Карлица

Рон Палин Карлица

В переводе с арабского Абдулла означает «раб Бога» и ничего больше. Трёхстопный анапест этого имени возносится на звонком прыжке первых двух букв алфавита, заканчивается двойным твёрдым «л» и всё ещё высоким «а», но строгая звуковая гармония не выдерживает взятой высоты и разрушается неблагозвучным средним слогом.

Абдулла — это имя тёмно-русого приземистого чеченца, родившегося в городе Грозный, в одной стране, в одночасье переставшей существовать, успевшего пожить на пространстве, не принадлежащем ни одной стране, пережившего две войны (активно не воюя) и уехавшего жить в маленькую страну в центре Западной Европы.

Отец Абдуллы был профессором грозненского института нефти и газа. Он относился со скрытым здоровым скептицизмом к исчезнувшему на его глазах в 1990 году развитому социализму и умер от обширного инфаркта, внезапно настигшего его в феврале 1998 года, где-то посередине временного промежутка между двумя чеченскими войнами. Кроме Абдуллы, у него было ещё одиннадцать дочерей от трёх быстро состарившихся жён. Из трёх его заветов, часто повторяемых единственному сыну: выучиться на горного инженера, жениться на здоровой чеченке и продолжить свой род, — Абдулла до своего отъезда за границу смог выполнить только один. Ещё при жизни отца, в советское время, он получил диплом горного инженера. В свои тридцать восемь лет Абдулла был женат уже в третий раз. Два первых брака Абдуллы оказались бездетными. Его третья жена, двадцатидвухлетняя красавица Мадина, с большими глазами, до краёв наполненными лазурным сиянием, быстро родила Абдулле дочку и больше не беременела. Для продолжения рода нужен был мальчик. Поиск четвёртой жены был приостановлен войной и последующими экономическими трудностями. В это же время чеченцы, живущие в Москве, открыли для себя новый, очень прибыльный бизнес, который можно назвать торговлей людьми из гуманитарных побуждений. Заплатив несколько тысяч долларов за голову, уезжающие получали шенгенскую визу в паспорте. Две блестящие буквы «Eu» на многоцветном выпуклом штампе обозначали Европейское сообщество.

Абдулла, его жена и маленькая дочка приехали в столицу Бельгии, город Брюссель, на польском туристическом автобусе. Ранним утром они стали в конец длинной очереди, протянувшейся вдоль стены здания с красивым названием «Маленький замок». «Замок» представлял собой кое-как подлатанную королевскую казарму-конюшню, где ютилась служба министерства по делам беженцев. Вдоль крепостной стены кривой тонкой линией выстроились чернокожие мужчины и, более скученно, семьи афганцев, курдов и албанцев. Как только Абдулла с женой и маленькой дочкой стал в эту по-змеиному гибкую очередь, ему нестерпимо захотелось из неё выйти. Он не мог избавиться от ощущения, что стоял не в той очереди. Но нерешительность и какое-то отвратительное бессилие парализовали его волю. Вокруг толкались, спорили, махали руками чужие разномастные люди с беспокойными и непроницаемыми лицами. Мужчины и дети мочились прямо на красно-бурую кирпичную стену, отойдя метров на двадцать от конца очереди. Женщины и девочки ходили в туалет, наспех сколоченный из досок прямо на улице, — там тоже выстроилась очередь. Лет тридцать тому назад Абдулла стоял в коротких штанишках поверх застиранных колготок в очереди в детский туалет и стеснительно улыбался воспитательнице, отсчитывающей ему три мягких бумажных листочка. Образ строгой воспитательницы старшей группы детского сада постепенно испарился в утреннем брюссельском тумане. Абдулла упирался напряжённым взглядом в грязную, закрытую для движения брюссельскую улицу. На проезжей части мостовой распластался мёртвый высыхающий голубь. В смиренных, отрешённых позах и подозрительных взглядах взрослых беженцев скрывалось что-то гибельно-торжествующее. Может быть, они смутно догадывались, что пункт назначения достигнут, что в ближайшем будущем они станут тихо озлобленными получателями щедрых пособий для неимущих? Что же не позволило Абдулле покинуть эту очередь? Упорство стояния в различных безликих очередях? Привычка быть обманутым в странном сочетании с недоверием к обманчивым впечатлениям?

В полдевятого, со скрежетом металла по асфальту, открылась дверь, проделанная в огромных воротах замка. Толпа всколыхнулась разноречивым шумом. Полицейский с покрытым седым ёжиком затылком и восковым двойным подбородком встал в проходе и объявил в рупор по-французски, что сначала проходят те, кто имеет вызов на интервью. Абдулла заметил, что входящие показывают полицейскому какие-то листки. Стоящий рядом с ним маленький вертлявый африканец держал в руке такой же листок. Абдулла постучал ему по плечу и показал пальцем на листок — тот с готовностью протянул ему свой истрёпанный «документ». Вверху стояли выделенные жирным шрифтом слова на трёх европейских языках: «Королевство Бельгия». Далее шли ссылки на цифры статей законов, декретов и королевских указов. В нижней половине листа возле неразборчивого тёмного пятна фото можно было прочитать фамилию, имя и дату рождения. Многочисленные даты вызова на интервью были перечёркнуты и приписаны от руки. В самом низу утверждалось, используя метод от противного, что данный «документ» не является ни удостоверением личности, ни доказательством гражданства.

Пройдя через ворота и получив два номера, Абдулла и Мадина оказались в тесном зловонном зале. Взрослые и дети сидели в проходах между стульями, прислонившись к стенам. Выкрашенные в ярко-зелёный цвет стены по своей структуре и цвету были похожи на стены захолустного медпункта на Кавказе.

К удушливому запаху пота и немытой одежды они как-то притерпелись. Но духота в помещении с закрытыми наглухо окнами становилась с каждым часом всё более гнетущей. Унылые мысли путались в голове Абдуллы, потная рубашка прилипла к телу. Мадина молчала и только время от времени брала его руку, чтобы ненадолго подержать её в своих ладонях. Дочка поплакала и уснула на коленях у Мадины.

Ещё вчера, касаясь локтем прохладного оконного стекла автобуса, он с приятным напряжением в плотно сжатых губах наблюдал равнинную местность Бельгии. По зелёным лугам, прилежно расчёсываемым вольным ветерком, плыли тени дымчатых облаков. Стройные ряды разноцветных домов и цепочки подстриженных деревьев сопровождали на почтенном расстоянии дорожную полосу. Абдулла удовлетворённо кивал головой с размеренностью маятника каждый раз, когда Мадина восторженно показывала рукой то на гранёные шпили и ребристые своды средневековых костёлов, то на выглянувшие из-за крон деревьев фасады древних замков и современных вилл. С робким благоговением Абдулла взирал на ухоженные фермы и беспечно пасущиеся за низким ограждением стада совершенно белых коров. Коровы томно возлежали, пригревшись на солнышке, или паслись, выставляя напоказ огромное вымя. Горный инженер Абдулла прокручивал в мыслях живые картинки, похожие на рисунки красочного букваря первоклассника. Вот на этой странице счастливый новосёл Бельгийского королевства Абдулла работает помощником фермера, на следующей странице он перевоплощается в сгорбившегося на велосипеде почтальона в фуражке, а ещё через несколько быстро промелькнувших страниц — он становится механиком с чёрными руками и чёрной полосой на лбу, ремонтирующим велосипед кудрявого светловолосого школьника. Всё это было вчера, сегодня же отголоски этих приятных успокаивающих мыслей стали едва слышными за монотонным шумом убогой действительности.

