Капитан Сатана или приключения Сирано де Бержерака

I

В поздний октябрьский вечер 1651 года из ворот замка в Перигоре выехал всадник, направляясь по дордонской дороге. Порывистый ветер обдавал его своим холодным дыханием, но он, прямой и неподвижный, как рыцарь, закованный в латы, невозмутимо продолжал свой путь. Появление этого одинокого путешественника в такой поздний час, притом на безлюдной дороге, невольно вызывало опасения, уж не был ли он из тех искателей приключений, что живут за счет чужих кошельков.

Однако ничто в его поведении не указывало на принадлежность к столь благородной профессии: всадник спокойно свернул с большой дороги и направился по узкой тропинке, пролегавшей между двумя холмами, покрытыми вереском, дроком.

Медленно двигаясь в этом тесном ущелье, он время от времени лениво сбивал концом хлыста нависшие над его головой полуобнаженные ветки деревьев, окаймлявших тропинку, и вдруг, невыносимо фальшивя, затянул:

Между тем ущелье кончилось, и всадник очутился на берегу реки, через которую был устроен перевоз, как раз против селения Сен-Сернин, расположенного на противоположном берегу.

В это время из-за гарданских холмов показалась луна. При ее свете наш путешественник заметил в нескольких шагах впереди себя какую-то неподвижную фигуру с мушкетом в руке. Однако эта подозрительная встреча, по-видимому, нисколько не обеспокоила всадника, невозмутимо продолжавшего свой путь.

Вдруг незнакомец быстро выскочил вперед и со словами: «Милостыньку, Христа ради, господин!» — загородил ему дорогу.

— Э, друг мой, мне кажется, ты слишком тяжело снаряжен для простого нищего! — проговорил всадник, иронически похлопывая кончиком хлыста по блестящему дулу мушкета.

— Дороги так опасны, барон! — пробормотал тот в свое оправдание.

— Ба, воображаю, как ты много потеряешь!

— Положим… — проговорил бродяга. — Милостыньку, господин! — снова повторил он, на этот раз уже с явной угрозой.

— Черт возьми, — воскликнул всадник, — однако ты, парень, просишь милостыни, словно требуешь — «кошелек или жизнь»!

— А это как вам будет угодно! — уже грубо проговорил нищий, быстро приставляя дуло мушкета к груди незнакомца.

— Ого, какой убедительный довод! Только ты, парень, не торопись! — хладнокровно отвечал всадник, моментально отталкивая оружие от своей груди и быстро соскакивая на землю.

В следующее мгновение нищий почувствовал, как шея его очутилась в сильных руках незнакомца; еще минута — и ослабевшие руки бродяги бессильно опустили мушкет. Подхватив его, всадник хладнокровно взял свой хлыст и, осыпая частыми ударами злосчастного нищего, наставительно проговорил ему:

— Ну, благодари черта, своего патрона, что на этот раз ты так легко отделался, парень, а то, будь я сегодня в плохом настроении, не миновать тебе фужерольской виселицы или просто хорошего удара прикладом. Всмотрись же теперь хорошенько, дуралей, и помни — в другой раз не попадайся мне на глаза. А то несдобровать тебе! Вот тебе мой добрый совет! — закончил всадник, выпуская, наконец, из своих рук избитого нищего.

Стоявший теперь на коленях бродяга поднял свои черные, дышавшие ненавистью глаза на иронически улыбавшееся лицо незнакомца и глухо проговорил:

— Буду век помнить вас, господин, только пустите меня!

При этих словах, сказанных каким-то странным тоном, путешественник пристально взглянул, пользуясь светом луны, в исказившееся от боли и злобы лицо бродяги, затем, пока тот, почесываясь, приподнимался с земли, схватил его мушкет за дуло и, повертев несколько раз над головой, с силой швырнул его в волны Дордоны. После этого, не обращая больше внимания на нищего, он быстро вскочил на лошадь и направился к перевозу, на котором и переправился на другой берег.

Через десять минут он был уже на улице селения Сен-Сернин. Проехав по ней несколько шагов, всадник остановился и, приподнявшись на стременах, окинул пытливым взглядом стоявшие перед ним домики. В одном из них, несомненно, лучшем во всем селении, в окнах весело светился огонек и струйка аппетитно-пахучего дыма невольно вызвала улыбку удовольствия у проголодавшегося путешественника.

Дом этот, так приветливо манивший издали, принадлежал Жаку Лонгепе.[1] Но человек, носивший это воинственное имя, не имел ничего общего с профессией своих предков: это был просто кюре в Сен-Сернине. Правда, из-под его черной сатиновой рясы резко вырисовывались атлетические формы, а широкое мясистое лицо, обрамленное черной бородкой, выражало энергию и самоуверенность, но в общем это было кроткое и, как дитя, простодушное существо.

В то время как всадник медленно приближался на пароме к берегу, кюре суетился у себя на кухне, то и дело торопя экономку, хлопотавшую у очага.

— Жанна, помилосердствуйте! Ведь уже восемь часов, а у вас еще не готово! Вот увидите, что ваша щука будет сырая. Подумайте, ведь через какие-нибудь четверть часа Савиньян, наверное, будет здесь!

— Ладно, ладно, обождет немного, невелика важность! — бормотала раздраженная кухарка. — Все равно, пока все не будет готово, я не подам ничего!

Чувствуя свое бессилие здесь, священник медленно вышел из кухни в столовую. Стол был уже накрыт, а рядом, на буфете, возвышался целый ряд покрытых мохом бутылок. Не хватало лишь дорогого гостя. Часы пробили уже четверть девятого, вдруг в передней раздался звонок.

— Это он! — вскрикнул кюре, настежь растворяя двери и бросаясь в объятия гостя.

— Твой ужин, дружище, как нельзя более кстати в этакую адскую погоду! — проговорил гость, целуясь с хозяином и входя в комнату. — О, я слышу запах трюфелей и дичи!.. Чертовски приятная штука, я уже заранее предвкушаю райское блаженство!

— Ну, присаживайся, дорогой Савиньян! — проговорил кюре, снимая с него плащ и развешивая его перед камином. Приказав затем Жанне подавать, он уселся со своим гостем у стола.

Весело болтая, друзья принялись за вкусные яства, приготовленные опытной рукой Жанны. Жак и Савиньян были лишь молочные братья, но это не мешало им быть связанными узами настоящей братской любви.

— А ведь я приехал не только поужинать, — у меня есть к тебе важное дело! — проговорил вдруг приезжий, принимаясь за паштет, покрытый толстым слоем перигорских трюфелей.

— В чем же дело? — спросил кюре. — По твоему письму я уже сразу догадался, что, вероятно, что-нибудь случилось! — добавил он, с любопытством глядя на молочного брата.

— Потом поговорим об этом, а теперь подвинь-ка мне, пожалуйста, эту достопочтенную щуку!

— Это триумф Жанны! И в самом деле, щука — на редкость!

— Что ты?! Да разве это какая-нибудь сказочная рыба?

— Нет, но эта восхитительная щука прислана мне в честь твоего приезда аббатом Бурдейлемом из озера Фонта.

— Восхитительно, очаровательно! Откуда бы она ни была, но она великолепна, особенно под этим соусом из шампиньонов с белым вином!

Вскоре веселая трапеза была кончена. Жанна убрала со стола и поставила перед друзьями бутылку арманьякского ликера и две крошечные рюмочки.

Отпив немного ликера, Савиньян облокотился на стол и, устремив глаза на друга, проговорил серьезным тоном:

— Жак, поболтаем теперь о деле!

II

Кюре, также придав своему лицу серьезное выражение, приготовился внимательно слушать.

— Жак, некогда ты поклялся мне, что рад был бы пожертвовать всей своей жизнью ради меня! — начал незнакомец.

— Да, и готов сейчас же подтвердить эту клятву! — ответил кюре, пожимая руку друга.

— Ну и ручка! — пробормотал Савиньян, изящным жестом встряхивая побелевшие пальцы. — Из нее трудновато будет вырвать что-нибудь, раз она взялась охранять!

— А что, разве ты хочешь дать мне что-нибудь на хранение?

— Да, и ты должен, в случае надобности, как дракон защитить этот драгоценный документ!

Глаза священника заблестели и, указывая рукой на висевшую в углу рапиру, он просто проговорил:

— Вот она, память отцов! Я еще не разучился владеть ею!

— Еще бы; я еще до сих пор помню, как во время детских игр ты задавал мне хорошие потасовки вот этой самой, рапирой! Какая досада, право, что ты не солдат! — с жаром воскликнул Савиньян.

— Господь призвал меня к другому! — ответил кюре, подавляя овладевшее им волнение. — Ну, продолжай, Савиньян! — добавил он после небольшой паузы.

— Жак, сначала мне не хотелось поручать тебе этого опасного дела, достойного воина, а не пастыря. Но где мне, однако, найти такую преданную, неподкупную душу, такое мужественное, благонадежное сердце?! Да, где найти человека, который, не рассуждая и не выспрашивая, взял бы на себя эту обязанность? И вот я пришел к тебе за помощью!

— И прекрасно сделал, Савиньян!

— Так слушай же: дело, которое я тебе вверяю, мне поручено другим лицом, и я поклялся ему добиться благоприятного результата. Тебе ведь хорошо известна моя жизнь, полная всевозможных приключений и случайных опасностей. Не сегодня-завтра я могу пасть от шальной пули или удачный удар сабли отомстит мне, наконец, за все те удары, какие я так щедро расточал другим!

— Да простит их тебе Господь! — набожно проговорил кюре.

— Итак, с моей смертью документ, взятый мною на сохранение, попадет в чужие руки, а еще хуже — в руки лиц, заинтересованных в этом деле. Вот чего я боюсь и чего ты поможешь мне избежать благодаря своему уму и силе Возьми их, — и я могу спокойно умереть, зная, что ты выручишь меня!

— Уж не завещание ли свое ты думаешь дать мне на хранение? — спросил кюре, удивленный таким торжественным вступлением.

— Мое завещание?! Какое, к черту, завещание может оставлять человек, который, подобно философу Биасу, все имущество носит на себе? — с улыбкой возразил Савиньян.

— Что же тогда?

— Ведь я же говорил тебе: я поручаю тебе то, что мне вверено!

Жак с недоумением и любопытством взглянул на молочного брата.

Савиньян молча вынул из кармана бумажный пакет, перевязанный зеленым шелковым шнурком и закрепленный еще совсем свежей печатью Не было ни надписи, ни герба. Лишь на печати на гладком фоне, усеянном звездами, затейливо переплетаясь, красовались две буквы: С и Б.

— Таким образом, вид таинственного пакета ничего не объяснил священнику. Между тем Савиньян приблизил к глазам его пакет и, похлопывая пальцем по печати, серьезно проговорил:

— Здесь хранится судьба человека, участь целой семьи, решение тайны жизни и смерти!

— Давай! — решительно проговорил кюре, протягивая руку.

— Теперь, милый Жак, — сказал Савиньян, отдавая документ и вставая из-за стола, — конверт этот ты будешь хранить до тех пор, пока я сам не возьму его у тебя или пока ты не убедишься в моей смерти!

— Ну а в последнем случае?

— Тогда ты взломаешь печать и найдешь там мою собственноручную рукопись, в которой изложены дальнейшие указания относительно документа!

— Какие же указания?

— Такие, что, следуя им, ты исполнишь точно и последовательно все то, что я обещал. Как видишь, пока я обретаюсь в этой юдоли плача и скрежета зубов, твоя роль дракона не особенно трудна!

— Правда!

— Но ты не унывай, тебе предстоит еще довольно приятная обязанность подобрать мои бренные останки, когда какой-нибудь молодчик всадит мне примерно дюймов шесть железа в грудь и оставит валяться где-нибудь на поле!

— Ну, думаю, не родился еще такой молодчик! — сказал кюре успокоительно.

— Как знать?! Во всяком случае, меры предосторожности приняты, и я спокоен! — прибавил Савиньян, выпивая свою рюмку с видом человека, довольного собой.

— Савиньян, позволь задать тебе еще один вопрос, — проговорил кюре. — Мне кажется, в подобном деле лишний вопрос не повредит. Если бы, например, от твоего имени явился ко мне кто-нибудь за этим документом, то как мне поступить тогда?

— Будь то сам папа или сам король, ты расквитаешься с ним, как с обманщиком!

— Ну а если он употребит в дело силу?

— Тогда ты прикончишь его! — мрачно проговорил Савиньян, указывая глазами на рапиру, висевшую в углу.

Не нужно думать, будто эти грозные слова смутили почтенного пастыря: он жил в ту эпоху, когда требник и сабля мирно покоились у изголовья духовных лиц.

Жак молча пожал руку молочного брата, как бы скрепляя их дружеский союз, и Савиньян понял, что ему можно спокойно ехать.

Часы на башне пробили одиннадцать. Савиньян взялся за свой плащ.

— Ты уже покидаешь меня?

— Да!

— Куда ты теперь?

— Туда! — ответил Савиньян, указывая рукой в окно, где на противоположном берегу Дордоны на совершенно ясном небе рельефно вырисовывалась темная масса фужерольского замка.

III

Когда топот лошадиных копыт совершенно стих, кюре молча вернулся в свою комнату и направился к кровати, где у изголовья стоял маленький дубовый шкаф. Спрятав в него пакет и тщательно закрыв тяжелые двери, он благоговейно преклонил перед образом колена, весь погрузившись в горячую молитву за дорогого друга и брата. Добрый священник молил Всевышнего защитить его брата от опасностей, и без того часто встречавшихся на его пути, а теперь и подавно, благодаря таинственному делу, ради которого Савиньян только что приезжал к нему.

Между тем наш путешественник быстро приближался к цели своего путешествия. Пробило двенадцать часов, когда он очутился у ворот фужерольского замка, но, несмотря на такое позднее время, там еще не спали: везде мелькали огни, прислуга сновала вдоль длинных коридоров, о чем-то таинственно перешептываясь и группируясь у дверей, ведущих в барские комнаты.

Въехав в большой двор и бросив поводья подбежавшему конюху, Савиньян быстро направился к лестнице, ведущей на первый этаж, и здесь столкнулся с управляющим поместьем.

— Ну что, как дела, Капре? — спросил он.

— Эх, сударь, скверно, очень скверно! — грустно вздыхая, ответил старик.

Не слушая дальше, Савиньян, шагая через несколько ступенек, вбежал по лестнице и очутился в комнате, переполненной народом. Посередине возвышалась огромная кровать из черного дуба, полузакрытая шелковым шитым пологом; на ней теперь умирал старый граф Раймонд де Лембра, владелец Гардона и Фужероля.

Бескровное, желтое лицо графа покоилось на белоснежных подушках; худые, словно окоченевшие руки сплелись на впалой груди; посиневшие веки полузакрывали потухшие глаза, и только вздрагивавшие синие губы указывали на то, что это изможденное временем и болезнью тело еще дышит, еще не замерло навеки… У ног умирающего замковый капеллан читал отходную, а рядом стоял статный молодой человек высокого роста с гордым выражением красивого лица.

В этих глазах, по временам останавливавшихся то на лице умирающего, то на столпившихся у кровати — молящихся слугах, было что-то холодное, острое. В резко очерченных углах губ, в подвижных, часто хмурившихся бровях выражалась непоколебимая воля и властолюбие. Ни одной мягкой черты, какими так богато было лицо старика, нельзя было заметить в красивом лице его сына и наследника.

Увидав вновь прибывшего, молодой человек быстро направился к Савиньяну.

— Мой отец давно уже ждет вас, дорогой Савиньян! — проговорил он вполголоса.

— Я принужден был отлучиться на несколько часов из Фужероля! Может ли он выслушать меня теперь?

— Да, кажется, хотя его положение сильно ухудшилось!

— В таком случае, прошу вас, Роланд, сообщить ему о моем приходе!

Подойдя к кровати отца, Роланд де Лембра наклонился над ним и тихо произнес имя Савиньяна. Старик быстро открыл глаза и еле заметным жестом подозвал к себе прибывшего.

Савиньян, подойдя к кровати, молча остановился здесь.

Взяв его за руку, умирающий одно мгновение молча смотрел вперед, как бы собираясь с силами для разговора, но, заметив устремленные на него глаза сына, еле слышно проговорил:

— Отойди на минуту, Роланд, и вы тоже, отец мой! — обратился он к священнику.

Густо покраснев и еле сдерживая досаду, граф удалился со священником в глубь комнаты, оставив умирающего наедине с Савиньяном.

— Слушай! — прошептал старик.

Молодой человек низко наклонился над кроватью, так что синие губы графа касались его уха. О чем говорил граф, какие тайны сообщал он своему молодому, другу, этого никто не мог знать или слышать. Только когда Савиньян выпрямился, все могли заметить крупные слезы, блестевшие в потухающих глазах старика.

— Неужели же он будет моим наследником? — прошептал он, грустно глядя на сына. Подняв затем отяжелевшую седую голову и указывая глазами на сына, он слабо прошептал: «Заботься о нем, а главное, не забудь о другом…»

IV

Широкие улицы, проделанные современным Парижем в старых кварталах города, недавно вывели на свет Божий старинное здание, считавшееся совершенно исчезнувшим. В нем-то некогда Корнель и целая плеяда менее известных и совершенно забытых теперь поэтов добивались, как величайшей чести, увидеть воспроизведение своих творений на сцене, помещавшейся в этом здании. Это был бургонский дворец, некогда осаждавшийся отборнейшей публикой, которая спешила насладиться игрой известных актеров, игравших благодаря покровительству Анны Австрийской, управлявшей тогда судьбой Франции.

В описываемый момент в этом сборном пункте сливок военного и гражданского общества шло представление «Агриппины», возбудившей бурную полемику среди тогдашней критики, которая обвиняла автора в антирелигиозных и антимонархических взглядах.

Блестящая, шумная толпа, переполнявшая зрительный зал, была настроена воинственно.

Особенно сильно интересовались ходом пьесы два субъекта, затерявшиеся в одном из уголков партера.

Один из них самым усердным образом свистел в тех местах пьесы, которые ему почему-либо не нравились; другой же, наоборот, с удовольствием улыбался, видимо, одобряя мысли автора, и досадливо пожимал плечами на каждый свисток соседа. Наконец, в третьем акте нетерпеливый сосед, желая с кем-нибудь поделиться своей досадой, обратился к молчаливому незнакомцу:

— Не правда ли, какое жалкое произведение?

— Почему, позвольте спросить? — холодно проговорил незнакомец.

— Как почему?! Я никогда в жизни не слыхал еще так уродливо выраженных нечестивых мыслей!

— Однако вы, как вижу, не особенно лестного мнения об авторе!

— Я не могу быть иного мнения о нечестивом еретике, достойном отлучения от церкви!

— Неужели?

— А разве он не высказывает мыслей, оскорбляющих наши святыни?

— Вероятно, вы плохо слышали. Вот что он говорит, — и незнакомец стал декламировать отрывок из «Агриппины», потом другой, третий, все более и более увлекаясь по мере передачи стихов.

— Но как вы могли запомнить такую массу стихов?

— Ну а что, как нравятся вам эти стихи? Не правда ли, они очень недурны?

— Да, действительно!

— Так почему же вы свистели с таким азартом?

— Взгляните кругом… Многие свистят! — как бы оправдываясь, ответил сосед.

— О, жалкий род людской; довольно какому-нибудь ослу зареветь, чтобы все последовали его примеру!

— Послушайте, ведь это наглость!

— Вы думаете?!

— Не думаю, а уверен!

— Тем хуже для вас. Но… тише, начинается четвертый акт.

— Хорошо, потом мы окончим наш спор должным образом в надлежащем месте.

— Вероятно, вы провинциал? — насмешливо заметил спокойный слушатель.

— Мое имя маркиз Лозероль!

— Это, кажется, древнейший род в Пуату! Извините, я не буду вам мешать слушать. Вот, появляется Сежанус!

Появление актеров невольно прервало ссору, которая велась все время в самом изысканно-вежливом тоне. К концу действия декламатор «Агриппины» жестом подозвал к себе сидевшего невдалеке молодого человека, который поспешно подошел на его зов.

— Граф, могу ли я просить вас быть моим секундантом?

— Как так?

— Я думаю драться!

— Когда, сегодня?

— Сейчас!

— Опять ссора, но ведь вы еще не успели из зала выйти и уже…

— Мне нечего было выходить, мой противник здесь! Маркиз Лозероль отвесил учтивый поклон.

— Какие мотивы?

— Маркиз находит «Агриппину» отвратительной, а по-моему она хороша. Этот повод удовлетворяет вас?

— Вполне!

— Ну, идемте, господа, мне некогда!

Захватив по дороге второго секунданта, противники направились в ближайший переулок, где, не тратя времени и слов напрасно, тотчас же приступили к делу.

— О, да ведь вы порядочно фехтуете! — проговорил маркиз, тщетно стараясь найти незащищенное место у противника.

— Неужели? А ведь это пустейшие, так сказать, провинциальные приемы!

— Положим, в провинции умеют владеть оружием! — ответил маркиз, нанося удар в сердце.

— Тем более в Париже! — возразил противник, легко отстраняя шпагу маркиза и мастерским ударом прокалывая его руку.

Борьба была кончена.

— Поздравляю вас с победой, хотя, признаться, она нисколько не возвысила достоинств «Агриппины». Кстати, позвольте спросить, каким способом вы умудрились запомнить из нее такую массу стихов? — спросил маркиз.

Хладнокровно вложив шпагу в ножны и подойдя к раненому, декламатор проговорил спокойным тоном;

— Очень просто, я — ее автор!

Защитив таким блестящим способом свое произведение и оставив в недоумении раненого маркиза, автор «Агриппины» спокойно взял под руку своего секунданта и скрылся в глубине улицы.

Этот поэт не совсем незнаком нам, — мы встречали его уже за ужином у Жака Лонгепе и у смертного ложа графа Раймонда де Лембра.

Он обладал, необходимо об этом упомянуть сейчас же, так как это была характерная черта его оригинальной физиономии, огромным, острым носом, почти закрывавшим верхнюю губу, настоящим «богатырским» носом, как называл его один из биографов поэта. Этот нос резко выделялся на красивом лице, освещенном парой чудных черных глаз. Тонкие брови красиво изгибались на высоком лбу, довольно редкие усы оттеняли правильные губы, а редкие черные волосы, небрежно закинутые назад, придавали его лицу открытое и умное выражение.

Притом, кроме своей красивой наружности, наш незнакомец обладал недюжинным умом и уже занимал почетное место среди ученых и писателей. Вообще он, ярко выделялся из среды безумной и безрассудной современной золотой молодежи.

Имя его был Савиньян де Сирано. Но он был более известен под именем Сирано де Бержерака, как называл он себя, в отличие от своих братьев и кузенов.

Это был творец «Агриппины», автор «Путешествия на Луну», «Колких бесед» и целой серии юмористических мелких произведений, а также смелый философ, неустрашимый, непобедимый дуэлист и герой всевозможных перепалок! У него была масса прозвищ. Его называли Неустрашимым, Демоном храбрости, Капитаном Сатаной. Особенно популярно было последнее прозвище — многие величавшие его таким образом и не подозревали об его настоящем имени.

Что касается характера этого оригинального человека, то отличительными чертами его были честность, доброта, самостоятельность, ненависть ко всему глупому и остроумие. Его страшно любили за его остроумие и беззаботность. Поэтому-то в виде редкого исключения из общего правила после его смерти о нем сохранилось дружеское воспоминание и безусловное уважение к его памяти.

Раскланявшись с раненым маркизом, Сирано удалился под руку с графом.

Титул графа молодой человек получил недавно, в день смерти своего отца Раймонда де Лембра; вместе с титулом к нему перешло и огромное состояние.

Прошел год после смерти старого графа. Роланд быстро и легко пережил эту потерю и теперь весь рвался к бурной, полной удовольствий городской жизни, от которой его удерживал до сих пор отец.

Сирано де Бержерак был опытнее и старше 25-летнего красавца Роланда, и тот, хотя не чувствовал особенной симпатии к поэту (вообще он во многом был прямой противоположностью отца), но, за неимением лучшего проводника и руководителя, обратился к Сирано, прося посвятить его во все тайны парижского света.

«То было время прекрасных итальянских и испанских авантюристок, сладострастных и надменных созданий, одинаково обожавших золото, кровь и духи; время любовных похищений, с балконами, веревочными шелковыми лестницами и прочими необходимыми атрибутами подобных похождений; время балетов, маскарадов, испанского волокитства, то серьезного, то безумного, то преданного до унижения, то пылкого до жестокости; время сонетов, романсов, дуэлей, попоек и безумных игр».[2]

Таков был водоворот, куда Сирано втолкнул своего молодого друга.

Сам Сирано, несмотря на столь опьяняющую обстановку, вел тихую, мирную жизнь поэта-философа; Роланд же, наоборот, сразу окунулся во все удовольствия и развлечения, какие ему предоставляло его богатство. Он безумно швырял деньгами, устраивал вечера, балы, ослеплял женщин своей щедростью, мужчин покорял удальством и очень быстро опьянел от подобной жизни.

Но скоро появилась и обычная в таких случаях усталость; он почувствовал необходимость отдыха. И здесь на выручку его явился тот же Савиньян. Будучи другом маркиза де Фавентин, мирно жившего в своем старом замке на острове святого Людовика, Савиньян представил Роланда старому маркизу. Тут молодой человек нашел необходимый покой. Вскоре Роланд страстно влюбился в единственную дочь маркиза, 19-летнюю красавицу Жильберту, и, не долго думая, открылся в своих чувствах маркизу.

Тогда, точно так же как и теперь, не особенно охотно женились на бесприданницах, так что маркиз принял предложение графа с величайшей радостью, и через два месяца так называемое «счастье» Жильберты было решено.

Что касается молодой девушки, спрошенной для виду, то, не особенно раздумывая, она дала свое согласие: сердце ее было еще свободно, притом она видела, что этот брак представлял из себя весьма выгодную партию. Необходимые переговоры были очень скоро закончены, и граф де Лембра торжественно был объявлен женихом белокурой красавицы Жильберты.

В эти два месяца Жильберта уже свыклась с мыслью стать графиней.

Она равнодушно ждала этой свадьбы, или, вернее, охотно бы взяла свое слово назад, если бы ее не останавливало неизменное послушание воле родителей, внушенное ей еще с детства.

V

Замок де Фавентин помещался в глубине сада, обнесенного решеткой, спускавшейся к Сене. Сидя на террасе у ворот ограды, Жильберта часто любовалась живописной рекой, плескавшейся внизу у ее ног. Здесь она читала, мечтала или болтала с Пакеттой, своей горничной и наперсницей.

Однажды утром обе девушки по обыкновению заняли свои обычные места, в тени каштана, живописно раскинувшего свои густые ветки.

Обе они о чем-то оживленно болтали вполголоса, низко наклонившись друг к другу, так что белокурые волосы Жильберты совершенно касались черных кудрей Пакетты.

Хорошенькие щечки Жильберты рдели от возбуждения, как цветок персика.

— Давно ли это продолжается? — спросила Пакетта, внимательно выслушав возбужденный рассказ своей госпожи.

— Вот уже три недели.

— Неужели?

— Да, ровно три недели я ежедневно нахожу утром у себя на балконе букет цветов и в нем стихи.

— Преподносить букеты ежедневно — это легко, конечно, но стихи… Одно из двух: или этот любезный незнакомец талантливее наших модных стихоплетов, или у него в памяти приготовлен большой запас стихотворений на случай.

— У тебя злой язык!

— Можно ли мне задать вам один вопрос?

— Говори!

— Скажите мне откровенно, положа руку на сердце, какое впечатление производит на вас появление этих стихов и букетов?

— Кажется, я немного безрассудна!

— Я не понимаю вас, барышня, это не ответ!

— Хорошо, так знай, что меня возмутила смелость этого незнакомца!

— Ну конечно, — а потом?.. — Потом я привыкла!

— До такой степени, что теперь?..

— Теперь мне кажется, что я не могла бы ему запретить этого тайного обожания, раз до сих пор я не остановила его.

— И вы не подозреваете, кто бы это мог быть? — Уверяю тебя, не могу догадаться.

— Неужели никого нельзя заподозрить?

— Буквально никого!

— А графа де Лембра?

— Моего жениха, что ты! Он видится со мной ежедневно, свободно может говорить, когда ему вздумается. К чему бы ему эти таинственные подношения букетов и цветов?

— Может быть, простое внимание!

— Нет!

— В таком случае, может быть, простое испытание?

— Граф не нуждается ни в испытании меня, ни в покорении моего сердца. Он так же уверен в моей верности, как в слове моего отца!

— Стало быть, все это ни к чему?

— Да, ни к чему! Через месяц моя свадьба. И воспоминание об этом странном приключении лишь вызовет у меня лишнее сожаление!

— Лишнее сожаление?! Вот видите, вы не любите графа де Лембра и все-таки выходите за него замуж.

— Но что же мне делать?

— Вам нужно отказать! Честное слово, я бы и минуты не колебалась! — проговорила Пакетта, энергично встряхивая хорошенькой головкой.

— Ты — дело иное, ты свободна. Ты не обязана заботиться о семье, не обязана поддерживать чести рода!

— Да, это правда, но…

— Если бы даже я отказала, так ведь решение отца тверже моей воли! — грустно продолжала Жильберта.

Да, Пакетта, ты счастливее меня: ты свободно можешь любить, а я любить не смею!

В саду послышались голоса. Жильберта вздрогнула и замолчала. В тот же момент на террасе появилась маркиза де Фавентин под руку с графом. Жильберта невольно вскрикнула от неожиданности.

— Я, кажется, испугал вас? — спросил Роланд.

— Нет, это так! — пытаясь улыбнуться, ответила молодая девушка.

Поцеловав руку невесты, Роланд вернулся к маркизе, — поместившейся на каменной скамье, которая окружала платан. Заметив неуловимый жест матери, Жильберта уселась рядом с женихом, но, не принимая участия в разговоре, задумчиво устремила глаза вдаль и вся отдалась своим думам.

— Вы так грустны сегодня, скажите, не случилось ли чего-нибудь? — спросил граф, пристально всматриваясь в задумчивое лицо невесты.

— Извините, пожалуйста, мою рассеянность, но, право, ничего не случилось.

«Странно!» — подумал Роланд хмурясь.

Разговор не вязался. Видя это, граф решил переменить тему и, вынув из кармана ящик для драгоценных вещей, тончайшей работы, с гербом маркизов де Фавентин, учтиво положил его на колени молодой девушки.

— Зная, что вы очень интересуетесь изящными вещицами, я осмелился заказать для вас эту безделицу одному флорентийскому ювелиру! Окажите мне честь принять эту игрушку! — проговорил граф.

Снисходительно улыбнувшись, молодая девушка внимательно посмотрела на прелестный подарок.

— Да, действительно, это очень изящная и дорогая игрушка! — сказала она равнодушно.

— Жильберта, неужели ты не можешь учтиво поблагодарить графа? — заметила с укоризной маркиза.

— Простите, я забылась! Сердечно благодарю вас, граф, за память! — холодно проговорила молодая девушка.

«Холодна, как мрамор. Неужели я ошибся?!» — снова пробормотал граф. Опять воцарилось неловкое молчание. Вдруг, к удовольствию всех трех действующих лиц этой сценки, издали наблюдаемой Пакеттой, вдали показались маркиз и Сирано де Бержерак.

Молодой человек изящным поклоном издали приветствовал дам и учтиво подошел к руке маркизы. — А, господин Бержерак, как я рада снова видеть вас у себя!.. Ведь уже целые две недели вы лишали нас Своего милого общества! Может быть, вы были больны? — спросила маркиза, обрадованная приходом гостя.

— Да, я был все это время занят, но не выходил из второстепенной роли! — весело проговорил Сирано.

— Иначе говоря, вы дрались? — спросил Роланд.

— Да, но совершенно не по моей вине. Я был секундантом у Бризайля, который дрался, ей-Богу, не помню из-за чего, затем поддержал Канильяка, причем лично для меня осталось лишь приятное воспоминание вот об этой царапине на носу.

— Ну, это пустяшные ссоры, но я слышал, что у вас были действительно серьезные столкновения! — сказал маркиз.

— Позвольте узнать, какие?

— Я слышал, что вы серьезно повздорили с Покленом, укравшим у вас из «Педанта» целую сцену и вклеившим ее в свои «Плутни Скапена».

— А, вы об этом!

— Но, как я вижу, вы очень хладнокровно относитесь к этой истории?

— Чего же мне волноваться? — спросил Бержерак, пожимая плечами. — Положим, это верно, что Мольер заимствует у меня, но ведь об этом все знают и все говорят, так что мне нечего мстить. Притом раз он находит нужным красть мои мысли, то этим доказывает только, что они хороши, иначе он не проделывал бы этого так часто!

— Конечно, вы правы!

— Но вот что меня возмущает до глубины души: он приписывает своему воображению все, чем обязан лишь памяти, иначе говоря, в отношении многих своих произведений он разыграл лишь роль акушера, а называет себя отцом!

Взрыв хохота служил ответом на его слова. Лед был, наконец, сломан, и веселье Сирано сообщилось всей компании.

— Право, вы гораздо лучше, чем о вас говорят! — заявил, улыбаясь, маркиз.

— Э, не думайте лучше распространяться об этом. Если моя репутация плоха, то это значит, что я дал время своим врагам испортить ее! — заметил небрежно Сирано. — Поговорим лучше о вас. Вероятно, за это время накопилось много хороших новостей!

— У меня лишь одна, но зато самая радостная: через месяц наша свадьба! — сказал Роланд.

«Кажется, бедное дитя не особенно восхищено столь заманчивой будущностью!» — подумал Сирано, подмечая невольный жест Жильберты при последних словах жениха.

— Счастлив тот смертный, который заранее знает час своего блаженства! — проговорил он вслух, поднимаясь с места.

— Вы обедаете с нами, господин Бержерак? — спросила маркиза.

— К величайшему моему сожалению и прискорбию, не могу, так как я принужден покинуть ваше уважаемое общество.

— Так скоро?

— Меня ждут в бургонском замке! — Ну, это лишь предлог!..

— Уверяю вас, что этот предлог из плоти и крови, маркиза! Это — мой секретарь Сюльпис Кастильян.

— О, он может подождать!

— Останьтесь, прошу вас, а после обеда вы прочтете нам кое-что из ваших новейших произведений! — проговорила Жильберта, подходя к молодому человеку.

— Если вы приказываете! — сказал Сирано, — я не осмеливаюсь иметь ни одного атома собственной воли! Итак, я остаюсь, маркиза! А не пройтись ли нам до обеда к Новому Мосту! Говорят, что Бриоше ставит сегодня какой-то новый фарс, в котором, к величайшей радости зевак и шалопаев, моя особа представлена в весьма комичном виде.

И Сирано принялся высчитывать все приманки, какие может дать сегодня Бриоше. Вдруг его слова были прерваны какой-то странной музыкой, долетавшей с берега. У решетки сада внизу, на берегу Сены, стояли двое мужчин и молодая женщина, одетые в живописные, яркие костюмы. По-видимому, это были бродячие цыгане. Перевесившись через решетку, Сирано залюбовался этой оригинальной группой музыкантов. Действительно, они производили сильное впечатление: женщина поражала своей красотой, а ее товарищи, одетые в мишурное тряпье, изумляли своей гордой, полной достоинства осанкой.

— Почему бы не пригласить этих странствующих музыкантов сюда? Уверяю вас, маркиз, что вблизи они произведут еще лучшее впечатление! — проговорил Сирано, забывая и Новый Мост, и Бриоше с его новым фарсом.

— Я согласен с вами! Ну а ты, Жильберта, что скажешь? — отвечал маркиз.

— Мне все равно, как хотите! Позовите их, пожалуйста, сюда, господин Бержерак!

— Эй вы! Заходите сюда, да поживее, и покажите нам свое искусство! — проговорил Сирано, подзывая цыган.

VI

Пакетта раскрыла дверь ограды, и трое музыкантов вошли на террасу.

Вдруг один из мужчин, заметя Сирано, быстрым и незаметным движением опустил свои черные волосы на смуглое лицо. Если бы Сирано внимательно присмотрелся к нему, то очень легко узнал бы в нем нищего, остановившего его ночью на берегу Дордоны. Но Сирано, вероятно, уже забыл эту историю, притом все его внимание было поглощено рассматриванием его товарища.

Это был совершенно еще молодой, стройный и красивый юноша с загорелым, гордым, но словно несколько грустным лицом, совсем не цыганского типа.

О чем думал Сирано, так пристально всматриваясь в этого стройного блондина? Вероятно, он сам не мог бы дать себе в этом отчета, так как немного погодя, по-видимому, отогнав от себя какую-то неопределенную, назойливую мысль, тряхнул головой и подошел к музыкантам:

— Ну, продолжайте свою музыку, если не знаете чего-нибудь другого!

Тот из цыган, который казался начальником этой маленькой труппы, гордо выступил вперед и, как можно больше изменяя голос (он еще не забыл урока, данного ему ночью всадником), сказал вежливым тоном:

— Редко кто любит теперь музыку, потому мы имеем про запас кое-что другое!

— Посмотрим!

— Я знаю прекрасные фокусы с кубками, моя сестра Зилла отлично ворожит, а наш брат, Мануэль, неподражаемый имровизатор-поэт и лютнист.

— Теперь лишь предстоит забота о выборе, — смеясь, заметил Сирано. — Ты поэт? — обратился он к блондину.

— Да, иногда!

— Стало быть, мы коллеги с тобой. Приветствую тебя во имя Аполлона!

— Благодарю вас, господин Сирано! — учтиво кланяясь, проговорил молодой музыкант.

— Как, ты меня знаешь? — удивился де Бержерак.

— Да, так же как и весь Париж!

«Странно, непонятно, — этот голос, лицо, вот так и кажется, что я их где-то слышал, где-то видел…» — подумал Сирано, еще пристальнее всматриваясь в Мануэля.

— Что с вами, мой друг? — спросил Роланд, заметя странное выражение его лица.

— Так… ничего, — ответил поэт, приходя в себя. — Я наблюдал за моим молодым коллегой. Ведь признайтесь, поэт — это довольно интересное и притом редкое существо!

Минуту продолжалось молчание. Сирано по-прежнему не спускал глаз с Мануэля, а тот в свою очередь пожирал глазами Жильберту, приводя ее этим в сильное и непонятное волнение; Зилла же устремила свои блестящие глаза на Мануэля. Роланд с недоумением посматривал то на того, то на другого, стараясь отыскать хоть у кого-нибудь объяснения этой немой, сцены.

Что касается второго музыканта, то он был поглощен лишь одной заботой — не попадаться на глаза Сирано, присутствие которого сильно смущало его.

— Ну, прекрасная мечтательница, не хотите ли вы узнать свою судьбу? — обратился вдруг Сирано к Жильберте.

— С удовольствием! — ответила та, подходя к музыкантам и подавая руку цыганке.

— Говорите откровенно, я не боюсь своей судьбы! — произнесла молодая девушка.

— Любовь в тумане, неожиданность и разочарование; опасная борьба, потом после борьбы счастье или смерть! — сказала гадалка.

— Благодарю вас!

— Таинственна, как древний оракул! — насмешливо заметил Сирано. — Ну а теперь погадайте-ка мне, прекрасная сивилла! — обратился он к Зилле.

— С удовольствием! Короткая, бурная жизнь, преследования, сражения!

— Все, что я люблю! Ты славно гадаешь, дитя мое. Но конец, каков конец будет?

— Я не могу определить вашей смерти!

— Вероятно, от удара шпаги; кстати, я давно заслужил уже его.

— Нет! — решительно заявила молодая девушка, пристально всматриваясь в руку Сирано.

— Будь по-твоему! Теперь ваша очередь, Роланд!

— Не стоит: ведь я не верю в предсказания! — проговорил тот.

— Я тоже не верю, но надо же, черт возьми, дать им заработать!

— Вы правы! — согласился Роланд, протягивая свою руку.

— Ваша рука, граф, это чрезвычайно таинственная книга, ее трудно читать, и вы были правы, не желая моего предсказания! — произнесла вдруг гадалка, едва взглянув на протянутую ей руку.

— Неужели?

— Все так таинственно, так темно в этих линиях… Позвольте мне немного подумать.

— Разве есть что-нибудь опасное?

— Возможно!

Опустив голову и устремив глаза на руку графа, Зилла погрузилась в рассматривание ее линий.

В то время как все присутствующие увлекшись этой сценой, на террасу вошел скромно одетый молодой человек с лукавой физиономией и незаметно присоединился к маленькому обществу. Это был Сюльпис Кастельян, секретарь Сирано. Прождав напрасно своего господина в бургонском замке, он пришел за ним в замок де Фавентин.

— Молчи и жди, ты мне нужен! — шепнул ему Бержерак.

Между тем граф Роланд стал уже раздражаться долгим молчанием гадалки.

— Ну, говорите же, наконец! Ведь вы заставляете себя ждать! — сердито произнес он.

— Нет, я не могу вам сказать этого! — проговорила Зилла, отстраняя руку графа.

— Тайна? Это очень удобно! — насмешливо заметил граф.

— Мое молчание удобно, но… для вас! — сказала с ударением гадалка, устремляя свои проницательные глаза на насмешливо улыбавшееся лицо графа.

— Ну, довольно этого шарлатанства, лучше спойте нам какой-нибудь любовный романс! — прервал граф, пожимая плечами.

— Это уж дело Мануэля! — заметил старший музыкант.

— Ну-ка, соберись с силами и скажи какую-нибудь импровизацию прекрасной барышне! — обратился он к молодому человеку.

Слова товарища страшно смутили поэта. Подняв свои почти совсем помутившиеся глаза на Жильберту, он сейчас же низко опустил голову, как бы под тяжестью какой-то подавляющей мысли. Потом вдруг лицо его изменилось, глаза зажглись энергией, и, гордо подняв голову, он подошел к молодой девушке.

— Его взгляд страшно волнует меня! — прошептала Жильберта на ухо хорошенькой служанке.

— У него такой самоуверенный, гордый вид! — ответила шепотом Пакетта.

Сирано снова задумался, глядя на поэта, привлекавшего всеобщее внимание.

Тем временем, сыграв сначала тихую прелюдию, тот робко запел. Голос его вначале дрожал, но, постепенно овладевая своим волнением и увлекаясь, певец продолжал уже уверенным голосом:

— О Боже, это он! — прошептала Жильберта.

Между тем певец продолжал:

И случайно или умышленно имровизатор очутился у огромной каменной вазы, покрытой тонкими колючими ветками цветущей розы. Кончая тихим, мелодичным аккордом свою песню, он вдруг протянул руку к вазе и, сорвав цветок, преклонил колена пред молодой девушкой. Украдкой прижав розу к губам, он почтительно поднес ее Жильберте.

— Нахал! — крикнул Роланд, бросаясь к нему с дрожащими от гнева губами; затем, вырвав цветок из рук поэта, граф грубо растоптал его ногой.

Мануэль рванулся было к графу, но, встретя его насмешливый, полный презрения взгляд, невольно опустил голову и с краской стыда и бессилия на лице молча отступил назад.

— Что вы делаете, какая муха укусила вас, неужели вы не понимаете, что он вошел в свою роль и увлекся на мгновенье? — спокойно проговорил Бержерак. — Он декламирует, предлагает цветок, — это так просто и невинно, что я не понимаю, за что тут обижаться?

— Но разве вы не видели выражения его глаз, разве не слышали его бесстыдных намеков?

— Эх, какое вы еще дитя, неужели вы ревнуете ее к этому авантюристу?

— Ах, оставьте меня! — с досадой проговорил граф.

— Убирайся прочь, негодяй, если не хочешь, чтобы я палкой выгнал тебя! — обратился он к поэту, указывая на дверь сада.

На этот раз музыкант не смог сдержать себя и холодно проговорил:

— Извините, сударь, но я должен напомнить вам, что если вы ударите меня палкой, то этим дадите мне право пустить в ход мою саблю!

— Прочь, бродяга! — крикнул граф, порываясь к Мануэлю.

— Граф! — воскликнула Жильберта, бросаясь между двумя противниками.

— Не бойтесь, если я ревную вас ко всему окружающему, зато умею вознаграждать за малейшее удовольствие, доставляемое вам. На, бери, бездельник! — сказал граф, бросая свой кошелек Мануэлю.

— Благодарствуйте, я уже вознагражден! — ответил молодой человек, отстраняя кошелек ногой.

Но брат Мануэля быстро наклонился и, подхватив кошелек, проговорил, учтиво кланяясь:

— Я не тружусь ради развлечения и с благодарностью беру все то, что мне дают!

Между тем Мануэль медленно удалился с террасы с гордым видом человека, добровольно покидающего поле сражения; за ним последовали его оба спутника.

В то время как Роланд с мрачным видом провожал глазами удалявшихся музыкантов, Жильберта грустно прошептала:

— Так он нищий… я должна совладать с своим сердцем… я не смею любить его! Конец чудному сну…

— Ступай, выследи их, я должен знать, где их найти! — тихо проговорил в то же время Сирано своему секретарю.

VII

Выйдя из замка Фавентин, странствующие музыканты направились к Новому Мосту, где обыкновенно толпилась масса народу. Тут были и уличные фигляры, и прислуга, и мошенники всех сортов, и самая изысканная парижская публика. Зилла шла молча, глубоко задумавшись и грустно опустив свою красивую голову; за ней следовал сияющий, самодовольно улыбавшийся Мануэль. Он весь был переполнен счастливым сознанием, что он, без роду и племени, ничтожный бедняк, удостоился, наконец, хоть на одно мгновение быть в присутствии любимой особы. Хоть на одну минуту, но она все-таки принадлежала ему, — он чувствовал по ее глазам, так страстно устремленным на него, — и был счастлив, бесконечно счастлив этим воспоминанием. Положим, его оскорбляли, угрожали ему, наконец, выгнали, но зато он, уличный, жалкий фигляр заставил биться сердце знатной аристократки если не любовью, то хоть жалостью!

Этого было для него достаточно, и, как мечтатель-поэт, он весь отдался своим воспоминаниям. Да, он понял, что в сердце Жильберты он оставил глубокий, неизгладимый след.

И эти мечты были его сокровищем, утешением, наградой за все унижения и оскорбления. Словно во сне, не замечая ничего окружающего, наталкиваясь на прохожих, спотыкаясь на камнях мостовой, ослепленный, опьяненный, почти без сознания, двигался он по людным улицам Парижа.

Голос товарища вернул его к действительности.

— Эй, Мануэль, дружище, да что это с тобой, оглох ты, что ли?

— Чего тебе, Бен-Жоэль?

— Чего? Я тебя уж раз десять спрашивал, а ты не удостаиваешь меня ответом!

— Извини меня и повтори еще раз свой вопрос.

— Я хотел тебя спросить как друга, что…

— Ну?

— Нет, это не мое дело.

— Да говори же, прошу тебя!

— Я спрашивал тебя о значении этой сцены.

— Какой?

— Да вот хотя бы относительно этой любовной импровизации в честь молодой девушки.

— Но ведь ты и так все угадал, к чему же этот вопрос?

— Неужели ты действительно любишь ее? — удивленно спросил Бен-Жоэль.

— Да, люблю!

— Но к чему это приведет?

— Ни к чему!

— Чудной ты, право! А как же Зилла?

— Что — Зилла?

— Разве ты не заметил ее мучений?

— Каких мучений? — спросил Мануэль, с удивлением взглядывая на своего собеседника.

— Очень понятных, она привыкла к мысли быть твоей женой, ведь это была воля моего отца, и теперь бедняжка до безумия ревнует тебя к этой крале!

— Ты ошибаешься. Ничего подобного не могло ей прийти в голову, и она никогда не любила меня! — возразил Мануэль с досадой, прибавляя шагу и присоединяясь к Зилле, чтобы прекратить неприятный разговор с Бен-Жоелем.

Между тем Сюльпис Кастильян, согласно приказанию Сирано, все время незаметно следовал за оригинальной тройкой.

— Ну и какого черта надо ему от этих жуликов? — бормотал он с досадой.

Вопреки ожиданию Кастильяна, музыканты не остались на Новом Мосту, а, миновав его, направились к Несльским воротам; пройдя еще несколько шагов, они очутились в том квартале, где ныне находится аристократическое Сен-Жерменское предместье. Здесь все трое скрылись в воротах старого нищенского дома.

Кошелек Роланда, поднятый Бен-Жоелем, был настолько увесист, что он решил на этот по крайней мере день не утруждать больше ни себя, ни своих товарищей. Вообще они уже привыкли к этой жизни изо дня в день, без заботы о будущем.

Сюльпис Кастильян долго стоял у ворот старого дома в ожидании появления музыкантов, наконец, убедившись в том, что это была их квартира, спокойно побрел домой.

Вероятно, нетерпение Бержерака было очень велико, так как на следующее же утро, хорошенько расспросив адрес у Кастильяна, взяв шпагу и захватив с собой какую-то коробочку, вынутую из ящика, он направился к квартире Мануэля.

Дом, который был точно описан Кастильяном, Сирано сразу узнал. Это был «Дом Циклопа», как называла его вся учащаяся молодежь, переполнявшая квартал.

Он представлял собой высокое, узкое здание, построенное из толстых бревен и покрытое штукатуркой, уже обвалившейся во многих местах. Сбоку виднелась низкая, обитая железом дверь, наверху же, под покатой крышей, покрытой мхом и длинными ползучими растениями, спускавшимися вниз, заметно было единственное запыленное, тусклое окно. Отсюда сквозь старинные, оправленные в олово стекла по вечерам проникал на улицу какой-то странный красноватый свет. И действительно, это единственное красное окно, вырисовывавшееся на темном фоне дома, сильно походило на глаз Циклопа. Поэтому школьники, большие охотники до мифологических сравнений, и прозвали это огромное мрачное здание «Домом Циклопа».

Мирные граждане со страхом посматривали на это, по их мнению, таинственное строение, бывшее убежищем каких-то привидений, колдунов или по крайней мере фальшивомонетчиков и убийц.

Но Сирано, незнакомый с чувством страха, смело постучался в низкую дверь. Долго ничего не было слышно, наконец на деревянной лестнице раздались тяжелые шаги, дверь отворилась и на пороге появилась желтая и сморщенная, как печеное яблоко, старуха. Сквозь узкую щель, которую она старалась сделать еще уже, Сирано разглядел какое-то тряпье, развешанное по стенкам, какие-то полуразвалившиеся нары у круглого грязного стола и над всем этим едкий смрад неряшества и нужды.

— Чего вам? — спросила старуха.

— Мне бы хотелось поговорить с одним молодым человеком, который живет здесь.

— С молодым человеком? У нас их целых десять! Вам кого же именно надо? — хрипло смеясь, проговорила старуха.

— Мануэля! Кажется, его так зовут.

— А, Мануэль, да, такой есть у пас!

— Где же он?

— Он вышел с Зиллой и Бен-Жоелем.

— Где же мне искать его?

— А, вероятно, на Новом Мосту!

— Благодарю вас! — сказал Сирано, всунув в худую сморщенную руку старухи деньги, затем, мельком взглянув на высовывавшиеся из-за нее весьма подозрительного вида физиономии, направился к Новому Мосту.

Было всего лишь десять часов утра, а у моста уже сновала густая шумная толпа. Особенно сгустилась она у рва Несльских ворот, где помещался театр марионеток.

Этот театр принадлежал знаменитому Жану Бриокки, или Бриоше, составившему себе довольно гром, кое имя.

Из театра доносились глухие звуки музыки. Вдруг в дверях показался сам директор в сопровождении своего товарища Виолена. При виде своего любимца толпа моментально притихла и замерла в ожидании чего-то интересного.

— Милостивые государи и государыни, прежде чем поднять занавес, я предложу вашему уважаемому вниманию нечто весьма интересное! — начал тот, произнося слова с сильным итальянским акцентом. — Например, приключения горбатого шута, прелестное бесподобное зрелище, прекрасное средство против ипохондрии! — вставил Виолен.

Взрыв гомерического хохота заглушил его слова.

— Вероятно, вы уже слышали кое-что о моей обезьяне, Фаготене, этом чуде из чудес?

— Да, да, слышали! Фаготен, Фаготен! — заорала толпа, развеселившаяся под впечатлением этого предисловия.

— Итак, господа, я покажу вам это чудо даром, совершенно даром, как показывал вчера, как покажу и завтра! — продолжал оратор.

По данному знаку Виолен исчез и вскоре вернулся, ведя за руку комично одетую обезьяну, выступавшую с уморительной важностью рядом с ним.

— Это он, браво, Фаготен, браво! — смеясь, кричала толпа.

Нужно пояснить, что обезьяна изображала настоящую карикатуру Бержерака. Эта комическая копия фигуры, костюма и гордой походки поэта стоила Бриоше немалых трудов.

«Обезьяна, — как говорит сам герой нашего романа, — была толста, как амьенский паштет, ростом почти с человека и чертовски смешна, Бриоше украсил ее старой вигоневой шляпой с большим пером, еле закрывавшим ее дыры и заплаты; па шею он пристегнул шутовской воротник и, наконец, дополнил весь костюм модным кафтаном с шестью складками, сплошь зашитым блестками и тесьмами».

— Что, каков молодец?! — крикнул Бриоше, принимая участие в общем веселье.

— Вперед, Неустрашимый! Доброе утро, Капитан Сатана, Победитель силачей, забияка, хвастун! Покажи же нам свое мастерство! — кричал он.

Толпа, вся поглощенная интересным зрелищем, не спускала глаз с комичной фигуры обезьяны и не замечала Бержерака, остановившегося у театрального барака в последнем ряду зрителей.

Кровь бросилась ему в голову при виде этого оскорбительного зрелища. Его нос, злосчастный, осмеянный нос весь вздрагивал от душившего его гнева. Сирано ежеминутно готов был броситься на эту глупую гоготавшую над ним толпу, но любопытство пересилило гнев, и он остался на своем месте.

— Приветствую тебя, помощник могильщиков! — обратился Бриоше к мнимому Сирано. — Твои достославные деяния не останутся во мраке; все и каждый знает о том, как ты из головы султана сделал рукоятку к своей шпаге; как взмахом шляпы потопил целую флотилию. Да, чтобы посчитать всех убитых тобой людей, пришлось бы к цифре 9 приделать столько нулей, сколько песчинок на морском берегу. Иди же, достославный рубака, облегчай работу Паркам!

Прекрасно выдрессированная обезьяна, выхватив свою шпагу из ножен, принялась чрезвычайно удачно подражать приемам Бержерака. Движения ее были так комичны и притом так поразительно искусны, что Сирано невольно расхохотался вместе с толпой.

Между тем присутствие Сирано было замечено; толпа заволновалась.

— Вот он, вот он! Эй, Фаготен, гляди на своего двойника! Вот он своей собственной сатанинской персоной! — выкрикивала толпа, то и дело поглядывая то на обезьяну, то на Бержерака и отдаваясь неудержимому хохоту.

— Молчать, бездельники, а не то я покажу вам ваше место! — крикнул Бержерак, выведенный из терпения.

— Позвольте, сударь, полюбопытствовать, — проговорил какой-то лакей, выдвигаясь из толпы. — Этот нос чей будет, ваш собственный или прицепной? Вот так нос, всем носам нос! Отверните-ка его маленько в сторону, а то за ним ничего не видно! — балаганил лакей, с низкими поклонами приближаясь к поэту.

Намекнуть Сирано на его нос значило нанести ему кровное оскорбление. Наш герой не вынес этой насмешки и, выхватив свою длинную шпагу, ринулся на хохотавшую толпу. Моментально площадь опустела, лишь один Фаготен с гордым видом размахнулся шпагой на раздосадованного поэта.

Савиньян бессознательно бросился к несчастному животному и в одно мгновение уложил его на месте ловким ударом в сердце.

Видя мертвую обезьяну, Бриоше с воплем бросился к злосчастной жертве вспышки Бержерака.

— О, господин Сирано, вы поплатитесь мне за смерть моего Фаготена! — кричал он, впрочем, несколько сдерживая себя ввиду вещественного доказательства могущества Сирано, присутствие которого не позволяло ему вполне выразить свою ярость. — Я никогда не забуду смерти моего дорогого Фаготена. Я подам на вас в суд, и вы заплатите мне самое малое 50 пистолей! — продолжал он, обнимая мертвое животное.

— Погоди немного, и я тебе заплачу, но только такой же монетой, как и твоей обезьяне, — ответил Сирано, потом, вытерев шпагу и хладнокровно вложив ее в ножны, отправился к Новому Мосту, отыскивая глазами Мануэля. Но в почтительно расступившейся толпе не было ни молодого виртуоза, ни его спутников. Сирано уже направился было к «Дому Циклопа», как вдруг заметил вдали Зиллу.

— Эй, погоди, красотка, дай сказать пару слов! — крикнул он ей вдогонку.

Цыганка обернулась на этот бесцеремонный окрик и, узнав Сирано, остановилась, давая ему время подойти ближе.

За Зиллой виднелась фигура Бен-Жоеля, тщательно отворачивавшего свое внезапно нахмурившееся лицо.

— Скажите, куда девался тот молодой человек, который приходил вчера с вами в замок Фавентин? Честное слово, я уже глаза проглядел, стараясь отыскать его.

— Вы спрашиваете про Мануэля? — спросила гадалка.

— Да, про него!

— Его нет сегодня с нами!

— Где же мне искать его?

— Спросите брата, он лучше знает! — ответила Зилла, с полупоклоном отходя от Сирано и оставляя брата и Бержерака в приятном тет-а-тет.

Бен-Жоэль собрался уже было благородно ретироваться, но Сирано быстро остановил его, положив на плечо свою сильную, большую руку.

— Эй, милый, куда же ты? Как вижу, ты такой же дикарь, как и твоя сестрица!

— Пустите меня! — пробормотал цыган, — ежась под тяжелой рукой поэта. Этот жалобный оттенок в голосе бродяги, вероятно, кое-что напомнил Сирано, так как он быстро заглянул в низко опущенное лицо бродяги, но, видя, что тот отворачивается, Бержерак просто взял его за подбородок и поднял его смущенное лицо вверх.

— Та-та-та, так это ты голубчик?

— Вы меня узнали, господин?

— Как же, как же, узнал! Но не беспокойся, не по твоей вине; я вижу, ты не забыл моего совета и прятался, насколько мог!

— Я прятался лишь потому, что мне было совестно.

— Не лги! Во время нашей первой и последней встречи я до такой степени был очарован твоей особой, что обещался вздернуть тебя на виселице при первой возможности. Помнишь ли ты это, мерзавец?

— Да, помню, но, прошу вас, забудьте это… Ведь тогда, в ту злосчастную ночь, я был на чужбине, вдали от своих, меня мучил голод и я поддался искушению…

— Ну, подобные искушения, вероятно, попадаются тебе на каждом шагу!

— Нет, вы ошиблись, — в глубине души я честный человек.

— До этой глубины пришлось бы слишком долго докапываться!

— Уверяю вас…

— Довольно! Я нашел тебя как раз вовремя, — и ты можешь мне пригодиться. Слушай же, скотина, я оставлю тебя в покое и забуду свое обещание относительно виселицы, если ты окажешь мне одну услугу!

«Но я-то, я не оставлю и не забуду своей мести!» — пробормотал про себя бродяга.

— Я весь к вашим услугам, чем могу быть вам полезен? — проговорил он вслух.

— Где Мануэль?

— Вероятно, на паперти Собора Парижской Богоматери, но к 11 часам он вернется домой.

— Идем и там обождем его прихода!

— Вы хотите зайти ко мне?

— Почему же нет?

— Да, конечно, но…

— Или твоя конура — разбойничий притон, куда порядочному человеку рискованно и войти?

— Конечно нет!

— В таком случае двигаемся! Бен-Жоэль нехотя согласился.

— Ну а по дороге мы можем немного поговорить. Скажи, пожалуйста, что изображает из себя этот Мануэль?

— Он — славный товарищ… вроде меня.

— Что же, и он так же, как ты, поддается искушениям, — с некоторой боязнью спросил Сирано, — и занимается облегчением чужих кошельков?

— Куда там! Это — честнейшее и великодушнейшее существо.

Сирано вздохнул с облегчением.

— Какого он происхождения?

— Дитя случая, как вообще все мы!

— Но я заметил, что он не без образования. Где он учился?

— Да так, где придется. Между прочим, когда еще наше племя не рассеялось совсем, как теперь (наш отец был вождем целого племени), мы приютили одного славного малого, итальянского доктора, который принужден был оставить свою родину благодаря неудачному удару шпаги. Вы меня понимаете?

— Вполне! Продолжай, пожалуйста.

— Ну так этот доктор был человек очень образованный; он заинтересовался Мануэлем и, убедясь в его способностях, скуки ради стал с ним заниматься. Мануэль же усердно принялся за науку, и теперь вот в состоянии кропать стихи в честь прелестных дам.

— Что же случилось с его учителем?

— Он умер.

— Естественной смертью?

— Самой что ни на есть естественной: он просто под конец своих дней слишком любил поесть.

— Вечная ему память, но вернемся к Мануэлю. Ты говоришь, что он дитя случая?

— Да!

— Вашего же племени?

— Да, кажется.

Сирано сильно сжал руку Бен-Жоеля и, глядя ему строго в глаза, спросил еще раз:

— Уверен ли ты в этом?

— Но к чему этот вопрос?

— К тому, что у меня есть другие предположения относительно происхождения Мануэля.

— Какие?

— А такие, что он дитя не случая, а украденный ребенок!

— Украденный? — невольно бледнея, вскрикнул Бен-Жоэль.

— Да, я уверен теперь, что он уворован, но не тобой, конечно, — ты для этого еще молод, — а твоими, может быть, твоим отцом.

— Э, Господи Боже мой, ну подумайте сами, какую несообразность вы говорите! Зачем бы стали мы воровать его? — спросил цыган самым естественным тоном.

— Затем, зачем вы обыкновенно крадете детей: чтобы пользоваться ими, как приманкой для возбуждения сострадания у сердобольных людей; затем, чтобы приучать их к воровству и преступлению и, наконец, затем, чтобы выманить выкуп у родителей. Да мало ли зачем занимаетесь вы кражей детей!

— Нет, барин, вы ошибаетесь, Мануэль принадлежит к нашей семье!

— Не особенно настаивай на своем мнении, так как я, может быть, заставлю тебя отказаться от него. Впрочем, прежде чем продолжать дальнейшие исследования по этому вопросу, я хочу поговорить с Мануэлем. Ну-ка, веди меня! — прибавил Сирано, останавливаясь перед дверью «Дома Циклопа».

VIII

Цыган и следом за ним Бержерак вошли в низкую, грязную комнату. Освоившись с темнотой, Сирано различил окружающие предметы и понял, что находится в жалком ночлежном доме, где за ничтожную плату находили себе приют различные бродяги. Эта комната, правильнее сказать, погреб, освещалась день и ночь тусклым светом лампы, высоко подвешенной под закопченным потолком. Окон не было; земляной пол поражал неряшеством. В углу возвышалась крутая витая лестница, ведущая в верхний этаж, где помещалась квартира Бен-Жоеля, Зиллы и Мануэля, единственных постоянных жильцов этого мрачного дома. На половине лестницы, в нише, проделанной в стене, стояла старая деревянная кровать, заваленная грязным тряпьем. Это было ложе древней старухи, хозяйки дома. Здесь жила она, одинокая, молчаливая, злая, замкнувшись в себе, словно черепаха, в своей тесной скорлупе.

Квартира Бен-Жоеля разделялась на две половины. Первая, состоявшая из одной комнаты, освещенной окном «глаз Циклопа», принадлежала Зилле. Это было нечто вроде лаборатории алхимика: везде виднелись реторты, колбы, склянки различных размеров и форматов; в углу очаг, дальше кровать, прикрытая узорчатыми тканями, несколько музыкальных инструментов и, наконец, огромная ваза живых цветов на резном дубовом столике. Все в этой комнате было таинственно, загадочно, но никак не бедно. Да, сразу можно было заметить, что это жилище женщины, жрицы какого-то таинственного культа. Масса дорогих вещиц, старинные книги в пергаментных переплетах, духи, яды, шелковые банты, кинжалы — все это перемешалось в странном, но живописном беспорядке. Здесь царила приятная, но раздражающая атмосфера, действовавшая одновременно и на мозг, и на кровь.

Другая половина квартиры принадлежала Бен-Жоелю и Мануэлю и состояла из крошечной комнатки-чердака, освещенной окошком, проделанным в потолке; она отделялась от комнаты Зиллы узким коридором.

По приглашению Бен-Жоеля Сирано вошел в комнату Зиллы и, усевшись на стуле, стал с любопытством осматривать оригинальную обстановку.

Где-то вдали пробило одиннадцать часов. Скоро послышались шаги, и в дверях появился Мануэль. Увидав гостя, он в изумлении невольно остановился на пороге.

— Вас удивляет мое присутствие здесь? — спросил Сирано.

— Конечно, сударь, я не знал, что у вас дела с Бен-Жоелем.

— Дело не в Бен-Жоеле, а в вас.

— Во мне?

— Да, именно в вас! Нам с вами надо поговорить кое о чем серьезном, — продолжал Сирано, и его лицо приняло вдруг то же серьезное выражение, какое у него появилось после ужина в Сен-Сернине. Между тем Бен-Жоэль, стоя у окна, с величайшим интересом присматривался к Сирано.

— Оставьте нас одних! — проговорил последний, указывая ему на дверь.

Цыган, молча поклонившись, вышел из комнаты. «Ищи, выслеживай, выспрашивай, сколько твоей душе угодно, — пробормотал он за дверями, — все равно без меня ты ничего не добьешься, а уж я постараюсь сторицей отплатить тебе за побои; кровью или золотом, а уж ты мне заплатишь за них!»

Заперев дверь за цыганом и отодвинув свой стул возможно дальше, то есть к самому окну, Сирано сказал серьезным тоном:

— Садитесь, пожалуйста.

Молодой человек послушно уселся перед Сирано.

— Я пришел сюда ради вас и для вас, — это нахожу необходимым сообщить вам сейчас же, чтобы заставить быть со мной откровенным. Согласны ли вы?

— Как сказать… это зависит…

— Отвечайте прямо, без обиняков, да или нет? — проговорил Сирано, слегка раздражаясь.

— Хорошо, я согласен отвечать вам на все откровенно.

— Ну, начнем, в добрый час! Вы влюблены в Фавентин?

— Сударь… — пробормотал Мануэль, пытаясь встать.

— Вы ее любите. Ваш вчерашний романс не был обыкновенной импровизацией. Наконец, ваши взгляды, ваше волнение говорили лучше и больше всяких слов. И граф де Лембра был прав, ревнуя к вам невесту.

— А если бы и так, что же из этого? — запальчиво спросил Мануэль, гордо закидывая свою красивую голову.

— Хорошо! Но раз вы рискнули так высоко метить, то, вероятно, у вас была какая-нибудь задняя мысль?

— Нет, я люблю ее и признаюсь в этом, но задних мыслей и замыслов у меня никаких не было.

— В таком случае, друг мой, вы просто безумец!

— Почему безумец? Я преклоняюсь перед женщиной, очаровавшей меня своей грацией и красотой. Это чувство касается лишь одного меня. А ей не все ли равно, люблю ли я ее или нет, раз она ко мне равнодушна?

— А я иначе думал.

— Как же именно?

— Я предполагал, что вы, не находя возможным низвести мадмуазель Жильберту на равную себе ступень, захотите найти возможность возвыситься до нее.

— Нет, я ни о чем подобном не думал.

— Неужели?

— Уверяю вас!

— Стало быть, вы ни больше ни меньше как обыкновенный цыган, нищий, отличающийся от других, подобных вам, лишь смелостью, иначе говоря, нахальством? — разочарованно проговорил Сирано.

— Да, я ничем другим не отличаюсь от других, — сдержанно ответил Мануэль.

— Вы глубоко убеждены в этом?

