил самому Бисмарку!

— Тем более, — спокойно согласился Бисмарк. — Вы не хотите компрометировать вашу дочь? Следствие не пойдёт дальше стен этого кабинета, Это особо важное дело, в которое впутан канцлер союзной державы. И никто никогда о нем не узнаёт, кроме государей союзных держав.

— Что же будет канцлеру Горчакову?

— В таких случаях канцлер уходит за преклонными годами на покой.

— Но ведь векселей не было! — опять завёл Развозовский.

— Подумайте. Или уголовный суд, газеты: ваша дочь в качестве свидетеля, вы, душеприказчик, обвинены. Или мой благожелательный доклад государю. И вы с честью возвратитесь на Балканы. Что же касается наследников, то они поймут свои интересы, и вы закончите дело миром.

— Очень трудно, ваша светлость. Канцлер Горчаков ко мне так хорошо относился… нет, не могу!

— Тогда отсюда вам придется направиться прямо к уголовному следователю, и попробуйте доказать, почему вы уничтожили вексельную книгу.

— Я не уничтожал её!

— Довольно! Вы преступник. Вы защищаете жалкого развратного старика, который хочет войны между Германией и Россией.

— Горчаков — и война? Он двадцать пять лет канцлер, и у него была только одна война с турками, да и та продолжалась полгода.

— Тогда суд! — Бисмарк позвонил. На сигнал появился дежурный чиновник, Позовите дежурного офицера. — И повернулся к Развозовскому. — Граф! Офицер проводит вас к уголовному следователю.

— Нет, нет! Не надо.

Бисмарк подал знак, по которому офицер удалился.

— Да, я сознаюсь, — начал Развозовский. — Князь Горчаков заходил ко мне, с тем, чтобы взять вексельную книгу и уничтожить векселя…

— На какую сумму было векселей князя у господина Ахончева?

— На пятьдесят тысяч.

— А не на сто семьдесят пять?

— Да, да! На сто семьдесят пять.

— Князь Горчаков уничтожил эти векселя у вас на глазах?

— Да, У меня… на глазах. Боже мой!..

— Искренность, мой друг, дело трудное, — успокоил его Бисмарк. Вексельная книга в данное время спрятана у него?

— Да. У него.

— Вы можете указать, где именно?

— Могу.

— Подождите в приёмной. Потребуется уточнить некоторые ваши показания следователю по особо важным делам. До свидания, граф. Я приветствую ваше правдивое признание.

Развозовский было вышел, но в дверях остановился, лицо его исказилось страданием.

— Что, мой друг? — забеспокоился Бисмарк.

— Но моя дочь, ваша светлость, узнает о моём позоре?

— Никогда! — торжественно пообещал Бисмарк.

Развозовский вышел. Бисмарк подошёл к зеркалу, поправил каску, проверил, всё ли достаточно пригнано в мундире, и полюбовался собой. Потом он выкрикнул:

— Экипаж!

Двери распахнулись и сомкнулись за ним.

В кабинет, освобождённый от высочайшего присутствия, дежурный чиновник ввёл чуть погодя капитан-лейтенанта Ахончева и любезно предложил:

— Здесь вы можете подождать, господин офицер.

— Это кабинет статс-секретаря имперской канцелярии?

— Да, господин офицер.

— Какое право секретарь имперской германской канцелярии имеет вызывать меня, русского офицера, к себе? — негодуя, заявил капитан-лейтенант. — Он должен сказать о моих проступках, если они есть, атташе моего посольства!

— Речь, видимо, будет не о проступках, господин офицер, а о каком-нибудь деликатном дипломатическом вопросе, касающемся конгресса, предположил дежурный чиновник.

За их разговором через щелку в портьере внимательно следила Наталия Тайсич.

— Но вызван и мой брат! А он — делец и не имеет никакого отношения ни к дипломатии, ни тем более к конгрессу.

— Повторяю, — заверил дежурный чиновник, — мне ничего не известно, господин офицер. Прошу вас не волноваться и подождать минутку. Сейчас я доложу, и с вами побеседует господин статс-секретарь или один из его помощников.

Дежурный чиновник важно удалился. И тогда портьера раздвинулась, на цыпочках вышла Наталия в длинном зелёном бурнусе:

— Тс… Я так и знала, что вы здесь.

— Наталия! Как вы сюда попали?

— Я сидела на крыше.

— На какой крыше? Что вы говорите?

— На крыше дома, рядом с австрийским посольством. Я стерегла коня.

— Какого коня?

— Что с вами? Вы уже забыли моего коня? Гордый! Рысак!

— Да, да! Вы что же, застрелить его хотите с соседней крыши?

— Нет. Я его выкраду.

— Вы? Вы же царского рода, Наталия! Когда в Сербии услышат, что вы украли коня…

— Обо мне будут песни петь! Вы не знаете сербов. Это — рыцари. Там никто не допустит и мысли, чтоб великий сербский конь попал в руки австрийцам. Я его выкраду, и мы ускачем с вами в Сербию!

— Где вы учились, Наталия?

— Сначала я училась в нашей высшей школе, а затем в Афинах, в университете,

— Вам преподавали географию?

— Да. Европа состоит из… — зачастила Наталия.

— Подождите, подождите. Но вам преподавали, что Германия густонаселённая страна и по ней не может незаметно скакать всадник, у которого вдобавок за плечами сидит молодая девушка в седле? Нас арестуют на второй версте.

— Никто не арестует! Мой конь скачет так быстро, что его не заметит ни один полицейский. Всё равно вам нужно отсюда уезжать. А нет другого такого коня, Скачите один. Я поеду за вами в коляске. Я богатая и найду коляску, паспорт, спутников. Я всё могу!

— Но почему мне надо скакать на вашем сказочном коне?

— Мы сейчас отсюда уйдём. Вас будут отговаривать от дуэли с графом Гербертом! Или немцы убьют вас, если вы не откажетесь драться с ним.

— Ах, да! Дуэль! Я и забыл про неё. Ведь я действительно послал вызов графу Герберту.

— Послали. И вы убьете его?

— Пусть уж лучше я его убью, чем он меня.

Наталия внезапно обняла его и припала к губам Ахончева:

— Вот вам награда.

— Что вы сделали?

— Я вас поцеловала. Теперь вы мой жених, — сказала она торжественно.

— Я вам говорил: у меня есть невеста.

— Теперь я имею право её убить. Пусть она не отнимает моего жениха, который бьётся за меня. Ведь я вам нравлюсь? Разве я плоха?

— Вы не плохи. Но, по нашим понятиям, невеста, которая лазает по крышам и крадёт коней…

— Я никогда не лазила по крышам и никогда не крала коней. Это из-за любви к вам. За это меня надо уважать. И неужели у русских такие глупые понятия о девушках и их подвигах?

— Вы удивительно убедительно говорите. И знаете… У вас есть что-то такое в глазах… Но у меня невеста! Что я ей скажу?

— Вы любите другую. Она утопится или уйдёт в монастырь. А если вы мне скажете, что любите её, то я утоплюсь или уйду в монастырь.

— Нина Юлиановна не утопится и не уйдёт в монастырь, но мне чертовски стыдно.

— Идёмте. А то меня поймают. Там шныряют полицейские. Они видели, как я ползла по коридору. Один меня хотел схватить, но я его ударила тупым концом кинжала.

— Дорогая! Вы меня любите?

— Да.

— Дорогая. Дайте слово, что отныне вы никого не будете тыкать тупым концом кинжала, бить поленом или гирей по голове, и тому подобное.

— Даю. Вы мой повелитель. Но вы меня любите?

— Видите ли…

— Я убью себя, если вы скажете, что любите другую!

Она протянула Ахончеву кинжал:

— Говорите.

— Фу-у… Да. Я вас люблю, — выдохнул Ахончев.

Наталия поцеловала его и быстро добавила:

— Больше я вас до свадьбы целовать не буду, Это неприлично. Идёмте. Вам надо скакать.

— Куда скакать?

— Иначе вас здесь убьют.

— Как меня могут убить, когда сюда сейчас придут мой брат и жена моего отца. Все по делу о наследстве.

— Не верьте немцам. Они хитрые. Они — подлецы. Идёмте.

— Дорогая, я не могу бежать. Здесь мой брат, мачеха… их могут убить, я их должен защищать, не правда ли? Я должен остаться.

— Да, вы правы. Вы должны остаться. Но вот вам на всякий случай кинжал.

— Зачем мне кинжал? Оставьте его у себя.

— У меня есть ещё два. — Наталия снова поцеловала капитан-лейтенанта и спохватилась. — Ах, как неприлично! Я и забыла. Защищайтесь. Если вам будет туго, крикните, я приду.

Когда она ушла, Ахончев подумал: «Неужели я на ней женюсь? Это — моя жена? Да это всё равно, что жениться на лесном пожаре! Но, с другой стороны, ни одна девушка не вызывала во мне такого волнения… Но ведь долг — Нина Юлиановна…»

Размышления прервал дежурный чиновник:

— Не появлялась ли здесь девушка в зелёном бурнусе?

— Нет. Я видел в окно, как она только что прошла по саду к воротам канцелярии и вышла в ворота.

— Уже проскользнула в ворота? — Он поспешно выбежал и в дверях комнаты столкнулся с мачехой Ахончева, Ириной Ивановной. Она обратилась к капитан-лейтенанту от самого порога:

— Аполлоний Андреевич. Я удивлена. Неужели вы решились? Поверили, что я похитила векселя… вексельную книгу… пожаловались немцам?

— Значит, это всё… наследство? Уверяю вас, Ирина Ивановна, я не жаловался. Да и мой брат тоже. Мы не знаем, откуда возникла эта история. Мы хотели полюбовно…

— Если б вы знали, как вы меня сейчас обрадовали!

— Мне тоже это очень приятно. Мне лично ничего не нужно. Верните брату эти векселя, и бог с ними.

Ахончева произнесла смущённо:

— Я верну. Хотя… я не могу их вернуть! Я не могу, поймите вы, Аполлоний Андреевич!

— Почему вы смотрите так растерянно, Ирина Ивановна? Уважаемая Ирина Ивановна! Вам достаточно оставлено по духовному завещанию отца, верните брату векселя!

— Да… — и тут же поправилась, — не могу. Они мне нужны.

Ахончев сказал тихо:

— Пока не пришёл брат, Ирина Ивановна! У меня есть свободные деньги, я дам вам взаймы… я понимаю, жизнь за границей, расходы. Возьмите у меня денег, Ирина Ивановна, ради памяти моего отца.

— Ради памяти вашего отца векселя останутся у меня.

— Почему? Расскажите мне. Я всё пойму.

— Да! Чувствую, что и должна рассказать вам после того, как поняла, какой вы человек. Но я не могу. Мне нужны векселя.

— Зачем? У вас долг?

— Да, пожалуй, это можно назвать и долгом.

— Поставщики?

— Можно их так называть.

— Модные?

— Модные?

— Портнихи? Ювелиры? Меха?..

— Нет, нет! И не портнихи, и не квартира, и не обстановка, и не… Я к вам очень хорошо отношусь, но нельзя, нельзя, хотя мне и надо бы всё вам сказать. Родители должны быть чисты перед детьми, да, да… Иначе вы не поймёте, как я вас люблю родительской любовью…

— Ума не приложу, что это такое!

В дверях появился Егор Андреевич, брат Ахончева, и обратился к капитан-лейтенанту:

— Мне кажется, что с подобной особой, брат, тебе не след говорить.

— Ещё ничего не доказано, брат.

— Доказано. Нас вызывают в Имперскую канцелярию. Значит, дело международное. Международное мошенничество? Я вёл свою контору шестнадцать лет. И на меня не падало ни малейшей тени, а тут едва приехал в Берлин, благодаря этой особе, — указал на Ирину Ивановну, — я попадаю в немецкий суд.

— Имперская канцелярия не суд, — успокоил Ахончев брата, — это просто управление делами всей империи.

— Я коммерсант и имею дела с клиентами, а не с империями. Мне неприятно иметь дело с империями, это до добра не доводит. Отойди от неё, брат, прошу тебя. А вас, сударыня, последний раз прошу быть честной.

— Я всегда была честной.

— Простите, не замечал. Обольщать старика, может быть, по понятиям современной молодёжи и значит быть честным, но мы, дельцы, смотрим на это по-другому и называем…

— Брат Егор! Прошу тебя… — взмолился Ахончев.

Вошёл Клейнгауз.

— Господа. Все? — поинтересовался он и обернулся к двери. — Господин полковник Развозовский. Граф! Прошу. Садитесь, господа. Очень рад вас видеть всех вместе…

— Перейдём к делу, — нетерпеливо начал Ахончев. — Что тут такое происходит?

— Весьма неприятная история, — ответил Клейнгауз. — Но, видите ли, статс-секретарь хочет решить её по-домашнему, как говорят в Петербурге, за чайком… Негласно…

Егор Андреевич хмуро взглянул на Клейнгауза:

— Мы ничего не боимся. Мы ничего плохого не сделали.

— Разумеется, разумеется, — заверил тот. — Но, видите ли, и мы, и вы должны искренне разобраться в этом недоразумении, почти загадке.

— Обвиняете вы нас в чём-либо?

— Не подумайте, что это допрос. Нет, нет! Беседа, беседа. Никто ничего не узнает. Глубоко конфиденциально. Итак, начнём. Егор Андреевич Ахончев. Ах, не вставайте, зачем! Расскажите, каковы были ваши отношения с отцом в момент его женитьбы на госпоже Николовой.

— Самые наилучшие. Когда отец приезжал в Петербург, мы все собирались у него. Но приезды его делались всё реже и реже, и от своих знакомых мы услышали, что он в Софии познакомился с какой-то женщиной, сведения о которой были самые неблаговидные.

— В каком смысле?

— Ничего о ней было не известно. Кто? Откуда? На какие средства живёт? Когда я узнал, что отец хочет жениться на госпоже Николовой, я поехал к нему в Софию отговаривать его, но отец сказал, что уже поздно: он дал клятву, когда был сильно нездоров и когда госпожа Николова выходила его, жениться на ней, если выздоровеет. Я увидел, что делать нечего, и уехал.

— Какое приблизительно было состояние у покойного?

— Свыше полумиллиона.

— Какого покойный был характера?

Егор Андреевич ответил неохотно:

— Был недоверчив и очень скуп.

— Каков он был относительно ведения своих торговых дел?

— Очень аккуратный,

— Имущество, которое описано немецкой полицией после смерти вашего отца согласно заявлению капитан-лейтенанта Ахончева, составляло ли действительно всё его имущество?

— Нет. Не хватало около полутораста тысяч.

— На каком основании определяете вы цифру недостачи в сто пятьдесят тысяч рублей?

— Осталась кассовая книга. Вексельная книга пропала. Но и по кассовой видно.

— На каком основании вы заподозрили, что имущество вашего отца расхищено?

— Из рассказа брата Аполлония. Все книги и документы сразу же увёз к себе на квартиру граф Развозовский, который, как известно по кассовой книге, был должен отцу в сумме пятидесяти пяти тысяч рублей. Затем у вдовы покойного оказалось векселей на сумму свыше восьмидесяти тысяч рублей, которые будто бы подарил ей отец. Он не имел обыкновения это делать.

— Были ли такие случаи, чтоб ваш отец передавал кому-либо векселя?

— Не было и не могло быть. Он был скуп.

— Что вам известно о вексельной книге?

— Ничего не знаю, но она у отца была.

— Когда познакомился граф Развозовский с вашим отцом?

— На Венской выставке. Граф тогда интересовался конями и доставлял на выставку лошадей. Ему потребовались на эту операцию деньги. Он обратился к отцу и занял у него около двадцати тысяч рублей.

— Каковы были дела графа Развозовского перед смертью вашего отца?

— Граф продал принадлежавшее ему имение за сумму приблизительно семьдесят тысяч рублей.

— Вправе ли я заключить из ваших слов, что денежные обстоятельства графа Развозовского были блестящи?

