Картинки

Сергей Солоух

Картинки

короткие истории

Вете Акатовой и Розе Ветровой

Взволнованно.

КРЫЖОВНИК

Серьезный человек в щелочку не подглядывает, буква зет, поза членистоногого, фииии... Да и что увидишь, ценой переохлаждения нежного копчика и нарушения кровообращения нижних конечностей? По большей части, лишь трепет неясных крыл, да нечто розовое без выраженной половой принадлежности. Нет, только лежа, среди смородины и крыжовника, на е5, или, положим, f4, любительской доски пайковых соток.

- Павел!

Зачем отзываться, и выдавать стратегически верно выбранную позицию военно-полевой раскладушки, скрип-скрип, в самый разгар прополки ранней моркови соседскими барышнями? Или это кабачки? Не важно. Ботаника, в данном случае e pluribus unum, лишь ласковый хлорофил фона.

- К Бычковым, наверно, пошел.

Конечно, куда же еще, убыл ремонтировать оранжевый "школьник" со звонком, ловкостью слесарного гения поощрять двигательную активность бычковского потомства.

Легкий ветерок шевелит набедренный сатин Павла Ильича Рабинкова, старшая, все-таки старшая, думает он, выбор немыслимо труден, бессмысленен и решительно невозможен, но сладок концентрацией и сосредоточением. Ммммм. Молочная спелость против сахарной зрелости.

- Козел, этот старый пес, сосед, - скороговоркой поддерживает Катя бойкий ритм удаления маленьких противных листочков, - ты представляешь, вчера предложил подвезти от остановки.

- Вместо двухсот метров, километр околицей?

- Да, в его старых вонючих "Жигулях".

Не такие уж они, положим, и вонючие, думает сестра, но козел, это точно.

- Ну вот опять, целый кусок пропустила, куда торопишься?

- Ленка, ты ворчливее матери.

Тыльная сторона ладони оставляет на лбу пыльную сороконожку. Замарашка, как была замарашкой сестрица, так и останется.

Со стороны малинового плетня, из-за дальнего, поросшего какой-то куринной мерзостью, угла огорода плывут отзвуки полуденного боя кремлевских курантов, "Маяк", ать-два, равнение на звезды, на рубин с электричеством внутри.

Четыре часа дня, скоро Катька засобирается на автобус, которым приедет сын Рабинковых Андрей. Андрюшка - хрюшка, мягкая игрушка.

Врешь, врешь, врешь, ну, Андрюшка, ну, свинюшка, ну, еще туда-сюда, ну а мягкая игрушка, это просто ерунда.

- Знаешь что, твой папаша пристает к Катьке, и за мною нагло подсматривает.

- Это месть за мое счастливое детство у щелочки китайской ширмы. Обратная сторона Эдипового комплекса. Актуализация сублимации.

- Андрюха, ты болтун и очкарик.

- И жид. Скажи, жид пархатый.

- Жид пархатый, жид пархатый.

- Ну, вот, придется теперь тебя наказать.

- Накажи меня, пожалуйста, my dear Andrew, my sweet boy.

- Да уж, придется, я вижу, с первого раза не доходит...

Девушки добивают грядку и разгибаются, Боже мой, Павел Ильич смеживает веки, так даже лучше, этот несносный нейлон, дедерон и полиамид, дурацкие тесемки и лямки, от которых лишь белая рябь полнолунья в глазах, воображение сдувает, уууу-уф, и уносит, уносит... Клен, ты мой цветущий, ты, почему, братишка, весь в разноцветных лоскутках и похож на елку в самый комариный сезон? Волею-с Павла Ильича Рабинкова.

- Ку-ку, ку-ку, - от изумления начинает икать тупой организм кукушки в ближней роще.

- Павел, ты, никак, уснул здесь в тенечке?

А? Да, слегка, нормальное состояние интеллигентного человека на природе, легкая дремота, неосознанная необходимость, что поделать, вакация...

