Карта Талсы

1

Помню, какая жара стояла в тот день, когда я приехал домой. Я прижался лбом к панорамному окну в доме родителей, солнце жгло прямо сквозь стекло. Талса. Я провел в пути несколько дней, на юг по 169-му шоссе, и вернулся сюда, пролетев через Броукен-эрроу по старым дорогам со свежей энергией. Родители встретили меня очень тепло. Но я все же решил пройтись по барам.

Я еще ни разу не делал этого здесь, в городе, где ходил в начальную школу и старую добрую церковь с синим ковром. Но я хотя бы знал, где их искать: в районе со складами, через дорогу от мексиканского ресторана, в котором теперь после церкви обедают родители, тянется целый ряд баров. Документов там не спрашивают. Когда я припарковался, стало так тихо, что слышно было тиканье часов на приборной панели. Пока я сидел и наблюдал, из «Блюмонта» вышли три девчонки-подростка в деревенских платьях и закурили сигареты. Солнце садилось, кирпичная стена словно горела огнем. Девчонки по какой-то причине остались стоять там, щурясь от солнца и как будто ожидая расстрела.

В колледже я, может, и кичился тем, что вырос в Талсе, хвастаясь, в зависимости от контекста, тем, что воспитан в Южной баптистской конвенции, что палил из дробовика ради развлечения, что был ярым бойскаутом, может, и поддакивал, когда кто-то с улыбкой говорил, будто Талса – это такая классическая кантри-провинция из вестернов, бастион республиканской бредятины, и что народ тут простой и добродушный. Так вот, лично я никакого добродушия в Талсе не замечал: тишина пригородных двориков тут перетекает и в район небоскребов. Я, на самом-то деле, еще ни разу в своем родном городе не видел, чтобы столько людей сразу разговаривали друг с другом и визжали, как в этом баре.

Я был человеком непосвященным, все мои предыдущие эксперименты с алкоголем ограничивались фуршетами в старших классах, а заказывать мне ни разу ничего не доводилось.

– Водку, – просто сказал я.

– И?

– И все.

Ставя передо мной стопку, бармен старался на меня не смотреть.

Я расположился за небольшим столиком, небрежно открыл блокнот и принялся выводить карандашом причудливые узоры. Позади меня на стуле возле бара сидел мужчина постарше, я представил, что в кармане у него лежит расческа и что он заигрывает с парочкой женщин (теми, что визжат). В другом конце зала, за бильярдным столом, какой-то парень с голосом, как у ящера, пытался вести разговор с барменом.

– Мне нужен миллион долларов, – говорил мужчина постарше. – И больше ничего.

Женщины завизжали.

Я старался не поднимать голову. А бар все наполнялся. Прикрыв блокнот салфеткой, я встал, чтобы сходить к стойке и заказать еще. Но медленно сел обратно. Потому что увидел знакомую. Она сидела сгорбившись и, на зависть мне, казалась регулярной посетительницей заведения. Мы с ней одновременно учились в старших классах. А теперь она сидела и слушала другую девушку, поменьше. Лицо у нее при этом было спокойным и ничего не выражало, губы ничего не выражали, глаза – тоже ничего, разве что некий скептицизм. Я знал, что сейчас ее имя всплывет в памяти, но старался не дать этому случиться. Я в тот день не был готов к дружескому общению. Тем не менее я все вспомнил: всю ее компанию, на каком лестничном пролете они обедали…

Эдит Альтман. Вспомнив имя, я автоматически встал.

– Эдит Альтман, это ты?

Это была она.

– Я всегда дружил с Томом Прайсом, – я принялся ей подсказывать, – Джейсоном Брюстером и Ронни Тисдейлом. – Следуя какой-то извращенной логике, я назвал самых непопулярных ребят из тех, с кем общался. – И Робом Поумроем.

– Роб Поумрой, унабомбер?

Я улыбнулся, хотя меня это несколько уязвило.

– Ага, – ответил я, – точно. Хотя, насколько я помню, это Роб всегда прикалывался над тем, как я одевался.

Она как будто бы засмеялась. Ее подружка пялилась на меня.

На тот момент, когда я заходил в «Блюмонт», число местных знакомых, с которыми я мечтал бы пообщаться, равнялось нулю. Для меня вся Талса – это горстка сверстников, с которыми я познакомился в церкви; пацаны из отряда бойскаутов; ну и, конечно, четыре сотни учеников школы Франклина. «Круг» моих друзей из старших классов не стоил ни цента: кучка отбросов, социальных калек – мы держались друг друга, только чтобы выжить, но никакого удовольствия от общения не получали.

Эдит подалась назад, как будто вспомнила что-то.

– Ты встречался с Эммой.

Эмма была отличницей и произносила прощальную речь, когда мы заканчивали школу.

Кажется, некоторые запомнили меня только потому, что я бегал за Эммой всю весну перед выпускным, как щенок. Так что я с огромной радостью сообщил Эдит, что понятия не имею, где Эмма проводит это лето – может, у нее практика какая-нибудь.

Сейчас мне удалось напустить на себя скучающий вид, я отставил одну ногу назад и балансировал перед Эдит с ее подругой, словно балерина.

– Ой, извини, это моя подруга Кэм. – Эдит стала рассказывать ей, кто я такой. – Джим был загадкой наших старших классов. Эмма начала с ним встречаться, и после этого мы ее не видели. А мы вообще не знали, что он за человек. С остальными он общаться отказывался.

Я собирался развернуться и уйти – не люблю, когда обо мне так свысока. Эдит все рассказывала, а эта Кэм лишь хлопала ресницами. Я хотел их оставить. Поздоровался, и достаточно.

Но Эдит попросила показать ей блокнот.

– И принеси нам пару шотов, – подсказала она.

– Читай стихи, – крикнул я, когда подошел к стойке. – Рисунки – это так, ну, реализм! Мне бы поучиться.

Когда я заказал не просто водку, а три «шота», бармен улыбнулся. Он же видел, как я пытался завести с ними дружбу.

Вернувшись за столик, я понял, что Эдит отнеслась к моим стихам со вниманием.

– Вообще-то они хороши, – сказала она.

Как ни нелепо, мы не выпили сразу. А стали вместо этого обсуждать разных поэтов – пока я, похоже, не слишком разошелся на тему, кто мне нравится, а кто нет, после чего поступило предложение прогуляться.

– Башня «Би-Оу-Кей» такая красивая, – сказал я, как только мы вышли. Стемнело, и небоскребы по ту сторону железной дороги выглядели как величественные голограммы.

Кэм, как я к тому времени выяснил, была не из Талсы. Она училась с Эдит в колледже и приехала с ней сюда.

– Разве не безумный город? – спросил у нее я. – По ту сторону дороги мы настроили небоскребов, а с этой только склады, и ничего более.

– Кэм из Хартфорда.

– Наверняка крутой город, – ответил я.

Кэм показала на ту сторону.

– Это там тусуются подростки?

В тени между небоскребами лежала полутемная площадь, над которой возвышался лязгающий флагшток. В свете охранных прожекторов мелькала мошкара, а в темноте, судя по звукам, гоняли скейтбордисты. По-моему, эта площадь называлась «Центром вселенной». За мощное эхо, достойное занесения в Книгу рекордов Гиннесса. Но раньше мне все казалось, что у меня нет права туда соваться.

– Хотите, пойдем туда? – спросил я.

– Мы вообще-то думали сходить потанцевать.

Значит, для «Центра вселенной» мы слишком стары, – осознав это, я не особо расстроился.

Эдит – которая старалась соблазнить как меня, так и Кэм, – объяснила, что в заведении «Бальный зал Каина» сегодня «ночь ретро».

– Это самый старый клуб Талсы, – сообщила она подруге. – Работает со времен сухого закона.

Я поднял палец.

– А можно сначала дозаправиться в «Блюмонте»?

– Ну, выпить можно и у Каина, – ответила Эдит. Я заметил, как она улыбнулась про себя.

Танцевать я научился в дискуссионном лагере, когда всепроникающая атмосфера умничанья надрывалась в маниакальном порыве и парни начинали танцевать друг с другом, выкрикивая партнеру в лицо слова песен. Но мы тогда совсем не бухали. Еще я недолго ходил на уроки танцев в колледже. И все. А у Каина я выдал какую-то совершенно безумную чечетку, чем, кажется, немало удивил своих новых подруг.

Эдит вскинула брови. Пол там был деревянный, доски лежали на старых стальных пружинах – реклама гласила: «самый большой напружиненный танцпол к западу от Миссисипи». Идя в туалет, я прямо чувствовал, как он вибрирует под ногами, подобно великанскому матрасу.

«Бальный зал Каина» был невысоким и квадратным. Его яркая вывеска испокон веков торчала рядом с виадуком, но я ни разу туда не заходил. На стене красовался портрет Боба Уиллса и всех его техасских плейбоев[1]. Тем не менее в этом кабаке игралось то, что в конце девяностых называли «ретро» – то есть музыка восьмидесятых. Вокалисты-мужчины изображали умирающих злодеев и ходили по сцене на заплетающихся ногах. Они стонали. Женщины, в свою очередь, пели пронзительно. Попсово. В последних классах школы я наслаждался этой музыкой в уединении. В наушниках. Я считал ее своей старшей сестрой – на самом деле я был единственным ребенком у родителей.

Пока мы шли туда, Эдит продолжала хвалить мои стихи. Она, наверное, решила, что мне надо внушать уверенность в себе. Я не совсем понимал, как это воспринимать. В колледже мы друг друга только критиковали. Но Эдит меня сильно опережала – по жизни. Во время танца она вдруг остановилась, схватила за шлевку высокого симпатичного мужчину в спецовке.

– Терри в тюрьме работает, – сообщила она, представляя нас друг другу.

– Мне так хорошо, – сказал Терри, он все держал руку на груди, растопырив пальцы, и улыбался, словно не мог отдышаться. – Отличный вечер. Я перестал обо всем этом думать.

Эдит шепнула ему что-то на ухо и бросила взгляд на меня.

Сама она танцевала чисто формально. Голова опущена, шишечка на позвоночнике ходила вверх-вниз, как верблюжий горб. Хлопала она тоже очень вяло, равнодушно. Кэм подпрыгнула, схватила Эдит за руки, поцеловала ее. Выглядела Эдит глупо: Кэм Талса уже наскучила, а она пыталась ее как-то развлекать.

Клуб наполнялся. Прямо посреди песен меня знакомили с какими-то людьми из Дженкса, Юньена, Броукен-эрроу[2]. А во «Франклине» никто из них не учился. Это меня радовало. Мне нравилось, что меня никто не знает. Во время танцев я держался поближе к Кэм – надеясь донести до нее, что и я тут чувствую себя чужаком. Время от времени я удалялся к бару, а наш круг все расширялся.

Я глотал выпивку, а потом поспешно возвращался и танцевал со все большей экспрессией. Меня охватил испуг, когда наш круг решил сделать передышку и все толпой протиснулись через боковую дверь на принадлежавшую клубу треугольную площадку, над которой проходило шоссе. Над головой урчали машины и рассекали воздух, словно ударами хвостов, но нам было все равно, потому что в ушах и без того звенело. Чтобы поговорить, приходилось кричать, хотя лично я молчал: у Эдит было очень много знакомых, многие из них видели Кэм впервые – так что нужно было ее всем представлять. Я в одиночку прокрался в шумный и пропахший потом клуб и начал двигаться, особо не задумываясь. Наверное, я выглядел как спортсмен, у которого закончилась официальная тренировка, но осталось время на свободный полет: с одной стороны, сил уже не осталось, а с другой – сходить с беговой дорожки тоже еще не хочется. Мне нравилось, что вокруг полно народу, а для меня это большой подарок. Взгляд, отскакивая, метался между интересными мне объектами, которые удавалось заметить в этой суматохе, – девушки, их волосы, их туфли. Рядом отплясывал и короткостриженый пацан в толстой кожаной юбке. Из Катузы, наверное, или еще откуда. Ножки у него были тоненькие. Он, наверное, краситься начал уже в шесть и прибежал сюда пораньше, и, полагаю, больше из его школы на «ночь ретро» никто не ходит.

Изначально я этим летом планировал остаться в колледже. Я попытался устроиться в нашу газету на каникулы. Но меня не взяли. А идей, где можно поработать еще, у меня не возникло. В любом случае, как я детально объяснил родителям, а они у меня оба преподают в государственной школе, я собирался львиную долю времени посвятить чтению, так что все равно. Я хотел изложить им это все, донести, что вообще-то я планировал летом работать, но в этом году мне лучше заняться самостоятельным обучением, без стороннего контроля, подготовиться ко второму курсу и выбрать специализацию. Я не обрадовался тому, что в газету меня не взяли, но сказал сам себе, что, может, оно и к лучшему. Что это все не просто так – по мере того как второй семестр приближался к концу, я все больше отдавался потоку, с каждым днем мне все меньше и меньше хотелось придумывать какую-то еще работу, и тут на поверхность всплыло мое тайное желание, возвращение домой, планировавшееся на крайний случай, и оно воплотилось в реальности – но я не признавал, что хотел именно этого, наверное, до того момента, как оказался у Каина. Когда Эдит с тусовкой вернулись на танцпол, мне пришлось стараться не обращать на них внимания, чтобы не потерять мысль. Но чем больше я зацикливался на себе, рассчитывая свои полуобороты так, чтобы заглянуть в глаза разве что кое-кому из девчонок, хотя в целом я просто колбасился сам по себе, – тем больше мне хотелось выйти на улицу и снова взглянуть на Талсу.

Ко мне подошла Эдит.

– Слушай, мы, наверное, скоро пойдем.

К машинам мы возвращались в приятной тишине и усталости. Кэм что-то тихонько напевала. Я надеялся, что ей понравилось. Мы шли не спеша. В свете старых фонарей тротуар, усыпанный битым стеклом и пожухшей травой, казался оранжевым.

Молчание нарушил я.

– Мне понравилось.

– Судя по твоему виду, ты хорошо оторвался, – сказала Эдит.

Я не ответил.

Эдит продолжила:

– Эдриен Букер в эти выходные празднует день рождения. Хочешь пойти?

Я вспомнил какую-то Эдриен, бледную напряженную девушку со сломанным носом – она всегда обедала за столиком для пикника возле сборных домов. Обычно одна. Эта девушка казалась бедной, но вместе с тем сидела всегда с прямой спиной, с царственной осанкой. С ней, наверное, что-то случилось, подумал я. Я не помню ее на выпускном.

– Она во «Франклине» училась?

– Да. Придут ребята, которых ты знаешь. Вообще-то вечеринка будет дома у Чейза Фитцпатрика.

Это мне не понравилось. Я не хотел видеть людей, которых «знаю». Чейз Фитцпатрик был крутым преппи, в том смысле, какой лично я вкладывал в это слово. Интересно, с чего Эдит тусоваться с ним. Или с этой Эдриен.

– Она разве не одна все время держалась?

– Знаешь нефтяную компанию «Букер петролеум»? – спросила Эдит.

– Ну?

– Эдриен Букер. Она живет прямо на вершине «Букера».

– Это небоскреба?

– Она остается без наследства, но все равно…

Я посмотрел на идущую впереди Кэм. Она казалась такой миниатюрной и шла по тротуару зигзагом – ей снова стало скучно. Ей, наверное, Талса казалась западней – все наши разговоры ее не интересовали.

– Думаю, ты Эдриен даже немного понравишься, – сообщила Эдит.

Тем летом я вернулся в Талсу по разным причинам. Доказать, что это город-пустышка. Но с надеждой, что это не так. Я попрощался с Эдит и пошел через пути. Всю последнюю неделю я раздраженно колесил по городу. Но теперь у меня появились основания полагать, что я двигаюсь куда надо. Устало плетясь по обрубочной улице, которая вела к «Центру вселенной», я услышал чей-то разговор. Но оказалось, что это всего лишь пара мальчишек, и они меня гнать не стали. Ребята сидели у стены, в капюшонах, словно какие-то старомодные бродяги, их лица освещались огоньком трубок. А я сел на ветру. У меня не было ни доски, ни бутылки, которые объяснили бы мое тут присутствие, но меня это все равно не смущало.

Звук чиркающей зажигалки мальчишек обжигал стены. Мне они жутко нравились – эти небоскребы. Я бывал в больших городах, где горизонт еще больше изрезан высотками – в городах, похожих на линкоры, темных и ощетинившихся. Но именно простота линии горизонта в Талсе всегда ставила меня в тупик.

Я вспомнил, что даже в раннем детстве, когда мы ехали обратно в город, я всегда знал, когда увижу ее, и натягивал ремень безопасности, чтобы не пропустить момент, когда за окном появится эта картина. И именно тогда я чувствовал, что мы уже дома: эти башни как будто трубили в фанфары на въезде в центр. Считалось, что это наш замок.

Да, мы ездили в центр Талсы в церковь или, например, на что-нибудь вроде «Ледового шоу Диснея», но улицы были бледными, тротуары – безупречно чистыми; и я тщетно выглядывал из окна машины, высматривая в безликих стенах на уровне человеческого взгляда хоть какое-нибудь свидетельство тому, что тут, в центре нашего города, есть жизнь. Но Талса была мертва. И лишь далеко отсюда, на больших экранах в раскидистых одноэтажных мультиплексах, существовал образ моего идеального города: какой-нибудь Чикаго или Бостон, с переплетающимися дорогами и бесшумными вращающимися дверями, с толпами пешеходов в центре города, пробками, недовольными сигналами водителей – звуки приглушаются, когда актриса, живущая на высоком этаже элегантного пентхауса со стеклянными стенами, закрывает окно, и тут начинает разворачиваться сюжет.

Вот так я выносил идею, что подобная жизнь (жизнь большого города) – это утерянное искусство. Если она и есть в Талсе, то лишь на самых высоких этажах. Иногда я замечал ее следы то тут, то там – например, в центре, в барах на Черри-стрит, мимо которых мы проходили, когда я встречал маму после работы в вечерней школе – люди возле этих баров смеялись, женщины в колье хохотали.

В последних классах школы, когда мы ужинали всей семьей, я обычно вставал из-за стола, брал в качестве реквизита отцовский фотоаппарат и отправлялся в центр, ехал по шоссе до внутренней кольцевой развязки. И ты выезжаешь на четырехполосный бульвар, замедляясь до сорока километров в час; останавливаешься на никому не нужном светофоре, мотор рычит, оставшись без дела, словно какое-то чудовище, пожравшее всех людей, которым не посчастливилось оказаться поблизости – на улице совершенно никого нет. Может, выйдешь и сфотографируешь какое-нибудь граффити или разбитое окно, но, как правило, в этом городе даже следов хулиганства не видно, он просто мертв. Хотя я однажды наткнулся на еще одного фотографа, женщину в пухлой жилетке. Я спустился на засыпанный гравием берег водохранилища, что к северу от Хаскела, и вдруг услышал, как метрах в десяти от меня с наветренной стороны щелкает затвор. Она сразу же отвернулась, я еще какое-то время шел за ней на некотором расстоянии, пока она не села в машину и не уехала. Потом я улетел в колледж. А теперь я снова здесь.

2

По моим ощущениям, на вечеринку к Чейзу я приехал поздновато. Машины уже стояли рядами по обе стороны улицы, так что мне удалось найти местечко только через два перекрестка, а потом пришлось переться всю дорогу назад мимо чьих-то дворов. Я не спешил, разглядывал веранды домов, что побольше, и воображал, каково это – жить в таком.

Надо было бы договориться с Эдит и прийти вместе, но мне не захотелось брать на себя эту обязанность. Я ужасно боялся предстоящего. Я-то думал, что такие имена, как Чейз Фитцпатрик, навсегда выветрились из моей головы. Он был всеобщий любимец, блондин, актер и принц. Шальной сынок богатых родителей. Кто-то где-то слышал, что Чейз снимает порнографию, у меня в голове такое просто не умещалось. Но он действительно делал какие-то фильмы, однажды даже добился разрешения снимать все выходные пустой главный коридор школы – по всеобщему признанию это было просто непостижимо и очень круто. Но для меня все равно Чейз всегда будет лишь парнем, который ездил на новом джипе и тусовался только с ребятами из семей того же уровня достатка, плевался на школьной стоянке и изящно загибал козырек бейсболки. Я думал, что иду на встречу с подобными людьми.

Но когда до цели оставалось два дома, мне стало казаться, что стиль у вечеринки будет совершенно иной. Ребята, собравшиеся на веранде, только в свете фонарей выглядели щеголевато; гости вовсе не походили на напыщенных и лощеных друзей Чейза; они были тощие и неряшливые, я уловил запах лака для волос и гвоздики. Наверняка меня никто не знает. В темноте послышался девичий смех – фальшивый, кудахтающий и вычурный. Но мне было все равно. Мой пиджак неким абсурдным образом делал из меня человека, способного простить подросткам их розовые волосы и собачьи ошейники, я был словно полицейский, у которого у самого такая дочка. Он просто спокойно пробирается сквозь толпу.

А в доме оказалось полно взрослых. Мне стало интересно. Свет люстр был ярким, и в толпе бунтующих подростков негромко общались мужчины и женщины за сорок и даже за пятьдесят, разбившись на пары или группы из нескольких человек, что говорило о глубоком взаимном понимании собравшихся и их благочестивом воспитании. Из соседней комнаты доносилась громкая танцевальная музыка, но, похоже, никого это не смущало. Я прошел между взрослых, к их возрасту я относился с презрением, но вместе с тем завидовал их дружбе и думал, не захочет ли кто-нибудь из них остановить меня и обратиться с вопросом – я же парнишка, немного похожий на них. Обойдя одного довольно крупного мужчину, я увидел десертный стол: там стояла Эдит, жующая торт, она позвала меня жестом.

– Иди скорее, надо познакомить тебя с Эдриен.

– Кто все эти люди?

– Вообще-то мама Чейза ежегодно устраивает вечеринку в эти числа, и она всегда совпадает с днем рождения Эдриен. Так что ребята тоже собираются.

– Чейз с Эдриен родственники?

– Давно дружат семьями.

В передней части дома Эдриен найти не удалось, так что мы отправились в экспедицию в заднюю часть. Я шел вслед за Эдит вверх по одной лестнице, вниз по другой, по бесконечным коридорам. Дом Чейза по размеру был как маленькая космическая станция – если бы Эдит оставила меня одного, я с удовольствием заходил бы во все двери – в комнаты с крошечными мансардами, в комнату с телескопом, в комнату совсем без мебели, в которой лишь встроенные шкафы во всю стену, в библиотеку. Но увы, в одной из комнат внизу оказался домашний кинотеатр, и она была набита битком.