— Нет. Имение графа было заложено, и он от продажи едва ли получил пять тысяч рублей.

— Почему вашего отца посещал канцлер князь Горчаков?

— Я об этом ничего не знаю.

— Но ведь слышали вы, что канцлер, князь Горчаков, находился в комнате у графа Развозовского и смотрел бумаги вашего отца, когда в комнату вошёл ваш брат Аполлоний?

— Не помню.

— Вопрос к графу Развозовскому. Когда после смерти коннозаводчика Ахончева вы разбирали бумаги, присутствовал при вашем разборе канцлер князь Горчаков?

— Да.

— С какой целью?

— Он искал свои векселя, — обречённым голосом сказал Развозовский.

— Они значились в кассовой книге?

— В кассовой книге их не было. Они были в вексельной. Покойный записывал в вексельную книгу только суммы крупных должников. Он обозначал в скобках, сколько долга, затем в соответствующей графе через месяц ставил проценты, а если вексель с бланком, то и бланконадписатель. Он говорил своим должникам: «Я лишнего ничего не возьму, у меня в вексельной книге всё записано, я никому не даю расписок, мне чужого не нужно». Вот и я попал из-за этого…

Клейнгауз отвернулся от Развозовского:

— Простите, Егор Андреевич. Что, пропажа вексельной книги выгодна для должников?

— Вообще-то пропажа выгодная для наследников, — нехотя ответил Егор Андреевич. — Вот, например, граф говорит, что уплатил деньги, а раз нет вексельной книги, мы не знаем, уплатил ли он, мы будем требовать всю сумму.

Клейнгауз повернулся обратно:

— Граф Развозовский, вексельная книга была у вас, судя по вашим словам?

— Вексельная книга существовала у меня в период между увозом мною документов и опечатыванием их согласно требованию капитан-лейтенанта Ахончева. Затем она пропала.

— Почему вы увезли документы?

— Госпожа Ахончева не хотела их держать, а мне надо было сохранить вексельную книгу, так как не было иных отметок об уплате мною долга, что же касается моего денежного состояния, о котором Егор Андреевич…

— Об этом позже. Вы видели вексельную книгу?

— Да.

— Прочли её всю?

— Да.

— Не помните ли, сколько значилось долга за канцлером князем Горчаковым?

— Я ошибусь в трёх — пяти тысячах, но приблизительно около ста пятидесяти тысяч.

— Неправда! — выдохнула Ирина Ивановна. — Князь никогда не брал у мужа денег! Я знаю дела Андрея Лукича, я сама вела их! В них нет долга князя Горчакова. Здесь какое-то недоразумение. Подумайте, граф, что вы говорите?!

Развозовский заявил твёрдо:

— Я говорю то, что помню. В вексельной книге был обозначен долг канцлера князя Горчакова — сто пятьдесят тысяч рублей. Что касается того, что он не обозначен ни в кассовой, ни в алфавитной книге, то это вполне понятно: Андрей Лукич не желал очень разглашать такое дело…

— Но что вы-то теперь делаете?! — негодовала Ирина Ивановна.

— Я говорю правду. — Развозовский был переполнен достоинством.

— Вы лжёте. Я по вашим глазам вижу, что вы лжёте, полковник, — произнёс Ахончев.

— Капитан-лейтенант!..

Клейнгауз попытался их утихомирить:

— Успокойтесь, господа. Мне кажется ваш спор лишним. Драгоценное значение вексельной книги доказывать нечего. Где же эта книга? Вы можете что-нибудь сказать об этом?

— Да.

— Пожалуйста.

Повисла тягостная пауза.

— Что же вы молчите? — поторопил Клейнгауз.

Заикаясь и краснея, Развозовский вымолвил:

— Вексельную книгу… взял… канцлер.

Клейнгауз был изумлён:

— Простите. Я не понял вас? Кто?

— Канцлер, князь Горчаков. Взял книгу. И свои векселя.

— Ложь! — крикнула Ирина Ивановна.

— Спокойствие, господа, спокойствие! Факт настолько поразительный и ужасающий, что этому, вполне понятно, нельзя поверить. Восьмидесятилетний старец, канцлер великой державы… Нет, нет, невозможно! Садитесь, прошу вас, граф, подумайте над тем, что вы сказали. Вы, наверное, забылись, заговорились…

— Я знаю, что сказал. Я могу повторить…

— Нет, нет, зачем? Мы помним. Сядьте. Я хочу задать несколько вопросов госпоже Ахончевой. Но я так потрясён! Извините, господа, моё волнение… Германия бесконечно дорожит дружбой с великим своим соседом, и вдруг канцлер… Чудовищно!.. Итак, госпожа Ахончева, скажите мне, что вы знаете о пребывании канцлера, князя Горчакова, у графа Развозовского в момент получения последним бумаг покойного вашего мужа? Ведь вы вошли вместе с капитан-лейтенантом Ахончевым?..

Ахончев встал:

— Господа, довольно! Пора говорить правду. Слушайте меня, господа! Я скажу. Я взял книгу, и я взял все векселя. Я не знаю, зачем графу нужно было плести на канцлера, надеется, наверное, что русский Двор защитит его и не доведёт дело до суда, но я взял вексельную книгу, так как мне нужны были деньги. В тот момент, когда Развозовский говорил с моей мачехой, она тоже пришла вместе со мной, и никакого канцлера не было тогда в комнате. Что за вздор! Я хотел, чтоб подумали на графа. Я взял! Я хотел получить много денег с должников — и с графа!..

— Вы можете нам представить вексельную книгу?

— Я её уничтожил!

— Что ты говоришь, брат? Да неправда это! — смутился Егор Андреевич.

— Правда, правда! — вдруг подтвердила Ирина Ивановна.

— Взял книгу! — кивнул головой Ахончев. — И напрасно ношу погоны русского офицера. Надо сорвать их долой!

Клейнгауз внимательно оглядел присутствующих:

— Простите меня, господа, но я вынужден прервать нашу беседу. Я доложу дело статс-секретарю, и вас вызовут. Разумеется, вы должны держать дело в глубочайшей тайне. Слишком огромные величины замешаны в него. До свидания, благодарю вас, господа.

Когда Клейнгауз остался в одиночестве, он закурил и принялся рассуждать: «Однако дело оказалось не настолько простым, как я предполагал». Дым шёл голубыми и серыми колечками к высокому имперскому потолку, теряясь в вышине. Клейнгауз сидел недвижно. «Удивительно дурное настроение. Поместить бы мне деньги в русскую пшеницу, а я вздумал в процентные бумаги».

Он обратился к вошедшему дежурному чиновнику:

— Рейнкенс, как сегодня русская пшеница? Она поднимается? В прошлом месяце её в Риге продавали по сто двадцать марок за тонну, а позавчера по сто пятьдесят пять.

— Сейчас вы сможете навести справку. Сюда хочет войти их светлость, канцлер князь Горчаков.

— Что, сюда? Ко мне? Мне он не нужен, Рейнкенс, не нужен! Когда бранится наш канцлер, у меня фалды от страха взвиваются вот так, вот так. Клейнгауз приподнял фалды фрака и потряс ими в воздухе. — Вот так, а когда воркует этот русский византиец, я чувствую, что у меня от ужаса седеет не только голова, но и пятки. Послушайте, Рейнкенс, куда вы уходите?

— Моё дело докладывать. Пожалуйте, ваша светлость!

— Здравствуйте, — Горчаков обратился к Клейнгаузу. — Вы дежурный чиновник господина статс-секретаря?

— Я, собственно, ваша светлость…

— Трудитесь ночью? Отдыхать вам надо, молодой человек, отдыхать. Любите ли вы жизнь? Если любите, то не расточайте время, потому что время как раз и есть та материя, из которой ткётся жизнь. Что? Философия? Да, мой милый, философия теперь не наука пропитания, потому что пропитание нынче единственно серьёзная философия.

— Совершенно верно, ваша светлость.

— Мне срочно нужно видеть господина статс-секретаря, а того лучше князя Бисмарка. Я был у него только что на квартире, мне сказали: князь отбыл к статс-секретарю в имперскую канцелярию.

— К сожалению, ваша светлость, их светлость только что выбыли отсюда.

— Чрезвычайно жаль. — Горчаков сел. — Ездить в такую жару! Есть у вас вода, голубчик? Благодарю. Чрезвычайно жаркий вечер, не находите? Вы конфузитесь? Вы здесь недавно, молодой человек? Мне кажется, что я видал вас в Петербурге?

— Я служил в германском посольстве, ваша светлость.

— Да, да, припоминаю. Вы были тогда представителем германской полиции и следили за Бисмарком.

— Вы ошибаетесь, ваша светлость.

— Ничего, ничего, не смущайтесь, голубчик. Какая беда, если тогда немцы меньше доверяли Бисмарку, чем теперь. Мне, кажется, попало в руки несколько ваших сообщений. Они были написаны талантливо и с сарказмом. Помню, Бисмарку в чём-то повезло, и вы изволили выразиться так: «Умные люди гоняются за счастьем, а счастье гонится за дураками». Хе-хе-хе. То-то, если б князь Бисмарк услышал эти слова сейчас…

— Но, ваша светлость…

— Вы хотите сказать, я за дальностью времени перепутал? Ну, во-первых, голубчик, у меня хорошая память, а во-вторых, я не имею привычки уничтожать документы, которые мне могут пригодиться. Я даже сейчас это ваше письмецо привёз из Петербурга. Фу-у!.. Жарко и в природе, и среди людей, не правда ли? И особенно на бирже. Русские процентные бумаги падают и падают, за последние два часа упали на три пункта…

— Не может быть! Тогда мне нужно…

— Вы хотите продать процентные бумаги, пока не поздно? Да, лучше продать. Но, с другой стороны, вот вы уйдёте, а я возьму да и вручу князю Бисмарку все ваши прежние размышления о нём. Лучше сидите, молодой человек, учитесь уму-разуму. Кто знает, может быть, я буду болтать с вами всю ночь, а процентные бумаги всё будут падать, пока не упадут окончательно, и вы вместе с ними.

— Я беден, ваша светлость, я всю жизнь честным трудом…

— Видите ли, мошенники больше всех на свете говорят о честности, Но всё-таки мне вас жалко. Несчастия и разорения облагораживают людей. О чем, бишь, я? Угодно сигару?

Клейнгауз послушно взял сигару из ящичка, стоящего перед ним на столе, автоматически закурил.

— Я так ошеломлён…

— Ещё бы! Дипломатия если уж ошеломит, так навсегда. О чем, бишь, я? А-а… Мне, собственно, надо б извиниться перед канцлером или статс-секретарем за одного моего офицера. Он вызвал на дуэль графа Герберта. Стреляет он удивительно. Он убил бы графа, как муху. Но я запретил ему дуэль. Что за глупости!

— Разумеется, ваша светлость,

— Поэтому вот что, голубчик. Вы узнали, кто я? Не вам меня опозорить и не вам меня умертвить. А я вас разорю и уничтожу. Хотите поправить свои дела? Сколько вы желаете получить за то, чтоб скрыться во Францию, до этого достав мне проект договора между Австро-Венгрией и Германией и немедленно передав мне вексельную книгу покойного Ахончева?

Глава третья

Гостиная загородного дома, где в свободные дни отдыхал князь Горчаков, вмещала лёгкую мебель. Широкие окна и двери — всё это было устремлено к солнцу, на террасу, увитую цветами и хмелем. Из окна виднелись парк, аллея, вдали река с плоскими песчаными берегами. День близился к концу. На календаре — 4 июля 1878 года.

Развозовская, стоя на террасе, смотрела в бинокль.

— Аполлоний Андреич, — спросила она, — вы отчётливо видите цель?

Откуда-то снизу долетел голос Ахончева:

— Вполне отчётливо. Фуражка, и в ней цветы. Рядом розовый куст и оранжерея. Людей нет.

«Видит отчётливее, чем в бинокль, — подумала Развозовская. — И это пугает меня, потому что я вижу рядом с фуражкой человека».

— Поднимитесь сюда, Аполлоний Андреич, — позвала она громко. — У нас есть время.

С ружьём в руках на террасу взошёл Ахончев.

— Вы действительно так хорошо стреляете?

— В армии я считался лучшим стрелком, — без всякой гордости, а только с сознанием своего умения, ответил капитан-лейтенант.

— Но вы были ранены, вы получили за один раз чуть ли не пятьдесят ранений, я читала в газетах… И рука ваша по-прежнему крепка?

— Посмотрите.

— Нет, нет! Я верю. И, однако, вы — загадка для меня. Вы в эти дни ужасно много сделали для меня, хотя бы то, что я сама себя, — впрочем, я не уверена в этом, — сама себя разгадала. Я вам так благодарна!

Ахончев сдержанно поклонился. Развозовская продолжала:

— Вы просмотрели корректуру моей книги о славянах в Сербии. Да? Не думаете ли вы, что в книге много женской простоты, что было б отвратительно. Когда мужчина прост — это указывает на его силу. А когда проста женщина это похоже на плохие румяна,

— Я не согласен с вами. Мне простота нравится.

— Да, да, я заметила. На полях корректур вы сделали много замечаний: в ущерб русинам и чехам и в пользу сербов. Ну, я поняла б, если в пользу болгар. Их надо пожалеть. Ирина, например, отвратительно одевается. Богу, пожалуй, неприятно принимать её молитвы, Не правда ли? Ах, простите, вам надо сосредоточиться перед выстрелом, а я болтаю, как молодая девица. Но за городом так хорошо!..

— Нина Юлиановна!..

— Говорите, говорите, не смущайтесь. Повторяю, у нас есть время. Я вижу, вам пора в чем-то признаться?

— Зачем вы ездили в Париж, Нина Юлиановна?

— Сегодня восьмидесятилетие князя. Неужели я буду праздновать это в поношенном платье?

— Кроме платья вы привезли и это, — Ахончев поднял ружьё и взвесил его в руке. — По конструкции — Шасспо, но оно бьёт удивительно далеко и метко. А марки фирмы на нём нет. Если это новая модель французской армии, то её могли выдать только по специальному декрету совета министров. Я простой человек, Нина Юлиановна, и таинственные маски мне не к лицу, Например, князь заставляет меня послать вызов графу Герберту Бисмарку, а затем так же внезапно едет извиняться за меня. Почему? Меня вызывают в Имперскую канцелярию, я признаюсь почти в преступлении, меня следует отдать под суд, говорю об этом князю, а он хохочет!..

— Вы не чувствуете юмора, дорогой Аполлоний Андреич. Это ваш единственный недостаток. Он повредит вашей дипломатической карьере.

— Я не мечтаю о дипломатической карьере, я…

Развозовская поглядела в сторону парка:

— Так приятно с вами болтать, а тут знак. Пора стрелять. Идите на своё место. Взмахнут два раза голубым, и вы… ради бога, прошу вас быть внимательным, Аполлоний Андреич!

Ахончев стремительно ушёл, а Развозовская продолжала напряженно смотреть в парк. Вот взмахнули раз, взмахнули другой… Она закрыла глаза платком и боязливо отвернулась. Раздался выстрел. Она схватила бинокль и посмотрела туда:

— Великолепно! В козырёк фуражки! Поздравляю вас, Аполлоний Андреич. Это лучший выстрел в вашей жизни!

Ахончев поднялся на террасу. Лицо у него было смущённым, и, чтобы как-то скрыть смущение, он принялся чересчур внимательно осматривать ружьё.

— Вы находите изъяны?

— Нет, — пробормотал Ахончев. — Э, да что скрывать, Нина Юлиановна! Скажите мне, я ошибся или нет? За розовым кустом стоял князь Александр Михайлович?

— Возможно. Он обожает призовую стрельбу. Он не утерпел и приблизился.

— А что, лорд Биконсфильд тоже любитель призовой стрельбы? И министр Ваддинггон?

— Министр Ваддингтон — путешественник. Лорд Биконсфильд — писатель, а писатели — люди острых ощущений. Таково общее мнение.

