Капитан Перережь-Горло

Глава 1 ГРОМ НАД БУЛОНЬЮ

На всем протяжении Железного берега[3], от мыса Альпреш до мыса Гри-Не, пять из семи корпусов Великой армии вдыхали соленый воздух Ла-Манша.

Тень нового императора пролегла почти по всей Европе. За многочисленными артиллерийскими орудиями в лагерях расположились дрожащие от нетерпения сто пятьдесят тысяч пехотинцев и девяносто тысяч кавалеристов. Центром служила скала Одр в Булони, где из серого павильона императора открывался вид на серо-зеленые воды Ла-Манша в направлении утесов Дувра.

Повсюду царило беспокойство. В четырех лагерях, от Амблетеза и Вимре до Утро и Ле-Портеля, отзывалось эхо двух тысяч барабанов, смолкавших весьма редко. День за днем слышался низкий рокот, звон подков, топот и ржание лошадей и покрывавший остальные звуки гул голосов, говоривших одновременно. По ночам, когда становилось тише и холодный ветер гулял по светло-коричневым известковым мысам, с набережных гавани каждые пятнадцать минут доносился крик:

– Часовые, смирно!

Внутренняя гавань, заполненная шлюпками и плоскодонными барками, охранялась часовыми, дежурившими на расстоянии пятнадцати шагов друг от друга. С моря печально откликались матросы на марсах кораблей, освещенных тусклыми фонарями:

– Хорошей вахты!

Ночью берег казался призрачным в сравнении с дневной суетой, смехом и руганью, сопровождавшими учебную погрузку на суда. Все постоянно ожидали императора, хотя в те дни он появлялся там довольно редко. Иногда он приезжал в своей карете из Парижа, что являлось сюрпризом для всех, кроме адмирала Брюи[4] и главнокомандующего, маршала Сульта[5].

Если император привозил с собой красавицу императрицу в окружении всегда улыбающихся фрейлин, то они останавливались в замке в деревне Пон-де-Брик, находившейся на расстоянии лье по парижской дороге. В отсутствие супруги император располагался в своем павильоне вместе с лакеем и телохранителями. Он мог подолгу смотреть в большую подзорную трубу или просиживать часами в комнате Совета, выразительно жестикулируя, в то время как всем остальным приходилось стоять. На территории лагерей его серый костюм для верховой езды мелькал повсюду, нигде не задерживаясь.

Летом 1805 года, с приближением самых жарких дней, массы людей постоянно доходили до предела нервного напряжения из-за слишком долгого ожидания, слишком большой скученности и слишком малого количества женщин.

Если бы вся артиллерия Железного берега – от батареи «монстров» на скалах Одра до орудий двух фортов внешней гавани – выстрелила одновременно, то грохот был бы слышен на кентских полях. Но терзавшимся беспокойством французским офицерам он показался бы менее оглушительным, чем крики, вырывающиеся из множества глоток:

– У меня от безделья уже ноет спина! Почему император не начинает вторжение в Англию?

Но новости, распространявшиеся в последние дни, были еще хуже.

Ночь стала жутким временем для дежурства на посту. В Булонском лагере орудовал неизвестный убийца – «капитан Перережь-Горло», который появлялся из ничего, закалывал часовых и исчезал, словно призрак. Его действия могли явиться искрой, поджигающей порох.

После полудня 20 августа в туманной дымке, вызванной жарой, всадник в мундире берсийских гусар скакал галопом из верхнего города через Порт-Нев и дорогу на Кале кружным путем, ведущим к павильону императора.

Он мчался, как дьявол, едва различимый в облаке пыли, которая густым слоем покрывала его доломан и кивер с пером. У него было поручение, однако его мысли отягощало и многое другое. Подъезжая к центру лагеря, занимавшему три акра леса, где аккуратно построенные дома образовывали улицы, всадник искал кого-нибудь, с кем мог бы поговорить.

Единственным человеком в поле зрения оказался простой солдат, мужчина не первой молодости, крепкого сложения, с большими усами и нечесаной темной шевелюрой. Он не носил мундира, а брюки, жилет и гетры были одинакового грязно-белого цвета. Стоя в аккуратном садике одного из домов с соломенной крышей, он поливал цветы из лейки.

Гусарский офицер остановил коня среди оседающей пыли.

– Эй, ты! Папаша!

Солдат не обратил внимания на окрик. Ярко-голубая лейка казалась игрушкой в его руках.

– Папаша, ты что, не слышишь меня?

«Папаша» поднял голову и устремил взгляд на всадника. После чего смачный плевок из-под усов выразительно описал дугу.

– Заткнись, – без особого гнева отозвался он глубоким гортанным голосом. – У тебя еще молоко на губах не обсохло, щенок.

Злая улыбка скривила рот всадника под медными застежками ремешка кивера. Хотя офицер говорил по-французски, как эльзасец, в действительности он родился в Пруссии. Это был молодой блондин с торчащими скулами и вызывающе вздернутым носом, пятна пыли скрывали веснушки па его длинном вспотевшем лице.

– Я офицер, – холодно объяснил он. – Возможно, ты слышал обо мне. Я лейтенант Шнайдер из берсийских гусар.

«Папаша» вновь сплюнул.

– А я, – заявил он, – Жюль Дюпон, гренадер императорской гвардии. Ну и что из этого?

Со стороны гавани послышался выстрел гаубицы. Лейтенант Шнайдер, мысленно предвкушая урок, который он намеревался преподать дерзкому солдату, бросил взгляд в этом направлении. За многочисленными рядами соломенных крыш не было видно ничего, кроме высокого флагштока между павильоном императора и несколько меньшим павильоном адмирала Брюи.

Сильный ветер, всегда гуляющий в утесах, раздувал флаги, словно подавал сигналы кораблям, и доносил с берега звуки, обычно сопровождающие процедуру учебной погрузки.

– Проклятые увальни! Англичане досыта накормят вас пулями, если вы будете падать в воду!

– Да пошел ты…

Лейтенант Шнайдер, на лице которого все еще змеилась холодная усмешка, естественно, не мог слышать этих слов. Однако офицер, назвавший своих солдат проклятыми увальнями, услышав ответ, произнесенный отнюдь не шепотом, хранил скромное молчание.

Это подтверждало печальный факт, что французы не питали особой любви к дисциплине и субординации. Слишком многие из них помнили еще сравнительно недавнюю революцию, в результате которой французский король окончил жизнь под ножом гильотины. Даже сам император, коронованный только в прошлом декабре, занимал весьма шаткий трон, под который вели подкопы и республиканцы, и роялисты.

– Как это, наверное, будет скучно! – вздыхала одна из прекрасных дам во время коронации при свечах в соборе Богоматери, когда тяжесть одеяний императора едва не опрокинула его на спину, словно жука. – Как это будет скучно, когда нам всем снова придется стать христианами!

Только сам император мог контролировать эту могучую, но строптивую силу, именуемую Великой армией. Но даже ему это не всегда удавалось. Пока еще не произошло актов открытого мятежа, но в такое время, да еще с таинственным убийцей, блуждающим по ночам по Булонскому лагерю, разумный офицер, руководивший учениями на берегу, предпочитал избегать конфликтов.

Однако лейтенант Ханс Шнайдер из берсийских гусар придерживался иной точки зрения.

– Жюль Дюпон, гренадер императорской гвардии, – повторил он, стараясь запомнить, и снова усмехнулся. – Полагаю, папаша, ты успел повоевать уже в Сирии?

Усатый ветеран с презрением посмотрел на офицера и продолжил поливку цветов.

– Я уже предупредил тебя, Дюпон, и не стану предупреждать снова. Итак, ты воевал в Сирии?

– В Италии, Египте, Сирии… Тьфу! Да какое это имеет значение?

– Это уже более подобающий тон, Дюпон, хотя я намерен еще сильнее его улучшить, прежде чем мы расстанемся. Неужели ты совсем не любопытен, папаша? Не хочешь услышать новости?

– Новости? – проворчал Дюпон. – Зачем мне слушать новости, которые я могу узнать на дежурстве в Пон-де-Бри-ке. Император был в Париже, где повидался с министром флота. К вечеру, – гренадер кивнул растрепанной головой в южную сторону, – он вернется в замок со своими женщинами. Завтра он прискачет сюда, чтобы поднять шум по какому-нибудь поводу, поэтому ты и прискакал предупредить Сульта. Нет-нет, гусеночек! Это ты хочешь услышать новости.

– Я?

– Да, черт возьми! Новости о капитане Перережь-Горло.

Воздух в лагере был скверный. Среди солдат свирепствовала чесотка, а в жару к ней прибавились назойливые мухи. Тем не менее слова «капитан Перережь-Горло», казалось, тотчас наполнили ядом и без того удушливую атмосферу.

– Да, о капитане Перережь-Горло, – повторил Дюпон из императорской гвардии. – Прошлой ночью он заколол Жуайе – еще одного часового. Двое его товарищей видели это, но им не удалось разглядеть даже бакенбарды того, кто это сделал.

Длинные сильные ноги лейтенанта Шнайдера стали как будто еще длиннее, когда он выпрямился в стременах над чепраком из шкуры зебры. Хотя его небесно-голубой мундир был покрыт пылью, солнце отбрасывало блики с арабесок серебристого галуна на груди на отороченный мехом голубой доломан, свисавший с левого плеча.

– Что ты болтаешь, папаша? Это невозможно! Ты лжешь!

– Я лгу?! – взревел Дюпон. И гвардеец сказал гусарскому офицеру, что ему, лейтенанту Шнайдеру, следует делать: – Знаешь что, щенок, вали-ка ты отсюда играть в куклы!

Из седельной кобуры справа Шнайдер выхватил кремневый пистолет с длинным дулом и выстрелил в Дюпона, целясь в сердце, но попав в левую ключицу.

Гнедая кобыла лейтенанта даже глазом не моргнула при внезапной вспышке пороха и грохоте выстрела, однако умудрилась лягнуть Дюпона задним копытом, опрокинув его на дорожку, посыпанную песком и декорированную ракушками. Голубая лейка отлетела в сторону, расплескивая сверкающую на солнце воду, и упала на клумбу.

Из дома выбежали трое полуодетых гвардейцев. Один, с намыленным лицом, держал в руке бритву. Другой, очевидно, был занят чисткой длиннополого форменного сюртука, когда-то темно-голубого с красными обшлагами и воротником, но ставшего под длительным воздействием погоды грязно-серым.

– Я сам доложу об этом маршалу Сульту, – заявил лейтенант Шнайдер, пряча пистолет. – Вы, гвардейцы, по-видимому, считаете себя любимчиками императора. Пусть это послужит вам уроком на будущее. – И он вонзил шпоры в бока кобылы.

Когда в пыли забарабанили копыта лошади, быстро уносящей всадника по улице, которую образовали две линии домов с соломенными крышами, гневный вопль вырвался из трех высушенных солнцем глоток. Четвертый гвардеец выбежал из дома с заряженным мушкетом. Приложив к плечу приклад, он собирался послать пулю вслед удаляющемуся всаднику, но еще один человек, выскочив на дорогу, помешал его намерению. Звуки флейты, играющей старинную, но все еще популярную сатирическую мелодию «Нельсон[6]испортил все дело в Булони», внезапно смолкли.

– С дороги! С дороги!

Лейтенант Шнайдер, склонившись в седле и крепко сжав челюсти, снова скакал вперед, откуда доносились резкие запахи лагеря: дым, поднимающийся от готовившейся пищи, шум, издаваемый солдатами и лошадьми.

Справа от него расстилался учебный плац, где год назад император устраивал смотр своей армии па глазах у шнырявших по Ла-Маншу английских фрегатов и где через четыре дня должен был состояться еще один смотр. Мелькали покрытые пылью мундиры: белые – драгунов, темно-зеленые – разведчиков, темно-синие с оранжевой отделкой и лампасами – недавно сформированных императорских морских пехотинцев. Но лейтенант Шнайдер не натягивал поводья, покуда…

– Осторожней, умоляю вас! – послышался молодой голос.

Дорога была частично блокирована шестипушечной батареей летучей артиллерии, которой здесь было совершенно нечего делать.

Когда орудийная команда умудрилась привалить в рытвину переднее колесо фургона с боеприпасами, произошло неслыханное: ось сломалась, но набитый порохом фургон грохнулся наземь почти без повреждений. Циничные артиллеристы, повидавшие виды и привыкшие плевать па все, столпились вокруг весьма нервозного молодого офицера с золотисто-коричневатым пушком над верхней губой, живо интересуясь, каким образом их не разнесло на куски.

– Вот так-то, лейтенант д'Альбре, – весело промолвил пожилой унтер-офицер. – Хорошо, что шеф…

– Император! И перестаньте почесываться!

– Прошу прощения, мой лейтенант, у меня чесотка. Как я сказал, хорошо, что шеф здесь не присутствует. Если бы вы видели нас в прежние деньки, когда мы волокли пушки через Альпы, то и дело попадая в снежные бури… Случись такое там, мы бы услыхали пару теплых слов!

Сейчас «шефу» было всего тридцать шесть лет, а старейший из его маршалов едва достиг среднего возраста. Но французские солдаты измеряли время многочисленными битвами и странами, по которым они совершали триумфальные марши. Поэтому следы орудийных колес, ведущие через Альпы к Маренго[7], казались им далекой историей, хотя эти события происходили всего лишь пять лет назад.

Юный лейтенант д'Альбре, отпрыск старинного аристократического семейства, примирившегося ныне с выскочкой императором, сидел на коне, едва удерживаясь в седле, покраснев до корней волос и испытывая муки унижения.

– Кессонная ось никогда не ломается! – заявил он. – По крайней мере, не должна ломаться!

– Все будет в порядке – поломку легко исправить, – успокоил его унтер-офицер, тайком подавая знак солдатам поддержать лейтенанта, что они и сделали.

– Подобный несчастный случай, – продолжал д'Альбре, – просто нельзя было предвидеть! По-моему, это не лучше, чем иметь в лагере убийцу-призрака, который невидим, даже когда он разгуливает при лунном свете.

Спохватившись, лейтенант умолк. Все застыли как вкопанные, положив руку на спину лошади или передок орудия.

Казалось, среди них упало ядро с шипящим фитилем. Каждый видел его, но боялся шелохнуться, покуда оно не взорвется. Это ощущение они чувствовали всеми порами кожи после фразы лейтенанта д'Альбре, в которой слышались непроизнесенные слова: капитан Перережь-Горло.

Заржала лошадь. Ханс Шнайдер, собиравшийся проехать мимо разгоряченной орудийной команды, вновь натянул поводья, обнажив зубы в заискивающей улыбке.

– Месье! – обратился он к юному лейтенанту д'Альбре. – Случайно я услышал, как вы упомянули нашего убийцу. Я Шнайдер из берсийских гусар. Возможно, мое имя или лицо вам знакомы.

– Какого дьявола, – пробормотал уитер-офицер, выражая те же чувства, что недавно Жюль Дюпон, – мы должны знать в лицо или по имени младшего гусарского офицера?

Шнайдер не снизошел до того, чтобы обратить на это внимание.

– Я слышал, – продолжал он, – что произошло еще одно убийство. Допустим! Но болван гренадер утверждает, что другие часовые наблюдали за жертвой и ничего не видели. Неужели это правда, месье?

Лейтенант д'Альбре покраснел, как девушка, и закусил губу.

– Да, это правда! На часового напали спереди – как на Соломона из 7-го полка легких пехотинцев. Но этот убитый имел возможность выстрелить в любого, кто бы ни приблизился к нему; он стоял, ярко освещенный на несколько метров вокруг себя! И все же двое свидетелей, которые смотрели прямо на него, клянутся, что он был один, когда вскрикнул и пошатнулся.

– Ну и ну!

– Здесь находится генерал Савари[8], – продолжал лейтенант д'Альбре, – глава нашей военной полиции. Хорошо бы он нашел убийцу, прежде чем вспыхнет мятеж. Никто не может говорить ни о чем, кроме капитана Перережь-Горло. И что же, месье, по-вашему, делает генерал Савари? Ничего!

– Савари глупец – все это знают.

– Генерал – хороший солдат и не претендует на избыток ума. Но по крайней мере, он должен попытаться…

– Если они в самом деле хотят поймать убийцу, – заявил Шнайдер, – то им следует поручить это человеку, у которого хватит мозгов, чтобы арестовать его. Им нужно ехать в Париж.

– В Париж?

– За старым рыжим лисом Фуше[9]! Вы, очевидно, хотите сказать, что большинство штатских не стоят того, чтобы на них тратить порох. Согласен с вами. Но Фуше, судя потому, что я о нем слышал, знает, как держать собак на цепи, а толпу на подобающем месте.

Старый унтер-офицер уставился на Шнайдера и, не удержавшись, громко присвистнул. Хотя в Великой армии с презрением относились к ужасному министру полиции, о ком говорили, будто он держит пять тысяч шпионов только в одном Париже, все же Шнайдер не мог назвать более могущественное имя, чем Жозеф Фуше.

– Как бы то ни было, – добавил он, испытывая тайное удовольствие, скрытое за надменным выражением лица, – это не ваше и не мое дело. Кто был убит прошлой ночью? Из какого он полка?

– Официально об этом еще не объявляли, но…

– Продолжайте, молодой человек. Я скажу вам, когда услышу достаточно.

– Ну, все знают, что это был гренадер Жуайе из морской гвардии.

– И при ярком свете, говорите? Где же среди ночи часовой может оказаться при ярком свете?

– Как это – где? – воскликнул лейтенант д'Альбре, окончательно забыв об осторожности. – Неужели вы не понимаете, что это убийство могло произойти только в одном месте?

– Ш-ш! – предупреждающе зашипел унтер-офицер. – Мой лейтенант!

Шнайдер отвернулся, его пересохшие от пыли губы пробормотали какое-то слово, которое артиллеристы не смогли расслышать. Поправив кивер, он тут же пустился в галоп и спустя полминуты был уже недалеко от цели.

Позади и слева от него возвышался верхний город с семафором на ратушной башне. Впереди, почти что на краю утеса над сверкающими водами Ла-Манша, виднелся длинный деревянный павильон императора с отделанным стеклом фасадом.

Ночью и днем, обитаемый или пустующий, он бдительно охранялся гвардейцами или морскими пехотинцами, которые патрулировали за высоким деревянным забором, стоявшим на некотором расстоянии от павильона. Сейчас там расхаживали четверо гвардейских гренадеров с мушкетами на плечах и красными плюмажами, развевающимися на меховых киверах.

Шнайдер бросил задумчивый и слегка насмешливый взгляд на павильон, затем окинул глазами флагшток, несколько меньших размеров павильон адмирала Брюи и маленькую хижину с конической соломенной крышей, в которой, словно дикарь, ютился маршал Сульт.

Гусарский лейтенант направился туда, когда послышавшиеся внизу оглушительные вопли заставили его повернуться. В общем потоке ругательств, который исходил от людей, плясавших от бешенства на берегу, выделялись два голоса.

– Английский корабль! Тот же самый!

– Где?

– Да вот же, болван! Смотри!

– Всегда тот же самый? Ты уверен?

– Абсолютно уверен! Господи, да где же наша артиллерия? Ответом послышался грохот орудийных залпов, словно

расколовший небо надвое.

Некоторые английские крейсеры умудрялись проплывать под батареями и давать бортовой залп. Но этот, самый нахальный из них – сорокачетырехпушечный фрегат «Медуза» – никогда не делал ни одного выстрела.

Подгоняемый свежим бризом корабль находился прямо на линии между фортом Криб и Деревянным фортом.

Лейтенант Шнайдер проскакал мимо императорского павильона на край утеса. В третий раз он приподнялся в стременах над зебровым чепраком. Ветер свирепо набросился на него, обжигая глаза, но он все же мог ясно видеть происходящее на серо-зеленых волнах Ла-Манша.

Хотя «Медуза» еще находилась далеко, Шнайдер различал коричнево-красные обводы ее корпуса и солнечные отблески на двух орудийных палубах. Из хижины с конической крышей вылез похожий на обезьяну маршал Сульт. Он остановился, поднеся к глазам подзорную трубу. Золотые дубовые листья сверкали на его маршальском мундире, большая треуголка рельефно выделялась на фоне пламенеющего небосвода. В мощную трубу он мог видеть даже морщины на лице стоящего на квартердеке капитана «Медузы», который пока еще не снизошел до пользования аналогичным оптическим прибором.

– Подходит ближе! – послышались крики с берега. – Чтоб ей пусто было! Неужели наши артиллеристы ослепли?

– Но признай – эти ребята отличные моряки!

– Плевать я на них хотел! Ну, скорее, продырявьте ей шкуру!

Теперь уже без подзорной трубы можно было разглядеть матросов на палубе и заплаты на белоснежных парусах фрегата, и если не услышать, то вообразить треск парусины надуваемых ветром марселей. Когда «Медуза» повернулась бортом, кто-то из Деревянного форта наконец попал в цель.

Пушечное ядро разнесло бушприт, и торжествующие крики на берегу почти заглушили канонаду. Фрегат пошатнулся, словно человек, которого ударили кулаком; охваченные радостью французские пехотинцы устремились к воде. Но, несмотря па повисшие паруса и поврежденные снасти, корабль повернулся легко, как танцор, и вновь двинулся вперед, подгоняемый ветром, под огнем обоих фортов.

Густой дым от пушечных выстрелов смешался с острым запахом водорослей. Лейтенант Шнайдер, полуослепший от известковой пыли, которой засыпал его глаза сильный ветер, в бешенстве грозил кулаком.

– Это нестерпимая наглость! – громко воскликнул он. – Мерзавцы никогда не делают ни одного выстрела, никогда не поднимают флаги, никогда…

– Спокойней, друг мой! – послышался чей-то голос.

Рассвирепевший Шнайдер, хлестнув свою гнедую кобылу, едва не столкнулся с великолепным серым в яблоках конем, чей всадник сидел неподвижно и смотрел на него.

Неизвестный кавалерист носил мундир конной разведки: темно-зеленый с красными обшлагами и воротником, на фоне которого резко выделялся белый жилет с золотыми пуговицами. Это был молодой человек, примерно одного возраста со Шнайдером, с веселым загорелым лицом и черными усами. Во взгляде его светилась усмешка, хотя держался он, очевидно повинуясь инстинкту и воспитанию, безукоризненно вежливо.

– Спокойней, друг мой! – повторил незнакомец.

Пушки еще гремели на берегу, хотя крики сменил возобновившийся разговор офицеров. Шнайдер весьма нелюбезно взглянул на вновь прибывшего.

– Будьте добры отодвинуться, – сказал он, – и дать мне проехать. Возможно, вы слышали обо мне. Я…

– Знаю, знаю, – откликнулся кавалерист. – А меня зовут Мерсье, Ги Мерсье. – Он прикоснулся к одному из золотых эполетов. – Скромный капитан разведчиков, как можете видеть. Что касается вас, месье, то за последние полчаса ваше имя прочно запечатлелось в моей памяти.

Бах! Бах! – прогремели на берегу последние залпы.

Оба всадника смотрели друг па друга, лошади под ними вздрагивали, но не от шума с берега. На левом бедре каждого кавалериста ташка барабанила о саблю.

– Но мне следует извиниться, – продолжал капитан Мерсье обманчиво беспечным топом. – Я следовал за вами из любопытства, после того как вы с полным основанием проучили этого гренадера за его дерзость. Потом, когда вы начали говорить о пашем достославном министре полиции, вы по-настоящему заинтересовали меня. Вы знакомы с Жозефом Фуше?

– Нет. Но я восхищаюсь его методами. А почему это вас интересует?

– Потому что, – задумчиво промолвил Мерсье, – я не уверен, что вы понимаете его методы. Когда я его знал…

– Вы?

– Да, я имел такую честь. Когда еще в юности я учился в Нанте, готовясь стать священником, Фуше, в то время вечно голодный, преподавал мне логику и математику.

– Ну и ну! – Шнайдер усмехнулся. – Я и не знал, что разведчики удостоились чести иметь в своих рядах лиц духовного звания.

– Увы! Это не совсем так, – с сожалением возразил Мерсье. – Очень скоро я обнаружил, что имею не большее призвание к служению церкви, чем будущий отец Фуше, который сделал отличную карьеру в миру. Он служил Робеспьеру[10] во время революции и предал его, служил Баррасу[11] в период Директории[12]и также предал его, а теперь он служит императору, и служит хорошо. Человек он недостойный и безжалостный, но все же в старом мошеннике есть определенное обаяние. Если ему поручат заняться этим делом, как я слышал ранее…

– Я тоже об этом слышал. – Шнайдер обнажил зубы в усмешке. – И вы любезно одобряете его кандидатуру, капитан Мерсье?

– Одобряю? – с энтузиазмом воскликнул Мерсье. – Друг мой, я лелею эту возможность как романтическую мечту! Конечно, министр полиции не может сам явиться сюда, чтобы разыскать капитана Перережь-Горло, но он может послать агента. И знаете, я надеюсь, что он предпочтет использовать женщину.

Шнайдер уставился на собеседника:

– Женщину? Чтобы поймать капитана Перережь-Горло? Женщина в Булонском лагере?

Стоящий на краю утеса Мерсье протянул руку над зелеными водами Ла-Манша и дымом от недавней канонады, словно призывая духов воздуха.

– Почему не две женщины? – осведомился он. – Когда Фуше вступает в игру, можно ожидать любого шулерства. Интересно, где сейчас министр полиции? Какой хитрый план он замышляет теперь?

Глава 2 БЛОНДИНКА В ДОМЕ С САТАНОЙ

Ужасный министр полиции был у себя дома, в Париже. Два дня спустя, 22 августа, он принимал гостью.

Снаружи его логово выглядело как ряд высоких и мрачных каменных домов, протянувшийся по всей набережной Августинцев вдоль Сены. В действительности это был один дом со связующими дверями, как в кроличьем садке, представляющий собой муравейник различных контор, доверху набитый бумагами и в жаркую погоду отличающийся необычайно удушливой атмосферой.

На краю одного из флигелей, в просторной, но душной из-за обилия занавесей комнате (Жозеф Фуше обладал слабым горлом), министр полиции сидел за столом, в каждом углу которого горела свеча в медном подсвечнике, и улыбался с неподдельным обаянием. Много лет тому назад сестра Максимильена Робеспьера сразу же вышла бы за него замуж, если бы он ее об этом попросил.

– Вы понимаете, дорогая, – говорил Фуше своей гостье, – что я никогда не удивляюсь ничему?

– Да, конечно, понимаю, – ответила Мадлен, пытаясь улыбнуться. – По крайней мере…

Мадлен, золотоволосая, как Венера, могла смеяться весело и заразительно, когда ей этого хотелось. Но в данный момент она испытывала страх, ее одолевали дурные предчувствия. Хотя Мадлен знала, что не сделала ничего плохого, она не сомневалась, что весь мир объединился против нее.

Полумрак прорезывали только горящие кончики двух свечей, отблески которых играли на впалых щеках Фуше и в его рыжих, казавшихся пыльными волосах. В удушливом воздухе комнаты ощущался слабый кисловатый запах, напоминавший о болезнях и заставлявший морщиться ноздри молодой женщины.

Но министр полиции никоим образом не был болен. Обезоруживающим жестом он поднял бледную ладонь.

– Как я уже объяснил, – продолжал он, – такова была ситуация двое суток назад, когда император вернулся в Булонь и послал приказ, который я только что вам прочитал. Позвольте прочесть его снова.

Длинная рука министра с блестящими суставами пальцев и голубоватыми венами подняла со стола лист бумаги. При этом движении пламя одной из свечей слегка дрогнуло.

– «Применяйте какие угодно меры, – прочитал он, – но доставьте этого капитана Перережь-Горло военным властям в течение недели».

– Одной недели? – воскликнула Мадлен.

– Вот именно.

– Начиная с какого дня?

– Очевидно, с 20-го числа, когда я получил это послание по семафору месье Шаппа[13].

Министр положил бумагу на стол слева от себя.

– Это весьма характерно, – с восхищением добавил он. – Вот вам пример! Утесы перед императорским павильоном круто обрываются к гавани и нижнему городу. Уже давно его величество обнаружил, что едва ли сможет спускаться по этой козьей тропе, тем более верхом. «Применяйте какие угодно меры, – сказал он своим инженерам, – но через три дня я должен спускаться по этой тропинке». Они ответили, что это невозможно сделать. Но тем не менее, дорогая мадам, это было сделано!

Фуше помолчал.

Высокий, но хилый, с худыми острыми плечами и черным муслиновым платком вокруг тощей шеи, министр говорил бесстрастно, словно школьный учитель, кем он когда-то был. Улыбнувшись, Фуше продемонстрировал гнилые зубы.

– Заговоры против империи или даже лично против императора? С ними я легко могу справиться. Если двое во Франции собираются вместе, замышляя измену, то один из них оказывается моим платным агентом. Но иметь дело с одиночкой? Безумцем, роялистом или республиканцем? Или, что более возможно, убийцей, действующим по поручению Уильяма Питта?[14]– В его произношении это имя прозвучало как «Вийям Пиит». – Признаю, что это гораздо сложнее. Но это должно быть и будет сделано.

Теперь слушайте внимательно. Помимо корпуса Бернадота[15] на востоке и корпуса Ожеро[16]на западе, вся армия сейчас находится на севере. Все ожидают, затаив дыхание, когда император обрушится на Англию. Когда это произойдет? Не знаю. Где, как и по какой стратегии? Этого никто не может сказать.

Но я могу утверждать следующее. Только одна вещь может сорвать императорский план вторжения и, что более важно, уничтожить молодую империю. Это мятеж в Великой армии. Согласно донесениям генерала Савари, солдаты уже считают, что ждут слишком долго. Следовательно… Вы неважно себя чувствуете?

– Нет-нет, ничуть, – солгала Мадлен. – Но я не понимаю, как все это касается меня.

– Имейте терпение.

– Да, конечно. Простите…

Призывая к вниманию, министр полиции слегка постучал по столу костяшками пальцев. Окруженные красными ободками глаза на его длинной, внешне выражающей сочувствие физиономии пе отрывались от лица гостьи.

Возраст Мадлен – двадцать шесть лет – был ему известен, так же как и многие другие сведения о ней, из содержимого папки с зелеными шнурками, лежащей справа от него.

Молодая женщина обладала незаурядной красотой, ее стройная фигура не страдала ни излишней плотностью, ни чрезмерной воздушностью, пламя свечей подчеркивало ощущение теплоты, исходящей от ее розовых губ и голубых глаз с темными ресницами.

Густые, вьющиеся светлые волосы были собраны в маленький пучок на макушке – их не украшали никакие перья и драгоценности, к которым в наши дни женщины считают необходимым прибегать в качестве компонентов вечернего туалета. Выражение лица, слегка разрумянившегося в душной комнате, сочетало в себе чувственность и невинность. Белоснежные пальчики с розовыми ногтями, прекратив сжимать подлокотники кресла, теребили бахрому легкой шелковой шали, небрежно наброшенной на плечи. Бахрома в виде серебряных желудей дополняла скромный орнамент шали. Платье с завышенной талией из еще более тонкого шелка серым цветом напоминало колорит полотен, на которых французские художники изображают лондонские туманы.

– Следовательно, – продолжал Жозеф Фуше, – этот капитан Перережь-Горло должен быть пойман и расстрелян. Любой другой результат был бы хуже, чем преступление, – он был бы ошибкой.

Мадлен внезапно рассмеялась:

– По-моему, я уже слышала эти слова раньше.

– Несомненно. Я сам произнес их по поводу убий… по поводу суда и казни герцога Ангьенского[17]в Венсене. Я часто употребляю их.

– Но, дорогой месье Фуше, у вас так мало времени!

– Нет, моя милая, – улыбнулся министр полиции. – Это у вас мало времени.

Его насмешливый взгляд оставался доброжелательным. Но Мадлен почувствовала, как будто крепкие холодные пальцы сжали ее сердце.

– Я должна арестовать убийцу в военном лагере? Да это просто смешно!

– Разумеется, было бы смешно, если бы я этого пожелал.

– Чего же вы желаете?

– Давайте поглядим на ваше досье.

Тонкая рука в черном рукаве скользнула вправо. Подобрав папку с зелеными шнурками, министр положил ее перед собой и раскрыл.

– Я не хочу пугать вас, – мягко заговорил он. – Испуганная, вы не принесете мне никакой пользы. Сожалею, что мой человек был вынужден разыскать вас в Пале-Рояле.

Краска бросилась в лицо Мадлен.

– Возможно, – начала она, – вы удивились…

– Я никогда не удивляюсь.

– Нет-нет, я имею в виду, найдя меня в таком отвратительном…

– Право, не стоит презирать Пале-Рояль.

– Не стоит? А я презираю и ненавижу это гнусное место!

– Напротив, дорогая, для богатых там есть все и на все вкусы. Портные, ювелиры, парфюмеры, игорные дома, бордели… Последнее слово коробит вас – я забыл, что вы воспитывались в Англии.

– Пожалуйста, не насмехайтесь надо мной!

– Это никак не входит в мои намерения. Перейдем к вашему досье. – Он аккуратно перевернул страницу в папке и начал читать: – Мари Мадлен Ленорман. Родилась в Париже 8 июля 1779 года. Покойный отец, француз, был владельцем школы для юных английских леди. Мать, англичанка, еще жива, посвятила себя какой-то скучной благотворительной деятельности.

– Честное слово, месье Фуше, я абсолютно лояльна по отношению к своей родине! Конечно, моя лояльность, так сказать, раздвоенная – я наполовину англичанка и ничего не могу с этим поделать. Но клянусь, что я не совершала никаких поступков, направленных против императора!

– Погодите, – остановил ее министр. Мадлен умолкла.

– В 1793 году, – невозмутимо продолжал Фуше, – семейство Ленорман эмигрировало в Англию, спасаясь от того, что ныне известно как (ха-ха!) террор. Ваш отец скончался, а мать без особой прибыли для себя занялась благотворительностью в обществе тюремных реформ, лондонской школе доктора Брейдвуда для глухонемых и Вифлеемской больнице для умалишенных[18]. Вы помогали ей с достойной похвалы дочерней преданностью. В апреле 1803 года, во время Амьенского мира[19], вы вернулись во Францию.

– Но объясните, в чем мое преступление?

Фуше поднял палец:

– Прошу вас отметить, что вы сами с академической точностью охарактеризовали то, что я имею в виду. Вы умны, дорогая моя. Очень умны!

– Благодарю вас.

– Поэтому прошу вас, ради вашего же блага, быть искренней со мной. Когда вы вернулись во Францию в апреле 1803 года, почему вы не сообщили полиции, что вы замужем?

– Я…

– Я повторяю вопрос, мадам, чтобы вы могли перевести дыхание. Когда вы более двух лет назад вернулись во Францию, почему вы назвались девичьей фамилией и не сообщили о вашем браке с англичанином?

– Потому что я была оскорблена… унижена и хотела только одного – спрятаться! Поэтому вы и нашли меня в Пале-Рояле. Это никак не связано с…

– С чем?

– С какой-либо нелояльностью в отношении страны, где я родилась. Верьте мне!

Жозеф Фуше провел рукой по странице досье.

– 12 июня 1802 года в церкви Святой Анны в Сохо вы обвенчались с молодым человеком по имени Алан Хепберн. Радуюсь вашей удаче! Месье Хепберн был состоятельным и образованным старшим сыном благородного шотландского семейства. А вас постигла судьба Золушки, мадам. В Мельбурн-Хаус, в Девоншир-Хаус, в Карлтон-Хаус вы танцевали кадриль в весьма избранном обществе. Этот брак, заключенный по любви и даже неистовой страсти…

– Умоляю вас!..

– …Этот брак никогда не был расторгнут официально. Но в марте 1803 года вы и ваш муж разошлись. Почему?

Судорожным жестом Мадлен подняла руки, словно желая поправить прическу, и прижала пальцы к щекам.

Она ощутила удушье и боль во всем теле, как после падения. Сейчас Мадлен не испытывала ненависти к Алану Хепберну. Уже давно она уверила себя, что чувствует к нему всего лишь снисходительное равнодушие, и никак не могла представить, что одно упоминание его имени способно вызвать у нее дрожь в сердце, ком в горле и прежнее ощущение Невыносимой боли.

Это было несправедливо, ужасно, но Мадлен ничего не могла с собой поделать.

На момент пыльный кабинет с потертым ковром и зелеными с тусклой позолотой панелями вытеснился из поля зрения воспоминаниями о просторных комнатах и ясном небе. Скрипки пели под узорчатыми сводами, кареты подъезжали по утопающей в зелени Пикадилли[20] к высокой каменной ограде Девоншир-Хаус. И она сама, неловкая и неуверенная в себе, среди аромата духов, причудливо разрисованных вееров и щебетания сплетниц, изо всех сил старавшаяся вести себя естественно в этом обществе вигов, еще более аристократичных, чем тори[21].

В итоге перед ее мысленным взором предстало мучительное видение Алана Хепберна. Алана, придерживавшегося доктрины, согласно которой мужчине следует быть эксцентричным и обладать яркой индивидуальностью. Алана с его очарованием и капризным, но блестящим умом, который, как она часто сердито заявляла, он никогда не употреблял с пользой. Алана, который мог своими насмешками довести ее до…

– В марте 1803 года вы и ваш муж разошлись. Почему?

Мадлен с трудом отогнала видение.

– Мы разошлись по личным причинам.

– Разрази меня Бог! – воскликнул министр полиции, бывший убежденным атеистом. – Мне известно, что вы разошлись по личным причинам. Но я хотел бы знать, в чем эти причины заключаются.

– Мой муж… решил оставить меня.

– В самом деле? Он покинул вас ради другой женщины?

– Не знаю. Меня это не интересует. Это важно?

– Возможно. Ваша замужняя жизнь была счастливой?

– Да… То есть нет! Я была ужасно ревнива, но и он был таким же ревнивым и подозрительным, таким же…

– Да? Продолжайте.

– Мне больше нечего сказать.

– Я стремлюсь узнать, мадам, причину этого разрыва после супружеской жизни, продолжавшейся менее года. Возможно, между вами произошла ссора?

– Нет. Он просто ушел, оставив только распоряжение своему банкиру, чтобы я была… ну, хорошо обеспечена.

– Значит, ссоры не было? Интересно! Ни криков, ни слез, ни обмороков? Ни трагически-величественного прощального послания, приколотого к занавесам над кроватью? Уверен, мадам, вы располагаете более убедительным объяснением.

Настойчивость, звучащая в голосе Фуше, змеиное шуршание его руки по странице досье послужили Мадлен предупреждением, несмотря на терзавшие ее воспоминания. Если бы она лучше знала министра, то отметила бы самую зловещую деталь в его поведении.

Из кармана сюртука министр полиции извлек овальную табакерку из хрупкого розового агата. В центре крышки были изображены пчела и буква «Н», окруженные бриллиантами, которые ярко сверкали в полумраке кабинета, абсолютно не соответствуя обстановке. Хотя Жозеф Фуше был очень богат, его вкусы оставались скромными. Очевидно, табакерка была подарена императором, временами испытывавшим к министру бешеную ненависть, но не находившим на его место столь же полезного человека.

Министр осторожно открыл табакерку и взял щепотку табака. Его движения были уверенны и спокойны, но длинные руки слегка дрожали, а взгляд устремился на колокольчик, которым он вызывал секретаря.

– Прежде чем я закончу эту беседу весьма неприятным для вас образом…

Медлен сидела не шелохнувшись. Она сказала ему чистую правду – больше ей нечего было добавить. И все же внутри ее кипел страх, стремясь вырваться наружу, подобно сдерживаемому крику.

– Что дурного я сделала? Неужели вы мне не верите?

– Откровенно говоря, нет, мадам. Например, будете ли вы отрицать, что все еще любите вашего мужа?

– Ну, я…

– Вот именно. Вы умчались от него в Париж. Полагаю, это совпадение, что он прибыл сюда вскоре после вашего приезда?

– Алан здесь? В Париже?!

– Вы этого не знали?

– Нет!

Крышка табакерки захлопнулась.

– Вы были не осведомлены о том, что все это время он жил в Фобур-Сен-Жермене, выдавая себя за француза и именуясь виконтом де Бержераком? Вы никогда не помогали ему в его деятельности? Вы даже не знали, что в течение последних семи лет он был самым ловким секретным агентом на службе британского министерства иностранных дел?

– Ради бога, что вы говорите?!

Поднявшись, министр склонился над Мадлен и многозначительным жестом потянулся за колокольчиком.

– Прежде чем закончить нашу беседу, мадам, я дам вам еще один шанс. Алан Хепберн был арестован двое суток назад. Если вы не согласитесь помочь мне, он будет расстрелян завтра утром.

Глава 3 БРЮНЕТКА В ЗЕРКАЛЬНОЙ КОМНАТЕ

В тот же вечер, примерно в то же время, карета с гербами на дверцах быстро ехала по набережной Августинцев. В ней сидела другая молодая женщина, также испытывающая интерес к Алану Хепберну.

Часы только что пробили десять. Луна висела над покрытыми пылью каштановыми деревьями. Трясясь и раскачиваясь на щербатой мостовой, карета свернула на улицу Приговоренных, где находился наиболее незаметный из всех входов в министерство полиции.

Однако карета, очевидно следуя давней привычке ее пассажирки, остановилась на некотором расстоянии от этого входа. Фонари на ней не горели, а на улице было темно, как в колодце. Женщина, несмотря на жаркий вечер закутанная в длинный плащ, не приняла помощи от кучера. С легкостью спрыгнув на землю, она поспешила к открытому, проходу под аркой в сырой каменной стене справа.

В желтоватом свете, проникающем в арку от фонаря во дворе, появилась фигура полицейского в алом мундире и треуголке.

– В чем дело? Кто идет?

Женщина молча остановилась и посмотрела на него. Полицейский выругался, затем пробормотал извинение, отдал честь и отошел в сторону.

Пнув ногой подвернувшегося кота, который с воплем побежал прочь, женщина пересекла двор. Все окна, выходящие на него, были закрыты ставнями. Незнакомка подняла руку, чтобы постучать в дверь, но резко остановилась, заметив лошадь, привязанную к каменному столбу.

Лошадь явно использовалась в легкой кавалерии, чепрак был изготовлен из шкуры зебры, что, как женщина хорошо знала, служило эмблемой одного из гусарских полков, ныне расквартированного в Булони.

Булонь!

Женщина в плаще стояла неподвижно, закусив нижнюю губу крепкими белыми зубами.

Согласно правилам, армейские лошади не должны были находиться в этом дворе. Из этой двери, через арку, выходящую на улицу Приговоренных, в закрытых экипажах, в условиях строжайшей тайны, увозили на расстрел или в Венсенскую тюрьму важных политических заключенных после «допросов» в подвалах министерства полиции.

Но если маршал Сульт послал из Булони курьера скакать галопом пятьдесят лье вместо того, чтобы воспользоваться семафором, и если этот курьер проник в дом через тайный вход, чтобы встретиться с Жозефом Фуше…

Женщине почудилось, что она слышит приближающийся рокот барабанов судьбы. Ее мысли на момент унеслись далеко…

Погода и приливы играли па руку французам. Британский флот находился в Гибралтаре и Вест-Индии, оставив английское побережье Ла-Манша практически беззащитным – охраняемым на всем протяжении всего четырьмя линейными кораблями. Адмирал Вильнев[22] после победы над Колдером[23]у мыса Финистерре двигался на север с тридцатью тремя французскими и испанскими военными судами, чтобы перекрыть проливы для переезда Великой армии.

Именно сейчас был самый подходящий момент для вторжения. Рокот барабанов в горячем воздухе должен разрешиться мощным ударом!

Глубоко вздохнув, женщина снова подняла руку к дверному молотку. На ее краткий условный стук дверь открылась почти немедленно. Выпрямившись, она проскользнула

В холл.

– Добрый вечер, месье Левассер.

– Мадам де Сент-Эльм, – пробормотал тот, к кому было обращено приветствие. Облизнув губы, он запер за вошедшей дверь.

Пол не особенно обширного холла был выложен потускневшим черно-белым мрамором. В глубине темнели две арки, за которыми виднелись лестницы. Между арками возвышался на пьедестале мраморный бюст императора, освещенный тремя свечами в бронзовых стенных консолях.

Женщина в плаще сделала несколько шагов в сторону арок. Затем она остановилась и обернулась.

Проницательность и самоуверенность Иды де Сент-Эльм вступали в противоречие с ее в целом примитивной натурой. Смуглая, словно египтянка, с выдающимися скулами, широкими ноздрями и жесткой складкой рта, слегка склонив набок голову с собранными в пучок блестящими черными волосами, она окидывала окружающий мир взглядом узких темно-карих глаз, проникающим в самые потаенные уголки.

Посмотрев на впустившего ее мужчину, мадам де Сент-Эльм усмехнулась и позволила плащу соскользнуть с плеч на правую руку. Ее золотисто-коричневатая кожа поблескивала сквозь тонкую полупрозрачную ткань зеленого платья с золотым поясом и разрезами на боках, обеспечивающими свободу движений.

– Я последовала полученным инструкциям так скоро, как смогла, – сказала она. – Но мне не хочется рисковать увидеть больше, чем того требует необходимость.

– Понятно, мадам…

– Это я и доложу министру полиции. Что-нибудь не так, месье Левассер?

– Нет, мадам! Но, к сожалению, вы не сможете сейчас повидать месье Фуше. Он… он занят.

– Занят? С курьером из Булони? – Она вновь усмехнулась. – Разрази меня Бог! Это очевидно, так что можете не подпрыгивать от страха, Рауль.

Ее собеседник не то чтобы и вправду подпрыгивал, но ему было явно не по себе. Его беспокоило само физическое присутствие Иды де Сент-Эльм. Это был худой и некрасивый молодой человек, неловкий и бедно одетый, чья должность секретаря министра полиции служила наградой за его фанатичную преданность и усердие.

Ида приблизилась к нему, не отводя взгляда с его лица.

– Рауль, Рауль! Неужели вы должны быть скрытным со мной? Разве мы не были друзьями?

– Да, – ответил юноша, проглотив слюну и глядя в сторону. – Мы были друзьями.

– И станем ими снова, когда у меня будет время.

– Время? Это все, что имеет для вас значение?

– В настоящий момент – да, Рауль. – Наслаждаясь властью над всеми представителями мужского пола, Ида подошла к нему так близко, что он отшатнулся. – В будущем, возможно, все изменится. Итак, какие новости из Булони?

– Плохие. Капитан Перережь-Горло…

– О господи! Неужели капитан Перережь-Горло прикончил еще одного часового?

– Нет, он не появлялся с ночи 19-го. Но все это не важно…

– Не важно, Рауль? Кто же этот курьер из Булони? И какие важные известия он привез, что мне приходится ждать?

Рауль Левассер переминался с ноги на ногу.

– Это лейтенант Шнайдер из берсийских гусар. Но…

– Что «но»?

– Мадам, вы губите меня! Я не могу ни о чем думать, кроме вас! Но так или иначе, ждать вам приходится не из-за курьера из Булони. Месье Фуше беседует еще кое с кем.

– О! С кем же?

– С женой английского шпиона, которого вы разоблачили и который именует себя виконтом де Бержераком.

Левассер едва ли ожидал, что его слова вызовут подобный эффект.

Ида де Сент-Эльм медленно отошла к бюсту императора. Ее ноги, обутые по икры в котурны из мягкой белой козьей шкуры с золотым шитьем, бесшумно ступали по мраморному полу. Отблески свечей на стене переливались на прозрачном зеленом платье, казавшемся из-за причудливого освещения измятым, как розовые бутоны в ее волосах.

– Женой? – переспросила она резким голосом. – Вы сказали – женой?

– Да. Ясно, что жена помогала ему не один год. О том, что у так называемого месье де Бержерака есть жена, мы узнали из одной книги, а также потому, что под действием дозы лауданума[24]он произнес ее имя во сне. Он и не подозревает, что нам известно о ее существовании. Она француженка, но воспитывалась в Англии; очень красивая блондинка, которая, несомненно, многим кажется весьма привлекательной…

Внезапно Ида сбросила на пол плащ, висевший на ее правой руке.

– Мне придется повидать виконта де Бержерака, – заявила она.

Последовала пауза, во время которой молодой человек молча уставился на нее.

– О боже! – воскликнул он, словно начиная молиться. – Вы влюблены в английского шпиона!

– Я не влюблена ни в одного мужчину! Но с чего это министр полиции вдруг стал таким чувствительным?

– М-мадам?..

– Семь лет, – продолжала Ида, – здесь, во Франции, британский шпион расстраивал все дипломатические планы и раскрывал наших лучших агентов. Два года он фактически жил среди нас. И ни одна душа не догадывалась, кто он в действительности, покуда я не разоблачила его! Молодой виконт де Бержерак, устраивающий пышные приемы в Фобур-Сен-Жермене, любивший веселые шутки и соривший деньгами, получивший орден Почетного легиона из рук самого императора, был не кто иной, как шпион Питта и Каслри![25]

Произнося этот монолог, Ида де Сеит-Эльм стояла под бюстом императора, чей холодный взгляд, безжалостный даже в гипсе, был устремлен поверх ее головы.

– Вы заполучили его – теперь он заперт здесь, в камере. И что же происходит? С ним обращаются так мягко, словно он друг, а не враг! Его даже не подвергают допросам, – она имела в виду пытки, – хотя это помогло бы нам узнать все, что мы хотим. Да, я непременно повидаю виконта де Бержерака!

Рауль Левассер, охваченный запоздалой бдительностью, всплеснул руками:

– Нет, мадам! Я запрещаю!

– Запрещаете? Почему?

– Вернее, запрещает министр полиции. Этот… этот англичанин даже не знает, что вы выдали его…

– И не узнает, можете не сомневаться, пока я не сочту нужным сообщить ему.

– Послушайте, мадам! Министр полиции ведет свою тайную игру…

– Ах вот как! – воскликнула Ида, стиснув руки. – Так я и думала!

– Мадам!

– Наш любезный Фуше всегда должен вести какую-нибудь двойную игру! Что же на этот раз? Он ненавидит…

Вспомнив о мраморном бюсте над ней, она бросила на пего взгляд.

– Он ненавидит… Нет, он никого не ненавидит. Фуше слишком сух, холоден и бесстрастен, чтобы испытывать какие-нибудь чувства, кроме эгоизма. Но если он увидел, что звезда императора падает и удача отворачивается от него, то…

Ида была не слишком высокой, но сильной и гибкой. Сделав яростный жест руками, она толкнула пьедестал. Бюст угрожающе покачнулся. Рауль Левассер, неисправимый идеалист, издал крик ужаса и бросился вперед, чтобы поддержать его. Задыхаясь от различных эмоций, оба смотрели друг на друга, стоя под непроницаемым лицом императора.

Ида приоткрыла темно-красные губы:

– Полагаю, виконт де Бержерак все еще в Зеркальной комнате. Проводите меня к нему.

– Ни за что не осмелюсь, мадам! И если вы питаете ко мне хоть какие-нибудь добрые чувства, то вы забудете все, что я вам рассказал о…

– Проводите меня к нему! Внезапно вблизи послышался скрежет металла. Вздрогнув, Ида и Рауль огляделись вокруг.

Справа от того места, где они мило беседовали под взором императора, находилась арка, за которой была мраморная лестница, ведущая наверх, в приемную. Слева, за другой аркой, еще одна пыльная мраморная лестница вела вниз, к тяжелой двери, преграждавшей дорогу к камерам.

За этой дверью и слышался грохот, как будто кто-то пытался сломать засов изнутри. По лестнице с важным видом поднимался толстый сержант полиции.

Сначала появилась его треуголка, затем красный нос и аналогичного цвета сюртук, потом огромный живот, колышущийся под покрытым винными пятнами белым жилетом, и, наконец, брюки и гетры. Увидев Рауля, он в знак приветствия покрутил усы и бакенбарды.

– А, молодой человек, хорошо, что вы здесь! Вас срочно требуют в кабинет министра. Переговорная трубка уже охрипла, честное слово! Что касается меня, то я должен отвести даму!

Ида напряженно застыла.

– Даму? Какую даму?

– Ну, разумеется, ту, которая находится в кабинете месье Фуше! Ей предстоит внезапная встреча с виконтом де Бержераком.

Рауль Левассер выпрямился, сбросив руки с мраморного пьедестала. Но его упрек не произвел впечатления на старого пьяницу, закаленного революцией. Замешательство секретаря усилил стук подков, послышавшийся во дворе. Лошадь остановилась у двери.

– Наш виконт де Бержерак, – продолжал сержант, громко смеясь и продолжая подкручивать бакенбарды, – не имеет понятия, что мы поймали и его сообщницу. Когда он вдруг столкнется с ней в Зеркальной комнате, это будет весьма интересно! Не так ли, мадам де Сент-Эльм?

– Безусловно, сержант Бене. Очень интересно!

– Вам следует поглядеть на это, моя красавица. Это вас позабавит.

– Мадам, я запрещаю!..

– Молчите, Рауль!

Негромкий, но властный стук в дверь, ведущую во двор, зазвенел в ушах Левассера. Так как из Булони ожидался еще один курьер, он не мог медлить. Сопровождаемый хриплым смехом сержанта, юноша поспешил к двери и отпер ее. Снаружи спешившийся всадник с кривой саблей, колотившей его по ступням, с трудом разминал затекшие ноги. Его зеленый с алым китель и белый жилет были покрыты пылью, как, впрочем, и он сам от кивера до сапог с красными носками, исключая веселые глаза и улыбающийся рот. Подняв руку в перчатке в воинском приветствии и заодно стряхивая пыль с кивера, он вежливо осведомился:

– Месье Рауль Левассер?

– Да, да! А вы?..