Прислонившись к дальней стене, стояла девушка, эта самая Эдриен. Она была похожа на статую, освещаемую мерцающим светом с экрана. Ее нос с переломом разжег искру воспоминаний: но сейчас она казалась выше, она как будто бы возвышалась надо мной; может, это освещение давало такой эффект. Я увидел, что проектором управляет Чейз – казалось, он скучает, как минотавр в центре своего лабиринта. Я снова перевел взгляд на Эдриен, а она поймала мой взгляд.

На экране картинка низкого качества, снято в семидесятые. Какой-то банкет. Обнаженные девушки ввозят огромное блюдо с крышкой, останавливаются, снимают крышку, а под ней разноцветные фекалии. Гости принялись кричать, фыркать, хлопать, я тоже попытался рассмеяться. Когда я лишь изображаю улыбку, напрягаю челюсть и обнажаю зубы, она выходит похожей на оскал. Я не отважился отвести взгляд от экрана. Конечно, именно такие фильмы они и смотрят. Но смеялись не все. Кто-то ежился от отвращения, кто-то застонал: Эдит сделала вид, будто ее тошнит. Но я должен быть из тех, кто и не поморщится. На экране дрожащая рука поднесла к соску мальчика горящую спичку.

Казалось, что фильм был долгим, но уже приближался к концу. Там снова фигурировало какое-то говно, я обвел беглым взглядом других зрителей – и остановился на Эдриен. Она тоже смотрела на остальных. Наверняка она уже видела этот фильм и изучала сидящих в полукреслах друзей, хотя выражение ее лица было нетерпеливым. Эдриен не была столь же хорошенькой, как итальянки в фильме, но волосы такие же светлые, кожа такая же чистая, как у самых красивых из этих актрис, и она казалась… намного живее. Что-то в ее лице заставило меня встать на ее сторону. Против Чейза. Я, естественно, предположил, что она – его пленница.

Когда на экране вспыхнула надпись «Fine»[3], Эдриен встала первая; она дернула за веревочку рулонного экрана, наклонилась, на ней были отличные джинсы, подчеркивающие ее небольшую попку, как бы намекая; потом она распрямилась, окинула взглядом собравшихся и пошла к дальней стене, ее светлые локоны покачивались, как боа из перьев. А зрители зааплодировали. Когда включился свет, я с радостью рассмотрел Эдриен в цвете: серая футболка, руки розовые. Она хлопнула Чейза по ладони, а он схватил ее за руку и не отпускал, пока она не повернулась вокруг своей оси.

Эдит выставила меня вперед.

– Это Джим.

– Серьезный фильм, – прокомментировал я.

– Говно, а не фильм, – ответил Чейз. А Эдриен смотрела на меня. С каким-то странным напряжением во взгляде.

Кто-то рыгнул. Остальные повставали и стали ждать, когда представится возможность похвалить Эдриен за удачный выбор фильма. Все были возбуждены: по всей видимости, он был запрещен в США. Эдриен, которую в школе я ошибочно считал белой вороной, обходилась с толпой гостей как королева. Многим она лишь улыбалась. Я уже хотел было слинять из комнаты, но Эдит вынудила меня остаться. Наверное, она рассказала что-то Эдриен обо мне. Вскоре все засуетились. Чейз прошел, толкнув меня локтем, с пленками под мышкой.

– Почему ты выбрала этот фильм для дня рождения? – спросил у нее какой-то сонный на вид парнишка.

– Может, из протеста против дня рождения, – предположил я.

Но меня никто не услышал. Всем не терпелось поскорее выйти и забыть об этом кино. Толпа со свистом удалилась. В комнату заглянул высокий яйцеподобный мужчина.

– Тетя уходит. – Выразительно посмотрев на Эдриен, он исчез.

Она осталась одна – если не считать меня и Эдит.

– Напомни свое полное имя? – спросила она.

– Джим Прэйли.

– Хорошо. – Она взяла меня за руку. – Ты не против, если я его уведу?

Эдит махнула рукой так, словно только и мечтала от меня отделаться.

– Итак, Джим Прэйли. Весело ли тебе на моем дне рождения?

– Ну, я вообще-то еще ничего не выпил.

На это Эдриен не ответила.

– Мне очень нравятся эти твои коридоры, – добавил я.

– Они не мои.

– А, да.

– И что же тебе в них нравится?

– Они кажутся такими абстрактными.

– Хм. Давай-ка поподробнее.

– Думаю, это из-за того, что стены однотонные, и ковер такой… как будто их нарисовали на компьютере, а потом размножили до бесконечности.

– И тебе такое нравится.

– Да. Создается ощущение, что это все сделано в твоей голове.

Она поджала губы.

– Конкретно в моей?

– А у тебя нет ощущения, что я иду по коридору в твоей голове?

Эдриен прислушалась к своим ощущениям.

– Да. Возможно.

– Вот это, наверное, мне и нравится.

Выражение лица у нее стало озабоченным, она приложила руку к макушке.

– Куда мы идем? – поинтересовался я.

– Мне надо с тетей попрощаться. А ты будешь обязан меня от нее спасти, – Эдриен посмотрела на меня. – Просто ты учишься в том же колледже, куда ходила Лидия.

Эта самая Лидия лишь иронично взглянула на мой пиджак, после чего перестала меня замечать. Она смотрела только на племянницу, улыбаясь. Женщина среднего возраста, густые волосы обрамляют голову, губы сложены в довольную улыбку.

– Было так весело!

– Да, точно, – ответила Эдриен. – Почти все в жизни весело.

– Ладно, – тетя проглотила ее слова. Она собиралась уходить. Ее водитель уже даже мотор завел. – Мы друг друга не убили!

– Да.

– Мы идем на сближение.

– Идем на сближение.

Лидия скрестила пальцы и потрясла в воздухе рукой, а потом залезла на заднее сиденье своего таун-кара.

– Хорошо прошло, – прокомментировала Эдриен, когда машина выехала. – Совсем не как раньше.

– Вы ссорились?

– Ну, Чейз всегда настаивает на том, чтобы мы были приветливы друг с другом. На подобных сборищах. – Эдриен посмотрела на собственные ноги. – Ну что, вернемся на вечеринку?

Взрослых в доме становилось все меньше. Многие пришли только на ужин, который устроили миссис Фитцпатрик и некто по имени Альберт Дуни – как раз тот самый яйцеобразный мужчина, который секунду назад вызвал Эдриен; это, как я вскоре узнаю, крупный местный импресарио. Специализировался он на молодежи, но мог развлечь и взрослых. Через дверь, которая вела в столовую, я мельком увидел стол, на котором в беспорядке стояли коробки с заказанными тортами на салфеточках, бокалы с вином – некоторые даже еще полные. Но в основном в тот вечер пили из пластиковых стаканчиков.

Эдриен в свете люстр продолжала управляться с нескончаемой вереницей желающих ее поздравить. В основном вся тусовка вращалась вокруг нее, цепляясь, как цепь за ступицу. По моим ощущениям, она не особо близко знала собравшихся – такого неуемного чувства стадной принадлежности, как у Эдит, у нее не было. Наоборот, Эдриен отличалась даром, который я научился видеть в колледже у лучших, еще не выпустившихся политиков: превращать каждый разговор в некую проверку, задавать вопросы каждому интервьюируемому сверху вниз. А себя она никак не выдавала – и изящно завершала разговор, когда удобно ей. Общаться подобным образом со сверстниками очень трудно. Я предположил, что не всем ребятам это, наверное, нравится. Но Эдриен при этом пользуется уважением.

Я взял на себя обязанности бармена и за последующий час, разливая напитки, побеседовал с полдюжиной практически не знающих друг друга ребят. «Не понимаю, как открыть эту бутылку», – дурашливо говорил я. Алкоголь сделал меня очень любезным, и я с радостью стал главным возле бочонка, подавая незнакомцам стаканы, в которых плескалось пиво, – Эдриен попрощалась со мной взглядом. Парнишка с вытатуированными крестами на запястьях показал мне, как управляться с неоткрытыми бочонками, и я начал разливать. В течение некоторого времени я и сам был пьян. Люди подходили и снова уходили, я спрашивал, что они будут заказывать, словно я тут в доску свой или вообще владею заведением. «Что будешь?» К моему облегчению, ко мне подошел парень, которого я помнил со школы, но едва-едва, а я обрадовался ему, как старому другу. Он вообще не понял, кто я такой, но тоже был весьма рад, я энергично пожал ему руку, он удовлетворил мое внезапное любопытство на тему, как его зовут и в каком классе он учился.

Эдит я нашел наверху, она сидела на скамье в эркере, и вся гостиная была у ее ног. Я ввалился в комнату, забыв, что это Эдит меня сюда пригласила и что я ей за это обязан. Я растянулся рядом с ней и рассказал, что делал.

– Не знаю, понимал ли я это в школе, – сообщил я, – но Эдриен Букер впечатляет, – я принялся водить пальцем по занавеске с философским видом.

Эдит показала мне язык.

– Некоторые ребята считают ее… надменной.

– Я тоже надменен. – Я махнул рукой в сторону окна, за которым уже стояла тьма. Меня заполнила какая-то восхитительная пустота. – Но у нее это лучше получается. Ей как-то больше идет.

– А как Лидия?

Вскинув брови, я обнял Эдит за талию. А голову положил на плечо.

– Да. Когда увижу ее в следующий раз, попрошу у нее руки ее племянницы.

Эдит оттолкнула бутылку водки, которую, как дружелюбный слоник, протянула ей Кэм, полусидевшая, полулежавшая рядом с нами, предварительно постучав меня по ноге. Но я поднялся и вместо водки взял гавайский пунш.

– Тут можно прямо почувствовать молекулы «Нутрасвита», они перекатываются во рту, как ягоды ежевики.

– Там внизу и другие девушки есть, – сказала Эдит.

– Да, но они неглубокие, а Эдриен совершенно другого уровня.

– Тебе, похоже, больше подружка нужна.

Я закатил глаза.

– Куда уж больше? Что, чем меньше она будет как Эдриен, тем больше годится в подружки? Мне кажется, Эдриен довольно хороша. – Я вспомнил о том, что я – единственный мужчина в комнате, и закрыл лицо подушкой. – Извините, я себя таким минотавром чувствую, мне надо пойти в другую комнату.

В итоге я положил голову Кэм на колени. Ноги у нее были тонкие и скользкие – из-за шелковых штанов. Так что вертеть головой не получалось.

– Каково твое впечатление от молодежи в Талсе? – поинтересовался я.

– Пьянчуги, – ответила Кэм.

– Именно этим они так хороши.

– Тебе нравится состояние опьянения? – спросила она.

– Думаю, да. А разве не должно?

– Некоторым с первого раза бывает противно.

– Почему? – не понял я.

– Не хватает контроля над собой.

– Я и трезвый себя не контролирую. Я вынужден лишь пассивно наблюдать за собственным бездействием.

Вечеринка, кажется, и не собиралась кончаться.

Внезапно все перешли на улицу – как будто до этого шел дождь, а потом прекратился, или вроде того. Я обнаружил у себя под ногами кирпичную террасу, а за ней росла трава, а еще дальше – огромные деревья. Ночной воздух превратился в алоэ.

Дворы в этом районе были огромными, неправильной формы, и оттуда, где я стоял, казалось, что деревья сливаются в бесконечный огромный лес, самые прекрасные задворки Талсы. Может, и за «Филбруком» были такие же. «Филбрук» – это бывший дворец одного нефтяника, который уже тысячу лет назад передали художественному музею, туда можно делать вылазки на несколько дней – это огромный участок земли с длинным искусственным водоемом и поросшими травой склонами, и хотя я вырос в так называемой сельской местности, именно там такая идиллическая пастораль, которой я нигде больше не видел. Мы ходили туда на «Сон в летнюю ночь»[4] – пьесу ставили летней ночью. И темная лестница заднего крыльца точно так же напоминала изгиб лебединой шеи, как и в «Филбруке», ей была присуща та же итальянская элегантность, которая, по всей видимости, так очаровывала нефтяных магнатов, строивших Талсу.

Я спустился и пошел по траве, никем не узнаваемый, через кучки ребят, куривших в темноте. Впереди кто-то купался голышом; я забрался поглубже в освещенный луной лес и внезапно наткнулся на огромный монолитный садовый стол, инкрустированный перламутровыми знаками Зодиака. Пробираясь обратно к дому, я был даже склонен считать, что этот стол меня напугал. Я обрадовался, вернувшись к окнам, из которых лился желтый электрический свет. Кто-то вынес сэндвичи с курятиной, я взял один и устроился на перилах террасы, чтобы посидеть и прояснить мысли.

Сэндвич был вкусный. Мне казалось, что на этой вечеринке я хорошо справлялся. Размышлял я в основном об Эдриен Букер. Будут ли еще подобные тусовки или я могу пересечься с ней где-то в городе? Я почему-то сильно сомневался, что она пошла бы куда-нибудь вроде «Ночи ретро». Но меня теперь заинтересовали все возможные варианты. Эдит мне покажет. Если только Эдриен одна не занимает весь высший уровень. Я снова спустился на траву, проверил, заперта ли дверь в подвал; она открылась, и я увидел крепкую лестницу. Сунув за щеку последний кусок сэндвича, я спустился по ступеням и пошел по подвалу. Я внимательно прислушивался к скрипу половых досок над головой: празднование продолжалось, а я тут, внизу, иду по бетонному полу.

От каждой лампочки тянулся тоненький шнурочек, я дергал за него, и за спиной у меня становилось светло. Подвал оказался бескрайним, как древнее хранилище, узкие дорожки петляли между укрытой тряпками мебелью. Я нашел английское седло, оно уже покрылось плесенью, но форма очень выразительная, как полный энергии черный язык. Множество и множество коробок с бокалами, обитые бархатом коробки со столовым серебром: скопившееся наследство от дедов? Я так полагал, что родители Чейза еще живы. Еще я увидел до ужаса реалистичную маску медведя, по-моему, даже из натурального меха, но остальное все доработано вручную, щеки и подбородок изнутри подшиты хлопчатобумажной тканью с турецкими огурцами. А смотревшая на меня морда была мягкой, как шкурка ягненка, и сморщенной, как перчатка, с искусственными черепаховыми ноздрями. В качестве крепежа был не шпагат или резинка, а уже растрепавшиеся шелковые ленточки.

Я надел маску и продолжил свою экскурсию в таком виде. Это оказалось верное решение: я выглядывал из двух дырочек-глаз, а все остальное лицо было покрыто мехом, одновременно и нелепо, как кукла из «Маппет-шоу», и страшно. Я пошел к лестнице, которая вела в дом, собираясь подняться к гостям и произвести на них впечатление.

Но кто-то, наоборот, решил спуститься вниз. Дверь сверху со стуком открылась, судя по голосам, в подвал направлялось довольно много народу. Я застыл. Мне не хотелось, чтобы меня тут застали. Но не хотелось и маску снимать.

– Гррр, – в шутку забулькал я.

У подножия лестницы столпился отряд человек из пяти-шести, в том числе и Эдриен с Эдит.

– Что это? – склонив голову, спросила Эдриен. Я решил снять маску. Она даже вспомнила мое имя, – Джим.

Потом посмотрела на Эдит, поскольку я был ее подопечным. Но она выглядела не очень уверенно. А Эдриен светилась от любопытства.

– Что это за маска?

Я развернул ее и приложил к лицу Эдриен.

Получился такой стройный медведь.

– Ты для нее слишком высокая, – сказал я.

Остальные не понимали, что происходит. Эдриен вспомнила, что они ждут.

– Мы хотели кое-какие таблеточки принять, – сообщила мне она. – Будешь с нами?

Чейза среди них не было, Кэм тоже. Я никогда раньше не пробовал наркотиков.

– Конечно, – ответил я.

Хотя в подвале, кроме нас, никого не было, мы решили уединиться еще больше в пустой комнате сбоку. Эдит, которая много чего улавливала интуитивно, подобралась поближе ко мне, собираясь рассказать, что именно мы собираемся съесть. Но я отскочил от нее. Таблетки разложили на столе.

– Нужен острый нож, – сказала Эдит, – разрезать таблетку Эдриен.

Мне было несколько стыдно, что ей придется со мной делиться, но я не хотел отступать.

– Тут полно столового серебра, – сообщил я и выскочил из комнаты за какой-нибудь из виденных мной коробок. Но в итоге я нашел не нож, а какие-то жутко причудливые филигранные ножницы с огромными ручками, для какой-нибудь модницы с кучей колец, а сами лезвия были короткие, словно толстый пеликаний клюв.

– О, ножницы для птицы подойдут, – сказал один парень, внезапно возликовав, когда я влетел обратно в комнату, размахивая своей находкой. Кто-то даже типа захлопал.

Но таблетка крошилась – как аспирин – и Эдит сказала, что нужен скорее канцелярский нож или бритвенное лезвие.

– Да хрен с ним, – ответила Эдриен, зажала таблетку, которую мы собирались съесть на двоих, между кончиков пальцев и сдавила ее ножницами – эту операцию она проводила на вытянутых руках, как будто брезгливо. Ребята оценили результаты ее работы. Остались два приличных кусочка, хотя большая часть была раздавлена в порошок, который просыпался на пол.

– Уверен, что мне этого будет достаточно, – прокомментировал я.

– Надо вдохнуть порошок. Или втереть в десны.

Эдриен похлопала меня по локтю, ей хотелось смотреть мне в глаза, когда мы глотали эти крошки.

Потом все съели свои таблетки и смолкли – такая церемония меня удивила. Мы убрали стол с дороги, сели на грязный бетонный пол и принялись ждать.

Обстановка напоминала спиритический сеанс. Мы слышали грохот, еще чаще поскрипывание половых досок, иногда даже какие-то приглушенные вскрики.

Я так понял, что вечеринка кончится еще очень и очень не скоро.

Я подумал, не начнем ли мы минут через пять ползать по полу и целоваться друг с другом.

И вот.

– Я чувствую, – сообщил один из парней.

– Надо о чем-нибудь поговорить, – как обычно бесстрастно, предложила Эдит. Но на ее лице уже появилась гримаса экстаза.

Вскоре в комнате уже стоял дикий гомон. Оказалось, что где-то тут внизу есть пианино. И кто-то собрался играть. Мы сможем насладиться опытом так, что «нас никто не побеспокоит».

Я подумал, что моя таблетка тоже сработала, но поскольку я весь такой забитый и неопытный, то просто этого не осознаю – мне надо понять, как заметить эти тонкие перемены, и раздуть это ощущение в мозгу.

Эдриен села рядом со мной на корточки. Она была очень гибкая.

– Мы, наверное, мало съели, чтобы что-то почувствовать. – Она так суетилась из-за этого, как будто я был ее клиентом.

– Все нормально, – я не хотел, чтобы она переживала, – даже получувство… я рад это испытать.

– Иногда нужно все целиком… – Она махнула рукой, не договорив.

– Чтобы подействовало?

Она раскрыла ладони, демонстрируя открытость.

– Может, и лучше, если ничего не будет, – сказал я. – Я хотел с тобой поговорить.

– Да?

А я и не знал, о чем.

– Я нашел кое-что на заднем дворе, – удалось придумать мне. – Можно сходить посмотреть.

Подумав, она неспешно кивнула и поднялась.

Остальные бы подняли суматоху, если бы догадались, что наша таблетка не подействовала. Кто знает, что они думали на самом деле. Эдриен протянула мне руку и вывела из комнаты.

Мы поднялись по задней лестнице, вышли через подвальную дверь на улицу и ступили на траву.

– Там, – сказал я, и мы неспешно побежали в лес.

Но потом пришлось перейти на шаг; было уже темно. Я увидел тот каменный стол.

– Раньше его освещала луна.

Я достал крошечный фонарик, подаренный матерью, его еще используют как брелок. «Чтобы ты мог до машины ночью дойти», – сказала она.

Я махал фонариком, освещая мозаику на столе.

– Это знаки Зодиака, но не греческие, которые нам известны, – я направил луч на округлые фигуры – павлин, краб, возбужденный повар…

– Что это? – Она увела мой брелок с ловкостью вора.

Фонарик был треугольный, как медиатор для гитары. Когда на него нажимаешь, под голубым прозрачным пластиком загорается светодиод с направленным светом.

– Надо это нарисовать, – сказала Эдриен.

– Что?

Она закрыла глаза и навела синий луч на одно веко, потом на другое.

Я попытался придумать, что это за художественный прием.

– Нужного эффекта добиться будет очень трудно, – сказал я.

Эдриен не обратила внимания на мои слова.

– Это глаз инопланетянина, – снова начал я.

Она принялась поглаживать цепочку на брелоке.

– Это точно око.

– Значит, ты рисуешь?

Эдриен посмотрела в сторону дома.

– Я хочу стать художницей, – ответила она.

Мы легли на стол и стали смотреть на листья и звезды. Разумеется, Эдриен видела все это и раньше, я имею в виду стол, она же часто бывала в этом доме.

– Тебе не надо возвращаться на вечеринку? – спросил я.

– Нет. – Казалось, что прошло минут пять. – А еще я хочу стать священником, – добавила она. Ее голос шелестел, как песок. – Я делала тест на акцентуацию личности, там говорилось, что у меня три основных черты. Вера, достоинство и рвение.

Я посмотрел на Эдриен, пытаясь понять, шутит ли она. Но она действительно была полна достоинства. Даже когда лежала в нелепой позе и думала о своем.

– Мы сейчас лежим на неком подобии кромлеха, – сказал я.

– Это что такое?

– Это древний стол друидов, ну, как бы жертвенный.

– Эдит сказала, что ты поэт.

– Я хочу им стать.

Эдриен села.

– Почему, расскажи.

Она была готова воспринимать меня серьезно, если я того хотел. Я старался придумать.

– Я хочу быть поэтом, чтобы писать хорошие стихи, – сказал я. – Очень хорошие.

Она кивнула.

– Потому что ты считаешь, что уже их пишешь, да?

– Ага.

Возникла долгая пауза. Мы лежали во тьме. Когда дул ветер, было слышно, как шелестят листья, хотя и не видно.

Эдриен повернулась ко мне.

– Когда ты думаешь о своей работе… тебе страшно?

– Нет. Но я понимаю, о чем ты. Когда-нибудь станет.

– Да. – Она резко поднялась и пошла прочь. Потом позвала: – Идем.

Мы заходили все глубже в лес, пока не оказались у дальнего забора, огораживавшего участок Чейза. В темноте постепенно стал виден соседский дом. Его внушительный контур прорисовался на посиневшем небе.

– Хочешь перелезть? – спросила Эдриен.

– Ты их знаешь?

– Нет.