— Тогда вы, Нина Юлиановна, лучший писатель мира. Вам доставляет удовольствие, что в день своего восьмидесятилетия канцлер империи стоит в двух шагах от фуражки, которую пробивает моя пуля? Возьмите ружьё. Не думаю, что когда-нибудь я займусь ещё стрельбой по цели.

Развозовская спросила с заметным усилием:

— Скажите прямо — вы ко мне… охладели? Вы молчите? Вы не желаете отвечать?

— Наоборот, я стремлюсь ответить и подбираю самые правильные слова. Я много думал. Последний раз мы встретились с вами, когда наш корвет «Память Меркурия» пришёл в Англию?

— В позапрошлом году.

— Ещё тогда нам казалось, что мы близки друг другу…

— Только казалось?

— Да? Скажу, более того. То, что мы называли любовью, — было дружеским долгом. Вы не могли уехать из Москвы. Я помог вам. Я сопровождал вас, как свою невесту. Кроме того, вы мне были близки и потому, что оба мы занимались литературой, мечтали о писательстве… И ещё одно обстоятельство. Я уважал отца, хотел примириться с ним, а он настаивал — тогда я не знал почему, чтоб я сопровождал вас…

— Теперь вы знаете, почему?

— Догадываюсь. И повторяю, у меня нет мечты о дипломатической карьере.

— Вы мечтаете о мирном процветании и сербских горах? Я поняла вас. Отец Наталии Тайсич получает простуду — и вы не выходите из его квартиры. В доме князя Александра Михайловича вы постоянно, и лишь для того, чтоб встретить «её», — Развозовская иронически улыбнулась. — Ей так легко сюда попасть по общественным делам, похлопотать за Сербию.

Ахончев произнёс спокойным тоном:

— Этим вы освобождаете меня от слова?

— Неужели вы её любите? Правда, Наталия изящна, наивна, это прельщает мужчин. Она, пожалуй, умна — для молодой нации. Но она страдает искренностью, она испортит жизнь любому мужу. Это серьёзный недостаток для замужней женщины.

— Я подлинно с трудом понимаю вашу шутку. А мне хочется поговорить с вами серьёзно. Может быть, мы погуляем по парку?

Разговаривая, они перешли террасу, но услышали снизу летящие голоса, потому остановились. Из парка появились Горчаков, Биконсфильд и Ваддингтон. В руках Биконсфильда простреленная фуражка Горчакова, полная свежих цветов, он поставил фуражку торжественно на стол и, отойдя в сторону, всплеснул руками:

— Какое пари! Выиграть такое пари в день восьмидесятилетия… Эту фуражку, ваша светлость, нужно изваять из мрамора. — И обратился к Ахончеву. Винтовка, из которой вы стреляли, сэр, русского завода?

Горчаков сказал неторопливо и весело:

— Винтовку, кажется, разорвало в куски при выстреле, не так ли? Александр Михайлович положил руку на плечо Ахончева, представляя капитан-лейтенанта гостям. — Это очень смелый и ученый артиллерист. Он учился в морском училище, затем в Михайловской академии… формуляр первого разряда! Ведь это он, дорогой сэр, в бою нашего коммерческого, наскоро переоборудованного, парохода «Веста» с турецким броненосцем стоял при аппаратах для автоматической стрельбы, изобретённых господином Давыдовым, и получил 23 раны и около 50 поранений мельчайшими осколками и дробью, положенной в турецкую бомбу! Каково?

Биконсфильд ответил:

— Да, я вижу, что здоровье его не требует внимательного ухода. Подумайте, разорвалось ружьё — и ни одной царапины! Дорогой князь! Я не только дипломат, я — художник, романист. Я восхищён вашим образом и образом ваших офицеров. Жму руку, молодой человек.

Но выражение было, разумеется, фигуральным, потому что Биконсфильд стоял в другом конце террасы.

— Стрелять на таком расстоянии! — подхватил Ваддингтон. — С такой меткостью! От имени Франции поздравляю вас, господин офицер. Вы равны Вильгельму Теллю!.. — А сам подумал: «Не обводит ли нас старик волшебной чертой?»

Биконсфильд подошёл к Горчакову:

— Конгресс преподнёс мне неожиданное удовольствие познакомиться с русским. Вы — удивительно мужественная нация, сэр. Мне бы нужно пересмотреть свои взгляды на Россию, но боюсь, что мои товарищи по консервативной партии не позволят мне этого. Поэтому-то я и озабочен получением известного документа, ваша светлость.

— Да, близится заседание о Бессарабии. Я вручу его, как и обещал, перед самым заседанием.

— Прекрасно! Я уже доложил своим коллегам по кабинету, что, возможно, мне придётся поддержать своё прежнее мнение о Бессарабии. Все мы так заинтересованы в том, чтобы заключение преступного союза сорвалось, если не за годы, так хотя бы за месяцы. В наше горячее время несколько месяцев могут сильно расчистить международную атмосферу… Но, я вижу, вам, князь, хочется сказать наедине несколько слов академику Ваддингтону? Вы оба интересуетесь археологией, путешествиями. Графиня, не желаете ли прогуляться? Мне хочется найти на память несколько осколков от этого удивительного ружья. Разорваться — и попасть тем не менее в цель!

Биконсфильд и Развозовская проследовали в парк.

Горчаков дождался, пока они достаточно удалились, и отрекомендовал Ваддинггону Ахончева заново:

— Этот офицер, господин министр, один из преданнейших нашей родине и всем, кто хочет дружить с нею. При нём можно говорить открыто.

— Какое впечатление, господин офицер, — спросил Ваддингтон, — произвёл на вас осмотр новой модели Шасспо?

— Самое выгодное, господин министр, — поспешно сказал Горчаков,

— Наивыгоднейшее, господин министр! — подтвердил Ахончев.

— Мне чрезвычайно приятно слышать это из уст канцлера и из уст лучшего офицера русской армии. Благодарю вас, господа. Благодарю от имени Франции. И вытер внезапно выступившие на глазах слёзы. — Месть близка, господа!

Горчаков был серьёзен.

— Как вы полагаете, господин министр, могут заводы Франции взять заказ на винтовки подобного типа для русской армии?

— Смотря по количеству, ваша светлость.

— Я запрашивал военного министра. Он не возражает, чтоб мы заказали полмиллиона.

— Полмиллиона? — изумленно переспросил Ваддинггон.

— Да, полмиллиона, господин министр, — небрежно повторил Горчаков. — Вам это количество кажется малым?

— Наоборот, ваша светлость. Я — изумлён. Полмиллиона!.. Разумеется… но, если б мы были уверены, что дула этих ружей не будут направлены в сторону Франции…

— Вы получите эти уверения. На этом конгрессе мы, безусловно, добьёмся Бессарабии и Батума, но всё же русскому обществу конгресс принёс много разочарований. Мы обмануты Германией. Мы будем искать поддержку. Буду откровенен. Франция — наша поддержка, как и Россия — поддержка Франции.

— Да, да, князь! Да!..

— Вы, господин министр, поможете Англии разглядеть, какого она врага вырастила в Германии, и слегка отодвинуть Австро-Венгрию от Англии. Какая вам выгода, если бешеная Австро-Венгрия, опившаяся славянской кровью, бросится на Россию и увлечёт за собою Англию?

— Никакой!

— Я слышу голос француза и патриота! Франко-русское сближение неизбежно.

— Да! Но один вопрос: Турция?

— Турция будет самостоятельной. Мы вовсе не хотим делать Турцию привратником русского дома, держащим наши ключи. Итак — полмиллиона?

— Желание вашей светлости будет исполнено. Мы берёмся за этот заказ. Ваддингтон, радостно смеясь, указал на ружьё, всё ещё находящееся в руках Ахончева. — Дипломатическое орудие франко-прусского союза найдено. Разрешите мне, князь, вернуться к лорду Биконсфильду? Боюсь, он может подумать, что мы слишком долго разговариваем о любимом моём предмете — археологии.

Горчаков проводил Биконсфильда и вернулся, пока Ахончев прятал ружье. Князь произнес наставительно:

— Чтобы успешно воевать против одного «преданного и верного друга», необходимо завести ещё двух, ибо алмаз шлифуется алмазом. Вы над этой мыслью задумывались, молодой человек?

— И ещё над одной, ваша светлость. Позволите? Я не обсуждаю уже вынесенных решений военного министра. Но наши тульские винтовки не хуже. Не многовато ли, ваша светлость, полмиллиона?

— Для Франции? Полмиллиона? Почему же много?

— Как — для Франции? Винтовки ведь заказываются для России?

— Ах, милый друг! Во Франции так быстро теперь меняются министерства. Ну, допустим, сделают для нас заказ, полмиллиона. И ко дню выполнения заказа придёт к власти Гамбетта. Неужели, думаете, он не попросит нас уступить ему этот заказ? И неужели я откажу ему? Пожалуйста, скажу я! — Горчаков потрепал Ахончева по плечу. — Спасибо тебе, голубчик. Ты удивительно метко стреляешь. Признаться, я побаивался, стоя за розовым кустом. А вдруг да возьмёт шага на три вправо, хе-хе-ха!.. И вообще, милый друг, я трушу под старость. Мне всё кажется, что силы мои ушли, и я всё проверяю себя, точно ушли ли? Проверишь вроде сегодняшнего, и во рту такая отрыжка… Рюмку водки не хочешь?

— Не пью, ваша светлость.

— И со свежей икрой? Ну, иди, иди, погуляй, поговори с гостями, а я выпью рюмку, закушу икрой, да и догоню тебя.

Ахончев удалился, а Горчаков подошёл к столу, достал портфель, раскрыл его и подумал: «Посмотрим, что мне ответило Царское Село?» Принялся читать. «Бессарабия… Боятся, боятся. Стар ты, княже Горчаков, и горек — горчей горчицы, — думал князь. — Горек и боек! О-хо-хо, депешки вы мои депешки…»

Послышался голос Ирины Ивановны.

— Капитан-лейтенант Ахончев уже здесь? В парке? — спрашивала она кого-то невидимого.

«Что она такая весёлая?» — мелькнуло в мыслях Горчакова.

— Поздравляю вас, Александр Михайлович! — Ирина Ивановна подала принесённые цветы.

— Молебен служила нынче?

— Отслужу, Александр Михайлович.

— Как только развеселится, так и бога забывает, — укоризненно-нарочито попенял Горчаков. — Да ты не огорчайся, Иринушка, — увидел он, как лицо Ирины Ивановны переменилось, — я тоже такой же. И скажу тебе на ухо: бог тоже на нас похож.

— И ещё подарок, ваша светлость. — Ирина Ивановна достала книгу в чёрной обложке. — Вы поручили изменить здесь кое-какие анекдоты. Сделано. Вместо унылости бисмарковских рептилий вставили подлинные шутки. — Прочитала с улыбкой: - «Сановнику сказали: „Всех орденов у Бисмарка 223“. Сановник ответил: „Пожалуй, такое количество и на слоне не развесишь“». Что же вы не смеётесь?

— Я над своими шутками никогда не смеюсь… И эту книжку Бисмарк получит вместо им заказанной. — Горчаков полистал. — Ну-ну… К длинному списку запрещённых книг и брошюр, которые печатают теперь в немецких газетах, прибавится ещё одно название. Вот уж не предполагал, что попаду под закон борьбы с социалистической пропагандой. Ну, ну… Благодарю вас, сударыня. Между прочим, могу вас обрадовать, и тоже книгой. Я получил вексельную книгу Андрея Лукича. Его рукой там вписано, что он передал вам векселей на восемьдесят тысяч с лишком.

— А я, верно, очень рада этому, Александр Михайлович!

— Вижу, вижу.

— Теперь я верну векселя родственникам, и никто меня не упрекнёт…

— Чиновник оказался услужливым. Он передал мне и вексельную книгу, и…

— И документ? Боже мой, как великолепно!

— То-то и беда, что документа в Имперской канцелярии не оказалось. А оказался я старым, бессильным хрычом… Ничего придумать не могу… ничего…

Ирина Ивановна, огорченно сжимая руки, застыла. Горчаков же, словно не замечая её, бормотал, перелистывая депеши:

— И пытаться мне не стоит, старому дураку. Так что, Иринушка, ты векселя те передай клерикалам, пусть они достают тебе документ. А тебе ведь главное для души надо знать, что есть отметка в вексельной книге?..

Ирина Ивановна согласилась вяло:

— Для души, ваша светлость. Благодарю вас.

— Я и знал, что для души, для себя. Что тебе родственники твоего мужа? Да и мужем он тебе не был, хотя и любишь ты капитан-лейтенанта материнской любовью…

— Люблю, ваша светлость… Материнской, — замялась Ирина Ивановна. — Мне можно идти?

— Иди, иди, погуляй. А я здесь рюмку водки выпью с икрой… с икрой…бормотал он, смотря ей вслед, — рюмку… — И думал: «Бедная моя лебёдушка, бедная, сколько тебе горя я причинил… бедная моя болгарушка… бедная моя приёмная россияночка…»

— Господин Егор Андреич Ахончев, брат капитан-лейтенанта, — объявил вошедший слуга.

Горчаков пошёл навстречу старшему Ахончеву:

— Весьма рад познакомиться, Егор Андреич.

— Поздравляю вас, ваша светлость, с высокоторжественным днём вашего рождения!

— Спасибо, голубчик! Брат ваш в парке гуляет с дамами. Угодно, пройдём?

— Благодарю, ваша светлость. Если разрешите, скажу здесь. Я не привык к высшему обществу. Я человек простой, из деловых кругов.

— Слушаю вас, сударь. Садитесь,

— Вам небось передавали, ваша светлость, что меня, брата и нашу мачеху вызывали в Имперскую канцелярию?

— Слышал.

— Ждём второго вызова. Не вызывают!

— Надо думать, не видят надобности.

— Спрашиваю, а они мне: «Хотите в Петербург возвратиться? Ваша воля. Мы вас невыездом не обязывали». Как же, говорю, не обязывали, когда велели не выезжать и быть в полной тайне!

— Времена меняются.

— Времена-то меняются, а немец всё один, ваша светлость! Не верьте вы немцу, князь Александр Михайлович! Пришёл вас с целью предупредить… И графу… простите, стыдно говорить про гусарского полковника… а графу Развозовскому верить вам тоже невозможно. Встретил его сегодня… возле Имперской канцелярии… Его бисмаркята на подлые вещи могут подтолкнуть.

— Разве? Граф Юлиан Викторович производит впечатление не совсем павшего человека.

— Упадёт. Немцы уронят. Страшно — и за вас, ваша светлость, и за моего нежно любимого брата. Пригрейте Аполлония! Я отдаю всё: отказываюсь от претензий и к графу Развозовскому, и к своей мачехе. Я уезжаю в Петербург.

— Дела? — спросил Горчаков.

— И боязнь, ваша светлость. Город большой, магазины, здания светлые, а боязно, так боязно, что хочется кому-нибудь в рожу заехать. Простите, ради бога, за грубость!

— Определение ваше совершенно правильное. Мне того же хочется.

— Оставляю полную доверенность госпоже Ахончевой, мачехе. Как желает, так пусть капиталами отца и распоряжается. Брат согласен со мной. Мы ей верим! А отчего поверили, и сам понять не могу…

— Если позволите, Егор Андреич, я объясню, почему вы верите Ирине Ивановне, и заранее вам скажу: ваша вера будет ей необыкновенно приятна.

В беседе пролегла пауза.

— Почему же верим мы, ваша светлость? — наконец произнёс Егор Андреевич.

— Потому что у вас — незаметное на первый взгляд, но великое русское сердце. Надеюсь, понятно? Большего я, голубчик, сказать не имею права. Дай я тебя поцелую. — Он крепко поцеловал Егора Андреевича. — Добавлю, немцу славян не полонить, какой бы он кинжал за пазухой ни хранил. У нас, здесь, на груди — панцирь. Любовь к России-матушке. Такая любовь, что, если надобно, жертвуем собой по первому зову. И ты, голубчик, Егор Андреич, знать, услышал зов. И спасибо тебе! Иди, будь счастлив, благослови тебя бог и мой святой родственник князь Михаил Черниговский. А я, как вернусь в Петербург, позову тебя к себе чай пить.