– Капитан Ги Мерсье из 2-го полка конных разведчиков. Мне было приказано доложить о себе…

Он умолк, с интересом прислушиваясь к очередному взрыву смеха из холла. Рауль Левассер повернулся, с отчаянием бормоча что-то себе под нос. Сержант Бене, хлопая себя по бедру, спускался по лестнице, ведущей к камерам. Плащ Иды де Сент-Эльм все еще лежал на полу. Но сама Ида исчезла.

В данный момент она стояла в дальнем конце подвального коридора, устремив властный взгляд на еще одного полицейского в красном мундире, сидящего за столом и мысленно проклинавшего обстоятельства, которые прерывали карточную игру.

– Вы меня слышите? – настаивала Ида. – По приказу министра полиции я должна сразу же повидать заключенного.

– Все в порядке, моя цыпочка, не выпрыгивайте из чулок!

– Почему же вы не открываете дверь? Вы сомневаетесь в полномочиях, предоставленных мне месье Фуше?

– Сомневаюсь? – фыркнул ее собеседник, кладя карты на стол и рассматривая ее при свете лампы, заправленной рыбьим жиром. – Почему я должен сомневаться? Видит бог, значительную часть сидящих в этих камерах отправили сюда вы.

Сплюнув через плечо, полицейский поднялся. Но вместо того чтобы взяться за висевшую на поясе связку ключей, он подобрал со стола пистолет и, проверив патрон, протянул левую руку к тому, что выглядело обычной стеной.

Знаменитая Зеркальная комната, в которой за многими приговоренными наблюдали в их последние часы, была не изобретена, а всего лишь переделана Фуше. Потолок и четыре стены, где, казалось, не было ни одной двери, а в действительности имелось четыре, были изготовлены из искусно соединенных зеркал. Некогда главная комната борделя, она была тщательно переоборудована так, чтобы ни одно движение ее обитателя, ни один его взгляд или изменение выражения лица не могли оставаться невидимыми через восемь пар глазков, скрытых в деревянных позолоченных головах сатиров на зеркальных стенах.

Словно хранящая атмосферу царивших здесь ранее низменных страстей, постоянно наблюдаемая комната казалась жуткой и зловещей. Когда тюремщик в красном мундире, нажав пружину, отодвинул узкую панель, Ида на момент почувствовала неуверенность, но, тем не менее, скользнула внутрь, после чего панель закрылась за ней.

В комнате не было мебели, кроме кровати, лишенной имевшегося некогда балдахина, деревянного стола и кресла. Алан Хепберн, он же Ален Латур, виконт де Бержерак, сидел за столом, освещенный пламенем свечей в медном канделябре на зеркальном потолке.

Внешность его свидетельствовала о хорошем обращении. Алан Хепберн всегда стремился выглядеть великим денди. Он был чисто выбрит, густые каштановые волосы были тщательно причесаны по моде, введенной принцем Уэльским[26]. Высокий воротничок и белый галстук из накрахмаленного муслина блистали безукоризненной чистотой.

Алан Хепберн был рослым, крепким мужчиной лет тридцати семи, его высокий лоб бороздили едва заметные морщины. В зеленых глазах под изогнутыми бровями светились юмор и дерзость.

Будучи арестованным по пути в оперу, Алан все еще носил черный атласный вечерний костюм с золотыми пряжками па коленях брюк. Сидя за столом и придерживая пальцем страницу книги, он обернулся к посетительнице, что отразили многочисленные зеркала.

Шли секунды, но Ида не произнесла пи слова.

Она больше не испытывала ненависти к нему, сконцентрировав ее на другой персоне. К Алану она чувствовала…

Заключенный поднялся на ноги.

Осторожно, словно стараясь, чтобы у него не дрогнули руки, он положил книгу на стол. Воспитанный няней-француженкой, Алан Хепберн научился говорить по-французски раньше, чем по-английски; произношение ничем не выдавало его национальность.

– Привет, Ида, – беспечно промолвил он.

– Ален, – прошептала посетительница, внезапно заговорив быстро и громко: – Ален, Ален, Ален!

Бросившись к нему по грязному красному ковру, она обняла его за шею и прижалась к нему со страстной нежностью, искренней, по крайней мере частично.

– Ну-пу! – ободрил заключенный, похлопав ее по спине. – Все не так уж плохо.

– Неужели ты и в самом деле так думаешь? :

– Ну, скажем, все это чертовски неудобно.

– Мой дорогой, я бросилась сюда, как только услыхала, что ты арестован. Я узнала об этом всего два часа назад, на балу в доме месье де Талейрана[27]. К счастью, он хорошо ко мне относится и откликнулся на мои мольбы. Если бы не он, мне бы никогда не позволили повидать тебя. Ален, Ален! Мое сердце разрывается при мысли, что…

Алан Хепберн посмотрел на нее, насмешливо прищурив зеленые глаза.

– Знаешь, Ида, – сказал он, – в этом нет необходимости.

– В чем?

– Изъясняться стилем высокой трагедии. Думаешь, дорогая, я не знаю, что это ты выдала меня?

Позолоченные физиономии сатиров, размноженные зеркалами, молча взирали на последующую немую сцепу.

Легкость, с которой Алан читал ее мысли, одновременно бесила и привлекала Иду. Она никогда не могла управлять им, быть в нем уверенной, противостоять его изящной и утонченной насмешливости. Гнев вновь сделал ее мысли и чувства примитивными. Но во взгляде Алана не было ни капли злобы. Чем более философски он воспринимал происходящее, тем более ей хотелось визжать что есть силы, опровергая его слова.

– Я? Выдала тебя? Ален, ты не можешь думать, что я…

– Говорю тебе, это не имеет значения. – Его голос внезапно стал резким. – Ты была агентом старого лиса Фуше, я представлял его британское величество. Какого дьявола я должен винить тебя за то, что ты выполнила свою работу? Я играл и проиграл – вот и все.

– Но я не предавала тебя! Нет!

– Как тебе будет угодно, Цирцея[28]. Все же, если бы я не оставил незапертой сумку для бумаг в ту последнюю ночь, когда ты удостоила меня своей компанией в постели…

– Клянусь тебе, как перед Святой Девой!..

– Что ты никогда не заглядывала в эту сумку?

– Никогда!

Он приподнял ее подбородок, и насмешливые морщинки в уголках глаз стали более заметными.

– В следующий момент, дорогая моя, ты будешь клясться еще более страшными клятвами. Брось это, Ида.

Ида де Септ-Эльм вырвалась из рук Алана, который не сделал попытки удержать ее.

– А если я докажу тебе, что скорее бы согласилась умереть и быть проклятой навеки, чем предала бы тебя?

Теперь Ида видела, что Алан колеблется. Она не знала, что он ломает голову над проблемой, занимающей все его мысли. Взяв со стола книгу, Алан повернулся, увидев от-

ражения самого себя и своей собеседницы, преследующей его взглядом.

На тонких чертах его лица застыли усталость и задумчивость.

– Ида, – почти умоляюще заговорил он, – давай прекратим притворяться. Долгие годы моя жизнь состояла из сплошного притворства. А теперь я нахожусь в сетях самого худшего притворства, какое только можно представить.

– Что?

– Как тебе объяснить… – Он быстро взглянул на нее. – От меня хотят, чтобы я кое-что сделал, а я не хочу этого делать и не могу! Мне дали срок до завтрашнего утра, чтобы принять решение. Я знаю, что от этого зависит моя жизнь. Почему они не могут расстрелять меня и покончить со всем разом?

– Неужели ты боишься? Великий виконт де Бержерак, со всеми его призами за фехтование и скачки, боится?

– Да, – уныло произнес он, – я чертовски боюсь. Хотел бы я иметь возможность утверждать обратное.

– Тогда ты должен понять, дорогой, что о тебе может позаботиться только одна женщина. Ты глупец, Ален! Знаешь, кто на самом деле выдал тебя полиции?

– Естественно, знаю! Ты!

– О нет, – возразила Ида, охваченная вдохновением. – Это твоя жена!

Алан Хепберн умел сдерживать свои эмоции, но на сей раз он не смог удержаться от ответа. Толстый том с золотым тиснением выскользнул из его рук и шлепнулся на пол.

– Это невоз… – начал он и, прервавшись, добавил: – Как ты узнала, что у меня была жена?

Ида даже не подозревала ничего подобного, покуда ей не сообщил об этом Левассер. Успех ее злобного выпада порадовал и одновременно удивил ее. Имел ли Алан какие-нибудь основания подозревать эту «очень красивую блондинку»? Если так, то ей ловко удалось укрепить эти подозрения!

– Почему же невозможно, Ален, чтобы она предала тебя?

– Потому что… – В последнюю секунду он изменил ответ. – Потому что Мадлен, во-первых, никогда не знала, под каким именем я живу в Париже, а во-вторых, она находится в Лондоне!

Конечно, он лжет! Нужно его добить!

– А если я докажу тебе, Ален, что в эту минуту она разговаривает с министром полиции?

Колеблющееся пламя свечей ярко осветило его застывшее лицо.

– Боже всемогущий! – воскликнул он по-английски, прижав руку ко лбу. – Неужели Хэрроуби[29]был прав?

– Милорд Хэрроуби, – откликнулась хитроумная Ида, сразу же сведя воедино имеющуюся у нее информацию с моментальной догадкой, – был британским министром иностранных дел в правительстве Эддингтона![30]А твоя жена – француженка! Ну конечно – держу пари, тебе говорили, что твоя жена шпионит за тобой в пользу Франции, не так ли?

– Какое это теперь имеет значение?

– Ален, ответь мне! Милорд Хэрроуби говорил тебе это?

– Если бы не говорил, по-твоему, я мог бы бросить ее, не сказав ни слова? Хэрроуби и другие говорили, что они в этом уверены. Думаешь, я сам не спрашивал себя об этом и никогда не сожалел о том, что сделал?

Иде показалось, что зеркала треснули у нее перед глазами.

– Бросил ее? – воскликнула она, позабыв все свои планы. – Сожалеешь об этом? Что за несусветная ложь! Что ты имеешь в виду?

– Только то, что сказал. Неужели тебе не ясно?

– Ален, эта… эта женщина не может значить для тебя больше, чем я!

– Она значит для меня все! Видишь эту книгу на полу? Она принадлежала ей, а я, как дурак, хранил ее у себя, хотя она в любой момент могла навести на мой след полицию. Больше двух лет я помню о ней, жалею ее, представляю ее себе…

Ида сделала резкое движение, пытаясь схватить книгу, но Алан удержал ее за плечо.

– Так вот о чем ты думаешь! – воскликнула Ида, задыхаясь от злобы. – И во сне произносишь ее имя! Ну так запомни! Ни один мужчина, который был со мной, никогда

этого не забывал! Так что мне ничего не стоит заставить тебя забыть твою блондинку!

– Ошибаетесь, мадам. Если бы Мадлен каким-нибудь образом оказалась сейчас здесь, для меня бы не имело никакого значения, что бы она ни сделала в качестве французской шпионки, если только она не вышла за меня замуж с единственной целью шпионить за мной!

– Ну, погоди! – завизжала Ида, отбросив всякую сдержанность. – Дай мне только добраться до нее! Можешь не сомневаться, она предала тебя. Сказать тебе, что намерен сделать министр полиции? Ну так слушай! Он хочет…

За видимой дверью Зеркальной комнаты послышался сердитый голос дежурного тюремщика:

– Месье Левассер, вы что, спятили? Верните мой пистолет, болван!

Послышался щелчок пружины, панель отодвинулась, и Рауль Левассер ворвался в комнату.

С чопорной, табачного цвета одеждой этого добросовестного молодого человека составляли контраст его глаза и рот, выражавшие мучительную боль. В руке он держал заряженный пистолет, лежавший ранее на столе тюремщика. Послышался щелчок взводимого курка.

– Вам не удастся выдать планы министра, мадам! – воскликнул Левассер.

Подняв пистолет, он выстрелил в упор в Иду де Сент-Эльм.

Глава 4 ПРИЗРАК ПРИ СВЕТЕ

Мадлен Хепберн, сидя неподвижно в кресле за письменным столом Жозефа Фуше, невидящим взглядом смотрела на министра полиции.

– Прежде чем мы закончим эту беседу, мадам, я дам вам еще один шанс. Алан Хепберн был арестован двое суток назад. Если вы не согласитесь мне помочь, он будет расстрелян завтра утром.

Эти слова как будто повисли в воздухе, кажущиеся сначала бессмысленными, а в следующий момент наполненными ужасом.

Жозеф Фуше, выпрямившись, стоял у стола. Вспышка гнева, реального или притворного, еще сильнее заострила черты его лица. В одной руке он держал розовую табакерку, инкрустированную бриллиантами, другая протянулась к колокольчику, чей звон мог положить конец всему.

– Нет! – инстинктивно вскрикнула Мадлен. – Подождите!

– Ну, то-то, – пробормотал министр полиции, убирая руку от звонка и нюхая табак. Несколько секунд он сверлил ее глазами, окруженными красными ободками, затем продолжал обычным бесстрастным тоном: – Вижу, что вы настроены более разумно, мадам… Надеюсь, вы согласны с подобным обращением?

– Да! Да! Да!

– Тогда позвольте продемонстрировать вам, что дальнейшие отрицания были бы бесполезными. Полагаю, вы не осведомлены о том, как был арестован ваш муж?

– Нет.

– Так я и думал. Тем не менее имя Иды де Сент-Эльм вам, естественно, знакомо?

Мадлен это имя не говорило ровным счетом ничего. Но под пристальным взглядом допрашивающего она кивнула, стараясь не обнаружить бешеное сердцебиение.

– Я имею в виду даму, проводившую много времени в обществе вашего супруга последние шесть месяцев.

– Я… да, я знаю.

– Что вы не знаете, – сказал Фуше, – так это то, что мадам де Сент-Эльм, кажущаяся всего лишь колоритным украшением общества, в действительности мой агент. Ида могла бы быть моим лучшим агентом, но, увы, она – дитя природы, настоящая благородная дикарка в стиле Жана Жака Руссо[31]. Не знаю, насколько упорно волочился за ней ваш муж, но она преследовала его, потому что подозревала. Осмотр определенных зашифрованных бумаг после счастливой ночи любви… Вы что-то сказали, мадам?

– Нет, ничего… Ничего!

– Так вот, осмотр этих бумаг раскрыл подлинное имя «виконта де Бержерака» и характер его деятельности. Теперь, дорогая мадам, вы согласитесь, что нам известно все?

В прежние дни, когда они с Аланом жили па Кэвеидиш-сквер, простое упоминание об этой мадам де Септ-Эльм в таком аспекте привело бы Мадлен в бешенство. Но теперь она могла думать только о том, что Алану грозит опасность.

Ее Алан – агент британского министерства иностранных дел?!

И все же, как только Фуше произнес эти слова, Мадлен почувствовала, что это правда. Давние непонятные противоречия, слова и взгляды, загадочные сцены внезапно озарились, словно лица в темной комнате.

Быть может, Алан покинул ее не из-за другой женщины, а потому, что…

Но если так, то почему же этот идиот не доверился ей? Конечно, Мадлен понимала, что это сугубо мужское дело, как выпивки, дуэли и супружеские измены. Но даже если Алан чувствовал, что должен действовать тайно во имя долга, дьявола или чего бы то ни было, неужели он не мог объяснить ей хотя бы намеком?

Конечно, Алан должен был знать, что может ей доверять, что она скорее умрет, чем проронит об этом хоть слово кому-нибудь!

Тогда почему же он хранил молчание? Подобная жестокость настолько не соответствовала его характеру, что…

Сквозь поток быстрых и запутанных мыслей находящаяся на грани истерики Мадлен услышала сухой и зловещий голос Фуше:

– Может быть, вы удостоите меня своим вниманием, мадам?

Мадлен сдержала волнение.

– Вы должны простить меня, месье Фуше. Шок при известии об аресте мужа…

– Следовательно, вы не станете больше утомлять меня, отрицая, что помогали ему в шпионской деятельности?

Мадлен собиралась ответить, но внезапно остановилась.

Что если это ловушка? Что если Алан ни в чем не признался или даже вовсе не был арестован? Боже, что же ей следует делать и говорить?

– Я ничего не подтверждаю и не отрицаю, – ответила она так спокойно, как только могла. – Мне ясно, что вы хотите от меня нечто большего, чем подтверждение того, что вам уже известно (этот выстрел явно попал в цель!), иначе вы бы не пытались ошеломить меня вашей осведомленностью. Вы говорите, что Алан в тюрьме…

– Вы в этом сомневаетесь, мадам? – резко осведомился Фуше. – Вам хотелось бы повидать его?

Мадлен знала, что политические узники содержатся в Венсенской крепости. Поездка в Венсен заняла бы немало времени, в течение которого она могла бы привести в порядок свои мысли и приготовиться к защите.

– Да, я требую свидания с мужем! – заявила Мадлен, цепляясь за шанс и одновременно испытывая новый приступ ужаса. – Алан… с ним все в порядке? Вы не причинили ему вреда?

– Неужели я настолько глуп, мадам, – промолвил министр полиции, опустив уголки рта, – что стал бы причинять вред одному из лучших мозгов Европы, как раз намереваясь использовать его?

– Использовать?

– Да. С вашей помощью.

– Если в вас есть хоть капля жалости, месье Фуше, прекратите эту игру в кошки-мышки! Вы говорите, что Алан будет расстрелян завтра утром, если я не помогу вам. Но почему вы ставите мне такие условия? Если Алан действительно шпион, вы не пощадите его и отлично это знаете! Что я могу для него сделать? Что вы предлагаете ему?

– Я предлагаю ему жизнь, – ответил Жозеф Фуше, – если он сможет за пять дней узнать, кто такой капитан Перережь-Горло.

В наступившем гробовом молчании, казалось, на земле не осталось ничего, кроме этой душной, пыльной комнаты и бледной физиономии Фуше. Мадлен все еще сидела неподвижно.

– Вы используете британского агента, – воскликнула она наконец, – чтобы…

– Чтобы поймать другого британского агента? Безусловно. Можете ли вы найти для выполнения этой задачи лучшего человека, чем ваш муж, если он добровольно возьмется за нее? А он возьмется – вы сами позаботитесь об этом, дорогая мадам.

– Я?!

– Позвольте объяснить вам прямо, – продолжал министр полиции. – В тот же вечер, когда был арестован ваш муж, я получил приказ императора из Булони. С самого начала стало ясно, что «виконт де Бержерак» и есть тот таинственный британский агент, который так долго досаждал нам. Я часто говорил, когда личность этого агента еще была неизвестна, что хотел бы сам использовать этого парня.

Я предложил сохранить ему жизнь, если он поймает капитана Перережь-Горло. Он ответил, что скорее согласится быть расстрелянным десять раз, чем выполнять какую-нибудь службу для Бони[32].

Это меня заинтриговало, как своего рода вызов. У каждого человека есть своя слабость – открыть ее в данном случае не составило труда. Безобидный на вид том комедий Шекспира во французском переводе хранил на форзаце ваше имя и надпись, сделанную рукой вашего супруга и свидетельствующую о его чувствах к вам. Притом если человека, обладающего сильным характером, продержать долгие часы в одиночестве, а затем дать ему лауданум, то он вскоре обнаруживает удивительную откровенность. Моим агентам хватило времени до сегодняшнего дня, чтобы идентифицировать вас как его жену и выследить вас в Париже.

Мадлен больше не могла хранить молчание.

– Алану известно, что… что…

– Что вы тоже под арестом? – осведомился Фуше, постучав указательным пальцем по крышке табакерки. – Нет – еще нет. Но вы потребовали свидания с ним, и вы его получите. – Министр положил табакерку в карман сюртука с золотыми пуговицами и взял со стола колокольчик. – Я вызову своего секретаря, – объяснил он, – который проводит вас вниз, в камеру, где находится ваш муж.

Колокольчик громко зазвенел, пламя свечей заколебалось от колыхания воздуха. Сердце Мадлен было готово разорваться.

– Алан здесь? В этом доме?!

– Разве я не ясно выразился?

– Но я не хочу… не могу встречаться с ним!..

– Вы встретитесь с ним, дорогая мадам. Покуда я буду беседовать с другими посетителями, которым пришлось так долго ждать, мой секретарь отведет вас в Зеркальную комнату. Там вы переговорите с месье Хепберном и убедите его принять мое поручение.

Мадлен вскочила на ноги. Шаль с серебряной бахромой в форме желудей упала на кресло. Точеные плечи молодой женщины сверкали белизной над корсажем серого шелкового платья. Она ломала руки, тщетно пытаясь найти нужные слова.

Перспектива встречи с Аланом после двух лет мучительной разлуки страшила ее, как пожар.

Мадлен никогда не интересовалась политикой, и Алан поощрял это отсутствие интереса. Сам он внешне казался вигом. После обедов на Кэвендиш-сквер дамы, музицировавшие в гостиной, могли слышать громогласные тосты их мужей «За желтое и голубое!»[33], за которыми следовал звон разбиваемых бокалов. Тем не менее Алан, в отличие от большинства вигов, не скрывал отвращения к наполеоновским циничным грабежам и дипломатии с позиции силы.

Мужчины, думала Мадлен, принципиальны до безумия. Если она внезапно появится перед Аланом, загнанным в угол, он может принять ее за эмиссара самого императора и подумать невесть что! Но позволить ему умереть ради своих принципов было настолько абсурдно и чудовищно, что…

Фуше сохранял терпение, словно паук.

– Если бы вы были французской патриоткой, на что вначале претендовали, – сухо заговорил он, – то не испытывали бы колебаний. Но так как вы разоблаченная британская шпионка, то колебания будут означать и вашу собственную смерть. Я дам указания месье Левассеру… – Кладя на стол колокольчик, министр бросил резкий взгляд через плечо. – Кстати, – добавил он, – где Левассер? Этот молодой человек пунктуален, как само время. Никогда еще он не опаздывал на вызов даже на секунду!

– Месье Фуше, подождите! Выслушайте меня!

– Одну минуту, мадам!

В тускло освещенном кабинете с зашторенными окнами царила ночная тишина. Фуше повернулся и направился к двери. Открыв ее, он окинул взглядом приемную, где горел яркий свет, но не было ни души.

– Я нахожу это все более странным! Весьма неприятный офицер берсийских гусар ожидал меня здесь. В приемной также должны были находиться дама и еще один кавалерийский офицер, если только они оба не опоздали. Терпение, мадам, терпение!

Туфли министра заскрипели в тишине, когда он снова двинулся к столу. Взяв один из оловянных подсвечников, Фуше поспешно открыл другую дверь, справа от Мадлен.

Пламя свечи озарило маленькую комнату без окон, где находились только пыльный, написанный маслом портрет императора, запертый там словно в знак презрения, огромная карта Европы и установка с переговорными трубками. Прежде чем подойти к одной из них, Фуше закрыл дверь, чтобы Мадлен ничего не услышала.

Однако после краткой беседы вполголоса он заговорил так громко и сердито, что она смогла слышать все.

– Мне нет дела, сержант Бене, ни до позднего часа, ни до того, что я прерываю вашу игру в карты. Вы вдвоем дежурите у Зеркальной комнаты. Оставьте на посту капрала Шавасса и поднимайтесь сюда, чтобы проводить даму. По дороге найдите месье Левассера и пошлите его сразу же ко мне. Узнайте также, что произошло с неким лейтенантом Шнайдером из Булони. Это все!

Дверь с шумом открылась. Фуше вошел, подняв свечу; на его лице было написано удовлетворение.

– Я принес хорошие новости, мадам.

– Новости?

– Ваш муж, хотя и притворяется спокойно читающим книгу, выказывает знаки сожаления о своем донкихотстве. Он теряет самообладание. Значит, наступает время им заняться.

– Месье Фуше, я…

– Как всякая женщина, дорогая мадам, вы, несомненно, реалистка. Неужели вы предпочитаете, чтобы его расстреляли?

– Нет-нет! Я сделаю все, чтобы этого не произошло! Но если Алан согласится выполнить ваше поручение, можете вы обещать сохранить ему жизнь?

– Откровенно говоря, мадам, твердо обещать не могу. Если ему не удастся за пять дней найти капитана Перережь-Горло, то император потребует козла отпущения. Но мне не

хотелось бы потерять превосходного агента, раз уж он вынужден поступить ко мне на службу…

– Вынужден поступить к вам на службу? О боже!

– …и я спасу его, если смогу. Отлично – следовательно, мы поняли друг друга. Вы убедите месье Хепберна отправиться в Булонь с упомянутой миссией и, разумеется, как его давняя сообщница, будете сами его сопровождать.

У Мадлен бывали ночные кошмары, во время которых, хотя остатки рассудка и говорили ей, что все происходящее нелепо и бессмысленно, она продолжала безропотно участвовать в снящихся ей событиях.

Случившееся с ней теперь походило на один из таких кошмаров, когда она не могла ни поговорить, ни связаться ни с кем. Это напоминало ей пребывание среди несчастных обитателей школы для глухонемых доктора Брейдвуда, но с ними, по крайней мере, можно было объясняться знаками. А теперь…

– Стоит ли говорить вам, – воскликнула Мадлен, – что я не британская шпионка и никогда ею не была? Подумайте, могла ли я принести Алану хоть малейшую пользу в качестве сообщницы?

Последняя фраза заставила министра насторожиться. Чувствительная к эмоциональной атмосфере Мадлен отшатнулась от угрозы, которой повеяло от высокого худого человека, походившего на Мефистофеля.

– Знаете, мадам, – тихо произнес министр полиции, – во время нашей беседы у меня несколько раз пробуждался интерес на ваш счет.

– Интерес? По какому поводу?

– По поводу того, – ответил Фуше, – не являетесь ли вы действительно такой невинной, какой стараетесь казаться. Судя по нашему разговору, я бы сказал, что вас скорее должны интересовать литература и искусство, нежели интриги. Ваша чувствительная натура наводила на мысль, что вы слишком утонченны, чтобы снизойти до шпионской деятельности, а месье Хепберн, возможно, слишком разборчив, чтобы впутывать вас в нее. Вы спрашиваете, какую могли принести ему пользу? Ну, например, вытягивать секреты у других мужчин, используя вашу красоту, как это делает мадам де Сент-Эльм.

Мадлен уставилась на него:

– Вы думаете, что я…

Фуше шагнул вперед, подняв свечу.

– Идите сюда, – потребовал он.

– Что вам от меня нужно?

– Идите сюда, моя дорогая, – повторил министр, протягивая бледную, как у трупа, руку.

Несколько минут назад Мадлен думала, что большего ужаса она уже не в состоянии испытать. Но когда сухие ледяные пальцы вцепились ей в локоть, она поняла, что с каждой секундой ее охватывает все больший страх.

Фуше увлек ее в маленькую пыльную комнатушку с портретом императора, переговорными трубками и картой Европы. Мадлен чувствовала, что если она останется с ним там за закрытой дверью, то испытает ощущение заживо погребенной. Она пыталась вырваться, но ее колени словно онемели.

Однако Фуше не стал закрывать дверь. Крепко держа Мадлен за руку, он подвел ее к карте. Пламя свечи окружало ореолом его рыжие волосы и делало его глаза похожими на пустые глазницы черепа.

– Я всего лишь хочу, – сказал министр, – повторить кое-что из урока, который, как мне казалось, вы получили в начале беседы, и сделать из этого кое-какие выводы относительно вас… Нет, не перебивайте меня.

Официально я не связан с министерством иностранных дел, руководимым месье Талейраном. Но и там, и в других местах Парижа знают очень мало того, что не было бы уже известно мне.

Вот здесь Британские острова – они окрашены в красный цвет. Здесь наше побережье, тянущееся вдоль Бискайского залива к Испании. Сейчас подходящее время для нанесения императором удара по Англии, потому что моря свободны. Нельсон, с его обычной импульсивностью, позволил отвлечь себя. Коллингвуд[34], Корнуоллис[35], Колдер также сошли с дороги. Наш Вильнев с весьма солидным флотом движется к северу, чтобы удержать проливы.

На суше, за спиной императора… – пламя свечи скользнуло вправо, – его угрозы избавили нас от всех возможных врагов. Австрийский император и царь всея Руси хотя и возмущаются его грабежами в Италии, но трусливо отказались атаковать его. Наш император велик и всемогущ, его рука, подобно руке судьбы, занесена над Британией. Что же тогда может предотвратить вторжение?

Сжав руку Мадлен, Фуше заставил ее повернуться. Взглянув на лицо императора под толстым слоем пыли, она почувствовала, как будто живой человек устремил пронизывающий взгляд над ее плечом.

Император казался низеньким и хрупким, голубые глаза сердито смотрели из-под знаменитой треуголки. Воображение Мадлен, возбужденное происходящим с ней, живо представило нервное подергивание его плеча, частое в минуты гнева. На зеленом сюртуке сверкали только звезда Почетного легиона и маленький серебряный крест, подобный тем, какие он вручал своим солдатам.

– Что же тогда может предотвратить вторжение? – повторил Фуше, подняв рыжие брови. – Я скажу вам. Мятеж, поднятый, очевидно, его же собственными генералами.

– Его генералами?

– Вот именно! Некоторые из них ревнуют к его славе и могуществу, другие – искренние республиканцы, ненавидящие империю. Ведь республиканские принципы долгое время проповедовала добрая половина самых одаренных полководцев Великой армии. Массена![36] Ожеро! Ланн!..[37]

Каждое имя звучало словно удар молота.

– …Удино![38] Лекурб![39] Макдональд![40] К тому же существует опасное тайное общество, именующее себя «Олимпийцы», поставившее целью восстановление республики и руководимое неизвестно кем. Есть свидетельства, что его деятельность особенно активизировалась около двух недель назад. Затем в ночь па 13 августа появляется капитан Перережь-Горло…

Мадлен снова попыталась освободить руку, и опять министр не позволил ей этого.

– Часовой из 3-го инженерного полка, патрулировавший юго-западный участок Поля воздушных шаров, вскоре после полуночи был бесшумно атакован сзади человеком необычайной физической силы.

Этот часовой – первая жертва – был заколот ударом в затылок тяжелым кинжалом с широким лезвием. Сейчас этот кинжал здесь – в моем кабинете. Часовой умер, не издав ни звука, почти что на глазах у других солдат. К испачканной кровью спине его кителя был приколот клочок бумаги с надписью, сделанной измененным почерком: «Искренне ваш капитан Перережь-Горло».

Вторая жертва, часовой из 57-го пехотного полка, охранявший склад с боеприпасами в Ле-Портеле в ночь па 14 августа, успел один раз вскрикнуть, когда такой же кинжал пронзил сзади его сердце. На теле обнаружена бумага с той же надписью.

Обратите внимание, что эти послания, тщательно обследованные военной полицией генерала Савари, подписаны не, например, словом «Головорез», используемым всеми – от солдата до маршала, а вообще не употреблявшимся в Великой армии прозвищем «Перережь-Горло», хотя это вряд ли имеет практическое значение.

Третья жертва, часовой на набережной внутренней гавани 15 августа… но я избавлю вас от подробностей, известных вашему мужу. Каждую ночь капитан Перережь-Горло совершал убийство за убийством, приближаясь от мест за пределами лагеря к его центру.

Насильственная смерть – ремесло солдат. Но они встречают ее в битве, среди знамен и криков, опьяненные возбуждением, а не в темноте, в одиночестве и без всякого предупреждения. Вы можете представить себе чувства невежественных и суеверных людей, когда 16 августа четвертая жертва была заколота в сердце прямым горизонтальным ударом спереди кем-то, приблизившимся абсолютно бесшумно. Снова капитан Перережь-Горло оставил записку, но на сей раз он забрал кинжал с собой.

Пятая и шестая ночи прошли спокойно. Но кульминация наступила ночью 19 августа.

Только одно место в лагере остается ярко освещенным в темноте. Это в некотором роде его центр – огороженное пространство вокруг императорского павильона на скале Одр. Ограда сделана из крепких деревянных кольев высотой в человеческий рост. Внутри, неподалеку от забора, установлен ряд фонарей с рефлекторами, которые освещают все вокруг. Добавлю, что днем и ночью пространство патрулируется часовыми из императорской гвардии или морской пехоты.

19 августа, незадолго до полуночи, капитан Перережь-Горло появился вновь.

Гренадер Эмиль Жуайе из морских пехотинцев приближался к ограде с заряженным мушкетом на плече. Двое других часовых смотрели на него, так как он громко насвистывал. Внезапно Жуайе вскрикнул, скрючился, как от боли, и упал. Другие солдаты могли видеть освещенное пространство па много ярдов вокруг него, как внутри, так и снаружи ограды, и ни одна душа к нему не приближалась. Но он был заколот в сердце. Кинжала не нашли. У ног лежала еще одна записка капитана Перережь-Горло.

Жозеф Фуше сделал паузу.

Все еще держа свечу над головой, он отпустил руку Мадлен. – Ну, мадам?

– Вы говорите правду, – спросила Мадлен, – или просто рассказываете одну из тех историй с привидениями, которыми пугают детей?

– Во всяком случае, – ответил Фуше, – она испугала пять корпусов Великой армии. С ночи второго убийства в лагере только об этом и говорят. Император и генерал Са-вари, начальник военной полиции, по-моему, неразумно отказались открыто объявить о происшедшем. Теперь император должен либо сразу же начать вторжение в Англию и отвлечь войска от бездействия, либо поймать капитана Перережь-Горло до того, как он совершит еще одно убийство. Итак, мадам?

Мадлен пыталась стряхнуть с себя кошмар ее собственного положения и услышанного ею рассказа. Она не должна позволить себе впасть в тупое отчаяние! Сделав несколько неуверенных шагов, Мадлен наткнулась на металлические раструбы переговорных трубок и остановилась.

– Итак, что? – осведомилась она. – Какого ответа вы от меня ожидаете?

– Неужели у вас нет никаких замечаний на этот счет? Вы не видите никаких, хотя бы внешних указаний на то, где мы должны искать капитана Перережь-Горло?

– Разумеется, в революционном тайном обществе «Олимпийцы», если только оно действительно существует…

– Существует, мадам, можете не сомневаться.

– Если оно существует и вы не знаете, кто стоит во главе его, тогда капитана Перережь-Горло, безусловно, следует искать среди его высокопоставленных членов.

– Вы вполне в этом уверены?

– Я ни в чем не уверена! Что вообще я могу знать о булонском убийце-призраке? И как все это может решить вопрос, являюсь ли я британской шпионкой?

– Являетесь, мадам, – ответил Фуше с какой-то свирепой нежностью. – Я провел небольшую проверку, которая дала блестящий результат.

– Вы… Что вы сделали?

– Спокойно, дорогая моя! Когда я думал, что вы, быть может, и в самом деле столь же невинны, как вы выглядите, я был наполовину готов оправдать вас за недостатком улик. Теперь, однако, я буду в точности следовать своему плану, как намеревался с самого начала, после того как вы сейчас же повидаетесь с вашим мужем в Зеркальной комнате.

Мадлен открыла рот, чтобы возразить, но внезапно с визгом отскочила от переговорных трубок.

Если бы они не стояли так близко к одной из этих трубок, то не расслышали бы этот звук столь отчетливо. Проникая сквозь тонкий металл, он угрожающе отозвался в их ушах.

Спустя несколько секунд в приемной и кабинете Фуше послышались быстрые шаги. В дверях комнатки появился взволнованный сержант Бене. Нос его стал еще краснее, а толстое брюхо колыхалось из стороны в сторону.

– Гражданин министр, – воскликнул он с фамильярностью старого революционера, – я не мог найти лейтенанта

Шнайдера в этом флигеле. Клерки думают, что он вышел несколько минут назад умыться во дворе. Может быть, он уже вернулся и…

Сержант Бене умолк, тяжело дыша, потому что никто не обращал на пего внимания. Министр полиции, отставив свечу, все еще глядел в переговорную трубку, сквозь которую донесся ужасный звук.

Двумя этажами ниже кто-то выстрелил из пистолета.

Глава 5 ДАМА, КОТОРУЮ МНОГИЕ НЕ ПОНИМАЛИ

Звук выстрела оглушительно отозвался в зеркальных стенах, откатившись назад. Клубы серого дыма, напоминающие джинна из бутылки, скрыли из поля зрения Рауля Левассера и долговязого тюремщика, появившегося в отверстии открывшейся панели.

Никогда нельзя было подумать, что один пистолетный выстрел способен произвести такое количество едкого удушливого дыма, который моментально заполнил всю комнату, заползая в ноздри и рот.

– Месье Левассер! – завопил тюремщик и начал кашлять. Ворвавшись в комнату сквозь открывшийся вход с несколькими картами в руке, он был все еще невидим за клубами дыма. – О господи, парень рехнулся! Я Шавасс, месье Левассер, ваш друг Шавасс! Где вы?

Пуля, выпущенная примерно с десяти футов, прошла всего на несколько дюймов влево от сердца Иды де Септ-Эльм и угодила бы ей в руку, если бы она не подняла ее. Так как иод тонким зеленым платьем она не носила ничего, кроме коротенького цветастого фартука и котурнов из козьей шкуры, крупицы пороха обожгли ей бок.

Но Ида даже глазом не моргнула. Она стояла неподвижно, на лице ее был написан восторг, когда Рауль Левассер, словно призрак, появился из дымной мглы.

Левассер также стоял без движения. Но когда капрал Шавасс снова позвал его, то его глаза закатились, в уголках рта появилась пена, и он внезапно упал лицом вниз на красный ковер, судорожно дернувшись один-два раза, как рыба, выброшенная на берег, и застыл, все еще сжимая в руке пистолет, почти касающийся упавшего тома шекспировских комедий.

Шавасс и Алан Хепберн, взволнованные до глубины души, опустились рядом с ним на колени.

– Осторожней! – предупредил Алан. – Переверните его и ослабьте галстук. Вот так!

– Он…

– Нет. Но у бедняги припадок, и вам следовало бы вызвать врача. Знаете, Шавасс, он неплохой парень.

Глаза Шавасса сердито блеснули на грязной физиономии. Он сплюнул на ковер.

– Вы сами неплохой парень, Бержерак, – проворчал капрал. – Жаль, что завтра утром в вас всадят десяток пуль. – Внезапно он ткнул пальцем в сторону Иды де Сент-Эльм. – Но что касается этой потаскухи аристократки…

Ида, обозревающая сцену жадным, сияющим взором, восторженно жестикулировала перед осколками зеркала.

– Лопни мои глаза! – воскликнул Шавасс. – Она наслаждается этим!

– Почему бы и нет? – осведомилась Ида, грациозно и насмешливо присев в реверансе. – Все это так возбуждает! Запомните мои слова: в один прекрасный день я буду скакать в отряде кавалеристов во время атаки и тогда узнаю, что значит настоящая битва! Конечно, жаль бедного Рауля… Что с ним случилось?

– Как будто вы не знаете, моя цыпочка! Вы ведь пробовали на нем ваши непристойные трюки, верно?

– Месье Фуше заставит вас ответить за все это, – любезно заметила Ида. – Вы отлично знаете, что вам следовало запереть наружную дверь коридора с камерами.

– Еще чего! – завопил Шавасс, вскакивая на ноги. – Юный Левассер примчался сюда почти сразу же вслед за вами. Он ведь имеет право находиться здесь, не так ли? Так вот, он стал молча подглядывать в глазок и слушать, как вы там болтаете. Потом без всякого предупреждения…

Шавасс умолк и обернулся. В коридоре около открытой панели послышался звук шагов и звон шпор. В отверстие, с любопытством озираясь по сторонам, вошел молодой офицер в мундире конных разведчиков, державший в руке кивер.

– Простите мне мое вторжение, – заговорил капитан Мерсье, втянув щепотку табаку. – Но секретарь министра полиции по неизвестной причине устремился сюда без единого слова, оставив меня в приемной. Потом я услышал звук, похожий на выстрел, и могу поклясться, что министр тоже побежал сюда вниз по лестнице, хотя я его не видел…

Заметив Левассера, лежащего на полу с искаженным лицом, он закусил губу и умолк. Встревоженный Шавасс успел только крикнуть «Убирайтесь отсюда!», когда в коридоре снова зазвучали шаги, и в Зеркальную комнату протиснулся еще один офицер в мундире берсийских гусар.

– Ну, это уж слишком! – взревел Шавасс, поднимая с ковра пистолет. – Скоро здесь соберется весь Париж из-за того, что этот болван Бене оставил незапертой дверь в коридор. Молодой человек и вы, в гусарском мундире, именем министра полиции я приказываю вам немедленно убраться отсюда!

Лейтенант Шнайдер презрительно приподнял верхнюю губу.

– Вы обращаетесь ко мне, приятель? – осведомился он.

– Я вам не «приятель», черт бы вас побрал! Я капрал гражданской полиции Шавасс и здесь я представляю власть!

– Ну и что? – спросил ничуть не обескураженный Шнайдер.

– Я капрал Шавасс из гражданской полиции…

Кошачьими, вернее, тигриными движениями Ханс Шнайдер счищал пыль с лица и мундира. Темный кивер, с которого было снято перо, словно делал его еще выше ростом. На груди и правом рукаве голубого кителя поблескивали серебряные галуны. Голубые брюки с красными лампасами скрывались в лакированных ботфортах. Левая рука под отделанным мехом доломаном, свисавшим с левого плеча, поддерживала длинную саблю, дабы она не стучала об пол.

Светло-голубые глаза лейтенанта с презрением смотрели сверху вниз на уже стареющего, испачканного в грязи Ша-васса. Отражаясь во множестве зеркал, Шнайдер мог символизировать молодость и высокомерие самого императора.

– Ну что ж, капрал Шавасс из гражданской полиции, – насмешливо промолвил он, – позвольте мне продемонстрировать вам… – Ленивым жестом Шнайдер поднял правую руку в кожаной перчатке и тыльной стороной кисти нанес Шавассу такой сильный удар по лицу, что глазам присутствующих сразу же представились треснувшие подошвы сапoг капрала, распростершегося на полу, – как офицер императора обращается с дерзкими штатскими, – закончил лейтенант.

– Отлично! – воскликнула Ида де Сент-Эльм.

– Спокойно, лейтенант! – проворчал капитан Мерсье. Шавасс ударился головой о деревянный угол кровати.

Разряженный пистолет полетел в одну сторону, игральные карты – в другую. Оглушенный, но не потерявший сознание капрал тяжело дышал, пытаясь подняться.

Алан Хепберн, все еще стоя на коленях рядом с лежащим в обмороке Левассером и щупая ему пульс, посмотрел на Шавасса и поднял взгляд на Шнайдера.

– Вы слишком много на себя берете, месье, – заметил он весьма вежливо, однако эмоциональная атмосфера в комнате явно накалилась при этом на несколько градусов.

Ханс Шнайдер бросил взгляд свысока. Отметив черный атласный вечерний костюм с золотыми пряжками на коленях и свисавшие из жилетного кармана часы, украшенные драгоценными камнями, лейтенант удостоил обратившегося к нему своим вниманием.

– Ну и что из того? – осведомился он.

Пульс Левассера стал ровнее, а дыхание – легче. Просунув одну руку под плечи, а другую под ноги потерявшего сознание юноши, Алан встал, подняв его легко, как ребенка.

Теперь он и Шнайдер смотрели друг другу в глаза.

– Ну и что из того? – повторил лейтенант, подняв светлые брови.

– Берегитесь, Бержерак! – прохрипел Шавасс, с трудом поднявшийся на ноги.

Алан ничего не ответил. Он отнес Левассера к кровати и осторожно уложил его туда. Юноша застонал, его веки дрогнули, но он не пришел в сознание. Все еще наблюдая за ним, Алан вернулся к столу, став слева от него.

Голос Ханса Шнайдера прозвучал подобно удару хлыста:

– Мне кажется, я говорю с вами, месье!

– Ну и что из того? – спросил Алан и отвернулся, засунув руки в карманы жилета.

– Должен ли я научить вежливости и вас?

– Очевидно. Почему бы вам не попробовать?

Шнайдер сбросил с плеча доломай, чтобы иметь возможность быстро дотянуться правой рукой до эфеса сабли.

В тот же момент капитан Мерсье, отстегнув свою саблю от пояса, с лязгом бросил ее на стол, не вынимая из ножен, так чтобы ее рукоятка находилась в пределах досягаемости Алана.

Алан бросил взгляд на саблю и снова посмотрел на Шнайдера. Берсийские гусары были единственным кавалерийским полком, где носили прямые сабли, – они завоевали это право в Египте. У Мерсье была обычная кривая сабля, но такой же длины и веса, как и у Шнайдера.

Алан улыбнулся. Радость озарила его лицо, худые щеки, зеленые глаза, сверкающие под насмешливым изгибом бровей, вытеснив длившееся годами нервное напряжение.

– Да, свинья! – почти ласково произнес он. – Почему бы вам не попробовать теперь же?

Ханс Шнайдер дернулся, словно его ударили по лицу. Его правая рука метнулась к эфесу сабли. Рука Алана сделала такое же движение. Но прежде чем клинки успели выскочить из ножен хотя бы на три дюйма, руки противников застыли, будто захлестнутые петлей.

– Хватит! – произнес Жозеф Фуше, появившись в дверном проеме. – Достаточно, благодарю вас. Прекратите немедленно, вы, оба! .

Министр полиции в своем выцветшем черном сюртуке и крапчатых шерстяных брюках шагнул через порог, держа в руке табакерку. Его пальцы слегка дрогнули, когда он открыл крышку с выложенной бриллиантами буквой «Н» и взял понюшку.

– Мадам де Сент-Эльм, – продолжал Фуше, – не будете ли вы так любезны обуздать свою страсть к конфликтам, которую я вижу на вашем лице? Капитан Мерсье, мой давний ученик, вы, кажется, забыли свою обычную осторожность. Лейтенант Шнайдер, вас инструктировали в высших сферах повиноваться моим приказам. Оставьте в покое саблю, молодой человек!

Взгляд Фуше переместился на Шавасса, все еще полуоглушенного, с окровавленным ртом.

– Должен предупредить вас, лейтенант Ханс Шнайдер, – добавил министр, захлопнув табакерку и спрятав ее в карман. – Если вы еще раз поднимете руку на одного из моих

слуг, я лично сорву погоны с вашего мундира и вы будете разжалованы в рядовые. Понятно?

Лицо Шнайдера под загаром и веснушками было бледным и неподвижным. Однако по какой-то причине, и, безусловно, не из страха, он казался обрадованным возможностью не вынимать из ножен саблю.

– Господин министр, – заговорил лейтенант, – я более чем однажды выражал свое восхищение вами и вашими методами… – в этот момент Фуше с любопытством посмотрел на него, – иначе я бы не был сейчас в Париже. Мне не было никакой нужды… доставлять донесения. Но когда я не буду находиться в вашем распоряжении, то предъявлю счет некоторым из присутствующих здесь.

Казалось, Алан Хепберн впервые за долгое время вдыхает чистый воздух. Его глаза не отрывались от стального эфеса сабли Шнайдера.

– Если я доживу до завтра, лейтенант, – заявил он, – то постараюсь удовлетворить ваше желание при первой возможности. Капитан Мерсье, приношу вам благодарность. – И Алан с поклоном передал Мерсье его саблю.

– Ваш покорный слуга, сэр, – ответил Мерсье по-английски. – Рад был вас выручить.

– Довольно, я сказал! – прикрикнул Фуше.

Никто не произнес ни слова. Министр полиции, скрипя туфлями, точно подкрадывающаяся смерть, медленно подошел к кровати и посмотрел на Левассера.

– С ним и раньше случались эпилептические припадки. Не думаю, что это серьезно. Все же лучше отнести его наверх, в жилые помещения.

Подняв руку, Фуше щелкнул пальцами. Словно по волшебству, невидимая панель в другой стене, расположенной под прямым углом к первой, отодвинулась, впустив двух полицейских в алых мундирах. Повинуясь жесту министра, они подняли бесчувственное тело Рауля Левассера и вынесли его из комнаты. Панель вновь закрылась.

Двинувшись назад, Фуше заметил том Шекспира, лежащий на полу, поднял его, открыл на титульном листе пьесы «Как вам это понравится», снова закрыл и положил на стол, переводя мрачный взгляд с Иды на Мерсье и, наконец, на Шнайдера.

– А теперь, – сказал он, – вы трое поднимитесь наверх и ждите меня в моем кабинете. Я хочу в последний раз переговорить с заключенным.

– В последний раз? – переспросила Ида, прикоснувшись к обожженному боку, как будто она впервые ощутила боль.

– Именно так. Это вас беспокоит?

– Вовсе нет. Но вы же не собираетесь и в самом деле допустить, чтобы его…

– Это, мадам, зависит исключительно от него.

– И вы не хотите знать, – воскликнула Ида, бросив взгляд на Шавасса, – что здесь произошло?

– Дорогая леди, мне уже известно, что здесь произошло после того, как ваша последняя жертва пыталась вас убить. Я слышал звук выстрела через переговорную трубку и последующие полчаса подслушивал, находясь за дверью. Но это может подождать. Поднимайтесь наверх, все трое!

Ханс Шнайдер собирался заговорить, но раздумал и двинулся к выходу. Мерсье, на которого Ида явно произвела немалое впечатление, ждал, чтобы пропустить ее вперед. Ида величаво направилась к отодвинутой панели, за ней последовал Мерсье, но в этот момент капрал Шавасс обрел дар речи.

– Погодите минуточку, гражданин министр! – крикнул он, вытирая грязным голубым носовым платком кровь, сочившуюся изо рта. – Эта кокотка должна объяснить больше, чем вы думаете!

Ида резко повернулась, ее грудь бурно вздымалась под зеленым платьем, рука была прижата к черной опаленной дыре в ткани.

– Ну? – обратилась она к Фуше. – Вы станете прислушиваться к болтовне этого грязного революционного санкюлота?[41]

– Вам следует помнить, – заметил министр, – что я сам некогда был таким же грязным революционным санкюлотом. Вы слышали мой приказ, мадам? Идите наверх!

– О боже! – фыркнула Ида. – Только бы мне добраться до этой женщины!

Фуше сделал щаг вперед.

– Лучше уходи, Ида, – улыбнулся Алан, пытаясь сдержать биение пульса в висках, – а то тебе придется провести остаток ночи в месте еще менее комфортабельном, чем это. Так что умерь свой пыл, дорогая!

Ида, бросив взгляд на Фуше, вышла из комнаты. Мерсье последовал за пей, и панель задвинулась.

Таким образом, в комнате, зеркальные стены которой недавно отражали столь многочисленные и страстные эмоции, осталось всего трое. И Фуше, опытный кукловод, тут же начал манипулировать человеческими жизнями, словно марионетками.

– Ну? – спросил он Шавасса, убедившись, что оба офицера и дама удалились. – Что именно произошло здесь, что заставило Левассера потерять голову?

– Гражданин министр, клянусь, это не моя вина! Уверяю вас, я часто говорил, что парень спятит, если время от времени не будет забывать о делах и заниматься женщинами. Но, честное слово, я не догадывался, что эта шлюшка забавляется, пробуя свои трюки на нем!

– И я тоже! – кивнул министр. – Если даму это забавляет, то она может путаться хоть со всей Великой армией. Но если она использовала его, чтобы выведать мои секреты…

– Гражданин министр, Левассер именно это и сказал, перед тем как спустить курок! Он заявил, что ей больше не удастся выдавать ваши планы.

– Ну-ну! Что еще?

– Самое странное, – продолжал Шавасс, гримасничая под носовым платком, – что этой строптивой бабе действительно нужен Бержерак. Не то что она влюблена в него по-настоящему, но ее тщеславие задето, потому что в любовных делишках Бержерак предпочитает другую, а она этого не может вытерпеть.

– В любовных делишках… Вы имеете в виду жену заключенного?

– Вот именно, гражданин министр.

– Да, этого и следовало ожидать! Но я терпеливо жду, капрал Шавасс, чтобы услышать о происшедшем.

– Так слушайте! Эта кокотка прибежала вниз вне себя от волнения и потребовала видеть Бержерака, заявив, что ее послали вы.

– Так я и думал. Продолжайте.

Алан Хепберн стоял у стола, напрягая все чувства и надеясь получить ответ на вопрос, терзающий его ум и сердце.

Была ли какая-нибудь возможность, что Ида солгала ему, говоря о Мадлен? В том, что Мадлен вернулась в Париж, не было бы ничего необычного – ведь здесь была ее родина, куда же еще она могла отправиться? Но все остальное…

– Ну, – продолжал Шавасс, разведя руками, – мадам де Сент-Эльм ворвалась в Зеркальную комнату и разыграла сцену, словно лучшая актриса из «Комеди Франсез». Она заявила, что очень удивилась, узнав об аресте Бержерака. Но он, не будучи дураком, рассмеялся ей в лицо. Тогда она стала клясться, что не выдавала его и что это сделала его жена, которая была французской шпионкой…

– Что его жена была французской шпионкой?!

Фуше хвастался, что его ничто никогда не может удивить. Все же Алан, внимательно наблюдавший за ним, заметил изумленную интонацию, с которой тот произнес слово «жена». Правой рукой Алан вцепился в стол в мучительной надежде, подобной острой боли.

– Не знаю, что за игру мог играть Бержерак, – бубнил Шавасс, – по, верите или пет, он клюнул на болтовню, что его жена была французским агентом и вышла за него замуж только для того, чтобы шпионить за ним. Бержерак сказал, что ему говорил об этом кто-то по имени Эрроп… Эрроп…

– Быть может, лорд Хэрроуби? Британский министр иностранных дел в период, когда Каслри был отстранен?

– Совершенно верно, гражданин министр! Эрропи!

– Заключенный заявил, что лорд Хэрроуби говорил ему это?