Полуокружья ушей и щечек Марии Петровны светятся розовой четвертью спектра.

- Павел, ну сходи, пожалуйста, к Бычковым, мы же обещали Алле.

- Мария, не знаю, что и делать, третий класс, в пятый пойдет, детина, а все путает семь на восемь с девять на шесть.

- Павел, может быть, позанимаешься с Алешей?

Отчего же, конечно, восемь на семь, нет проблем, хотя доценту кафедры Аналитической геометрии логика велосипедных биссектрис, блестящих многоугольников и упругих плоскостей ближе и роднее таблицы, которую запомнить надо подобно чудному мгновенью. Увы, серебряную стрекозу курочит сам Бычков, кандидат энтомологических наук с наклонностями живодера.

Павел Ильич облачается в дачные брюки и университетскую тенниску. Калитка поет на перенесших все невзгоды зимы и весеннее непостоянство петлях.

У ограды стоит младшая из соседских барышень. Невероятно соблазнительные горошины легкого сарафана пытается сдуть и рассеять по плодородным окрестностям неугомонный сельский ветерок.

- Здравствуйте, Катерина.

- Добрый вечер, Павел Ильич.

Интересно, чертовски интересно, не испытыват ли девушка затруднений, проблем, скажем, в теории комплексного переменного? Павел Ильич объясняет всегда увлекательно и с необычайным воодушевлением. Alas, девица выбрала вечный постквантум перфектум романо-германской филологии, унылые суффиксы в отрыве от животворящего корня.

- В этом платье Вы выглядите на ять.

- Спасибо.

С пригорка видно шоссе, непрерывная погоня белого за красным от лузы к лузе разнообразных поворотов. Через полчаса приедет Андрей и станет выпрашивать ключ от машины.

- Пап, ну, где же мне еще учиться, как не на прудах?

- В автошколе.

- Там инструкторами малопривлекательные менты в кожанных куртках.

Понятно. И все-таки, может быть, младшая?

Маленький мостик Павел Ильич едва ли не перепрыгивает, невидимая жизнь земноводных будит приятные мысли о том, как осенним утром, шурша резиной о траву, он пойдет с корзиной за лисичками.

Младший Бычков, Алеша, сидит на крыльце и молотком правит обод переднего колеса. Над ним шевелится на прищепке полосатый аэроклубовский носок, в траве валяются пропеллер и трещетка, не хватает пилотских очков и перчаток с раструбами.

- Павел Ильич? - бухает с веранды.

- Я, Алла. Здравствуйте.

- Здравствуйте, извините, не могу к вам выйти, блины.

- Очень жаль, - радостно отзывается Рабинков и усаживается на крашенное крыльцо рядом с сосредоточенным мальчишкой.

- Алексей, а девочки у вас в классе есть?

- Угу.

- Хорошенькие?

- Одна.

- И чем же она милее других?

- У ее брата есть лишние наклейки динозавров и она обещала уговорить его сменяться на мой альбом Али-баба.

Все в нежных перышках и голубых прожилках на вечернем небе плодятся облака. Павлу Ильичу хорошо видно, как на соседнем участке две бодрые пенсионерки пытаются сладить с покосившейся изгородью. Летят в крапиву пуговицы и шпильки, морщины, бородавки и веснушки подмигивают из самых неподходящих мест. Нет, лучше забудемся с таблицей Пифагора, чертившего гвоздем неунывающие медианы на тысячелетьями просеянном песочке древних Сиракуз.

К себе Павел Ильич возвращается верхней дорогой вдоль рощи. Мелкая, мягкая пыль делает пальцы за полумесяцем обрубленного носа сандалет похожими на мелюзгу невовремя выкопанного картофеля. Этот путь вокруг тем хорош, что на той стороне овражка, по пологим кочкам склона обычно гоняют на великах переростки. Лихачат, кувыркаются и хохочут, не обращая внимания на плотоядные тени, там, наверху между берез.