Мне пришлось подтягиваться, чтобы перебраться через забор – такая спортивность оказалась неожиданным достижением, венцом всему остальному.

Она шагала впереди меня по соседскому газону. Было похоже на кусок немого фильма, когда ночные сцены снимают днем. Элегантная женщина на вечеринке в саду – пока она не оглянулась на меня и я не понял, насколько ситуация на самом деле волнующая. Я бросился к Эдриен.

– Хочешь поплавать?

Я задумался: если она сама хочет купаться, что это может означать? Но мне показалось, что Эдриен задумала что-то другое.

– Я хочу еще полазить через заборы, – ответил я.

Мы пошли в сторону, забрались еще в один двор, потом еще в один. И каждый из них был как аквариум в себе, со своей растительностью, выбранной владельцем, со своим пластмассовым дворцом, бельведером, игровой площадкой, и все это было залито собственной синевой. Я думал о людях, которых знал, о родителях знакомых. Было в этих дворах что-то жалкое, в том, что они кому-то принадлежат. Что они – частная собственность.

– Мы бегаем по чьим-то снам, – крикнул я Эдриен. – Ходим тут, пока они спят.

Мы бежали в буквальном смысле, внимательно исследуя препятствия, которые встречали нас в каждом из дворов, насторожившись, как олени, но в то же время на довольно высокой скорости, на какой обычные разговоры невозможны; некоторые люди во время пробежек беседуют – но мы могли лишь выдавать короткие комментарии, и обрывки разговора развевались позади нас, словно ленты.

Вдруг вспыхнул свет, и мы инстинктивно нырнули в траву. Помню, что это был ряд больших эркеров, мы заметили женский силуэт, словно освещенный вспышкой молнии, ее рука как раз тянулась к цепочке выключателя. Помню кампсис, деревянную решетку, на которой крепился скрученный садовый шланг. Мы переглянулись, немедленно подскочили и бросились дальше. Я бежал; я даже про себя не извинился перед хозяином дома.

Я помог Эдриен перебраться через литую бетонную стену, крепящуюся на столбах.

– Надо забраться в какой-нибудь из них, – заявила она. – Тебе не кажется?

– Наверно, надо. – Я вообразил себе незапертую заднюю дверь, узкий коридор, едва различимые фотографии на стенах в голубых рамах для картин. Пахнет затхлостью, как в музее. Потом мы откроем холодильник и украдем апельсиновый сок, боясь света, льющегося из его открытой дверцы.

Но мы все бежали дальше. Судя по тому, как пахло в воздухе, утро должно было наступить уже скоро. В следующем дворе мы остановились, словно что-то празднуя. Эдриен широко раскрыла глаза, отвела назад плечи и попыталась отдышаться.

Я заговорил.

– Интересно, по этим дворам до «Филбрука» можно добраться?

– Что?

– Мне кажется, он в этом же квартале.

– Не знаю, Джим, я не понимаю, где мы, – призналась она в этом довольно беззаботно, схватила меня за рубашку и потащила дальше.

Пиджак, подумал я. Он испачкан травой. А родители купили его для колледжа…

– Ну же, – сказала Эдриен.

Мы опустились на корточки в какую-то компостную кучу и принялись на карачках пробираться под низкими ветвями вишни, а потом попали в какую-то древнюю перголу с ограждениями с обеих сторон, обеспечивающими уединение. Там была и купальня для птиц, которую я запомнил. Покачиваясь взад-вперед на корточках, она выбросила вперед руки и повалила меня в траву.

Оседлав меня, Эдриен оказалась ни развратницей, ни скромницей; она была просто очень прямолинейна. Она расстегнула мне ширинку так, будто развязала шнурок на собственном ботинке. Действовала она очень быстро. Эта девушка так меня заворожила, что поначалу я даже забыл отвечать на ее поцелуи. Эдриен же ласкала меня губами то здесь, то там с легкомысленной нарочитостью. У меня такой партнерши еще не бывало. Так что мои лобзания были рассчитаны в основном на то, чтобы выиграть время. Но ей все это наскучило, и она сдернула с меня штаны. К тому времени уже стало светло, не особо, но достаточно, чтобы я мог рассмотреть истинные цвета нашей наготы. Она оказалась белее, чем я. Эдриен держалась сверху, и я хотел запечатлеть этот образ в памяти – мягкая спина, приподнятый подбородок, раскрасневшаяся шея.

Он проник в мое базовое видение «утра» и все там перевернул; и мы тоже перевернулись. Я оказался сверху.

– Тебе придется кончать на траву, – сказала она. Но я кончать не собирался. Я был слишком напряжен.

Издаваемые ею звуки, кажется, складывались в некое повествование, за нитью которого я не мог уследить. Я не понимал, притворяется ли она. Может, Эдриен просто нравилось стонать.

Наконец, мы остановились. Она посмотрела мне в глаза, с жадным осознанием того, что мы сделали. Где-то лаяли собаки.

– Кажется, они приближаются, – сказал я. Я как будто не совсем чувствовал свой голос и должен был его вернуть.

Эдриен не ответила. Она схватила меня до боли резко. Я испугался, а она засмеялась. Единственное, что я мог – это снова взобраться на нее, так, чтобы ей пришлось меня отпустить.

– У тебя руки испачкались, – сказал я. Ветер обдувал мое бедро.

Мы продолжали целую минуту, на этот раз беззвучно. Солнце поднималось, всползая по задней стене чьего-то дома, это я его поднимал. И чем больше я старался, тем ярче и теплее оно становилось. Я, естественно, всегда об этом думаю. Я пытался замерить это добавочное время второй попытки, его ценность. Хотел знать, завоевал ли я Эдриен или же мне просто повезло. Я пытаюсь это понять, слушая медленную музыку, и сравниваю с ней. Как будто бы музыка может остановиться, если я буду достаточно внимателен. Глядя на холодные статуи, я вспоминаю пот на груди Эдриен. Второй раз она была более тиха, но и более настойчива, и так много смотрела мне в глаза, что мы внезапно стали друзьями. Я рассмеялся. Казалось, что тут надо остановиться.

Рассмеялся я потому, что прямо над нами чирикали птички.

– Тебе лучше уйти, – прошептала она.

– А тут мы не можем спрятаться? – спросил я, взяв ее за руку.

Поднявшись, Эдриен принялась ждать, когда я заправлю рубашку. Она провела меня прямо под окнами этого дома, сначала вдоль задней стены, потом вдоль боковой.

– Думаешь, это нормально?

Мы вышли на открытый газон, на солнце, на тихую улочку. Нельзя было даже понять, какому дому принадлежит этот газон – настолько далеко стояли друг от друга особняки, а трава казалась бесконечной. В тишине влажного утра я услышал, как заработала система кондиционирования. Хотелось бы мне попасть вовнутрь одного из этих домов. Усесться в чьей-нибудь роскошной мебели и выпить апельсинового сока.

– Ты понимаешь, где мы? – спросил я.

– Иди, – с улыбкой сказала она.

– Ты проводишь меня до машины?

– Не-а, – Эдриен уже пошла прочь в противоположном направлении.

Я как-то напряженно помахал. Она поднялась на цыпочки и похлопала воздух, словно отталкивая меня, как лодку.

До первого перекрестка я не увидел ни одной машины, а на следующем было уже целых две или три. Они все поняли? С травы, мимо которой я шел, испарялась роса, если бы я протянул над ней руку, я бы ощутил горячие волны. Стоял кислый запах. Я нашел «Филбрук»; я уже собирался перемахнуть через стену и вторгнуться на его территорию, но мне надо было в туалет, а осквернять я ничего не хотел. Родители, по моим подсчетам, уже отправляются в церковь. Я приеду домой, но потом придется час-другой ждать их возвращения, прежде чем мы побеседуем. Поэтому я ехал медленно. Остановился в «КвикТрип», сходил в туалет. Кондиционер там работал слишком мощно, пахло средством для чистки кафеля. Я вдруг осознал, что не знаю, где оставил медвежью маску – я думал о доме, в котором побывал, как о запутанном романе, который слишком быстро прочел, но мог вернуться в начало когда-нибудь потом и заново проанализировать его в своем блокноте. Я высушил руки и вышел в торговую зону, налил себе капучино амаретто. Расплачиваясь, я вслух пересчитал деньги, как иногда делал мой отец.

3

Я не думал, что опыт повторится. Бегать по дворам, делая вид, будто я под кайфом, волочиться так за ней – ну, может, я и был под кайфом. Меня радовало, что со мной наконец что-то произошло, и пока я сидел в машине, случившееся давило на меня, как тяжелая музыка, вроде Вагнера. Она, естественно, была полна дурных предзнаменований. Когда родители вернулись из церкви, мама мне даже в глаза не посмотрела. Она положила сумочку и без каких-либо прелюдий сразу сказала мне, что «тебе надо бы быть поосторожнее» – и на этом бы все кончилось. Но я, как дурак, как последний дурак, сказал, что был у Чейза. Мама могла подумать, что я валялся без сознания на полу «Бального зала Каина». Но это же Мейпл-ридж, сказал я. В этой части Талсы столько зелени, как в каком-нибудь парке. Я-то полагал, что богатый дом все объяснит – у богачей праздники проходят по-другому, дольше – они себя не стыдятся…

– Джим, ты этих людей не знаешь.

Мама почти никогда так резко со мной не разговаривала.

Я буквально весь день проспал, скрежеща зубами, и чтобы отмазаться от семейного ужина, пошел в кино. В кинотеатре я взял колу и кусочек пиццы в треугольной коробочке и просидел весь фильм, наблюдая за галлюцинациями своей больной головы. Когда я вышел на стоянку, было темно и влажно. Всю ночь я просидел по-турецки в кровати, открыв окна, несмотря на кондиционер, и читал. Я исписал заметками небольшой блокнот.

На следующий день я пошел в центр, в библиотеку, – приехав домой на каникулы, я ходил в библиотеку почти каждый день, стараясь следовать намеченному самим для себя курсу. Это сказывалось на мне очень благотворно. Книжки, которые я выбирал, приятно пахли. Новые издания классики с упругими ярко-белыми страницами, и, похоже, их брали не часто. В тот день я часа два очень тщательно делал записи, но потом мне вдруг пришла в голову идея позвонить Эдит. Можно же просто попросить у нее номер Эдриен. Почему бы нет? Я спустился к абонементному столу, там был телефон-автомат.

Эдит повела себя осмотрительно.

– Ну как, хорошо суббота прошла?

– В общем, да.

– Но не удивляйся, если она тебе не позвонит.

– Почему? Она тебе что-то сказала?

– Нет. Но Эдриен – трудный человек, – в ее голосе я уловил беспокойство. – Джим, я надеюсь, что ты из-за меня не подумал чего не того. Понимаешь, она просто не встречается ни с кем.

Чего Эдит, наверное, не понимала, так это степень моей заинтересованности: я просто должен был получить то, чего хотел. Желание было для меня разновидностью мужества, особенно если то, чего ты хочешь, требует отваги. Так был устроен мой мир. Так я попал в колледж. Нет более исчерпывающего подтверждения правильности выбранного подростком пути, чем положительная реакция на его достижения, отправленные письмом в учебное заведение Западного побережья.

– Думаю, ты обязана дать мне ее номер, – сказал я Эдит.

Она дала. Но весь оставшийся разговор старательно убеждала меня пойти в среду на «Ночь ретро».

– На прошлой неделе ты хорошо оторвался.

Из того же автомата я позвонил и Эдриен. И оставил следующее сообщение на автоответчике: «Привет, Эдриен, это Джим. Я, кажется, тебя с днем рождения так и не поздравил, так что хотел исправиться. Я забыл попросить у тебя телефон, мне дала его Эдит. Давай как-нибудь куда-нибудь сходим».

На следующее утро я предпринял еще одну попытку. Это сообщение я надиктовал другим голосом. Я десять минут сидел неподвижно, готовясь, потом, наконец, поднес трубку радиотелефона к губам, словно чашу для причастия, набрал номер, нажимая кнопки большим пальцем. «Привет, Эдриен, это Джим Прэйли». Пауза. «Я хотел бы еще побродить с тобой под покровом ночи». Тон у меня был мрачный, голос дрожал, но я пытался изображать иронию. «Если у тебя есть свободное время, пойдем гулять. Эдит сказала, что ты по телефону не особо любишь разговаривать, да и я по телефону тоже не хочу. Но тем не менее. Вот что я собирался тебе сказать: напиши мне письмо». И продиктовал родительский адрес с почтовым индексом. Пауза. «Ну, то есть давай поговорим с глазу на глаз».

Я родился в преподавательской семье, эти учителя и учительницы не выходили за рамки собственного образования и жили припеваючи, они жаждали править своими классами и контролировать собственные жизни. А я же пытался навязаться Эдриен Букер из семьи Букеров. Пуделем я никогда быть не хотел. Но я пошел в канцелярский магазин и купил конвертов из желтой бумаги, собрал папку с надписью «ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ МАТЕРИАЛЫ», в основном там были ксерокопии из библиотечных книг о Стоунхендже и фотографии садов восемнадцатого века в стиле романтизма с искусственными руинами и разрушенными стенами – плюс одна-другая карта Талсы. Я сидел в кабинке для чтения и разрезал ксерокопии так, чтобы казалось, будто все эти сады находятся в Талсе. И в попытках придать всему этому эротизма я занялся поисками изображений жертвоприношений людей и животных. Я, естественно, думал о том каменном столе, или кромлехе. Но в итоге решил, что иллюстрации с человеческими жертвами ни к чему. Я уселся на ободок горшка с папоротником, довольный результатами своего труда. Это был самый лучший день, проведенный мной в библиотеке – как вознаграждение за последние две недели, когда я сидел и занимался, – зато я научился очень хорошо ориентироваться в здешних залежах. В моей папке не хватало лишь одного, чего-нибудь такого прикольного. Признаком хорошего вкуса было бы добавить какой-нибудь алогичный элемент. Я схватил книжку про корветы и раскошелился на цветные копии.

Это, думал я, собирая папку, я умею хорошо.

Дорожка перед домом Чейза в шесть часов летнего вечера излучала жар, а дверной молоток чуть не плавился. Все оказалось вообще не таким, как в моей памяти. Ожидая, я вообразил, что Чейз выйдет из самой глубины дома, и из-за двери покажется его сонное, но любопытное лицо. Но дверь открыла дама – мама Чейза. Она оказалась намного моложе моей. Волосы у нее были очень сильно натянуты и завязаны на затылке. Она чуть не насмешливо хлопала глазами, изучая мой пакет. Но, может, она была тронута.

– Знаешь ли, Эдриен тут не живет.

– Но вы могли бы проследить, чтобы он до нее дошел?

Я ждал три дня. В пятницу она мне позвонила.

– Какие планы на сегодня?

Эдриен хотела, чтобы через два часа я подъехал за ней к небоскребу Букера.

Мне пришлось уточнить у мамы, где это именно.

Но спрашивать было не обязательно – небоскреб Букеров, как я и надеялся, был тем крутым, с терракотовым фасадом, стекляшками и резьбой, взбегающей вверх, подобно усикам молнии. Швейцар посмотрел на меня с недоверием. Я пришел в своей любимой поношенной футболке. Я сел на скамейку и расправил спину. Лифт не издавал ни звука, но я все равно ждал появления Эдриен: мне хотелось продемонстрировать швейцару, как мало он разбирается в этом мире, что существуют люди, которые одеваются как я, но все равно живут в этом доме – двери лифта открылись, и из него вышла она, в небесно-голубом платье. Она протянула мне свою обнаженную руку, смутив меня, и помогла подняться. Швейцар посмотрел на меня, словно спрашивая: «Ты хоть понимаешь?»

Атмосфера вечера чем-то напоминала выпускной – я в центре города с нарядной девушкой.

– Мы идем в «Звезды», – объявила Эдриен. – Надо ехать на машине. Знаешь, где это?

Она объяснила мне, что это гей-бар.

– Не волнуйся, тебя там хорошо примут.

Дорога, продуваемая всеми ветрами, грохотала под колесами, не способствуя беседе, а городские огни притихли, улицы были как будто посыпаны ими, зрелище впечатляло. Я почти ничего не мог сказать. В следующий раз, подумал я про себя, надо брать с собой выпивку. Эдриен подцепила кончиком пальца замок бардачка и повернула, словно ключом. Ни разу за все лето у меня не возникло ощущения, что Эдриен волнует вопрос денег, то, что у меня их нет. Но меня это беспокоило. Моя машина казалась слишком неубедительной для такой девушки.

– Талса похожа на город-призрак, – сказал я.

– А Элгин ты видел?

– Улицу?

– Нет, это настоящий город-призрак. В Канзасе. Тебе следует туда съездить. Там есть брошенный киоск с газировкой, дома без дверей, в которые прямо можно заходить, – Эдриен была знакома со сторожем, местным пенсионером, который летом занимался тем, что косил газоны в Элгине.

– А ты знаешь, что такое Элгин изначально? Мраморы Элгина. Их сняли со стен в Акрополе. Это, наверное, и есть самый настоящий город-призрак. Думаю, что Элгин в Канзасе точно назван в его честь. Но это ладно. Центр у нас просто мертвый.

Опыт прошлого научил меня жаловаться на Талсу: все мы это делаем. Но у Эдриен мои слова о том, что центр мертв, не вызвали энтузиазма.

– Я тут живу, знаешь ли, – может, она просто ради забавы сделала вид, что обиделась. Но следующие пять минут я мог лишь бросать взгляды на ее отражение в лобовом стекле: может, Эдриен думала о том, что совершила большую ошибку, не знаю.

Я еще ни разу не ходил в гей-бар. В Бостоне или Нью-Йорке я бы пошел, это было бы моей обязанностью как человека, свободного от предрассудков. Но в местном мне делать было нечего. Я считал, что гей-бары в Талсе – это просто фикция, какие-нибудь чересчур пидорские заведеньица, которые лишь позиционируют себя как гей-бары. С розовыми стенами, ирландским кружевом и слишком манерными посетителями. В общем, пощечина, а не «свидание».

Мы ехали в сторону аэропорта, Эдриен указала на торговый центр, стоявший через дорогу от погрузочной площадки «РедЭкса». На оштукатуренной стене светились три неоновые звездочки, имитирующие шерифские значки. Мы вошли: пахло искусственным дымом. Эдриен уселась за столик и попросила два фирменных. Мы оказались прямо посреди танцующих, народ на выложенной плиткой платформе уже выстраивался для линейного танца. Интерьер казался довольно беспорядочным – в баре висела рождественская гирлянда с крупными лампочками, в каждом углу танцпола стояли искусственные пальмы, диджейский уголок был забит плюшевыми игрушками. Настроение на танцполе было праздничное: мужчины повизгивали и размахивали руками, словно собираясь бросить лассо.

– Потрясающая дешевка, – высказался я.

– Нет, тут здорово.

Эдриен встала и задергала ногами; без ремня ей не за что было зацепиться пальцами, так что она прижимала накрахмаленную юбку платья спереди, а она оттопыривалась сзади. Эдриен принялась хлопать в ладоши. Я был поражен, насколько легко эта девушка приспосабливается к любой обстановке. Я ни за что не смог бы с ней тягаться. И сразу же за ней весь ряд закрутил плечами, все повернулись вокруг своей оси и захлопали. Некоторые из ковбоев казались чересчур осмотрительными и подавленными, они слишком зацикливались на своих движениях. А кто-то как на парад вышел. Девушка с меньшим чувством собственного достоинства в такой звездный момент непременно начала бы улыбаться всем мужчинам, но Эдриен была явной аристократкой – она просто-напросто знала, как подобает себя вести. Проглотив свой коктейль (синего цвета), я, наконец, тоже вышел на танцпол, она посторонилась, освободив мне место, – и тут такое началось! Эдриен энергично двигала ногами. Я попытался изобразить лунную походку, отбивал чечетку, кружился. Я подумал о Чейзе: она ему изменяет? Мы тут, потому что Эдриен от него скрывается? Мы встретились тайно? Или нарочито очевидно? Или, может, она скрывалась от меня? В баре не было больше ни одной разнополой пары.

Такой самоконтроль был мне незнаком: локти слишком широко не растопыривать, хлопать в такт, смотреть, куда наступаю. Кружиться лишь в ограниченном пространстве. Я учился у мужчин, наблюдая за ними. Для них эта тренировка в контроле над своим телом что-то означала. Они казались измученными заботами, кроткими, как будто за неделю произошло много неприятного. Так что и сейчас нетрудно было держать себя в руках.

Эдриен среди них казалась опасной. Она была женщиной. С невозмутимым лицом. Пушок на ее руках поблескивал в свете переливающихся разными цветами прожекторов. Когда линия танца распалась, она подкупила всех завсегдатаев, начав щелкать пальцами, подмигивать им (или смеяться) и выделывать всякие широкие движения, а я пытался соответствовать, я старался держать одну руку за спиной, как матадор, и делать строгое лицо. А потом срывался, как безумный. Один как будто погрозил мне пальцем и прокричал: «Высуни язык!» – но я уверен, что ослышался.

Потом мы пошли на заправку за кофе. Я как сейчас вижу Эдриен на каблуках, она выносит кофе на освещенную площадку – куб света под навесом «Тексако». Я поставил машину задом к шумозащитному экрану, стук каблуков Эдриен звучал, как в пустом зале. Сидя в машине, я улыбнулся ей через стекло, она ответила. В каждой руке она держала по стаканчику кофе.

Мы сидели в машине лицом к заправке. На шоссе за спиной скулили тягачи, и каждый раз казалось, что сейчас они врежутся прямо в нас – они приближались с пронзительным визгом, а потом, бурча, уезжали в ночь. И так все время, что мы там сидели.

– Он ждет, когда мы начнем целоваться, – сказала Эдриен. На нас из своей будки смотрел работник заправки. Гадал, наверное, вдруг мы Бонни и Клайд и сейчас его убьем.

Я откашлялся.

– А мы разве не собираемся?

Эдриен перевела взгляд на меня. Потом, наконец, ответила.

– За это ты зарабатываешь очко, – и стремительно наклонилась за сумочкой. – Можно тут курить?

Она вдавила прикуриватель в машине, и вот он выпрыгнул.

– Погоди, можно посмотреть? – Мне пришлось дождаться, когда Эдриен закурит, потом она передала его мне. Спираль прикуривателя стала оранжевой. – Я раньше не видел, как она работает.

– Сигаретку дать?

– Не надо.

Эдриен все равно прикурила для меня.

Я попытался отмахнуться.

– Она уже зажжена. Придется тебе курить.

Я уже высунул руку с сигаретой из окна, но осекся, сдержался. Ведь на заправках просят окурки не бросать.