– Как бы то ни было, так Бержерак сказал потаскушке! Он поклялся, что оставил жену из-за этого.

Министр полиции резко повернулся с видом мстительного Мефистофеля:

– Что это значит, месье Хепберн?

– Что именно? – осведомился Алан.

– Вы сказали все это мадам де Сент-Эльм?

– Да!

– Почему?

– Потому что я сам верил в это, покуда несколько секунд назад не увидел вашу физиономию! Теперь я не так уверен. Скажите, папаша Сатана, Мадлен действительно французский агент на службе у вас или вашего министра иностранных дел?

– Послушайте, месье Хепберн, – промолвил министр полиции, залезая в карман за табакеркой, что, как уже говорилось, являлось зловещим признаком. – Не знаю, чего вы надеетесь достичь подобной стратегией. Но твердо знаю в результате личной проверки безошибочным способом, что ваша жена является британским агентом, который несколько лет помогал вам в вашей деятельности…

– Господь всемогущий!

– Театральными эффектами вы тоже ничего не сможете добиться, месье Хепберн. Если вы по-прежнему отказываетесь помочь нам и предпочитаете, чтобы завтра утром ваша жена первая предстала перед расстрелыюй командой…

– Значит, Мадлен здесь, в этом доме? Она была здесь все время?

– Да, она здесь.

– И вы считаете ее британской шпионкой?

– Да, и предупреждаю вас, что, если вы зайдете в вашем притворстве слишком далеко и принудите меня доказать правду своих слов тем, что ее казнят у вас на глазах, я готов отдать соответствующие распоряжения.

– Стойте! Выслушайте меня! Ради бога, подождите!

– Нет, друг мой, я не стану ждать. Признаете ли вы, что ваша жена британская шпионка? В последний раз: да или нет?

– Если бы вы могли хоть на полсекунды оторваться от слушания собственного голоса, – закричал Алан, – то вы бы уже десять минут назад услышали, что вы победили, загнали меня в угол, уничтожили во мне все добрые намерения и остатки приличия! Да, я поеду в Булонь! Я решил спасти свою жизнь и быть впоследствии за это повешенным еще до того, как вы вообще упомянули имя Мадлен!

Мертвое молчание.

Алан Хепберн стоял неподвижно, опираясь обеими руками о стол, в комнате были слышны звуки его дыхания. Опустившись в кресло, он уронил голову на руки.

– Ах! – пробормотал министр полиции, постукивая по крышке табакерки. – Вы уверены, что не затруднительное положение вашей жены заставило вас изменить намерения? Возможно, так оно и было?

– Нет!

– Хорошо, притворюсь, по крайней мере, что верю вам. Но вы сознаете всю сложность поручения, за которое беретесь? Понимаете, что это не гарантирует спасения вашей жизни? Слушайте! Вся армия на севере, находящаяся на грани безумия и мятежа, задает только один вопрос: кто такой капитан Перережь-Горло? Не найдя ответ на этот вопрос, вы рискуете жизнью.

Алан Хепберн хлопнул по подлокотнику кресла.

– Этот риск не стоит и двух су, – заявил он, – если вы со своей стороны будете придерживаться условий сделки. Я уже могу сказать вам, где искать убийцу.

Ни один из трех человек, присутствующих в Зеркальной комнате, казалось, не осмеливался вздохнуть, чтобы не нарушить последовавшее молчание.

Жозеф Фуше, собиравшийся снова постучать по крышке табакерки, застыл как вкопанный. Странное выражение мелькнуло в его глазах, обрамленных красными кругами.

– Вы обнаружили ключ к разгадке, – резко осведомился он, – в свидетельских показаниях, которые я вам прочитал?

– Да!

– И в чем же он состоит?

– Будь я проклят, если скажу вам хоть что-нибудь, покуда не буду к этому готов!

– Но вы уверены в своих словах?

– Естественно, я не могу поклясться! Поэтому я и вынужден действовать согласно вашим требованиям, чтобы во всем убедиться. – Алан вскочил на ноги. – Вы загнали меня в угол, министр, и добились своего. Теперь делайте ваши приготовления, вызывайте дилижанс, устанавливайте охрану, чтобы быть уверенным в моем поведении, но, ради бога, уйдите и оставьте меня в покое!

– И все же, – заметил Фуше, полузакрыв глаза, – необходимо, чтобы я располагал хоть каким-нибудь намеком относительно ваших подозрений. Вчера мы как будто согласились, что капитан Перережь-Горло, по-видимому, англичанин, не так ли?

– Попробуйте сами это выяснить!

– Должен ли я, месье, применять силу, чтобы завоевать ваше доверие?

– Если вы используете железные колодки или воронку, то мои откровения покажутся вам весьма скучными. Что еще вы можете сделать? Расстрелять меня? Ничего не скажешь, хороший способ получения информации! Если я загнан в угол, то и вы тоже, и вы отлично это знаете!

– Ну, в конце концов, имеется еще и ваша жена, – заметил Фуше.

Алан, собиравшийся ответить, сжал губы и отвернулся.

– Как бы то ни было, – любезно продолжал министр полиции, – я был бы в отчаянии, если бы мне пришлось вступить в противоречия с новым агентом, которому придется добровольно остаться у меня на службе после того, как он предаст своего соотечественника, капитана Перережь-Горло. Поэтому я не стану принуждать вас… пока что.

– Благодарю вас, – сказал Алан и снова сел.

– Тогда вернемся к вопросу о вашей жене. Так как вы согласны вести себя разумно, очевидно, нет необходимости приводить ее сюда. Тем не менее вы получите эту привилегию немедленно.

– Нет! Вы же сами сказали, что в этом нет необходимости!

– Смотря с какой точки зрения. Вам нельзя позволить изменить решение, и только ваша супруга способна удержать вас от этого. Капрал Шавасс!

– Да, гражданин министр?

– Уже некоторое время, – продолжал Фуше, не сводя глаз с Алана, – мадам Мадлен вынуждена наблюдать за нами и слушать нас за стеной этой комнаты. Она на попечении сержанта Бене, который, не сумев найти лейтенанта Шнайдера, явился ко мне в кабинет, как только прозвучал выстрел. Вопрос о поведении Левассера может подождать. Я иду наверх. Как только я выйду из комнаты, вы впустите сюда мадам. – Он внимательно изучал Алана, сидящего молча и неподвижно. – Несмотря на их протесты, эти двое, несомненно, горят желанием увидеть друг друга. Им можно позволить поговорить, но так, чтобы их видели и слышали. По крайней мере, в течение следующих пяти дней мы должны быть уверены, что между ними не происходит никаких секретных контактов.

– Говорю вам, – воскликнул Алан, стукнув кулаком по столу, – что Мадлен ничего не знает и никогда не знала о моих делах! Если она чей-нибудь агент, то только ваш собственный! Неужели вы не понимаете, что мы не виделись больше двух лет?

– Как я сказал, капрал Шавасс, вы будете следить на своем наблюдательном пункте за всем, что они скажут или сделают. Особенно не допускайте шепота. Это все. Возьмите ваш пистолет и пойдемте со мной. Месье Хепберн, я вскоре увижу вас снова.

Алан опять вскочил с кресла, но министр и полицейский не стали его слушать. Панель задвинулась за ними. Он остался наедине со своими многочисленными отражениями.

Медленно Алан повернулся вокруг, гадая, со стороны какой стены войдет Мадлен и как она будет выглядеть.

Он наконец понял, что совершил ужасную ошибку в отношении своей жены, но теперь ее уже поздно было исправлять.

Алан и Мадлен были женаты всего девять недель, когда в разгар их медового месяца его однажды вечером вызвали в министерство иностранных дел и сказали ему о своих подозрениях. Сначала он только сердился и смеялся над ними – над полным отсутствием доказательств, над отказом арестовать Мадлен или хотя бы позволить ему расспросить ее.

«Черт возьми, старина, вы имеете отличную возможность наблюдать за вашей женой, а вместо этого вы предлагаете все ей сразу же выдать!»

Но самыми худшими были следующие слова, пробудившие в нем ревность: «Это невинное выражение лица их профессиональная уловка. Думаете, вы первый мужчина, которого она одурачила подобным образом?»

Алан вышел из Уайтхолла[42], поклявшись, что пойдет прямиком домой на Кэвендиш-сквер и все расскажет жене. Но человеческая натура дала себя знать, и он не выполнил своего намерения. Очарование, исходившее от лица и фигуры Мадлен, глубина ее темно-голубых глаз, поблескивающих под черными ресницами, стали для пего смертельным ядом. Каждое ласковое слово жены казалось ему притворным, каждое объятие вызывало подозрения.

В его ушах постоянно звучали голоса, говорившие ему в Уайтхолле: «О боже, старина, мы и не догадывались, что вы зайдете так далеко и женитесь на этой девице. Ее мать не английская пуританка, а французская бонапартистка. Их так называемая «благотворительная» деятельность – всего лишь прикрытие…»

Сначала Мадлен плакала и спрашивала, что означают его обвиняющие взгляды, не подозревает ли он, что у нее связь с другим мужчиной. И Алан, думая о ее прошлом, отвечал, что у нее, должно быть, богатый опыт на этот счет. Позднее, когда в отчаянии он уже был готов проговориться, ему поручили миссию во Франции, которая предполагала жизнь под чужим именем и не могла подвергаться риску из-за каких бы то ни было браков в Англии.

А теперь Алан подозревал, что все это время чудовищно ошибался…

Ожидая в Зеркальной комнате, он услышал щелчок в степе позади себя. Панель отодвинулась, и отражение Мадлен появилось в стене напротив. Мадлен настолько точно соответствовала его последнему воспоминанию о ней, когда она молча смотрела на пего в ночь его отъезда, что Алан усомнился в реальности ее отражения. В этой комнате, все еще наполненной запахом порохового дыма, все казалось призрачным.

Мадлен нерешительно шагнула вперед. Панель задвинулась, и Алан повернулся, чтобы посмотреть на жену. Несколько секунд, казавшихся вечностью, оба, как часто бывало прежде, не могли произнести ни слова.

– Алан! – прошептала Мадлен, нервно теребя серебристую шаль. Ее глаза сияли.

– Да, Мадлен?

– Послушай, Алан. Я должна кое-что сказать тебе…

– Нет, дорогая, это я хочу тебе сказать, что…

– Нет! Пожалуйста, послушай! Не делай этого! Молчание.

– Не делай этого! – воскликнула Мадлен, задрожав и сильнее вцепившись в шаль. – Ты собираешься взяться за это поручение, не так ли? И делаешь это ради меня?

Снова молчание. Алан облокотился на стол, не в силах выразить ужас, охвативший его при этих словах.

– Нет! – сказал он. – Не воображай меня лучшим, чем я есть! Ты не понимаешь! Причина совсем не в этом!

– Не в этом, Алан?

– Да, не в этом! Подлинная причина… Я не могу тебе сказать!

Мадлен рванулась вперед и остановилась, когда их разделяло менее фута.

– Пожалуйста! – заговорила она. – Они сказали, что убьют нас обоих, если ты не согласишься предать свою страну и служить им, не так ли? Ну так вот что! Если ты соглашаешься на это ради меня и поступаешь так с отвращением, то скажи им, чтобы они расстреляли нас и покончили со всем этим! По крайней мере, я смогу доказать, что я не выходила за тебя замуж для того, чтобы шпионить за тобой! Скажи им, Алан, пускай они убьют нас! Но не делай того, что они от тебя требуют!

Глава 6 ДАМА, КОТОРАЯ ДОЛГО ОЖИДАЛА

В это же время, сидя за письменным столом в своем кабинете наверху, Жозеф Фуше только что окончил заявление, произведшее по крайней мере па одного из трех слушателей почти сенсационный эффект.

– Как я уже говорил, – заканчивал объяснение опытный кукловод, – таков был мой план с самого начала. Поэтому я и вызвал сюда вас троих. Сейчас, – он взглянул на часы, – половина двенадцатого. В час ночи специальный дилижанс отправится отсюда в Булонь – точнее, в деревушку Пон-де-Брик, неподалеку от лагеря. Дилижанс будет запряжен четверкой лошадей и везти четырех пассажиров. Меняя лошадей каждые четыре-пять лье, карета будет двигаться с большой скоростью и доберется до Булони завтра до темноты, во всяком случае до полуночи. Четырьмя пассажирами будут месье Хепберн и его жена, вы, мадам де Сент-Эльм, и вы, капитан Мерсье. Лейтенант Шнайдер будет следовать за дилижансом верхом, на некотором расстоянии, но об этом не должно быть известно Хепбернам.

Каждый из членов маленькой группы, слушая Фуше, испытывал различные эмоции.

Три кресла, обитые потускневшим желтым бархатом, были придвинуты к столу министра полиции, но только два из них были заняты: одно – Ги Мерсье, другое – Хансом Шнайдером.

На холодном лице лейтенанта Шнайдера было написано удовлетворение; он сидел, выпрямившись, на краю кресла, тяжелые ножны его сабли упирались в пол, покрытая веснушками левая ладонь сжимала эфес.

– А я тоже буду менять лошадей на каждой почтовой станции? – осведомился он.

– Конечно. Но позаботьтесь, чтобы вас ни при каких обстоятельствах не видел месье Хепберн. Понятно, лейтенант?

– Понятно, министр.

Кукловод постучал по столу костлявым пальцем:

– Надеюсь, вам ясна необходимость этой предосторожности?

Шнайдер молча улыбнулся и погладил рукоятку сабли. Но Мерсье, ухитрившийся счистить пыль с мундира, быстро утратил выражение беспечности и терпимости, с которым он предпочитал смотреть на мир.

– Для того чтобы это понять, – заметил капитан, – не нужно быть Аристотелем. Булонь – самый охраняемый военный лагерь в мире. Тем не менее…

– Тем не менее, – подхватил Фуше, снова постучав по столу, – я посылаю в этот лагерь предполагаемого британского агента и его сообщницу жену. Это меня вполне устраивает. Однако ни у кого из них не должно быть никакой возможности отправить сообщение о происходящем там. Вы, Мерсье, будете отвечать за Хепберна. Когда я имел удовольствие обучать вас в Нанте логике и математике, вы выделялись среди моих учеников сообразительностью и хорошими манерами. Правда, вы изменили своему первоначальному призванию, очевидно обнаружив, что подходите для церковной карьеры не более, чем я.

– Это замечание, месье, великолепно характеризует нас обоих.

Мерсье говорил беспечным тоном, с улыбкой на загорелом лице. Однако атмосфера в комнате сгущалась с каждым тиканьем часов.

– Вы, как я уже сказал, – продолжал Фуше, – будете отвечать за Хепберна, находиться рядом с ним днем и ночью, в лагере и за его пределами, покуда лейтенант Шнайдер, держась на некотором расстоянии, будет охранять вас обоих. Я предпочел бы использовать для этого дела моих собственных агентов, но в военном лагере они бы слишком бросались в глаза.

– А вам не кажется, месье, что присутствие там Хепберна также будет бросаться в глаза?

– Напротив. Арест его произошел втайне, он известен как виконт де Бержерак и будет продолжать пользоваться этим именем. Виконт был награжден самим императором, правда не лично, а по доверенности, за выигранные призы в состязаниях по фехтованию и на скачках…

– Ах вот как? – тихо промолвил Шнайдер.

– …так что для него вполне естественно стремиться к военной карьере. Что касается лейтенанта Шнайдера, то не думайте, что его послали сюда из Булони только для того, чтобы доставить донесения о скандале в театре и двух дуэлях среди старших офицеров. Эти инциденты не чреваты мятежом: скандал произошел из-за плохого певца, а обе дуэли связаны с женщинами. Нет! Существует причина, по которой этот офицер держится столь самоуверенно и воображает, что его имя должно быть известно каждому встречному.

– Что же это за причина? – осведомился Мерсье.

– Лейтенант Шнайдер, – ответил Фуше, – лучший фехтовальщик во всей Великой армии.

Ида де Сент-Эльм, стоявшая у двери в маленькую комнату, шумно вздохнула, но не произнесла ни слова.

Шнайдер с самодовольной улыбкой обернулся и посмотрел па капитана Мерсье. Тот возвратил ему взгляд. В этой процедуре явно не ощущалось взаимной симпатии.

– Не думаю, – заговорил вновь Фуше, – что Хепберн станет пытаться бежать. Однако, если он все же попробует это сделать или каким-то образом раздобудет оружие…

Шнайдер снова улыбнулся.

– Если он попробует сделать это, – повторил Фуше, бросая на Шнайдера испепеляющий взгляд, – вы должны задержать и обезоружить его, но не убивать. Этот человек не должен умереть, пока я не отдам соответствующего приказа. Ясно?

Шнайдер смотрел на Фуше с нескрываемой неприязнью, однако принудил себя кратко кивнуть.

– С той минуты, как дилижанс отправится в путь, – сказал Фуше, – вы и капитан Мерсье отвечаете за этого человека передо мной и перед императором. Хорошенько это запомните!

Взгляд министра полиции, переместившись на Иду, стал более доброжелательным.

– Вы, мадам де Сент-Эльм, – добавил он, – точно так же будете отвечать за женщину.

Ида не двинулась со своего места около двери в маленькую комнату, где на полке горела одна из двух свечей, оставленная там Фуше под портретом императора, словно в святилище бога войны. Лицо Иды оставалось в тени.

– Я ясно выразился, мадам? – осведомился министр полиции. – В течение следующих пяти дней вы будете для Мадлен Хепберн ближе, чем сестра. Вы будете жить, есть, спать рядом с ней и приложите все усилия, чтобы завоевать ее доверие. Договорились?

– Ну конечно! – откликнулась Ида богато вибрирующим мелодичным голосом. – Возможно, она так мила, что заботиться о ней будет только удовольствием. Поверьте, я буду обращаться с ней так, как с ней никогда до сих пор не обращались!

Фуше вновь постучал по столу:

– Если вы замышляете использовать ваши трюки, мадам…

– Трюки? – воскликнула Ида, простирая руки жестом оскорбленной невинности. – Неужели я настолько глупа? В конце концов, дорогой министр, вы платите мне очень щедро, так стоит ли мне рисковать, вызывая ваше недовольство ради каприза? Я буду о ней заботиться нежно, как сестра!

Поистине, дилижансу вскоре предстояло помчать на север груз эмоций и чувств, чреватый взрывом. Однако Фуше даже если догадывался об этом, то не подавал виду.

– Я в этом не сомневаюсь, дорогая мадам. Хотя сегодня вечером вы лишили меня преданного слуги в лице юного Левассера…

– Бедный Рауль! Но ведь он не умер?

– Для меня умер, так как немедленно оставит службу. В то же время…

– В то же время, – прервала Ида, приближаясь к столу походкой, производившей сильное впечатление на капитана Мерсье, – ваш эксперимент обещает быть весьма возбуждающим! Где мы будем жить, любезный министр? В замке в Пон-де-Брике, вместе с домочадцами императора?

– Нет. Так называемый замок – маленький дом, где не хватает места даже для сопровождающих его величество. Но рядом находятся несколько гостиниц, пышно, хотя и вульгарно меблированных для знатных постояльцев…

– О!

– …потому что император ничего не умеет использовать так хорошо, как драматические жесты или театральный антураж, – в этом секрет доброй половины его могущества. Вы остановитесь в одной из этих гостиниц, именуемой «Парк тридцати статуй», где с недавних пор проживает американский посланник, месье Хоупвелл. Но вы будете встречаться с обитателями замка…

– А карета, говорите, отправится отсюда через полтора часа? Как же мне быть с моими нарядами, дорогой министр?

Если Мерсье или Шнайдер ожидали, что министр полиции сочтет эту проблему незначительной, значит, они плохо знали Жозефа Фуше.

– Понимаю, – кивнул он. – Ваша карета, полагаю, ожидает на улице? Отлично! У вас есть время съездить домой и приготовиться. Мадам Мадлен будет предоставлена такая же возможность…

– Я была бы в отчаянии, если бы ей ее не предоставили. Между прочим, она согласилась на ваш эксперимент?

– Да. Она согласилась почти сразу же, и ее муж тоже согласен. Мы больше не должны беспокоиться на их счет.

Ида приблизилась к столу, глядя на министра.

– Говоря о нарядах, – продолжал Фуше, – я бы хотел, чтобы вы обе выбрали ваши лучшие туалеты, по причине, которую едва ли нужно объяснять. Но должен предупредить, что места хватит всего для одного чемодана каждой из вас. Впрочем, моя жена утверждает, что дневной костюм современной дамы, даже включая туфли, весит всего восемь унций…

Мерсье, чье философское спокойствие оказалось не таким крепким, как он воображал, был настолько ошарашен, что перестал перебирать свои блестящие черные усы и вскочил на ноги.

– Ваша жена?! – воскликнул он и тут же извинился: – Пожалуйста, простите меня, мой старый учитель! Но я никогда не думал, что вас интересуют… э-э…

– Разрази меня Бог! – произнес свое любимое восклицание неверующий министр и также поднялся. – Я отличный семьянин, у меня преданная жена и шестеро детей, живущих в этом доме. Неужели вы думаете, что я лишен сердца и чувств только потому, что не обнаруживаю их на людях? Мои дети…

– Боже мой, какой отличный пример у них перед глазами! – воскликнула Ида. – Шесть маленьких Фуше подрастают в министерстве полиции, обучаясь предавать своих родителей и друг друга!

– Предавать, мадам? – переспросил Фуше, впервые задетый за живое. – Разве это не смертный грех? По-моему, вы употребили слишком сильное выражение!

– Не сильнее, чем того требует ситуация. А теперь, дорогой министр, я задам вам вопрос в присутствии этих двоих!

Озаряемая пламенем свечи, Ида оперлась руками о стол и посмотрела в глаза Фуше.

– Что стоит за всем этим? – осведомилась она. – Какую двойную игру вы ведете теперь?

Рыжие брови взметнулись вверх.

– Отказываюсь понимать вас, мадам.

– Император знает, что ваш агент в Булони, вышеупомянутый виконт де Бержерак, в действительности англичанин, осужденный на смерть?

– Нет, не знает. Его величество слишком нетерпелив. Когда в его руки попадает шпион, он немедленно велит его расстрелять, расходуя таким образом полезный материал.

– Так я и думала!

– Что вы имеете в виду, мадам?

– Вы сказали, что императору требуется секретный агент, который сможет отыскать капитана Перережь-Горло, и что он дает вам па эту операцию только семь дней. И тем не менее вы тратите два дня из них, чтобы уговорить упрямого англичанина, который может в конце концов отказаться! Не говоря о том, что вы, как безумный, намеренно открываете ворота Булони британскому шпиону. Но вы рискуете собственным положением, доверяя эту миссию одному-единственному агенту поневоле, который может с легкостью предать нас англичанам! Вы бы не осмелились на подобный риск, министр, если бы…

– Если бы – что?

– Если бы все это не являлось частью какого-то вашего хитроумного плана!

На сей раз вскочил лейтенант Шнайдер, но никто этого не заметил.

– Что это за план, я не могу понять! – настаивала Ида, прижимая ладони к вискам, словно в поисках вдохновения.

– Если бы вы могли это понять, дорогая мадам, то стали бы вторым Жозефом Фуше. Но никакого плана не существует. А даже если бы он существовал и вам каким-то образом удалось в него проникнуть…

– О, я умею хранить молчание! У меня имеются кое-какие собственные планы, и я не стала бы совать нос в ваши, если бы вы не совали нос в мои. О господи, министр, как бы я заставила вас задрожать, если бы догадалась о ваших замыслах! Поручая Алану такое невыполнимое задание, вы словно… – Внезапно Ида преобразилась. – Вы ведь не хотите, чтобы он достиг успеха, не так ли? – воскликнула она. – Вы думаете, что он не сможет разыскать капитана Перережь-Горло! Ответьте только на один вопрос. У него есть шанс спасти свою жизнь?

В воцарившемся молчании, напряженном, словно пробка огнетушителя, отчетливо слышалось тиканье часов Фуше.

– Откровенно говоря, мадам, очень небольшой шанс.

– Так я и думала!

– Но уверяю вас, – продолжал министр полиции, показывая испорченные зубы в любезной улыбке, – единственная тому причина – упомянутая вами трудность задачи. Я выполнил свою работу – нашел лучшего агента. А он ни при каких обстоятельствах не сможет связаться с англичанами.

– Но что стоит за этим? Что у вас на уме?

– По крайней мере, никакого обмана, дорогая мадам. У меня тоже есть человеческие чувства. Мне симпатичен этот молодой англичанин. В конце концов, есть небольшая

возможность, что он выберется из этой истории целым и невредимым. Об остальном не беспокойтесь: если мадам Мадлен уговорит его, он будет служить мне весьма охотно. Ему просто больше ничего не остается.

Внезапно послышался жуткий и пронзительный нечеловеческий звук, который издавала одна из переговорных трубок, словно кто-то бешено дул в нее с другого конца. Она изо всех сил свистела и захлебывалась. Ида и Мерсье сразу же вскочили. Фуше и Шнайдер остались невозмутимыми. Но все устремили взгляды на комнатку, где горела свеча под портретом всемогущего императора.

– Держу пари, – любезно заметила Ида, – что звучит трубка из Зеркальной комнаты. Лучше ответьте на вызов, дорогой министр. Возможно, вам еще неизвестны намерения заключенного.

Глава 7 «ОГНИ СЕМАФОРА ГОРЯТ ЭТОЙ НОЧЬЮ»

Алан впоследствии признавал, что, если бы Мадлен Хепберн не произнесла этих слов в Зеркальной комнате именно в тот момент, он никогда бы не смог поверить ей, и его дальнейшее поведение было бы совсем иным.

Находясь в состоянии шока, незадолго до ее прихода, Алан решил, что его подозрения в адрес жены были необоснованными. Но он знал, что отчасти просто подчиняется своему желанию думать так. Ведь нельзя было в одну секунду отбросить копившееся долгое время недоверие, которое вернулось, лишь только он увидел ее.

Если бы Мадлен стала умолять его быть благоразумным и повиноваться Фуше…

Но она не сделала ничего подобного.

– Если ты соглашаешься на это ради меня и поступаешь так с отвращением, то скажи им, чтобы они расстреляли нас и покончили со всем этим! По крайней мере, я смогу доказать…

Шли секунды, но Алан не возобновлял разговор. Впервые глядя на жену после долгой разлуки, он чувствовал только всепоглощающую нежность. И тем не менее ее слова ставили его в еще более затруднительное положение.

Алан даже не прикоснулся к Мадлен, хотя он страстно желал этого. Некоторое время он не отрываясь смотрел на нее: на ее широко открытые голубые глаза, короткий прямой нос, плечи, сверкающие белизной над корсажем серого шелкового платья.

Повернувшись к жене спиной, Алан направился к противоположной стене Зеркальной комнаты.

– Алан! В чем дело?

На другом конце комнаты Алан смотрел на Мадлен, небрежно опершись спиной о стену рядом с одной из деревянных позолоченных голов сатиров. До сих пор Мадлен говорила по-английски, так как на этом языке они всегда говорили в прошлом. Но Алан обратился к ней по-французски.

– Мадлен, – спросил он, – как поживает твоя мать? Она испытала ощущение, словно он ударил ее по лицу. Ожидая в узком коридоре, огибающем все четыре стены

Зеркальной комнаты, Мадлен почувствовала боль в сердце при виде того, как постарел ее муж и как он не похож на того Алана, которого она впервые увидела в веселой компании вигов. Глядя в глазок, к которому ее прижимал сержант Бене одной рукой, готовый другой зажать ей рот, если она вздумает крикнуть, Мадлен видела, как Алан побледнел и пошатнулся, когда было упомянуто ее имя. В этот момент она приняла решение.

Мадлен не привыкла к пустой болтовне. Сразу же заявив Алану, что готова умереть вместе с ним, она думала, что он должен понять…

Но теперь…

– Значит, обвиняемую даже не хотят выслушать? – промолвила Мадлен, прижав руку к груди и с ужасом ощущая слезы в глазах. – Французы убеждены, что я британская шпионка. А ты все время думал, что я работаю на французов! Я! Это казалось бы смешным, если бы не было таким ужасным!

Алан не двинулся с места.

– Так как мы не можем ни о чем говорить, не будучи подслушанными, – сказал он, – давай, по крайней мере, поболтаем о прежних днях в Лондоне. Мадлен, как поживает твоя мать?

Алан подчеркнул последние слова, слегка возвысив голос. Но Мадлен, собиравшаяся ответить, внезапно сдержалась, поймав его взгляд.

Ее остановила даже не предупреждающая интонация, а подсознательная передача эмоций, знакомая только тем, кто горячо друг друга любят и кто, несмотря на моменты горького непонимания, взаимно ощущают малейшие оттенки настроения.

«Слушай не мои слова, а мои мысли! – уловила она немой призыв. – Слушай! Слушай! Слушай!»

– С мамой все в порядке, – ответила она, подхватывая предложенную нить. – Я… я не видела ее с тех пор, как уехала из Англии и скрылась в Париже, но, несмотря на войну, я получаю от нее вести.

– Она все еще занимается благотворительностью?

– Д-да.

– И требует, чтобы сумасшедшим в Бедламе давали успокоительные лекарства, а не морили голодом и не били?

– Да, более, чем когда-либо.

– И все еще инструктирует учеников, как раньше делала ты, в школе доктора Брейдвуда в Хэкии?

– Да, хотя это не продлится слишком долго. Доктор Брейдвуд очень постарел.

– Жаль, – промолвил Алан. – Очень жаль!

И затем, выражаясь фигурально, Мадлен ощутила, как волосы у нее на голове встают дыбом.

Сунув левую руку в карман жилета, Алан с беспечным видом поднял правую и начал как бы машинально складывать из пальцев причудливые фигуры. Под пристальным взглядом сержанта Бене и капрала Шавасса, чьи глаза Мадлен видела поблескивающими за двумя позолоченными лицами сатиров, Алан изобразил буквы «у», «м» и «о», пользуясь ручным алфавитом доктора Брейдвуда для глухонемых.

– Но мне слишком тяжело, – продолжал он чуть неестественно громким голосом, – говорить об этих счастливых временах. Поверь, Мадлен, я ценю твое великодушие, но в то же время, моя дорогая…

«У-М-О-Л-Я-Й-М-Е-Н-Я-Е-…»

«Что это означает? Осторожнее, Алан, ради бога, осторожнее!»

Хотя и используемая в медленном темпе, азбука глухонемых оставалась непонятной для подсматривающих снаружи, даже если они знали о ее существовании. В течение

многих веков глухонемых пытались научить объясняться, но только за последние сорок лет перед описываемыми событиями аббату де Л'Эпе и доктору Томасу Брейдвуду удалось создать язык знаков сначала для двух рук, а затем и для одной.

– Но в то же время, моя дорогая, – продолжал Алан, поглядев на часы и направившись в противоположный конец комнаты, – было бы нелепо и тщетно и далее отказывать министру полиции. Мне дали срок до завтрашнего утра, и я и так уже почти что опоздал с решением.

«У-М-О-Л-Я-Й-М-Е-Н-Я-Е-Х-А-Т-Ь-В-Б-У…» Сначала Мадлен казалось, что все это ей снится, что буквы складываются в бессмысленную тарабарщину. Но внезапно знаки азбуки сложились в английские слова: «УМОЛЯЙ МЕНЯ ЕХАТЬ В БУЛОНЬ».

– Нам приходится думать о себе, – настаивал Алан, положив часы в карман и продолжая шагать по комнате. – Мы должны придерживаться благоразумного и безопасного для нас обоих образа действий. Сейчас у меня нет выбора, и у тебя, поверь мне, тоже.

– Я всегда слушалась тебя, Алан, и так же буду поступать впредь. Возможно, мои намерения были глупыми и непрактичными – почерпнутыми из романа миссис Рэдклифф![43]Но ты знаешь, что мои слова… – Взглядом Мадлен спрашивала: «Почему?!»

– Да, – сказал Алан, взяв со стола том Шекспира, – я уже говорил, что ценю твои добрые намерения. Но я далеко не герой, моя милая, и считаю необходимым прежде всего быть осмотрительным!

Книга с шумом упала на стол. Алан, шагая, продолжал объясняться на языке глухонемых.

«УМОЛЯЙ МЕНЯ ЕХАТЬ В БУЛОНЬ. ЭТО ЧАСТЬ МОЕГО ПЛАНА».

Мадлен почти не слышала слова, которые он произносил вслух. Когда Алан сделал паузу, она со своей стороны посоветовала ему быть благоразумным и подчиниться требованиям Фуше. Все это время ее мысли бежали бешеным потоком.

Значит, Алан с самого начала намеревался повиноваться Фуше! Если он чего-то боялся, то только того, что его притворное упрямство длится слишком долго и может окончиться расстрелом. Но если Алан хотел ехать в Булонь, то, очевидно, с единственной целью использовать данное поручение как предлог для…

Алан как будто прочитал ее мысли – азбука глухонемых заработала вновь:

«ЭТО ЕДИНСТВЕННЫЙ СПОСОБ ПРОНИКНУТЬ В ЛАГЕРЬ. Я ДОЛЖЕН УЗНАТЬ ПЛАНЫ БОНН».

Смысл этих слов, подразумевающих новые опасности, настолько взволновал Мадлен, что она едва смогла сдержать свои чувства.

Отвернувшись от Алана и сильнее, чем ранее, ощущая взгляд стоящих за стеной, Мадлен бросила шаль на стол, судорожно сцепив руки. Алан снова заговорил вслух, но она по-прежнему едва слушала его.

Можно ли быть уверенной, что Алан не сознательно позволил заподозрить и арестовать себя с целью получить поручение поймать капитана Перережь-Горло? Нет, это совершенно невероятно! Даже если Алан и был способен на такой безумный риск – однажды вечером в клубе Брукса он, играя в карты, поставил шестьдесят тысяч фунтов па один ход, – не мог же он заранее знать или догадываться о планах Жозефа Фуше.

Если Алан решил отдать себя под арест, подстрекаемый своей любовницей Идой де Септ-Эльм, то это походило на обыкновенное самоубийство. На рассвете он стоял бы у глухой стены перед расстрельной командой, а в лучшем случае расстался бы с жизнью, из милосердия получив пистолетную пулю в ухо.

Мадлен на момент пришла в голову дикая мысль, что Алан и Фуше по какой-то таинственной причине действовали сообща. Но против этого говорило множество доводов. Между Аланом и министром полиции происходило напряженное соревнование умов, конец которого еще не был виден.

Должна быть веская причина – она не осмеливалась спросить о ней, – по которой Алан знал или, по крайней мере, сильно подозревал о том, что ему поручат разыскать убийцу. Но что это за причина?

Голос Алана ворвался в ее мысли:

– Ты слышала, что я сказал, Мадлен?

Почувствовав изменение в его тоне, она быстро посмотрела на него. Алан рассматривал ее с прежним добродушием на лице и в глазах, быстро исчезнувшим при ее взгляде. Мадлен чувствовала, что он наиболее ловко ведет игру, именно будучи загнанным в угол. Но это вечное жонглирование опасностями наполнило ее новым страхом.

– Алан! – воскликнула она, не забывая об осторожности. – Как случилось, что тебя арестовали?

– Очевидно, дорогая, я легкомысленно оставил открытой сумку для бумаг однажды ночью, когда мне следовало быть настороже. Я не был уверен, рылись в ней или нет, поэтому уехал…

– Уехал?

Перед ответом Алан слегка помедлил. Почему?

– Да. Я оставил Париж и в одиночестве отправился в лес Марли – в охотничий домик. Когда я вернулся через десять дней, то сразу же был арестован и доставлен в кабинет Фуше. Но это не важно! Ты слышала, что я сказал?

Теперь Мадлен поняла, почему изменился его голос. Алан говорил не для подслушивающих полицейских. Его лицо помрачнело, в каждом слове звучала глубокая серьезность.

– Тебе нечего бояться! Ты оказалась замешанной в эту историю только по моей вине…

– Меня это не заботит, Алан…

– Зато меня заботит. Поэтому не беспокойся, я заключу сделку с праотцем лжи, сидящим наверху, чтобы он освободил тебя как можно скорее.

– Ты не можешь этого делать, Алан! И не должен!

– Почему?

– Во-первых, он никогда тебе не поверит! Во-вторых…

Мадлен хотела сказать, что хочет помогать ему. Но воспоминание о своем недавнем предложении умереть рядом с Аланом наполняло ее чувством унижения, которое она стремилась загладить.

– Во-вторых, – заявила Мадлен, – мы, по крайней мере, сможем быть вместе! Они посылают меня с тобой в Булонь. Тебе это известно?

По выражению лица Алана она сразу же поняла, что он этого не знал. Слегка отступив, Алан задумался; его взгляд рассеянно блуждал.

– Это многое объясняет, – пробормотал он. – Так вот почему Ида побывала здесь этим вечером.

– Ида? – переспросила Мадлен, невольно напрягшись.

– Ида де Сент-Эльм. Темноволосая женщина, которая была здесь вместе с Фуше и двумя офицерами. Если ты подсматривала снаружи, то, должно быть, видела ее.

– Да, я ее видела.

Алан устремил задумчивый взгляд на свечи на потолке, горячий воск с них капал на стол, застывая там.

– Огни семафора горят этой ночью, – заметил он.

– Что?

– Сообщение о моем приезде в Булонь уже послано с помощью семафора месье Бурьену[44], секретарю императора. Хотя нет. – Алан иронически усмехнулся. – Я забыл, что Бурьен ненадолго оставил свой пост, дабы получить взятку с Фуше за то, что будет шпионить за императором. Ну что ж, это достаточно справедливо, потому что месье Де-маре, префект полиции, подкуплен императором и шпионит за Фуше.

– Алан, можно ли теперь доверять хоть кому-нибудь во Франции?

– Никому! Пожалуйста, запомни это. Как бы то ни было, сообщение уже послано генералу Дюроку[45], еще одному секретарю императора, в Пон-де-Брик. Экипаж отправится отсюда в час ночи. По словам Фуше, единственным моим спутником в этом экипаже должен быть капитан Мерсье, старый доверенный ученик министра, который, между прочим, прекрасно говорит по-английски. Капитан разведчиков – брюнет с черными усами. Ты, наверное, видела его.

– Да. Это тот, который предложил тебе саблю, когда…

– Однако ясно, что папаша Фуше изменил всю схему. Второй офицер – берсийский гусар – не в счет; капрал Шавасс сказал, что он просто привез донесения. Но если

Фуше настаивает, чтобы ты тоже ехала в Пон-де-Брик, значит, туда отправится и Ида де Сент-Эльм. – Охваченный горечью, Алан ударил кулаком по столу. – И я очень опасаюсь, – добавил он, – что нам не удастся ни минуты побыть вдвоем.

Мадлен облизнула сухие губы.

– Ты хочешь сказать, – воскликнула она, – что вместо этого ты окажешься вдвоем с ней? С твоей недавней любовницей? С истинной дикаркой со страниц Жана Жака Руссо?

Они посмотрели друг на друга. Призраки прежних дней – непонимание и подозрительность – вновь витали в воздухе.

– Послушай! – заговорил Алан. – Я просто имею в виду, что она будет наблюдать за тобой, так же как Мерсье – за мной. Но что бы ни случилось в будущем, ты должна быть с ней любезной, как с ближайшей подругой! Можешь обещать мне это?

– Ты что, принимаешь меня за полнейшую дуру, Алан? Я знаю, что тебе предстоит. Можешь даже заниматься с ней любовью при мне, если для этого есть веская причина.

– Самая веская причина в мире! Говорю тебе без преувеличения: будущее нескольких стран в течение следующих пятидесяти лет может зависеть от того, что удастся выяснить в Булони в ближайшие пять дней!

Еще одна капля горячего воска незаметно упала на шаль Мадлен.

– А этот капитан Перережь-Горло? Ты намерен также разыскать его?

Охваченная возбуждением, Мадлен не заметила, как с ее языка сорвалось опасное словечко «также». К счастью, никто из подслушивающих не обратил на него внимания.

– Это я и обещал сделать, – ответил Алан, бросая на жену предупреждающий взгляд, вновь пробудивший в ней осторожность. – Более того, я должен найти капитана Перережь-Горло, прежде чем произойдет еще одно убийство.

– Но это невозможно!

– Неужели?

– По какой-то причине, – сказала Мадлен, – твой так называемый праотец лжи рассказал мне этим вечером всю историю. Из его слов следует, что часовой, гренадер такой-то, патрулировал ярко освещенное место в присутствии двух свидетелей. Никто ниоткуда не приближался к нему, и тем не менее он был заколот кинжалом, а у ног его найдена записка убийцы! Может такое быть правдой?

– Судя по прочитанным мной показаниям, это истинная правда.

– Но как такое могло произойти? И можешь ли ты найти подобного убийцу среди целой армии? Ведь им может оказаться кто угодно – выбор слишком широк!

– Выбор, – ответил Алан, – не так широк, как ты думаешь. И методы убийцы вовсе не так таинственны. Хочешь узнать, к примеру, как он совершил последнее убийство?

Во время намеренно сделанной Аланом паузы присутствие за стеной сержанта Бене и капрала Шавасса, которые подслушивали затаив дыхание, явственно дало о себе знать.

Послышался громкий выдох. Затем у одной из позолоченных физиономий сатиров исчезли блестящие глаза, и кто-то затопал по коридору. Алан и Мадлен услышали свист переговорной трубки, зовущий министра полиции прийти и послушать заключенного, ставшего внезапно словоохотливым.

Алан, не уступавший в вежливости самому Фуше, отвел взгляд от отражения этой головы сатира. Вынув из кармана жилета часы, он посмотрел на них, затем снова захлопнул крышку и вернул их на место.

– Способ, которым этот часовой был убит в освещенном месте… – начал он.

Переговорная трубка засвистела снова. Было ровно без десяти двенадцать ночи понедельника 22 августа.

Глава 8 ПОРОХ В КАРЕТЕ

Вторник, 23 августа. Без четверти девять вечера. На небе, раскинувшемся над холмами и темнеющим вдали лесом Арбло, пламенеющие краски заката постепенно переходили в сумеречные.

Хлыст первого форейтора работал вовсю, несмотря на то что карета с большими задними и несколько меньшими передними колесами быстро катилась по повой императорской военной дороге.

Запряженный четверкой лошадей и управляемый двумя форейторами, экипаж утром проехал Амьен, днем – Аббе-виль и Этапль и теперь, в сумерках, находился в полутора милях от места назначения – деревни Пон-де-Брик неподалеку от Булони.

Свежий морской ветер гулял по зарослям сосен и елей. Напоенный ароматом хвои воздух повеял прохладой на измученных духом четырех пассажиров кареты, один из которых, одетый в пыльный голубой камзол, желтый жилет, белые замшевые брюки и черные высокие сапоги с отворотами, заговорил после долгого молчания.

– Ну, – промолвил Алан Хепберн, – если вы предпочитаете…

Прервавшись, Алан, сидящий в обитой кожей кабине кареты спиной к лошадям, бросил взгляд на поместившегося справа от него капитана Мерсье, затем посмотрел на сидевших напротив Мадлен Хепберн и Иду де Септ-Эльм.

– Право же! – добавил он с иронической усмешкой. – Неужели мы все спим и никто из нас не в состоянии продемонстрировать ни капли хорошего настроения?

Если бы они и могли это сделать, то это было бы весьма удивительно. Зато ничего удивительного не было в том, что Ида де Сент-Эльм в бешенстве завопила на Алана, вновь приведя всю группу в состояние нервного напряжения.

Почти девятнадцатичасовая тряска по скверным и пыльным дорогам с краткими остановками для перемены лошадей и приема скудной пищи не располагала к бодрости духа даже в лучшие времена. В отличие от английских французские почтовые станции находились на содержании у правительства и крайне редко помещались в гостиницах, где еда и питье ожидали путешественников в любое время.

Когда экипаж отправился в путь в два часа ночи вместо часа и выехал из Парижа, прогромыхав под аркой заставы Сеп-Дени и отбрасывая через окна блики каретных фонарей на обивку цвета кларета, пассажиры уже не раз успели продемонстрировать свое душевное состояние.

Ги Мерсье с недовольной гримасой поставил в углу саблю рядом с кивером и положил на подушку справа от себя заряженный пистолет.

– Сожалею, – сказал он, покосившись на сидящего рядом Алана, – но министр полиции не оставил мне выбора.

– Стоит ли говорить вам, капитан, – ответил Алан, – что я не имею намерений пытаться бежать? Поверили бы вы моему честному слову?

– Я бы поверил с радостью, а вот министр – другое дело. Не то чтобы я возражал бодрствовать всю ночь…

– Бодрствовать всю ночь? После того, что вы только что проскакали более пятидесяти лье из Булони?

– На войне случаются вещи и похуже. Просто сама мысль о том, что я не оправдаю доверие…

Взгляд Мерсье скользнул по Иде, которая, будучи занятой собственными беспокойными мыслями, впервые в жизни не пыталась покорить каждого мужчину, находившегося в поле ее зрения. Поэтому она не обратила никакого внимания на Мерсье, по-видимому покоренного уже давно.

– Понимаете, месье Хепберн, – продолжал он, – дело в том, что мне еще никогда не давали таких ответственных поручений.

– Вы предложили эту саблю презренному заключенному, капитан, так что теперь мы, по крайней мере, дружественные враги. Надеюсь, вы не думаете, что нам обоим с этой минуты удастся ни разу не задремать?

– Меня это касается только до прибытия в Пон-де-Брик. После этого в ход пойдет лауданум.

– Лауданум? – резко переспросил Алан, и атмосфера в карете тотчас же изменилась.

– Данный в большой дозе, он обеспечивает крепкий сон. К счастью или нет, вы имеете пропуск, подписанный генералом Савари, который позволяет вам днем ходить где угодно на территории Булонского лагеря. Но каждую ночь, по инструкции папаши Фуше…

Мерсье постучал по кожаному мешочку, называемому сабельной ташкой и свешивавшемуся с левого бедра каждого кавалерийского офицера.

– Каждую ночь, – повторил он, – я должен буду давать вам солидную дозу лауданума, чтобы вы беспробудно спали по меньшей мере семь или восемь часов. Таким образом, у вас не будет возможности бродить по лагерю в темноте.

– Но уверяю вас, в этом нет необходимости!

– Тогда почему вы возражаете?

– Капитан Мерсье, для этого есть больше причин, чем вы в состоянии себе представить.

– Стойте! – прервала Мадлен, подняв руку. – Вы не слышите сзади топот копыт? По-моему, какой-то всадник следует за нами.

– Никто за нами не может следовать! – сразу же заявила Ида, весело и дружелюбно похлопав Мадлен по руке. – А если бы и следовал, разве мы могли бы услышать топот сквозь грохот этого дилижанса?

В том, что она сказала, была немалая доля истины. Карета, проносящаяся по пригородам Парижа, гремела и скрипела рессорами. Так как Ида настояла на том, чтобы взять с собой два чемодана с туалетами и шляпную коробку, эти вещи вместе с другим багажом и седлом Мерсье стучали по крыше и елозили из стороны в сторону, словно неукрепленный груз на корабле.

Но внимание капитана Мерсье было не так легко отвлечь.

– Есть и еще одно обстоятельство, друг мой, – сказал он. – В гостинице в Пон-де-Брике вы будете жить по-прежнему под именем виконта де Бержерака. Можете себе представить, сколько будет стоить ваша жизнь, если император узнает, кто вы на самом деле?

– Откровенно говоря, – признался Алан, – я уже задумывался над тем, не огорчит ли его подобное открытие.

– Огорчит? Ради вас же самого я советую вам, месье Хепберн, соблюдать осторожность и избегать опрометчивых поступков. Ни вы, ни, должен с сожалением признать, ваша супруга не проживете и четверти часа, если император узнает правду о личности кого-нибудь из вас.

Мадлен Хепберн краем глаза быстро взглянула на Иду де Сент-Эльм. Спокойно и удовлетворенно улыбаясь, Ида смотрела вперед.

– Но не поймите меня превратно, мадам Хепберн, – виновато продолжал Мерсье. – У меня нет желания тревожить даму. Я только хотел предостеречь вашего мужа от, очевидно, присущей ему опрометчивости. В конце концов, безусловно, ни мадам де Септ-Эльм, ни я не выдадим вас.

– А почему вы считаете это безусловным? – осведомилась Ида.

– Исключительно потому, дорогая мадам, что мы на это не осмелимся. Приняв эти приказы папаши Фуше, мы рискуем жизнью – он это знает. Поэтому мы должны защищать двух заложников, чтобы защитить самих себя.

Ида, собираясь заговорить, некоторое время сидела с открытым ртом, очевидно погруженная в мучительные раздумья. Затем, завернувшись, как Мадлен, в батистовый пыльник, она откинулась назад, вцепившись в шитый золотом ридикюль, свисавший с ее левой руки.

– В то же время, – продолжал Мерсье, – мы только разнервничаемся, если будем обсуждать ожидающие нас ловушки. Это неприятная задача и неприятное путешествие для всех нас, но мы, по крайней мере, должны постараться сделать его как можно более сносным. Думаю, что мы можем поговорить и на более веселые темы.

В полумраке кареты послышался мелодичный голос Иды де Септ-Эльм:

– Да-да! Так и нужно сделать! Капитан Мерсье!

– Мадам? – откликнулся Мерсье, невольно слегка подпрыгнув.

Ида, сидевшая напротив Мерсье, подалась вперед, почти коснувшись его коленями. Алан, сидевший напротив Мадлен, обменялся с ней быстрым взглядом. Со времени встречи с Идой Мадлен сохраняла вид восемнадцатилетней невинной девушки с широко раскрытыми глазами.

– Это проклятое дело, – продолжала Ида, – доведет нас всех до белого каления и не даст ни минуты покоя! Но только у вас, капитан Мерсье, хватило разума и сердца признать это!

– Право, мадам делает из мухи слона! – запротестовал Мерсье и смущенно улыбнулся. – Когда я вспоминаю, что несколько дней назад воображал подобную сцену…

– Но я не вполне понимаю, капитан Мерсье. Вы представляли себе, – и она ласково притронулась к Мадлен, которая очаровательно улыбнулась в ответ, – нас двоих?

– Разумеется, не именно вас двоих. Все же, когда я думал о такой ситуации, веря, что с удовольствием буду в ней участвовать…

– О, вот как? И вы получаете удовольствие, дорогой капитан?

– В вашем обществе, мадам, удовольствие неизбежно.

«Ты чертовски прав», – подумал Алан Хепберн и поинтересовался мысленно, по каким извилистым лабиринтам предательства блуждают сейчас мысли этой женщины? По закону идеальной справедливости Иде де Сент-Эльм следовало бы быть женой Жозефа Фуше. Несмотря на увядший вид, министру полиции было всего сорок два года. Его действительная жена была неряшливой и некрасивой женщиной, известной под прозвищем Нянюшка Жанна, которая…

Тем временем они промчались мимо последних домов, темные окна которых отбрасывали отраженный свет фонарей кареты, и внутри экипажа стало совсем темно. Пол трясся и раскачивался, поднятые занавески дребезжали о стекла. Фонарь внутри был потушен, и, почувствовав в темноте взгляд Мадлен, Алан сжал ее руку, одновременно обдумывая несколько проблем.

Беседа Иды с Мерсье продолжалась, перейдя на интимный шепот.

Ида расспрашивала капитана о прошлой жизни. Держась то скромно, то соблазнительно, она предложила ему глоток коньяку из миниатюрной фляжки в ее сумочке. В подобных разговорах прошла ночь…

Но на следующее утро, когда они проехали полпути, отмеченные в Амьене дорожным указателем с надписью «В Англию», постоянный шум, тряска и неудобства привели их нервы в состояние, при котором могло произойти все, что угодно.

Вечерняя заря сменялась призрачными сумерками. Впереди виднелся лес Арбло. И Алан решился нарушить тягостное молчание.

– Ну, – заговорил он, – если вы предпочитаете…

Мадлен, закутанная в плащ и с платком на голове, видела, как он бледен. Стряхивая пыль с голубого сюртука и желтого жилета, Алан положил на колени плоскую деревянную коробку, оклеенную кожей зелено-золотых императорских цветов, которую держал при себе с момента отъезда из Парижа.

– Право же, – добавил он с иронической усмешкой, – неужели все мы спим и никто из нас не в состоянии продемонстрировать ни капли хорошего настроения?

И тут Ида взорвалась.

– Хорошего настроения?! – завопила она. – Посмотри на мои волосы и на мою одежду! И нет даже воды, чтобы умыться! Знаешь, Ален, иногда возможность, что тебя убьют…

– Фактически, – прервал ее Алан, – именно на тему об убийстве я и желал побеседовать. Хотели бы вы услышать мои идеи относительно капитана Перережь-Горло и того, как он совершил последнее преступление?

Послышался удар кнута форейтора. Мадлен, изучавшая Иду задумчивым взглядом, огляделась вокруг. Алан скорее почувствовал, чем увидел, как напрягся сидящий справа от него капитан Мерсье. Ида де Сент-Эльм даже забыла о неудобствах путешествия.

– Ты это серьезно? – осведомилась она.

– В высшей степени.

– Что касается меня, – весело произнес Мерсье, – то я поверю в это, только когда услышу. Мне кажется, что в Зеркальной комнате вы делали такое же предложение, не так ли?

– Безусловно.

– А когда стражники через переговорную трубку вызвали всех нас вниз, вы спокойно отказались даже слово произнести. Я долго не забуду, какая при этом физиономия была у папаши Фуше! Скажите откровенно, вы не пытались просто довести его до бешенства?

– Если откровенно, то да! Черт возьми, разве я мог противостоять искушению поиздеваться над ним, когда у него уже не осталось времени для репрессий?

