Капельдудка

Звали его по-разному. Паспорт аттестовал маленького, подвижного человечка водопроводчиком Андреем Савеловым.

Профессор Горностаев, у которого водопроводчик брал уроки музыки, называл ученика то "монстром", то "тетеревом", то Андрюшей - в зависимости от настроения.

А приятели окрестили Савелова обидно и коротко "капельдудка", вероятно, в честь большой медной трубы, с которой он расставался только во сне.

Он умел играть решительно на всех инструментах: гитаре, цитре, охотничьем рожке, геликоне, фисгармонии, флейте, цимбалах, банджо, на кларнете, барабане, контрабасе, баяне, ксилофоне, бутылках, гребнях, бочках, пилах, ножах... Давке предметы совсем не музыкальные в руках Савелова оказывались способными воспроизводить мелодии.

На что бездарен крашенный охрой забор, но и тот разражался трескучими арпеджио, едва к дереву прикасались быстрые капельдудкины руки.

Он любил также петь. Но голос его, застуженный в поездках, сожженный водкой, звучал тускло. Может быть, именно поэтому "капельдудка" из всех инструментов выбрал трубу. Звонкая и сильная, никогда не знавшая ни усталости, ни хрипоты, она была достойным заместителем человеческого горла.

По вечерам, надев трубу через плечо, "капельдудка" ходил к Горностаеву на уроки. Говоря по совести, у профессора не было ученика более безалаберного и более способного, чем этот гнилозубый маленький человечек.

Первое время Горностаев встречал "капельдудку" с вежливым отвращением. Похожий на атлета, профессор был точен и брезглив Он терпеть не мог базарного щегольства ученика, его шелковой косоворотки, усыпанной от плеча до горла бисером пуговиц, франтовских сапог с ремешками, выбритого по дурацкой моде затылка и особенно траурных ногтей.

На первом же уроке Горностаев грубовато сказал:

- Ну, знаете, друг мой... Если выпили, так ешьте пектус... И потом ногти... С такими ногтями я вас к Шуберту не подпущу.

Когда они встретились снова, профессор изумленно хмыкнул: ногти ученика были не только вычищены, но и раскрашены огненным лаком.

"Капельдудка" никогда не приходил вовремя. Больше того, не предупредив профессора, он пропадал иногда месяцами. После таких перерывов он являлся обрюзгший и серый, точно человек, долгое время пролежавший в больнице.

- Командировка! - говорил он, освобождаясь от пальто быстрыми кошачьими движениями. - Одичал я на севере, Алексей Эдуардович... Водки нет, людей тоже... Пальцы дубовые стали.

В таких случаях профессор уходил в свой кабинет и демонстративно захлопывал дверь. В командировки он верил мало.

Горностаев был упрям. "Капельдудка" бесцеремонен. Он отворял дверь, залезал в кресло и говорил застуженным тенорком:

- Паскудная у меня специальность. Алексей Эдуардович, не верите? Ей-богу, ездил... теперь как часы буду ходить.

- Ну, знаете! - кричал, багровея, профессор. - Вы не ученик... Вы бродяга! Берите уроки у венских шарманщиков... Марта! Не пускайте больше Савелова!

Впрочем, и толстая эстонка Марта и сам профессор знали, что дверь перед "капельдудкой" откроется. Можно было не любить ученика за вульгарную речь, за привычку тушить окурки" о ножку рояля, за дурацкий портсигар с голой русалкой на крышке, но таланта оспорить было нельзя.

- Ездил я в Мурманск, - замечал "капельдудка" лениво, - гам в морском клубе разучивают ваш "Океан"... Оркестр человек на восемьдесят... Дирижер из военных... толково...

"Капельдудка" врал. Но Горностаев, как большинство искренних и резких, людей, плохо чувствовал лесть.

- Audiatur et altera pars! [Да будет выслушана и другая сторона!] говорил он отрывисто. - Чего вы замолчали? Ну, рассказывайте... Вы, монстр!

Не проходило и полчаса, как ясный гортанный голос трубы разливался по комнатам. Были у этого развинченного, потрепанного человечка и вкус, и темперамент, и страсть. И когда в особняке, разбуженном трубой, властвовал неистовый Вагнер, "бродяга" и "монстр" невольно превращался в Андрюшу.

Однажды профессор сам опоздал на урок. Когда он тихо открыл парадную дверь и вошел в коридор, его неприятно поразили звон, дребезжанье и треск. Сначала Горностаеву показалось, что полотеры передвигают буфет с посудой, затем он уловил в этих странных звуках некоторую систему. Профессор заглянул в столовую...