Сутулый молодой человек в очках, с волосами хвостиком и острыми локтями, торчащими из вылинявшей тенниски, появлялся время от времени в зале ожидания. Спотыкаясь на каждом втором слоге, он выкрикивал в зал неудобоваримые фамилии. Вялые просители убежища выходили и снова возвращались в зал. Абдулла посмотрел на спящую дочку, почувствовал напряжение в висках, проглотил поднимающий к горлу комок, встал и направился в туалет, расположенный в другом конце зала. Мадина положила свой плащ на освободившийся стул Абдуллы. Абдулла перешагивал через тела спящих, жующих и смотрящих в пространство детей и взрослых, стараясь не задерживаться взглядом на лицах.

На выходе из туалета Абдулла услышал свою фамилию. Их провели в кабинет и показали на полдюжины стоящих перед столом стульев. Они заняли два стула, стоявшие ближе других к столу. Мадина вновь посадила дочку, немного повеселевшую от смены обстановки, к себе на колени.

По другую сторону широкого стола они увидели в профиль круглую краснощёкую чернобровую голову, посаженную на толстую шею и узкие плечи. Голова женщины-следователя слегка повернулась по направлению к ним, большие выпуклые глаза отстранённо отсняли и загрузили в краткосрочную память очередных просителей убежища. Пухлые ручки начали быстро, не останавливаясь, печатать, маленькое туловище со складками на животике заёрзало на стуле. Женщина-карлица задавала односложные вопросы, не дослушав ответа на предыдущие, не поднимая головы от экрана компьютера и обращаясь исключительно к переводчику — грузину с седыми усами. Через полчаса они вышли из бюро, а в четыре часа дня их вместе с одной из многочисленных групп из десяти человек провели в длинный коридор, взяли отпечатки пальцев, поставили вдоль стены и вручили под роспись каждому из взрослых листок с тусклым фото. В данном документе отрицалась обоснованность их просьбы о предоставлении политического убежища.

Режин Лёбек — так звали служащую министерства, ведущую допрос Абдуллы и Мадины, — была единственной дочерью в семье разорившихся фермеров. Её родители ежегодно в течение пятнадцати лет приписывали пару нолей к цифре поголовья коров на бланке запроса европейских субсидий. Мошенничество было раскрыто налоговой инспекцией, и ферму пришлось продать с молотка. Тем не менее, им удалось скрыть от фиска кругленькую сумму на заграничных банковских счетах и дожить безбедно до глубокой старости. Мать Режин решила родить первого и единственного ребёнка, когда ей исполнилось тридцать пять лет. (В большинстве семей зажиточных фермеров Бельгии рождается один ребёнок, что обеспечивает неделимый на части капитал при переходе по наследству.) У Режин вскоре после рождения врачи обнаружили аллергию на все без исключения молочные продукты, включая материнское молоко. Этим, наверное, объяснялось её отставание в росте, абсолютно круглая форма головы и некоторые другие отклонения в развитии.

Своё детство, отмеченное оспинами обидных прозвищ и жестоких оскорблений сверстников, она старалась не вспоминать. Одноклассники замечали её только для того, чтобы выразить ей своё презрение или выместить на ней накопившуюся злость. У неё не было друзей, домашние животные в доме были запрещены. Когда ей исполнилось четырнадцать лет, в классе появились два чёрных брата-африканца. Они плохо учились, занимались боксом, держались обособленно, их боялись и обходили стороной. Как-то, по совету родителей, Режин принесла в школу на свой день рождения шоколадные конфеты в блестящей обёрточной бумаге. После занятий двое чернокожих братьев увидели, как хорошо воспитанные, холёные подростки топчут ногами конфеты Режин на баскетбольной площадке перед школой. Братья-африканцы посчитали это подходящим поводом, чтобы проверить на деле свои боксёрские навыки. Честь Режин была защищена ценой нескольких кровавых носов, травля одноклассников в школе прекратилась. Учителя с кривой ухмылкой обсуждали вероятность возникновения отношений между спасателями и спасённой ими жертвой, впоследствии, увы, ни в коей мере не подтвердившуюся.

Ко времени описываемых событий Режин Лёбек уже перевели на низшую образовательную ступень, в класс профессионального обучения. Родители не придали особого значения этому факту, так как считали, что для успешного предпринимательства не нужен диплом университета. Любое дело хорошо, лишь бы приносило хорошие деньги, — пусть это даже будет салон для стрижки собак. Их волновало что-то совсем другое. У Режин отсутствовали упорство, мёртвая хватка, игривая хитрость и уверенность в своей правоте — качества, отличающие настоящих фламандских крестьян или выходцев из крестьян, которыми её родители обладали в полной мере. Режин сидела часами у телевизора, вместо того чтобы подстричь траву или помыть машину и получить за это двадцать евро. В возрасте тринадцати-четырнадцати лет Режин из всеядной потребительницы детского телевизионного канала превратилась в разборчивую зрительницу, особенное внимание уделяющую предвыборным баталиям дебатирующих политиков и комментариям всеведущих журналистов, подаваемым в качестве приправы к злободневным новостям. Примерно в это же время её родители заметили, что в развитии их дочки наметились позитивные сдвиги: по гуманитарным предметам в школе она стала получать невиданные ранее высокие оценки. Характер Режин также стал меняться, её самоуверенность и боевитость росли. Она научилась завоёвывать внимание и уважение учителей, язвительно отвечать на словесные нападки одноклассников. Однажды её даже показали по региональному телевидению. Режин продемонстрировала восхищённым телезрителям утреннего шоу оригинальный способ поедания йогуртов из пластиковых стаканчиков. Вместо срывания и облизывания фольги с последующим тщательным выскребанием йогурта ложечкой она прокалывала пластиковое донышко острым наконечником ножа, срывала фольгу с перевёрнутого верх дном стаканчика — и ровный аппетитный цилиндрик йогурта (вызывающий у Режин аллергию) соскальзывал на тарелку. В самом конце двухминутного прямого эфира самонадеянная уродливая девушка-подросток советовала производителям йогуртов выпускать стаканчики с двумя отверстиями на донышке, заклеенными отрываемой полоской.

Режин приобрела способность цепляться мыслью за мельчайшие, ничего не значащие детали повседневной жизни и превращать этих плохоньких заморышей в последовательные многостраничные теории. Она выполнила несколько блестящих проектов на темы охраны среды обитания редких рептилий, защиты сексуальных меньшинств и мусульманских женщин, у неё открылись замечательные способности к публичным выступлениям. Получив аттестат зрелости, она избрала факультет коммуникационных наук самого лучшего в Бельгии университета и без сожаления покинула родительский дом. Кроткая красота деревенских пейзажей, ухоженные виллы благополучных соседей в сени высоких вязов никогда не волновали её, а долгий взгляд молодой коровы, провожающей группку разноцветных велосипедистов, багряные блики заката на тихой глади обсаженного рыбаками пруда она просто никогда не замечала.

Следует отметить, что образовательная система Бельгии предоставляет шансы для получения университетского диплома всем и надолго. Если студент проваливает дюжину экзаменов и зачётов, он продолжает учёбу и получает возможность пересдать экзамены на следующий год. Такого рода система обеспечивает постоянный переизбыток производства психологов, социальных работников, сопроводителей-ассистентов, советниц-диетологов, советчиков по отвыканию от курения и многих других узких специалистов. Режин после восьми лет учёбы получила диплом магистра коммуникационных технологий, а в министерстве внутренних дел для неё нашлась подходящая работёнка.

Чиновники федерального министерства, рассматривающие прошения о статусе беженца, обычно молоды, получают маленькую зарплату и меняются с частотой кассирш дешёвого супермаркета. Они работают в тройках, имеют очень ограниченную информацию о регионе, из которого прибывают просители убежища, и их мотивах. У каждой тройки есть свой начальник, который подписывает решения, следит за негласной квотой и передаёт подчинённым различные, часто противоречивые, инструкции сверху. Троек постоянно не хватает, беженские дела затягиваются на долгие годы. Режин, как и все её коллеги, в начале девяностых годов не могла предположить, что система приёма беженцев не только выживет, но и превратится в гигантскую структуру со своими многоэтажными башнями, наполненными многочисленными административными сотрудниками, своими лагерями приёма и тысячами социальных работников. Правительства создавались и падали, а вопрос беженцев и воссоединения семейных мигрантов оставался той костью, которую правые партии в последний момент бросали левым и которую те уже больше не выпускали из пасти. Перед Режин и другими недооценёнными и обделёнными работниками министерства открывались отныне необычайно привлекательные карьерные возможности.

