Канун Рождества

Был канун Рождества, и семейство Люка Стеффинка, эсквайра, источало подобающее случаю дружелюбие и безудержное веселье. Позади был долгий сытный ужин, в доме побывали христославы – пропели гимны, собравшиеся попотчевали себя и своим собственным пением, и теперь стоял шум, который даже у проповедника на его кафедре не вызывал бы раздражения. Но в пылу всеобщего энтузиазма тлел-таки один уголек.

Берти Стеффинк, племянник вышеупомянутого Люка, уже в ранней молодости приобрел репутацию «пустого места»; отец его пользовался примерно такой же славой. В возрасте восемнадцати лет Берти принялся объезжать наши колониальные владения с той настойчивостью, какая приличествует наследному принцу, но в коей обнаруживается неискренность намерений молодого человека из среднего класса. На Цейлоне он наблюдал за тем, как растет чай, в Британской Колумбии – как произрастают фруктовые деревья, а в Австралии помогал овцам отращивать шерсть. В двадцать лет он побывал с аналогичной миссией в Канаде. Люк Стеффинк, исполнявший беспокойную роль опекуна Берти и заместителя его родителей, скорбел по поводу нелепой привычки племянника непременно отыскивать дорогу домой, а высказанные им ранее в тот же день слова благодарности за то, что семья вновь собралась вместе, не имели к возвратившемуся Берти абсолютно никакого отношения.

Были сделаны все необходимые приготовления для того, чтобы отправить юношу в один из отдаленных районов Родезии, возвращение откуда – дело нелегкое. Путешествие в этот безрадостный уголок было неизбежным; более предусмотрительный и дальновидный путешественник уже давно стал бы подумывать о том, что пора упаковывать вещи. Оттого-то Берти и не склонен был принимать участия в веселье, царившем вокруг, а чувство обиды разгоралось в нем все сильнее по мере того, как собравшиеся, не обращая на него никакого внимания, обсуждали свои планы на будущее.

Примерно с полчаса прошло, как пробило одиннадцать, и старший Стеффинк стал намекать, что надо, мол, укладываться спать.

– Тедди, тебе пора в кроватку, – сказал Люк Стеффинк своему тринадцатилетнему сыну.

– Нам всем туда пора, – прибавила миссис Стеффинк.

– Все мы в ней не поместимся, – произнес Берти.

Замечание было сочтено возмутительным, и все принялись есть изюм и миндаль с той поспешностью, с какой овцы щиплют траву в предчувствии непогоды.

– Я где-то читал, – сказал Гораций Борденби, гостивший в доме по случаю Рождества, – что в России крестьяне верят: если в полночь на Рождество зайти в коровник или в конюшню, то можно услышать, как разговаривают животные. Похоже, дар речи они обретают только в этот час, и притом раз в году.

– Так пойдемте же в коровник и послушаем, о чем они говорят! – воскликнула Берил, которую интересовало все, что совершается коллективно.

Миссис Стеффинк, рассмеявшись, попыталась было возразить, но на самом-то деле приняла это предложение, сказав: «Нужно всем потеплее одеться». Затея показалась ей легкомысленной, едва ли не языческой, но зато молодые люди могли бы «побыть вместе», а это она всячески приветствовала. Мистер Гораций Борденби был человеком, что называется, перспективным; на местном благотворительном балу он танцевал с Берил достаточное количество раз, давая соседям повод поинтересоваться: «А нет ли в этом чего-нибудь?» Хотя миссис Стеффинк и не могла выразить это словами, но все же верила, как и русские крестьяне, в то, что хотя бы одно животное в такую ночь может заговорить.

Коровник стоял на границе сада с огороженным пастбищем, в том уединенном месте, где когда-то находилась небольшая ферма. Люк Стеффинк втайне гордился своим коровником и двумя коровами; он чувствовал, что, имея такое хозяйство, становишься как бы более солидным, особенно в сравнении с теми, кто держит большое число кур орпингтонской породы. Едва ли он выбрал бы декабрьскую ночь для того, чтобы показать коровник гостям, однако погода была замечательная, да и молодым людям не сиделось на месте, поэтому Люк согласился возглавить экспедицию. Слуги уже давно отправились спать, поэтому дом оставили под присмотром Берти, который отказался покидать его, – он не пожелал слушать, о чем беседуют коровы.

– Двигайтесь тише, – сказал Люк, возглавлявший процессию хихикающих молодых людей, которую замыкала кутавшаяся в шаль миссис Стеффинк. – Я всегда заботился о том, чтобы здесь было тихо и чисто.

До полуночи оставалось несколько минут, когда эта группа приблизилась к коровнику. Люк зажег фонарь. С минуту было тихо, и всех охватило такое чувство, будто они в церкви.

– Дейзи – вон та, что лежит, – от шортгорнского быка и гернзейской коровы, – объявил Люк приглушенным голосом, каким обыкновенно и говорят в храме.

– Вот как? – произнес Борденби; он, похоже, ожидал услышать, что эта корова – произведение Рембрандта.