На стуле, задыхаясь от смеха, сидела толстая Марта. "Капельдудка" давал концерт. Вооруженный двумя дирижерскими палочками, яростный и неистовый, он носился по комнате, и все, к чему прикасались его быстрые руки, вдруг начинало петь, звенеть и гудеть. Предметы, молчавшие со дня своего рождения, вроде книжного шкафа, бюста Данте или каминных щипцов, теперь переговаривались между собой.

Впервые в своей жизни профессор узнал, что матовый колпак люстры поет, как дальний колокол, что подсвечники патетичны, а хрустальный графин обладает цыганским контральто.

- До-соль! До-соль!.. - глухо говорил книжный шкаф, набитый энциклопедиями.

- Соль-фа-ми-ре, - отвечал сочувственно радиатор, и рюмки вторили им назойливыми комариными голосами.

Горностаев не сразу понял, что "капельдудка" пытается воспроизвести титаническую музыку "Гибели богов". Догадавшись, он остолбенел. Это было кощунство. И профессор, вбежав в комнату с резвостью, не свойственной пятидесятилетнему человеку, вырвал из рук "капельдудки" дирижерские палочки, точно это было оружие, угрожавшее Вагнеру.

- Паяц! - закричал он стариковским фальцетом. - Как ты смеешь?!

Он готов был разломать палочки о голову неудачливого виртуоза, и "капельдудка", будучи скорее тактиком, чем стратегом, не нашел ничего лучшего, как схватить трубу и ретироваться на улицу.

И все-таки они не расстались. Даже в этом разудалом концерте чувствовались темперамент и отличный слух. Горностаев простил "капельдудке" кощунство.

...Это была странная пара: пожилой профессор, почитатель мюллеровской гимнастики, Гамсуна, Грига, и самоуверенный полуграмотный человечек, не одолевший за всю свою жизнь и десятка книг.

Шел третий год занятий, и Алексей Эдуардович стал привыкать к своему безалаберному ученику. Иногда после уроков они даже беседовали на темы, не относящиеся к музыке.

Профессор вспоминал шведский городок Кальмар, где он провел свое детство, обвитый плющом "дом моряка", ручных белок в парке у моря или особняки, не сменявшие черепичных колпаков по четыре столетия.

"Капельдудка" рассказывал преимущественно о Москве. Он родился в Марьиной роще, помнил Хитров рынок, исчезнувший в 1924 году, переулки у Трубной и другие места, о которых профессор едва-едва знал понаслышке. "Капельдудке" пришлось когда-то чинить краны в угрозыске. Там-то он и узнал столько занимательных историй, что ему позавидовал бы сам Гиляровский [старый репортер, знаток Москвы].

С редким знанием дела "капельдудка" рассказывал о "фомках", вскрывающих несгораемые шкафы, как коробки консервов, или о термоэлементах, заменяющих кое-где сторожей.

Не говорил "капельдудка" только самого главного: что сам он тоже был вором, и, как утверждали работники МУРа, вором незаурядным. Странное прозвище свое Савелов получил не столько за страсть к музыке, сколько за кражу полного комплекта духовых инструментов.

Свой первый визит к профессору "капельдудка" нанес по весьма вульгарным соображениям. Не Вагнер, не Шуберт и не Бетховен, а столовый сервиз и хорьковая шуба профессора волновали предприимчивого ученика.

Нет сомнений, что газетная хроника вскоре украсилась бы новым небольшим происшествием, но Горностаева неожиданно спасли два обстоятельства. Во-первых, "капельдудка" после пары уроков действительно почувствовал к музыке интерес, а во-вторых, профессор сообщил ученику небольшой домашний секрет:

- Я возвращаюсь в четыре, - сказал Горностаев, - но если ни меня, ни Марты не будет, ключ найдете вот здесь...

И он доверчиво показал ученику луночку возле крыльца.

Эта детская хитрость совсем ошеломила "капельдудку". Впервые в жизни в его многоопытные руки, умевшие открывать любые замки, был передан наивный и жалкий ключик. Одно дело - преодолеть сопротивление замков или ограбить квартиру, где на дверях десяток звонков; другое - обокрасть седоголового, доверчивого простака. "Капельдудка" был даже слегка раздосадован таким неожиданным оборотом дел.

Из любопытства он воспользовался любезностью Горностаева. Выбрав подходящий вечер, "капельдудка" наведался в пустую профессорскую квартиру, долго бродил по комнатам, пересчитывал ложки и туфли, щупал смокинги, шубу, пижамы и кончил тем, что, вздохнув, сел переписывать ноты.