Беженской процедуре Абдуллы и Мадины суждено было растянуться на долгие годы. Девять лет находились они на общественном довольствии, в положении неприкаянных жителей Королевства Бельгии без права на работу. Абсурд их статуса «временно допущенных к проживанию» казался им полным и непреодолимым. Папка с шестизначным номером перемещалась из одного департамента в другой. Несколько раз им приходили заказные письма с приказами покинуть территорию Бельгии за подписью каких-то адъютантов.

Каждый раз бесплатный адвокат отсылал в ответ заранее заготовленные многостраничные апелляции. При виде почтальона, подходящего к их дому, они испытывали болезненный страх. Последний отказ, после которого апеллировать было не принято, они получили в солнечный мартовский день 20.. года. За широким окном, покрытым пыльными разводами дождевых капель, появился почтальон с жидкими и длинными усами под кастрюльной фуражкой с сине-красной полосой. Он приставил свой велосипед к стене дома между парадной дверью и окном. Раздался резкий звонок в дверь. Абдулла вздрогнул всем телом и бросился, как ему показалось, с небольшим опозданием к двери. Расписавшись в получении заказного письма, он вошёл обратно в дом, распечатал конверт, достал из него скреплённую стопку листков и передал их в руки жены. Та присела на диван рядом с четырнадцатилетней дочкой, обе склонили головы над письмом. Те же волнистые каштановые волосы, та же ровная спина, то же имя: Мадина. Лучшая ученица греческо-латинского направления всматривалась в вычурный многостраничный текст с понятными по отдельности словами, но лишёнными всякого смысла предложениями и абзацами. Тем временем Абдулла нервно мял упругими пальцами конверт и вдруг достал из него голубой вкладыш. На вкладыше было написано: «Адреса организаций, помогающих уехать назад в ваше отечество». Дочка, тихая, задумчивая, не носившая мусульманского платка красавица, похожая в своём строгом школьном платье со сборками на испанскую сеньориту, принялась плакать, тихо сотрясая головой. Жена Абдуллы, которую скорее можно было принять за старшую сестру, чем за мать, гладила рукой собранные для школы в гладкий хвост волосы Мадины. Абдулла смотрел в упор на отпечатки пальцев на стекле микроволновой печи, которую он так тщательно вымыл изнутри перед недавним переездом из одного съёмного дома в другой. Сколько их было, этих переездов, — шесть, семь? Стол, стулья, просиженный, потемневший от старости диван, кухонная утварь — всё куплено в комиссионном магазине «Круговорот». На столе стояла фруктовая ваза с обнесёнными белой порошковой плесенью мандаринами и гниющими коричневыми грушами. В зеркале над столом он увидел свои напряжённые печальные глаза, заметно поседевшие виски. Ехать назад домой без денег, прожив почти десять лет в богатой, благотворительной и терпимой Западной Европе, — он заранее примерял на себя это унижение, которое ему придётся пережить.

В последующие дни Абдулла кричал на плачущую жену и, не позавтракав, уезжал с утра на велосипеде к знакомым чеченцам. Поездка на велосипеде в ближайший город успокаивала расшатанные нервы, удаляла его на безопасное расстояние от ночных кошмаров. Похабно смеющаяся карлица из министерства приглашала его на танец, превращалась в огромного душегуба в тюбетейке, который кружил его в сильных руках, щекотал чёрной бородой, не выпускал из приторно пахнущего объятия, шептал в ухо, что скоро его зарежет и будет выписывать круги вальса с двумя Мадинами по очереди. Он пробуждался, и в резко распахнутые двери спальни врывались люди в чёрных масках. Ему приказывали одеться, заталкивали в грузовик, везли на вокзал, сажали на поезд. Долгие дни и ночи ехал он в вагоне с решётчатыми окнами, в бреду и из последних сил задавал вопросы охраннику, который доверительно признавался после недолгого молчания, что его везут в тюрьму в Казахстан.

Гладкая тёмно-красная велосипедная дорожка на одном участке его пути прерывалась коротким отрезком булыжной мостовой. Абдулла вставал с сидения и на прямых ногах прокручивал педали. Грудная клетка приятно расширялась, упругие потоки воздуха омывали широко раскрытые глаза, готовые тут же закрыться от летевшей навстречу мушки или веточки неподстриженного куста. Его пальцы крепко сжимали руль, ноги ритмично прокручивали педали недавно купленного велосипеда. В первый месяц жизни в Бельгии Абдулла подобрал выброшенный на улице подростковый велосипед. На этом обвешанном покупками вьючном ослике китайского производства исколесил он не один мусульманский квартал Брюсселя. Из-за тёмно-русых волос его принимали за русского или поляка. Когда он попытался один раз на своём зачаточном французском объяснить продавцу на арабском рынке, что он чеченец и мусульманин по происхождению, то тот только громко засмеялся жёлтыми зубами и чёрной бородой ему вслед. Ветерок приносил ему из-за оград вилл запах азалий и сухой хвои, запах Кавказа, запах разрушенного войной родительского дома. Он думал о страхе маленьких народов быть завоёванными, о том, что раньше люди воевали за независимость и право говорить на родном языке. Сегодня же в Бельгии тысячи приехавших чеченцев, ингушей, осетин, армян и грузин ходят в школу, учат голландский язык, так и остающийся для большинства из них языком уличных голубей или, в лучшем случае, языком цирковых собачек.

В последнее время Абдулла жил со своей семьёй крайне обособленно. Тем не менее, он никогда не переставал чувствовать себя частью постоянно растущей массы инородного населения Бельгии. Это было неприятное чувство. Он находился внутри огромного, живущего по своим странным законам муравейника с его постоянным рабочим жужжанием и интенсивным обменом информацией. Из рассказа одного беженца-отказника, снабжённого деталями, делающими его особенно достоверным, Абдулла узнал, что статус политического беженца в Бельгии можно просить неограниченное количество раз. Как это происходит? Тусклый, безжизненный голос государственного вахтёра-регистратора спрашивает из-за застеклённого окошка: «Это опять ты, Хас сбюлятофф? Уже пятый раз будет за последние четыре года». И потом, уже в кабинете, другой усталый голос скажет внештатному переводчику, одинаково плохо владеющему как русским, так и французским: «Месье Саркис, спросите-ка у этого убогого просителя, есть ли у него новые доказательства политических преследований, и сообщите ему, что министерство социального развития удовлетворит его молчаливую просьбу о возобновлении гособеспечения». Сочувствующие друзья рассказали ему и о другом альтернативном способе получения права на проживание в Бельгии — недавно одобренной правительством процедуре «медицинской регуляризации». В сказочном бельгийском королевстве, называемом в народе «страной счастливых ленивцев», каждый второй врач-психиатр, с улыбкой доброго доктора Айболита, выписывал зачастившим на приём иностранным беженцам не только симпатичные коробочки антидепрессантов, но и справку о «посттравматическом синдроме». Абдулла быстро освобождал свою память от подобного рода информации, но яркое впечатление от посещения дома афганского пуштуна по имени Мухаммед оставило в его памяти неизгладимый след. Мухаммед в своё время учился в военно-политическом училище в Свердловске и неплохо говорил по-русски. Он приехал в Бельгию приблизительно в то же время, что и Абдулла. Было очевидно, что невзрачный афганец сумел добиться в бельгийской жизни несравненно больших успехов, чем Абдулла. Он уже давно имел не просто статус постоянного жителя королевства, но и полноценное бельгийское гражданство. Одна из его жён проживала с шестью сыновьями и двумя дочерьми в просторном, предоставленном социальной службой особняке, куда Абдулла и был приглашён попить пряного зелёного чая с молоком. Щуплый, уже довольно пожилой прародитель жил отдельно от своей семьи, в апартаментах на одной из улиц, прилегающих к мечети. Он лечился от лёгкой формы депрессии, не позволяющей ему жить в одном доме с женой и произведённым им потомством. Кроме этого, он имел ещё одну многодетную жену в соседнем городе и время от времени нелегально подрабатывал личным шофёром у местного имама. За чаем Мухаммед с нескрываемой гордостью хвастался своим месячным доходом, превышающим, по его собственным словам, зарплату премьер-министра Бельгии (кругленькая сумма детских пособий на пятнадцать детей, плюс перечисляемые прямо на его банковский счёт прожиточные пособия двух отдельно от него живущих жён, его собственное пособие по инвалидности и премия многодетным семьям из фонда королевы), хохотал и поминутно отправлял себе в рот коричневые леденцы сахара-канди.