Сегодня ни одной девочки. Два белобрысых подростка, смахивающих на толстоногих щенков. Один наблюдает, второй примеривается к маленькому трамплинчику, пятки в землю, руки на руле всегда готовой поучаствовать в членовредительстве "Камы", ни смеха, ни визга, ни солнышка уже оформившихся конечностей.

- Папа, я возьму машину?

А почему не бисеклет? Сколько поэзии, черт возьми, в катании юного и прохладного на раме, в этом шуршаньи детской щетины о шелк, и птичьих ласках носом, норовящим клюнуть то ухо, то шею?

- Хорошо, если пообещаешь в Береговой больше не заворачивать.

- Нет, только на пруды. Искупаемся и обратно.

- Ладно, ладно, можешь не торопиться.

На веранде осы уже подступаются к ужину, пиво, привезенное Андреем, теплое и пахучее, лить его надо со знанием дела, неспеша, по белой стеночке туристического пластика.

- Марина, тебе наливать?

- Да, я сейчас.

Выход к столу, всегда выход к столу, даже если он накрыт походной клеенкой со следами черного циркуля горячих кастрюль.

- Ну, как там Леша?

- Одаренный мальчик, но лучше ему учиться музыке.

- Почему?

- Там вплоть до самой консерватории можно не выходить за пределы четыре на четыре.

Езда по летним косогорам на коротконосой "копейке" похожа на морскую прогулку. Может быть, поэтому так и тянет сорвать с себя все лишнее и окна открыть?

- Андрей, слушай, ну, неужели они не догадывались, ну, никогда не замечали, что ты, маленький пакостник, там за ширмой...

- Честно?

- Честно.

- Однажды я уснул возле нее на полу и меня полоротого купидона утром застукал отец.

- Выпорол?

- Нет, в субботу повел в магазин и купил лук со стрелами.

- Андрюха, ты болтун и очкарик.

- И жид, скажи, жид пархатый...

После нескольких стаканчиков ячменного варева это происходит всегда. Павел Ильич из сумеречной веранды входит в комнату, сандали он оставляет на половичке у стены. Мария Петровна домывает посуду, она не сопротивляется, только отходит чуть-чуть, делает два мелких шажка влево, чтобы тазик, над которым танцует пар, не мог ненароком поучаствовать в процессе.

Павел Ильич в такие минуты решителен и грубоват, на пол падает юбка, звеня какой-то рассыпухой, забытой в накладном кармане, потом гребешок, на ум приходят, некстати совершенно, две сегодняшние пенсионерки. Павел Ильич закрывает глаза, сейчас, сейчас, дилемма, сумятица желаний сама собою разрешится, ну же... коса, две кругленькие булочки под синим треугольником, пара лямочек с узлом между лопаток - старшая, старшая, старшая, аршая, аршая, шаааая, яяяяяяяяяяяяяя.

Мария Петровна целует его в лоб.

Пережевывая гравий, к дому подкатывает беленький автомобильчик. Андрей. Павел Ильич бросает взгляд за синее стекло, силуэты, муть и неопределенность, ничего, он улыбается.

Ночи в июле очень, очень короткие, как звук о.

ИОНЫЧ

Днем это самый скучный угол в округе. Здесь не роятся даже простейшие и легчайшие из крылатых и пучеглазых организмов, не бьются головами о рифленые стены, не собирают на крылышки пушистую ржавчину с труб. Опостылело за зиму все неодушевленное, все механическое и утилитарное, плавь солнце бочку на крыше, сжигай хвосты водопроводные с наростами кранов, диссоциация рубероида, аннигиляция шифера - легкий пар, суета зазевавшихся молекул на месте рассеившихся душевых кабинок и глаз успокаивающий вид низких деревенских построек за изгородью да сосен, массово восходящих на вершины невысоких холмов. Покой.