— Конечно… мне кажется… — бормотал Мануэль, невольно волнуясь.

— Расскажите мне, пожалуйста, всю вашу жизнь, — обратился Сирано к молодому человеку, еще ближе придвигаясь к нему. — Вы можете быть уверены, что говорите со своим другом! — добавил он просто.

— Моя жизнь такая же, как и всех мне подобных, — это бесконечное скитание по чужбине, полное лишений и излишеств; ночлеги под открытым небом в солнечные и дождливые дни. То ничего, кроме сухого хлеба в продолжение целого месяца, то роскошные пиры, и так — изо дня в день, и наконец, полнейшее равнодушие к судьбе, какая-то беспечность, увеличивающая радость светлых дней и помогающая легко переносить неудачи тяжелых минут.

— Хорошо, все это неважно, а дальше что?

— Как дальше?

— Не знаете ли вы чего-нибудь о своем прошлом?

— Очень мало.

— Но это «очень мало» может иметь огромное значение!

— Признаюсь, я не считаю себя членом семьи Бен-Жоеля.

Сирано вздохнул с облегчением.

— Что же заставило вас сомневаться?

— Мои воспоминания.

— Вот видите, вы помните кое-что.

— Так что же из этого? Если даже я случайно найденный ребенок, так кто поможет мне найти мою прежнюю семью?

— Некоторые люди умеют даже находить иголку в стоге сена, и я льщу себя надеждой принадлежать к числу подобных людей, — сказал с особым ударением Сирано.

При этих словах Мануэль в величайшем волнении приподнялся со стула.

— Скажите, умоляю вас, скажите, что вам известно? — проговорил молодой человек, задыхаясь.

— Продолжайте дальше, — спокойно ответил Сирано.

— Но что же продолжать?

— Ваши воспоминания. Самые незначительные факты могут разъяснить очень многое.

Мануэль задумался, очевидно, стараясь восстановить в своем взволнованном уме какие-то смутные воспоминания.

— То, что особенно ясно запечатлелось у меня в памяти, это домашняя жизнь старика Жоеля. Семья его состояла из пяти человек: самого старика, затем его сына, меня, Зиллы, еще совершенно маленькой, и еще одного мальчика, скоро умершего.

— А как звали этого мальчика?

— Старик Жоэль звал его Сами, но я, не знаю почему, называл его Симоном.

Невозмутимый Сирано, которого не могли смутить даже двадцать шпаг, направленных на него, вдруг весь вздрогнул и побледнел. Мануэль с любопытством взглянул на своего собеседника, но тот тотчас же овладел собой и спокойно спросил:

— Вы говорите, что его звали Симоном? Прекрасно! А не знавали ли вы кого-нибудь раньше семьи этого цыгана?

— Да, хотя очень смутно, но я припоминаю лица каких-то стариков и женщин, потом каких-то детей, между которыми я, кажется, был самый маленький. Особенно хорошо помню я одного высокого, худого мальчика с уверенной походкой и сильным голосом.

— Кто же это такой?

— Погодите, дайте вспомнить!.. — прошептал Мануэль, углубляясь в воспоминания.

— Да, он был со мной неразлучен и часто колотил меня!

— Это очень попятно; всегда лица, которые нас бьют, глубже запечатлеваются в нашей памяти. Палка — это могущественный помощник памяти!

— Да, но хотя он бил меня, я все-таки очень любил его, он назывался… вот, вот, сейчас вспомню его имя!

Сирано в величайшем нетерпении привстал со стула. Лицо его было покрыто крупными каплями пота, а грудь сильно колебалась под шелковыми складками кафтана.

— Да говорите же, говорите, скорее! — шептал он в волнении. Но Мануэль, не слушая его, весь отдался мыслям о себе, о своем настоящем и будущем, и в его голове носились уже фантастические образы.

— Ну, говорите же! — крикнул Савиньян, сжимая его руку и выводя его из забытья.

— Я все пытаюсь вспомнить это имя, но когда уже готов произнести его громко, оно снова исчезает из памяти!

— Соберитесь с мыслями!

— Вспомнил!

— Ну наконец-то!

— Этот ребенок… первый товарищ моих детских игр был… да, да, наверное!..

— Ну! Ну!

— Савиньян… да, Савиньян! — медленно произнес Мануэль, как бы еще раз вспоминая это некогда так часто повторяемое имя.

Сирано вскочил со стула, но совершенно уже преобразившись; на лице его одновременно выражались и нежность, и радость.

— Савиньян, сорвиголова, злодей Савиньян, наделявший тумаками своего ученика, когда тот ошибался в уроках фехтования! Да, этот Савиньян вырос, постарел, но еще не утратил памяти! — воскликнул Сирано, до боли сжимая руку Мануэля.

— Вы его знаете?

— Знаю ли я! О Боже, да ведь Савиньян — это Сирано де Бержерак! Обними, обними меня, дорогое дитя! О, старик Лембра, наверное, перевернулся бы теперь в своем гробу!

— Вы, вы — Савиньян? — воскликнул в радостном изумлении Мануэль, бросаясь в объятия Сирано. — Но кто же я? — спросил он вдруг с дрожью в голосе.

— Ты не Мануэль, долой это имя богемы! Ты теперь — Людовик де Лембра, брат Роланда де Лембра.

Мануэль, потрясенный этой неожиданной вестью, в изнеможении опустился на стул. Это внезапное открытие казалось ему слишком невероятным, злой иронией судьбы, которая сейчас же снова вернет его к мрачной действительности.

— Вы не обманываете меня? Не шутите? Не играете моим легкомыслием? — спросил он с мучительным сомнением в голосе.

— Во-первых, обращайся ко мне по-товарищески, как раньше, на ты, а во-вторых, я еще никого и никогда не обманывал!

— О Боже, как я счастлив! — с восторгом воскликнул Мануэль. — Но скажите, как могли вы…

— Опять?

— Как мог ты, — поправился Мануэль, сжимая руку Сирано, — под этими нищенскими лохмотьями искать графа де Лембра?

— Очень просто, я пристально взглянул на тебя.

— Не понимаю.

— А вот поймешь! Тебе знакомо это? — проговорил Сирано, вынимая из кармана коробочку и поднося ее к свету. Открыв ее, он вынул оттуда портрет молодого человека в роскошном охотничьем костюме.

— Это мой портрет! — воскликнул Мануэль.

— Нет, это портрет твоего отца, когда он был в твоих летах. Теперь ты понимаешь, почему я узнал тебя с первого взгляда? Твои глаза, улыбка, голос, походка — все говорило мне: «Старик Лембра вновь ожил в своем сыне», и потому-то я велел следить за тобой и пришел сюда расспросить тебя. Иногда природа любит сыграть злую шутку; боясь случайного поразительного сходства, я решил хорошенько выпытать тебя. Когда же у тебя сорвалось мое имя, — все мои сомнения рассеялись.

— Савиньян, дорогой мой друг, когда, чем я вознагражу тебя? Но скажи, теперь я смею любить ее? — робко спросил Мануэль.

— Эгоист! — шутя проговорил Сирано. — Но погоди, теперь нам надо добиться самого главного — признания твоего брата, а для этого потребуются более веские доказательства.

— Доказательства! — повторил молодой человек разочарованно. Слова друга снова вернули его к мрачной действительности.

— Ну конечно. Ведь не могу же я явиться вот так к графу и сказать: «Вот ваш брат, прошу любить и жаловать!» — проговорил Сирано, горько улыбаясь; де Бержерак хорошо уже изучил графа и знал, какое впечатление произведет на него эта нежданная находка.

— Он не поверил бы мне, так как отсутствующие всегда неправы, а в особенности еще если они после пятнадцатилетнего отсутствия являются требовать своих прав. Да что говорить, даже закон был бы против нас, несмотря на мои доводы, несмотря даже на то, что мне одному известно!.. — добавил он тихо.

— Хороню, если эти доказательства необходимы, я их найду.

— Каким способом?

— Отец Бен-Жоеля, как старший в своем племени представитель рода, имел книгу, в которую записывал все важнейшие события, происходившие в его семье.

— Ну и что же?

— А то, что в этой книге должно быть записано мое прибытие в их семью, а также прибытие и смерть Сами.

— Но для чего они стали бы записывать эти уголовные дела?

— Не знаю, может быть, ради того, чтобы со временем эти выписки могли принести им доход, как выкуп за краденых детей, а может быть, просто для предотвращения возможности смешения чужой крови с чистой кровью сынов Египта.

— Ну, это вздор! Они не имеют понятия о своей генеалогии!

— Нет, ты ошибаешься, старик Жоэль прекрасно знал историю своего рода. Он тщательно записывал все браки и рождения и при случае мог бы насчитать гораздо больше колен в своем роде, чем древнейший дом во Франции.

— Допустим, что так, но это неважно, поговорим лучше о твоем прошлом!

— Очень часто во время нашего скитания по Франции мне приходилось видеть купленных и краденых детей, которых приводили в наш табор. Ребенка тотчас же показывали старику Жоелю, он спрашивал имя ребенка, записывал в книгу и затем говорил: «Отныне ты принадлежишь к нашим». Затем прибывшему давали новое имя, которое тотчас же записывалось в книге рядом с настоящим именем. И хотя ребенок смешивался с толпой других ребятишек табора, но его всегда можно было найти по этим спискам. Таким образом Симон назывался Сами, а я получил имя Мануэль. То, что на моих глазах производилось с другими детьми, вероятно, произошло и со мной! — закончил Мануэль.

— Да, весьма возможно. А где же эта книга?

— У Бен-Жоеля.

— Ну так мы все сейчас же узнаем!

Сирано настолько быстро открыл дверь, что успел заметить отскочившего Бен-Жоеля, с величайшим интересом подслушивавшего у дверей.

— О, проклятый шпион, так ты все-таки подслушивал! — крикнул Сирано, хватая цыгана за ухо.

— Ваша милость! — взмолился бродяга.

— Иди сюда, мерзавец! — крикнул Савиньян, втаскивая его за ухо в комнату Зиллы.

— Ну, говори, скотина, что ты слышал?

— Уверяю вас, ничего! Буквально ничего!

— Не лги! Ну да, впрочем, теперь мне все равно, слышал ты или нет. Говори же, что ты слышал: это сократит мои пояснения!

— Извините… мне стало скучно одному в комнате, и я… — начал покорно бродяга.

— И ты принял участие в нашей беседе?

— Чтобы сократить ваши объяснения, как вы изволили выразиться, я признаюсь, да, я принял участие в вашем разговоре.

— Так теперь ты знаешь новую участь Мануэля?

— Да, и сердечно радуюсь за него; всегда ведь удача наших друзей доставляет нам удовольствие!

— А в особенности если эти друзья получают возможность оказать благодеяние?

— Ты можешь рассчитывать на меня, Бен-Жоэль. Пятнадцать лет я был вашим гостем! Те, кто сделал мне зло, уже давно умерли, а граф де Лембра не оставит без внимания тех, с кем в течение пятнадцати лет делил нужду и горе! — вмешался Мануэль.

— Хорошо, поговорим теперь о более спешном. Я к тебе обращаюсь, Бен-Жоэль!

— Слушаю!

— Скажи, что ты знаешь о Мануэле. Действительно ли в этой книге существует что-нибудь важное?

— Да, там записаны его имя и различные указания, касающиеся условий, при которых он был найден!

— Лучше сказать, украден!

— Ну, положим, этого доказать нельзя!

— Когда было произведено это похищение?

— 25 октября 1633 года.

— Где?

— В селении Гарриг, недалеко от Фужероля.

— Есть там еще какие-нибудь подробности или указания?

— Да, там есть заметка о смерти Сами, ребенке, найденном вместе с Мануэлем.

— Где же эта книга?

— Там! — ответил цыган, указывая рукой на крепкий дубовый шкаф.

— Давай ее сюда!

Лицо Бен-Жоеля моментально изменилось; приниженное выражение исчезло и заменилось спокойной самоуверенной улыбкой.

— Зачем она вам? — спросил он насмешливо.

— Очень просто, — чтобы с ее помощью доказать происхождение Мануэля и вернуть ему его права.

Сирано и Бен-Жоэль мгновение молча присматривались друг к другу; наконец, Сирано нахмурился и сделал нетерпеливый жест.

— Для доказательства подлинности Мануэля вполне достаточно моего засвидетельствования, — ответил Бен-Жоэль.

— Ты еще смеешь упорствовать? — крикнул Сирано, крутя свои усы дрожащей рукой и сам удивляясь своему долготерпению.

По мере того как Бержерак раздражался, цыган становился спокойнее и увереннее. Он уже составил план действий, который удовлетворял и его ненависть к Сирано, и жажду наживы.

Бен-Жоэль до сих пор не мог забыть жгучей, оскорбительной боли от ударов хлыста, полученных на берегу Дордоны. Теперь он злорадно улыбался от приятного сознания, что этот ненавистный оскорбитель вполне зависит от его власти.

— Если явится необходимость представить эту книгу в суд, я это сам сделаю; я не хочу, — проговорил он с ударением, — кому-либо вручать ее!

— Так ты до такой степени оберегаешь эту реликвию?! — крикнул Бержерак, приближаясь к цыгану.

— Да!

— Неужели?

— Во-первых, как реликвию…

— Ну а во-вторых?

— Как обеспечение!

— Понимаю, ты не выдашь этой книги, пока не обеспечишь себя денежной гарантией?

— Да, вы угадали и, конечно, понимаете, что эта книга поднимает мою ценность, которой я без нее лишаюсь совсем.

— Хорошо, когда надо будет, мы сумеем вытребовать ее при помощи полиции.

— Бен-Жоэль, неужели ты мне не доверяешь? — спросил Мануэль, подходя к цыгану.

— Я не доверяю своей судьбе, — уклончиво ответил цыган.

— Ну, идем отсюда, — проговорил Сирано, беря Мануэля под руку. — Дома мы поговорим об этом обстоятельнее, а сегодня вечером, в крайнем случае завтра, ты познакомишься со своим братом и вступишь в свои права.

— Как вам угодно! Не обижайся на меня, Мануэль! — сказал Бен-Жоэль, провожая гостей.

Лишь только Сирано и Мануэль вышли, цыган самодовольно улыбнулся, затем его жадные глаза опустились, и он погрузился в размышления о будущем. Вдруг, тихие шаги Зиллы прервали его мрачные думы.

— Скорее, дитя мое, интересная новость!

— Что случилось? — спросила Зилла, снимая свой длинный коричневый плащ.

— А то, моя крошка, что, ничего не подозревая, мы держали у себя в продолжение пятнадцати лет знатного барина!

Гадалка вдруг побледнела, а ее черные, как ночь, глаза лихорадочно заблестели.

— Знатного барина? — переспросила она, боясь и вместе с тем сгорая от нетерпения скорее узнать всю правду.

— Да, без всякого сомнения! Ну-ка поищи, кого здесь не хватает?

— Мануэля?!

— Да, его самого, то есть, лучше сказать, его милости Людовика де Лембра, владельца Фужероля! — ответил Бен-Жоэль, отвешивая низкий поклон невидимому графу.

— Доказательства! — властно крикнула Зилла.

— Я доказал! Я подтвердил!

— Ты?! — задыхаясь, переспросила цыганка.

— Рассказать тебе, моя красотка, как все это случилось? Так слушай! — начал Бен-Жоэль, не обращая внимания на волнение Зиллы.

И в нескольких словах он передал ей все случившееся. Девушка слушала молча, грустно опустив голову.

Бен-Жоэль снова вышел на улицу и, вернувшись под вечер домой, застал сестру в прежнем положении, с задумчиво опущенной на руки головой.

— Зилла, ты спишь?

— Нет, — возразила цыганка, не поднимая своего бледного лица.

— Пора ужинать, идем!

— Спасибо.

— Ты не хочешь есть?

— Нет.

— Ну, как знаешь! — сказал Бен-Жоэль, принимаясь за еду.

— Зилла, скажи, что с тобой? — спросил он после короткого молчания.

— Ничего.

— Слушай, я вижу, тут дело нечисто. Может быть, разлука с Мануэлем отняла у тебя аппетит? Неужели ты, в самом деле, любишь его, чудачка?

— Не все ли тебе равно?

— Как знать! Ведь тебе прекрасно известно, что я думаю лишь о твоем счастье.

— Зачем ты отпустил его? — крикнула Зилла, вскакивая со стула и с негодованием бросаясь к брату.

— Он вольная птица.

— Но почему нашептал ты ему эти честолюбивые мысли?

— Дура! Я ничего не нашептывал ему!

— Но неужели он действительно граф?

— Да, я так думаю. Доказательства уж слишком убедительны.

— О, будь они прокляты! — вскричала Зилла со стоном.

— Это почему же?

— Потому что Мануэль теперь погиб для меня, потому что я люблю его, слышишь? Люблю его!

— Стало быть, ты признаешься в этой любви?

— Да, признаюсь. Я проклинаю это счастье, которое возносит его и губит меня. Через неделю он уже даже забудет о нашем существовании!

— Ну, не забудет.

Но Зилла не могла понять тайного смысла этих слов.

— А если бы кто-нибудь уничтожил эти доказательства, которые вернули ему имя графа де Лембра? Если бы этот некто был ты и получил за то хорошее вознаграждение? Скажи, ты согласен? — спросила Зилла, ласкаясь к брату.

— У тебя губа не дура; но позволь мне дать тебе, моя крошка, один совет.

— Какой?

— Молчи и… жди!

IX

В тот же вечер в замке Фазентин собралось блестящее многочисленное общество.

Жильберта, удалившись в темный уголок, рассеянно слушала любезности Роланда, в то время как мать ее, окруженная несколькими почтенными стариками и двумя-тремя дамами, красота и молодость которых успела отцвести еще во времена царствования Людовика XIII, тихо вела какую-то незначительную беседу.

Дальше, в глубине комнаты, за столом разместились маркиз де Фавентин и еще каких-то три старика; два из них молча сидели рядом с маркизом, третий, стоя у стола, доказывал им что-то с большим жаром. Это была весьма интересная личность, — Жан де Лямот, парижский прево.[3] Длинное худое желтое лицо, маленькие горящие глазки, веки, лишенные ресниц, тонкие насмешливые губы, лоб, покрытый глубокими морщинами, — все это вместе взятое не производило приятного впечатления. Но в действительности он не был так зол, как это казалось с первого взгляда.

Преданный точным наукам, он был груб, даже несправедлив в делах, касавшихся этих занятий, но зато при исполнении служебных обязанностей умел расставаться с этими неприятными свойствами своего характера.

Движения его были размашистые, величественные, а речь дышала уверенностью; если иногда, как мы это сейчас увидим, его теории были не совсем непогрешимы, зато он всегда отстаивал их с большим жаром. Начертив на куске бумаги какие-то астрономические фигуры и то и дело указывая рукой на этот рисунок, он продолжал, не обращая внимания на равнодушие своих слушателей, с жаром доказывать безошибочность своего мнения.

На этот раз он оспаривал теорию Сирано де Бержерака, которая ему казалась самой что ни на есть пагубной научной ересью.

Очевидно, он страшно волновался, так как голос его стал криклив и резок.

— Да, господа! — воскликнул он, уничтожая своим последним доводом мнимые возражения своих слушателей. — Да, подобный человек заслуживает сожжения на костре на Гревской площади!

— Что вы, неужели вы такого мнения о нашем друге Сирано? Что же он сделал? — добродушно возразил маркиз.

— Вы еще спрашиваете, что он сделал? Да ведь это отчаянная голова, это помощник самого сатаны!

— А я считаю его сумасшедшим!

— И притом опасным сумасшедшим! — добавил прево. — Разве он не осмелился утверждать, что Луна обитаема и что Земля вертится? — добавил он в величайшем негодовании.

— Ужасный еретик! — воскликнул маркиз, еле удерживаясь от смеха.

— Я удивляюсь, как еще Земля носит его! Это — богохульник. Подобные субъекты служат явным доказательством упадка общественного порядка и приближения конца мира. Это не человек, а антихрист! — кричал разгоряченный ученый.

— Не слишком ли вы увлекаетесь, господин де Лямот? Бержерак — друг нашего дома!

— Вы его принимаете?

— Конечно, и вы убедились бы в этом сами, если бы не скупились так на свои визиты к нам.

— Маркиз, вы знаете, что наука — деспотичная госпожа! — оправдывался де Лямот.

— Уверяю вас, мой друг, — продолжал маркиз, — что Бержерак вам понравится при ближайшем знакомстве, и, во всяком случае, от него не пахнет гарью, хотя действительно он утверждает, что Луна обитаема, а Земля вращается.

— Вот-вот, это-то меня и возмущает, — заволновался ученый, — Земля вовсе не вертится, и я докажу это вам раз и навсегда!

Маркиз печально поник головой, не предвидя возможности избежать скучных объяснений, и взглядом, искал поддержки и сочувствия у своих соседей, но они спокойно дремали, углубившись в свои мягкие высокие кресла. Между тем худая тонкая рука ученого забегала по звездному атласу.

— Вот, взгляните, пожалуйста; здесь, как видите, находится Луна, вот это Земля, а я изображаю собой Солнце!

— Весьма скромная роль! — пробормотал маркиз, подавляя зевок.

После этого краткого вступления ученый приступил к довольно пространному изложению своей теории.

В то время как он весь был поглощен своим объяснением, дверь бесшумно отворилась и в ней показался Сирано.

Маркиз жестом указал ему на оратора. Поздоровавшись с маркизой и Жильбертой, Бержерак взял под руку Роланда и подошел с ним к столу, временно превращенному в трибуну.

Жан де Лямот, не замечая его присутствия, с жаром продолжал свою речь.

— Итак, дорогой маркиз, вы видите, что Бержерак ни больше ни меньше как лгун, и теперь уж вам очевидно, что Земля не вертится, так как она совершенно плоская, что и доказано Жаном Гранжье!

— Вы ошибаетесь, она вертится, и на ее огромной поверхности нет ничего более плоского, как ваши доводы! — отчетливо проговорил Сирано.

От этого неожиданного возражения, громко раздавшегося над ухом ученого, последний, как мяч, отскочил в сторону.

— А, это вы?.. Вы опровергаете мои доводы? — произнес он, приходя в себя.

— Да, это я, и если хотите, сейчас наглядно докажу свое опровержение, — улыбаясь, ответил Сирано.

Лямот нахмурился, но в глубине души был очень доволен появлением Сирано: он уже предвкушал удовольствие победы, так как был уверен, что его доводы пристыдят и уничтожат Бержерака.

Около стола образовался целый кружок; спор обещал быть интересным.

— Итак, вы еще настаиваете на своей утопии? — начал прево свысока, обращаясь к Бержераку. — Но ведь это просто насмешка! Вы глумитесь над своими читателями. Чем докажете вы свое утверждение, будто Солнце неподвижно, когда его движение слишком очевидно. На чем основываете свое соображение относительно вращения Земли, когда мы все чувствуем, что она совершенно неподвижна?

Не обращая внимания на сопровождавшее эти слова пожатие плечами, полное сострадательного пренебрежения, Сирано ответил шутливым тоном:

— О Господи, но ведь это так просто, господин судья, я докажу вам это очень несложным примером.

Жан де Лямот хотел что-то возразить, но Сирано невозмутимо продолжал:

— Не сердитесь, пожалуйста, господин судья! Но слишком очевидно, что Солнце находится в центре нашей сферы, потому что все тела одинаково нуждаются в его благотворных лучах.

— Бессмысленное предположение! — пробормотал прево.

— И действительно, оно находится в центре, чтобы оживотворять и освещать остальные тела точно так же, как зерна находятся в середине яблока, косточка в сливе, росток под сотней верхних покровов в луковице. Вселенная является этим яблоком, этой сливой, этой луковицей, а Солнце тем зернышком, тем зародышем, к которому все тяготеет, вокруг которого все вращается.

Судья насмешливо улыбнулся.

— Неужели же вы думаете, что это огромное светило вертится около нашей крошечной Земли, чтобы освещать и согревать ее?

— Без всякого сомнения! — сказал де Лямот.

— Ваше утверждение похоже на то, как если бы, видя жаркое, вы вздумали бы уверять всех, что, жаря на вертеле, непременно нужно вращать вокруг него весь очаг.

И, довольный своей шуткой, Сирано повернулся на каблуке спиной к ученому.

— Я уступаю вам на этот раз в нашем споре! — проговорил де Лямот, не обладавший способностью вести серьезный спор в шутливом тоне. — Но уверяю вас, молодой человек, — добавил он с досадой, — что ваш дьявольский язык доведет вас до виселицы!

— Ну, в таком случае, господин прево, вы можете быть спокойны: ваш язык ни до чего вас не доведет, и вы умрете своей смертью!

Растерявшийся ученый не мог собраться с мыслями, и когда, наконец, его медленно действующий мозг приготовил должный отпор на эту новую дерзость, Сирано уже был на другом конце зала, где мирно болтал с Роландом и Жильбертой.

Со вчерашнего дня граф еще ни разу не вспомнил о сцене в саду, но теперь, в присутствии Сирано, он решил затронуть этот животрепещущий вопрос. Он прекрасно заметил внимание, с каким Сирано присматривался к Мануэлю; от его внимания не укрылось также, что Кастильян последовал за музыкантами.

— Сирано, виделись ли вы со своим писцом? — спросил он Бержерака.

— К чему этот вопрос?

— К тому, что господин Кастильян, как мне казалось, сильно заинтересовался черноокой гадалкой, наговорившей нам такую массу интересных вещей. Если не ошибаюсь, он с таким жаром последовал за ней, что это может далеко завести его.

— Что ж, у Кастильяна, значит, прекрасный вкус. Действительно, цыганка достойна внимания; впрочем, будьте спокойны, Кастильян вернулся цел и невредим.

Граф хотел уже было предложить еще один вопрос, чтобы разъяснить так сильно интересовавшую его тайну, но Сирано сам предупредил его.

— Вчера, узнав от вас о вашей предстоящей свадьбе и сердечно радуясь за вас, я вспомнил об одном весьма грустном обстоятельстве.

— Каком?

— Я вспомнил вашего брата.

Роланд вздрогнул и невольно побледнел.

— Брата? Граф никогда не упоминал о своем брате! — проговорила Жильберта, заметно заинтересовываясь.

— Он, вероятно, не хотел огорчать вас тяжелым открытием, — иронически заметил Сирано.

— Действительно, к чему вновь будить эти воспоминания, — пролепетал Роланд, — к чему вызывать эту таинственную историю, которая, к сожалению, никогда не разъяснится?

— Ну, как знать! — сказал Бержерак, загадочно улыбаясь.

На красивом лице графа выразилось сильнейшее волнение.

— Прошу вас, расскажите мне эту историю! — проговорила Жильберта.

— О, она очень проста. Людовику де Лембра было пять лет, когда мне исполнилось 13, и старый граф частенько поручал мне своего младшего сына (я воспитывался у старого графа). Я учил его верховой езде, фехтованию, вообще всему, в чем сам уже наловчился. Однажды в мое отсутствие Людовик вместе с Симоном, сыном садовника Видаля, имел неосторожность слишком удалиться от замка. Вечером, когда спохватились, детей нигде не могли найти, несмотря на самые тщательные поиски. Упали ли они в волны Дордоны, увлекшись отыскиванием птичьих гнезд, или были украдены кочующими цыганами, — никто не знал. Умирая, старик Лембра поручил мне Роланда и просил не забывать Людовика, и я поклялся ему отыскать его сына, если только он еще жив.

— Но ведь уже с тех пор прошло 15 лет, вероятно, Людовик давно умер! — заметил граф.

— Ваш брат был бы теперь в таких летах, когда можно рассуждать и искать; и, как знать, может быть, судьба, не дав вам возможности найти брата, поможет ему отыскать вас?

— Как бы мне хотелось этого! — воскликнула Жильберта.

План Сирано был очень ясен. Прежде чем напомнить Роланду о существовании его брата, он изучал его сердце, или, другими словами, нащупывал почву, чтобы знать заранее, какой путь приведет его к победе.

— Хотя эта находка стоила бы Роланду половины его состояния, но мне кажется, что он не сожалел бы о ней, — продолжал Сирано, внимательно следя за выражением лица графа.

— Мой брат смело может вернуться, его встретят распростертые братские объятия. Я честно исполню свой долг по отношению к нему, но, конечно, не забуду того, что я старший в роде графов де Лембра, — проговорил Роланд.

«Да, я не ошибся, предстоит борьба», — подумал Сирано.

— Конечно, вы старший в роде, но… — прибавил он мягко.

— Что «но»?

— Но все-таки вам придется дать отчет перед братом.

— Законы на моей стороне. Роланд невольно снимал маску.

— Конечно, общественные законы — вещь весьма почтенная, но если принять во внимание некоторые обстоятельства, то даже и эти законы уходят на задний план.

— О каких обстоятельствах вы говорите? — спросил Роланд со злобой.

— Да хотя бы о воле отца семейства.

— В таком случае необходимо…

— Что необходимо?

— Завещание!

— Вот именно, я к тому и говорю, друг мой, так как, видите ли, это завещание…

— Ну?

— Оно существует.

— Завещание моего отца?

— Да, вашего отца.

— Нет, Сирано, вы ошибаетесь!

— Нисколько; я никогда не упоминал о нем, это верно, но лишь потому, что не представлялось в этом необходимости. Но теперь, когда вы собираетесь жениться, дело принимает другой оборот. Видите ли, суть в том, что ваша будущая семья ничего не знает о ваших долгах прошлого и обязанностях будущего.

— Мой отец чрезвычайно дорожил чистотой нашего рода и не мог бы сделать этого завещания, не поступившись своими убеждениями!

— Он одинаково любил своих сыновей и хотел, чтобы они пользовались одинаковыми правами.

— Вероятно, вы посвящены в тайну этого завещания, раз с таким убеждением говорите все это?

— Да, смысл завещания мне хорошо известен.

— Где же оно хранится? — в волнении кусая губы, спросил граф.

— У меня.

Граф невольно вскрикнул.

— Граф, неужели доверие вашего отца к господину Бержераку не нравится вам? — спросила Жильберта, неприятно пораженная поведением жениха.

— Сохрани меня Бог! Отец знал, любил и уважал Савиньяна; и самое страстное мое желание — это скорее обнять брата! Даже отдавая половину своего состояния, я буду настолько богат, что доставлю вам счастливое существование, на которое вы имеете полное право рассчитывать!

— Прекрасные слова! — проговорил Бержерак, прощаясь.

— Одно слово, мой друг! — сказал граф, останавливая Сирано и отводя его в сторону.

— В чем дело?

— Где хранится завещание отца?

— Зачем вам?

— Простое любопытство! Да, кстати, нельзя ли было бы вскрыть его теперь?

— Берегитесь, Роланд, вы мне не доверяете?

— Что вы! Наоборот.

— В завещании вашего отца упоминается еще кое о чем, не касающемся денежного вопроса.

— Что же это такое?

— Опасное признание!

— Опасное? Для кого опасное?

— Для вас.

— Для меня?

— Да, для вас. Поверьте мне, Роланд, и оставьте в покое завещание вашего отца. Советую вам это ради вашего личного спокойствия.

— Но, наконец, в случае вашей смерти что случится с завещанием?

— О, не беспокойтесь, это обстоятельство я имел в виду, дорогой граф! Все это я не зря говорил. Вы приближаетесь к важному моменту, и прежде чем он наступит, я хотел узнать, на что я могу надеяться или чего опасаться от вас, теперь это мне вполне ясно.

— Не хотите ли вы сообщить мне еще что-нибудь интересное?

— Нет, об остальном завтра.

— Завтра?

— Да, завтра! Могу я рассчитывать, что вы посетите меня?

— Хорошо. В десять часов утра я буду у вас.

X

В комнате Сирано, полной утренних солнечных лучей, за столом, заваленным бумагами, у настежь открытого окна сидел Кастильян, переписывая злосчастную «Агриппину», навлекшую на его господина, ее автора, такую массу нападок Кастильян был не в духе, что сразу можно было заметить, потому что он оглашал всю квартиру веселой песней Такова была особенность его оригинального характера: веселье и счастье он переживал молча, спокойно, но малейшая неудача вызывала у него песни и шутки. Было ли это желанием забыться или выразить презрение судьбе, Бог его знает. Одно очевидно — счастье всегда повергало его в уныние, а горе вызывало блаженную улыбку.

На этот раз благодаря ли плохому перу или тяжелому кошмару, слишком рано прервавшему его сон, он уже в десятый раз начинал веселый куплет, когда-то сочиненный его господином:

Окончив песню, Кастильян снова было вернулся к началу, как вдруг на пороге комнаты появилась здоровенная краснощекая служанка с весьма энергичными движениями. Это была Сусанна, типичная перигорская крестьянка, в дни избытка нанятая Бержераком для служения. Хотя поэт по свойственной ему рассеянности забыл ей уплатить жалованье, но Сусанна, успевшая за это время привыкнуть к доброму господину, не могла уже расстаться с ним, и теперь ее властная речь и полнейшее господство в доме никого уже больше не удивляли.

— Ах ты бесстыдник ты этакий! Он поет! Как вам это нравится, а? Для того-то тебя взяли, чтобы ты пел?! — воскликнула Сусанна, останавливаясь в воинственной позе перед Кастильяном.

— Я потому пою, Сусанна, что мне чертовски скучно, — ответил Кастильян.

— Вот это мне нравится! Скучно! Ему скучно! Чего же тебе скучать, немытая твоя рожа?

— Чего? Ясно, кажется. Оттого, что погода дивно хороша, и я с удовольствием бы прогулялся теперь, а вот господина до сих пор нет и я не могу выйти без его позволения.

— В самом деле, куда это он запропастился?

— Он уже два дня как не дрался, и сегодня на рассвете явился сюда господин де Нанжи просить его к себе в секунданты.

— Вона что! Уж как пить дать, а вернется он с изорванной физиономией. Как хочешь, а барин твой помешался на этих дуэлях.

— Что с ним сделаешь? Такова уж его привычка. Если ему не приходится раза три в неделю воткнуть в чей-нибудь бок шпагу, так уж ему и кажется, что все вверх дном пошло, конец мира настал.

Как раз в это время в дверях появился Сирано; несмотря на предсказания Сусанны, он был цел и невредим.

При виде хозяина служанка поспешно вышла из комнаты.

— Ну что, кончил? — спросил Сирано, усаживаясь рядом с секретарем.

— Да! — мрачно ответил Сюльпис, предвкушая удовольствие прогулки.

— Прекрасно, стало быть, ты можешь отправляться на все четыре стороны, до вечера ты мне не нужен; впрочем, стой! Я тебе продиктую одно письмо.

— Кому?

— Этому толстяку Монфлери!

— Актеру бургонского замка? Что он еще сделал?

— Черт его знает почему, но он заупрямился и не хочет играть в моих пьесах, да еще подбивает и других актеров.

Кастильян весело засвистел какую-то арию: эта неожиданная проволочка весьма не понравилась ему.

— Я готов, — сказал он, беря в руки перо. Сирано быстро зашагал по комнате, громко диктуя следующее письмо, помещаемое здесь целиком, как образчик и характеристика этой интересной личности.

По окончании этого любезного послания Капитан Сатана приложил к нему свой геройский штемпель и, облегченно вздохнув, обратился к Кастнльяну:

— Ну, сынок, иди снеси это письмо, а если почтенный адресат почему-либо выкажет неудовольствие, то утешь его тем, что я сам зайду померить длину его ушей. Ступай!

Сирано был доволен: день начался восхитительно. Кастильян с готовностью бросился исполнять поручение своего господина и в дверях столкнулся с Роландом де Лембра.

Хорошо обдумав свой план и зная Роланда, Сирано прямо приступил к делу.

— Знаете ли, зачем я пригласил вас к себе? — спросил он, едва тот успел сесть на предложенный ему стул.

— Нет, и я был бы вам очень обязан, если бы вы мне сообщили это, так как ваши вчерашние слова для меня совершенно непонятны, и я бы хотел разъяснения их.

— Прелестно, не стану злоупотреблять вашим терпением. Надеюсь, что вы, как мужчина, стойко перенесете радостную новость, которую я сейчас же сообщу вам, — проговорил Сирано, не скрывая иронии.

— К чему вы это ведете? — прервал его граф.

— К большой и приятной неожиданности.

— Какой неожиданности?

— Очень важной. Припоминаете ли вы свои слова, сказанные вчера в присутствии вашей невесты?

— Какие слова?

— Мой брат смело может вернуться, объятия брата встретят его.

Роланд понял все, крупные капли пота выступили у него на лбу.

— Ну конечно! — пробормотал он принужденно.

— Итак, дорогой мой друг, раскройте ваши объятия, вот ваш брат! — воскликнул Сирано, поднимая портьеру, закрывавшую дверь соседней комнаты.

Эта эффектная сцена, приготовленная Бержераком, слишком сильно подействовала на напряженные нервы графа, и он бессильно упал на руки подхватившего его друга.

Мгновение граф оставался без сознания, наконец, он пришел в себя и увидел брата, дрожащего от волнения и радостно протягивавшего к нему свои руки. Когда он узнал в нем цыгана, выгнанного из фавентинского сада, когда увидел того нахала, который осмелился так нагло стать ему на дороге, он невольно вскрикнул и отшатнулся от брата.

— Так это он! Он! — шептал Роланд, сжимая кулаки.

— Да, это он. Взгляните, как поразительно похож он на вашего отца! — проговорил Сирано.

В то время как Роланд пытливо всматривался в лицо Мануэля, молодой человек робко подошел к брату и, преклоняя перед ним колена, заговорил взволнованным голосом:

— Дорогой брат, провидение столкнуло нас два дня тому назад там, в парке Фавентин, но мы оба не предполагали тогда, что в наших жилах течет одна кровь. Я вас оскорбил тогда. Простите! Вы — старший в роде графов де Лембра, и отныне я буду предан и верен тому, кого люблю и чту, как главу нашей семьи. Жизнь моя была мрачна и жалка, но честь не запятнана; протяните же мне свою руку, брат, я достоин пожатия вашей руки!

Роланд справился, насколько мог, со своим волнением и, спокойно протягивая руку Мануэлю, проговорил с сожалением в голосе;

— Встаньте, сударь! Хотя с трудом, но я должен сдержать свою радость, прежде чем тайна вашего прошлого не разъяснится вполне! Прежде чем назвать вас братом, как вы этого хотите, я должен получить неопровержимые доказательства.

— Восхитительно, граф, вы не особенно доверяете моим словам! Неужели вы думаете, что я преподношу вам фиктивного брага? Впрочем, не беспокойтесь, доказательства, о которых вы так заботитесь, найдутся. Ступай, приведи сюда Бен-Жоеля, мы будем тебя ждать, — обратился Сирано к Мануэлю.

В то время как тот отправился за цыганом, Сирано принялся рассказывать, как он пришел к этому важному открытию; рассказал ему о заметках, сделанных в книге Бен-Жоеля, которые в случае необходимости подтвердят Бен-Жоэль и Зилла. Граф понял, что ему ничего не оставалось, как покорно подчиниться судьбе.

Вскоре вернулся Мануэль в сопровождении своего бывшего товарища. При виде Роланда лицо Бен-Жоеля сразу прояснилось; он вполне понял положение вещей.

В то же время граф повеселел в душе; в этой лицемерной личности с осторожными движениями он сразу узнал человека с весьма растяжимыми понятиями о честности. «Вот оно — слабое место», — подумал он, всматриваясь в цыгана. Бен-Жоэль покорно отвечал на все вопросы Сирано и снова повторил все, что говорил уже вчера, по-прежнему наотрез отказавшись показать свою книгу. Не особенно настаивая, граф добродушно протянул руку Мануэлю и проговорил с самой искренней радостью:

— Дорогой брат, все мои сомнения рухнули: Бержерак ручается за вас, притом мое сердце подсказывает мне, что вы действительно тот, кого я так долго ждал. Ну, идемте, я представлю вам наших старых слуг и уверен, что многие из них узнают в вас без вести пропавшего ребенка!

«Красивые, но правдивые ли эти слова?» — подумал Сирано.

Мануэль подошел к брату и почтительно поцеловал протянутую ему руку.

— Право, граф, у него вполне приличные манеры, и через какую-нибудь неделю, не больше, мы сделаем из него самого утонченного аристократа!

«Ну, через неделю, не больше, он снова вернется к своим лохмотьям!» — мысленно проговорил Роланд.

— Вот, на, это тебе за удовольствие, которое ты мне оказал, — обратился он к Бен-Жоелю, отдавая ему все деньги, найденные у себя в кармане.

— Где тебя искать? — спросил он шепотом у цыгана в то время, как Мануэль изливал свою радость перед Сирано.

— В «Доме Циклопа» у Несльских ворот, ваша милость! — ответил Бен-Жоэль.

XI

Роланд де Лембра жил на улице Сен-Поль. Приехав в Париж с намерением проводить здесь большую часть года, он купил себе на этой улице роскошный дворец, окруженный большим садом. Вид старинной величественной постройки приятно щекотал самолюбие нового владельца.

Большую половину первого этажа занимал огромный зал, стены которого были сплошь покрыты дубовой обшивкой и богато украшены старинной позолотой. Подобные залы теперь можно увидеть в Лувре. Кругом были расположены остальные комнаты, между которыми находилась и спальня Роланда.

Спустя два дня после вышеописанного разговора с Сирано граф, отослав слуг, в волнении ходил в этом мрачном огромном зале. По временам с его злобно сжатых губ срывались проклятия, и он еще быстрее шагал по комнате, затем с досадой опустился в кресло и стал перелистывать какие — то лежавшие на столе бумаги, наконец, взяв перо, с озабоченным видом стал подсчитывать какие-то столбцы цифр. Подобная аккуратность была чрезвычайно редким явлением среди расточительной золотой молодежи и объяснялась лишь тем, что ему хотелось подсчитать расходы, вызываемые внезапным появлением брата. Окончив свои исчисления, граф с досадой бросил перо и опустил голову на руки. Очевидно, до сих пор он не мог найти разрешения мучившего его вопроса.

— Ба! Да что я в самом деле! Этак еще лучше! Раз мне не удается развязать узел, так ведь можно его разрубить! — воскликнул наконец он решительно и, взяв со стола канделябр, открыл дверь, выйдя в длинный коридор, тянувшийся во всю длину первого этажа. Дойдя до конца коридора, он потушил свечи и, приподняв тяжелую портьеру, очутился в небольшом кабинете.

Ковер заглушал его тихие шаги. Вытянув вперед руку, он неслышно подошел к стене и пошарил на ней некоторое время, пока не нащупал пробку, закрывавшую маленькое отверстие, проделанное в стене. Осторожно вынув ее, он приник глазом к отверстию и увидел молодого человека, стоящего посередине комнаты. Это был Мануэль, Людовик де Лембра, одетый уже в изящный шелковый серый костюм, прекрасно обрисовывавший его красивые формы и еще более оттенявший топкую красоту его лица Теперь ничто не напоминало в нем прежнего бродягу.

Входя в свою новую роль, он почти не нуждался в обучении, так как, будучи образованнее большинства современной молодежи и обладая врожденными хорошими манерами, мог с достоинством поддерживать честь своего имени.

Теперь вкратце расскажем о его прошлом, тесно связанном с последующими событиями, то есть о зарождении его любви к Жильберте.

Это была обычная история любви, вечно новая и вместе с тем старая как свет. Увидав однажды молодую девушку у окна, он, как безумный мечтатель-поэт, весь отдался этому чудному видению.

Любить — это сознавать, что живешь, и Мануэль полюбил со всей страстью своего пылкого молодого сердца Находилась ли она вблизи или где-нибудь вдалеке, — ее образ одинаково носился перед его глазами. Каждый вечер, тихо взобравшись по решетке сада на ее балкон, он оставлял там букет только что сорванных цветов и так же бесшумно удалялся из сада.

Вот и все. Тем не менее он был счастлив, счастлив таинственностью, волнением первой чистой любви, хотя не знал даже имени своего божества.

В этом сладком сознании не сама любимая особа занимает первое место в нашем сердце, а любовь с ее приятной неизвестностью и всей неизъяснимой прелестью массы незначительных мелочей.

Теперь, когда Мануэль мог рассуждать, когда он составлял нечто, его неясные чувства приняли более определенные формы Его любовь не была уже несбыточной мечтой. Теперь уже никто не мог разлучить его с его божеством.

Таковы были мысли, волновавшие его в тот момент, когда граф заглянул в комнату сквозь свое потайное отверстие.

Взгляд Роланда встретил фигуру Мануэля. Но, очевидно, молодой человек был не один, так как он в большом волнении говорил с кем-то Роланд окинул любопытным взором всю комнату и в углу заметил Сирано, сидевшего в высоком мягком кресле и гревшего свои длинные ноги у камина. Граф весь превратился в слух, боясь проронить хоть одно слово из разговора молодых людей.

— Итак, дорогой Людовик, ты доволен своим братом? — спросил Сирано своим зычным голосом.

— О, конечно! Он так добр ко мне!

— Ну, это в порядке вещей, а скажи…

— Что?

— Касался ли он главного вопроса?

— Какого?

— Ну денежного.

— Нет, ни я, ни он не возбуждали еще этого вопроса.

— Эта деликатность делает тебе честь, но, во всяком случае, тебе придется возбудить его.

— Зачем? Брат так гостеприимен, так предупредителен, что большего мне и не надо.

— О поэты! Как мало требуете вы от жизни! Но, к счастью, я еще здесь!

— Что ты предполагаешь сделать?

— Я хочу обеспечить твое будущее, чтобы ты был здесь не гостем, а равноправным хозяином, и для этого…

— Что для этого?

— Я думаю воспользоваться завещанием твоего отца.

— Прошу тебя, не задевай самолюбия Роланда!

— Успокойся, я говорю о дальнейшем. Месяц-другой мы предоставим дело твоему брату, ну а затем… посмотрим.

— Ну вот и прекрасно, не будем возбуждать этого скучного вопроса. Обождем; притом у меня есть заботы поважнее.

— Заботы поважнее, какие?

— Савиньян, ты разве забыл о моей любви? — спросил Мануэль, тяжело вздыхая.

— О, черт возьми, вот они, тайные страдания! — с гримасой проговорил поэт. — Да ведь ты сам знаешь, дитя мое, что твой брат уже предупредил тебя!

Роланд весь насторожился, так как друзья, будто зная об его присутствии, заговорили тише.

— Брат! Скажи, разве он любит ее по-настоящему? Не брак ли это по рассудку?

— Ну он-то ее, кажется, любит. Но любит ли она его, это вопрос. И кажется мне, что — нет.

— Значит?

— Значит, тут вся суть в том, чтобы сдержать данное слово, и, во всяком случае, это не дает тебе права подкладывать брату свинью!

— Да, ты прав Я обречен на молчание, — сказал Мануэль, грустно опуская голову — Ну а если бы…

— Что? Договаривай!

— Если бы Жильберта сама..

— Самонадеянный! Так ты тоже подметил, что она любит тебя?

— Нет, но скажи, разве при виде гибели самого дорогого, о чем смеешь лишь мечтать, нельзя хоть на мгновение утешать себя возможностью надежды?

— Конечно. Утешай себя, сколько твоей душе угодно, а пока слушай: в скором времени ты увидишься с Жильбертой, так как ни я, ни Роланд не можем закрыть двери замка де Фавентин перед Людовиком де Лембра, как раньше могли запретить туда вход бродяге Мануэлю.

— Ну?

— Скажи, что ты будешь делать при встрече с ней?

— Видеться с ней говорить, не оскорбляя ее своим присутствием!. Я не думал еще о возможности этого счастья! — ответил Мануэль в сильном волнении.

— Ну так надо подумать!

— Вот что, Сирано, — заговорил Мануэль решительно после некоторого молчания. — Говори, что хочешь, называй меня неблагодарным, бесчестным, подлецом даже, но если я увижу ее, если заговорю с ней, то первое слово, первый взгляд будет посвящен любви; я это чувствую и не в силах буду скрыть свою любовь. Ты видишь, я совершенно дикий, новый наряд не изменил меня. Я не могу противостоять велениям своего сердца, которое приказывает идти и пасть к ее ногам. Если я не в состоянии буду побороть себя и обману доверие брата, я пойду к нему и скажу «Брат, гони меня, забудь меня, верни мне мои лохмотья, но не требуй от меня отречения от этой любви!»

— Ну а потом? — спросил Сирано, нисколько не смущаясь страстной речью Мануэля.

— Потом? Да разве у меня не остается моего имени?

— Не особенное богатство!

— Но оно даст мне возможность стать в ряды войска нашего короля Отвага и старание помогут добиться многого!

— Ну, мой друг, офицерская форма вместе с дворянством приносит чертовски мало дохода, а герб замка Фавентин давно уже просит позолоты!

Мануэль не слушал и весь погрузился в свои новые мечты.

— Поздно уже, — проговорил Сирано, вставая. — Ты еще обдумаешь все это, а лучше и благоразумнее — забыть!

— Нет, я не могу этого забыть!

— Ну, будь что будет, во всяком случае можешь вполне рассчитывать на меня, — прибавил Сирано, пристегивая шпагу.

«Кажется, я достаточно узнал! Тут, как видно, нужна не глухая борьба, а решительный и скорый удар», — бормотал Роланд, возвращаясь к себе в комнату.

Придя к заключению, граф позвонил. Явился лакей. С первого взгляда можно было безошибочно судить, что он не принадлежал к разряду обыкновенных слуг. Его темно-красное фамильярно улыбавшееся лицо изобличало в нем отъявленного негодяя, давно уже забывшего о существовании каких бы то ни было понятий о честности и долге.

Он молча остановился перед своим господином в ожидании приказаний.

— Ринальдо, хорошо ли ты помнишь то, что я тебе сказал вчера вечером?

— Если память мне не изменяет, вы изволили говорить о возвращении вашего брата и о вытекающих из этого неприятностях.

— Кроме того, я еще говорил, что ты будешь мне нужен.

— К вашим услугам! — с оттенком гордости ответил слуга.

— Через неделю, — проговорил Роланд, — здесь не будет другого хозяина, кроме меня!

— Так скоро? Ведь мы, кажется, предполагали, что это будет гораздо позже.

— Я раздумал, — сухо проговорил Роланд.

— Стало быть, теперь лишь надо обдумать благородный способ?

— Да!

— Можно произвести быстрое исчезновение.

— Нет, не надо проливать кровь, по крайней мере теперь, — добавил поспешно граф.

— В таком случае уничтожение доказательств?

— Да, это ничего себе.

— Затем свидетельские показания я могу тоже добыть, у меня найдутся два-три молодца…

— Об этом мы еще подумаем; теперь же ты проводишь меня. Первым долгом необходимо заручиться поддержкой того, кто владеет документом относительно происхождения Мануэля. А уж что касается Сирано, благодаря которому мне приходится теперь расхлебывать всю эту кашу, так я расквитаюсь с ним впоследствии!

— Куда же мы теперь идем?

— К «Дому Циклопа».

Несмотря на поздний час, Ринальдо и Роланд, прекрасно вооруженные, благополучно прибыли в квартиру Бен-Жоеля.

При виде гостей цыган приятно улыбнулся.

— Я вас ждал! — проговорил он, широко растворяя дверь.

— Ты ждал меня? Почему?

— Почему? Очень ясно, я кое-что заметил, потом после некоторого размышления пришел к этому заключению и, как видите, не ошибся, — ответил тот с наглой улыбкой.

После этого, запершись в комнате Зиллы, они принялись о чем-то таинственно совещаться, и когда наконец граф вышел из «Дома Циклопа», на небе уже загоралась заря.

XII

Роланд де Лембра вышел из «Дома Циклопа», очевидно, очень довольный В то же время в единственном окне этого мрачного дома появилась Зилла и до половины высунулась на улицу, стараясь охладить свое разгоряченное, загадочно улыбавшееся лицо. Ее полные влажные губы полуоткрылись, а черные блестящие локоны слабо развевались под дуновением легкого утреннего ветерка Роланд не спешил представлять Мануэля своему будущему тестю, но старик сам прервал колебания графа и однажды утром явился поздравить Мануэля с благополучным возвращением в отчий дом. В тот же вечер оба брата по усиленному приглашению маркиза явились в замок де Фавентин.

— Позвольте представить вам смелого поэта, некогда вдохновленного вами. Теперь он уже беспрепятственно может воспевать вас; это не прежний бродяга, а мой брат… и ваш! — добавил Роланд с ударении, подводя его к невесте.

Молодые люди переглянулись; лицо Жильберты покрылось вдруг ярким румянцем, а Мануэль в волнении пробормотал какие-то бессвязные слова.

Познакомив невесту с братом, Роланд оставил их наедине, а сам подсел к маркизе: он находил особое удовольствие в этой опасной игре чувствами брата и теперь умышленно предоставил им полную свободу, мало заботясь о возможных последствиях того разговора, так как он сознавал свое преимущество, сознавал, что довольно сказать ему слово, и Мануэль снова очутится в прежней пучине, из которой его вытащил Сирано.

Между тем, немного успокоившись, Мануэль робко уселся рядом с Жильбертой, решив, ни минуты не тратя, постараться выйти из положения, так деликатно очерченного Бержераком.

Мануэль, как мы уже заметили, принадлежал к числу страстных, смелых и вместе с тем робких натур. Его ум еще не был подготовлен к той роли, какую ему дала судьба. Найдя брата, он, не задумываясь, искренно поклялся ему в послушании, почтении и дружбе; теперь же, увлекшись любовью, он совершенно забыл о своих добрых намерениях. Мысленно отрекшись от всех благ, которые ему приносило его знатное происхождение, он весь отдался влечению своего сердца. Он был молод, не имел понятия о маленьких правилах, налагаемых светом, главное же — любил до безумия. Да и кто мог бы укорить его за эту пылкую бесхитростную любовь?

— Несмотря на огромную перемену, происшедшую в моей жизни, я не забыл прошлого! В этом прошлом было то, за что теперь я должен у вас просить прощения! — начал Мануэль робко.

Молодая девушка почти ждала этих слов, но, услышав их, невольно вздрогнула; затем, вспомнив, что Мануэль уже не прежний бродяга, а такой же аристократ, как и она, и притом брат ее будущего мужа, она подавила в себе волнение и, приняв равнодушный, почти холодный вид, с удивлением взглянула на молодого человека.

— Да, я прошу у вас прощения. Тогда я был еще ничтожным бродягой, и моя смелость не могла вас оскорбить, а теперь…

— Что теперь? — переспросила Жильберта.

— Теперь я сознаю, что как дворянин должен извиниться за оскорбление, нанесенное бродягой.

— Вы покончили с вашей прежней жизнью, и надо забыть все, что ее касается, — отвечала девушка.

— Забыть! — воскликнул Мануэль. — Простите, но это единственная вещь, какой я не могу вам обещать. Требуйте от меня чего хотите, но умоляю, не просите этой жертвы — моих дорогих воспоминаний.

Жильберта молча опустила голову.

— Позвольте мне объясниться перед вами. Когда вы узнаете историю моей жизни, тогда, быть может, я вызову у вас снисхождение или жалость… — с жаром проговорил Мануэль, увлекаясь своими собственными словами и блестящей красотой Жильберты. И, воспользовавшись молчанием молодой девушки, он пылко заговорил о своих страданиях, о своих мечтах. Он раскрыл тайну появления букетов на ее балконе, поверил ей все свои мечты, все сладкие грезы, напрасные стремления и безумствования влюбленного поэта.

Затаив дыхание, забыв отца, Роланда, с волнующейся грудью слушала девушка его страстные слова.

Появление Роланда вывело их из этого сладкого, но опасного забытья. Граф давно уже стоял перед ними, пожирая лихорадочно блестевшими глазами заговорившуюся парочку.

Когда Мануэль выходил из замка де Фавентин, он был словно в чаду: даже вернувшись домой, он не мог, не хотел стряхнуть с себя блаженного забытья, в которое повергла его беседа с любимой девушкой.

На следующий же день он снова отправился в замок де Фавентин.

Остальное весьма понятно. Мануэль и Жильберта полюбили друг друга. Признание невольно сорвалось у них с губ, и теперь будущее казалось им полным опасностей и ужаса.

Ровно через неделю после посещения Бен-Жоеля Роланд явился в замок Фавентин, прося свою невесту и ее родителей на бал, устраиваемый им на следующий день.

— Мне хотелось доставить вам удовольствие, маркиз, и я пригласил на этот вечер вашего друга Жана де Лямота, — учтиво добавил Роланд.

— Прево! Да разве вы забыли, граф, что общество подобных невежд, как мы, не может доставить ему удовольствия? — воскликнул маркиз.

— Уверяю вас, маркиз, что он придет, и наше общество будет ему интересно! — искоса поглядывая на Мануэля, проговорил Роланд.

Вечер, устраиваемый графом, не был делом одной минуты: Ринальдо уже давно готовился к этому празднеству, и Роланд тогда только стал рассылать приглашения, когда слуга заявил графу, что его приготовления кончены. Еще рано утром Бен-Жоэль получил записку, в которой рукой графа были написаны два слова: «Сегодня вечером». В то время как почтенное трио ловко расставляло силки, Мануэль тщательно прихорашивался перед зеркалом, напевая любовный романс, в котором имя Жильберты служило сладким припевом.

Вероятно, Роланд де Лембра имел много друзей, так как вечером в его салоне столпилось многочисленное блестящее общество. Здесь собралась почти вся знать Парижа. Несчастные гости задыхались в переполненных комнатах, но это ведь неизбежное и обычное зло всех званых вечеров и обедов.

Первое лицо, встреченное маркизом де Фавентин, был Жан де Лямот. На этот раз прево казался еще напыщеннее и серьезнее обыкновенного.

— Кого я вижу? Вы, серьезный мыслитель, ученый, — среди этой безумной толпы? — воскликнул маркиз.

— Юстиция везде уместна! — важно ответил старик.

— Надеюсь, однако, что вы являетесь сюда не в качестве судьи, а просто как друг дома?

— В качестве и того и другого, маркиз!

— Вы что-то очень серьезны сегодня! Неужели, вы еще досадуете на Бержерака и, надеясь встретиться сегодня с ним, думаете публично уличить его в ереси, святотатстве и колдовстве?

— Нет, но будьте уверены, что и его черед придет!

— А разве уже на кого-нибудь пришел? Кажется, все мы собрались здесь ради удовольствия, чтобы отпраздновать возвращение Людовика и разделить радость братьев. Неужели же, ничего не подозревая, мы подвергаем себя опасности? Быть может, здесь в доме таятся заговорщики?

— Нет! — сухо ответил судья.

— В таком случае я ничего не понимаю.

Судья тихо шепнул несколько слов на ухо маркизу.

— Неужели? Возможно ли? — удивился старик.

— Это правда, уверяю вас! Роланд де Лембра предупредил меня, и я исполню свой долг до конца.

— Странно, непостижимо! — бормотал маркиз, удаляясь с судьей.

Проходя в соседнюю комнату, они столкнулись с Жильбертой, шедшей рядом с Мануэлем; при виде их маркиз сделал движение, как бы желая отстранить молодого человека от дочери, но судья удержал его за руку.

— Успокойтесь, еще не время.

Войдя в зал, молодые люди уселись у открытого окна. Ночь была тихая и ясная; из сада врывалось благоухание цветов, и лишь иногда издали доносился шум голосов и взрывы хохота.

— Итак, вы говорите, что сразу узнали меня? — вполголоса спросил Мануэль, для которого начало их любви служило неисчерпаемой темой для разговоров.

— Да, с первого момента: вероятно, это просто было предчувствие, — ответила Жильберта.

— Вы наполняете мою душу невыразимым восторгом и гордостью! — воскликнул молодой человек. — О, неужели, несмотря на общественные предрассудки, несмотря на мнение света, вы все-таки любили меня, жалкого цыгана, уличного поэта, бродягу!

— Да, дорогой Луи, несмотря на все это я невольно любила вас и невыразимо страдала от сознания, что нам никогда не удастся соединиться; поэтому я поклялась в душе затаить это чувство глубоко в себе и лишь в горькие минуты утешать себя дорогими воспоминаниями моей первой, настоящей любви!

— О дорогая, милая Жильберта, когда же я вправе буду открыто объявить о своем счастье?

— Тогда, Луи, когда вы честно признаетесь во всем брату, как я решила признаться отцу.

— Брат… Я забыл о нем. Да, я вечно забываю. Боже, почему ты, возвращая мне имя, заставляешь делать выбор между неблагодарностью и счастьем?! — с тоской воскликнул Мануэль.

— Не Бога корите в этом, а меня! У меня не хватило мужества устоять перед волей отца, и, не любя, я дала слово. А теперь я не стану молчать!

— А Роланд?

— Ваш брат слишком справедлив и честен, чтобы злоупотреблять моим словом!

— Будем лучше жить настоящей минутой!

— Да, будем жить настоящим и надеяться на будущее! — проговорила Жильберта.

В это время в зале появился Сирано. Заметив молодых людей, он тотчас же подошел к ним. Скоро явился и Роланд. Встретив большую часть гостей, он на минуту удалился к себе в комнату, где уже дожидался Ринальдо.

— Все готово! — доложил слуга. Перекинувшись двумя-тремя словами, граф вернулся к гостям.

— А, вот и вы, — обратился он к Сирано. — Вы немного опоздали и заставили пас обождать с дивертисментом.

— С каким дивертисментом?

— Сначала будет исполнено несколько вокальных номеров, потом немного балета.

— Прошу вас, окажите мне честь распоряжаться сегодняшним вечером, вы — царица этого вечера, я же ваш скромный покорный слуга, — сказал он, обращаясь к Жильберте. — Можно начинать?

— Пожалуйста! — поспешно проговорила молодая девушка.

Граф ударил в ладоши, и тотчас же в конце зала взвился занавес. Глазам зрителей представилась сцена с маленьким оркестром. Вскоре на сцене появился итальянский балет, пользовавшийся в то время большой любовью парижан. Не желая утомлять зрителей, граф скоро подал знак, и занавес опустился.

— Великолепно! У вас прекрасный вкус! — заметил Сирано.

— О, у меня есть еще кое-какие сюрпризы для дорогих гостей! — сказал с едва заметной иронией Роланд.

В это время в дверях показалась странная фигура Ринальдо; он нес поднос с прохладительными напитками, за ним следовали другие лакеи с такими же подносами.

Лицо Ринальдо выражало почтительную скромность, граничившую с наивностью.

— Роланд, да ведь это бездельник Ринальдо, живший в Фужероле еще в блаженные дни нашего детства! — проговорил Сирано, присмотревшись к слуге.

— Да, ты не ошибся, — ответил граф, в то же время бросая значительный взгляд па судью и как бы приглашая его к вниманию. Легкий кивок прево живо дал ему понять, что его знак был замечен. Случайно или благодаря ловким маневрам Ринальдо все важнейшие гости очутились вокруг него. Почтительно обходя этот блестящий кружок, Ринальдо вдруг остановился перед Мануэлем, но вместо того чтобы предложить ему прохладительное, принялся в упор рассматривать молодого человека Это было мастерски сыграно, — негодяй с таким недоумением рассматривал Мануэля, что тот невольно смутился и спросил, краснея:

— Чего тебе? Что интересного нашел ты во мне? При звуке его голоса Ринальдо вдруг вздрогнул, и поднос, звеня, выскользнул из его оцепеневших рук. Сцена удивления была разыграна отлично.

Шум падающего подноса привлек внимание большинства гостей. Роланд был доволен: необходимые зрители и свидетели были налицо.

— Увалень! — с негодованием крикнул он на слугу, по тот, не обращая внимания на выговор, быстро пошел к графу и шепнул ему несколько слов на ухо.

— Знаешь ли, что привело этого молодца в такое недоумение? — умышленно громко обратился Роланд к брату.

— Пет, а в чем дело? — спросил Мануэль спокойно.

— Он утверждает, что узнал тебя.

— Очень возможно, но только я не знаю его.

— Да, он уверен в этом и, кроме того, он говорит, что…

— Что же именно?

— Что ты вовсе не брат мне!

Гости, предчувствуя скандал, заволновались и еще теснее столпились около двух братьев.

Мануэль совершенно растерялся, ко скоро, овладев собой и слабо улыбаясь, проговорил шутливо:

— Я вижу, у вас слуги — настоящие комики! «Как видно, в скалах притаилась змея!» — пробормотал Сирано.

Ринальдо между тем по-прежнему стоял, окруженный блестящей толпой гостей.

Мануэль встал и, положив ему на плечо свою слегка дрожащую руку, спросил взволнованным голосом:

— Взгляни мне, друг мой, прямо в глаза и скажи, кто же я, если не Людовик де Лембра?

Лакей немного замялся.

— Не извольте гневаться, но вы — Симон Видаль! — смело глядя в глаза Мануэлю, отвечал лакей.

— Что?! Симон Видаль, сын садовника графов де Лембра? Это мне нравится! — засмеялся Сирано.

— Да, это маленький Симон, одновременно пропавший с моим братом! — подтвердил Роланд.

Сирано с негодованием пожал плечами и сказал, обращаясь к Мануэлю:

— Нечего тебе говорить с этим сумасшедшим!

—. Нет, я хочу перед всеми доказать его наглую ложь! Слушай, нахал, на каком основании утверждаешь ты, что я не Людовик де Лембра, а Симон Видаль? Твои воспоминания немного загадочны, ведь во время моего исчезновения из родительского дома мне было лишь пять лет, так же как и Симону!

— Видите ли, сударь, я в то время тоже был пятилетним мальчиком и прекрасно запомнил черты моего товарища Симона. А теперь вот уже семь дней, как я все больше и больше убеждаюсь, что вы и есть этот Симон. Да, наконец, у меня есть более веское доказательство! Однажды, играя с Симоном, я угодил ему камнем в лоб, появилась широкая и глубокая рапа. А вот и знак сохранился до сих пор! — прибавил он, указывая на рубец на лбу у Мануэля.

В толпе гостей пробежал ропот.

— Негодяй, ты подкуплен и потому так нагло клевещешь! Брат, во имя правды выгони ты этого мерзавца!

Роланд презрительно засмеялся:

— Довольно комедий, сударь, мой лакей сказал сущую правду. Вы целую неделю нагло обманывали нас!

— Что это? Что он говорит? — шептала Жильберта в величайшем недоумении.

— Будьте осторожнее, граф, и хорошенько подумайте о том, что намереваетесь сделать! — строго заметил Сирано, выступая вперед и не давая времени своему любимцу что-нибудь возразить.

— Оставьте, Бержерак; три дня тому назад я убедился, что этот человек, так нагло назвавшийся моим братом, — обманщик. Уже три дня таю я в себе негодование. Конечно, показания лакея недостаточно, но благодаря поискам, расспросам и угрозам я добился более существенных доказательств. Будучи уверен, что обманщик не уйдет от меня, я умышленно не беспокоил его до сегодняшнего вечера, я хотел уличить его на глазах всех моих дорогих гостей, видевших, как сердечно я принял его в дом. Прием был сделан публично, пусть же и изгнание будет на глазах у всех!

Мануэль невольно приблизился к Сирано.

— Савиньян, Савиньян, умоляю тебя, защити меня, я теряюсь, я не знаю, что мне думать, что говорить!

— Граф, вы затеваете опасную игру. Опомнитесь вовремя. Доказательства тождественности Людовика существуют; кроме того, у меня в руках находится оружие, силы которого вы не знаете: это оружие — завещание вашего отца!

— Сирано, вы жертва обмана, так же как и все мы. Этот человек не принадлежит к роду графов де Лембра, он воспользовался и злоупотребил вашим хорошим побуждением, и вы, ничего не подозревая, невольно поощряете это мошенничество, жертвой которого должен был быть я! — возразил Роланд хладнокровно.

— Прекрасно, а что вы скажете относительно поразительного сходства этого молодого человека с вашим отцом? Наконец, что значат письменные доказательства? — кипя негодованием, спросил Бержерак.

— Мне нечего больше говорить, я сделал свое дело — изобличил обманщика, остальное — дело господина судьи.