Посвящённый таким образом в реалии бельгийской действительности, Абдулла изо дня в день откладывал анализ своего незавидного положения в ней. Друзья, знакомые, дальние родственники в короткий срок снабдили Абдуллу различной информацией, сводившейся к одному: превратись в отвратное, гадкое насекомое, и тебя оставят в Бельгии. Он не знал, что делать со своей тоской и неприкаянностью по вечерам, засыпал с опасением пробудиться посреди ночи от не оставляющих его кошмаров, и только утро, как прежде, приносило ему привычное трепетное облегчение.

В этот тёмный декабрьский день дождь с самого утра с упрямством уличного идиота кропил окна мелкими визгливыми струйками. Прогулка на велосипеде отменялась. Абдулла проводил дочку и жену в школу. Жена продолжала посещать по второму кругу растянувшиеся на долгие годы курсы голландского языка. Он поднялся на второй этаж в крохотную каморку, сел на стул напротив тёмного экрана старенького компьютера. Недавно ему исполнилось сорок восемь лет. Кем он стал? От пронзительного ощущения «тюремности», «больничности» своего маргинального существования у Абдуллы больно сжалось сердце. Он отчётливо понимал, что главная часть его существа находится где-то в другом месте. Западная цивилизация, эпоха Возрождения, эпоха Просвещения — как это привлекательно звучало на уроках истории в шестом классе советской школы. Завораживающие созвучья названий европейских городов: Париж, Лондон, Рим, Амстердам, Брюссель… Мог ли он тогда подумать, что ему приведётся своими глазами увидеть Брюссель — город, целые кварталы которого колонизированы марокканскими, турецкими и африканскими обитателями, город, в котором первые этажи пустующих дворцов заняты мясными мусульманскими лавками, а по грязным мощёным улицам, камни которых, должно быть, ещё помнят стук копыт и колёс кортежей великосветской знати, женщины в чёрных балдахинах и платках катят коляски с младенцами мусульманского бэби-бума? Он попытался вспомнить годы учёбы в институте, свою любовь к точным наукам, поклонение культу естественных знаний, свои юношеские мечты о славе учёного-физика, избранного в элитное правительство автономной Чечено-Ингушской Республики. Он видел себя приглашённым в телевизионную студию «Останкино». Тридцатилетний Абдулла Юсупов на сцене при свете прожекторов сдержанно и содержательно отвечает на вопросы публики, нанизывает экспромтом, после коротких пауз, одна на одну молодые и свежие мысли.

Утром он сказал жене, что хочет возвратиться в Грозный. Жена должна была сообщить дочке по дороге в школу о его решении. В последнее время в ровном сиянии серых глаз дочки читался скрытый вызов, а в любом разговоре с ним она чуть сдвигала брови. Он любил дочь всё больше и больше, и теперь уже это было ясно ему самому: больше всего на свете. Это была чистая, жертвенная, немая любовь. Его рано повзрослевшая дочь, похожая на него каждой чёрточкой лица, холодно отдалялась от него. Иногда ему казалось, что она казнила его своим холодным, стальным взглядом за его прошлое с тайными мыслями о четвёртой жене и сыне и за его настоящее, в котором он, выхваченный резким дневным светом, неизменно выглядел жалким и никчёмным.

За окнами немного посветлело, назойливые звуки дождя казались немного приглушёнными. Абдулла спустился со второго этажа, сел на диван и принялся смотреть через окно на улицу. На стоянку перед костёлом съезжались автомобили, из них выходили люди и прятали под зонтиками свои хмурые рыхлые лица. Пробили колокола. Подъехал чёрный похоронный лимузин. Абдулла включил и прижал к щеке транзистор с горящей лампочкой и длинной антенной. В минуты душевной подавленности и немого одиночества он часто откидывался на подушки и приникал щекой с колючей седой щетиной к этому маленькому шипящему объекту с облезлой краской, должно быть привыкшему к его дыханию. Звуки и интонации родного языка, знакомая чеканная дикция дикторов неизменно приносили ему целительный, хоть и мимолётный, душевный покой. Он задремал на какое-то время, но выпавший из рук приёмник разбудил его своим падением и треском ломающейся пластмассы. За дверью безуспешно пытались вставить ключ в замок входной двери, и когда ключ всё-таки вошёл в замок, его со щелчком повернули. Открылась входная дверь, дочка с бледным лицом и горящими глазами вошла в дом первая. Жена тихо закрыла дверь. В припадке ярости, трясясь всем телом и упираясь в талию сжатыми в кулаки руками, дочка подошла к дивану. В изумлении и оцепенении выслушал он тяжёлые, как могильная плита, слова дочки, не позволяя своему сознанию до конца вникнуть в их смысл:

— Я не подчинюсь той участи, которую ты уготовил мне в своём косном, неприспособленном к жизни в Бельгии мозгу… Я ненавижу всех этих понаехавших сюда чеченских неучей в тюбетейках, с козлиными бородками, торгующих наркотиками и одновременно получающих пособие по безработице, этих недобитых паразитов, сидящих целыми днями на порносайтах и пять раз в день бормочущих бессмысленные молитвы, распластавшись на коврике задом кверху… Я ни за что на свете не поеду назад в Чечню, где девушек крадут на улицах и насильно выдают замуж, а замужних женщин, подозреваемых в измене, сбрасывают с вертолёта на горные хребты.

Мать обхватила руками бьющуюся в истерике дочку. Хоть и не сразу, но ей всё-таки удалось вытолкнуть её на кухню. Он же продолжал лежать на диване в полной прострации, как после операции под наркозом. Жена спустилась к Абдулле в гостиную из спальни, где она уложила в постель как-то сразу присмиревшую дочку, обняла Абдуллу за голову и попросила у него прощения за дочку.

После того, как осуждённый главный педофил страны напал на конвоирующих его полицейских, одолел их, заставил снять с него наручники и был пойман только на следующий день в другом конце страны, правительство Бельгии вынуждено было подать в отставку. Социалистическая партия терпимости и прогресса (эс пэТэпэ), воспользовавшись последовавшей за этим неразберихой, выдвинула свои притязания на портфель министра интеграции иностранцев. Именно эта партия в своё время выдвинула идею (единогласно одобренную правительством) об отмене наказания за побег из-под стражи под предлогом того, что любая попытка освобождения из тюрьмы является естественным стремлением человека к свободе. Теперь её лидеры утверждали, что перевоз заключённых в наручниках приводит к непредсказуемым проявлениям агрессии у заключённых моложе тридцати пяти лет. После недолгих закулисных переговоров и взаимных уступок между партиями правящей коалиции новым министром интеграции была назначена сорокадвухлетняя Режин Лёбек.