Полуденная прострация спортивно-оздоровительного лагеря. Желтые армейские палатки подобрали юбки и ветерок беспрепятственно перебирает полоски матрасов. В крайней за столиком четыре спекшихся картежника, во второй слева - жертва неправильного опохмела, можно читать чужие письма и шариться в рюкзаках - все на реке.

В двух невысоких корпусах бывшего пионерского лагеря, под крышами просторных веранд температура значительно ниже точки кипения и какая-то часть организованного белка концентрируется здесь. Незначительная, впрочем.

Пузырями азарта, гоняя в блиц на высадку, оживить стараются староиндийскую архаику крепконогие физруки. Их торсы, влитые в белые тенниски, свистки на ниточках между героическими выпуклостями больших грудных мышц, волю к жизни ослабляют у парочки дежурных из двоечниц, что загнаны судьбою неразумной зачет по физкультуре получать на лоне родной, не слишком еще захватанной природы. Мойте, голубушки, мойте старательно, после сончаса кросс бежать под зелеными по желтеньким пять кэ-мэ.

Густея в прокаленном воздухе из-за горы, с реки наплывает, чтобы зависнуть над прутиками громоотводов, урчанье механическое, это из города явился рыбу попугать плоскодонный катер, называемый, подобно половине всех предметов в данной местности, "Заря". Двенадцать ноль-ноль ровно, точнее, плюс-минус пятнадцать минут с учетом особенностей летнего времяисчисления.

На крыльце второго корпуса появляется довольно крупный молодой человек с округлым лицом, покатыми плечами и слегка волнующим х/б футболки мякишем непротивного еще животика. Леша Воробьев, студент бывший, ассистент несостоявшийся, занимающий одну из узких, некогда вожатских комнат, обжитых ныне малоденежным младшим преподавательским составом, на правах всеобщего любимца. Ширина его неизменной флегматичной улыбки не зависит ни от температуры, ни от влажности, лишь от послушности толстеньких, на дворницкие смахивающих пальцев, которые он через вечер погружает в пасть с клыками черными и белыми переносного органчика с педалькой. И если руки, ноги ладят с электричеством, то к концу танцев, бывает, улыбка даже размыкает его губы, и вылетает что-то вроде звука:

- Хо, - из Лешиной, совсем не приспособленной к продолжительной членораздельной речи гортани.

Сейчас на крыльцо он выносит детскую коляску, креслице на четырех колесиках с балдохинчиком, прежде чем появится хозяин предмета несерьезного из металла и синтетики, десятимесячный Митя Воробьев, предстоят короткие манипуляции с фиксаторами железяк. Пока Леша пощелкивает ими и позвякивает, цинковая бочка на крыше душевой музыканту то темечко накроет зайчонком солнечным, то шею обмахнет, то нагло уставится в крестец, но Алексей на приставания дурацкие внимания не обращает.

Наконец сероглазая мама Люба выводит червячка-наследника, если не талантов, то музыкальных инструментов точно. Катить сокровище под шелест песочка погремушек к столовой через рощицу очень приятно. Все встречные здороваются.

Впрочем, на степень аппетитности обеда всеобщая приязнь влияет мало, укладывается как-то, молчит, колодой лежать под лапами, клешнями сосен не мешает, и молодец.

- Бревно? - смеется Люба.

- Угу.

После полутора лет всепогодных сапог мастера трехсменной стройки, желанье если не спать, то просто не двигаться, необоримое. Вторую неделю они уже здесь, а на пальцах ни мозолей от весел, ни царапин от скал. С одной стороны, Митька - пузо круглое с рук на руки перемещается, а с другой, так замечательно валяться и на спине, и на боку, и под деревьями, и у реки.

Зря, наверное, ушел из института, вести лабораторки занятие не хлебное, конечно, но и не потное. А играть, репетировать можно пять, шесть, семь, как в старой песне, восемь раз в неделю, но опять же Люба, Митя...