Снизу послышались голоса возвращающихся Биконсфильда, Ваддингтона, капитан-лейтенанта Ахончева, Развозовской и Ирины Ивановны. Егор Андреевич откланялся.

Ваддингтон с восторгом обратился к Горчакову:

— Восхитительный парк! Дорогой князь, я только что рассказал своим милым спутникам, что у нас, во Франции, до сих пор с преклонением вспоминают, как вы три года назад осторожным, решительным вмешательством положили конец новому намерению Бисмарка объявить войну Франции.

Биконсфильд дополнил говорившего:

— Да, князь Горчаков великолепный, хотя и дорого берущий за визиты, хирург.

— Какой я хирург, дорогой сэр! Я скромный учитель арифметики. Я всё время доказываю, что могущество Германии — нуль. И только тогда из немца получается внушительная цифра, когда к нулю впереди приставляются единицы великобританская, французская, русская.

— Довольно о войне, довольно! Здесь так пахнет миром и тишиной! Взгляните на этот робкий пейзаж. Будем думать и мечтать о кротости, господа!

— И о несбыточной любви, сэр Биконсфильд? — хотела весело улыбнуться Развозовская, но улыбка вышла печальная.

— О божественной, неземной любви! — грустно подхватила Ирина Ивановна.

Ваддинггон посмотрел на них:

— Вы необыкновенно все милы, господа. Ваше гостеприимство, уют заставляют меня чтить эти часы и, подобно сэру Биконсфильду, желать их бесконечного продления. Смотрите, какой дивный свежий закат. Душу овевают сказочные видения… умчимся в область светлых грёз…

— Их светлость князь Бисмарк, — объявил вошедший слуга. И не успел его голос замолкнуть, Бисмарк порывисто вбежал, держа в левой руке каску.

— Поздравляю вас, князь, со славным днем вашего восьмидесятилетия. Вы величайший дипломат Европы, и мы все счастливы, что под вашей эгидой дни Берлинского конгресса протекают так благополучно, в полном контакте всех государственных деятелей Европы. Отечество гордится вами. И мы, деятели мира и порядка, люди всех цивилизованных стран, тоже испытываем гордость, видя вас в нашей среде. Мой император поручил мне передать вам поздравления и преподнести вам орден Короны третьей степени.

— Бесконечно благодарен, князь, бескрайне. И ещё более счастлив оттого, что вы считаете меня таким юношей, поднося мне орден Короны третьей степени, которым, как известно всем, награждают преимущественно поручиков.

Бисмарк произнёс, сдерживая себя:

— Князь, вы отклоняете честь награждения вас орденом германского правительства? Вы, как всегда, шутите? Ха-ха-ха! Это напоминает мне случай на охоте, господа. В Финляндии. Из берлоги на меня выскочили два медведя самец и самка…

— Так бывает — редко, но бывает…

— Я не мог их разглядеть, потому что они были запорошены снегом. Стреляю. Раз! Два! Упали!.. Встают. Они были в трёх шагах от меня, но я успел зарядить ружьё — бац!.. Их шкуры теперь в моём кабинете под ногами.

— Они хотели отклонить честь принять германскую пулю, ваша светлость?

Бисмарк мрачно возразил.

— Нет, они хотели шутить со мной, князь. — Резко повернулся к Биконсфильду. — Кстати, о шутках, лорд. Перед отъездом мне вручили только что напечатанную книжку анонимного автора. Говорят, её успех таков, что она уже напечатана на всех языках мира, О, немцы любят шутки!

— Как называется эта книга, сэр?

— «Анекдоты о сановнике». Вот она. Я — немец и тоже люблю крепкую шутку. Я привёз эти книги всем вам, господа. — Бисмарк вынул книжки из каски и принялся любезно раздавать присутствующим. — Сам я прочел только первые анекдоты, но я много смеялся!

Горчаков, странно улыбаясь, перелистал книжку:

— Вы много смеялись, князь?

— Очень много! — и в подтверждение своих слов Бисмарк громко захохотал.

— И вы изволили смеяться и над сорок второй страницей?

— А что на сорок второй странице? — поинтересовался Бисмарк спокойно.

— Лишь потому, что здесь упоминается моё имя и я хочу протестовать, я прочту вам, господа. — И Горчаков прочитал вполголоса, но отчётливо:- «При знакомстве Горчакова с Бисмарком последний спросил: „Ваше имя должно быть Иоанн?“ „Откуда пришло вам в голову это имя?“ — спросил Горчаков, Бисмарк сказал: „Но ваше перо называют бриллиантовым, а таким же пером писал евангелист Иоанн, несущий, как и вы, евангелие мира всему миру“. Горчаков ответил: „Евангельские сходства нередки. Так, например, князь, вы как две капли воды схожи с Иудой, описываемым евангелистом Иоанном“. Изящно, согласитесь. Нет? Я согласен с вами. Мало того, оскорблён. Когда я говорил такое, князь?

Бисмарк выхватил книжку из его рук и принялся мять в кулаке:

— Мерзкая книжонка, Что за дурак составлял её? Я прикажу немедленно конфисковать и сжечь! Господа! Ваше справедливое негодование, надеюсь, удовлетворено? — Вздрогнув, он крепко прижал к боку свою каску.

— Вам мешает каска, князь? Разрешите, мы её поставим… — любезно предложил Горчаков.

— Благодарю вас, ваша светлость. Я привык к моей каске. Это как бы моя вторая голова — при любых обстоятельствах она будет со мной! — Деланно засмеялся. — А каково вообще ваше настроение, князь, в связи с инцидентом при речке Пржемше?

Биконсфильд в страхе поморщился:

— Боже мой, что за ужасное название? Надеюсь, инцидент менее страшен, князь?

— Пржемша — пограничная речка между Австрией и Россией, — пояснил Бисмарк. — Вчера вечером там произошло сражение между русскими и австрийскими пограничными войсками. Мои офицеры, стоящие в городе Мысловец, видели эту битву своими глазами.

— Неужели война? — опечалился Ваддинггон. — Этот мирный пейзаж, тихий закат…

Горчаков обратился к Бисмарку, смотря, впрочем, на присутствующих дипломатов, а не на немца:

— Мне думается, вы немножко ошибаетесь, князь, классифицируя это столкновение как кровавое. Дело в том, господа, что русские казаки и австрийские солдаты купались в одной речке. Я всегда говорю, что солдатам двух наций купаться в одной речке так же трудно, как тигра кормить с тарелки. Представьте же, что по речке вдобавок плывет подбитая кем-то утка. Естественно, солдаты начали её ловить, а ещё более естественно, что они подрались. У одного казака оказалось чересчур хрупкое лицо. Понадобились носилки. О, пустяки, господа!

— Молю бога, чтоб было по-вашему, князь.

— Хотя мой возраст позволяет мне ждать более близкого знакомства с божеством, но, и не ожидая этого, могу сказать, ваша светлость, что мольбы ваши услышаны.

Появившийся слуга объявил:

— Его высокопревосходительство господин министр, граф Андраши.

К обществу прибавился граф Ю. Андраши — поджарый, с лохматой головой и отвратительными руками, согнутые пальцы которых он постоянно держал перед грудью, На графе яркая венгерка была усеяна множеством орденов, но весь блеск их не затмевал его встревоженного, почти испуганного лица, а поэтому сопровождавший графа офицер более походил на врача.

Бисмарк указал в сторону Андраши.

— Граф, несомненно, объяснит нам инцидент при речке Пржемше. Австро-Венгерское правительство, граф, прислало ноту протеста? Ах, вы и представить не можете, господа, как прискорбно, когда льётся кровь дружественных держав, когда война входит к вам в комнату…

— Простите, князь, — прервал Бисмарка Андраши и повернулся к Горчакову. Ваша светлость! Его величество Франц-Иосиф, император Австро-Венгрии, поздравляет вас. Императop вручает вам цепь и орден Золотого Руна, знак высшей награды нашей страны, как лицу исключительно выдающемуся в деле всеевропейского мира. — Он передал цепь и орден.

Горчаков принял:

— Благодарю вас, граф. В свете этой императорской награды я вижу, что мы съедим сегодня за обедом в виде жареной утки весь вчерашний инцидент на речке Пржемше.

Раздался почти дружный смех.

Биконсфильд, смеясь:

— Поздравляю, ваша светлость.

Ваддингтон пожал руку Горчакову:

— Я счастлив за вас, ваша светлость.

Бисмарк с застывшей улыбкой на лице постоял неподвижно, затем уверенно подошел к окну, поглядел вниз и обратился к Андраши:

— Граф. Я полагал, вас привезёт сюда ваш любимый рысак Август.

Андраши словно обрадовался возможности переменить тему разговора:

— Ах, да! Август! Действительно, я чрезвычайно люблю его. Если я его не увижу днём, то непременно увижу его тогда во сне. Но сюда от Берлина довольно далеко, день был жаркий, я пожалел коня и приехал на другой лошади.

— Следовательно, Август ещё у вас, граф? — произнёс Бисмарк.

Андраши удивился:

— Что это значит? Разумеется, у меня.

Бисмарк обратился к Горчакову:

— Тогда в вашей конюшне, князь, стоит двойник Августа.

— Моя конюшня пуста, ваша светлость. Я приезжаю сюда в наёмных экипажах и вообще не имею привычки держать за границей своих лошадей.

— Но я только что проезжал мимо ворот вашей усадьбы и видел в конюшне, у стойла, рысака Августа. Я кавалерист, господа, и знаю толк в конях. Это Август! Я ещё удивился. Старая, почти развалившаяся конюшня, в которой, наверное, лет сто не стояло коней, и вдруг — Август. Конь, цена которому тридцать тысяч марок!

— Семьдесят пять тысяч, ваша светлость, — поправил Андраши.

— Тем более странно! Как вы должны любить этого коня! Бедный граф!..Бисмарк направился к Горчакову. — Вы удручены, князь?

— Ещё бы не быть удручённым, ваша светлость. Я всегда предпочитал тихую езду, а здесь быть разбитым бешеным привидением.

— Доверьтесь мне, — успокоил Бисмарк. — Я улажу всё это недоразумение. По-моему, Андраши придирается к вам перед тем, как вручить свою ноту протеста.

— Весьма признателен, князь. Попытаюсь, однако, и сам действовать. Горчаков приказал Ахончеву:- Капитан-лейтенант! Вместе с офицером, сопровождающим графа Андраши, идите в конюшню и проверьте, что за Сивка-бурка, вещая каурка, стоит там.

Оба офицера проследовали в парк. Во время этих разговоров и перемещений Биконсфильд и Ваддингтон тихо отошли в глубь комнаты, где сели друг подле друга.

— Любопытно, — обратился Биконсфильд к соседу, — кто здесь на кого нападает. Россия на Австрию или Австрия на Россию?

— Или Германия на ту и на другую вместе? — предположил Ваддингтон. — Во всяком случае, в гостиной пахнет порохом.

Бисмарк тихо подтолкнул Андраши плечом:

— Вручайте ноту. Старик смущён и принесёт глубочайшие извинения, а вы можете потребовать всё, что вам хочется.

Андраши скромно потупился:

— Я предполагал, дело обойдётся без ноты…

Бисмарк продолжал настаивать:

— Старик сейчас спрашивал меня — останется ли Германия нейтральной в случае войны Австро-Венгрии с Россией? Я ответил, что ни в коем случае не позволю разрушить Австрию! Какая наглость?! И вдобавок он укрыл украденного у вас коня, чтобы доказать полное бессилие Австрии. Татарин!

— Молю вас — скромно произнёс Андраши — успокойте его, князь. Мы совершенно не готовы к войне.

Бисмарк буркнул:

— Вы всегда не готовы, а всегда побеждаете. Попытаюсь выполнить вашу просьбу. Но предупреждаю — он будет требователен.

Пока Бисмарк приближался к Горчакову, Биконсфильд и Ваддингтон понимающе переглянулись.

— Там, где посредничает Бисмарк, война неизбежна. Я спешу сообщить свои соображения королеве.

— Президент проклянёт меня, если я пробуду здесь ещё десять минут.

Стараясь остаться незамеченными, они двинулись к выходу.

А между тем женщины, находящиеся в гостиной, продолжали разговор на свои, сугубо женские, темы.

— Светское воспитание мешало моей откровенности с вами, Ирина Ивановна, Или, наоборот, я была чересчур откровенна и казалась вам плохо воспитанной? В том и другом случае пора признаться — мы любим одного. И — безнадёжно. Иначе мы б добыли известный документ, отсутствие которого вызвало всё это! Она указала на Бисмарка, рассуждающего с Горчаковым.

— Небо наказало меня! Отныне вы увидите другую женщину, Нина Юлиановна. Повелевайте мной! Повеление очень идёт к вашей величественной фигуре…

— Ах, милочка! Вы так трогательно страдаете…

Беседа же мужчин была более тверда. Бисмарк сказал Горчакову:

— Князь, ваше спокойствие удивляет меня! Вас осмеливаются заподозрить в укрытии ворованного! Требуйте ноту! Вручайте свою! Он пойдёт на любые уступки. Ваше молчание придаст ему силы. Он и то сейчас спрашивал меня: останется ли Германия нейтральной в случае войны Австро-Венгрии с Россией? Я ответил, что ни в коем случае не позволю Австро-Венгрии разгромить Россию!

— Пожалуй, мне лучше подойти к нему?

— Нет, вы горячи и пылки, князь.

— Боюсь, что вы более горячи и пылки, ваша светлость.

— Андраши вас видеть не может! — уверил Горчакова Бисмарк. — Он отвернулся! Впрочем, есть надежда уладить. — Подошёл к Андраши и прошептал: Этот сумасшедший старик утверждает, что конь его.

Андраши ответил разозлённо:

— Конь?! Я понимаю, какой это конь! Конь, несущий Австрию к пропасти. И я чувствую, что рядом со мной не будет ни английского, ни германского коня, и я один буду выбит из седла перед этой русской пропастью!.. Я предпочитаю упрямого мула этому „драгоценному коню“, лишь бы остановиться.

— Мне трудно уразуметь ваш венгерский пафос, граф…

— Потому что воевать-то буду я, а не вы?!

Подошедший Горчаков произнёс:

— Граф, здесь какое-то прискорбное недоразумение…

Андраши, чуть не радуясь, воскликнул:

— Недоразумение? Да, недоразумение!.. Точное слово, ваша светлость!.. И почему все так волнуются о коне? Этого коня… Августа… я подарил вам ко дню вашего восьмидесятилетия, князь. Я не хотел это афишировать, но, раз уже раскрылось, что поделаешь?!

Бисмарк тихо пробормотал:

— Граф, это малодушие. Вы погубили страну».

Андраши был упоён своей находчивостью:

— Да, подарок! Я счастлив, что этот подарок поразил вас своей внезапностью, а значит, и обрадовал, ваша светлость. Что касается инцидента на речке Пржемше — так это сущий вздор.

— О, дружба двух наших наций навеки нерушима.

— Именно нерушима!.. Поздравляю вас, ваша светлость, с великими словами.

Возвратившийся вместе с австрийским офицером Ахончев был обрадован несказанно:

— Ваша светлость! Приятное известие. Рысака Августа в конюшне нет.

Ошеломлённый Горчаков только и мог вымолвить:

— Как нет?

— Господин австрийский офицер подтвердит.

— Подтверждаю слова русского офицера, ваша светлость.

— Что за вздор? Конь должен быть там, — заявил Горчаков.

— Но его нет, ваша светлость. Есть некоторые вещественные остатки коня, но по качеству корма виновника этих остатков трудно установить, был это Август или другой конь, — произнёс Ахончев торжествующе.

— И тем не менее, ваша светлость, Август — ваш!.. — заверил Андраши.

Пока он говорил, Ахончев подошёл к милым дамам, сидевшим в стороне, и Развозовская, а также Ирина Ивановна в два голоса объяснили ему происходящее. Он успокоился совершенно.