К этому времени к её уродливости привыкли не только зрители телевизионных новостей, но и известные политические мужи и дамы, коллеги и официанты в министерской столовой. Её простецкое круглое румяное лицо научилось при любых обстоятельствах профессионально складываться в мягко-резиновую улыбчивую гримасу. Таким улыбающимся клоуном-карликом казалась она во время телевизионных интервью, парламентских заседаний и королевских приёмов. Иногда, правда, ей приходилось хмурить чёрные густые брови и морщить лоб под короткой чёлкой в присутствии всеядных камер телевизионных новостей. Это случалось, когда ничем не брезгующие журналисты задавали ей вопросы о бурном и мутном потоке регуляризируемых мигрантов или же когда Режин беспокоили вопросами о скандале, связанном с её бывшим мужем. Режин к этому времени уже успела побывать замужем за африканцем из отдела разработки проектов помощи в развитии Африки.

За три месяца до её назначения на пост министра её супруг был задержан в брюссельском аэропорту и обвинён полицией в контрабанде наркотиков с использованием дипломатического паспорта. Процедуру развода пришлось ускорить, чтобы не скомпрометировать личность будущего министра.

В это же время, предваряя первое в новейшей европейской истории назначение женщины-карлика на пост министра действующего правительства, произошло ещё два знаменательных события. Режин Лёбек, по мнению большинства газетных фельетонистов, выиграла воскресное телевизионное дебат-шоу. В самом начале она провозгласила себя последовательной сторонницей разнообразия в природе и обществе, потом она назвала своего оппонента навозным жуком и расистом, и в заключение, в неожиданном порыве искренности, призналась телеведущему, что у неё имеется оригинальное хобби — она разговаривает со стволами деревьев в своём саду. Вступление Режин в должность министра внутренних дел было, однако, омрачено другим событием. В дни Рамадана начались столкновения мусульманской молодёжи с полицией, и разъярённая толпа сожгла здание полицейской конторы в Брюсселе, освободив из камер задержанных накануне арабов. Всё правительство было в панике. Но вдруг в самый разгар конфликта беспорядки сами по себе закончились. На волне всеобщего вздоха облегчения новоиспечённый министр интеграции Режин Лёбек попросила у премьер-министра разрешения сделать первый шаг к умиротворению мусульманской общины. В вечерних новостях показали новоиспечённого министра Режин Лёбек, заявляющую о своём глубоком уважении к исламской религии и её религиозным представителям и о своём предстоящем посещении самой большой брюссельской мечети.

Забытьё прерывистого дневного сна не принесло Абдулле знакомого облегчения. За окнами становилось темно, старый шкаф, стол, комод приобретали всё более размытые, беззащитные формы. Мадина пристально смотрела на светящийся экран с мелькающими фигурками, ожидая официального сообщения о всеобщей амнистии долгожителей-нелегалов. В какой-то момент Абдулла скользнул глазами по экрану телевизора и от неожиданности увиденного стал медленно приподнимать голову с подушки, затем резким движением мальчика-гимнаста перевёл своё тело в сидячее положение. Он узнал это лицо, терзавшее его все эти годы в неотвязчивых и горестных кошмарах. Грубое, мясистое, немного приукрашенное визажистом лицо женщины-карлика самоуверенно и насмешливо обращалось к нему…

У него оставалась одна ночь на приготовления. Жена и дочка мирно спали на втором этаже в разных спальнях. Нескончаемое количество коротких стежков двойной ниткой на внутренней стороне штанины, тесьма, вырванная из дождевика, — всё выходило как задумано, его руки работали чётко, лёгкая приятная дрожь в плечах не мешала работе. Полночи ушло на пришивание кармана. Вторую половину ночи он провёл, вышагивая лёгкой походкой по пустынным улицам пригорода. Редкие ночные автомобили проносились мимо с шипением насекомого, оставляя за собой ядовитый шлейф выхлопных газов. В прозрачной звенящей тишине не было места сомнениям, запутанный узел должен быть разрублен одним ударом. Под утро он вернулся домой; в гостиной горел оставленный им свет. Он снял со стены русский матросский кортик, купленный в антикварном магазине за сумму двух месячных пособий на проживание, вынул кинжал из ножен, просунул его в пришитый карман, подвязал рукоять тесьмой снизу и вышел из дома.

На улице возле соборной мечети стояло несколько припаркованных полицейских машин. Семья знакомых чеченцев жила в здании, примыкающем к мечети. Приученные к ранним визитам Абдуллы, они радушно встретили его и предложили чай. Он хотел бы помолиться в мечети. Туда ведь можно попасть через сад, избегая полицейского контроля. Ему помогли перелезть через забор. Недавно отстроенная мечеть была уже заполнена мужчинами. Он всовывал руки в карманы брюк, тут же их высовывал, слегка покашливал в кулак. В момент, когда Режин Лёбек в сопровождении двух телохранителей переступила порог мечети, Абдулла стоял в метрах десяти от входа. Его взгляд выхватил красные сапожки, ряд пуговиц, сверкнувших на коротком жакете, блестящее улыбающееся лицо. Он бросился навстречу карлице и ударил её ножом в основание шеи. Нож издал хлюпающий звук. Его руки и одежда покрылись пятнами липкой крови.

Молодой, компетентный, но отнюдь не самый блестящий хирург университетского госпиталя склонился над прикрытым до пояса тельцем женщины-карлика с посеревшим лицом. Кровь у пострадавшей удалось остановить ещё в амбулансе, значит, сонная артерия не задета. Скорее всего, повреждены только дыхательные пути или нервные узлы. Если он протянет с началом операции ещё несколько минут, то она, несомненно, умрёт, и ассистирующие коллеги вряд ли смогут что-нибудь доказать. Антуан Алегарт, так звали хирурга, в руках которого находилась в эти минуты жизнь карлицы, долго натягивал резиновые перчатки. Он являлся сторонником правой националистической партии и питал тайную ненависть к левым политикам, считая их продажными, презренными в своём лицемерном словоблудии демагогами. Жизнь Режин Лёбек, уродливой бесстыдной стяжательницы, предательницы дела фламандского национализма, висела на волоске. В последний момент Антуан Алегарт всё-таки струсил, и благодаря его безвольным усилиям Режин Лёбек осталась в живых.

Когда из реанимационного зала вывезли кровать с низкой посадкой, обвешанную пульсирующими электронными датчиками, Жан-Пьер, старший советник Режин, статный седогривый мужчина в белой рубашке и тёмно-синем костюме, отвернулся к стене, сморщил лицо в болезненной гримасе и утёр ладонью застывшую на щеке одинокую слезу. Он только что проиграл пари чернокожему водителю-телохранителю Мохаммеду Аинбуомвану на десять тысяч евро. Их непосредственная работодательница, «малышка Режиночка», наперекор судьбе выкарабкалась с того света.

Через три недели Режин Лёбек выписали из больницы. Она вновь вступила в полномочия министра интеграции. В телевизионных новостях и на страницах газет снова замелькало лицо Режин. Отныне она держала голову с видимым наклоном влево. Её круглые фарфоровые глаза щетинились ещё более холодным блеском, и от этого всё, что она говорила, пучась взглядом в телевизионную камеру, звучало ещё более убедительно. На диаграммах популярности ведущих политиков среди пяти-шести разноцветных змеек светло-коричневая кривая Режин Лёбек и её небольшой партии неумолимо поползла наверх. Коллеги по правящему кабинету (один туз, двадцать пять валетов, семь дам всех известных мастей), сто двенадцать советников, видели теперь перед собой другую Режин — самонадеянную, заносчивую, спесивую «жёсткую тётку», уверенную в своей неуязвимости. Она рассчитывала, что, как генерал, вернувшийся с войны хромым и одноглазым, отныне она сможет положиться на народную любовь и неприкосновенность своего высокого поста.