Даже открывать глаза не тянет, хотя полюбоваться стоит, конечно, стоит и хлорофилом, и озоном. Роскошь. Какие-то метелки, стебельки, листочки жирные под самым носом. Пахнут, приют и корм дают стрекозам, бабочкам, божьим коровкам.

Ну, что расселась, лети на небко, там твои детки развлекаются в разряженных слоях атмосферы, бомбовоз пролетел и оставил после себя серп жирного пушистого следа, то-то потеха нырять в него с головой. Давай, давай, жарь, лети, глупая.

Митька дрыхнет и Любу сморило. Ветерок ищет какой-то полузабытый эпизод, торопливо листая страницы ее книги. Если память не изменяет, там, на пригорке, чуть подальше должна быть малина, медвежья ягода.

Пол-литровая баночка из-под воды быстро розовеет от пупышей-глазков, а маленькие беленькие косточки приятно между делом перемалывать зубами. Сверху хорошо видно, как внизу в лагере на несвежий, плешивый квадрат поля выползают жуки-футболисты. Неразличима лишь булавка, которая вот-вот заставит их носиться от угла к углу, соударяясь.

Под сосною, чистоплотным деревом, посидеть, что-ли, для разнообразия?

Свисток короток и резок, как зов обомлевшей свиньи.

Каждый матч в сезоне принципиальный, иначе зимой будет нечего вспомнить, в сентябре не о чем поговорить. Пересохший газон чихает пылью, белый пузырь ищет кочки, чтобы обмануть безжалостные щечки и подъемы. Дыханья хватает лишь на обстоятельства места и образа действия. К толчкам, захватам, активной работе коленей и локтей, судья, мосластый педагог, как настоящий дарвинист, относится вполне терпимо. И это называется, дает народу поиграть.

Между тем, экспедиция из числа слабосильных и немощных уже отряжена за белыми головками, идти не далеко, в Дьяково, два километра туда, два обратно.

У окошек отрядных спален, выходящих на белое с зеленым, ограду и нужник, что погружаются за сантиметром сантиметр, и не сегодня, завтра утонут в волнах крапивы и ивняка, сидят, кросс пережившие, перехитрившие второкурсницы. Спортачей, с ревом вытаптывающих поляну на той стороне, девицы презирают, но уже вовсю орудуют крандашами и помадой, готовясь к танцам.

На самом деле, что-то рановато. Андрей Боровский, посредственный игрок на неплохой гитаре, преподаватель бородатый строительной механики, еще только возвращается с реки. Подобный флагу, вспухшему от гордости за родину, его надувной матрас башкою тычется в траву. Впрочем, дневной прозрачности небес уже грядет на смену серенькая муть вечернего рассеяния.

- Ужинать пойдем?

- Надо.

Митя на славу и по графику закусивший сладким и белым спокойно дремлет под балдохинчиком. Коляска, корни, ямочки преодолевая, скрипит, раскачивается, но малышу это не мешает. Внизу завибрировала рельса, кто-то кого-то обыграл в футбол, о чем и сообщает миру.

Лагерный клуб - коровника обрубок на оси симметрии двух корпусов. Днем под деревянными стропилами прохладно, хорошо пахнет и тянет на некрашенные доски сцены лечь и помечтать. Когда же непропеченый ком луны появляется в незагустевшем, синеть лишь только начинающем вечернем киселе, внутри зажигается свет и темный, таинственный амбар становится тесной, малоприглядной конурой.

Хозяйство у Алексея с виду незатейливое, клавиша и двухканальный усилитель, правый он забирает себе, а в разъем левого втыкает шнур гитарки его партнер Андрей Боровский, проверенный рядовой институтской самодеятельности. Умеет он не много, но с ритма не собьется никогда, что и необходимо, и достаточно.

Главное, чтобы они прыгали. Не останавливались, как бетономешалка, это жеванье-переваривание непрекращающееся, прорабская колыбельная, сидишь в вагончике, и кажется, когда все на ходу, все движется, ворчит и хрюкает, нет повода кому-то влететь с хлебалом перекошенным от холода и сквернословья.

