Карнавал

Понедельник

Бургомистр Гвидо Адельманн вздохнул и вновь схватился за кружку с пивом, будто утопающий за ветку проплывающего мимо дерева. Сделал несколько жадных глотков, отер пышные рыжие усы и встал, заходил по комнате, слегка покачиваясь. Грузный, стареющий он уже давно забыл свои юные годы, но, за последние несколько дней, казалось, постарел еще на пару десятков лет.

Сидевшие с ним за столом епископ Адальберт и судья Альбрехт Гофмансталь молчали и старались не встречаться с ним взглядом. В комнате витал дивный дух жареных на огне сосисок, пряностей, зелени, сыра и темного терпкого пива. Стол был накрыт на славу, но снедь стояла нетронутой, лишь пиво из пузатого кувшина стремительно исчезало в объёмистых животах бургомистра и судьи, епископ смиренно пил воду.

Есть никому не хотелось.

— Так больше не может продолжаться, — простонал бургомистр. — Это уже пятый на моей памяти. Уже пятеро.

— Это продолжается уже очень… — начал было епископ, но грузный рыжий мужчина с неожиданной силой грохнул мясистым кулаком по толстой столешнице, заставив подпрыгнуть румяные сосиски и пучки зелени.

— Сейчас я бургомистр! Это мои люди, мой город! — он отвернулся к камину и тайком потер отбитую руку. — Приходит непонятно кто и… Ваша Светлость, вот вы мне объясните, почему никто никогда не пытался отказаться? Не пойти, не позволять вести их туда? Вы почтенный старец, значит видели гораздо больше этих…

— Видел, — степенно кивнул епископ Адальберт. — Гораздо больше вашего видел. И помню, к чему приводили… отказы. И вы помните, уважаемый бургомистр. Ведь вы помните? Гаммельн?

Гвидо опал, съежился, словно проколотый бычий пузырь, осел на тяжко скрипнувший стул, снова бездумно схватился за кружку. Жалобно посмотрел на священника, на судью.

— У меня ведь тоже… Йенс и Хлоя… Что же мне…

Альбрехт отвел глаза. Он в который раз благодарил Бога за то, что тот так и не послал им с Эльзой детей. Не хотелось представлять, что сейчас чувствует бургомистр.

— Вы знаете, что делать, — вздохнул епископ. — Пусть все идет своим чередом, на все воля…

— Вот на это?! — бургомистр взвился, как ужаленный оводом лошак, — Вот на это воля Его, Ваша Светлость?! Что вы там, в монастыре, знаете о том, как живут люди в моем городе? Как живем МЫ? Каждые двенадцать лет приезжают эти… И…

— И мы сделаем это снова, Гвидо, — Альбрехт внимательно изучал каждую поджаренную колбаску, каждый кусок сыра и пучок зелени на столе. Все что угодно, лишь бы не встретится взглядом с испуганным и разъяренным рыжим толстяком. Лишь бы не выдать облегчения.

— У нас нет выбора, — он осторожно говорил «нас», стараясь не подчеркивать свое выгодное положение.

В комнате снова воцарилось молчание, епископ и судья старательно смотрели в сторону, бургомистр жадно глотал темное терпкое пиво, забывая закусывать дивно пахнущими колбасками.

Есть никому по-прежнему не хотелось.

На улицах Динкельсфельда который день творилось форменное безумие, которое Клаус всецело одобрял — в городе царила красочная неразбериха традиционного весеннего карнавала. С раннего утра (а чаще, и всю ночь перед этим) за окнами были слышны крики и песни, грохот трещоток и барабанов, улицы полнились ряжеными. Возле Дальних ворот почти закончили украшение традиционной Лодки Дураков — телеги, из которой сейчас делали подобие корабля на колесах. Завтра, в канун Пепельной Среды[1], она заполнится шутами и нищими, и ее протащат на потеху публике по всем улицам города.

А в пустынном пока поле за городом вершилось такое… Такого он не видел ни разу за все долгие восемь лет своей жизни! В этом году там раскинулся странствующий балаган — маскарад и карнавал, яркий и безумный, куда там горожанам! Клаус много слышал о нем от старших мальчишек, но никогда не видел его сам, потому что балаган приезжал в город лишь раз в двенадцать лет. С ума сойти, можно вырасти и стать почти старым, пока дождешься его приезда, если угораздит родится сразу после такого карнавала! Ему сказочно повезло.