— А, значит, и господин судья замешан в этом деле? Поздравляю вас, граф, вы все прекрасно предусмотрели.

Судья приблизился и проговорил с нескрываемым удовольствием:

— Да, сударь, все предусмотрено. Ничто не уйдет от внимания правосудия, вы понимаете? Ничто, запомните это. Вот уже три дня по просьбе графа я старался разрушить то, что вы создали, и я расспросил и захватил ваших соучастников.

— Моих соучастников?! — крикнул Сирано. — Предупреждаю вас, господин судья, удержите ваш язык, если хотите избежать ссоры!

При виде угрожающего жеста воинственного автора «Путешествия на Луну» Жан де Лямот предусмотрительно отступил на несколько шагов назад и, уже стоя на почтительном расстоянии от Сирано, продолжал более спокойно:

— Потише, потише, господин Бержерак! Я не какой-нибудь хвастунишка; меня еще никто не величал Капитаном Сатаной, и если я говорю, что граф поступил правильно и как повелел ему долг, то на это у меня есть основание!

— Какое, если можно спросить? — Свидетельские показания.

— Свидетельские показания? — удивился Сирано.

— Да, показания цыгана Бен-Жоеля и сестры его Зиллы.

— Ну, слава Всевышнему, я спасен! — воскликнул Мануэль.

— О легковерное дитя, неужели ты еще ничего не понимаешь? — с досадой спросил Сирано.

Действительно, Мануэль еще не понимал глубины бездны, в которую его тащили.

Дверь отворилась, и на пороге появились Бен-Жоэль и Зилла. Мануэль рванулся было к ним, но, всмотревшись в их лица, отшатнулся, бледнея: лицо Бен-Жоеля было пасмурно, как осеннее небо, Зилла же казалась холоднее льда. Лишь в эту минуту несчастный юноша понял все и почувствовал, что гибель его была неизбежна. Сирано же, успокоившись, уселся в удобной позе и приготовился терпеливо слушать роли новых актеров.

XIII

Цыгане остановились на пороге.

— Подойдите ближе и расскажите всю правду, — проговорил судья важным голосом.

Окинув быстрым проницательным взглядом все общество, Бен-Жоэль тихо подошел к столу, у которого восседал Жан де Лямот, и сказал смиренно:

— Я уже признался вашей милости в своей вине, и теперь покорно жду вашего благосклонного суда.

— Хорошо, об этом мы поговорим потом, теперь же скажите, узнаете ли вы этого господина?

Цыган взглянул на Людовика де Лембра, на которого ему показал судья, и просто ответил:

— Да, это Мануэль, мой товарищ!

— Прекрасно, ваша правдивость зачтется вам в ряд смягчающих вину обстоятельств. Теперь расскажите этому уважаемому обществу, так же как вчера рассказали мне, что побудило вас выдать вашего товарища Мануэля за графа де Лембра.

— Да, изволь сейчас же все это рассказать, бездельник, так как твоя жульническая проделка больше всего обрушилась на меня, — добавил Роланд.

— О, господин судья, вина моя весьма простительна, — отвечал цыган шутливо. — Случай столкнул меня с господином Бержераком, и господин Бержерак по каким-то признакам предположил, что Мануэль — это граф Людовик де Лембра. Я, конечно, воспользовался благоприятным случаем, чтобы составить счастье одному из моих братьев, в надежде, что и на мою долю перепадет малая толика деньжат, благо Мануэля нельзя назвать ни неблагодарным, ни скупым.

Мануэль совершенно растерялся и стал уже сомневаться даже в себе самом.

— Однако это дьявольская интрига, — заметил прево.

Сирано, молча слушавший признание цыгана, при последних словах быстро вскочил со своего места и, подойдя вплотную к Бен-Жоелю, грозно проговорил:

— Послушай, проклятая египетская змея, кого ты думаешь обмануть? Ведь все твои козни будут выведены на чистую воду!

Согнувшись с насмешливым смирением перед Сирано, цыган смело сказал:

— Мои слова — чистейшая правда, сударь.

— Лжешь! — с негодованием воскликнул Мануэль, выходя из оцепенения. — У тебя даже есть письменные доказательства моего происхождения.

— Да, да, они находятся в фамильной книге старика Жоеля. Советую вам, господин судья, обратить внимание на это обстоятельство, — проговорил Сирано.

— Книга, о которой вы говорите, знакома вам? Вы ее видели? — злобно улыбаясь, спросил судья.

— Нет, не видел.

— Так, может быть, хоть вы видели? — обратился судья к Мануэлю, пожимая плечами.

— И я тоже не видел ее, но, хотя я и не интересовался ею в то время, при мне так часто упоминали о ней, что я никогда не сомневался в ее существовании, — ответил Мануэль, опуская голову.

— Вы не видели этой книги по весьма простой причине: ее никогда не было! — проговорил прево резко.

На этот раз в голове Сирано мелькнуло сомнение, одно мгновение он недоверчиво смотрел на Мануэля, но это колебание длилось лишь минуту, и он даже устыдился этого минутного сомнения, извинительного ввиду загадочности всей этой истории. Сирано лишь в эту минуту понял всю гнусность Бен-Жоеля и, взяв его грубо за плечо, спросил, задыхаясь от негодования, клокотавшего у него в груди:

— Так это правда?

— Да, это правда.

Роланд торжествовал. В этот решающий момент все, на кого он рассчитывал, не обманули его ожиданий.

— Господа, вы видите теперь сами, на каком подлом, жалком основании было построено это здание лжи и коварства, — обратился он к гостям — Право, я сыграл в этой комедии роль какого-то безумца, так наивно поверив на слово этому проходимцу К счастью, все это легко исправить, и моя легковерность не принесет мне много потерь.

— О, будь проклят тот день, когда ты вытащил меня из моей нищеты! — воскликнул Мануэль, хватая руку своего друга.

— Еще один вопрос, — сказал судья, заинтересованный своим исследованием — Известна ли вам, Бен-Жоэль, история похищения Людовика де Лембра и Симона Видаля?

Вместо ответа цыган утвердительно кивнул головой.

— Стало быть, этот человек, которого вы называете Мануэлем, это?..

— Это Симон Видаль.

— Ну а где же то похищенное дитя, Людовик де Лембра? Что с ним?

— Он умер восемь лет тому назад, в таборе моего отца. Вот все, что известно мне об этом ребенке, — ответил Бен-Жоэль дрожащим голосом.

— Вы еще должны знать кое-что.

— Что же именно?

— Вам должно быть известно, участвовал ли Мануэль в ваших честолюбивых планах.

Бродяга медлил с ответом: где-то в глубине души голос чести подсказывал ему правдивый ответ.

— Не губи его! — шепнула Зилла.

— Помни! — проговорил Роланд, проходя мимо.

Очутившись между двух огней, цыган стоял в нерешительности. Он прекрасно понимал, что прямой расчет был охранять интересы графа, но в то же время боялся раздражить Зиллу, зная, что одно ее слово могло погубить их.

— Ну, отвечайте, был ли Мануэль вашим соучастником и сообщником в этом деле? — спросил судья.

Этот суровый окрик прервал колебания Бен-Жоеля, и он решительно проговорил:

— Да, Мануэль был моим соумышленником.

— Негодяй! И ты еще так подло, нагло лжешь! Зилла, дорогая моя, ты ведь все знаешь! Ты видишь, судья ошибается, объясни же, скажи ему всю правду. Спаси меня, моя дорогая! — страстно проговорил Мануэль.

Но Зилла, нахмурившаяся было при заявлении брата, теперь снова приняла бесстрастно-холодный вид и, не поднимая глаз, сухо ответила:

— Ни вы, ни мой брат не посвящали меня в свои дела, я не могу ни защищать, ни обвинять.

Мануэль хотел было еще что-то сказать, но судья сухо прервал его:

— Мануэль, вы обвиняетесь в покушении присвоить себе титул и имя графа Людовика де Лембра. Это, как мне кажется, вполне доказано. В ожидании решения суда вы будете заключены в тюрьму, — сказал судья, делая какой-то знак.

В ту же минуту дверь отворилась, и в зал вошел полицейский в сопровождении двух солдат.

— В тюрьму?! — воскликнул Сирано. — Ну нет, это уж слишком, черт возьми!

— Прошу замолчать! Исполняйте ваши обязанности, — обратился прево к полицейскому.

Исполнитель судебной власти поспешно подошел к Мануэлю, требуя его шпагу. Молодой человек бросился в объятия Сирано и, подавляя слезы обиды и стыда, подступавшие к горлу, медленно отстегнул шпагу от пояса и подал ее Бержераку.

Сирано спокойно принял от него оружие и, учтиво протягивая его полицейскому, проговорил сдержанным тоном:

— Это, что бы там ни говорили, шпага дворянина, примите ее с должным уважением! Ну а что касается вас, господин судья, то если вы сказали свое последнее слово, то это еще не значит, чтобы и мне нечего было больше сказать. Товарищ, не робей, смело иди в свое чистилище; не бойся, я свободен и у меня ключ твой в рай! — сказал Сирано, сильно пожимая руку Мануэлю.

Произнеся эти загадочные слова, Сирано весело повернулся на каблуке и снова уселся на свое место, к величайшему изумлению Роланда и судьи, недоумевавших перед таким хладнокровным отношением к окончанию всей этой истории.

— Прощайте, забудьте меня; жизнь моя погублена теперь навеки! — проговорил Мануэль, подходя к Жильберте; он хотел еще что-то добавить, но слезы подступили ему к горлу, и он, чтобы не разрыдаться, быстро выбежал из зала, сопровождаемый полицейским и солдатами.

— О отец, я люблю его! — воскликнула Жильберта, бросаясь в объятия отца.

— Тише, молчи, твои слезы оскорбляют графа! — ответил старик.

— Графа? Так что ж? Все равно я никогда не буду его женой!

— Нет, ты выйдешь за него. Помни, я дал слово, наконец, я так решил! — властно сказал маркиз.

В то время как из зала уносили потерявшую сознание Жильберту, а Бен-Жоэль и Зилла тихо уходили, провожаемые Ринальдо, тот, кого называли Капитаном Сатаной и который в продолжение этой сцены словно охранял свою репутацию, учтиво сидя в уголке, одним словом, наш друг Сирано приблизился к графу.

XIV

— Ну, друг Роланд, вы нанесли великолепный удар, а теперь ждите скорого отбоя!

— Дорогой Сирано, — отвечал граф, вставая, — я понимаю вашу досаду, но, к сожалению, я здесь бессилен; так уж увольте меня от извинений, которые мне вовсе не нужны, и оправданий, которые меня не переубедят.

— Граф, вы уж слишком предугадываете мои мысли, но на этот раз вы немного ошиблись. Немного терпения, я не хочу начинать этого разговора при ваших друзьях. Я уверен, что вы будете мне очень благодарны за эту осторожность.

— Я? Буду вам благодарен? — улыбаясь, переспросил граф.

— Да, вы. Но, повторяю, не будем возбуждать этого вопроса теперь. Скоро вы будете свободны и мы поговорим об этом откровенно… конечно, с вашего согласия.

— Если хотите, я могу сейчас же проститься с гостями.

— О нет, зачем, мне не к спеху, я обожду.

Час спустя новый замок графа де Лембра опустел: арест Мануэля прекратил веселье гостей и все поспешили разъехаться по домам.

— Пойдемте в мой кабинет, там нам удобнее будет говорить, — сказал граф, проводив последнего гостя.

Вернувшийся Ринальдо с канделябром в руке проводил молодых людей в кабинет графа. Войдя в комнату, Роланд отослал слугу и расположился слушать Сирано.

— Мы совершенно одни? — спросил Сирано.

— Да, но к чему эта таинственность?

— То, что я буду говорить, должно быть известно лишь вам: этого требует ваше достоинство.

— Мое достоинство?

— Да, ваше достоинство и самолюбие. Уверяю вас, лишь в ваших интересах я советую вам удалить любопытных. Мне же лично, да еще после того, что я только что слышал, положительно все равно, подслушивает ли нас кто-нибудь или нет.

— Но кто мог бы подслушивать нас, кого вы подозреваете?

— Ринальдо, который, как я заметил, посвящен во все ваши дела.

— Будьте покойны, никто не следит за нами. Итак, что вы хотели мне сообщить? Я вас слушаю.

Лицо Сирано, до сих пор выражавшее кроткое спокойствие, сразу вдруг преобразилось: глаза заблестели, губы искривились в надменной улыбке и он резко проговорил:

— Вы меня слушаете? Прекрасно, черт возьми! Так услышьте же прежде всего, что вы — подлец!

Роланд с бешенством бросился к Бержераку.

— Милостивый государь! — крикнул он.

— Потише, не так стремительно, дражайший граф! Не сердитесь, это может, во-первых, скверно повлиять на ваше здоровье, а во-вторых, вы потеряли право сердиться за подобные слова! — остановил Сирано, хватая его за руку.

— Бержерак, вы пьяны! Как вы смеете наносить мне подобные оскорбления!

— О нет, я не пьян. Вы прекрасно знаете, что я не пью; но вы-то сами испугались и теперь просто хотите себя успокоить.

— Я испугался? Интересно знать, чего мне бояться?

— Своих собственных проступков. Вы прекрасно видите, что я решил спасти Людовика, а спасти его — значит погубить вас.

— Опять этот Мануэль! Неужели мой слух вечно будут терзать этим именем? — спросил граф с досадой.

— О, черт возьми, ваши уши, как вижу, слишком требовательны и деликатны. Но дело не в этом. Итак, вы — подлец, — не подпрыгивайте, это мешает вам слушать, да, вы — подлец, и это убеждение явилось у меня благодаря тому, что я, слава тебе, Господи, вовремя понял всю вашу игру. Вам было неприятно появление брата, и вы решили избавиться от него, а также и от всех неприятностей, сопряженных с его прибытием в вашу семью; для этого вы выдумали эту глупейшую комедию, но вы забыли, что я еще существую и могу переменить роли. Поверьте, что если б только я захотел, вы бы на глазах у всех ваших гостей на коленях вымаливали у меня прощение за ваше предательство.

— Я — на коленях перед вами?! — злобно смеясь, переспросил Роланд.

— Да, у меня. Вы прекрасно знаете, что Мануэль — ваш брат. К чему вы теперь притворяетесь? Ведь нас же никто не слышит!

— Бержерак, прошу вас, оставьте этот разговор, он надоел мне до тошноты.

— От вас зависит сократить его.

— Но каким способом?

— Сознайтесь во всем и верните Людовику то, что принадлежит ему по праву.

— Людовик умер восемь лет тому назад.

— Слушайте, к чему эта комедия? Ведь вы отлично знаете, что он жив. Вы подкупили Бен-Жоеля, и за горсть золота он разыграл назначенную вами роль.

— Бержерак, вы ответите за эти оскорбления.

— Сколько угодно, но только немного погодя, теперь же поболтаем еще немного. Ну-ка, признайтесь, Роланд, у вас находится книга Бен-Жоеля?

— Ведь вы же слышали, как он признался, что книги этой не существовало?

— Она существует, но у вас ее нет, это я замечаю с величайшим удовольствием. К счастью, цыган — тертый калач! О, это тонкая штучка, и он не дастся черту в лапы. Но в таком случае книга эта будет у меня. Это уж как пить дать! Волей или неволей, а он отдаст ее мне наверняка. Уж будьте покойны!

Роланд сначала улыбался, но постепенно улыбка исчезала с его лица.

— Этот вопрос исчерпан, теперь поговорим о вас; кстати, я за этим именно и пришел сюда.

— Обо мне?

— Да, мой друг. Я, видите ли, хочу рассказать вам одну забавную историю, которая так интересна для рода Лембра, что ваш отец собственноручно описал ее всю.

— Мне ничего не известно об этой рукописи.

— И я бы предпочел, чтобы вам никогда не пришлось о ней слышать, но что же делать? Чем сильнее яд, тем крепче должно быть противоядие.

— Какое пространное вступление! Подумаешь, речь идет по крайней мере о чьем-нибудь смертном приговоре.

— Как знать? Присядьте, пожалуйста, вы дрожите, кажется? Вероятно, вам нездоровится, лихорадка? — шутил Сирано, пододвигая ему стул.

— Благодарю вас! — сухо проговорил граф, отталкивая стул.

— Как угодно. Теперь, будьте добры, выслушайте мой рассказец: он, как мне кажется, совершенно изменит ход ваших мыслей.

Роланд с нетерпением пожал плечами.

— Итак, я начинаю, граф. Раймонд де Лембра, ваш отец, — на этом слове Бержерак сделал особое ударение, — чрезвычайно заботился о блеске своего рода и страшно беспокоился о продлении имени своих славных предков, — весьма понятное честолюбие! Между тем за все время десятилетнего супружества желанный наследник не являлся. Знаменитые доктора, приглашенные в Фужероль, заявили, что графиня де Лембра никогда не будет матерью. Надо было решиться; род Лембра мог прекратиться совсем. Кажется, мой рассказ начинает вас интересовать, не правда ли?

— Продолжайте! — коротко ответил Роланд.

— Да, род Лембра мог прекратиться; все соседи соболезновали по поводу такого несчастья, как вдруг, ко всеобщему удивлению, граф заявил, что его жена находится в приятном ожидании потомка. Несколько месяцев спустя в замке торжественно было отпраздновано крещение здорового пухлого мальчика. Быть может, вас интересует, откуда взялся этот мальчуган, которому судьба предназначила все почести и богатства этого знатного рода? Он явился во дворец из жалкой хижины графского подданного Жака Корнье, занимавшегося стрижкой овец.

— Бессмысленная сказка! — фыркнул Роланд.

— Нет, это далеко не сказка, а самая сущая правда, описанная рукой вашего отца и скрепленная его подписью. Да, граф де Лембра поступился своей гордостью и решил пересилить судьбу. Он сказал себе: «Имя моего рода еще долго будет блистать своим величием, и у меня будет сын вопреки желанию Бога и наперекор судьбе». Для этой цели он купил ребенка, а родителей отправил в Италию, где они и умерли. Граф всеми силами своей гордой души старался забыть о том, что в жилах его названого сына текла кровь не графов де Лембра, а кровь обыкновенного поселянина, стригуна овец. И этот ребенок был граф Роланд де Лембра, то есть вы.

— Это клевета, вымысел, вы оскорбляете память моего отца! — гневно крикнул Роланд.

— Я вполне понимаю ваше волнение: подобную новость трудно выслушать спокойно, — хладнокровно проговорил Сирано. — Звания графа и стригуна овец чрезвычайно не походят друг на друга, по я продолжаю. Пять лет спустя после появления ложного первенца графиня де Лембра, вопреки предсказаниям докторов, действительно забеременела и произвела на свет настоящего первенца, Людовика де Лембра, иначе говоря, Мануэля. Представьте себе теперь затруднение графа, его угрызения совести, упреки, досаду. Но глупость была сделана, надо было терпеть. Дети росли, а граф со временем думал исправить свою ошибку. Продолжение вам известно: Людовик был украден Бен-Жоелем-отцом, а граф сначала пришел в отчаяние, потом немного успокоился, довольный, что вы продлите славный род графов де Лембра. Но так как Людовик все-таки мог отыскаться, то граф на всякий случай написал свою исповедь, которую я только что рассказал вам, и дал мне ее на хранение. Там же, между прочим, указана и его последняя воля.

Роланд с нескрываемым недоумением и любопытством смотрел на рассказчика.

— Не беспокойтесь, в этом документе после подробных указаний о вашем происхождении говорится о том, что вы, в случае появления Людовика, лишаетесь лишь половины своего состояния: граф был очень справедлив и не захотел лишать вас того положения, в которое сам же поставил; он не хотел, чтобы вы отвечали за подлог, в котором были совершенно неповинны.

— О, вы дьявольски играете моей доверчивостью! Нет, это невероятно, отец не мог этого сделать, притом безумно было бы предполагать, что он оставил письменное доказательство своего обмана.

— Даю вам честное слово, что эта рукопись существует.

— Покажите.

— К сожалению, в настоящую минуту ее нет у меня. Сомневаясь в своей безопасности, я ее отдал в верные руки. В случае моей смерти этот человек будет знать, как распорядиться драгоценным документом.

Эти слова, хоть на минуту отдалившие опасность, которой так боялся Роланд, наполнили его душу приятной надеждой.

— Что же вы думаете теперь делать? — спросил он уже с прежним хладнокровием.

— Ничего, если вы признаете права Мануэля; если же вы будете настаивать на своем решении лишить его этих прав, тогда я отправляюсь за завещанием графа де Лембра и предъявлю его куда следует.

— Послушайте, Сирано, ваше остроумие равняется вашей храбрости, и вы, приписывая мне это воображаемое предательство, сострили очень мило. И, если хотите, я дам вам удовлетворение за мое дерзкое недоверие.

Только уж при всем желании я не мог бы поверить вашей сказке про исповедь моего отца.

— Вы не верите?

— Да, не верю этому, так как если бы это была правда, а не вымысел, родившийся в вашей поэтической голове, то вы не пощадили бы меня, а там же, при моих гостях, объявили бы о моем позорном происхождении и таким образом спасли Мануэля от тюрьмы.

— Я в силу необходимости допустил арест Мануэля.

— По какой необходимости? Не понимаю!

— Это было неизбежно для его безопасности.

— Что вы хотите этим сказать?

— Хочу сказать, что я раскусил вас, граф Роланд. Оставить Мануэля на свободе, в то время как я сам должен был бы уехать за завещанием графа, — это ^означало бы обречь его на смерть. Его заключение в тюрьму лишает вас соблазна, а также и лишних укоров совести, но главное — обеспечивает безопасность Мануэля.

— Неужели вы считаете меня способным на убийство?

— После того, что я уже видел, я считаю вас на все способным, — просто ответил Сирано.

— Вы кровью смоете это оскорбление! — крикнул Роланд, краснея.

— Ну, я не имею ни малейшего желания драться с вами, притом у меня есть теперь дело поважнее. Мои слова не должны вас оскорблять: они сама правда. Да, наконец, что там говорить: ведь я убил бы вас, а это слишком рано!

Роланд с досадой стукнул кулаком, хладнокровие Бержерака приводило его в бешенство.

— Хорошо, поезжайте куда хотите, я не боюсь вас и сумею отпарировать все ваши удары.

— Это ваше последнее слово?

— Да, последнее!

— Тем хуже для вас. Книга Бен-Жоеля и завещание графа помогут мне одержать над вами блестящую победу.

— Что касается книги, будьте покойны, вы не получите ее!

— Та-та-та, прекрасно, великолепно, наконец-то вы сознались, что эта книга существует! — торжествуя, проговорил Сирано.

Роланд до крови закусил губы, но было уже поздно; он хотел что-то возразить, но Сирано, не слушая его, добавил веселым тоном:

— С меня довольно. Я знаю столько, сколько мне надо; а теперь к делу. Первым долгом Бен-Жоеля за бока, а потом уж и до вас доберемся! — проговорил Сирано, выходя из комнаты.

XV

После ухода Сирано Роланд долго еще стоял посреди комнаты, погрузившись в невеселые размышления о своем безвыходном положении. Он уже прекрасно изучил Сирано и теперь не сомневался в его словах. Это оскорбительное известие, сообщенное Бержераком, возмутило его гордость, и он с ужасом думал о той минуте, когда Сирано одним своим словом ввергнет его в бездну унижения, оскорбления и бесчестия. Теперь гордый граф уже не думал о Мануэле, его поглощала лишь одна мысль о своей собственной безопасности.

Необходимо какой бы то ни было ценой избежать огласки, затем приостановить действия Сирано и, наконец, сделать его безвредным. Приняв это решение, Роланд, не особенно щепетильный в выборе средств к достижению своих целей, быстро позвонил.

— Вам нездоровится, граф? — спросил Ринальдо, входя на зов своего господина и замечая перемену в его лице.

— Не в этом дело! Скажи, можешь ли ты располагать Бен-Жоелем и еще двумя-тремя подобными же франтами?

— Конечно! Мы так хорошо заплатили цыгану, что он весь к нашим услугам. Ну а остальных — сколько угодно!

— В таком случае, нечего терять дорогие минуты.

— Что надо сделать?

— Мне необходимо ради соображений, которых тебе нельзя знать, отыскать один важный документ, рукопись моего отца.

— Где же этот документ?

— Я не знаю, где он находится. Вначале он был поручен Сирано, а тот от себя передал его другому лицу.

— О, черт возьми, это довольно запутанная история!

— Нет таких запутанных историй, которых нельзя было бы распутать, конечно, при желании.

— И при деньгах! — добавил догадливый слуга.

— Деньги у тебя будут. Так слушай же. Дело, поручаемое тебе, имеет четыре главных пункта для исполнения: во-первых, тщательно следить за Сирано; в случае если он поедет куда-нибудь — узнать, куда именно; помешать ему прибыть к цели своего путешествия; приобрести рукопись отца, конечно, заранее узнать имя и адрес того лица, у которого хранится документ, и наконец, если Бержерак, несмотря на все твои хитрости и уловки, достанет эту рукопись, — вырвать у него ее коварством, силой, как знаешь! Надеюсь, ты понял меня?

— Отлично, но только на этот раз вы поручаете мне очень трудное дело: Капитана Сатану голыми руками, сами знаете, не возьмешь, притом он знается со всякой чертовщиной, так что связываться с ним — дело опасное.

— Жалкий трусишка! Неужели ты боишься его?

— Не сердитесь, граф! Конечно, мне немного жутко связываться с этим дьяволом, но я уже человек привычный и легче устрою это дело посредством хитрости, чем какой-нибудь забияка со всеми своими шпагами, рапирами и саблями.

— Ну, у тебя будут помощники, — добавил граф, успокаиваясь.

— Да, знаю. А когда приниматься за дело?

— Сейчас!

— Вы хотите сказать, завтра утром: ведь Бержерак, какой бы он ни был бешеный, ночью будет спать как сурок!

— Хорошо, завтра рано утром вы принимаетесь за работу, а я тем временем похлопочу, чтобы ускорить суд над Мануэлем. В случае же если они будут мешкать, тогда… — мрачная улыбка скривила губы графа и он замолчал.

— Так, стало быть, история этого красавца Мануэля еще не совсем кончена? — спросил Ринальдо фамильярным тоном.

— Кажется, ты изволишь допрашивать меня? Ринальдо скромно опустил глаза.

— Ступай… и советую тебе поменьше интересоваться тем, что тебя не касается. А вот это тебе для поощрения твоих помощников, — добавил граф, вынимая из ящика роскошного комода флорентийской работы, покрытого затейливой инкрустацией из разноцветных камней, слоновой кости, перламутра и золота, горсть золота и бросая ее на стол.

— Завтра вечером я сообщу вашей милости о результате нашей первой попытки. Теперь же с вашего разрешения иду обдумать план действий, — проговорил итальянец, быстро собрав деньги и низко кланяясь графу.

Уже заря загоралась на небе, а граф все еще не мог успокоиться. Наконец он пересилил себя и лег в постель, но пи на минуту не сомкнул глаз. То ему чудилась высокая худая фигура Сирано и слышался его резкий насмешливый голос, то снова имя его родного отца, словно огнем, вырисовывалось в каждом углу темной комнаты, и он бессильно метался на кровати, тщетно призывая успокоительный сон.

Между тем Сирано действительно, по выражению Ринальдо, спал как сурок Утром, с окрепшими силами, бодрый, неунывающий, он весело позвал Кастильяна, спавшего в его кабинете. Протерев глаза, молодой человек замурлыкал какую-то песню очевидно, его раздражало это несвоевременное пробуждение.

— Ну, дитя мое, я не для того призвал теперь тебя, чтобы ты своим пером увековечивал мои различные оды, баллады, романсы и трагедии В настоящее время необходимо забросить все эти штуки, а взять в руки более подходящее оружие, то есть шпагу.

— Вы будете драться?

— Нет, но мы с тобой отправимся в маленькое путешествие, а так как ты одинаково-хорошо владеешь пером и шпагой, то я не буду сердиться, если ты в беде выручишь меня удачным и своевременным ударом твоей шпаги.

Глаза Кастильяна радостно блеснули: страстно любя всевозможные приключения, он сильно обрадовался приказанию своего господина. Затем, нахмурившись и приняв озабоченный вид, он выбрал из арсенала Бержерака тонкую, гибкую шпагу и, попробовав ее на полу, с важным видом заткнул за свой пояс из буйволовой кожи.

— О, черт возьми, да ты выглядишь теперь таким молодцом, просто загляденье! Это очень кстати, так как мы идем теперь штурмовать гнездышко черноокой красавицы.

— В таком случае, к чему это вооружение?

— А к тому, мой друг, что эта красотка может очутиться под защитой молодцов, прекрасно владеющих оружием.

— А, теперь понимаю! Что ж, мы идем сейчас?

— Нет, сегодня вечером. Мрак лучше света хранит поручаемые ему тайны. Притом, если встретится необходимость в маленьких тумаках, их гораздо удобнее давать в темноте, чтобы не беспокоить напрасно городскую стражу и не нарушать спокойствия мирных граждан. Теперь же ты смело можешь потолкаться на Новом Мосту, пока я пойду поздравить с добрым утром нашего почтеннейшего и уважаемого Жана де Лямота, которому, к слову сказать, пора бы отправиться ко всем чертям! — сказал в заключение Сирано.

Минуту спустя господин и слуга, веселые и довольные, вышли на улицу. Кастильян направился к Новому Мосту, а Сирано пошел к судье.

Жан де Лямот любезно принял Сирано и сообщил ему, что дело Мануэля требует тщательных и долгих исследований и что решение может состояться не раньше чем через месяц. Получив в виде особой милости разрешение написать заключенному письмо, Сирано постарался утешить Мануэля, после чего вернулся к себе.

Кастильян еще не возвращался. Позавтракав, Сирано принялся за письмо к Жаку Лонгепе. Закончив свое длинное послание и спрятав его в ящик комода, Бержерак вынул оттуда туго набитый кошелек и положил его в карман. В ту же минуту вернулся и Сюльпис, воинственно позвякивая своей саблей.

— У нас еще много времени впереди, пойдем теперь в «Отважное сердце», там пообедаем и скоротаем время.

— Великолепная идея! Я, признаться, позабыл позавтракать и теперь так голоден, что готов хоть камни есть наподобие Сатурна, отца богов.

Таверна «Отважное сердце» помещалась на улице Генего, невдалеке от театра Бриоше, памятного читателям печальной историей Фаготена. Из окон комнаты, где поместился Сирано со своим секретарем, виднелась часть Нового Моста, и, вероятно, Бержерак с умыслом выбрал эту таверну для ожидания часа своего предприятия.

Беспечно болтая с Сюльписом и продолжая свой обед, Сирано не спускал глаз с пункта своих наблюдений. Приближалась ночь; на улице становилось темнее, фигуры прохожих неясно расплывались во мраке и, словно фантастические тени, мелькали за тусклыми окнами таверны. Дальнейшие наблюдения становились невозможны. Вероятно, Сирано не добился желаемого результата, так как, выругавшись сквозь зубы, встал из-за стола, расплатился с хозяином и вышел на улицу вместе со слугой.

Пройдя вдоль Сены, они быстро направились к Несльскому мосту; по дороге Сирано вполголоса объяснил слуге то, о чем тот не смел спросить. Вскоре вдали вырисовалась темная масса «Дома Циклопа» с единственным освещенным окном.

— Она дома! Надо понаблюдать немного! — прошептал Сирано, и, завернувшись в плащи, оба прижались к стволу исполинского дерева, широко раскинувшего свои ветви. Смело можно было пройти мимо них и не заметить эти неподвижные фигуры, словно сросшиеся с толстым стволом дерева.

Это место, отличавшееся своей малолюдностью даже днем, теперь было совершенно пусто, так как в этот поздний час мирные обыватели спешили к себе в свои уютные квартиры, а на их место выступали, различные бродяги, жулики и искатели приключений.

Наблюдения наших знакомцев длились уже добрых полчаса, наконец дверь «Дома Циклопа» тихо открылась и из нее вышла какая-то темная фигура, вскоре за ней появилась другая, третья… Все они молча прошли мимо дерева, не замечая притаившихся Сирано и Сюльписа.

— Видел? — шепнул Сирано, толкая локтем слугу.

— Кто это?

— Это он, Бен-Жоэль!

— Ну, у меня не кошачьи и не рысьи глаза и я не могу знать, ошиблись вы или нет.

— Я прекрасно видел его и очень рад, что мы обождали. Без пего будет гораздо легче. Ты понимаешь, что нам удобнее избежать скандала. Мы тихонько приступим к нашим поискам, и прелестная черноокая Зилла будет единственной свидетельницей нашего визита. Идем, дитя мое!

XVI

Выйдя из-под огромного вяза, Сирано подошел к «Дому Циклопа» и постучался в низкую дверь Нахлобучив шляпу и закрыв нижнюю часть лица плащом, Сирано с Сюльписом стали совершенно неузнаваемы.

После третьего могучего удара молотка дверь отворилась и в ней показалась прежняя старуха Держа в руке лампу, она осветила лица прибывших и, убедившись в том, что это совершенно незнакомые ей люди, собралась уже захлопнуть дверь, как вдруг перед ее носом очутилась совершенно новенькая золотая монетка. Быстро схватив деньги и приятно улыбаясь, она спросила учтивым тоном.

— Что вам угодно, господа?

— А, старая хрычовка! Небось, золото заставило тебя быть гостеприимнее! Мне надо видеть Зиллу!

— Зачем?

— Ты слишком любопытна!

— Нет, я к тому, что Зилла не любит таких поздних посещений незнакомцев, а особенно когда она одна.

— Но если эти незнакомцы могут щедро заплатить за услуги, оказываемые им, то Зилла не будет слишком щепетильна относительно позднего часа, — проговорил Сирано, потряхивая кошельком, в котором весело звенело золото — Одним словом, почтеннейшая, мне бы хотелось купить у нее любовный напиток, — фамильярно добавил он.

— Ну, если так, то вы очень удачно попали сюда, — ответила успокоенная мегера. — Пожалуйте сюда, вот по этой лестнице вы прямо войдете в дверь Зиллы.

Эти указания были совершенно лишни для Сирано, так как он уже был знаком с квартирой Бен-Жоеля. Кастильян последовал за Сирано, то и дело спотыкаясь на скользких от грязи ступенях и посылая проклятья и этой лестнице, и старому дому, и всем его обитателям.

Узкая полоса света, пробивавшегося из-под дверей Зиллы, служила им путеводителем в этой кромешной тьме. Не постучав, Сирано толкнул легко подавшуюся дверь и очутился лицом к лицу с прекрасной хозяйкой.

Зилла, одетая в белую шелковую тунику, оставлявшую, по восточному обычаю, открытыми ее белую грудь и унизанные браслетами руки, стояла у очага, медленно мешая в кастрюле какую-то жидкость. Ее лицо, освещенное неровным блеском огня, было очень оживленно, и когда она устремила свои бархатные черные глубокие глаза на прибывших, Сюльпис весь вспыхнул, невольно признавшись в душе, что солнце холодно, как лед, в сравнении с этими блестящими звездами.

По-видимому, цыганка нисколько не испугалась и не удивилась этому позднему визиту. Отставив от огня кастрюльку с кипевшей в ней черноватой жидкостью и откинув назад слегка рассыпавшиеся волосы, она спокойно приблизилась к незнакомцам.

Между тем Сирано, тщательно закрыв за собой дверь, сбросил плащ и шляпу и с оттенком иронии отвесил ей глубокий поклон.

— А, господин Бержерак! — вскрикнула девушка, невольно бледнея.

— Вас удивляет мой визит? Странно: вы должны были ждать его! — проговорил Сирано.

— Почему? — спросила Зилла, выдерживая иронический взгляд Бержерака.

— Потому… виноват, я сначала приму необходимые меры, чтобы нас не беспокоили. Кастильян, запри, пожалуйста, дверь, а ключ спрячь в карман, — обратился он к секретарю. Тот быстро исполнил приказание и потом остановился в неподвижной позе в ожидании дальнейших распоряжений.

— Что вам нужно от меня? — спросила красавица, нахмурившись при виде этих предосторожностей.

— О, ничего особенного! — небрежно отвечал Сирано. — А дверь я запер лишь потому, что чувствую отвращение к назойливым людям; ведь у вас, по-видимому, принято входить без доклада. Ну а теперь, моя богиня, позвольте сообщить вам причину моего посещения. Мне нечего пояснять, что дело в Мануэле.

Услышав это имя, с которым было связано так много дорогих воспоминаний, Зилла невольно вздрогнула, но сейчас же овладела собой; лицо ее снова приняло бесстрастное выражение.

— Мануэль в тюрьме. Вы и ваш брат, отказавшись сказать правду, были причиной его заключения. Но я придерживаюсь того мнения, что раз правда ускользает, надо постараться захватить ее, и вот ради этого я здесь, мой ангел!

— Я не понимаю вас, сударь! — холодно сказала цыганка.

— Но ведь это очень ясно! Бен-Жоэль утверждает, что Мануэль никогда не был братом графа Роланда, а раньше мне говорил совершенно противоположное; затем он отрекся от своего признания о существовании письменных документов, подтверждающих знатное происхождение Мануэля. Что мне остается предположить, кроме того, что ваш брат ради своих корыстных целей принес в жертву интересы и даже жизнь Мануэля?!

— Это не касается меня, можете обратиться с вашими укорами к брату, — продолжала по-прежнему равнодушно цыганка.

— Ваш брат — отъявленный негодяй, и я не желаю с ним связываться. Мне известна одна вещь, которая лучше всяких Бен-Жоэлей объяснит мне все, что нужно.

— Что же это за вещь?

— Книга вашего отца, она здесь, продайте мне ее!

— Что за торгашество? Честнее было бы, если бы Капитан Сатана пустил в ход еще и угрозы, — проговорила Зилла, иронически улыбаясь.

— Не будем лучше болтать попусту. Вы говорите, что эта книга у вас?

— Я ничего не говорю.

— В таком случае разрешите поискать ее?

— Искать?!

— Да.

— О, это уже действительно геройский поступок, достойный имени дворянина!

— Э, не советую вам говорить о честности: когда вы своей наглой ложью погубили Мануэля, то ведь отбросили в сторону всякую щепетильность…

— Уходите… уйдите прочь, или я не отвечаю за себя! — крикнула Зилла, вспыхнув от гнева. — Предупреждаю, маленькая царапина этим кинжалом приносит моментальную смерть, так как он пропитан смертельным ядом! — продолжала она, бросаясь с кинжалом в руке к Сирано. — Уходите же, в последний раз говорю!

Сирано улыбнулся и быстрым, как мысль, движением схватил одну руку Зиллы и осторожно вырвал у нее опасное оружие.

— Видите, как опасен ваш гнев? — проговорил он насмешливо и передал кинжал слуге. — Ступайте, садитесь смирно в уголок и предоставьте нам делать свое дело. Если же вы будете сопротивляться, я, к величайшему сожалению, принужден буду связать вас, а ваши крики доставят нам лишнее неудовольствие, так как тогда мне придется зажать вам рот!

Зилла в отчаянии опустилась на стул.

— Ищите же, когда так! — проговорила она еле слышно, словно покоряясь своей участи, и, облокотившись о стол обеими руками, она положила на них свою классическую головку, казалось, ничего не видя, что творилось вокруг нее.

То и дело поглядывая на неподвижно сидящую цыганку, Сирано и Сюльпис принялись шарить во всех углах комнаты, заглядывая в ящики комодов, сундуки, шкатулки. Вскоре занятие это всецело поглотило их внимание. Сирано каждую минуту ждал конца своим поискам, и новое разочарование срывало с его губ крепкое словцо, произносимое вполголоса.

Между тем цыганка, заметив, что непрошеные гости всецело поглощены своим занятием, тихо отняла руку от лба, протянула ее к бумажонке, валявшейся на столе, и, так же незаметно обмакнув перо, написала на ней несколько слов. Затем, взяв со стола стеклянную трубочку и вложив в нее свернутую записку, девушка встала из-за стола, чтобы дать место подошедшему Сирано.

Заметив движение и опасаясь новой попытки к сопротивлению, Бержерак пытливо взглянул на цыганку.

— Продолжайте; чтобы не мешать вам, я займусь своей работой, — спокойно проговорила она и, не ожидая разрешения Сирано, подошла к очагу, помещавшемуся в углу комнаты, где принялась за свою работу, прерванную приходом незваных гостей.

— Ну, то-то же, вы, как видно, рассудительная девушка, — наставительно проговорил Бержерак.

Зилла улыбнулась в ответ и незаметно открыла задвижку, прикрывавшую отверстие, которое было проделано в дымовой трубе. Бросив туда трубочку и сейчас же, так же незаметно, закрыв задвижку, девушка прислушалась; до нее донесся слабый звук стекла, разбившегося о камни печи нижней комнаты.

Этот звон привлек внимание какого-то оборванца, спавшего внизу. Подняв свою всклокоченную огромную голову с тряпья, заменявшего ему подушку, он взглянул в, сторону очага и, заметив на нем стеклянные осколки и бумажку, осторожно встал, быстро взял бумажку и прочел ее при свете тусклой лампы. Вдруг лицо его нахмурилось, он быстро накинул на себя какие-то грязные, вонючие лохмотья и в одну минуту очутился на улице.

— Тысяча чертей, надо спешить! — бормотал он, мчась к Новому Мосту.

Прибежав сюда, оборванец свистнул. Такой же протяжный свист раздался на другом берегу Сены, затем ближе, ближе — и скоро около него собралась целая группа таких же оборванцев.

— Бен-Жоэль, знаешь, что случилось? — обратился он к одной из этих мрачных личностей.

_ Ну?! — послышался из мрака жесткий голос цыгана.

— В комнату Зиллы забрались какие-то два нахала и чего-то ищут там; они заперли ее и перевернули все вверх дном в твоей квартире!

— Что? У меня в квартире? Кто бы это мог осмелиться?

— Твоя сестра упомянула имя Сирано!

— Капитан Сатана? Ну наконец-то удастся мне отплатить ему за его побои! — пробормотал Бен-Жоэль и, нащупав рукоятку кинжала, со всех ног бросился к дому. Молчаливые спутники, ни минуты не медля, бросились за своим вожаком.

Все это произошло в какие-нибудь четверть часа.

Между тем Сирано и Сюльпис энергично продолжали спои поиски. Тщетно пересмотрев все ящики, распоров и перетряхнув подушки, ощупав все стены, они приходили уже в отчаяние.

— Нигде нет! — с досадой бормотал Сирано. — Пойдем в другую комнату, авось там найдется! — обратился он к секретарю, бросив пытливый взгляд на цыганку.

Та неподвижно стояла у очага, устремив на Сюльписа загадочно-пристальный взгляд, наполнявший юную душу Кастильяна каким-то непонятным чувством.

— Ну, иди помогать! — крикнул Сирано слуге, снова принимаясь за поиски.

Вдруг радостный крик вырвался у него из груди: совершенно нечаянно он наткнулся на деревянный, обитый железом сундук, прикрытый старым ковром.

— Наконец-то, вот оно, наше злосчастное хранилище! — с облегчением проговорил поэт.

Порывистое движение Зиллы подтвердило его догадку.

— Не смейте трогать этот ящик! — крикнула она, бросаясь к Бержераку.

— Вот видишь, Кастильян, мы нашли гнездышко, и если Зилла не помешает нам, так выберем и саму пташку! — весело проговорил Сирано, осторожно отстраняя от себя разъяренную цыганку.

Но цыганка, очевидно, настойчиво решила воспротивиться этому похищению и, как львица, бросалась во все стороны, мешая им подступиться к ящику Тогда Бержерак схватил ее за руки и оттащил в дальний угол комнаты, а в это время Кастильян для большего удобства выдвинул ящик на середину. Вдруг цыганка притихла, услыхав шаги на лестнице Она не ошиблась: записка попала по назначению, и Бен-Жоэль с товарищами спешил ей на помощь.

— Вы не хотели уйти, когда я вам говорила, а теперь и при желании не уйдете уже! — сказала тогда злорадно Зилла, вырываясь из рук Сирано.

В то же время раздался оглушительный удар в дверь и угрожающие мужские голоса.

— Вот когда пригодятся наши шпаги! Эта проклятая книга здесь, и мы должны во что бы то ни стало сейчас же достать ее, иначе потом придется начинать работу сызнова! — торопливо говорил Сирано, подходя к ящику.

— Ну, по моему мнению, теперь надо заботиться скорее о своей собственной шкуре, ведь безопасность-то ее подлежит большому сомнению! — ответил Кастильян, обнажая шпагу.

Вдруг раздался зловещий треск, и тяжелая дубовая дверь с грохотом упала на пол На пороге появился Бен-Жоэль во главе кучки беспорядочно вооруженных бродяг.

— А, наконец-то мы поквитаемся с вами, Капитан Сатана! Ну, ребята, вперед! Бейте без пощады! — закричал цыган, бросаясь на Сирано.

— Прочь с дороги, мерзавцы! — в свою очередь крикнул Сирано, размахивая шпагой.

С яростными криками. «Бей! Руби!» — вся шайка бросилась вперед, но Сирано, взмахнув несколько раз своим оружием, невольно заставил их отступить.

— Дорогу! — еще раз крикнул он, смело напирая на толпу.

Вдруг острая боль в ноге заставила его отступить: Бен-Жоэль, незаметно подкравшись к нему сзади, нанес ловкий удар кинжалом в бедро Сирано яростно бросился на цыгана, но тот быстро спрятался за спины товарищей. Началась борьба Кастильян стойко выносил напор бродяг, а между тем Бержерак поспешно перевязывал ногу. Вдруг шпага секретаря скрестилась с оружием одного из бандитов.

— Коли! — крикнул Сирано, снова принимая участие в борьбе.

Послушный приказанию, Кастильян нанес удар и навылет ранил противника, бессильно свалившегося на пол В то же время раздался другой стон, стук падающего тела, и противник Сирано последовал примеру товарища Справившись с одним, Сирано бросился к Бен Жоелю, но цыган, увернувшись от удара, поскользнулся в крови и упал на одно колено Зилла, до сих пор бесстрастно относившаяся к борьбе, при виде брата в опасности быстро схватила свой плащ, лежавший тут же на стуле, и ловко накинула его на голову Сирано.

Ослепленный этим своеобразным головным убором и задыхаясь под мягкими складками плаща, тот тщетно старался освободиться из-под своего покрывала. А Кастильян не мог прийти ему на выручку, так как сам едва успевал отбиваться от сыпавшихся на него ударов. Стараясь освободиться от плаща, Сирано нечаянно наткнулся больной ногой на угол табурета; боль была настолько сильна, что он зашатался и упал.

Но не успели бродяги, привыкшие больше к ножу и кулаку, чем к шпаге, броситься на своего ослабевшего противника, как тот с оружием в руках встретил их нападение.

Однако, несмотря на ловкость и умение артистически владеть шпагой, положение Бержерака было очень опасно Он сознавал, что ему придется, пожалуй, сдаться, — и эта мысль заставила его с таким жаром броситься на своих противников, что пораженные ужасом бандиты невольно отступили к дверям. Видя это, Бен-Жоэль схватил тяжелую дубовую скамейку и изо всей силы пустил ее в Бержерака, но удар, предназначенный поэту, попал в подвернувшегося Кастильяна; молодой человек зашатался и грохнулся на пол. Забыв свое обычное самообладание, Бержерак наклонился над своим раненым слугой. В это время в воздухе мелькнула вторая скамейка, но, не попав в Сирано, сломала и выбила у него из рук шпагу.

— Безоружен! Безоружен! Смерть ему! — кричали цыгане, направляясь к Бержераку.

В это время, быть может побуждаемая жалостью к беззащитному Сирано и желая его защитить, Зилла бросилась к нападающим, но как раз в этот момент на пороге комнаты появился Ринальдо. Заметив Бержерака, окруженного бандитами, он подбежал к поэту и, схватив руку Бен-Жоеля, грозно крикнул:

— Не трогать его! Прочь!

— Разве ты забыл наш сегодняшний уговор? Ведь он должен указать нам дорогу к охранителю того важного документа! — проговорил цыган, с недоумением глядя на непрошеного заступника, однако оставил Бержерака, а за ним медленно отступили к дверям и его достойные товарищи.

Между тем Кастильян мало-помалу пришел в себя и с помощью Бержерака поднялся со скользкого окровавленного пола.

— Вы свободны, можете идти! — вежливо проговорил Ринальдо, пытаясь изобразить улыбку на своем мрачном лице.

— Нельзя ли узнать причину вашей защиты, достопочтеннейший Ринальдо? — спросил Бержерак, теряясь в догадках об этом неожиданном и непонятном заступничестве.

— Я счастлив, что имел возможность оказать услугу одному из друзей графа же Лембра, — льстиво отвечал графский слуга.

«Гм! Здесь что-то неладно», — подумал Сирано.

— Эй вы, мерзавцы, если вы даете мне свободу в надежде найти другой, более благоприятный случай, то, предупреждаю вас, вы ошиблись, так как я при первой возможности постараюсь отблагодарить вас как следует за ваше сегодняшнее угощение! — обратился он к цыганам.

— Ну, Кастильян, обопрись на мою руку и идем! До свидания, Зилла! — и с этими словами Сирано гордо прошел мимо цыган, мрачно уступавших ему дорогу.

— Не подвернись я вовремя, и ты бы сделал страшную глупость, Бен-Жоэль! — проговорил Ринальдо, иронически улыбаясь вслед удалявшемуся Сирано.

— Рано или поздно, а он мне поплатится жизнью, — мрачно пробормотал цыган.

— Хорошо, бери его себе, когда мы перестанем нуждаться в нем. Не бойся, теперь ему не увернуться от нас: я держу его, словно жука, привязанного за ножку, — проговорил самодовольно Ринальдо.

На этом разговор двух друзей кончился, и, подобрав раненых, цыгане удалились. Зилла, оставшись одна, задумчиво посмотрела на следы посещения Сирано, выражавшиеся в хаотическом беспорядке, царившем в комнате.

XVII

На следующий день после описанного происшествия к дверям довольно приличной гостиницы, где жил Сирано, подошел какой-то хромой старик. Постояв некоторое время в нерешительности перед дверями гостиницы, он наконец переступил порог общего зала, помещавшегося в нижнем этаже.

Одет он был в потертый черный камзол, слишком короткие брюки, стянутые ремнем с болтавшимся на нем дорожным письменным прибором, и серые грубые чулки, сползавшие на большие неуклюжие башмаки, лишенные тесемок, без завязок. Из-под маленькой засаленной шапочки, еле прикрывавшей макушку, выбивались длинные седые волосы.

Этот костюм и вся фигура иностранца производили жалкое впечатление. Весь сгорбившись под тяжестью маленького узелка на плечах, он то и дело задыхался и багровел от душившего его кашля, заставлявшего вздрагивать всю его худую болезненную фигуру.

Несмотря, однако, на то, что этот жалкий старик производил впечатление скорее нищего, чем постояльца, способного заплатить за свой угол, хозяин гостиницы, относившийся весьма сострадательно ко всем несчастным, подошел к нему и вежливо предложил свои услуги.

— Номерочек бы мне! — проговорил тот между двумя приступами кашля.

— А вам известно наше правило брать с постояльцев плату за неделю вперед? — спросил хозяин.

— А сколько это будет? Я ведь бедный человек и не могу транжирить свои гроши.

— Всего один пистоль. Вероятно, вы издалека?

— Да, я из Анжу и прибыл сюда попытать счастья в Париже.

— Вы, кажется, будете уличным писцом? Я сужу по вашему письменному прибору.

— Я — поэт! — с оттенком гордости проговорил старик. — Я намерен похлопотать о моей трагедии.

— Вот как? Как раз в настоящее время мой дом почтен присутствием знаменитого поэта, автора «Агриппины», господина Сирано де Бержерака!

— Я уже знаю об этом и потому-то предпочел вашу гостиницу, так как все мы любим греться в лучах солнца, и мне приятна будет эта близость. Так уж вы, если можно, отведите мне комнатку по соседству с ним! — с улыбкой проговорил старик.

— Если хотите, я могу вас представить господину Бержераку Это, что бы про него ни говорили, славный малый!

— Нет-нет, это затруднило бы меня в настоящее время. После, когда я окончательно отделаю свое произведение, я попрошу вас об этом одолжении.

— Как угодно! А относительно номера, я могу вам дать славненькую комнатку, помещающуюся как раз над номером господина Бержерака. Так что вы даже будете слышать, как он декламирует свои новые стихотворения: у него чрезвычайно громкий голос. Ну что, как вам нравится это?

— Чудесно! Восхитительно! — и, вскинув на плечи свой узел, старик, покашливая, поплелся за хозяином.

Войдя на первую площадку лестницы, последний остановился:

— Вот здесь живет господин Бержерак, — указал он на дверь.

— Здесь? — переспросил провинциал, благоговейно складывая руки.

— Да, но только идите и говорите потише, он болен, у него сильный жар, — и его секретарь предупреждал меня, чтобы здесь не шумели и не беспокоили больного.

— Мать Пресвятая Богородица, да что же случилось с этим бесподобным человеком?

— Кто-то пырнул его ножом в какой-то схватке, но это дело привычное для него, так как он одинаково часто работает пером и шпагой.

— О, да сохранит его Бог! — набожно проговорил старик.

— Не беспокойтесь, он вне опасности и дней через пять-шесть будет совершенно здоров.

— Да ниспадет благословение небес на его голову! — пробормотал старик, входя в свою комнату.

— Ну вот и ваш номер. Как проголодаетесь, сойдите вниз в столовую или велите служанке Варваре принести вам сюда обед.

— Благодарю вас, я не настолько богат, чтобы пользоваться чужими услугами, я и сам могу себе прислужить.

Хозяин немного поморщился, услышав эту новость, лишавшую его части заработка, и, пренебрежительно поклонившись, вышел из номера. Но лишь только он скрылся за дверями, как старик моментально преобразился. Глаза оживились, губы сложились в насмешливую улыбку, согнувшийся стан выпрямился, слабые колени перестали дрожать, ноги стали ровнее и даже страшный кашель не потрясал его слабой груди. Не будь этих седых волос, его смело можно было бы принять за молодого человека. Проводив насмешливым взглядом хозяина, он принялся быстро ходить по комнате, передвигая мебель, заглядывая в углы, осматривая стены; затем, вполне ознакомившись со своим помещением, развязал свой мешок и выбрал из него не книги, рукописи и бумаги, а… напильники, коловороты, рубанки и другие столярные принадлежности. Но только что незнакомец взялся за один из этих инструментов, как услышал тихий стук в дверь. Быстро побросав все вещи обратно в мешок и страшно закашлявшись, он направился к двери.

— Войдите! — крикнул он, задыхаясь.

— Извините, я забыл спросить ваше имя, — спросил хозяин, показываясь в дверях.

— Матурин Леско.

— Из Анжу?

— Да.

— Теперь вы, кажется, прибыли из Анжера?

— Да.

— А в Париж вы приехали ради собственного удовольствия и по своей воле?

— Да, ведь я же уже сказал вам. К чему эти расспросы?

— Извините, таково приказание господина судьи. В это бурное время он находит необходимым интересоваться всякой мелочью. Впрочем, не беспокойтесь, вас не будут больше утруждать расспросами. «Провались я на этом месте, если это не заговорщик какой-нибудь!» — пробормотал хозяин, скрываясь за дверью.

— О, черт бы тебя взял, старого болвана! Еще влезет сюда опять, когда я займусь работой! — с досадой проговорил провинциальный поэт, возвращаясь к своему мешку.

Вдруг снизу донесся какой-то вакхический романс. Это распевал Сюльпис. Очевидно, он был сильно не в духе, так как голос его звонко раздавался по всему дому.

Да, ему было на что сердиться: доктор объявил, что рана Бержерака, казавшаяся на первый взгляд пустячной, довольно серьезна и требует недельного, а то и двухнедельного лечения. И Кастильян приходил в негодование от одной мысли, что теперь, когда время так дорого, его господину приходится беспомощно сидеть взаперти.

Впрочем, несмотря на приказание врача, Бержерак не ложился в кровать, а сидел в большом мягком кресле, положив раненую ногу на скамеечку, заботливой рукой служанки Сусанны прикрытую мягкой подушкой. Перед ним лежал лист бумаги, и он досадливо грыз кончик пера, посматривая то на бумагу, то в сторону, как бы дожидаясь вдохновения. Наконец позвав служанку, он приказал подать письмо, лежавшее в ящике комода. Оно было написано еще накануне и предназначалось сен-сер-пинскому кюре.

— Незачем писать наново; добавлю пару строк, и будет вполне достаточно, — проговорил Сирано, внимательно просмотрев письмо, и, набросав несколько строк, затем скрепив их огромным «С», он позвал Кастильяна, на всю квартиру распевавшего свои романсы.

На зов поэта Сюльпис всунул в дверь свое лицо, на котором ясно можно было прочесть живейшее участие и сострадание к господину.

— Иди сюда, дьявольский хорист! — притворно сердясь, крикнул Сирано. — Довольно уж этих рулад! У тебя есть деньги?

Кастильян в величайшем недоумении посмотрел на патрона, уже начиная сомневаться в нормальном состоянии его мозгов.

— Есть ли у меня деньги? — переспросил он, как бы приходя в себя после минутного замешательства.

— Я потому спрашиваю тебя, дитя мое, что у меня лично наберется всего несколько пистолей, а нам нужны деньги, притом большие деньги! — проговорил Бержерак, улыбаясь его изумлению.

— Это все равно, как если бы вы пожелали, чтобы чертополох зацвел розой, а палочная трава покрылась бы черешнями! — ответил секретарь.

— Чудесно; итак, чтобы вполне уподобиться библейскому бедняку Иову, тебе стоит только усесться на навозную кучу, взять в руки черепок для почесывания и обзавестись сварливой женой!

— Вполне удачный и остроумный пример!

— Однако, друг мой, шутки в сторону. Сегодня же вечером тебе необходимо раздобыть хорошую выносливую лошадь, теплую одежду и прилично набитый кошелек.

— Каким же способом, тысяча чертей, добиться этого чуда?

— А вот увидим. Возьми этот перстень, подарок моего друга Колиньяка, и снеси его в заклад. Думаю, что ты получишь за него тысячу пистолей.

— Вы хотите продать его?

— Нет, только заложить…

Вдруг легкий шорох привлек внимание Сирано. Эта было трение какого-то инструмента по дереву; шум доносился с потолка, но был настолько слаб, что Сирано не мог его определить.

— Очевидно, здесь завелись мыши, — наконец проговорил он, — дрянной домишко. Надо будет попросить хозяина поставить на чердаке несколько мышеловок, а то, чего доброго, эти проклятые грызуны, съедят все мои книги и бумаги.

Тем временем таинственный старик, поместившийся над Сирано, сверлил в полу своей комнаты дыру, затем, растянувшись на полу и приникнув ухом к отверстию, стал прислушиваться.

— Я спасен! — пробормотал он, услышав замечание Сирано.

Между тем, послушав еще немного и не уловив больше шума, Сирано продолжал:

— Ну-с, дитя мое, так ты отправляешься сейчас же к какому-нибудь ростовщику в ссудную кассу, заручаешься там верным обязательствам и приносишь его мне вместе с деньгами.

— Ну а затем?

— Затем ты употребишь эти деньги, как я тебе говорил, и явишься ко мне. Перед отъездом же нам надо будет поговорить пообстоятельнее. Ступай, сегодня вечером я дам тебе последние приказания.

— Стало быть, мне придется ехать?

— Да, завтра утром, если Бог даст, поедешь.

— А долго будет продолжаться это путешествие?

— Это будет зависеть от твоей расторопности и аллюра твоей лошади. До вечера!

— До вечера, — ответил слуга, не смея больше надоедать вопросами.

— Как раз успел вовремя! — проговорил старик, поднимаясь с пола, и, сообразив, что до вечера ему не придется услышать ничего интересного, он, кашляя и хромая, сошел вниз в столовую, где, к недоумению хозяина, помнившего его прежние слова, велел Варваре приготовить себе яичницу, жаркое и кружку пива. Быстро окончив обед и разложив перед собой бумаги, он принялся что-то писать.

Хозяин, любопытный, как все ему подобные люди, предполагая, что старик беседует с музами, тихо приблизился к его столу и вежливо осведомился о его занятии.

— Ах, мой герой так трудно дается мне, вот уже двадцатый раз начинаю его главный монолог и вижу, что это грубое, аляповатое подражание несравненному, великому Бержераку! — проговорил, кашляя, старик. — Первый попавшийся отрывок из его стихотворения в тысячу раз больше стоит всего, что я мог выжать из моей бестолковой головы! Выслушайте только это место из его неподражаемой «Агриппины».

Забросив трагическим жестом салфетку через плечо, широко взмахнув рукой и страшно вращая глазами, он воскликнул с пафосом:

— «О нет, я ее ненавижу! Я ненавижу ее всей душой!» Это говорит Сежанус! — произнес старик, поясняя. — «Нет! Я ненавижу ее в душе! И хотя она обожает меня и готова жертвовать мужем, братом, племянниками, она для меня ужасна! Я не могу приручить свое сердце к ее страсти, а ее благодеяния внушают мне отвращение!» — крикнул он так, что хозяин от страха шарахнулся в сторону.

— Как это величаво, как прекрасно! — воскликнул старик с восторгом. — Эти стихи подавляют меня своим величием, и после них я не хочу профанировать искусство своей пачкотней. Уж лучше налейте мне кружку вина!

«Кажется, он чувствует больше пристрастия к Бахусу, чем к музам!» — пробормотал хозяин про себя.

После этого замечания, доказывавшего некоторую осведомленность его в области мифологии, хозяин с почтением взглянул на поэта и поспешил исполнить его требование.

В поэтическом энтузиазме старик незаметно осушил кружку вина, а хозяин с приятной улыбкой поддерживал столь выгодное для него волнение поэта.

Окончив вторую кружку, старик окинул комнату посоловевшими глазами, поклевал несколько раз носом и, кашлянув раза два, медленно опустил голову на стол и вскоре совсем соскользнул под стол, откуда и донесся его могучий храп с присвистыванием.

Был уже поздний вечер, когда к воротам гостиницы подъехал всадник на сильной серой лошади. Легко соскочив с седла и привязав лошадь к железному кольцу у ворот, он шумно вошел в зал, немилосердно стуча высокими охотничьими сапогами и гремя огромными шпорами. Это был не кто иной, как Кастильян.

Лишь только он скрылся на лестнице, ведущей в квартиру Бержерака, как пьяный старик проснулся, потер глаза и, оглашая комнату могучими протяжными зевками, выполз из-под стола.

— Я хорошо вздремнул! — покачиваясь и покашливая, обратился он к удивленному хозяину. — Да, это немного подкрепило мои слабые силы, но… недостаточно… надо продолжить. Будьте добры, дайте свечу.

— Прикажете проводить вас?

— Нет, не надо, я уж как-нибудь… сам! — и, пошатываясь, он пошел к лестнице.

Войдя к себе в номер, он мигом стряхнул с себя притворное опьянение и, заперев дверь, снова прижался ухом к отверстию в полу.

XVIII

— Ну, сколько? — коротко спросил Сирано при виде Кастильяна.

— Тысячу двести пистолей!

— Ого, порядочный жид. Двести пистолей сверх ожидания!

— Он сказал, что если вы захотите продать этот перстень, так он добавит вам еще четвертую часть этой суммы.

— Понимаю, вероятно, он стоит раза в три больше. Но дело не в этом. Сколько у тебя осталось денег?

— За лошадь я заплатил двести пистолей, экипировка обошлась мне в пятьдесят пистолей, осталось девятьсот пятьдесят.

— Двести возьми с собой, остальное положи туда, в ящик.

Разделив деньги, слуга спрятал свою часть в карман.

— Теперь, сын мой, обрати свой слух и внимание на мои слова. Не будь у меня этой проклятой раны, я и не беспокоил бы тебя этим поручением, а завтра же сам бы поскакал в Перигор. Но сам знаешь, мне нужно самое малое неделю оставаться в абсолютном покое. Между тем ожидать выздоровления значило бы настолько же продлить страдания бедного Мануэля. Поэтому я решил послать тебя.

— Что же я должен сделать?

— Отвези это письмо Жаку, знаешь, тому, о котором я так много говорил тебе!

— Я счастлив, что наконец увижу его!

— Он славный малый, по отнесется к тебе, вероятно, сначала с недоверием, так как я предупредил его остерегаться всяких подлогов и хитростей. Когда же он хорошенько вникнет в мое письмо, тогда сомнения его исчезнут и он поедет вместе с тобой и привезет сюда это драгоценное письмо, содержание которого ни тебе, ни ему не известно.

— Разве нельзя мне самому привезти это письмо?

— Послушай, ты ведь знаешь, я не труслив; но не забывай, дитя мое, что осторожность — мать всех добродетелей. И уж раз я прошу Жака сопровождать тебя, то, значит, так надо.

Кастильян молча поклонился.

— Дело, которое я тебе поручаю, не совсем безопасно. Роланд де Лембра будет стараться всеми силами достать это письмо. Он не задумается окружить нас шпионами. Возможно, что нельзя будет избежать стычек, а мне было бы очень не па руку быть побежденным.

— Хорошо. Приказания ваши будут в точности исполнены.

— Чтобы убедить тебя в серьезности этой задачи, я прибавлю, что, лишь только рана моя позволит мне сесть «а лошадь, я сейчас же последую за тобой!

— Вы поедете нам навстречу?

— Да, я поеду к Колиньяку и буду там ждать вас. Теперь все сказано. Давай твою руку, и завтра на рассвете ты отправишься в путь. Иди приготавливайся к дороге и оставь меня одного: мне что-то чертовски хочется спать!

Пожав протянутую руку, Кастильян поклонился и тихо вышел из комнаты, затем отправился к Сусанне с просьбой зашить ему господское письмо. Служанка с (готовностью исполнила его просьбу, отпорола подкладку кафтана и тщательно зашила под нее письмо Сирано к Жаку Лонгепе. Смело расцеловав ее в обе щеки за оказанную любезность, Кастильян отправился к себе. По дороге он зашел еще в коридор и, кликнув хозяина, приказал ему поставить лошадь в конюшню, а сам, не раздеваясь, бросился на свою кровать. Как раз в это время ближайшие часы пробили девять.

Час спустя из замка Фавентин вышел граф Роланд в сопровождении слуг, вооруженных кнутами, шпагами и фонарями, необходимыми в этот поздний час, когда улицы Парижа наполнялись различными бродягами, выползавшими из мрачных кварталов города. Вернувшись домой, граф хотел уже ложиться спать, как вдруг в дверь осторожно постучали.

— Кто там? Это ты, Блезоа?

— Да, граф!

— Чего тебе?

— Там вас спрашивает какой-то незнакомец.

— В одиннадцатом часу ночи? Что за дерзость?

— Он говорит, что пришел по весьма спешному делу. Какие-то известия относительно господина Сирано де Бержерака.

— Хорошо, впусти его и зажги свечу, но если ты беспокоишь меня из-за какой-нибудь глупости, то смотри, поплатишься за это!

Слуга раскрыл дверь и вошел в комнату с зажженным канделябром в руке.

За ним, униженно кланяясь, вошел знакомый нам старик-поэт, подражатель и почитатель Бержерака, иначе говоря, таинственный слушатель интимных бесед Сирано — Матурин Леско.

Вся его фигура была так жалка и вместе с тем комична, он так приниженно, суетливо кланялся, дрожа всем своим старческим телом, одетым в старый камзол и коротенькие брюки, что граф, несмотря на свое скверное настроение, невольно рассмеялся при виде этого забавного старикашки.

— Добро пожаловать, надеюсь, что вы принесли хорошее известие Что скажете?

Но старик молчал, весь дрожа от страха.

— Ну, говорите же! Что вам угодно? Чего вы боитесь?

Старик молча указал глазами на слугу.

— То, что я имею сообщить, должны услышать только вы! — робко ответил он.