– Я думал, они тяжелее, – сказал я. Потом принялся крутить сигарету в воздухе, рисуя бабочек.

– Гм. Джим, ты слишком правильный.

Она затянулась поглубже, очевидно задумавшись. Повиснув на аварийном тормозе, я ее поцеловал.

Эдриен убрала сигарету, но целовалась со мной недолго, и мне пришлось вернуться на свое сиденье.

– Джим, ты мог бы найти себе девушку получше, чем я.

Я уставился на нее.

– Ты меня даже не знаешь.

– Я себя знаю. Я старая, – сказала она со смешком и снова поднесла сигарету ко рту.

– Мы одного возраста.

– Да, но… – она сделала жест, как бы поднимая себя.

Я сидел, навалившись на руль и как бы зажав его под мышками, и изучал ее.

– Знаешь, отчасти мне в тебе как раз и нравится то, что ты, возможно, и на самом деле такая самонадеянная.

– О, да! – Эдриен вздрогнула. – Хорошо бы.

– Ты действительно такая.

– Джим… ты знаешь, что я не учусь?

– В смысле?

– Не учусь. Некоторые не ходят в колледж. Ты в шоке? В шоке.

– Нет… вовсе нет. Ты не поступила?

– Ух ты. За это тебе тоже очко.

– У тебя такие произведения, все это… ты такая… ты могла бы написать потрясающее вступительное сочинение…

Эдриен даже школу не закончила.

– Когда мне исполнилось шестнадцать, я пошла к заведующей и сказала: «Я хочу закончить сейчас же». Она посмотрела на меня и спросила: «Это просьба тебя разубедить?» А я: «Нет, но я хочу сделать все по правилам». А она: «Просто больше не ходи». И я перестала. Остановить меня попытался только Чейз, с коим ты, кажется, знаком.

– Ага… да. Заметь, ты сказала «с коим». Не знаю, по некой странной причине я считаю, что в колледже это произвело бы впечатление – будто у тебя изначально был этот план. Такой нестандартный. Ты беспощадна. И ты ведь не просто даром теряла время.

Эдриен этот разговор не нравился.

– Ты же что-то делаешь, – добавил я.

– Я ничего такого не замечала.

– Да, но я-то вижу, что ты реальная.

– Джим, – сказала она через минуту. – Расскажи мне что-нибудь.

– Например?

– О том, что для тебя свято.

Мне никогда не приходило в голову, что для меня что-то было «свято». Вопрос требовал такого же ответа, как и сочинение для поступления в колледж – мне, когда я его писал, пришлось почти все выдумать. Там просили рассказать какую-нибудь историю, которая изменила нашу жизнь. Какое-то важное событие. Я написал, что однажды забрался на высокую скалу, и на меня снизошло озарение. Стоя там, я уловил некие вибрации насчет своей судьбы. Если вкратце, я понял, что хочу себе памятник после смерти, хочу быть великим.

– Во втором классе, – начал я, – нам задали написать сочинение про какое-то воображаемое место. Учительница, которая еще считала нужным пороть учеников, афроамериканка, внушавшая всем благоговейный страх, усадила нас кругом. Я первый подал ей свое сочинение, чтобы она зачитала его перед классом. Вообще я у нее был любимчиком. Но взяв мою работу, она так на меня посмотрела. У нее просто челюсть отвисла. Рассказ был про место, где все задом наперед. Ну и, естественно, я назвал его перевертышем собственного родного города. Аслат[5]. Талса задом наперед.

Я выдержал паузу.

– Но самое главное тут, что я понял, в чем проблема, лишь несколько лет спустя.

– Ой, – Эдриен ликовала вместе со мной, хотя недолго.

– Ага.

Она тоже собралась поведать мне свою историю. Сначала Эдриен секунд пять готовилась: очевидно, она уже рассказывала это и раньше, но, может, не очень часто. Эдриен приглушила голос, часто делала паузы… как будто речь действительно шла о чем-то священном. Она считала, что в детстве была более достойным человеком, чем теперь.

– Был такой пятиклассник Дерек Уокин. Он таскал в школу «Зиппо», тогда это считалось серьезным достижением. Они поджигали мусор за баками. А мне разрешали смотреть. Я тогда была маленькая. Во втором классе. Я каждый день в обед ходила туда и наблюдала. Я думала, что меня прогонят. На них самих я вообще не смотрела – на их лица. Только на огонь. Но. Я хотела эту зажигалку. Я порылась в шкафчике Дерека. Но он всегда носил зажигалку в кармане. – Эдриен смотрела строго перед собой, словно до сих пор видела эту маленькую «Зиппо» на детской площадке. – Я подошла к нему и попросила ее. На время. Это было безумие, – в ее голосе зазвучало возбуждение. – Я не знаю, понимаешь ли ты, чего стоит девчонке-второкласснице убедить пятиклассника отдать ей его зажигалку? Я застала Дерека одного после школы и сначала попросила показать мне, как она работает. Мне всегда казалось, что он совершает какое-то странное движение запястьем, встряхивает им или типа того – ну, ты видел «Зиппо». Надо вот так делать… – Эдриен показала. – Я подумала, что должна сделать это с первого раза, иначе уже никогда не смогу ее заполучить. Но у меня были такие крошечные ручки.

– И как?

– Она зажглась только с восьмого раза.

– А он что сказал?

Эдриен сощурилась.

– Разрешил мне взять ее попользоваться.

– Ого. Почему вдруг?

– Не знаю. Но дал. Его вообще-то не особо любили.

Я легко мог себе представить такого пацана. У нас за спиной, грохоча, проехал полуприцеп. Эдриен казалась такой проницательной, такой практичной. На заправке было тихо, даже музыка не играла. Эдриен продолжила свой рассказ.

– Дерек отдал мне зажигалку, потому что я рассказала, зачем она мне нужна. Точнее, он чуть не отказал мне, потому что испугался. А я потребовала доказать, что он не струсил. Я взяла зажигалку и в ближайшие же выходные подожгла теткин гараж. Он сгорел дотла.

– Ой.

Эдриен заморгала.

– Какое-то время огонь даже казался добрым. Он полз по нижней части стены. А я осталась с ним внутри, чтобы поддерживать его, подбрасывала тряпки и всякую фигню. Это тянулось очень долго. Но потом он внезапно разросся, – у Эдриен от воспоминаний глаза раскрылись широко-широко. – Но я не ожидала, насколько громко это будет. Я заняла наблюдательный пост у своего любимого дерева. Какое-то время я огонь только слышала и едва видела. Видела скорее только дым, и все. А потом пламя выбило окно. Как кулаком, – Эдриен покачивала кулаком, но медленно. – Я еще взяла радиотелефон, вызвать 911 в случае, если огонь слишком уж расползется. Да я и хотела позвонить. Хотела все это остановить. Но надо было придерживаться плана. Увидеть, как гараж сгорит дотла. Это было мое; мне тогда было всего семь, но я понимала, я уже тогда знала, что ничего столь грандиозного уже никогда в жизни не испытаю, – она оценивающе посмотрела на меня. – Ко мне пришло ощущение ответственности. Что я должна это запомнить.

Не предполагалось, что я буду что-то отвечать, и я молчал. Эдриен подняла руку, на какое-то время она повисла в воздухе, а потом упала на колени.

– То, к чему я тебя принудил… – начал я.

Она вскинула брови.

– Мне понравилось.

У меня было такое ощущение, что я задремал и проснулся: я мог сидеть так, в машине, целую вечность.

– Слушай. Запиши эту историю, будет хорошее сочинение для колледжа.

Эдриен хотела, чтобы я рассказал ей о колледже. И она вела себя так, будто я больше об этом знал, чем ребята, не уехавшие из штата, или даже больше мог считаться студентом, чем они. Она оказалась очень находчивой и в каком-то смысле играла со мной. Но на другом уровне Эдриен была довольно искренней. К тому же никто не пытался более досконально понять, чему я там учился.

Эдриен спросила, как учеба связана с моей работой, – я рассказал ей, что писал длинную поэму под названием «Окраины», в ней Талса перемещалась в другие точки земного шара: Талса – нефтяной эмират, Талса – остров в южной части Тихого океана, Талса – пригород Нью-Йорка.

– Но я не на все занятия хожу, так, когда потянет; наверное, это можно сравнить с выбором книги, я рассматриваю колледж скорее как дополнительную информацию.

Эдриен меня понимала, но любопытство все равно было сильнее. Она хотела поподробнее разузнать о курсе по истории искусств.

– Ты должен меня учить, – заявила она.

Это я мог. Я сразу же изложил ей скучные подробности из области логистики: учебники я оставил в колледже, в хранилище, но охотно сообщил, что могу взять для нее необходимую литературу и в библиотеке, и тогда займемся.

– Давай завтра, – согласилась Эдриен. И пристегнула ремень безопасности.

– Я думал, ты хочешь от меня избавиться.

– Не думал. Ты внимательнее, чем тебе кажется, Джим.

Теперь ежедневно в восемь утра я ставил тачку в гараже небоскреба Букеров. Я делал вид, будто устроился туда на работу – в «Букер петролеум». Молодые люди не сильно старше меня в рубашках и галстуках ждали лифта, а я садился на желтую скамейку в фойе с книгами по искусству на коленках – они были слишком большие, скрыть их не удалось бы, так что я решил нахально демонстрировать их в открытую. В этот раз я притащил сборник обнаженной натуры работы старых мастеров. Я упер локти в колени и принялся разглядывать картины, попивая кофе со льдом, пока не спустилась Эдриен.

Она звонила мне в шесть, шесть тридцать, чтобы меня разбудить.

– Рутина – вот искусство, – сообщила она.

Это продолжалось примерно две недели.

В редкие дни она звонила в шесть и говорила, что приходить не нужно.

– Я что-то увидела, пойду и начну.

– Хорошо. – Придумав какое-нибудь объяснение для родителей, я ложился спать дальше.

Но, как правило, Эдриен появлялась в какой-нибудь яркой юбке, на каблуках – для нее наши прогулки стали неотъемлемой частью утра. Мы шли по центральным улицам, через рельсы, до старого кирпичного лофта, где она работала. Расстояние было чуть меньше километра – все в рамках внутреннего кольца. Приятно было превратиться в пешехода. У Эдриен в гараже небоскреба стоял небольшой японский мотоцикл, но пользовалась она им редко.

– Машины у меня нет, – сказала Эдриен. – И не хочу.

В первый день, когда мы пришли в студию, я потопал наверх, держа в руке кофе со льдом, я был готов к эмоциональным переживаниям и обсуждению. Но я к тому времени еще не осознал, в чем будет заключаться моя роль. Когда мы поднялись по лестнице, Эдриен приложила палец к губам и ввела меня в темную комнату. Когда мы добрались до дальней стены, она со скрипом подняла рольставни, – а когда в окна хлынул молочно-белый свет, она уже раскрывала краски, не глядя на меня. Я смутился и сел.

Вместо того чтобы показать мне свои картины, Эдриен просто взялась за работу. И не знаю, чего я ожидал, но меня вообще поражал тот факт, что она могла думать, пока я сидел и наблюдал. Она подняла кисть и нанесла мазок. Меня это просто парализовало. Со своего диванчика я видел некоторые из ее полотен – они, по крайней мере, выглядели реальными. На огромных холстах были изображены крупные абстрактные фигуры.

И только когда Эдриен требовалась пауза, она сама поворачивалась ко мне, да и то не для того, чтобы поболтать, или, боже упаси, коснуться меня или поцеловать, – нет, мы просматривали учебники по искусству. Я каждый вечер готовился, а потом пересказывал ей содержание курса истории искусств, насколько я его запомнил, художника за художником. Поначалу я был несколько неуверен в себе, меня злило, что мои ухаживания поставили на паузу, и я не предполагал, что ей понравятся такие художники, как Грез[6] или Шарден[7]. У обоих были скучные работы: жидкие цвета, умирающие люди, кто-то в парике наклоняется, чтобы поднять с пола ложку, или мать сидит с детьми за деревянным кухонным столом. Шарден еще мог заинтересовать Эдриен, потому что она сама была похожа на его молодую жену, которую он изобразил с белой шеей, в платке и с розовыми пальцами. Признаюсь, что каждый вечер, сидя дома в прохладе кондиционера, когда родители уже уходили спать, я клал на колени эти тяжелые альбомы по искусству и думал об Эдриен – об ее теле, – куда больше, чем там, в студии. Я воображал, что мы вместе учимся в колледже: после лекции по искусству мы идем в мою комнату.

Эдриен оказалась даже лучшей ученицей, чем я предполагал. В детстве она была хорошо знакома с окружением своей тетушки – она не просто подожгла ее гараж в семь лет, но и часто сидела за столом со взрослыми во время званых ужинов и праздников, что принесло ей куда больше пользы, чем Эдриен сама осознавала. Еще у нее была своя рабочая этика. Она смогла развить в себе чрезвычайное терпение.

– Раньше я пела в нескольких рок-группах, – рассказала она, – но я хотела столько репетировать, что никто не соглашался со мной работать.

Рассматривая альбомы по искусству, Эдриен останавливалась на целых пять минут над каждой картиной и в полном молчании буквально водила по ней носом. Я так долго на одно и то же смотреть не мог.

– Ты насчет Шардена не прав, – однажды сказала она. – Он очень выдержанный. Идеальные цвета.

– Да этот стул такого же цвета, как кусок мяса.

Может быть, Эдриен просто притворялась, стремясь доказать, что после колледжа ты не обязательно будешь разбираться в изобразительном искусстве. Она понимала, что может пострадать из-за отсутствия образования – если она ничего не добьется в жизни, люди будут ссылаться на это. Ее тетя уж точно. Может быть, и я со своей альма-матер стоял на той же ступени, что и она, и Эдриен хотела меня обуздать. Но когда она рассматривала картины, взгляд у нее был честный. И казалось, что ее личный интерес ко мне тоже неподделен. Иначе я бы перестал этим заниматься. Хотя на той неделе Эдриен ни разу напрямую не спросила моего мнения о ее картинах. Когда я делал комплименты, она не прислушивалась. И мы друг друга не трогали, не целовались.

– Что у Чейза есть такого, чего нет у меня? – спросил я однажды.

– Джим, ты счастлив.

– Что?

– Это странно. Ты единственный счастливый человек из всех, кто мне нравился.

Когда мы приходили в студию, я сразу же на некоторое время засыпал: я не привык вставать так рано. Я опускался постепенно, напрягая мышцы пресса; и всегда старался положить голову так, чтобы Эдриен могло захотеться подойти ко мне и посмотреть, изучить мою голову, шею, ухо или руку. Я уважал ее строгость и понимал, что студия для нее место священное, но думал, что она нарушит собственные правила, когда развитие событий достигнет кульминационной точки. Но этого не произошло.

Она сидела перед мольбертом, а я – со своим блокнотом. Когда очередная строка не шла в голову, я мог обернуться и посмотреть на нее, как она рисует. Обычно Эдриен работала в спецовке. Она могла минут пять неподвижно стоять перед мольбертом, а я наблюдал. При желании Эдриен иногда внезапно что-то говорила, но в целом разговор должен был быть взвешенным, и прервать его она могла в любой момент. Она снова поднимала кисть, и я замолкал.

Родители не знали, почему я так рано вставал. Завтрак я съедал быстро и молча, обдумывая, что буду рассказывать о намеченном художнике. В целом мне это доставляло удовольствие. Я столько лет изучал центр города, вся моя перспектива ушла в него. А Эдриен вывернула для меня город наизнанку: для утренних прогулок она выбирала самые застроенные улицы – на какое-то время мы как бы погружались в городской каньон; стоило нам пойти в другую сторону, и горизонт бы расчистился, небоскребы сменились бы вялыми стоянками и торговыми центрами в стиле даунтемпо. Но на тех улицах я мог воображать, что родился в городе покрупнее. Мне нравилось рассуждать об этом, как и о другой жизни, судьбе. Меня прельщала точка зрения, что родиться в городе типа Талсы – это крайне необычно.

Я старался открываться; рассказывал Эдриен о том, что мне нравится. О том, что по утрам асфальт на Первой превращается в серую замазку. Что при благоприятном настрое можно вообразить, будто бетонные дороги тянутся до конца вселенной. Но, естественно, небоскребы растут гребнями, Талса выгибается, перекрестные улицы потихоньку вздымаются, им же надо как-то перебираться через рельсы.

Эдриен познакомила меня и с восьмичасовым утренним часом пик, на некоторое время оживлявшим центр Талсы. Она носила каблуки в основном из уважения к своей семье – чтобы иметь приличный вид в лифте небоскреба, принадлежащего «Букер петролеум», но и к этому краткому ежедневному цветению жизни в центре города. Там встречались люди в костюмах, они ставили машины и выходили из них, образуя толпу на пешеходных переходах, как в фильмах о большом городе. Это затягивалось на все десять минут и начиналось в восемь, а потом еще раз – в пять. Но именно это зрелище создавало у меня более достоверное ощущение, будто я нахожусь в городе, чем двадцать лет походов в церковь в центре.

Эдриен такие вещи, естественно, не беспокоили. Когда мы проходили мимо епископальной церкви, сказала лишь, что она «приятная». О Центре исполнительского искусства – «противно смотреть». Похоже, ее не терзала эта врожденная война культур, это нетерпение на уровне коленного рефлекса, которое испытывают почти все подростки по отношению к консервативным городам. Эдриен совершенно не претило ходить в «Волмарт», ей просто нравилось, что там можно купить то, что нужно, и понюхаться с друзьями. «Вот, – как-то сказал я в отделе со спортивными товарами про частично сползший флаг, – его же надо сжигать, если он коснется какой-либо поверхности. Это жест патриотизма». Но ей было все равно.

А еще она никогда не ругалась матом.

– Черт, какой центр уродливый, – как-то воскликнул я и сразу же обратил внимание, как грубо это прозвучало. Порой меня это даже удручало. Иногда я хотел ради Эдриен отказаться от своей старой жизни.

Один человек всегда ставил джип между Второй и Третьей, я два дня подряд видел его через лобовое стекло и узнал.

– Кажется, это мой бывший учитель из воскресной школы, – сообщил я Эдриен.

Я часто упоминал и воскресную школу, и церковь. Сама Эдриен пела в хоре в Первой пресвитерианской церкви, мне казалось это милым.

– Но тебе не обязательно было туда ходить, – сказал я. – Когда мы достигли подросткового возраста, нам раз в неделю приходилось писать обещание, что мы ни за что в жизни не вступим в половые отношения до брака. Они говорили, что о добрачном сексе мы будем обречены жалеть всю оставшуюся жизнь.

– Может, это и правда.

– Они говорили так: «Вступая в брак, вы подойдете со своей невестой к алтарю и, словно в кошмарном сне, увидите всех женщин, с которыми переспали до этого, они возьмутся за руки с вашей невестой, встанут в ряд и будут смотреть на вас, оскалив зубы». Это было отвратительно.

– Не делай вид, будто возмущен, – сказала Эдриен. – Неубедительно звучит.

– Но как ты считаешь, что он о нас думает? Ведь наверняка же он не смотрит на нас, приговаривая: «Вон молодые коллеги отправляются в офис».

– Тебе не все равно? Мне казалось, что тебе была противна воскресная школа.

– Нет, – подчеркнул я. – Я о нем – мне нужно его уважение.

Однажды утром я подошел к тому мужчине на джипе.

– Мистер Бэнгз?

Он оказался более грузным, чем я его помнил, с алыми пятнами на лице. Я представился.

– Джим Прэйли. Вы были моим учителем в воскресной школе. Нас было немного, мы занимались в маленьком кабинете.

Его охватило стремление снова начать играть свою менторскую роль. Я сказал, что осенью начну второй курс колледжа и что сейчас мы идем в студию к моей подруге Эдриен рисовать.

– Это Эдриен Букер, моя подруга, – представил ее я.

– Ага, кажется, мисс Букер, я работаю на вашу тетю.

Эдриен улыбнулась и очень снисходительно кивнула.

Он слегка наклонился и пожал нам на прощание руки, и галстук у него повис отвесно.

Мы вернулись на тротуар и пошли друг за другом. Эдриен молчала, а я был полон смутных предчувствий. Потом вдруг вырвался вперед и запрыгнул на пожарный гидрант. На вывеске Центра исполнительского искусства, стоявшего на пересечении Первой и Главной, фейерверком вспыхивали лампочки, складываясь в надписи, нам показали температуру по Фаренгейту, потом сообщили, что здесь идет «Богема»[8], та-да-да-да, если кому вообще есть до нее дело.

– Это было невежливо? Что я тебя так представил?

– Почему?

– Не знаю. Я рассказал ему о наших художественных амбициях. И назвал твою фамилию.

– Ты думаешь, это важно?

Всю остальную дорогу я тащился, чуть отстав, сначала по Первой, потом через рельсы, а потом мимо складов района Брэйди.

Через некоторое время в тот же день я вдруг заметил, что она не работает. Я проснулся и какое-то время, как обычно, просто лежал в углублении, созданном моим телом. Как правило, это была самая интимная часть моего дня – когда наше обоюдное молчание становилось для меня таким же конструктивным, как и для нее. Но сегодня думать не получалось, как только я осознал, что проснулся, моя голова наполнилась мрачной тишиной, как шарик газом. Какое-то время я потерпел, а потом встал и прополоскал рот. Эдриен стояла перед мольбертом, заведя руки за спину, и пристально смотрела на меня. Я сообщил ей, что выйду и куплю чего-нибудь на обед. Вернувшись, я обрадовался, увидев, как она склонилась над высоким столом – которым она пользовалась редко – и, видимо, рисовала. Я поставил купленную для Эдриен еду возле ее локтя, а потом пошел и взял свой блокнот. Мы пообедали в питательном молчании.

Я принялся писать дальше. Скрип моей ручки оказался единственным звуком в комнате, но мне было все равно, мешаю ли я ей. Услышав шаги за спиной, я не обернулся.

Я заметил, что она поднимает ногу, как будто садясь на коня. Эдриен схватила меня за ремень и расстегнула рубашку.

– Ложись, – прошептала она, – я буду рисовать на тебе.

Она принесла с собой большой черный маркер. Поначалу влажные чернила давали ощущение свежести. Но я видом своей груди гордиться не мог: а Эдриен так долго на мне сидела, рассматривала, иногда по нескольку минут, прежде чем нанести новый штрих. Основной моей эмоцией была покорность.

– Как это напрягает, – сказала она, навалившись на меня.

Она прикрывала глаз, растягивала кожу двумя пальцами и рисовала. Всего несколько сантиметров за раз, только однажды (я уже очень измучился) сразу вышло бесконечное черное крыло, оно как бы холодным потоком воды лилось через мой сосок. Так и продолжалось: Эдриен отодвигалась, а я покорно лежал: я со своей волосатой грудью стал произведением искусства.