Иногда приходит Люба, между Андреем и Алексеем садится и смотрит на профиль мужа, капельки пота путь намечают бакенбардам на его щеках, колечки чуба припечатались ко лбу. Вечер течет и номера становятся все длиннее и длиннее, пять, семь, десять минут никто не может остановиться. Органисту апплодируют, кричат "уау", заморский символ "ви" из пальцев строят и родное "ять", но для него все это лишь необусловленная ритмом смена форм теней, как-будто лажа легкая, но руки на черно-белое ложатся и все налаживается.

Без пяти одиннадцать цветочный запах бормотухи перебивает все остальные.

- На коду, Леша, - шепчет в ухо начальник лагеря, однокурсник Воробева Коля Котов.

Но ширина улыбки музыканта в минуту эту такова, что еще четверть часа он будет реагировать на крики:

- Бис! Повторить!

Сборы недолгие и всегда находятся желающие тащить за ним скарб драгоценный. Мокрый и взъерошенный Леша заходит в комнату, горит ночник, Люба читает, Митя спит.

- В душ?

- Пожалуй.

Мыло постукивает в пластиковой мыльнице, на вафельное полотенце пикируют кровососущие. Бочонок оцинкованный на крыше, резервуар с прогретым содержимым, как в полдень не хамит, в глаза развязно не светит и панибратски не бликует. По-дружески подмигивает, не больше, под каждый шаг правой ноги.

Впрочем, разницы нет. Леша пробовал менять кабинки, их под желтеньким фонариком четыре, Леша пробовал подходить не со стороны футбольного поля, а путем окольным вдоль ограды, он пытался не сразу включать воду, а какое-то время стоять, медленно остывая у шиферной стены, но это происходит всегда и неизменно, как только начинают сыпаться из лейки капли, кто-то быстрый и легкий встает из травы, по деревянной решетке настила проскальзывает в улитку пенала и ныряет в теплые струи.

Где эти глаза бывают днем? Почему никогда не попадаются ему, не заставляют отворачиваться или краснеть нелепо? Может быть это бесенок из деревни, или же ведьма из дьяковского геофизического лагеря?

Ох.

Возвращается он пахнущий свежестью и звездами, Люба гасит ночник, сегодня они будут просто спать, так всегда бывает после танцев, музыка забирает у него все, освобождает, очищает и делает нежным.

Тихим и удивительно ласковым.

ДУШЕЧКА

Прозрачный и звонкий день солнечного противостояния предстояло провести с животным. Вчера из столицы оно притащило мягкие валики переспелого брюха и сразу же начало обильно потеть. Начальник кондиционеров, вентиляторов, озонаторов и прочей хитрой электрической нечести, призванной, но не способной, в восемь ноль-семь уже вышел от, дымясь чесоточной злобой влажого и липкого. Свадебное железо мостов готово было кукурузой посыпаться из сломанного служебной осатанелостью рта.

"Козел", - нежно вибрируют жалюзи, белые крылышки аэроплана, парящего без фюзеляжа в сливочных струях востока. Счастливая эскадрилья.

- Анна Васильевна, а скажите пожалуйста , - проглотить трубка не может, но ухо обжечь готова.

Факс!

Что значит, конечно же потерялся? Следы урагана годами смывает дождь и не может утопить в дюнах своих песок. Вопрос лишь, какую форму принимает стихийное бедствие отгуляв - рулона, гармошки или змейки? Ах, ну конечно, ужиком, гадючкой заползла синеватая лента с рассыпухой полуразложившейся кириллицы под коричневые коленкоровые лопухи папки "к докладу".

- Сюда! - серая сосиска пальца с чахлой, неаппетитной лобковой порослью между суставами, кажется прыснет каплями кипящего жира, если согнется. И угадит, испачкает чудесное Анино новое платье, шелк в голубых и розовых облаках июньского рассвета.