Горчаков же обратился к Бисмарку:

— Множество странных событий, князь, а в том числе и это событие с конём, так любезно разъяснено графом… — Любезный поклон в сторону Андраши. Всё это заставляет меня сильно задуматься и обратиться к вашей помощи, в которой вы мне никогда доселе не отказывали. Окружающие и я сам чувствуем себя во власти непонятных чудес. Мы то беднеем, то богатеем, то почти свершаем преступления, то стоим перед шуткой. Например, у моего доброго знакомого графа Развозовского, душеприказчика. Ахончева, пропала вексельная книга…

— Да, я знаю. Эту пропажу мог бы осветить некто Клейнгауз, социалист.

— Социалист? — удивился Горчаков.

— Или нечто вроде. Он, несомненно, замешан в покушении на нашего престарелого императора, здоровье которого, к счастью, улучшается. Клейнгауза ищут. Ищут везде, проговорил хмуро. — И преимущественно возле города Мысловец у речки Пржемши, где сходятся не только австрийская и русская, но и немецкая границы. Я его найду! Я имею все возможности узнать истину.

Горчаков сухо произнёс:

— Я не сомневаюсь в возможностях, князь, а сомневаюсь лишь в вашем искреннем желании. — И отошёл.

С букетом цветов впорхнула Наталия Тайсич. Лицо её едва ли не в первый раз в жизни пылало от стыда и боли. Робко Наталия обратилась к Горчакову:

— Цветы… — протягивая букет, — Мои подношения, ваша светлость… мое сердце… думы… — Посмотрела на Александра Михайловича испуганно.

Горчаков, наклонившись к ней, будто для того, чтобы принять букет, сказал тихо:

— Я было обиделся на вас, милая, но сейчас… прошло. — И многозначительно:- Однако, должен добавить, я не люблю горячих коней.

— Отец мой всё ещё не встал с постели, — оправдываясь, заговорила Наталия. — Я одна… Мне хочется сделать многое… для родины… и для вас, ваша светлость. Я не знаю, как… как может помочь сербам молодая девушка в этом большом городе, ваша светлость?

— Вы милы и трогательны, Наталия. Но вы чересчур торопливы, и сухие люди осудят вас за это. Прошу — зайдите ко мне, когда уйдут дипломаты, а до того, — ласково погладил её по руке, — не надо, не надо торопиться… — И отошёл к Андраши. — Какой тихий, приятный вечер!..

Появился слуга:

— Его превосходительство, господин министр Кара-Теодори-паша.

Наталия шепнула Ахончеву:

— Я пропала!

Бисмарк спросил Горчакова:

— Турок? У вас?

— Поражён, — последовал ответ. — Мы с ним едва раскланиваемся издали. — И слуге:- Проси! — Потом для всех:- Чрезвычайно любопытно, зачем он пришёл?

Кара-Теодори-паша, министр иностранных дел и первый уполномоченный Турции на конгрессе, — красивый и стройный мужчина, в чёрном казакине и феске. У него умные, проницательные глаза, а также постоянное раболепие, которым он любил щегольнуть, напускное, как и напускная наивность его, в особенности при том эпизоде, который разыграется чуть позже.

Остановившись у дверей, министр пропустил вперёд турецкого офицера, нёсшего расшитую подушку. На подушке блестел драгоценный ятаган с рукояткой, усыпанной камнями. Кара-Теодори-паша и офицер низко поклонились Горчакову, который, недоумевая, ответил на поклон.

Бисмарк толкнул Андраши:

— Что здесь происходит? Неужели конгресс окончился и мир между Турцией и Россией уже подписан?

Андраши пожал плечами.

Кара-Теодори-паша заговорил с восточной медлительностью и цветистостью слога:

— Ваша светлость, господин канцлер России! В великий день вашего восьмидесятилетия, когда вся Европа восхищается вами…

— Но я ещё более восхищён вашей речью, любезный Кара-Теодори-паша.

— Я от имени Высокой Порты и турецкой нации пришёл, чтобы передать вам свои поздравления и принести вам мою благодарность за ваш бесценный и такой глубокомысленный дар, доказывающий истинное стремление России к миру с турецким народом.

— Убей меня бог, если я понимаю, какой я дар поднёс ему, кроме Сан-Стефанского договора, — шепнул Горчаков Ахончеву.

— Разрешите, дорогой канцлер, в знак дальнейшей дружбы и процветания двух стран — Турции и России — поднести вам и наш скромный подарок, этот ятаган. Мы знаем, вы поднимете эту священную сталь лишь в защиту справедливости и добра. Поверьте, ваша светлость, что этот подарок, блеск этой стали и камней — только слабый отсвет тех чувств, которые вы вызвали во мне и в моём правительстве своим бесценным даром нам.

Горчаков, принимая ятаган, проговорил:

— Я обожаю Восток, дорогой паша, но сложность его речи иногда затрудняет моё понимание. Не потрудитесь ли сказать более ясно — за что вы так дивно благодарите?

— Скромность ваша прославлена так же, как свет луны, ваша светлость, и перед блеском этого света моя скромная тень исчезает.

Турок, кланяясь, пятился и пятился к дверям.

— Нет, нет, ваше превосходительство! Вы поужинаете с нами.

— Мне быть в вашем обществе, разделить пищу? О, я и без того ослеплён вашей снисходительностью. Ваше внимание… — Вдруг он принялся неистово хохотать, отчего тело, согнутое в поклонах, сгибалось и разгибалось ещё более. Все с изумлением и даже с испугом переглянулись.

Ахончев подумал: «Ну, теперь всё понятно. Замученный интригами на конгрессе, турок просто сошёл с ума».

— Простите. Я вспомнил анекдот только что прочитанный, ваша светлость. Вы уже видели эту книжку? — вынул и показал чёрную книжку. — Она издана ко дню вашего рождения, ваша светлость. О, германское правительство, — сладкий поклон Бисмарку, — германское правительство очень хорошо относится к князю Горчакову. А вы, — сладчайший поклон Горчакову, — ваша светлость, как никто, понимаете дух Востока и умеете шутить, но на свой манер… Вот здесь… — Он перелистал книгу, ища нужную страницу. — Ещё несколько лет тому назад в некоторых университетах Германии можно было купить диплом на учёное звание. В Гетгингентский университет приехал князь Горчаков. Ему предложили за 3000 талеров купить диплом на звание доктора философии. Он ответил ректору, что лично ему диплом не нужен, но вот некто из сопровождавших его, по имени Дадие, сильно боится всех неодушевленных предметов белого цвета, как, например, плащей, рукавов, а в особенности плюмажей. Князь, уверенный, что немецкая университетская философия поможет его спутнику, просил отпустить диплом на имя Дадие. Диплом отпустили. После этого Горчаков послал ректору второе письмо, в котором, прилагая 3000 талеров, писал, что его рыжая кобыла нормандской породы — Дадие — вполне удовлетворена дипломом, но что он торгует сейчас осла. Во избежание недостатков он заранее хотел бы приобресть диплом для этого животного… Ха-ха-ха!.. Замечательно! На Востоке такой анекдот невозможен: у нас дипломами не торгуют…

Бисмарк еле сдержался, чтобы не сорвалось с губ: «Скотина!» — и, поворотившись к Горчакову, выдохнул:

— Свидетельствую своё почтение вашей светлости.

— Мне по дороге с вами, князь, — попытался задержать его Кара-Теодори-паша. — Разрешите?..

— Нет. — Бисмарк ушёл.

— Князь Бисмарк сегодня что-то не в духе, — заключил турок. — Надо будет подарить ему эту весёлую книгу. Спешу догнать. Ухожу другом и рабом вашей светлости.

Горчаков проводил его до дверей и вернулся:

— Паша преподнёс мне сегодня самое загадочное происшествие во всей моей жизни. Хотелось бы знать, что же это я подарил ему?

— Кажется, я догадываюсь, что вы подарили ему…

— Неужели? Вы так думаете, капитан-лейтенант? Вы видели кроме отпечатков копыт и корма другие следы в конюшне?

— Видел, ваша светлость.

— Чьи же там в конюшне следы, капитан-лейтенант?

Вошедший слуга прервал:

— Их сиятельство граф Развозовский.

— Он необходим мне.

Когда слуга ушёл, Горчаков попросил Ахончева:

— Не уходите, голубчик. И вас, господа, прошу присутствовать при нашем разговоре с графом.

Вошедшему:

— Здравствуйте, граф. Давно не виделись.

Развозовский, как вошёл, тут же упал на колени:

— Вот, ваша светлость! Бью челом. Рубите голову, но дайте сказать, дайте признаться.

— Встаньте, отец, — сказала Нина Юлиановна, — Как вам не стыдно. Пьяны вы, что ли?

— Стыдно, стыдно. Оттого и стою, что стыдно! Продал. Побежал к немцу. Думал — спасут. А они плюнули. Сказали — вызовут, и ничего… молчат! Я исстрадался и вот — плюхаюсь, казните. Вот сам себя… — Развозовский выхватил револьвер.

Ахончев бросился к нему:

— Граф, что вы…

Однако Горчаков остановил холодно:

— Не волнуйтесь, голубчик. Он не застрелится.

— Борюсь, чтоб не застрелиться, ваша светлость! Видите, на ладони патроны. Бросаю искушение. — Он выкинул патроны на террасу, те попадали со стуком. — Замучили внутренние страдания…

— Да что ты сделал, отец?

— Что? Подлость. Запятнал мундир офицера. Запятнал дочь, писательницу, пророчицу!.. А жених? Ученый, будущий профессор Генерального штаба…

Ахончев перебил:

— Граф, прошу вас, перестаньте. Сознайтесь и — кончено.

Поясняя Нине Юлиановне:

— Граф проявил слабость на допросе в Имперской канцелярии. Больше это не повторится. Князь Александр Михайлович, надеюсь, простит его…

— Я прощу, если он проявил слабость лишь однажды, когда присутствовали все Ахончевы…

— Однажды, однажды, ваша светлость, — заговорил Развозовский. — Больше я и не заглядывал в Имперскую канцелярию, клянусь!

— Клянётесь?

— Любовью дочери, памятью супруги, своим полком…

Горчаков прервал резко:

— Когда вы сегодня утром вышли из Имперской канцелярии и встретили Егора Андреича, что вы сказали ему?

Развозовский вздрогнул:

— Я не встречал Егора Андреича…

— Что вы сказали ему? — повторил Горчаков. Развозовский молчал. — А что вам сказали в Имперской канцелярии? И что вам обещали за то, дабы вы пришли сегодня в этот дом и лживыми глазами глядели в лицо вашей дочери, которая пожертвовала жизнью и счастьем ради жизни и счастья России?

Повисла пауза. Развозовский прервал ее:

— Я удручён, ваша светлость. Удручён.

— Чем вы удручены, Юлиан Викторович? Тем, что не исполнили поручение Имперской канцелярии? Вы что хотели узнать, имеет ли отношение Горчаков к бегству Клейнгауза? И нет ли у Горчакова вексельной книги? И зачем ваша дочь ездила в Париж? И что она привезла?

Нина Юлиановна схватила отца за руку:

— Тебя… тебя могли послать сюда немцы, отец?

Развозовский молчал, Она выпустила руку и выбежала на террасу.

— К бесчисленной сети немецких провокаторов и шпионов вы присоединили своё имя, граф. Это постыдно, и вы понесёте жестокое наказание. — Слова Горчакова были прерваны возвращением Нины Юлиановны. Она со стуком положила собранные патроны на стол:

— Вот…

— Нет, нет! Не это… Да ты кто — зверь или дочь? Ты понимаешь, Нина, что ты положила? — закричал в ужасе Развозовский.

Ирина Ивановна подошла к Горчакову:

— Александр Михайлович, мы все слабые люди, а он, быть может, слабее всех. Простите его, простите Юлиана Викторовича, ваша светлость. Вы знаете, как трудно жить среди немцев! Ведь вы простили? Вы — добрый. Я помню детство, ваши заботы, вашу нежность… ради моего детства и вашей нежности простите его, ваша светлость. А то… что же происходит? Дочь кладёт ему патроны…

— Это не дочь положила патроны. Это положила судьба.

Нина Юлиановна будто вторила Горчакову:

— Подчиняйся судьбе, отец. Возьми револьвер, патрон и уходи.

— Нет, нет, не убивайте меня, прошу вас, не убивайте меня. Я расскажу всё, что было в Имперской канцелярии. Капитан-лейтенант Ахончев, вы — герой, разве так герои поступают с преступными полковниками?

Ахончев был строг:

— Полковник Развозовский! Вам оказывают честь последний раз в жизни держать в руках оружие русской армии. Эту честь вам оказывает канцлер… Вы отказываетесь?

Развозовский продолжал молить:

— Сжальтесь, ваша светлость. — Горчаков молчал. — Капитан-лейтенант Ахончев! Вы молоды… Не вам учить меня… Прощайте, господа. Я знаю, что мне сделать с собой. — Он схватил револьвер и выбежал в парк.

Горчаков произнёс спокойно:

— Ружьё Шасспо необходимо отправить обратно во Францию. Капитан-лейтенант вам разъяснит, как это сделать… — Он запнулся:- Нина Юлиановна.

— Прикажете унести ружье, ваша светлость?

— Да… Впрочем, обождите. Я позову вас! Ирина Ивановна! Документ, документ, во что бы то ни стало.

— Векселя мои я уже отправила. Нина Юлиановна отдала мне корректуру своей книги и обязательство перед газетой написать статьи на все темы, какие известная вам газета укажет.

— Благодарю вас, дети. Оставьте меня.

Горчаков вышел на террасу, смотрел в темноту и вспоминал слова Развозовского: «Пожалейте меня, ваша светлость…» Нет, не застрелиться ему, куда там… Надо пожалеть…

— Лаврентий, — кликнул он.

Возник слуга.

— Фонарь. Ружьё… что от французов. Патроны…

Раскрыл ключом дверь, пока слуга приготовлял приказанное.

— Пожалуйте, сударь.

Возле Александра Михайловича неожиданно появился Клейнгауз, наряженный почему-то в ливрею горчаковского слуги:

— Ваша светлость! Я всё слышал.

— Тем хуже для вас, Клейнгауз,

— Ваша светлость! Я не знаю, где проект договора. Не стреляйте в меня, ваша светлость.

Горчаков взял ружьё и приказал слуге:

— В парк никого не пускать. Закрой двери. Если кто придёт, пусть обождут: князь пьёт водку… с икрой. — Указал Клейнгаузу:- Берите фонарь. Вперёд.

— Ваша светлость, что вы будете делать со мной?

— Вперёд, мерзавец.

Едва они удалились, появилась Наталия Тайсич, бросилась к слуге, который запирал двери на террасу.

— Где их светлость?

— Их светлость изволят пить водку и закусывать икрой.

— Значит, их светлость в прекрасном расположении духа?

— Как уж всегда ведётся, барышня. А вот вам, хоть вы и горный житель, по ночам ходить не надо бы. Вы уж простите меня, старика.

— Князь приказал мне прийти. Я хочу с ним говорить.

Возвратившийся в комнату Ахончев увидел Наталию, и лицо его озарилось радостью, смешанной с тревогой.

— Наталия! Это вы увели коня из австрийского посольства?

— Нет.

— Я видел следы ваших башмаков в княжеской конюшне.

— Да. Это мои следы. Часа три назад я приехала поздравить князя… верхом… в амазонке… Меня сопровождал наш слуга… Мы подъехали к конюшне, чтобы поставить лошадей… и взять платье… переодеться… И тут я увидела привязанного Августа, моего коня, моего Гордого. Я очень обрадовалась, но радость моя прошла быстро…

— Немцы проследили, что вы бродили возле австрийского посольства и украли коня, надеясь свалить покражу на вас, а подстрекательство на князя Александра Михайловича?

— Да. Это и мне стало ясно. Мы решили увести коня. Мы его увели немедленно! Отъехали три версты. Размышляем, куда мы его поведём? В нашу миссию? Скажут, русские подговорили сербов спрятать у себя коня…

— И вы вернули коня австрийцам?