Закончив, она подвела меня к зеркалу: на груди у меня появилась витиеватая арабеска, большая, она бросалась в глаза, будь это граффити, вы бы непременно остановились, чтобы рассмотреть подробнее. Эдриен действительно была талантлива.

– Наверное, человек тебе должен серьезно нравиться, чтобы сделать с ним такое, – сказала она.

Эдриен имела в виду напряжение, которое испытываешь при рисовании, что ей удалось реализовать задуманное, сидя на мне. И это подтверждало, что я ей нравлюсь?

Позднее она сорвалась. Мы рассматривали очередную библиотечную книгу: «Страсть Делакруа».

– Это вообще ни к чему никакого отношения не имеет, – сказала Эдриен, и глаза ее увлажнились.

– Это всего лишь Делакруа.

– Нет, то, что ты сказал…

– Банально?

– Банально.

– Но то, чем мы занимаемся – это не банально, – ответил я.

– Почему ты так думаешь?

– Ты чувствуешь сейчас, что банальна?

– Нет.

– Ну вот.

Она заморгала.

– Но я не работаю. Я слишком много сижу за книгами.

– Завтра не буду ничего брать.

– Джим, я должна теперь снова рисовать одна.

– Ладно.

– Я боюсь, что что-то от меня ускользало, – добавила Эдриен.

И я опять начал спать дома. В те выходные я отправился в «Блюмонт» и напился в одиночестве. Потом пошел гулять и в итоге оказался под звякающим флагштоком в «Центре вселенной», этой июньской ночью там кучковались белые пацаны всех сортов и курили травку, рассказывая легенды о Гитлере, Ву-Танге и ЦРУ. Мне никто ничего не предлагал – ни присоединиться, ни купить. Мне показалось, что я узнал кое-какие лица, но, может, просто похожи. Я все равно слишком нервничал и вернулся к машине, сунув руки в карманы.

Я утратил контроль над этим летом. Ради Эдриен я прервал собственную программу образования, и теперь все мои мечты и случайные мысли вились только вокруг нее. Я валялся на ковре в родительском доме и вспоминал прохладный бетон студии.

– Я рисую, – сказала она.

– Я могу позже перезвонить. – Только от одного факта, что мы говорим с ней по телефону, у меня заколотилось сердце.

– Я нарисовала кое-что, что хочу тебе показать.

– Могу зайти сейчас…

– Нет… Джим, мне сначала надо кое в чем разобраться.

– Я хотел предложить тебе еще раз сходить в «Звезды», – я опустил глаза. Вот и предложил.

– А мне обязательно…

– Нет.

Я опустился на колени. Кровь отлила от головы, мне надо было лечь лицом на ковер и отдохнуть.

4

Как я узнал от Эдит, Эдриен пригласила меня на выходные в Бартлсвилль. Если оглянуться в прошлое, не ясно, как Эдриен себе это представляла. Эдит позвонила мне ни с того ни с сего, отругала меня за то, что я ею пренебрегаю, провожу все время только с Эдриен – хотя я не видел ее уже неделю. «Она сказала, может, ты довезешь меня с Кэм до Бартлсвилля». Я сделал вид, что понимаю, о чем речь, помимо того, что Бартлсвилль – это крошечный городок в пятидесяти километрах к северу, родина «Филлипс петролеум». Я взял рубашку, галстук, спальный мешок и даже плавки.

Под Бартлсвиллем подразумевалась хижина Альберта Дуни. Его родственники, как и большинство семей нефтепромышленников поменьше, в двадцатых построили себе дачу в горах округа Осейдж. По сути, эта хижина стояла еще в десяти минутах езды к западу от Бартлсвилля, на берегу крошечного озера. Альберт к рыбацкому домику, построенному дедом, добавил еще и небольшую студию звукозаписи и частенько приглашал друзей Чейза туда на выходные; иногда они действительно что-то записывали. Альберт был из тех людей среднего возраста, кому интереснее общаться с молодежью, его притягивало наше неистовство и жалость к самим себе, да и возможность иногда погрозить пальцем и исправить ошибку подростка тоже доставляла ему удовольствие.

Эдит немного рассказала мне об этом, когда мы подъезжали, Кэм курила, играло радио, и мы всегда выбирали дороги получше, с асфальтом – я не торопился. Пейзаж напомнил мне о моих походах с бойскаутами, обесцвеченный летним солнцем лес, разросшийся за километрами полуразвалившейся проволочной изгороди. Мы заехали на какую-то заправку, и мне даже показалось, что я ее помню: владелец возле насосов держал попугайчиков. Только сейчас мы покупали пиво, а не конфеты, и в попутчиках у меня был не целый фургон мальчишек, а две девушки. Лесбиянки, что даже лучше.

А потом все же пришлось доехать. Я всегда ненавидел тот момент, когда двигатель стихает и ты обнаруживаешь себя в месте назначения без обволакивающего гула машины. По дороге мы играли в усложненную версию «двадцати вопросов». На букву «Л». «Ты вроде как давнишняя подружка Майкла Джексона?» – предположила Кэм. Мне пришлось подумать. «Нет, я не Лиза Мари Пресли»[9]. «Ты играл Ромео с Клэр Дейнс?»[10] Но теперь мы вышли из машины, и я отказался продолжать игру.

Альбертов дом у озера оказался унылым, большим, с коричневой черепицей на скошенной крыше и приземистыми деревенскими окошками на втором этаже. Мы прошли мимо гриля с прогоревшими углями и вошли через кухню. Хозяин сидел как раз там, как цирковой медведь на чаепитии. Девчонки за столом перебирали фасоль, одна из них разговаривала по телефону с какими-то людьми, которые даже еще не выехали из Талсы, требуя, чтобы они привезли того и этого. Альберт казался беспечным. Глаза у него были огромные, во все очки, он задумчиво моргал; когда он крутил головой, жиденькие волосы елозили по воротничку. «Вот девчонка из Хартфорда», – сказал он. Я нес привезенное нами пиво, просунув пальцы в специальные отверстия в коробке, у меня даже побелели костяшки – я не знал, куда его поставить. Поначалу я просто стоял и мило улыбался, но мне очень не хотелось оказываться в центре внимания, чтобы меня представляли всем по кругу, так что я потащил пиво дальше. Я заметил, что Эдриен еще нет, хоть она меня и пригласила. Никто больше меня не знал. Я принялся рыться в холодильнике, пытаясь освободить место для пива в куче фарша. У раковины стоял парнишка со светлыми, как песок, волосами и в очках, типа как у Леннона, он чистил решетку от гриля и наклонился посмотреть, что я делаю. Он сказал, что пиво надо ставить в чулан. Там я действительно обнаружил ящик со льдом и кучу ярких упаковок с пивом.

Вернувшись из туалета, я увидел Эдриен. Она одарила меня мимолетной сладострастной улыбкой. Которая как бы говорила: держись подальше. Эдриен помогала Чейзу подготовить гриль; она делала котлетки и, вроде как из-за того, что у нее руки в мясе, не могла подойти со мной поздороваться. Так что я ушел в дом.

Вот, значит, ее мир. Многие ребята были уже пьяны. Они казались приятными, не отморозки, но я все равно не мог сидеть и слушать грязные шуточки, которыми они забивали эту псевдодеревенскую берлогу. Если бы они были под стать Эдриен, если бы были лишь чуть менее восхитительны, чем она сама, но на стабильно конкурентном уровне, я бы остался и послушал их беседы. Они же говорили о том, чтобы нарисовать члены друг другу на лицах. Естественно, это придавало им уверенности в себе: им нравилось общаться друг с другом вот так, они получали свое в некотором психологическом смысле. Меня же это бесило. И это совершенно не было связано с принадлежностью к группе: Кэм, которая, вероятно, была для них человеком еще более чужим, чем я, могла разговаривать с ними на их языке. Мне же в таких случаях ничего не оставалось, как сесть у окна, созерцая угрюмость елок за окном. Потом я ушел в другую комнату и сел перед теликом.

Через какое-то время я, наверное, остался в доме один; я смотрел местные новости Талсы, когда в комнату вошла Эдриен и выключила телевизор.

С собой она привела девчонку помоложе.

– Ты познакомился с Дженни?

Нет.

– Вы оба пишете стихи.

Я беспомощно посмотрел на Эдриен – а она уже уходила. Чейз расставлял на улице кирпичи. Мне следовало бы разозлиться. Дженни на самом деле оказалась симпатичной. Она была сантиметров на тридцать ниже меня, а глаза яркие и спокойные.

– Ты с Эдриен только познакомился? – спросила Дженни.

– Гм. Я иногда смотрю, как она рисует. Мы с ней проходим курс по истории искусств, я набрал для нее различных книг…

– Боже. У нее такие классные картины.

Я пожал плечами.

– Они совершенно послевоенные, мне это нравится.

У нее глаза загорелись.

– Да, точно, очень послевоенные.

– В смысле, если ей в голову действительно что-то придет, может получиться интересно.

Показалось, что Дженни обиделась, но она кивнула.

– Ты где учишься? – поинтересовался я. Воображал, что пытаюсь общаться с ней вежливо, но на самом деле это было не так.

– В «Юнионе».

Что-то во мне оказалось на грани надлома.

– Извини, – сказал я, – попозже обязательно поговорим.

Я шагал через лес, пробираясь по каменистому оврагу, как учили меня в бойскаутских лагерях. Я спешил. Уже темнело. Я настойчиво шел вперед лишь из смутных притязаний на то, чтобы вернуть уверенность в себе, мне было дурно. Я все никак не мог перестать пережевывать мысль, что допустил грубую ошибку. Небо почернело. Мне пришлось развернуться и потихоньку пробираться обратно в темноте, освещая путь своим крошечным фонариком, обмирая от шелеста листьев под ногами на каждом шагу. Я чуть не начал молиться Господу от облегчения, когда наконец вышел обратно и увидел огни дома, и, выпутавшись из ветвей, убедился, что это хижина Альберта.

На гриле я нашел курятину, она была уже холодная, завернута в фольгу. Я съел ее прямо руками, сел на крыльцо и уставился на лес. Мне хотелось бы просто сидеть и охранять дом, как собака.

Но я все-таки зашел вовнутрь.

В гостиной я увидел силуэты танцующих людей; развлекались, как могли. Эдит сидела на кухне, играла с кучей народу в карты. Я тоже пошел туда и налил себе стакан виски, но ни на кого не смотрел.

Через какое-то время я проснулся, скрюченный, на полу под столом в какой-то комнате на втором этаже, где хранились вещи. Снизу слышались голоса. Значит, народ еще не спал. У меня изо рта текли слюни, к губам лип ворс акрилового ковра. Я встал и вырулил в коридор.

На лестнице я столкнулся с Дженни, мы сразу же сели. Как будто договаривались о встрече. Она расположилась ступенькой ниже меня, я начал рассказывать ей про перила: деревянные палки с резьбой в виде ананаса, а под ананасом какие-то еще украшения. Она слушала внимательно. Насколько мог ей все это объяснить, я рассказал, что единственный способ для игрушечных солдатиков спуститься по перилам, если они хотят захватить нижний этаж, это перебираться с одного ананаса на другой при помощи веревки с крючком. Иногда, увы, кто-то падает вниз, на мягкий ковер. Бац. И тишина. Дженни улыбнулась и сжала мою коленку. Потом мы приоткрыли рты, склонились друг к другу и поцеловались.

Чтобы сделать это, я свесился вниз, как птица на жердочке; а она льнула ко мне, несмотря на мерзкий привкус во рту после сна; она взяла мое лицо в ладони и перепрыгнула на мою ступеньку, эта Дженни оказалась довольно опытной. Ну, хоть что-то происходит, сказал себе я. Именно по ее инициативе мы поднялись, она предложила выйти на улицу и встретить восход солнца. На бегу я схватил со стола бутылку джина, а она накинула восточный платок на голову. Казалось, что рассветет быстрее, чем мы добежим до противоположного края двора.

Следующая ночь прошла аналогичным образом. День опять получился скучный – ребята болтали у костра, люди постоянно то уезжали, то приезжали, музыканты удалились в студию, кто-то очень воодушевленно набивал утку куриным мясом, а я ушел и весь день бухал; к вечеру я опять поднялся наверх, переступая через ступеньки огромными шагами, но ноги плохо слушались, и двигался я медленно, я забрался в ту же самую комнату и вскоре после наступления темноты точно так же прилег вздремнуть. Но проспал долго. А когда проснулся глубокой ночью с отпечатком ковра на щеке, почувствовал, что время как-то закольцевалось, и принял решение сделать в своей жизни что-то полезное, разорвать это кольцо.

В этот раз я не пошел вниз, но остался наверху и с воистину невинными мыслями забрел в спальню, где горел свет. Там при включенных лампах спали Эдриен с Чейзом. Они лежали на кровати, распростертые, укрытые одеялами. Я застыл как вкопанный. С каменным лицом. Я стоял и рассматривал нос лежащей на боку Эдриен, – ярко-розовая плоть на фоне белой наволочки. Она приоткрыла глаз.

Но именно Чейз первым осознал мое присутствие и вытянул руку, чтобы меня поприветствовать.

– Присоединяйся, – хрипло сказал он.

Я просто не мог в это поверить.

– Давай, – повторил Чейз, – ложись спать.

Они не касались друг друга; спали на разных половинах кровати. Я разулся.

Чтобы лечь с ними, я вынужден был поставить коленку и руку рядом с Чейзом. Потом я остановился.

– Свет выключить?

Чейз довольно улыбнулся.

– Да.

Потом я вернулся к кровати, оперся коленкой, не касаясь Чейза, и постарался перебраться через них обоих, чтобы лечь с другой стороны от Эдриен. Но она откатилась. А потом Чейз потянул меня вниз, будто я собака. И положил на меня руку.

– Все нормально, – сказал он. И помог мне укрыться.

Я не знал, в трусах ли они оба или голые.

– Пора спать, – сообщил Чейз.

Я заставил себя лечь на спину, чтобы не оказаться ни задом, ни губами к Чейзу – хотя уже слышал его равномерное дыхание.

Со стороны Эдриен не доносилось ни звука. Когда я оказался с ней в одной теплой постели, у меня в животе словно лампочка загорелась. Я лежал, ждал, не шевельнет ли она ногой. По-моему, ожидание растянулось на несколько часов, я надеялся, что она меня коснется, и вместе с тем боялся, что по другую сторону от меня зашевелится Чейз. Он же был как медведь. Он задавит меня и не заметит. А от Эдриен я ждал какого-то знака. Я чуть подвинул ногу в ее сторону, но до того, чтобы дотронуться до нее, было еще далеко. Я не понимал, сколько прошло времени, глаза привыкли к темноте, потом я, наконец, повернулся на бок и посмотрел на нее. Эдриен спала. Привычное выражение ее лица куда-то делось. Я поднял голову, чтобы рассмотреть ее ухо – казалось, что голова Эдриен вырезана из мыла. Нос выглядел более мягким, чем обычно, а щеки – более полными. Абсолютно темным был лишь ее открытый рот. Я смотрел на нее, стараясь утихомирить собственное тело. Эдриен бы предпочла, чтобы я держал себя в руках. Я заснул, но сон получился как в аэропорту, полный ожидания. Иногда я видел ее. Я открыл глаза, и она откатилась еще дальше, но когда через несколько часов – или, может, минут – Эдриен снова приблизилась, я ее поцеловал. Она открыла глаза, чтобы показать мне, что не спит, и притянула меня к себе сонными руками. Я тоже держал глаза открытыми. Поцелуи были безупречными, гладкими, шумными. Эдриен села на меня, убрала волосы с моего лица и надавила большими пальцами на виски, словно это была ее голова и она хотела прочистить в ней мысли, чтобы не спятить. Она смотрела на меня сверху вниз – и я думал, что это был пристальный взгляд человека, пытающегося выразить свою любовь, но, естественно, уже проснулся Чейз, и Эдриен просто пыталась понять, все ли со мной в порядке, прежде чем слезть. После этого она села ему на живот, как до этого сидела на моем, – Эдриен словно брала у него что-то, так она его целовала, с закрытыми глазами, и подбородок ходил туда-сюда. Чейз открыл глаза, и когда он увидел меня, я безошибочно прочел в его взгляде изумление. Но не злое. Солнце уже всходило, и стало лучше видно. Я чувствовал себя совершенно не ко времени. Я если и ревновал, то не особо страдал. Самым ярким чувством было желание. Я был полон восторга, пока Чейз не протянул ко мне ладонь. И мы держались с ним за руки так, будто вот-вот упадем с кровати. Он сжимал меня, как будто стараясь придать мне сил. Потом Эдриен слезла с него и села на корточки в ногах кровати. Ничего не произошло. Снизу раздавались какие-то звуки. В безрассудном порыве я подкатился к Чейзу и, опираясь на локти, начал его целовать, как это делала Эдриен. Потом взял его за плечи обеими руками. Язык у него был шершавый, зубы больше, чем у любой девчонки. Он отвечал на мои поцелуи – я словно принял брошенный мне вызов. Я позволил ему подняться на локте, и мы оказались на равных, но мне было неудобно так держать шею. Я никогда особо не умел дружить с мальчиками. А он был большой засранец. Я обнял Чейза и снова уложил его, потом посмотрел ему в лицо. Он был уродлив. Светлые коротенькие и грубые ресницы, морщинистые веки. Он застонал и отодвинулся. Эдриен обхватила меня сзади и глубоко поцеловала в ухо. Но это не было ни нежно, ни откровенно. Мне хотелось вывернуться и посмотреть ей в лицо – но я этого не сделал. Она обхватила мою грудь рукой. «Мальчик-оно», – сказал Чейз, глядя на меня. Он широко лыбился. К этому времени мы все уже перемещались, стоя на коленях, а снизу доносилось все больше звуков, и я боялся, что мои мысли можно читать по лицу. Чейз наклонился ко мне для поцелуя. Эдриен держала. Сердце у меня колотилось неистово. Наконец, мы разъединились. Эдриен тоже меня отпустила. Я неловко повернулся и посмотрел на нее. Лицо ее ничего не выражало. Но теперь я был рядом и поцеловал ее. В этот раз поцелуи были нежны и тихи. Казалось, что у нас обоих сдержанные лица. Дыхание стало громче. Она щекой вошла в мою шею, носом – в глаз, я дышал и разговаривал с ней про себя. «Приму душ», – сказал Чейз. В ванной, которая соседствовала с этой комнатой, потекла вода. Эдриен большими пальцами стянула с меня штаны. Потом снова забралась под простыни, я последовал за ней. Она натянула поверх нас одеяло. Я ждал ее пристального взгляда; я думал, что даже когда я войду в нее, она будет размышлять, хочет ли этого. Но все пошло совсем не так. Эдриен подняла подбородок и тяжело задышала. Мускулы на шее напряглись, показались зубы, глаза были широко распахнуты, рука вцепилась в изголовье кровати. Как будто в ее рот вливалась ледяная река. Потом она застонала, так, чтобы Чейз услышал. Я сам себе не верил, насколько свободно я чувствовал себя в данной ситуации. У нее глаза закатились буквально на лоб. Под этими одеялами мне казалось, будто мы переехали в палатку и будем жить в ней вечно. Когда Эдриен, наконец, на меня посмотрела, я кончил. Взгляд ее был спокойным, словно она меня принимала, как брала в мужья. Она обвила руку вокруг моей головы, а мне нечего было ей дать, так что я опустил обе руки под нее и сжал, но это показалось каким-то неискренним. Чейз выйдет из ванной и увидит нас – но ему будет все равно, вот в чем заключался урок. Эдриен закинула на меня ногу. Ее тело казалось разгоряченным. Я поднялся, чтобы снова в нее войти. В этот раз мы были более неторопливы и менее честны, в итоге вышло как-то больше агрессии, во многом ради того, чтобы оградиться от Чейза, когда он появится, чтобы он не прерывал нас, чтобы он вынужден был прикусить язык. Но чисто технически получалось даже лучше, чем раньше. Эдриен покрылась потом. Услышав, как открылась дверь ванной, я замер, но она продолжала двигаться, и я почувствовал себя боровом. Я бросил взгляд в сторону, пытаясь понять, где Чейз. Он был где-то сзади, одевался. Он не спешил. Эдриен тоже остановилась. Я уткнул лицо в подушку. Единственным движущимся человеком в комнате был одевающийся Чейз. Потом он ушел, и мы продолжили (просто несравненное чувство); слышно было, как он бежит вниз по лестнице.

Потом мы спали. Вскоре, когда солнце стояло уже высоко, в нашей спальне – ну, чьей-то спальне, гостевой спальне Альберта – стало жарко. Я водил руками по пустой простыне, чтобы впитать ее прохладу. Эдриен перевернулась. От нас, наверное, нехорошо пахло. Даже когда мы начали, от нас уже разило со сна. Нам захочется в душ. Я уткнулся ноздрями в руку Эдриен, в сгиб ее локтя. Пахло, как от пластыря. Кожа давила на ободки ноздрей. У меня пока еще не было особых прав на ее тело: когда Эдриен зашевелилась, я отстранился. Открыв глаза, она окинула меня ленивым взглядом, после чего не пошевелилась и не отвела взгляд, и в этом было столько близости. Я хотел отпустить какой-нибудь циничный комментарий, сказать, что мы разленились или устали до смерти, но меня переполнили чувства. Она так и смотрела на меня, настойчиво, пристально, я из последних сил забрался на нее, едва в сознании, и мы сплелись, вспотели.

И в обед, снова, уже нарочно. С пустыми животами и непонятно почему охрипшие. Во всех цветах радуги. Словно извиняясь перед теми, кто внизу. Вены у нее на горле вздыбились, покраснели, словно это было вовсе не развлечение. Но я не давал ей выйти на свежий воздух. Я удерживал ее в горящих простынях. Мы снова заснули, соприкасаясь, чтобы было еще жарче, чтобы потеть еще больше.

Через долгое-долгое время в двери показалась голова Чейза.

– Гм, народ уже уезжает.

Эдриен сорвала простыню, свернула и набросила на голову и ссутулилась, как старуха. Естественно, домой она поедет с Чейзом.

– Надо голову покрыть, – сказала она с деланым акцентом. – Ради приличия.

Когда я укладывал в машину барахло Эдит и Кэм, ко мне подошел Чейз и пхнул кулаком в живот. Выглядел он при этом дружелюбно.

– Хорошо, – сказал он с оценивающим и ироничным видом: он меня одобрил. Потом, когда мы втроем уезжали, он помахал нам рукой.