Граф приказал слуге выйти. Едва тот успел выполнить это приказание, как старик вдруг весело проговорил:

— Вероятно, я действительно неузнаваем, раз вы не признали меня, граф?

— Ринальдо? Ты? — удивился граф.

— Да, я. Вы дали мне отпуск па один день, и я не тратил зря времени! — ответил итальянец весело.

— Так неужели это ты действительно? — спросил граф, продолжая сомневаться. — Да, ты очень способный малый и тебя совершенно не узнать!

— Вы находите? Ну так выслушайте, как я действовал в этой роли!

— Ну-ну, рассказывай скорее!

— Во-первых, у меня уже в руках нитка от клубочка! — начал он свой рассказ и потом подробно рассказал о всех событиях, только что рассказанных нами. Когда же наконец он сообщил об отъезде Кастильяна в Пери-гор, граф невольно перебил его:

— Так вот где рукопись отца!

— Да, и находится у друга Бержерака!

— Как его фамилия?

— Не знаю, его прямо называли Жаком.

— Жак… Жак!.. — бормотал Роланд, тщетно стараясь сообразить, кто бы мог быть этот Жак, о существовании которого он совершенно не знал.

— Не беспокойтесь, вам нечего ломать голову! — заметил Ринальдо, — я сказал уже, что у меня есть в руке нитка от этого клубка. К этому Жаку есть письмо!

— У кого оно?

— У Кастильяна, он должен доставить его этому Жаку и… вы понимаете?

— Вполне! Теперь только раздобыть письмо и…

— И мы достанем его! Из адреса мы узнаем, куда едет Кастильян и где находится рукопись покойного графа!

— Нет ли в этом письме чего-нибудь намекающего на содержание этой рукописи? — спросил граф с беспокойством.

— Бержерак очень ясно упомянул о том, что содержимое этой рукописи должно быть тайной и для лица, охраняющего документ, и для Кастильяна.

— Прекрасно! Достать письмо — дело легкое: Кастильян такой слабосильный, что справиться с ним — дело одной минуты.

— Пускай только попробует сопротивляться! Косточек не соберет!

— Когда он едет?

— Завтра на рассвете.

— А ты?

— Я сам последую за ним или поручу это кому-нибудь другому. Ведь вы, граф, вполне предоставили мне это дело?

— Да!

— Так уж позвольте мне действовать по собственному усмотрению. Я достану вам письмо и рукопись, хотя бы для этого пришлось поднять на ноги всех бродяг и жуликов Нового Моста. Но… извините, мне бы маленькое подкрепление в виде звонкого металла!

— На, бери сколько хочешь, в деньгах не будет стеснения, — проговорил граф, открывая ящик комода.

Ринальдо поспешно запустил обе руки в золото, весело блестевшее от свечей.

— Через несколько дней, быть может, завтра же, все благополучно кончится. Вы, граф, получите столь дорогую вам рукопись и избавитесь от своих врагов!

— Но помни, первое дело — осторожность: ни одной неразумно пролитой капли крови!

— Будьте покойны. Если мы укокошим Бержерака, то только тогда, когда он уж будет нам совершенно не нужен. Что же касается Кастильяна…

— Ну, этого вполне предоставляю тебе!

— Это — мелкая птица. До скорого свидания, граф! Ждите добрых вестей!

— До свидания, Ринальдо, я не забуду твоей преданности и сумею отблагодарить за нее!

Была уже глухая полночь, когда достойный слуга вошел в людскую, где была его комнатка. Переодевшись и спрятав часть денег у себя в укромном углу, он снова вышел на улицу.

Ночь была совершенно темна, но Ринальдо, привыкший к подобным таинственным ночным похождениям, уверенно шагал в ночном мраке. Его кошачьи глаза зорко всматривались в каждый подозрительный уголок, откуда можно было ждать появления ночного бродяги, метившего на кошелек запоздавшего прохожего. Спокойно, без всяких неприятных встреч миновав Сену, Ринальдо направился к «Дому Циклопа», мрачно рисовавшемуся на темном фоне неба.

Очевидно, жизнь еще не совсем замерла в этом таинственном доме, так как на стук Ринальдо за дверями скоро послышались шаги.

— Это ты, Ринальдо? — послышался хриплый голос Бен-Жоеля.

— А то кто же? Какой дьявол потащится к тебе в эту пору? Или, может быть, ты ждешь к себе его величество Людовика XIV?

— Ты сегодня весел, стало быть, дело идет?

— Ты не ошибся, ангел мой! Свети же, черт тебя дери!

При свете тусклой лампы Бен-Жоэль и Ринальдо, осторожно пробравшись между спящими на полу фигурами, тихо вошли по грязной липкой лестнице в комнату цыгана.

— Ну-с, товарищ, меньше слов — больше дела. Мне надо к утру, то есть сейчас же, так как ночь близится к концу, какого-нибудь удальца, отпетую голову, одним словом, человека, хорошо умеющего владеть оружием.

— Кого, рыцаря шпаги или ножа?

— Уж лучше шпаги, а головорезы нам еще пригодятся потом. Но только помни: делай дело тише и скорее!

— Хорошо, жди! — проговорил Бен-Жоэль, выходя из комнаты.

Минуты две спустя он возвратился в сопровождении какого-то странного субьекта.

Он был худ до невероятности, хотя это была нервная, сильная худоба. В нем сразу можно было угадать чрезвычайно сильного человека; его костлявые ноги словно приросли к полу, а худой, мускулистый корпус с выпяченной могучей грудью был задрапирован в потертый старый плащ, обшитый истрепанными тесьмами и позументами. Огромная тяжелая рапира поднимала обтрепанную полу плаща, из-под которой виднелись зеленоватые бархатные засаленные дырявые штаны, заткнутые в высокие огромные сапоги с порванными подошвами. Голова его имела птичью форму. Лицо же было буквально безобразно: представьте себе огромный искривленный нос, старательно напомаженные рыжие усы, глубоко сидящие острые глаза, огненно-красные волосы, покатый морщинистый лоб, испещренный рубцами. Зато странный незнакомец имел прекрасные аристократические манеры, которые как-то не вязались с покрывавшими его лохмотьями.

— Позвольте вам представить сеньора Эстабана Пояструка, отпрыска старинного дворянского рода! — проговорил торжественно-иронически Бен-Жоэль. — Людская несправедливость, превратности судьбы и прочие неблагоприятные обстоятельства заставили его искать защиты и покоя под нашим кровом. Я уже вкратце рассказал о нашем деле. Теперь соблаговоли дать подробные объяснения.

Сеньор Эстабан, весь изогнувшись в вопросительной позе, ждал объяснений Ринальдо.

— Бен-Жоэль уже рассказал суть дела, так что мне нечего повторять вам это! — начал Ринальдо без церемоний. — Теперь же, любезный, скажите, можете ли вы найти повод к какой-нибудь ссоре с одним молокососом и затем спровадить его куда следует, конечно, без всякой огласки?

— Во-первых, я для вас не «любезный», а господин Эстабан Пояструк! — хрипло проговорил «отпрыск древнего дворянского рода».

— Будь по-вашему, — уступчиво произнес Ринальдо, в душе смеясь над щепетильностью рыцаря в лохмотьях, — итак, господин Эстабан, позвольте узнать, способны ли вы, за приличный гонорар конечно, избавить нас как можно скорее от одного субъекта…

— Если он может защищаться, согласен, в противном случае — нет, я — не разбойник и не нападаю из-за угла, я нападаю и убиваю только по правилам военного искусства! — грубо прервал его Эстабан.

— Мне это безразлично, лишь бы дело было сделано!

— Где он? — спросил дворянин, хватаясь за рукоятку своей огромной рапиры.

— Не так порывисто, вы его завтра увидите!

— Деньги! — отрывисто проговорил Эстабан, протягивая свою жилистую, волосатую, словно у гориллы, руку.

— Еще! — крикнул он, беря десять золотых, поданных ему слугой.

— О, черт возьми, вы уж больно дорожитесь! — проговорил Ринальдо с досадой, добавляя еще пять золотых монет.

— Хорошо, пока довольно, потом добавите еще три раза столько. Ни одного су меньше, как вам угодно! — проговорил дворянин, видя ошеломленное выражение лица Ринальдо.

— Мне некогда торговаться, только уж сделайте все как следует!

Эстабан молча взглянул на Ринальдо, но этот взгляд был такой пронизывающий, невозмутимый и жестокий, что Ринальдо невольно вздрогнул и потупился.

— Да, я вижу, за что плачу деньги.

— Вы не сообщили еще имени моего противника!

— Имени? Какое вам дело до него? Ну, его зовут Кастильян. Мое дело приготовить вам эту встречу, а вам затеять ссору.

— Смело можете вычеркнуть его из числа живых!

— Прекрасно! Но нам нужны еще лошади и костюмы, погодите, через час все будет готово.

Ринальдо энергично принялся за приготовления. И пока Кастильян будил хозяина гостиницы и приказывал ему седлать лошадь, трое авантюристов были уже готовы следовать за ним, чтобы осуществить свои коварные замыслы.

XIX

В четыре часа утра, когда Кастильян, выехал из Парижа, Ясное небо, свежий приятный воздух и сознание полной свободы развеселили молодого человека. Он чувствовал себя счастливым и дышал полной грудью, вспоминая все указания и наставления своего господина и целый короб советов Сусанны, которые она успела дать ему на дорогу. Не подозревая о грозящей опасности, юноша совершенно беспечно скакал, среди полей, вдыхая полной грудью утренний свежий воздух.

А вместе с тем за ним, на небольшом удалении, скакал Ринальдо, Бен-Жоэль и Эстабан Пояструк.

Последний нисколько не изменился, хотя прежние лохмотья сменил довольно приличный костюм: на нем был полукафтан из буйволовой кожи, суконные зеленоватые штаны и длинный серый, вполне приличный плащ. Весьма понятно, что этот костюм был доставлен ему Ринальдо.

Зато Бен-Жоэль и Ринальдо были совершенно неузнаваемы. Цыган принял вид зажиточного купца, мирно путешествующего со своими товарами, навьюченными на лошадь. Хитрое же лицо итальянца, благодаря его искусной мимике, совершенно преобразилось, притом до половины оно было закрыто полями фетровой шляпы; его суконный, очень скромный, но прекрасного покроя костюм делал его похожим на какого-нибудь рачительного управляющего, возвращающегося к себе в поместье.

Все трое до того разнились между собой, что трудно было бы предположить, что их связывает одна цель. Скорее можно было подумать, что, случайно встретившись на дороге, они продолжали вместе путешествие, чтобы скоротать время в беседе.

Не желая обращать на себя внимание Кастильяна, они следовали за ним на некотором расстоянии.

Молча двигаясь вперед, Эстабан по временам вопросительно взглядывал на Ринальдо, но тот ничего не говорил. Прошел еще добрый час. Сеньор Пояструк заговорил об отдыхе.

— Еще не время, — лаконично ответил лакей.

— Не понимаю я этой глупой таинственности и стольких церемоний ради какого-то одного молодца! — презрительно проговорил Эстабан.

— Дурак! Этот писаришка известен так же во всем Париже, как сам Бержерак: они неразлучны. Убей мы его теперь, и на другое утро Бержерак был бы уже извещен о его смерти. Надо так устроиться, чтобы Бержерак и не подозревал о его смерти, иначе все дело может прогореть. Необходимо пристукнуть его в глухом месте, где бы никто не знал, кто он и откуда. Поняли ли вы меня теперь?

— Вполне! Но ведь если он все время будет так ехать то, чего доброго, заведет нас прямо в Орлеан!

— Вы думаете? Я же уверен, что уже в Этампе вы пустите в ход вашу рапиру. Уж будьте в этом уверены! Какие-нибудь двенадцать лье утомят и коня, и всадника и заставят их свернуть с дороги для привала.

— Есть ли хоть приличный постоялый двор в этом Этампе? — спросил Пояструк.

— Не знаю, я там еще не бывал; оставим право выбора нашему проводнику; авось он не оплошает.

— Каково бы ни было наше пристанище, невелика беда: все равно недолго нам прохлаждаться там! — заметил цыган.

— Ну, уж извините, далеко не все равно, ведь мы не сейчас же отправим его к праотцам!

— Почему не сейчас? — удивился Ринальдо.

— А потому, что я буду голоден, как собака, и притом уставши. Я подкреплю свои силы, а тогда уж возьмусь за дело.

— Я думал, что вы меньше заботитесь о своей плоти! — угрюмо заметил Ринальдо, искоса поглядывая на худую фигуру Эстабана.

— Что?! Вы насмехаетесь? — воскликнул дворянин, сдвигая брови.

— Хорошо, хороню, не сердитесь только! Вы будете есть, будете пить и убьете своего противника, когда вам заблагорассудится! — поспешно проговорил Ринальдо, невольно побаиваясь своего достойного спутника.

— Где же он? — засуетился итальянец, привставая па стременах.

Действительно, Кастильян, пришпорив лошадь, скрылся из глаз замешкавшихся друзей. Догнав молодого человека, путешественники без дальнейших недоразумений прибыли в Этамп, где, действительно, как и предполагалось, Сюльпис сделал привал.

Ровно в двенадцать часов Кастильян соскочил с лошади перед дверями «Венценосного павлина» и, бросив поводья подбежавшему конюху, отправился на кухню. Он предполагал здесь закусить и отдохнуть до ночи, а тогда уже продолжать свой путь.

Ночная поездка совсем не страшила его, и он намеревался в продолжение первого дня сделать два привала, через каждые двенадцать лье, иначе говоря, в первые сутки проехать четверть всего пути.

Довольно хороший аппетит молодого секретаря теперь, благодаря моциону и благотворному действию чистого воздуха, еще более усилился, и он поспешно вошел в кухню.

Время было самое подходящее, так как именно тогда, когда Сюльпис переступил порог кухни, повар, стоявший у очага, в последний раз повернул огромный вертел, унизанный жареными кусками мяса, наполнявшего комнату приятным запахом.

— Как раз вовремя! Явись вы пятью минутами позже, и жаркое, наверное, пригорело бы! Чем могу служить? — учтиво кланяясь, спросил хозяин.

— О, все равно, лишь бы скорее! — ответил Кастильян.

Повар ловко приподнял вертел и сбросил жаркое на огромный, переполненный соусом, противень.

Быстро накрыв отдельный столик и пододвинув стул, хозяин любезно подал прелестно подрумяненную пулярку.

— Пожалуйте! Пока что покушайте этого! — проговорил он гостеприимно.

Сюльпис с жадностью набросился на еду. Между тем кухня-столовая наполнялась народом. Здесь преобладали офицеры и кадеты гарнизона Кастельжалю, квартировавшего в Этампе.

Все места за длинным обеденным столом были уже заняты, когда в комнату вошел сеньор Эстабан со своими товарищами.

На общем совете было решено, что Пояструк будет играть первенствующую роль в предстоящей кровавой комедии.

— Эй вы! Место мне и моим дорогим спутникам! — горделиво проговорил он, оглядывая обедающих, затем прибавил, обращаясь к своим спутникам: — Надеюсь, господа, вы не откажетесь разделить со мной трапезу?

Оба достойных джентльмена молчаливыми поклонами выразили свое согласие.

Между тем хозяин, озабоченно оглядевшись кругом, учтиво проговорил вновь прибывшим:

— Как сами изволите видеть, везде переполнено!

— А там? За маленьким столом? — указал дворянин на столик Кастильяна.

— Действительно… Если молодой человек позволит, я поставлю ваши приборы рядом.

— Ну, это мы увидим, как осмелится он не позволить! — проговорил Пояструк, подходя со шляпой в руке к Кастильяну.

— Молодой человек! — начал он с утрированной вежливостью.

Приподняв глаза от тарелки, Кастильян с удивлением взглянул на странного незнакомца.

— Молодой человек, — проговорил тот, — вы видите перед собой благородного дворянина, преследуемого судьбой! Я являюсь сюда с волчьим аппетитом, главное, являюсь в обществе двух уважаемых попутчиков, оказавших мне честь своим согласием принять участие в моей трапезе. И вот, как видите, ни одного свободного места за обеденным столом! Поэтому я осмеливаюсь обеспокоить вас своей просьбой — разрешить нам поместиться рядом с вами!

Терпеливо выслушав эту длинную тираду, Сюльпис оглянулся на «уважаемых попутчиков», вежливо представленных оригинальным незнакомцем. Подозрительные лица их не возбудили в нем ни особенного уважения, ни доверия. Но благодаря своему мягкому характеру он постеснялся отказать в такой учтивой просьбе.

— Очень счастлив, что могу вам услужить! — проговорил он — Для меня одного слишком много места; конечно, для четверых будет немного тесно, но мы как-нибудь поместимся. Пожалуйста, присаживайтесь, господа!

— О, вы славный малый. Позвольте выпить за ваше здоровье!

«За его здоровье, это мне нравится: что называется, украсить жертву цветами!» — пробормотал Бен-Жоэль.

Скоро стол покрылся бутылками и блюдами. Сеньор Эстабан с таким жаром принялся «подкреплять свои силы», что Ринальдо и Бен-Жоэль с беспокойством подумывали о том, будет ли он в состоянии после столь обильного «подкрепления» употребить в дело эти пресловутые «силы». Но скоро опасения их исчезли, так как под влиянием вина речь Эстабана становилась все глаже, глаза засветились решительностью, лицо совершенно прояснилось и под конец ужина он бросил значительный взгляд на своих «уважаемых попутчиков». Этот мимолетный взгляд не ускользнул от внимания Кастильяна, и в голове его зародилось подозрение, особенно усилившееся при воспоминании о предостережениях Сирано.

Молодой человек решительно встал с намерением расстаться с милым обществом подозрительных незнакомцев, но Эстабан, заметив его движение, поспешил задержать.

— Погодите, так расставаться не годится!

— Благодарю вас, но мне некогда, — отвечал секретарь Сирано.

— Как бы вам ни было спешно, а вы должны уделить нам часочек. Хорошо бы еще распить бутылочку Канарского!

— Хорошо, я согласен, — проговорил молодой человек, снова усаживаясь.

— Ну, так пить без дела скучно! Давайте-ка сразимся в кости. Что, каково, а?

— Мне кажется, что пора было бы подумать об отъезде! Притом я не люблю играть и в дороге никогда не играю! — сухо ответил Кастильян, раздосадованный навязчивостью Пояструка.

— Иначе говоря, вы считаете мое предложение непристойным? — спросил тот, злобно закусывая ус.

— Нисколько! Я только сожалею, что наши вкусы расходятся, вот и все!

— Ага, стало быть, вы хотите этим сказать, что мои вкусы нехороши и что я, иными словами, какой-нибудь шулер, по-вашему? Вы смеете оскорблять меня, знатного дворянина? — крикнул Эстабан, изображая на своем лице страшную ярость.

— Ничего подобного! — ответил секретарь спокойно. — Очевидно, вы ищете предлога к ссоре! — добавил он, не особенно, впрочем, обращая внимание на злобу незнакомца.

— К ссоре?! Ну а если вы чувствуете такое же отвращение к оружию, как к играм, то мои предлоги для ссоры должны мало интересовать вас!

«Ну, теперь мне ясно, что здесь кроются проделки графа! — подумал Кастильян. — Неприятно, черт возьми, начинать путешествие дракой, но тем хуже для них. Этот долговязый наглец не особенно страшит меня своими ястребиными глазами», — и, приподнявшись со стула, Кастильян спокойно проговорил:

— Милостивый государь, не пора ли уже кончить эти шутки?

— Отвечайте, будете вы играть или нет?

— Не буду.

— Стало быть, будете драться?

— Когда угодно!

— Мне очень досадно, что наш обед кончается так мрачно! — проговорил бретёр с полупоклоном. — Не моя вина, вы сами этого пожелали! Мы можем здесь же окончить наш спор. Есть у вас секунданты?

— Найдутся! — ответил Кастильян, окидывая взглядом группу офицеров, столпившихся у их стола.

— Господа, можно просить вас быть моими секундантами? — обратился Эстабан к Бен-Жоелю и Ринальдо.

— Без сомнения! Хотя, собственно говоря, мы, то есть вот он и я, очень мало знакомы с обязанностями секундантов, но, конечно, не откажемся оказать вам услугу! — проговорил Ринальдо.

— Ну вот и отлично! Идемте, господа!

— Обождите минутку! Вы хотите непременно сейчас же драться? — спросил секретарь Сирано.

— Да, чем раньше, тем лучше!

— Как вам угодно, но я буду драться лишь вечером, так как у меня еще есть кое-какие дела.

— Будь по-вашему! — был ответ дворянина. — Так мы будем драться с фонарем?

— Если угодно! Я согласен, — ответил Кастильян уходя.

Полчаса спустя он уже нашел секундантов, двух офицеров, которые при имени Сирано, служившего некогда в их полку, с готовностью предложили свои услуги.

— А знаете, что я предложил ему? — спросил Эстабан, оставшись наедине со своими попутчиками.

— Что?

— Дуэль с фонарем!

— Ну так что?

— А то! Чтобы драться подобным образом, необходимо в совершенстве знать фехтовальное искусство. И, если не ошибаюсь, мне придется иметь дело не с каким-нибудь цыпленком, а с опытным петухом!

— Что же будет, если он убьет вас? — спросил Ринальдо.

— Успокойтесь, дорогой мой, сегодня вечером я покажу вам, как наносятся: смертельные удары противнику! — ответил бретёр с самодовольной улыбкой.

Между тем Сюльпис, запершись в отдельной комнатке, провел остальную часть дня за письмом к Сирано Окончив его и передав одному из офицеров, он попросил этого господина в случае плохого окончания дуэли лично вручить его Бержераку.

Офицер охотно согласился, а Сюльпис принялся за маленькую репетицию вечернего, боя.

Будучи учеником Сирано и прекрасно зная правила боя с фонарем, он не смущался предстоящей ему дуэлью, которой, очевидно, Эстабан придавал очень много значения, и, когда наступил назначенный час, сошел со своими секундантами в общий зал, где уже его ждали Эстабан, Ринальдо и Бен-Жоэль.

— Я уже запасся всем необходимым! Хозяин даст нам глухой фонарь, а мой плащ, кажется, настолько велик, что вполне может быть пригоден для этого случая! — проговорил бретёр.

— Вот и прекрасно! Идемте, господа!

За постоялым двором нашлось укромное место для боя; это был маленький дворик с плотно утрамбованной гладкой землей.

Поставив на землю фонарь и положив рядом свой плащ, Эстабан обратился к Сюльпису.

— Хотя вы и не желали, но вам придется бросить со мной кости: пусть сама судьба решает, кому какой способ обороны.

— Ставка стоит того, чтобы ради нее забыть свои принципы! — весело отвечал Сюльпис. — Где кости?

— Вот, пожалуйте, вам начинать!

Бросив кости в чашку и встряхнув их немного, Кастильян кинул их на освещенный светом фонаря круг.

— Шесть и два! — проговорил он, нагибаясь, чтобы различить значки.

— Хорошая цифра! — проговорил Эстабан, поднимая кости.

— Четыре и шесть! На два очка больше, мне выбирать! — проговорил он, выбросив кости и хватая фонарь. Кастильян взял плащ и обернул им левую руку.

Дуэль с фонарем — это, так сказать, бой не на жизнь, а на смерть; для нее нужны ловкость, даже хитрость, и при всем том в большинстве случаев исход бывает плачевным для обеих сторон: один из противников ослепляет своего врага фонарем, другой же плащом ослабляет его удары и, словно сеткой римского гладиатора, старается опутать противника.

— Готов! — проговорил Кастильян, становясь в позицию с выпяченной грудью, защищенной намотанным на руку плащом.

— Начинайте! — ответил бретёр, моментально пряча за собой фонарь и оставляя Кастильяна в совершенной темноте.

Энергичный, сейчас же отпарированный натиск указал Кастильяну, что он имеет дело с недюжинным бойцом.

Мало-помалу глаза его начали привыкать к темноте, и он чувствовал, как его шпага то и дело скрещивалась со шпагой Эстабана. Вдруг юноша, быстро скользнув своим оружием по шпаге противника, нанес ему сильный удар.

— Славный прием! — бросил Эстабан.

В ту же минуту, ослепленный внезапным светом фонаря, Кастильян отскочил назад, но вдруг почувствовал легкую боль в груди; к счастью, плащ ослабил силу удара Эстабана. Между тем Пояструк, уверенный в этом ударе, спокойно опустил шпагу, ожидая падения своего врага.

— Прости, Господи, да ведь он еще стоит! — проговорил он в недоумении.

— Да, как видите! — ответил Кастильян, яростно бросаясь вперед.

Снова фонарь возобновил свою адскую пляску, поминутно вводя в заблуждение юношу, то бросая свой яркий неровный блеск на Эстабана и освещая всю его высокую худую фигуру, то быстро перескакивая и светя уже сбоку, то снова высоко мелькая над головой.

Отпор был необходим, и Кастильян, приподняв руку с плащом, стал размахивать ею во все стороны, словно крыльями огромной ночной птицы. Пламя заколебалось. Эстабан стал опасаться, как бы оно совсем не потухло. Надо было скорее кончать. Высоко подняв свою шпагу, ©и широко взмахнул тяжелым оружием. Воспользовавшись этим моментом, Сюльпис быстрым взмахом плаща потушил фонарь и в ту же минуту ловким движением всадил свою шпагу в горло Эстабана.

С ужасным хрипом злосчастный дворянин свалился на землю.

— А что я говорил… я говорил, что это не цыпленок, а опытный петух! — прохрипел он наклонившемуся к нему Ринальдо.

— Господа, прошу вас вернуть мне мое письмо! — спокойно обратился Кастильян к своим секундантам, поздравлявшим его с благополучным исходом дуэли и невольно восхищенным его ловкостью.

XX

Едва избавившись от одной опасности, Кастильян уже готовился попасть в другую: в то время как он возвращался к постоялому двору, Ринальдо и Бен-Жоэль уже замышляли новый план нападения.

Вернувшись в кухню, они застали там Сюльписа, ужинавшего со своими секундантами.

— Молодой человек! — притворно вежливо начал Ринальдо, подходя к секретарю. — Надеюсь, что это печальное происшествие не нарушит мирного согласия, царившего между нами в это утро. Ваш противник был нам совершенно чужд: мы познакомились с ним лишь в дороге. Весьма понятно, что мы признаем его вину. Вероятно, бедняга был пьян, по зато теперь он жестоко поплатился за свою дерзость. Забудьте же это оскорбление и не считайте нам во зло наше секунданство! Уж раз судьба соединила наши пути, так познакомимся поближе!

При этих словах Кастильян пытливо взглянул па хитрое лицо Ринальдо, и неясные воспоминания снова возбудили его подозрения.

Хотя графский слуга изменил костюм и даже лицо, но не мог совладать со своим голосом, и этот-то голоси возбудил какие-то воспоминания у секретаря Сирано.

— Будьте уверены, господа, что я не помню зла ни на этого беднягу, ни на вас за ваше маленькое участие в этой дуэли, но наше знакомство не может продолжаться по той простой причине, что я еду дальше не позже как через четверть часа. И, как мне кажется, наши дороги расходятся, — холодно проговорил молодой человек.

— Как знать! Вы, вероятно, направляетесь в Орлеан? — спросил Бен-Жоэль, до сих пор хранивший молчание.

— Да, вероятно.

— Ну вот и прекрасно, мы тоже туда. Раньше мы не решались пускаться в путь ночью, так как дороги тут опасны, но в вашем милом обществе и под вашей защитой мы смело можем рискнуть, — проговорил Ринальдо таким добродушным тоном, что, не возбуди он раньше к себе недоверия, молодой человек, наверное, согласился бы на его просьбу Но теперь он нахмурился и сурово проговорил:

— Еще раз благодарю вас, господа, и советую вам спокойно переночевать здесь, а главное — оставить меня в покое. Я не нуждаюсь в попутчиках, притом, может быть, это немного странная привычка, а я люблю уединение.

— О, теперь я уже ясно вижу, что вы не можете нам простить того, что мы были секундантами вашего противника! Что же делать! Примите уверения в нашем искреннем сожалении и да хранит вас Бог!.. — льстиво заключил Ринальдо.

— Спокойной ночи! — грубо прервал его секретарь и повернулся спиной к незнакомцам, отвешивавшим ему самые низкие поклоны.

Оба бандита вышли, но вместо того чтобы отправиться на покой, незаметно покинули гостиницу и, оседлав лошадей, с большими предосторожностями оставили гостеприимную кровлю «Венценосного павлина».

— Мы потеряли нашего помощника, надо изменить прежний план. До сих пор мы следовали за этим молокососом, теперь заставим его последовать за собой! — проговорил Ринальдо.

— Что ты думаешь теперь предпринять? — спросил его цыган.

— Что? Пошлю его туда, куда отправился твой друг Эстабан!

— А каким образом?

— Не образом, а вот этой штучкой! — ответил Ринальдо, вынимая пару тяжелых пистолетов.

Пощупав и свои пистолеты, Бен-Жоэль замолчал, не считая нужным продолжать расспросы. Оба достойных товарища дружно пришпорили лошадей и помчались по орлеанской дороге, белевшей при слабом свете луны.

Между тем и Кастильян, несмотря па отговоры своих секундантов, настоял на своем решении продолжать свой путь в эту же ночь. Лошадь его уже нетерпеливо ждала у ворот, и юноша, попрощавшись с офицерами, вскочил в седло.

Пробило десять часов.

Секретарь Сирано быстро выехал пустыми улицами из города и пустился по извивавшейся ленте орлеанской дороги. Было совершенно светло, и при свете луны на далеком расстоянии можно было различить окружавшие предметы. Насколько охватывал глаз, кругом виднелось однообразно ровное поле. Покачиваясь в седле, Кастильян мирно двигался вперед, уже забывая о происшествии этого дня; лишь изредка, словно сквозь сон, вспоминалась ему длинная фигура Эстабана Пояструка.

Вдруг где-то вдали раздалось ржанье лошади и гулко разнеслось в ночной тишине. Кастильян оглянулся, недоумевая, откуда мог донестись этот звук: вблизи не было ни одного строения. Кругом виднелись то группы деревьев, то мелкие кусты, темными пятнами вырисовывавшиеся на сером фоне земли.

Постояв в нерешительности, юноша поехал дальше.

«Вероятно, ржанье донеслось из-за этих деревьев, или там дальше, скрытые поворотом дороги, едут какие-нибудь запоздавшие путешественники», — подумал он, осторожно оглядываясь и пуская вскачь свою породистую лошадь.

Вдруг на ближайшем повороте раздался оглушительный выстрел, и над ухом молодого человека со свистом пролетела пуля. Но Кастильян решил не поддаваться своим невидимым врагам и, наклонившись к седлу, галопом помчался вперед. Минуту спустя снова раздался другой выстрел, но уже с другой стороны дороги. Если этот удар попал, то наверняка угодил прямо в грудь молодого человека.

Кастильян навзничь упал на седло. Обезумевшая от страха лошадь, как стрела, помчалась вперед.

— Попало! — хрипло крикнул Бен-Жоэль, выскакивая из кустов.

— Ну что, убил? — спросил Ринальдо, выбегая навстречу товарищу.

— Кажется! Я прекрасно видел, как он выпустил из рук поводья и свалился на круп лошади. Лошадь понесла и, наверное, сбросит его сейчас где-нибудь у дороги в яму.

— Так ты говоришь, что он мертв?

— Да, без всякого сомнения.

— Прекрасно! Но… как быть с письмом?

— Твоя правда: письмо надо найти! Ну-ка, пойдем поищем нашу дичь; наверное, она валяется где-нибудь поблизости! — и, вскочив на лошадей, мошенники последовали за лошадью Кастильяна.

Но тщетно осматривали они все кусты и полянки: нигде не было ни малейшего следа трупа. В тщательных поисках прошел час, два…

— О, черт возьми, вот собачья работа! Честное слово, по-моему, уж лучше было бы знать, что он жив, и начать работу сызнова, чем вот так высматривать в каждом уголочке. Чего доброго, он сгниет где-нибудь тут, прежде чем мы найдем его! — пробормотал Ринальдо, заглядывая между деревьями и ямами вблизи дороги. — Эй, слушай, вернемся лучше на дорогу! Чего зря время, терять? — закончил он, обращаясь к цыгану.

— Да, ты прав. Едем лучше в Орлеан, авось еще по дороге найдем! — отвечал тот.

Эти две неудачи подряд совершенно обескуражили разбойников, и они молча, не спеша поехали по дороге Но, отъехав с версту, они вдруг заметили у дороги огромный костер, у которого толпились десять — пятнадцать человек. В стороне стояла повозка с привязанной к ней парой лошадей, дальше, в траве, лежала третья верховая лошадь.

Темные силуэты людей резко выделялись на ярком фоне костра, но при всем желании ни Бен-Жоэль, ни Ринальдо не могли различить ни лиц, ни костюмов.

Это маленькое общество расположилось под уступом невысокого, покрытого лесом холма. По бокам зияли огромные ямы заброшенной каменоломни, служившие прекрасной защитой.

— Друг, мне кажется, не надо упускать ни малейшего случая! Хорошо бы поискать его здесь, авось… — проговорил цыган.

— Да, я тоже так думаю, — согласился и Ринальдо.

— Ну-ка, осторожнее! — и, переходя от слов к делу, Бен-Жоэль слез с лошади, обернул ей голову своим плащом и, заведя в глубь леса, привязал к ясеню. Ринальдо последовал его примеру.

— Жди меня здесь! — проговорил цыган.

Тихо пробравшись между стволами деревьев, никем не замеченный, он достиг серых скал, слегка освещенных отблеском костра, горевшего вдали. Здесь уже с меньшими предосторожностями цыган обогнул холм и, зайдя с противоположной стороны, быстро взобрался па самую верхушку, откуда с любопытством заглянул вниз. Внизу у костра теснились какие-то незнакомые люди, видимо, заинтересованные субъектом, сидящим у костра. Бен-Жоэль едва сдержал крик изумления, готовый сорваться у него с языка при виде этого человека: это был Кастильян.

Каким способом очутился он тут у костра, рассказать нетрудно. Пуля Бен-Жоеля действительно угодила ему в грудь, но, встретив металлическую пряжку, лишь ранила молодого человека, а не убила наповал. Тем не менее удар был так силен, что юноша потерял сознание и без чувств свалился на круп лошади. Испуганное животное вихрем понесло своего седока, и лишь блеск огня остановил эту бешеную скачку, и она как вкопанная остановилась у костра.

Бесчувственный Кастильян свалился от толчка на землю, а очнувшись, увидел себя у костра окруженным какими-то незнакомыми людьми, в которых без труда узнал странствующих актеров. Эти бедные кочевники из экономии расположились здесь у костра под открытым небом.

Сделав несколько глотков водки, Кастильян пришел в себя и рассказал о своем печальном приключении, а так как труппа странствующих гаеров направлялась тоже в Орлеан, то и решено было ехать всем вместе.

Придя в себя от волнения, причиненного видом ожившего Кастильяна, цыган стал пристально всматриваться в лица сидящих у костра людей. Вдруг взор его остановился на лице женщины, сидевшей рядом с Сюльписом.

— Марот! Марот! — пробормотал он в радостном изумлении. — Она здесь! Ну, теперь я спокоен! Дело выиграно! — и он поспешил к Ринальдо.

Рассказав ему обо всем виденном, цыган добавил:

— Слушай, поручи мне это дело, и я тебе завтра же достану письмо Бержерака!

— Каким способом? — спросил Ринальдо, еще не оправившись от изумления.

— Сам видишь, с насилием далеко не уедешь: надо действовать иначе.

— Но как?

— Я уже знаю как.

— И ты питаешь надежду получить письмо?

— Если нет, так пусть виселица, которой мне не миновать, сейчас же станет передо мной, и пусть теперь же веревка очутится у меня на шее! — вскричал разбойник.

— Будь по-твоему! — отвечал слуга графа. — Действуй, как знаешь. Куда теперь нам двигаться?

— Теперь обождем здесь: прежде чем начать охоту, дадим возможность нашей пташке вспорхнуть! — и, растянувшись па земле, оба негодяя принялись издали следить за костром.

Между тем кружок у огня поредел, и вскоре там остался лишь один человек, который, очевидно, охранял сон товарищей.

XXI

— Вставайте, пора в дорогу! — крикнул дежуривший у костра.

День уже начался, и солнце весело осветило все окрестности. Все встали и принялись укладывать свой скарб на повозку.

Хотя Кастильян еще чувствовал себя плохо, однако, хотя и с трудом, влез на лошадь, и вся компания двинулась по орлеанской дороге. А некоторое время спустя и Бен-Жоель, и Ринальдо не спеша последовали за ними.

Молодой человек и не подозревал об их присутствии, так как, хотя они показались ему чрезвычайно подозрительными, он был уверен, что бродяги мирно спали в Этампе. Ночное нападение юноша приписывал обыкновенным разбойникам, которые часто встречались тогда на больших дорогах.

Перед въездом в Орлеан Сюльпис простился со своими спутниками, остановившимися в жалкой дешевенькой гостинице предместья. Поблагодарив их за участие и гостеприимство и незаметно всунув в руку антрепренера несколько пистолей, юноша, по совету своих новых друзей, направился на главную площадь, где уже издали блестела вывеска гостиницы «Под гербом Франции».

Лишь только гаеры успели разместиться в своем жалком помещении, как в дверях появился Бен-Жоэль. Цыган вошел один, посоветовав товарищу держаться в стороне и сообщив ему, что, лишь только дело пойдет на лад, и он также постарается предусмотрительно ретироваться.

Войдя в таверну и увидя содержателя гостиницы, накрывавшего длинный стол, вероятно, для вновь прибывших, Бен-Жоэль проговорил без обиняков:

— Эй вы, хозяин! Кто эти люди, что только что прибыли сюда? Вы их знаете?

— Знаю ли я? Вот уж десять лет, как они ежегодно приезжают на праздниках в наш город и останавливаются у меня!

— В таком случае, вы знаете и Марот?

— Танцовщицу с чудными черными глазами?

— Да, как видно, вы хорошо знакомы с ней! Где она теперь?

— У себя. Вы хотите ее видеть?

— Да, хотел бы. А где ее комната?

— Но позвольте узнать, кто вы будете сами? Что-то уж больно без церемоний хотите к ней войти!

— О, не беспокойтесь, я принадлежу к числу ее друзей и не думаю покушаться на ее добродетель… которая мне довольно хорошо знакома! — иронически проговорил цыган.

При слове «добродетель» хозяин лукаво улыбнулся, как бы желая показать, что он прекрасно знает, что следует ему думать о «добродетели» своей жилицы.

— На первом этаже дверь направо! — лаконично проговорил он, считая дальнейший разговор напрасным.

Бен-Жоэль быстро побежал по лестнице и, услышав женский голос, напевавший какую-то весьма нескромную песенку, безошибочно нашел нужную дверь.

Молодая женщина была занята туалетом и напевала романс, нисколько не стесняясь своих возможных соседей. Ее черные волосы, огромные темные обаятельные глаза, чувственные кроваво-красные губы, вздрагивающие ноздри — все говорило о цыганском происхождении.

Тонкая, чрезвычайно красивая фигура цыганки изящно вырисовывалась под мягкими складками белой туники, под которой виднелся легкий костюм танцовщицы. Это было очаровательное существо, хотя и не обладавшее суровой классической красотой Зиллы. Зато в ней была неотразимая прелесть сочного плода, самого протягивающегося к желающей его сорвать руке.

Бен-Жоэль хорошо был знаком с этой красоткой и даже одно время кочевал с ней в одной труппе. Некоторое время он рассматривал ее издали, стоя в дверях, наконец вошел в комнату.

— Ты здесь? — спросила Марот, весело оборачиваясь к вошедшему.

— Как видишь, но тише, не упоминай моего имени!

— Какая таинственность! Откуда ты? Где Зилла? Я уже целых два года не получала от вас известий!

— О нас я расскажу тебе после. Теперь дело идет о другом! Скажи, можешь ты меня выслушать, не перебивая? — спросил цыган благоразумно.

— Обожди, я сейчас кончу!

В то время как Марот завершала свою прическу цыган тщательно запер дверь, осмотрел стены и наконец уселся на скамеечке у окна.

— Ну… говори! Я слушаю! — проговорила танцовщица, с удовольствием любуясь своей улыбающейся физиономией.

Разговор Бен-Жоеля и цыганки продолжался с добрый час, зато, выходя из ее комнаты, цыган имел вид человека, довольного хорошим окончанием трудных переговоров.

— До вечера! Не забудь же сигнала!

— Будь покоен и не задерживай меня, если хочешь, чтобы я могла прийти вовремя!

Бен-Жоэль незаметно вышел из гостиницы и отправился на поиски Ринальдо.

Между тем Марот, вместо того чтобы садиться за стол, тоже, очевидно, собралась куда-то в дорогу.

Поговорив немного с хозяином, захватив какой-то узелок и накинув длинный плащ, она отправилась к гостинице «Под гербом Франции», где остановился Кастильян.

У ворот гостиницы конюх седлал какую-то лошадь. Марот сейчас же узнала лошадь Кастильяна Красивое животное хотя и отдохнуло часа два, но на нем еще сильно были заметны следы усталости: копыта были покрыты грязью, а высохшая, но еще комьями слипшаяся шерсть блестела на солнце.

— Красивое животное! — проговорила цыганка, хлопая лошадь по шее.

— Красивая девушка! — ответил конюх, любуясь миловидным личиком цыганки.

— Княжеская упряжь! — продолжала танцовщица, не обращая внимания на слова слуги.

— И главное, выносливая скотина: столько верст отмахала сегодня, а вот поди — опять в дорогу, лишь в Роморантине отдохнет как следует!

— А мне туда пешком надо тащиться! — вздыхая, заметила Марот.

— Пешком? Да ведь это 12 лье, красотка!

— Что же делать! Авось, встречу добрую душу, подвезет меня! — проговорила цыганка, отходя от лошади и направляясь к воротам Орлеана.

Словно желая наверстать потерянное в болтовне время, она поспешно вышла на окраину города и побрела по роморантской дороге. Но еще на главной площади Орлеана она столкнулась с каким-то беспечно фланирующим субъектом и бросила ему через плечо пару слов. Бен-Жоэль, это был он, так же беспечно продолжал свою прогулку.

Танцовщица была уже добрую версту за городом, когда Кастильян выехал из гостиницы.

Было уже три часа; к вечеру Сюльпис намеревался быть в Роморантине.

— Ну теперь, кажется, беды мои кончились: дуэль и пистолетный выстрел вполне могут выкупить мое дальнейшее спокойствие, — подумал самонадеянный юноша. При этом он протянул руку и нащупал шуршащее под подкладкой письмо, то злосчастное письмо, которое ему в эти сутки с таким трудом пришлось защищать от невидимого врага.

Убедившись, что письмо на месте, Кастильян опустил поводья и, вынув записную книжечку, принялся доделывать начатый еще в Париже сонет.

Увлеченный своим занятием, напрягая все свои способности, чтобы уловить ускользающую рифму, секретарь Сирано и не замечал окружающего.

Вдруг звонкий голос, назвавший его по имени, вывел его из задумчивости.

Кастильян обернулся и увидел у дороги сидящую Марот. Она сидела на маленькой кочке, вытянув свои покрытые пылью крошечные ножки и откинув хорошенькую головку. Вся ее изящная фигура выражала очаровательную усталость и лень.

— Добрый день, господин Кастильян! — проговорила кокотка, кивая своей улыбающейся головкой.

— Каким способом вы здесь? — спросил Сюльпис, останавливая лошадь. — Разве вы уже расстались с сеньором Араканом? Так, кажется, зовут вашего антрепренера?

— Да, я бросила его труппу! Этот старый скряга хотел уменьшить мне жалованье, чтобы самому больше набрать во время нашего пребывания в Орлеане! — отвечала цыганка.

— Ну и что же?

— А то, — перебила его цыганка, — что я очень вспыльчива и не могу смолчать, когда меня обижают; я назвала его скрягой, скаредой, скопидомом, кощеем и тому подобными прозвищами, и наконец — мне стало уж очень обидно — пустила в него тамбурином!

— И теперь очутились без всяких средств к существованию?

— Ну, не совсем. Во-первых, я могу поступить в другую труппу, во-вторых, могу и сама жить, так как у меня есть все необходимое: мои кастаньеты и костюмы танцовщицы.

— Вы настоящий философ!

— Что же делать? Необходимость заставляет. Скажите, разве можно заботиться о каких-нибудь мелочах нам, бездомным беднякам, не имеющим ни прошлого, ни будущего?

— О черт возьми, другими словами, вы теперь, что называется, выброшены за борт! И у вас нет ничего впереди?

— Ну уж не так, как вы думаете! Теперь я пойду в Роморантин, а потом, может быть, в Лаш.

— Вот как! — воскликнул молодой человек с нескрываемым удовольствием.

— В одном из этих городов находится труппа актеров и танцовщиц, и меня, наверное, пригласят, так как я уже довольно известна.

— Кажется, вас зовут Марот?

— К вашим услугам, господин Кастильян!

— И вы думаете пешком отправиться в Роморантин?

— Конечно, будь у меня карета, я предпочла бы туда проехать! — весело проговорила цыганка.

— Послушайте, очаровательная Марот, — начал юноша, — мне кажется, что с моей стороны было бы просто жестоко позволить вашим крошечным ножкам делать такой тяжелый труд. Мы уж как-нибудь вместе поместимся на моей лошади. Не лишайте же меня возможности отплатить вам за заботы, оказанные вами мне сегодня ночью!

— Я бы с удовольствием согласилась, но как же мы усядемся? — спросила цыганка, очень довольная удачным ходом дела.

— Очень просто: я не могу предоставить вам своей лошади, чтобы самому идти пешком, так как мне надо спешить. Но мой конь настолько силен, что мы, с вашего согласия, можем свободно ехать вдвоем!

— С величайшим удовольствием! Я еще никогда так не радовалась предстоящей поездке!

— Так садитесь, пожалуйста!

Соскочив с лошади, Кастильян взял из рук цыганки ее узелок и прикрепил его к крупу лошади в виде седла.

— Очаровательно, я буду восседать, словно царица па троне. Но только опять беда, как мне взобраться на эту громадину? Ваша лошадь высока, как каланча. Хоть по лестнице взбирайся Будьте добры, подсадите меня!

— С удовольствием! Вашу руку!

Но вместо руки Марот вдруг сильно обхватила его шею, обдавая своим горячим дыханием; ее бархатные глаза скользнули по возбужденному лицу молодого человека. Легко подняв Марот, Кастильян ловко посадил ее в импровизированное седло.

Затем, немного оправившись от возбуждения, он вдруг воскликнул с досадой:

— Какой я дурак! Ведь мне раньше надо было сесть самому! Как же теперь быть?

— Может быть, мне слезть? — проговорила кокетка, снова протягивая руки к молодому человеку.

— Нет, погодите! Я уже знаю, как избавить вас от этого труда! — проговорил Кастильян, хватаясь правой рукой за гриву лошади и становясь к ней спиной, затем, не касаясь стремян, он подскочил вверх и опустился на седло, после чего, перекинув левую ногу, очутился верхом на лошади в нормальном положении.

— Держитесь крепче, мы поедем быстро! — проговорил молодой человек, оборачиваясь к своей соседке Марот послушно исполнила его совет и словно живой цепью обхватила руками стан Сюльписа.

Положение впечатлительного секретаря Сирано было очень опасно. Проехать десять верст таким способом, все время чувствуя на шее и ушах нежное теплое дыхание девушки, и притом быть убежденным в сговорчивости этого милого создания, это было слишком большое искушение даже для большего стоика, чем Кастильян.

«А почему бы и нет?» — решил Кастильян после долгих размышлений, которых не считаем нужным разбирать здесь.

— О чем вы задумались? Вам скучно? — шаловливо спросила Марот.

— Скучно? Нисколько! Как может быть скучно кому-нибудь в вашем присутствии! — галантно ответил юноша.

— Вы очень любезны! А ведь подобный способ путешествия очень приятен. Движение, воздух, солнце наполняют вашу душу каким-то непонятным возбуждением. Чувствуешь себя уже счастливым от одного сознания жизни; так вот ехал бы, ехал без конца…

Руки Марот сильнее сжались и в то же время как-то неосторожно очутились у губ молодого человека.

Кастильян не устоял перед искушением и, рискуя сломать себе шею, нагнул ее как можно ниже, прижавшись губами к ручке Марот.

— Что вы делаете?! — воскликнула цыганка, слегка отстраняя руки.

— Ничего особенного! Когда видишь перед носом хорошенькую ручку, грешно ее не поцеловать!

— Вы злоупотребляете вашим преимуществом. Если вы не обещаете быть благоразумным, я опущу руки.

— Сидите смирно, а то упадете! Не бойтесь, я буду вести себя смирно! — ответил Кастильян, снова принимаясь с жаром целовать хорошенькие пальчики танцовщицы.

— Вы неисправимы, господин Кастильян, и с вами надо поступить, как с капризным ребенком, которому дают то, что он хочет, чтобы он не капризничал! — и правая рука Марот приблизилась к губам Кастильяна.

Не удовольствовавшись этой победой и чувствуя на щеке раздражающий черный локон Марот, развевавшийся под дуновением ветерка, Кастильян обернулся и не глядя поцеловал молодую женщину. Этот слепой поцелуй попал прямо в губы танцовщицы.

— Так вот как вы платите мне за мою снисходительность! Хорошо же, вы хотели иметь слишком много и теперь ничего не получите! — проговорила цыганка, низко опуская руки.

— Марот, вы так очаровательны, будьте же такой до конца! — молил влюбленный юноша. — Ведь вы сами сознаете, что дорога была бы невыносимо скучна, если бы мы не старались ее разнообразить чем-нибудь приятным. А что бы вы ответили мне, если бы я сказал вам, что люблю вас до безумия?

— Я бы вам ответила, что вы хотите одурачить меня, бедную девушку. Но я хотя и совершенно скромная, однако опытная девушка, и меня провести трудно!

Слова эти она произнесла таким благонравным тоном, что, не будь Кастильян опытнее в подобных делах, он, наверное, придал бы значение этим словам.

— О несравненная моя Марот, если бы я сидел к вам лицом или у меня глаза были бы на затылке, вы бы сами убедились, как страстно, как пламенно я люблю вас!

— Мне дела нет до вашей любви! Спрячьте ваши любезности для кого другого, господин волокита!

— О, будь проклято это глупейшее положение, когда сидишь рядом, чувствуешь близость обожаемой особы и не в состоянии любоваться этой красотой! — воскликнул Кастильян.

— Если вы хотите полюбоваться мною, то это очень скоро можно устроить, и притом без всякого риска, — проговорила цыганка, как бы смилостивившись. — Вот уже виднеются купола роморантинских храмов. Я слезу с лошади, а вы, полюбовавшись мною, поедете дальше.

— Какой я олух, и как я не подумал об этом! Ну ничего, я тоже остановлюсь в Роморантине и мы вместе поужинаем, — проговорил Сюльпис решительно.

«Ну теперь-то он мой!» — пробормотала цыганка.

— Конечно, маленький ужин не опасен, когда приняты меры предосторожности, — сказала она. — Впрочем, мы после решим этот вопрос.

«Ну теперь-то она моя!» — невольно повторил ее слова молодой человек.

Кастильян совершенно отдался своему мимолетному увлечению и совсем забыл о важном поручении Бержерака. Притом лошадь устала и не могла скакать дальше, так что он с чистой совестью мог доставить себе это маленькое удовольствие.

Ни малейшего подозрения не закралось в душу влюбчивого молодого человека: он мог еще не особенно доверять Эстабану и его двум секундантам, действительно не внушавшим своим видом особого доверия, но как можно было заподозрить в чем-нибудь эту очаровательную девушку, случайно встреченную на дороге?!

И пустив лошадь в галоп, Кастильян весь отдался сладким мечтам о предстоящем ужине.

Вскоре Кастильян и Марот въехали в Роморантен.

XXII

Таверна, встреченная Кастильяном по дороге первой, привлекла его внимание зеленой веткой, закрепленной над дверями, у которых стояла полная краснощекая служанка, являя собой образец роморантских красавиц.

Остановив у таверны лошадь и соскочив с седла, Сюльпис бережно снял свою спутницу, словно боясь, хотя бы на минуту расстаться с красавицей цыганкой.

— Ну что, как вам нравится эта таверна? Решитесь ли вы в ней поужинать вместе со мной? — обратился он к цыганке.

Марот приняла очень милый, озабоченный вид, потом, как бы решившись, весело проговорила:

— Идет! Риск — благородное дело, притом вы такой славный малый, что вам вполне можно довериться. Наконец, я не боюсь себя скомпрометировать, так как все равно в нашу добродетель никто не верит!

— Ну вот мы наконец у пристани! Теперь стоит только заказать приличный обед и отдать должную дань роморантским напиткам! — проговорил Кастильян, радуясь своей победе.

В то время как Сюльпис занялся лошадью, Марот быстро схватила кусок красной черепицы, свалившийся с крыши, и незаметно нарисовала на наружной стене таверны какой-то знак, изображающий треугольник, проколотый стрелой. А когда юноша вошел в комнату, цыганка уже сидела там в углу, тщательно разглаживая рукой свое сильно помявшееся тряпье, служившее ей сиденьем.

— Эй, послушайте! — обратился Сюльпис к дородной краснощекой служанке, — хотя теперь время еще не подходящее для ужина, но я попросил бы вас заняться приготовлением его как можно скорее. Когда он может быть готов?

— Да так, под вечер, иначе говоря, через час.

— Превосходно! Нет ничего очаровательнее, чем ужин при свечах: свет огней приятно отражается на рюмках, искрится в вине и придает особый блеск очаровательным глазкам. Что скажете вы по этому поводу, моя очаровательная Марот?

— Мне кажется, что вы уж слишком много затеваете для обыкновенного ужина! — отвечала та, лукаво улыбаясь.

— Ну нет, предоставьте уж мне этим распоряжаться. Эй, послушайте, где моя комната? — снова обратился Кастильян к прислужнице. — Не забудьте накрыть стол у меня!

— Пожалуйте, я проведу вас!

— Позвольте и мне какую-нибудь комнатку, мне хотелось бы привести свой костюм в порядок! — проговорила танцовщица, и, обменявшись улыбками и веселыми поклонами, молодые люди расстались. Скоро дрова весело затрещали в очаге, а кастрюли шумно зашипели на огне, распространяя по всему дому аппетитный запах.

Вечерело. К воротам таверны осторожно подошли какие-то два субъекта; подойдя ближе и рассмотрев метку Марот, ярко освещенную заходящим солнцем, они переглянулись.

— Кажется, теперь дело в шляпе! Она здесь! — шепотом проговорил один из них. Сделав этот таинственный осмотр, они так же незаметно отошли от таверны и направились к полуразвалившейся каменной стене, видневшейся вдали.

Некоторое время спустя, когда вечерний мрак синеватой дымкой покрыл окрестности, один из таинственных субъектов, притаившихся у полуразвалившейся стены, осторожно высунул голову, оглянулся вокруг и издал протяжный жалобный крик, поразительно похожий на крик совы.

В то же время одно из окон таверны раскрылось, и в нем показалась неясная фигура Марот; махнув рукой, она снова захлопнула окно, и снова все погрузилось в ночную, ничем не нарушаемую тишину.

Марот кончала свой туалет, когда постучались в ее дверь.

— Сударыня, пожалуйте, кушать подано! — прозвучал за дверями молодой голос служанки.

— Сейчас иду! — отвечала та, бросая последний взгляд в зеркало.

С улыбкой она вошла в комнату Кастильяна, где за накрытым столом сидел молодой писец, сгорая от нетерпения скорее увидеть свое божество.

Костюм цыганки состоял из того же длинного плаща, и, очевидно, все ее старания были направлены на устройство прически, ловко схваченной диадемой из золотых монет.

— Садитесь, дорогая! — проговорил Кастильян, подводя цыганку к столу. Усевшись напротив, молодой человек принялся за еду. Марот тоже сильно проголодалась и послушно последовала его примеру.

В середине ужина, когда на столе появилось блюдо с куропатками, фаршированными жаворонками, сильно посоловевшие под влиянием выпитого вина глаза Кастильяна нежно устремились на Марот: вероятно, он определил, что момент атаки настал.

В этом отношении Кастильян был вполне согласен с известным философом, утверждавшим, что сердце наше находится в сильной связи с желудком и что изысканная еда служит лучшим фактором в сердечных делах. Поэтому он ничего не забыл, чем мог бы соблазнить аппетит цыганки. Молодая женщина, вероятно в угоду своему амфитриону, с величайшим старанием налегала на подаваемые блюда, не забывая при этом обильно орошать их вином. Кастильян приходил все в большее возбуждение, а цыганка по-прежнему оставалась спокойно-самоуверенной, но временами в уголках ее губ пробегала недобрая улыбка.

— Марот, а не находите ли вы, что мы сидим слишком далеко друг от друга? — спросил наконец Кастильян после ухода служанки, поставившей на стол десерт и бутылку с вином цвета топаза.

— Вы шутите, какое там далеко?! Стол совершенно узок, я даже чувствую, как ваше колено касается моей ноги! — наивно отвечала цыганка.

— Во всяком случае, хотя этот стол действительно узок, он служит нам преградой! Позвольте мне пересесть! — не унимался Кастильян, переходя со стулом на сторону Марот и усаживаясь с нею рядом.

Цыганка сделала вид, что хочет отодвинуться, но Кастильян обхватил ее стан и стал с жаром целовать отталкивавшие его руки.

— Безумец! К чему силой брать то, что и так… — и, не договаривая, она бросила на него долгий жгучий взгляд.

— Говорите, что и так? — задыхаясь, переспросил молодой человек.

— …Хотят вам дать! — ответила цыганка, привлекая его голову обеими руками и с жаром отвечая на страстные поцелуи юноши.

— Дорогая! Ты любишь меня?! — воскликнул он, падая перед ней па колени.

— Л ты еще сомневался? Какой глупый! Ну, подумай сам, разве я согласилась бы ужинать с тобой или поехала бы, будь ты для меня совсем чужой? Боже, как слепы мужчины! — покатываясь со смеху, добавила Марот.

— Боже, как очаровательны женщины! — с восторгом воскликнул юноша, страстно целуя душистые волосы Марот.

Затем, как бы очнувшись от сладкого забытья, Марот весело указала на десерт и вино.

— Теперь, когда ты вырвал у меня признание, ты больше не сомневаешься во мне, мой милый? Так выпьем же за нашу любовь и давай кончать наш ужин, авось он не помешает нашему счастью! — произнесла цыганка.

— Хорошо, давай пить, я не боюсь вина, хоть и так уже опьянен твоими глазами, улыбкой, голосом. О Марот, ты демон, но прекрасный демон, держащий ключи в рай!

— Нет, ты в самом деле обезумел! — вскрикнула цыганка. — Дурачок, раз ты меня считаешь такой очаровательной, то что бы было, если бы я действительно захотела тебя очаровать?

— Это было бы напрасной попыткой! Больше пленить ты уже не могла бы, моя прелестная обворожителница!

— Может быть, ты бы хотел послушать мое пение? Или тебя больше прельщает мой танец? Ну, выбирай что хочешь!

— Танец? Это чудная мысль, но… ведь ты не можешь танцевать в этом монашеском балахоне!

— Ничего, это легко устранить! Разве ты забыл, что у меня есть костюм танцовщицы? Ступай в мою комнату и принести оттуда мой тамбурин. А я пока наполню наши бокалы!

Кастильян с восторгом бросился исполнять поручение, а в это время Марот быстро наполнила стаканы вином и, достав из-за корсажа стеклянный флакончик, налила из него в стакан молодого человека несколько капель какой-то жидкости, затем, взяв у вошедшего Кастильяна тамбурин, поставила на него стакан с вином.

— Выпей, мой повелитель, за пашу любовь! — проговорила она, поднося к нему свой импровизированный поднос.

— Позволь мне поменяться с тобой бокалами, я бы хотел прикоснуться губами к тому месту, где ты держала свои очаровательные губки! — отвечал Сюльпис, чокаясь с ней.

— Мысль твоя превосходна!.. — пробормотала цыганка в замешательстве, и ее рука невольно вздрогнула, но через мгновение она добавила спокойным голосом — Но, к сожалению, она слишком поздно пришла тебе в голову!

— Слишком поздно? Не понимаю…

— Потому, мой милый, что она раньше мне пришла в голову, и я уже предупредила твое желание!

— Марот, если ты и дальше будешь продолжать в этом духе, то я не смогу сдержать своего восторга, и он прорвется слишком бурно…

— Так выпьем же за нашу любовь! — перебила его цыганка, снова чокаясь.

— Да, ты права! За нашу любовь! — проговорил Кастильян, выпивая вино и страстно прижимая к себе повеселевшую Марот.

— Теперь садись вот сюда и превратись в слух и зрение! — улыбаясь, произнесла танцовщица, взяв в руки тамбурин.

Пальцы Марот быстро забегали по пергаменту тамбурина, и вдруг комната наполнилась красивыми торжественными звуками песни. В то же время ее изящная фигура, вся изгибаясь в грациозных движениях, начала какой-то танец.

Кастильян, затаив дыхание, возбужденно следил за грациозными движениями цыганки. Между тем голос танцовщицы оживился; строгий темп напева стал чаще, тамбурин быстро завертелся в руках красавицы, и вдруг быстрым незаметным движением она сбросила с себя свой длинный плащ.

Кастильян, словно ослепленный, любовался этой картиной, казавшейся ему какой-то сверхъестественной. Это была не прежняя Марот, а воздушная фея, беспечная, веселая, легкая, как пушинка, бурная, как вакханка.

Она, продолжая свой танец, то быстрым движением белых рук, словно крыльями птицы, легко касалась головы молодого человека, то, словно воздушное очаровательное существо, едва касаясь пола, кружилась в вихре фантастического танца, то быстро вспархивала ему на колени и скорее мысли отскакивала в противоположный конец комнаты, то очаровывала его вызывающими позами, улыбками, глазами, голосом…

Наконец, эта безумная пляска кончилась. Изнеможенная цыганка бессильно опустилась у ног Кастильяна.

Пока еще он видел это воздушное создание, как дивный мотылек порхающее в вихре чудного танца, он не смел пошевелиться и, как зачарованный, любовался этим сказочным видением. Но теперь, немного успокоившись и видя богиню у своих ног, юноша быстро рванулся к ней, пытаясь схватить эту добычу.

— Погоди, еще не все! — смеясь, воскликнула цыганка, отпрыгивая в сторону. — Ну-ка, поймай! — и, смеясь и подмигивая, она забегала по комнате.

Кастильян бросился за ней, но лишь только казалось ему, что она вот — вот не ускользнет из его рук, как серебристый смех цыганки слышался уже в противоположном конце комнаты.

Вскоре Кастильян почувствовал, что его ноги отяжелели, и какой-то непонятный сильный магнит приковал их к полу; им овладело странное оцепенение. Теперь уже не одна Марот прыгала перед ним во всех направлениях, но все — мебель, стены, посуда, — все это вертелось, кружилось, танцевало перед его глазами. Вот танцовщица совсем скрылась в каком-то розовом облаке.

На мгновение в голове Кастильяна мелькнуло сознание своего поражения.

Между тем мелодичный насмешливый голос Марот издали доносился до его ушей, то раздражая, то возбуждая, волнуя, дразня…

Сюльпис порывался вперед, стараясь сбросить свое непонятное оцепенение, вскакивал, размахивал руками и снова бессильно опускался на стул. Эта неравная борьба не могла продолжаться долго, и через десять минут юноша, тяжело дыша, забылся сном на своей кровати.

Усевшись рядом с ним и нежно гладя его волосы, молодая женщина задумчиво всматривалась в лицо спящего Сюльписа.

Между тем скоро наступила ночь. Марот взяла канделябр со стола и тихо поставила его на окно. Скоро сухой звук брошенного в оконное стекло песка нарушил тишину ночи. Потушив свет, Марот открыла окно, и тотчас же в нем появились две таинственные фигуры, сторожившие у полуразвалившейся стены. Это были Бен-Жоэль и Ринальдо. Тихо пробравшись в комнату, последний быстро направил свой глухой фонарь на спящую фигуру Сюльписа.

— Что, спит? — тихо спросил цыган.

— Да, уже больше двух часов, — отвечала цыганка.

— Ну, крошка, ты хорошо исполнила свое дело, теперь ступай! — проговорил Бен-Жоэль, вынимая свой длинный нож.

— Ты хочешь его зарезать? — спросила цыганка, дрожа от ужаса.

— Странный вопрос! Наконец, какое тебе дело?

— Нет, я не позволю!

— Ты с ума сошла? Пойми же, дурочка, что он мешает нам и его смерть необходима!

— А я не позволю! — еще раз проговорила молодая женщина, защищая собой кровать.

— Ошалела девка! — с досадой продолжал цыган.

Ринальдо молча подошел к цыганке с желанием оттащить ее от кровати, но она, вырвавшись и выхватив из-за корсажа кинжал, злобно воскликнула, сверкая глазами:

— Подойди, если смеешь!

— Не дури! Мы только попусту теряем время! — проговорил Бен-Жоэль.

— Не подходите, малейшая царапина будет смертельна! — повторила цыганка, видя, что Ринальдо снова направляется к Кастильяну.

— Странная чудачка! — пробормотал лакей, отступая.

— Марот, что значат твои штуки? Уж не влюбилась ли ты, черт возьми, в этого парижанина?

— Прочь, разбойник, иначе я сделаю кое-что, чего еще и не обещала!

— Неужели, дурочка этакая, ты хочешь оставить его в живых? — с недоумением спросил цыган.

— Да, я решила!

— Ну и черт тебя дери! Она не уступит, Ринальдо, так уж давай кончать наше дело!

Яркий луч восходящего солнца ударил в лицо спящего Кастильяна; молодой человек проснулся; голова его была не совсем свежа, и он с трудом пытался собрать свои беспорядочные мысли. Наконец, в голове его явились воспоминания ужина, танца Марот, затем непонятной слабости и тяжелого сна-кошмара. Он оглянулся: мебель была в беспорядке, на столе стояли остатки ужина, на полу валялась лента, оброненная цыганкой. Марот исчезла.

Кастильян быстро сорвался с кровати и, застегивая свой кафтан, невольно коснулся места, где было зашито письмо Сирано. Вдруг яростный крик вырвался у него из груди: подкладка была вырезана, письмо исчезло!

XXIII

Это открытие буквально ошеломило его. Первым движением одураченного юноши было поднести к виску пистолет, но, подумав немного, он грустно опустил руку.

— Моя смерть не поправила бы дела, теперь нужно исправить последствия своего безумия! — проговорил он решительно.

У него появилась мысль вернуться в Париж, но сознание того, что враги теперь уже на дороге в Сен-Сернин, заставило его отбросить это решение.

— Нет, надо следовать за ними! — пробормотал он задумчиво.

Вдруг в дверь постучали.

— Где она? — крикнул он, поспешно отворяя дверь.

— Кто «она»? — спросила служанка.

— Марот, та, которая ужинала со мной!

— О, она уже давно уехала, господин!

— Уехала? В какую сторону?

— По направлению к Орлеану.

— О проклятая воровка! Но зачем, зачем ей это письмо?! — с отчаянием кричал Сюльпис, бегая по комнате.

— Вам письмо! — проговорила между тем служанка, подавая молодому человеку тщательно свернутую записку.

— От кого?

— От этой красивой дамы. — А, от нее! Посмотрим.

«Бен-Жоэль уехал в Сен-Сернин. Прости, я горько раскаиваюсь в своем проступке», — прочел юноша, с трудом разбирая неумело написанные слова.