— Вы не любите меня! И вы не можете меня любить…

— Да разве мне сейчас до любви? Продолжайте!

— Вы меня не любите, иначе б не говорили — вернуть коня в австрийское посольство, к графу Андраши!.. «Никогда! Лучше туркам!» — сказала я.

— Так это вы отвели Августа туркам? — Он захохотал. — Так это за коня благодарил Кара-Теодори-паша? — Опять смех. — Наталия! Вы действительно сделали туркам божественный подарок! Ведь они же знают, что на этом коне наш фельдмаршал собирался въехать в Константинополь. Ха-ха-ха! Ну что стоит вся наша дипломатия перед чудесной наивностью этой девушки? Наталия, я вас люблю, люблю безумно, и я хочу вас поцеловать.

— Нет! Вы — герой, вы — витязь, и вы не способны меня целовать. Вы ненавидите меня.

— Я вас ненавижу? Ха-ха-ха. Повторяю, я вас люблю.

— Сербская девушка, которая отвела такого коня туркам, недостойна любви. Она глупа и достойна смерти, в крайнем случае — монастыря, если найдётся подходящий.

— Наталия, вы — прелестны! И вы ещё прелестней тем, что не знаете, какой великолепный и умный поступок вы сделали. Наталия, о вас будут петь песни не только в Сербии, но и в России, во всей Европе, чёрт возьми! Дайте я вас поцелую, Наталия.

Но Наталия заплакала.

— Нет!.. Я — подлая, глупая, пустая. Как могла пойти к туркам и сказать, что князь прислал коня? Что со мной произошло? Откуда это ослепление? Ведь я раньше никогда такой не была!.. Вам смешно на меня смотреть? Вы смеётесь над сербами?

Ахончев нежно взял её руки, посмотрел долгим взглядом ей в глаза:

— Наталия! Дорогая! Вы трогательны, а не смешны, и если все сербы похожи на вас, если у них такое пылкое сердце…

— Но я — глупа, глупа! — убеждала его Наталия. И вы скажете — все сербы глупы, они могут делать такое же, как я.

— Успокойтесь. Во-первых, всем сербам не двадцать лет, как вам, во-вторых, у сербов великая история и множество великих людей, и если одна маленькая, немного растерянная девочка ошибётся, то история не осудит её, а сербский мудрый народ тем более. — Ахончев целовал её руки, слабо пожимая их. — А что касается умного турка, то неужели вы думаете, что он поверил вам, будто коня ему мог послать князь Горчаков? Без письма? Без посредничества посольства?.. Для турка это был предлог явиться к князю… — Он опять взял её руки.

— Не трогайте меня! — вскричала Наталия. — Я презираю себя. Я недостойна вас. Я недостойна того, чтоб говорить с князем Александром Михайловичем. Я, я… умерла для вас и для него!..

Она оттолкнула Ахончева и порывисто выбежала из комнаты.

— Наталия! Наталия! Но мы так любим вас все. Неужели это-то вам непонятно. — За окном послышался топот коня. — Ускакала. Ну, разве не удивительно? Люди делают в тысячу раз более глупые вещи и не убегают, а эта сделала умнейший поступок и убежала от стыда. И неужели она действительно навсегда убежала от меня?

Сердцу его стало очень больно.

Горчаков, без ружья, уставший, поставил фонарь на пол и повалился в кресло. Лицо его выглядело удовлетворённым. Ахончев с удивлением наблюдал за ним.

— Выполнил поручение? Хорошо. Ты свободен, голубчик. — Князь зевнул и добавил по-старчески. — О-хо-хо…

— Разрешите спросить, ваша светлость?

— Покороче, голубчик. Мне, кажется, спать пора.

— Что с изменником?

Горчаков, зевая, переспросил:

— С каким? А-а, с графом?.. Он наказан, голубчик. Как я и обещал, жестоко наказан. А что это с вами?

— Я тоже жестоко наказан, ваша светлость, хотя и по другому поводу.

— Наказаны?.. — И позвал: — Лаврентий, халат!

Слуга входит.

— Лаврушка, ты что, спишь, негодяй? Халат!..

Опять к Ахончеву:

— Наказаны, голубчик? Значит, несчастны? Я вам дам совет, как найти лучший способ быть счастливым. Для этого надо полюбить несчастье…

— Я полюбил своё несчастье, ваша светлость, но отнюдь не получил счастья.

— Ещё придёт. А ты думаешь, ко мне счастье пришло уже? Э, куда! Заглянет на минуточку, и то спасибо. Я и рад. Вот сейчас на тебя гляжу, радуюсь — счастье.

Слуга принёс и подаёт Горчакову халат.

— А халат зачем?

— Приказали халат, ваша светлость.

— Вот и врёшь. Я приказал вместо фрака, что на мне, сюртук.

В парке ударил звонкий выстрел.

— Слышишь звонок? — зевнул Горчаков.

— Выстрел? — встревожился Ахончев.

— Холостой, голубчик. Значит, всё хорошо сделано, и я могу работать спокойно. Россия! Силищи-то много, а вооружения не хватает, вот и приходится таким, как я, работать день и ночь… Пиши вот теперь письмо турецкому министру, объясняй, как это я ему подарил подарок, а какой — неизвестно…

Ахончев делает движение, чтобы что-то сказать, Горчаков не заметил этого.

Глава четвёртая

Зал во дворце, где заседает конгресс, поражал обилием дверей, золочёных, широких, громадных, будто приспособлены они для великанов. Посередине зала тянулся стол, поставленный «покоем», то есть в виде буквы «П».

В самом центре стола приставлено высоченное кресло для председателя конгресса, а между усечёнными концами расположился стол поменьше, на нём же постелена громадная карта Балкан.

Разгар дня. Бисмарк и Радовиц беседовали у окна, не обращая внимания на то, как изредка открывалась та или иная дверь, в зал заглядывал чиновник и, увидав Бисмарка, испуганно скрывался.

— Особенно же Москва недовольна поведением немцев, — сказал Радовиц.

Бисмарк задумчиво повторил:

— Особенно недовольна поведением немцев на конгрессе? А немцы довольны Москвой, спросили бы вы?

— Как Берлин является воплощением молодой Германии, так и Москва молодой России. Если б мне удалось, не сочтите это, ваша светлость, за хвастливость, если б мне удалось попасть в Москву на положении Наполеона, я б её сжёг с большей тщательностью.

— Однажды я возвращался с охоты… там я встретил трёх медведей… но, кажется, я уже рассказывал вам это? — Радовиц сделал предупредительный отрицающий жест. — Впрочем, мне сегодня не до медведей и охоты. О чем это я?

— По-видимому, о Москве, ваша светлость.

— О Кремле. Я стоял на его стенах и думал о несчастной доле немецкого народа, осуждённого проливать кровь за приобретение Москвы ради интересов Наполеона. А стыд поражения, который немцам пришлось разделить? О, вы правы, Радовиц, хотя вы и мыслите крайне резко. Москва всегда мешала мне, ей полезно б погореть, как и Парижу.

— Москва интригует и поддерживает князя Горчакова, ваша светлость. Простите меня, но вы держитесь с ним слишком мягко. Он закусил удила, срывает нам союз с Австрией и хочет добиться, чтоб конгресс голосовал за передачу Бессарабии России.

— Конгресс — Европейский конгресс, а Горчаков — Восток.

— Боюсь, что сегодня европейцы хотят побыть несколько мгновений на восточной почве.

— Да?.. — Бисмарк надвинул каску на брови и, размышляя, сделал несколько шагов строевым шагом вдоль стены. Повернулся, шагнул обратно и остановился против Радовица, вытянувшись во фрунт, насколько это позволяла его фигура. Горчакову действительно привозили ружьё Шасспо?

— Полиция не совсем твёрдо уверена в этом,

— Она уверена только в одном, — раздраженно прервал Бисмарк, — что я глупее её! У ней под носом свершаются преступления, а она хлопает глазами. Он принялся считать на пальцах, загибая их тщательно и крепко. — Книжка анекдотов. Ружьё Шасспо. Бегство Клейнгауза. Пальцев не хватает!..

— И добавьте — убийство графа Развозовского.

Бисмарк неожиданно обрадовался:

— Труп обнаружен?

— В реке, неподалеку от парка загородного дома князя Горчакова.

— В каком состоянии труп? Вы видели его?

— Обезображен, но узнать можно.

Бисмарк сменил тон на подозрительный:

— Полиция узнала? Опять скажут, Бисмарк запугал полицию…

— Я и сам видел, ваша светлость.

— Я вам верю, Радовиц, хотя вы и пылки, чрезмерно пылки. Но, надеюсь, вы понимаете, какая на мне лежит ответственность, если я намекну, что князь Горчаков замешан в убийстве графа Развозовского?

— Я направил графа в дом Горчакова по вашему желанию.

— Вы хотите сказать, чёрт возьми, что по моему желанию эти скифы убили графа Развозовского? Я вовсе не желал его смерти, и я не уголовный убийца.

— Граф Развозовский покончил с собой.

— Лжёте! Куда направлен был выстрел?

— В затылок.

— Сам себя в затылок?! Что за чепуха! Его убили! Да, его убили, потому что, если русский Двор на этом конгрессе сорвётся с моего повода, нас ждут большие осложнения, чем убийство какого-то там гусарского полковника. Его убили! Я согласен с вашим мнением, Радовиц. Итак, Развозовский вышел в парк из дома Горчакова?

— За графом шли двое. Один с фонарем, по-видимому слуга. Другой с ружьём…

— Кто был с ружьём?

— Князь Горчаков.

— А-а. Затем?

— Возле беседки фонарь потушили. Наши наблюдатели за дальним расстоянием не могли установить, что там происходило. Минут через сорок в парке раздался выстрел. Горчаков застрелил графа Развозовского.

— Восьмидесятилетний старик?

— Вы лучше моего знаете нравы русских, ваша светлость, но даже и мне известно, что у них могут стрелять и столетние, раз они пожелают.

— Материалы следствия при вас? Или дело поведёт второй Клейнгауз, чёрт бы его побрал!.. — Бисмарк сделал несколько строевых шагов, командуя себе: Ать-два, ать-два, поворот. — Остановился. — Хорошо, я согласен. Я делаю по-вашему, Радовиц.

— И вас не обманет свойственная вам государственная мудрость, ваша светлость. Прошу вас дать мне знак, когда вы сочтёте удобным намекнуть на причастность князя Горчакова…

— Никаких мелодрам! Никаких знаков! Я намекну об этом, когда сочту необходимым остановить Горчакова. — Повернулся. — Ать-два. Равнение, равнение держи! — приказал себе Бисмарк. — Равнение, кому сказано! — Зашагал, размышляя. — Я скажу: «Радовиц, дайте мне материалы следствия». Да, я так скажу. Врага надо бить в упор! Как медведя. Кстати, я не рассказывал вам о четырёх медведях?.. Дьявольски неприятная история, и, если б не моя прежняя практика в уголовном суде, я бы, Радовиц, никогда не пошёл на ваше предложение.

— Вы напрасно сомневаетесь, ваша светлость. Удар безошибочный. — Бисмарк стал удаляться. — Ваша светлость!.. — Бисмарк гневно обернулся. — Графиня Развозовская, писательница… она со своей подругой просит разрешения осмотреть перед заседанием исторический зал конгресса.

— Здесь не музей, и мы не фигуры из паноптикума.

— Она, надо полагать, ещё не знает о смерти отца, — напомнил Радовиц. Её присутствие рядом… крики… в случае намёка… могут оказаться полезными…

— Вы дьявольски надоедливы, Радовиц! Пустите. — И он ушёл. — Ать-два, ать-два, равнение, равнение держи!..

Радовиц распорядился вошедшему чиновнику:

— Графине Развозовской и госпоже Ахончевой разрешено пробыть здесь не более десяти минут. Кресло председателя стоит низко. Вы забываете, что в нём князь фон Бисмарк.

— Кресло его светлости на четверть метра выше остальных, ваше превосходительство. Мы опасались, что будет чересчур высоко…

— Князь фон Бисмарк никогда не будет сидеть чересчур высоко, молодой человек! Прибавить ещё четверть метра!.. — И Радовиц поспешно уходит.

Вскоре двери распахнулись. Появились чиновники и офицеры европейских государств. Офицеры несли небольшие флажки, каждый своей страны, все флажки были на подставочках. Они ставили эти флажки против тех кресел, в которых будут сидеть уполномоченные. Чиновники несли портфели и бумаги. Зал враз наполнился шумом, разговорами, шуршанием.

Горчаков вошёл с картой в голубой обложке, той, что размечали для него Развозовская и Ахончева. Капитан-лейтенант Ахончев торжественно и аккуратно поставил против кресла князя русский флажок. Горчаков развернул карту, посмотрел в неё и подвинул ближе к английскому флажку, а сам отошёл к окну. Ахончев же увидел карту и хотел было идти к ней…

— Капитан-лейтенант, подойдите-ка сюда, — позвал его Горчаков.

Пока Ахончев шёл к окну, английские офицеры, увидав развернутую карту, принялись заглядывать в неё попеременно и вкупе и перешептываться. На лице Горчакова остановилась удовлетворённая улыбка. Он отвернулся и показал в окно Ахончеву:

— Никак, у коляски турецкого посла засёдланный Август?

— Август, ваша светлость.

— Красивое седло, а чепрак — просто драгоценность. Нужно отдать справедливость, турки — народ с большим вкусом к убранству. Кстати, об убранстве. Нашли вы Наталию?

— Я обежал все церкви, монастыри Берлина и окрестностей, ваша светлость, — и напрасно! Вероятно, она уехала в Сербию…

— Бедный отец. Выразите ему, голубчик, мои соболезнования. В Берлине всем нам надо держать ухо востро. Смотри-ка, голубчик, я забыл свернуть секретную карту наших крайних уступок, и английские офицеры, честное слово, успели заглянуть в неё!

Ахончев чуть не охнул, он подбежал, крепко схватил карту и вернулся, встревоженный, к Горчакову:

— Как же теперь быть, ваша светлость? Они, несомненно, видели карту.

— Дай-ка мой портфель. Он с замком. — Принял портфель, положил в него карту и отдал капитан- лейтенанту. — Отнеси, голубчик, в нашу комнату да постереги. Я возьму его перед заседанием, а то, не дай бог, опять откроют… — Распорядившись, Александр Михайлович пошёл навстречу Развозовской и Ахончевой:- И как всегда, очаровательные, прямо подсудные туалеты! Несомненно, Нина Юлиановна, конгресс, увидя вашу пушистую шляпку, забудет о Бессарабии и станет думать о вас. А ваше платье просто певуче, Ирина Ивановна. Ах, зачем я сделался дипломатом, мне б надо было стать портным! Кроить шёлк куда приятнее, чем перекраивать Европу!

Ирина Ивановна тревожно поинтересовалась:

— А платье моё не чересчур ли радостно, ваша светлость? Не слишком ли много розового?

— Если вы принесли документ, то как раз в пору, Ирина Ивановна.

Ему ответила Развозовская:

— Мы принесли точную копию документа, ваша светлость.

— А оригинал?

— В последний момент граф Андраши почувствовал что-то неладное и начал носить документ с собой…

— Несчастный граф! — засмеялся Горчаков. — Вам не совсем удобно сказать, где граф носит этот документ?

— Кажется, во внутреннем жилетном кармане мундира, ваша светлость. Горчаков всё продолжал хохотать, слушая Развозовскую. — Но это совсем не смешно, ваша светлость. Оттуда не легко добыть документ!

— В таких случаях самое важное узнать, где документ хранится, а всё остальное пустяки. Надеюсь во время заседания получить от вас подлинник документа. Иначе вам придется нарядиться в самые мрачные, чёрные, платья. И вам, Нина Юлиановна, не вернуться в Петербург вместе с капитан-лейтенантом Ахончевым…

Теперь смеялась Развозовская:

— Наши весёлые платья натолкнули вас, ваша светлость, на весёлые мысли.