– Я снова должен предостеречь вас против подобного поведения, месье Хепберн, – сказал Мерсье, заметив сердитый взгляд Иды. – Вы можете подшутить над нами и даже над самим Жозефом Фуше, но, затевая шутки с императором, вы рискуете жизнью!

– А кто собирается шутить с императором? Я? Если вы утверждаете, что мое дурачество падет на мою же голову, не стану вам противоречить. Но это решение усыплять меня лауданумом меняет все мои планы. Вы все согласны, что жизненно важно остановить капитана Перережь-Горло?

– Естественно, согласны. Ну и что?

– А вот что, – ответил Алан, постучав по коробке. – Убийца совершает преступления только по ночам. Когда весь лагерь охвачен суматохой перед приближающейся кампанией, он может нанести новый удар в любую минуту. Если это произойдет, сейчас же вызовут человека, который должен был предотвратить убийства. Как же вы объясните императору тот факт, что я крепко сплю под действием нар-котика?

Снова послышалось щелканье кнута.

Мерсье был настолько поражен красотой Иды, что, казалось, потерял способность самостоятельно мыслить. Устремив взгляд на ее лицо в поисках вдохновения, он ничего на нем не обнаружил. Алан не спускал с него глаз. Очередной бросок кареты толкнул Мадлен и Иду навстречу друг другу; обменявшись любезными улыбками, они поспешно отшатнулись в разные стороны.

– Это затруднение, – признал Мерсье, – не приходило мне в голову. Но это не мое дело. Я выполняю приказы министра полиции.

– По-вашему, Фуше примет на себя какую-нибудь ответственность за нас четверых, оказавшихся в одной лодке? Зная его прошлое, можете вы на это рассчитывать?

– Но чего же добивается Фуше? – воскликнула Мадлен. – Уверена, что он должен был подумать об этой трудности.

– Конечно, должен, Мадлен. Он думает обо всем. Это просто часть паутины, которую он плетет вокруг меня и тебя. Старый обманщик уверен, что я не смогу найти из нее выход. Можете вы понять, капитан, что едва ли поможете мне в расследовании, если даже до его начала станете пичкать меня наркотиками?

– Мой друг, вы весьма убедительны. Но даже если бы я был склонен поверить в вашу искренность…

– Ради бога, капитан, верьте мне! Я еще никогда не был более искренним в своей жизни!

– И все же, – ответил Мерсье, – я не могу этого сделать. Если хотите, я не стану давать вам снотворное еще одну ночь – по крайней мере, я смогу продержаться на ногах и присматривать за вами. Но я солдат и должен повиноваться приказам.

– Господи! – сказала Ида де Сент-Эльм. – Будь я на вашем месте, я бы просто пошла к императору и рассказала ему всю историю…

– И Алан был бы сразу же расстрелян за шпионаж? – воскликнула Мадлен. – Только попробуйте сделать это, мадам де Сеит-Эльм, и вы столкнетесь с неприятностями!

– Что вы имеете в виду, мадам Хепберн? – осведомилась Ида, задрожав от злобы.

– Прекратите! – прикрикнул Алан.

Последовало молчание. Глубоко вздохнув, Алан откинулся назад.

– Я не ожидал от вас иного ответа, Мерсье, – сказал он. – Поэтому мне придется предпринять окончательное усилие, чтобы убедить вас повиноваться здравому смыслу, а не приказам. Я расскажу вам все, что знаю об этих убийствах, в том числе о трюке, при помощи которого преступник прикончил одну из жертв, не будучи замеченным. Вы говорили, что никогда еще не принимали столь ответственных поручений. Но готовы ли вы к ответственности за знание правды об этих преступлениях?

– Разве только из любопытства, – улыбнулся Мерсье.

Алан кивнул. Открыв коробку, лежащую у него на коленях, он вытащил оттуда какой-то предмет и положил его на крышку.

– Это кинжал, которым было совершено первое убийство. Сапер Робер Дюшен из 3-го инженерного полка заколот им в затылок в юго-западном углу Поля воздушных шаров.

Все почувствовали, что к ним непосредственно приблизились грозные события Булонского лагеря.

Кинжал, тщательно очищенный от пятен крови, поблескивал в последних отсветах заката. Его рукоятка была сделана из полированного черного дерева с простой стальной перекладиной. Клинок, прямой и плоский, примерно шести дюймов в длину и полутора в ширину, суживался только в самом конце и с одной стороны был острым как бритва. Лежа на зелено-золотой крышке коробки, он дрожал при каждом движении кареты.

– Где, черт возьми, вы взяли этот кинжал? – воскликнул Мерсье, выпучив глаза.

– Его дал мне папаша Фуше, – просто ответил Алан.

– Фуше?

– Да. Думаю, вы слышали, что во время первых трех убийств оружие было оставлено рядом с трупом?

– Конечно! Это всем известно.

– Отлично. Как только расследование поручили нашему праотцу лжи, он тут же послал семафором требование прислать ему три кинжала и три записки, оставленные капитаном Перережь-Горло. Давайте посмотрим, что он обнаружил.

Алан передал кинжал Мерсье.

– Взгляните внимательно на клинок, – посоветовал он.

– Но на нем ничего нет! – возразил Мерсье, поднеся кинжал к окну и повертев в разные стороны. – Имя оружейника спилено.

– Совершенно верно. Теперь взгляните на него через сильную лупу, – сказал Алан, вынимая из коробки лупу и протягивая ее капитану, – как Фуше, естественно, сразу же сделал. Отлично! Вы кое-что видите, верно? Имя оружейника спилено, но не настолько, чтобы его нельзя было разобрать при внимательном рассмотрении, и это имя – Эпдргос из Шеффилда. Все три кинжала прибыли из Англии!

– Из Англии? – повторила Ида де Септ-Эльм, ослепительно улыбаясь. – Дело становится все более интересным!

– Наконец, – продолжал Алан, снова вынимая что-то из коробки, – вот одна из записок, оставленных капитаном Перережь-Горло. Не находите ли вы в ней что-либо странное?

Когда Мерсье поднес записку к окну, на ней стали заметны бурые пятна крови.

– Мы много слышали о записках убийцы, – промолвил он, – но…

– Но, – прервал Алан, – никто не видел их, кроме сотрудников военной полиции генерала Савари, которые не блещут интеллектом и хорошо если вообще умеют читать и писать. Не обращайте внимания на почерк – он ничего нам не скажет. Взгляните на подпись.

– Ну и что в ней такого? – спросил Мерсье после долгой паузы. – Послание подписано…

– Да, оно подписано «Капитан Перережь-Горло». Но ведь термин употреблен неправильно – ни одно горло в буквальном смысле перерезано не было. Француз, очевидно, подписался бы как-нибудь по другому. Но в английском языке существует слово «cut-throat»[46], означающее «головорез», «убийца». Для логического мышления Фуше это значило, что какой-то иностранец использовал слово, которое не применяет никто в Великой армии. Следовательно, капитан Перережь-Горло, по-видимому, англичанин, сеющий в лагере ужас по поручению Питта и Каслри.

– И это правда, не так ли? – осведомилась Ида. Алан, казалось, не слышал. Вернув предметы в коробку, он захлопнул ее.

– Вы ни о чем подобном не догадывались? – спросил он. – Фуше напрямик задал мне вопрос, не является ли убийца, безусловно, англичанином. Нет, вас при этом не было. Но ты, Мадлен, слышала от старого негодяя кое-что интересное.

Мадлен показалось, будто в окне, подобно чертику из табакерки, внезапно появилась физиономия министра полиции.

– Да! – с горечью промолвила она. – Он рассказывал мне об убийствах, словно ожидая, что я сразу же во всем разберусь. Естественно! Фуше ведь считал меня британской шпионкой и думал, что, будучи француженкой, я сразу же замечу несуразность в подписи.

– Он говорил, что никто в Великой армии никогда не подписался бы «Капитан Перережь-Горло»?

– Да, говорил и спросил, не наводит ли это меня на какие-нибудь мысли. – Мадлен, вынужденная признать этот факт в присутствии Иды, была готова убить себя за то, что сразу же не нашла объяснения, но в тот вечер она была слишком потрясена и напугана. – Когда я сказала, что капитан Перережь-Горло, должно быть, какой-нибудь высокопоставленный член французского тайного общества, именуемого «Олимпийцы», он подумал, что я все знаю, но нарочно навожу его на ложный след…

– Короче говоря, – прервала Ида де Сент-Эльм, – что вы сладкоречивая и скромная на вид лгунья, каковой вы и являетесь?

Мадлен вскинула голову.

– Осторожней, мадам! – сказала она. – Министр полиции, конечно, внушает мне страх. Но если вы думаете, что я испугаюсь вас и вашей глупой похвальбы…

«Боже мой! – подумал Алан. – Нельзя никоим образом допустить открытого скандала между ними!»

Карета так сильно тряслась и раскачивалась, что казалось, она вот-вот опрокинется.

– Одну минуту! – Мерсье поднял руку. – Сколько времени Фуше знает или думает, что убийца англичанин?

– По крайней мере, с вечера 21-го, когда кинжалы и записки попали к нему в руки. Вчера утром он отправил со своим курьером пространное донесение Савари и императору. Оно, наверное, прибыло в Булонь еще до того, как мы выехали из Парижа.

– Но неужели Савари и император держат все это в секрете? Ведь в наших солдатах известие, что капитан Перережь-Горло не один из их собственных товарищей, а где-то скрывающийся английский шпион, которого они могут найти и разорвать на куски, вновь поднимет дух! Уверен, что император должен немедленно это опубликовать!

– Несомненно, он уже это сделал, – сухо ответил Алан, – что мы очень скоро почувствуем на себе. Вот почему я должен предпринять срочные меры, чтобы опровергнуть это известие.

– Опровергнуть? Вы что, с ума сошли?

– Вовсе нет.

– Тогда зачем это опровергать?

– Потому что я не верю ни единому слову подобной версии, – сказал Алан. – Я, как и Мадлен, считаю, что капитан Перережь-Горло – глава тайного общества «Олимпийцы», чьей эмблемой, между прочим, является окровавленный кинжал. Более того, я убежден, что капитан Перережь-Горло нанял определенное лицо, которое совершает для него убийства. И я готов в любую минуту назвать имя этого наемного головореза.

Охваченные возбуждением при этих словах, Алан и Мерсье привстали с мест. Внезапно они пошатнулись и чуть не упали.

– Эй, вы, там! – послышался снаружи молодой голос. – Стойте!

Лошади заржали, колеса заскрипели, и карета начала резко замедлять ход, накренившись, отчего пассажиры оказались прижатыми друг к другу. Когда голос послышался вновь, экипаж уже остановился.

Глава 9 ТРИ КИНЖАЛА

Ги Мерсье, поддавшись напряженной атмосфере, сразу же схватился за заряженный пистолет, лежавший на подушке справа от него.

Они сразу же ощутили пустоту ночной сельской местности. Мерсье в покрытом пылью зеленом кителе с одним золотым эполетом высунулся из окна. Алан резко повернулся, подняв голову и прислушиваясь.

– В чем дело? – спросил из окна Мерсье. – Что не так?

– Не так, капитан? – откликнулся юношеский голос с более близкого расстояния.

– Да! Почему мы остановились?

Так как экипажем правили двое форейторов, сидящих верхом на передних лошадях, на козлах не было кучера. Глазам путешественников представился первый форейтор, самодовольный низкорослый парень лет шестнадцати, в голубой куртке и белых брюках. С тех пор как они подобрали его на последней почтовой станции, он успел их проинформировать, что его имя Мишель и что когда-нибудь он станет еще более великим командиром кавалеристов, чем сам Мишель Ней[47].

– Что не так, капитан? – усмехнулся Мишель, дерзко отдавая честь. – Нужно зажечь фонари, верно? – Вытащив коробку с трутом, он помахал ею. – Может быть, еще не полностью стемнело, но мы па краю леса Арбло, а там-то уж будет весьма темно.

– И из-за этого вся суета? Не могли бы вы…

В этот момент Алан Хепберн быстро выскользнул из противоположной двери кареты и спрыгнул на землю.

Мерсье тотчас же щелкнул курком пистолета и, повернувшись, прицелился в него.

– Вернитесь немедленно! – скомандовал он.

Алан, не двигаясь с места, стоял у двери, устремив взгляд вперед на дорогу. Он ответил, лишь когда Мерсье повторил приказ.

– Я уже спрашивал у вас, – с раздражением сказал Алан, обернувшись к капитану, – неужели вы думаете, что я буду пытаться бежать? Если бы я хотел причинить вам вред, то ночью мог бы сто раз прикончить вас этим кинжалом. Лучше послушайте!

Он поднял руку, призывая к молчанию. В тишине было слышно, как ветерок шелестит в листве; от земли и деревьев исходил запах сырости.

– За нами следует всадник, – тихо произнесла Мадлен. – Он скачет всю ночь и весь день. Теперь его не слышно, но я в этом уверена.

– Может быть, это и правда, – нетерпеливо откликнулся Алан, – но я думал…

– О чем?

– О том, что кто-то едет впереди нас. На дороге через лес звуки слышны как в тоннеле. По-моему, впереди едет еще одна карета с кавалерийским эскортом. Но кто может в это время ехать в Булонь, да еще с эскортом? – Алан огляделся вокруг. – Где наш специалист в таких делах? Мишель! Эй, Мишель!

– Месье?

– Что это за звуки, Мишель? Еще одна карета с кавалерийским эскортом?

Мишель пытался порисоваться перед женщинами, эффектно вспрыгивая на переднюю ось, чтобы зажечь фитили медных каретных фонарей, и возмущался, что это представление остается незамеченным. Зато он продемонстрировал целый спектакль, давая ответ на вопрос Алана.

– Не так плохо для городского господина, – заметил он, сбегав в лес и как следует прислушавшись. – Это легкий экипаж с небольшим эскортом – четыре –шесть всадников, едущих рысью.

– Как по-вашему, можем мы догнать и перегнать их?

– Когда они скачут всего лишь рысью? Ха!

– Я имею в виду, безо всяких осложнений, чтобы они не перегородили дорогу?

– Ха!

Алан кивнул и бросил монету. Мягкий желтый свет квадратных фонарей на каждой стороне кареты осветил новенький наполеондор, который быстро поймал Мишель. Парализованный подобной щедростью, он сжимал в одной руке монету, а в другой коробку с трутом.

– Месье! – воскликнул он, добавив в качестве выражения признательности замысловатое ругательство. – Не знаю, как вас отблагодарить! Быть может, мне зажечь лампу с рефлектором внутри этой старой салатницы?

– Лампу с рефлектором, – переспросил Алан, вытянув шею и заглядывая внутрь кареты. – Да, пожалуй. Отличная идея, Мишель, зажигайте! Только помните о юбках дам и не наступайте им на ноги… Вот так! Теперь…

– Клянусь тем-то и тем-то святого такого-то! – выругался Мишель, спрыгнув рядом с Аланом в облаке белой пыли. – Я не забуду вам этого, месье, даже когда стану маршалом! Это почти так же здорово, как получить награду императора за капитана Перережь-Горло!

Если прежде Мишелю никак не удавалось привлечь внимание пассажиров, то теперь он сделал это в один миг.

– Награду императора за капитана Перережь-Горло? – повторил Мерсье, внезапно появившись в открытой двери на той же стороне, где стоял Алан. – Это еще что такое?

Мишель уставился па него:

– Как вас понимать, капитан? Вы ведь из армии вторжения, верно? А об этом было объявлено вчера вечером.

– Да, но мы только что из Парижа. Что вы имели в виду под императорской наградой за капитана Перережь-Горло?

Мишель окинул взглядом пассажиров, задержавшись па высунувшейся из окна Мадлен и маячившем за ней смуглом лице Иды де Септ-Эльм. Затем он собрался с силами, намереваясь вовсю использовать представившуюся возможность.

– «По приказу императора, – провозгласил он пронзительным голосом, – любому мужчине или юноше из пяти корпусов армии вторжения – от рядового до капитана, – который доставит живым в военную полицию преступника, известного как капитан Перережь-Горло и, как теперь доказано, являющегося проникшим в лагерь англичанином… У Мишеля не хватило дыхания, и несколько секунд он был вынужден изъясняться жестами, прежде чем перейти к финалу.

– …будет немедленно выплачена сумма в сто наполеондоров и выдано столько вина или коньяка, сколько он сможет выпить за одну ночь. Подписано мною, Савари, командиром бригады и начальником военной полиции». И клянусь вам, дамы, – добавил Мишель, – весь лагерь превратился в сыщиков. Мой кузен, Луи-Сир из конных гренадеров, говорит, что они прочесывают всю территорию вдоль и поперек!

Никто не проронил ни слова.

– Что касается вас, месье, – продолжал признательный Мишель, оглядывая костюм Алана, – то надеюсь, что вас в лагере знают. Не хотел бы я, чтобы в вас хотя бы заподозрили капитана Перережь-Горло.

– Нет, с этим все в порядке, – успокоил его Алан, чувствуя, однако, что на висках у него выступили капли пота. – К счастью, у меня есть удостоверения…

– Но я же говорил вам, месье…

– Послушайте, Мишель! – рявкнул Алан с раздражением, совершенно чуждым его натуре. – Эта другая карета все больше удаляется от нас. Вам ее не догнать вовсе, если вы не поспешите. Подгоните ваших лошадей и обойдите их, но не ввязывайтесь ни с кем в ссору. Быстро отправляйтесь!

Мишель послал Мадлен воздушный поцелуй и вскочил на лошадь. Алан быстро влез в карету, чувствуя на себе любопытный взгляд томных глаз Иды де Сент-Эльм.

Кнут защелкал с бешеной энергией, лошади мчались галопом через лес Арбло. Ида не сводила подозрительного взгляда с Алана, сидевшего с коробкой на коленях.

– Давайте забудем о награде, обещанной императором, – предложил он. – Неизменное правило этого джентльмена – отвлекать в трудную минуту внимание людей и давать им новую тему для разговоров.

– Возможно, – заметила Ида, – этого правила придерживается не только император, а кое-кто еще. Как ты думаешь, Ален?

– Ничье внимание, – сказала Мадлен, – пи в малейшей степени не было отвлечено разговорами о награде. Быть может, ваше, капитан Мерсье?

– Нет.

– Алан утверждал, – быстро продолжала Мадлен, словно пытаясь заставить Иду переключить внимание на что-нибудь другое, – что капитан Перережь-Горло, очевидно, является руководителем революционного тайного общества. Я не понимаю его, но должна понять. Продолжай, Алан!

– Давайте подумаем, – заговорил Алан, переводя взгляд с Иды на Мерсье, – о тайном обществе «Олимпийцы», чьей эмблемой служит окровавленный кинжал. Допустим, их лидер, капитан Перережь-Горло, нанимает кого-то, кто совершает в лагере таинственные убийства с целью распространить панику и вызвать бунт. Но дал бы он хоть раз повод для подозрений, что этот наемный убийца – товарищ по оружию, солдат Великой армии, сидящий с ними за одним столом? Бьюсь об заклад, что не дал бы! Поэтому я и не верю в так называемого англичанина, как не верит, несмотря па все его заявления, и сам папаша Фуше. Стал бы английский агент оставлять па месте преступления три кин-жала, явно сделанные в Англии и с не полностью стертым именем оружейника? Сделал бы подлинный шпион Каслри, который должен говорить по-французски не хуже, чем на родном языке, такую нелепую ошибку, как подпись «Капитан Перережь-Горло»? Все эти факты бросаются в глаза, потому что с самого начала было задумано, чтобы их как можно скорее обнаружили. Капитан Перережь-Горло создал мифическую личность, чтобы в случае необходимости переложить вину на нее. Скажите, Мерсье, разве это звучит не убедительно?

– Убедительно в качестве теории, и притом весьма интересной! Но как доказательство…

– Подлинные доказательства, – откликнулся Алан, – можно обнаружить, рассмотрев последние два убийства. Вы слышали о них?

– Конечно!

– Ночью 16 августа рядовой Феликс Соломон из 7-го полка легкой пехоты был убит неподалеку от дома маршала Сульта. Соломон был заколот в сердце, прямым горизонтальным ударом спереди, оружие забрал с собой убийца.

Вы, наверное, слышали, что четвертая жертва была убита таким же образом?

– Я слышала об этом, – вмешалась Мадлен.

– Отлично! – сказал Алан, открывая коробку и снова вынимая кинжал. – Теперь, Мерсье, предположим, что вы убийца, наносящий удар. Представьте себе, что вы подкрадываетесь к жертве. И покажите, как вы будете держать этот кинжал, чтобы нанести удар в сердце прямо по горизонтали!

Фонарь с рефлектором, висящий на задней стенке, раскачивался и мигал. Внутри плоского маленького фонаря пламя свечи колыхалось против вогнутой, отполированной до блеска оловянной пластинки. Светильник отбрасывал яркие отблески на клинок кинжала и согнутую руку Ги Мерсье.

– Но здесь что-то не так! – воскликнул капитан. – Это невозможно!

– Вот именно, – подтвердил Алан. – Как бы вы ни держали кинжал, невозможно нанести сильный удар, поражающий сердце, абсолютно по прямой. Этого нельзя сделать не только спереди, но и сзади. Представьте себе часового с тяжелым мушкетом на правом плече!

– Однако каким-то образом это было сделано!

– Конечно, было. Теперь взгляните на клинок. Он ничего вам не напоминает?

– В каком смысле?

– Перестаньте рассматривать этот предмет как кинжал. Думайте только о клинке. И, ради бога, не смотрите на меня как на спятившего! Говорю вам, что, как только вы как следует подумаете о последнем убийстве, происшедшем внутри ограды императорского павильона, весь дьявольский трюк станет для вас ясен, как при свете молнии!

Алан чувствовал, что теперь наконец завладел вниманием Иды. Он отчаянно боролся за это, пытаясь отвлечь ее ненависть от Мадлен, а подозрения от себя. При этом он не забывал напрягать слух, стремясь услышать звуки другой кареты, которую они преследовали по отзывавшемуся гулким эхом лесу.

Раздавался громкий стук лошадиных копыт, на крыше тарахтели чемоданы, деревянная шляпная коробка Иды и седло Мерсье.

– Я прошу вас всех, – продолжал Алан, – как должен был бы попросить папаша Фуше, представить себе происшедшее 19 августа, незадолго до полуночи, около павильона императора, стоящего на скале над Ла-Маншем. Сам павильон пуст и темен. Хмурая, ветреная ночь, луна скрыта за тучами, четверо часовых шагают внутри ограды…

– Ты так все описываешь, – заметила Ида, – как будто сам был там.

– Меня там не было, Ида. А вот наемный убийца капитана Перережь-Горло был! Продолжать?

– Да!

– Этим четырем морским пехотинцам пустынно и одиноко. Каждый патрулирует вдоль одной из сторон высокой, почти в человеческий рост, ограды из деревянных бревен. На коротких расстояниях вдоль внутренней стороны ограды висят фонари с рефлекторами, ярко освещающие местность. Их свет и присутствие трех товарищей внушают каждому часовому уверенность.

Однако гренадер Эмиль Жуайе, возможно, особой уверенности не испытывает. Он начинает насвистывать для храбрости, а двое других сразу же смотрят па него, потому что свистеть, стоя на часах, запрещено. Призрак-убийца с кинжалом не может перелезть через ограду, чтобы его не увидели и не застрелили; он не может даже просунуть руку сквозь узкое пространство между бревнами. Так что часовые как будто в полной безопасности!

Подобные детские ночные страхи недостойны солдат Великой армии! И тем не менее гренадер Жуайе, приближаясь к одному из концов своего участка обхода – к северо-восточному углу ограды, – движется навстречу своей смерти! Но он не знает этого, потому что видит каждый освещенный дюйм внутри ограды и считает, что и за ней может видеть на достаточном расстоянии.

Ида не смогла удержаться:

– Только считает? Но, насколько я поняла, в этом нет никакого сомнения! Свидетели поклялись, что они могли видеть и то, что делается снаружи. Они говорили неправду?

– Да, – ответил Алан, – хотя они думали, что говорят правду.

– Почему?

– Потому что все действие фонаря обращено как бы внутрь. Посмотри на тот, который находится сзади тебя. Он не слепит глаза смотрящим па него, а просто обманывает зрение. Фигура, стоящая за оградой и одетая в черное, была бы полностью невидима на фоне ночного неба. Теперь тебе ясно?

– Но убийца, – возразил Мерсье, – все же должен был проникнуть за ограду, чтобы нанести удар жертве!

– Вовсе нет, – ответил Алан. – И теперь мы можем понять наконец, почему рядовой Соломон и гренадер Жу-айе были убиты прямым горизонтальным ударом и почему в каждом случае кинжал был «унесен» с места преступления. Потому что в этих двух убийствах кинжал вообще не был использован!

Наемный убийца нанес имеющимся у него особым оружием один точный и смертельный удар между двумя деревянными бревнами ограды и бросил в то же отверстие листок бумаги на глазах у людей, которые не могли его видеть. Теперь взгляните снова на кинжал; обратите внимание на его плоскость, острую как бритва, одну сторону клинка, почти не сужающегося к концу, и скажите, что все это вам напоминает?

Мерсье привстал и выругался.

– Клинок прямой сабли! – воскликнул он. Алан постучал по крышке коробки.

– Не просто прямой сабли, – сказал он, – а кавалерийской сабли особого образца, которую носит лишь небольшая группа людей в Великой армии. Ну так кто же этот наемный убийца, любящий насилие ради самого насилия? Он человек большой физической силы – ведь, используя кинжал, он идет на риск драки с часовым. Он очень опытен в обращении с саблей. Наконец, он обладает немалой храбростью и притом вызывающим самомнением…

– По-моему, – заметила Ида, – ты описываешь человека, похожего на самого себя.

– Нет, – возразил Алан, – я описываю человека, похожего на лейтенанта Ханса Шнайдера из берсийских гусар. Поверьте, Шнайдер не случайно появился вчера вечером в министерстве полиции. А теперь, с вашего позволения, я представлю вам решающее доказательство. Но сперва скажите, согласны ли вы все со мной, что гренадер Жуайе был убит именно таким способом?

– Друг мой, – ответил Мерсье, разводя руками, – с вами трудно не согласиться. Тот же принцип, что черное не видно на фоне черного, был продемонстрирован на сеансе черной магии в доме Талейрана два года назад. Но…

– Что «но»?

– Вы сказали, что убийца нанес удар саблей через ограду. Допустим! Но ведь сабля сделана из полированной стали! А если бы кто-нибудь из свидетелей заметил блеск клинка? В этом случае капитану Перережь-Горло следовало бы приказать своему наемнику покрасить саблю черной краской!

– Именно это он и сделал! – усмехнулся Алан. – Поэтому мы можем не сомневаться, что убийца – лейтенант Шнайдер.

– Что?!

– По-вашему, – насмешливо осведомился Алан, – секретные агенты лорда Каслри не имеют подробных сведений о Великой армии и ее наиболее выдающихся представителях? Прошлым вечером, в Зеркальной комнате, Ханс Шнайдер блистал всей своей славой. Его мундир сверкал как солнце! Он ударил бедного Шавасса по лицу, как ударил бы любого, кто попался бы ему под руку! Он не боялся ни меня, ни дюжины таких, как я! Однако вы заметили, что, несмотря на это, он не выхватил из ножен саблю, покуда я не довел его до такого состояния, что у него не осталось выбора? Но даже тогда Шнайдер извлек клинок всего на несколько дюймов и был счастлив, когда его прервали и он снова смог вложить его в ножны. Клинок был выкрашен в черный цвет!

Алан Хепберн сделал паузу.

Пот стекал со лба ему в глаза, лица компаньонов расплывались перед ним, все звуки быстрой скачки отдавались грохотом в его ушах.

– Вот мои доказательства, Ида, – сказал он, проглотив комок в горле. – Подумай о характере этого человека, представь себе его лицо, где бы он сейчас ни находился…

Мерсье вскочил, держась за дверь кареты и устремив взгляд на заднюю стенку, где светился фонарь с рефлектором.

– Где бы он сейчас ни находился! – повторила Ида странным голосом.

Очевидно, она и Мерсье подумали об одиноком всаднике, мчащемся в ночи следом за их каретой с прямой саблей на боку и злой усмешкой на лице. Впрочем, в этом напряженном поединке умов было нелегко угадать чьи-либо мысли. Алан обернулся к Мерсье.

– Сабля была покрашена в черный цвет, – продолжал он, – потому что Шнайдер готов к новым убийствам по приказу капитана Перережь-Горло. Теперь вы предупреждены и можете действовать как хотите. Но это одна из причин, по которой я не хочу, чтобы мне на ночь давали лауданум. Если Шнайдеру позволено рыскать, где ему вздумается…

– Хепберн!

– Ну?

Мерсье, держа в левой руке кинжал, словно он обжигал его, а правой вцепившись в дверь, все еще пытался встать на качающийся пол.

– Если в человеческой натуре осталась хоть капля правды, – сказал он, – то не могу поверить, что вы меня обманываете. Следовательно, – облизнув покрытые пылью губы под черными усами, капитан вновь посмотрел на заднюю стенку кареты, – я должен вам кое-что сообщить.

– Нет! – резко вмешалась Ида. – Вы не должны говорить ему! Я запрещаю!

– Но, мадам…

– Он обманывает нас! Я знаю его методы! Лицо Мерсье болезненно исказилось.

– И все же, мадам, – возразил он, – я не верю, что это обман, и убежден, что в глубине души вы тоже в это не верите. Но, если это правда, – он повернулся к Алану, – кто же подлинный капитан Перережь-Горло? Кто нанял Шнайдера? Кто замыслил этот балаган, чтобы развалить армию?

– Не знаю, – с горечью ответил Алан. – И никогда не говорил, что знаю.

– Но, как я понял из нескольких замечаний Фуше…

– Я никогда не заявлял, что мне известна личность самого капитана Перережь-Горло. По имеющимся у меня причинам я решил вести затяжную игру и сказал, что знаю, где искать убийцу, потому что прежде всего его следовало искать среди берсийских гусар. Затем, когда появился Шнайдер…

– У вас были основания подозревать именно его?

– Конечно нет! До тех пор, пока клинок его сабли не вылез из ножен на три дюйма и все сразу же не стало ясным! С этого момента я так упорно смотрел на его саблю, что опасался, как бы этого не заметили.

– Следовательно, настоящий капитан Перережь-Горло…

– Настоящий капитан Перережь-Горло, – прервал Алан, – может оказаться кем угодно: человеком, занимающим высокое официальное положение, или, напротив, незначительным лицом. Он может быть даже женщиной.

– Женщиной?

– Во Франции не раз случалось, что движущей силой тайного общества оказывалась женщина. Но сейчас это не имеет значения. Сейчас мы располагаем – или вы располагаете, если со мной что-нибудь случится – нитью, ведущей к главному преступнику через Шнайдера. Поэтому необходимо пристально наблюдать за гусарским лейтенантом.

– Мадам де Сент-Эльм, – официальным тоном заявил Мерсье, – я намерен сообщить ему…

– Ответьте на один вопрос, любезный Ги! – воскликнула Ида, силуэт ее головы вырисовывался на фоне качающегося фонаря. – Вы повинуетесь данным вам приказам или подчиняетесь приказаниям заключенного, находящегося под вашим присмотром?

– Мадам, такой вопрос незачем задавать!

Все это время Мадлен Хепберн не проронила ни слова. Однако можно было заподозрить, что молодая женщина, наделенная необычайной интуицией, могла догадаться о чем-то, остававшемся непонятным даже для более умного человека, чем Алан. Мадлен сидела неподвижно, с напряженной улыбкой, искоса поглядывая на лицо Иды и на шитый золотом ридикюль в ее руке.

– А будет ли причина задавать такой вопрос, – осведомилась Ида, – когда британский шпион получит возможность свободно бродить по Булонскому лагерю? Почему, например, Ален так интересуется той, другой каретой?

– Какой другой каретой?

– Той самой, – фыркнула Ида, – которую он просил догнать форейтора, дав ему наполеондор! Почему его так беспокоит, что кто-то еще едет в Булонь, если он думает только о капитане Перережь-Горло? Смотрите! – добавила она, вскакивая и бросаясь к окну справа, у которого сидела Мадлен. – Мы догоняем эту карету!

Глава 10 ПОДКОВЫ СТУЧАТ В ЛЕСУ

– Если только в карете не сам император, – взмолился Мерсье, – то умоляю вас о снисхождении, мадам! Неужели эта карета столь важна?

– Ален полагает, что да, – ответила Ида. – И пожалуйста, отложите этот кинжал, пока вы не перерезали им горло мне.

Алан, взяв кинжал у Мерсье, положил его в коробку, захлопнул ее и спрятал под обитое красным бархатом сиденье. Затем он выглянул в окно. Мерсье склонился над его плечом, также пытаясь увидеть таинственную карету.

– Ливрея императорская, не так ли? – заметила Ида и крикнула форейторам: – Осторожнее, слышите?

В лесу Арбло было прохладно, сырой воздух проникал в дилижанс. Впереди быстро ехала закрытая карета, сверкающая зелено-золотыми панелями; кучер в ливрее тех же цветов хлестал бичом двух лошадей. Эскорт состоял из четырех кирасиров императорской тяжелой кавалерии, двое скакали впереди кареты, а двое – сзади.

Кирасиры отличались высоким ростом и пышными усами. С гребней их медных шлемов, изготовленных по римскому образцу, свешивались длинные алые плюмажи. Медные кирасы сверкали в отблесках каретных фонарей. Длинные тяжелые сабли позвякивали о голубые чепраки.

Эти кирасиры считались наиболее грозными представителями кавалерии; молчаливые и угрюмые, они в любой момент были готовы к ссоре под каким угодно предлогом. Все же, когда дилижанс стал нагонять карету, один из них обернулся через плечо и слегка улыбнулся.

Алан, высунувшись из окна и вытянув шею, увидел Мишеля и второго форейтора. Оба юнца, охваченные восторгом или ловко это изображая, вытянулись в стременах, запрокинув голову и отдавая честь.

– Да здравствует император! – завопил Мишель.

– Да здравствует император! – еще громче закричал его товарищ, и их возгласы отозвались гулким эхом в кажущемся призрачным лесу.

Улыбка кирасира под нависающими усами стала еще шире. Снисходительно отдав честь в ответ, он кивнул и махнул рукой в перчатке в сторону проезжающего экипажа.

– Мишель, – сухо заметил Мерсье, – зарабатывает золотой наполеон, отдавая дань восхищения оригиналу… – Внезапно он застыл как вкопанный.

В карете ехал не император, а некто, кому следовало в это время находиться в Париже, если только…

В тот краткий момент, когда лошадиные копыта застучали в унисон и окна обоих экипажей находились на одном уровне, из окна охраняемой кареты выглянуло высохшее лицо с аристократическими чертами, острым носом и хитрой улыбкой между крыльями пепельных волос. Шарль Морис де Талейран-Перигор, министр иностранных дел Французской империи, поднял руку, насмешливо благословляя проносящийся мимо экипаж.

Некоторое время Алан и Мерсье сидели молча. Лицо Алана казалось абсолютно бесстрастным, но Мадлен знала, что сейчас его охватывает еще большее отчаяние, чем прежде.

– Не важно? – восторженно воскликнула Ида, дрожа так сильно, что платок соскользнул с ее темных волос. – О нет!

– Вы говорили, любезный Хепберн, – начал Мерсье, – о капитане Перережь-Горло…

– Прекратите разговоры о капитане Перережь-Горло, вы, оба! – прервала Ида. – Здесь Талейран! Неужели вы не можете догадаться, что это означает?

– Я полагаю, мадам…

– Почему Талейран, калека, ненавидящий путешествия, спешит в этот час к императору? Вы по-прежнему не понимаете, что они планируют именно на эту ночь?

Мерсье, словно отгоняя не интересующую его мысль, сделал еще одно замечание относительно капитана Перережь-Горло, но Ида не дала ему сменить тему:

– Капитан Перережь-Горло проиграл свою игру! Забудьте о Шнайдере! Не имеет значения, даже если он убил пятьдесят человек. Император отдал приказ, и через несколько часов барабаны по всему берегу будут призывать войска к оружию. Это ночь вторжения!

Ночь вторжения… Давно и долго ожидаемая и неумолимо приближающаяся все ближе и ближе…

– А меня там не будет! – вздохнул Мерсье, хлопнув себя по лбу. – Черт возьми, я пропущу момент, когда барки будут отплывать! Ничего не поделаешь! Мой единственный долг – охранять нашего заключенного.

– Тогда советую вам охранять его как следует и дать ему двойную дозу лауданума. Этой ночью он наверняка попытается послать сообщение англичанам!

– Каким образом, мадам, он может послать такое сообщение?

– Не знаю, но он попробует. Рискнет для этой цели каждым штыком на Железном берегу! О, если вы считаете, что использовать лауданум недостойно такого офицера, как вы…

Внимательный наблюдатель подметил бы, что слова Иды казались совершенно не связанными с ее мыслями.

Сбросив пыльник еще до выезда из Парижа, она осталась в красно-черном дорожном платье, непрозрачном, в отличие от ее вечернего туалета, но столь же ярком и экзотичном. Пальцы ее правой руки сжимали левое запястье Мадлен, которая сидела, побледнев и напрягшись, но продолжая улыбаться и не делая попыток освободиться.

– Если вы считаете, что использовать лауданум недостойно офицера, – усмехнулась Ида, как бы давая понять, что это и в самом деле недостойно, – по крайней мере, не говорите ему того, что намеревались сказать минуту назад. С этим телохранителем, следующим за нами (вы меня понимаете, Ги?), он будет таким же беспомощным, как если бы его крепко связали. – Здесь Ида прервала монолог. – Ален! Ты что, уже приступил к своим проклятым трюкам? Что ты там достал?

Алан, пребывая на пределе внутреннего напряжения, сохранял обычную обходительность и дружелюбие. Вынув из внутреннего кармана голубого камзола сложенный продолговатый лист плотной бумаги, он аккуратно разложил его на коленях.

– Это карта Булонского лагеря и его окрестностей, – объяснил он. – Вам незачем удивляться – ее, как и все остальное, дал мне сам папаша Фуше.

– Ги! – взвизгнула Ида. – Заставьте его спрятать назад эту карту!

– Почему я должен ее прятать? – осведомился Алан. – Не отрицаю, что меня, как и вас всех, интересует происходящее этой ночью. Но, как говорит Мерсье, что я могу сделать на столь поздней стадии развития событий?

– Говорю вам!..

– Мерсье, – промолвил Алан, – если наша дорогая Ида настаивает на том, чтобы вы буквально исполняли полученные приказания, она не может заставлять вас отбирать у меня карту. Как бы то ни было, я только попытался определить…

Внезапно, как будто его чуткий слух уловил какой-то шум, Алан высунулся из окна и посмотрел на дорогу за ними. В одну секунду он снова занял свое место, но Мадлен показалось, что его глаза из зеленых стали черными.

– Нет, ничего, – сказал Алан, предупреждая неизбежные вопросы. – Мы должны быть уверенными, что Талей-ран не отстает – он все еще здесь. По-видимому, ничего не произойдет, покуда он не явится к императору?

– Клянусь всеми святыми! – воскликнул Мерсье. – Если бы вчера вечером я догадался о том, что знаю теперь, то скорее умчался бы в Булонь на самом быстром копе, чем принял бы ответственность за вас! Неудивительно, что Фуше хочет заполучить вас к себе на службу! Если вы не собираетесь связаться с англичанами, зачем вам теперь понадобилась эта карта?

– Сейчас объясню. В настоящее время мы едем на север и все еще поднимаемся вверх. Но вскоре мы должны начать спускаться с холма и выехать из леса…

– Ну?

– Выехать из леса, – Алан ткнул пальцем в карту, – в долину Кондетт, находящуюся впереди, слева от нас. Справа через несколько километров чистого поля начнется Булонский лес.

– Да, я это знаю. Ну и что?

– В Булонском лесу находится большое открытое пространство, именуемое Полем воздушных шаров. Эти шары император намерен использовать для вторжения. Разве не очевидно…

Прервав его властным жестом, Мерсье протянул руку.

– Довольно, – заявил он. – Дайте мне эту карту! Алан отложил ее в сторону.

– Но я только пытался…

– Хепберн, не принуждайте меня впадать в мелодраму и снова угрожать вам пистолетом! У меня может не остаться выбора. Дайте мне карту!

– Как хотите, – ответил Алан после напряженной паузы. Аккуратно сложив карту, он передал ее Мерсье. – Быть может, услышав, что я хотел сказать, вы вернете ее мне.

– Очень в этом сомневаюсь. Но что вы хотели сказать?

– Количество этих шаров, – заговорил Алан, – приблизительно определяется от тысячи, что несколько притянуто за уши, до ста, что более вероятно. Каждый шар снабжен корзиной, вмещающей десять человек. При благоприятном ветре – таком, какой дует этой ночью…

– Откуда вы все это знаете?

– Знаю? – сердито переспросил Алан. – Уже три года императорские воздушные шары являются сюжетами гравюр в витринах лондонских магазинов. Все об этом знают! Так вот, когда мы начнем спускаться и выедем из леса…

– Вы не чувствуете движения кареты? – сказала Мадлен, привстав с места. – Мы уже спускаемся вниз.

– Отлично! Значит, мы скоро увидим Булонский лес так же ясно, как и поля на другой стороне. Если шары полностью надуты и мы увидим их над деревьями, значит, император наконец приступил к делу.

– Верно! – пробормотал Мерсье.

– Вот что я имел в виду. Если вы вернете мне карту…

– Ни за что, друг мой! Сидите спокойно – нам не нужны неприятности! Чего я не могу понять, так это преступной небрежности папаши Фуше, всегда такого осторожного, который снабдил вас картой.

– Не можете? – вмешалась Ида. – Зато я могу!

От нее словно исходил жар вдохновения, обжигая всех присутствующих. Острые скулы, длинный рот с пухлыми губами, узкие глаза отражали пылкость ее натуры.

– Я знала с самого начала, – продолжала Ида, – что Фуше ведет какую-то двойную игру! Только это может объяснить все. Фуше никогда не отказывался от своих революционных принципов – он ненавидит императора и в возможном падении империи усматривает преимущества для себя. Вызвав Шнайдера в Париж, Фуше очень встревожился, когда тот собрался вытащить саблю. – Ида конвульсивно сжала колено Мерсье. – Гром и молния, мне все ясно! Министр полиции – капитан Перережь-Горло!

У форейтора Мишеля больше пе было повода использовать свой кнут. Экипаж со звоном и лязгом катился вниз. Второму форейтору в любой момент могло понадобиться ползти на козлы и тормозить. Посмотрев на Алана, Ида застыла как вкопанная, встретив его насмешливый взгляд.

– Что с тобой? – воскликнула она. – Я права, не так ли?

– Нет, – уверенно ответил Алан. – Значит, ты тоже угодила в эту ловушку? . ……

– Что?

– Я и сам чуть было не попал в нее, – продолжал Алан.

– Быть может, Фуше хотел сбить меня с толку, посмеяться над императором и даже оказать ему неповиновение…

– Ну тогда…

– Но Фуше не капитан Перережь-Горло, так как он слишком осторожен, чтобы замыслить измену, пока до него это не сделает кто-нибудь другой. Вспомни историю всей его ренегатской политики, и ты согласишься, что я прав.

– Тогда кто же такой капитан Перережь-Горло?

– Минуту назад, – усмехнулся Алан, – ты говорила, что это не имеет значения. Лично меня это вовсе не касается. Но тебя, как француженку, должно касаться то, что кто-то в Булони, используя грубые, но эффективные методы, будет продолжать приказывать своему наемнику закалывать людей в темноте, а возможно, распорядится убить самого императора в час вторжения. – Прервавшись, Алан внезапно поднял голову. – Спокойней, Мишель! – крикнул он.

– Вы вывалите всех нас в канаву, если будете править лошадьми таким образом!.. Поэтому, думаю, мы можем согласиться, что Шнайдер по-прежнему важен для нас. Мерсье!

– Да?

– Когда мы выедем в долину, то окажемся очень близко от Пон-де-Брика. Где именно находится гостиница, именуемая «Парком тридцати статуй»?

– Очевидно, мы уже недалеко от нее.

– Полагаю, что если это ночь вторжения, то нас запрут внутри. Кто содержит гостиницу?

– Женщина, которую называют Герцогиней.

– Что еще за герцогиня?

– Это просто прозвище. Она весьма колоритная особа. Нет, ни она, пи слуги, ни двое часовых-гвардейцев, которые всегда там дежурят, не станут вас запирать. Но я это сделаю, что бы ни случилось!

– Послушайте, Мерсье…

– Друг мой, умоляю вас не спорить! Вы оставите этот дом, только если я умру!

– Но, приятель, неужели ничто не может побудить вас отказаться от своего решения? Если, например, я обращусь к самому императору?

– В такое время? Невозможно! Если, как вы говорите, сигнал будет дан этой ночью…

Мерсье умолк, затаив дыхание. Все высунулись в правое окно, глядя вперед.

Хотя экипаж все еще громыхал и раскачивался, они, выехав из леса на открытое пространство, замедлили скорость.

Во мраке душной ночи можно было рассмотреть лишь предметы, находящиеся рядом. К северо-востоку, на расстоянии двух миль, можно было различить темную массу Бу-лонского леса.

Алан неверно рассчитал расстояние. Они находились слишком далеко, чтобы в подобной темноте отчетливо разглядеть подробности, которые он надеялся увидеть. Однако в лесу были ясно заметны мерцающие огни, а над деревьями – причудливые очертания ярко раскрашенных предметов. Воздушные шары, сколько бы их ни было, уже надутые до предела, удерживались лишь на туго натянутых канатах.

– Мадам Хепберн! – произнес капитан Мерсье негромко, но столь необычным тоном, что сердце Мадлен дрогнуло. – Пожалуйста, поменяйтесь со мной местами и сядьте рядом с вашим мужем. Умоляю, не спорьте и не медлите! Делайте, как я вас прошу!

Не отводившая взгляда от Алана, Мадлен была потрясена еще сильнее. Алан вовсе не смотрел на воздушные шары!

Высунувшись, он устремил взгляд через плечо в сторону самой Булони. За лесом виднелся свет другого рода – слабый и красноватый, словно от длинного ряда фонарей и факелов, движущихся по дороге к югу.

Алан сжал кулаки:

– Мадам Хепберн!

– Прошу прощения! – машинально прошептала Мадлен, так как Мерсье тоже говорил шепотом. Проскользнув мимо него, она села рядом с Аланом.

Мадлен забыла об усталости и боли в спине и коленях. Теперь Мерсье наблюдал за движущимися огнями, а может быть, он заметил их с самого начала.

Мысли Мадлен завертелись кругом. Вторжение! Грандиозные события, происходящие этой ночью, не сопровождались барабанным боем издалека. Но что означают эти движущиеся огни?

– Думаю, дружище Хепберн, – резко произнес Мерсье, – вы видели достаточно.

Подняв руку к шторе центрального окна над дверью, он потянул ее вниз, затем проделал то же с другими двумя окнами справа, оставив незашторенным только окно рядом с собой.

– Мадам де Сент-Эльм, – сказал капитан, – не будете ли вы так любезны спустить все три шторы на вашей стороне?

– Но мы же здесь задохнемся! – воскликнула Ида, бешено обмахиваясь веером. – В карете совсем нет воздуха!

– Значит, мы задохнемся, – промолвил Мерсье. – Как бы то ни было, до «Парка статуй» уже недалеко. Делайте, как я сказал!

– А что означают движущиеся огни? – осведомилась Ида. – Почему вы оба выглядите так странно?

– Наш друг уже догадался, – ответил Мерсье, – что происходит этой ночью. Нет нужды показывать ему, как именно это происходит. Вы опустите шторы, мадам, или мне самому это сделать?

Ругаясь как конюх, Ида опустила шторы, и они оказались в полной темноте, если не считать желтого пламени фонаря с рефлектором, раскачивающегося на задней стенке.

Никто не произносил ни слова. Мерсье с пистолетом в руке, засунув карту между двумя золотыми пуговицами частично расстегнутого жилета, не отрываясь смотрел на Алана, покуда экипаж катился к месту назначения. Алан взглянул на часы – было без пяти десять.

Без пяти одиннадцать, во время завершающих обед кофе и коньяка, произошло нечто, давшее событиям этой ночи окончательный и опаснейший поворот. А в двадцать минут двенадцатого, в спальне на верхнем этаже дома, именуемого «Парком тридцати статуй», долго сдерживаемый конфликт между Идой и Мадлен наконец разыгрался.

Глава 11 ЕЩЕ ОДНА ОЧАРОВАТЕЛЬНАЯ ОСОБА

Динь! – зазвонили маленькие мраморные часы ровно в одиннадцать. – Дииь! Динь! Динь!

Мадлен, поспешно одеваясь в спальне, едва взглянула на часы, стоящие на белом мраморном камине.

Что бы ни должно было произойти в Булони ночью, этого не могло случиться еще несколько часов. Впрочем, не это беспокоило Мадлен больше всего. Теперь, присоединившись к игре и осмелившись делать ходы на свой страх и риск, она молилась, чтобы они были удачными.

Они должны быть удачными, иначе…

Повсюду по-прежнему царило жуткое, гнетущее молчание. Алан и капитан Мерсье все еще сидели внизу, допивая вино. Помимо самой Герцогини, в доме находились по крайней мере две горничные и двое лакеев, а также, несомненно, повар и кухонная прислуга. И тем не менее, кроме звуков, которые издавала Ида де Септ-Эльм, плещущаяся в маленькой ванной, примыкающей к спальне, и негромкого, но отчетливого тиканья часов, везде было тихо, словно в пустыне.

Динь! Динь! Динь! Динь!..

Ветер шевелил тяжелые темно-синие с золотой каймой занавеси па высоких окнах спальни, походившей на богато инкрустированную шкатулку с драгоценностями, с белой с позолотой мебелью и глянцевыми обоями с вертикальными голубыми и белыми полосами. Над кроватью, в алькове, висел бронзовый барельеф императора, чей пронзительный взгляд ощущался в комнате повсюду.

Незримое присутствие императора почувствовалось, лишь только они прибыли в «Парк статуй». Когда они свернули в ворота, Мерсье разрешил поднять шторы. В Поп-де-Брике на дороге им не встретился никто, если не считать курьера из копной разведки, скачущего во весь опор с донесением. И все же атмосфера была насыщена напряженным ожиданием.

У ворот парка они увидели двух гренадеров императорской гвардии – высоких мужчин в медвежьих шапках, которыми они в особых случаях заменяли обычные медные шлемы, – стоящих у своих будок под горящими фонарями с каждой стороны ворот. Эти часовые были такими же неподвижными, как статуи в парке, если не считать того, что, узнав Мерсье, они отсалютовали проехавшей карете своими мушкетами.

По усыпанной гравием аллее, уставленной по бокам статуями мифологических персонажей, экипаж наконец въехал во двор двухэтажного каменного дома с шиферной крышей и высокими белыми оконными рамами, построенного в виде трех сторон квадрата.

Во дворе плескался фонтан, чьи брызги поблескивали в свете из открытой парадной двери. Поджидающая гостей Герцогиня приветствовала их.

– Виконт де Бержерак? – нараспев произнесла она. – Мадам Ида де Сент-Эльм? Капитан Ги Мерсье? И… – здесь Мадлен вздрогнула, – мадемуазель Мадлен Ленорман?

В Герцогине ощущалось нечто подавляющее. Временами она напоминала Мадлен миссис Сиддонс[48], играющую леди Макбет в лондонском Ковент-Гардене. Но иногда она расцветала добродушием и делилась откровениями весьма интимного рода как с женщинами, так и с мужчинами. Не обращая внимания на пожелания путешественников сперва принять ванну и переодеться, Герцогиня настояла на том, чтобы все сразу же садились обедать.

Мадлен радовалась своим тайным мыслям, не зная, что ее ожидают неприятности.

Поднявшись наверх вместе с Идой, Мадлен побежала вперед и первая воспользовалась ванной из меди и красного дерева, горячая вода в которую поступала из трубы, а не приносилась в ведрах, что она видела впервые в жизни.

Не произнесшая ни слова Ида, чье выражение лица предвещало бурю, вошла в ванную, не сводя с Мадлен оценивающего взгляда. Мадлен ускорила процесс купания, стремясь во что бы то ни стало одеться раньше Иды. Если только ее план удастся!..

Дииь! Динь! Динь! – пробили часы последние удары одиннадцати.

Мадлен, прислушивающаяся к каждому слову и движению Иды в ванной, забыла о спешке. Стоя неподвижно в бело-голубой спальне, она еще не успела надеть ничего, кро-

ме чулок с подвязками и голубых атласных туфель без каблуков, соответствующих требованиям тогдашней моды.

Она должна поторопиться!

Оставшаяся процедура одевания не представляла сложности. Мадлен предстояло только надеть через голову голубое с белой каймой вечернее платье с глубоким вырезом и слегка припудрить лицо, руки и плечи. Но причесывание перед зеркалом отняло куда больше времени. В комнате, как и во всем доме, ощущался уютный запах старых портьер и свежеполировашюй мебели, который вдыхала Мадлен, чей пульс колотился куда быстрее убегающих секунд.

Три негромких стука в дверь, выходящую в коридор, едва не заставили Мадлен выпрыгнуть из платья. Дверь открылась, и вошла Герцогиня, впечатляющая своими мощными габаритами и обилием сомнительных драгоценностей. Платье волочилось за ней следом, как у леди Макбет в сцене сомнамбулизма.