— Бен-Жоэль! Теперь я все понимаю! — вскричал молодой человек. — Она раскаивается, о проклятая женщина! Очень нужно теперь ее раскаяние. Как дурака, надувает меня, насмехается, издевается, напаивает, обворовывает и потом просит прощения! Но кто мог бы подумать, кто мог бы поверить, что она заодно с этими мерзавцами?! О проклятое цыганское племя, с каким удовольствием задушил бы я тебя собственными руками! Я избежал всех опасностей, всех сетей, и вдруг теперь эта проклятая женщина надула меня! Но нет, черт возьми, это так не останется! Я достану это письмо, будь оно хоть в самой утробе этого дьявольского цыгана! — неистовствовал бедный Кастильян.

— Ну, ступайте, моя милая, велите сейчас же седлать мою лошадь и пришлите кого-нибудь, кто мог бы сейчас же отправиться с письмом в Париж. Он получит 20 пистолей, если завтра вечером доставит это письмо! — обратился он к служанке.

— Хорошо, господин, это можно устроить: Клод Морель может исполнить ваше поручение.

— Так скорее приведите его сюда!

В то время как служанка побежала исполнять его приказание, Кастильян уселся за письмо к Сирано, в котором откровенно признавался во всем случившемся. Он даже не пытался оправдываться, надеясь на справедливость и доброту Бержерака.

Окончив письмо, юноша сошел вниз передать письмо ожидавшему его Клоду Морелю.

Переговоры были коротки, и, проводив своего посланца, Сюльпис сел на свою лошадь и вскачь понесся вдогонку за Бен-Жоелем, решив во что бы то ни стало помешать его прибытию в Сен-Сернин.

…Очевидно, Марот действительно раскаивалась в содеянном, так как она, хотя слишком поздно, изменила своим товарищам и выдала их план Кастильяну. Оставаясь с ними лишь настолько, чтобы выведать все, что ей нужно было узнать, она снова отправилась в Орлеан, теша себя надеждой, что со временем ей удастся, быть может, изгладить неприятное впечатление, произведенное ею на Кастильяна. Что касается Бен-Жоеля и Ринальдо, то, сговорившись о дальнейшем способе действий, они расстались. Первый поехал в Лош, а последний вернулся в Париж.

Когда слуга вернулся домой, было уже одиннадцать часов утра, но Роланд еще спал, так как, возмутившись равнодушием Жильберты, долго не мог заснуть.

Появление лакея, извещавшего о возвращении Ринальдо, раздосадовало не успевшего еще выспаться графа, но, услышав имя своего любимого слуги, он сразу оживился.

— Ринальдо здесь?! — воскликнул он радостно. — Ну, пусть войдет!

Но Ринальдо, не ожидая разрешения, уже стоял на пороге комнаты.

— Ну что, как дела? Что с письмом?

— Оно у нас, граф!

Граф с облегчением вздохнул:

— Давайте его!

— Вы желаете получить письмо?

— Конечно, к чему этот глупый вопрос?

— Его нет у меня!

— Где же оно, скотина ты этакая?!

— Письмо теперь у Бен-Жоеля, а он теперь едет в Сен-Сернин.

— Ничего не понимаю! Говори яснее!

— Я для того и пришел, чтобы все рассказать по порядку, — и Ринальдо рассказал все свои похождения Когда он дошел до того, как Марот защищала Кастильяна и сама вырезала нужное письмо, граф с удивленьем перебил его рассказ:

— Что же, она влюбилась, что ли, в этого писаришку?

— Не знаю, кажется да. Действительно, женщина — это чрезвычайно загадочное животное; мы вот тоже с Бен-Жоелем были, так сказать, в недоумении, но за недосугом не могли задуматься над этим обстоятельством.

— Хорошо, не в том суть! Лучше скажи, что было в этом письме? Кому оно адресовано?

— Оно адресовано на имя Жака Лонгепе, кюре в Сен-Сернине.

— Понимаю. Вероятно, это какой-нибудь друг Сирано?

— Да, это его молочный брат. В этом письме сначала идут бесконечные уверения в любви и дружбе, потом несколько заключительных строк относительно рукописи вашего отца.

— Что же именно?

— По приказанию Бержерака, кюре должен вполне довериться Кастильяну, то есть вручителю этого письма, затем, захватив с собой рукопись покойного графа, отправиться вместе с Кастильяном к Колиньяку и там уже ждать самого Бержерака.

— Какие предосторожности!.. Ну а там ничего не говорится об этой рукописи?

— Нет, ничего, граф.

«И то хорошо; очевидно, Савиньян таит про себя этот секрет», — подумал Роланд.

— Теперь вы догадываетесь, граф, что конец этого дела очень ясен? Бен-Жоэль, к слову сказать, способный малый, что называется, мастер своего дела. Теперь он едет в Сен-Сернин и явится к кюре под именем Кастильяна. Письмо Бержерака заставит кюре довериться ему. Ну а тут, заметь он хоть краешек конверта этой рукописи, и она будет уж наверное у него в руках. Вот и весь мой рассказ. Ну, граф, довольны вы вашим Ринальдо?

— Да, ты хороший слуга. В тот день, когда наше дело будет окончательно закончено, земля, граничащая с моим замком де Гарданн и арендуемая в настоящее время твоим отцом, навсегда перейдет в твои руки.

— О, это княжеский подарок! — воскликнул Ринальдо.

— А теперь пойди разузнай, что поделывает Сирано. Кажется, он уже поправляется.

— Слушаю-с, через два часа вы получите от меня новые сведения.

Между тем граф приказал подать карету и, быстро одевшись, принялся за завтрак, чтобы после него ехать к своему будущему тестю. Вдруг на пороге появился Ринальдо. Лицо лакея было чрезвычайно взволнованно.

— Граф! Если бы вы знали, что случилось! — воскликнул он с отчаянием.

— Что?! Говори, говори скорее, без всяких предисловий!

— Я только что от Бержерака!

— Ну и что же?

— Пташка улетела!

— Когда?

— В прошлую ночь!

— Где же он теперь?

— Вот именно это меня больше всего интересовало, и я стал выспрашивать хозяина гостиницы. Это страшно любопытный и болтливый старик.

— Да говори же без глупых отклонений! — вскипел граф.

— Хозяин мне сказал, из Роморантина приехал какой-то крестьянин с письмом и еще вчера вечером передал его Бержераку. И вот Сирано, не слушая ничьих советов, тотчас же велел седлать лошадь и уехал из Парижа. Вероятно, он поехал на помощь Кастильяну. Клянусь всеми силами ада, что это письмо от этого писаришки!

— О, будь ты проклят со всеми твоими силами ада! Ведь велел же я прикончить этого дьявольского щенка! Так нет же, испугались, видите ли, девчонки какой-то! Герои!

— Но…

— Молчать! Сирано уехал, это значит, что все дело надо снова начинать. И теперь, если я не достану этой рукописи, что весьма возможно, я, чего доброго, сделаюсь жертвой твоего идиотского поведения!

— Нет, клянусь вам, мы достанем эту рукопись! — оправдывался смущенный слуга.

— Хорошо, поручаю тебе Сирано и делай сам, как знаешь, поезжай куда хочешь! Я же займусь Мануэлем. Он — главная причина всех этих хлопот. Будь он мертв, и меня бы нисколько не беспокоили эти придирки Бержерака. Да, надо об этом подумать! А потом явись сам Сирано с целым полчищем своих помощников — мне будет все равно!

Ринальдо тихо вышел.

— Да, можно заставить меня признать Мануэля своим братом, — проговорил Роланд, оставшись один, — но никто не помешает мне быть его наследником! Вот они, последствия глупой щепетильности! Если бы я раньше подумал об этом, Мануэль вместо каменной тюрьмы получил бы деревянную, из которой уж никто не возвращается! — проговорил Роланд, бурно ходя по столовой.

В то время как Ринальдо поспешно уезжал из Парижа вдогонку за Сирано, а Кастильян пытался настичь Бен-Жоеля, граф де Лембра тоже собирался в дорогу.

Первый его визит был к парижскому прево Жану де Лямоту, старательно занявшемуся расследованием запутанного дела Людовика де Лембра, который томился в одном из теснейших уголков тюрьмы.

— Что, как дела? — спросил граф, здороваясь с судьей.

— Медленно, очень медленно двигаются, но это ничего, чем тише будем мы действовать, тем вернее будет наше дело. А что поделывает Сирано?

— Я не интересуюсь им, мы немного повздорили из-за этой истории, — отвечал граф.

— А, понимаю! Сирано считает себя совершенством и терпеть не может тех, кто хочет его исправить.

— Вы очень удачно охарактеризовали Бержерака. Ах да, кстати, у меня к вам маленькая просьба!

— Какая?

— Мне хотелось бы повидаться с Мануэлем! — Странная фантазия!

— Нет, уверяю вас, это — не фантазия. Скажите, настаивает он еще на своей претензии?

— Больше чем когда-либо!

— Я льщу себя надеждой сделать его более благоразумным и хочу с этой целью зайти к нему. Можете ли вы дать мне пропуск? Притом будьте уж столь добры, напишите его в таком духе, чтобы я мог передать его, в случае нужды, и другому лицу.

Судья подошел к столу, взял какую-то бумагу и, черкнув несколько слов, подал ее графу.

— С этой бумагой, — проговорил он, — вас или вашего доверенного пропустят к заключенному.

— Сердечно благодарю вас за вашу любезность и надеюсь сегодня же воспользоваться вашим пропуском, — проговорил граф.

— Надеюсь, что через недельку следствие будет окончено. Масса приобретенных мной доводов поможет мне добиться признания у обвиняемого. Если же, паче чаяния, он вздумает упорствовать, мы найдем средства заставить его сдаться.

— Какие же? — наивно спросил граф.

— Пытка, дорогой граф! Хороша пара тесных раскаленных железных сапог или пинты три водицы, влитой в горло, послужат прекрасным убедительным средством для самого закоренелого преступника. Ну, до свидания, граф!

XXIV

До тюрьмы было всего несколько шагов. Выйдя от судьи, Роланд очутился на тюремном дворе. Пропуск раскрыл перед ним все двери тюрьмы, и надзиратель повел его вдоль длинного темного коридора, кончавшегося узкой лестницей, которая вела в подземелье.

Пройдя ступенек тридцать, тюремщик остановился перед огромной дубовой дверью и, взяв связку ключей, отпер замок. Тяжелая дверь медленно повернулась на ржавых железных петлях. Заглянув внутрь, граф увидел неясную фигуру, сидевшую на каменной скамье.

Мануэль не повернул своей опущенной головы; он уже привык к ежедневным посещениям тюремщиков и надзирателей, приходивших для уборки помещения.

Хотя заключение его продолжалось всего неделю, но оно сильно повлияло на его характер и наружность. Его бледное лицо приняло цвет слоновой кости, виски и щеки ввалились, а глубоко запавшие глаза светились лихорадочным блеском. В эти несколько дней он пережил мучительные страдания, но это были не физические, а нравственные муки. Стыд и сознание того, что Жильберта навеки погибнет для него, доводили его до безумия. Молодой человек сидел сгорбившись, со спустившимися на лицо всклокоченными волосами и был совершенно равнодушен и к окружавшему мраку, и к ужасной сырости, пронизывавшей до костей.

Тюремщик тронул его за плечо, желая вывести его из задумчивости. Мануэль медленно повернул свое бледное лицо.

— Вы желаете остаться наедине? — спросил тюремщик посетителя.

— Да, — глухо ответил тот.

При звуке этого голоса узник вздрогнул и поднял свои темные, блестящие глаза на лицо Роланда, слабо освещенное светом из слухового окна.

— Вы здесь! — воскликнул Мануэль, вскакивая. Роланд, испугавшись этого порывистого движения, инстинктивно попятился назад.

— Не бойтесь, я ничего не могу вам сделать! Ведь я же в цепях, — проговорил узник с горькой улыбкой, заметив это движение.

Роланд лишь теперь заметил, что правая нога Мануэля была прикована крепкой короткой цепью. Сделав знак тюремщику удалиться, он приблизился к молодому человеку.

— Вероятно, вы менее всего ожидали меня увидеть здесь? — начал он.

— Почему же! Может быть, этот визит необходим для вас. Вы хотите собственными глазами убедиться, насколько крепки мои цепи, — с суровой насмешкой проговорил заключенный.

— Вы ошибаетесь! Я пришел узнать, не желаете ли вы получить свободу.

— Свободу? Вы предлагаете мне свободу?

— Это вас удивляет?

— О нет, нисколько. Теперь ничто не удивляет меня. И слово «свобода» я произношу совершенно спокойно, так как знаю, что это лишь новая ловушка, и этим словом вы хотите воспользоваться как приманкой.

— Но вы, Мануэль, уж слишком плохого мнения обо мне!

— А заслужили ли вы лучшего мнения? Говорите уж лучше прямо, чего вы от меня хотите?

Роланд вынул большой кошелек и, подавая его Мануэлю, проговорил дружелюбно:

— Мануэль, здесь находится большая сумма, целое состояние для человека, привыкшего, как вы, к нужде Этой суммы хватит, чтобы бежать из Франции. Возьмите, я дарю вам эти деньги!

— И делаете большую оплошность! — иронически заметил Мануэль. — Ведь услышь эти слова судья, вы, наверное, проиграли бы свое дело!

— Не понимаю, — произнес граф.

— Чего же тут не понимать? Вы обвиняете меня в посягательстве на звание вашего, будто бы покойного, брата и вдруг предлагаете мне огромные деньги, лишь бы избавиться от моего, почему-то неудобного для вас, присутствия. Нет, граф Роланд, вы своим предложением еще раз доказали мне, что я действительно граф де Лембра, и вы, право, боитесь суда.

Граф с досадой стиснул зубы. Эта неожиданная логика разбила план, на который он возлагал надежду.

Действительно, уговаривать Мануэля совершить побег значило бы доказать публике и судьям свою виновность: человек, уверенный в своей правоте, не станет избегать суда, а будет бороться, возражать до конца, протестовать даже у подножия эшафота.

Все это граф сообразил лишь теперь. Однако, не показывая и вида, что его планы разбиты, он холодно произнес:

— Лишь вы можете бояться суда, а никак не я!

— В таком случае найдите причину, которая объяснила бы ваше загадочное предложение, — продолжал Мануэль. — Но вам ничего не придумать. Предоставим же дела их естественному течению. Да, единственная моя вина в том, что я осмелился полюбить ту девушку, которую вы наметили для себя, я прекрасно сознаю это и теперь слишком дорого плачу за эту смелость.

— Неужели?

— Оскорбленное самолюбие заставило вас сыграть комедию, жертвой которой оказался я. И поэтому вы возбуждаете во мне больше жалости, чем презрения; страсть опьяняет вас, и чтобы добиться поражения соперника, вы совершаете преступление!

Мануэль слишком человечно судил о Роланде и не мог допустить, чтобы жадность была единственным двигателем поведения его брата. Роланд молча слушал его.

— Ступайте, будьте покойны, я не мог отнять у вас вашей невесты! — закончил узник. — Но только любви к ней вы не в состоянии вырвать у меня, как не в состоянии были отнять у меня и мое имя. Я люблю Жильберту! И месть моя состоит в сознании того, что душа этого чистого ребенка, вечно закрытая перед вами, вполне принадлежала мне и я испытал на себе всю нежность ее любви!

— Негодяй! — крикнул задетый за живое граф, порываясь к Мануэлю.

— Что ж, бейте меня! Ведь я уже сказал вам, что не опасен.

Роланд опомнился.

Впрочем, он был убежден в непоколебимом решении Мануэля. Тревога, возбужденная угрозой Сирано, усилилась еще больше при мысли, что в последний момент эта твердость показаний подсудимого пошатнет, а может быть, и совсем уничтожит убежденность судей.

«Да, присутствие его здесь опасно!» — пробормотал граф, выходя из тюрьмы.

— Господин судья разрешил мне допустить к заключенному уполномоченное мною лицо, если я сам не буду иметь возможности воспользоваться данным мне пропуском, — сказал он тюремщику.

— Да, действительно, так гласит эта бумага, — почтительно ответил тот.

— Скоро, может быть, сегодня вечером, сюда придет мой доверенный. Кто бы он ни был, вы должны проводить его к заключенному, словно бы это был второй я.

— Приказание господина судьи и вашей милости будет в точности исполнено!

Очутившись на улице, Роланд вздохнул полной грудью: кроме тяжелой болезнетворной атмосферы тюрьмы, его грудь тяготила только что виденная сцена.

«Что теперь делать, что предпринять?» — задумчиво бормотал он, нерешительно направляясь вдоль улицы.

«Зилла!» — вдруг вспомнил он и уверенно направился к «Дому Циклопа», где уже несколько дней цыганка жила одна, не подозревая о настоящей причине отсутствия брата. Впрочем, она не особенно заботилась о Бен-Жоеле, так как все мысли ее, все ее внимание были поглощены Мануэлем, безумно любимым: его поражение было ей невыразимо приятно, так как снова возвращало его в «Дом Циклопа».

Она каждую минуту ждала этого возвращения, видела его смирившегося, побежденного, мечтала даже о том, как, утешая его, она наконец предложит ему вместо лучезарных несбыточных надежд тихое мирное счастье.

Но тщетны были ее ожидания: Мануэль по-прежнему сидел под замком и она напрасно пыталась узнать что-нибудь про него. По целым дням одиноко сидела влюбленная девушка, запершись у себя в комнатке и вся отдавшись раздумьям, мечтам… По временам проснувшаяся совесть наполняла ее сердце невыразимыми муками, и она проклинала свою измену и свой эгоизм Вдруг на источенной червями шаткой, грязной лестнице послышались мужские шаги. Девушка вся встрепенулась. Сердце ее усиленно забилось, влажные губы полуоткрылись, глаза зажглись страстью.

— Это он! — прошептала она и быстро рванулась к дверям. Но на пороге вместо Мануэля показалась высокая стройная фигура графа.

На лице цыганки появилось выражение разочарования, впрочем, опять сменившееся счастливой улыбкой: она надеялась узнать что-нибудь о Мануэле и, может быть, о так долго ожидаемом освобождении любимого.

Граф с искусно разыгранным великодушием сообщил девушке, что дело Мануэля серьезно и ему не миновать пытки, но что он, Роланд, желая спасти несчастного, готов устроить его побег из тюрьмы, пусть только Зилла сама напишет ему письмо с предложением этого побега, иначе ему, Роланду, Мануэль не поверит.

Зилла подошла к столу и через минуту ее рука лихорадочно забегала по бумаге. Она писала на цыганском наречии, на котором изъяснялись кочующие цыгане. Мануэль знал его с детских лет.

Видя, что девушка увлеклась письмом, граф стал прохаживаться по комнате, незаметно заглядывая во все уголки. Очевидно, он что-то искал. Наконец, внимание его остановилось па маленьком столике, покрытом всевозможными вещицами. Тихо подойдя к столу, граф быстро схватил с него маленький флакон и поспешно спрятал его в карман.

— Ну что, вы еще не кончили? — спросил он, подходя к цыганке.

— Кончила, вот возьмите, — проговорила та, подавая записку.

— Ну вот и прекрасно! Денька через два все ваши волнения окончатся и вы будете вне опасности, — проговорил Роланд, загадочно улыбаясь.

Но Зилла не заметила этой улыбки; ее глаза, привыкшие заглядывать и читать в чужой душе, теперь затуманились появившейся надеждой на возможность близкого счастья.

«Однако красотка ловко попалась в мою ловушку; она и не подозревает, что косвенно будет причиной смерти Мануэля!» — подумал Роланд, выходя от цыганки.

Однажды, когда Роланд и Ринальдо совещались в комнате Зиллы, Бен-Жоэль указал им на этот флакон и шутливо проговорил:

— Эта штучка будет пострашнее шпаги Капитана Сатаны: две капли этой жидкости в минуту способны убить человека!

Тогда граф не обратил внимания на слова Бен-Жоеля и равнодушно поставил флакон на прежнее место, теперь же, возвращаясь из тюрьмы, случайно вспомнил эту фразу, и в голове его появился новый план. Купить яд нельзя было, так как это могло бы послужить явной уликой; надо было приобрести его иным способом. Таким образом, письмо цыганки послужило лишь поводом для отвлечения ее внимания.

Между тем Зилла не подозревала о краже; лишь вечером, собираясь ложиться спать, она подошла к столу, чтобы отыскать один нужный ей состав, которым она привыкла покрывать на ночь щеки и губы, и вдруг заметила исчезновение опасного флакона. Это открытие страшно поразило ее. Она принялась шарить между косметическими принадлежностями и другими предметами, покрывавшими стол, тщетно стараясь найти исчезнувший флакончик, так непредусмотрительно оставленный на виду. Наконец, убедившись в краже, она пришла в ужас:

— Граф! Это он украл у меня яд! А я, безумная, поверила его искренности! Он хочет отравить Мануэля, и у меня, у меня взял для него яд! О, подлый лицемер, и как я могла, зная всю его подлость, поверить ему!

Зилла почти бессознательно набросила на себя плащ, прикрыла рассыпавшиеся волосы капюшоном и быстро сбежала с лестницы.

— Куда, красавица? Поздно, опасно теперь уже выходить со двора! — крикнула старуха, но молодая девушка не слушала и быстро помчалась вдоль темной, давно затихшей улицы, направляясь к Новому Мосту.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ

I

Неделю спустя после описанных событий Сирано был уже в местечке Колиньяк. При этом, хотя он сильно спешил, чтобы встретиться с Сюльписом, от которого не имел больше известий, однако не мог устоять перед желанием заехать к своему другу детства графу Колиньяку. Здесь же он назначил свидание кюре и своему молодому секретарю, но, не найдя никого из них, нисколько не встревожился их отсутствием, так как знал, что кюре и без чужой помощи сумеет сохранить драгоценный документ, а потом к нему подоспеет и Кастильян, который, вероятно, немного запоздал.

Порешив на этом, поэт с удовольствием воспользовался широким гостеприимством своего друга, и вопреки своей обычной умеренности на этот раз вот уже целые сутки почти не отходил от стола.

В то время как Сирано, граф Колиньяк и маркиз Кюссан, его сосед, удалой охотник и собутыльник, весело болтая, с бокалами вина встречали восходящее солнце, к воротам лучшей таверны местечка поспешно подъехал какой-то всадник. Это был Ринальдо. Не теряя времени, он живо собрался в дорогу и, как оказалось, догнал Сирано.

Почтенный слуга графа был опять неузнаваем: одетый с головы до ног в черное, с важным таинственным выражением лица, он произвел сильное впечатление на гостей таверны и на самого хозяина, привыкшего к виду лишь одних перигорских крестьян.

Отозвав в сторону содержателя гостиницы, Ринальдо таинственно шепнул ему на ухо пару слов.

Удивленный хозяин, широко раскрыв глаза, с величайшим почтением и удивлением взглянул на своего гостя. Пошептавшись еще немного, хозяин и гость отправились наверх, продолжая свои таинственные переговоры. Час спустя возбужденный содержатель гостиницы молча вернулся к своим занятиям, а Ринальдо отправился к местному уездному судье, единственному представителю судебной власти местечка.

Появление таинственного гостя сильно заинтересовало простоватых посетителей таверны.

— Эй, Ляндрио! Ступай-ка сюда на минуту! — крикнул один из них, постукивая своей оловянной кружкой по залитому вином столу.

— Чего тебе? — ответил хозяин, подходя к гостям.

— А вот объясни ты нам, пожалуйста, с каких это ты пор вздумал скрытничать со своими друзьями? Ну, болтливая сорока, отвечай!

— Я скрытничаю?! И не думал!

— Не заговаривай зубы! Говори, кто этот черный, что теперь, словно вор, крадется к судье? Ты все время шептался с ним да раскланивался.

— Мало ли кто! Не твоего ума дело!

— Уж больно ты важничаешь, видно, что сам ничего не знаешь!

— Что, я не знаю? Я, я не знаю? — закипятился хозяин, — да не дай я слова быть немым как рыба, я бы тебе показал, как я ничего не знаю!

Этот ответ, сопровождаемый самодовольной улыбкой, еще больше взволновал заинтересовавшихся слушателей, которые с любопытством столпились у стола.

— Если ты дал слово быть немым как рыба, так мы можем дать слово быть немыми как могила! — продолжал поселянин. — Ну, сосед, не дури; говори, кто этот черный!

— Но…

— Говори, говори! — заволновались крестьяне, заинтересованные необычайной молчаливостью обыкновенно болтливого Ляндрио.

— Но ведь я дал слово молчать!

— А, дуй тебя горой! Сказано — немы как могила, стало быть уж немы. Говори!

— Так вы взаправду не скажете?

— Будь спокоен!

— А если вы меня выдадите?..

— Да скажешь ли ты наконец? — рассердился поселянин.

— Ну так вот, раз вы обещаете быть немыми…

— …как могила! — подхватил поселянин.

— …немыми как могила, так уж я все расскажу И если бы вы только знали, соседушки, что тут выходит, какая каша заваривается! Как вы думаете, кто этот черный, а? — спросил хозяин полушепотом, закрывая рот рукой.

— Ну?

— Это, други мои, важный чиновник, присланный сюда от самого парижского прево!

— От самого прево? — повторили пораженные слушатели.

— Тише вы, горластые! Этот важный чиновник прислан сюда для исполнения королевского приказа об аресте страшного преступника, помощника самого сатаны! Да что там скрывать, об аресте колдуна-чародея!

Эти слова произвели потрясающее действие на слушателей. Переглянувшись со страхом, они невольно покосились в угол, где, им казалось, вот-вот появится страшное, таинственное чудовище. В эту эпоху имя колдуна было величайшим пугалом для темных суеверных крестьян. Нередки были случаи, когда самый невинный и безвредный человек превращался в их понимании в помощника сатаны, колдуна, чародея и прочее.

Даже люди развитые, просвещенные, и те сохранили в своих умах этот пережиток прежних лет и торжественно сжигали па площадях так называемых колдунов и чародеев.

— А этот колдун… он, может быть, Боже, упаси и сохрани, здесь? — спросил какой-то дрожащий от страха голос.

— Друзья, видели ли вы того всадника с длинным носом, который приехал к нашему графу?

— Да, да! Помню, когда он проезжал мимо, у меня появился какой-то непонятный страх, и по телу пробежали мурашки! — со страхом проговорил один из крестьян.

— Ну вот, видите, это он и есть, этот колдун.

— Но… Да ведь это здешний сеньор, Сирано де Бержерак, — робко заметил один из слушателей.

— Бержерак это или нет, человек или дьявол — дела не меняет, мне достоверно известно то, что он написал какие-то богохульные книги, и за это его арестуют и сожгут на костре! — торжественно проговорил Ляндрио.

— Братцы, а помните, когда он въехал на площадь, сейчас же раздался гром, а на небе в то время ни единой тучки не было? Нет, что ни говорите, а Ляндрио прав! — решительно закончил доселе молчавший поселянин.

— Ишь ты, чего доброго, он может напустить на нас порчу!

— А думаете, нет! Да стоит ему только взглянуть на человека, и с тем может статься всякое несчастье! То он, потехи ради, в одну минуту опаршивит все стадо овец, то сквасит вино в бочке, то… да чего-чего только не может он сделать!

— Но ведь, я думаю, его все-таки поймают!

— Ну конечно, сегодня же с Божьей помощью скрутят его и, отведут в тюрьму, а скоро мы полюбуемся и сожжением его на костре!

— Но кто же поймает его?

— Все мы, братцы, пойдем на это! Этого требует спокойствие и благоденствие страны. Надеюсь, никто не откажется постоять за свою родину?

— Верно! Все пойдем на него! А ты, пономарь, пойдешь с нами со святой водой?

— Ну да, конечно, и я возьму ковш святой воды, но… но у вас будут с собой вилы или иное какое оружие? — робко спросил пономарь.

— О, еще бы! Мы захватим с собой вилы, ножи, косы, всякое оружие! — отвечал решительно Ляндрио, вынимая из-за пояса свой поварской нож и грозно потрясая им в воздухе. — Вот дайте только важному чиновнику вернуться к нам, и тогда мы покажем Сирано где раки зимуют!

В то время как новость Ринальдо, умышленно сообщенная с такой таинственностью болтливому содержателю гостиницы, волновала слабые умы гостей почтенного Ляндрио, мнимый «важный чиновник» развязно вошел к судье.

Любезно усадив гостя в своем собственном кресле, судья в смиренной позе остановился перед Ринальдо, почтительно выслушивая его уверенную самодовольную речь. Судья был добродушный толстяк с весьма внушительным брюшком и с жизнерадостной цветущей физиономией; светло-голубые глаза, прикрытые длинными белыми ресницами, придавали его лицу кроткое, запуганное выражение, которое сильно подрывало его авторитет в глазах перигорских крестьян В общем это было наивное, суеверное, невежественное существо, охотно поддававшееся чужому влиянию ради своего сонного спокойствия.

Он вел свои дела торжественно до глупости, очень часто поступаясь законами в угоду сильным мира сего Все, что касалось суда, было для него священно, даже сержант в его глазах представлялся человеком необыкновенным. Когда же иной раз ему случалось побывать в парламенте, то при виде самого последнего писца он казалось, делался счастливейшим из смертных, а упоминание при нем имени короля вызывало во всей его фигуре выражение такого почтения, благоговения и покорности, что самое преувеличенное описание было бы слишком слабо.

Ринальдо с первого взгляда верно угадал характер своего собеседника; лицо его осветилось улыбкой и он пробормотал довольным тоном «Кажется, сам черт помогает мне; я не думал, что дело пойдет так гладко!»

Поболтав некоторое время для того, чтобы выказать в полном блеске свои, правду сказать, очень скудные юридические познания, Ринальдо, наконец, сказал серьезно.

— Как вам кажется, о чем я думаю в настоящую минуту?

— Простите великодушно, но я не могу похвастаться проницательностью. Будьте добры, скажите, пожалуйста, яснее!

— А вот, глядя на вас, я постепенно прихожу к тому заключению, что вы родились под счастливой звездой, и вам многие могли бы позавидовать, если бы только знали, какую важную услугу предстоит вам оказать королю и правосудию.

— Королю! Правосудию? О Боже! — еле пролепетал судья.

— Да! Я уже сообщил вам, что состою чиновником особых поручений при главном парижском прево; но я еще не сказал вам, какое дело побудило меня приехать сюда, в провинцию.

— Действительно, вы не сообщили этого! — усиленно моргая глазами, проговорил толстяк.

— Я сейчас вкратце расскажу вам это. Дело в том что мне поручено арестовать одного закоренелого преступника, человека в высшей степени опасного, написавшего бесчестные, богохульные книги, в которых он нахально сознается в своих дьявольских действиях и где в каждом слове звучит бесстыдная самоуверенность чародея и жесточайшая хула еретика!

— Но ведь это ужасный злодей!

— О, он достоин костра! — подхватил Ринальдо. — Лишь благодаря своей сатанинской ловкости он бежал из Парижа, и вот уже несколько дней я тщетно гоняюсь за ним, но теперь-то уж он не уйдет от меня: я знаю, где он спрятался и моментально накрою его!

— Скажите, Бога ради, где он? Неужели здесь, поблизости?

— Еще вчера он прибыл в Колиньяк.

— Что? В Колиньяк? Подобный преступник жил целый день рядом с нами? Дышал одним воздухом со мной, и я этого не знал! Что же можете вы подумать о моей рачительности?

— Успокойтесь, я вхожу в ваше положение и понимаю отлично, что очень трудно, подчас невозможно различить невиннейшего человека и закоренелого преступника; вы даже могли стоять с ним рядом и не подозревать о его преступлениях.

— Да, вероятно, так оно и было! — со вздохом согласился судья.

— Этот злодей скрылся теперь у графа Колиньяка. Судья поморщился: он побаивался графа и не осмеливался вмешиваться в его дела.

— Я должен сообщить вам, что граф — верный, преданный слуга короля и глубоко верующий христианин! — робко заметил он.

— Что же делать? Разве волк не залезает нахально в овчарню? Но я же не сказал вам имени этого преступника. Это — Сирано де Бержерак.

— Бержерак? Это не тот ли, который написал безобразный пасквиль, полный гнусной лжи и клеветы на высокопреосвященнейшего кардинала Мазарини?

— Да, это он. Теперь вы сами видите, что он не заслуживает пощады. Имя его вам известно, так что мне остается только дать некоторые инструкции.

— Что?! Мне — инструкции? — ужаснулся судья.

— Да, относительно его ареста.

— Неужели я должен его арестовать? — чуть не плача воскликнул представитель местной судебной власти.

— Что я слышу? Разве вы бы отказались от этого, так сказать, своего священного долга? О если бы король только мог знать!

— Король… Хорошо, я арестую его, будьте покойны, арестую! Но что мне делать, если он станет упорствовать, сопротивляться? — пробормотал бедняга.

— Тогда вам помогут жители этого местечка. Поверьте, давая вам это поручение, я сделал это лишь ради симпатии, которую почувствовал к вам с первого взгляда. Вы — главное должностное лицо в этом крае. Вы, так сказать, представитель судебной власти и потому-то лишь одному вам могу я поручить это серьезное дело. Вероятно, вы теперь согласны со мной, что вы родились под счастливой звездой?

— Столько чести… такая милость… Поверьте, я оправдаю ваше доверие… но, но… позвольте узнать, его королевское величество будет знать о том, что именно я все это сделал? — робко пролепетал судья.

— Без всякого сомнения! Я ведь обязан донести ему обо всем.

— Он будет знать! О, это будет счастливейший день в моей жизни! — с восторгом воскликнул толстяк.

Ринальдо важно вынул огромный пергамент со свешивающейся печатью с гербом Франции и, показав его издали судье, быстро спрятал обратно в карман.

— Это полнейшее полномочие господина прево, выданное мне для ведения этого дела. Эту доверенность я передаю вам!

При виде королевской печати судья выразил на своем лице глубочайшее благоговение.

— Берите бумагу и пишите формальный приказ об аресте господина Бержерака, обвиняемого в ереси и колдовстве. Я подпишу сам! — проговорил Ринальдо.

Судья послушно уселся к столу и начал выводить неумелой рукой буквы. Поминутно макая перо, он наконец кое-как кончил свою трудную работу. Пот крупными каплями выступил у него на лбу от чрезмерного усердия и робости.

Прочитав с неподражаемой важностью приказ и подписавшись Клодом Понелином, первым попавшимся именем, Ринальдо свысока обратился к судье:

— Прекрасно! Через час вы отправитесь к графу Колиньяку и арестуете у него господина Сирано.

— А затем?

— Затем, надеюсь, у вас имеется приличная тюрьма?

— Конечно!

— Так вот, поместите его в эту тюрьму и будете содержать его вплоть до моего возвращения.

— Вы уезжаете?

— Да, еду теперь в Тулузу, где у меня есть важные дела. Захватив с собой эскадрон солдат для сопровождения арестанта, я вернусь сюда и повезу его в Париж, где будет произведено следствие, лучше сказать, суд. До тех пор вы отвечаете своей головой за его сохранность!

— Я готов сложить свою покорную голову к стопам его королевского величества! Я не отличаюсь решительностью, это верно; но раз уж у меня есть точное приказание, сам черт не сможет поколебать меня! — смело проговорил судья.

— Хорошо сказано! Итак, я еду, вполне доверяясь вашей расторопности, господин судья!

— А я бегу в таверну к Ляндрио, где захвачу с собой своего секретаря и несколько человек для помощи!

— Вероятно, почва там уже подготовлена для вас, так как господин Ляндрио, кажется, довольно болтливый малый, а уходя, я шепнул ему пару слов о причине моего приезда сюда, которые он, конечно, поспешит сообщить своим посетителям.

— Конечно, но как вы наблюдательны, ни малейшая мелочь не ускользнет от вашего внимания! — проговорил судья, вместе с Ринальдо направляясь к таверне.

В то время как судья вел переговоры с крестьянами, сидевшими в таверне, Ринальдо велел седлать лошадь и выехал со двора, вполне уверенный в исполнении обещания своего уполномоченного. Ринальдо добился своей цели: он задержал Сирано и таким образом сделал невозможным вмешательство поэта в попытку Бен-Жоеля овладеть драгоценным документом графа де Лембра.

По расчету лакея, Бен-Жоэль находился уже два дня в Сен-Сернине и, вероятно, заручившись доверием кюре, блестяще вел свое дело. Теперь, стало быть, он вовремя прибудет, чтобы лично убедиться в победе.

Достать бы только драгоценный документ, а тогда ему чихать на Сирано и всех его помощников! Да, тогда он едет в Париж, вручает драгоценную рукопись графу и заживет барином в своем новом, обещанном ему поместье.

Проделка Ринальдо с судьей не так неправдоподобна на самом деле, как это кажется с первого взгляда. В то время ведение судебных дел было чрезвычайно запутанно и неправильно, и случаи ареста ни в чем не повинных людей были очень обыкновенным явлением; даже нередко из-за какого-нибудь пустяка обвиняемые изнывали десятки лет в тюрьмах, а судьи совершенно забывали об их существовании.

Само заключение доказывало их виновность. Иногда обыкновенный ложный донос служил поводом к аресту неповинных людей. Непризнание своей виновности только усиливало вину, следствие не разъясняло, а запутывало дело.

Суд велся таким образом, что вскоре и обвиняемые, и обвинители, и, наконец, сами судьи сбивались с толку и, окончательно запутавшись в этой галиматье, сами уже не знали, обвинять или оправдывать подсудимого, но для вящей безопасности и личного спокойствия они оставляли его гнить в тюрьме. Ринальдо прекрасно знал тогдашние судебные порядки и потому-то, заручившись словом судьи, спокойно отправился дальше.

Оставаться дольше было бы рискованно, так как тогда он подверг бы себя совершенно ненужным расспросам, расследованию и, в конце концов, весьма позорному уличению и поражению.

Натравить же на Бержерака несообразительного судью, предоставить ему самостоятельные действия, заранее подготовить таинственные мотивы, способные озадачить его слабый мозг, и, наконец, заставить его слепо повиноваться этим предписаниям, по его мнению неоспоримым и вполне основательным, было самым удобным и нерискованным способом, к которому и прибегнул Ринальдо. Он весьма предусмотрительно в общих чертах охарактеризовал проступки Сирано, требуя лишь одного — его ареста.

Таким-то способом наивный судья сделался невольно и косвенным соучастником похищения драгоценного завещания.

II

Савиньян, Кюссан и Колиньяк, весело болтая, еще продолжали свой весьма затянувшийся ужин, когда дворецкий почтительно доложил о приходе судьи, просящего аудиенции для важных и немедленных переговоров.

— Судья! Чего ему? Попроси его войти, пусть за кружкой вина расскажет нам о своем «важном и безотлагательном деле»! — ответил граф.

Дверь отворилась, и на пороге появился с низкими поклонами простодушный судья.

— Без церемоний присаживайтесь, берите стакан и рассказывайте, чему мы обязаны удовольствием вашего посещения, — проговорил граф.

Колиньяк был, как мы видим, кутила, радовавшийся каждому предлогу наполнить лишний раз свой бокал.

Судья робко присел на кончик стула, рискуя каждую минуту очутиться на полу, и, не смея поднять своих бесцветных глаз на важных собутыльников, робко коснулся стакана.

Особенно сильное впечатление производил на него вид злосчастного Сирано.

— Ну-с, господин судья, сообщите нам причину, побудившую вас прийти сюда. Будьте здоровы, — проговорил Сирано, чокаясь с растерявшимся судьей. — Впрочем, — добавил он, шутя, — ваше здоровье находится в таком цветущем состоянии, что требовать большего значило бы требовать избытка. Честное слово, вы самый представительный из всех виденных мною представителей судебной власти Франции и Наварры.

Бедный толстяк робко чокнулся с поэтом, но, очевидно, его волнение было слишком велико, так как пухлая рука сильно дрожала, расплескивая вино.

— Вам нездоровится? Вы пейте, пожалуйста, это вам поможет! — проговорил граф, замечая лихорадочное состояние своего гостя.

Судья пробормотал в ответ что-то непонятное, много раз поперхнувшись вином, и, наконец пересилив себя, проговорил насколько мог решительнее:

— Граф, мне надо сказать вам пару слов наедине. Окажите мне честь выслушать меня.

— Охотно, но почему вы не хотите высказаться здесь же, в присутствии моих друзей? У меня нет секретов от них.

— Тут дело идет не о ваших личных секретах!

— Безразлично! Впрочем, пройдем в сад. Наша трапеза кончена, и свежий воздух слегка охладит пас, — проговорил граф, вставая из-за стола и сходя в сад, куда вела широкая мраморная лестница, соединявшая сад с роскошной столовой.

Граф с судьей молча пошли по аллее сада, за ними последовали маркиз и Савиньян, любовавшиеся неуклюжей, тяжелой походкой представителя судебной власти.

Бедный судья чувствовал, что волнение сдавило ему горло и он не в состоянии проговорить ни одного слова.

— Ну-с, я вас слушаю! Мы теперь одни и вы можете, не стесняясь, высказаться вполне откровенно, — начал граф.

Сделав огромное усилие, чтобы подавить радость, судья приступил к исполнению своего, как ему казалось, священнейшего долга.

— Граф, вы знаете, что нет в Колиньяке человека, который не был бы вашим родственником, другом или верным покорным слугой, и что, следовательно, все, что касается вас, глубоко интересует всех нас!

— Однако, черт возьми, довольно интересное вступление. Продолжайте, продолжайте, я вас слушаю!

— Так что, господин граф, так что… все, что… всякая ваша удача радует нас, а несчастье погружает нас в уныние. И вот мы узнали из верного источника, что у вас, что… что… вы… что у вас… — лепетал старик, багровея и хлопая своими бесцветными глазами.

— Да что же, наконец, у меня? — нетерпеливо крикнул граф.

— Что у вас… у вас, граф, находится еретик и колдун! — выпалил несчастный, с облегчением вздыхая.

— Что — колдун? — смеясь, переспросил граф. — У меня колдун? Ну-ка, назовите по имени этого злодея, только берегитесь, как бы напрасно не оклеветать кого-нибудь! — добавил граф серьезно.

— Ну нет, граф, парижский парламент не назовет кого-нибудь напрасно колдуном, еретиком и чародеем. А я получил из самого Парижа приказ об аресте скрывающегося у вас преступника. — Черт знает что такое! — пробормотал граф, искоса поглядывая на своего собеседника и сомневаясь в нормальном состоянии этой лысой потной головы.

— Сам король интересуется этим делом, и у меня есть приказ, подписанный рукой одного из чиновников парижского суда! — продолжал судья.

Колиньяк с недоумением посмотрел на него.

— Я понимаю, граф, что это вам будет очень неприятно, — продолжал судья смелее, — но не тревожьтесь. Имея в виду ваше спокойствие, все будет устроено как можно тише; вы только выдайте его мне, а я, уверяю вас, ради почтения, преданности и любви к вам, предам его сожжению без всякой огласки!

— О, вы очень добры! Имя этого бездельника? — улыбаясь, спросил граф.

— Это — ваш гость господин Сирано де Бержерак! — глухо ответил старик.

Взрыв хохота огласил весь сад; граф хотел было сдержать свое веселье, но смех его невольно еще больше усиливался, приводя в немалое смущение обиженного судью.

— Боги! Может ли что-нибудь подобное другой раз встретиться в жизни?! Бержерак, Бержерак, ступай скорее сюда. Новость! Головокружительная, сногсшибательная, никогда еще неслыханная и небывалая новость! — крикнул граф, задыхаясь от хохота.

— Граф, я не могу понять вашего веселья! — пробормотал старик, стараясь закусить свою толстую губу.

— Ну, Бержерак, сам толкуй с господином судьей! Я не могу, это выше моих сил; он и так чуть не уморил меня. Одним словом, знай: ты, во-первых, еретик, во-вторых, колдун, в-третьих, чародей и, наконец, сам воплотившийся дьявол! И вот господин судья имеет желание арестовать тебя! — кричал граф, надрываясь от хохота.

— О, да у вас настоящие комики в Колиньяке!

— Мне нечего с вами спорить или шутить, я должен исполнить свой долг; именем короля арестую вас! — с досадой перебил его судья.

— Только меня одного? — смеясь, спросил Сирано.

— Ваши шутки неуместны, так как я действую на основании полученного мною приказа свыше! Наконец, за мной право, закон!.. — добавил судья торжественно.

— И целая толпа крестьян, готовых прийти вам на помощь! Я вижу отсюда целое стадо этих баранов и ослов! — добавил маркиз Кюссан, заглядывая во двор.

— Ну, это уж слишком! Послушайте, господин Кадиньян, если хотите избежать палок, так убирайтесь поскорее подобру-поздорову! Арестовать Савиньяна! Черт знает что выдумали! — воскликнул взбешенный граф.

— Погоди, возможно, что ему действительно поручено арестовать меня. Покажите, пожалуйста, ваш приказ об аресте, — вежливо обратился Сирано к судье.

«Может быть, здесь опять таятся проделки Роланда, а этот старый задира Лямот с удовольствием исполнил его просьбу, чтобы подставить мне ножку», — подумал Сирано, беря в руки бумагу.

— Что? Приказ, подписанный рукой какого-то полицейского унтер-офицера? С каких это пор получили они на это право? — заметил Сирано с удивлением.

— А с тех пор, как это поручено им главным парижским прево.

— Где этот полицейский?

— Это мое частное дело и я не желаю об этом распространяться. Прошу вас не рассуждая следовать за мной. Так и быть, принимая во внимание гостеприимство, оказываемое вам графом Колиньяком, и его дружбу с вами, я буду, насколько возможно, относиться снисходительно к вам! — самодовольно проговорил судья, пряча бумагу в карман.

— Послушайте! — крикнул Сирано, сжимая плечо старика и устремляя на него свои гневно загоревшиеся глаза, — вы забываетесь! Помните, что если вы позволите себе хотя бы что-нибудь, ни Бог, ни дьявол не могли бы меня удержать!

— Вы видите, граф, он богохульствует! — пролепетал судья, чуть не плача и извиваясь от боли под рукой Сирано.

— Да, и будьте уверены, что, если бы вы или кто-нибудь из ваших осмелился хоть концом пальца коснуться моего плаща, я бы искрошил вас на месте, я бы так изрубил вас, что ваша кожа, словно сетка, свешивалась бы у вас на шее! Слышите вы? — крикнул Сирано гневно.

— Но…

— Да что же это, наконец, черт возьми! — сказал граф. — Долго ли мне просить вас? Или вы ждете плетки? Нет, я вижу, вы прямо больны! Ступайте, ложитесь в кровать, прикройте ваши ноги и, когда ваша безмозглая голова освежится, приходите просить прощения за свои идиотские выходки.

— Хорошо, граф, я уйду, но я ни на шаг не отступлю от своих обязанностей! — ответил судья. — Я хотел избежать скандала. Вы не желаете этого, хорошо! Пока господин Сирано у вас, я почту ваш дом, но лишь только он переступит порог…

— Сегодня же вечером я переступлю этот порог, господин судья, примите это к сведению и предупредите ваших помощников и приготовьте ваше оружие, да кстати уж и бока! — прервал его Сирано.

Возмущенный до глубины души, судья порывисто надвинул на голову шляпу и нервно удалился из сада.

— Бедняга вышел из себя! — проговорил Сирано, провожая его глазами.

— Ты не особенно шути с ним, — серьезно заметил Колиньяк, — он глуп, как гусыня, но зато упрям, как осел, и раз уж вдолбил себе что-либо в голову, то его никакие резоны не переубедят; чего доброго, он готов тебе теперь устроить какую-нибудь гадость. Лучше пробудь у меня денечек, пока я разъясню и улажу все это дело.

— Что ты! Мне непременно надо ехать сегодня же в Сен-Сернин, и уж не твоему судье удержать меня!

— Хорошо, но скажи, пожалуйста, что значит этот приказ об аресте? Какая новая глупость могла навлечь на тебя подобные последствия? — спросил граф.

— А, этот арест! Ты знаешь, что я написал «Путешествие на Луну», и вот разные мудрые головы взъелись на меня, стали обвинять в ереси, колдовстве, богохульстве и прочем и в конце концов пришли к тому заключению, что я, видите ли, нахожусь в близком родстве с Сатаной, оттого-то у меня и прозвище Капитан Сатана. Ну а враги мои, которых, к слову сказать, у меня хоть отбавляй, воспользовались этой глупостью, чтобы насолить мне, сколько влезет. Но ничего! Хороший конь и сабля помогут мне выйти победителем из этой перепалки, и я еду сегодня без всяких разговоров.

— Мы поедем вместе с тобой. — Чего ради? Не надо!

— Но ведь с тобой может случиться несчастье! — Что может случиться со мной? Этот судья трясется при одном моем виде! Так неужели же он рискнет напасть на меня на большой дороге?

— Да, ты отчасти прав. Вероятно, теперь, потерпев неудачу в своем предприятии, он обратится в Тулузу за нужными указаниями и помощью; а пока он будет терять время для всех формальностей, ты уже будешь далеко. Сегодня ты выедешь через ворота парка и незаметно выберешься на большую дорогу.

— Что? Я стану уезжать тайком? Нет, черт возьми, это значило бы показать этому идиоту, что я его боюсь! Как бы не так!

III

Вернувшись к своим сообщникам, то есть к Ляндрио и его помощникам, ожидавшим во дворе, судья с озабоченным и несколько сконфуженным видом рассказал им о результате своего визита к графу. Возвратившись в таверну, друзья серьезно принялись за обсуждение дела.

— Правду сказать, мне не хотелось бы раздражать графа, и я предпочел бы устроить все как можно тише, — начал судья. — Мне кажется, что лучше всего собраться нам всем на кюссанской дороге как можно дальше от города и там уже захватить этого дьявола!

— Я возьму с собой свое кропило! — проговорил пономарь.

— А я захвачу мой мушкет, — заметил Ляндрио.

— Кроме того, нужны еще косы, дубины, ножи, да не забудьте хорошую веревку, чтобы связать этого черта! Гавизак, Корню и Лескюер будут сторожить у ворот замка и мигом сообщат нам, лишь только он появится, а мы в то время соберемся… ну хотя бы у Золотого Креста.

— Слушасм-с! Ваше приказание будет исполнено!

— Теперь же, друзья мои, расстанемся на часок, я пойду осмотрю тюрьму, годна ли она для содержания преступника, да на всякий случай прибавлю еще парочку новых засовов.

Было уже пять часов, когда Сирано выехал из замка.

Граф и маркиз проводили своего друга до главной площади города, но, не заметив никакого подозрительного движения, оба распрощались с Сирано и, успокоенные, вернулись в замок.

Высоко подняв голову, Бержерак уверенно проехал вдоль главной улицы. Орлиный нос поэта и его блестящие огненные глаза наполнили невыразимым страхом всех женщин местечка, запуганных страшными рассказами мужей и братьев. Они пугливо выглядывали из всех щелей, стараясь собственными глазами увидеть страшного колдуна и злодея.

А он медленно ехал вдоль улицы, нарочно искажая свое доброе лицо самой зловещей, сатанинской улыбкой. Прохожие молча, со страхом уступали ему дорогу. Наконец, пришпорив лошадь, Бержерак рысью выехал из города. Между тем у Золотого Креста судья и человек двадцать крестьян терпеливо выжидали свою добычу.

Ляндрио изображал собой личного адъютанта толстяка судьи, тут же находились его секретарь и пономарь, вооруженный гигантским кропилом и медной кропильницей, до краев наполненной святой водой.

Все крестьяне были вооружены цепами, косами, вилами, старыми мушкетами, одним словом, тут был целый арсенал светского и духовного оружия.

Предусмотрительный и остроумный Ляндрио протянул поперек дороги длиннющую веревку, привязав ее к толстым стволам придорожных дубов. Веревка была совершенно незаметна и легко могла помешать побегу злосчастного Сирано.

Вдруг на дороге показался запыхавшийся разведчик.

— Едет! Едет! — торопливо крикнул он.

Воины бросились к оружию. Хотя благодаря повороту дороги еще ничего нельзя было заметить, но уже отчетливо был слышен топот скачущей невдалеке лошади.

И вот в последнюю минуту судьей овладела прежняя робость; однако воспоминание о короле да внушительный вид ярых телохранителей разрушили это слабое колебание.

Между тем совершенно уже успокоившийся Сирано показался на дороге. При виде внезапно подскочивших крестьян лошадь его взвилась на дыбы, но всадник успокоил ее и с недоумением оглянулся по сторонам. Кругом зловеще торчали дубины, косы, мушкеты…

— Что это за сборище? Это ваши штуки, господин судья? — спросил Бержерак, еще не обнажая своей шпаги.

— Именем короля арестую вас! — крикнул судья, подавляя в себе внутренний страх, заставлявший дрожать все его тело. — Вяжите его! — обратился он к окружающим.

— Вам уже раз советовали лечь в кровать, позвольте же мне доставить вам случай исполнить этот благой совет! — насмешливо проговорил Сирано, быстро поднимая свою трость и опуская ее на полное лицо судьи. В одну минуту физиономия бедняги исказилась от сильной боли, и он невольно схватился рукой за кровавый шрам, оставленный тростью поэта.

Между тем пришпоренная лошадь Сирано взвилась и, прорвавшись сквозь кольцо неумелых воинов, помчалась по дороге в Кюссан. Но, не сделав и десяти шагов, она вдруг споткнулась о веревку и со всего маху грохнулась об землю, увлекая под себя седока.

Сирано звучно ругнулся и попытался освободиться из-под лошади, но толпа крестьян с торжествующими криками окружила его. Через минуту он был обезоружен, освобожден из-под лошади и связан, то есть, лучше сказать, с головы до ног опутан длиннейшей веревкой.

Поддерживая его со всех сторон, крестьяне поставили его на землю, и вдруг Сирано почувствовал на лице огромные холодные капли…

— Satanus Diabolos! Крикнул церковный служка, усердно кропя несчастного узника своим исполинским кропилом и немилосердно коверкая незнакомый ему язык. — Во имя Господа Бога, изыди, сатана, из сего раба грешного! — повторял он набожно, тряся кропилом над головой бедного поэта.

— Мерзавцы! Скоты! Псы смердящие! Вы горько поплатитесь за все эти оскорбления! — крикнул Сирано, почти задыхаясь от досады.

— Satanus Diabolos! — повторил Ляндрио, беря кропило из рук пономаря и орошая злосчастного писателя. — Во имя Пресвятой Богородицы и святителя Иоанна заклинаю тебя, успокойся, иначе пусть меня черт возьмет, если я не распорю тебя этим ножом! — угрожающе крикнул он, поднося к носу Бержерака свой огромный поварской нож.

Между тем секретарь судьи быстро бросился к лошади Сирано, тщательно осматривая боковые карманы седла. Найдя в одном из них том физики Декарта и наткнувшись вдруг на таблицу кругов, указывавшую движение небесных тел, он с торжеством обратился к судье:

— Вот, господин судья, каббалистические круги, с помощью которых колдуны очаровывают людей!

Выражение лица и движения секретаря были так комичны в эту минуту, что Сирано, несмотря на свое плачевное положение, невольно рассмеялся.

Бедный судья, занятый примочками из святой воды к своему пораненному лицу, внимательно взглянул на книгу и, значительно покачав головой, проговорил торжествующим тоном:

— Это послужит вещественным доказательством! Взваливайте его на плечи и несите в тюрьму!

Торжественная процессия медленно повернула назад к местечку.

Сирано молчал Казалось, он покорился своей судьбе, а на самом деле обдумывал способ выхода из своего изначального и в настоящую минуту чрезвычайно неудобного положения Он прекрасно знал, что переговоры с этой толпой баранов и ослов не привели бы его к хорошим результатам.

Между тем оставшаяся без седока лошадь Сирано, в недоумении поглядывая по сторонам и пощипывая траву, побрела дальше. Видя это, секретарь судьи, человек весьма аккуратный, взял ее под уздцы и спокойно повел в местечко, где и поставил в удобной конюшне судьи, как раз в то время, как тяжелая дверь темницы зловеще захлопнулась за Сирано.

Так как колиньякская тюрьма за редкими исключениями всегда была пуста, то ее охранитель, сапожник Кабироль, почти весь свой досуг посвящал своему мирному, и притом весьма доходному ремеслу.

Роль же тюремного служителя исполнял другой, менее искусный и совершенно еще молодой сапожник. Дочь и жена тюремщика дополняли весь комплект тюремного персонала.

Тюрьма, низкое мрачное здание, разделялась на два этажа. В нижнем находилось общее помещение и приемная и вместе с тем мастерская, верхний же этаж был разделен на четыре клетушки — одиночки. В одну из этих тесных, смрадных, лишенных воздуха и света каморок был помещен несчастный Сирано.

Когда Сирано был внесен и положен на грязный холодный пол приемной, тюремщик приблизился к своему новому гостю и, подозрительно оглядев связанного великана, повелительно крикнул своему вошедшему помощнику:

— Зажги фонарь! Надо запрятать этого Басова сына в отдельное помещение! — и, взвалив на плечи связанного Бержерака, они кое — как понесли его вверх по лестнице.

Сбросив свою ношу на связку полуистлевшей соломы и отослав помощника, Кабироль принялся не спеша развязывать своего узника.

Почувствовав себя освобожденным от веревок, Сирано встал, с облегчением потягиваясь и с любопытством оглядывая свое новое жилище.

— Послушайте, любезнейший, если вы предлагаете мне этот каменный футляр за одежду, то она слишком широка, но опять-таки как клетка или даже гроб — слишком узка! — проговорил он шутливо, показывая на грязные липкие стены каморки.

— Ладно, привыкнете! — угрюмо ответил тюремщик. Сирано продолжал свои наблюдения, но толстые стены были плотны, нигде не виднелось ни окон, ни других каких-либо отверстий, если не считать крепкой тяжелой двери. Продолжая свои исследования, узник, знакомый с обычными тюремными порядками, вынул бывшие у него деньги и незаметно спрятал их за голенище сапога. Эта предосторожность была предпринята как раз вовремя, так как почти в ту же минуту подошедший тюремщик, ничего не говоря, принялся обшаривать все карманы своего узника.

— Что вы делаете? — мнимо раздражаясь, спросил Сирано.

— Исполняю свой долг! Надеюсь, я не делаю вам ничего плохого?

— О, конечно, мой друг, вы просто охраняете мои личные интересы! Но только знайте наперед, что если меня обвиняют в том, что я якшаюсь с сатаной, то будьте уверены, что именно в денежных делах мы входим с ним в сделку!

— О, тысяча чертей и одна ведьма, да это действительно помощник самого черта! Я только что видел и собственными руками чувствовал у него деньги, а теперь ни одного су! — воскликнул тюремщик и, схватив ключи, поспешно направился к двери, намереваясь сейчас же поделиться этой потрясающей вестью со своей женой и дочерью, но как раз в то время как он повернулся к дверям и очутился спиной к Сирано, поэт незаметно вынул из сапога три пистоля и проговорил веселым тоном:

— Ну-с, господин тюремщик, я хочу доказать вам, что если я и Сатана, то очень добрый Сатана, протяните вашу руку. Вот вам пистоль; будьте добры, принесите мне кое-чего поесть, я чертовски проголодался.

— Пистоль? Откуда? — удивленно спросил Кабироль.

— А вот вам за труды! — добавил Сирано, давая ему еще пистоль.

— О, да что же это такое? Вы славный добрый господин, не больше, да простит меня Бог! — проговорил тюремщик, умильно улыбаясь.

— Пришлите-ка ко мне вашего помощника, я терпеть не могу одиночества! — проговорил Сирано, опуская третий пистоль.

— Нет! Ваш арест совершен, вероятно, благодаря ошибке: такой честный, добрый, щедрый и мирный барин мог попасть сюда лишь в силу роковой случайности. Это просто недоразумение. Будьте покойны, дня через три вы будете белее снега! Это уж я вам говорю и устрою, увидите, что устрою!

Но, несмотря на все эти энергичные уверения в честности и прочих добродетелях, тюремщик не преминул самым тщательным способом припереть за собой дверь и защелкнуть ее на прежние и два новых засова.

— Ну, кажется, слабая сторона этого молодца мне известна. Если и помощник его такая же птица, в чем я более чем уверен, то здешние крысы недолго будут обеспокоены моим присутствием! — пробормотал Сирано, любуясь шмыгавшими мимо него бойкими грызунами.

IV

Прошел долгий неприятный час томительного ожидания. Сирано начал уже сомневаться в своей счастливой звезде. Но вот послышались неровные шаги, звяканье ключей, и дверь широко распахнулась. При свете внесенной лампы Сирано разглядел на пороге несуразную фигуру тюремного служителя.

— А, добро пожаловать! Тут, как видно, народ еще не потерял остатков своей совести! — проговорил Сирано, с удовольствием поглядывая на огромный котел, поставленный на пол добродушным служителем.

— О да, вы правы, господин, народ тут честный! — заметил служитель, глупо улыбаясь. — Вот, извольте сюда взглянуть. Щи, но какие! Просто царское кушанье, сама хозяйка варила и, честное слово, ни единой капли жира не сняла, ей-Богу! Только попробуйте, просто, как говорится, объедение! Язык проглотите, ей-ей! — болтал служитель, снимая с котла крышку и глубоко опуская ложку вместе с концами своих грязных пальцев в дымящийся суп.

Сирано, забыв брезгливость, жадно схватил деревянную ложку и принялся за грубое, но тем не менее привлекательное для его голодного желудка кушанье.

— О, тысяча миллионов чертей! Да ведь вы славный господин! И все эти толки про вас — только клевета. Это так же верно, как то, что меня зовут Пигошем. Честное слово! Вот так, это я люблю, ешьте, ешьте, хватит для нас обоих!

Сирано, смеясь, слушал наивную болтовню Пигоша, стараясь по мере сил не отставать от него в еде.

По окончании ужина новые друзья принялись за беседу. Пигош для лучшего пищеварения расстегнул на себе все пуговицы, распустил пояс, и Сирано заметил на его обнаженной шее шнурок от ладанки.

— Вероятно, ты беден, друг мой? Тебе приходится мало зарабатывать при этой тюрьме? — спросил Сирано.

— Оно верно. Что правда, то правда: заработки мои невелики при пустой тюрьме.

— Так вот возьми себе этот пистоль!

Пигош робко, дрожащей от страха рукой взял протянутую ему монету.

— Почему ты дрожишь, дитя мое?

— Я… я это от радости. У меня еще никогда не бывало в руках таких денег!

— Ну, если бы это так было, то я мог бы тебя осчастливить!

— Каким образом?

— А вот исполни одну мою просьбу, и ты заработаешь двадцать пистолей. Честное слово!

— Боже всемогущий! Двадцать пистолей? Да как же это может быть?!

— А вот если исполнишь мою просьбу…

— Хорошо, говорите, говорите!

— Слушай же, дружочек, — начал Сирано таинственно. — Четверть часа тому назад у меня было видение… Мне предстал светозарный ангел и сказал, что если я закажу обедню в храме Пресвятой Богородицы в Кюссане, то недоразумение, благодаря которому я попал в эту тюрьму, разъяснится, и я буду оправдан. Тогда я сказал ангелу: «Я слишком крепко заперт». Но ангел ответил: «К тебе придет человек, его пришлет тюремщик, ты скажешь ему, и он проводит тебя к церкви». Как тебе кажется, не ты ли этот человек?

— Не знаю!

— Погоди, ангел еще сказал: «Этот человек приведет тебя из церкви обратно в тюрьму, и если он тебя ослушается, то да умрет он в этом же году!»

— Нет, это не я! — ответил Пигош, не совсем еще убежденный.

— Погоди, я не знаю, ты ли это или нет, но у того человека должна быть ладанка на груди. У тебя есть ладанка? Говори!

— Да, есть! Вот диво! И откуда могли вы узнать, что у меня есть ладанка?

— Веришь ли ты теперь моим словам, маловерный?

— Верю и исполню вашу волю! Но это можно сделать только завтра утром в девять часов, когда Кабироля не будет дома; он завтра с утра едет в соседний город на обручение своей дочери с сыном палача. Говорят, что этот палач такой богач! Страшенное дело! И он отвалит сыну такую уйму денег, что страх! Вот как выходит замуж дочка нашего Кабироля! — закончил слуга восторженно.

— Так не забудь же захватить с собой какое-нибудь для меня платье, чтобы меня не узнали. Не бойся, я его отдам тебе, как мы вернемся сюда! — прервал его Сирано.

— Хорошо, я дам вам свой бумазейный кафтан.

— Кроме того, завтра раненько сходишь в замок узнать, известно ли графу о моем заключении.

— Ладно, можно и это сделать!

— Ну а теперь спокойной ночи, я сосну часочек! — проговорил Сирано, отсылая бесконечно наивного слугу и сам укладываясь на соломе, валявшейся в углу.

На следующий день рано утром Пигош уже был у Сирано с кафтаном под мышкой.

— Так вы даете мне слово, что мы вернемся обратно после обедни? — спросил прислужник по окончании всех необходимых приготовлений.

— Скажи-ка ты мне, пожалуйста, как могу я убежать от тебя, а?

— А кто его знает! Когда вы такой необыкновенный колдун, что к вам сами ангелы слетают с небес и говорят словно со своим братом, так мало ли что еще может случиться? Ну да была не была, идем, уже давно пробило девять!

— И я тоже говорю: нечего терять времени, идем! Да посматривай, чтобы нас не узнали, — добавил Сирано.

— Не бойтесь, закройте только шляпой ваш нос, а то он; не сердитесь, уж больно большой вырос у вас!

Сирано терпеть не мог, чтобы ему напоминали о необыкновенном размере его носа, но на этот раз сдержал себя и ответил довольно спокойно.

— Твой совет весьма разумен, дитя мое, но ты забыл сказать мне одну вещь.

— Что такое?

— Сообщил ли ты в замке о моем аресте?

— А то как же! Известно, сообщил, да только сообщать-то было некому!

— Что за чепуху ты городишь?

— Я, видите ли, пошел и хотел сообщить, да граф и маркиз сегодня ранёхонько уехали на охоту миль за двадцать отсюда.

— О, черт возьми! Ну да, впрочем… идем!

— Вы славный малый, это верно, но па всякий случай я хочу предупредить, что я сведу вас к обедне, но если вы попытаетесь убежать, то вот эта штучка помешает вашему бегству! — проговорил Пигош, вынимая длинный старинный пистолет и показывая его Сирано.

— Ты очень предусмотрителен, дитятко, да только скорее эта штучка пропадет, чем я вздумаю бежать от тебя!

Выйдя из тюрьмы, Сирано с облегчением вдохнул в себя чистый воздух. «Приветствую тебя, свобода», — пробормотал поэт.

— На, получай свои двадцать пистолей! — сказал он громко, протягивая руку с деньгами.

Бедный малый был ослеплен этой непривычной для него блестящей золотой массой денег.

— Бери, уверяю тебя, что это настоящие, а не поддельные деньги! — добавил Сирано, замечая его нерешительность.

— Да нет, я не об этом…

— Так о чем же ты? Бери, когда дают.

— Я, видите ли, думаю о том, что Толстый Жан собирается продать свой дом с огородом и с виноградником. Я бы мог купить все это за двести ливров, но нужно неделю на устройство купчей и другие хлопоты, так что я просил бы вас, мой добрый господин, если на то будет ваша милость, чтобы эти деньги продержались хоть с неделю, а то вот всегда так бывает, что положишь деньги в сундук, глядь — это не деньги, а сухие дубовые листья! Все чародеи так шутят с бедными людьми.

— Хорошо! Даю тебе слово, что не только неделю, но все время эти деньги будут как настоящие.

Выйдя из тюрьмы и обогнув соседний кусочек поля, новые друзья выбрались наконец на дорогу.

— Ну, обедня начинается ровно в десять, нам надо поспешить, чтобы успеть вовремя! — проговорил Пигош.

Сирано не заставил повторять себе десять раз этого совета и быстро зашагал по дороге, вспоминая все время свою лошадь, которая бы ему была теперь как нельзя более кстати.

Последний удар церковного колокола возвестил прихожанам о начале обедни.