Александр Михайлович произнёс серьёзно:

— Платье более, чем что-либо, наталкивает на истину, сударыня. — И к Ирине Ивановне:- Вам тогда тоже не заботиться больше, вполне матерински, о названном вашем сыне капитан-лейтенанте. Короче говоря, капитан-лейтенант обнаружит Наталию Тайсич в Берлине, а вы направитесь в Париж, чтобы познакомиться с салоном Гамбетты.

Развозовская сделала шутливый реверанс:

— О, документ будет у вас, ваша светлость!

Ирина Ивановна также подтвердила:

— Мы постараемся помочь уснуть графу Андраши, а перед сном он расстегнёт жилет, ваша светлость. Он такой неосторожный, этот граф Андраши!

Горчаков думал, глядя им вслед: «Бедные мои труженицы. Вы и не понимаете, как вы неосторожны, вы играете с любовью. Это наитруднейшая игра в жизни, мои дорогие пчёлки. В ней даже боги проигрывали».

В зал вошли Бисмарк и Ваддингтон, они встали возле окна, распахнутого на улицу.

— Какой красавец! И какое великолепное седло! — восторгался Бисмарк, глядя вниз.

— Скульптурный конь, — отозвался Ваддинггон. — Так вы, ваша светлость, говорите, что речь идёт…

— Речь идёт о заключении между державами Средней Европы союза дружбы, который далеко бы оставил за собою по искренности и значению все дотоле известные союзы и начал бы новую эру в жизни Европы. Пора нам подумать о мире!

— О, и как пора!

— В продолжение целых двух столетий государства Средней Европы ведут ожесточенные войны.

— Поводы: ничтожные предметы, лоскутки земли.

— Я рад, что вы, дорогой министр, понимаете меня. Ведь, невзирая на одержанные победы или на претерплённые поражения, пропорция сил между главными бойцами — Германией, Австрией и Францией — остается без изменений. Зрелище это невольно напоминает длившиеся сорок лет междоусобия афинян и спартанцев…

— Известное под названием Пелопоннесской войны! — подхватил Ваддинггон.

— О, вы прекрасный археолог и знаете это лучше меня! Не мне напоминать вам, дорогой министр, что Пелопоннесские войны погубили Элладу и впоследствии самими греками признаны были актом безумия. Точно таким же образом ни Франция, ни Австрия, ни Германия не извлекали из междоусобных войн ни малейшей выгоды. Оставался один ущерб. Этот ущерб заключался в том, что, пока они боролись между собою, Россия и Англия воспользовались случаем, чтобы воздвигнуть свою чудовищную мысль. С несравненно меньшим напряжением сил Россия и Англия поделили мир, тогда как Германия, Франция и Австрия, представляющие на земле высшую сумму образования, культуры и вещественных сил, лишились своей доли господства над морями и сообща были стеснены в развитии своего влияния и владычества.

— Однако, ваша светлость…

Бисмарк продолжал горячо:

— Ныне настало время для держав Средней Европы либо смело и мужественно вмешаться в судьбы Вселенной, либо окончательно снизойти на степень второстепенных государств! Иначе продолжение поединка между Францией и Германией и в каждой стычке — выигрыш на стороне Англии и России, потому что, как я теперь отчётливо вижу, безумно рассчитывать на антагонизм между англичанами и русскими, которые не преминут поделить между собою мир!

— Что же вы предлагаете, ваша светлость?

— Вы уже слышали моё предложение, дорогой министр. Союз! Только Франция, Германия и Австрия предотвратят опасность, грозящую миру от России, и облагодетельствуют все народы, алчущие благ цивилизации. Основанием соглашения трёх держав будет решение не дозволять России присвоить себе ни пяди земли на Балканах, а в частности Бессарабию… — Говорил он всё горячее и горячее, глаза Бисмарка пылали. — Когда вся нынешняя европейская Турция достанется немцам, французам и австрийцам, которые не замедлят проложить себе путь и в Малую Азию, и на острова архипелага, где вы сколько вам угодно сможете заниматься археологическими изысканиями, дорогой академик, потому что мы возбудим эти местности к новой жизни и пожнём в них обильные и богатые плоды.

— Но Эльзас-Лотарингия…

— Ввиду подобных интересов, имеющих всемирно-историческое значение, спор из-за Эльзас-Лотарингии представляется жалким и ничтожным. Германия найдёт меры, чтобы залечить раны самолюбия своих союзников, будь то французы или кто другой. Сейчас главное — Бессарабия, дорогой министр… Я уверен, что вы не отдадите её русским. Извините, меня ждут.

Ваддингтон постоял в задумчивости, потом повернулся и двинулся к выходу, в дверях он столкнулся с Биконсфильдом. Тот спросил загадочно:

— Прекрасный конь, не правда ли? — И Биконсфильд указал в сторону распахнутого окна. — Бисмарк говорил вам о тунисских полях?

— О, и о тройке, которая должна везти Европу!

— Русский конь отпряжён?

— Так же, как и английский, сэр.

— По плодам судят о дереве. Территориальная бескорыстность Бисмарка слова, слова, а социалисты уничтожаются им для того, чтобы бесцеремонно требовать от рейхстага кредиты. А кредиты — это орудия, орудия, орудия! Я вижу отчётливо, что из орудий сооружает Бисмарк железные объятия для этой несчастной Австрии и что обе страны задохнутся в этих объятиях.

— Ваши мысли заметно изменились, дорогой сэр?

— Да, и вам не очень хочется заниматься археологией совместно с Бисмарком, дорогой академик?

— Разумеется, многое зависит от того, что скажет князь Горчаков на заседании.

— А того более перед заседанием. — Биконсфильд наклонился к своему собеседнику и сказал тихо, чтобы только тот услышал его:- Мои офицеры видели карту русских уступок… Пойдёмте отсюда куда-нибудь в более тихое место…

Уходя, они видели, как с разных сторон в зал вошли граф Андраши и князь Горчаков, они успели услышать, что Александр Михайлович воскликнул, обращаясь к Андраши:

— Чудесный конь! Оказывается, я не умею обращаться с такими конями, граф. Вы на меня не обиделись, что я уступил его турецкому министру? Он такой великолепный наездник и так любит коней!

— Если б не вам, то лишь паше Кара-Теодори я мог бы уступить с радостью этого коня, ваша светлость.

Горчаков в тон Андраши принялся расхваливать уступленный подарок:

— А круп! Такой круп только бы печатать на ассигнациях, Ах, милый граф! Я долго думал, чем бы мне отблагодарить вас за этот бесценный подарок, за этого коня. Оружие? Драгоценности? Картины? Борзые собаки? Всё это у вас в избытке, всем этим вы пресыщены в вашей необычайно богатой и счастливой стране.

— Весьма тронут вашими словами, ваша светлость. Ваши слова — полное мне вознаграждение, ваша светлость.

— А я скажу вам откровенно, прямо — замучался. Но наконец я придумал. Я решил вам оказать драгоценную услугу, которая дороже любых алмазов, картин, оружия.

— Что же это за услуга, ваша светлость?

— Ах, в Европе сейчас так развилась идея политического убийства, она принимает эпидемический характер. За короткий срок, например перед нашим конгрессом, были два покушения на германского императора, одно — против итальянского, одно — против испанского. У нас Вера Засулич стреляет в генерала Трепова. В Берлине малое осадное положение, в Петербурге — большое. Даже меня славянофилы за уступки на Берлинском конгрессе обещают убить…

— Всё это крайне прискорбно, ваша светлость, но?..

— И вот в это время вы носите в жилетном кармане вашего мундира необыкновенно ценный документ.

— Какой документ?

— Планы «молодых германцев», изложенные рукою Бисмарка для императора Франца-Иосифа.

— Ваша светлость! Вы введены в заблуждение?

— Такой документ опасно носить с собой. А вдруг в вас выстрелят? Вы убиты. Вас раздевают. Здесь присутствуют репортеры… Нет, вам надо бы посоветоваться по этому поводу с кем-нибудь! Вы молоды ещё, неопытны ещё. Не хотите со мной, посоветуйтесь с лордом Биконсфильдом, покажите ему документ, Уверяю вас, что это лучший способ спасти не только свою жизнь или министерский портфель, но и жизнь своей страны…

— Ваша светлость! — воскликнул Андраши, осенённый мыслью. — Князь! Я лишь сейчас понял. Бисмарк, предлагая вам союз против Австрии, ссылался на этот документ, как на махинацию, благодаря которой внимание австрийского кабинета им усыплено?

— Вы столь сообразительны, граф, что вам не нужно подсказывать разгадку.

— Я буду размышлять. Но почти с уверенностью скажу, что свой голос сегодня отдам вам, ваша светлость.

«Оказывается, в кузов лезут не одни грузди», — Горчаков видел перед собой спину уходящего Андраши, потом её заслонила представительная фигура Кара-Теодори-паши.

— Рад вас приветствовать, ваше превосходительство. И у вас и у вашего коня удивительно свежий и бодрый вид сегодня, — сказал Александр Михайлович.

Турок низко наклонил голову:

— Этот конь уже не принадлежит мне, ваша светлость.

— Вот как? Удивительно легкий ход у этого коня, Вы его переуступили кому-нибудь?

— Только вам, ваша светлость, только вам! После того, как я получил ваше неслыханно любезное письмо, я решил, что сердце моё не способно вынести радости от двух таких удивительных подарков. Я решил: слова, начертанные вашим драгоценным пером, останутся у меня, а мою признательность отвезёт вам ваш конь Август, Преклоняясь, прошу принять обратно коня, и это седло, и этот чепрак, и эту уздечку…

— Вы, дорогой паша, лучше меня знаете восточные обычаи, и мне ли говорить вам, что подарки не возвращаются обратно?

— Подарки не возвращаются, но этот конь — почти родное существо вам, почти сын! Не обижайте меня, ваша светлость! — засмеялся Кара-Теодори-паша. В случае отказа у меня будет единственный повод голосовать против возвращения вам Бессарабии. — Сладкая, восточная улыбка ещё более расплылась по его лицу, турок снова поклонился и отошёл.

«Умница. Почему это у нас с Германией дружба не выходит, а с Турцией хоть и выходит, но всегда быстро кончается? Я думаю, потому, что скверные сигары скоро тухнут, а хорошие — скоро выкуриваются», — Горчаков сел на своё место за столом конференции.

Уселись и уполномоченные европейских держав.

— Открываю дневное заседание конгресса, — торжественно и мрачно провозгласил Бисмарк. — Введите румынских делегатов. — И обратился к ним, когда двое румынских уполномоченных вошли:- Конгресс просит вас, господа, высказать мнение правительства Румынии о касающихся вас пунктах Сан-Стефанского договора, которые конгресс обсуждает, считая их со стороны России чрезмерными.

Горчаков шепнул англичанам:

— Князь Бисмарк хочет сказать, что на конгрессе пожнёшь и то, чего не посеял.

Ответом был тихий смех.

Бисмарк возразил, не глядя на Горчакова, но повернув лицо в его сторону:

— Главная привилегия гениальных людей та, что случайные бессмыслицы, сказанные ими, и те считаются мудростью.

— Вы правы, князь. — Александр Михайлович также не глядел на Бисмарка. Талант есть способность верно передавать то, чего не чувствуешь.

Ваддингтон склонился к соседу:

— Будет буря.

— И большая, — поёжился итальянский уполномоченный.

Биконсфильд обратился к Андраши:

— Ветер крепчает, поверьте мне, мы, мореплаватели, это знаем.

— Некоторые, которые умеют тонуть на суше, тоже знают это превосходно. Андраши покачал головой,

— Тсс, господа! — Бисмарк затем обратился к румынским уполномоченным: Что же вы? Прошу.

— Господа, высокоуполномоченные Европы! Прежде всего мы душевно благодарим вас за желание надлежащим образом выслушать румынских делегатов в ту минуту, когда конгресс совещается о Рум: ынии. Мы видим в этом счастливое предзнаменование успеху нашего дела. Мы ограничимся изложением прав и желаний Румынии. Парижский договор 1856 года справедливо возвратил нам Бессарабию. Нынешнее же стремление России получить обратно Бессарабию мы рассматриваем как прискорбное потрясение для Румынии, как испытание её веры в Европу, в будущее. Мы принимаем на себя почтительную смелость повергнуть это рассуждение высокому вниманию великого европейского совета справедливости и благоволению великих держав, коих вы, господа, именитые представители.

— Господа уполномоченные держав желают задать вопросы? — Обращение Бисмарка было встречено молчанием. — Господа уполномоченные держав так горячо интересовались этим делом… Нет вопросов? — Опять молчание. — Конгресс добросовестно рассмотрит замечания, представленные румынскими делегатами. До свидания, господа.

Когда румынские делегаты ушли, Бисмарк продолжил:

— Атмосфера несколько накалена, вы не находите, господа?

И приказал секретарям:

— Не заносите этого в протокол.

Он сказал почти непринужденно:

— Однажды на охоте в Финляндии…

Горчаков встал.

— Румыны совершенно не правы.

— Простите, ваша светлость, но я не давал вам слова.

— Я подумал, что вы уехали на охоту, вот и заговорил. Но уж если Россия заговорила, то потрудитесь послушать, господа! Румынский делегат повергнул вашему вниманию, господа, свои рассуждения по поводу того, что отторжение русских земель от России помешает мирному развитию Румынии. И, как ни странно это говорить, румынский делегат прав. Так научили его понимать слово «мир» все те, кто понимает его так благодаря господству в них чувств эгоизма и людоедства. Да, господа уполномоченные Европы, времена людоедства приближаются, Посмотрите! Что такое мир? Понятие мира предполагает понятие спокойствия. А в Европе всё неспокойно. Понятие мира предполагает чувство доверия и безопасности. А в Европе все всех опасаются и все всех подозревают. Понятие мира, наконец, предполагает порядок. А европейские народы, как древние иудеи при постройке своего храма, работают с мечом в одной руке и с инструментом своего труда в другой. Даже вот это священное место, место, куда мы собрались говорить искренне о деле мира, превращается порой не в конгресс, а в шарлатанство…

— Осторожней, ваша светлость! Перед вами не татары, а представители Европы, — предупредил Бисмарк.

— Мы, русские, — возразил Горчаков, — чрезвычайно осторожны, и свою осторожность мы показали здесь, сделав вам такие уступки, которые показались бы даже, может быть, признаком нашей неосторожности в обращении с понятием «Россия». В таком случае разрешите мне развить это понятие, как я выше развил понятие мира. Уполномоченные нашей страны заявляют вам, господин председатель, и вам, господа делегаты, что ныне волею и сердцем России вызваны к жизни славянские народы, которые вместе с Россией будут бороться за мир и жизнь, изменять ради того свою жизнь и, если понадобится, жизнь Европы. Вот почему мы приехали сюда, не боясь ничего, потому что, какие б нам здесь трактаты ни навязывали, славянские народы пробуждены к творчеству и жизни и творчески изменят жизнь Европы, повторяю, если понадобится. Такой конгресс, как этот, возможен лишь в том случае, если у победителя есть желание творчества. Ведь не было конгресса, когда вы, господин председатель, в 1866 году разгромили Австрию или в 1870 — 1871 годах разрушали города и села Франции… — В зале поднялся шум. Александр Михайлович не возвышал голоса, но его было хорошо слышно. — Не было потому, что вы знали- штык не изменит лица Европы, а только вызовет войны…

Шум ещё более усилился, будто в зале взлетели сразу многие сотни птиц, чем-то спугнутые, и теперь бьют крыльями, кружатся под высоким, державным потолком.

Андраши приказал секретарям:

— Не занесите этого в протокол!

Ваддинггон услышал его слова и воскликнул:

— Заносите это в протокол!

Биконсфильд кивал головой, все повторяя:

— Очень красиво, очень смело. Браво, браво!

— Дайте ему говорить, браво! — снова воскликнул Ваддингтон. Голоса присоединились к его голосу:

— Просим, просим!