Когда Горностаев вернулся в квартиру, он увидел ученика сидящим в кресле и со скучающим видом разглядывающим ключ.

- Вас могут очистить, - сказал он небрежно. - Выбросьте эту дрянь... Я вам поставлю настоящий цугальный [с индивидуальным ключом] замок.

"Капельдудке" не везло за последнее время, франтоватая фигурка его так примелькалась работникам угрозыска, что "музыкант" рисковал показываться только по вечерам. Он сменил косоворотку на кавказку с газырями, завел вместо фуражки-капитанки кубанку и отпустил даже усы... Все чаще ему приходилось объяснять профессору пропуск урока всякими срочными делами по водопроводной части.

Прошло лето Горностаев настойчиво готовил ученика к экзаменам в консерваторию. Он требовал, чтобы Савелов обязательно приходил через день, и страшно негодовал, когда "капельдудка" опаздывал, ссылаясь на ремонт магистрали.

В неотложность водопроводных работ профессор не верил. Однажды, после бурного объяснения, Горностаев с обычной резкостью спросил "капельдудку":

- Вы, монстр... Скажите, наконец... Пьянствуете вы или чините эту... свою магистраль?!!

- Бывает, - ответил "капельдудка" уклончиво.

- Где ваш треугольник?

"Капельдудка" опешил.

- Я спрашиваю, где директор? На Плющихе? Довольно! Я напишу ему письмо... Пусть не трогает вас по вечерам.

- Не выйдет, - сказал "капельдудка" сочувственно, - наш заведующий в отпуску... то есть... он дуб... нахамит и все тут... Лучше я сам...

Они сели и развернули ноты. Профессор испытующе взглянул на Савелова.

- Нет, - сказал Горностаев решительно. - Вы соврете... Я пойду вместе с вами... После урока... Я посмотрю, какой вы заняты магистралью.

В этот вечер разыгрывали шубертовский "Марш милитер".

Ученик нервничал, фальшивил, поглядывал на дверь. Он явно спешил выйти на улицу. Когда, наконец, урок был окончен и "капельдудка" стал надевать пальто, в дверь постучали. Держа руки в карманах, вошли двое очень корректных работников уголовного розыска.

Объяснение было так неожиданно и коротко, а "капельдудка" так молчалив, что профессор сначала ничего не понял.

- Чепуха какая-то! - сказал он растерянно. - Ведь вы же водопроводчик?

"Капельдудка" молча уложил трубу в чехол и пожал плечами с видом человека, пораженного неожиданным оборотом дела.

- Я могу взять вас на поруки...

- Не стоит, Алексей Эдуардович...

Это полупризнание совсем сбило с толка учителя.

- Что же это вы? (он развел руками). Значит, вы действительно из этих... экспроприаторов, что ли?

- Просто городушник [квартирный вор], - подсказал инспектор угрозыска, любивший во всем точность.

Они вышли на лестницу. Обычная развязанность вернулась к "капельдудке". Он засмеялся и протянул Горностаеву руку:

- Пока... Алексей Эдуардович...

Вместо ответа Горностаев повернулся на каблуках.

- Стесняетесь! - сказал "капельдудка" с обидой. - Эх, чистый вы человек... Небось руки карболкой мыть будете...

Когда профессор вернулся в комнату, Марта стояла возле буфета с удивленным и счастливым лицом.

- Целы! - воскликнула она, показывая на ложки.

- Не говорите глупостей! - ответил профессор с досадой. - Савелов - не вор. Он был этим... как его?.. Простым городушником...

С этого дня "капельдудка" забыл о трубе. Он был зарегистрирован в восемнадцатый раз и выслан на Медвежью гору, в Карелию. Вместе с другими ворами, шпионами, кулачьем и вредителями он жил в лесу, усыпанном ледниковыми валунами, как каменным градом.

Три прямых просеки через тайгу лежали здесь почти параллельно. По одной, усыпанной щебнем и озерным песком, мчались машины, вдоль другой поднимались на север крутые ступени повенчанских шлюзов, третья просека была пустынной; черные полусгнившие пни начали зарастать ельником. Этой просекой в позапрошлом столетии Петр I провел в тыл шведам два фрегата.

Первые месяцы "капельдудка" тосковал по Москве. Карелия казалась ему огромным сплошным болотом. Всюду холодно светилась вода. Тонкоствольные сосны поднимались над туманом, как осока... их обнаженные корни оплетали бока диабазовых скал... Даже дома в деревнях тут были особенные; недоверчиво смотрели вслед зеленым курткам каналармейцев мелкоглазые, лобастые избы старых кержацких поселков.