– Если у вас есть все необходимое, дорогая, – заявила она, – то я пожелаю вам доброй ночи и отправлюсь в постель. Боже мой, ну и денек! Если бы сам император вздумал вечером заглянуть в «Парк статуй»…

– Император?! – воскликнула Мадлен, отворачиваясь от зеркала. – Он собирается зайти сюда?

– Только выражаясь фигурально, голубушка, – успокоила ее Герцогиня. – Хотя сегодня он не в павильоне, а в замке Пон-де-Брик, и его присутствие поблизости действует на меня, как гальваническая батарея!

Мадлен с беспокойством поглядела в окно.

– Говорят, – продолжала Герцогиня, – что император целый день ходит по балкону и диктует генералу Дюроку, окруженный толпой маршалов в треуголках! Тут еще сегодняшнее волнение в лагере из-за охоты на капитана Перережь-Горло, а теперь мертвая тишина!.. Я так напугана, что хотела бы вернуться в Марсель.

Глубоко вздохнув и сделав широкий жест рукой, словно отметая тревожные мысли, Герцогиня устремила на Мадлен внимательный взгляд.

– Душечка! – заговорила она несколько другим топом.

– Да, мадам?

– Что касается вашего любовника…

– Моего любовника?!

– Право, дорогая, – усмехнулась Герцогиня. – Совершенно ясно, что вы подружка виконта де Бержерака! А так как у меня доброе сердце, то мне жаль, что я не могу поместить вас в одной комнате. Но мы – слуги императора и должны сохранять достоинство. Хотелось бы мне, чтобы в этом дурно воспитанном мире все думали так же! – И она выплеснула наружу свои огорчения: – Только представьте себе – позавчера сюда приходит повидать меня сам маршал Ней, мой старый друг и добросердечный человек, чьи манеры я, однако, могу только порицать. Что, вы думаете, сделал этот вульгарный субъект? Громко смеясь и хлопая меня по заду, он осведомился: «Ну, мадам Герцогиня, как теперь поживают ваши веселые девочки?»

Лицо Герцогини отразило глубочайшее возмущение. Она торжественно выпрямилась, словно леди Макбет, приказывающая гостям удалиться с пира, после того как ее супруг увидел призрак Банко.

– Ну, как вам это понравится? – воскликнула она.

– Но, мадам…

– «Маршал Ней! – ответила я. – Должна вам сообщить, что я была содержательницей самого респектабельного дома терпимости во всем Марселе, а мои девушки славились повсюду обходительностью и хорошим воспитанием! Так что позвольте заметить, что такие грубые и неприличные вопросы, как ваш, сукин вы сын, недостойны маршала Франции и командира 5-го корпуса Великой армии!» Вот так я ему и выложила, можете не сомневаться! А вы еще спрашиваете, голубушка, заходит ли сюда император и почему необходимо поддерживать здесь достойную обстановку? Кстати, его величество заходил сюда два дня назад по случаю визита в «Парк статуй» американского посланника и его супруги, мистера и миссис Опвель из города Филадельфии, которые… – Заметив реакцию собеседницы, Герцогиня резко умолкла, тряхнув могучим бюстом и звякнув драгоценностями. – В чем дело, душечка? – осведомилась она. – Что-нибудь не так?

Это соответствовало действительности.

В любое другое время Мадлен, не отличавшуюся излишней чопорностью, позабавили бы признания Герцогини. Однако при услышанном ею имени кровь отхлынула от ее сердца, так как она почувствовала приближение новых трудностей.

– Вы сказали – Хоупвелл? – воскликнула Мадлен. – Мистер и миссис Гидеон Хоупвелл? Он раньше служил в американском министерстве в Лондоне?

Герцогиня задумалась.

– Имени я не помню. А что касается Лондона… Мадам Опвель – воспитанная и очаровательная женщина, которая в личной беседе задавала мне много вопросов о моей профессии. А ее муж…

– Довольно полный мужчина средних лет? Гидеон Хоупвелл?

– Выглядит он достойно, как мои клиенты высшего класса в былые дни. Но суров донельзя! Когда император был здесь…

– Но вы сказали, что они уехали? Что их сейчас здесь нет?

– О господи, ну конечно! Они съехали только на одну ночь, чтобы месье Опвель мог осмотреть новые пушки, которые стреляют ядрами на полтора лье, и могут вернуться в любой момент. Вот почему, даже помимо инструкций, полученных от месье Фуше, я не могла позволить вам поселиться в одной комнате с виконтом де Бержераком.

Мадлен неподвижно стояла спиной к зеркалу, прижав ладони к щекам. В те времена, когда двери всех вигских домов Лондона были открыты для Гидеона Хоупвелла и его жены, так как свои желто-голубые цвета виги заимствовали у солдат армии Вашингтона[49]в период революции, Мадлен и Алан встречали Хоупвеллов повсюду.

Если Люси Хоупвелл можно было бы предупредить заранее, то они смогли бы хранить молчание. Но если в деревушке Пон-де-Брик Хоупвеллы неожиданно наткнутся на «виконта де Бержерака» и «мадемуазель Мадлен Ленорман»…

И тогда, вслед за новостями, сообщенными Герцогиней, события начали быстро развиваться.

Сильный порыв ветра взметнул вверх занавеси ла высоких окнах. Отдаленную вспышку света сменил раскат грома. Ветер прошелся по комнате, колыша разбросанную одежду и заставив пламя свечей мерцать даже под стеклянными оболочками.

Ночная гроза? В такой момент?

Мадлен припомнила хмурое вечернее небо. Инстинктивно она бросила взгляд на висящий над кроватью бронзовый барельеф императора.

Но это невозможно! Неужели предсказатели погоды не предупредили императора заранее, что он не должен доверять две тысячи барок бушующим волнам проливов? Или император, приняв твердое решение, не обращал внимания на погоду?

Однако у Мадлен не оставалось времени думать ни об этом, ни о Хоупвеллах, ни вообще о чем бы то ни было, кроме Иды де Сент-Эльм. Приоткрытая дверь в ванную отворилась полностью, и Ида ворвалась в комнату, эмоциональная температура которой тотчас же подскочила до высшей отметки.

Этим вечером на Иде было еще одно тонкое прозрачное платье, на сей раз бледно-желтого цвета, украшенное узким пояском из алых роз. Котурны сменили золотые туфельки. Блестящие черные волосы были собраны в пучок и перевязаны золотой лептой. Нарядная и сверкающая, она, казалось, являла собой триумф женственности.

Едва взглянув на Мадлен, Ида взяла с туалетного столика тяжелое зеркало в золотой оправе. Посмотревшись в него и гримасничая ртом, она удовлетворенно улыбнулась, опустила зеркало и устремила презрительный взгляд на Герцогиню.

– Убирайтесь! – резко сказала она.

– Что такое, душечка?

– Убирайтесь, говорю я вам! – повторила Ида более громким голосом и сдвинув брови. – Надеюсь, вы не туги на ухо?

– Ну-ну, голубушка, незачем так разговаривать! Уверена, что мы можем держаться по-дружески, не так ли? Вот эта молодая леди обходилась со мной очень любезно, и…

Ида еще ниже опустила зеркало и вновь взглянула на Герцогиню.

– С меня достаточно дерзостей от мелюзги, не знающей своего места, – процедила она сквозь зубы. – Убирайтесь вон, грязная старая сводня, и смотрите, чтобы я снова не наткнулась в этом доме на вашу физиономию!

Мадлен затаила дыхание.

Учитывая величавую внешность и прежнюю профессию Герцогини, а также ее рассказ о том, как она поставила на место доблестного маршала Нея, можно было ожидать, что в ответ достойная хозяйка взорвется гневом. И тем не менее перед блеском наряда и самоуверенностью Иды Герцогиня съежилась и отступила. Напоминая падающую башню, она отшатнулась к двери и попыталась неуклюже присесть в реверансе.

– Простите, мадам, – сказала Герцогиня. – Я ничего дурного не хотела.

– Тогда не попадайтесь мне на глаза! – огрызнулась Ида. – Я, как и император, не выношу дерзости. Министр полиции может позволять любому голодранцу разговаривать как тому вздумается, но я не собираюсь делать ничего подобного. А теперь убирайтесь!

– Мадам, я только…

– Вы слышали, что я сказала? – осведомилась Ида, приближаясь к двери с зеркалом в руке. – Еще одно слово, и я добьюсь, чтобы вас уволили!

Две слезы скатились из глаз Герцогини. Попятившись, она снова сделала реверанс, вышла и поспешно закрыла за собой дверь.

Они слышали, как хозяйка шелестит юбками по коридору снаружи. За напыщенной болтовней Герцогини Мадлен ощущала угрозу, подобно той, которая, исходя из Франции, словно ястреб, парила над Европой. Происшедший заурядный инцидент неожиданно пробудил в ней бешеный гнев.

– Какие у вас были основания, – воскликнула она, – говорить с этой женщиной подобным образом?

– Старая шлюха пришлась вам по вкусу, не так ли? – осведомилась Ида.

– А если так? Почему она не может себя вести как хочет? И надо обладать особой наглостью, Ида де Септ-Эльм, чтобы называть какую-либо женщину словом, которое подходит к вам самой!

Ида, уставившаяся па закрытую дверь, резко повернулась, подняв зеркало, как будто собираясь нанести удар.

Раздувая ноздри и выпучив глаза, она устремила на собеседницу грозный взгляд, смело встреченный Мадлен.

– Думаю, мадам Хепберн, – заявила Ида, – мы должны уладить кое-какие дела между собой.

– Я тоже так считаю.

Подбежав к двери, Ида повернула ключ в замочной скважине, вытащила его и загородила собой дверь.

– Запирайте, сколько вашей душе угодно! – усмехнулась Мадлен. – Думаете, это вам поможет?

– Уверена, что поможет, – ответила Ида с угрожающей любезностью. – Скажите, мадам Хепберн, как вы себя чувствуете?

– Очень хорошо! – отозвалась Мадлен. – Лучше, чем когда бы то ни было. А вы?

– Что вы имеете в виду?

– Вам не нужен Алан! – сказала Мадлен. – И никогда не был нужен! Капрал Шавасс был абсолютно прав!

– Капрал Шавасс? Кто это такой?

– Вы отлично знаете, кто он. Я слышала, как он говорил министру полиции чистую правду о вас. Ваше тщеславие было здорово задето, когда Алан сказал, что предпочитает вам меня, и вы поклялись во что бы то ни стало свести со мной счеты. Но вы недооценивали меня, на что я и рассчитывала. Думаете, я не знаю, что вы прошлой ночью украли лауданум из сабельной ташки капитана Мерсье?

Ида, не отходя от двери, не сводила с Мадлен странного взгляда.

– Кто же рассказал вам про лауданум? – осведомилась она.

– Никто. В этом не было нужды. Каждый мог заметить это, когда вы столь откровенно заигрывали с капитаном Мерсье.

– Вы смеете говорить мне…

– Смею, мадам? Я не уступаю вам в сообразительности, как и в других ваших достоинствах! Лаудапум находился в ташке у левого бока Мерсье, когда вы говорили с ним. В экипаже было темно и так сильно трясло, что он не мог заметить, как вы открыли ташку. Украсть всю бутылку вы не осмелились – капитан мог обнаружить пропажу. Но коньяк, который был в маленькой фляжке из вашего ридикюля, вы отдали капитану, поэтому могли перелить нужное вам количество лауданума в пустую фляжку, не так ли?

– А зачем мне это понадобилось, мадемуазель гувернантка?

– Будто вы не знаете! – воскликнула Мадлен.

– Если вы воображаете…

– Ничего я не воображаю! Подлив наркотик после обеда в мой кофе и в кофе капитана Мерсье, вы могли провести наедине с Аланом хоть целую ночь и отомстить мне унижением!

Покраснев от гнева, Мадлен шагнула вперед.

– О, вы никогда бы не рискнули позволить Алану выбраться из этого дома! – продолжала она. – Вы для этого чересчур фанатично преданы императору и так же, как и он, обожаете войну. Вы не рискнули бы, усыпив капитана Мерсье, дать Алану возможность выйти и разузнать планы вторжения! Но вы знали, что такой опасности нет! За нами ведь всю дорогу от Парижа следует другой офицер, не так ли? И он сделает все, от него зависящее, чтобы убить Алана и разбудить весь лагерь, если Алан попытается выйти из дома? Ну что, я права?

Ида расхохоталась, запрокинув голову.

– Конечно, вы правы! – с торжеством воскликнула она. – И завтра вы поймете, мадемуазель гувернантка, как легко заставить любого мужчину забыть вас! Терпеливо слушая ваш бред, я ожидала первых симптомов. Чувствуете головокружение и слабость в ногах? Вы ведь выпили кофе!

– Нет, – покачала головой Мадлен. – Вы сами его выпили, и, надеюсь, вам понравился привкус лауданума и остатков коньяка. Ну, чувствуете головокружение?

Ида резко выпрямилась. Тыльная сторона зеркала с шумом ударилась о дверную панель.

– Что за нелепая ложь!

– Говорю вам, вы выпили его сами, – повторила Мадлен, топнув ногой, – потому что я поменяла чашки, пока вы были так поглощены Аланом. Вы сами чувствуете, что это правда. Вам казалось, что у вас кружится голова от горячей ванны, но теперь вы знаете, что это не так. Верно?

Ида прыгнула вперед, размахивая тяжелым зеркалом, но не смогла удержать равновесие из-за головокружения. Охваченная паникой и дрожа всем телом, она облокотилась о дверь, разведя руки, словно распятая.

Зеркало и ключ выпали у нее из рук. В этот момент за качающимися занавесами вновь сверкнула молния, пламя свечей заколыхалось в стеклянных плафонах, а в отдалении послышался удар грома, свидетельствуя о приближающейся буре.

Глава 12 ГРОМ НАД ЕВРОПОЙ

Гроза подкрадывалась легкими движениями, какие делает человек во время неспокойного сна. В воздухе чувствовался запах дождя, хотя на землю еще не падало пи капли. Отдаленное ворчанье грома, услышанное Мадлен в спальне, донеслось и до все еще сидящего за обеденным столом Алана.

В просторной столовой, расположенной спереди северного крыла дома, происходила таинственная сцена, совершенно непонятная Алану.

Массивная мебель из полированного черного дерева, инкрустированного желтоватым металлом, казалась особенно мрачной на фоне темно-красного ковра и алых с золотом оконных занавесов. Капитан Ги Мерсье сидел неподвижно, уронив лицо на стол, словно мертвецки пьяный. Правая рука лежала около опрокинутой рюмки с коньяком, а правая щека покоилась на раздавленной грозди винограда. Двадцать секунд назад его сабля с шумом упала на пол, где и осталась лежать.

На другом конце стола Алан приподнялся, держа в руке рюмку и недоверчиво глядя на компаньона.

– Мерсье! – громко окликнул он через несколько секунд, поставив рюмку на стол. – Какого черта? Что с вами? Мерсье!

Алан бросил взгляд на графин, на котором колебались отблески пламени свечей. Конечно, они изрядно выпили, но все же не столько, чтобы дойти до подобного состояния, даже учитывая то, что Мерсье провел ночь без сна после изнурительной скачки в пятьдесят лье на почтовых лошадях.

– Нет! – воскликнул он вслух. – Если бы я не был уверен, что это невозможно, то подумал бы…

Алан быстро подошел к другому концу стола и приподнял левое веко спящего. Несмотря на закатившееся глазное яблоко, он смог различить, что зрачок уменьшился до размеров булавочной головки.

– Так вот оно что! – промолвил Алан по-английски.

Наклонившись, он отодвинул защелку кожаной сабельной ташки Мерсье, вытащил флакон с темно-коричневой жидкостью и поднес его к свету. Из бутылки исчезло достаточное количество лауданума, чтобы крепко усыпить, а используя наркотик должным образом, даже отравить кого угодно.

Портьеры были задвинуты не полностью, и вспышка молнии озарила столовую мертвенно-бледным светом; рокот грома, на сей раз более близкий, вибрировал в золотом обеденном сервизе и раме портрета, висящего над буфетом. Алан поспешно засунул флакон в ташку, вытащил оттуда карту, которую отобрал у него Мерсье, сунул ее в карман и выпрямился, прислушиваясь.

Во всем доме не было слышно ни звука.

Герцогиня уже некоторое время назад заявила, что уходит спать и что слуги уже в постели, за исключением лакея по имени Виктор, весьма разговорчивого за обедом, который в любое время снабдит господ всем необходимым.

– Ах, месье виконт, – припомнил Алан голос Виктора, прислуживавшего за столом. – Наконец-то власти решили всерьез покончить с капитаном Перережь-Горло. Надеюсь, что потом они займутся этим английским кораблем! Еще бургундского, виконт?

– Немного, пожалуйста.

– Английский фрегат доводит наших храбрых солдат до исступления, проплывая каждый день утром или вечером перед носом нашей береговой артиллерии и не делая ни одного выстрела. Если месье Декр[50]не может вывести в море флот, то у нас, по крайней мере, достаточно императорских канонерок! В зависимости от этого, месье виконт…

Алан отогнал от себя воспоминания. Надо торопиться!

Пошарив под столом, где Мерсье тактично спрятал пистолет, постоянно находящийся рядом с ним, Алан обезвредил его, вытряхнул порох и положил на место.

Затем он проворно отстегнул сабельный пояс капитана, но, прежде чем надеть его на себя, подошел к одному из окон и распахнул створки.

Ветер прошелестел мимо него, неся с собой из парка опавшие листья и волшебные ароматы ночной французской деревни. Впереди, по диагонали, фонтан во дворе был кем-то заботливо отключен, но за двумя рядами статуй мифологических героев, ведущими к парадному въезду, тусклые фонари по-прежнему горели над двумя будками часовых. Двое гвардейцев расхаживали вдоль ворот, встречаясь и расходясь, словно два маятника, не проявляя интереса к происходящему в доме.

Алан едва мог поверить постигшей его удаче. Кто бы ни усыпил Мерсье, он, намеренно или нет, помог «виконту де Бержераку» больше, чем все секретные агенты Британии, вместе взятые!

Отойдя от окна, он собирался надеть пояс с саблей, но внезапно остановился. Нет! Если любознательный Виктор где-то поблизости…

Алан повернулся к буфету, машинально подняв взгляд на висевший над ним портрет.

Разумеется, это был портрет императора. В «Парке статуй», как и в любом месте, находящемся в пределах досягаемости маленькой самодержавной руки, трудно было рассчитывать наткнуться на какой-нибудь другой портрет. Алан Хепберн, таящий под внешней энергичностью и манерами светского льва необычайную душевную скромность, знал, что каждый миг его бесполезной жизни был устремлен к этой ночи 23 августа 1805 года. Все мысли и чувства, пробудившиеся в нем при виде портрета, могли выразиться в одном бешеном и молчаливом крике, идущем из сердца: «Бони должен быть остановлен!»

Удар грома, заставивший вздрогнуть портретную раму, прокатился по небу гулким раскатом. Предшествующая вспышка молнии и усилившаяся яркость свечного пламени сделали отчетливым каждый штрих портрета над золотой посудой, стоящей на буфете.

Император был изображен на своем белом копе Маренго, встающем на дыбы, в то время как всадник, приподнявшись в стременах и сверкая глазами, драматическим жестом указывал пальцем на молнию на небесах.

И все же Бони необходимо остановить!

Нет, с горечью поправил себя Алан, рассчитывать на это было бы глупо. Несомненно, величайшие победы Бони были еще впереди, звезда его все еще поднималась и, возможно, никогда не закатится. Но Алан, помня о линии огней, ползущей через Булопский лес по дороге в Сент-Омер или в Лилль, должен был поставить все на свою уверенность.

Бони никак не мог вторгнуться в Англию теперь, и, более того, на сей раз он должен был понять, что это вообще невозможно.

Алан простоял, глядя на портрет, всего несколько секунд, покуда раскаты грома затихли вдали. Но за эти секунды он успел обдумать то, о чем ранее даже не решался помыслить, в том числе подлинные причины его теперешнего пребывания в Булони. И все его размышления сводились к изображению Бонн на белом коне.

«За тебя! – подумал Алан, поднимая воображаемый бокал. – За будущее! И за то, что я смогу узнать, если мне повезет, в Булонском лесу!»

Император ошибся лишь в одном: пренебрежительно относясь к военно-морской тактике, он считал ее простейшим делом. Уже долгое время он искренне верил, что проклятые англичане, чья сила, по его мнению, состояла в пятисотлетнем изучении приемов морского боя, попались в ловушку, разбросав корабли по всему свету и оставив свои острова беззащитными. 8 августа, ободренный победой адмирала Вильнева над Колдером, торжествующий император приказал Вильневу плыть на север, присоединиться к адмиралам Гантему и Аллеману и прикрывать проливы во время переезда через них Великой армии.

Однако практичный Вильнев, находящийся в бухте Виго вместе с испанским адмиралам Гравиной[51]и их большим, но пребывающим в весьма плачевном состоянии флотом, знал лучше императора, что он может и чего не может делать. «Наше положение ужасно», – писал он. Повинуясь приказу, Вильнев отплыл к северу и быстро узнал, что его ожидает.

Прямо на его пути группировался весь британский флот проливов: двадцать семь кораблей, в том числе десять трехпалубных, к которым присоединился Нельсон еще с двенадцатью кораблями. Вильнев каждую минуту опасался увидеть грозный крест Святого Георгия.

Изменив курс, Вильнев нашел убежище в порту Ферроль; его депеша информировала императора, что он сможет прибыть в Булонь 14 августа.

Большинство таких депеш перехватывалось, прежде чем следовать далее британской агентурной сетью во Франции.

Император, притворяясь, что все еще верит в успех, заявлял в своих депешах, что враг в смятении, что в Ла-Манше у него всего три корабля, пригодные к действию. Но его проницательность должна была подсказать ему, что британские агенты преуспели достаточно и что, если Вильнев снова выйдет в море, ему придется отступать еще дальше, дабы избежать встречи с Нельсоном. Грандиозный план вторжения был разрушен.

Но это явилось препятствием только для морских операций императора. Он не стал праздно ожидать событий в Булони, размышляя о происшедшем. За его спиной щелкали семафоры, сообщая о новой вспышке военных действий, готовящейся в Европе.

Для Алана и его коллег в Париже эти свежие новости десять дней спустя явились такой же неожиданностью, как и для Уильяма Питта, склонившегося над картами в Уайтхолле. До сих пор австрийский император и русский царь, трепеща перед императором Франции, опасались выступать против него. Однако они внезапно изменили свое мнение. Австрия и Россия заключили секретный договор, обязывающий их нанести удар по Франции.

К несчастью, эти новости не могли остаться неизвестными Бонн. Узнав о них, он никак не мог начать вторжение в Британию, как бы ему этого ни хотелось. Очевидно, император вознамерился бы перехитрить австрийских и русских командиров, развернув свою мощную армию и зайдя в тыл австрийцам, ударить по Вене, а затем, вторгнувшись между двумя армиями, разгромить второго врага.

Вероятно, император решил действовать именно таким образом. Но оставалась слабая возможность, что он все же не оставил мыслей о вторжении в Англию, и этой возможностью не следовало пренебрегать.

Стоя перед буфетом с золотой посудой и слыша затихающее за долиной эхо удара грома, Алан мысленно обратился к портрету с необычной для него горячностью: «О отец своего народа, вот что привело меня сюда! Мне нужно проникнуть в Булонский лагерь, узнать твои подлинные планы, убедиться, что все то, в чем я почти уверен, правда, и завтра отправить новости из лагеря в Лондон, хотя говорят, что это сделать невозможно!»

Внезапно Алан с удивлением почувствовал, что говорит вслух.

– Черт возьми! – пробормотал он. – Если бы удалось вовремя предупредить проклятых австрийских лежебок, что Бони лично выступает против них контрмаршем! Если бы я мог точно в этом удостовериться, благополучно послать сообщение и выбраться из этой переделки вместе с Мадлен, чтобы зажить новой жизнью…

Но всему этому препятствовало многое.

Алан знал, что идет на верную гибель, и должен был честно смотреть в лицо этому факту. Его шансы выбраться отсюда живым были столь же ничтожны, как шансы Бонн обедать на следующей неделе в Букингемском дворце[52]. Жозеф Фуше с самого начала повел против него практически беспроигрышную партию. Сейчас Алан был загнан в угол, и любой его ход будет встречен более ловким ходом коварного министра полиции.

В Париже, намеренно дав себя арестовать по весьма веской причине, Алан знал, что сможет взглянуть в лицо смерти, что смелость не покинет его под огнем. Но это было до того, как он узнал правду о Мадлен…

Он все еще верил, что может спасти ее. Неужели ему предстоит потерять ее теперь, когда стало ясно, что все его давние подозрения и ревность – чепуха и самообман?

Снова загрохотал гром, отзываясь эхом в трубах «Парка статуй» и заставив дрожать золотую и стеклянную посуду на обеденном столе. Услышав сзади звук падения тяжелого предмета, Алан повернулся.

Обмякшая фигура капитана Ги Мерсье, проявившего себя его другом в трудную минуту, соскользнула с кресла и распростерлась на красном ковре около стола. Алан невольно бросил взгляд на массивные двойные двери столовой.

Мадлен, словно вызванная его мыслями, только что закрыла за собой одну из этих дверей. С усилием сбросив охватывающее его отчаяние, Алан молча уставился на нее.

– Что с тобой? – спросила она по-английски.

– Я думал, Мадлен, что это чертовски забавно.

– Что забавно? О чем ты думал?

– О карте Европы, – ответил он, – и всех королевствах на ней. Подсчитывал количество людей, оружия и крови, которая прольется ради ничего. Но главным образом я думал о том, что люблю тебя.

– Тогда не переставай об этом думать! – сказала Мадлен. – Никогда-никогда! – И она бросилась к нему.

То, что они говорили и делали в течение нескольких минут страстной нежности, не имело никакого отношения к солдатам, оружию и карте Европы. Они обращались друг к другу по-английски, вероятно неосторожно, но говорили они мало, а за это время небеса разверзлись, и вокруг дома зашумел ливень.

Хотя их слова едва ли представили бы интерес для того, кто был изображен на портрете над буфетом, они были очень важны для них самих. Лишь некоторое время спустя Алан, вспомнив об убегающих минутах и о своей предстоящей миссии в Булонском лесу, начал бормотать об этом Мадлен, которая в свою очередь стала бессвязно говорить что-то об Иде.

– Послушай, дорогая! – сказал Алан. – Здесь что-то… – Он снова пытался подумать, но безуспешно. – Я не могу понять, что здесь происходит и почему Мерсье выпил собственный лауданум…

– Я могу тебе это объяснить, – ответила Мадлен.

Не без гордости она поведала свою историю. Алан был потрясен:

– Значит, оба наших стража крепко спят?!

– Вот именно! Но ты еще не все знаешь.

– Что же, в конце концов, произошло с Идой?

– Она уронила ключ на пол, – ответила покрасневшая от волнения Мадлен, – и попыталась найти его, но не смогла разглядеть медный ключ на сине-золотом ковре. Наконец Ида попробовала дернуть шнур звонка в алькове, но свалилась рядом с кроватью.

– И что случилось потом?

– Мне удалось поднять ее и положить на кровать, как будто просто спящую. Потом я заперла дверь снаружи вот этим ключом! – Мадлен протянула вперед ладонь, на которой лежал ключ. – Перед тем как лишиться сознания, – продолжала она, – Ида сказала…

– Что именно?

Помедлив, Мадлен заговорила быстро и взволнованно:

– Она сказала мне: «Вы проклятая предательница и шпионка! Я расскажу о вас самому императору!» Я никогда не думала об этом, Алан, но она права, хотя это меня не заботит ни в малейшей степени… Алан!

– Что?

– Я хотела попросить тебя кое о чем еще в Зеркальной комнате, но не смогла… Зато могу теперь! Если бы ты позволил мне помочь тебе в твоей задаче…

– Ни за что!

– Почему, дорогой? Почему я не могу помочь тебе?

– Потому что ты сама не знаешь, какая это грязная игра, и я не хочу, чтобы ты была в ней замешана!

– Но я и так замешана в ней, хочешь ты этого или нет! Почему ты хоть иногда не можешь дать мне почувствовать себя частью тебя и твоей жизни? Раньше я сама об этом никогда не думала…

За окнами шумел ливень, сквозняк, проникавший сквозь красные оконные занавесы столовой, колебал пламя свечей над разбросанными остатками обеда. Несколько секунд Алан был не в состоянии ответить. Никогда еще он так не гордился своей женой и не испытывал такого счастья, как сейчас, когда в течение ближайших суток он мог расстаться с ней навсегда.

– Мадлен, – начал Алан, – если ты действительно имеешь в виду то, что ты сказала…

– Ты сам знаешь, что это так!

– Тогда храни как следует этот ключ. – Его голос стал резким и напряженным. – Не теряй головы и не задавай вопросов, а запоминай все, что я скажу тебе. Мы не знаем, какую дозу лауданума приняла Ида. Но если она заставит ее проспать до завтрашнего утра, то к этому времени моя миссия может быть выполнена.

– Твоя миссия?

– Да! Все, что я намерен сделать, было заранее спланировано моим руководством в Лондоне. Каждый вечер – не спрашивай меня как или зачем – к берегу будет причаливать лодка из Англии через час после захода солнца, неподалеку от деревушки Коидетт, в песчаных дюнах, как раз около трактира «Спящая кошка». Ты сможешь легко добраться туда пешком.

Мадлен попыталась заговорить, но Алан прервал ее:

– Повторяй за мной, дорогая! Деревушка Кондетт! Трактир «Спящая кошка»! Через час после захода солнца!

Мадлен повторила, не сводя глаз с лица мужа.

– Отлично! Трактир содержат контрабандисты, – продолжал Алан, – которых война интересует лишь с точки зрения собственных прибылей. В случае удачи мы с тобой завтра вечером можем отплыть на этой лодке. Но если что-нибудь случится и я не смогу быть там… – Алан прервал фразу, увидев страх в глазах Мадлен. – Я просто имел в виду, – поправился он, – что, возможно, буду вынужден задержаться. В этом случае лодка приедет за мной следующим вечером. Но что бы ни произошло, ты должна обещать мне находиться в лодке, когда она отплывет завтра… Не спорь, Мадлен! Обещаешь?

– Я…

– Ты намерена помогать мне или мешать? Если хочешь помочь, то вот тебе удобная возможность! Так ты обещаешь или нет?

– Я… Хорошо, обещаю!

– Вот и отлично! У меня нет времени для дальнейших объяснений, так как я в течение этой ночи должен ненадолго покинуть «Парк статуй».

– Знаю! – воскликнула Мадлен. – Но именно этого ты не должен делать! Тебе нельзя оставлять дом, иначе ты попадешь в беду! Я знаю, ты хочешь узнать планы вторжения…

– Будь я проклят! Ты можешь замолчать и слушать меня? Видя, что Алан смертельно побледнел, Мадлен отшатнулась от него.

– Один шанс из тысячи, что вторжение в Англию вообще произойдет! Ш-ш! Спокойней! Я должен доказать это самому себе, и это все, что хочет знать Уайтхолл. Помнишь, мы видели вереницу огней, движущихся по дороге через Булоиский лес. В каком направлении они двигались – к северу или к югу?

– К югу, конечно! Ну и что?

– А то, что они удалялись от лагеря. Бонн без своих обычных военных маршей тайно удаляет из лагеря значительную часть войск и снаряжения. Мерсье понял это и был так изумлен, что попытался навести меня на ложный след предположением, что это входит в операцию вторжения в Англию. Конечно, это не так. Огни двигались слишком быстро для пехоты, но слишком медленно для кавалерии. Что же они означали?

– Дорогой, я не могу решать военные проблемы! Скажи мне сам, что они означали.

– Пушки, – ответил Алан. – Только артиллерия нуждается в огнях на всем протяжении колонны, любая неприятность в которой может заблокировать дорогу.

Алан смотрел на сабельные ножны, которые держал в руке, как будто никогда раньше их не видел. Закусив нижнюю губу, он подошел к столу и снова вернулся на прежнее место.

– Если Бонн убирает из лагеря артиллерию задолго до основной группы войск – черт возьми, он ведь не мог успеть даже завершить план кампании, потому и диктовал сегодня весь день на балконе замка! – значит, передвижение пушек не ложный маневр, а подготовка атаки!

– А все остальное?

– Остальное, – сказал Алан, – призвано убедить мир, что Бони все еще намерен вторгнуться в Англию. Клянусь богом, когда я всю дорогу из Парижа слышал, как седло Мерсье грохочет на крыше кареты, я и не думал, что это мне так поможет!

– Седло Мерсье?

– Да! Император приказал офицерам держать наготове лошадей в конюшнях, на случай если они ему понадобятся. Колонна войск, из чего бы она ни состояла, уже давно прошла. Но один взгляд на дорогу, изрезанную колеями от тяжелых и легких орудий, докажет мне, что я прав!

Он умолк, увидев выражение лица Мадлен.

– И эту информацию, – спросила она, – ты должен спешно отправить в Лондон?

– Да!

– Алан, не лги мне!

– Честное слово, следы пушек докажут…

– Я имею в виду не пушки, а лодку, которая должна прибыть сюда завтра вечером. Ты говоришь, что можешь «задержаться» и не поспеть к отплытию этой лодки. Но если эта информация так важна, не должен ли ты успеть на лодку любой ценой, чтобы сообщить новости?

– Я могу сообщить эти новости тебе, а ты…

– Допустим. Но ты имел в виду не это, говоря мне о лодке. Алан, скажи мне правду!

И Алану пришлось подчиниться.

– Должен предупредить тебя, дорогая, что лодка может вовсе не добраться сюда. В Уайтхолле на этот счет выражали сомнение, говоря, что вся береговая линия патрулируется канонерками Бони. Поэтому нам нужно придумать средство отправить сообщение, даже если я вообще не смогу покинуть Францию…

Он снова умолк, сожалея, что сболтнул слишком многое, о чем ему сказали глаза жены.

– Следовательно, ты намерен отправить сообщение из лагеря! – заявила Мадлен с пугающим спокойствием. – Сделать то, что, по словам капитана Мерсье, невозможно сделать! Каким же образом?

– Дорогая, сейчас нет времени…

– Ты знаешь, что я спрашиваю не из любопытства, а потому, что смогу смотреть в лицо чему угодно, если буду знать, как сильно ты рискуешь. Скажи мне, Алан!

– Ну, как хочешь! Это не так сложно, – ответил он, чувствуя, как внутри нарастает ощущение страха, – но я должен не потерять голову в критический момент, иначе подведу всех, кто па меня полагается. Видишь ли, способ заключается в том…

Никто из них не слышал, как со стороны дальнего конца стола открылись и вновь закрылись двойные двери столовой. Но через несколько секунд Алан заметил краем глаза, что любознательный лакей Виктор стоит и смотрит на них. В своей зелено-золотой ливрее он выглядел весьма внушительно, если не считать хитрого взгляда темных глаз по обеим сторонам большого носа, походившего на нос Казановы[53], и пятен белой пудры, попавшей с волос на воротник.

Отвесив преувеличенно вежливый поклон, Виктор заговорил легко и бегло:

– Быть может, милорд виконт чего-нибудь желает?

На сей раз, словно издеваясь, он говорил по-английски.

Глава 13 ПОЛНОЧЬ В «ПАРКЕ СТАТУЙ»

В этот момент Алан ощутил, что мужество покидает его. При виде слуги, который, возможно, ничего не заподозрил, он мог сорваться и провалить все дело, если бы взгляд Мадлен не придал ему смелости.

Ибо Мадлен, гордая и счастливая новой ролью помощницы, даже не изменилась в лице. Боже, помоги ей, с болью подумал Алан, если она воображает, что сможет наслаждаться этой игрой очень долго. И все же он осознал впоследствии, какой великолепной актрисой могла становиться эта малышка, когда она чувствовала, что для этого есть причины! Если бы они больше времени проводили вместе, как им и следовало, то могли составить команду, которая противостояла бы на равных самому Жозефу Фуше!

Приподняв подбородок и слегка улыбаясь, Мадлен не сделала ошибки, перейдя на французский, а продолжала говорить по-английски, как будто это было вполне естественно.

– Действительно, милорд виконт звонил, – сказала она, слегка поежившись. – Боюсь, что бедный капитан Мерсье мертвецки пьян!

– Ах, мисс Ленорман! – воскликнул экспансивный Виктор. – Это иногда случается со всеми мужчинами, особенно с господами, которые приезжают в «Парк статуй». Быть может, вы хотели, чтобы я отнес доблестного капитана в постель?

– Да, Виктор, если это не слишком вас обеспокоит.

– Напротив, это будет для меня большой честью, мисс Ленорман!

– Вы очень хорошо говорите по-английски, Виктор.

– Я бы сделал, если мне будет дозволено, тот же комплимент мисс Ленорман по поводу ее достижений в этой области.

– Ну и что же? – с царственным высокомерием осведомилась Мадлен. – Виконт де Бержерак и я усердно практиковались в ожидании встречи с мистером и миссис Хоуп-велл.

Алан, заметив многозначительную улыбку Мадлен, не имел возможности подумать, что означает ее упоминание о Хоупвеллах.

Ему становилось ясно, что Виктор играет роль. Глаза лакея бегали по комнате, стараясь не упустить ничего, массивная фигура в ливрее была напряжена, как у пантеры, когда он скользнул вокруг стола к лежащему без чувств Мерсье. Если Виктор и не слышал всего из-за шума бури, то он, по крайней мере, слышал достаточно, чтобы…

– Не думаю, виконт, – обратилась к Алану Мадлен, – чтобы вы когда-нибудь встречали мистера и миссис Хоуп-велл из Филадельфии. Они раньше состояли в штате американского министерства в Лондоне. Они были в «Парке статуй» два дня и, возможно, вернутся этой ночью.

Алан, испытывая чисто физическое ощущение приближающейся опасности, знал, что больше не может позволить себе задерживаться. Он должен спешить в Булоиский лес, ориентируясь в темноте по огням на Поле воздушных шаров. Если со стороны Виктора возникнут препятствия… Виктор, скользнув за стол, словно танцор, опустился на колени рядом с неподвижной фигурой Мерсье.

– Если мисс Ленорман и виконт де Бержерак позволят мне, – начал он, – я…

Сквозь шум дождя послышался очередной удар грома, после чего вся сцена внезапно изменилась. Правая рука Виктора нащупала на красном ковре под столом пистолет Мерсье. Вскочив на ноги, лакей прицелился в Алана.

– Стойте на месте, мистер Хепберн! – предупредил он, продолжая говорить по-английски. – Министр полиции принял все меры предосторожности в этом доме!

Покуда Виктор произносил эти слова, Алан со свистом выхватил из ножен кривую саблю.

Сталь ярко блеснула на одном уровне с пистолетным дулом, острие сабли было устремлено прямо на него, подобно другому пистолету. Проворный Виктор, не опуская пистолет, сразу же бросился бежать вокруг стола, так что медные пряжки засверкали на его длинных ногах.

Алан последовал за ним.

– Стойте, мистер Хепберн! – повторил Виктор, стараясь нащупать левой рукой тяжелый шнур звонка у двойных дверей. – Я представляю в этом доме министра полиции. Хотите, чтобы я доказал это? В понедельник в десять часов вечера в «Парк статуй» на пути в замок Пон-де-Брик заезжал специальный конный курьер от самого Фуше. Спросите кого угодно! Он вез донесение императору и генералу Савари, где сообщалось, что капитан Перережь-Горло – какой-то неизвестный англичанин. Иными словами, вы, мистер Хепберн, и есть капитан Перережь-Горло!

Алан, не говоря ни слова, продолжал преследовать его с саблей в руке.

Голос Виктора стал еще более высоким и пронзительным:

– В сообщении не называлось имя, так как же, по-вашему, я мог узнать, что вы – капитан Перережь-Горло?

Стойте, мистер Хепберн! Мне приказано не убивать вас, но вы вынудите меня выстрелить и ранить вас…

– Стреляйте! – ответил Алан. – Я высыпал из пистолета весь порох менее чем двадцать минут назад. Если не верите, нажмите курок!

Виктор так и поступил.

Единственный результат этого – резкий щелчок – был заглушён ударом грома. Алан бросился вперед, взметнув вверх правую руку; сабельный клинок ярко сверкнул.

Виктор инстинктивно увернулся, но в этом не было необходимости. Клинок, просвистев над его головой, перерубил надвое шнур звонка, срезанная часть которого упала на пол, свернувшись кольцом за спиной лакея.

Алан повернулся, в правой руке держа наготове саблю, а в левой ножны.

– Теперь вы стойте на месте, – негромко предупредил он. – Мадлен!

– Да?

– Можешь ты связать ему руки этим шнуром? Потом засунем его в буфет. Нет, погоди! Веревки не хватит, чтобы связать его полностью, и нам не из чего сделать кляп.

– Есть! – возразила Мадлен.

Схватив со стола острый фруктовый нож, она подбежала к Алану. Слегка приподняв платье, за которое было уплачена добрая сотня луидоров мадам де Санливр в Пале-Рояле, она надрезала кайму и стала кромсать шелк на полосы, чтобы сделать недостающие веревки и кляп.

Находясь в растрепанных чувствах, мы иной раз выбалтываем самые сокровенные мысли, впоследствии вспоминая об этом с изумлением. Так поступил и Алан Хепберн, хотя в иных обстоятельствах ему бы и в голову не пришло сказать такое при посторонних.

– Черт возьми, мадам! – воскликнул он. – Вы не удосуживаетесь даже надевать под платье белье! По-вашему, пристойно появляться перед любым мужчиной еще менее одетой, чем Ида де Сент-Эльм?

– Алан, мы же не в Англии! В Париже это вполне нормально, и так же было бы в Лондоне, если бы не климат! Я только…

В этот момент Виктор, не утративший отваги и бдительности, внезапно прыгнул, намереваясь вцепиться Алану в горло.

Клинок сверкнул с такой скоростью, что Виктор не успел даже моргнуть глазом, как локон его парика над правым ухом был срезан так аккуратно, что волосы остались нетронутыми. Лакей застыл, пытаясь перевести дыхание, на лбу его выступил пот.

– Не пытайтесь повторить это, – предупредил чемпион Франции по фехтованию на саблях и шпагах среди гражданских лиц, – иначе не отделаетесь так легко. Мадлен, прими мои извинения и сделай одолжение – появляйся на публике хоть совсем голой. А пока что разрежь свою юбку и свяжи его!

Унизительная ситуация привела Виктора в отчаяние.

– По-вашему, случайно, – воскликнул он, – мистер и миссис Хоупвелл появились здесь, в «Парке статуй»? Думаете, министр полиции не знал, что вы были знакомы с ними в Лондоне? Вы капитан Перережь-Горло, мистер Хепберн!

– Ложитесь на ковер, Виктор! – приказал Алан, бросив взгляд на Мадлен. – Руки за спину. Мадлен! Веревки и кляп!

– Вы убили всех этих часовых, – продолжал вопить Виктор, – и не можете доказать, что вас не было в Булони в течение той недели, когда это произошло! Скоро вас передадут Великой армии для суда! Посмотрим, как вам это понравится!

Алан занес саблю:

– На ковер, слышите? Вот так! Мадлен, давай веревки и кляп!

– Вы капитан Перережь-Горло, мистер Хепберн! Слова Виктора повергли Мадлен в состояние кошмара,

худшего, чем двое суток назад в кабинете Жозефа Фуше. Она покачнулась, и нож дрогнул в ее руке.

– Мадлен! Ну что же ты стоишь!

Собрав нервы в кулак и побледнев как смерть, она поспешила повиноваться.

– Погоди! – остановил ее Алан. – Сделаем так: свяжи ему руки за спиной, воткни кляп в рот, по ноги оставь свободными.

– 3-зачем?

– Чтобы он смог подняться наверх впереди нас. Я понесу Мерсье, и мы запрем их обоих в комнате, которую отвели нам с Мерсье. После стычки с Виктором нам больше нечего делать в «Парке статуй». Как только я проверю наличие следов колес на дороге в лесу, мы можем уже не беспокоиться о происходящем здесь. Мы отправимся в трактир контрабандистов. Связывай его поскорее и пойдем наверх!

Прошло чуть более пяти минут после того, как двое заговорщиков остались наедине, когда часы стали бить полночь.

Алан и Мадлен стояли в коридоре наверху, освещаемом только периодическими вспышками молний за круглым окном впереди. Стены коридора были расписаны сценами из греческой мифологии и изображали приключения Зевса[54]среди нимф – поведение громовержца среди смертных соответствовало самодержавным вкусам императора.

Но молния озаряла стены все реже и реже, и большую часть времени коридор оставался в полной тьме, в которой отзывался эхом шум дождя.

Алан, надевший водонепроницаемый плащ кавалерийского образца, прицепив под ним саблю и шпоры к сапогам, туманным силуэтом вырисовывался перед Мадлен. В темноте ей казалось, что ее муж внезапно превратился в какого-то страшного незнакомца.

Мысленно приказав себе не быть дурой, Мадлен попыталась отогнать пугающие мысли.

– Я понимаю, что ты должен идти туда, – сказала она. – Но на сколько времени?

– Если все сложится удачно, то не более чем на час. А до тех пор ты должна сидеть тихо. Поняла?

– Да, конечно! Но… я хотела тебя спросить…

– Будь готова, чтобы уйти, как только я вернусь. Багаж тебе забрать не удастся, так что надень дорожное платье, плащ и капор, если у тебя есть с собой хоть один. Я не имею малейшего представления, где или как закончится эта ночь.

– Алан! Относительно того, что сказал Виктор…

– Брось об этом думать!

– Ведь это чепуха, верно? Ты же не капитан Перережь-Горло?

– Конечно нет! А ты всерьез подумала, что я могу им оказаться?

– Нет, только… Это просто смехотворно, но в Зеркальной комнате ты говорил мне, что провел ту неделю один в охотничьем домике, в лесу Марли. Я знала, что это неправда, хотя понятия не имела, где ты был на самом деле. А этим вечером, в карете, когда Ида в чем-то подозревала тебя, ты вел себя так странно, что я ничего не могла понять, хотя пыталась отвлечь ее подозрения. Все равно я знаю, что ты не можешь быть капитаном Перережь-Горло!

– Тогда будь тверда в своей уверенности. Их задача – загнать меня в угол, а моя – выбраться из него, если сумею.

– Значит, они все время пытались обвинить тебя…

– Пока меня не будет, – прервал Алан, – запрись в спальне, задуй свечи, если сможешь, но никоим образом не привлекай к себе внимания, что бы ты ни делала. Я должен только послать завтра сообщение в Англию…

– Но как ты сможешь это сделать, Алан? Ведь лагерь отлично охраняется. В Париже мы читали в «Монитере» о том, как многих шпионов расстреляли за то, что они пытались отправить сообщение, но никто из них не смог сделать этого!

– Да, – подтвердил Алан. – Никто из них не смог.

– Тогда…

– Тогда это должно удасться мне! Планы Бони – важнейший фактор войны; чтобы узнать их, стоит использовать любые средства. – Взволнованный голос Алана звучал более твердо. – Я уверен, что Фуше об этом не подозревает. Разве только Виктор… Но он мог просто случайно упомянуть об этом корабле.

– Корабле? О каком корабле? – В голосе Мадлен послышался гнев. – Ты не можешь оставить меня в неведении! В конце концов, ты же обещал! Расскажи мне! И тогда…

– Тогда ты будешь знать все, кроме того, чем кончится война? Отлично!

Алан глубоко вздохнул.

– Уже долгое время, – заговорил он, – каждый день сорокачетырехпушечный фрегат «Медуза» проплывает прямо перед входом в Булонскую гавань. Французы уже привыкли к нему и считают, что единственная цель «Медузы» – дразнить береговую артиллерию.

– А это действительно так?

– Нет! Французы не видят в этом ничего страшного, потому что сами любят делать подобные театральные жесты. Но наши степенные лорды адмиралтейства никогда бы не допустили такого бессмысленного героизма, не имея в виду более серьезных намерений. Как правило, этот корабль можно видеть между пятью и шестью часами вечера или между десятью утра и полуднем. «Медуза» получила распоряжение не делать ни единого выстрела, и ее капитан так этим возмущен, что даже не поднимает флаги.

– Не делать ни единого выстрела? Но почему?

– Потому что дым от этого выстрела, – ответил Алан, – может в критический момент скрыть то, что нужно будет увидеть. Стоя с подзорной трубой на утесе около павильона императора, можно разглядеть морщины на лице капитана «Медузы». Соответственно, с борта «Медузы» можно разглядеть руки – запомни, руки! – стоящего на утесе около павильона.

В мозгу Мадлен промелькнула идея способа передачи информации – предельно простого и в то же время предельно опасного.

– Да! – кивнул Алан. – Несмотря па свой бросающийся в глаза штатский костюм, я намерен завтра стоять на этом утесе. Используя азбуку для глухонемых доктора Брейдвуда, которой ты меня обучила, я могу сообщить человеку на борту «Медузы», также владеющему этой азбукой, новости о планах Бонн. Вот и все!

Да, теперь Мадлен все понимала. И не столько боялась, сколько испытывала гнев, сравнивая собственное поведение с риском, па который идут люди, имеющие хотя бы малейшую надежду сорвать планы непобедимого Бонн.

– А если тебя схватят? – воскликнула она. – Ты понимаешь, что делаешь? Весь Булонский лагерь будет глазеть прямо па тебя! Это совсем не то, что дурачить стражников в Зеркальной комнате. Если ты сделаешь хоть один неверный шаг и они это заметят…

– Значит, они не должны этого заметить.

– Но…

– Куда большая опасность заключается в том, что «Медуза» может не приплыть ни утром, ни в полдень, если будет мертвый штиль. С этими троими – Идой, Мерсье и Виктором, которых обнаружат самое позднее утром… – Алан сделал паузу. – Дело в том, Мадлен, – заговорил он странным подавленным тоном, которого она никогда не слышала у него раньше, – что, должен тебе признаться, я не подхожу для этой работы.

– Не подходишь?

– Вот именно. Когда я взялся за это дело, то обещал не позволять ничему становиться у меня на пути. Я поклялся не поддаваться ложной жалости или сопливой сентиментальности. И это было необходимо! Можно спасти тысячи жизней и предотвратить европейскую катастрофу, если только предупредить Австрию и Россию, что Бонн выступает против них и может вклиниться между их армиями, дабы сокрушить каждую в отдельности.

Алан хлопнул рукой по эфесу сабли.

– Как только мне показалось, что Виктор подозревает правду о корабле, – продолжал он, – я должен был сразу же всадить в него этот клинок! Еще раньше мне следовало убрать с дороги Мерсье. Увидев эти огни в лесу, мне стало ясно, что придется ночью выйти из дома, а живой Мерсье по-прежнему опасен до тех пор, покуда моя миссия не будет выполнена. Мне следовало воспользоваться его сном и прикончить его кинжалом капитана Перережь-Горло. Но я не смог этого сделать, Мадлен! Да простит мне Бог мою слабость! Я мог бы убить человека разве только в честном бою, и то я в этом не уверен. Легко драться па спортивных поединках тупыми саблями или рапирами с наконечниками, но кто знает, как бы я вел себя в настоящей дуэли на смерть? Вот о чем я должен был тебе рассказать, как бы моя слабость ни принизила меня в твоих глазах!

Последовало молчание.

– Так по-твоему, – спросила Мадлен, чувствуя, что ее сердце переполняет нежность, – это может принизить тебя в моих глазах?

– По-моему, ты в любом случае должна знать правду. Почему-то ты всегда была преувеличенного мнения о моей храбрости, хотя по мае она не стоит ломаного гроша! Но как бы то ни было, я должен идти в лес, и могу обещать только сделать все, что в моих силах, чтобы не позволить тебе погибнуть.

– Да, иди! – воскликнула Мадлен, и слезы полились у нее из глаз. – Пожалуйста, иди! – Алан попытался взять ее за руку, но она оттолкнула его. – Иди, любимый, пока я не разревелась, как последняя дура! Но только возвращайся, иначе мне незачем жить!

Дождь барабанил по крыше, булькая по карнизам. Алан, словно темная тень, двинулся по коридору. Мадлен слышала щелканье его шпор на мраморной лестнице, вскоре исчезнувшее вдали.

Она осталась одна.

Ощупью добравшись до лестницы, Мадлен вцепилась в холодный металл балюстрады, закусив губу и твердо намереваясь не поддаваться отчаянию.

Шли секунды. Мадлен стояла неподвижно, будучи не в состоянии думать ни о чем, кроме своих страхов за Алана. Последняя слабая вспышка молнии осветила через круглое окно впереди коридора стенную панель рядом с лестницей. На ней была изображена соблазнительная Леда[55], чьи темные глаза и волосы, а также нежная кожа внезапно напомнили Мадлен об Иде де Сент-Эльм.

Конечно, Ида еще никак не могла проснуться. Она была надежно заперта в спальне, где сквозняк колебал пламя свечей.

Мадлен вспомнила подробности своего яростного столкновения с Идой во время приближавшейся грозы. Вспомнила, как Ида упала без чувств, как сама она заперла снаружи дверь спальни и, почти бесшумно ступая в своих туфлях на низком каблуке из мягкой кожи, побежала вниз предупредить Алана о чем-то, чего он не подозревал…

Стоя в темноте у лестницы, Мадлен похолодела.

Она ведь предупредила Алана обо всем, не так ли?

Глава 14 ПОЛЕ ВОЗДУШНЫХ ШАРОВ

По широкой, посыпанной гравием подъездной аллее, между двух рядов статуй, серая в яблоках кобыла галопом неслась к воротам.