Платье? Да, разве оно заметит его? И новую челку, что само безрассудство и ветер?

"Свинья", - смачно фыркает дверь, вечно получающая невидимой коленкой под зад.

В коридоре на креслах соломенные снопы главного бухгалтера, угреватая вешалка носа начальника гаража и рыжие сороконожки бровей сочинского управляющего Гиви Александровича.

"После десяти ", - прогавкала тварь.

Губка валиком - безнадежность, ротик ниточкой - понимание, зефир полей елисейских в утешение. Всю без остатка магию прованского искусства экстрагированья - людям.

Вах.

В приемной зама зверя лютого, на том, тенистом берегу ковровой серой с искрой дорожки, хрусталь. Литье стволов, ажурной ковки листья, капустные головки жирных гвоздик. Лена, суета ресниц над розовыми папильотками азалии, растенье щедро награждается водой "боржоми" из богемского стакана. Вчера патрон, галантный хват, ее возил отведать рыбку из альпийских рек, к нам прилетающую на самолетах. Ну, что там, расскажи, красавица, за кеглями колонн, в какие чудные пределы путь преграждает боец румяный со шлангом не в том месте?

Дзы-дзы. Дзы-дзы - ток электрический в коробке мечется, но пластик серый его не выпускает. Это за спиной, все вместе, нетерпение и недержание.

- Да?

- Чаю!

Кружок лимона с шестиугольником веселой пустоты в серединке так и хочется надеть на карандаш, залить чернилами и подавать, украсив шариками ластиков и веточками гнутых скрепок. Заметит или отхлебнет не глядя, а если обратит внимание, то хочется узнать на что, цвет, запах жижи заинтересует, или наконец-то солнечный перламутр маникюра?

- А что, погорячее никак?

Высшая нервная деятельность отсутствует. Туфелька.

Поразительно, такая огромная, тяжелая башка из недоваренного мяса, сколько же она весит с одним единственным застрявшим в ней глотательным рефлексом.

- Запишите на сегодня ...

Немигающие зенки производства ленинградского оптико-механического объединения, рекомендованы для применения в перископах, устройствах переферического наблюдения и артиллерийских буссолях.

- Вызвать... отправить... соединить... а это... - радуга обложечного полимера, лапка холодного зажима, - сегодня до четырех выправить и мне в трех экземплярах.

"Preagreement".

Javol, будет исполнено, ваше всеобъемлющее бегемотство. Не первый раз, дело знакомое. Опыт есть, навык имеется, на хорошо и отлично сдан университетский курс "типичные ошибки низших приматов в употреблении временных конструкций английского глагола".

В контору Анну год назад устраивали мать и тетка.

К самому? К самому! Слюни, слезы, волнение женских желез и быстрых, тревожных гармонов перетоки.

А собеседованье проводил вечно посмеивающийся мужчина с розовыми щечками рождественского бутуза, любитель превращать в оранжереи кубы служебных помещений.

Вел себя, как пшют в примерочной, диплом не меньше минуты изучал, и даже вкладышем не побрезговал:

- Второй французкий, это хорошо, но, вряд ли, вряд ли, пригодится...

Cерьезен или шутит, таким родился или же строжайше соблюдает рекомендации специалистов по работе с кадрами, простой девчонке, выпускнице универститета понимать не обязательно, но вот масло, нерафинированное доцентское, что засветилось во время заключительного осмотра экстерьера на заметку взяли.

- А делопроизводство, значит, самостоятельно освоили?

Угадали. Точно, вот этими вот белыми руками.

Поздравляю!

Тушу-грушу же предъявили только через неделю. Она сама, в буквальном смысле напугав, выкатилась из логова, в котором, как оказалось, давно уже рычала, рвала доклады и ломала мебель, с зарей явившись прямо из аэропорта:

- Пошлите за минеральной... Гусева к девяти со всеми бумагами ко мне... и еще запомните или запишите, мыть, убирать, любые работы в моем кабинете проводятся только, я повторяю, только по моему личному распоряжению...