Неожиданно для приближённых к правительству аналитиков Режин Лёбек удалось потеснить триумвират христианских демократов, традиционных социалистов и свободных либералов при обсуждении бюджета страны на следующий год и протолкнуть финансирование новой программы борьбы с поднимающими голову крайне правыми. Она выбила дополнительные средства для своего министерства. Миллионы евро выделялись на организацию многочисленных мультикультурных утренников и полдников, культурно-танцевальных и гастрономических фиест в целях наведения мостов между местным и иноземным населением и их слияния в одну дружную весёлую компанию. Вдобавок Режин Лёбек добилась финансирования амбициозного проекта выискивания научных, прежде всего социологических, обоснований пользы цветного и культурно-религиозного «разноображивания» населения. Левые, постмарксистские интеллектуалы уже давно носились с этой идеей, подсказанной, как им казалось, самой объективной реальностью, но только Режин взяла на себя смелость и выработала чёткую политику финансирования социологических исследований. Исследования выполнялись на заказ, незамедлительно обрастали пространными теориями и сразу использовались в качестве новейшего идеологического оружия. Неожиданно щедрое для несведущих финансирование дела глобального мультикультурализма предусматривало поэтапное выделение средств, которые могли быть заморожены или вовсе остановлены в любое время. Последнее слово оставалось за Режин и её советниками.

Наступил день парламентских прений по принятию бюджета. С самого начала дебатов одиозный лидер крайне правой оппозиционной партии и два его помощника позволили себе несколько необычайно резких выпадов в адрес премьер-министра и его коалиционного правительства. После недавней регуляризации десятков тысяч нелегалов подобные действия оппозиции были предсказуемы и даже в некоторой степени желательны для здорового демократического процесса. Никто не мешал им выговориться, но эти неотёсанные хамы, эти разбрасыватели навоза, ни разу не допущенные в правительственные коалиции, в которых перебывали все партии, включая даже партию защиты зверей и партию всеобщей дешевизны, превзошли на этот раз самих себя.

— Очередная регуляризация десятков тысяч нелегалов — это нарушение конституции. Вас будут судить наши дети, если вы доживёте до этого дня, — бесновались парламентарии-неудачники. — Вы знаете, что ваши чиновники умудрились разослать письма о регуляризации даже нелегалам-уголовникам, отбывающим тюремный срок, прямо на адрес тюрьмы?..

Премьер-министр включил свой микрофон и начал невозмутимо говорить о чём-то совсем другом. Этот обычный приём всегда срабатывал безотказно, но, увы, не в этот день. Оппозиционная партия, как оказалось, имела на руках ещё пару козырей. На обвинения в коррупции, к которым избиратели особенно чувствительны, политические лидеры вынуждены отвечать незамедлительно.

— Посол в Марокко (попавшийся на выдаче виз для фиктивных марокканских невест) будет незамедлительно уволен, если обвинения против него подтвердятся расследованием, — твёрдым голосом заявил премьер-министр.

На второй вопрос оппозиции премьер-министр предложил ответить своему министру Режин Лёбек. Дело в том, что шофёр и телохранитель министра, некий Мохаммед Аинбуомван, позвонил и дал распоряжение банковскому клерку продать свои акции за день до объявления банкротства крупного банка правительством. Клерк передал эту щепетильную информацию правым националистам. Таким образом, Режин Лёбек была вынуждена экспромтом отвечать на обвинения в предумышленной утечке правительственной информации и, по мнению обозревателей вечерних новостей, совсем неплохо справилась с этой трудной задачей. Она встала с места, вышла со склонённой влево головой к микрофону, нахмурила брови и заявила, что ей уже не в первый раз, не будучи ни в чём виноватой, приходится принимать удар на себя. Все поняли её намёк, и прения прекратились сами собой.

После штормовой сессии парламента Режин, всё ещё возбуждённая от пережитой серьёзной угрозы, поднялась со своим телохранителем и старшим советником на лифте на последний, двадцать шестой этаж правительственного небоскрёба. Над зелёной террасой с роскошным передвижным буфетом редкие облака проплывали по ослепительному, широко развёрнутому небу. С жадностью отобедав, Режин устроилась в электрическом шезлонге и принялась нажимать на кнопки пульта управления, то выдвигаясь вперёд миниатюрным туловищем с надутым животиком, то снова переходя в сидячее положение. Между пошитыми на заказ у портного королевского двора брючками и сапожками на высоком каблуке кокетливо просвечивала полоска белой кожи. Мохаммед отвёл глаза от этого свечения, отрыгнул чесночным майонезом, почесался в паху и сплюнул поверх пальмового горшка в прозрачно-голубой воздух. Стройный официант-марокканец предупредил мелодичным колокольчиком о своём появлении для выноса грязной посуды. Наступило время очередной читки научных докладов.

— Только покороче, дорогуша, — обратилась кар лица-шеф к Жан-Пьеру, бывшему католическому священнику, лишённому сана после намеренного провозглашения своего гомосексуализма.

Режин не любила напрягать мозги над печатным текстом после изысканного обеда и предпочитала слушать густой баритон своего советника. Она пропустила начало читки, но постепенно стала с интересом вслушиваться:

— …в ходе опроса об этноцентризме, проведённого командой Антверпенского университета, различным группам коренного белого населения Фландрии предлагалось анонимно ответить «да» или «нет» на четыре вопроса:

— Вы согласны с утверждением, что подавляющее большинство приехавших в Бельгию мусульман и африканцев живут за ваш счёт, злоупотребляя системой социального страхования?

— Будете ли Вы в состоянии проявить смирение, если ваша дочь приведёт к вам в дом своего друга — выходца из представителей вышеупомянутых групп населения?

— Признаёте ли вы культуру (обычаи, танцы, язык и кухню) выходцев из стран третьего мира по меньшей мере равной западноевропейской культуре?

— Вы согласны с утверждением, что цветная молодёжь больших городов — это одно из самых ценных наших приобретений за последние десятилетия, наше светлое будущее?

При положительном ответе на первые два вопроса и отрицательном на последние два вопроса опрашиваемый попадал в группу с высшей отметкой этноцентризма».

— Вы желаете, мадам, просмотреть многочисленные графики и цветные схемы на последующих страницах? — хорошо поставленным, отстранённым голосом задал вопрос советник.

— Нет, дружок, перескажи мне вкратце заключение.

Через белую рубашку на фоне неба просвечивалась атлетическая спина Мохаммеда. Секс с молодым мужчиной горячих кровей очень важен для здоровья женщины после сорока лет… секс и чёрный шоколад… слово «секс» произносится одинаково на всех языках мира, игриво подумалось ей. Советник тем временем продолжал:

— В заключение автор утверждает, что этноцентризм среднестатистического фламандца колеблется на отметке пятьдесят процентов и только с возрастом поднимается к отметке шестьдесят шесть процентов.

— Да, какой хороший результат, никогда бы не подумала, что у этих белых расистов такая заниженная самооценка.

Как только советник захлопнул папку и покинул террасу, Мохаммед в два прыжка подскочил к шезлонгу, достал из кармана раскладной нож и приставил его лезвием к открытой шее Карлицы.

— Ты будешь сегодня ночевать у меня, — ничуть не испугавшись, томным голосом проговорила Режин.

— Угораздил же Аллах вас, патронша, родиться женщиной…

— В этом моя сила. Я принимаю себя такой, какая я есть. К тому же власть и положение делают женщин необычайно «секси», не правда ли, мой глупенький Мохаммедик? Обожди, ты только что подал мне замечательную идею. Помнишь того чеченца, который бросился на меня с ножом?

Его сбили с ног, завели руки за спину и надели наручники. Кто-то ненавистный и тяжёлый равномерно дышал над ним и прижимал лицом к цементному полу. Он попытался поджать ноги к впалому животу, ожидая выверенных ударов в пах. Кто-то другой, опытный и расчётливый, наступил ему рифлёной подошвой на оголившиеся голени. Ударов не последовало. Абдуллу подняли, поставили на ноги и, поддерживая под руки, повели к полицейской машине.