Лошадь была очень красива. Алан нашел ее с уже надетым седлом и зеленым чепраком Мерсье. Очевидно, кобыла принадлежала капитану. Они сразу же поняли друг друга, после того как в пустой конюшне Алан, прошептав лошади приветствие, похлопал ее по боку. Прижав уши, кобыла, казалось, отзывается не только на прикосновение, но даже па мысль, делая шпоры излишними. Алан сразу же окрестил ее Капризницей – так звали его любимую лошадь в Англии.

Не обращая внимания на заливавшие глаза струи дождя, он пустил Капризницу в галоп по гравиевой аллее, в конце которой ему предстояло миновать двух часовых у ворот.

На Алане был кивер Мерсье с металлической буквой «Н» – эмблемой конной разведки. Развевающийся кавалерийский плащ прикрывал штатский костюм. Но над будками часовых горели фонари, а каждый кавалерист Бонн носил усы или бакенбарды, а иногда и то и другое.

Все же, если он пригнется и подымет угол плаща, когда будет проноситься мимо…

«Черт бы побрал этот кивер! – подумал Алан. – Все равно, придется рискнуть!»

Услышав приближающийся топот лошади, часовые прекратили расхаживать и стали по бокам ворот.

Косматая медвежья шкура, из которой были сделаны их пропитанные дождем высокие шапки, делала их широкие лица состоящими на первый взгляд из сплошных волос и глаз. На них были длинные плащи, которые они в хорошую погоду держали в парадных ранцах, также изготовленных из медвежьей шкуры. Когда Алан проскакал мимо, они подняли вверх мушкеты, отдавая честь.

Алан не забыл отсалютовать в ответ ладонью внутрь, во французском стиле, наклоняя голову, покуда не повернул Капризницу налево. При этом проклятый кивер едва пе свалился на землю.

Носить этот неустойчивый головной убор оказалось, однако, не так плохо, как воображал Алан. Подобно шлему, он доходил почти до глаз, а благодаря металлическим застежкам на ремешке потерять его было не так уж легко.

Стремительным рывком Капризница вынесла Алана на большую дорогу. Сквозь пелену дождя он бросил взгляд на лица часовых. Мрачные немолодые физиономии, на одной из которых словно застыла гримаса боли, вскоре исчезли вдали. Оказавшись в темноте, за пределом света фонарей, Алан опустил поводья и позволил сообразительной Капризнице, которая, чувствуя его настроение, почти не замедлила ход, самой ориентироваться в изгибах дороги.

Алан скакал на юг под проливным дождем, слепящим ему глаза. Высокая каменная ограда «Парка статуй» находилась с левой стороны. Теперь он будет в относительной безопасности, пока не окажется вблизи тщательно охраняемого Поля воздушных шаров. Все же, так как этой ночью курьеры разведчиков, очевидно, галопируют повсюду, нужно соблюдать осторожность.

Проклиная кивер, болтающийся у него на голове, словно пустой пороховой бочонок, Алан приподнялся в седле и инстинктивно натянул поводья.

Примерно в ста ярдах впереди по прямому участку дороги, при свете фонаря, который кто-то держал, подняв вверх, он увидел экипаж, запряженный двумя обессилевшими лошадьми. Вокруг него в тусклых желтоватых отсветах каретных фонарей суетился взвод знаменитых гренадеров Удино.

Желтая отделка их голубых мундиров еще не окончательно потеряла цвет, мушкеты они держали под мышками, а один из них с философским спокойствием, но абсолютно безрезультатно пытался закурить трубку под дождем. Кучер в треуголке, сидящий на козлах, размахивал хлыстом и кричал. Но наибольший шум производил гренадерский офицер, который держал фонарь у окна кареты и с пафосом обращался к кому-то, сидящему внутри.

Услышав стук копыт Капризницы по грязной, но по-прежнему твердой дороге, офицер повернулся и поднял фонарь.

– Эй! – крикнул он приближающемуся всаднику, который успел натянуть поводья, прежде чем свет упал бы на его чисто выбритое лицо. – Вы говорите по-английски?

Бросив взгляд на экипаж, Алан Хепберн сразу же догадался, кто находился внутри.

Хотя сердце у него едва не выскочило из груди, он был вынужден быстро принять решение.

– Да, я хорошо говорю по-английски, – откликнулся Алан. – А что, кто-нибудь из ваших людей понимает этот язык?

– Слава богу, нет, иначе мы бы здесь не пререкались!

– А в чем дело?

– Дама и господин в карете говорят, что они американцы по фамилии Опль.

– Ну?

– По крайней мере, мне кажется, что они это говорят. По-французски они двух слов связать не могут. Если они действительно остановились в «Парке статуй», то мне незачем их задерживать, но кто их знает… Если бы вы могли…

– Отойдите все в сторону! – скомандовал Алан.

– Сукин ты сын! – завопил один из гренадеров, утешавший себя глотком из бутылки, спрятанной в кивере, и вынужденный отскочить.

Но Алан не мог допустить, чтобы кто-нибудь из них увидел его гладко выбритое лицо. Опустив голову, он тронул шпорами бока Капризницы, и она тут же рванулась вперед к карете.

Гренадеры разбежались перед ним. Их офицер – единственный, кто носил дождевик, – отступил назад, держа фонарь. Алан притормозил лошадь прямо у кареты. Наклонившись в седле, он сунул голову вместе с пресловутым кивером в открытое окно и на расстоянии менее двадцати дюймов увидел пару глаз, устремленных на него.

Женский голос пронзительно взвизгнул.

Картина, представившаяся взору Алана, была весьма впечатляющей, хотя в данный момент он был не в состоянии это оценить.

Обе боковые шторы салона кареты были опущены, только центральное окно было открыто. На задней стенке горел фонарь с рефлектором.

Глядя в лицо Алану широко открытыми глазами, перед ним сидела миниатюрная женщина лет двадцати восьми – тридцати, в бордовой бархатной мантилье и капоре с красно-оранжевыми перьями.

Она была хорошенькая, как куколка, с сияющими глазами, ямочками на розовых щеках и полными улыбающимися губками над округлым подбородком. Однако выражение ее лица, сочетающее скромность и живость, отнюдь не являлось кукольным.

Рядом с женщиной сидел представительный красивый мужчина лет на пятнадцать старше ее, с румяным лицом и ртом оратора. Его высокая касторовая шляпа была сдвинута назад, накидка с пятью воротниками и галстук казались приведенными в беспорядок им самим же в приступе гнева. Открыв рот, он с изумлением уставился на Алана.

– Миссис Хоупвелл, я ваш покорный слуга, – заговорил по-английски Алан, – так же как и ваш, мистер Хоупвелл. Пожалуйста, не говорите ни слова!

Дождь все еще барабанил по крыше кареты.

– Не стану напоминать вам, – продолжал Алан, – о сходстве наших политических убеждений. Но в память о многих бутылках, распитых совместно с одним из вас, – и он посмотрел на мистера Хоупвелла, – и о многих анекдотах, которыми я обменялся с другой, – при этом он перевел взгляд на миссис Хоупвелл, покрасневшую, как пион, – я умоляю вас выслушать и обдумать мою просьбу.

– Сэр… – начал Гидеон Хоупвелл сердитым баритоном. Но Алан прервал его:

– Когда вы вскоре повстречаете мою жену в «Парке статуй», прошу вас помнить, что она незамужняя дама по имени мисс Ленорман и что вы никогда не видели ее раньше. Теперь скажите что-нибудь, дабы я мог заверить офицера, что вы именно те, кем представились ему.

Несколько секунд сердце Алана бешено колотилось.

Однако при упоминании имени Мадлен выражение лица мистера Хоупвелла сразу же изменилось.

Миссис Хоупвелл заговорила по-французски с произношением, усвоенным ею в академии мисс Эксминстер, неподалеку от Филадельфии.

– А как ваше имя, мой офицер? – спросила она, стараясь говорить громче, чтобы ее слышали солдаты.

– Мариюс, – ответил Алан, называя имя вымышленного персонажа, о невероятных любовных приключениях которого он часто рассказывал миссис Хоупвелл на диване в лондонской гостиной.

– В чем дело, сэр? – осведомился мистер Хоупвелл. Крепкий аромат опасности всегда пьянил Алана. Он уже

хотел назваться капитаном Мариюсом Саперпопилетом, но, учитывая подслушивающих гренадеров, это было бы чистым безумием.

– Капитан Мариюс Легро, – представился он и добавил многозначительным тоном: – Вы не помните меня по Парижу? – После этого Алан быстро зашептал по-английски: – Ради бога, говорите что-нибудь! Назовите ваше имя и должность, протестуйте против задержки, поднимите, наконец, скандал!

– Сэр, – сердито ответил мистер Хоупвелл, – в ваших упреках нет никакой необходимости! Как личный представитель президента Джефферсона[56], я протестую против того, что меня и мою жену уже второй раз за эту ночь останавливают на дороге. Мы были вынуждены возвращаться из Амблетеза кружным путем. Наконец что-то произошло с осью кареты, и мы застряли окончательно. При подобных обстоятельствах, сэр…

Алан не раз слыхал, что в дивизии Удино царит демократия. Не высовывая голову из кареты во избежание возможного предательства, он обратился не к офицеру, а к целому взводу.

– Солдаты! – начал он, словно читая воззвание императора. – Этот господин – личный представитель президента Джефферсона. Если вы будете невежливы с американцами, чья революция вдохновила нашу, генерал Удино сварит вас на утренний суп! Более того, если вы немедленно не почините эту карету…

Сквозь шум дождя послышался дружный вопль отчаяния.

– Послушайте, вы! – загремел высокий гренадер. – Мы только что со специального и никому не нужного обхода Поля воздушных шаров, где нас сменили другие бедняги из нашего полка. Неужели мы теперь должны чинить эту проклятую карету?

– Этот человек прав! – возразил лейтенант гренадеров. – За работу, или очутитесь на гауптвахте без табаку!

– Мадам! – промолвил Алан, поднося к губам руку миссис Хоупвелл. – Не знаю, как мне благодарить вас за ваше великодушие.

Маленькая миссис Хоупвелл, лучезарно улыбаясь, бросила на него из-под опущенных ресниц такой взгляд, что ее муж издал звук, словно его ударили в живот.

– Великодушие, капитан, – ответила она, – это качество, из которого можно извлечь самые различные преимущества. Вы вернетесь этой ночью в «Парк статуй»?

– Надеюсь, миссис Хоупвелл. Гренадеры, дорогу! Среди протестующих воплей Алан вытащил голову из

окна и пустил Капризницу галопом в темноту. Проехав ярдов двадцать и оказавшись за пределами света фонарей, он натянул поводья и повернулся.

– Гренадеры! – крикнул Алан. – Есть какая-нибудь дорога к Полю воздушных шаров, которая не окончательно размыта дождем?

– Ага! – с радостью откликнулся высокий гренадер. – Если вы свернете палево, после того как деревня Кондетт останется позади справа, и подниметесь по дороге мимо заброшенной кузницы, то легко туда доберетесь. Но капитан Перережь-Горло еще на свободе, мой прекрасный курьер, поэтому часовые стреляют при малейшем поводе, так что вы рискуете получить пулю в… – И он с удовольствием уточнил, куда именно Алан получит пулю.

Маленькая миссис Хоупвелл, высунувшись из окна, махала ручкой до тех пор, покуда муж не втащил ее внутрь.

Если бы можно было попасть в Булонский лес каким-нибудь иным путем, думал Алан, позволяя лошади нести его вслепую, ему бы не следовало приближаться к строго охраняемому Полю воздушных шаров. Но в полной темноте дорогу в Сент-Омер и Лилль можно было найти только по огням у этого поля, если они еще горели.

Заброшенная кузница? Смутно Алан припоминал это строение с длинной полуразрушенной стеной и деревьями, которое он заметил из окна кареты с правой стороны, когда они ехали в сторону Пон-де-Брика.

Гроза, как будто затихавшая вдали, разразилась вновь. В стороне моря сверкнула молния, гром загремел с новой силой.

Вот она, кузница! Алан быстро натянул поводья.

Спешившись и шепотом успокоив Капризницу, он осмотрелся вокруг. Узкая дорога вверх на холм в северо-восточном направлении, безусловно, вела к Булонскому лесу, хотя выглядела немногим лучше болота. Впереди нигде не было видно ни огонька.

Часы, тикающие в жилетном кармане Алана, неумолимо отсчитывали время. Подумав о Мадлен, окруженной опасностями в «Парке статуй», он почувствовал необходимость спешить.

Подниматься на холм верхом на Капризнице было неразумно, если не невозможно. Придется вести ее за собой. Алан снял кивер, подвесил его за ремешок к седельной луке и со вздохом облегчения повертел освобожденной наконец шеей.

С одной стороны дороги была сломанная изгородь. Придерживаясь за нее, Алан начал подъем. Когда почва стала более твердой, он вновь сел на лошадь. Десять, пятнадцать, двадцать пять минут, по крайней мере по его приблизительным подсчетам… У Алана была с собой трутница, но он не осмеливался зажечь огонь.

Полчаса. Когда он обещал Мадлен…

Внезапная вспышка молнии, озарившая все вокруг, вынудила его остановиться, как будто он наткнулся на стену.

Он был в Булонском лесу и находился там, очевидно, уже несколько минут.

Ни изменившийся звук дождя, ни запах сырой листвы не предупредили об этом насквозь промокшего путника. Повсюду над ним возвышались стволы деревьев, потрескивающие при вспышках молний, мимо которых Капризница пробиралась по тропинке шириной не более восьми –десяти футов.

Алан соскользнул с лошади, увел ее с тропинки и привязал к небольшому дереву. Так как широкий кавалерийский плащ только мешал ему, он снял его и прикрыл им спину кобылы.

– Спокойно, девочка! – пробормотал он. – Я отлучусь всего на несколько минут!

Вытянув перед собой руку, Алан двинулся в сторону тропинки, которая, как он считал, должна была привести его к цели.

Капли дождя падали с деревьев на его ладонь. Вытерев руки о камзол, Алан вынул из кармана трутницу. Послышался царапающий звук, промасленный фитиль зашумел и загорелся.

В тот же момент послышался окрик:

– Кто идет?

Одним движением Алан погасил огонь и бросился на землю лицом вниз, придерживая ножны сабли, чтобы не создавать шума. Сразу же послышался еще один голос. Луч потайного фонаря пронзил темноту над головой Алана.

– Караульный офицер, идиот! – загремел второй голос. – А ты думал, что это призрак или капитан Перережь-Горло? Не видишь мой фонарь?

– Откуда я знаю, кто вы? Подойдите и скажите пароль!

– Сразу видно – пай-мальчик! Пароль – «Вена». А ответ?

– «Дунай». Но послушайте, мой офицер, я клянусь, что видел впереди свет и кого-то в желто-голубой куртке.

– А какого дьявола ты ожидал увидеть? Разве это не наши цвета?

– Возможно. Но я хотел бы знать, – обиженно осведомился часовой, – почему солдаты Шарля Удипо, ничем не уступающие гвардейцам, должны проводить ночь сторожа воздушные шары? Мы не можем курить, чтобы искра, упаси боже, не попала на газовый баллон, не можем даже спустить штаны и…

– Помолчи, ты, паршивый новобранец! – угрожающе произнес караульный офицер. – Послушай меня!

Лежащий в грязи Алан жадно ловил каждое слово.

Лес кишел часовыми, которые, очевидно, патрулировали на расстоянии пятнадцати –двадцати шагов друг от друга. Где-то здесь ночью 13 августа была заколота первая жертва капитана Перережь-Горло…

– Тебе не приходило в голову, что мы торчим здесь не из-за шаров, а потому, что две трети артиллерии шефа ушло этим вечером по лесной дороге?

– Я слышал об этом. Но в армии шефа можно услышать что угодно. Какой вред может причинить артиллерия англичанам, если ее утащить в другую сторону?

– Болван! – фыркнул офицер. – Мы не собираемся использовать ее против англичан, так как выступаем на Вену…

Больше Алан ничего не слышал, так как вспыхнула молния и почти одновременно с ней ударил гром, заглушивший конец фразы. Но ему незачем было слушать дальнейшее.

Алан знал теперь намерения императора настолько точно, как будто прочитал их в заявлении, подписанном самим Бонн. Но император не мог увести из Булони огромную армию меньше чем за пять дней, а быть может, даже за неделю.

Чтобы приобрести информацию об этом заранее, люди, рассматривающие карты в Уайтхолле, охотно отдали бы несколько лет жизни. Если он, Алан Хепберн, сумеет отправить подобные новости завтра с фрегатом «Медуза», значит, его жизнь прошла не зря.

И тут Алан, возбужденный тем, что его предположения оправдались, сделал неверное движение. Он вскочил на ноги.

Во мраке Булонского леса это, впрочем, могло не привести ни к чему плохому. Офицер и молодой человек, также взволнованный услышанной новостью, продолжали разговор. Для пущей выразительности офицер размахивал фонарем.

Желтый луч осветил за стволами деревьев обширное открытое пространство и корзины воздушных шаров, висящие на канатах на высоте четырех футов.

Корзины и канаты трещали и скрипели, как корабль в бурю; Алан ошибочно приписывал эти звуки деревьям. Еще выше виднелись причудливые очертания шаров, раскачивающихся под дождем и ветром и раскрашенных в зелено-золотой цвет. Оболочки из промасленного шелка не соприкасались друг с другом, будучи наполненными легко воспламеняющимся водородом.

– Говорю тебе… – продолжал караульный офицер и внезапно умолк с открытым ртом.

Когда офицер и рекрут повернулись, луч фонаря повернулся вместе с ними и остановился на испачканной грязью фигуре Алана Хепберна, который стоял, уставившись на землю перед собой.

Ибо у ног Алана Хепберна лежал мертвец!

Он лежал лицом вниз, среди зеленого подлеска, в длинном плаще, походя скорее на мешок, чем на человека; справа от него валялся мушкет. Высокая шляпа из черной лакированной кожи с желтым плюмажем спереди лежала в стороне, медным орлом кверху. Из промокшей спины торчала черная полированная рукоятка кинжала, который сзади пронзил его сердце.

На клочке бумаги, окровавленном с одной стороны, но не успевшем промокнуть, виднелись небрежно написанные слова. Алан смог различить только одну фразу. «Если хотите знать, кто я, спросите Фуше».

Жуткая пауза прервалась, когда офицер и часовой заметили Алана.

– Господи! – воскликнул смертельно побледневший юный часовой. Быстрым движением он приложил к плечу приклад мушкета и выстрелил.

Вспышка пламени и грохот выстрела, казалось, привлекли людей со всего леса. Алан увидел, как свет фонаря блеснул на штыке и ружейном дуле. Из-за дерева слева от него послышался еще один выстрел; что-то, похожее на шершня, просвистело рядом с его левой щекой и вонзилось глубоко в землю.

Лошадь Алана была привязана на расстоянии всего нескольких футов. Стремясь поймать стремя Капризницы, Алан запутался шпорой в траве и с шумом упал лицом вниз.

Все это время голос часового оглашал Булонский лес безумным криком:

– Капитан Перережь-Горло! Он одет в наш мундир! Он здесь! Здесь! Здесь!

Глава 15 САБЛИ В БУРЮ

В течение последующих десяти секунд произошли две вещи, уравновесившие чаши весов точно между жизнью и смертью.

Алан быстро поднялся, поймал стремя Капризницы, отбросил в сторону кавалерийский плащ и вскочил в седло.

В тот же момент офицер гренадеров Удино одним ударом заставил замолчать вопившего рекрута.

Алан бросил взгляд на офицера, стоящего спокойно, словно на параде. Под лакированным шлемом с медными украшениями виднелось худое лицо с орлиным носом.

– Слушайте меня, все часовые! – громко и властно прозвучал его голос. – Говорит офицер гвардии.

Мертвое молчание. Алан, весь дрожа, неподвижно сидел в седле, обдумывая дальнейший образ действия.

– Капитан Перережь-Горло, – продолжал офицер, – находится на расстоянии примерно дюжины шагов от места, где стою я. У него лошадь, и он попытается выехать из леса по тропинке на юг. Перегородите эту тропинку. У кого есть потайные фонари, откройте их и повесьте на руку.

Если понадобится, стреляйте, но не пораньте друг друга. Вперед! Да здравствует император!

Лес тотчас же наполнился треском сучьев, светом фонарей и лязгом штыков. Гренадеры Удино, которым вскоре предстояло завоевать для своего императора победу при Аустерлице[57], бросились выполнять приказ.

Но Алан тоже вступил в игру.

Шепнув несколько слов Капризнице, он, вместо того чтобы использовать шпоры, развернул серую в яблоках кобылу и поскакал по тропинке, но не на юг, как следовало ожидать, а на северо-восток – прямо к Полю воздушных шаров, в гущу врагов.

Рывок был столь неожиданным, а линия часовых – настолько тонкая, несмотря на свою длину, что Алан проскакал сквозь нее, прежде чем солдаты успели повернуться и преградить ему дорогу. Три мушкета выстрелили, пуля одного из них просвистела над головой у Алана, срезав ветку.

Внезапно болотистая тропинка под копытами Капризницы превратилась в пятидесятиакровое открытое пространство Поля воздушных шаров.

Из хижины с грязными стенами выскочил взъерошенный барабанщик в одной рубашке, но с висящим на плече большим красно-голубым барабаном, по которому палочки тут же стали выбивать тревожную дробь.

Немедленно откликнулись другие барабаны. Вскоре их рокот стал слышен по всему полю. Из хижин начали выскакивать полуодетые солдаты с мушкетами. Не слыша ни слова сквозь шум барабанов, Алан мог только видеть их глаза и усы, двигающиеся во время вопросов и возгласов.

– Что случилось?

– Преградите ему дорогу!

– Да здравствует император!

Пустивший Капризницу в быстрый галоп мимо ближайшего из шаров, Алан с трудом удерживался от желания крикнуть в ответ на боевой клич в честь императора нечто вроде «Ура старику Кыо!» или «Боже, благослови «Морнинг кроникл»!».

Внезапно появившийся перед ним офицер инженерных войск поднял пистолет и выстрелил.

Алан, выхвативший саблю из ножен, даже не услышал выстрела, мчась мимо первого шара. Его действия производили впечатления безумных, каковыми они и должны оказаться, если только очень скоро не произойдет то, на что рассчитывал и о чем горячо молился Алан. Ведь был лишь небольшой шанс, что кто-то окажется чересчур возбужденным и не услышит приказаний офицеров.

– Не стреляйте в сторону воздушных шаров! Не стреляйте!..

Но три гренадера все-таки выстрелили.

Скача под зелено-золотым балдахином причудливых очертаний, Алан услышал первый взрыв, гулко отозвавшийся по всему полю и сопровождающийся ослепительной фиолетово-белой вспышкой.

Однако когда раскаленная мушкетная пуля пронзает шелковую промасленную оболочку пятидесяти футов в диаметре, следует опасаться не взрыва водорода, а последующего потока пламени.

Едва затихло эхо взрыва, как огонь охватил шар, ближайший к юго-западной границе леса. Прежде чем смешаться с густым черным дымом, желтое пламя осветило на момент все поле до малейшей прожилки на листьях и грязи под ногтями у солдат.

Алан увидел, как офицер инженерных войск испуганно припал к земле, и лихорадочно задумался, покуда тот не пришел в себя.

В его намерения входило пустить Капризницу по кругу по ее собственным следам, выехать на тропинку и, пользуясь суматохой, вызванной загоревшимся шаром, прорваться сквозь линию часовых и снова оказаться на дороге, ведущей на юг. Однако Алан засомневался, удастся ли ему это.

От испуга он позеленел, как воздушный шар, чувствуя слабость в руках и ногах. Капризница под ним дрожала так же, как и он сам. Ветер разносил горящие обрывки промасленного шелка. Бум! – прогремел еще один взрыв, и второй шар тотчас же загорелся.

Пылающая оболочка первого шара начала сморщиваться под треск горящих канатов и корзины, вся тяжеловесная конструкция грозила обрушиться. Часовые благоразумно убрались из-под нее, так что Алану оставался единственный способ выбраться из западни – промчаться под шаром, который вот-вот упадет.

Взять себя в руки его заставил не крик «Да здравствует Кто-6ы-то-ни-был!», не молитва Богу или какая-нибудь вдохновляющая мысль, а всего лишь протест упрямой шотландской души против того, что какие-то там проклятые лягушатники заставляют его бояться огня! Именно это, скажем прямо, довольно мелкое чувство спасло британский флаг от многих неприятностей!

Вонзив шпоры в бока Капризницы, Алан прямиком поскакал в сторону трепещущей в небе темной массы.

Мчась мимо столбов с привязанными к ним канатами, которые удерживали еще не поврежденный шар, Алан опасался, как бы кобыла не споткнулась передними копытами о столб и они оба не свалились на землю. Пламя горящего шара ослепило его, дым забивался в легкие. Зажмурившись, он склонился на загривок лошади.

– Держись, девочка! – предупредил Алан. – Сейчас начнется!

Но Капризница, словно заразившись его мужеством, перестала бояться. На момент Алану показалось, что она не успеет проскочить. Но она пролетела под краем пылающего шара буквально за полсекунды до того, как он с грохотом обрушился на землю, разбрасывая в разные стороны фонтан искр и горящих обломков.

Дыхание застряло в легких Алана. Подняв веки, он почувствовал, словно пламя опалило ему глаза; от промокшей куртки шел пар, микроскопический ожог причинял его щеке боль, как от раны. Задняя часть Капризницы была в некоторых местах обожжена обломками; лошадь приплясывала на месте, мотая головой и натягивая уздечку.

Но впереди не было ни души!

Позади барабаны бешено били пожарную тревогу. Слышался шум голосов и топот ног. Небо все еще было окрашено в оранжевые и маслянисто-черные цвета от загоревшегося второго шара.

Но в лесу целительные капли дождя стали падать на лицо Алана. Было достаточно светло, чтобы Капризница могла видеть тропинку, по которой она все дальше и дальше скакала па юго-запад.

Алан проехал мимо места, где в подлеске лежал убитый часовой, чья гибель оставалась неизвестной, покуда его труп не осветил луч фонаря. Несомненно, встревоженные часовые уже некоторое время инстинктивно ощущали близкое присутствие наемного убийцы – капитана Перережь-Горло, но не знали о происшедшем до тех пор, покуда Алан едва не наступил на труп.

К списку жертв – часовых из 3-го инженерного полка, из 57-го пехотного (этот полк называли «Ужасными»), моряка на набережной, легкого пехотинца из 7-го Пиренейского полка и гренадера императорских морских пехотинцев – добавилась еще одна, чье имя Алан так и не узнал. В рапортах содержалось мало личных сведений об убитых: среди них были молодые и пожилые, опытные и неопытные, добродушные, дисциплинированные и ворчливые, непокорные солдаты. Их сближало только пребывание на ночном дежурстве.

Но почему снова Поле воздушных шаров? Что означает фраза в записке: «Если хотите узнать кто я, спросите Фуше»?

Фуше?

Нет!

Алан все еще был готов поклясться, что министр полиции не имеет никакого отношения к убийствам. Помимо присущей Фуше осторожности, против подозрений в его адрес свидетельствовали недавние рапорты британской агентуры, где упоминалось, что бывшего республиканца собираются сделать пэром Франции, пожаловав ему титул герцога Отрантского. Правда, сомнительно, чтобы сам Фуше знал об этом – даже он не мог знать обо всем, – но…

Нет-нет! И довольно этих размышлений, совсем не подходящих к скачке под дождем. Хорошо, что часовых вроде бы нет на тропинке…

Внезапно с левой стороны из леса послышался окрик:

– Стой! Стой немедленно!

Алан и не думал останавливаться. Кивер Мерсье уже давно исчез, свалившись где-то с седельной луки, водонепроницаемый плащ также был потерян. Но Алан все еще держал в руке обнаженную саблю.

– Стой, Перережь-Горло!

Фонарей не требовалось – голова и плечи Алана были ясно видны на фоне неба.

Слева, из-за ствола дерева, послышался мушкетный выстрел. Пролетевшая рядом пуля заставила Алана пригнуться, как и выпущенная ранее перепуганным часовым. Одновременно кто-то выстрелил в него справа.

Алан, обрадованный тем, что оба стрелка вроде бы промахнулись, даже не оглянулся назад. В тот же момент он почувствовал, что, очевидно, поцарапал веткой правую руку. Боль была не сильной – как будто костлявые пальцы ущипнули кожу.

Но у Алана не оставалось времени для размышлений. Он чувствовал, как Капризница скользит и спотыкается на мокрой дороге, выехав из леса и начав спускаться с холма.

Какие-то моменты Алан мог не опасаться новых выстрелов – часовым требовалось некоторое время, чтобы перезарядить оружие. Однако им нужно было всего лишь несколько минут, чтобы созвать остальных гренадеров, сообщить им, куда поехал Алан, и послать ему вслед все осиное гнездо.

Уже давно Алан не обращал внимания на гром и молнию, но теперь нечто подобное – возможно, еще два взрыва – заставило его обернуться.

Господи, неужели из-за одного шального выстрела все Поле воздушных шаров охватило пламя? Конечно, шары находились достаточно далеко друг от друга, по все же подобная возможность существовала, и французское командование не забывало о ней, тренируя будущих участников вторжения в использовании изобретенных в конце XVIII века парашютов.

Бросив взгляд через плечо, Алан так сильно изогнулся, что едва удержался в стременах.

Кто-то следовал за ним на лошади с той же скоростью, что и он.

На фоне пламенеющего неба сквозь пелену дождя вырисовывался высокий, движущийся вперед кивер. Это был, несомненно, кавалерийский кивер, хотя лошадь неизвестного всадника не принадлежала к лучшим представителям этих благородных животных и скорее походила на почтовую.

Алан знал, кто это. Он знал о его присутствии с тех пор, как нашел мертвеца, заколотого сзади.

– В конце концов, – мысленно обратился Алан к воображаемой аудитории, состоящей из Мадлен, Иды и Мерсье, – я не настолько глуп, чтобы не подозревать, что Шнайдер последует за нами из Парижа. Но я считал, что его остановили и что эти кирасиры в лесу Арбло сбили с него спесь.

Очевидно, это не соответствовало действительности.

Заявлять, что он догадывался о присутствии Шнайдера перед людьми Фуше в Зеркальной комнате, а тем более перед Идой и Мерсье в экипаже во время путешествия в Пон-де-Брик, было бы крайне неразумно. Пока они полагали, что в лице Шнайдера имеют лишний козырь в партии с Аланом, это отвлекало их от его главной цели – узнать планы Бони.

И тем не менее…

Минувшим вечером, незадолго до десяти часов, их экипаж в лесу Арбло догнал и перегнал карету министра иностранных дел, эскортируемую четырьмя кирасирами из тяжелой кавалерии.

Это давало шанс, что Шнайдер, возможно представлявший собой наибольшую опасность, может быть убран с пути без усилий со стороны Алана. По этой причине он предупредил Мишеля, чтобы тот пи в коем случае не ссорился с солдатами.

Алан очень надеялся на то, что Шнайдер, скачущий галопом за обеими каретами, пребывает не в лучшем расположении духа и со своей мерзкой ледяной усмешкой потребует, чтобы его пропустили вперед, а подобное требование Алан никогда бы не осмелился предъявить кирасирам тяжелой кавалерии Бони.

Рискнув высунуться из экипажа и бросить взгляд назад, Алан рассчитывал услышать звуки ссоры и лязг стали. Однако было очевидно, что Шнайдер – строптивый пруссак, лучший фехтовальщик Великой армии – каким-то образом одержал верх над кирасирами и преследовал врага, одержимый личной ненавистью, которую ничто не было в состоянии уменьшить.

Все еще глядя через плечо, Алан при очередной вспышке молнии увидел Шнайдера, выглядевшего персонажем страшного сна.

Кивер и сапоги лейтенанта и так были черными, как и кавалерийский плащ, туго застегнутый на шее, но развевающийся при быстрой скачке. Но чтобы сделать себя совсем невидимым при совершении очередного убийства, он густо вымазал себе лицо сажей.

Очевидно, кирасиры изрядно потрепали его. Один край кивера был срезан сабельным ударом. Правая рука, сжимающая саблю, судя по положению, была задета. Но костлявая челюсть по-прежнему выражала уверенность в непобедимости ее обладателя, скачущего вперед за новым убийством.

«Клянусь богом! – с ненавистью подумал Алан. – Кажется, мы наконец сведем счеты!»

Положив мокрую ладонь на эфес сабли, он частично вытащил ее, когда внезапно его правую руку от локтя до кисти пронизала острая боль.

От неожиданности Алан разжал пальцы, чуть не выронив саблю. Только теперь он увидел, что правый рукав куртки намок от крови.

Оказывается, часовой, стрелявший в него справа от лесной дороги, не промахнулся. Правда, кость не была сломана, иначе Алан не смог бы двигать рукой, и артерии, очевидно, тоже не повреждены, но он потерял много крови.

Однако Шнайдер тоже ранен в правую руку, что, впрочем, не уменьшало его свирепости.

Алан приближался к основной дороге, где, свернув направо, мог поскакать в «Парк статуй» к ожидающей его Мадлен. Он знал, что его лошадь куда лучше, чем Шнайдера.

Но в нем, как обычно, боролись две стороны его натуры.

«Ты обещал встретиться с их чемпионом фехтования в честном бою, – говорила ему одна сторона, – а собираешься удрать, как испуганный кролик! Повернись и сражайся, черт бы тебя побрал!»

А другая сторона возражала с холодной усмешкой: «Этой ночью ты уже совершил немало бесполезных подвигов. Скоро ты очутишься на хорошей дороге, сможешь дать шпоры Капризнице и оставить Шнайдера далеко позади. Как только Мадлен окажется рядом, вы сможете уйти, воспользовавшись темнотой. Дядюшка Пьер и тетушка Анжель в «Спящей кошке» укроют вас от преследования. Неужели твоя проклятая гордость важнее завтрашней передачи информации с «Медузой»? Забудь о Шнайдере и скачи вперед!»

И Алан поскакал!

С некоторым опозданием он вспомнил о трясине на участке боковой дороги между заброшенной кузницей и группой деревьев. Едва избежав рокового падения, Алан выехал

на большую дорогу и шепнул Капризнице, чтобы та прибавила скорости.

Если не считать мокрой земли, не было оснований для осторожной езды. Позади, на северо-востоке и над грядой холмов, находящейся на расстоянии двух миль, небо пламенело так ярко, что отсветы падали на тополя, растущие вдоль дороги.

Пламя вырвалось из-под контроля. Шары из промасленного шелка были охвачены огнем, который, возможно, перекинулся на окружающий лес. Тревога, должно быть, уже дошла до Булонского лагеря, подняв на ноги всех.

Алан чувствовал, что боль в руке усиливается. С усилием подняв саблю, он после нескольких попыток смог засунуть ее в отверстие ножен, ощущая, что его тело раскачивается в седле.

В этом было повинно головокружение от потери крови. Но Алан не задумывался о причине, находясь на пределе сил.

Проскакав через деревушку Кондетт, где слева от него узкая дорога вела в сторону моря, к трактиру «Спящая кошка», Алан доехал до места, где потерпела аварию карета мистера и миссис Хоупвелл.

Какого бы ремонта ни требовала сломанная ось, он, очевидно, был давно проделан взводом гренадер, так как дорога была пуста.

С правой стороны появилась стена, окружавшая обширную территорию «Парка статуй». Ее изгиб еще скрывал ворота из поля зрения. Но Алан знал, что он уже почти у цели.

Прибавив скорости, он миновал изгиб. Уже были видны будки часовых с горящими над ними фонарями, когда Алан внезапно и слишком поздно вспомнил об отсутствии кавалерийского плаща и кивера Мерсье.

Но перед тем как натянуть поводья, он увидел еще кое-что.

Карета Хоупвеллов снова стояла, на этот раз перед воротами. Она по-прежнему была окружена жестикулирующими гренадерами, трое или четверо из которых были без мундиров и жилетов. Офицер находился среди них с фонарем в руке.

Перед каретой, держа наготове мушкет и заслоняя свет меховым кивером, стоял один из часовых, расставив ноги в белых гетрах. Штык мушкета был направлен на мистера Гидеона Хоупвелла, стоящего перед ним в своей накидке с множеством воротников и касторовой шляпе, в то время как миссис Хоупвелл высовывалась из окна кареты.

– Черт возьми, приятель! – орал на часового по-английски мистер Хоупвелл. – Сколько раз за эту ночь нас еще будут останавливать? Вы что, не узнаете меня?

Осознав, что часовой не понимает ни слова, он обратился за помощью к офицеру:

– Если вы попросите этого джентльмена…

– Послушайте! – заговорил с мистером Хоупвеллом по-французски часовой. – Я Жюль Дюпон, гренадер императорской гвардии, и ношу этот проклятый ранец над сломанной ключицей, куда я получил пулю. Я говорю это не для хвастовства, а потому, что три с половиной дня я проторчал в лазарете, откуда сбежал только потому, что завтра парад ветеранов. Может быть, вы и в самом деле, как утверждает лейтенант Равель, – и он указал штыком в сторону офицера гренадеров Удино, – останавливались на два дня в «Парке статуй», но я не могу вас опознать, а мой товарищ и вовсе только что заступил на этот пост. Как бы то ни было…

– Если вы взгляните на мои удостоверения…

– Как бы то ни было, – рявкнул Дюпон, – я пошлю его в дом за кем-нибудь, кто может подтвердить вашу личность. Если вы еще потерпите, месье…

Но лейтенант Равель, услышав цоканье копыт Капризницы, повернулся, подняв фонарь.

– Подождите минуту! – сказал он. – Посмотрите-ка на дорогу! Ведь я уже видел эту серую кобылу, верно?

Катастрофа настигла Алана Хепберна, когда он уже считал, что выбрался сухим из воды. Между ним и пространством, освещенным фонарем, оставалось всего сорок футов.

– Это капитан разведчиков, который лично знает этих американцев. Эй, капитан! Подъезжайте сюда!

Но Алан не трогался с места, так как фонари в руке лейтенанта, на карете и над будками часовых ярко осветили бы всадника с гладко выбритым лицом и в гражданской одежде.

Лейтенант Равель шагнул к нему, подняв фонарь.

– Эй, капитан! – с раздражением повторил он. – Я вас узнал! Что с вами? Почему вы молчите?

– О господи! – воскликнул высокий гренадер. – Взгляните на небо над Полем воздушных шаров! Оно уже несколько минут назад выглядело скверно, но теперь… Может быть, какой-то английский шпион пробрался туда и устроил пожар?

– Шпион? – откликнулся другой гренадер. – Ты имеешь в виду капитана Перережь-Горло?

При упоминании дьявольского имени солдаты инстинктивно устремили взгляд на свои мушкеты.

Алан, все еще тяжело дышавший, услышал приближающийся новый звук и оглянулся на дорогу.

Это был стук копыт лошади лейтенанта Шнайдера. Ее всадник, неумолимый, как судьба, преграждал Алану путь к отступлению.

– Знаете, – воскликнул один из гренадеров, – с тех пор, как объявили о награде в восемь вечера в понедельник, я все время мечтаю…

– Не ты один! – прервал его другой. – Сто золотых монет и вина, сколько сможешь выпить! Это еще лучше, чем переспать с Полиной Бонапарт![58]Если бы нам удалось…

– Постойте! – прервал высокий гренадер. – Этот парень на серой лошади говорил, что везет донесение на Поле воздушных шаров. Вы не думаете, что…

Лейтенант Равель с фонарем двинулся вперед.

Алан знал, что должен действовать немедленно. Он пытался заставить утомленный мозг придумать что-нибудь, что могло бы его спасти, как уже случалось раньше в критических ситуациях.

Но Алан словно был парализован. Все происходящее вокруг он видел как бы сквозь туман: обернувшегося мистера Хоупвелла, выглядывающую из окна кареты миссис Хоупвелл, гренадеров Удино, поднимавших мушкеты и щелкающих затворами…

Лейтенант Равель, остановившись перед Аланом, поднял фонарь, осветив его лицо и одежду, испачканную грязью. До того как фонарь ослепил его, Алан заметил второго часового из императорской гвардии, появившегося в воротах. Рядом с ним он увидел встревоженное лицо Мадлен.

– Вы не кавалерист! – воскликнул лейтенант Равель. – Кто же вы?

Стряхнув с себя оцепенение, Алан повернул Капризницу и вонзил ей в бока шпоры так же, как под горящим шаром. Как только кобыла помчалась в обратном направлении, лейтенант Равель низко пригнулся, чтобы избежать пуль собственных солдат.

– Огонь! – скомандовал он.

От верной смерти Алана избавило только то, что гренадеры не позаботились о предохранении своих мушкетов от сырости. Хотя были спущены десять курков, только из двух дул вылетели пули вслед удаляющемуся всаднику. Одна из них царапнула сзади Капризницу, другая ударила в каменную стену, отскочив от нее.

Алан скакал по дороге, вокруг изгиба стены, мчась навстречу приближавшемуся Шнайдеру. Теперь нельзя было избежать встречи. Хочет он или нет, ему придется столкнуться с грозным фехтовальщиком лицом к лицу.

Выехав на прямой участок дороги и увидев наконец Шнайдера, Алан заметил еще кое-что. Хотя гряда холмов было далеко, пламенеющее небо над Полем воздушных шаров позволяло ясно различить спускавшихся с нее вооруженных людей. Впереди ехали всадники с факелами.

Алан притормозил лошадь. Шнайдер сделал то же самое.

Их разделяли примерно сто ярдов прямой дороги, усаженной по обеим сторонам высокими и стройными тополями и освещенной розовым заревом неба. Поверхность дороги, белая в хорошую погоду, стала под дождем серой и грязной; повсюду поблескивали лужи, а в канавах по бокам бежали стремительные потоки.

Похлопав по шее Капризницу и шепнув ей ласковые слова, Алан выпрямился в седле и с усилием вытащил из ножен саблю.

Шнайдер находился между ним и боковой дорогой, ведущей к трактиру «Спящая кошка». Оставалось убить его или быть убитым самому. Если ему удастся заставить навеки умолкнуть лучшего фехтовальщика Бонн, то у него хватит времени добраться до трактира, прежде чем преследователи с обеих сторон объединятся против него.

В сотне ярдов впереди Шнайдер также выпрямился в седле. Расстегнув тяжелый кавалерийский плащ, он сбросил его,

чтобы освободить пространство для руки с саблей. Предстоящий поединок требовал не только фехтовального мастерства, по и искусства верховой езды: достаточно было одного скольжения копыт по грязной почве, чтобы стать беззащитным перед клинком противника. Шнайдер не производил впечатления блестящего наездника, хотя это могло быть всего лишь иллюзией…

Оба не произносили ни слова – в этом не было нужды.

Повинуясь инстинкту взаимной ненависти, они одновременно пришпорили лошадей и, подняв сабли, поскакали навстречу друг другу под пламенеющим небосводом.

Глава 16 «РЯДОМ С МОЕЙ БЛОНДИНКОЙ…»

Мадлен Хепберн открыла глаза.

Она лежала в кровати – точнее, на кровати – в той же бело-голубой спальне, которая была ей предназначена.

Находясь все еще в сонном состоянии, Мадлен осознала этот факт прежде всего. Так как тяжелые занавеси закрывали два высоких окна, в комнате было темно, но сквозь щели в занавесях проглядывали полоски яркого дневного света.

Охваченная ужасом, Мадлен быстро села на постели.

Понимая, что она почти полностью одета, но пока что с трудом осмысливая все остальное, Мадлен соскользнула с кровати и подбежала к левому окну. Синие с золотой каймой занавесы лязгнули на кольцах, когда она раздвинула их. Повернув ручку, Мадлен распахнула обе створки, впустив в комнату свежий и чистый после дождя утренний воздух.

Прошло уже несколько часов после восхода солнца. Нежно-розовая окраска неба сменялась голубовато-белой, свидетельствующей о наступлении дневной жары, но капли воды еще не высохли на промокшей траве и деревьях. В доме не было слышно пи звука. Казалось, что большая часть мира еще пребывает в объятиях сна.

Ощущая себя грязной и растрепанной, Мадлен окинула себя взглядом. На ней были крепкие дорожные башмаки и белое платье из узорчатого муслина с высокой талией и буфами на плечах. Она надела его, так как Алан сказал, что…

Внезапно Мадлен вспомнила все.

Алан!

Прошлая ночь…

Офицер па дороге перед домом, освещающий фонарем лицо Алана. Алан, настолько покрытый грязью, что немногие, кроме нее самой, могли бы узнать его, скачущего в темноту и дождь и преследуемого мушкетными пулями…

Мадлен быстро оглядела спальню, чья роскошь при дневном свете казалась кричащей и безвкусной. В алькове под одеялом неподвижно лежала Ида де Септ-Эльм.

Неужели наркотик убил ее, вместо того чтобы усыпить?

Мадлен подбежала к алькову. Она не имела опыта в медицине, но Ида вроде бы дышала легко, пульс был спокойный, хотя несколько замедленный и слабый. Но когда эта женщина проснется…

Мадлен подождала, пока успокоится ее собственный пульс, прислушиваясь к тиканью маленьких мраморных часов, но даже не думая взглянуть на них. Поиски ключа, открывающего дверь в коридор, производили на нее такое же впечатление, как взгляд на нож хирурга, когда она лежала связанная, ожидая небольшой операции.

Она была заперта! Где же два медных ключа, оставленные ей на хранение?

Дверь открылась. Миссис Люси Хоупвелл, окинув коридор заговорщическим взглядом, скользнула в комнату, неся поднос с кувшином, из которого шел пар, чашкой горячего шоколада, рулетами в форме полумесяца и блюдцем с джемом. Поспешно поставив поднос на столик около двери, она вытащила ключ из замочной скважины, заперла дверь изнутри и приложила палец к губам.

– Ш-ш! – сказала миссис Хоупвелл. – Съешьте это, дорогая, и, пожалуйста, не спорьте. Я намерена очень скоро вытащить вас отсюда, покуда не поднялась тревога. Хотя, если мне придется помогать вам должным образом…

– Помогать мне? – воскликнула Мадлен. – Но это невозможно! Я имею в виду…

Кипучая энергия миссис Хоупвелл и яркий блеск ее черных глаз придавали ей сходство с ребенком в рождественское утро. Этому впечатлению противоречили полные чувственные губы и другие признаки зрелости в ее миниатюрной фигурке, облаченной в желтое атласное платье, которое было скроено наподобие платья Мадлен, исключая более высокую талию и более низкое декольте. Черные волосы были причесаны по парижской моде последнего месяца – с завивкой не сверху, а по бокам и с одним локоном, свешивающимся на лоб.

Слегка озабоченное выражение глаз не делало ее менее обаятельной.

– Дорогая моя! – воскликнула миссис Хоупвелл, потирая руки от удовольствия. – Я редко так наслаждалась за всю свою жизнь! Правда, настроение моего бедного супруга оставляет желать лучшего. Но, откровенно говоря, мадам, вам незачем обращать внимание на мистера Хоупвелла. Дело в том, – в ее голосе послышалось сожаление, – что мистер Хоупвелл не питает любви к интриге, что не слишком хорошо для дипломата.

– Но по-моему, он говорил…

– Да, дорогая, знаю! Мистер Хоупвелл много говорит о нейтралитете и сохранении какого-то там статуса, но в действительности он очень не любит Англию. Конечно, существуют веские причины, по которым большинство американцев терпеть не могут Англию, и понадобится, наверное, сто лет и столько же войн, чтобы изменить это положение. С другой стороны, мой муж очень любит вас, так же как я – говорю вам совершенно откровенно – по уши влюблена в вашего мужа! – Заметив выражение лица Мадлен, миссис Хоупвелл была глубоко и искренно огорчена. Она бросилась вперед и схватила Мадлен за руки. – О господи, какая же я дура! Мне следовало в первую очередь сообщить вам, что мистер Хепберн в безопасности!

Несколько секунд Мадлен была не в силах произнести ни слова.

– Вы уверены? – заговорила она наконец. – Откуда вы знаете?

– Ради бога, тише!

– Простите. Но я сама не своя! Я вам ужасно признательна, но…

– Конечно, вы волнуетесь! Господи, мне так много нужно вам рассказать, что я просто не знаю, с чего начать. Если бы вы знали, – мечтательно произнесла миссис Хоупвелл, – какую свииыо он подложил Бопи прошлой ночью! Что за человек! – воскликнула она топом, не вполне подобающим супруге дипломата.

– Да, я очень люблю его…

– Очень любите? И это все? Да на такого мужчину молиться надо!

– Видите ли, – ответила Мадлен, запинаясь от чувства невыразимого облегчения, – хотя в прошлом июне исполнилось три года с тех пор, как мы поженились с Аланом, но я только теперь начинаю понимать, что он за человек. Да и сам Алан этого не понимает. Он искренне считает себя трусом.

– Знаю, – усмехнулась миссис Хоупвелл. – У нас в Америке много таких трусов. Именно они спасли нас своими штыками под командованием генерала Вашингтона, в то время как от Континентального конгресса не было никакого толку.

Казалось, что Люси Хоупвелл вот-вот расплачется без всякой видимой причины.

– Мой муж был одним из этих трусов, – сказала она. – Он прошел через самое худшее, начиная с семьдесят седьмого года, когда он был еще мальчиком в Вэлли-Фордж[59]. Мне нравится напоминать ему об этом, когда он становится чересчур напыщенным. – Миссис Хоупвелл снова схватила Мадлен за руки. – Вы не должны считать меня болтливой дурой – я говорю обо всем этом только для того, чтобы развеселить вас.

– Где Алан? – воскликнула Мадлен. – Он в трактире «Спящая кошка», не так ли?

– Совершенно верно! Откуда вы знаете?

– И он жив, – продолжала Мадлен. – Я бы почувствовала, если бы… если бы случилось что-то страшное. Но он ранен, верно? Серьезно?

– Нет, хотя он потерял много крови из раны в правой руке…

– Сабельной раны? Так я и знала! Он встретился с человеком по имени…

– Нет-нет, – успокоила ее миссис Хоупвелл. – Вам незачем тревожить себя фантазиями. Это просто царапина от пули, абсолютно неопасная…

Мадлен закрыла глаза, пытаясь успокоиться.

– Боюсь, – промолвила она, – что вам придется рассказать мне обо всем, потому что я ничего не могу вспомнить. – Ужас охватил ее вновь. – Я не падала в обморок? Больше всего на свете, – горячо добавила она, – я ненавижу женщин в обмороке!

– Между нами говоря, я тоже, – призналась миссис Хоупвелл. – Но приходится делать то, что ожидают от нас мужчины, иначе мир прекратит свое существование! Скажите, дорогая, вы в последнее время, наверное, очень мало спали и пережили много неприятностей?

– Ну… вообще-то да.

– Ха, так я и думала! Прошлой ночью, когда вы вышли, чтобы опознать нас… Кстати, дорогая, почему эту задачу поручили именно вам?

Под действием оживленного взгляда и веселого голоса миссис Хоупвелл к Мадлен начала возвращаться свойственная ей душевная бодрость.

– Видите ли, – объяснила она, – когда постучал часовой, я не могла позволить открыть дверь кому-нибудь другому. Он хотел разбудить слугу по имени Виктор – единственного из живущих в доме, кто говорил по-английски. Поэтому я призналась, что тоже говорю по-английски, надеясь как-нибудь выкрутиться. Но вы как будто сами все знаете…

– Конечно, знаю!

– Тогда…

– Дорогая, – сказала миссис Хоупвелл, – вы были спокойны, как на собрании квакеров[60], даже когда солдаты стали орать на вашего мужа. Вы сохраняли полное спокойствие и здесь, в доме, двадцать минут спустя, когда мой муж читал проповедь о том, что он может и чего не может сделать, будучи представителем нейтральной страны. Но внезапно вы грохнулись в обморок, и я велела мистеру Хоупвеллу отнести вас сюда. Видите ли, у вас в руке было два ключа…

– Боже мой, ключи! – воскликнула Мадлен. – Я потеряла их!..

На лице миссис Хоупвелл появилось выражение скромной гордости. Прекратив взволнованно приплясывать от возбуждения, она с достоинством выпрямилась.

– Дорогая моя, – промолвила она, – если вы беспокоитесь из-за спальни, где пахнет лауданумом и в которой находятся спящий кавалерийский офицер и связанный слуга в парике, то выбросьте это из головы. Этих людей до сих пор не нашли и не найдут еще некоторое время. Я заставила мистера Хоупвелла провести ночь там.

– Что?!

Миссис Хоупвелл покачала головой.

– Бедный Гидеон! – печально произнесла она. – Конечно, с моей стороны нехорошо смеяться над ним, но я не видела его в таком состоянии с тех пор, как проклятые федералисты[61]назвали его пьяницей и многоженцем!

Предаваясь грустным размышлениям, покуда Мадлен была не в состоянии произнести ни слова от переполнявших ее признательности и восхищения, Люси Хоупвелл вновь обрела жизнерадостность.

– Затем, – продолжала она, – спустя час, когда я лежала не в силах заснуть от возбуждения, я услышала, что кто-то бродит около дома. Я разбудила мистера Хоупвелла, что его порядком разозлило, и мы, никем не замеченные, спустились вниз. Это оказалась женщина по имени тетушка Анжель…

– Тетушка Анжель? Кто это?

– Жена хозяина трактира «Спящая кошка». Мало кто может понять мой французский, но я поняла почти все, что она мне сказала. Тетушка Анжель принесла сообщение для вас, и я убедила ее передать все мне. Так я узнала, что…

Внезапно по лицу миссис Хоупвелл прошла тень тревоги, которую Мадлен не могла не заметить. Очевидно, их ждали новые препятствия.

– В чем дело, миссис Хоупвелл? – быстро спросила она. – Вы не все мне рассказали?