Хохот и гвалт, доносившиеся из окна, означали, что знакомые Клаусу ребята с улицы уже сбились в вопящую толпу и надоедают почтенным горожанам песенками, выпрашивая «дары». Мальчик заторопился и начал глотать свой утренний бутерброд с жареным салом, почти не прожевывая.

Не все горожане были рады озорным гостям, к тому же норовящим не только дары получить, но и стащить то, что плохо лежало. Да и бессонные ночи не добавляли терпения уставшим от шума жителям Динкельсфельда. Так что, можно было получить вовсе не дары, а пустым мешком, а то и метлой по спине, но это лишь добавляло веселья и азарта детворе, распаленной царящим на улицах праздничным безумием.

К тому же веселью поддавались не только дети, но и многие взрослые, так что вполне можно было надеяться насобирать к обеду нехитрой снеди. Если повезет, то и колбасок.

— Мама, я тоже пойду, — крикнул Клаус уже от дверей, торопливо застегивая курточку и пытаясь одновременно попасть ногами в разношенные стоптанные башмаки с латунными пряжками. — Я может быть тоже чего-нибудь принесу!

— Да, иди, — Хельга устало улыбнулась, подняв голову от усыпанного полбяной мукой стола, на котором раскатывала тесто. — Беги, веселись. Карнавал один раз в год…

Хлопнула дверь за мальчиком, застучали башмачки по мостовой, и его звонкий голос присоединился к общему галдящему и визжащему хору.

Женщина тяжело опустилась на стул и прижала испачканную в муке ладонь к губам. Глаза не отрываясь смотрели в окно, где ее единственный сын смешался с галдящей детворой, и они с хохотом и выкриками двинулись в сторону Старого рынка. Почему-то в последние дни ей очень трудно стало отпускать его от себя, сердце сжимал непонятный ей страх. Два года прошло с тех пор, как ее Дитмар погиб, затоптанный на улице обезумевшей парой лошадей, с тех пор только маленький Клаус и держал ее на этом свете. Казалось бы, веселая кутерьма за окном должна немного поднять ей настроение, но стало только хуже, она с трудом заставляла себя отпускать мальчика из дома повеселиться с друзьями.

Улицы полнились хохотом, празднества были в самом разгаре, завтра Жирный Вторник[2]. Утро Пепельной Среды начнется с покаянной службы, на которую соберется весь присмиревший люд, а потом потянутся долгие дни Великого поста. Сейчас самое время для того, чтобы потешить напоследок животы мясом, колбасами и сладостями. Правда, после смерти Дитмара у нее редко получалось баловать Клауса, денег едва хватало на насущное, но к празднику она все же сумела накупить яиц, муки, сахара и масла, чтобы испечь его любимых креббелей. А завтра они обязательно пойдут в приехавший балаган, когда еще выпадет такой случай.

Хельга встала, отерла внезапно выступившие на глазах слезы и принялась раскатывать тесто.

А Клаус весь день бегал по городу с ватагой таких же, как он, мальчишек и девчонок, купаясь в гвалте и разноцветье карнавала. На Старом рынке ряженые в потешных масках и костюмах зверей разыгрывали сценки и затевали безумные игры. На Мельничной улице двое мужчин, вырядившись Чертом и Крестьянином, приставали к прохожим и отпускали умопомрачительные шутки, иногда скатываясь в откровенную похабщину, смысла которой Клаус почти не понимал, что не мешало ему хохотать до упаду.

У поворота на Высокую Улицу шло соревнование бондарей — мужчины, разбившись на две группы, в спешке, но тщательно и аккуратно сооружали две огромных бочки — кто быстрее. Бочки потом преподнесут в дар монастырю. Тут, в толпе, детвора ненадолго остановилась и принялась жевать то, что накидали им в мешки добродушные горожане. Когда снедь закончилась, хмельные от веселья мальчишки швырнули несколько попавших к ним в мешки куриных яиц в трудящихся бондарей, и дети с визгом кинулась врассыпную от возмущенных мужчин, грозящих повыдергать озорникам ноги.