– Мертл…

Но родословная Мертл осталась тайной, ибо последние слова Люка утонули в женском крике.

Дверь коровника бесшумно закрылась, и в замке со скрежетом повернулся ключ; вслед за тем послышался голос Берти, который ласково пожелал всем спокойной ночи, а потом – и звук его удаляющихся шагов.

Люк Стеффинк решительным шагом подошел к окну, небольшому квадратному отверстию на манер тех, что делали в старину: железные прутья решетки были вмурованы в каменную кладку.

– Сейчас же открой дверь, – закричал он с такой примерно угрозой в голосе, какую могла бы изобразить курица, если бы она кричала из клетки на сову, занимающуюся разбоем. В ответ на его клич Берти демонстративно хлопнул входной дверью.

Где-то неподалеку часы пробили полночь. Даже если коровы и обрели в эту минуту дар речи, их бы никто не услышал. Семь или восемь других голосов на все лады расписывали поведение Берти в данных обстоятельствах и его манеру вести себя вообще, при этом возмущению и недовольству не было предела.

В продолжение получаса или что-то около того все, что можно было высказать о Берти, было высказано не менее дюжины раз, и мало-помалу стали возникать другие темы – поговорили о необычайной затхлости помещения, о возможности возникновения пожара и о вероятности того, что здесь во всякую минуту могут собраться все окрестные крысы. О том же, как вырваться на свободу, собравшиеся на это всенощное бдение не упомянули ни разу.

Около часу ночи сначала где-то вдалеке, а потом все ближе и ближе послышалось веселое и нестройное пение. Поющие неожиданно остановились, по-видимому, около калитки. Юные денди, а их был полный автомобиль, пребывая в развеселом расположении духа, сделали кратковременную остановку, причиной которой была небольшая поломка. Они, однако, не услышали обращенных к ним голосов, не увидели устремленных на них глаз и продолжали весело распевать свою песню.

На шум вышел Берти, но и он проигнорировал бледные сердитые лица, что торчали в окне коровника. Берти сосредоточил свое внимание на гуляках, находившихся по ту сторону забора.

– С Рождеством, ребята! – крикнул он.

– С Рождеством, парень! – прокричали они в ответ. – Мы бы выпили за твое здоровье, только нам нечего выпить.

– А вы заходите в дом, – гостеприимно ответил Берти. – Я один, а выпивки много.

Они его совсем не знали, но его доброта тронула их. В ту же минуту по саду разнеслась, отзываясь эхом, новая версия все той же песни; двое бражников принялись вальсировать на ступеньках того, что Люк Стеффинк называл садом с декоративными каменными горками. Когда танцующие были вызваны на бис в третий раз, камни оставались на месте.

Входная дверь с грохотом захлопнулась за гостями Берти, и те, кто находился в другом конце сада, могли теперь слышать лишь отголоски веселья, да и то несколько приглушенные. Скоро, однако, они отчетливо услышали два хлопка, последовавших один за другим.

– Они добрались до шампанского! – воскликнула миссис Стеффинк.

– Наверное, это искристое мозельское, – печально проговорил Люк.

Послышались еще три или четыре хлопка.

– А это уже и шампанское, и искристое мозельское, – сказала миссис Стеффинк.

Люк произнес словечко, которое, подобно бренди в доме трезвенников, употреблялось только в самых редких случаях. Мистер Гораций Борденби подобные словечки отпускал себе под нос уже в течение довольно продолжительного времени. Эксперимент, целью которого было дать возможность молодым людям «побыть вместе», перешел ту черту, за которой вряд ли можно рассчитывать хоть на какой-то романтический результат.

Спустя минут сорок дверь в доме растворилась, исторгнув развеселую компанию. Пение теперь сопровождалось инструментальной музыкой: рождественская елка в доме наряжалась для детей садовника и других слуг, с нее сняли богатый урожай труб, трещоток и барабанов. О песне, распевавшейся до этого, гуляки забыли, что и отметил с благодарностью Люк, однако окоченевшим узникам было чрезвычайно неприятно слышать слова о том, что «в городе сегодня жарко», равно как не интересовала их пусть и точная, но совершенно не нужная им информация о неизбежности наступления рождественского утра.

Гуляки отыскали свой автомобиль и, что еще примечательнее, умудрились завести его, а на прощание посигналили вволю.

– Берти! – послышались сердитые, умоляющие крики из окна коровника.

– А? – отозвался тот, кому это имя принадлежало. – Так вы еще там? Должно быть, уже наслушались коров. Если еще нет, то не стоит ждать. В конце концов, это всего лишь русская сказка, а до русской елки еще неделя. Выходите-ка лучше оттуда.

После пары неудачных попыток он умудрился-таки просунуть в окно ключ от коровника, а затем затянул песню и, подыгрывая себе на барабане, направился к дому.

Это был лучший канун Рождества в его жизни. А вот само Рождество, говоря его собственными словами, он провел отвратительно.