– Будь с Чейзом повежливее, – сказала Эдит.

Окна в машине были еще открыты; мы пока даже не выехали с территории Альберта. Уши хотели слышать лишь мягкий шелест едущих по гравию шин.

– Почему?

– Вы с ним не конкуренты.

– Ты откуда знаешь?

– Они никогда не были как парень с девушкой. Скорее как брат и сестра.

– Я в этом не так уверен, – ответил я.

Эдит какое-то время молчала.

– Понимаешь ли, Джим, Эдриен росла совсем без присмотра. Потом начала встречаться с ребятами из своих групп. Страсти накалялись до предела. Стоило им услышать, как она поет… ты сам слышал? Ей было четырнадцать лет. И столько парней. Без Чейза она бы не выжила. Та Эдриен, которую мы знаем.

– Ты имеешь в виду – в буквальном смысле не выжила? – спросил я.

– Да. Могла не выжить, Джим.

Послеобеденное солнце било в лобовое стекло. Оно было грязным. Я подумал, если я остановлюсь на заправке, чтобы помыть его, не будет ли это выглядеть как тихая агрессия. Я был раздражен: мне лучше было бы ехать домой одному.

Эдит снова заговорила.

– Эдриен с Чейзом знакомы с детства, потому что дружили их семьи. Я не знаю, с какой скоростью это все развивалось, но он начал ее защищать. И с кем бы она ни встречалась, Чейз всегда был рядом. Он стал ей реальной опорой.

– Ты хочешь сказать, что она и спала и с ним, и с другими?

– Ну наверное!

– То есть я могу быть очередным другим.

Родители возмутились насчет того, что в машине пахло куревом. С тех пор, как я приехал из колледжа, они ею не пользовались. Но, вернувшись из Бартлсвилля, я уснул, а отец тем временем решил поменять масло.

– Наверное, это потому, что кто-то окна не опускал, – сказал я.

Это произошло не за ужином – такое мои родители считали чересчур уж театральным – но когда убирали со стола. Я носил тарелки, а папа мыл. Мама, вместо того чтобы оставить нас, встала в дверях и начала обвинения.

Так кто это был, кому я разрешил курить в машине?

Мне не казалось необходимым называть друзей поименно.

– Да просто ребята, – ответил я. – Не знаю. Вас пассивное курение беспокоит?

Но, очевидно, дело было не в этом, да и не в запахе. Мама не сдавалась.

– Слушай, – сказал я, взявшись за нож с доской для разделки. – Мои друзья курят. Поэтому я позволяю им делать это и в моей машине.

– Но как ты понял, что они друзья?

Я посмотрел на нее. Мама зашла слишком уж далеко. И она сама это понимала.

– По их искусству. По делам их.

Я хотел сделать вид, будто я в гневе. Но цитата из Библии прозвучала невразумительно.

– Понимаю, что все это кажется совсем богемным, – продолжил я, – и, следовательно, глупым – или же просто глупым и неубедительным для богемы, в наше-то время. – Я все еще пытался отмазаться. – Не знаю, но они учат меня большему, чем преподаватели в колледже.

Это была самая крупная ссора с родителями на моей памяти. Они были крайне тихи. Папа потом остался стоять рядом, как будто бы ждал, пока я вытирал посуду. Я рассказал ему о книге про Киссинджера[11], которую тогда читал, расшифровки его телефонных разговоров за 1973 год с Голдой Меир[12] и другими. Я знал, что это его заинтересует. Он брал у меня тарелки и ставил их на полки.

– Думаю, мне надо сказать маме, что я со своего пути не собьюсь.

У отца был нос в форме равностороннего треугольника с продолговатыми ноздрями, как у волка, тонкие четкие губы, и казалось, что он легко воспринял то, что я сказал, то есть быстро уловил здравый смысл и благие намерения, скрытые в моих словах. И я тут же пожалел о том, что сказал хоть что-то, но в то же время папина благосклонность немыслимо мне помогла.

А тот день, когда я принес Эдриен пистолет, – я до сих пор очень горжусь этим безумием. Одним солнечным утром в июле я поставил машину возле ее студии, а в бардачке у меня лежал маленький синий пистолет. Я достал его и взвесил на ладони – как подарок, купленный за чрезмерно большие деньги, который, пока ты его еще не вручил, больше вибрирует от твоих собственных желаний, нежели от мечтаний одариваемого.

По приглашению Эдриен я снова начал ходить в студию, на следующей же неделе после возвращения из Бартлсвилля. Но все же она игнорировала мои претензии на романтические отношения. По вечерам она ничего делать не хотела, не касалась меня, не приглашала в свой пентхаус. И я не напоминал о том, что было.

А ведь я даже всерьез собирался купить Эдриен цветы. Идея подарить пистолет была, разумеется, превосходна. Меня завораживала сама концепция: нельзя заставить другого иметь оружие. Но я решил дерзнуть. Господь дерзким помогает. Это мое решение подарить девушке огнестрельное оружие – даже не могу рассказать, насколько сильно это превосходило все мои нормы.

Казалось, что все должно быть просто. Я пошел в «Волмарт», встал возле витрины на цыпочки, высматривая продавца, волнуясь, что могу допустить грубую ошибку в заученных названиях и калибрах, но, по крайней мере, это будет шоу: она – длинноногая гениальная блондинка с кисточкой в руке, а я покупаю ей долбаный пистолет.

В то утро, то есть на следующий день после покупки, он холодил ладонь. Стоил он триста баксов; дешевый орнамент в виде завитков, но приклад длинный и стильный. Глядя на пустую, залитую солнцем улицу, закрытые ставни бара, аккуратную мусорку, я почувствовал как бы упрек со стороны здравого смысла. Я открыл дверь машины и опустил ноги на асфальт, но остался сидеть, набираться смелости. Чего я достиг за это лето? Вот у меня на коленях лежит заряженный пистолет, если бы кто-то прошел мимо, увидел бы. Но улица была мертва. Кажется, это было воскресенье – я помню, что лестничный проем пронизывал свет.

Когда я вошел, Эдриен, что характерно, стояла ко мне спиной. Рубашка была завязана как-то сбоку, и я увидел ее голые ребра. Я не двигался. Она вдохнула и подняла кисть.

– Я принес тебе кое-что, – сообщил я.

В самую последнюю минуту я завернул пистолет в джинсы, которые валялись на заднем сиденье. Эдриен потянула за штанину, и он выпал.

– Ты в курсе, что это можно просто так вот купить в магазине?

Она сделала небольшой шаг назад, как от змеи.

– Боже.

Я думал, что она зальется смехом. Но нет.

– Это тебе, – сказал я, глотая слова.

Эдриен разволновалась. Она подняла пистолет, взяв его рукавом рубашки и держа на вытянутой руке, словно не хотела оставить на нем отпечатки пальцев. Потом согнула руку и нацелилась в меня.

– Он заряжен, – предупредил я.

Она сощурилась, как будто целясь. Прямо мне в живот.

Но голос прозвучал напряженно.

– И почему он заряжен? – спросила Эдриен.

В студии с противоположных сторон были окна из стеклянных блоков. Я хотел сказать, что собирался стрелять в них, посмотреть, как они лопнут.

– Я вообще-то не предполагал, что все это покажется столь агрессивным.

Эдриен не просто вдохновляла меня, она вдохновляла меня чересчур: безумная идея такого опасного подарка пришла мне в голову, потому что подарок был для нее. Она доказала, что заслуживает такого. Эдриен подняла пистолет, повернула, прицелилась.

– Будет громко, – предупредила она, расставила ноги пошире и снова подняла пистолет. В стеклянных квадратиках горело солнце.

В тот миг, когда вылетела пуля, глаза мои рефлекторно закрылись, как будто я чихнул, но я вроде бы заметил, как ее светлые пряди взлетели, а потом упали обратно на плечи. Где-то на заднем плане грохота выстрела (от него образовался большой шар белого шума) я расслышал приятный шлепок и звон стекла.

Эдриен сразу же выпустила и вторую пулю, почти как профессионал.

– А ты?

У меня уже звенело в ушах, но я взял пистолет. В скаутском отряде я стрелял из «Магнума» 357-го калибра и уже отрепетировал в уме, как правильно держать и с какого расстояния стрелять.

Я нажал на курок.

На этот раз звук меня разочаровал; вместо красивого громкого выстрела получился скорее короткий удар по запястью. И дыма было больше – в общем, не так приятно, как в первый раз. Я не знал, что делать дальше. Потом выстрелила Эдриен. Потом опять я.

Может, следовало пробить дыры в ее холстах, раз уж я принес пистолет в студию. А то она сама уже заскучала. И начала пятиться в сторону мольберта. Я аккуратно положил пистолет на стол, чтобы не отвлекать ее.

Остальное было таким интимным, что и не перескажешь: не произошло ничего. Эдриен вернулась к работе. Вскоре единственным, что отличалось от привычной обстановки, стал ветер, влетающий через пробитые дыры. Но никто из нас не высказался на эту тему. Никому не казалось, что следует нарушать тишину. Меня уносило в грезы – я был в таком замешательстве, что на глаза как будто давило, словно наваливался сон – и меня охватило беспокойство из разряда фантастики, будто воздух, который задувает с улицы, изменит ее картины – ну, будет их сушить или смещать краску вбок.

Когда я засыпал в студии, у меня вошло в привычку лежать потом еще какое-то время неподвижно со вкусом непроветренной слюны во рту. И таким образом мне удавалось очень подолгу думать. Именно в подобный момент мне пришла в голову мысль про пистолет. Я сомневался, но в итоге решил не отказываться от идеи, всплывшей из подсознания.

И только теперь (когда я снова лежал на диване, уже после того, как развеялся дым) моя интуиция снова вспыхнула, как пустой синий экран. Я понял, что это на самом деле: это не любовь, это зависть. В ходе своих непродолжительных ухаживаний я начал ей, Эдриен, завидовать, мне жутко хотелось быть таким же, как она, – вот ради чего я пошел на эту выходку. Но, к сожалению, это желание было расколото с хладнокровностью «Кольта». У меня ни разу ни в мыслях, ни в каких других глубинах моего существа не было стремления ее напугать, но я хотел сделать этот выстрел, рядом с ее запястьем, чтобы надорвать ее пространство. Я бы проснулся, увидел, что она собирается провести черту самой черной силы, рука, занесенная над чистым холстом, словно зудит, она исследует, рассматривает, а потом наносит простой короткий мазок, а моя рука покоится на диване.

Меня испепеляли чувства, как будто бы мы с ней расставались. Эдриен заметила, что я хотел бы поговорить, так что когда она закончила свою молчаливую работу, хотя в ушах еще стоял звон выстрелов, мы пошли ужинать. Я выбрал «Фасоль черный глаз» – популярное семейное кафе, символ моего детства. Когда нас вели к столику, стоящий там гвалт я скорее видел, чем слышал: официанты сновали туда-сюда, подливая лимонад, а под потолком висел покрытый лаком плуг.

Лицо Эдриен светилось, она смотрела на меня.

– Думаю, я этим пистолетом хотел кое-что сказать, – заявил я, пытаясь при этом как бы небрежно взять из почти пустой корзинки булочку. Его мы оставили в студии; пистолет зарегистрировали на мое имя, но отныне он принадлежит ей. – Произвести на тебя впечатление. Это, конечно, очевидно.

– Зачем тебе было производить на меня впечатление?

Мне пришлось наклониться к ней поближе, чтобы Эдриен меня слышала.

– Ну, я пытался говорить на твоем языке, – я все бросал взгляды ей через плечо, в зону ожидания, где я раньше подолгу стоял с родителями, в огромных футболках, потому что считал себя толстым, выровняв сандалии по краям неровной плитки, пока мы ждали, когда нам выделят столик.

Я ощущал какую-то отчаянную безнадегу. Я перевел взгляд на плуг, на автомат с лимонадом, на флажки, патриотично висевшие под потолком.

– Эдриен, ты должна стать моей девушкой. Мы должны быть парой.

– Джим, затея с пистолетом была крутая.

– Точно, – согласился я.

– Спасибо.

– Но я хотел кое о чем другом поговорить.

Ее рука лежала на столе ладонью вверх, возле тарелки; она была расслаблена, пальцы чуть согнуты, как куриная лапка. Я извинился за моногамию, идею для среднего класса, которую продвигали люди скромные – ну, точнее, за то, что я сам был из тех, скромных. Я рассказал Эдриен о своих желаниях.

– Я не должна делать подобный выбор, – сказала она, откинувшись на спинку.

– Нет, ты ошибаешься, – ответил я.

Эдриен посмотрела на меня как-то иначе. Мои слова вывели ее из равновесия.

Я облизнул губы.

– Думаю, что ошибаешься, – продолжил я. – Тебе стоило бы завести парня. Я хочу, чтобы ты встречалась со мной, и только со мной, – не унимался я.

Я говорил как Бог из Ветхого Завета, и вообще у меня в голове понятия монотеизма и моногамии оказывались довольно близки. Хотя это было глупо.

– Я хочу любить тебя, – сказал я, скрестив ноги, – но не знаю, может, это неразумно.

Эдриен слегка наморщила нос и отвела взгляд; вид у нее получился интеллигентный.

Потом она расхохоталась.

– Ох, – довольно простонала она. – Какой ты странный.

– Я совершенно нормальный! И я устанавливаю нормы!

– Ты хочешь, чтобы я перестала встречаться с Чейзом.

– И слала мне открытки с сердечками на День святого Валентина, да. И еще чтобы спала со мной.

– А тебе разве никогда не хочется спать больше чем с одной девушкой?

Я закатил глаза.

– Бывает, но это к делу не относится.

– Ты не очень хорошо меня знаешь.

– Именно это я и хотел сказать.

– Да ты просто прикалываешься надо мной.

– Тем не менее я тебя люблю.

Эдриен все еще держала спину прямо, но вдруг сделала такой вдох, словно собиралась нырнуть. А потом, прямо посреди ресторана, начала распевать прямо мне в лицо:

– БОУОЖЕ БЛАГОССССЛАВИ АМЕЕЕРИКУ, МОЮУУУ ЛЮБИМУЮУУУ СТРАНУУУ!

Пела она дурацким голосом, как будто у меня на глазах сладострастный медный горн изогнулся, расплавился и возродился вновь. Я расплылся по стулу и слушал. Эдриен, видно, хотела встать, манера пения у нее была классическая, и она делала такие движения, ну, вы знаете, как мим, будто разглаживала салфетку после еды, водила рукой вверх-вниз в районе диафрагмы.

Эдриен спела только эту фразу, но люди повернулись к ней. Раздались аплодисменты – посетители были удивлены, но абсолютно довольны, им понравилось ее внезапное бельканто; так что они захлопали. К моему удивлению, Эдриен стала крутить головой и благодарно кивать. Наверное, тогда я понял, что получу желаемое.

– Это было твое слово?

– Думаю, да.

– Ты довольно остроумна для человека, который не учится в колледже.

– Джим, меня ты вдохновляешь.

– Я тебя люблю.

– А вот это неправда.

– Это и правда и неправда. Я просто делаю такое заявление. То же самое, как и «иди в жопу». Я тебя люблю.

– Ну тогда иди в жопу.

– Попросить чек?

– Да. А потом я возьму тебя к себе, и можешь остаться на ночь. Как тебе это?

Мы были очень счастливы.

5

Эдриен считала, что Чейз старается больше, чем я – в смысле, в постели, но я ей тоже нравился.

– Ты легче возбуждаешься, – сказала она.

Потолок над кроватью Эдриен был выложен вишневым паркетом, елочкой. Как будто бы кто-то в двадцатых годах отломил уголки у пары сотен картинных рам, встал на лестницу и приклеил туда, скорее всего, не ожидая, что на этой кровати будет спать кто-либо, кроме пары жирных кошек. Мы же с Эдриен были скорее похожи на сильфов или бледных белых рыб. Я в этой кровати потерялся. Я свесился с матраса, чтобы лучше во все это поверить – оказавшись вниз головой, я увидел выступ террасы, а за ним – небо. К моему удивлению, даже на такую высоту залетали мухи, но больше всего меня поражало величие пентхауса: он был современным, со встроенным холодильником под дуб, огромными окнами, хотя в первые визиты я почти ничего не успевал разглядеть, лишь бросил взгляд на Талсу свысока, и Эдриен тут же потащила меня на пол. Стены были цвета лесной зелени. Когда двери лифта открывались, перед взглядом представала картина маслом – лошадь без какого-либо снаряжения, с одним нахвостником. На столике под ней Эдриен поставила бутылочку лосьона для рук. Из широченного двустворчатого шкафа, красивого, как произведение искусства, валились мусорные мешки со всякими купленными на барахолке сокровищами – зелеными отложными воротниками, бельем с рюшечками, как у проституток в борделе, ремнями из ламе[13] цвета бронзы.

Поначалу мы ходили в пентхаус в первую очередь ради секса. Эдриен настаивала на методе прерванного полового акта, что меня удивляло, ведь в Бартлсвилле ей было все равно. Но я, естественно, подчинился. Хотя это было непросто: думаю, она о ковре особо не задумывалась, но мне было его жалко, и я всегда стремительно хватал собственные трусы или полотенце – кровати я вообще избегал. Увидев ее голую задницу на прекрасной белой простыне, я встревоженно просил ее оттуда слезть.

– Вообще-то я тут живу, – напоминала мне она.

Эдриен серьезно отнеслась к моей просьбе насчет моногамии. Иногда она просто ложилась и смотрела, что я буду делать. Может, когда я хватал ее с кровати (куда она снова садилась), она понимала все неправильно, думала, что я собираюсь устроить какое-то представление и носить ее с места на место.

– Постой-ка, – однажды сказала Эдриен, соскакивая с меня. Через некоторое время она вернулась с фотоаппаратом. – Я сфотографирую.

Она не просто щелкнула затвором. Эдриен долго выстраивала композицию, опираясь локтями в пол, я чувствовал, что объектив смотрит с интересом, подбираясь ко мне, словно морда большого черного животного. Я сразу же оглянулся в прошлое – иногда я вспоминал всю свою проведенную в Талсе жизнь, и тогда мне хотелось остаться одному, пройтись по теплым улицам, зайти в книжный магазин. Но мне все же как-то удавалось сдерживать свои порывы.

– Надо пойти купить презервативы, – заявила Эдриен после третьего раза.

Из сотен бытовых мелочей, которые мы с ней сделали за это лето, эта, наверное, стала основной. В итоге я настоял на том, что не пойду за ними ни в одну из тех аптек, где бывают мои родители. Повод был надуманный, но я всерьез хотел показать Эдриен, что я вообще человек смущающийся. Мы поехали на запад, через реку, и вместе отстояли очередь. На кассе работала бледная как пепел женщина. Она и бровью не повела.

– Мы уже женаты, – сообщила Эдриен.

Я услышал, что мама в разговоре по телефону упомянула ее имя.

– Эдриен Букер.

Я был заинтригован. Остановился и стал слушать.

– Букер. М-м. Кажется, да.

– Думаю, да.

– Они такие молодые.

Я уже почти жил с Эдриен. Родители перестали возмущаться, когда я не ночевал дома. Оставаясь в ее пентхаусе впервые, я хотел позвонить им, но не успел, заснул. Через какое-то время я высказал предположение, что это, возможно, их беспокоит. Мама сглотнула и сказала, что нет, все нормально, но посоветовала быть осторожным.

Но мое поведение тем летом их озадачило, насторожило, и они жили в ожидании. Я это знал, и когда был с Эдриен, часто ловил себя на мысли, что хорошо бы родители могли посмотреть на нас сверху в тот или иной момент, как боги, и тогда бы их доверие ко мне восстановилось. Во-первых, на гиперпрофессиональную концентрацию Эдриен перед мольбертом. На ее строгость, на то, как она могла прижать меня к стенке в разговоре и заставить сказать то, что я думаю на самом деле. На наши обсуждения литературы об искусстве. Какое значение всему этому придавалось, как мы были по-взрослому серьезны. Я даже хотел бы, чтобы они узнали обо всяких мелочах, которые, в общем, родителям и не нужны: как мы танцевали до упаду; с каким достоинством Эдриен держала сигарету, когда у нее совсем не было сил. И ее уставший голос, его хрипотцу. Уравновешенность длинных проведенных не дома ночей, длительных, утомительных странствий, удачи, сопровождавшей нас при переездах с места на место. И превыше всего этого – глубинное чувство принадлежности к обществу, которое было важнее всех личных наслаждений и которое, как казалось, и было смыслом всех наших многочисленных ночных тусовок по выходным.

Прошлым летом Эдриен выходила в люди куда реже. Ее юношеская жизнь уже миновала свой пик, а рисование – это уже некий отход: жизнь после рок-групп. Но для меня она только начиналась.

Поначалу я очень нервничал, когда мы только появлялись на какой-нибудь вечеринке. Я боялся, что Эдриен срулит от меня и будет общаться с людьми, которых я совершенно не знаю. Мне приходилось наблюдать за ней, чтобы понять, в каком она настрое. Она пила либо совсем чуть-чуть, либо очень много. По сути, алкоголь как раз хорошо иллюстрировал все те аспекты, суть которых мне хотелось бы продемонстрировать родителям как моральное доказательство. Мне казалось, что выпить – это все равно что открыть некий шлюз, из которого хлынет все, что в тебе есть. Но Эдриен была умнее. Она своими войсками управляла с мастерством генерала. И зачастую мы оставались самыми трезвыми людьми на вечеринке.

Я предпринял попытку найти что-нибудь о родственниках Эдриен в старых газетах: сказал библиотекарше, что занимаюсь исследованием развития «Букер петролеум». Мне удалось выяснить, что прадед Эдриен, Одис Букер, нашел нефть в местечке под названием Кушинг. Это было в 1904 году, всего за три года до того, как Оклахома получила статус штата. Он приостановил поисковые работы, построил сеть отелей, вкладывал деньги в местные банки, во время экономического бума он хорошо заработал; потом построил нефтеперерабатывающие заводы в Арканзасе, в 1926-м достроил свой небоскреб, и намного позднее, когда нефть стала добываться в море, штаб-квартира компании все равно осталась здесь.

Пентхаус изначально делался для того, чтобы произвести впечатление и услужить клиентам, приезжавшим на переговоры из других штатов. Нашлась даже бесценная газетная вырезка из некоего «Эксперт-вестника Чикаго» за 1926 год с черно-белой фотографией той самой кровати, в которой мы спали.

Офис компании «Букер петролеум» все еще располагался в этом небоскребе. Сейчас Лидия, тетка Эдриен, та самая, которая училась в том же колледже, что и я, и которая тогда так иронично посмотрела на мой пиджак, работала на первом этаже – она занимала кабинет директора. Но мы ее ни разу не встретили; мы жили наверху, как в каком-то элизии, в раю. На облаке.