Вой сирены внутри герметичного кузова был едва слышен. Он сидел, перегнувшись вперёд, руки в наручниках за спиной, упираясь взглядом в чёрный резиновый пол и бурые пятна крови на своих ботинках. Удерживать равновесие и не заваливаться на сидящих по бокам охранников стоило больших усилий. Работал кондиционер, и полицейские, один из которых сидел сзади, с оживлением обсуждали только что случившееся на местном диалекте. Так эскимосы обмениваются короткими фразами после охоты на тюленя.

— Пить, — простонал он в бессильном отчаянии.

Горячий обруч всё туже сжимал лоб и виски.

— Хэй, приятель, втяни язык, мы уже почти там, — отозвался сзади гулкий лающий голос третьего полицейского, до конца не прожёвывающего речевые звуки.

Сирена затихла, машина резко остановилась. Полицейские первыми выпрыгнули из машины и помогли ему спуститься на скользкий булыжник. Его повели, сгорбленного, жадно глотающего сырой воздух, через тюремный двор в здание с бордовым фасадом, белыми колоннами и лепными украшениями. В доме отдыха в Пятигорске отец заставлял его пить солёную минеральную воду, придерживал его сзади за седло во время прогулок. Вокруг клумбы, по пропитанному солнцем гравию, с лёгкостью оторванного листика шестилетний Абдулла прочертил свой первый круг на двухколёсном велосипеде. Белые решётки снаружи на окнах санатория он разглядел позже, когда с него сняли наручники и оставили одного в камере. На расстоянии четырёх метров от массивной железной двери с надзирательным глазком находилось матовое пластиковое окно. Центр тяжести узкого, слегка искривлённого пространства камеры приходился на стоящую вдоль стены железную кровать. Пол был покрыт красным линолеумом. Слева от двери, за перегородкой, Абдулла обнаружил стальной умывальник. Он нажал на кнопку, подставил голову под вырвавшуюся из крана шипящую струю и припал открытым ртом к холодной хлорированной влаге. Затем он приставил матрас к двери со змеиным надзирательным глазком и сел на железную сетку кровати.

Кожа на лице горела, тело дрожало натянутой струной, вот-вот разорвётся от напряжения, а может, кто-то терпеливый, спокойный и мудрый с лёгкостью выпустит из него дух, отсечёт горящую голову. Он слепо отдался нахлынувшему на него приливу бессилия и обречённости, но страх прошёл. Он отделён железной дверью и матрасом от своей прошлой жизни, от заживо проглоченных унижений, от косых взглядов и приторных улыбок, от оцепенелых злобно-бессильных государственных служащих, от недовольных соседей, уродливых стариков и старух из двухэтажных буро-кирпичных избушек, выстроившихся сомкнутыми рядами по бокам шумной дороги. Он переменил свою участь: из бесправного инородца, презренного кандидата на получение статуса беженца он превратился в пятидесятилетнего бунтаря-убийцу, которого необходимо депортировать на родину вместе с женой и дочкой. Там все его знают, помнят его отца, ему не придётся долго сидеть в тюрьме.

По ночам Абдулла мучился больше кошмарами, чем бессонницей. Он садился не на тот поезд, мучительно спешил и опаздывал, искал жену и дочку, блуждал в немом отчаянии по вокзалам, полным бомжей и наркоманов, стонал от безумного одиночества. Под утро он овладевал податливым, знакомым и исступлённо-желанным телом жены и тут же просыпался. После завтрака его вели на беседу к тюремному психологу — молодой, чрезмерно полной женщине с полусонными колючими глазами. Он не сразу привык к модернистской несоразмерности её носа и лба, жирным абрикосовым щекам и семейке тугих угревых прыщей на висках. Когда она вставала и тянулась за папкой в шкафу, штаны начинали сползать вниз. Тяжёлое, неповоротливое туловище и белокурые завитые распущенные пряди — в качестве отчаянной попытки привлечь к себе внимание «противоположного пола». Заключённые называли её между собой Офелией. «Нет, он не хочет играть в волейбол после обеда, а по вечерам изучать нидерландский язык. Он не отказывается от послеобеденной прогулки по тюремному дворику. У него нет жалоб на отсутствие русскоязычного телевидения и Интернета. Он не ходатайствует о предоставлении недельного отпуска по семейным обстоятельствам в летний период. Его словарного запаса достаточно для беседы с адвокатом и следователем без переводчика». Папки с заполняемыми Офелией вопросниками становились с каждым днём всё тоньше, визиты Абдуллы в её кабинет (в котором она, по слухам тюремной братии, зачала трёх детей: одного от турка, другого от марокканца и третьего от нигерийца) делались всё короче и вскоре вовсе прекратились.

Настала очередь визитов к адвокату, проходивших в комнате отдыха, медитации и миролюбивой молитвы. Моложавый мужчина в прекрасно сшитом костюме шагнул ему навстречу. Отменная осанка, чуть выпяченная грудь, самоуверенная улыбка и крепкое рукопожатие. Усевшись в кресле, он заговорил сладко вибрирующим басом. На стене висели плакаты с лозунгами из разноцветных слов: «Поссоримся и помиримся», «Уступки и компромисс, мир и прогресс».

— Господин Абдулла, трибунал окружного суда назначил меня вашим адвокатом. Моё имя — Димитри.

Керкхофэ, для вас — просто Димитри. Позвольте мне вкратце объяснить ситуацию, в которой вы находитесь, и представить вам мой план вашей защиты. Я не слишком быстро говорю?

Абдулла покачал головой. Он первый раз видел прямо перед собой, а не на экране телевизора, подобного бельгийца: выхоленный, раскованный, ненавязчиво самоуверенный представитель престижной либеральной профессии.

— Это верно, что мотивом вашего вооружённого нападения на министра Лёбек было нестабильное, неблагополучное и бесперспективное проживание в нашей стране в качестве униженного нелегала?

Абдула неуверенно кивнул. Адвокат чуть выпучил свои умные внимательные глаза и продолжал:

— Никто не слышал вашего крика «Аллаху Акбар», поэтому мы будем категорически отрицать обвинения в исламском терроризме. Если вы подтвердите своё согласие с моим методом защиты, то вам присудят не более шести-семи, максимум восемь лет тюрьмы, с возможностью освобождения за хорошее поведение по истечении одной трети срока тюремного заключения.

Абдулла посмотрел на сидящего в кресле собеседника недоверчивым взглядом, открыл рот, крякнул, но не смог произнести ничего внятного.

— Вам разве не сообщили, что госпожа Лёбек жива, цела и почти невредима? — адвокат сделал паузу, хотел пошутить, но передумал и продолжал ровным голосом — У неё пожизненное увечье в виде ограничения способности вращения головой и приобретённый эстетический дефект в наклоне шеи. Вам надо будет публично попросить у неё прощения.

— Меня не депортируют?.. Вместе с женой и дочкой?.. Из тюрьма здесь в тюрьма там?..

За годы жизни в Бельгии Абдулла приучил себя изъясняться односложными предложениями. Их было легче повторять переспрашивающим фламандцам. Адвокат сощурился, наклонил голову набок, покрутил глазами — всё это для повышения шансов на правильное восприятие Абдуллы. Потом широко улыбнулся:

— Это исключено, в Бельгии уже много лет не применяется насильственная депортация. Тебе, Абдулла, не стоит этого бояться…

Адвокат хотел продолжить и сказать Абдулле, что срок пребывания в тюрьме рассматривается законодательством как легальное проживание в стране, но Абдулла резко его перебил:

— Слушай, Димитрий, собачий ты хрен, я не боюсь ничего, понимай? Зачем ты мой адвокат? Много платят? Я хочу, хочу, чтобы меня депортировали.

Абдулла приблизился к адвокату, схватил его за лацканы пиджака, поднял из кресла и несколько раз встряхнул.