День был будничный, и в церкви собралось мало народу. Сирано и Пигош тихо вошли в храм и тут же опустились у дверей на колени. Пигош почти совершенно забыл все свои прежние опасения под впечатлением миролюбивого настроения своего спутника и уже вполне уверился в том, что по окончании обедни они снова вернутся в тюрьму. Он с восхищением поглядывал на своего спутника, думая о том, что еще никогда в жизни ему не доводилось слышать о таком добром, щедром и веселом чародее.

Между тем служба кончилась, молящиеся гурьбой повалили приложиться к кресту.

— Вот, на, возьми и отдай это от себя мальчикам хора, а я положу в кружку пистоль, — проговорил Сирано, протягивая ему серебряную монету.

— Нет, пусть говорят что угодно, а вы все-таки добрый, набожный христианин! — сказал Пигош, отправляясь наверх, на хоры, и посылая дружелюбный жест своему узнику.

Спустившись с хоров, он подошел к алтарю, приложился к кресту и погрузился в горячую короткую благодарственную молитву, затем, набожно перекрестившись, встал с колен и оглянулся, ища глазами Сирано.

Но Сирано исчез. Воспользовавшись уходом Пигоша и общей сумятицей, он в три прыжка очутился за дверями храма и вскоре был в поле.

Бедный страж в отчаянии заметался по храму и с воплями побежал вдоль сельских улиц. Сирано, прекрасно знавший окрестности Кюссана, без всякого труда сбил с дороги глуповатого Пигоша. Тщетно прорыскав в ближайших полях и лесах, Пигош печально опустил голову и побрел домой. Однако при воспоминании о деньгах лицо его прояснилось, и он, крепко сжимая рукой блестящие пистоли, позвякивавшие у него в кармане, скоро забыл о таинственном исчезновении колдуна-чародея.

V

Расстояние от Кюссана до Тулузы довольно коротко, и при хорошей ходьбе его можно было пройти в добрые два часа. Счастливая случайность помогла Сирано значительно сократить этот срок.

Укрываясь между придорожными кустами, чтобы избежать встречи с разыскивающим его Пигошем, Сирано вдруг наткнулся на пасущуюся невдалеке лошадь. Очевидно, беспечные хозяева не могли предположить, что как раз в это время Сирано почувствует необходимость в ее услугах.

Быстро вскочив на ее гладкую спину, Сирано лихо поскакал по тулузской дороге. В нескольких саженях от города он слез с лошади, повернул ее обратно на кюссанскую дорогу и хорошим шлепком заставил вернуться на родные поля, а сам вошел мирно в город. Забыв о том, что вместо обычного платья на нем был костюм Пигоша, состоящий из сплошных заплат, дыр и пятен различной формы и величины, наш поэт выступал так гордо и уверенно, что имел вид скорее какого-нибудь переодетого искателя приключений, чем жалкого бедняка.

При виде этого гордо шагающего нищего прохожие невольно останавливались, провожая его удивленными внимательными взглядами.

Заметя это всеобщее внимание, Сирано сообразил, что гораздо удобнее вполне войти в эту роль и, подавляя душивший его смех, каждый раз при виде прохожего протягивал свою изящную руку за подаянием, бормоча при этом бессвязные жалобные слова. Таким-то образом он благополучно достиг главной городской площади и вдруг на углу улицы столкнулся лицом к лицу с каким-то прохожим.

— Сжальтесь над бедным солдатом во имя… — начал было Сирано свою обычную фразу, но удивленное восклицание прохожего прервало его на полуслове: к ужасу Бержерака, перед ним стоял Кабироль.

— О Господи! Пропала моя головушка! Он так-таки убежал! — воскликнул тюремщик с отчаянием.

— Люди добрые, помогите, держите его, вора проклятого, держите ради самого Христа! Он украл у графа Колиньяка ящик с драгоценными камнями! Сколько уж дней ищу я его, мерзавца, и не могу найти! Но теперь уж не отпущу злодея! Не отпущу! — закричал внезапно Сирано, стараясь заглушить слова Кабироля и хватая несчастного тюремщика за шею.

— Держи, держи его! К судье его, каналью! — кричала толпа зевак, постепенно подбегавших со всех концов. В одну минуту десятки рук протянулись к тюремщику, вырывая его из рук Бержерака. Сваленный на землю, Кабироль тщетно отбивался и кричал изо всей силы, но разные воришки, искатели приключений и уличные праздные зеваки, как псы, бросились к нему, цепляясь за платье и не давая возможности ни двинуться, ни встать.

Между тем Сирано, воспользовавшись общей сумятицей, помчался дальше, крича изо всей мочи: «Держите, держите его, я сейчас сбегаю за полицией!» — и быстро скрылся за углом Бержерак надеялся в первой попавшейся лавке купить себе одежду и тогда уже на почтовых ускакать в Сен-Сернин.

В то время как он убегал от Кабироля, к месту свалки прибежало несколько человек полицейской стражи. Привлеченные уличным шумом, они сразу узнали Кабироля и сейчас же освободили его из рук увлекшейся толпы.

Немного успокоившись, тюремщик взволнованным голосом рассказал о своем приключении. Неустойчивая толпа, за минуту перед тем тузившая Кабироля, теперь с таким же рвением бросилась ему на помощь и в сопровождении стражи помчалась по улицам города в погоню за Сирано. Несколько минут спустя страшная весть о появлении ужасного чародея облетела полгорода. Перепуганные жители со страхом выбегали на улицу и присоединялись к возбужденной толпе.

Между тем Сирано, считавший себя уже вне опасности, быстро шагал по улице Фринери, как вдруг услышал невдалеке за собой страшный шум; он оглянулся назад и с ужасом увидел Кабироля в сопровождении целой толпы народа. Бедный поэт со всех ног бросился бежать, но, к несчастью, уже было поздно — его заметили.

Толпа ринулась за беглецом, но Бержерак словно на крыльях мчался вперед. Его длинные худые ноги с болтающейся бахромой рваных штанов только и мелькали в воздухе. Уже несколько улочек отделяло его от бегущей толпы; свернув в сторону, еле переводя дух, Сирано остановился. Нужно было в одну минуту придумать какой-нибудь способ избавления. К счастью, мозг его работал очень быстро.

В одну минуту он измазал все лицо уличной грязью, засыпал волосы песком, поспешно сбросил с себя шляпу и кафтан и, высоко засучив штаны, быстро сунул шляпу и кафтан в первый попавшийся подвал. Затем быстрее мысли он разложил носовой платочек на земле, прикрепил его по углам четырьмя камешками, а сам, подражая прокаженным нищим, улегся животом на землю, оглашая весь квартал жалобными причитаниями и стонами.

В ту же минуту на улице показалась толпа преследователей и словно вихрь пронеслась мимо несчастного страдальца. Сердобольные жители Тулузы при виде его огромного худого тела, извивавшегося от мучительной боли, с отвращением зажимая носы, один за другим пробегали мимо Сирано, бросая по дороге в платок мелкие серебряные монеты.

Шум удалявшейся толпы утих. С облегчением вздохнув, Сирано благоразумно собрал деньги, которые считал вполне заслуженной платой за свою находчивость, и, взяв свой кафтан, отправился дальше. Но лишь только успел он сделать несколько шагов, как из-за угла показалась другая толпа. Это была уже не прежняя бессмысленно кричащая и шумящая орда; наоборот, она двигалась совершенно тихо, и Сирано при всем желании не мог услышать этих незаметно подкравшихся людей.

Оглушительный крик восторга наполнил улицу, и в одну минуту десятки рук протянулись к несчастному Сирано. Кто за волосы, кто за ноги, кто за платье хватал неудачника-прокаженного, и поволокли его к тюрьме.

«Да, как видно, мне не придется попасть в Сен-Сер-нин. Бедный мой Людовик!» — думал Сирано, изо всех сил отбиваясь от хватавших его рук.

— Господа! Я предаюсь вашей власти, но прошу вас, освободите меня от нахальства и грубостей этой черни! — громко обратился он к полицейской страже.

— Вперед! В тюрьму! — крикнул солдат.

Вдруг в глубине улицы послышался гул десятков голосов, и в ту же секунду оттуда примчался какой-то запыхавшийся человек.

— Крепче держите вашего узника! — крикнул он полицейской страже, — сюда бежит городская стража, уверяя, что этот преступник принадлежит их власти.

— Понимаю, теперь начнется драка из-за чести арестовать мою почтенную особу! — пробормотал Бержерак.

— Помните, что вы принадлежите нам, и если только попадетесь в их руки, то будьте уверены, что в 24 часа вас предадут суду и даже сам король не будет в состоянии освободить вас! — проговорил один из солдат, обращаясь к Сирано.

В одну минуту полицейская и городская стражи смешались в общую воинственную кричащую массу. Подобные свалки между королевской и городской стражей бывали очень часто. На этот раз городская стража имела большой численный перевес, так как к ней присоединилась и обычная уличная публика Сирано с любопытством прислушивался к энергичным затрещинам, пощечинам, крикам, ругани и лязгу оружия, моментально наполнившим всю улицу.

«Ничего! Здорово работают! Воображаю, что только будет со мной, раз они так не церемонятся друг с другом!» — подумал Сирано, смешиваясь с обезумевшей толпой.

Между тем королевская стража все с большей и большей энергией напирала на своих противников, которые вскоре пустились в бегство. Увлеченный толпой, Сирано тоже пустился бежать, радуясь своей неожиданно возвращенной свободе.

— Спаслись! Сюда, сюда, друзья! Тут уж нас никто не тронет, — крикнул вдруг рядом бегущий толстяк, направляясь к большому мрачному зданию. — Впустите! Приют для граждан Тулузы! — крикнул он, изо всей силы барабаня кулаками в двери дома.

Ворота открылись и вся толпа ринулась во двор. Наш поэт, пользуясь удобным убежищем, тоже незаметно: проскользнул с толпой.

Вскоре постепенно все успокоились. Вдруг Сирано заволновался. Он узнал, быть может, слишком поздно, что это убежище, которому он так беспечно обрадовался, было не что иное, как… городская тюрьма.

Между тем на минуту утихшая стража снова пришла в возбуждение.

— Ребята! Не поддадимся врагам! Горе тому, кто вздумает нас обеспокоить! — крикнул один из солдат, воинственно выступая вперед.

Крик восторга был ответом на его слова, и все бросились баррикадировать ворота. Лишь один обессилевший Сирано беспомощно остался сидеть на каменной скамейке, будучи не в состоянии пошевелиться от усталости. Избитый, окровавленный, изможденный неравной борьбой с набросившейся на него чернью, огорченный бесконечными неудачами, он был близок к обмороку.

— Эй, любезнейший! Ты что же, боишься, что ли? Чего не идешь к нам? — спросил вдруг солдат, подходя к Сирано.

Бержерак машинально отрицательно качнул головой.

При виде этого бледного лица с прилипшими к вискам грязными волосами и огромным характерным носом солдат вдруг вздрогнул, узнав так горячо отстаиваемого узника, не замеченного им до сих пор во всеобщем волнении.

— Вот, черт возьми, так штука! Да ведь это он, наш узник. Ей-Богу, он! Славный же у него нос, сам вынюхал, куда надо прийти! — воскликнул солдат. — Арестую вас именем короля! — торопливо проговорил он, подскакивая к спокойно сидящему Сирано.

— Ах, делайте со мной что хотите! — устало проговорил Бержерак.

Силы покинули его, и он в изнеможении без чувств опустился на руки подхватившего его сержанта.

VI

В то время как Бен-Жоэль под именем Кастильяна позвонил у дверей Лонгепе, кюре кончал ужин и собирался уже идти спать.

Цыган скромно вошел в столовую и почтительно подал письмо Бержерака. Распечатав конверт, кюре быстро пробежал глазами письмо друга, но вместо ожидаемых изъявлений радости молча встал, устремив на цыгана пытливый взгляд.

Сирано так убедительно предостерегал его от всяких посягательств на драгоценный документ что добрый священник даже при виде этих неопровержимых доказательств не рискнул последовать влечению своего сердца и пожать руку того, кто принес это столь дорогое для него письмо Притом лицо Бен-Жоеля не возбудило в нем ни доверия, ни симпатии: не таким представлял себе добродушный пастырь этого ветреного, но вместе с тем горячо преданного маленького секретаря! Смуглое лицо, мрачные глаза, неестественная улыбка — все это не походило на описание симпатичного Сюльписа, о котором так часто говорил Сирано.

«Может быть, он вырос, постарел немного или болезнь изменила его, притом это было уже так давно, когда Сирано описывал его; он может теперь быть совершенно неузнаваемым», — думал Жак, протягивая руку своему гостю.

— Дорогой Кастильян, извините меня за недоверие к вам, но Сирано, вероятно, успел уже предупредить вас, что предусмотрительность и осторожность необходимы в этом деле. Простите мне мой холодный прием, ведь я совершенно не знаю вас!.. — извиняясь, проговорил Жак, сердечно пожимая руку Бен-Жоеля.

— Вероятно, вы подумали было, что я не Кастильян? — нахально перебил его цыган.

— Да, действительно.

— Вот видите! Да, но, к счастью, я приехал сюда совершенно благополучно. Никто даже не догадался о том, что я везу столь важное письмо; вероятно, наши враги не обладают хорошим чутьем и не успели меня выследить! — продолжал цыган с поразительным хладнокровием.

— Да, знаю, вы очень находчивы, дорогой Кастильян! — проговорил кюре, все больше и больше успокаиваясь. — Но, виноват, я забыл предложить вам закусить. Вероятно, вы проголодались? Хотя мой ужин будет не особенно изыскан, но Жанна уж постарается по возможности угодить дорогому гостю. Пожалуйста, садитесь!

— О, не беспокойтесь ради меня, я не привередлив в еде! Тем более что ведь вы сами знаете, как время дорого нам. Если вы будете столь добры, я попросил бы вас сообщить о вашем решении!

— О моем решении? Но ведь вы знаете, что пишет мне Бержерак!

— Конечно! Он просит вас отправиться со мной в Колиньяк, чтобы передать ему документ, который он дал вам на хранение. Собственно говоря, я хотел вас спросить, можете ли вы завтра утром собраться в путь?

— Завтра утром? Что вы, разве могу я бросить моих прихожан? Притом, — прибавил священник, снова просматривая письмо, в то время как Бен-Жоэль энергично принялся за только что приготовленный для него ужин, — притом, следуя указаниям Сирано, я вижу, что он хочет выехать из Парижа лишь спустя четыре дня после вашего отъезда. Вполне достаточно, если мы приедем одновременно с ним, стало быть, у нас есть два свободных дня, в продолжение которых вы можете немного отдохнуть.

Подобный план не особенно улыбался Бен-Жоелю: он каждую минуту боялся погони и хотел как можно скорее завершить это дело.

— Как вам угодно, я вполне подчиняюсь вашим распоряжениям! — скромно ответил он.

Говоря это, цыган надеялся хитростью или силой овладеть документом, о важности которого он не находил нужным сообщить своему гостеприимному хозяину.

В тот самый момент, когда Бен-Жоэль и Жак, весело болтая, сидели за столом, в Сен-Сернин поспешно прискакал настоящий Кастильян.

Необходимо вернуться назад, чтобы описать путешествие увлекающегося молодого человека. Ничего особенного, достойного описания, не случилось с ним вплоть до Фонтеня, куда он прибыл с той же досадой на себя и с той же жаждой мести Бен-Жоелю, какие овладели им в первую минуту пробуждения после ужина.

В Фонтене же его ожидала новая неожиданность. В то время когда он в вечернем сумраке въезжал на единственную улицу деревни, из тени появилась какая-то фигура и подошла к всаднику.

Сюльпис с трудом рассмотрел маленького деревенского парня с выбившимися из-под шапки длинными полосами.

— Эй, чего тебе? — окликнул он мальчишку, схватившего его лошадь под уздцы.

— Я хочу проводить вас на постоялый двор! — ответил мальчик.

Этот голос поразил Кастильяна: он слышал его уже не в первый раз.

— Ты очень любезен! Ну веди, если хочешь! Мальчик быстро повел лошадь и вскоре остановился у ворот постоялого двора.

— Жан, возьми фонарь и иди принять лошадь у сеньора! — крикнул он во двор.

Когда ворота отворились и в них показался конюх с зажженным фонарем, Сюльпис взял у него фонарь и хотел им осветить лицо парня, но тот уже исчез.

— Нет, это немыслимо! — пробормотал секретарь. — Можно ли здесь поужинать? — спросил он конюха.

— Ваш ужин уже готов, господин!

— Как — мой ужин?!

— Ну конечно, вас ждут уже с утра!

— Черт знает! Тут опять что-то неладное! Впрочем, все равно терять-то мне больше уж нечего! — пробормотал он, входя в низенькую дверь, из-под которой виднелся свет.

— Сюда пожалуйте! — проговорил Жан, провожая его в отдельную комнатку.

— Благодарю вас, — отвечал Сюльпис, решивший уже ничему больше не удивляться, и, толкнув дверь, вошел в комнатку, где должен был находиться так своевременно приготовленный ужин. Действительно, стол был уже накрыт; около него стоял прежний парень. Взглянув на него, Сюльпис весь покраснел, бешеная злость с прежней силой овладела молодым человеком.

— Марот! О проклятая предательница! — крикнул он, злобно хватая за руку парня, в котором он узнал цыганку.

Марот, бледная, молчаливая, робко опустив глаза, стояла перед разъяренным молодым человеком.

Сюльпис инстинктивно схватился за рукоятку шпаги, но, одумавшись, сильно сжал крошечные ручки танцовщицы, злобно устремляя на нее свои лихорадочно блестевшие глаза.

— Где мое письмо? Говори, проклятая! — крикнул он с яростью Или ты еще хочешь насмеяться надо мной, мало тебе той ночи?!

— Господин Кастильян, — проговорила цыганка дрожащим от волнения голосом, — можете убить меня. Вы имеете полное право на это: я подло поступила с вами. Но я горько каюсь в этом. Ведь нас не учили добру, кто внушал нам любовь к честности? Кто учил нас отличать добро от зла? Мое раскаяние пришло слишком поздно, чтобы спасти вас, но я еще могу помочь вам выпутаться из этой беды. Скажите, хотите ли вы принять мою помощь? Предупреждаю вас, что вы не пожалеете, если примете меня в свои помощницы.

— Фразы! — возразил Кастильян, глядя с недоверием на цыганку.

— Вы сомневаетесь во мне? Напрасно! — Затем, принимая свой обычный веселый тон, она прибавила: — Послушайте, бросьте ваше недоверие: ведь все равно я не знаю ваших дел, далее, Бен-Жоэль теперь уже далеко отсюда, а самое главное — не будь на то моего желания, я бы никогда не попалась вам на глаза. Так протяните же мне свою руку и сядем ужинать, пока я расскажу вам свой план действий, иначе говоря, помощи! — очаровательно улыбаясь, говорила цыганка.

Но Сюльпис думал о том только, как бы скорее прибыть в Сен-Сернин и исправить свою ошибку.

— Ты ловкая штучка, — возразил он, еле сдерживая улыбку удовольствия, — ты устраиваешь все по-своему и невольно заставляешь с собой согласиться. Но только помни, теперь тебе не удастся меня околпачить своими дьявольскими выходками! — добавил он, пожимая руку цыганки.

Мир был заключен, и молодые люди сели ужинать.

— Скажи, почему твои отношения так внезапно и странно изменились? И каким способом, как добрый гений, ты вдруг встречаешь меня здесь? — спросил молодой человек.

— Почему я изменилась? Право, не знаю. Разве можно объяснить подобные вещи? Когда я увидела вас в первый раз, то была совершенно равнодушна к вам и потому дала слово обмануть вас; немного погодя, однако, я стала колебаться и думала о вас, о вашей честной прямоте; стала вспоминать ваши речи, взгляды, и вдруг я совершенно изменилась, почувствовав, что я совсем уже не та. Я уже не узнавала себя. Я думала лишь о том, чтобы видеть вас, помочь вам, заставить забыть все прежнее и показаться вам совсем уже другой. Вы сами видите, что все это понятно. Впрочем, не в этом дело. Но только клянусь, что вдвоем мы проведем Бен-Жоеля О, возьмите меня с собой в Сен-Сернин, сделайте своей слугой, своей рабой. Я проворна, ловка, находчива, я буду во многом полезна вам!

Вся эта женственная, страстная речь, сопровождаемая улыбками и нежными взглядами, произвела очень сильное впечатление на Сюльписа.

— Хорошо, будь по-твоему, хотя роморантской истории мне не забыть. Поезжай со мной, одна голова хороша, а две лучше; да притом ты действительно самого черта сумеешь опутать, — согласился Кастильян.

Таким-то образом Сюльпис и переодетая по-мужски Марот спустя некоторое время прибыли в Сен-Сернин на той же лошади и тем же способом, как они проехали расстояние от Орлеана до Роморантипа.

— Теперь надо бы поискать дом священника Лонгепе и этого мерзавца, укравшего у меня мое письмо, а с ним и мою честь! — проговорил Сюльпис, въезжая в деревню.

— Дело понятное, что дом священника должен быть вблизи церкви, а вот и колокольня. Впрочем, я знаю Сен-Сернин и проведу куда надо! — произнесла цыганка.

— Да ты, кажется, все и всех знаешь! — воскликнул Сюльпис.

— Не все и всех, но я знаю Сен-Сернин, а этого вполне достаточно для нас!

— Ну, едем!

— Не слишком ли вы горячитесь? Не думаете ли вы сейчас же вот так явиться к кюре!

— Конечно!

— Это было бы очень глупо и привело бы только к полнейшей неудаче. Допустим, вы являетесь к кюре, рассказываете о своих приключениях, называете себя Кастильяном; Бен-Жоэль обличает вас во лжи и, благодаря тому что он успел раньше приехать и уже, может быть, заручиться доверием кюре, вас прямо без церемоний выталкивают за дверь как лжеца и нахала.

— Так как же быть? — с недоумением спросил Сюльпис.

— Не показываться на глаза, пока не ознакомимся со способом действий своего врага.

— Ознакомиться! Хорошо сказано! С кем тут, к черту, знакомиться, когда здесь пусто, темно и тихо, как в могиле! — вскричал Кастильян.

— Видите, вдали светится окошко?

— Ну, вижу; так что же?

— Это окно дома священника, и Бен-Жоэль, наверное, там.

— Возможно.

— Надо узнать, что он теперь делает…

— Вот видишь, ты сама приходишь к тому убеждению, что надо идти к священнику!

— Зачем? Следуйте за мной!

Привязав лошадь к дереву на бархатной лужайке, представлявшей для нее одновременно и корм, и под стилку, оба союзника направились к светившемуся вдали окошку. Последнее возвышалось футов на восемь над землей.

— Станьте у стенки, подставьте мне ваши плечи. Вот так, хорошо! — проговорила танцовщица, в два прыжка вскакивая на плечи Кастильяна.

— Ну что, видно что-нибудь?

— Да, оба сидят здесь, говорят..

Она не могла расслышать слов, но, судя по жестам, по выражению лиц, по позам, угадала, что между ними царило полнейшее согласие и что Бен-Жоэль действительно принят за настоящего Кастильяна.

Очень возможно, что появление Сюльписа могло бы действительно поставить молодого секретаря в неловкое положение. Надо было действовать как можно осторожнее.

— Необходимо во что бы то ни стало завтра утром тайком повидаться с кюре! — проговорила Марот, соскочив на землю и описав только что виденную сцену. — Но это довольно трудно, так как уже через час о нашем приезде будет знать вся деревня.

Кастильян задумался.

— Слушай, — сказал он наконец, — я уже достаточно узнал тебя, чтобы более не сомневаться, и вижу, что ты действительно готова за меня в огонь и в воду и не считаешь меня круглым дураком, хотя в Роморантине… Впрочем, не будем об этом говорить! Я простил тебя, и надо забыть это. Итак, дорогая, я хочу тебя просить о большой услуге.

— Какой?

— Я беру на себя кюре и Бен-Жоеля. До завтра я еще придумаю способ, как все это устроить. Но так как дела могут принять непредвиденный и неблагоприятный оборот, то лучше всего призвать на помощь сюда моего учителя Сирано де Бержерака. Он уж наверное развяжет этот узел, если я не сумею этого сделать.

— Но ведь, как вы рассказывали, Сирано теперь в Париже?

— Ошибаешься! Ты забыла, вероятно, что, по моему расчету, Сирано должен теперь быть вблизи Колиньяка, если уже не прибыл туда.

— И вы хотите…

— Я хочу, чтобы ты завтра с восходом солнца поехала в Колиньяк и вернулась сюда с Бержераком.

— Но поверит ли он мне?

— Я напишу письмо, которое уничтожит все его подозрения. Ты умеешь ездить верхом?

— Как настоящая амазонка!

— Прекрасно! Возьми мою лошадь, с которой, правду сказать, я не знал бы, что делать, и поезжай в Колиньяк. К твоему возвращению я все устрою, наверное; во всяком случае, ты скажи Сирано, чтобы он не медля ехал сюда, конечно заранее сообщив ему обо всем случившемся.

— Даже о том, что касается меня?

— Даже об этом! Он очень добрый человек и вполне простит тебе твой проступок.

— Скажите, а он влюбчив?

— Подобные вопросы запрещены вам, сударыня!

— Надеюсь, вы не ревнивы?

— О женщины! Впрочем, теперь нечего думать ни о любви, ни о ревности. У нас теперь есть другие заботы.

— Хорошо, я сейчас еду, мой господин! — покорно проговорила цыганка.

— Нет, ты поедешь утром.

— Неужели вы думаете, что я боюсь сов и филинов? Время дорого, в эти три часа я могу сделать несколько лье. Лучше пишите письмо!

— Ни зги не видно!

— А это на что? — спросила цыганка, зажигая крошечный карманный глухой фонарик.

— Ты просто незаменимая женщина! — произнес с восхищением Сюльпис и, немедленно вырвав листок из записной книжки, набросал несколько строк. — Тебя прислал мне, вероятно, какой-нибудь добрый гений! — добавил он, подавая ей письмо.

— Оставьте, сеньор, ваши любезности при себе, Прощайте!

Крепко расцеловав цыганку, Сюльпис хотел было помочь ей сесть на лошадь, но она быстро вскочила в седло, почти не касаясь стремян.

— О, да ты настоящая амазонка! — заметил Кастильян, отвязывая лошадь от дерева.

— Будьте осторожнее! — проговорила она, посылая воздушный поцелуй.

— Скорее возвращайся! — ответил молодой человек.

Марот хлестнула лошадь и быстро скрылась вдали. Сюльпис, облокотившись о ствол дерева, всю ночь провел почти в одной позе, внимательно следя за домом кюре, в опасении чтобы Бен-Жоэль не вышел из него и не унес с собой драгоценный документ.

VII

Лишь только первые лучи восходящего солнца украсили небо, как на дорожке, ведущей в церковь, показался какой-то поспешно идущий человек. Это был пономарь, спешивший к исполнению своих обязанностей; он боялся «опоздать, так как знал, что Лонгепе по будням обыкновенно очень рано служил обедню.

— Восхитительная вещь! Благоприятнейший случай для интимной беседы, пойду и все сообщу ему на духу, и, наверное, моя исповедь заинтересует его более, чем признание в самых замысловатых грехах! — подумал Кастильян, направляясь к церкви.

В совершенно пустом храме царил еще полумрак; подойдя к алтарю, Кастильян набожно преклонил колена, потом, увидев подходящего пономаря, быстро встал и приблизился к шарахнувшемуся от неожиданности служителю.

— Успокойтесь, успокойтесь, это я, бедный путешественник, я к вам с просьбой! Будьте добры сообщить господину кюре, что я прошу его оказать мне величайшую услугу — исповедать меня после обедни!

Подобная, просьба совершенно успокоила нервного служителя, который, любезно показывая Кастильяну на исповедальню, проговорил:

— Подойдите туда и обождите немножко, скоро кюре придет служить обедню, а потом исполнит вашу просьбу. Служба сегодня продлится недолго.

— Благодарю вас. Это — для бедных, — добавил Сюльпис, протягивая серебряную монету пономарю и отправляясь в указанный угол храма, где вскоре весь погрузился в размышления о своей предстоящей исповеди.

Гулкие шаги кюре известили молодого человека о прибытии священника и о начале службы.

Несмотря на все свое доверие к Бен-Жоелю, Жак, быть может просто инстинктивно, тщательно запер свою комнату, в которой уже два года хранился драгоценный документ.

— Вас ждут в исповедальне, — сказал пономарь по окончании обедни.

— Вероятно, один из моих прихожан сделал какой-нибудь важный проступок, раз так рано пришел к исповеди?

— Нет, это какой-то приезжий, нездешний.

— Странно! Кто бы это мог быть? Ведь никто не приезжал вчера в Сен-Сернин, кроме Кастильяна, секретаря Бержерака?

— Не знаю. Я не разглядел его как следует, а голос тоже совершенно незнакомый.

— Давай мой стихарь скорее: неудобно заставлять себя ждать.

Надев стихарь, Жак гулко зашагал к исповедальне и, бросив пытливый взгляд на ожидающего, уселся на свое обычное место в ожидании Сюльписа.

— Ну, слава Богу! Наконец-то, — пробормотал молодой человек, с облегчением вздыхая.

— Что такое? Вы что-то, кажется, сказали? Будьте добры произнести теперь молитвы покаяния!

— Простите, отче, но моя исповедь не религиозного характера. Она касается чисто мирских дел, и, прося вас выслушать меня здесь, я исключительно имел в виду совершенную ошибку.

— Вы смело могли побеседовать у меня на дому, не опасаясь любопытных ушей, — возразил кюре, все больше и больше заинтересовываясь оригинальной исповедью.

— Нет, я имел основание избегать разговора у вас на дому, не предупредив вас. Позвольте мне все рассказать вам!

— Пожалуйста!

— Мое первое желание сообщить вам мое имя. Это имя, вероятно, вас поразит немного. Меня зовут Сюльпис Кастильян.

Кюре вздрогнул.

— Вероятно, вы хотите мне сообщить, что у вас уже есть один Сюльпис Кастильян, который в настоящую минуту находится в вашем доме. Теперь вопрос в том, чтобы определить, кто из нас настоящий Кастильян. Вот я и прибыл сюда, чтобы помочь вам разобраться в этом щекотливом вопросе. И если вы выслушаете меня терпеливо, то очень скоро ваше недоумение и сомнение исчезнет. — И Кастильян чистосердечно рассказал свою одиссею, не исключая даже происшествия с Марот.

— Возможно, что все это чистейшая правда, но я боюсь принимать окончательное решение, прежде чем получу какие-нибудь вещественные доказательства ваших слов, — сказал Лонгепе.

— Боже мой, да я и не требую такого быстрого доверия и нисколько не удивляюсь тому, что вы не хотите признать во мне настоящего Кастильяна, так как этот вор успел уже заранее заслужить ваше доверие. Но я просил бы вас только об одном!

— О чем же?

— По просьбе моего господина вы должны встретиться с ним в Колиньяке. Так вот, сделайте одолжение и не уезжайте туда, а подождите до приезда Бержерака.

— Как так?

— Я прошу вас об этом исключительно потому, что боюсь, как бы этот человек, которого вы принимаете за меня, оставшись с вами наедине, не лишил бы вас жизни, чтобы украсть этот документ.

— Ну, вы уж слишком мрачно рисуете все: ведь я не ребенок и умею защищаться, мой друг!

— Конечно, но согласитесь сами, что, имея возможность защищать себя перед одним, вы будете беспомощны, когда на вас нападут его помощники, которых у него может оказаться очень много. Наконец вам необходимо остаться даже потому, что я послал Бержераку письмо, прося его немедленно приехать сюда.

— Вы написали подобное письмо?!

— Да, сегодня ночью эта самая Марот, которая была причиной моей неудачи, повезла это письмо моему господину.

— Если вы говорите правду, то, признаюсь, вы вручили это письмо в весьма подозрительные руки!

— Будьте покойны, я ручаюсь за нее. Еще одно слово, отче. Скажите, внушил ли я вам хоть немного доверия?

— Да, ваша правдивость кажется мне несомненной. Но, повторяю, я не имею вещественных доказательств и потому не могу назвать своего гостя подлецом и нахалом.

— Хорошо Будем ждать разъяснения; оно скоро наступит. Надеюсь, наш разговор останется между нами?

— Ведь это была исповедь?

— Да Я совершенно спокоен. Позвольте дать вам еще один совет?

— Говорите.

— Когда вы вернетесь домой, сообщите вашему гостю, что вы раздумали ехать, так как получили известие о скором приезде Бержерака. Вы увидите, какой эффект произведет на него это известие. Кроме того, от всей души советую вам быть начеку, так как он силой или хитростью захочет овладеть драгоценным документом.

— Хорошо, я последую вашим советам. Меня страшно волнует, даже беспокоит вся эта история. Я вижу, что должен быть чрезвычайно осторожен!

— Да, действительно, если у вас найдется какая-нибудь старая шашка, то положите ее у изголовья вашей кровати, или, еще лучше, — пара пистолетов, зарядите их хорошими пулями и держите на всякий случай при себе все время. Как знать, может быть, это пригодится вам. Ну а теперь, исполнив все, что я должен был сделать, я снимаю с себя ответственность за все, что может теперь произойти, — заключил Сюльпис, собираясь уходить.

Жак тоже встал и, взяв Сюльписа за руку, подвел его к окну.

— Мне хочется верить вам! — сказал кюре, пристально всматриваясь в его лицо. — Скажите, правда ли, что Сирано уведомлен о всем случившемся?

— Клянусь вам, что письмо послано сегодня ночью.

— Хорошо! Что же думаете вы предпринять теперь?

— Ничего. Я буду ждать.

— Где вы остановитесь? Вероятно, на постоялом дворе?

— Я не хотел бы быть никем замеченным и потому думаю поискать поблизости от вашего дома какое-нибудь помещение, откуда мне можно следить за тем, что творится у вас.

— Ну нет, так вас скоро заметят! Послушайте лучше моего совета, я не хочу упускать ничего, что может помочь мне в этом деле, притом ваши советы очень понравились мне. Так вот, ступайте теперь ко мне во двор, но входите не с улицы, а со стороны поля; там есть маленькая калиточка, и когда вы очутитесь во дворе, то сейчас же заметите сарай, куда и входите. В сарае по лестнице вы заберетесь на сеновал и будете меня ждать. Я сам стану приносить вам пищу и, кстати, буду сообщать все, что случилось. Согласны?

— Конечно! Кажется, дело теперь пойдет у нас на лад. Так не забудьте только сообщить Бен-Жоелю о том, что я советовал вам.

— Непременно!

— Благодарю вас. Теперь я уже совершенно спокоен.

— Я теперь пойду домой, а немного погодя и вы последуйте за мной и отправьтесь на свой наблюдательный пост.

Кастильян с точностью исполнил совет Лонгепе и, улучив минуту, когда никто не мог его заметить, быстро пробежал церковную площадь, завернул за дом кюре, потом, найдя позади него маленькую калиточку, ведущую во двор, поспешно вошел в него, а оттуда забрался и сарай и на сеновал.

Минут пять спустя после его водворения на сеновал явился кюре, неся с собой вино, хлеб и немного холодной дичи.

— Мой гость еще спит, и я воспользовался свободной минуткой, чтобы принести вам позавтракать, господин… Но как же мне звать вас?

— Это мне нравится! Конечно, Кастильяном, раз так меня назвал мой крестный!

— Ну а того, другого?

— Другого? А хотя бы Скотиной, это самое подходящее для него имя!

— Не будем спешить со слишком смелым решением. Надеюсь, что скоро все разъяснится, — проговорил кюре. И, оставив Кастильяна самого справляться с обильным завтраком, Жак вышел во двор, переполненный утками, курами, индюшками и другой домашней птицей.

— Хорошо ли вы спали? — спросил кюре, входя к себе в дом и замечая, что цыган уже проснулся.

— Превосходно! Я решил хорошенько запастись силами для нашего дальнейшего путешествия.

— Вы прекрасно сделали, но завтра, послезавтра и еще несколько дней вы будете так же хорошо отдыхать, так как нам не придется ехать в Колиньяк, — добродушно проговорил кюре, пристально всматриваясь в лицо незнакомца.

— Мы не поедем в Колиньяк? Почему? — с недоумением спросил Бен-Жоэль.

— Потому, что сегодня я получил известие от нашего друга Сирано, что он сам сюда едет, и каждый день можно ждать его появления.

Мертвенная бледность покрыла смуглые щеки цыгана. Однако, заметив пристальный взгляд священника, он овладел собой и проговорил самым естественным тоном:

— Вот действительно приятная новость! Он сам приедет сюда! Как я рад, как бесконечно рад! Главное ведь — он выздоровел, а меня так беспокоила его болезнь!

Кюре был поражен и снова стал колебаться, уже с недоверием вспоминая слова настоящего Кастильяна:

— Меня сердечно радует ваша привязанность к моему дорогому другу!

— Я люблю его как отца! — воскликнул Бен-Жоэль, выжимая слезы радости и волнения из своих подвижных глаз.

«Кто же из них обманывает меня?» — подумал кюре, горячо пожимая руку своего гостя.

«Ну, милый, сегодня вечером я раздобуду документ и тогда являйся Капитан Сатана либо нет — наплевать мне на него и на всех его друзей! Тогда уже меня и с собаками не сыщешь», — подумал цыган.

Вечером Жак снова отправился на сеновал, чтобы сообщить Кастильяну о впечатлении, какое произвело на его гостя известие о приезде Сирано.

— Он ловкий, находчивый малый. Я даже ждал подобного притворства. Он должен был приготовить себя ко всевозможным неожиданностям. Но погодите еще, что эта ночь скажет нам!

Действительно, услышав о возможном приезде Сирано, Бен-Жоэль снова составил целый план и весь день тщательно осматривал квартиру священника; наконец, войдя в комнату Жака, он заметил в углу у изголовья кровати дубовый шкаф.

«Наверное, здесь!» — подумал цыган, присматриваясь к шкафу.

С этого момента решение его было окончательно принято. Необходимо было, воспользовавшись отсутствием кюре, взломать шкаф и вынуть документ, или, если почему-либо этот план не удастся, пробраться ночью в комнату священника, зарезать его самого и тогда уже овладеть документом.

Во время ужина кюре, который тоже немало думал о своем новом плане, проговорил вдруг небрежным тоном:

— Дорогой Кастильян, сегодня, если вы ничего не имеете против того, мне бы хотелось лечь пораньше, так как завтра нужно будет встать на заре, чтобы отправиться в церковь. Вы же можете нежиться в кровати сколько хотите, хоть до обеда.

— С удовольствием воспользуюсь вашим разрешением. Если вам надо ложиться, сделайте одолжение, не стесняйтесь, пожалуйста; мне ведь, сами знаете, безразлично, когда ложиться, — заметил мнимый секретарь Сирано.

— Ну, мы еще можем выпить по стаканчику здешней сен-сернинской водки. Конечно, она не будет так хороша, как коньякская, но вы знаете поговорку: «На безрыбье…»

— «…и рак рыба!» — весело подхватил Бен-Жоэль.

— Ваше здоровье! — проговорил кюре, чокаясь.

Минут пять спустя он пошел к себе в спальню, а Бен-Жоэль остался в обществе Жанны. Затем, предполагая, что кюре уже крепко спит, цыган взял свечу и тоже отправился на покой. Проходя мимо двери, он заметил, ЧТО она не была по обыкновению заперта на ключ; обрадованный цыган поспешно нажал на ручку, но дверь не поддалась, так как, очевидно, была заперта изнутри.

— О, черт возьми, этот господин Жак слишком осторожен! Я этого не предусмотрел. Но ничего, подождем до завтра. Как бы Бержерак ни спешил, а у меня еще осталось много времени, — пробормотал цыган, отходя от двери.

Придя в свою комнату, Бен-Жоэль, не раздеваясь, лег на кровать, чутко прислушиваясь к малейшему шуму в доме. Вскоре, несмотря на все усилия не заснуть, отяжелевшая голова его опустилась на подушки, глаза закрылись, и он задремал.

Ровно в три часа ночи он внезапно сорвался с кровати.

— А, дьявольщина! Так-таки заснул! Чего доброго, пропустил самый удобный момент! — проговорил он, с досадой протирая глаза.

Сквозь стекла пробивался уже слабый утренний свет. Подойдя к окну, Бен-Жоэль взглянул в сторону церкви. Но она была еще заперта; кругом царило безмолвие ночи.

Вдруг в доме послышался легкий шум и вскоре внизу стукнула входная дверь.

Подбежав к окну, Бен-Жоэль заметил неясную фигуру кюре, медленно направлявшуюся к боковым дверям церкви, через которые тот обыкновенно входил.

Бен-Жоэль понял, что удобный момент наступил. Захватив связку отмычек, железный лом и зажав в зубах свой острый короткий кинжал, он тихо направился к спальне кюре. Дверь была заперта по-прежнему на ключ, но сломать замок было делом одной минуты, и цыган сделал это бесшумно, почти без всяких усилий.

Быстро войдя в комнату, Бен-Жоэль поспешно обшарил все ящики, комоды, столы, полки и направился к дубовому шкафу, стоявшему у кровати. Тщательно осмотрев замок, он вложил между дверцами свой лом и изо всей силы налег на железо. Дверцы затрещали, но замок не поддавался; он снова приналег на лом, как вдруг за его спиной раздался звучный голос Жака:

— Эй, господин Кастильян, а что вы там поделываете?

Цыган вздрогнул, по, оглянувшись и увидав священника, быстро бросил лом, схватил кинжал и яростно бросился на Жака.

— Вы уж больно рано отслужили свою обедню, господин кюре, тем хуже для вас! — злобно крикнул он.

— Негодяй! Как тебе не совестно!

Но вместо всякого ответа цыган, злобно сверкнув глазами, с поднятым ножом бросился на кюре. Однако в то время как рука его готова была нанести смертельный удар в грудь, Жак предупредил его и, сильно схватив его за кисть руки, повелительно крикнул:

— Брось нож!

Сдавленные пальцы невольно разжались и кинжал со звоном упал на пол.

Бен-Жоелю снова не повезло. Извиваясь от боли в руках кюре, он подготавливал уже в уме слова оправдания, надеясь сыграть ту же роль, какую он уже раз исполнил перед Сирано па фужерольской дороге, но Жак, не давая ему говорить, сурово перебил его.

— Если бы Господь не запретил нам проливать человеческую кровь, я бы с удовольствием освободил мир от такого поганого нароста, как ты! Благодари Бога, что ты попал в руки христианина!

Цыган, пользуясь минутой, быстро рванулся из рук священника.

— А, так вот ты как?! Убирайся же, мерзавец, ищи в другом месте ожидающую тебя виселицу. Счастье твое, что Сирано еще не приехал! — проговорил Жак, взяв цыгана за ноги и за шею и поднося его к окну.

— Не убивайте меня, не убивайте! — взмолился цыган, извиваясь в руках Жака.

— А, бродяга, воришка проклятый, — говорил кюре, Высаживая плечом оконную раму и держа цыгана в вскрытом окне.

— Простите!

— Скачи, мерзавец! Не высоко, шеи не сломаешь! Взглянув вниз и видя землю совершенно близко, Бен-Жоэль успокоился.

— Если хотите, чтобы я спрыгнул, так хоть пустите Меня! — жалобно обратился он к кюре.

— Ну то-то же! Да только смотри, другой раз не пытайся возвращаться сюда, а то несдобровать тебе!

Пальцы Жака разжались, и цыган, как кошка, упал вниз; быстро вскочив, он со всех ног бросился бежать, опасаясь, как бы раздумавший кюре не пустил ему вдогонку хорошего заряда из мушкета.

Вернувшись па сеновал, кюре с распростертыми объятиями бросился к Кастильяну. Видя это сердечное приветствие, Сюльпис понял, что произошло что-то необычайное.

— Дорогой мой мальчик, ты спас мне жизнь! — воскликнул кюре, целуя молодого человека.

— Ага, ну понимаю… Бен-Жоэль?..

В двух словах священник рассказал о всем случившемся.

— И вы выпустили его?

— Конечно! Ведь теперь он уже не опасен, когда мы убедились в его подлости!

— Ну, ошибаетесь! Впрочем, раз дело сделано, поправить нельзя. Хорошо хоть то, что скоро приедет Сирано и уничтожит все наши беспокойства и треволнения.

— Однако пойдем, займите более подобающее для вас помещение, мой дорогой настоящий Кастильян!

И друзья вместе сошли вниз. Жанна уже приготовила обильный и вкусный завтрак и была чрезвычайно поражена, когда вместо вчерашнего безвестно пропавшего гостя за столом уселся какой-то незнакомый ей молодой человек.

Теперь Жак исключительно был поглощен мыслью о скором приезде Сирано. Он ждал этого приезда с таким чисто детским восторгом, с таким нетерпением, что оно сквозило в каждом его жесте, в каждом движении его подвижного добродушного лица. Скорее бы обнять дорогого друга и развязаться с этим злосчастным документом!

VIII

Прежде чем возвращаться к Бен-Жоелю и Сирано, необходимо вспомнить Зиллу.

Убедившись в наглом воровстве Роланда, она как безумная бросилась на улицу, в первый момент даже не сознавая, куда идти. Миновав Новый Мост и добежав до тюрьмы, она остановилась. Ночной прохладный воздух освежил ее разгоряченную голову. Постепенно мысли ее успокоились, и, постояв некоторое время в раздумье, она подняла голову и решительно зашагала вперед.

Выйдя на правый берег Сены, девушка направилась по узким улицам, граничащим с улицей Сен-Поль, и скоро уже стучала в ворота замка молодого графа Лембра.

Все уже спали. Подождав несколько секунд, она с большей силой заколотила изящным железным молотком. Вскоре во дворе послышался шум, движение.

— Кто там? — спросил чей-то суровый голос.

— Мне нужно видеть графа Роланда де Лембра! — нетерпеливо проговорила Зилла.

— Граф уже спит! Теперь не время для разговоров.

— Отворите, говорят вам! Дело очень важное.

— Убирайся к черту! Вот тебе и весь сказ. Видите ли, тоже нашлась, ночью будить явилась. Проваливай, не то…

Голос умолк, и тяжелые шаги затихли вдали.

Цыганка поняла, что все дальнейшие попытки были бы напрасны. Тем более что в эти несколько часов ведь ничего не могло произойти с Мануэлем.

— Хорошо, обожду! — проговорила Зилла, усаживаясь на скамейке у ворот замка и плотнее запахиваясь в свой широкий плащ.

Мучительно долго длилась для нее эта ночь. Утренний холод охватил все тело, она дрожала как в лихорадке; голова горела, а внутренний жар усиливал страдания и усталость.

Восходящее солнце застало ее в прежней позе с лихорадочно блестящими глазами на бледном, посиневшем от холода лице.

Вскоре город стал просыпаться, возобновился уличный шум, замелькали прохожие, застучали, заскрипели железные засовы; ворота замка широко распахнулись.

Зилла осторожно удалилась, чтобы не быть замеченной, и издали наблюдала за входной дверью замка. Зайдя в соседнюю таверну, цыганка велела подать себе воды, освежила пылающее лицо, привела в порядок костюм и снова направилась к замку.

Суровый привратник, так бесцеремонно обошедшийся с Зиллой, вероятно, счел ее ночной визит неприятным сном и нисколько не удивился ее вторичному появлению. Впрочем, он уже не впервые видел цыганку, а из рассказов остальных слуг знал, что граф относится к ней С некоторым уважением. Каковы были отношения графа и цыганки, не было известно слугам, но уже одни слухи о них избавили ее от грубого приема.

Назвав себя, она повелительно приказала доложить о себе подбежавшему к ней лакею.

— Граф еще не изволил встать.

— Прошу вас немедленно доложить о моем приходе!

— Ну нет, будить его я не осмелюсь. Извольте подождать, если вам угодно.

— Хорошо, я обожду.

Лакей провел ее в маленькую приемную и, предупредив, что ей придется долго ждать, удалился из комнаты.

Прошло три часа. Наконец послышался голос графа. Этот голос был страшно резок и нетерпелив; очевидно, Роланд был не в духе. Вскоре он быстро вошел в комнату. Молодая женщина поняла, что причиной этого гнева, который был заметен еще на красивом лице графа, была именно она.

Не ожидая его вопроса, она поднялась со стула и решительно сделала к нему несколько шагов:

— Мне надо поговорить с вами.

— Что так рано? — стараясь подавить свой гнев, спросил граф с улыбкой.

— Время не имеет здесь значения. Отошлите ваших слуг!

— Вы говорите слишком уж повелительно, моя милая! В чем дело?

Жестом отослав слуг, он с нетерпением обратился к цыганке:

— Мне некогда, говорите скорее!

— Хорошо. Вчера вы под лживым предлогом пришли ко мне и взяли один предмет, за которым я и пришла к вам. Отдайте его мне сейчас же!

Смелый и решительный тон цыганки разрушил последние сомнения графа: он понял, о каком предмете говорила Зилла.

— Я взял у вас какой-то предмет? — сухо проговорил он. — Не понимаю! Или вы, может быть, говорите о письме, которое вы просили передать Мануэлю?

— Вы прекрасно знаете, что я говорю не о нем! — резко произнесла Зилла.

— В таком случае я не понимаю вас!..

— Пойдемте в вашу комнату!

— Что думаете вы делать там?

— Взять флакон с ядом, который вы украли вчера у меня со стола.

Несмотря на то что граф уже предвидел этот ответ, он невольно вздрогнул. Это не ускользнуло от внимания цыганки.

— Однако видно, что вы не так мало знаете об этом, как говорите, — заметила она.

— Я просто поражен, и если бы не считал вас сумасшедшей, то, наверное, не так терпеливо выслушивал бы ваши дерзости и безумные выдумки.

— Повторяю, отдайте мне мой флакон.

— Вы все еще настаиваете, дитя мое? — спросил граф с добродушной улыбкой. — Будьте добры, сообщите, зачем бы мне понадобился ваш яд? Если бы даже он был мне необходим для чего-либо, так ведь на то существуют дрогисты, которых, уверяю вас, в настоящее время очень много в Париже.

— Очень возможно, но, найдя под рукой необходимое вам оружие, вы сочли гораздо более удобным не покупать его у дрогистов, а прямо взять у меня. Ведь это гораздо менее компрометирующий способ.

— Зилла, что с вами? В чем вы подозреваете меня? — продолжал наивно граф.

— Я подозреваю, что вы хотите избавиться от Мануэля.

— Вот тебе на! По-видимому, я только и думаю об одном вашем Мануэле! — воскликнул граф. — Да если бы мне действительно хотелось избавиться от него, Так ведь для этого можно найти миллионы средств. Например, первое, самое простое, выждать суда, а я, наоборот, как сами вы знаете, хочу избавить его от этого!

Зилла в первое мгновение поверила этим словам, произнесенным самым добродушным тоном.

— Ну что же, успокоились вы наконец? — сказал он, еле сдерживая торжествующую улыбку.

— Я не успокоюсь, пока не получу доказательств.

— Каких доказательств, ради самого Создателя?!

— Позвольте мне поговорить с Мануэлем!

— Но ведь это невозможно.

— В таком случае отдайте мое письмо, которое вы заставили меня написать вчера.

— Что же, вы уже раздумали спасти Мануэля?

Я потом отвечу на это. Теперь же отдайте мне мое письмо.

— С удовольствием бы исполнил ваше желание, но, к счастью… или несчастью? Я уже отдал его Мануэлю.

— Когда?

— Сегодня утром.

— Ложь! Я всю ночь до сих пор просидела у ваших дверей, и никто не выходил за ворота!

Граф вскипел злобой, но моментально овладел собой. Он знал, что необходимо было пощадить Зиллу, иначе одно ее слово могло если не погубить, то по крайней мере скомпрометировать его.

— Как женщине, я прощаю вам вашу дерзость. Но, повторяю, Зилла, мои слова — чистейшая правда. Скоро вы сами убедитесь, как неблагоразумно подозревали меня в подобных замыслах. Прощайте, больше мне нечего с вами говорить. Мои обязанности призывают меня в Лувр! — и, посылая ей приветствие рукой, он гордо прошел мимо удивленной, остолбеневшей Зиллы.

В то же время в комнату вошли человек пять-шесть лакеев, и девушка поняла, что оставаться здесь дольше ей было по меньшей мере неудобно.

«Он обманывает меня; ничего, я восторжествую над ним и во что бы то ни стало предостерегу Мануэля от его происков!»

Что касается Роланда, то визит Зиллы нисколько не изменил его прежнего решения относительно находящегося у него письма к Мануэлю. Если он не отдал ей этого письма, то это было сделано лишь потому, что он хотел разыграть свою роль до конца.

Между тем Зилла решительно отправилась к Жану де Лямоту просить у него свидания с Мануэлем. Немного удивленный лакей провел ее к прево.

Судья, считавший ее соучастницей Мануэля, только благодаря благожелательности к ней графа оставил ее на свободе.

Вполне убежденный показаниями Бен-Жоеля и Зиллы, он, однако, в глубине души чувствовал какое-то отвращение к этим людям, преобразившимся в свидетелей и доносчиков. Роланд с помощью своих соучастников без всякого труда обманул почтенного ученого и заставил его добровольно посвятить свое время и способности делу Мануэля.

Суровый прием судьи не оттолкнул Зиллу. Ради Мануэля она готова была на все жертвы, на все оскорбления и унижения. Медленно подойдя к заваленному делами столу, у которого восседал прево, она проговорила спокойным, тихим голосом:

— Вы меня узнаете, господин судья?

— Да. Вероятно, вы пришли сообщить мне о каком-нибудь новом событии?

— Нет, я пришла просить вас оказать мне одну милость.

— В чем дело?

— Позвольте мне повидаться с Мануэлем.

— Что?! Повидаться с Мануэлем? Вы с ума сошли!

— В вашей власти оказать мне эту милость! — Да. Но ведь вы не имеете на это права!

— Почему? — спросила она с задором.

— Вы слишком любопытны. Скажу лишь одно: я еще не совсем доверяю вашей честности и во всяком случае не считаю нужным ваше посещение для заключенного.

— Но что могу я сделать? В чем помешать вам?

— Разве я знаю? Ступайте себе, дитя мое, и не пытайтесь вторично получить подобное разрешение, так как это была бы напрасная трата слов и времени.

— Умоляю вас! Позвольте мне повидаться с ним, тут дело идет о его жизни!

— Напрасно теряете время!

— Хоть позвольте написать ему пару слов!

— Довольно! Раз сказано нельзя, значит, нельзя, и все просьбы и слезы ни к чему не приведут. Мне некогда. Уходите!

— А если я сообщу вам… если я скажу вам, что вас обманули?..

Судья позвонил.

— Если эта женщина придет сюда второй раз, не впускать ее! — крикнул он, выходя в другую комнату.

Зилла вскрикнула от негодования: она хотела во всем признаться, а ей не верят, даже не хотят выслушать! Надежда исчезла совершенно, на свои собственные силы уже нельзя было надеяться.

Ей казалось, что она уже видит отравленного Мануэля, в смертельной агонии проклинающего ее, Зиллу, виновницу его смерти.

— Нет-нет, этого не будет. Я не позволю, не допущу этого! — вскрикнула цыганка, быстро сбегая вниз и направляясь к тюрьме.

Сбегая по лестнице, она столкнулась с несколькими полицейскими и солдатами, встретившими ее всевозможными двусмысленными шутками, но, подняв на них свой гордый и отчаянно-печальный взгляд, она сразу остановила дальнейшие их любезности.

Подойдя к тюрьме, Зилла невольно остановилась перед глухой дверью тюрьмы, за которой изнывал ее дорогой Мануэль.

— А если бы поступить в услужение к тюремному смотрителю? — спросила себя цыганка, с тоской глядя на запертую перед ней дверь.

— Нет, из этого ничего не выйдет! — ответила она с горькой улыбкой.

Необходим был другой, более подходящий выход. Подавляя свою душевную боль, девушка гордо выпрямилась, приняла беспечно-веселый вид и, подойдя к группе зевак, давно уже обративших на нее внимание, запела какую-то шаловливую песенку.

Моментально ее окружили прохожие, а там подошли и солдаты тюремной стражи.

Скоро Зилла заметила между ними совершенно молодого солдата. Очевидно, служба была для него еще нова, так как лицо его дышало весельем, счастьем и беспечностью. Тяжелая атмосфера тюрьмы еще не успела омрачить его чела, а вид человеческого горя не уничтожил веселого блеска его глаз.

Инстинктивно выбрав его, цыганка подошла к молодому человеку: внутренний голос говорил ей, что у него она не найдет отказа в своей просьбе.

— Не хотите ли узнать свое будущее? Я могу предсказать его по линиям вашей руки! — сказала она ему.

Испуганный неожиданным предложением, солдат вырвал свою руку из смуглых пальцев цыганки и попятился назад.

— Боится! — насмешливо отозвался чей-то голос.

Зилла не настаивала и вопросительным взглядом окинула присутствующих. Моментально к ней потянулись десятки рук.

Некоторое время она искусно разыгрывала свою обычную роль гадалки. Наконец, видя, что намеченный ею солдат еще колеблется, подойти ли ему к ней, она сама сделала несколько шагов в его сторону и протянула к нему маленькую ручку.

Обрадованный солдат охотно подал ей свою раскрытую ладонь.

— Счастливое дитя… ты любишь и… любим! — проговорила она, указывая пальцем на линию жизни и пытливо всматриваясь в лицо солдата.

Это открытие, очень легкое, когда перед вами стоит двадцатилетний красавец, сильно взволновало юношу.

— Откуда вы знаете, или… — пробормотал он, краснея и сейчас же умолкая, как бы боясь проговориться и желая самому побольше узнать от гадалки.

— Отойдем в сторону, того, что я хочу вам сообщить, никто не должен слышать! — проговорила цыганка, увлекая его в уголок.

IX

Толпа невольно расступилась перед красивой парочкой.

— Как вас зовут? — спросила цыганка.

— Иоганн Мюллер! — ответил солдат.

— Прошу вас, выслушайте меня. Вы молоды, счастливы, и я вижу по вашему лицу, что вы добры и с участием отнесетесь к моему горю.

— Но почему вы говорите это?

— Потому, что необходимость заставляет меня сделать это. С первого взгляда я почувствовала, что вы не отвергнете моей просьбы.

— Да, вы правы! Я не могу отвергнуть просьбы той, которая так скоро угадала мою любовь и предсказала мне счастье! Говорите, я все исполню для вас!

— Спасибо! Видите ли вы эту могилу? — спросила цыганка, с тоской указывая на тюрьму, — там схоронена часть моего сердца. Да, я тоже люблю, но моя любовь глубоко несчастна, и любимый мною человек томится здесь… он, быть может, уже навеки похоронен в этих мрачных стенах…

Зилла своим женским чутьем угадала, что искреннее признание сильнее могло подействовать на честную, прямую натуру молодого человека. Она могла предложить ему денег, однако предпочла взять его в свои наперсники, заинтересовать его своими надеждами, возбудить в нем лучшие, честнейшие чувства, а не корысть и жажду наживы.

Солдат с удивлением, но без досады взглянул на цыганку, и хотя в этом вступлении мог ожидать просьбы, которая нарушит его личный покой, но, при виде ее умоляющих глаз, не решился отказать ей.

— О ком вы говорите? — спросил он вполголоса, опасливо оглядываясь на зевак.

— Вероятно, вы слышали про молодого человека, которого обвиняют в посягательстве на графский титул? — опросила Зилла.

— А, вы, вероятно, имеете в виду Мануэля?

— Да-да! Вы его знаете?

— То есть насколько можно знать человека, которого иногда видишь при свете тусклого фонаря, в мрачном подземелье тюрьмы!

— О, бедный Мануэль! Он страшно страдает, не правда ли?

— Возможно, что он действительно страдает, хотя никогда не жалуется. Но простите, мне нельзя дольше говорить с вами, притом все, что знаю о Мануэле, я уже сказал вам, — проговорил молодой человек, вынимая мелкую серебряную монету и протягивая ее цыганке.

— Минутку, — остановила его Зилла, вежливо отстраняя деньги, — я еще не все сказала, у меня к вам большая просьба.

— Я уже сказал, что с удовольствием исполню ее. Но прошу вас, говорите скорее, потому что, если надзиратель увидит меня, я буду наказан!

— Нет, Бог избавит вас от этого за вашу доброту. Так вот, этому Мануэлю угрожает большая опасность. У него могущественные враги. Вспомните, не случалось ли уже с ним чего-нибудь?

— С каких пор?

— Ну, со дня его заточения в тюрьму, особенно сегодня утром?

— Нет, кажется, ничего не случалось. Был у него раз господин Жан де Лямот для допроса, потом заходил еще какой-то господин с пропуском, а так, кажется, больше никого не было..

— А когда заходил этот господин? Вчера вечером?

— Нет. Впрочем, погодите… я ошибся, — поправился Иоганн. — Еще приходил, кажется, лакей какой-то…

— Зачем?

— Он приносил заключенному какую-то провизию.

— Провизию? — вскрикнула Зилла, бледнея.

— Да. Очевидно, какая-то добрая душа сжалилась над беднягой и, зная, как груба его пища, прислала ему поесть чего-нибудь повкуснее.

— Все погибло! Этот негодяй воспользовался тем временем, пока я была у прево, и успел совершить это злодеяние! — с отчаянием ломая руки, воскликнула цыганка.

Напрасно пытался Иоганн успокоить молодую женщину, она не слушала. Ужасное видение этой ночи — умирающий Мануэль — снова предстало перед ее глазами.

— Иоганн, я должна его спасти, Иоганн, умоляю вас, помогите мне! — страстно заговорила цыганка, с мольбой устремляя на солдата свои огромные черные глаза.

— В чем дело? Какая опасность угрожает ему?

— Ему угрожает смерть! Клянусь тебе вечной благодарностью, если ты поможешь мне лишить его этой опасности! Я буду твоей рабыней, я, как собака, буду служить тебе… Спаси его!

— Что мне нужно сделать для этого?

Цыганка быстро расстегнула один из серебряных браслетов и, вынув из-за корсажа свой дорогой кинжал, нацарапала им на браслете на своем непонятном для Иоганна наречии несколько слов.

— Отдайте ему этот браслет, но, умоляю вас, сделайте это сейчас же!

— Сомневаюсь, исполню ли я вашу просьбу сейчас, ведь я пойду в его камеру лишь сегодня ночью, — проговорил солдат, нерешительно взяв браслет.

— Все равно, идите, идите скорее, авось, Господь поможет вам! Идите! Я буду ждать вас. Смотрите же, придите рассказать мне все, будь это даже величайшее несчастье, которое я уже предчувствую! — крикнула она ему вдогонку. Изнемогая от усталости и волнения, она тут же опустилась на землю, жадно следя глазами за удаляющимся солдатом.

Часы проходили за часами, а Зилла по-прежнему неподвижно сидела на земле, жадно устремив глаза на тюремные ворота.

Настала ночь. Темная громада тюрьмы все еще угрюмо вырисовывалась па темнеющем небе. Вскоре серебристые нежные лучи месяца осветили мрачное здание, а цыганка все еще ждала.

Иоганн не возвращался. Вдруг в ночной тишине раздался окрик ночного сторожа: настало время тушить огни. Зилла поднялась, но сейчас же пошатнулась и снова упала на землю: голод, усталость, волнения ночи и целого дня надломили ее силы.

Уже целые сутки она ничего не брала в рот. Собрав все силы, девушка кое-как поплелась домой.

— Откуда вы в этакую пору? Что случилось? — спросила старуха-хозяйка, отворяя низкую дверь и впуская бледную шатающуюся Зиллу.

Но Зилла, ничего не отвечая, молча с трудом взобралась по лестнице и вошла к себе в комнату. Она хотела скорее лечь отдохнуть, чтобы на следующий день опять пойти на свой пост у тюрьмы.

Напрасная надежда! Цыганка почувствовала, как по ее телу пробежала лихорадочная дрожь. Скоро эта наружная дрожь стала проникать все глубже и глубже…

Бросившись на кровать, Зилла дрожащими от холода руками натянула на себя одеяло, надеясь забыться, согреться и заснуть. Но напрасно куталась она в различное тряпье, напрасно устало закрывала глаза: волнение и лихорадка не давали ей заснуть. И всю ночь она металась в страшных душевных и физических мучениях. В ночной тишине она с тоской размышляла о том, что ее любовь, ее эгоистическое желание личного счастья лишили Мануэля свободы, быть может, счастья и жизни, Вместо разговора с графом Роландом, вместо напрасных просьб Жана де Лямота, одним словом, вместо того, чтобы таким малодушным способом добиваться освобождения Мануэля, она могла прямо публично заявить о его невиновности.

Теперь она ясно увидела, что ее нерешительность, ее колебания помогли графу исполнить его замыслы.

— О, Боже! Что если он уже мертв? Ведь я, я причина его смерти! — бормотала она с тоской. — Нет-нет, он жив! Я разрушу подлые планы Роланда; я верну Людовику де Лембра его имя, его честь! Верну ему любовь той, которая его любит, которая будет его женой…

Восходящее солнце заглянуло в комнату и осветило ее бледное, измученное лицо.

Зилла не хотела откладывать своего решения. С трудом раскрыв опухшие веки, она подняла отяжелевшую голову, пытаясь встать, но тотчас же со стоном упала на кровать; ей казалось, что голова ее налита свинцом, а железный раскаленный обруч сжимает ей виски, жжет глаза…

Непонятная слабость овладела всем ее существом, она боялась пошевелиться, чтобы снова не вызвать прежних мучительных страданий.

Вдруг в ее больной голове снова появилась прежняя мысль: скорее спасти Мануэля. Несмотря на слабость, она сорвалась с кровати. В висках кровь застучала с невыносимой силой; Зилла, шатаясь, сделала несколько шагов по направлению к шкафу, в котором лежала книга Бен-Жоеля.

Вдруг она почувствовала, как ее подхватил какой-то головокружительный вихрь, что-то теплое, красное заволокло глаза, оглушительный шум лишил ее слуха, и она без чувств со стоном свалилась на пол.

Настал полдень. Зилла все еще не сходила вниз. Вспомнив ее переменившееся лицо, не особенно сердобольная хозяйка на этот раз серьезно встревожилась и поплелась наверх.

Девушка лежала без чувств на полу посередине комнаты. Старуха коснулась ее головы и рук. Голова молодой женщины горела, как в огне, а руки были совершенно холодны.

С невероятной энергией старуха подхватила безжизненное тело девушки и поволокла ее к кровати. Предполагая, что это простой обморок, она взяла со стола кружку с водой и брызнула на бледное лицо цыганки.

Зилла вздрогнула, но по-прежнему осталась лежать с закрытыми посиневшими веками.

Испуганная хозяйка послала за доктором. С его помощью несколько минут спустя больная пришла в себя, но новый приступ лихорадки с большей силой снова сотряс все ее существо.

Врач объявил, что больная находится в опасности и необходим тщательный уход.

Между тем Иоганн Мюллер, верный данному слову, напрасно ждал Зиллу, желая сообщить ей результат своего посещения Мануэля. Вчера, несмотря па сильное желание, он не мог ни па минуту отлучиться из тюрьмы.

Раздосадованный долгим ожиданием, он вернулся домой, в недоумении перед непонятным поведением гадалки, которая поразила его своей заботливостью, а теперь оказалась неожиданно забывчивой.

Наблюдения молодого тюремщика, сообщенные Зилле относительно Мануэля, были совершенно точными.

Действительно, кроме Жана де Лямота и Роланда де Лембра, Мануэль не видел никого. Время проходило своим чередом, не возбуждая в нем ни опасений, ни надежд; он был до такой степени подавлен своим несчастьем, что не мог уже ни о чем думать. Однообразная жизнь заключенного нарушалась лишь ежедневными визитами тюремщика, являвшегося переменить воду в кувшине и принести новую порцию хлеба. Вдруг однажды, час спустя после посещения Зиллой Роланда, в то время как она напрасно умоляла Жана де Лямота допустить ее к Мануэлю, к дверям тюрьмы подошел какой-то лакей с корзинкой; показав пропуск, подписанный рукой прево, он направился в камеру Мануэля.