Возле Главных ворот Клаус снова отыскал своих друзей, и еще некоторое время они потешались над тщедушным долговязым парнем в большой аляповатой маске гёлера[3]. Он, надламываясь и смешно дрыгая тощими ногами в дырявых штанах, тащил за собой на длинной веревке большой булыжник, наполняя улицу неимоверным грохотом и вызывая смех зевак.

— Пойдем, посмотрим на балаган! — задорно крикнула растрепанная и румяная от бега Августа, дочка пекаря.

— Балаган! Балаган! — загалдели все и шумной толпой хлынули за ворота. Клаус мчался среди них, захваченный весельем и радостью, словно соломинка порывом ветра.

Балаган огородился от окружающих унылых весенних полей низким дощатым забором и жил своей, недоступной пока детворе, жизнью. Они весело носились вдоль забора, то и дело заглядывая между неплотно прибитыми досками, натасканными, казалось, со всей округи, такими разномастными они были, или просто поверх ограды. Никто не старался спрятать то, что происходило внутри от посторонних глаз, но для детей существовало незыблемое правило — входить на большую огороженную территорию можно было только за руку со взрослым. Иначе недолго и потеряться в кутерьме и разноцветье. Про потерявшихся ходили страшные истории, которые всегда рассказывали детям и которым никогда и никто не верил. Истории были частью веселья.

Клаус с завистью смотрел на счастливчиков, которые сейчас ходили там, уцепившись за руки родителей, и наслаждались вблизи веселыми играми ряженых, жареными каштанами и разными сладостями, ужимками шутов, потешными зрелищами. С дальней от города стороны балагана можно было увидеть большую клетку, в которой шесть-семь одетых в ржавые и гнутые латы мужчин гонялись с полотняными набитыми паклей дубинами за истошно орущей свиньей. Попадали они больше друг по другу, толпящийся вокруг клетки народ заливался хохотом. Где-то в толпе бродило высокое соломенное чучело с грязным мешком вместо головы. На мешке углем были небрежно нарисованы глаза и зубастый улыбающийся рот. Чучело размахивало соломенными руками и визгливо смеялось хриплым женским голосом, стараясь держаться подальше от огненных колес, факелов и шутников, швыряющих в воздух горящие обмотанные паклей деревянные звезды, а то и просто подожженную паклю.

Клаус тоскливо вздохнул — мама обещала пойти с ним туда в Жирный Вторник, но это только завтра, а сегодня ему оставалось только подпрыгивать и заглядывать в щели, пытаясь ухватить свой кусочек веселья. Одна из горящих звезд перелетела через ограду и упала в грязь, ребятня с криками кинулась к ней, но облепившая звезду сырая земля уже погасила огонь, что вызвало у ватаги разочарованный вздох.

Мальчик вдруг понял, что уже темнеет, и, несмотря на то, что огненные колеса и звезды теперь стали еще ярче и привлекательнее, пора было идти домой. Мама уже должна была напечь креббелей. Жаль, что он так ничего и не принесет ей, но она все равно не будет ругаться. Он звонко щелкал подошвами стоптанных башмаков по мостовой, на бегу думая, успеет ли он поесть сладости горячими, или они уже остыли.

Он успел и невнятно бурчал с набитым ртом, пытаясь одновременно жевать креббели, запивать их молоком и рассказывать маме про то, что он видел в городе. Мама устало смеялась, лишь раз вытянув его полотенцем за то, что он повторил какую-то из шуток Черта и Крестьянина. Потом они дотемна делали из пакли и льна огромные парики для завтрашней прогулки по балагану. Две маски майеров[4] Хельга, скрепя сердце, взяла в аренду на день.

Засыпал Клаус совершенно счастливым, чувство предвкушения наполняло его так же, как вкусные запахи наполняли дом пекаря, когда он печет кренделя и пирожные. Во сне он видел раскрашенные маски и яркие юбки ряженых, высокое соломенное чучело среди них, а где-то позади — огромное огненное колесо, от которого в темное небо взлетали горящие звезды.