И снова говорил Горчаков:

— Поэтому только в видах мира Россия после короткой и победоносной войны прибыла на этот конгресс, без которого, повторяю, как в 1866-м…Опять шум и крики попытались прервать его речь. — Господа, я вижу, мною потревожены ваши больные воспоминания? Тогда я перейду к нашей Бессарабии. Да, к нашей! Эту страну мы взяли пустыней и сделали цветущим краем. Мы, господа, не отдадим Бессарабии, хотя б для этого пришлось ещё воевать. Для нас Бессарабия не вопрос выгоды, а вопрос чести. Возвращаясь к выступлению здесь румынских делегатов, я напомню, что в действительности все права и привилегии румын, о которых они здесь заявляли, были упрочены за ними ценою русской крови. В течение целого века нет ни одного заключённого между Россией и Турцией договора, который бы не заключал постановлений, благоприятных для румын. Мне хочется прибавить и психологическое замечание. Я сожалею о необходимости заявить, что если в частной жизни иногда случается, что, оказывая услугу приятелю, превращаешь через это друга в противника себе, то эта истина приложима ещё более в политике…

— В конце концов, князь, на кого вы намекаете? — Бисмарк негодовал.

— О, не беспокойтесь, глубокоуважаемый председатель. Я не предполагаю распространять только что высказанное наблюдение на все среднеевропейские страны…

— Напрасно, просим распространить! — обратился к Горчакову Биконсфильд.

— Просим, просим, — поддержал его Ваддингтон.

Бисмарк, иронически улыбаясь, передвигал каску, стоящую перед ним на столе:

— Любопытно было б узнать, какие у вас на этот счет наблюдения?

— Если любопытно, я скажу. Представитель одного среднеевропейского государства предлагает другому Тунис. А через нас предлагает этот же Тунис третьему государству…

— Кто — кому? — поинтересовался Ваддингтон.

— Кто, кто, скажите? — итальянский представитель был взволнован.

Бисмарк приказал секретарям:

— Не заносите это в протокол!

— Нет, прошу занести! — настаивал Ваддингтон.

Шум поднялся необыкновенный, который, кажется, никак не мог случиться на таком представительном собрании. Бисмарку пришлось перекрывать шум громким голосом:

— Радовиц! Пора, дайте мне материалы следствия!..

Горчаков откликнулся:

— Секретарь, дайте мне материалы Клейнгауза!

Услышав слова, произнесённые Александром Михайловичем, Бисмарк оттолкнул Радовица и снова упал в кресло. Он смотрел на Горчакова, потрясённый. А между тем дверь позади Горчакова открылась и вошёл с газетой в руке граф Развозовский. Он наклонился к Александру Михайловичу и почтительно передал ему газету.

Уполномоченные утихли, они глядели на пораженное изумлением и даже испугом лицо Бисмарка, а с него переводили взгляд на Горчакова и обратно на Бисмарка. Развозовский их не интересовал.

Александр Михайлович встал и сказал в полном безмолвии:

— Материалы о Тунисе напечатаны во французских газетах неким Клейнгаузом, бывшим чиновником Имперской канцелярии, бежавшим в Париж из Берлина. Это не мои слова, господа. Извините, господа, что отвлёк ваше внимание в сторону. — Горчаков обратился к Бисмарку. — Вы глядите на графа Развозовского, ваша светлость? Мой секретарь заболел. Граф Развозовский любезно взялся выполнить некоторые мои поручения. Благодарю вас, граф. Вы можете уйти, конгресс будет продолжать свою нормальную работу, не правда ли, господин председатель?

Бисмарк сказал с усилием:

— Согласно дневному порядку заседания… Да отстаньте вы от меня, скотина! — выкрикнул он, обращаясь к стоящему поблизости от него Радовицу, всё ещё держащему материалы. — Я сегодня же разгоню всю полицию!..

Горчаков приказал секретарям:

— Не заносите этого в протокол.

Бисмарк вытер вспотевший лоб:

— Согласно дневному порядку занятий члены конгресса приступают к продолжению обсуждения первой части пятой статьи Сан-Стефанского договора. Я обращаю внимание высоких уполномоченных на оговорку, приведённую русскими делегатами, ввиду которой признание румынской независимости получило бы единственное согласие конгресса только при условии, если Румыния признает законным присоединение Бессарабии к России. Что скажет по поводу этой оговорки достопочтенный друг, министр иностранных дел Франции, господин Ваддингтон?

— Со времени собрания конгресса Франция намекала румынам на необходимость удовлетворения бессарабского вопроса в духе русских пожеланий. Сейчас, видя дружелюбие и мирные чувства России, французские уполномоченные прямо предлагают Румынии согласиться на законное требование России.

Бисмарк удивился:

— Вы признаете это требование России законным? Вы — победители 1856 года, продиктовавшие Парижский договор?!

— Да, законным, господин председатель.

— Позвольте? Но для чего ж тогда мы созывали конгресс?

— Для того, чтоб признать это требование законным!

— Благородный лорд! Я вижу, вы совершенно не согласны со странным мнением господина Ваддингтона?

— Так как, видимо, — Биконсфильд говорил спокойно, — прочие державы, подписавшие Парижский договор 1856 года и передавшие Бессарабию Румынии, ныне отклоняют от себя всякое вмешательство в пересмотр этого договора, приведённый Россией, то я могу посоветовать кабинету Её Величества моей королевы не употреблять силу для поддержки вышеназванного договора.

— Говоря яснее, благородный лорд поддерживает предложения французского уполномочен-ного и отказывается от славы, завоёванной под Севастополем?

— Да, я пришёл к заключению, что с меня хватит и одного Севастополя.

— Здесь происходит что-то поразительное. Неделю назад, господа, вы говорили здесь же совершенно противоположное.

Горчаков улыбнулся:

— Если Солнечная система перемещается в мировом пространстве, то людям ли держаться за свои ошибочные мнения, господин председатель?

— Немецкое солнце недвижно! — Бисмарк сказал твёрдо. — Граф Андраши! Конгресс с напряженным вниманием ждёт вашего суждения по вопросу о Бессарабии.

— Австро-Венгерское правительство в деле мирного договора Турции с Россией имеет главным образом 0000, намерение изыскать такое решение, которое было б способно устранить настоящие осложнения и предупредить будущие. Поэтому я согласен с мнением лорда Биконсфильда и господина министра Ваддингтона.

После паузы Бисмарк спросил:

— Италия?

— Я присоединяю воззвание Италии к выслушанному воззванию австро-венгерского уполномоченного.

— Турция? — председательствующий возглашал отрывисто и зло.

— Оттоманские уполномоченные не предъявляют никакого возражения против начал, предложенных французскими уполномоченными, — сладко улыбаясь, сказал Кара-Теодори-паша.

— Все? Предлагаю огласить резолюцию.

— Простите, господин председатель, — прервал Бисмарка Горчаков. — Нам хотелось бы услышать мнение Германии.

— Вам, я вижу, князь, страстно хочется оставить Германию в одиночестве? Нет! — Сколько стоило Бисмарку это усилие, даже трудно себе представить. — Я присоединяюсь. Читайте резолюцию.

Ваддингтон принялся читать:

— Вследствие всех этих переговоров на Берлинском конгрессе, вышеупомянутая статья Сан-Стефанского договора читается так: «Княжество Румынии уступает обратно Его Величеству, императору Всероссийскому, отошедшую от России по Парижскому договору 1856 года территорию Бессарабии».

— Возражений нет? Высокое собрание приняло предложение французского уполномоченного. Дневное заседание закрыто, — буркнул Бисмарк и ушёл.

Все стали расходиться. Минуя Горчакова, уполномоченные повторяли любезно, расплываясь в улыбках:

— Поздравляем, поздравляем…

В пустом зале остались только Ахончев, который собирал бумаги со стола, и Горчаков. Александр Михайлович был спокоен:

— Праздник Бисмарка у Бисмарка испорчен. Но это ещё не всё. Надо проводить гостей до лестницы, чтобы убедиться, что они действительно ушли.

— Ваша светлость, как быть с графом Развозовским?

— Он получил наказание. Он отвез ружьё Шасспо и этого мошенника Клейнгауза в Париж. Он доказал, что исправился. Я считаю его свободным и прощённым. В конце концов, я сам толкнул его ко всему этому. Мундир я ему носить не позволю, пусть он наденет штатское платье и едет в Россию. Мне его жалко. Здесь его убьют. Второй раз холостым выстрелом в парке и берлинскими полицейскими, от испуга перед Бисмарком выдавшими труп какого-то самоубийцы за тело Развозовского, никого не проведёшь. Нет, пусть он едет домой, так и скажи. А ты всё грустный, голубчик?

— Теперь более, чем когда-либо. Я сам разбил свою жизнь, ваша светлость. Я не нашёл слов тогда в вашем доме, и Наталия убежала…

— Ты обращался к настоятелям церквей?

— К католическим, православным, лютеранским…

— А надо было обращаться к звонарям. Звонари все пьяницы, их легко подкупить. Кроме того, девушка, скучающая по горам, неизбежно должна стремиться на колокольню. Вот она и прячется где-нибудь на колокольне со своей служанкой, выбирают, в какой бы им монастырь уйти. Перед заседанием я велел Лаврентию пойти к самому пьющему из звонарей Берлина. Лаврентий, Лаврушка!

— Здесь мы, ваша светлость! — откликнулся слуга.

— Пьян?

— Пьян, ваша светлость. Нельзя иначе, какой иначе разговор со звонарем?

— Нашёл?

— А как же не найти? — Покачиваясь, Лаврушка повернулся к двери и позвал:- Входите, барышня. Не плачьте. Они, ваша светлость, на колокольне плохо спали, голуби их тревожили. Играются, а их там тучи, и все крылами то да сё, то да сё…

— Сказано — пьяным на глаза не показываться! Уходи, — прогнал его Горчаков.

Вместо слуги перед глазами Александра Михайловича возникла Наталия Тайсич. Горчаков поманил:

— Идите ко мне, Наталия, идите ко мне. Капитан-лейтенант вас не интересует. Он для вас как бы умер. Идите сюда, к окну. Видите во дворе, у колонны?

— Конь? Мой Гордый? И мой слуга рядом? Что это значит, ваша светлость?

Горчаков указал на Ахончева и произнёс тихо, однако так, чтобы капитан-лейтенант услышал:

— Это он выкрал для вас Гордого. Мне кажется, вы теперь уравнялись в доблести?

— О, теперь про нас обоих будут петь песни, проговорила Наталия грустно. — Ах, ваша светлость! Я сидела на колокольне три дня со своей служанкой. Подо мной был огромный город, а вокруг шумели голуби. И я думала, какая я была глупая…

— И как вы поумнели за эти три дня, не так ли, ваша светлость? обратился к ним Ахончев.

Александр Михайлович тихо улыбнулся:

— Да, вы оба поумнели, а я, глядя на вас, поглупел. — И Горчаков вдруг всхлипнул. — Плачу. А вы идите к своему отцу. — Наталия пошла было. — Да не одна, а с женихом, — остановил её Горчаков. — Отец вас ждёт.

— Где, ваша милость?

— В посольской церкви. Хор там, правда, отвратительный, но вы всё равно так заполнены друг другом, что вам не до пения. Как всегда, буду мучиться за всех я один. Идите, идите, я верю, что вы поумнели оба, и не надо мне никаких объяснений! — Однако Ахончев и Наталия не двигались. — Что вы?

— Мне, ваша светлость, нужны посаженые отец и мать, — обратился к Александру Михайловичу капитан-лейтенант. — Я хотел попросить вас и Ирину Ивановну.

— Не думаю, чтоб ей доставила ваша просьба такое уж острое удовольствие, но попробую. Кстати, они должны прийти сюда. Да вот! — Указал на входящих. — Достали документ? — строго поинтересовался у Развозовский.

— Только сейчас, ваша светлость. Граф уснул от усталости, камердинер…

— Не надо подробностей. Там, где много подробностей, мало правды. Давайте документ. — Горчаков посмотрел бумагу. — Он мне ещё сгодится. Спасибо. Я хочу вас отблагодарить, сударыня. Вас, Ирина Ивановна, капитан-лейтенант Ахончев приглашает быть посаженой матерью на его свадьбе. Вот его невеста. Вы, конечно, согласны?

Ирина Ивановна произнесла с усилием:

— К сожалению, ваша светлость, я через час уезжаю в Париж. Мне нужно показаться врачам. Берлинские не помогают, ваша светлость. У меня жар в сердце и необыкновенная тяжесть в теле… — Она с усилием оперлась на спинку кресла. — Разрешите мне присесть?

Горчаков кивнул. Повернулся к Развозовской:

— Тогда позвольте обратиться с такой же просьбой к Нине Юлиановне!

Развозовская быстро заговорила:

— Мы лечились у одного и того же врача, ваша светлость. И он не помог нам. Мне тоже надо уехать в Париж. Сердце у меня, правда, не горит. У меня другое. Мне кажется, что сердце у меня превратилось в камень, холодный, неподвижный. Я всегда стремилась иметь величественные манеры, ваша светлость, но теперь поняла, что изваяние из камня, идеал, величественные манеры — это очень тяжёлое состояние. Разрешите мне отказаться от чести, предлагаемой вами, Аполлоний Андреич?

Горчаков предупредил:

— Он от всего сердца, Нина Юлиановна.

— И то, что я говорю, — от всего сердца. И в последний раз в жизни, князь Александр Михайлович. Теперь это сердце навсегда будет при вашем деле.

— Даже когда б оно было и при другом сердце, оно и тогда, я верю, оставалось при моём деле. — Тут Александр Михайлович увидал входящего Биконсфильда, — Дорогой лорд! — За англичанином следовал Ваддингтон. — Дорогой министр!

— Мои офицеры видели случайно вашу карту уступок, — торжественно заявил англичанин. — Я приношу за них извинения. Я видел, но совсем случайно, документ Бисмарка.

Француз добавил:

— Я слышал от лорда и о том и о другом. Поэтому-то я и поддержал все ваши требования, князь. — Ваддингтон прямо посмотрел на Горчакова. — Вы великолепно выступали. О славянах немножко преувеличенно, не им сменить Европу…

— Речь не о том, чтобы сменить Европу, господин министр. — Горчаков показал бумагу, только что ему переданную. — Вы говорили, сэр, вот об этом документе?

— Документ уже у вас? — изумился Биконсфильд. Вам его дал граф Андраши? Но я так и знал, что этой Австро-Венгрии нельзя доверять! Они торгуют своей совестью направо и налево. Как я доволен, что не заключил с ними союза и не надумал воевать с вами. Оказывается, даже и конгрессы имеют свои преимущества. Постараюсь на них больше никогда не ездить.

Появился Бисмарк и решительными шагами направился к Горчакову.

— Ваша светлость! — обратился к Бисмарку Биконсфильд. — Мы ещё раз имеем удовольствие видеть вас!

Бисмарк остановился перед Горчаковым и снял каску:

— Я оскорблён вашим поведением, князь. Я не забуду этого! Я говорю прямо, как привык говорить солдат. — Бисмарк бросил каску в кресло, возле которого стоял, и скрестил руки на груди. — Вы играете словами, князь. Посмотрим, что вы скажете, когда заиграют пушки.

— Вам будет любопытно смотреть, когда наши пушки заиграют в ответ на ваши мечты, ваша светлость.

Бисмарк фыркнул, резко повернулся и вышел, скомандовав себе:

— Ать-два!

— Вы видели немецкую истину, господа? Она хороша только в такой мере, в какой мы способны вынести её безобразие. Поэтому вернёмся к молодости, господа. — Горчаков указал на Ахончева и Наталию. — Вот она, молодость! Старость нас не ищет, но молодость убегает, если её не удержать. Попируем сегодня, господа! Я приглашаю вас на пир и… — Александр Михайлович внезапно бросил взгляд во внутренность кресла. — О-о-о! Господа, произошло чудо! Бисмарк забыл свою голову. — Он достал каску и постучал по ней кулаком. — Это предзнаменование трофеев, господа.

1944 г.