– Давай спустимся, – однажды предложил я.

– Что?

– Просто по коридорам походим.

– Ой, нет.

Эдриен вообще не хотела иметь никаких отношений с «Букер петролеум». Относилась она к нему чуть не благоговейно. Для нее это был красивый и изящный памятник прошлому. Она его чтила, никогда не оскверняла, соблюдая приличия, но не более. Не думаю, что Эдриен считала, будто ее тетя делает для компании что-то значимое. Но саму Эдриен компания не интересовала: ни как рычаг власти, ни как повод для обиды, ни даже как возможное будущее.

Человеку, который вырос в Талсе в восьмидесятых, нефть казалась абстрактным понятием. Каждый сентябрь мы отправлялись на ярмарочную площадь, проходя между ног у «Золотого бурильщика» высотой в четыре этажа. Его бетонная рука покоилась на списанной нефтяной вышке, а мультяшные ботинки были размером с небольшую японскую машину. А еще я вспомнил, как каждое Рождество моя бабушка, которая жила в Галвестоне, усаживала меня рядом с собой, и мы просматривали рождественский каталог магазина «Найман Маркус». Она была человеком независтливым; скорее хотела взрастить во мне благоговение. Больше всего меня интересовали страницы с товарами для детей, находившиеся в самом конце: настоящий детский пиратский корабль, который можно было спускать на воду, собранные из «Лего» рыцарь с драконом в натуральную величину. Но и это было лишь пустяком по сравнению с тем, что бабушка рассказывала о временах бума. По всей видимости, в шестидесятых этот Найман Маркус предлагал гидросамолеты для мальчиков и девочек, голубенькие и розовенькие, чтобы, отыскав нефть, детишки на радостях могли улететь в небеса, как попугаи-неразлучники.

В Талсе нефтеперерабатывающие заводы занимали противоположный берег реки. Мне никто так и не объяснил, как именно они работают, – для меня это были ямы с механическими змеями, которые я в подростковом возрасте упорно рассматривал, остановив свой велик на пешеходном мосту и размышляя о том, что же важно. Я вспомнил номер «Нэшнл джиогрэфик», который хранил отец, за 78-й год, когда случился нефтяной кризис. На обложке была как раз Талса, аэроснимок наших заводов, подсвеченных, как метрополис в ночное время. На самых ярких участках можно было рассмотреть нефтеперерабатывающее оборудование, освещенное, как днем, с темными зонами, наверное, это были бочки с нефтью, стоящие в хранилище. Но наверняка я не знал.

Эдриен показала мне видеозапись со своим отцом – Родом Букером. «Он живет в Род-Айленде», – рассказала она. На этом видео Род выходит из двери с проволочной сеткой, становится в профиль, дверь захлопывается. У него огромная борода, закатанные штаны цвета хаки и черная футболка размера икс-икс-эль. На что он смотрит – непонятно: кажется, что он отводит взгляд из стеснения, но когда Род, наконец, поворачивается в камеру, он, наоборот, старается смутить ее. Но камера все так же смотрит на него.

Потом он разворачивается, изображение панорамируется, и оператор следует за ним к побережью.

– Это был мой первый фильм.

Эдриен выпросила камеру у отца, когда тот уезжал из Талсы. Ей тогда было двенадцать, и она пообещала «брать ее с собой, когда поедет к нему».

– А этим летом ты к нему собираешься? – поинтересовался я.

– То был единственный раз, когда я туда ездила.

Меня это несколько шокировало. Через некоторое время я снова попросил посмотреть видео с Родом.

– Зачем тебе его пересматривать?

– У мальчиков особое отношение к отцу своей девушки.

Она фыркнула.

Эдриен никогда не была ничьей дочерью: ее биологическая мать, француженка, приехала в Новую Англию учиться, а сама все это время прокаталась на яхтах, а потом бросила младенца – Роду пришлось купить билет на самолет, самому готовить смесь, непрестанно качая ребенка на руках, во время пересадки в Далласе он сменил подгузник в туалете и, наконец, доставил малышку в родовое гнездо в Талсе. На этом он счел свои родительские обязанности исполненными. Он улетел в Париж и несколько лет потратил на попытки вернуть Мэриэн: легенда для семьи заключалась в том, что у нее суровая постродовая депрессия. Но Эдриен мать так больше никогда и не увидела. Ее двоюродный дедушка Гарольд, который заправлял в то время «Букер петролеум», в таком исходе и не сомневался. Он нанял несколько нянек из Ливана, а руководила ими его жена, ее двоюродная бабушка Александра.

Через некоторое время Род вернулся в Талсу, но много времени проводил в разъездах. Эдриен ближе всего общалась с двоюродной бабушкой, шведкой по происхождению, которая выросла в Небраске и познакомилась с Гарольдом в Денвере на балу. Когда и она, и Гарольд умерли, компания перешла в руки следующего поколения. Род продал свои акции старшей сестре, Лидии, купил дом в Род-Айленде с видом на скалистый пляж, недалеко от того места, где познакомился с Мэриэн. Род проводил с Эдриен так мало времени, что когда он уезжал, никто даже не предложил, чтобы девочка поехала с ним в Род-Айленд.

Но в Талсе, наверное, не было женщины, настолько лишенной материнского инстинкта, как Лидия. В доме на Двадцать восьмой, недалеко от Фитцпатриков, жили только они вдвоем: всего за год-другой Эдриен превратилась в довольно высокую девушку, и домой ее стали подвозить ребята постарше. Она крайне благоразумно настояла на покупке мотоцикла, как только достигла того возраста, когда ей можно было им управлять, – в Оклахоме это четырнадцать лет. А еще начала оставаться на ночь в пентхаусе небоскреба, где в то время никто не жил: Эдриен звонила очень поздно Лидии, заявляла, что пьяна и что быстрее дойти до небоскреба, чем пытаться доехать до дома. Лидия дала ей понять, что Эдриен вовсе не обязательно будить ее каждый раз, как она напьется, и можно просто в случае необходимости идти в пентхаус. Таким образом Эдриен туда и переехала, накупила себе новой одежды и решила, что на Двадцать восьмую больше никогда не вернется. А если надо будет подписать какие-нибудь школьные документы, занесет их тете в офис. Она заказывала себе шашлык и бублики с доставкой. Стирку отдавала швейцару, а тетя оплачивала. Уборщица заходила мыть санузел и выносить мусор. Лидия была этим вполне довольна и даже предложила шестнадцатилетней девушке вполне приличное содержание, раз уж та осталась одна. Ну, то есть это все мне поведала Эдриен, когда однажды ночью я не давал ей уснуть, рассказывая о том, как много для меня значат мои родители.

Я каждый день ходил с Эдриен в студию: ее рутина стала моей. В начале рабочего дня она переодевалась; она очень аккуратно вешала свои яркие утренние юбки, и раз в неделю я отвозил всю стопку обратно к небоскребу и отдавал швейцару, как кипу летучих змеев. Я гордился тем, что делаю что-то для нее. Мое писательство отошло на второй план. По мере того как летняя жара сгущалась и мы начали потеть, я окончательно забросил это дело.

Еще мы вместе разъезжали по городу. Художнице, пользующейся различными средствами, да порой и просто богатой женщине, ежедневно необходимо выдумывать новые потребности: краски и кисти, мольберты, даже стулья с табуретками, мужские майки упаковками по три штуки, куски материи и доски. Поначалу мы пренебрегали обедами, но со временем стали куда-нибудь выходить: мы могли заказать всю столовую «Стивс сандри» на двоих и взять сыр на гриле и салат с яйцом, иногда признавались друг другу, что сегодня больше хотели бы в «Виллидж инн», где в безлюдном лесу пластиковых перегородок приходилось сильно повышать голос. А иногда предпочитали вечно пустой восточный ресторанчик, в котором подавали огромные и не очень плотно скрученные роллы. Потом «Хобби-лобби», «Таргет» или склад пиломатериалов, а в редкие дни мы отправлялись к западу от реки, где вместе с настоящими подрядчиками ходили по специализированным магазинам, в которых торгуют замками и дверными ручками, либо же не пойми зачем шли смотреть на заборы, а один раз купили тридцатикилограммовый кусок известняка в магазине для обустройства ландшафта. Его отказались грузить в багажник, а втиснули на заднее сиденье, потому что, как они объяснили, «из багажника вы его сами не достанете». Камень был весь щербатый, но в то же время гладкий – как череп человека с одиннадцатью глазницами. Эдриен помогла мне затащить его в студию, где он и простоял до конца лета – я думаю, он был ей полезен.

Жизнь наша была прекрасна. Иногда мы ездили куда глаза глядят просто за идеями – Эдриен тогда рисовала квадраты и вдохновение черпала из архитектуры. Я спрашивал: «Ты можешь по-настоящему смотреть, когда я рядом?». А она только перебивала: «поворачивай налево, поворачивай направо». Потом мы где-нибудь останавливались. Эдриен, как она говорила, искала линии. Пыталась загнать их в угол. Отутюженные тени проезжающих полугрузовиков проплывали над эстакадой, под которую ныряла велосипедная дорожка, и по идее мимо нас мог бы проехать любой, кто знавал меня в детстве, и увидеть Эдриен на капоте моей машины – она сидела и делала наброски.

Кэм в середине июля вернулась в Коннектикут, более-менее как и планировала, но для Эдит это был серьезный удар. Я выводил ее обедать, думая, что теперь могу ее с кем-нибудь познакомить, ввести ее в свой мир. Кэм все равно не была особенно творческой натурой.

– Вчера мы с Эдриен всю ночь работали над ее минималистической скульптурой. Мы купили ландшафт для железной дороги из пенопласта, холмы и все дела, и укладываем его ногтями. Ровно по одному на каждый квадратный дюйм, представляешь?

Эдит мне не поверила.

– Это утомительно, – признался я. – Иногда просто бесит.

– Бросить бы вам всю эту ерунду и просто отрываться, – сказала Эдит.

Но нам было весело и так. Однажды мы пошли к торговцу неоновыми лампами. Именно благодаря таким покупкам я считал, что мы куда более свободны, чем любая другая пара подростков. Не только потому, что у Эдриен имелись деньги, а потому, что мы так раскрепощенно ими распоряжались. В детстве меня всегда привлекал этот магазин с неоном. Родители часто проезжали мимо его треугольного фронтона, две стеклянные витрины лицом к улице, в которых светились образцы: «Кока-кола», «Миллер лайт», неоновый тукан, мигающая доминошка, семь-восемь вывесок «ОТКРЫТО». Но у меня тогда и мыслей не возникало, что когда-нибудь я сюда зайду и что-нибудь куплю.

Иногда, когда я выглядывал из окна пентхауса и смотрел на центр Талсы, который был виден в мельчайших подробностях – дороги, деревья, приземистые домишки и целые районы, меня поражало, насколько ясным все казалось. Я как будто бы понимал, как работает энергия. Я знал, что сложный городской пейзаж должен был опьянять, внушать радость, показывая тайные связи и сговоры, которых я не видел раньше. Карта города должна была напоминать сверхсложную и мощную монтажную схему: недоступную для понимания, но полную намеков, и, естественно, строго функциональную. Так оно и было. Функционировала она прекрасно. Когда Эдриен была рядом, мне казалось, что я это понимаю.

Стала ли Талса нравиться мне больше, когда я начал встречаться с богатой местной девушкой? Да. Я полюбил ее куда больше.

Но все же я не допускал Эдриен в некоторые части своей жизни. Она раз за разом высказывала желание познакомиться с моими родителями, я ведь столько о них говорил. Но я не хотел ее к ним подпускать. А еще были некоторые районы Талсы. Например, магазин «Таргет», куда меня часто возили в детстве. Летом, после ужина, мы с родителями отправлялись туда. Просто чего-нибудь купить. Но для меня это было как вкус мороженого – ехать через город, вдыхать накондиционированный воздух этого яркого ящика. «Можно, я побегу?» – спрашивал я, как только мы входили в двери. И несся в раздел с электроникой, а родители добирались туда минут через пятнадцать.

Так что когда Эдриен нужно было что-нибудь там купить, я предпочитал подождать перед входом и шагал туда-сюда по шестидесятипятиметровой дорожке. Помню, один раз мы остановились на закате и несколько минут наблюдали, как садится солнце, превратившееся в красный диск, на который уже не больно взглянуть. Я то смотрел на него, то отводил глаза. Свет заливал фонарный столб, стоявший между мной и солнцем, превращая его в тонкую горелую палку. Мне показалось крайне смешным, что я воображал себя ровней Эдриен Букер. Она не знала этого жгучего пламени. Она рисовала строгие массивные фигуры, все ее жесты были черно-белыми. У меня заболели глаза: я любил Талсу за ее огромный размер, ее летний аромат, запах асфальта, химический привкус охлажденного воздуха, вырывавшегося из дверей «Таргета», когда они открывались. А от коровников пахло животной свежестью.

Однажды вечером Эдриен ушла рано: в «Блюмонте» собрались ребята, а она вскоре решила вернуться домой. «Пусть голос отдохнет», – вот что она сказала. Значило ли это, что Эдриен захотела побыть одна? Я решил остаться и напиться. Я заказал виски, который едва мог себе позволить, и повернулся на барном стуле, чтобы осмотреть собравшихся. Мне хотелось почувствовать, что такое тусовка без Эдриен.

Альберт подкатил ко мне почти немедленно. Вообще-то он уселся рядом с таким видом, словно я был ему что-то должен. Спросил, в каком колледже я учусь. «Значит, она для тебя – приключение, – заключил он. И кивнул как-то сам себе. – Ты вернешься туда и будешь всем рассказывать про чокнутую девицу, с которой замутил летом».

Мне хотелось понравиться Альберту. Меня поражало, как он, пьяненький полненький мужичок за сорок, вторил стандартным жалобам подростков – что Талса такой отстойный город, что ей недостает веры в себя, что тут невозможно настоящее искусство. Зачастую его спихивали на самых молодых (то есть на Дженни), и ему такой аудитории было вполне достаточно. А лично я ни разу не беседовал с ним с глазу на глаз. Я воображал, что ему будет любопытно – узнать про меня, новую пассию Эдриен. Он же должен интересоваться, что у нас на самом деле за отношения, как у меня это получилось – встречаться с девушкой, которая была против самой этой идеи.

Но Альберт оказался куда дальновиднее меня.

– А потом, – продолжал он, – через некоторое время ты будешь рассказывать об Эдриен уже не другим мужчинам, а другим женщинам. В любых отношениях в определенный момент ты обязательно вставишь что-нибудь про Талсу и про «девчонку, из-за которой ты чуть там не остался». Женщины будут обожать тебя за это. Это станет частью твоего репертуара. Твои «рассказы про Талсу». – Он согнул пальцы и изобразил ими кавычки.

Я встал, собираясь уходить, но Альберт схватил меня за руку, стиснув ее толстыми пальцами.

– Ты же знаешь, что она сумасшедшая, да?

Я оттолкнул его.

Той ночью я приехал домой, проигнорировав придуманные недавно мною самим правила, то есть не стараясь вести себя тихо, когда вернулся пьяный. Я шумно выпил стакан воды на кухне, потом развалился на присвоенном кресле в гостиной. В тот же день Эдриен, стоя у мольберта, наконец, повернулась ко мне и попросила критики. Я ни секунды не колебался. Я протянул руку, буквально водя по линиям. Я не был так щедр на похвалы, как Эдит, которая восхищалась моими стихами – и вместе с тем я не просто сыпал фразами, которые в ходу у критиков, как было в колледже. Мы ведь с Эдриен стали довольно близки. Я думал, что она готовила меня к этому, к беспощадной критике, которая шла от чувств, рождаемых нашей физической и эмоциональной близостью, доверием. Но мои комментарии ее не тронули. Она даже не услышала их. Казалось, что она обратилась ко мне потому, что ее всерьез беспокоили собственные картины. После моих слов она села и молчала.

Да, возможно, что картины Эдриен были неудачной имитацией Франца Клайна[14] и что ее репутация на вечеринках лишь отражала наивность ее окружения – Альберт обычно называл ее «папой Римским района Брэйди». Может быть, ее отношение к труду было лишь девичьим упражнением в самодисциплине. Что касается этого нашего летнего романа, порой я чувствовал себя одновременно и обворованным (как в разговоре с Альбертом), и вдвойне богатым. В какой-то мере меня это протрезвило. За несколько дней до этого родители объявили о том, что подумывают о пенсии. Одновременно. Государственные школы в Талсе позволяют учителям заканчивать работу рано, чтобы штат своевременно обновлялся. И мои старые мудрые родители собирались этим воспользоваться. А к следующему лету они планировали переехать в Галвестон. Они всегда этого хотели: уехать жить к маминым старикам. Бабушка в последнее время стала очень рассеянной, и ей требовалась помощь, дед тоже не управлялся со всем. В общем, пришла пора вернуться к истокам. «А ты все равно будешь в колледже», – сказала мама. Может, они уедут уже даже в марте. А поскольку Рождество мы все равно всегда празднуем в Галвестоне, получается, что осенью я покину Талсу навсегда – больше я не смогу вернуться сюда под предлогом, что тут живут родители. Мне надо было подумать об этом. Именно в этом кресле я сидел, готовя для Эдриен лекции по Грёзу, Шардену, Делакруа и Гойе. Казалось, что с тех пор прошло уже очень много времени. А еще – что я уже все лето смотрю из окна небоскреба Букеров, а взгляд на Талсе только начинает фокусироваться.

Я рассказал Эдриен, что иногда, прежде чем ехать домой, я притормаживал и высыпал содержимое пепельницы своей «Камри» на соседский газон, засовывая пальцы под ее алюминиевые зубцы, чтобы убедиться, что ничего не осталось. Иногда, если был какой-то крупный мусор – комок оберток от фаст-фуда или пивные банки – ехал на помойку за «Макдоналдсом». Однажды я даже выбросил весь свой рюкзак, потому что в нем пролился ром. «Почему ты просто не скажешь им, что твоя девушка курит?» – спросила она. И, кажется, это был единственный случай, когда Эдриен назвала себя моей девушкой. И повторяла она это лишь тогда, когда заводила речь о том, чтобы с ними познакомиться. – «Они же – вся твоя жизнь, – говорила Эдриен. – Я должна с ними встретиться».

Однажды в субботу мы поехали в «Таргет». Было жарко, первая суббота августа. Я ждал в машине. Когда Эдриен вернулась, я сказал, что у меня есть идея. Родители живут неподалеку, можно заехать к ним прямо сейчас. Она вылезла из машины и снова пошла в «Таргет». И вернулась с новым желтым платьем. Эдриен сняла футболку с шортами прямо в машине, положив ноги на приборную панель – а мимо ходили люди – надела платье, подкрасила губы, подготовилась.

Я уехал от родителей как раз тем утром. А теперь папа косил газон перед домом. «Это мой папа», – объявил я. На нем были соломенная шляпа и джинсовые шорты. Когда мы подъехали, отец не остановился – может, не услышал, – так что пришлось ждать, когда он дойдет до противоположного края и развернется. Только тогда он нас увидел и выключил газонокосилку. Папа помахал рукой, его повеселило, что мы застали его врасплох. Он остановился, не дойдя три метра, и принялся вытирать руки о шорты. Кажется, борода у него была уже совсем седая. Помню, что я ужасно им в тот момент гордился.

С Эдриен он был очень мил.

Я раньше не видел, чтобы папа общался с молоденькими незнакомками. У нас такая смешная семья. В детстве мне казалось, что все наши знакомые – старые. Время шло, а я никого нового не приводил.

Разумеется, поскольку папа работал учителем, он постоянно знакомился с молодежью. Но в этот раз все было иначе. Он пожал Эдриен руку, едва заметно кивнул; он уже смеялся. Она сказала, что мы похожи – отцу пришлось делать вид, что он никогда этого не замечал и теперь очень удивлен. Я уже и забыл, что он умеет так шутить. Эдриен улыбнулась и сказала, что действительно так считает. Она нарочно встала на уже скошенный участок газона, как бы демонстрируя уважение к его труду. Эдриен хорошо ладила со взрослыми.

Папа сообщил ей, что стричь газон вообще-то моя обязанность, но я теперь из этого «уже вырос».

Мы пошли за дом, чтобы убрать косилку; на террасу вышла мама. Я подумал, что хорошо бы Эдриен была более сногсшибательной красавицей. Но мама, естественно, тоже встретила нас очень радушно и усадила в патио. Я сам напрягался и предоставил вести беседу женщинам. Мама вела себя, как в те моменты, когда мы случайно натыкались на ее учеников – в продуктовом магазине, например, или однажды, когда мне было нежных двенадцать лет, на ярмарочной площади мы встретили целую толпу. С подростками мама была просто неподражаема, она умела подбодрить их без тени снисхождения. Она поинтересовалась предстоящей выставкой Эдриен.

– Выставка всего лишь групповая, – сказала она, – но для меня это все равно честь.

– Наверное, ты очень рада.

– Ты знала, что прадед Эдриен был знаменитым бурильщиком? – я подумал, что маму это может заинтересовать, ведь она время от времени преподавала и историю Оклахомы. – Еще в те времена, когда нас только признали штатом… – добавил я.

– Расскажи что-нибудь, – попросила она Эдриен.

– Ну, я мало знаю… – У нее был виноватый вид.

Мама как-то приоделась, прежде чем выйти к нам. И как ей показалась Эдриен из окна? У нее так порозовела кожа – и горло, и подбородок – как у высокого русского чайника для заварки. Сидела она строго прямо. Я откинулся на спинку посмотреть, сняла ли Эдриен бирку с платья. Да, сняла. Я тогда был еще молод и не понимал, насколько мало мои родители разбираются в жизни. Но, думаю, Эдриен уже разглядела, какие они в глубине души хорошие.

Речь зашла о Галвестоне. Эдриен рассказала, что бывала там в детстве. Компанию «Букер петролеум» это местечко очень интересовало. Они попытались обсудить тамошние рестораны, но выяснилось, что мы ходили в совершенно разные места. Вообще, мне показалось, что мама вела себя довольно демонстративно, прикрывая глаза от солнца: она начала пространно рассказывать Эдриен о домах своих братьев и сестер, о том, в каких школах учились мои кузены.

Я сказал, что нам пора возвращаться, но мама спросила, не хочу ли я показать Эдриен дом. Хотя призналась, что там бардак. Я провел Эдриен через заднюю дверь в комнатушку с телевизором, через тонкую стену было слышно, как мама с папой обсуждают, что еще надо сделать в саду. Мама собиралась тушить на ужин мясо. Эдриен тем временем уже вошла в столовую, там на бюро стояли семейные фотографии. Когда она остановилась перед ними, нежелание, чтобы она лезла в мою жизнь, резануло меня, как зазубренным ножом.