– Нет, не волнуйтесь! – твердо, хотя не слишком убедительно ответила миссис Хоупвелл. – Но ваше положение небезопасно, и мы не должны терять времени, если хотим вывести вас из этого дома. Умоляю вас, выпейте шоколад, покуда он не остыл, и съешьте что-нибудь, пожалуйста! В любой момент нас могут прервать…

Их и в самом деле прервали негромким, но длинным и сложным по ритму стуком в дверь.

При первом ударе Люси Хоупвелл подпрыгнула и пискнула, как кукла. Но, успокоенная условным сигналом, она поспешно открыла дверь, успев придать лицу мягкое и скромное выражение перед тем, как вошел ее муж, и заперла дверь снова.

Посторонний решил бы, что мистер Хоупвелл осознает опасность сложившейся ситуации куда лучше своей супруги. Его лицо было гладко выбрито, галстук сверкал белизной, плотную фигуру облегали зеленый камзол с высоким воротником и белые брюки.

Но щеки его казались менее румяными, а волосы – еще сильнее поседевшими. Закусив губу, он поклонился Мадлен, чьи колени дрогнули, когда она присела в ответном реверансе.

– Ваш покорный слуга, миссис Хепберн, – формально приветствовал ее мистер Хоупвелл. Несколько уменьшившаяся при этом суровость вернулась к нему, когда он перевел взгляд на жену.

– Мистер Хоупвелл… – начала она, предупреждающе подняв указательный палец.

– Как вам будет угодно, мадам, – промолвил ее супруг. – Но если вы непременно должны давать выход вашей детской и неприличной страсти к интригам, то постарайтесь, по крайней мере, не вести себя в стиле пьесы эпохи Реставрации[62]. – Он указал на дверь за собой. – Три длинных удара, три коротких, затем комбинация из тех и других! Вы бы надели на нас маски, если бы их можно было достать!

– Ради бога, Гидеон, любовь моя…

– Ну хорошо! – Он снова посмотрел на Мадлен. – Теперь, миссис Хепберн, что касается ближайшего будущего…

Мадлен не была кокеткой – напротив, она относилась к искусству кокетства с глубоким презрением.

– Мистер Хоупвелл, – заговорила она, – вы и ваша жена проявили себя нашими друзьями в такой момент, когда не многие осмелились бы на это, ибо императора страшатся все. Я не могу выразить свою благодарность должным образом, так как не обладаю даром красноречия.

Подбежав к нему, она вцепилась в лацканы его камзола.

– Но, пожалуйста, верьте, что я люблю вас обоих и говорю это совершенно искрение!

Мистер Хоупвелл молча уставился в пол. После паузы он осторожно освободился от рук Мадлен, шагнул назад и откашлялся.

– Миссис Хепберн, я не стану притворяться, что мне нравится происходящее здесь. Мое положение более двусмысленное, чем вы думаете. Только два дня назад мне нанес личный визит сам император…

– Ну еще бы! – с презрением воскликнула его жена. – Он пытался произвести на тебя впечатление. Надеюсь, ты не позволил Бонн пустить тебе пыль в глаза?

Гидеон Хоупвелл, подошедший ко второму окну, чтобы отодвинуть занавесы, резко повернулся, освещенный лучами солнца.

– Как жена дипломата, дорогая моя, ты обяжешь меня, если не будешь публично именовать императора Франции «Бонн».

– Как вам будет угодно, мистер Хоупвелл. Но я хотела спросить…

– Боже мой! – перебил ее муж, увидев в алькове Иду де Сент-Эльм, что возмутило его чувство приличия. – Эта женщина все еще в постели! Мы не можем оставаться здесь, Люси. Нам нужно сразу же спуститься вниз.

– Гидеон, любовь моя, мы не можем никуда спуститься и должны сидеть тихо, как мыши, пока из трактира не приедет экипаж за миссис Хепберн. Обитатели дома в любой момент могут обнаружить связанного слугу, которому не давали снотворное! – Однако, увидев выражение лица мужа, миссис Хоупвелл перестала возражать. – Ладно, подожди минутку!

Подобрав тяжелые атласные юбки, она подбежала к алькову и задернула золото-голубые занавесы.

– Вот так! – торжествующе воскликнула женщина. – Теперь вид этой злополучной особы не будет оскорблять твою пресвитерианскую[63]благопристойность. Так что ты начал говорить об императоре?

– Я ненавижу его тиранию и милитаризм так же, как и мистер Джефферсон, – признался мистер Хоупвелл. – И все же в этом человеке что-то есть.

– Естественно, – фыркнула миссис Хоупвелл, – иначе он не стал бы императором. К тому же у него очень красивые глаза. Но знаешь, что я о нем думаю?

– Ты предубеждена против императора, любовь моя, потому что он считает женщину низшим существом, достойным того, чтобы на него смотрели, но не слушали.

Взвизгнув, миссис Хоупвелл подпрыгнула, сжав кулачки.

– Мадам, умоляю вас не забываться!

– По-моему, – воскликнула миссис Хоупвелл, – твой император – мерзкий маленький человечек, который все время играет роль!

– Играет роль?

– Да! Постоянно!

– Мне могут не нравиться его принципы, Люси, но я не могу отказать ему в искренней вере в них. Он предан своему народу и особенно своей Великой армии, которая кажется мне весьма неплохой компанией.

– Вот именно! – крикнула миссис Хоупвелл. – Эти люди слишком хороши для него, хотя большинство из них его обожает. Но помоги Небо этому оловянному божку, если они когда-нибудь поймут, что ему наплевать на всех, кроме самого себя и своих драгоценных родственников! А так как ты, Гидеон, как будто окончательно склонился на его сторону…

– Склонился на его сторону? – отозвался эхом мистер Хоупвелл, и атмосфера в комнате стала угрожающей.

Он стоял у дальнего окна, подняв руку к занавесу, краска отхлынула с его лица. Мадлен, наблюдающая за ним с взволнованно колотящимся сердцем, ощущала присутствие сил, природу которых она не могла понять.

– Миссис Хепберн, – обратился к ней мистер Хоупвелл, – вам известно, почему меня послали в Булонь повидать императора? Нет? А тебе, Люси?

– Конечно нет! Ты всегда все держишь в секрете, поэтому…

– Миссис Хепберн, – продолжал американский посланник, – в начале этого месяца наш Государственный секретарь мистер Мэдисон[64]получил сообщение от президента Джефферсоиа, суть которого я должен был довести до императора. Я цитирую это сообщение слово в слово: «Учитывая характер Бонапарта, мне кажется необходимым сразу же дать ему понять, что мы не намерены выслушивать его приказания».

Гидеон Хоупвелл облизнул губы.

– Мы маленькая нация, миссис Хепберн, хотя, возможно, мы когда-нибудь окажемся на равных с владыками земного шара. Однако пока что наша страна неплотно населена и не слишком сильна. Но смысл послания мистера Джефферсона очень прост: «Угроз мы не потерпим – нападайте на нас, если осмелитесь». Вот этот смысл я и должен был донести до главы самой могущественной военной державы в мире, и должен добавить, что я с удовольствием высказал это ему в лицо.

После томительной паузы Мадлен снова подбежала к Хо-упвеллу:

– Вы не должны вмешиваться в эту историю! Я не позволю! Я сразу уйду отсюда, или вы можете уехать! Покуда вы не выдадите Алана, они не убьют его…

– Боже мой, мадам! – воскликнул он. – Неужели вы серьезно думаете, что я на это способен? Что во мне так много от Иуды и так мало от джентльмена, что я могу предать человека, за чьим столом я обедал? Я просто хочу заставить вас понять сложность моего положения, а мою жену – что меня, до сих пор имеющего шрамы от ран, полученных в Войне за независимость, едва ли можно «склонить на сторону» узурпатора и тирана!

Люси Хоупвелл резко обернулась:

– Мадлен, дорогая!

– Да?

– Вы имеете полное право гордиться вашим мужем. Но и у меня есть все основания гордиться моим! Гидеон, дорогой, прости меня!

– Хватит этой чепухи! – рявкнул краснолицый мистер Хоупвелл, как будто все это время говорили они, а не он. –

Отношения между императором и мной не назовешь сердечными – можете догадаться, почему он хотел, чтобы я осмотрел новые орудия, которые, хотя это кажется невероятным, могут посылать снаряды более чем на пять миль. Но положение не такое уж скверное, как вы, возможно, думаете, миссис Хепберн. Давайте подумаем, как нам действовать. – Выглядевший более озабоченным, чем когда он говорил о собственных проблемах, мистер Хоупвелл с сомнением смотрел на Мадлен. – Моя дорогая леди, – продолжал он, – не знаю, что намеревается делать этим утром Хепберн, и предпочитаю не знать. Кроме того, что, если моя жена правильно поняла длинное и весьма бессвязное повествование супруги трактирщика…

– Я уверена, Гидеон, что поняла большую его часть!

– Значит, кроме того, что Хепберн собирается отправиться прямиком в лагерь и осуществить свой первоначальный план. Клянусь жизнью, миссис Хепберн, я бы не хотел оказаться на месте вашего мужа даже за миллион долларов!

– Гидеон! – предупреждающе воскликнула его жена, но мистер Хоупвелл был слишком обеспокоен, чтобы заботиться о дипломатии.

– Согласно утренним рапортам часовых у ворот, его подвиги прошлой ночью отнюдь не внушают успокоения. Он…

– Гидеон!

– Он заколол часового, устроил пожар на Поле воздушных шаров и подверг унижению лучших солдат императора. Он – капитан Перережь-Горло! И все это по какой-то причине было подстроено министром полиции.

– Мистер Хоупвелл! – воскликнула Мадлен. – Вы не можете верить, что Алан – капитан Перережь-Горло!

– Нет, мадам, я ничему этому не верю. Я просто повторяю рассказ часовых. Но Булонский лагерь охвачен гневом, грозящим перейти в безумие. Если Хепберн рискнет, несмотря ни на что, отправиться туда… – Мистер Хоупвелл мерил шагами комнату, заложив за спину одну руку и ожесточенно жестикулируя другой. – В таком случае рассмотрим факты, говорящие в его пользу. К счастью, еще никто не отождествляет нашего беглеца с «виконтом де Бержера-ком», остановившимся здесь. Если бы такое случилось, вы бы уже были под арестом, а моя жена и я – в весьма неприятной ситуации.

– Послушайте! – взмолилась Мадлен. – Позвольте мне уйти отсюда, прежде чем они опознают в ночном поджигателе Алана и скомпрометируют вас обоих! До трактира недалеко – Алан говорил, что я смогу дойти туда пешком.

– И рисковать быть остановленной и допрошенной? – осведомилась миссис Хоупвелл. – Экипаж будет здесь с минуты на минуту. Я буду сопровождать вас, и две женщины в карете проедут незамеченными. Нет-нет! – воскликнула она, топнув ногой с неподдельным гневом. – Не желаю слышать, что вы поедете одна! Но чего я не могу понять, Гидеон, – это то, в каком качестве фигурирует здесь министр полиции. Ты ведь как-то встречал его в Париже? Рыжеволосый субъект с неряшливой и некрасивой женой, к которой он глубоко привязан.

– Да, я встречал его. И могу только предполагать, Люси, что вся история действительно подстроена, как часто бывает в подобных случаях. Но ты меня очень обяжешь, любовь моя, если воздержишься от того, чтобы перебивать меня, пока я говорю.

– Прости, Гидеон, дорогой! Пожалуйста, продолжай!

– Ну! – промолвил оратор, возобновляя ходьбу по комнате. – Во-первых, личность беглеца не установлена. Во-вторых, никто не сможет узнать его лицо снова, так как оно было покрыто грязью. В-третьих, его считают переодетым в мундир гренадеров Удино. Все это запутает преследователей и может помочь Хепберну. Далее, я припоминаю, что сегодня должен состояться большой парад ветеранов итальянской армии императора с военным оркестром, который соберет большую толпу и поможет Хепберну остаться незамеченным. Если только у него, как у гражданского лица, есть какой-нибудь предлог для присутствия там, на случай если его остановят и спросят…

– Но у пего есть такой предлог! – воскликнула Мадлен. – У меня пет времени подробно объяснять, но у Алана имеется пропуск, подписанный генералом Савари, который позволяет ему в дневное время находиться в любом месте на территории лагеря.

Люси Хоупвелл просияла от радости.

– Вот видишь! – воскликнула она, словно это избавляло от всех трудностей. – Он справится с ними, будь уверен!

Мадлен всплеснула руками:

– Миссис Хоупвелл, я не могу не беспокоиться! Прошлой ночью, когда Алан сказал мне, что собирается стоять на утесе, рядом с павильоном императора, на виду у всей армии…

– Что-что? – вскричал американский посланник.

– Это пугало меня больше всего – так же, как Шнайдер! – Мадлен посмотрела на Люси. – И все же, по-моему, вы правы. У меня есть какая-то безумная уверенность, что Алан может перехитрить всех, если только он в добром здравии! Больше всего меня ободрило то, что, по вашим словам, у него нет ран, нанесенных саблей. Я боялась, что он встретится с лейтенантом Шнайдером и что между ними произойдет сражение, как чуть нe случилось в Зеркальной комнате…

Гидеон Хоупвелл прекратил шагать и обернулся.

– Лейтенант Шнайдер? – переспросил он. – Люси, не тот ли это офицер с немецкой фамилией, которого упоминала жена трактирщика?

– Думаю, что да.

– Значит, ты еще не все рассказала ей?

– Не рассказала о чем? – спросила Мадлен.

– Гидеон, любовь моя, девочка не притронулась ни к пище, ни к шоколаду, который успел остыть! Она не в том состоянии, чтобы…

– О чем вы мне не рассказали? – повторила Мадлен, находящаяся на грани истерики.

Мистер Хоупвелл казался мрачным.

– Ваш муж встретился со Шнайдером, мадам.

– Они встретились и дрались? Значит, все копчено?

– Они встретились, но не дрались, так что ничего еще не кончено.

– Что вы имеете в виду?

– Этот лейтенант Шнайдер просто какой-то жуткий тип. Вчера вечером он атаковал четырех тяжеловооруженных кирасиров, убил одного, обезоружил другого и ускакал от двух остальных, преследуя Хепберна… Люси, что произошло потом?

– Ну, видите ли, – нервно заговорила миссис Хоупвелл, – он тоже был ранен, как и ваш муж, только на несколько часов раньше, но не обращал на это никакого внимания и… О, Гидеон, расскажи лучше ты!

Мистер Хоупвелл вновь зашагал из угла в угол.

– Очевидно, – заговорил он, – Хепберн заметил что-то странное в том, как его противник сидит в седле, но не понимал причины, покуда они не поскакали навстречу друг другу и Шнайдер не рухнул с лошади.

– И Алан не… – Мадлен заранее знала ответ.

– Нет! Вместо того чтобы проткнуть Шнайдера саблей, как поступил бы любой нормальный человек, этот сумасшедший оставил его на дороге и поскакал в трактир, прежде чем его настигли преследователи с двух сторон. Если Хепберн сегодня утром в состоянии встать на ноги и отправиться в лагерь, то, быть может, это удастся и Шнайдеру. Тетушка Анжель казалась очень обеспокоенной, так как солдаты перерыли всю деревню в поисках Хепберна.

– Черт возьми, дамы! – добавил мистер Хоупвелл. Давая выход энергии, он с силой распахнул створки второго окна. – Почему вас так беспокоит именно Шнайдер? Ведь есть куда более серьезные вещи!

– Я ни о чем не беспокоюсь! – воскликнула миссис Хоупвелл. – Увидите – мистер Хепберн победит Бонн, если только Мадлен съест что-нибудь!

Муж бросил на нее взгляд и вытер лоб носовым платком.

– К счастью, – заметил он, – еще довольно рано, и Хепберн не рискнет подойти к лагерю до половины десятого, когда начнется парад. Тем временем, миссис Хепберн, вам необходимо…

– Вот именно! – горячо вставила Люси.

– Нет, любовь моя, не съесть что-нибудь. Ей необходимо уйти отсюда, прежде чем Шнайдер расскажет свою историю и сюда явится куча солдат. Гром и молния, почему задерживается экипаж?

Высунувшись из окна с маленьким железным балконом, мистер Хоупвелл окинул взглядом гравиевую подъездную аллею, статуи, зелень под ярким солнцем.

– Карета, – проворчал он, – еще один пример безалаберности и непунктуальности, которую повсюду встречаешь за границей! Мы должны увидеть или, по крайней мере, услышать ее. Прислушайтесь!

После паузы миссис Хоупвелл подбежала к другому окну.

– Нет, Гидеон, это ты прислушайся! Слышишь военную музыку?

Действительно, морской ветерок доносил издалека негромкие звуки духового оркестра.

– Я знаю эту мелодию, – встрепенулась Люси Хоупвелл. – Она называется Aupres de ma Blonde – «Рядом с моей блондинкой». Почему они играют эту фривольную песенку?

– Фривольную песенку? – воскликнул ее муж, снова вытирая лоб. – Эта песня, любовь моя, – знаменитый марш, с которым итальянская армия императора возвращалась после своих первых побед в девяносто шестом году[65].

– Но сейчас еще не может быть половина десятого! Мы же следили за временем!..

Инстинктивно они повернулись к мраморным часам, на которые ни разу не взглянули, будучи заняты разговором. Они показывали без двадцати десять.

– Десять часов! – промолвила Мадлен. Но никто не услышал ее тихий возглас.

Она вспомнила, что между десятью утра и полуднем со-рокачетырехпушечный фрегат «Медуза» должен без единого выстрела проплыть перед береговой артиллерией, если он только появится там вообще.

– Можете не беспокоиться! – воскликнула миссис Хоупвелл. – Я же говорила, что все будет в порядке. Карета приближается! Слушайте!

Облегченно вздохнув, мистер и миссис Хоупвелл подбежали к окну. Мадлен все еще не отрывала взгляд от часов. Она так беспокоилась за Алана, что не слишком заботилась о том, приедет карета или нет.

Конечно, корабль мог не появиться утром, и это продлит ее мучительную тревогу по поводу того, что происходит с Аланом и где он находится. Прислушиваясь к тиканью часов, она одновременно уловила скрип колес и удары копыт по гравию…

Дурное предчувствие овладело Мадлен, прежде чем заговорила Люси Хоупвелл.

– Гидеон! – воскликнула она. – Такую карету не могли прислать из трактира! Это тяжелый дорожный экипаж, весь покрытый пылью, как будто он прибыл издалека!

Мадлен отвела взгляд от часов.

Страшная догадка мелькнула у нее в голове. Она подбежала к окну, где стояла Люси, как раз в тот момент, когда карета, обогнув фонтан, подъезжала к парадному входу.

Миссис Хоупвелл, раскрыв рот и подняв брови в немом вопросе, указала на человека, выходящего из кареты. Мадлен кивнула. Ей было слишком хорошо знакомо худое лицо под цилиндром.

– Да, – ответила она. – Это министр полиции. Это сам Фуше.

И в этот момент произошло то, что уже готовилось некоторое время.

С резким лязгом медных колец один из тяжелых бархатных занавесов, скрывавших кровать в алькове, отодвинулся в сторону. Французские слова, произнесенные с ненавистью и решительностью, заставили всех троих повернуться.

– Вы правы, – послышался голос Иды де Сент-Эльм. – Я уже не сплю чуть более четверти часа. Ален мог бы сообщить вам, моя драгоценная мадемуазель гувернантка, что я очень хорошо понимаю по-английски.

Отбросив левой рукой один занавес, она вцепилась правой в другой, стоя на еще некрепких коленях в ногах постели.

С растрепанными волосами, в разорванном желтом прозрачном платье, тяжело дышавшая, Ида походила больше на обитательницу сумасшедшего дома, чем на вчерашнюю красавицу.

– Значит, он будет стоять на утесе рядом с павильоном, а? Очевидно, чтобы подать сигнал кораблю? Разрази меня Бог! Посмотрим!

Соскочив на пол, Ида, шатаясь, вцепилась в шнур звонка, висевший у изголовья кровати, и начала дергать его, призывая на помощь, в то время как духовой оркестр на Марсовом поле продолжал играть «Рядом с моей блондинкой».

Глава 17 САМАЯ ЗНАМЕНИТАЯ ШЛЯПА

На плацу Булонского лагеря, под жарким солнцем, быстро высушившим голую утоптанную землю, парад еще не начался.

Вокруг этого обширного поля на некотором расстоянии друг от друга были установлены высокие позолоченные флагштоки, увенчанные коронами, на каждом из которых висел вымпел с названием места одной из побед императора в первой итальянской кампании 1796 года. Даже издали виднелись надписи: «Ментенотте», «Миллезимо», «Дего», «Чева», «Мондови», «Лоди», «Кастильоне», «Бассано», «Аркола», «Риволи», выведенные золотыми буквами и колеблемые легким бризом.

Перед флагштоками выстроился в виде трех сторон четырехугольника полк пехотинцев в синих мундирах с красной, оранжевой или желтой отделкой, поблескивающих штыками. Но их барабаны пока что молчали, мушкеты не салютовали, а толпа зрителей не оглашала воздух приветственными криками.

Парад открыли музыканты. Двадцать групп, выбранных из сотни полковых оркестров Бонн, казались едва заметными на огромном поле.

Патриотические эмоции начали давать о себе знать отдельными выкриками. Двинувшиеся вперед медные духовые инструменты засверкали на ярком солнце, удар тарелок оглушительно прозвучал на открытом пространстве, и двадцать оркестров одновременно огласили лагерь звуками бодрого марша «Рядом с моей блондинкой так сладко спится!»

Сидящий на крупном и медлительном вороном коне на холме в двухстах ярдах от южной стороны плац-парада Алан Хепберн чувствовал, как его сердце бьется в такт музыке, а глаза не могут оторваться от красочного великолепия полков и знамен Бони.

Если это зрелище производит такой эффект на него, ненавидящего завоевателя и все, что он делает, то как же оно должно действовать на молодых французов, к которым император обращал этот наглядный призыв?

«Солдаты! – патетически восклицал Бони в начале итальянской кампании, праздновавшейся сегодня. – Вы голодны и раздеты! Я поведу вас в самые плодородные места на земле! Огромные города, богатые провинции будут в ваших руках! Там вы обретете честь, славу и благосостояние!»

Эти слова являлись ключом всей императорской политики уже десять лет!

Алану, ослабевшему от потери крови и испытывающему головокружение под жарким солнцем, казалось, что он не видит ничего, кроме движущихся ярких красок, с тех пор, как прошлой ночью он поскакал верхом на Капризнице навстречу Шнайдеру.

Закрыв глаза, он живо представил себе все это.

Пламенеющее небо и жуткая, вымазанная сажей физиономия Шнайдера, который, парировав сабельный удар Алана, внезапно свалился с лошади. На этом поединок завершился.

На дороге позади и впереди пылали факелы в руках солдат, преследовавших Алана. Свернув на боковую дорогу, он помчался галопом в сторону трактира «Спящая кошка».

Едва не падая с ног от головокружения и обливаясь кровью, словно недорезанный поросенок, Алан постучал в дверь приземистого, зловещего на вид дома и сказал условленный пароль тому, кто открыл ее.

Алан не обратил никакого внимания на постояльцев и посетителей трактира. Он видел только так называемого дядюшку Пьера, массивного мрачного субъекта с изрытым оспой лицом и сломанным носом, и так называемую тетушку Анжель, неряшливую, но довольно привлекательную. В приемной с низким потолком, где слышался рев прибоя, Анжель промыла и забинтовала рану Алана, а Пьер обернул его правую руку тугим жгутом.

Стены комнатки были абсолютно голыми, за исключением пожелтевшей гравюры, изображавшей Жоржа Жака Дантона[66].

Воспаленное воображение измыслило сходство испещренного оспинами лица льва Французской революции, гильотинированного одиннадцать лет назад, со склонившейся к нему физиономией дядюшки Пьера – мужчины среднего возраста.

Первым намерением Алана, как только у него перестала кружиться голова, было вернуться в «Парк статуй» за Мадлен.

– Нет! – буркнул Пьер.

– Но я не могу оставить ее там!

Фонарь, заправленный рыбьим жиром, таинственно мерцал; море корежило берег, как это было не под силу целой армии. Ачжель, чья фамилия оставалась неизвестной, принесла горячий суп, который Алан проглотил с благодарностью.

– Выгляните из окна, – сказал Пьер. – Дороги и даже поля полны солдат с факелами. Вы не сможете пройти живым и двадцати метров. Ваше правительство хорошо мне платит за мою рискованную работу. Есть и другие причины для того, чтобы я этим занимался. – Он бросил взгляд на лицо на стальной гравюре. – Но нельзя торговать собственной головой. Если вы взглянете на солдат, которые вас ищут…

– Знаю! Когда я ускакал, они сразу же нашли Шнайдера. Но…

– Этот Шнайдер тяжело ранен?

– Точно не знаю, но едва ли.

– Значит, когда он придет в себя, то скажет им, кто вы на самом деле и как выглядите.

– Ну нет! – горячо воскликнул Алан. – Ставлю что угодно, что он этого не сделает!

Изрытое оспой лицо со сломанным носом и лохматыми ноздрями, похожее на физиономию гнома, нависло над ним.

– Почему вы так в этом уверены? – проворчал Пьер.

– Это вопрос личной ненависти ко мне, которую он лелеет, как маньяк. Шнайдер никому не скажет ни слова обо мне, пока не будет уверен, что не сможет сам найти и убить меня.

– Что ж, может, и так. С этим парнем шутить не стоит. Один из кирасиров, эскортировавших Талейрана, рассказал в Пон-де-Брике моему другу Леграну, как он одним ударом снес голову их командиру. Так что, возможно, вы правы.

– Держу пари, что да!

– Что касается вашей жены, – сказал Пьер, глядя на свою собственную, – то она не может явиться сюда по той же причине, по какой вы не можете вернуться за ней. Сейчас ей безопасней в «Парке статуй». Они ведь считают, что капитан Перережь-Горло уже давно околачивается здесь, – при этом странная усмешка исказила его черты, когда он снова бросил взгляд на изображение Дантона, – а не приехал в «Парк статуй» вчера вечером. Вы говорите, двадцать человек видели, как вы не так давно скакали оттуда?

– Да.

– Значит, солдаты не будут искать вас в «Парке», но через пять минут они устроят обыск здесь. Нужно сразу же спуститься в потайной погреб.

– Но…

– Слушайте меня! – властно прервал его Пьер.

На момент Алан задумался о происхождении контрабандиста, который, несмотря на свою внешность, говорил как образованный человек.

– Я прекрасно знаю, что вы собираетесь делать завтра, если у вас хватит сил. А сил у вас должно хватить! У вас закатываются глаза – вы в состоянии меня слушать?

– Да! Черт бы побрал Бони!

– Утром вы возьмете другую лошадь, а то серая кобыла в конюшне уж очень приметна. Плохо, что ваша одежда испачкана кровью, но моя жена постарается, насколько возможно, отстирать ее. Вы не можете скакать в лагерь, вооруженный саблей, но я дам вам пистолет, который вы спрячете под куртку. Даже один выстрел может спасти вам жизнь. А пока что советую вам помнить о вашей миссии и забыть о женщине в «Парке статуй».

Анжель, до сих пор молча смотревшая на Алана, впервые заговорила:

– Я передам сообщение его жене.

– Дура! – кратко заметил ее супруг.

– Я передам сообщение его жене, – повторила Анжель, – и тебе не удастся меня остановить. Меня здесь хорошо знают и не заподозрят, встретив на дороге. И мне известен тайный проход в стене, – она усмехнулась, – через который знатные гости императора проводят в дом своих подружек из оперы и балета, так чтобы часовые их не заметили. Я смогу передать сообщение!

Пьер, положив волосатые руки на колени, кивнул в сторону окна.

– Что бы ты ни делала, – проворчал он, – этот молодой человек сразу же отправится в погреб. Если ты прислушаешься, то услышишь, как по дороге приближаются солдаты, которые его ищут.

Ночью, в сыром погребе, где шум моря отзывался глухим гулом, Алан долго не мог заснуть. Его тревожили мрачные видения, вызванные болью и начавшимся жаром.

В погребе Алан был в безопасности, даже когда солдатские сапоги и мушкетные приклады загрохотали над его головой. Он лежал в темноте, завернувшись в плотный и теплый халат Пьера. Его часы настолько промокли, что он поначалу опасался, не проникли ли в механизм грязь и песок. Однако они продолжали тикать и около двух часов ночи, когда Алан ощутил на лице свет фонаря и увидел Анжель. Ее каштановые волосы были влажными, мокрое платье прилипло к телу.

– Я была там. Все в порядке.

– Вы видели ее?

– Все в порядке, – повторила Анжель, опустившись на колени рядом с Аланом и положив руку на его лоб. – Ей пришлось многое пережить, и они уложили ее спать. Но я говорила с английской дамой…

– С английской дамой? Вы имеете в виду миссис Хоуп-велл?

– Я была убеждена, что она англичанка, иначе я бы не доверилась ей. Конечно, я плохо ее понимала. Но по глазам всегда можно определить, понимают ли тебя, и я видела, что она все понимает. У них был наемный экипаж, но они отослали его, так как считали, что он им больше не понадобится. Не важно, у нас есть свой экипаж. Правда, мы им давно не пользовались – зачем он нам здесь! Но утром, когда минует опасность, в нем привезут вашу жену в «Спящую кошку».

– Не знаю, как вас благодарить…

– Пустяки! Поцелуйте меня, хотя я уже не первой молодости, и спите, пока я вас не позову. Хорошо, что вы пощадили побежденного врага! А теперь спите!

Алан провалился в темноту, в то время как в его голове, созвучно шуму прибоя, звенели слова: «Капитан Перережь-Горло». Он не открывал глаз, покуда вновь не почувствовал свет фонаря и Анжель не притронулась к его плечу.

– Семь часов, – шепнула она. – Прекрасное утро! Завтрак ждет, вода согрета, если хотите помыться. Одежду полностью почистить не удалось, но как-нибудь сойдет. Вам предстоит трудное дело, так что спешите!

Таким образом, свежим и бодрящим утром Алан снова отправился в путь на медлительном, но надежном вороном коне по кличке Гладиатор.

Все это время, даже находясь в полуобморочном состоянии, Алан понимал, что был не прав в своей трактовке событий на Поле воздушных шаров, не прав относительно убийства последнего часового и чересчур многословной записки, оставленной у трупа по приказу капитана Перережь-Горло.

В мотивах поведения Жозефа Фуше ему еще предстояло разобраться.

Самым странным в его трехмильной поездке из Пон-де-Брика к центру Булонского лагеря было то, что ни единая душа не потребовала у него документов и даже не остановила его.

В жилетном кармане Алана вместе с торчащим под курткой заряженным пистолетом лежал пропуск, подписанный генералом Савари. Карту, взятую назад у Мерсье, он уничтожил, предварительно постаравшись запомнить ее как можно лучше.

Алан проехал мимо «Парка статуй», где двое новых часовых едва взглянули на него. Чуть позже он миновал замок Пон-де-Брик, серое здание, очень похожее на «Парк статуй». Во дворе стояла красивая женщина с золотистой кожей и голубыми глазами, озорно сверкающими под тяжелыми веками, носившая длинное платье из белого батиста и весело смеющаяся в окружении группы хихикающих девиц. Несомненно, это была сама императрица.

Вся местность кишела часовыми-гвардейцами. Но даже когда Алан занял позицию на холме в двухстах ярдах от плац-парада, где перед ним расстилался лагерь, а вдали под коричневой линией утесов поблескивали воды Ла-Манша, никто не остановил его.

Очевидно, главная опасность поджидала его впереди.

Усиливающаяся жара и проклятый бриз, дующий в сторону моря и могущий задержать фрегат «Медуза», казались ему плохими признаками.

Алан не хотел слишком приближаться к плац-параду. Он мог, закрыв глаза, представить себе карту лагеря – целого города, построенного на холмах над Ла-Маншем и разделенного на улицы, названия которых были написаны на стенах маленьких домиков с соломенными крышами.

Слева от Алана, сидящего верхом на Гладиаторе, вилась улица Объединения, ведущая к открытому пространству перед павильоном императора. Алан мог видеть этот павильон на расстоянии примерно четверти мили. С одной стороны от него стоял огромный флагшток для сигналов кораблям, с другой находилась батарея чудовищных мортир – «малышек», как их называли артиллеристы, – точная копия которой располагалась в Амблетезе. Согласно информации британской агентуры, эти страшные орудия могли посылать снаряды почти на пять миль в море.

Когда придет время, Алан сможет проехать по улице Объединения, чтобы очутиться рядом с павильоном на утесе, конечно, если ничего не произойдет.

Отсутствие интереса к штатскому, сидевшему на коне с непокрытой головой, могло означать, что во французском лагере царит куда большее разгильдяйство, нежели в английском, хотя, с другой стороны, гражданские лица часто посещают булонский арсенал. Возможно, причина заключалась в том, что все внимание было сосредоточено на параде, начинающемся на украшенном вымпелами Марсовом поле.

Разумеется, большинство солдат и офицеров, по крайней мере этого лагеря – одного из четырех, не находящихся на дежурстве, столпилось вокруг неподвижно стоящего полка, построенного в виде трех сторон четырехугольника, внутри которого скоро должны начать маршировать, скакать верхом и волочить орудия торжествующие участники первой Итальянской кампании Бони.

Оглядываясь, Алан видел отряд конных гренадер, едущих по какой-то неизвестной улице, похожих на синих муравьев артиллеристов у батареи мортир над гаванью, курящих трубки и глазеющих на парад.

Вокруг Алана царили летний зной и полное спокойствие. Улица Объединения, на которой, согласно карте Фуше, были расквартированы ветераны императорской гвардии, была пуста, словно улица в руинах Рима.

Это не казалось неестественным, так как ветераны гвардии должны принимать участие в параде…

Громогласно ударили тарелки, начиная исполнение прославленного марша, вымпелы, развеваясь, сверкали золотыми буквами, голубые полки застыли перед собравшейся толпой, и Алан против воли почувствовал взволнованное сердцебиение и прилив крови, когда двадцать духовых оркестров двинулись вперед.

Да, Бонн знал, как устраивать парады! «Вы обретете честь, славу и благосостояние!» Среди грохота марша и блеска мундиров любому казалось соблазнительным пройти, не склонив знамена, от Балтики до Нила.

«Рядом с моей блондинкой так сладко спится!»…

Алан, ощущая головокружение и усиленную пульсацию, болезненно отдающуюся в распухшей правой руке, приподнялся в стременах и прищурился.

Оркестры прекратили играть, и мертвое молчание внезапно воцарилось среди всех присутствующих. Оркестранты, сверкая медью, разошлись, освободив пространство внутри четырехугольника.

Послышалась барабанная дробь, звучащая все громче и громче. Затем кивера и медвежьи шапки взлетели на поднятых штыках, и небо над холмами словно содрогнулось от мощного военного клича всех собравшихся:

– Да здравствует император!

В тот же миг двадцать оркестров одновременно грянули «Марсельезу»:

Вперед, вперед, сыны отчизны!

День нашей славы настает!

В открытую сторону четырехугольника въехала группа всадников в треуголках. У всех, кроме одного, на мундирах сверкали золотые дубовые листья. Не имеющий этих украшений скакал впереди. На нем были серый сюртук и треуголка, меньших размеров, чем у остальных.

Это был сам Бони!

Впоследствии Алан удивлялся охватившему его изумлению. Хотя он никогда не видел Бони, именно в этом месте и в этот момент его появление было вполне естественным. Но среди грохота музыки и блеска мундиров он забыл об этом, так же как и стоявшие внизу усачи, чьи косички подпрыгивали, а ноги в гетрах приплясывали в приступе безумного обожания.

Алан находился слишком далеко, чтобы хорошо рассмотреть императора, хотя заметил, что он кажется более толстым, чем на портретах. Легко было представить себе восторженный блеск глаз, когда маленькая фигурка в сером сюртуке ехала вдоль рядов солдат, прежде чем вместе со своими маршалами занять место, откуда им предстояло обозревать марширующие войска.

Император ехал па белом коне, весьма послушном, в отличие от того, на котором его изображали художники, и ни разу не пытавшемся сбросить его на землю, хотя он был известен как неважный наездник. На таком расстоянии Алан не мог узнать никого из маршалов, кроме Сульта по кривой восточной сабле и Нея по рыжей голове.

Если бы только у него была…

Сквозь море плывущих перед ним голов и боль в правой руке Алана внезапно пронзила мысль о том, что он забыл.

Он забыл захватить подзорную трубу, которую привез с собой в своем багаже из Парижа. Даже когда Алан был вынужден покинуть «Парк статуй», у него еще оставалось время: в прибрежном трактире вроде «Спящей кошки» наверняка имелась подзорная труба.

Она необходима ему для уверенности в том, что его сообщение получено па фрегате «Медуза», плывущем вдоль берега под дулами орудий. Хотя Алан обладал очень острым зрением, все равно без трубы он не мог быть убежден в этом.

Но он забыл трубу, и сейчас у него уже не было времени для возвращения за ней. «Медуза» скоро должна была появиться, и, хотя сейчас ее еще не могло быть видно, он не имел права покидать свой пост.

Машинально Алан устремил взгляд на море.

Сначала он не мог поверить в то, что увидел – или думал, что видит.

Очевидно, его затуманенное зрение принимает солнечный блик па воде или что-то другое за английский фрегат, медленно движущийся против ветра.

И тем не менее это была «Медуза».

Боль снова пронзила его руку, когда он полез в левый карман жилета за часами с украшенной драгоценными камнями крышкой. Его онемевшие пальцы коснулись пистолета, засунутого за пояс с левой стороны, и наконец нащупали часы.

Прошлой ночью Алан надеялся и верил, что дождь и грязь не проникли внутрь и не испортили механизм. Но стрелки показывали десять минут десятого, как и тогда, когда он

взглянул на часы в прошлый раз. Часы стояли. Он не имел представления о том, сколько сейчас времени.

Алан находился в четверти мили от края утеса вблизи императорского павильона, сидя на коне, способном максимум на неторопливую рысь, в то время как корабль приближался с каждой минутой.

Глава 18 КАК АНГЛИЙСКИЙ КОРАБЛЬ ПОДНЯЛ ФЛАГИ

Безуспешно пришпоривая Гладиатора, не желавшего увеличивать скорость, Алан скакал по улице Объединения на север, в сторону императорского павильона, когда ему в голову пришла новая мысль.

Почему артиллерия Бони не стреляет по кораблю?

Насколько он понимал, «Медуза» не удалится до тех пор, покуда французы не выпалят по ней из всех орудий. Командир фрегата, сердитый капитан Булл, которому никогда не говорили, почему он должен терпеть подобное издевательство, не отвечая на него, мог только стискивать зубы на квартердеке.

Тем не менее, за исключением приветственных криков и духового оркестра, доносившихся справа – со стороны уже скрывшегося из поля зрения плац-парада, – Алан не слышал никаких звуков. Ни одна из пушек береговой артиллерии не начала действовать.

Несомненно, ему следовало радоваться этому. Однако любой непонятный факт в такой неопределенной ситуации…

Перед Аланом вытянулась освещенная жарким солнцем и абсолютно пустая между двумя рядами домов с соломенными крышами улица Объединения. Было очевидно, что на ней квартировали старые, опытные солдаты, которым нравилось чувствовать себя как дома, где бы они ни находились. Маленькие аккуратные садики пестрели тщательно ухоженными клумбами. Песчаные дорожки, ведущие к двери вдоль низкой ограды газонов, были причудливо украшены ракушками.

Но почему пушки не стреляют?

Спустившись с холма, Алан не мог видеть над крышами ничего, кроме гигантского флагштока на краю утеса у павильона. Когда раздраженный уколами шпор Гладиатор внезапно поскакал быстрее, ободренный Алан поднял взгляд на флагшток и все понял. До сих пор этот флагшток, с помощью которого французский адмирал подавал сигналы своим кораблям, был пуст. Сейчас же разноцветные флажки поднимались вверх на веревках, колеблемые бризом.

В море находились французские военные корабли!

Неудивительно, что береговая артиллерия молчала. Бонн или его адмиралы решили использовать свой флот против английского фрегата, проплывавшего вдоль берега без единого выстрела.

Но могло ли это быть? Ведь все корабли Бонн были блокированы в порту или скрывались от Нельсона у испанских берегов. Британское адмиралтейство знало об этом; они позволяли «Медузе» дразнить береговые батареи, так как при этом у нее, по крайней мере, оставался шанс на спасение, но они никогда не разрешили бы фрегату плыть навстречу военным кораблям, ибо это явилось бы простым самоубийством.

Тогда почему же…

Лакей Виктор в «Парке статуй» – агент Жозефа Фуше – сделал одно замечание, которое внезапно вспомнилось Алану.

«В зависимости от этого, месье виконт, они поступят с этим английским кораблем!.. Если месье Декр не может вывести в море флот, то у нас, по крайней мере, достаточно императорских канонерок».

Императорские канонерки – вот в чем дело!

Конечно, даже несколько канонерок едва ли отважились бы вступить в бой с сорокачетырехпушечным фрегатом, который просто разбросал бы их по воде. Однако каждая из этих канонерок – маленьких, но чрезвычайно быстроходных – была снабжена тремя двадцатичетырехфунтовыми орудиями, а также одной кормовой и двумя носовыми пушками. Если их умело и решительно использовать, то они могли справиться даже с самим дьяволом.

Французы уже устали от постоянных оскорблений. Их матросы, возможно, были неважными моряками, но по смелости не уступали солдатам. А для Алана хуже всего было то, что Булонский флот мог поднять такую пелену дыма, что никакие сигналы с утеса не будут видны на «Медузе».

Где-то далеко впереди Алана, скакавшего по улице Объединения, послышались глухой выстрел тяжелого орудия и приветственные крики, доносившиеся явно не с плац-парада.

Конечно, Алан не мог поклясться, что это был выстрел двадцатичетырехфунтовой пушки – на фрегате были только восемнадцатифунтовые, – но это было явно тяжелое орудие, причем стрелявшее не на берегу. Если бы он услышал еще раз…

Однако то, что услышал Алан, было не пушечным выстрелом, а быстрым топотом копыт за его спиной и голосом, четко прозвучавшим на пыльной, пустынной улице.

– На этот раз я до вас добрался, – сказал лейтенант Ханс Шпайдер.

Несущийся галопом между домиками с песчаными дорожками, он не походил на Шнайдера прошлой кошмарной ночи, скачущего с вымазанным сажей лицом под пламенеющим небом. Теперь на нем вновь был сверкающий мундир, а гнедая лошадь под ним лоснилась, как на параде.

Однако его костлявое лицо было бледным, правая рука висела на перевязи, и он даже не пытался вытащить саблю, колотившую по боку лошади. В левой руке, придерживающей поводья, тоже не было оружия.

– Стойте! – кричал Шнайдер.

Дальнейшие события развивались так быстро, что Алан не успевал их осознавать.

Когда Шнайдер догнал его, устремив кобылу в сторону, чтобы его обойти, Алан увидел, как левая рука лейтенанта отпустила поводья и метнулась к его правому боку.

Из седельной кобуры Шнайдер выхватил длинный кремневый пистолет. Ловко поймав поводья левой рукой, он развернул лошадь в облаке желтовато-белой пыли и оказался лицом к лицу с Аланом на расстоянии двадцати футов от него. Вновь опустив поводья, Шнайдер поднял пистолет в левой руке.

Алан успел вытащить онемевшими пальцами свой пистолет из-за пояса. Оба оружия сверкали дулами на солнце. Прицелившись в сердце врага – в точку под отделанным серебром голубым доломаном, Алан спустил курок.

Пистолет дал осечку, безвредно щелкнув.

Крики и духовой оркестр с новой силой загремели на Марсовом поле. Шнайдер не стрелял, но держал пистолет наготове с торжествующей усмешкой на скуластой физиономии.

«Он держит оружие в левой руке, – лихорадочно думал Алан, – и может промахнуться даже на таком расстоянии. Скачи прямо на него!»

– Глупо! – послышался надменный голос Шнайдера. «Нет, лучше спрыгнуть с коня и атаковать его пешим.

Если удастся вытащить его из седла…»

– Разве я сказал, что намерен убить вас? – осведомился Шнайдер, приподняв светлые брови. – Я не желаю причинять вам вреда. По крайней мере, теперь.

Эти невероятные слова заставили Алана застыть как вкопанного.

– Если так… – начал он.

– Именно так, – ответил Шнайдер. – Уже некоторое время я следую за вами и устраняю с пути тех, кто мог бы остановить вас. Стал бы я играть роль эскорта, если бы намеревался причинить вам вред?

– Я не знаю, какую роль вы играете. Но если это правда, опустите пистолет и дайте дорогу!

«Медуза», должно быть, приближалась. Алан снова услышал выстрел тяжелого орудия с моря.

– Нет, – ответил Шнайдер, – пока вы не дадите мне обещание.

– Какое обещание?

– Предоставить мне убежище.

– Что?!

– Я не могу пускаться в подробности даже на пустой улице. Но если вы поедете в Англию, то возьмете меня с собой и обеспечите там безопасность. Понятно?

Рванувшись вперед, Шнайдер, невозмутимо сидевший в седле, оказался справа от Алана, который почувствовал, как волосы зашевелились у него на голове, когда он осознал, что его ночные подозрения подтверждаются.

– Так вот оно что! – воскликнул он.

– Берегитесь! – предупредил Шнайдер, его лицо приняло угрожающее выражение, а палец напрягся на спусковом крючке.

– Вы наемный убийца капитана Перережь-Горло! – продолжал Алан. – Позапрошлой ночью я искренне сказал своим спутникам, что вы готовы продолжать убивать по его приказу. Но я был не прав: на этот раз капитан Перережь-Горло не давал вам такого приказа. Прошедшей ночью вы убили очередного часового по собственной воле и пытались навлечь подозрения на Жозефа Фуше. Теперь вы опасаетесь, что капитану Перережь-Горло это не понравится и он захочет вам отомстить. Вот почему вы ищете убежища в Англии!

– Я сказал вам – берегитесь! – прошипел Шнайдер. – Именно на этой улице я подстрелил дурака гвардейца за его наглость. Вы получите то же самое, если будете вести себя подобным образом! Даете вы обещание или нет?

– Нет, ублюдок! – крикнул Алан, окончательно выйдя из себя. – Ты не получишь убежища ни в Англии, ни где бы то ни было!

Ответом послужил выстрел, оглушивший Алана, но не слышимый никем более из-за грохота оркестра и криков.

Инстинктивно Алан вздрогнул и закрыл глаза, но, открыв их вновь, увидел, что Шнайдер даже не спустил курок, все еще торчащий, словно клык, а сверкающее дуло пистолета не дымилось. На лице Шнайдера под высоким темным кивером выражение высокомерия сменилось тупым изумлением.

Лейтенант был очень крепок. Даже когда пистолет выпал из его руки, упал на землю и выстрелил сам собой, отчего копыта его лошади дрогнули, он оставался твердо сидящим в седле.

Затем, используя здоровую левую руку для того, чтобы придерживаться за седельную луку, Шнайдер медленно слез с лошади, ступив на пыльную улочку. Его величавая фигура в голубом с серебром мундире и с красными лампасами над лакированными сапогами двинулась вперед. Споткнувшись о низкую ограду вокруг газона, он пошатнулся, повернулся назад и рухнул навзничь на аккуратную клумбу.

Спешившись и подбежав к садику, Алан увидел кровь на голубом доломане и кителе Шнайдера.

С вечера прошлого понедельника он и Шнайдер разыскивали друг друга, чтобы уладить разногласия при помощи сабель. Один раз они обменялись ударами, но больше им этого не удастся. Шнайдер лежал на спине мертвый с мушкетной пулей в сердце, выпущенной на пустой улице, непонятно откуда.

Алан не замечал вокруг никакого движения, кроме развевающегося на ветру стираного белья. На песчаной дорожке в нескольких шагах от трупа Шнайдера стояла ярко-голубая лейка.

Алан все еще смотрел на мертвого Шнайдера, когда бриз снова донес с моря звуки выстрелов тяжелых и легких орудий.

Корабль! Надо спешить!

Каким образом Алану удалось заставить Гладиатора скакать почти галопом, объяснить невозможно. Он отсчитывал время не столько по расстоянию, сколько по затихающим позади звукам оркестра и приветственным возгласам толпы и постепенно приближающимся спереди торжествующим крикам.

Оставалось совсем немного!

Обширное пространство вокруг павильона императора было абсолютно пустым, не считая четырех часовых из морской пехоты, расхаживающих внутри высокой ограды павильона и не обращавших внимания ни на что выходящее за пределы их обязанностей.

Придержав Гладиатора, Алан огляделся вокруг. Он ожидал увидеть у гигантского флагштока морских офицеров. Однако те, кто поднял сигнальные флажки, уже поспешили к стоящему справа павильону адмирала Брюи, где поблескивали подзорные трубы и оживленно жестикулировали люди. Но никто не обращал на вновь прибывшего никакого внимания.

Алан спешился и подбежал к краю утеса, сопровождаемый свистом ветра. Сквозь рев криков, доносившихся с берега, он мог расслышать голоса в стороне адмиральского павильона.

– Смотрите, как близко подошли канонерки!

– Отлично!

– Да, но почему англичане не стреляют? Двенадцать императорских канонерок одна за другой шли к фрегату, подгоняемые ветром, разряжали в его сторону орудия и, развернувшись, отплывали назад, чтобы повторить все снова.

Алан видел, как первая канонерка выпалила из носового орудия, затем вторая, делая разворот, произвела выстрел из большой двадцатичетырехфунтовой пушки. Поверхность воды содрогнулась, словно по пей ударили гигантским веслом. Ядро угодило в передний фальшборт «Медузы», но она даже не покачнулась, продолжая медленно плыть против ветра.

Алану повезло, что ветер задержал фрегат. Через полминуты он приблизится настолько, что человек, стоящий на палубе с подзорной трубой, сможет увидеть сигналы Алана с утеса. Лишь бы орудийный дым не стал чересчур плотным!

Бум! Бум! – выпалили носовые пушки еще одной канонерки, сменившись более мощным грохотом двадцатичетырехфунтового орудия. «Медуза», каждый член экипажа которой был на боевом посту, получила очередные три удара по корпусу, но по-прежнему двигалась вперед, не поднимая флагов.

Солнце просвечивало сквозь пелену дыма, поднимающуюся над серо-зеленой водой. Алан поскакал вдоль края утеса, покуда не оказался спиной к стороне ограды павильона, обращенной к морю. Поднимать здесь руки для сигнализации было крайне рискованным – в своем голубом камзоле и желтом жилете Алан мог сразу же стать удобной мишенью. И тем не менее он поднял онемевшие пальцы правой руки так высоко, как мог.

Алан был вынужден идти на риск, хотя слышал у себя за спиной на расстоянии нескольких футов шаги морских пехотинцев за оградой павильона. Он был почти уверен, что видит блеск трех подзорных труб на борту «Медузы», покачнувшейся вслед за очередным залпом.

Теперь надо показать только одну букву. «Икс» означает, что Бонн собирается вторгнуться в Британию, «игрек» – что он отказывается от этого намерения.

Букву «игрек» изобразить легче всего. Достаточно поднять руку, устремив вверх большой палец и мизинец и прижав к ладони остальные три пальца. Алан подал сигнал правой рукой, затем левой, потом опять правой…

– Проклятые англичане окончательно спятили! Может, они не стреляют потому, что у них нет пороха?

– Корабль снова продырявили! По-моему, он дает крен!

– Если бы канонерки могли поднять пушки повыше и сбить ему мачты!

Нет, отчаянно думал Алан, этот сигнал не сообщает всего, что он должен передать. Нужно изобразить несколько слов, покуда дым не окутал все.

«БОНИ ИДЕТ КОНТРМАРШЕМ НА АВСТРИЮ. БОНИ ИДЕТ КОНТРМАРШЕМ НА АВСТРИЮ. БОНИ…»

Раз за разом изображая пальцами эту фразу, Алан ощущал, что все его тело дрожит, как у больного малярией. Он так долго практиковался в азбуке глухонемых, что складывал буквы автоматически. Бросив взгляд налево, Алан увидел артиллеристов в голубых мундирах, кричащих что-то друг другу, стоя у мортиры и тыча пальцами на «Медузу». Посмотрев направо, он едва не ослеп от блеска медных подзорных труб, также направленных на фрегат.

Как ни странно, никто до сих пор не обратил внимания на Алана.

«БОНИ ИДЕТ КОНТРМАРШЕМ НА АВСТРИЮ. БОНИ…»

Приняли ли на корабле его сообщение? Этого Алан не мог утверждать, даже если бы послал его сто раз. Возможно, ему предстоит провести часы, дни, даже всю оставшуюся ему, очевидно, уже недолгую жизнь, так и не узнав об этом из-за того, что по глупости забыл взять подзорную трубу.

Алан выпрямился, опустив руки и слушая крики на берегу. «Медуза» продолжала следовать прежним курсом.

Внезапно на фрегате замелькали сигнальные флажки, и Алан, проклиная себя за то, что не вспомнил об этой возможности, прочитал послание, отправленное ему над зелеными волнами Ла-Манша:

«СООБЩЕНИЕ ПРИНЯТО».

Итак, «Медуза», преодолев все препятствия, все-таки справилась с полученным заданием.

«Теперь убирайтесь! – молча взмолился Алан. – Уходите отсюда, дураки, покуда еще есть время! Канонерки сейчас снова дадут залп!»

– Она горит!

– Да нет!

– Говорю тебе, горит! Взгляните в трубу! Конечно, она не целиком вспыхнула, но все-таки…

Нет, подумал Алап, она вспыхнула не целиком. У нее еще есть время убраться, если только там не все спятили.