Молодой узник по обыкновению не обратил внимания на шум открывшейся двери и по-прежнему, весь согнувшись, сидел на своей каменной скамье, однако увидев, что вновь прибывший молча неподвижно стоит перед ним, он поднял голову и, присмотревшись к незнакомцу, медленно спросил:

— Что вам угодно?

— Особа, которая очень интересуется вами, велела передать вам это, — проговорил лакей Роланда, ставя На скамейку корзинку с провизией.

— Завтра утром и вообще каждый день я буду являться с разрешения прево с подобной же посылкой.

— От кого это? Может быть, от графа де Лембра?

— Нет, господин.

— От Сирано де Бержерака?

— Нет, господин Будьте добры не спрашивать меня, эта особа не желает, чтобы вы знали, от кого это.

«Что если это от Жильберты?» — с радостным волнением подумал Мануэль.

Молодой человек пристальнее взглянул в лицо посланного, но черты того были ему совершенно незнакомы.

— Но зачем эта таинственность? Скажите, кто это присылает? Может быть, это женщина?

— Может быть. Но повторяю, я не смею сказать этого имени. Прощайте, сеньор, то есть, лучше сказать, до завтра. Теперь уже у вас не будет недостатка в том, что может усладить горечь вашего заточения.

«Кто бы это мог интересоваться мною? — думал Мануэль, снова оставшись один. — Не иначе как Сирано. Но нет, ведь ему ясно ответили, что это не он. Жильберта? Нет, она слишком хорошо охраняется и не осмелится на подобное доказательство своей любви к нему Осталось предположить лишь одно — это Зилла».

Мануэль знал, что она во многом была виновата, предполагал даже, что это было вызвано ревностью; но мог допустить, что она способна на подобный поступок в том случае, если это может способствовать достижению ее эгоистических целей.

Узнав от Бен-Жоеля о любви Зиллы, Мануэль прекрасно знал, почему цыганка содействовала его гибели; он понимал также и то, что могло бы ее побуждать к подобным знакам внимания.

Пытаясь угадать тайну загадочной посылки и остановившись на мысли, что этим он обязан любезности влюбленной девушки, Мануэль принялся рассматривать содержимое корзинки, надеясь отыскать там какую-нибудь пояснительную записку или письмо. Он разломил хлеб, обшарил всю корзинку, но ничего не нашел. Очевидно, граф предусмотрительно решил не пользоваться письмом Зиллы.

Мануэль с недоверием отодвинул от себя провизию, но когда настал обычный час завтрака, снова протянул руку к белому, аппетитно выглядевшему хлебу, предлагаемому ему вместо черствого грубого тюремного хлеба.

Проглотив несколько кусков, он принялся за паштет; вдруг дверь снова отворилась и в ней появился Иоганн Мюллер. Поставив свой фонарь на землю и положив рядом с Мануэлем хлеб, Мюллер весело кивнул головой узнику:

— Приятного аппетита! Я с удовольствием вижу, что ваш обычный обед не нужен вам сегодня!

— Благодарю нас, мой друг! Скажите, не знаете ли вы, от кого бы это могло быть?

— Не знаю! А вот это знакомо вам? — спросил солдат, подавая ему серебряный браслет Зиллы и приближая к нему фонарь.

Мануэль с радостным удивлением схватил давно знакомый браслет:

— Это браслет Зиллы!

— Там что-то написано, прочтите, и если хотите сообщить, я…

Только теперь узник заметил нацарапанные слова.

— Если это правда, я погиб! — проговорил он, прочитав написанное и внезапно бледнея.

— Что с вами? В чем дело?

— Ничего, ничего, — бормотал молодой человек, жадно всматриваясь в браслет.

В нескольких словах цыганка извещала его о краже флакона с ядом и умоляла не прикасаться к кушаньям, которые могут быть ему присланы каким-нибудь неизвестным лицом.

Между тем Мануэль не чувствовал никаких болей, а яд Зиллы действовал ведь моментально..

«Нет, вероятно, Зилла ошиблась», — подумал молодой человек, взглянув на корзинку. Вдруг глаза его остановились на двух бутылках вина, которых он раньше не заметил. Взяв одну из них и разбив горлышко об угол каменной скамейки, он смочил палец в жидкости и коснулся им губ.

Моментально почувствовалось ощущение как от ожога. Мануэль с негодованием швырнул бутылку в угол и, выпив глоток воды, немного успокоился.

— Что такое? В чем дело? — спросил с недоумением Иоганн Мюллер.

— То, мой друг, что меня еще раз убеждают в том, что я действительно Людовик де Лембра! Передайте эти слова человеку, который принес эту корзинку, и скажите ему, чтобы он повторил эти слова своему хозяину. Надеюсь, что это прекратит его посещения. Что касается вас, то я не забуду огромной услуги, которую вы мне оказали, вручив мне этот браслет. Говоря проще, вы спасли, мне жизнь.

— Как, неужели это вино?..

— Молчите об этом и передайте то, о чем я вас просил. Может быть, со временем я воспользуюсь вашим свидетельским показанием; когда буду свободен — а то время непременно наступит — я сумею отблагодарить вас за все!

Мюллер, поклявшись в сохранении строжайшей тайны, с недоумением вышел из камеры. Мануэль же, взяв вторую бутылку, положил ее в темный уголок своей конуры.

На следующий день лакей снова явился в тюрьму, но на этот раз уже без провизии. Его встретил Иоганн и передал ему слова Мануэля. Лакей, не посвященный в дела графа, сообщил последнему о результате своего визита.

— Так ты сказал ему мое имя? — спросил тот с бешенством.

— Нет, ведь вы запретили!

— Но в таком случае… Убирайся вон!.. Испуганный лакей моментально скрылся за дверью. «Кто мог выдать меня? Мануэль жив и еще угрожает мне из глубины своей конуры! Чего доброго, завтра же он может донести на меня. Пора уж наконец прекратить это идиотское следствие Лямота!»

Позвонив, Роланд велел подавать карету и с яростью помчался к Лямоту.

X

Все это происходило в то время, как Сирано был схвачен в Тулузе, а Кастильян мчался за Бен-Жоелем, который порывался завладеть документом, порученным охране Лонгепе.

Когда цыган вырвался наконец из сильных рук Жака, он, как уже было сказано, пустился бежать во всю прыть, стараясь скрыться с глаз великана кюре. Отбежав на почтительное расстояние, он остановился и присел у дороги, погрузившись в невеселые думы. Деньги были уже на исходе. От Ринальдо никаких известий, да, наконец, если бы даже он и встретился с ним, то после этого, позорного поражения кроме укоров и брани нечего было ждать от почтенного слуги графа. После долгих размышлений Бен-Жоэль пришел к решению не медля отправиться обратно в Париж и попытаться снова соединиться с Ринальдо.

Предусмотрительный слуга Роланда на всякий случай при прощании указал ему свой маршрут и советовал Бен-Жоелю возвращаться той же дорогой, чтобы иметь возможность, в случае необходимости, встретиться на пути.

Цыган, недолго думая, направился по указанной дороге и часа два спустя заметил вдали какого-то всадника, вихрем скакавшего к нему навстречу. Когда он приблизился, Бен-Жоэль, к своему величайшему изумлению и радости, узнал в нем Ринальдо Разыграв роль чиновника особых поручений в Колиньяке, Ринальдо пустился в дальнейший путь, направляясь теперь в Сен-Сернин за драгоценным документом, откуда он надеялся завернуть в Гардонну, чтобы полюбоваться обещанным ему поместьем.

Узнав Бен-Жоеля, Ринальдо соскочил с лошади и поспешно приблизился к цыгану.

— Ну, что? Разделался наконец?

— Куда там! — угрюмо ответил цыган и поспешно рассказал все случившееся, стараясь оправдаться и сложить с себя вину.

— И на какого дьявола ты спешил так, спрашиваю я тебя? — с досадой воскликнул Ринальдо.

— Надо было спешить, кюре с минуты на минуту ждет прибытия Сирано.

— Ну и пусть ждет, пока не надоест! — И Ринальдо в свою очередь в двух-трех словах сообщил о своих подвигах в Колиньяке, из чего Бен-Жоэль понял, что действительно он уж слишком поторопился.

— Впрочем, мне нечего винить себя, я не мог ведь предположить, что ты в это время лишил Бержерака возможности помешать нашим планам. Да, наконец, ведь кроме Бержерака я боялся появления Кастильяна!

— А я скажу, что Бержерак и Кастильян одинаково неопасны для нас. Итак, не теряя времени, мы можем снова приступить к делу и уж раз навсегда кончить эту проклятую историю! Сегодня вечером едем обратно в Сен-Сернин!..

Остановившись на этом решении, друзья свернули с дороги и зашли в соседний постоялый двор.

День клонился к вечеру. Наступила ночь. После ужина Бен-Жоэль и Ринальдо вышли за ворота; как раз в этот момент на дороге показались два всадника, вихрем промчавшиеся мимо них.

— Ого, видишь, как мчатся! Ну, товарищ, и мы последуем их примеру и тоже не станем тратить дорогого времени! По дороге я расскажу тебе свой новый план действий! — И, усевшись вдвоем на лошадь Ринальдо, друзья направились по сен-сернинской дороге. До селения не было и часа езды.

— Ну что же ты придумал? — спросил цыган.

— А вот увидишь, ничего мудреного. Ты знаешь дом кюре?

— Что называется, как свои пять пальцев. Уголочка нет для меня незнакомого!

— Стало быть, где хранится документ, тоже знаешь?

— В шкафу, у изголовья кровати кюре!

— Ну так, видишь ли, надо только постараться выгнать его сегодня вечером из дома и тем временем познакомиться с содержимым этого шкафа. Понял?

— Но как его вытянуть из его конуры?

— Как? На это существуют его прихожане, и раз его зовут к ложу умирающего, он не имеет права отказаться.

— Все так, но для этого необходимо знакомство с кем-нибудь из Сен-Сернина, а сам знаешь, что у нас с тобой там нет никого.

— Постоялый двор там есть?

— Да, но…

— Прежде чем въехать на постоялый двор, я заверну тебя в свой плащ. Твое дело лишь стонать и охать. Я же уложу тебя в кровать и скажу, что нашел тебя умирающего на дороге и что необходимо позвать к тебе священника для напутствия тебя в вечность! — поспешно объяснил Ринальдо.

— Ага, понимаю! Кюре спешит к исполнению священных своих обязанностей… момент, и он уже будет готов?

— Нет, погоди минутку. Ты говоришь, что он силач?

— Да, дьявольская сила!

— Ну тогда ножи неуместны тут. Чего доброго промахнемся — и тогда пиши пропало. Необходимо в первый же момент его появления лишить его возможности кричать или сопротивляться. Впрочем… знаю. Я уж устрою все как следует Надо воздержаться от пролития крови, тем более что это может со временем разъясниться и доставить мне лишние неприятности и хлопоты, а в особенности было бы это неприятно здесь, где я думаю со временем поселиться!

— Ну, дело твое, устраивайся как знаешь!

Ровно в десять часов вечера друзья въехали в Сен-Сернин.

— Где же тут постоялый двор?

— На церковной площади.

— Ну это и слишком далеко, и вместе с тем уж очень близко. Очень далеко для людей, нуждающихся в ночлеге, и близко от дома кюре. Нет ли чего более подходящего?

Бен-Жоэль молча всматривался в ночную темноту.

— Гляди, видишь? — спросил он, указывая рукой на мигающий вдали огонек. — Это одинокая избушка на краю дороги. Заедем туда!

Ринальдо остановил лошадь и слез с седла приготовиться к предстоящей комедии.

Тщательно прикрыв цыгана своим плащом и взвалив его на лошадь, Ринальдо взял ее под уздцы и повел к светившемуся вдали огоньку.

Это была жалкая хижина, низкая, покосившаяся, с огромными щелями, зиявшими со всех сторон.

— Если вы добрые христиане, отворите, во имя Бога, отворите скорее! — крикнул Ринальдо, поспешно стуча в дверь.

Хозяин хижины был настолько беден, что не боялся ни ночных разбойников, ни воров, и потому, нисколько не испугавшись, поспешно отворил засов и вышел с лампой в руке за порог своей хижины.

— Чего вам?

— Пристанища на одну ночь! Я еду в Фужероль и вот с пол-лье отсюда нахожу этого несчастного, умирающего на дороге. Впустите нас, ради Христа, хоть на одну ночь!

— Войдите, — просто проговорил хозяин, помогая Ринальдо снять Бен-Жоеля с лошади и внести его в хижину.

Осторожно положенный на убогую кровать цыган испустил слабый стон.

— Он еще жив! Надо его спасти. Что с ним? Ранен он, что ли? — спросил хозяин.

— Нет, кажется, с ним случился удар. Лучше всего сходить за священником. Но нет ли у вас более удобной кровати? Я вознагражу вас за беспокойство.

— Нет. Не взыщите, сударь!

— Что ж делать! Спасибо и за эту. Я не забуду вашей услуги. Надо хоть подумать о душе этого несчастного.

— Да-да, вы правы, я сбегаю за священником.

— Пожалуйста. Только скорее, он совершенно слаб! — добавил Ринальдо, наклонясь над «умирающим».

Поселянин поспешно вышел.

— Боюсь, как бы мы уж, того, не махнули через край! — проговорил цыган, вскакивая со своего смертного одра.

— Ты думаешь?

— Не думаю, а убежден! Вот увидишь, эта образина будет защищать своего кюре! — проговорил Бен-Жоэль, указывая в сторону удалившегося хозяина.

— Ничего, мы найдем способ удалить его. Ложись и жди! Дело в том… — и он быстро сообщил ему свой план.

Сделав нужные приготовления, друзья успокоились. Скоро вдали раздались приближающиеся голоса.

— Клюнуло! Ну, товарищ, не выдай! — проговорил Ринальдо, оборачиваясь к цыгану, и, как бы сгорая от нетерпения, настежь открыл дверь, выходя к кюре навстречу.

— Ну что, как ваш больной? — спросил Жак.

— Молчит, совсем уже не шевелится, но, кажется, еще слышит; простите, отче, что я осмеливаюсь вас обеспокоить в такой поздний час!

— Ничего, ничего, лишь бы прийти вовремя! — ответил тот.

— Пожалуйте! А вас я попрошу: займитесь, пожалуйста, моей лошадью. Разнуздайте ее, напоите и поставьте, если можно, в ваш сарай, — обратился Ринальдо к поселянину, всовывая ему в руку золотую монету.

— Постараюсь, — ответил хозяин, пораженный щедростью путешественника.

Жак доверчиво вошел в избу и при тусклом свете лампы заметил в углу неподвижное тело умирающего.

Черные всклокоченные волосы ниспадали на верхнюю часть лица, плащ прикрывал подбородок и половину носа. Руки скрестились на груди и каждую минуту готовы были схватить свою жертву.

С трудом оглядевшись в комнате, Жак подошел к кровати и опустился на колени.

— Слышишь ли ты меня, сын мой? — тихо спросил он.

Быстрее мысли Бен-Жоэль поднял руки и схватил за горло наклонившегося над ним священника, в то же время Ринальдо ловко накинул на него веревку; в одну минуту Жак был связан по рукам и ногам и лишен малейшей возможности защищаться.

Постепенно движения священника становились слабее, налившиеся кровью глаза готовы были выскочить из орбит, дыхание со свистом и хрипом вырывалось из горла, и наконец он совершенно потерял сознание.

Заткнув ему рот и взвалив связанное безжизненное тело на кровать, друзья вышли на улицу.

— Теперь примемся за другого! — проговорил Ринальдо.

Как раз в эту минуту появился хозяин. Но задача разбойников на этот раз была несравненно легче: старик не мог оказать большого сопротивления. Быстро накинув на него плащ и ловко связав ему руки и ноги, друзья снесли его в сарай и положили поблизости от своей лошади.

— Не бойтесь, спите спокойно до завтра! — прошептал ему на ухо Ринальдо, выходя из сарая. — Путь свободен! Вперед, скорее за дело!

XI

Кругом все было тихо и темно. Село уже спало; нигде не светилось огней. Не зная дороги, можно было легко заблудиться среди этой ночной темноты.

Бен-Жоэль осторожно пошел вперед, Ринальдо за ним. Осталось всего лишь несколько десятков шагов до дома священника. Друзья остановились. Надо было решить, каким способом проникнуть в квартиру Жака, через дверь или окно. Дверь была тяжела и крепка Можно было постучаться и затем уже заставить служанку быть сговорчивой. Но ее крик мог быть услышан соседями и всполошить полдеревни. Через окно?

Бен-Жоэль прекрасно знал это окно, из которого сегодня утром он так поспешно ушел от Жака. Оно было доступно и как раз находилось в спальне кюре.

— Ну, лезем!

— Нам понадобится фонарь!

— Я уже подумал об этом! — ответил Ринальдо. — У меня есть огниво, а там в лачуге я захватил немного пакли, этого нам хватит, пока не отыщем какой-нибудь лампы.

— Ну, идем. Я первый полезу, — проговорил цыган.

Ринальдо исполнил ту же роль, как недавно Сюльпис для Марот, цыган почти так же ловко вскочил ему на плечи.

Придерживаясь за каменный выступ стены, Бен-Жоэль изо всей силы нажал на оконную раму. Поврежденное уже утренним натиском кюре окно распахнулось, и осколки стекла и дерева посыпались на пол. В ту же минуту в комнате послышался какой-то шорох.

— Лезь! — проговорил Бен-Жоэль, протягивая руки Ринальдо. Цыган был довольно силен, и лакей, опираясь о стену, кое-как влез в окно.

— Ну, за работу!

Пока цыган шарил в комнате, ища лампу, Ринальдо при помощи своего огнива зажег паклю, а затем и поданную ему лампу.

Друзья оглянулись.

Полог кровати слегка шевелился, вероятно под дуновением ветерка, влетавшего сквозь разбитое окно.

— Там? — спросил Ринальдо, указывая на шкаф.

— Да.

Разбойники направились к кровати и вдруг остолбенели от изумления: полог шевелился, но, очевидно, не ветер колебал его мягкие складки; в ту же минуту раздался сухой, отрывочный звук взводимого курка пистолета.

Ринальдо остановился и медленно вынул свой кинжал, пытливо поглядывая на кровать.

Снова все стихло.

— Кажется, я ошибся! — проговорил слуга.

Но в этот же момент полог распахнулся, и в его складках показалось насмешливое, улыбающееся лицо Сирано.

— Что же, господа, решайтесь же наконец, я все не мог дождаться вашего милого появления! — сказал он с иронией, спрыгивая с кровати с пистолетом и шпагой в руках.

Друзья в ужасе отскочили в угол комнаты.

— Жак! Жак! Поди сюда! — крикнул Сирано.

— Не зовите его, господин Сирано, он теперь занят! — с насмешкой ответил цыган, приходя в себя.

— А, Капитан Сатана! Приятная встреча! — воскликнул лакей, целясь в голову Сирано, и, прежде чем поэт мог увернуться, раздался выстрел; на лице Сирано появился кровавый шрам.

Вскрикнув от боли и неожиданности и подскочив к окну, чтобы преградить негодяям отступление, Бержерак, почти не целясь, нажал курок: раздался выстрел, ужасный крик и затем глухие стоны. Лампа со звоном упала из рук раненого, и он тяжело грохнулся на пол.

Оставшись в совершенной темноте, Сирано остановился в выжидательной позе. Гробовая тишина нарушалась лишь изредка слабыми стонами раненого.

Вдруг послышались легкие, еле уловимые шаги, кто-то приблизился к двери, которая в тот же момент отворилась, и в ней появился Сюльпис с зажженной лампой в руках.

— Ну, тебя не скоро разбудишь! — с досадой крикнул Сирано.

Бен-Жоэль, выхватив нож, рванулся было вперед, чтобы очистить себе дорогу. Но Сюльпис быстрым движением поднес к самому его лицу зажженную лампу.

Цыган невольно шарахнулся назад и очутился в объятиях Сирано.

— Помоги мне! — крикнул поэт.

Поставив лампу, Сюльпис бросился на помощь к Сирано, и в одну минуту Бен-Жоэль был связан и лишен малейшей возможности шевельнуться.

Тогда Сирано вернулся к Ринальдо. Лакей лежал лицом вниз на окровавленном полу.

— Неужели он мертв? Было бы досадно: мы бы могли заставить его многое рассказать нам! — проговорил поэт, расстегивая платье лакея и осматривая рану.

Раздался глухой стон.

— Не выживет! Хоть бы привести его в чувство! — пробормотал Сирано, осторожно укладывая умирающего на кровати.

— Но где же Жак? Неужели этот шум не разбудил его?

Сюльпис побежал в маленькую комнатку, куда на время поместился гостеприимный кюре.

Не найдя его там, он возвратился обратно. Сирано отчасти понял тогда исчезновение Жака.

Вынув другой пистолет и подходя к Бен-Жоелю, он сухо проговорил:

— Где кюре? Клянусь именем дворянина, что если не ответишь мне сейчас же, я размозжу тебе голову!

Цыган понял, что молчание было бы слишком опасным, и тотчас признался во всем. В это время в дверях появились Жанна и Марот Кастильян с обеими женщинами отправился на выручку Жаку, а Сирано остался сторожить цыгана и ухаживать за умирающим лакеем.

Необходимо рассказать теперь о неожиданном появлении Сирано и Марот.

Заключенный в Тулузе в тюрьму, он, вероятно, просидел бы там очень долго, если бы не вмешательство его друга, графа Колиньяка.

Вернувшись с охоты, граф захотел выяснить причины непонятного поведения судьи. Тогда последний рассказал ему о всем случившемся, а также и о побеге Сирано из тюрьмы. Граф успокоился.

Дня через три судья снова явился в замок, на этот раз весь сияя от удовольствия:

— Вот видите, граф, видите! Я имел основание предостерегать вас от Бержерака. Оказывается, что это действительно ужасный преступник!

— Что хотите вы сказать? — переспросил граф.

— То, граф, что хотя Сирано де Бержерак вырвался у нас из-под замка, однако его так-таки поймали в Тулузе, и вот со дня на день можно ждать его сожжения! — с торжеством закончил судья.

— Чтоб самого вас черти сожгли! — крикнул граф с досадой.

А так как он имел во всей округе большое влияние, то через два дня Сирано был освобожден. Мало того, друг снова наполнил кошелек поэта, дал ему хорошую лошадь и проводил на сен-сернинскую дорогу.

Марот, встретя его на пути, сразу по описанию Сюльписа узнала Сирано и передала ему записку Кастильяна.

Таким-то образом Марот и Сирано прибыли в Сен-Сернин как раз в то время, когда их заметил Ринальдо скачущими мимо постоялого двора…

Пробил час ночи, когда в дверях появился Сюльпис и кюре. Бедный Жак был совершенно пристыжен своим поражением: он, как ребенок, позволил этим негодяям провести себя.

Сирано в утешение сообщил, что мрачная комедия, разыгранная, с ним, оказалась действительностью. Несколько часов тому назад его призвали к ложу умирающего, который на самом деле был в то время здоров, теперь вышло как раз наоборот, и совершенно здоровый актер оказался умирающим.

В ожидании решения своей, участи Бен-Жоэль был помещен в темную каморку, лишенную даже окна, а все трое, то есть Жак, Сирано и Сюльпис, окружили кровать, на которой умирал Ринальдо. Лакей Роланда раскрыл свои помутившиеся глаза и испуганно взглянул на присутствующих. Очевидно, он еще не совсем пришел в себя. Быть может, ему казалось, что он грезит, и он принимал эти говорящие и движущиеся фигуры за плод своей больной фантазии. Сирано не спускал с него пытливого пристального взгляда и словно гипнотизировал это умирающее, уже ослабевшее существо.

Вдруг глаза лакея блеснули, брови нахмурились, и ой тяжело застонал.

Вместе с ощущением страдания к нему вернулось и сознание.

— Господин Сирано!.. — прошептал он еле слышно. Савиньян наклонился к нему и коснулся своей рукой холодеющей руки лакея.

— Ринальдо, час вашей смерти настал, примиритесь же хоть в эту минуту со Всемогущим Отцом! — торжественно проговорил Сирано. — У вас еще осталось, надеюсь, время для исправления проступков, сделанных против ваших ближних!

И поэт вместе со своим секретарем отошел от ложа умирающего — их место занял священник.

В этот последний миг жизни, когда Ринальдо почувствовал весь ужас смерти, душа его невольно содрогнулась под тяжестью ужасных запоздалых мучений проснувшейся совести. Глубоко схороненное раскаяние проснулось и готово было вылиться наружу, и его губы, привыкшие к богохульству, невольно зашептали слова молитвы; он с тоской взглянул на священника, ища у пего помощи, облегчения…

Когда раненый с трудом ответил на все вопросы исповедника, кюре набожно зашептал слова благословения и напутствия в последний путь.

Скоро Кастильян и Бержерак снова приблизились к кровати.

— Он раскаялся и прощен! — торжественно проговорил священник. — Может быть, вы хотите услышать от него что-нибудь?

— Можете ли вы писать? — спросил Сирано. Ринальдо отрицательно качнул головой.

— А подписаться? — Могу еще…

— Продиктуйте нам свое завещание.

— Вы хотите услышать от меня последнее признание?

— Да. Прежде чем отойти в вечность, вы должны оставить в наших руках признание, которое будет служить доказательством преступных замыслов графа Роланда; вы докажете ложность своих прежних показаний и невиновность Мануэля и покинете этот мир с успокоенной совестью, с приятным сознанием того, что вы доставляете нам возможность исправить сделанное вами зло.

Собрав последние силы, лакей рассказал тогда обо всем, что произошло в замке со времени появления в нем Мануэля, раскрыл все козни Роланда и обличил всю низость и подлость этого человека.

Сирано поспешно записывал каждое его слово, затем, прочитав рукопись, подал ее для подписи умирающему.

Слабой, дрожащей рукой Ринальдо подписал свое имя.

— Приведи сюда Бен-Жоеля! — приказал Сирано своему секретарю.

Сюльпис послушно исполнил приказание своего господина.

— Читай! — приказал Сирано, подсовывая цыгану под нос рукопись.

— Я все прочту! Я что хотите прочту! — покорно бормотал тот.

— А теперь подпишись! — проговорил Сирано, выслушав чтение цыгана.

— Спрячь это, Жак. Это может пригодиться со временем.

Кюре молча сложил бумагу и сунул ее в карман рясы.

— Ваша милость… позвольте узнать, что вы со мной думаете сделать? — взмолился цыган.

— Что? Пошлем тебя на виселицу!

Цыган весь затрясся от страха, ноги его невольно подогнулись, и он чуть не упал.

— Что, подлец, боишься? Ничего, успокойся, ты еще можешь спасти свою шкуру!

— Благодетель, отец родной, скажите как!

— Когда отдашь мне свою книгу. — Отдам, отдам, все отдам!

— Прекрасно! Она в Париже?

— Да, господин!

— Так, завтра мы поедем в Париж в твоем драгоценном обществе. А пока отведи его назад!

Сюльпис снова запер узника в его каморке.

— Ну что? Надежда есть? — спросил Сирано, подходя к Жаку, сидевшему у изголовья умирающего.

— Да, я надеюсь, что Господь простил ему прегрешения, — просто ответил тот.

Сирано взглянул на Ринальдо. Голова его бессильно склонилась на грудь, глаза закрылись, грудь перестала дышать: Ринальдо был мертв.

На следующий день тело лакея графа де Лембра мирно покоилось на сен-сернинском кладбище невдалеке от поместья, в котором он надеялся со временем поселиться.

Между тем Бен-Жоэль, сидя в своей неудобной каморке, размышлял о превратностях судьбы и в то же время составлял в уме новые планы. Еще никогда не жаждал он так сильно отомстить ненавистному Сирано.

— От имени Людовика де Лембра приглашаю тебя па бракосочетание его с Жильбертой де Фавентин! Устрой, пожалуйста, так свои дела, чтобы недельки через две прибыть в Париж и благословить новобрачных. Тогда я в свою очередь окажу тебе гостеприимство, — проговорил Сирано, прощаясь с молочным братом.

Немного поколебавшись, Жак согласился на приглашение и дал слово.

Привязав Бен-Жоеля к седлу и соединив поводья лошадей цыгана и Кастильяна, которому была поручена охрана узника, Сирано вскочил в седло, и маленький караван двинулся в путь.

Весьма понятно, что Марот была по-прежнему рядом с Кастильяном. Она попросила у Сирано разрешения сопутствовать им, и поэт, очарованный беззаботно-веселым характером и преданностью танцовщицы, охотно согласился на ее просьбу. При виде девушки Бен-Жоэль бросил на нее полный ненависти взгляд, но танцовщица, беспечно пожав плечами, с такой нежностью взглянула на Сюльписа, что он еще раз простил ей ее роморантинскую проделку.

Сирано снова приобрел свое обычное веселое настроение духа и решил возвращаться через Колиньяк. Это нисколько не удлиняло его путь и вместе с тем давало ему возможность более сердечно поблагодарить своего друга за оказанные услуги, а также еще раз повидаться со своим личным врагом — судьей.

XII

Среди этого веселого общества один только Бен-Жоэль оставался молчаливым и угрюмым, всецело поглощенный одной мыслью — как бы скорее и незаметнее распрощаться со своими спутниками. Необходимо было еще раз присоединиться к графу Роланду и уже сообща постараться отомстить ненавистному Сирано.

Цыган надеялся, что, несмотря на позорное поражение, Роланд примет его благосклонно. Граф ведь нуждался в таких молодцах, как он. Ринальдо уже не мог продолжать свое дело, и Бен-Жоэль смело мог заменить погибшего товарища. Огромное расстояние отделяло еще Сирано от тюрьмы Мануэля.

При известной ловкости и умении пользоваться временем еще можно было расстроить планы поэта и отплатить ему поражением за поражение.

«Да, необходимо во что бы то ни стало вернуть драгоценную свободу!» — думал цыган, двигаясь вперед рядом с Сюльписом.

Узнав о намерении Сирано заехать в Колиньяк, он решил там же попытаться освободиться, а пока старался усыпить бдительность своих охранников.

Кастильян, успокоенный мирным поведением цыгана, и притом слишком уж заинтересованный присутствием Марот, менее сурово следил за своим узником, и при въезде в местечко, глядя на дружно въезжающих всадников, невозможно было предположить, что Кастильян и Бен-Жоэль не близкие приятели, а ненавидящие друг друга враги.

Савиньян остановился в замке, где был принят с распростертыми объятиями.

С приближением «колдуна» все местечко всполошилось: крепколобые граждане Колиньяка моментально собрались в таверне Ляндрио для обсуждения этого многозначительного факта. А бедный судья, страшась мести Сирано, забаррикадировал дверь своего дома, запасся достаточным количеством провизии и принялся ждать нападения Бержерака.

Но все эти приготовления оказались напрасны, так как Сирано был отвлечен в это время совершенно иным.

Миновав таверну и тюрьму, вид которой не возбудил в нем жажды мести, Сирано въехал в замок и сейчас же поручил Бен-Жоеля охране замковой прислуги. Напомнив им о виселице, которая неминуемо ждет каждого, кто позволит цыгану выйти на свободу, поэт вошел затем в дом своего гостеприимного друга.

Кастильян, освобожденный от тяжелой обязанности охранять узника, мог воспользоваться гостеприимством графа и, как равноправный гость, уселся рядом с Марот за графским столом. Веселый нрав цыганки сразу завоевал симпатию хозяина, и оба они с Сирано, совсем забыв о далеко не аристократическом происхождении цыганки, беззаботно болтая, принялись за трапезу.

Бен-Жоэль же был помещен в маленькой комнатке, вход в которую вел через кухню, всегда переполненную народом. Но так как голодная смерть цыгана совсем не была желательна Сирано, то он велел подать ему обильный ужин, в котором приняли участие и слуги графа, охранявшие порученного им узника.

В конце ужина, когда головы слуг были уже немного разгорячены довольно обильными порциями вина, Бен-Жоэль, завоевавший всеобщую симпатию, принялся, чем мог, развлекать своих слушателей. Были пущены в ход всевозможные фокусы, веселые рассказы и куплеты, совершенно невинные шуточки и забавы. Почтенная публика буквально млела от восторга. Конечно, однообразие замковой жизни извиняло слишком беспечное веселье слуг. И, от души отдаваясь забаве, веселая компания решила, что «господин Бен-Жоэль не может быть скверным человеком».

— Да, вы правы, и я даже недоумеваю, почему господин Бержерак не доверяет мне! Видите ли, мы теперь едем в Париж, я хочу ему оказать там некую маленькую услугу, а он думает, что я убегу от него, благо, когда-то я был с ним не в ладах! — пояснил цыган с видом оскорбленной невинности.

— Но, конечно, вы и не помышляли даже об этом? — спросил дворецкий.

— Ни малейших поползновений не было! Мало того, я считал бы это величайшей глупостью с моей стороны. Мне дали хорошую лошадь, кормят меня отлично, чего же больше? А уж если бежать, то скорее когда мы прибудем в Париж. А раньше ни за что! Меня и силой не оттащишь теперь от господина Бержерака!

— Что правда, то правда! — согласился дворецкий.

— Итак, господа, будьте покойны, из-за меня не станут вас вешать! — добродушно улыбаясь, добавил Бен-Жоэль.

— Ну, друзья, довольно, все имеет свой конец, и как нам ни приятно общество господина Бен-Жоеля, а пора расстаться, так как господин Бержерак завтра рано утром пускается в дальнейший путь, и потому нашему другу нужен отдых, не будем же его больше беспокоить! — произнес дворецкий.

— Я буду ночевать здесь? — скромно спросил цыган.

— Ну нет, мы гостеприимнее, чем вы думаете. Вы будете спать у меня, рядом с моей спальней. Надеюсь, вы будете благоразумны и не захотите меня оскандалить?

— О, клянусь вам честью, я не совершу подобной гадости!

— Идемте же.

Цыган последовал за своим провожатым и вошел во флигель, в котором находилось жилище дворецкого. Оно состояло из трех комнат: передней, спальни и, наконец, кабинета. В последней комнате дворецкий и поместил своего гостя, постлав ему на полу удобный матрац.

— Ну, кое-как проспите эту ночь. Спокойной ночи, друг мой! — проговорил старик, выходя из комнаты и защелкивая за собой замок.

Эта предосторожность не особенно понравилась цыгану, и он не лег в кровать, а уселся в выжидательной позе.

Скоро раздался могучий храп заснувшего дворецкого. Взяв со стола лампу, Бен-Жоэль приблизился тогда к дверям и вскоре убедился, что его дела были недурны. Под аккомпанемент храпа и свиста дворецкого он с помощью ножа отвинтил замок. Но прежде чем раскрыть дверь, цыган еще раз прислушался, однако кроме храпа не слышно было ни одного звука. Тогда, осторожно раскрыв дверь, Бен-Жоэль, неслышно ступая, прошел через «комнату и очутился перед дверями передней. К счастью для него, она была заперта лишь на крючок; ключ же был с противоположной стороны. Войдя в переднюю, цыган предусмотрительно запер за собой дверь, а ключ взял с собой и вышел на замковый двор. Кругом возвышалась высокая стена, окруженная рвом с водой. Далее тянулся сад, обнесенный такой же стеной. Сюда и направился Бен-Жоэль, надеясь там найти какой-нибудь выход. Перед ним раскинулась деревня, дальше плескались волны небольшой речки. Перегнувшись через стену и заглянув в ров, цыган заметил невдалеке небольшой шлюз, разделяющий ров во всю его ширину и примыкавший к стене.

Лишь бы только достичь первого камня шлюза, а дальше, с его кошачьей ловкостью, он в один миг очутится на противоположном берегу рва.

Но главная задача была в том, чтобы добраться до этого камня. Не было ни одной выбоины или щели в стене, ни одного дерева поблизости.

Бен-Жоэль смерил взглядом расстояние, отделявшее его от шлюза. Оно было по меньшей мере футов в двадцать пять, и цыган вполне благоразумно рассудил, что подобный прыжок вниз, даже приняв во внимание его критическое положение, был бы слишком уж рискован, и потому снова вернулся в сад; нетерпение и беспокойство возбуждали его энергию; он быстро обежал все уголки сада в поисках какой-нибудь помощи. Наконец, в одном углу сада ему удалось наткнуться на свежесрубленную сосну. Это довольно длинное бревно, приготовленное для надобностей замка, было по длине расколото на несколько частей. Но каждая из них слишком коротка была для цели Бен-Жоеля.

— О, миллион чертей! Да отсюда не скоро выберешься! — с досадой пробормотал цыган; тем не менее, взяв одну жердь и положив ее посередине аллеи, отправился за другой, желая хоть искусственным образом создать то, что ему было нужно. Но опять повод к досаде: ни веревки, ни гвоздей! Наконец, нашлась где-то в углу довольно крепкая лиана. Удовольствовавшись этим материалом, Бен-Жоэль принялся за работу. Нарезав молодых древесных побегов и свив из них канат, он с помощью толстых крепких ветвей лианы и своих импровизированных веревок связал обе жерди и таким образом получил одну, по его мнению, достаточной длины. Эта кропотливая работа отняла у него добрых два часа.

Немного отдохнув и испробовав крепость своей работы, цыган перетащил импровизированную лестницу к стене, к тому месту, где виднелись камни шлюза. Спустив оттуда ее вниз и уперев одним концом в стену садовой ограды, а другим в топкую землю у шлюза, Бен-Жоэль с ловкостью кошки взобрался на стену и, схватившись за жердь, быстро переменяя руки, соскользнул вниз.

Шлюз был построен из толстых дубовых досок и в ширину имел не более шести дюймов. Но цыган для спасения своей жизни готов был пройти даже по лезвию шпаги. Он быстро вбежал на этот узенький мостик и, слегка покачиваясь и широко расставив руки, словно акробат, прошел на другую сторону рва. На этот раз он был свободен!

Хотя в кармане у него не было ни одного су, цыган не унывал, надеясь на свою ловкость, изворотливость, а отчасти и на случай, который должен выручить его из беды и помочь скорее вернуться в Париж.

Между тем взошедшее солнце разбудило гостей графа. Савиньян быстро вскочил с кровати и постучался к Кастильяну:

— Довольно нежиться! Вставай, лентяй, буди Бен-Жоеля! Сейчас едем.

Молодой человек, имевший весьма смутное представление о том, где в настоящую минуту находится цыган, расспросил сонных слуг и направился в комнаты дворецкого. Уже издали его поразили какие-то крики.

— Ах ты, висельник проклятый, изменник, душегуб, бродяга! — кричал дворецкий, мечась по своей запертой цыганом квартире.

— Отворите! — крикнул секретарь Сирано, останавливаясь перед запертой дверью.

— Хорошо говорить — отворите! Я заперт! Выпустите меня! — кипятился слуга.

Подобрав ключ, Кастильян выпустил узника, но не цыгана, а раздосадованного дворецкого.

— Где же Бен-Жоэль? — спросил он с удивлением.

— Убежал! Сквозь землю провалился, проклятый! И что мне теперь делать, несчастному? Не сносить уж мне головы! — причитал слуга Колиньяка.

Ярость Сирано при вести о побеге арестанта не поддавалась описанию. В одну минуту все слуги замка были разосланы для поимки ловкого цыгана. Но, конечно, тот предвидел эту охоту и, отойдя версты на две от замка, скрылся в густых камышовых зарослях, а час спустя с улыбкой проводил глазами проскакавших мимо Сюльписа, с Марот, Сирано, графа и его многочисленных слуг. Все они ехали с весьма невеселым выражением раздосадованных лиц.

Цыган ликовал. Он был совершенно незаметен среди густого леса камышей, и вместе с тем сам мог следить за преследователями.

— Поезжайте, милые, хоть к самому дьяволу! — злорадно проговорил он вслед погоне.

Несмотря на мучивший его голод и неприятную сырость болота, он долго еще сидел, спрятавшись в густых камышах. Наконец, несколько часов спустя печальная кавалькада снова показалась на дороге. Но на этот раз ни Сирано, ни Сюльписа с Марот уже не было.

— Ага, понимаю, те поскакали в Париж, а этот не солоно хлебавши возвращается восвояси! — заметил Бен-Жоэль. — Ну так и мы можем продолжать свой путь.

С этими словами цыган вышел на дорогу и, выжав промокшую одежду, быстро зашагал вслед за Сирано и Кастильяном с Марот. Ходьба утомляла его, притом это был слишком медленный способ передвижения, поэтому он решил как можно скорее обзавестись лошадью и необходимыми деньгами.

Наступил вечер; изнемогший от ходьбы, Бен-Жоэль зашел в первую попавшуюся избушку попросить кусок хлеба и несколько глотков вина. При выходе оттуда ему встретился случайно барышник с тремя парами прекрасных лошадей.

— Приятная встреча! Сам черт помогает мне, как видно, — проговорил цыган. — Эй, приятель, погоди!

— Чего вам? — спросил барышник.

— Нельзя ли полюбопытствовать, куда вы держите путь?

— Что ж, это не тайна, в Париж еду.

— В Париж? Вот это мне как раз кстати. Можно мне ехать вместе с вами?

— Дело ваше, дорога не моя!

— Да, но лошади — ваши. Славные кони!

— Да, ничего себе. Они, сказать к слову, заказаны для королевской конюшни, — проговорил самодовольно барышник.

— А в ожидании, пока король или придворные вельможи будут на них разъезжать, нельзя ли мне, бедному смертному, попользоваться ими немного и подъехать до Парижа? Умоляю вас, окажите мне эту милость. Я страшно устал, ни копейки в кармане… Войдите в мое положение. Притом я мог бы вам кое в чем помочь в дороге… — проговорил цыган.

— Чего же лучше? Я сам очень рад! Дело в том, что мой работник в дороге захворал, ну вот я и остался один. Я еще вознагражу вас хорошенько, когда приедем в Париж! — отвечал обрадованный барышник.

Бен-Жоэль не заставил себя долго просить и в одну минуту вскочил на лошадь. Барышник сразу увидел, что лошади попали в умелые руки.

Таким-то способом брат Зиллы прибыл в Париж. Почти в то же время и Сирано въезжал в город в сопровождении Кастильяна и Марот.

XIII

Убедившись в неудаче своей попытки отравить Мануэля, Роланд де Лембра отправился к прево и застал его поглощенным разбирательством дела Мануэля. Следствие подвигалось довольно быстро, и аккуратный до педантичности судья сам проверял малейшую бумажонку, касавшуюся этого запутанного дела.

Заметив графа, он поднялся со стула и сделал несколько шагов ему навстречу.

— Простите, пожалуйста, что я осмелился прервать ваши занятия, но…

— Но вы хотите узнать результат нашего дела? Не так ли, граф? — спросил Лямот.

— Действительно, меня сильно интересует этот процесс. Конечно, не месть и не упрямство руководят моим любопытством, но мне просто хотелось бы узнать настоящий повод этого загадочного обмана, чуть не погубившего меня.

— Если бы мы могли поверить обвиняемому, то оказалось бы, что тут нет никакого обмана.

— Неужели он до сих пор еще продолжает упрямиться? — с величайшим удивлением спросил Роланд.

— Представьте себе, что да, и притом просто с каким-то остервенением, чуть ли не с пеной у рта. Я только что был у него.

— Неужели? Непостижимо!

— Он осмеливается утверждать, что ему действительно по праву принадлежит имя и титул графа де Лембра и что вы будто бы прекрасно знаете об этом.

— Я знаю?!

— Да. И он утверждает, — положим, это немыслимо, но он убедительно настаивает на этом и на суде обещает представить какое-то неопровержимое вещественное доказательство, подтверждающее правдивость его слов.

— Вещественное доказательство?.. Что бы это могло быть? — пробормотал Роланд.

— Не знаю. Он пока не говорит, в чем дело.

— Но как вам кажется?

— Буквально не могу ничего предположить. Только вот что поразило меня. Во время моих прежних допросов Мануэль был очень печален, уныл, отвечал на вопросы как-то вяло, нехотя. Теперь же он буквально переродился: отвечает уверенно, спокойно, и видно, что он вполне уверен в своей победе. Знаете, это меня озадачило и, скажу правду, беспокоит!

— Не можете ли вы найти возможность проникнуть в его мысли? Мне кажется, что это человек чрезвычайно изворотливый и что все это устраивается им для приведения нас в заблуждение. Не комедия ли это?

— Ну, я думаю, что всякая комедия исчезнет перед страшными орудиями допроса.

— Вы думаете, что он во всем сознается?

— Да, через несколько дней я приступлю к допросу Лучшее средство к получению правдивых ответов…

— Какое?

— Пытка.

— Да, я забыл об этом, — холодно проговорил Роланд.

Граф торжествовал: то, для чего он приехал сюда, само собой устроилось. Он знал, что в застенке самые закаленные люди не выносят мучения, и надеялся при помощи жестокой пытки заставить Мануэля отказаться от своих прежних слов, иначе говоря, отказаться от имени и титула, принадлежащего ему по праву.; — Да, кстати, не посылали ли вы кого-нибудь к Мануэлю? — спросил судья.

— Да, я посылал ему немного провизии. К стыду своему, должен сознаться в своей слабости. Мне стало жаль этого юношу, и я хотел усладить его горе.

— Ну, вы уж слишком снисходительны: с подобными людьми церемониться нечего.

— Скажите, это он сообщил вам об этом?

— Нет, тюремщик.

— Видите ли, дело в том, что я приказал не говорить, от кого это. Но, вероятно, Мануэль почему-либо догадался и уже на следующий день не принял моего дара.

— Да, из некоторых слов обвиняемого я заключаю, что возобновившаяся у него надежда имеет что-то общее с этой посылкой…

Роланд вздрогнул от ужаса, но вскоре успокоился: ведь его превосходство над Мануэлем, наконец, ряд обвинений, основанных на фактах, уничтожат все показания ничтожного авантюриста, и, попрощавшись с судьей, граф поехал к маркизу де Фавентин.

Со дня ареста Мануэля Жильберта терпеливо исполняла волю отца. Ни па чем не основанная невиновность Мануэля становилась уже для нее самой иногда совершенно сомнительной. Снова была она свергнута с высоты своих грез: ее любимый, обожаемый Мануэль оказывается сыном садовника! Да, при всем желании она не смеет мечтать о нем!

Но может ли она приказать своему сердцу, которое неудержимо влечет ее к Мануэлю, обратиться к ненавистному ей человеку? Нет! Несмотря на все, она по-прежнему горячо любит лишь одного Мануэля, которого считала достойным этой любви.

В течение этих нескольких дней, когда благоприятный случай позволил Мануэлю жить рядом с ней и говорить как с равной, она вполне успела оценить его нежную любовь, его деликатность и недюжинный ум. Да, хотя он изгнан из общества, но это не изгнан из ее сердца…

Раньше он очаровывал ее, теперь же еще больше прельщал, вызывал сожаление, сострадание, любовь… Она не имела никаких доказательств невиновности Мануэля, но по временам к ней снова возвращалась вера в его правдивость и честность. Нет ничего удивительного, что после всего этого Жильберта, видя свою беспомощность в отношении освобождения Мануэля, решила энергично сопротивляться своему браку с графом Роландом.

Она безучастно относилась к всевозможным свадебным приготовлениям, тая в душе то надежду на счастье с другим, то, в случае крайности, на роковой конец. Да, она решила во что бы то ни стало уклониться от этого, ненавистного брака. Она терпеливо выслушивала горячие признания Роланда, а затем под удобным предлогом запиралась у себя в комнате и отдавалась сладким воспоминаниям и мечтам. На все убеждения отца она с неизменной твердостью повторяла свою обычную фразу:

— Я никогда не буду женой графа Роланда!

Сначала отец возмущался подобными ответами, потом привык к ним и считал их капризом, который надеялся в конце концов сломить.

Роланд де Лембра на этот раз явился с таким решительным видом, что Жильберта сразу почувствовала неизбежность борьбы.

Войдя в приемную, граф застал там лишь отца и мать невесты. Запутавшись в целой массе осложнений своего дела, конец которого был совершенно ему не известен, граф хотел по крайней мере добиться согласия своей невесты.

Он страстно любил молодую девушку, и каждое препятствие еще больше усиливало эту любовь. Он решил, даже вопреки ее воле, овладеть ею и, ослепленный своей страстью, не мог думать о состоянии души своей невесты.

Осведомившись о здоровье отсутствующей молодой девушки, граф прямо приступил к интересующему его вопросу.

— Весьма сожалея о том, что не имею возможности лично передать мое приветствие вашей дочери, я утешаю себя мыслью поделиться с вами своими планами и надеждами, — сказал он, здороваясь. — Уже с давних пор я осчастливлен согласием на брак с вашей дочерью. Позвольте же узнать, когда могу я рассчитывать на достижение моего блаженства?

— Дорогой граф, вы прекрасно знаете, что я предан вам всей душой! — отвечал отец Жильберты. — Если я не назначил еще окончательного дня, то лишь потому, что последние происшествия, как вы сами знаете, сильно поразили мою дочь и немного оттянули то, что, поверьте, мы считаем для себя высшим счастьем и честью!

— Мне кажется, что воспоминание о несчастном случае, о котором вы изволите говорить, уже стирается из вашей памяти, маркиз, и надеюсь, что это больше не должно нам мешать.

— Я никогда не считал эти воспоминания препятствием. Волнение, потрясение, произведенные арестом вашего брата, виноват, этого Мануэля, совершенно уже улетучились и улеглись, и если вы желаете, то поговорим теперь об этом союзе, которым вы хотите осчастливить наш дом. Но, — прервал себя старик, — не знаете ли вы, что случилось с Сирано?

— Ничего не знаю!

— Но ведь вы с ним в прекрасных отношениях?

— Не совсем. Но это не мешает и мне беспокоиться о нем. Я не знаю, где он и что с ним творится в настоящий момент, однако мне известно, что его нет в Париже.

— Давно? Надолго он уехал?

— Вы сами знаете, маркиз, что Сирано любит различные похождения и часто даже сам не в состояний объяснить целей и смысла своих поездок.

— Он, кажется, сильно интересуется вашим… то есть этим Мануэлем? — проговорил маркиз, снова ошибаясь на имени, к которому не мог еще приучить себя.

— Да, он очень заинтересован этим молодым человеком.

— Так почему же он покинул его таким образом?

— Сирано очень самолюбив, — отвечал Роланд, — и не хочет согласиться с обидным сознанием того, что он был невольным помощником жалкого авантюриста, бродяги, и возможно, что теперь он где-нибудь ждет окончания следствия, надеясь, что суд освободит его от его протеже.

— Да, вероятно, так оно и есть, — согласился маркиз.

— Теперь забудем на минуту Бержерака и, с вашего согласия, поговорим о моей свадьбе. Кажется, что наши переговоры будут коротки и ограничатся лишь назначением дня.

— Я посоветуюсь с Жильбертой…

— О, в подобных делах молодые девушки никогда не торопятся, — смеясь, заметил граф. — Всегда надо решать за них. Согласны ли вы назвать меня вашим зятем через две недели?

Взглянув вопросительно на супругу, поглощенную своим рукоделием и не принимающую участия в разговоре и не видя на ее лице выражения несогласия, маркиз успокоился.

— Если вы желаете — будь по-вашему! — проговорил он, протягивая графу руку.

Роланд хотел произнести слова признательности и благодарности, но как раз в это время в дверях показалась Жильберта.

Недавно пережитые волнения сильно изменили наружность молодой девушки. Лицо ее стало бледно, глаза ввалились и горели лихорадочным блеском.

Заметно было, что она всеми силами, но напрасно старалась подавить в себе это волнение, в ее блестящих глазах появилась какая-то злоба, даже угроза, которой раньше родители никогда не замечали в ней.

Роланд сразу увидел в ней эту перемену, и все-таки девушка казалась ему еще краше, еще привлекательнее, чем раньше.

Машинально подойдя к графу, она холодно ответила на его поклон.

— Вы были больны? — спросил Роланд.

— Нет, граф. Но почему задаете вы мне этот вопрос?

— Я думал… мне говорили… — пробормотал граф, невольно умолкая перед холодным, почти ненавидящим взглядом невесты.

— Обо мне уж слишком заботятся. Но не верьте слухам; я не была больна и в настоящее время тоже совершенно здорова, — холодно проговорила молодая девушка и, пройдя мимо жениха, уселась рядом с матерью.

Роланд просидел до ночи, но Жильберта не принимала участия в общем разговоре. Маркиза тоже молча сидела за своей работой, изредка украдкой присматриваясь к своему будущему зятю.

После бессодержательной, довольно продолжительной болтовни беседа как-то сама собой перешла на Мануэля, и Жильберта узнала из слов жениха, что Лямот снова допрашивал любимого ею человека и что тот по-прежнему остался непоколебим в своих претензиях.

Подобное поведение узника, возмутив маркиза, очень понравилось молодой девушке, и она снова с любовью мысленно перенеслась к Мануэлю.

— Дорогое дитя, — обратился к ней маркиз после ухода Роланда, — мы много говорили сегодня о тебе с графом, и он просил меня назначить день твоей свадьбы; я…

— Говорите же, говорите! — торопила его молодая девушка, видя нерешительность отца.

— Я назначил двухнедельный срок..

— Отец, скажите, это ваше окончательное решение?

— Ведь я уже говорил тебе.

— Да, но я тоже сказала вам, что я не буду его женой!

— Это каприз, дитя мое. Этот брак необходим, он делает честь нашему дому и, уверяю тебя, принесет тебе счастье. Помяни мое слово, ты никогда не раскаешься, что послушалась моего совета.

— Это ваше последнее слово?

— Последнее! — хмурясь, ответил маркиз.

— Да хранит вас Бог, отец! — проговорила молодая девушка, с глубоким поклоном отходя от старика, и, попрощавшись с матерью, вошла к себе в комнату, где ее ждала Пакетта, раздевавшая свою госпожу. Отослав служанку, молодая девушка раскрыла окно, чтобы подышать свежим ночным воздухом.

Перед ней высились темные силуэты домов, построенных на противоположном берегу реки, а внизу, почти под самыми окнами, тихо плескались волны Сены.

— Нет, нет, не так, это слишком страшно! — проговорила Жильберта, с ужасом закрывая окно.

Вдруг она снова задумалась, потом ее глаза зажглись лихорадочным блеском, и она решительно встряхнула головкой.

XIV

По прошествии первого приступа болезни Зилла почувствовала некоторое облегчение.

Ее сильная, закаленная натура пересилила недуг, который казался смертельным Она еще не выходила со двора и даже с трудом двигалась по комнате, но память и сознание ее уже совершенно окрепли.

Первые волнения понемногу улеглись, как успокаиваются волны океана, утомленного слишком сильным волнением Девушка снова почувствовала в себе прежнюю силу, поколебленную ужасной вестью о возможной смерти Мануэля.

Она с ужасом думала теперь о том, что уже столько времени прошло с момента, когда она порывалась проникнуть в тюрьму, чтобы вырвать Мануэля из рук смерти.

Бен-Жоэль еще не возвращался. Не имея никакой возможности узнать о происходящем, чего она так опасалась, она предпочла ничего не спрашивать, лишь бы не получить ужасной вести.

«Мануэль уже умер!» — с тоской повторяла цыганка, в то же время утешая себя еще не совсем разбитой надеждой. Одно время она хотела было послать старуху хозяйку к Иоганну Мюллеру, но побоялась, что более чем подозрительная наружность мегеры не заслужит доверия добродушного солдата.

Вдруг совершенно неожиданный случай доставил ей желанные вести о Мануэле. На следующий день после кажущегося согласия Жильберты с отцовской волей Зилла грустно размышляла о брате и Мануэле; брат интересовал ее лишь настолько, насколько он мог бы быть полезен в этом деле, так как он уже давно потерял право на любовь и уважение сестры. Зилла, как вообще все влюбленные женщины, была суеверна. Она воспитывалась среди общества цыган, которые хотя и не придавали особенного значения своим гаданьям, зато пользовались ими для одурачивания наивных простаков. Она прочла массу книг, посвященных всевозможным колдовствам и чародействам, и иногда предсказания цыганки, основанные на изучении этих книг, случайно оправдывались.

На этот раз Зилла была особенно настроена ко всем этим таинствам.

— Как поднять загадочную завесу будущего? О, если все эти науки, которые обучили меня искусству гадалки, не сплошное сплетение лжи и обмана, я узнаю, проникну сквозь эту завесу! — пробормотала цыганка.

С этими словами она взяла большую хрустальную чашу, наполнила ее водой и поставила на стол, потом, отодвинув лампу подальше, поместила перед чашей серебряное зеркало и зажгла перед ними старинный светильник.

Голубоватый огонь светильника, отраженный в зеркале, сразу окрасил воду в прозрачном сосуде. Зилла, затаив дыхание, стала всматриваться в игру отраженного огня. Вдруг светильник слегка затрещал и погас.

— Кровь, кровь и мрак! — с ужасом воскликнула гадалка. — Чья-то жизнь, словно этот отраженный огонь, также внезапно потухнет. Но чья, чья это жизнь? Моя или Мануэля?

Вдруг легкий стук в дверь прервал ее занятия. На пороге появилась какая-то женщина, закутанная покрывалом. За ней виднелась почтительно стоящая фигура лакея.

— Посторожи дверь, мой добрый Вильгельм, и следи за тем, чтобы сюда никто не вошел, — проговорила дама, обращаясь к провожатому.

— Кажется, вас зовут Зиллой? — спросила дама, оставшись наедине с гадалкой.

— Да, сударыня. Что вам угодно?

— Я сейчас объясню вам причину моего визита, но прежде вы должны поклясться мне сохранить его в тайне.

— Но к чему эти клятвы? Ведь я вас не знаю!

— Все равно. То, что должно произойти здесь, пусть останется тайной между нами.

— Как вам угодно. Клянусь вам в этом! — проговорила Зилла слабым голосом.

— Вам нездоровится? — проговорила вдруг дама, замечая слабость цыганки.

Цыганка бессильно опустилась на кровать.

— Зилла, вы занимаетесь разгадыванием судьбы по линиям руки? Кроме того, вы иногда поете со своими товарищами? Не так ли?

— Да, кто сообщил вам эти сведения, сказал вам правду, сударыня.

Затем после минутного колебания незнакомка добавила:

— Но ведь это не все; вы еще занимаетесь кое-чем другим.

— Нет, я ничем больше не занимаюсь.

— Вы не хотите меня понять, неужели я должна говорить яснее? Ваш народ знает тайну загадочных наук, вам известны ужасные рецепты, незнакомые толпе. Скажите, неужели вы не унаследовали от ваших отцов знания тайны жизни и смерти?

— Вероятно, вы хотите сказать про любовный напиток? — спросила Зилла, стараясь угадать мысль незнакомки.

— Ах нет! — с досадой ответила дама.

— Так что же?

— Вы боитесь угадать или вас беспокоит то, что нас могут услышать. Так я скажу вам на ухо, — и, наклонясь к Зилле, незнакомка прошептала несколько слов.

— Яд! Вы хотите достать у меня яд? — с ужасом вскрикнула цыганка.

— Молчите, если это слово пугает вас!

— Нет-нет, я не хочу быть причастной к какому-нибудь преступлению!

— Разве я упомянула о каком-нибудь преступлении? — гордо спросила незнакомка.

— Но я сама могу о нем догадаться!

— Успокойтесь, — горько улыбаясь, проговорила дама, — если и должен умереть кто-нибудь от этого яда, то лишь я одна.

— Вы? Вы, богатая, знатная, молодая, и вероятно любимая, хотите умереть? — с удивлением спросила цыганка.

— Какое вам дело до этого? Я ни сожаления, ни участия не прошу у вас. Наступит день, может быть, очень скоро, когда, кроме смерти, у меня не будет другого исхода. Я хочу сама выбрать эту смерть. Мутные холодные волны Сены, которые шумят у меня под окном, слишком страшат меня, мысль о кинжале пугает меня, я хотела бы или моментальной безболезненной смерти, или смерти забвения…

— Ваши слова, сударыня, немного не ясны для меня. Протяните мне вашу руку! А! Я узнаю эти линии… Любовь… заблуждение, борьба и… победа или смерть! — проговорила Зилла, пристально рассматривая ладонь маленькой выхоленной ручки.

— Теперь я вспомнила! Вы — Жильберта де Фавентин! — вскрикнула цыганка.

— Кто вам сказал это? — спросила незнакомка дрожащим голосом.

— Снимите покрывало: оно теперь бесполезно. Я видела вашу руку там, помните, в саду вашего отца, и по этой руке узнала вас!

Действительно, цыганка не ошиблась: перед ней стояла Жильберта де Фавентин.

Молодая девушка послушно сняла покрывало.

— Итак, вы меня знаете? Тем лучше. Вероятно, и повод моей просьбы не безызвестен вам? — решительно проговорила Жильберта.

— Так и вы любите его? — медленно спросила цыганка, глядя на свою соперницу.

— Люблю ли я? Кого?

— Кого? Мануэля, любимого, дорогого Мануэля, которого вы отняли у меня и погубили его! — страстно воскликнула она.

— Бедная! — прошептала Жильберта, с состраданием глядя на цыганку.

Обе женщины в волнении умолкли. Наконец, Зилла первая овладела собой и быстро спросила:

— Скажите, Мануэль жив?

— Да, он жив! Разве вы не знаете этого?

Лицо Зиллы озарилось счастливой улыбкой. В первый момент появления прекрасной соперницы цыганка, поглощенная своей любовью, даже забыла спросить о Мануэле. Но, успокоенная ясным ответом Жильберты, она снова поддалась невольному порыву своей пылкой натуры.

— Вы любите его? — спросила она, пытливо глядя на свою гостью.

— Если бы я не любила его, то к чему бы была здесь? — просто ответила Жильберта. — К чему мне скрывать тайну своего сердца, раз я уже сказала вам самое главное? Мой отец хочет выдать меня за графа Роланда де Лембра. Но я ненавижу, презираю этого человека! Если они будут настаивать на свадьбе, я спокойно буду ждать этого… последнего для меня часа. Да, прежде чем рука его коснется меня, прежде чем священник благословит этот союз, я буду мертва!

— Неужели вы уже окончательно решились?

— Да, бесповоротно!

— И вы рассчитываете на мою помощь?

— А почему бы и нет? — загадочно спросила Жильберта.

Этот странный тон не ускользнул от внимания гадалки.

«Ты ненавидишь меня за то, что я отняла у тебя Мануэля. Если он освободится когда-нибудь, то вернется ведь не к тебе, Зилла, а ко мне. Дай мне те, о чем я тебя прошу. Моя смерть вернет тебе любимого человека!» — казалось, говорили эти загадочные грустные глаза.

Зилла словно читала по ним, и недоброе «чувство зашевелилось в ее душе. Она уже видела, как исчезают все препятствия, отделяющие ее от Мануэля. Лишь одна капля яда!..

Но ведь этот яд в ее руках, она должна сама дать ей эту гибель! «Я лишь исполню ее просьбу!» — нашептывал ей ее эгоизм.

В то время как цыганка в нерешительности стояла посреди комнаты, стараясь совладать с вихрем различных мыслей, волновавших ее, Жильберта легко коснулась ее руки.

Этот немой вопрос вывел ее из раздумья. Последние укоры совести умолкли, и она холодно обратилась к Жильберте:

— Да, вы правы!

Подойдя к шкафу, она выбрала из ящика янтарное ожерелье и, подавая его молодой девушке, проговорила с легким волнением:

— Это — янтарные бусы; вот эта бусинка рядом с маленьким серебряным амулетом по виду такая же, как остальные, но…

— Давай! Она пропитана ядом, да? — поспешно проговорила Жильберта, протягивая руку.

— Нет, это яд! Эта бусинка в воде совершенно растворится, и смерть наступит моментально, без всяких мучений.

— Спасибо, Зилла. Ты поняла меня. Если я должна умереть, не твоя вина в этом! Что ж, уж судьба моя такова! Если Мануэль вернется к тебе… будьте счастливы, но… иногда вспоминайте обо мне. Ведь к мертвым нельзя ревновать!

Эти грустные слова, произнесенные с легкой дрожью в голосе, невольно вызвали слезы на огромных блестящих глазах цыганки. Она поняла весь ужас своего поступка, и раскаяние забушевало в ее душе.

— Отдайте! Отдайте мне мои бусы! — крикнула она с отчаянием, порываясь к молодой девушке.

— Нет, Зилла! Отдав их тебе, я не отреклась бы от своей мысли, а только подвергла бы себя более мучительной и продолжительной смерти. Прощай, Зилла!

— Нет-нет, вы не уйдете! — проговорила цыганка, бросаясь к молодой девушке.

— О, вы лучше меня, вы достойнее любви! — пробормотала она, опускаясь на колени перед молодой девушкой и хватая ее нежные, маленькие ручки. — Не имея возможности соединиться с Мануэлем, вы решаетесь умереть А я? Я думаю лишь о мести! Простите меня и живите! Скажите, когда назначена ваша свадьба? — спросила вдруг она, вставая.

— Через две недели.

— Где господин Сирано? Он здесь, в Париже?

— Не думаю. Но к чему эти вопросы?

— К тому, что я должна исправить свои проступки Меня тяготит моя подлая роль, разыгрываемая мною до сих пор, я хочу сбросить эту маску и я спасу вас, верну вам Мануэля!

— Что говорите вы?

— Но ведь я же, я — причина вашей гибели! Вы слышали, вероятно, о книге, в которой записано происхождение Мануэля?

— Да.

— Эту книгу ни Сирано, ни Роланд не могли получить она у меня. Она в моей власти!

— Но ваш брат, Зилла…

— Мне нечего бояться брата: он далеко теперь; наконец, что мог он сделать после того, как я бы во всем призналась публично и показала эту книгу? Лишь эгоистическая жажда личного счастья удерживала меня от этого признания. Но теперь я во всем признаюсь!

— Вам не поверят, господин Лямот слишком восстановлен против Мануэля.

— Я покажу эту книгу.

— Подумают, что это подделка. Нет, Зилла, не нам, слабым женщинам, бороться с судьями. Для этого нужна сильная мужская рука.

— Лишь один человек мог бы помочь нам, но вы говорите, что его нет в Париже?

— Вы намекаете на Бержерака?

— Да.

— Но, может быть, он вернулся? — проговорила Жильберта. — Вильгельм! — крикнула она, раскрывая дверь. — Сходи на квартиру господина Бержерака и узнай, вернулся ли он. Но только, Бога ради, скорее и осторожнее Я буду тебя ждать.

Расстояние, отделявшее «Дом Циклопа» от квартиры Сирано, было невелико. В то время как Вильгельм вихрем мчался исполнить поручение своей госпожи, обе женщины продолжали разговор. Зилла с затаенной тоской следила за оживившейся Жильбертой, но, приняв свое окончательное решение, старалась подавить и уничтожить все свои нехорошие мысли.

Жильберта угадывала эту борьбу и не смела огорчать цыганку разговорами о прошлом, хотя ей неудержимо хотелось узнать, насколько был замешан Роланд в той комедии, которая была разыграна у него на последнем вечере.

— Господина Бержерака нет в Париже, и никто не знает дня его возвращения, — доложил вернувшийся слуга.

— Что ж делать! Как видно, не суждено, — грустно проговорила Жильберта.

— Завтра я сама схожу к нему. Авось, мне больше посчастливится! — ободряла ее цыганка.

— Но ведь вы так слабы! Хватит ли у вас сил?

— Ничего, я переборю свою слабость. Довольно я уже насиделась взаперти.

— Получу ли я от вас какую-нибудь весточку?

— Да, вы ее получите от господина Бержерака, когда я повидаюсь с ним. А теперь исполните мою просьбу Отдайте мне мое колье! — добавила Зилла тише.

— Нет, Зилла, надежды наши могут быть разбиты, и на всякий случай я хочу иметь оружие в руках.