– Пойдем, – сказал я.

– О боже мой, – заворковала она.

– Не надо.

Эдриен распрямилась, уязвленная. Она ждала, что я поведу ее по дому.

Он был небольшим, так что вскоре осталась только моя комната, показать Эдриен свою мальчишескую кровать – ведь в этом было все дело, да? Но она сразу же заинтересовалась моим зеленым блокнотом, который никогда не покидал пределы этой комнаты.

– Что это?

– Мой дневник.

Она смолкла. Искренняя пауза, я думаю. Потом Эдриен повернулась и несколько секунд восхищалась книжным шкафом.

– Я хочу посмотреть все твои книги, – заявила она.

На первом же перекрестке, когда из кондиционера еще шел горячий воздух, я повернулся к Эдриен. Уже можно было расслабиться – она ведь идеально себя показала перед моей матерью – а теперь, когда мы уехали, ей, конечно же, есть что сказать – но тем не менее ее учтивость не была наигранной. Эдриен отозвалась о моих родителях исключительно хорошо. Они ей действительно понравились. Особенно папа. Наехала она на меня.

– Ты так странно себя вел.

– В смысле?

– Как будто не хотел, чтобы мы туда ехали. Я-то думала, ты обрадуешься.

Видно было, что она расстроилась.

– А ты как будто меня стыдился.

Эдриен считала, что я бываю крайне труслив. В этом заключалось ключевое различие между нами. Остальное просто вытекало из него.

Было время, когда она будила меня среди ночи и заставляла выходить с ней на террасу небоскреба. Двадцатый этаж, терраса едва прикрыта от закручивающегося воронкой ветра. В водосточном желобе над головой била крыльями летучая мышь – с наступлением темноты это случалось часто.

– Смотри, – Эдриен вытянула вперед руку, зажав в ней карандаш. Желтый, длинный, поразительно остро отточенный: она держала его кончиком вниз, занеся руку над перилами. Ветер уже пытался его вырвать – она держала карандаш между большим и указательным пальцами, изящно отведя мизинец – а потом выпустила. – Э…

Стремление свеситься через перила и посмотреть с такой мощью столкнулось с ужасом перед возможностью рухнуть с небоскреба, что я утратил равновесие, и мне показалось, что я уже лечу вслед за этим карандашом. Я редко когда так резко выходил из себя. А Эдриен все показывала вниз, ее указательный палец теперь занял место карандаша.

– Это будет новый рисунок, – объявила она.

Это было просто концептуальное положение…

Но я помню, что испытал, положив пальцы на перила и слегка подавшись вперед. На уроках физики нам рассказывали, что, если бросить с большой высоты монетку в один цент, можно убить человека. Внизу, разумеется, никого не оказалось. В центре Талсы-то. На освещенной улице у нас под ногами не было ни души.

6

В августе я получил письмо, которое пролежало в столе два дня нераспечатанным. Ночью третьего дня я дождался, когда родители лягут спать, потом запер дверь своей комнаты и тихонько вскрыл конверт. В нем лежал красивый листок с печатью колледжа: «Заявление на получение академического отпуска».

Эдриен начала петь. Впервые это случилось, когда я читал, лежа на диване; она отложила краски, внезапно материализовалась передо мной и запела. Я удивился. Это было что-то народное. Эдриен заглянула мне в глаза, но ненадолго. И не хотела, чтобы я хлопал. Когда она перешла к следующей песне, я уставился в книгу, делая вид, будто читаю. И с тех пор она стала делать это ежедневно, минут по пятнадцать-двадцать.

Август выдался очень жарким. Мы бесцельно колесили на машине, тренировали чутье. Я набирал скорость очень мягко и редко, и казалось, что наш передний привод – это дышащий зверь, открывающий перед нами свои животные мысли. Я часто понятия не имел – сворачивать направо, сворачивать налево? Предполагалось, что я должен был расслабиться и ехать наугад. Одно из требований воскресных поездок заключалось в том, что все должны были молчать. Абсолютно кинетическое удовольствие. Придумали эту игру фермеры, когда у них только появились машины. Может, Эдриен прониклась идеей при просмотре арт-хауса, из красивых длинных сцен, из дисциплинированного ничегонеделания. Предполагается, что за рулем сидит неразговорчивый дядя, человек, для кого молчание – необходимый атрибут мужественности. Может, это был идеал Эдриен.

Однажды мы приехали куда-то, куда обычно не забирались. Нашли там старую забегаловку, заказали курицу и эль. Есть вернулись в машину. Эдриен выбрасывала кости прямо из окна. «Ты что, действительно такая?» – спросил я. Она кивнула. Она не хотела говорить – словно берегла голос. Так бывало все чаще. Я кости оставил на тарелке, а когда мы доели, отнес весь мусор и выбросил в забегаловке.

Жизнь была лишь тренировкой. В то утро я поднялся вверх на лифте и забрался в ее кровать. Мы ничего особенного и не чувствовали. Нам просто надо было сидеть в моей машине.

– Я эту местность знаю, – сказал я и подъехал к строительному магазину; утопленная стоянка перед ним показалась мне смутно знакомой. – Так смешно, мы столько ездим, когда-нибудь непременно наткнемся на моего отца.

Но наткнулись мы на кого-то другого. На стриженного под ежик парня в зеркальных очках. Как мне объяснили, он учился в Университете Талсы на факультете изобразительных искусств, Эдриен его знала. Она прикрыла глаза рукой от солнца и завела вежливую беседу. Он на лето уезжал, но теперь вернулся и готовился к началу учебного года.

– Мне надо переделать студию, – сказал парень, улыбаясь, как чеширский кот, и показал приобретенную краску – вроде как черная матовая.

– Фотографируешь?

– Портреты. Я планирую весь семестр делать по одному хорошему портрету в неделю.

– Тогда тебе как-нибудь надо снять Джима, – Эдриен меня представила.

Не знаю, осознавала ли она, что говорит. С июля, когда я перестал писать, я мечтал, что останусь тут: стану завсегдатаем на «Ночах ретро», например, но буду не танцевать, а как-то просто присутствовать, благосклонно за всем наблюдая. Буду колесить по городу, сам себе хозяин, и постепенно отращу бороду, как у отца. Найду какую-нибудь работу. Вопрос для жителя Талсы: представьте себе обычный безмятежный день, вы решили съездить куда-нибудь пообедать – какая у вас машина? Я воображал что-нибудь респектабельное. Или, может, пикап. Я буду долговязым и печальным. Подбегу и энергично пожму кому-то руку. На каком-нибудь приеме. На выставке Эдриен, намеченной на эту осень, с бородой с проседью. Уже будет виден возраст. Это месяца через два.

Однажды ночью я приехал домой, разделся догола и заполнил этот формуляр. И оставил в столе, как заряженный пистолет. Это будет самый дерзкий поступок за всю мою жизнь: пропустить год в колледже.

А Эдриен тем временем пела. Тут от меня толку не было; в музыке я ничего не понимал. Я мог отметить, что слышу голос из окна, когда возвращаюсь с улицы, его эхо в лестничном проеме. И его тембр говорил мне куда больше, чем слова. Эдриен училась по записям Алана Ломэкса[15] и другим старым вещам, блюзам и ярким песням-наставлениям. Я физически ощущал в пронзающем голосе Эдриен ее смелость. Она максимально открывалась, показывая все свое нутро. По-моему, человек с моим темпераментом так попросту бы не смог. Но Эдриен была другая. Иногда она начинала визжать, как актриса, пытающаяся научиться плакать по собственному желанию. Всего по нескольку секунд.

Однажды я подошел к ней сзади. Одну руку я положил на плечо, вторую просунул под мышку и обнял. Я чувствовал, как Эдриен живет у себя под ребрами, как тянется вверх ее высокий скелет. Не разрывая объятий, она повернулась ко мне лицом и затянула песню, которую я предположительно знал. «Скажи, видишь ли ты»[16].

Предполагалось, что я буду подпевать.

А я не хотел этого делать. Эдриен всегда понимала меня слишком буквально. Она не осознавала, сколько сил я тратил на то, чтобы воображать наши отношения.

Я не подпевал радио. Не пел в ду˜ше. Лишь в школьном хоре я вынужден был бубнить со всеми остальными.

Эдриен смотрела мне в глаза. Она дошла до строчки «бомбы рвутся в воздухе», последнее слово которой даже не поется, оно просто дрожит. Наконец, на «всю ночь доказывали нам» мой голос обрел центр тяжести и будто покатился под горку. Лучше всего я чувствовал свои легкие, и когда песня быстрым маршем подходила к концу, я осознал, что набираю громкость лишь потому, что голосом совсем не владею. Я абсолютно не понимал, как управлять собственными губами, языком, способными лишь на хватательные движения.

Мы ничего после этого не говорили, но чувствовал я себя лучше. К тому времени мы уже несколько дней не спали вместе. Эдриен подошла к небольшой раковине, в которой она мыла кисти, и налила стакан воды из-под крана. Выпила половину, потом едва отдышалась.

– Хочу тебе кое-что сказать, – начал я.

А потом было уже слишком поздно, говорить пришлось.

– У меня есть возможность пропустить год учебы.

– И что ты будешь делать?

– Ну. Что я делаю сейчас?

Эдриен пошла включить вентилятор.

– Будешь писать? – спросила она, перекрикивая его шум.

– Нет, ну, в смысле… я мог бы писать. Я… – Я расстроился и выключил вентилятор. И махнул рукой. – Ведь очевидно, почему я хочу остаться.

Мы сели на диван.

– Джим. Ты в курсе, что я собрала группу?

– Нет. Я ничего про группу не знал.

– Я именно ради этого начала петь, Джим. В субботу у меня выступление.

– Ну, это здорово. Просто потрясающе.

Она смотрела мне в глаза.

– Но ты все равно расстроен.

– Я не хотел.

– Джим, я взялась за что-то такое, чего разделить с тобой не могу.

– Верно.

– Тебе надо подумать, что будешь делать ты.

В выходные я увидел Эдриен на сцене. Я стоял сзади и наблюдал за ее выступлением глазами знатока; я рассматривал ее джинсы, замечал, что иногда на ее лице мелькает легкое раздражение. Она взаправду визжала на сцене. Напряженно, как будто исторгала что-то из головы. Я знал, какая Эдриен целеустремленная. На фисгармонии играл парнишка, чье имя я только что узнал, и еще один на ударных. Музыку так не зашкаливало, да и не сказать, что Эдриен была чем-то расстроена или что голосила от избытка страсти. Слова шли у нее не от сердца, а скорее от каких-то других частей тела, из диафрагмы, из синусов – из безупречной грудной клетки. Это было то же самое тело-инструмент, которое задом двигалось в постели, тыкало в меня пальцем ноги, когда хотело есть. Иногда оно бывало моим.

Возможно, единственным, что у нас с ней было общим, являлся наш эгоизм. Как я понял, на все выступления – и на другие разнообразные мероприятия – ходили одни и те же люди; кто-то считал, что всего этого неважно чего должно быть больше, и точка. Горячая поддержка местных арт-газет, – да они еще ни разу ни об одной здешней группе ничего плохого не написали, и даже когда со мной заговаривали в туалетах ночных клубов, я знал, что люди хотят кайфовать, хотят, чтобы я кайфовал. Больше всего, конечно, они хотели, чтобы кайфовала Эдриен. Кто помнил ее в прошлых группах, трещали об этом, радовались ее возвращению. Никого ревновать она не заставляла, для этого она была слишком уж как не с нашей планеты. Поклонники попретенциознее обсуждали ее таинственность. Ребята помладше держались на расстоянии, но смотрели на нее, как на существо легендарное и мимолетное, сошедшее к нам ненадолго.

По сути, Эдриен, наверное, не имела склонности к лидерству. Но у нее был дар и чутье художника на то, что принадлежит ей. И она никогда не считала зазорным просить: например, вести переговоры с владельцами клубов о том, чтобы ей разрешили поставить на сцену стол и поджечь. (Это волнующее зрелище заняло минут двадцать, в течение которых ее музыканты прекратили играть, мы все просто смотрели; только Эдриен стояла рядом, и это выглядело так величественно и поразительно. В большом городе трюк не сработал бы, но Талса была достаточно мала, чтобы, словно печка, обращать собственный свет вовнутрь, придавая себе сил и сберегая тепло.)

Я пытался любить ее, изучая, как она живет. Мне больше всего нравилось, когда лето затуманивало взгляд – и каждый раз, когда из чьего-нибудь двора открывался вид на красивую линию горизонта, я поднимал свою бутылку в символическом тосте. Иногда мне удавалось сорвать добротный поцелуй – с Эдриен это было таким же достижением, как и хорошая шутка, а в тот единственный раз, когда она позволила мне подойти вместе с ней к микрофону, я случайно столкнул со сцены усилитель, так что ее заставили прекратить выступление, пока не убедились, что он не сломан.

Первая неделя сентября выдалась жаркой. В студии Эдриен кондиционеров не было, даже окна открывались далеко не все, так что мы проводили там лишь около часа в день, просто чтобы создать видимость, что работаем. По вечерам ее группа собиралась на репетицию. Жара все не спадала, лето не кончалось, урывало себе еще по кусочку. Жизнь плавилась. Я снова начал время от времени ходить в библиотеку, даже если просто понежиться в прохладном переработанном воздухе.

Эдриен носила крошечный амулет, подаренный Чейзом, подкову на цепочке, которая стучала по подбородку, когда она стояла на четвереньках. Эдриен впервые позволила мне взять ее в студии. Предполагалось, что мы и гладить друг друга не должны в рабочее время – даже когда очень возбуждались. Но в один из тех дней… мы сдались. Она разложила на полу огромный кусок картона, и потом мы заснули прямо на полу. Я помню, как проснулся, светило солнце, воняло слоеным картоном, а я лежал один и торговался с Богом, желая услышать ее голос сзади или шум в ванной.

Эдриен решила записать альбом у Альберта. Они запланировали сессию в Бартлсвилле на осень. Рисование было лишь передышкой. Теперь она перестала рисовать – все картины переехали в галерею Альберта, в ноябре они должны были выставляться, а Эдриен об этом почти не говорила.

Событий стало меньше. Жизнь замедлялась. Может, она и не будет работать с Альбертом, сказала Эдриен. Может, соберет волонтеров, которые помогут собрать кабинку для записи в ее студии – когда станет попрохладнее. На Чейза можно рассчитывать.

Я все больше времени проводил на ветру. Мне нравилось, что на террасе небоскреба практически невозможно думать. Временами меня посещала мысль проткнуть презерватив булавкой – еще в упаковке, чтобы Эдриен ничего не заподозрила. Но это была лишь фантазия. Соседний небоскреб, вверх, вниз – взор скользил, как птица в полете, готовящаяся спикировать и зайти на посадку.

Если я просыпался первым, и было такое утро, когда другой бы подал завтрак в постель, я относил ее вещи в стирку (яиц у нее дома не бывало). Я ехал вниз на лифте, которым пользовались бизнесмены, прижимая к груди ее кофточки и трусы. Я чувствовал себя настоящим семьянином: Эдриен накануне выступала, легла спать охрипшая и прекрасная, она упала на подушку, встала на четвереньки и свесила голову, она была похожа на пони, которому захотелось провести ночь в человеческой кровати.

Иногда казалось, что в пентхаусе ужасный бардак. Это были дни апофеоза Эдриен. А я делал все по своему стандартному списку, выравнивал подушечки, поправлял абажуры. Я следил за тем, чтобы у турецких ковров не загибались края. Я взял на себя обязанность заправлять кровать. Эдриен ходила в студию без меня – петь, а я проводил весь день в пентхаусе. Либо же выходил на улицу и крался вдоль стен домов. Она стала чаще ездить на мотоцикле, иногда я даже слышал из окна его рев, разрезающий мертвую тишину вечера выходного дня.

У нее не было чувства юмора, что мне в ней нравилось. В последние недели Эдриен все больше и больше времени проводила с Чейзом, и я не то чтобы ревновал, но думал, что ей стоило бы побольше бывать со мной. А еще я считал, что ей надо больше рисовать.

У вас могло бы сложиться ощущение, что я насильно склонял Эдриен к близости, что я внушал себе что-нибудь, чтобы вновь поверить в нашу любовь. Но моя грубая сила выражала лишь степень моего отупения. И в том, как она меня принимала, покачиваясь из стороны в сторону, порой было такое же восхитительное отупение.

Однажды я пошел домой и попытался весь вечер проговорить с отцом. Я тем летом был как раз в том возрасте, когда начинаешь понимать, что все, что раньше казалось тебе каким-то поверхностным, на деле очень важно – то, что краска защищает дерево, что для этого же важно вытирать пыль, что убрать за собой – неотъемлемый атрибут самоуважения. А иногда я приходил в пентхаус и замечал, что меблировка там грязновата. У Букеров было кресло в стиле эпохи Теодора Рузвельта, полностью из склеенных и прорезиненных оленьих рогов; я иногда садился в него, опускаясь осторожно, прислушиваясь к скрипу. Это было наследное кресло Рода, я так полагаю.

Однажды, когда в квартире совсем уж воцарился беспорядок, я пошел и купил по кредитке Эдриен шесть бутылок ее любимого виски. Одну из них я сунул в шкаф с двумя дверцами, в сапог. Одну поставил возле ванной, среди флаконов с шампунем. Одну – в мусорное ведро в кабинете. Одну – на виду на камине. Одну – на террасе, там был встроенный бар, которым мы никогда не пользовались. И последнюю – в дверцу холодильника.

Оставаясь в пентхаусе, я перестал спать по ночам. Эдриен поворачивалась во сне. Я тихонечко ходил, как обычно, все поправляя. Дизайнер постарался на славу, с большим камином на такой высоте было все равно что в охотничьем домике в небе. Я мог положить туда подушку и сесть, откинувшись, краем глаза наблюдая, как за окном террасы на востоке светлеет небо.

Однажды ночью мне показалось, что звякнул лифт. Ничего страшного не случилось, но я застыл на месте. Я думал, что сейчас войдет сам Род Букер или его уже почивший дед Одис, и любой из них вышвырнет меня или заставит, наконец, объяснить, кто я такой.

Эдриен собиралась поехать со мной в аэропорт. Но я не знаю, называл ли я ей дату вылета. А когда время пришло, я даже не позвонил. Я не звонил ей уже несколько дней. У меня устало сердце. Я подумал, что можно попробовать просто исчезнуть, чтобы ей не пришлось сочинять прощальную речь.

Родители окружили меня заботой. Им так много нужно было сделать – купить мне новый ноутбук, запас таблеток от аллергии, носки. Они напоминали мне, насколько я в них нуждаюсь. Они должны были подписывать договоры по моему кредиту на обучение. Когда мы с папой ходили за ноутбуком, меня поразило, насколько жизнь может быть веселой. У нас с ним имелась определенная сумма, так что мы сравнивали различные комплектации и опции. Я рассказал ему, на какие планирую ходить курсы. Он слушал с интересом.

Но в тот день прямо перед ужином раздался телефонный звонок.

– Ты не собирался мне позвонить? – спросила она.

– Эдриен отвезет меня завтра в аэропорт, – сообщил я родителям.

Они поняли – хотя мои мама с папой к нашей связи относились скептически, они воображали, что у нас такая же большая, круглая и розовая любовь, как и у всех тинейджеров. Так что они всецело предоставили сцену прощания в аэропорту ей.

Я отвел на нее полчаса. Я заеду за Эдриен в два; когда мы доберемся до аэропорта, у нас еще будет время. Обратно она поедет на такси, а родители в тот же день заберут машину со стоянки. Меня, конечно, до ужаса пугало, что им придется претерпеть такие неудобства.

Когда дошло до дела, Эдриен припозднилась. В тени небоскреба было прохладно, пока я ждал в машине, кожа пошла мурашками.

Оделась она небрежно. Футболка, заправленная в джинсы без ремня, надулась, так что в мою машину как будто бы влетело облачко.

– Мы опаздываем, – это все, что я сказал.

Дорога слизала и проглотила машину, потом выбросила на шоссе, которое, подобно акведуку, выводило нас из древнего города Талсы, я собрался с мыслями: возможно, это последний раз. Центр, зеленый район, где я ходил в начальную школу, – все это уже осталось позади, городской пейзаж расплывался. Дома, рекламные щиты, фастфуд, мебельный рынок – за это лето в памяти не отложилось ничего нового по сравнению с тем, что там уже было. Талса навсегда останется равнодушной. Сегодняшний день от прошлого отличало лишь пассажирское сиденье: Эдриен Букер, знаменитая девушка. После того как уедут родители, у меня не будет повода сюда возвращаться, если только меня не позовет Эдриен, а она этого не сделает.

Она хотела помочь мне достать чемоданы из багажника, но я вытащил все сам и пошел. Она старалась не отставать; пыталась заглянуть мне в глаза. Но я хотел, чтобы именно таким она меня запомнила. Я решил сдать все в багаж. И шел рядом с Эдриен с пустыми руками – лучше, думал я, не брать с собой в будущее никаких книг.

– Джим, – сказала она. Мы остановились возле стойки с газетами, неподалеку от моего выхода. – Я могу посидеть с тобой. Или уже пойду. Я не знаю, как ты предпочитаешь прощаться.

Я вынужден был обернуться, посмотреть, что за люди вокруг нас. Не друзья. Не сказать, что мне не понравился, например, мужчина в клетчатой рубашке цвета охры, который проходил мимо, но он заключил какую-то сделку со своей простотой, которую мне даже никогда не предложат, – как и он не поймет, почему я столько средств вложил в собственное тщеславие и в каких я теперь огромных долгах. Как Эдриен смеет спрашивать меня, чего я хочу? Я хотел, чтобы она ехала сюда по собственному желанию. А она вела себя так, будто она тут лишь из вежливости, чтобы мне услужить.

– Я возвращаюсь в колледж, – это все, что я сказал.

Эдриен была озадачена. Она не понимала, каким дураком я себя все время чувствовал?

– Удачно записаться, – прохрипел я.

И сел ждать выхода на посадку один. Это был мой последний взгляд на Талсу, а я ее даже не видел: в окне лишь летное поле да небо, как будто бы весь город соскочил со стола. Я молил бога дать мне твердую память, чтобы все это сохранить. Как я сказал сам себе, прощание с городом было важнее прощания с Эдриен. Еще я, естественно, сказал себе, что закончу колледж, а это всего через год после окончания школы – цель пугающая.