Но ведь подать ему сигнал флажками мог только капитан «Медузы». Значит, на сей раз капитан знал, в чем состоит его миссия, понимал, что она выполнена и что тяжкое испытание окончено.

«Убирайтесь, идиоты! – молча взывал Алан. – Вы не в состоянии…»

Конечно, Алан не мог услышать боцманскую дудку. Но даже на таком расстоянии он мог видеть оживление на борту фрегата. На мачтах взметнулись флаги. Крест Святого Георгия развевался над дымом. Накренившаяся, покалеченная, горящая «Медуза» готовилась к бою.

Значительная часть ее орудий вышла из строя, среди экипажа было много убитых и раненых. Но когда залп бортовых пушек «Медузы» прозвучал над водой, крики на берегу внезапно зазвучали по-другому.

Канонеркам здорово досталось. Они повернули через фордевинд, за исключением двух, продолжавших атаковать фрегат, как гончие медведя. «Медуза» повернулась, намереваясь ответить им залпом орудий другого борта, по в это время ядро двадцатичетырехфунтовой пушки угодило ей прямо в ватерлинию. «Медуза» дала бортовой залп, дым заволок все, а когда мгла рассеялась, все увидели, что одна канонерка разлетелась вдребезги, а другая тоже развалилась на куски.

Прекратив пальбу, «Медуза» словно ожидала нового нападения, но ни один парус не направлялся в ее сторону, а па воде поблизости остались одни обломки. Медленно повернувшись, она двинулась в море, подгоняемая ветром.

Все береговые орудия тут же выпалили ей вслед. Раздался оглушительный грохот. В распростертом внизу, подобно карте, нижнем городе можно было сразу же определить местонахождение фортов по дыму батарей.

Канонада продолжалась недолго. Сначала залпы стали разрозненными, затем вовсе сменились мертвым молчанием.

«Медуза» тонула. Спасательные шлюпки с берега уже отплыли подбирать оставшихся в живых.

Ощущая ноющую боль в сердце, Алан стоял на утесе, опустив голову.

Он чувствовал, что не может пошевелить не только пальцами, но и всей правой рукой. Однако это его не беспокоило.

– Почему вы не уплыли вовремя? – с горечью воскликнул Алан. – Теперь сообщение так и не будет передано. Все труды оказались напрасными!

Он не сознавал, что говорит вслух по-французски, покуда справа от него не послышался тонкий и резкий голос:

– Да, все оказалось напрасным. Таковы превратности войны.

Алан обернулся.

На тропинке шириной в восемь футов, между краем скалы и оградой павильона, стоял Жозеф Фуше.

Его тощая фигура в поношенном черном камзоле с оловянными пуговицами, крапчатых брюках и плохо почищенном цилиндре вырисовывалась силуэтом на фоне ясного неба. В руках он держал табакерку.

За ним, около дороги, спускающейся в нижний город, стояла открытая карета, на зелено-золотых панелях с каждой стороны которой сверкала буква «Н». Ида де Септ-Эльм, в плаще и капоре, спустилась из кареты и присоединилась к министру полиции.

На высохшей физиономии Фуше было написано презрение к самому себе.

– Я – обыкновенный тупица! – заявил он, постукивая по крышке табакерки. – Иметь ясные указания в досье, которое я читал вашей жене в понедельник вечером, и не заподозрить использование азбуки глухонемых, покуда мадам де Сент-Эльм не сообщила мне, что вы будете пытаться подать сигнал кораблю!

– Я ждал вашего появления, – сказал Алан. Министр снова постучал по табакерке.

– Ну что ж, – промолвил он. – Игра окончена, месье Хепберн.

Глава 19 ХИТРОСТЬ ЗМЕИ

Как ни странно, присутствие Алана на краю утеса до сих пор не привлекало ничьего внимания.

Возможно, это было не так уж странно, как ему казалось. Хотя в Великой армии не многие знали министра полиции в лицо, присутствие около павильона кареты императора служило достаточной гарантией, когда один из пассажиров этой кареты – в данном случае сам Фуше – спокойно беседовал с незнакомцем без головного убора, смотрящим с утеса в море.

Алан теперь, когда, по словам Фуше, игра была окончена, пребывал в состоянии уныния, в то время как его внимание отвлекалось пустяками.

Сзади слышался неумолкаемый топот ног морских пехотинцев в меховых киверах, синих с оранжевой отделкой мундирах и брюках с лампасами, поднимавшихся к узкой стороне серого императорского павильона. Два угла на этой стороне были застеклены, чтобы император мог смотреть на лагеря или на окна.

Застекленные углы были тщательно завешены. Алан вспомнил, что в этот раз Бонн остановился в Пон-де-Брике и вовсе не посещал павильон. Мысли Алана, словно мотылек, вертелись вокруг этой подробности, как будто она имела значение.

Но если Алан пребывал в состоянии рассеянности, то Жозеф Фуше – никоим образом.

– Разрази меня Бог! – бормотал этот безупречный атеист. – Разрази меня Бог!

Ида де Сент-Эльм, в капоре с алыми перьями и мантилье с длинными рукавами, черно-красный бархат которой опускался до ее лодыжек, подбежала к ним и стала рядом с Фуше.

– Не упрекайте Алена! – воскликнула она. – Вините его проклятую жену, которая напоила меня наркотиком! Или этих американцев, которых вы держите под стражей в «Парке статуй»! Неужели вы не знали, что он попытается связаться с англичанами?

– Я знал, что он может попытаться, – ответил Фуше, – но не думал, что это ему удастся.

Ида махнула перьями капора в сторону Алана.

– Но ему это не удалось! – заметила она. – В итоге он потерпел неудачу.

– Да, мадам, но не по своей вине.

– Что с вами происходит? Я и раньше видела вас сердитым, но не в такой степени! В чем дело?

– А вы не знаете? – осведомился министр полиции.

С сардонической усмешкой на бескровном лице он окинул взглядом Алана с головы до пят:

– Ну, месье Хепберн?

Алан попытался изобразить такую же усмешку, но он был слишком слаб и измучен, и у него ничего не вышло.

– Ну, месье Фуше? – сказал он.

– Значит, вы с самого начала, – фыркнул министр, – не намеревались разыскивать капитана Перережь-Горло?

– Дорогой месье Фуше! – ответил Алан. – Таким плутам, как мы с вами, незачем морочить друг другу голову. Вы с самого начала не хотели, чтобы я разыскивал его. В ваши планы входило и входит сейчас, чтобы меня поймали и казнили как капитана Перережь-Горло, чтобы все пели хвалу вашим способностям в качестве непревзойденного шефа полиции.

Глаза Фуше, обрамленные красными ободками, сузились.

– Вы знали об этом? – мягко спросил он. – И давно?

– Знаете, друг мой, вы располагаете отличной шпионской службой. Так не стоит недооценивать нашу.

Пальцы Фуше вновь забарабанили по табакерке.

– Будьте любезны ответить мне, – промолвил он, так вытянув длинную змееподобную шею, что его цилиндр покачнулся. – Я не прошу вас выдавать сообщников. Что касается вашего положения, то уверяю вас, что хуже, чем теперь, оно быть не может. Поэтому вам не принесет вреда, если вы удовлетворите мое любопытство. Давно вы знали?

Алан прижал левую руку ко лбу.

– Что проку выяснять это в такое время? – запротестовал он.

– Отвечайте!

– Долгие месяцы, – начал Алан, – вы абсолютно серьезно повторяли единственному человеку на свете, которому полностью доверяете, что если вам удастся поймать таинственного шпиона, который так долго беспокоил вас и Талейрана, то вы обязательно используете его на своей службе.

На лице Фуше появилось странное выражение, но он хранил молчание.

Алан искоса взглянул на Иду де Септ-Эльм.

– Задолго до того, как возник вопрос о капитане Перережь-Горло, – продолжал он, – я получил определенные инструкции. Мне было приказано во время ночи любви с одной очаровательной особой, чье имя я не стану называть… О, да какое это теперь имеет значение!

– Продолжай! – потребовала Ида. Ноздри ее раздувались, глаза сверкали.

– Ну, мне было приказано оставить на эту ночь незапертой сумку с бумагами, а потом скрыться и не попадаться никому на глаза, как будто я испугался и спрятался. После меня должны арестовать и пригласить поступить к вам на службу.

Фуше стоял неподвижно, как идол.

– Я спрашивал не об этом, – возразил он.

– Слушайте дальше! – прервал его Алан. – В течение недели, когда я скрывался, начались убийства капитана Перережь-Горло. После первого же из них поползли слухи – спросите кого угодно в Булони, – что вам поручат расследование. Вы узнали об этом, как и наши агенты, не так ли?

– Да.

– Когда я отсиживался в укрытии, – продолжил Алан, – вы уже разыскивали меня, чтобы арестовать. Первоначально целью игры было проникновение нашего агента во вражеский лагерь. Наши люди предупредили меня, что после ареста мне могут поручить несколько иную роль. Теперь же я мог оказаться во вражеском лагере в буквальном и куда более важном смысле. Вы хотите услышать, каким образом я узнал, что меня могут послать на розыски капитана Перережь-Горло? Это произошло потому, что вы успели поведать о своем великолепном плане той единственной персоне, кому вы полностью доверяете.

Теперь, когда от «Медузы» уже нечего было ожидать никакой пользы, ветер начал меняться. Сейчас он дул вдоль края утеса, развевая перья на капоре Иды и ее черно-красную мантилью и даже шевеля ворс на цилиндре Фуше. Однако оба ничего не замечали.

Министр полиции, казалось, был не в состоянии произнести пи слова.

– Единственной персоне, которой он доверяет? – переспросила Ида с презрительным удивлением. – Кому же может доверять этот стервятник? От кого же ваши проклятые агенты узнали об этом?

Алан посмотрел на Фуше.

– Я бы не сказал вам, – спокойно произнес он, – если бы вы не догадались до того, как задали мне вопрос. Да, это была ваша жена – дама, которую называют Нянюшка Жанна.

Министр полиции не пошевелился и даже не моргнул глазом. Он стоял неподвижно, держа в руке табакерку. Но в глубине его взгляда светился огонек простого человеческого страха.

Алан заметил это.

– Успокойтесь, – с горечью сказал он. – Добродетель этой дамы вне всяких сомнений, она бы никогда не подумала сообщить кому-нибудь ваши секреты. Но у нее есть страсть к мороженому и к сплетням с подругами. Она не подозревала, что ваш план сколько-нибудь важен, да сначала он и не был таковым. Так что можете не волноваться.

Жозеф Фуше опустил глаза на табакерку. Осторожно взяв щепотку длинными пальцами, он сунул коробочку в карман камзола.

– Благодарю вас, мистер Хепберн, – сказал он после паузы.

Но Алан, измученный болью и усталостью, только огрызнулся в ответ:

– Не за что меня благодарить! Ваш план очень скоро стал важным, не так ли? Я вернулся в Париж и был арестован 20-го вечером. В тот же вечер вы получили ожидаемый приказ императора, но куда более трудный, чем вы рассчитывали. «Найдите капитана Перережь-Горло за семь дней».

Вы знали, что это абсолютно невозможно. Но император ждет, чтобы ему повиновались, – вам бы пришлось несладко, если бы вы не выполнили приказ. Для вас не имело никакого значения, кто в действительности капитан Перережь-Горло. Вам был нужен всего лишь козел отпущения – кто-то, кого, ко всеобщему удовлетворению, можно было бы представить как английского агента, закалывавшего часовых по приказу Питта. И вы могли сразу же предъявить жертву в качестве доказательства вашей великой проницательности, верно?

– Да, – спокойно ответил министр полиции.

Алан продолжал говорить, словно не будучи в состоянии остановиться:

– Мышь была в ваших лапах. Вы могли позволить ей немного побегать, прежде чем кот прыгнет. «Видите, – сказали бы вы тогда, – я все время подозревал, что этот виконт де Бержерак – капитан Перережь-Горло. Я предоставил ему возможность выдать себя – столь тщательно охраняемый, он не мог принести нам никакого вреда, – и в итоге он себя выдал. Убейте его и поблагодарите меня за этот подарок!» Разве это не правда?

– Правда, – столь же спокойно отозвался министр.

– Но это не имеет значения, – закончил Алан. – Всех деталей я не знаю и никогда не знал…

– Да, всего вы не знали, – согласился Фуше, поджав губы. – Льщу себя надеждой, что эти детали оказались более эффективными, чем вы думаете. Исключая нескромность моей супруги…

Ида де Сент-Эльм расхохоталась.

– Вашей супруги! – воскликнула она. – И это говорит властелин судеб, заставляющий чужих жен служить своим интересам!

– Умоляю вас, дорогая мадам, соблюдать осторожность, – произнес Фуше мягким и даже любезным тоном, однако сразу же заставившим Иду прекратить смеяться.

– Разве вам не кажется это комичным?

– Нет, – ответил министр полиции.

– Простите! – заговорил Алан, вновь приобретший контроль над собой и испытывающий чувство стыда. – Мне не следовало болтать об этом, министр. Я сознательно влез к вам в западню, так что мне не на что жаловаться. Давайте покончим с этим, а я постараюсь показать, что умею проигрывать.

Ветер свистел вокруг утеса. Фуше, подняв плечи, не сводил с Алана странного взгляда.

– «Умею проигрывать», – повторил он. – Истинный англичанин, разрази меня Бог!

– Ну а что вы хотите, чтобы я сказал? – осведомился Алан. – Разве есть причина, по которой мы должны таить злобу друг на друга?

– Ален, я ничего не таю против тебя! – воскликнула Ида. Она смягчилась, увидев врага бледным и беззащитным. – Если я что-нибудь могу для тебя сделать…

– Да! Пусть мне позволят повидать Мадлен, прежде чем…

– Ах, так ты хочешь повидать ее?! – взвизгнула Ида.

– О боже! – вздохнул Алан. – Почему мы должны вести себя как дети, стоит лишь чуть задеть нашу гордость? А вы, министр? Как вы поступите теперь, когда я вновь нахожусь под вашей заботливой опекой? Куда вы меня поведете?

– Мы пойдем в павильон, – невозмутимо ответил Фуше.

– В какой павильон?

– В императорский, – объяснил Фуше, – который находится прямо за вами. Очень скоро, месье, вы встретитесь с человеком, которого столь вежливо именовали «Бони». Я бы не позволил себе подобной фамильярности с императором.

У Алана вновь закружилась голова.

– Послушайте, к чему эта комедия? Вы заполучили меня, но должны ли вы представлять вашего арестованного в цепях, словно пленника во время римского триумфа?

– Да, должен! – резко ответил Фуше. – Я обещал императору, что этим утром ему представлю капитана Перережь-Горло. Думаю, его величество будет удивлен, узнав, кто в действительности пытался разрушить его Великую армию.

– Нет! – воскликнул Алан. – Будь я проклят, если подчинюсь этому! Я виновен в шпионаже и никогда этого не отрицал. Но я не капитан Перережь-Горло, и вам это отлично известно! Если вы думаете, что вам удастся пустить императору пыль в глаза, изящно выставив меня жертвой вашей проницательности…

Министр полиции смотрел прямо на него.

– Откуда вы знаете, что я намерен делать? – спросил он. Конечно, Фуше не прокричал эти слова – с его слабым горлом он не был способен прокричать что бы то ни было. И все же, когда он выпрямился, устремив на Алана леденящий кровь взгляд широко открытых глаз, эффект был именно такой.

Игра не была окончена. Что-то еще – разумеется, не худшее, чем уже случилось, потому что это было попросту невозможно, – пряталось в темном углу, готовое внезапно обрушиться из засады. Министр полиции явно располагал еще одним тузом в рукаве.

Ветер трепал его поношенную одежду и помятую шляпу. Словно впервые осознав, что они стоят на сквозняке (возможно, так оно и было), Фуше повернулся и притронулся к руке Иды.

– Вы, дорогая мадам, пойдете с нами.

– Я? – изумленно воскликнула Ида. – В павильон?

– Право, мадам, не в первый раз особа вашего пола тайно посещает павильон. А ваша внезапная девичья скромность как-то плохо сочетается с вашим капором. Будьте любезны составить мне компанию!

Он увлек ее в сторону открытого пространства. Ошеломленный Алан мог только последовать за ними.

– Но павильон закрыт! – протестовала Ида. – Император на параде! Слышите музыку? Эти смотры длятся часами!

– Дорогая мадам, поимка капитана Перережь-Горло и прекращение угрозы всей армии – дело такой важности, что императору пришлось бы оставить даже поле битвы. Он обещал передать командование окончанием парада своему другу маршалу Бертье[67]. Вы, кажется, наслаждаетесь, присутствуя при конфликтах?

– Конфликтах?

– Жажда битвы, – снисходительно улыбнулся Фуше, – постоянно обуревает вас, не так ли? Ну тогда радуйтесь! Очень скоро, мадам, я обещаю вам продемонстрировать такой конфликт, какой вам не часто доводилось видеть! А, вот мы и пришли!

Они вышли на открытое пространство и свернули к распахнутым воротам в ограде павильона. У ограды стоял высокий деревянный столб, к которому была привязана лошадь с простым седлом. За воротами беседовал с часовым скромный на вид человек в добротном темном костюме с белыми кружевными манжетами.

– Месье, – обратился он к министру полиции с обеспокоенным выражением лица, – у меня есть приказ императора впустить вас внутрь, где к вам вскоре присоединится его величество. Но в павильоне некому вас принять, даже оконные занавески не успели отодвинуть, и…

– Мой дорогой месье де Менваль[68], – любезно ответил Фуше, – пусть это вас не волнует. Мы не хотим привлекать никакого внимания, а тем более собирать здесь толпу. Пусть занавесы останутся задвинутыми. В доме есть свет?

– Да, я оставил зажженный канделябр в фойе. Но мне нужно скакать на парад. – Менваль кивнул в сторону привязанной лошади. – Где его величество сможет найти вас?

– Думаю, комната Совета подойдет лучше всего. Я имею честь, месье, представить вам мадам Иду де Сент-Эльм и месье виконта де Бержерака.

– Очень рад! Но, месье, что здесь происходит?

Фуше повернулся к Иде и Алану.

– Прошу вас, – пригласил он.

Часовой отдал честь. Когда они шли по усыпанной гравием дорожке к двери в длинной стене павильона мимо ограды и походной кухни, Алан успел заметить только маленький декоративный пруд, в котором плавали два черных лебедя. Они вошли внутрь, и Фуше закрыл за ними дверь.

Воздух в большом фойе, освещенном только стоящим на столе канделябром с пятью свечами, был удушливым и спертым. Фуше гулкими шагами двинулся к двери в комнату, откуда, если отодвинуть оконные занавески, открывался вид на море с виднеющимися вдали скалами Дувра.

– Менваль, – объяснил министр полиции, закрывая за ними дверь комнаты, – личный секретарь императора, в отличие от его служебного секретаря, генерала Дюрока. Он очень скромен, но нам не нужно его присутствие.

Ни Ида, ни Алан не обратили внимания на его слова. Они находились в орлином гнезде императора.

В просторной комнате с высоким потолком, которую пламя свечей словно уменьшало в размерах, явственно ощущалось присутствие императора, как будто он уже вернулся с парада.

На стенах, оклеенных серебристо-серыми обоями, не висело ничего, кроме карты английских и французских портов на обоих берегах Ла-Манша. Зато потолок был расписан весьма оригинально: на фоне лазурного неба орел в облаках из настоящего листового золота изображал императора, чья звезда предписывала ему обрушить громы и молнии на Англию.

Фуше направился к столу, покрытому зеленым сукном. Помимо стоящего около него просторного стула в чехле из зеленого сафьяна, в комнате не было больше никакой мебели.

– Наконец-то, – заговорил министр полиции, поставив на стол канделябр и положив рядом с ним цилиндр, – я могу выполнить данное себе обещание – позволить себе роскошь говорить свободно и прямо.

Ида со все большим беспокойством оглядывала комнату, словно от нее исходила угроза.

– Но о чем, – осведомилась она, – вы собираетесь говорить свободно и прямо? Даже если змея и может испытывать подобное желание?

– Змея в самом деле его испытывает. – Придвинув стул к овальному столу, Фуше встал у его края и поглядел на Алана. – Во многом, сказанном вами недавно относительно намерения предать вас суду в качестве капитана Перережь-Горло…

– Вы хотите уверить меня, что я был не прав?

– Вовсе нет. Вы были правы. Но не думаю, – продолжал Фуше, потирая ладони с сухим хрустом, – чтобы вы осознавали, насколько сильны были улики против вас. Вы англичанин, то есть наилучший кандидат на эту роль. Так как мои агенты безуспешно разыскивали вас с 13 по 19 августа, то вы не смогли бы доказать даже самому справедливому суду, что не находились в это время в Булони, закалывая часовых.

– Благодарю вас, я это отлично понимаю!

– Неужели? – усомнился Фуше. – В качестве образцов я дал вам один из кинжалов и одну из записок капитана Перережь-Горло. Они не имели никакого значения, как и пропуск, которым мне пришлось вас снабдить. Но эти предметы должны были скрыть еще один, который я также вручил вам.

– Если вы имеете в виду…

– Я имею в виду подробную карту лагеря. Будучи британским агентом, вы должны были попытаться воспользоваться ею и наверняка никому ее не показали. Если бы ее нашли в вашем кармане, что и входило в мои намерения, то это лишило бы вас последней надежды. Возможно, она и теперь у вас в кармане…

– Тут вы не правы! – заявил Алан. – Неужели я такой простофиля, что не заподозрил трюк с этой картой? Я изобрел предлог и показал ее Мерсье, чтобы он сразу же забрал ее у меня. Когда я вернул карту назад, так как она была мне необходима, я уничтожил ее, как только запомнил. Вы поймали вашу мышь. Но зачем вам продлевать ее мучения? Я знаю, что не смогу парировать каждый ваш удар. Ну и пускай! Если вы только примете мои уверения, что Мадлен ни в чем не виновна, зовите вашу стражу и расстреливайте меня, покуда я окончательно не вышел из себя!

Министр полиции поднял рыжие брови.

– А кто вам сказал, – осведомился он, – что вас вообще собираются казнить?

Удивленный вздох Иды, отшатнувшейся от стола, остался не услышанным Аланом. Он интересовался, какая игра в кошки-мышки затевалась теперь, видя, что Фуше говорит вполне серьезно, и в то же время не веря ему.

– Вы и ваша жена… – слова отчетливо слетали с бескровных губ Фуше, – намеревались сегодня вечером отплыть в Англию на лодке, не так ли?

– Да, но…

– Вам помогал Пьер де Лотрек, бывший в дни революции профессором Сорбонны[69], моим знакомым, а теперь содержащий трактир неподалеку от Кондетт. По-вашему, я, Жозеф Фуше, ничего не знаю о том, что происходит в этих местах у меня под носом? Так вот, вы с женой отплывете вечером в этой лодке, как намеревались, и не позволите никому вам помешать.

Первой мыслью Алана было то, что истощение и боль, причиняемая раненой рукой, могли скверно отразиться на его умственных способностях и чувствах. Подняв взгляд на орла и молнию на лазурном потолке, он вновь опустил его на высохшее злое лицо министра, возвышавшееся на длинной шее над пламенем свечей, как будто он приговаривал его к смерти, а не…

– Вы дарите мне жизнь? – воскликнул Алан. – И отпускаете на свободу Мадлен?

– Разве я не ясно выразился?

– Но какова причина этого великодушия?

– Великодушия? – с презрением повторил Фуше. – Месье, я не могу позволить себе великодушие – это слишком дорого обходится. Если я делаю это, то поверьте, что у меня есть свои причины.

– Но как вы можете это сделать? Разве сам император не будет здесь с минуты на минуту?

– Безусловно.

– Тогда как вы объясните ему все, особенно в моем присутствии? Разве вы не обещали предъявить ему капитана Перережь-Горло?

– Разумеется.

– И вы предъявите его?

– Конечно.

– Гром и молния! – воскликнула Ида де Сент-Эльм. Словно избавляясь от лишнего веса, она сбросила капор и мантилью, оставшись в красно-черном платье, подчеркивающем румянец на ее скулах. Капор и мантилья полетели на стол. – Я считала, что немногим уступаю вам, но вы, дорогой министр, останетесь двуличным и непредсказуемым до Судного дня! Какой трюк вы задумали теперь?

– Если я позволю этому человеку уехать, мадам де Сент-Эльм, – мягко осведомился Фуше, – есть ли у вас причины говорить об этом впоследствии?

– Я ничего не имею против Алена теперь, когда его миссия потерпела неудачу. Я никогда не хотела, чтобы его расстреляли! А вот об этой женщине я все сообщу императору, как только он явится сюда!

Фуше улыбнулся, показав скверные зубы.

– Дорогая мадам, – промолвил он тем же любезным тоном, – вы ничего не расскажете о ней императору. Учитывая то, что мне известно о вашем прошлом, считаете ли вы возможным диктовать мне условия?

– Нет…

– Ну, то-то же.

– И все же Ален прав в одном. Что вы собираетесь сказать императору? Вы ведь должны предоставить ему какие-нибудь объяснения! Что же вы ему сообщите?

– Правду, – ответил Фуше.

– Какую правду? Что такое, по-вашему, правда?

– Вы имеете в виду насмехающегося Пилата?[70]

– Скорее насмехающегося Иуду, кем вы и являетесь, дорогой министр! Почему вы освобождаете этих людей? Каков ваш мотив?

– Ах да! Мотив… – Продолжая говорить доброжелательным тоном, министр полез в карман и вытащил табакерку, задумчиво взвешивая ее в левой руке. – Многое, – заговорил он, – я рассматриваю как неотъемлемую часть жизни. Многое я наблюдаю с равнодушием, а иногда и с усмешкой. Однако существуют вещи, которые оскорбляют даже мой философский характер и которые я не могу допускать. Это насмешки над моим интеллектом и предательство в благодарность за мое усердие. Различные персонажи этой истории допустили различные ошибки. Но величайшую из них сделал сам так называемый капитан Перережь-Горло. Очень удачно, что вчера вечером, когда я ехал в Булонь, я получил в Амьене сообщение по семафору. В Булонь я ехал, конечно…

Глаза с красными ободками вновь устремились на Алана.

– В Булонь я ехал, – продолжал Фуше, – конечно, для того, чтобы разоблачить вас как капитана Перережь-Горло, прежде чем вы успеете причинить какой-нибудь вред. Сообщение, полученное мной от одного из моих агентов в этом лагере, вынудило меня продолжать путешествие всю ночь в состоянии огорчения, которое я не в силах описать. Вы начинаете понимать, месье Хепберн?

– Нет!

– Неужели? – переспросил Фуше, подняв брови. – Прошлой ночью около Поля воздушных шаров произошло еще одно убийство. Пускай – это меня не обеспокоило. Но, отдав приказ совершить это убийство, капитан Перережь-Горло сделал серьезную ошибку. Он позволил своему наемнику оставить записку, навлекающую подозрения на меня! А подобное, дорогой месье, не должно оставаться безнаказанным.

Ида была вне себя.

– Но какое отношение это имеет к тому, что вы скажете императору? – воскликнула она. – Почему его должно заботить, что капитап Перережь-Горло пытался навлечь на вас подозрение?

Министр полиции постучал по табакерке.

– Потому что император и есть капитан Перережь-Горло, – ответил он. – И я готов доказать это перед всей Великой армией.

Глава 20 ПРАВОСУДИЕ ИМПЕРАТОРА

В течение длительной паузы, покуда свечи отбрасывали отблески на серебристо-серые стены душной комнаты, только один из присутствующих оставался невозмутимым – зловещий Жозеф Фуше.

– Это дело, – заговорил он, взяв понюшку табаку, – представляет собой любопытную этическую проблему. До какой степени глава самодержавного государства имеет право творить зло, считая, что он делает это с добрыми намерениями? До каких пор он может продолжать цинично приговаривать к смерти отдельных людей, полагая, что это пойдет на пользу всему народу?

Будучи уверенным, что его судьба – управлять всем миром, император не испытывает колебаний и угрызений совести. Более того, в данном случае формальная правота на его стороне, и он с полным основанием может заявить, что всего лишь осуществлял правосудие.

Дело в том, что каждый из часовых, убитых между 13 и 19 августа, был недовольным смутьяном, а может быть, даже членом общества «Олимпийцы» и представлял опасность для армии. Согласно строгому воинскому уставу, они могли быть судимы и приговорены к смерти, потому-то их и выбрали в качестве жертв. В любой христианской стране в любом суде, если бы нашелся такой, который решился бы судить его, его величество мог бы честно и убедительно доказать свою невиновность в убийстве. Однако я чувствую, что это не вполне решает проблему, представленную… – Фуше, не окончив фразу, устремил нетерпеливый взгляд на Алана. – Неужели, месье Хепберн, вы не подозревали, что император и есть капитан Перережь-Горло?

– Нет, не подозревал!

– Да-а! – протянул министр полиции. – Вы разочаровываете меня. Ну а я заподозрил это почти с самого начала.

– Но…

– У меня сложилось более высокое мнение о вашем интеллекте, месье Хепберн. Когда в Зеркальной комнате вы заявили, что знаете, где искать убийцу, я на момент решил, что вы открыли весь замысел, и боялся, что мое лицо выдаст меня. Потом я понял, что вы, по-видимому, подозреваете только Шнайдера, простого наемника, и лишь предполагаете о существовании его нанимателя. Поэтому я решил позволить вам воображать, что вы меня перехитрили.

Министр нахмурился.

– Хотя, – признал он, – в истории с азбукой глухонемых вы и в самом деле перехитрили меня. Вы едва не достигли успеха, за который мне пришлось бы заставить вас дорого заплатить. Но я смотрю на это сквозь пальцы, так как вам не удалось определить личность подлинного капитана Перережь-Горло.

– Но император, – воскликнул Алан, – единственный человек, у которого не имелось причин быть капитаном Перережь-Горло!

– Напротив, – возразил Фуше, – он единственный человек, у которого имелись на это все основания, если только отбросить театральный антураж и драматические жесты, сопровождающие все его действия.

– Послушайте! – сказал Алан. – В Англии у нас были веские доказательства того, что революционное тайное общество «Олимпийцы» действительно существует.

– Так оно и есть, – подтвердил Фуше, постукивая по крышке табакерки. – Оно, безусловно, существует, в чем я заверил вашу супругу. Поэтому наш милостивый император и был вынужден в критический момент изобрести капитана Перережь-Горло. Вы хотите узнать еще неясные вам подробности?

– Постойте! – вмешалась Ида де Септ-Эльм. Безумным взглядом она окинула просторную комнату с молнией на потолке и затем посмотрела через плечо на дверь, ведущую в фойе. – Вы сознаете, – осведомилась Ида, стукнув кулачком по зеленому сукну на столе, – что император может в любую минуту войти через эту дверь?

– А как же еще он сможет войти сюда, мадам?

– И вы намерены рассказать ему все это?

Фуше обнажил гнилые зубы.

– Мне бы это доставило немалое удовольствие, – ответил он. – Простите, что, находясь в пределах слышимости часового за оградой, я был вынужден обманывать вас обоих относительно личности капитана Перережь-Горло. Однако я обещал вам конфликтную сцену, и будьте уверены, что вы ее увидите!

– Разрази меня Бог! – воскликнула Ида, скорее молясь, чем ругаясь. – Вы не осмелитесь на это!

– Вот как, дорогая мадам? На что же именно я, Жозеф Фуше, не осмелюсь?

Он пристально смотрел на нее, подняв рыжие брови, затем открыл табакерку. Рот министра скривился, когда выложенная брильянтами буква «Н» сверкнула на фоне несвежей крахмальной рубашки. Взяв себя в руки, Фуше перевел взгляд на Алана.

– Думаю, месье, – продолжал он будничным тоном, – что вы не вполне понимаете характер его всемилостивейшего величества. Нужно признать, что в своем роде он великий человек. Его даже нельзя назвать плохим человеком в том смысле, в каком это понимает весь мир. Но император руководствуется своей звездой, своими корсиканскими импульсами и, увы, своим дурным вкусом. Он совершает то, что хуже преступления, – ошибки! Одной из них явилась прошлогодняя история с герцогом Ангьенским. Этот несчастный, не блещущий умом молодой человек не совершил никакого преступления и не участвовал пи в каких заговорах. Герцог даже не жил во Франции. Вся его вина заключалась в том, что он, будучи аристократом, представлял собой старую монархию Бурбонов. И вот, чтобы произвести впечатление на роялистов, на случай если они будут продолжать интриговать против нового режима, наш император приказывает похитить герцога за границей, доставить во Францию, быстро осудить ночью и расстрелять во рву Венсенского замка.

Хладнокровно взяв понюшку табаку, министр скорчил гримасу.

– То, что произошло с роялистами в прошлом году, – продолжал он, – происходит с республиканцами в нынешнем. Погруженный в планы вторжения в Англию, император столкнулся здесь, в Булони, с сильной республиканской оппозицией среди его маршалов и генералов. Разумеется, эти люди не были убийцами, но их влияние представляло большую опасность. Маршал Ожеро, девять лет назад спасший репутацию его величества, когда смелость покинула императора перед битвой при Кастильоие! Генерал Удино, который должен был стать маршалом, но которого почему-то обошли! Я избавлю вас от полного перечня. Но, как я сказал мадам Хепберн, агитация против империи достигла высшей точки примерно две недели назад – перед серединой августа. На вашем лице, месье, по-прежнему написано недоумение. Должен ли я объяснить вам, почему, когда 21 августа подробные описания происшедших преступлений попали ко мне в руки, я знал, что капитан Перережь-Горло не может быть никем, кроме императора?

– Да! – ответил Алан.

– Нет! – возразила Ида. – Слушайте! – добавила она, подняв руку. – По-моему, лошади подъезжают к павильону.

– Вы слышите только ветер, мадам. Пройдет еще по крайней мере десять минут, прежде чем его величество сможет…

– Но когда я подумаю о его лице, появляющемся в этих дверях…

– Успокойтесь, дорогая мадам! Вам же всегда нравились конфликты, не так ли?

Фуше захлопнул крышку табакерки.

– Две вещи с самого начала, – обратился он к Алану, – казались мне невероятными. Пять убийств было совершено за семь ночей, три кинжала и пять клочков бумаги с подписью «Капитан Перережь-Горло» были оставлены в качестве весьма неуклюжего свидетельства – вас оно, по-видимому, не обмануло, так что нет нужды повторять это, – что убийца, очевидно, англичанин. Император, возможно, за недостатком времени передал все вещественные доказательства мне.

Но у его величества есть одна привычка – столь же знаменитая, как треугольная шляпа и пристрастие к драматическим жестам. Он должен всем заниматься самолично –должен видеть все, знать все, руководить всем, начиная от размещения орудий на батарее и кончая картинами иа стене коридора в «Парке статуй».

Снова с трудом сдерживаемый гнев мелькнул на лице министра полиции, возвышавшемся над пламенем свечей в комнате, такой же душной, как и его собственный кабинет.

– Тем не менее меня хотели заставить поверить, – продолжал он, – что за целую неделю, покуда убивали часовых, император ни разу не удосужился взглянуть на записки и кинжалы и попробовать на них свою проницательность. Ни разу! Я должен был поверить, что он предоставил все это преданному, но не слишком сообразительному Савари, а в конце недели, когда произошло самое невероятное и фантастическое убийство, без лишних хлопот перепоручил дело мне. Что я – младенец, чтобы меня обманывали таким образом?

Яростный жест Фуше окончательно перепугал Иду.

– Мне предлагали поверить и еще в одну вещь. В лагере начал кем-то быстро распространяться слух, что действия капитана Перережь-Горло могут спровоцировать мятеж против императора. Наши солдаты, не дав себе время подумать, просто повторяли это друг другу. Но были ли в лагере хоть какие-нибудь признаки или акты мятежа? Не было! В вашем присутствии, мадам де Септ-Эльм, я подчеркнул этот факт. Император прислал мне взволнованные донесения о скандале в театре и о двух дуэлях среди офицеров. Но, как я сказал вам, к мятежу эти события не имели никакого отношения. В самом деле, почему убийства капитаном Перережь-Горло императорских солдат должны обратить армию против самого императора? Какая в этом логика? Не должно ли это было, наоборот, сплотить солдат в преданности императору против общего врага, что практически и произошло? Слух о мятеже из-за убийств, совершенных капитаном Перережь-Горло, был ложным, и не надо быть семи пядей во лбу, чтобы попять причину. Император, повторяю, был серьезно обеспокоен республиканскими элементами, а так как он по какой-то причине, которую я не понимал и не понимаю до сих пор, долго откладывал вторжение в Англию, то это стало возбуждать в лагере раздражение. Необходимо было принять срочные меры. Неизменная стратегия его величества – во время собственных затруднений отвлекать внимание народа, устраивая развлечения, давая людям возможность о чем-нибудь поговорить и подумать. Так он выигрывает битвы и… – Фуше внезапно прервался. – Вы что-то сказали, месье Хепберн?

– Нет, – ответил Алан. – То есть не совсем. Я только подумал, что говорил то же самое в других обстоятельствах. Корсиканская кровь Бонн дала себя знать, и он задумал серию событий, столь же театральных, как его коронация и парады, с Шнайдером в качестве актера и фонарями с рефлекторами в качестве сценического реквизита, обеспечивающего наиболее яркий эффект. Вы разгадали секрет фонарей с рефлекторами?

– Вы, кажется, снова принимаете меня за младенца? – проворчал министр полиции, – Конечно, разгадал. Так вот, если он хотел отвлечь внимание обитателей лагеря, то он добился этого полностью. Вы согласны?

– Безусловно! – заявил Алан.

– Никто во всей Великой армии, – продолжал Фуше, – не мог говорить ни о чем, кроме как о капитане Перережь-Горло. Обуреваемые жаждой крови убийцы, солдаты забыли о своем нетерпеливом желании разграбить Лондон и прекратили возмущаться долгим бездействием. Более того, беспокоясь о ложном мятеже, они едва ли решились бы на настоящий. Все это весьма характерно для его величества, никому другому такое не пришло бы в голову. Тем не менее ошибка, допущенная императором, также весьма характерна. Он не желал сам обнаруживать значение сфабрикованных им ложных улик, не хотел сам объявлять, что капитан Перережь-Горло – проклятый англичанин. Император должен оставаться недосягаемым олимпийским божеством. А черную работу пускай делает кто-нибудь другой. Я был самой подходящей кандидатурой – и заметьте, я не возражал!

Министр с силой постучал по табакерке. Его змеиная шея вытянулась вперед так, что ее обожгло пламя, и он отпрянул.

– Не знаю, ожидал ли император, что его ухищрения обманут меня? Возможно, да. По крайней мере, он знал, что я буду читать показания о происшедшем так, как ему этого хочется, и стану ему подыгрывать. Он не ошибся. Я охотно служил ему, так как это шло на пользу и мне самому. Однако его величеству не следовало поддаваться нетерпению. Рано утром 22 августа я отправил курьера из Парижа в Булонь с подробным докладом, содержащим мои доводы в пользу того, что капитан Перережь-Горло – английский агент. Курьер прибыл в Булонь вчера в десять вечера. И все-таки император не мог сдержать нетерпение. Он получил сообщение по семафору, что курьер находится в пути, и все же за два часа до того, как он узнал, что содержится в моем докладе, в восемь вечера, он напечатал прокламацию, извещающую, что убийца, как это точно доказано, переодетый англичанин, и предлагающую сто наполеондоров за его поимку.

Алан Хепберн машинально попытался щелкнуть пальцами правой руки, с удивлением обнаружив, что не в состоянии этого сделать.

– Министр! – воскликнул он. – Я знаю, что вы говорите чистую правду, так как сам слышал об этой прокламации от лакея Виктора в «Парке статуй» и от гренадера дивизии Удино. Но…

– Что «но», месье?

Алан, почти так же обеспокоенный, как Ида, бросил взгляд на дверь в фойе.

– Не собираетесь же вы разоблачить все это публично? – осведомился он. – Неужели вы рискнете поведать Великой армии, что человек, которого они обожают, сделал так, чтобы их закалывали в спину во имя высших целей?

Министр полиции посмотрел Алану в глаза и улыбнулся злобной улыбкой.

– Возможно, нет, – ответил он. – Но по крайней мере, я пригрожу этим императору и посмотрю, что он на это скажет! Поверьте, месье, мне известно столько его секретов – причем зафиксированных в документах, которые могут быть открыты, если со мной случится беда, – что он не посмеет ни арестовать, ни расстрелять меня.

– Нет! – завопила перепуганная Ида, барабаня кулаками по столу. – Вы-то можете защитить себя, а как же мы? Да через двадцать минут мы окажемся под арестом! Так-то вы заботитесь о ваших преданных слугах?

Фуше взял очередную щепотку табаку.

– Увы, дорогая мадам! – заметил он. – Так как с вашей помощью я лишился услуг Рауля Левассера – лучшего секретаря, какой у меня когда-нибудь был, – мне остается только выразить вам соболезнования. – Выражение тощей физиономии Фуше внезапно изменилось. – Я уже говорил и повторяю снова, что верно служил императору, покуда он обращался со мной достойно. То, что я ему не нравлюсь, не имеет значения. Тем не менее, когда, следуя причудам южной крови, он вовлекает меня в свои нелепые театральные эффекты и поручает своему наемнику Шнайдеру оставить у трупа записку, обвиняющую меня в соучастии в убийстве, моя пресловутая преданность претерпевает определенные изменения.

– Но император не… – начал Алан.

– Что «не»? – осведомился министр полиции.

Алан вовремя остановился. Грозящая им опасность стала ясна ему, как при вспышке молнии.

Он и Мадлен вовсе не были спасены. Они погибли, если только…

Вполне искреннее намерение Фуше отпустить их было вдохновлено злобой, которую министр питал к императору из-за своей оскорбленной гордости.

Алан был готов поклясться, что император не приказывал Шнайдеру убить часового прошлой ночью и оставить совсем не похожую на своих предшественниц записку, обвиняющую Фуше в сообщничестве. Очень скоро сам Бонн явится сюда и подтвердит это. Однако самое худшее, что и министр полиции, лишь только опомнившись от душившего его гнева (что не займет много времени), тотчас догадается об этом сам.

Тогда его намерения тут же изменятся. Лодка в Англию окажется миражом, а они с Мадлен погибнут, если только…

Оставалось сделать последний, самый изощренный ход в этой игре умов со всемогущим министром полиции. Если он окажется успешным, Алан и Мадлен будут освобождены, но если пет…

– Министр, – заговорил Алан голосом, который ему самому показался странным и хриплым, – существует причина, по которой вы ничего не должны говорить императору, когда он прибудет сюда.

– Вот как? – недоверчиво спросил Фуше.

– Именно так, – настаивал Алан. – Согласны ли вы выслушать ее из любезности к побежденному врагу?

– Из любезности, месье? Ну что ж…

– Предположим, что вы решили ничего не говорить императору. Нет-нет, это всего лишь гипотеза – вы ведь любите философские дискуссии! Если вы примете такое решение, может все дело храниться в строжайшем секрете?

Фуше с любопытством посмотрел на пего.

– В каком смысле? – спросил он.

– Ну, Ида и я, видит бог, будем молчать. Капитан Мерсье тоже, дабы не подвергать опасности свою карьеру после всего случившегося. Как бы то ни было, ему вообще ничего не известно о подлинной личности капитана Перережь-Горло. Но я имею в виду полную тайну. Что вы скажете насчет Виктора?

– Если вы говорите о лакее в «Парке статуй», – с презрением ответил Фуше, – то он родственник моей жены и знает о моих делах больше, чем я. Мне пришлось взять его на службу из чувства семейного долга. Короче говоря, я ручаюсь за его молчание, если оно потребуется. Однако я таки не вижу причины, по которой не должен преподать урок императору…

– Погодите! Как насчет Хоупвеллов? Я знаю, что они скоро уезжают. В то же время Ида сказала, что вы держите их под стражей. Неужели вы их арестовали?

– Месье! – сердито воскликнул министр полиции. – По-вашему, я стал бы арестовывать дипломатического представителя нейтральной державы, с которой император желает сохранять хорошие отношения, покуда ему не придет в голову использовать Луизиану или Канаду в качестве предлога для вторжения в Соединенные Штаты? Я попросил их о любезности не покидать «Парк статуй», пока они не получат от меня известие, – вот и все. Ну так что именно вы собирались сообщить мне?

Алан проглотил ком в горле.

– Это касается лейтенанта Шнайдера, – ответил он.

– Этого неотесанного убийцы? Я попросил императора прислать мне лучшего фехтовальщика в армии. Разумеется, он послал мне человека, которого использовал как наемника капитана Перережь-Горло, чтобы тот шпионил за мной. Очевидно, Шнайдер находился иод покровительством более высокого лица, нежели какой-нибудь полковник или даже сам маршал Сульт. Иначе он не мог бы атаковать и убивать кого попало, не получая за это не только наказания, по хотя бы выговора. Да, несомненно, он находился под августейшей протекцией. Но при чем тут Шнайдер?

– Шнайдер мертв, – сообщил Алан.

После известия о смерти в душной комнате Совета в орлином гнезде над Ла-Маншем на несколько секунд воцарилось молчание.

– Мертв? – откликнулся Фуше.

– Я присутствовал при его гибели. Кто-то, кого я так и не увидел, застрелил его из мушкета на улице Объединения.

– На улице Объединения? – Глаза Фуше сузились. – Не могу сказать, что я удивлен. Стремясь побольше выяснить об этом Шнайдере, я узнал, что в прошлую субботу он пытался убить, но только ранил гвардейца по имени Жюль Дюпон именно на этой улице. Из дома тотчас же выбежал младший брат Дюпона и попытался выстрелить в Шнайдера из мушкета. Тогда ему не удалось его прикончить, но, очевидно, он сделал это теперь. – Фуше пожал плечами. – Если вы опасаетесь, что Шнайдер разоблачил вас перед императором как английского шпиона, то можете не волноваться. Никто не имел возможности повидаться сегодня с императором…

– Я в этом не сомневаюсь. Но я совсем не то хотел сказать вам, чтобы убедить хранить молчание.

– Если ты действительно можешь убедить его, – вмешалась Ида, – говори поскорее! Теперь я уже точно слышу подъезжающих лошадей!

Это была правда. Стук копыт нескольких лошадей звучал все ближе к павильону.

– Хорошо! – заговорил Алан. – Вы несправедливы к императору. Он никогда не приказывал Шнайдеру втянуть вас в это дело. Шнайдер поступил так по собственной инициативе, и, останься он жив, ему пришлось бы выслушать пару ласковых слов.

Министр полиции стоял неподвижно, сжимая табакерку большим и указательным пальцами правой руки. Глаза его расширились, затем сузились вновь.

– Это правда! – настаивал Алан. – Если вы подумаете, то поймете сами! В Зеркальной комнате вы унизили Шнайдера, пригрозили ему разжалованием в рядовые. Этого он не мог простить. Шнайдер не мог напасть на вас открыто, поэтому он безо всякого приказа убил часового и оставил записку, обвиняющую вас. Но сегодня утром он осознал, что наделал и что император сделает с ним. Только это могло до такой степени напугать подобного человека!

Стук копыт смолк перед самым павильоном.

На лбу Алана выступил холодный пот.

– Что касается императора, – продолжал он, – то он, независимо от того, нравитесь вы ему или нет, питает глубочайшее уважение к вашим способностям. Позвольте задать вам вопрос, месье Фуше. Вы очень любите вашу жену и детей?

– Осторожней, месье! – предупредил министр полиции, резко выпрямившись. – До сих пор вы отзывались с исключительной вежливостью о Нянюшке Жанне. Но если вы осмелитесь…

– А ей, наверное, хотелось бы стать герцогиней?

Фуше хранил молчание, напоминая позой вопросительный знак.

– Хотя вы сами, – продолжал Алан, – равнодушны к подобной мишуре, все же вам бы хотелось видеть вашего старшего сына герцогом, если империя сохранится?

– Что именно… – начал Фуше, но Алан прервал его:

– Министр, вы не знаете всего! Император намерен сделать вас пэром, пожаловав титул герцога Отрантского. Взгляните на меня! Вы знаете людей и увидите, говорю я правду или нет.

Теперь пришла очередь Алана в упор смотреть на Фуше над пламенем свечей.

– Если вы дадите урок императору, то успокоите свою гордость и тщеславие. Он не расстреляет вас и не посадит в тюрьму. Но если вы скажете ему, что он – капитан Перережь-Горло, и вызовете у него самый страшный приступ гнева, какой с ним когда-либо случался, то вашей Нянюшке Жанне и вашим детям никогда не видать титула!

На дорожке, ведущей к парадному входу павильона, зазвучали быстрые шаги. Затем шаги остановились, и послышался резкий и нетерпеливый голос императора, отдававший распоряжения. Они не смогли разобрать всех слов, но смысл сводился к тому, что император войдет в павильон один.

В действительности этот титул был пожалован Фуше только в 1809 г.

Ида испуганно обернулась к Алану.

– Ален! – воскликнула она. – Ты подписал свой смертный приговор!

– Нет! – возразил Алан, снова скакавший прямо на врага в надежде на спасение.

– Да! – настаивала Ида. – Иногда ты становишься таким безумным, что я теряю к тебе всякий интерес и даже хочу, чтобы ты убирался с этой женщиной, которую так любишь! Посмотри на министра полиции! Он сам сказал, что лишен великодушия. Если император не пытался сыграть с ним скверную шутку и действительно имеет высокое мнение о его талантах, то ты хорош для пего только мертвый. Он никогда не позволит тебе уехать в Англию и рассказывать всем историю о капитане Перережь-Горло!

Глаза Фуше, обрамленные красными ободками, рассеянно бегали по сторонам.

– Герцогиня Отрантская! – бормотал он. – Герцогиня Отрантская!.. – Затем, аккуратно положив табакерку в карман камзола, он выпрямился и вновь стал самим собой – холодным, формальным и бесстрастным. – Месье Хепберн, – заговорил он, – за всю свою деятельность я еще ни разу не встречал противника, обходившегося со мной честно и порядочно. Думаю, вы понимаете, что я ценю ваше отношение. Но это ничего не меняет ни в малейшей степени.

– Вот видишь! – вскричала Ида.

– Это правда, – продолжал министр ледяным голосом, – что в своем справедливом гневе против императора я беспокоился лишь о том, чтобы вы, его жертва, могли спастись. Но теперь все меняется. В том, что говорит мадам де Септ-Эльм, немало истины: вам, знающему эту историю, нельзя позволить уехать. Император все еще считает вас виконтом де Бержера-ком, помогающим мне в расследовании. Думаю, я сразу же просвещу его на этот счет.

– А я так не думаю! – возразил Алан.

– В самом деле, месье Хепберн?

– Да! – сказал Алан. – Я забочусь о Мадлен не меньше, чем вы о вашей Нянюшке Жанне и детях, так что с этой минуты честность и порядочпость пускай отправляются к черту!

– Что вы имеете в виду?

– Прежде всего, – ответил Алан, – я не могу никому в Англии рассказать эту историю, потому что никто, облеченный властью, не поверит мне. Вы и представить не можете, каким чванливым и тупоголовым бывает правительство его британского величества. Вы, Ида и я знаем, что у Бонн были веские причины для подобной игры и что он таким образом даже в какой-то мере осуществлял правосудие. Но члены кабинета заявят, что подобные действия ниже достоинства любого правителя, и запрут меня в сумасшедший дом за безумную клевету на французского императора. Если вы знаете натуру британцев, то поймете, что это правда.

Во-вторых, если вы меня арестуете, то император сразу же услышит всю историю. Он всегда рад повидаться с приговоренным к смерти узником. Конечно, Бонн все равно расстреляет меня, но вы свалитесь со своего пьедестала и уже никогда не сможете на него вскарабкаться.

Фуше стоял неподвижно.

– Так как император – капитан Перережь-Горло, – продолжал Алан, – и так как теперь он не намерен вторгаться в Англию – да, можете не глазеть на меня с удивлением, – то он будет только признателен, если вы скажете, что капитан Перережь-Горло оказался слишком умен для нас и что дальнейшее расследование бесполезно. Скажите ему это здесь и теперь же, и вся история останется в секрете. Но если вы скажете ему что-нибудь другое, то я тотчас же выложу всю правду!

– Вы угрожаете мне, месье? – осведомился Фуше.

– Да! – ответил Алан. – Я угрожаю вам так же, как вы угрожали многим другим. Выбор за вами, министр!

Они смотрели друг другу в глаза через стол.

У парадного входа павильона послышались быстрые, отрывистые шаги. Наружная дверь открылась и с шумом захлопнулась. Каркающий голос в фойе с раздражением требовал, чтобы кто-нибудь принес свечи.

Алаи и Фуше все еще не могли оторвать взгляд друг от друга. Ида де Септ-Эльм со стоном опустилась па единственный стул и уронила голову па руки.

Послышались шаги, приближающиеся к комнате. Нетерпеливый император не стал дожидаться света.

Дверь резко отворилась. Ида спрыгнула со стула и присела в глубоком реверансе.

Жозеф Фуше медленно повернулся.

– Сир! – произнес он. – Затем его голос вновь стал холодным и бесстрастным. – Беру на себя смелость, сир, представить вам мадам Иду де Септ-Эльм, вашу великую почитательницу, а также виконта де Бержерака, который помогал мне в расследовании. С огорчением должен доложить вам, сир, о нашей полной неудаче в поисках этого таинственного англичанина. Я могу только выразить сожаление по этому поводу и надежду, что в недалеком будущем смогу должным образом послужить вашему величеству.

И министр полиции с достоинством придворного прошлых лет отвесил низкий поклон человеку в дверном проеме.