— Господин Абдулла, так нельзя обращаться со своим адвокатом, — быстро проговорил не на шутку испугавшийся адвокат. — Если вы хотите получить лечение в психиатрической больнице, то можете мне сказать об этом напрямую. Я отвечу на все ваши вопросы. Мне платят жалкие центы за ведение вашего дела. Но, признаюсь, быть вашим адвокатом — это очень престижно, и это может улучшить мои заработки со временем, — адвокат шаг за шагом ретировался задом к двери. — Ввиду вашего возбуждённого состояния я вынужден на этом закончить нашу первую беседу. Вы можете мне доверять: никто ни о чём не узнает. У нас есть с вами общие интересы, не правда ли? — сказал он напоследок, покидая комнату отдыха и поправляя галстук.

Режин разбудила храпящего Мохаммеда:

— Выслушай меня. Я намереваюсь публично простить того чеченца с ножом. Это будет акт великодушия, трюк, который так ценится избирателями. Я создам комитет из представителей трёх основных религий, смешаю больное тепличное христианство с дикорастущим исламом, всё украшу декоративными кактусами иудаизма (Мохаммед сморщился и сделал недовольную гримасу), ну, так и быть, обойдёмся без евреев, в центре оранжереи будет бить неприхотливый фонтанчик буддизма. Так я создам новую религию терпимости, это ведь неисчерпаемый колодец, я заткну всем моим насмешникам рот, я заставлю их забыть, кто они и откуда взялись, я им всем дам понять, что они ниже меня… Ты, конечно, не сможешь это понять и оценить, — продолжала Режин, не замечая, что Мохаммед вновь погрузился в тяжёлую, липкую утреннюю дрёму. — Я до сих пор не проиграла ни одних телевизионных дебатов. Это ведь настоящее искусство, похожее на скачки с препятствиями. Одна неверная фраза в прямом эфире — и ты летишь с лошади в колючие кусты. Я никогда не отвечаю прямо на заданный вопрос. Мой самый отточенный приём — усыпить противника дружеским жестом, а потом хлестнуть наотмашь по его расслабленному коровьему крупу. Я могу это проделать несколько раз кряду, пока мой оппонент не выйдет из себя и не потеряет самообладание. И тогда я пускаю ему кровь, я становлюсь как одержимая, я слышу возгласы ободрения и аплодисменты сидящей возле телевизора публики. Я никогда не теряю контроль над собой, я хладнокровна в самые опасные моменты. А моё аргументирование, перечисление по многочисленным пунктам! Мой уверенный голос с хорошо поставленной дикцией (завтра опять к логопеду), мой невозмутимый взгляд, устремлённый в камеру! Уже предвосхищая победу, я вызываю из своей цепкой памяти заранее заготовленное заключительное слово… — Режин вновь толкнула в бок закатившегося бисерным храпом Мохаммеда.

Мохаммед проснулся окончательно и зашлёпал босиком, огромными чёрными ступнями, по паркету спальни, потом ещё более отчётливыми шлепками — по белому мраморному полу.

— Эй, слышишь меня? Мойся недолго, мне нужно, чтобы ты отнёс и искупал меня в ванне, — донёсся до Мохаммеда визгливый голосок Режин, который был тут же заглушён пущенной из крана сильной струёй воды.

После купания Мохаммед отнёс завёрнутое в полотенце, младенчески беззащитное тельце своей повелительницы обратно в постель. Там же и позавтракали. Режин давала распоряжения по телефону Жан-Пьеру. Тот должен был назначить встречу с чеченцем в тюрьме, обработать его психологически и предложить взамен на освобождение из тюрьмы сотрудничество в деле интеграции многотысячной и постоянно растущей группы мигрантов — выходцев с Кавказа. Мохаммед слышал часто повторяющиеся слова: тактика и стратегия, ключевая фигура, надёжная избирательная база, — и его скрытое восхищение своей любовницей росло, переполняло его. Надо будет снова заговорить с Режин о переводе его кафе в центре Брюсселя на бюджетное финансирование по статье культурно-просветительской деятельности. Да, крошка Режин, как строго она придерживается расписания, как негодует она, когда он задерживается в туалете… А эта её любовь к детям-калекам, к старикам и слабым инвалидам… В Африке она пыталась взять на руки этого безногого малыша с глазами, облепленными мухами… Помешана на своей работе, целыми вечерами сидит истуканом за письменным столом; кажется, ещё чуть-чуть — и свалится с высокого стула от усталости… не переубедить ни в чём, даже в мелочах; а с каким упорством она выскребает ложечкой остатки соевого йогурта…

Между тем Жан-Пьер положил телефонную трубку и выругался всеми известными ему ругательствами, а именно — двумя: «проклятый бог» и «дерьмовая дырка». Три дня назад его любовник, впавший в депрессию, покончил с собой, а тут ещё это унизительное, идиотское поручение карлицы — нетрудно выйти из себя. Впрочем, раздражение всегда шло на пользу его служебному рвению. Он тут же набрал номер директора тюрьмы, чтобы организовать встречу с чеченцем. То, что он услышал по телефону, заставило его с облегчением опуститься в рядом стоящее кресло и захлопать губами на выдохе.

После обеда заключённых выводили на получасовую прогулку в небольшой тюремный скверик, размером с детскую площадку. Из обрубленного ствола берёзы пробивались новые ветки с маленькими светло-зелёными листочками. Настороженность и открытая враждебность мультикультурного тюремного населения друг к другу мирно растворялась в запахе распустившейся сирени. Абдулла блаженно вдыхал терпкую свежесть душистого воздуха. После купания в холодной горной реке сёстры долго растирали шестилетнего Абдуллу махровым полотенцем, сменили его мокрые плавки на сухие трусики, потом все втроём надели сандалии и стали спускаться по тропинке к шоссе. Редкие разноцветные «Жигули» сверху казались добрыми драгоценными жучками. Невидимые счастливые родители с радостными детьми сидели в этих автомобилях. Рядом с ним на скамейке сидел вор в законе Джабраил и рассказывал ему об окружающих тюремных обитателях. Вон там, среди бритых, коричневых, лоснящихся на солнце голых голов чернокожих, — гранёный череп Патриса, главаря банды «Чёрных ангелов». А вон тот усатый игрок в нарды — албанец Фатмир, на протяжении нескольких лет получавший пособия для неимущих одновременно в семи городах Бельгии. Он убил ножом социальную работницу, раскрывшую махинацию. А вон тот молодой красавчик с широкой улыбкой и маслянисто-чёрными глазами, завязавший живую беседу с надзирателем, — это марокканец Хусейн, зарезавший из ревности двух своих жён, привезённых из Марокко. Он скоро освободится и поедет за третьей.

Когда заключённые возвращались с прогулки, вахтёр на входе вручил Абдулле письмо. Конверт сверкнул знакомым почерком дочери. Ещё в коридоре, на ходу, он разорвал конверт и на одном дыхании прочитал небольшое полустраничное письмо. «Моя мама призналась мне, что ты не мой отец… ты кровожадный убийца. Мой друг купил мне пистолет, и если ты когда-нибудь приблизишься к нашему дому, я пристрелю тебя, как бешеную собаку…» Абдулла попытался скомкать письмо в руке. Но пальцы его разжались, лицо побагровело, он упал на каменный пол, глазные яблоки закатились, как бы пытаясь заглянуть внутрь черепа.

Месяц спустя в зале прибытия аэропорта Домодедово стюардесса с нежным взглядом, напряжённой улыбкой и золотистыми завитками выкатила в толпу встречающих коляску с парализованным чеченцем.

— Юсупов Абдулла, Абдулла Юсупов, — выкрикивала она мягким грудным голосом.

Две пожилые женщины откликнулись, назвались сёстрами, склонились и принялись целовать худое, наполовину помертвелое лицо Абдуллы. Из его груди вырвалось радостное мычание, а по его щекам, покрытым седой щетиной, прокатились две слезы. Сёстры взялись с двух сторон за ручки коляски, поблагодарили стюардессу и медленно направились к выходу.