В конце концов "капельдудка" не выдержал. В опорках, с банкой консервов и липовой справкой об отпуске он бежал в Петрозаводск. Метель и голод заставили беглеца вернуться обратно. С отмороженными ногами и почерневшим лицом его положили в лазарет. Здесь с ним в первый раз разговаривал комендант участка - пожилой чекист-латыш с усталыми глазами и лицом, лимонным от бессонницы. Начальник не угрожал ни ротой усиленного режима, ни новой отсидкой. Он просто сказал:

- А, беженец! Кем работаешь?

- Директором завода, - сказал "капельдудка" язвительно. - Колесо и две ручки...

- А почему бегаешь, тачечник?

- Скучно...

Комендант засмеялся.

- Ладно, - сказал он, разглядывая съежившегося под одеялом "капельдудку". - Ты получишь веселую работу!

"Капельдудку" назначили подрывником. Комендант рассчитал правильно. Дикое самолюбие городушника работало, как динамит. Там, где сопротивление было слабым, "капельдудка" оставался рядовым лодырем. Где сопротивление крепло, - просыпалась энергия. Слово "подрывник" звучало для "капельдудки" громче, чем "тачечник"; как всякая артистическая натура, он привык быть на виду, и похвала грела его больше, чем ватные штаны, которые выдавали подрывникам.

В гранитах и диабазе Савелов прокладывал знаменитую Повенчанскую лестницу. Когда же ее крутые ступени закрыла вода, "капельдудку" перебросили еще дальше, на север, к пустынному озеру, усеянному, точно утками, стаями островов.

Он прожил здесь осень и зиму, такую лютую, что по ночам, звеня, лопались мачтовые сосны. На Выгозере "капельдудка" научился подрывать аммоналом пни, рубить ряжи, складывать дамбы из камней, глины и мха, а по утрам, просыпаясь в палатке, рубить мерзлый хлеб топором.

И тени щегольства не осталось в былом городушнике. Руки его так огрубели, что он голыми пальцами доставал из костра уголек. Он возмужал, окреп, вставил стальные зубы. Имя Савелова стало все чаще и чаще встречаться в газетах...

...Прошло два года. Первый пароход поднялся по Повенчанской лестнице и ушел на север... В новых коттеджах поселились шлюзовые рабочие... Весной 1934 года "капельдудку" отпустили из лагеря в подмосковную коммуну НКВД, куда его давно звали товарищи.

Ни подрывников, ни лесорубов коммуне не требовалось. И Савелову в четвертый раз пришлось менять квалификацию. "Капельдудка" стал обтяжчиком теннисных ракеток.

Он жил теперь на четвертом этаже, в комнате, куда заглядывали вершины старых вязов. Напротив дома был пруд. Марши, которые разучивали музыканты на берегу, заставили "капельдудку" вспомнить о трубе.

Страсть к музыке проснулась в нем с новой силой. Он вспомнил о профессоре, у которого брал уроки три года назад, и послал в Москву длинное и довольно бестолковое письмо.

В ответ пришла посылка: старая труба "капельдудки", ноты "Марша милитер", подчеркнутые на том месте, где оборвался последний урок, и записка с предложением начать заниматься в оркестре коммуны, которым руководит "один наш общий знакомый". В конце записки профессор просил быть точным, так как, насколько ему известно, дирижер пунктуален и строг.

На сыгровку "капельдудка" явился немного волнуясь, клапаны трубы еще плохо слушались огрубевших пальцев.

Место "капельдудки" было возле самого дирижера. Когда все сели и разложили ноты, Савелов увидел над собой седой бобрик и знакомые глаза Горностаева. Профессор смотрел прямо на "капельдудку", и рот дирижера, прикрытый чуть-чуть усами, улыбался.

Они поздоровались так просто, как будто расстались только вчера.

- Как водопровод? Починили? - спросил неожиданно Горностаев...

"Капельдудка" засмеялся.

- Починили... Я, Алексей Эдуардович, был...

- Знаю... Выг-озеро... Повенчанская лестница... Я следил...

Они помолчали. "Капельдудка" вспомнил последний вечер, испуганное лицо Марты и лунку возле крыльца, в которой хранился ключ от квартиры.

- Алексей Эдуардович, - сказал он негромко. - А долго же вы не знали о моей специальности.

- Глупости! - ответил профессор сердито. - Я знал, кому оставляю ключи...

Это был единственный случай, когда профессор соврал. "Капельдудка" хотел подойти к Горностаеву ближе, но профессор уже выпрямился и постучал палочкой о пюпитр.

- "Марш милитер"! - приказал он отрывисто. В этот вечер "капельдудка" фальшивил бессовестно.

1936