— Я предчувствую удачу. Уверяю вас, мы победим!

— В таком случае вам нечего бояться за меня.

— Уверяю вас, вам не придется воспользоваться моим даром.

— Как знать? — задумчиво проговорила Жильберта и, еще раз решительно отказавшись возвратить колье, распрощалась с цыганкой.

Вернувшись домой и еще раз попросив слугу о молчании, в котором она и так была уверена, молодая девушка вошла к себе в спальню и заснула крепким здоровым сном.

XV

Зилла провела тяжелую бессонную ночь. Слишком сильное душевное потрясение надломило ее еще не вполне окрепшие силы. Утром, лишь только солнце осветило окно, она встала и принялась ходить по комнате. Ее слабые еще члены слегка дрожали. Однако, несмотря на изнеможение, она оделась, взяла спрятанную Бен-Жоелем книгу и медленно сошла вниз. При виде ее старуха вскрикнула от изумления:

— Вы хотите куда-то идти, Зилла?

— Да.

— Но ведь вы белы, как мел, вы от первого шага свалитесь!

— Не беспокойтесь.

— Как хотите, дело ваше, — пробормотала старуха, пожимая плечами.

Свежий воздух благотворно подействовал на молодую девушку Медленно направляясь к квартире Сирано, она уже издали заметила хозяина гостиницы, оживленно болтавшего со служанкой Сирано.

Гостиница имела обычный утренний вид. В этот ранний час еще не было ни одного посетителя и столы были еще чисты, скамьи и стулья стояли на своих местах, а оловянные кружки в симметричном порядке разместились в поставце. Одним словом, не было того обычного беспорядка, свойственного всем гостиницам. А вместе с тем наши путешественники, иначе говоря, Бержерак, Кастильян и Марот, измученные долгим утомительным путем, уже успели вернуться. Все они еще не проснулись.

Оживленная беседа хозяина гостиницы и служанки Сирано, замеченная Зиллой, как раз касалась Марот, которую велено было поместить в комнате недоумевающей Сусанны.

Узнав о приезде Сирано, Зилла, не скрывая своего радостного волнения, быстро спросила болтливого содержателя гостиницы:

— Можно мне сейчас увидеться с ним?

— А вот пойду узнаю. Теперь уже девять часов, и господин Сирано, хоть бы он полночи не спал, всегда встает в это время, — ответил тот и, попросив девушку войти, поспешно отправился наверх.

Служанка удалилась, и Зилла осталась одна. Вскоре сверху послышался веселый голос хозяина:

— Пожалуйте!

Поспешно встав, Зилла направилась вверх по лестнице.

Сирано сидел за столом и что-то быстро писал.

— А, это вы, моя красавица! — проговорил он при виде цыганки. — Приятная встреча! Я, признаться, уже не надеялся увидеться с вами так дружелюбно!

— Я пришла сюда по важному делу. Можете ли выслушать меня, господин Сирано? — проговорила цыганка, не обращая внимания на насмешливый тон Бержерака.

— Я весь превращен в слух! Быть может, вы хотите узнать какие-нибудь сведения о вашем достопочтенном братце?

— О Бен-Жоеле?

— Да. Если я не привез его с собой в Париж, то, уверяю вас, это не моя вина, несмотря на все мои старания, он убежал от меня. Но будьте уверены, что не сегодня-завтра я расквитаюсь с ним за все его проделки.

— Я пришла говорить не о моем брате, а о Мануэле, — с нетерпением прервала его цыганка.

— А, Мануэль! Бедный мальчик! С каким удовольствием прижал бы я его к своей груди! — грустно заметил поэт.

Цыганка принялась за свою исповедь. Она рассказала о своей любви, ревности и зависти, о своей душевной борьбе и, наконец, заключила все это просьбой о прощении.

— Я очень рад и охотно вам верю. Ваше признание искупает вашу вину, и если оно правдиво… — отвечал уже серьезно Сирано.

— Может быть, вам нужны доказательства? — прервала его цыганка, и распахнув свой плащ, вынула из-под него книгу.

Это была толстая пергаментная тетрадь в простом, но крепком переплете; на первой странице красовалась пометка старинного года. Вся она была исписана на романском наречии.

Сирано с любопытством взглянул на странную тетрадь, перевернул несколько исписанных страниц и спросил с изумлением.

— Что это за тарабарщина?

— Неужели вы не угадываете?

— Это — книга Бен-Жоеля?

— Да!

— Наконец-то вижу я эту драгоценную книгу, которую так долго и напрасно искал! — воскликнул Бержерак. — Теперь, видя ваш честный поступок, я вполне примиряюсь с вами. Скажите, где находится место, в котором говорится о смерти Симона и появлении Мануэля?

Перевернув несколько страниц, Зилла нашла нужную страницу и перевела ее Сирано.

— Прекрасно! Не будь у меня доказательств, еще более веских, эта книга была бы неоценимым сокровищем! Но точно ли вы перевели эти слова?

— Если вы не верите, то позовите какого-нибудь цыгана, покажите ему эту страницу, и если он знает язык своих отцов, то без труда переведет вам эти несколько строчек, — проговорила цыганка.

— Я вам и так верю. Идите с миром, дитя мое, завтра утром Мануэль будет свободен.

— А почему не сегодня?

— Потому, что сегодня я хочу быть у графа де Лембра, чтобы предупредить его. Я это делаю не ради него, а ради имени, которое он имеет честь носить, так как мне было бы тяжело предавать огласке подобное позорное дело. Если же он и теперь будет упорствовать — ну тогда другое дело! Тогда я сделаю то, что обещал его покойному отцу.

— Прощайте, господин Сирано, я вполне доверяю вам!

Поэт встал и почтительно провел ее до дверей, затем, позвав Марот, велел ей прочесть знакомые ему строки.

Когда же совершенно сонная Марот прочла и перевела то же самое, что и Зилла, Сирано с удовольствием улыбнулся и захлопнул книгу.

— Хорошо, дитя мое! Спасибо. Несколько минут спустя Сирано сошел вниз.

— Я иду к графу. До моего возвращения не выходи из комнаты и позаботься, чтобы твоя протеже ни в чем не нуждалась, — проговорил он, обращаясь к Сюльпису, о чем-то болтавшему с содержателем гостиницы.

— Будьте покойны, — с готовностью ответил Кастильян.

Прибыв во дворец графа, Сирано с досадой узнал, что, несмотря на ранний час, Роланда уже не было дома.

— Где же он? — спросил Бержерак швейцара.

— Вероятно, у маркиза де Фавентин.

Не теряя времени, Сирано направился к старому замку маркиза.

Действительно, Роланд был уже там. Маркиз, маркиза, Жильберта и Роланд собрались в большом зале.

Известие о прибытии Сирано вызвало совершенно противоположные чувства у молодых людей. Роланд, страшно бледный, невольно сжал кулаки, а Жильберта еле могла сдержать крик радости и изумления, готовый сорваться с ее уст.

Поздоровавшись с дамами и сильно пожав руку маркиза, Сирано, улыбаясь, подошел к Роланду.

— Что, кажется, вы не ждали меня, мой драгоценный друг?

— Напротив, я очень рад видеть вас в полном здравии, — ответил Роланд почти бессознательно, собираясь с духом.

— Кажется, здоровье мое сильно вас интересует? Право, вы уж слишком добры! Но, вероятно, вас не менее интересуют подробности моего путешествия? Не так ли? Если хотите, я расскажу их вам с удовольствием.

— Здесь? — с беспокойством спросил Роланд.

— Нет, зачем? Это было бы неинтересно для наших дам.

— Видите ли, я говорю это к тому, что в настоящий момент я не мог бы уделить вам столько времени… — поправился граф.

— Да, граф хотел нам посвятить этот день. Так что мы уж задержим обоих вас у себя, — проговорил маркиз, угадывая ссору между молодыми людьми и стараясь ее оттянуть хоть немного.

— Если он обещал, то я не осмеливаюсь оспаривать его у вас, маркиз, и, послушный вашему приказанию, остаюсь в вашем обществе, — проговорил Сирано с поклоном.

Разговор больше не возвращался к щекотливой теме. Сирано по обыкновению шутил, острил и веселил все общество.

Во время обеда, на который собрались и некоторые родственники хозяев, Сирано очутился рядом с Жильбертой.

— Когда же свадьба? — тихо спросил Сирано, пользуясь шумом обедающих.

— Через две недели, — так же тихо ответила Жильберта.

— Вы согласились?

— Нет, это делается помимо моей воли.

— Ничего, не беспокойтесь. Вы выйдете за Мануэля. Я обещаю вам это!

Благодарный взгляд молодой девушки был немым ответом на эти ободряющие слова.

«Что думает эта скотина Ринальдо? — размышлял граф. — Что хочет предпринять Сирано? Он щадит меня, это очевидно, но успею ли я в это время спастись и еще раз победить его?»

Под конец обеда Роланд и Сирано снова столкнулись за столом.

— Я не хочу вырывать вас из приятного общества, но во всяком случае поговорить нам необходимо. Когда угодно вам назначить наше свидание?

— Если позволите, сегодня вечером у меня.

— Хорошо, согласен, хотя, правду сказать, мне некогда ждать.

— Я буду ждать вас в восемь часов, — проговорил Роланд, загадочно улыбаясь.

Предугадывая какую-то новую западню, Сирано едко проговорил:

— Мне бы хотелось избавить вас от каких-нибудь новых соображений и поэтому я буду ждать вас в восемь часов у себя.

— Как вам угодно! — сухо проговорил Роланд. Слова эти, предвещавшие бурю, были произнесены в присутствии маркиза.

— Будьте аккуратны, так как завтра утром мне нечего уже будет передавать вам, — добавил Сирано.

XVI

Было ровно восемь часов, когда Роланд появился в дверях квартиры Сирано.

Поэт в это время беседовал с Сюльписом, но, заметив вошедшего, отослал слугу и любезно предложил стул своему гостю.

— Приступим прямо к делу. Мне нет более надобности взывать к вашей чести, и я хочу лишь разъяснить вам ваше положение, чтобы дать вам возможность спасти свое имя от гласного бесчестия. Это еще возможно и зависит лишь от вашего желания, — начал он.

— Это вступление уж слишком торжественно и притом не совсем ясно, — шутя заметил Роланд.

— Да, вы правы. Будем говорить яснее. Ваш брат должен быть сейчас же освобожден.

— Вы хотите, вероятно, сказать, что Мануэль должен быть освобожден?

— Не перебивайте меня; я сказал не Мануэль, а ваш брат, и повторяю — вы должны немедля освободить вашего брата. Если он находится еще до сих пор в тюрьме, то это лишь благодаря мне. Я хотел дать вам возможность опомниться и исправить свой поступок… Я это делаю ради памяти вашего отца.

— Что вам угодно от меня? Или, иначе говоря, чем можете вы мне угрожать?

— Повторяю, я прошу вас исполнить мой совет и написать пару слов прево, в которых вы признаетесь в своей ошибке. Я говорю ошибке, а не преступлении потому, что хочу пощадить вас. Да, вы должны в коротких словах доказать невиновность Мануэля, и таким способом спасти себя. Чем могу я угрожать, вы сейчас узнаете, теперь же прошу, отвечайте: исполните вы мой совет или нет?

— Ведь я уже раньше ответил вам. Мануэля я никогда не назову своим братом и писать ничего не намерен, — холодно отвечал Роланд.

— Я предугадывал это упрямство, — продолжал Сирано. — Слушайте же: Мануэль — ваш брат, и вы это прекрасно знаете, так как читали в книге Бен-Жоеля.

— Этой книги не существует!

— А я говорю, что она существует. Вот, полюбуйтесь, — проговорил Сирано, показывая старинную книгу и снова кладя се подальше от Роланда. — Кроме того, я могу вам показать рукопись вашего отца, помните, ту, о которой я уже говорил вам, — продолжал он, как будто не замечая сильнейшего волнения своего гостя. — Если эта рукопись находится у меня, то поверьте, что ваши люди ничуть не виноваты в этом они по мере сил и возможностей старались доставить вам удовольствие добыть для вас эту рукопись. Но, увы! — им не повезло, и ваш верный Ринальдо жестоко поплатился за все свои подвиги.

— Вы считаете Ринальдо вашим врагом?

— Правильнее употребить тут время прошедшее. Да, Ринальдо не принадлежал к числу моих друзей.

— А теперь?

— Теперь уж мне все равно это безразлично, — небрежно ответил Сирано. — Он мертв.

— Что, мертв?! — вскричал граф.

— Да, оставив вот это доказательство своей преданности вам, он скоро отдал Богу душу, — проговорил Сирано, указывая на свой еще багровый шрам на щеке.

— Умер!.. — пробормотал Роланд в унынии, задумываясь.

— Когда-то я рассказывал вам историю вашего рождения. Если хотите, теперь я могу прочесть ее вам. Вот она вся здесь записана рукой старого графа. Да, надо примириться с действительностью, друг мой! Вы уже более не граф де Лембра, а Корнье. Завтра об этом заговорит двор и весь город. Повторяю, я даю вам возможность спастись. Пишите прево!

— Хорошо, хорошо, только умоляю вас, не кричите так, нас могут услышать! — умолял граф.

— Так вы сдаетесь? Тем лучше для вас!

— Какой ценой могу я купить ваше молчание?

— Будьте добры присесть к столу; вот вам совершенно новенькое перо, чистенький листок бумаги, соблаговолите написать следующее…

Граф с отчаянием бросился к столу и нервным движением схватил предложенное ему перо.

— Но ведь написать это — значит обесчестить себя?! — крикнул возмущенный Роланд.

— Кончайте и подписывайте! Это признание прочтется в тесном семейном кругу. Конечно, мне придется также показать его прево, но, во-первых, это ваш друг, а во-вторых, ему стыдно будет признаться в такой огромной ошибке и он не будет благовестить о своем позоре по городу, а тайком откроет дверь Мануэлю и выпустит его на все четыре стороны!

— Хорошо, я согласен, но вы должны взамен этой записки дать мне книгу Бен-Жоеля и рукопись моего отца!

— Ну уж нет, это было бы величайшей глупостью! Вы сами научили меня быть осторожным! Если бы я сделал то, чего вы требуете, вы смело могли бы при первом удобном случае убить Мануэля. Так пусть же эти документы послужат уздой для вас.

— Вы можете унижать меня, но не смеете оскорблять и бесчестить! — вскричал Роланд. — Если вы оставляете при себе эти документы, если каждую минуту, когда вам вздумается, можете объявить о тайне моего происхождения, то к чему же моя записка? Отдайте ее мне!

— К тому, что я ведь человек смертный, каждую минуту могу умереть, и эта записка послужит гарантией спокойствия и безопасности вашего брата. Я передам ее Мануэлю. В настоящее время никакая предосторожность не может быть излишней.

— Но…

— Или вы предпочитаете, чтобы я дал Мануэлю вместо этой записки завещание вашего отца, то есть отца Мануэля? Неужели ваша гордость может допустить подобную вещь?

— Довольно! Вы уж слишком предусмотрительны. Я сдаюсь. Кончайте ваше дело. Освобождайте Мануэля!

— Теперь уже слишком поздно! Но завтра еще до восхода солнца ваш брат будет освобожден. Будьте в этом уверены. Воображаю удовольствие прево, когда я разбужу его и передам это в высшей степени приятное для его самомнения известие! Спокойной ночи, граф, я не хочу злоупотреблять своим правом гостеприимного хозяина, — улыбаясь, проговорил Сирано, провожая гостя.

Роланд, кипя бессильным бешенством, быстро направился домой. Целая толпа слуг на почтительном расстоянии следовала за ним.

В голове его бессвязно роились различные мысли. Еще двенадцать часов отделяли его от ужасной минуты освобождения ненавистного Мануэля. В эти двенадцать часов можно добиться многого, конечно, с помощью ловкого и находчивого человека.

— Но где, где найти его! — с отчаянием бормотал Роланд.

Вдруг на пороге своего дома он столкнулся с Бен-Жоелем.

— Бен-Жоэль, это ты?! — с радостью воскликнул граф.

— Да, ваше сиятельство! Уже три часа я жду вас здесь.

— Ступай за мной!

Проводив графа в его спальню, слуги бесшумно удалились.

— Ринальдо убит, а Сирано жив! — воскликнул граф с укором, когда они остались одни.

— Ваше сиятельство, вы не знаете, сколько чудес, ловкости, хитрости и отваги проделали мы во время этой поездки.

— Но что мне за дело до этого, раз все испорчено; все погибло без возврата! Ах, лишь бы только…

— Что, ваше сиятельство?

— Лишь бы избавиться от этого проклятого Сирано!

— Избавитесь, ваше сиятельство!

— О да, ты по-прежнему смело возьмешься за дело и добьешься тех же блестящих результатов!

— Мне кажется, что если завтра…

— Нет, не завтра, а сегодня ночью, сейчас надо действовать, чтобы его смерть пригодилась мне хоть на что-нибудь! Прежде чем он войдет в тюрьму, куда он намеревается отправиться сегодня на рассвете, ты должен прикончить его! Слышишь?!

— Понимаю, надо устроить по дороге какую-нибудь засаду и впотьмах…

— Да, впотьмах, незаметно ты подкрадешься к нему и сделаешь свое дело. Ступай, собери себе помощников, я щедро вознагражу их. Только берите ножи, а то вы со своими шпагами и котенка не сумеете заколоть, не то что этого черта!

— Где и когда должны мы ждать ваших приказаний?

— Твои люди будут ждать тебя на улице, ты же в три часа ночи придешь сюда; я велю, чтобы дверь не была заперта.

— Вы будете с нами?

— Да, я сам хочу убедиться в добросовестности вашей работы!

— Клянусь всеми силами неба и земли, что на этот раз я наверстаю все промахи и неудачи, и Капитан Сатана не выйдет живым из наших рук! — мрачно проговорил цыган.

XVII

Приказания Роланда были очень сжаты, и из них Бен-Жоэль при всем желании не мог узнать, почему граф говорил, что все погибло, так как тот ничего не сообщил своему помощнику о завещании старого графа, а также о том, что его книга находится в руках Сирано. Несмотря, однако, на совершенное незнание поводов, побуждавших Роланда де Лембра добиваться смерти Бержерака, Бен-Жоэль с готовностью согласился на это предприятие, дававшее ему возможность отомстить, наконец, за свою старую обиду и, кроме того, заработать много денег Он поспешно направился к «Дому Циклопа», куда еще не успел заглянуть после своего возвращения.

Но прежде чем зайти к Зилле, которая тоскливо ждала известий от Сирано, он довольно долго советовался в нижней комнате со своими многочисленными друзьями; это был бесшабашный народ, готовый на все и вся ради денег.

Предложение Бен-Жоеля было встречено ими с восторгом. Действительно, риску не было почти никакого, а вместе с тем вознаграждение было обещано очень хорошее, и друзья очень скоро окончили свои переговоры.

Обещав разбудить всех вовремя, Бен-Жоэль направился наверх. Услыхав стук, Зилла быстро подошла к двери, но, видя вместо ожидаемого посланца от Бержерака своего почтенного брата, не особенно обрадовалась этой встрече.

Не замечая сильной перемены в наружности сестры, произведенной болезнью и душевными страданиями, цыган устало бросился на стул и проговорил небрежным тоном.

— Ну вот и я! Ты, вероятно, потеряла надежду увидеть меня и думала, что я уже погиб?

— Нет, в это время кое-что заставило меня совершенно забыть о твоем существовании, — просто ответила цыганка.

— Неужели? Что же именно?

— Разве ты забыл Мануэля?

— Забыл! Как бы не так! Ведь из-за него, черт возьми, я и пропадал до сих пор!

— Виделся ты с графом?

— Всеконечно!

— Ну и что говорил он тебе? Рассказывал он о своей попытке отравить Мануэля?

— Нет, он не хвастался еще этим, но дело не в том. Теперь мы заняты Сирано!

— Что думаешь ты с ним сделать?

— А вот завтра узнаешь!

— Еще не конец вашим подлостям? Опять гнусные замыслы графа! Бен-Жоэль, скажи, когда ты опомнишься?

— Зилла, что с тобой? Уж не совесть ли в тебе заговорила, или ты уж разлюбила Мануэля? — смеясь, спросил цыган.

— Ты знаешь, что я люблю его!

— Ну так брось свои проповеди и оставь меня в покое. Ты еще не знаешь, на что способен любящий брат, который оберегает свои и сестрины интересы.

— Право, ничего не понимаю!

— Так слушай. Я изменил Сирано и Мануэлю, это верно; но я обманул также и графа, говоря ему, что все кончится, когда Мануэль вернется к своим прежним лохмотьям. Нет, не кончится! Когда Жильберта де Фавентин будет графиней де Лембра, а Мануэль забудет о своей безумной любви к ней, я займусь его и нашей судьбой.

— Неужели ты думаешь, что его выпустили бы таким способом?

— Небось, выпустят, так как тогда граф не будет более бояться его соперничества. Впрочем, ты и догадаться не можешь о том, что мне известно. Но слушай дальше. Мануэль снова вспомнит свою прежнюю любовь к тебе, и тогда… я поженю вас…

— Ты поженишь нас?!

— Всенепременно! Потом я, как и подобает раскаявшемуся грешнику, отправлюсь к судье и заявлю, что граф Роланд де Лембра подкупил меня, заставив сделать ложные показания в суде, и что Мануэль действительно его родной брат. Конечно, вещественные доказательства у меня найдутся. Тогда меня пожелают наказать за мою первую измену. Ну и что ж? Посижу в тюрьме. Ты понимаешь прекрасно, что, желая блага своим, нечего заботиться о своей собственной шкуре. Между тем ты будешь уже женой Мануэля, иначе говоря, будешь графиней де Лембра. Потом, отбыв в тюрьме свой срок, я вернусь к вам, и вы с благодарностью примете человека, который осчастливил вас всех, затем, доживя до глубокой старости, я тихо умру в одном из замков Мануэля, который мог бы забыть и выгнать за дверь бедного цыгана, но не сделает ничего подобного со своим шурином. Ну вот, моя пташка, весь мой план. Как он правится тебе?

Зилла молча грустно слушала слова брата.

— Твои планы безрассудны. Наконец, если бы даже они и были вполне разумны, ты не мог бы привести их в исполнение.

— Почему? Книга, которой я не отдал ни графу, ни Сирано, несмотря на все их старания, послужит для меня неопровержимым доказательством.

Цыганка знала, что ее признание вызовет бурю, но решила смело действовать и, стараясь быть как можно спокойнее, медленно проговорила:

— Бен-Жоэль, книги этой, о которой ты говоришь, нет уже более.

— Как? Ее взяли у тебя?

— Нет, я ее сама отдала господину Сирано.

— Ты отдала? Как ты смела?! — крикнул Бен-Жоэль, с яростью бросаясь к Зилле.

Зилла спокойно ждала удара, устремив свои лихорадочно блестевшие глаза на брата, и рука цыгана невольно опустилась.

— Почему, почему ты сделала это? — хрипел он, сжимая кулаки.

— Потому что я устала уже от этих бесконечных подлостей, потому что я отрекаюсь от своей любви к Мануэлю, потому что я решила освободить его.

— И ты дала эту книгу моему злейшему врагу?

— Нет, он не враг тебе! А ты его ненавидишь за его превосходство, за его силу!

— Так вот как! Ну так знай же, что сегодня утром твой любезный Сирано будет бездыханным трупом, а Мануэль так и сгниет в тюрьме! Что же касается книги, то я ее верну себе; уж будь покойна!

— Сегодня утром?.. Так новое преступление задумано вами с графом?

— Называй это преступлением, а по-моему, это месть! Еще до восхода солнца все будет кончено!

— Нет, не будет кончено, потому что до восхода солнца я во всем признаюсь где следует! — крикнула Зилла, бросаясь к дверям.

Но цыган предупредил ее и быстро загородил дорогу.

— Пусти меня! — воскликнула цыганка, вынимая кинжал.

Цыган, расхохотавшись ей в лицо, быстро толкнул дверь ногой и, выскочив на лестницу, повернул ключ в замке, затем, спрятав ключ в карман и заставив дверь столами и стульями, сошел вниз. Зилла с отчаянием билась у дверей, стараясь выйти из комнаты Ее то жалобные, то угрожающие крики доносились до Бен-Жоеля, но он не обращал внимания. Сойдя вниз, он разбудил своих помощников и вышел с ними на улицу.

В продолжение целого часа Зилла тщетно царапала и колотила дверь своими слабыми руками, наконец, обессилев от напрасных стараний, со стоном и плачем бросилась на кровать.

Как раз в эту ночь Мануэль был удивлен внезапным появлением Лямота.

— Скажите, намерены ли вы, наконец, признаться? — сурово спросил прево.

— Нет. Я буду говорить на суде. Там я обличу графа Роланда де Лембра в наглой клевете!

— Берегитесь, вы затеваете рискованное дело! Завтра вы предстанете перед судьями. Лишь чистосердечное, правдивое признание может немного облегчить вашу участь. Упрямство же лишь погубит вас.

— Мне нечего бояться.

— А пытка, вы забыли о ней?

— Вы можете замучить меня до смерти, но не добьетесь ни одного лживого слова!

— Все они говорят одно и то же, слушая их, подумаешь, что тюрьмы переполнены святыми! — пробормотал прево, пожимая плечами и уходя из камеры узника.

XVIII

В то время как Сирано был занят у себя разговором с графом, Сюльпис и Марот, в первый раз оставшись одни после своего приезда, уселись в уголке общего зала и всецело отдались беседе, не боясь на этот раз ни любопытства Сусанны, ни насмешек Сирано.

Содержатель гостиницы дремал в одном из углов огромной комнаты, и молодые люди, усевшись за столом, погрузились в свою интересную болтовню.

— Завтра утром я поблагодарю господина Сирано и покину вас, — говорила цыганка.

— Завтра утром? Что ты? — с испугом вскричал влюбленный секретарь.

— Я уже решила. Я не могу больше оставаться здесь и должна вернуться к своим.

— А где же они? — с беспокойством спросил секретарь.

— Кажется, в Париже. Когда я оставила свою труппу в Орлеане, она возвращалась на ярмарку в Сен-Жермен.

— Марот, неужели их жизнь влечет тебя?

— Почему же пет? Свобода, веселье, беззаботность даже тогда, когда в кармане пет ни одного су. Чем это плохо?

— Но ведь я люблю, люблю тебя! — воскликнул Кастильян, сжимая ее крошечные ручки.

— А я не люблю вас? Неужели вы можете сомневаться?

— Но как могу я верить твоей любви, раз ты хочешь покинуть меня? О, умоляю, не покидай меня!

— Не покидать?.. Нет! Или, может быть, вы женитесь на мне? — спросила цыганка, искоса поглядывая на молодого человека.

Кастильян задумался: ему еще никогда не приходила в голову подобная мысль.

— Хорошо, я скажу правду, я знаю, что можете вы ответить: на таких девушках, как я, не женятся, — продолжала цыганка. — Да? Но не беспокойтесь, я не стану навязываться! Наоборот, если бы вы сами захотели на мне жениться, и то бы я не пошла за вас. Не беспокойтесь, я не буду вам в тягость и развяжу вам руки.

— Марот! Ты не любишь меня?!

— Нет, люблю, но выслушайте, и вы вполне поймете меня!

«Жил-был славный, добрый паж, звали его… ну, все равно как. Идет он однажды полем и слышит вдруг во ржи песню жаворонка. С веселой песней птичка взвилась и, красиво блеснув на солнце своими крылышками, скрылась в лазурном небе.

И вот пажу страшно захотелось достать птичку, и он стал нежно-нежно звать ее к себе. Птичка спустилась вниз и уселась рядом во ржи. Став на колени, мальчик нагнулся и протянул к ней руки. Но она не боялась. Ведь птички знают, кого им следует опасаться, и жаворонок знал, что паж не сделает ему вреда.

Мальчик тихо-тихо протянул к ней руку и осторожно взял красивую птичку. Сердце птички быстро забилось в груди, но не от страха, так как жаворонок знал, что лишь только захочет и может сейчас же улететь.

Мальчик принес птичку к себе, напоил ее свежей водичкой, накормил зернышками и целый час любовался птичкой, целуя ее маленькую головку и гладя нежные перышки. Птичка сразу привыкла к пажу и весело порхала в его комнате, услаждая слух веселыми песенками.

Так прошло много дней. Птичка и мальчик не расставались все время. И так как два существа, тесно связанные между собой, скоро привыкают узнавать друг друга, то и птичка скоро без слов стала понимать маленького пажа. Но вот наступил день, когда мальчик в первый раз заплакал: птичка хотела его бросить. Но так как она тосковала и могла умереть, паж открыл окно и выпустил жаворонка. Он с тоской видел, как, весело блеснув крылышками, тот быстро скрылся в синеющей дали. Но жаворонок не забыл своего пажа.

Однажды в один октябрьский день, когда мальчик гулял в поле, он услышал вдруг хлопанье маленьких крылышек и веселый голосок птички. Вспорхнув на его плечо, птичка, весело щебеча, приветствовала своего пажа. Целый день птичка, ласкаясь, пела ему хорошенькие песни прежних дней. Потом под вечер она снова улетела вдаль. Зимой же, когда паж грустно, одиноко сидел у себя в комнате, глядя в окно, за которым бушевала метель, он увидел вдруг маленькую птичку, постучавшуюся в стекло. Быстро раскрыв окно, он впустил к себе птичку и стал согревать ее маленькое, озябшее тельце. С тех пор мальчик уже не грустил и не плакал, потому что хотя птичка и улетала от него, но он знал, что она снова вернется. В этой постоянной надежде он почувствовал настоящее свое счастье и уже не хотел более переменить своих временных свиданий на неразлучное житье с жаворонком».

Когда Марот тихо окончила свой рассказ и взглянула на Кастильяна, то заметила у него на глазах слезы.

— Ну, маленький паж, к чему эти слезы? Жаворонок вернется! — проговорила она, нежно пожимая руку Кастильяна.

— Вернется ли? — грустно спросил молодой человек.

— Клянусь тебе! — проговорила цыганка.

— Когда же ты едешь?

— Завтра на рассвете.

— Я провожу тебя.

— Хорошо. Ну, спокойной ночи, милый!

— Спи спокойно! — грустно проговорил молодой человек.

XIX

Было часа два ночи, когда Бен-Жоэль со своими помощниками прибыл к замку Роланда. Оставив друзей на улице, цыган постучался в дверь графа.

Помощники Бен-Жоеля представляли из себя интересную коллекцию: тут были и знатные дворяне, азартными играми и кутежами доведенные до последней ступени общественной лестницы, и профессиональные бродяги, и цыгане, и уличные мелкие воришки, — словом, все отбросы человеческого общества.

Все они были вооружены ножами, пистолетами, шпагами и с нетерпением ожидали приказаний щедрого заказчика.

Лишь одно немного смущало эти бесшабашные головы: несмотря на очень щедрые обещания, еще никто из них ничего не получил. Постепенно толпа заволновалась, забеспокоилась и решила, лишь только Бен-Жоэль вернется, сейчас же объявить ему о своем решении не приниматься за дело, прежде чем не будет получен задаток.

Через час ворота замка снова открылись и из них вышел Бен-Жоэль с каким-то незнакомцем, завернутым в большой черный плащ. Цыган, хорошо зная характер своих друзей, сразу вынул большой кошелек, наполненный золотом, и, позвякивая деньгами, обратился к своим помощникам:

— Ну, дети мои! Прежде чем приняться за работу, вы должны знать, с кем будете иметь дело. Предупреждаю, этот человек — опасный соперник, это — Сирано, Капитан Сатана. Все вы знаете его, и если кто трусит, пусть идет подобру-поздорову, пока не поздно!

В толпе пробежал ропот, но никто не ушел.

— Подходите! — проговорил цыган, вынимая деньги и наделяя каждого обещанной суммой. — Чего нам бояться? Нас ведь много! — добавил он ободряюще.

Роланд издали наблюдал за дележом. Вскоре вся компания двинулась в путь. Все шли молча, поминутно оглядываясь по сторонам. Вблизи Несльских ворот друзья остановились. Здесь должен был проходить Сирано.

— Обождем его здесь! Другой дорогой он не может пройти, кстати, и Сена близко, и мы можем сбросить его в Сену! — проговорил Бен-Жоэль, подходя к Роланду.

— Хорошо, делай как знаешь, только спрячьтесь, а то Сирано может заметить вас.

Вблизи виднелись кучи мусора, за которыми и расположилась часть помощников Бен-Жоеля, остальные же спрятались у ворот и за углом соседней улицы.

— Уверен ли ты, что он пройдет именно здесь? — спросил граф Бен-Жоеля, когда приготовления были окончены.

— Конечно, здесь! Не беспокойтесь, на этот раз Капитан Сатана не уйдет от нас. Я первый встречу его должным образом! — отвечал цыган.

— Но надо все это устроить скорее, так как если мы не найдем того, что мне надо, при нем, тогда пойдем искать у него на дому!

— Но, может быть, это будет уж слишком неосторожно?

— Я так хочу! Если дверь будет заперта, мы подожжем дом, но надо найти это во что бы то ни стало!

Цыган, ничего не отвечая, приник ухом к земле. Небо светлело, звезды потухали одна за другой, день начинался над сонным городом.

— Там вдали едет какой-то всадник! — поспешно подбегая, проговорил один из бродяг.

— Один?

— Да!

— Ты не узнал его? — спросил Роланд.

— Нет, еще слишком темно!

— Это, вероятно, он! — проговорил Бен-Жоэль, забегая вперед. — Да, это он!

— Вперед! — крикнул он, бросаясь к Сирано и хватая его лошадь под уздцы.

— Прочь с дороги, мерзавец! — ответил Сирано, протягивая руку к пистолету.

— Ребята, вперед! — повторил Бен-Жоэль, и вся банда разом бросилась к Бержераку.

— А, облава! Граф не терял времени даром! Прочь, канальи! — крикнул Бержерак, стреляя.

Один из бродяг с раздробленной головой свалился к ногам испуганной лошади.

— Так вот же тебе! — крикнул Бен-Жоэль, нанося удар ножом.

Сирано ловко отпарировал удар и быстро соскочил с лошади, надеясь лучше защищаться стоя на земле, затем, схватив шпагу, с яростью бросился на нападающих. Несколько пуль свистнуло мимо уха поэта.

— Нет, сам дьявол воплотился в него! — пробормотал Роланд, издали любуясь свалкой.

Вдруг Бен-Жоэль, воспользовавшись удобной минутой, подкрался и всадил нож в правую лопатку поэта.

— Попало! — крикнул он злорадно.

— Ничего, другая рука действует! — ответил Сирано, перебрасывая шпагу в другую руку и быстро замахиваясь на цыгана. Момент — и Бен-Жоэль с проколотой грудью лежал уже у ног раненого поэта.

— Братцы, спасайся, кто в Бога верует! — крикнула испуганная орава.

Видя убегающих наемников, Роланд схватил в обе руки пистолеты и подбежал к Сирано. Раздались одновременно два выстрела. Но Сирано, думая, что это стрелял один из убегающих, и не видя Роланда, со шпагой в руке бросился за ними вдогонку.

Бандиты улепетывали, словно на крыльях. Минут десять спустя Сирано остановился.

— Убежали… верно, мало заплатил! — пробормотал он, возвращаясь назад, и, свистнув своей прирученной лошади, остановился в ожидании умного животного.

— Он убежит еще, чего доброго! — пробормотал Роланд, все время следовавший за своим врагом.

Не замечая больше противников, Сирано занялся перевязкой своей раны.

Роланд, притаившись за углом, с досадой бранил себя за свою оплошность, что не захватил с собой шпаги, и, не зная, чем сразить своего врага, с угрюмой досадой следил за Сирано, старавшимся унять кровь. Наконец, отойдя несколько шагов и найдя большой камень, граф притаился за мусорной кучей в надежде, что Сирано пройдет как раз мимо него.

Между тем Сирано, справившись с перевязкой, наклонился к земле, чтобы поднять волочившийся повод лошади. В одну минуту Роланд очутился близ него и, высоко взмахнув рукой, изо всей силы ударил камнем в затылок Бержерака.

Сирано, страшно вскрикнув, со стоном свалился на землю.

— Мертв! Наконец-то мертв! — радостно крикнул Роланд, бросаясь к трупу и дрожащей рукой расстегивая его платье. После довольно коротких поисков необходимые ему документы были найдены; тут была и книга Бен-Жоеля, и собственная записка графа, и, наконец, завещание Раймонда де Лембра.

Схватив труп поэта, Роланд кое-как дотащил его до реки и столкнул в волны Сены.

Кончив эту довольно тяжелую работу, граф быстро пошел домой. На пустой площади остались лишь труп цыгана и его товарища. Лошадь же Сирано при ужасном крике, вырвавшемся из груди Бержерака, как безумная, шарахнулась в сторону и помчалась в свою конюшню.

Постепенно город ожил. На площади собралась целая толпа зевак, привлеченная видом трупов. Вдруг в конце улицы показался Кастильян под руку с улыбавшейся, но немного грустной Марот. Присоединившись к толпе, собравшейся около трупов, он сразу узнал Бен-Жоеля.

— Что тут случилось? — спросил молодой человек.

— А Бог их знает, вот сегодня ночью убиты неизвестно кем! — ответили из толпы.

— Марот, слышишь, Бен-Жоэль убит сегодня ночью!

— Что бы это значило? Видно, что тут дрался не один человек… Сегодня утром Сирано должен был выйти со двора. Не случилось ли с ним чего-нибудь? Может быть, и он тут дрался? Может быть… — он не договорил, так как вдали показался содержатель гостиницы, в которой жил Сирано.

— Господин Кастильян, господин Кастильян! — кричал он еще издали, подбегая к молодому человеку. — Что случилось?.. Я вхожу в конюшню, она была не заперта, и вижу лошадь господина Бержерака… дрожит… в поту… в крови!.. Я побежал наверх к господину Бержераку и вижу, что его нет дома. Его нет, лошадь прибежала одна!

— О Боже! Он убит! — крикнул Сюльпис с отчаянием.

XX

В то время как Сюльпис, Марот и Гонеи причитали о смерти поэта, Роланд, уже успевший вернуться домой, торжествовал победу.

Прочитав раза два ужасную для него исповедь отца, он собрал все эти с таким трудом добытые им документы и дрожащей рукой бросил их в пылающий огонь камина.

— Теперь мне уже нечего бояться, — проговорил он, с облегчением вздыхая. — Никто не отнимет у меня ни Жильберты, ни моего состояния!

Убедившись в том, что бумаги совершенно сгорели, он переоделся и отправился к своему будущему тестю.

Спокойно войдя в комнату, он непринужденно поздоровался со своими будущими родственниками, ни одним движением своего красивого лица не обнаруживая своего волнения.

— Ну что, как спали, хорошо? — спросил маркиз.

— Отлично!

— Кончились ваши споры с Бержераком?

— Да, дорогой маркиз.

— А, признаться, я боялся крупной ссоры. Савиньян был вчера так раздражен, так едок!

— Нет, все ограничилось одними глупостями, я в двух словах убедил его. Дело в том, что в Перигоре он нашел какие-то доказательства невиновности Мануэля, но я, конечно, опроверг их, и в конце концов Сирано согласился со мной.

— Не знаете ли, придет ли он сегодня?

— Этого уж не могу сказать, не знаю.

— Увидитесь ли вы с ним сегодня?

— Очень возможно. Теперь, когда между нами нет более причины к раздору, мне пет оснований сторониться его, так как хотя у него и есть маленькие странности, но в общем он славный малый.

— Да, вы правы. Это взбалмошный, но славный человек! На него нельзя долго сердиться. Мне кажется, что его непременно надо пригласить на свадьбу. А вы как находите?

— Вполне согласен с вами.

Почти в то же время Мануэль в сопровождении стражи был отведен в зал допроса, или, проще говоря, в застенок. Это был низкий, мрачный зал, стены которого были увешаны различными орудиями пыток. Всюду виднелись темные пятна запекшейся или уже совсем высохшей крови. Тут были и обоюдоострые шпаги, употребляемые иногда для обезглавливания преступников, кнуты со свинцовыми наконечниками, различные клещи, жаровни, клейма, жбаны для пыток водой, деревянные и железные сапоги с клиньями, блоки для вздергивания на дыбу и масса других самых замысловатых и жестоких предметов для вызывания «правдивого признания» у несчастных подсудимых.

Один вид этого мрачного зала, переполненного запахом разлагающейся крови, наводил ужас на несчастных осужденных. В углу зала возвышалось нечто вроде трибуны с большим черным распятием. Это было место судьи и его секретаря. Дальше внизу стоял палач со своими, на этот раз тремя, помощниками.

Войдя в этот зал, Мануэль невольно вздрогнул и побледнел. Стража подвела его к трибуне и посадила на особой скамье. Судья приступил к допросу; Мануэль отвечал уверенно и довольно спокойно; лишь когда судья коснулся доказательств его проступка, молодой человек заволновался и проговорил слегка вздрагивающим голосом:

— Господин судья, уже перед господином прево я утверждал свою невиновность. Я сказал, что граф Роланд де Лембра клевещет на меня, и повторяю это обвинение.

— Вы приведены сюда не для обвинения кого-либо, а для защиты себя самого.

— Моя защита основана на этом обвинении. Граф Роланд де Лембра хотел отравить меня во время моего заточения.

— Он с ума сошел! — проговорил судья на ухо своему секретарю.

— Подобный поступок вполне ясно доказывает его боязнь моих признаний, — продолжал между тем Мануэль. — Человек, уверенный в своей правоте, будет спокойно ждать окончания следствия и суда, а не спешит предупредить палача и не берется за его работу.

— Вы говорите, что граф де Лембра пытался отравить вас? Хотя это обвинение совершенно немыслимо, но мы поговорим о нем серьезно. Чем докажете вы справедливость ваших слов?

— Граф прислал мне две бутылки вина. Присланный им человек на мои вопросы ответил, что это дар от неизвестного сострадательного лица. Подобное сострадание показалось мне немного непонятно и подозрительно. И если бы вовремя не предупредили меня, я бы уже не был жив.

— Вас предупредили? Это довольно загадочно, ведь вы были все время под замком и не имели сношений с остальным миром?

— Я не могу сообщить ни способа этого предупреждения, ни имени предупредителя, а только утверждаю факт, — и это должно вас удовлетворить тем более, что я могу представить вам доказательства.

— Хорошо. Объясните же, что случилось с этими отравленными бутылками?

— Одну я сейчас же в сердцах разбил, а другую спрятал у себя в камере за камнем скамьи, на которой я сидел. Пошлите кого-нибудь из ваших людей за ней и он без труда найдет ее.

— Предупреждаю вас, что если вы устраиваете все это для проволочки, вы жестоко поплатитесь за это!

— Повторяю, пошлите в мою камеру, — ответил Мануэль.

Посланный скоро вернулся с запыленной закупоренной бутылкой в руках.

— Что-о? Так это действительно правда! — пробормотал судья.

— Налейте, пожалуйста, несколько капель этой жидкости в стакан, — говорил Мануэль. — Яд, смешанный с этим вином, так силен, что даже несколько капель этого вина способны убить человека! Теперь попробуйте, пожалуйста! — продолжал он, когда просьба его была исполнена.

Судья и секретарь обидчиво переглянулись. Мануэль невольно улыбнулся.

— Что же вы, насмехаетесь, что ли? Если несколько капель способны убить человека, так как же я могу попробовать это? Или вы хотите, чтобы я сделал пробу на одном из присутствующих? — сурово спросил судья.

— Сохрани Бог! Не на человеке, а на животном можно сделать эту пробу!

— У тюремщика есть кот, — робко предложил секретарь.

— Что? Кот в присутственном месте? Перед распятием? Впрочем… разрешаю! — важно проговорил судья.

Несколько минут спустя тот же сторож явился с хорошеньким беленьким котом. Закрыв глаза и умильно мурлыкая, он, ласкаясь, сидел на руках несшего его солдата.

— Посмотрим! — проговорил судья.

— Обмакните, пожалуйста, кончик пера в это вино! — проговорил Мануэль, вставая, и, пододвинув к носику кота перо, обмоченное в вине, с любопытством взглянул на красивое животное, которое, тщательно вылизав сладкое вино, по-прежнему мурлыча, стало тереться об рукав молодого человека.

— Ничего? — удивленно проговорил Мануэль.

— Что же?

Обмакнув перо и быстро проведя его по губам, Мануэль невольно побледнел: прежнего жжения уже не чувствовалось. С отчаянием схватив тогда стакан, он залпом выпил всю находящуюся в нем жидкость.

— Что вы делаете? Вы отравитесь! — испуганно крикнул судья.

— Не беспокойтесь! Само небо против меня! Здесь нет яда! — горько улыбаясь, ответил Мануэль.

— А, так вы изволили насмехаться над нами! Игрушку себе нашли? — крикнул взбешенный судья.

— Что же делать? Так, видно, Богу было угодно. Лишь одна бутылка была с ядом, и именно та, которую я так неблагоразумно разбил, здесь же — чистейшее вино!

— Мне нет дела до этого! Это наглое издевательство! — кричал рассерженный судья. — Но я говорил, что вы жестоко поплатитесь за всю эту комедию! Вина ваша доказана, так как обвинение графа в клевете, которым вы хотели оправдать себя, оказалось ложно. Повторяю еще раз, сознаетесь ли вы в своей вине?

— Нет, никогда! — решительно проговорил Мануэль. По знаку судьи палач и его помощники приблизились к осужденному Грубо свалив его на землю и связав ноги и руки крепкой веревкой, они быстро привязали его к кольцу на земле и к свешивавшимся со стен веревкам.

Блоки заскрипели, и Мануэль почувствовал, как хрустнули кости рук, выскочив из суставов; все его тело повисло почти в горизонтальном положении, в то же время палач пододвинул под него деревянные козлы; тело, натянутое донельзя, все выпятилось и еще больше натянуло веревки. Это были приготовления к пытке водой.

— Первую обычную порцию! — приказал судья.

Палач молча подошел к Мануэлю и, длинной железной лопаточкой разжав стиснутые от невыносимой боли зубы Мануэля, всунул между ними конец воронки. Затем, медленно взяв из рук помощников жбан, наполненный водой, не спеша влил ее в рот подсудимого. Второй, третий жбан последовали за первым, а Мануэль молчал.

Нужно было начать «необычную» порцию. Судья и палач немного смутились и пытливо взглянули на своего пациента Лицо его побагровело, жилы вздулись, глаза готовы были выскочить из орбит от ужасной боли.

— Признайтесь в своей вине! — сурово повторил судья.

— Нет!.. — еле слышно прохрипел Мануэль.

— Вторую, «необычную»! — приказал судья, отворачиваясь.

Лицо Мануэля совершенно посинело, он закрыл глаза и вдруг успокоился… — Умер? — спросил один из помощников палача.

— Нет, обморок… задохнулся! — коротко ответил палач и взглянул на судью, как бы спрашивая у него дальнейших приказаний.

— Довольно! Развязать! Я еще не встречал подобного упрямства! — с досадой проговорил судья.

Поспешно развязав узника, палач с помощниками перенесли его в соседнюю с застенком комнату и отдали на попечение врача.

XXI

Зилла провела ужасную ночь, то порываясь к запертым дверям, то снова с плачем бросаясь на кровать, наконец, под утро проснувшаяся старуха освободила ее из-под замка.

Цыганка быстро сбежала вниз, намереваясь сейчас же отправиться к Сирано, как вдруг на пороге ее остановил один из участников ночной облавы на Сирано.

— Зилла, куда вы? — спросил он, загораживая ей дорогу.

— Какое вам дело? — ответила цыганка, хмуро глядя на бродягу.

— Я к тому, Зилла, что если вы идете искать брата, то я могу указать вам, где можно найти его. Да только, что же, это дело напрасное…

— Что хотите вы сказать этим?

— А то… что… он убит! — пробормотал бродяга.

— Убит… — повторила Зилла задумчиво.

Это известие не особенно огорчило ее: последние происшествия уничтожили остатки ее любви к брату, и теперь она скорее была поражена неожиданностью этого известия, чем горем.

— Как это случилось? — спросила она после минут ной паузы.

— Брат ваш погиб в отчаянной схватке.

— Вы хотите сказать, что он попался в западню, приготовленную им самим для другого? Кто убил его?

— Да тот, кого мы ждали. Я не знаю, как его звать.

— А что с тем случилось, кого вы ждали?

— Он тоже убит. Я остался там до конца и смотрел из-за угла. Тот, кого мы все поджидали и который убил Бен-Жоеля, был убит тем барином с улицы Сен-Поль, к которому брат ваш нанимал нас для этой работы.

— Граф! — воскликнула цыганка. — Так вот он, конец нашим надеждам! Теперь уж некому нам помогать! Бедный Сирано! — пробормотала цыганка, грустно опуская голову.

— Теперь мне надо подумать о Мануэле! — проговорила она, решительно направляясь к судье.

Жан де Лямот, только что выслушавший доклад о результате допроса Мануэля и пораженный упрямством и настойчивостью молодого человека, велел немедленно впустить просительницу.

— Господин прево, я пришла просить у вас правосудия.

— Что вам опять от меня нужно?

— Я прошу вас выслушать меня; я пришла доказать невиновность Мануэля.

— Вы уже были у меня один раз. Но, несмотря на то что я не могу питать к вам особенного доверия, я выслушаю вас, так как дело это постепенно становится все загадочнее и загадочнее. Говорите. Я слушаю.

— Господин прево, я пришла сообщить вам, что Мануэль — родной брат графа Роланда де Лембра; да, он — Людовик де Лембра.

Судья с досадой пожал плечами.

Но Зилла, несмотря на видимое недоверие и раздражение судьи, продолжала свое признание и взволнованным голосом рассказала о всех подкупах, лжи и преступлениях графа, которыми он старался погубить своего брата.

Однако судья только с недоверием покачал головой.

— Нет, все это ложь и клевета! — проговорил он решительно.

— Так если вы не верите этому, я сообщу вам, что сегодня ночью граф убил Сирано де Бержерака! Сам своей рукой убил его! — вскричала цыганка.

— Как смеете вы говорить это! Думаете ли вы о своих словах?! — крикнул судья, порывисто хватаясь за колокольчик. — Ступайте к господину Сирано де Бержераку и попросите его немедленно явиться ко мне! — приказал он вошедшему полицейскому, а сам, не обращая внимания на Зиллу, принялся за свои бумаги.

Через полчаса посланный вернулся.

— Господина Сирано де Бержерака нет дома. Он вышел ночью и до сих пор не возвращался.

Тогда успокоенная Зилла сообщила о смерти Бен-Жоеля.

— Хорошо, если бы и так, то смерть Бен-Жоеля не доказывает виновности графа. Впрочем, я еще переговорю с ним! — сказал неумолимый судья.

— Позвольте мне повидаться теперь с Мануэлем. Теперь он больше чем когда-либо нуждается в утешении и поддержке, — попросила цыганка.

— Хорошо. Сегодня я могу сделать для вас эту милость. Возьмите это, — ответил судья, подавая обрадованной цыганке пропуск.

Мануэль только что пришел в себя, когда к нему вошла Зилла. Цыганка с рыданиями бросилась к его кровати, но Мануэль ласково взглянул на нее, не огорчив ее ни одним укором. Зилла целый час пробыла около его кровати, все время утешая, обнадеживая страдальца, ласково говоря с ним о Жильберте, о ее любви к нему, об освобождении и близкой свадьбе.

— Не теряй надежды! Жди, я освобожу тебя! — повторяла она уходя.

В это время Жан де Лямот отправился на улицу Сен-Поль и велел доложить о себе Роланду, только что вернувшемуся от маркиза де Фавентина.

С первых же слов он передал ему свой разговор с Зиллой.

— Да, и в этом убийстве обвиняют вас, — добавил судья серьезно.

— Я всего могу ждать от этих людей, — с презрением улыбаясь, проговорил Роланд. — Но должен предупредить вас, господин судья, что между этим Бен-Жоелем и Сирано давно уже были счеты. Возможно, что именно он и отомстил ему за свои старые обиды. Ну а почтенная сестрица сейчас же не преминула свалить вину своего милого братца на меня. Но эта новость, кажется, невероятна. Ведь, во всяком случае, если его даже и убили, так ведь труп нашелся бы! — спокойно проговорил граф.

— Действительно! Я не подумал об этом! — ответил прево, побежденный уверенным и небрежным тоном, с каким граф говорил обо всей этой истории.

— Хорошо, а как же с Мануэлем? — спросил граф, желая переменить разговор.

— Сегодня его допрашивали… пытали, — отвечал судья.

— Ну и что же, сознался он?

— Нет.

— Да, человек с характером!

Прево вышел, задумчиво опустив голову, несмотря на полнейшее доверие, которое он питал к графу, он терялся в догадках относительно этого запутанного дела.

В то же время Зилла с полными слез глазами вышла из тюрьмы. Лицо ее, хотя было очень взволнованно и грустно, выражало решительность, и молодая девушка быстро отправилась к квартире Сирано: она шла за необходимой ей теперь книгой Бен-Жоеля.

На пороге гостиницы цыганка столкнулась с Марот, но сначала не узнала своей товарки, так как за эти два года, пока они не виделись, обе девушки сильно изменились.

После первых приветствий и отрывочных разговоров Зилла сообщила о причине своего визита.

Загадочно взглянув на подругу, Марот молча взяла ее за руку и повела наверх.

XXII

Прошло несколько дней. Роланд постепенно стал успокаиваться. О Сирано не было никаких известий. Чтобы до конца сыграть свою роль, Роланд однажды послал к содержателю гостиницы, где жил Сирано, спросить о Бержераке, но тот ответил посланному, что Сирано до сих пор не возвращался и ему ничего о нем не известно.

Роланд еще раз убедился в том, что волны Сены навеки скрыли безжизненный труп Сирано. Судьба благоволила к нему: Бен-Жоэль и Ринальдо не могут более выдать его, осталась, правда, Зилла, но ведь с уничтожением документов даже ее донос не мог бы его оскандалить и спасти Мануэля. Поэтому он спокойно занялся своей женитьбой, которую, несмотря на все сопротивление Жильберты, хотел устроить как можно скорее. Он ежедневно отправлялся в замок де Фавентин и по целым часам беседовал с маркизом.

После каждого такого совещания маркиз заходил к дочери, стараясь переубедить ее в прежнем решении не выходить за графа. Маркиз, очень заинтересованный этим союзом, не обращал внимания на упрямство дочери и все время поддерживал надежду в Роланде. Наконец старик стал уже беспокоиться. Жильберта сумела привлечь мать на свою сторону, и маркиза возбудила в своем супруге опасения относительно состояния дочери.

Однажды утром Роланд явился с новым оружием в руках — контрактом, где были заключены самые смелые надежды маркиза.

По просьбе Роланда маркиз прочел контракт и, придя в восторг от щедрости графа, стал в любезных словах изъявлять свою радость по поводу столь блестящего брака его дочери.

— Ну-с, если вы находите все подходящим, в таком случае можно оформить его и через денька три сыграть свадебку! — весело проговорил граф.

— Через три дня? Не слишком ли скоро? Кажется, Жильберта еще не приготовилась к свадьбе!

— О Боже, да молодые девушки всегда, сколько могут, дорожат своей свободой, они любят, чтобы их просили, и эта недоступность придает им еще больше прелести, они просто любят, чтобы за них сказали «да», когда они еще колеблются.

— Ну да, конечно… но Жильберта… меня беспокоит ее состояние. Она немного раздражена, экзальтированна, несколько раз она возбуждала беспокойство матери своими покушениями на самоубийство.

— Да… это не особенно лестная для меня новость, но не беспокойтесь. Отдайте мне вашу дочь, я окружу ее такой нежностью, заботами, почтением, что она скоро забудет все свои мрачные думы о смерти, если таковые были у нее когда-нибудь.

— Но не забудьте, что она очень энергична и настойчива!

— Ах, дорогой маркиз, вы как отец дрожите над вашей дочерью и обращаете внимание на все ее детские капризы! Угрозы молодой девушки, которую хотят выдать по рассудку, не должны страшить никого. Положитесь уж на меня, я отвечаю за ее будущее, — самонадеянно отвечал граф.

— Хорошо, я всецело доверяюсь вам. Делайте, как знаете, — ответил маркиз, пожимая протянутую ему руку графа.

Жильберта молча выслушала известие о решении отца. Ее утомила эта долгая борьба, и теперь она решила больше не сопротивляться. Войдя к себе в комнату, она велела Пакетте заняться приготовлениями к предстоящей свадьбе. Она не интересовалась жизнью, окружавшей ее, и вся отдалась своим воспоминаниям и грезам. Невольно, несмотря на всю неминуемость предстоящей свадьбы, она вспоминала ободряющие слова Сирано и мечтала, надеялась…

Все ее мысли были направлены к Мануэлю, и ради него она спокойно, почти радостно приготовлялась к свадьбе, то есть смерти…

XXIII

Наконец настал роковой день.

Рано утром, надев свой свадебный наряд, Роланд отправился в Лувр, куда обыкновенно являлся каждое утро к пробуждению малолетнего короля. Между придворной знатью, толпившейся в это время во дворце, было очень много друзей графа, которые также были приглашены на предстоящую церемонию бракосочетания Жильберты де Фавентин. Из дворца друзья отправились пешком к замку де Фавентин.

Весело болтая, шутя и насмехаясь над любопытными буржуа, высовывавшимися из окон и дверей, чтобы полюбоваться блестящей толпой, разряженной в шелка, бархат и кружева, они двигались по оживленным улицам Парижа.

Вдруг Роланд заметил носилки, направлявшиеся к Лувру, за которыми шли Зилла, Кастильян, Марот и еще какой-то высокий, могучего сложения субъект, одетый в черную рясу.

Эта встреча взволновала веселого графа.

— Нет, ведь он же мертв! — пробормотал Роланд, еще раз оглядываясь на заинтересовавший его кортеж.

Приемный зал замка де Фавентин был весь разукрашен гирляндами живых цветов, богатыми коврами и роскошными материями. Маркиз с довольной улыбкой встречал своих многочисленных гостей, переполнявших все комнаты. При виде графа и его блестящих друзей гости приблизились к молодому человеку.

Вдруг зычный голос слуги объявил о приходе Жана де Лямота.

— А, дорогой прево, наконец-то, а я уже стал сомневаться в вашем приходе! — проговорил маркиз, подходя к своему высокому гостю.

— Долг выше удовольствия, любезный маркиз. Меня задержали дела!

— О Боже, ни одного свободного дня!

— Особенно сильно заинтересовало меня одно дело.

— Можно узнать, какое?

— Касающееся исчезновения вашего друга Сирано.

— Да-да, очень странно. Я вот тоже послал просить его на свадьбу, и вдруг мне отвечают, что его до сих пор нет. Уж действительно, не случилось ли с ним какого-либо несчастья?

— Еще утвердительно ничего не могу ответить, убит ли он или просто замешан в каком-нибудь безумном похождении, но во всяком случае это был страшный шалопай, и если я интересуюсь им, то лишь потому, что он уж слишком нашумел в обществе, и меня буквально осаждают с расспросами об этом непонятном затишье. Да, я все больше и больше убеждаюсь в том, что его действительно убили.

— Бедняга… — тихо проговорил маркиз.

— Это было бы очень грустно! — добавил Роланд.

— Кончим этот тяжелый разговор. В котором часу назначена церемония? — спросил судья.

— Ровно в двенадцать.

— О, в таком случае, вероятно, Жильберта скоро осчастливит нас своим появлением?

— Она еще у себя, но, по всей вероятности, скоро уже будет готова, — проговорил маркиз.

Вдруг раздался перезвон в Соборе Парижской Богоматери, и в дверях появилась Жильберта; опираясь на руку своей любимицы Пакетты и матери, она медленно вошла в зал.

XXIV

Красивое лицо молодой девушки было страшно бледно, ее рука иногда красивым движением протягивалась к янтарному ожерелью, странно выделявшемуся на ее чисто-белом венчальном платье; от этого ужасного дара цыганки она надеялась получить вечный мир и успокоение… Но ей хотелось как можно дальше оттянуть эту роковую минуту, и в ее наболевшей душе все еще томилась слабая робкая надежда…

— Дитя мое! — воскликнул маркиз, протягивая руки к дочери и невольно смахивая навернувшуюся слезу, вызванную предстоящей разлукой.

Жильберта молча подняла свои грустные глаза на расстроенного отца.

— Бедный отец! Если б он знал… да простит ему Бог! — пробормотала молодая девушка.

— Барышня… уже! — прошептала Пакетта, склоняясь к своей госпоже.

— Да, конец… — проговорила Жильберта, вздрагивая.

Толпа заволновалась, приготовляясь к отъезду в церковь. Появившийся лакей известил, что кареты поданы.

— Прошу! — проговорил маркиз, обращаясь к гостям и подходя к дочери. — Ну, дитя мое, пора!

— Оставьте! Оставьте, я не могу! — вскрикнула Жильберта, отстраняясь от отца и бессильно опускаясь в кресло.

Пакетта быстро выбежала из зала и вернулась со стаканом в руке.

— Успокойтесь! Успокойтесь, я обожду! — проговорил граф, подходя к невесте и с участием глядя на ее взволнованное лицо.

— О, вам недолго придется ждать!

Взяв стакан, она наклонила голову, чтобы скрыть свое движение, и, быстро сорвав бусину с колье, бросила ее в воду. В мгновение яд растворился.

Губы молодой девушки беззвучно шевелились, очевидно, она шептала слова молитвы. А глаза грустно обводили все общество. Но вот рука медленно подняла стакан… Вдруг в зале снова появился лакей и громко выкрикнул:

— Виконт Людовик де Лембра и господин Сирано де Бержерак!

XXV

— Боже, ты спас меня! — воскликнула молодая девушка, радостно порываясь вперед и ставя стакан обратно.

Толпа расступилась, и в дверях показался Сирано, поддерживаемый Кастильяном и Мануэлем. За ними следовали Зилла, Марот и Жак Лонгепе.

Лицо поэта было страшно бледно и во многих местах было испещрено кровавыми рубцами; несмотря на поддержку, он двигался с большим трудом.

При виде этих неожиданных гостей Роланд оцепенел и широко раскрытыми глазами, с ужасом смотрел на своего воскресшего врага…

— Что это значит? Вы живы? — с недоумением спросил прево.

— Как видите. Но… — проговорил Сирано, невольно опускаясь на подставленный ему стул. — Но если я еще жив, то поверьте, что это вина не графа Роланда; он приложил все старания, чтобы… убить меня!

— Как смеете вы так нагло клеветать! — крикнул Роланд, при виде опасности снова овладевая собой.

— Позвольте мне кончить, потом вы будете оправдываться… если найдете возможным! — проговорил Сирано, с презрением глядя на Роланда.

— Кто дал вам право нарушить мое спокойствие?

— Кто? Вы сейчас узнаете. Вы думали, что я умер, и успокоились. Но, как видите, Сена отдала свою добычу. Чтобы удостовериться еще раз в моей смерти, вы подсылали спрашивать у моих слуг о моем исчезновении, и на их ответ, по легкомыслию или по своей глупости, проговорили: «Хорошо, теперь-то уж мне нечего более бояться». Но в то время как вы торжествовали победу, мои друзья не дремали и их тщательные поиски увенчались успехом. Они отыскали меня в реке, куда вы слишком поспешно столкнули мое тело. Благодаря им, — проговорил Сирано, указывая на Кастильяна и Марот, — я был приведен в чувство и отнесен в свою квартиру. Я прятался лишь потому, что хотел застать и разбить вас в минуту вашего полнейшего триумфа. Иначе говоря, я хотел поступить с вами так, как некогда вы поступили с Мануэлем…

— Но ведь это безобразие! Это такая наглость… маркиз, прошу вас, прекратите эту сцену! Вы…

— Потише, потише, граф! Я говорю это не как друг, а как официальное лицо, и прошу вас замолчать. Это дело требует разъяснения. А вас прошу, если можете, продолжайте! — обратился Лямот, подходя к Сирано.

— Благодарю вас, господин судья, — проговорил Сирано, пожимая его руку. — Он обманул вас, — продолжал он, указывая на Роланда. — Чтобы отнять имя и состояние своего брата, он заключил его в тюрьму. Повторяю в последний раз, — Мануэля больше не существует, а перед вами стоит виконт Людовик де Лембра. Именем королевы-регентши требую забыть его прежнее имя и отныне называть его Людовиком де Лембра!

— А я прошу вас, господин прево, арестовать этих негодяев, одного, навязывающегося мне в братья, а другого — поддерживающего эти подлые посягательства! — в бешенстве кричал Роланд.

— Но, граф, если у них найдутся доказательства… — робко проговорил маркиз.

— Нет больше никаких доказательств! — воскликнул граф.

— О да, все документы вы украли у меня! — продолжал Сирано. — У меня нет ни завещания вашего отца, ни книги Бен-Жоеля, ни даже вашего собственноручного признания, но, граф… у меня осталось то, о чем вы не подозревали: показание вашего лакея Ринальдо, написанное в присутствии моего друга, здесь находящегося Жака Лонгепе, кроме того, показания Зиллы. Теперь я только что из Лувра; королева Анна благосклонно выслушала меня; мои улики показались ей достаточными. Она дала приказ немедленно освободить виконта Людовика де Лембра и наказать вас по заслугам. Господин прево, вручаю вам этот приказ!

— Все кончено! Я окончательно погиб! — пробормотал Роланд.

Прево, почтительно приняв из рук Сирано пергамент с королевской печатью, молча прочел его содержание и, подойдя к графу, опустившемуся на стул, сухо проговорил, касаясь его плеча:

— Как мне ни тяжело видеть всю эту сцену, но я должен исполнить свою обязанность. Маркиз, прошу вас приказать закрыть все двери и послать за тюремной стражей и полицейскими чинами.

— Что?! Меня арестовать? — крикнул Роланд с бешенством.

— Да, арестую вас именем королевы как убийцу и клеветника! Вашу шпагу, господин Лембра!

— Никогда! — крикнул Роланд, багровея и сжимая голову руками; глаза его налились кровью, горло сдавило, и холодный пот крупными каплями выступил на лбу. Он задыхался в бессильном гневе.

Рука его машинально протянулась к стакану с водой, который был принесен для Жильберты, и в один момент он выпил его до дна.

— Он отравится! — крикнула Жильберта, не успевшая предупредить порывистого движения своего жениха.

— Что вы говорите? — вскрикнул Мануэль, стоявший рядом с ней.

— Да, это яд, я приготовила его для себя… он не знал, и — взгляните, взгляните, он умирает! — вскрикнула Жильберта с ужасом.

Действительно, в эту минуту граф тяжело грохнулся на землю. Его широко раскрытые глаза с ужасом остановились на окружающих; вдруг послышалось предсмертное хрипенье, и он, вздрогнув последний раз, затих…

— Это бусина из колье? — шепотом спросила Зилла, подбегая к Жильберте.

— Да!

— О Боже! Он умер! — воскликнул Мануэль, бросаясь к графу.

— Тем лучше для него, — угрюмо прошептала Зилла. Действительно, роковая случайность заставила графа выпить яд, приготовленный Жильбертой для себя.

Сирано пристально взглянул на искаженное болью и гневом лицо Роланда и глухо пробормотал:

— Слава Богу! На герб графов де Лембра не ляжет позорного пятна! А все-таки я не мог предотвратить скандала!

…Придя в себя от ужасного нервного потрясения, произведенного всей этой сценой, Жильберта пытливо взглянула на Зиллу. Цыганка без слов поняла этот немой вопрос, поняла опасения молодой девушки, и, взяв ее за руку, тихо проговорила:

— Прощайте!

— Зилла, ты уходишь? Неужели ты покидаешь нас? — спросил Мануэль.

Цыганка взглянула на него грустными любящими глазами, поколебалась минуту и, наконец, твердо проговорила:

— Будьте счастливы!

КОНЕЦ