Встать, сесть. Встать, сесть. На пле-чо!

Итак, вопрос остается открытым, осведомлена ли говядина во всем торжестве своей первозданности о половых различиях испокон века двигающих миром, известно ли ей имя рычага, с которым древний грек искал точку опоры для великих дел?

Иными словами, читали ли вы, Игорь Леонидович, в вашем жиртрестовском детстве с четырехразовым питанием о пестиках и тычинках, уносились ли в фантазиях ночных во след мохнатокрылому шмелю, или пчеле с антеннами приема ближнего и дальнего на голове?

Насос двери о неожиданном исходе белковой массы по-товарищески успевает предупредить за несколько мгновений.

- Я в администрацию...

Нет, пчел мы только жгли, шмелей давили, ну а на ос садились просто, благо у нас всегда кирзач добротный заменял нестойкий верхний эпителий. Вот так, Анна Васильевна, если хотите любопытство удовлетворить в порядке ведения.

- Отмените встречу с Алексеевым, а Найману назначьте на семнадцать десять.

Полдня в колонны строивший механиков, врывается начальник аппаратов охлаждающих и нагревающих, печально проплывает тело белое не вынесшего тягот постоянного жужжанья. Бить будут, будут бить. Прощай, товарищ.

А вот и новый, весь в изумруде полиэтилена, еще не ведает, что нюхать предстоит, эх, бедолага. Я кондиционирую, вы кондиционируете, он кондиционирует.

Past perfect continuous, пожалуйста.

Он кондиционировал последние шесть месяцев, да, кондиционировал, до того как.

Текст предварительного соглашения на четырех страницах, рядом с перечеркнутыми абзацами на полях чернильные гуси новой редакции, Вы и Ваше мы неизменно пишем одинаково, вне зависимости от того, пыхтим или потеем.

Звонок.

- Приемная.

Пауза.

- Игорь Леонидович у себя? - голос стыдливой нищенки, жена, то есть прямой переключен на секретариат, ого, даже секунды отвлечения себе не можем разрешить, абсолют концентрации и констипации.

- Вас соединить с машиной?

- Нет, нет, спасибо, я перезвоню.

Ту-ту-ту...

Когда домой приходит, что делает скотина с этой маленькой женщиной, похожей на заветрившийся кусочек селедки из гастронома? Вешает на нее пальто, ставит кейс, употребляет как плевательницу?

Откуда же тогда два мальчика с такими же ветчинными головами? Шофера приглашал на полчаса, чтоб за бутылку сделал? Или она сама, застиранная и бесцветная, визиты наносила тайно бабушкам, умеющим рисованное счастье из колоды шестерок и семерок вынимать?

Вернулся. В контору входит, как в ванну загружается, еще на первом, а выдавленый воздух уже выплескивается в форточки второго, в окошки вытекает третьего. Все холодеет и только крылышки парящих беззаботно чаек-жалюзей, не зная горя, напевают.

- Кро-ко мо-ко око-дил.

Чому ж я не створка, чому ж не летаю?

- Текст готов?

- Да.

Готово все! Моря и реки, леса и степи, недра и лона - вселенная на цырлах, на стреме, начеку, команды только ждет, отмашки, знака хоботом, хвостом, так что расслабиться, минутку подышать обыкновенным воздухом не слабость, и не грех, а просто удовольствие, не слышали, коллега Павлов утверждает, и даже доказал, успешной серией экспериментов продемонстрировал на вам подобных.

- Через две минуты мне.

Подсунуть под дверь? Подкрасться сзади и в карман? За шиворот? На стол? Понятно. А мне валить отсюда без спасибо, без "ну-ну-ну" простого, без кивка?

- Уберите это.

Ага, попутный груз, чашки и стаканы, поставить на поднос и, дверь ногой толкнув тихонько, рассеяться, исчезнуть. Но прежде, извините, надо будет за спину все-таки зайти, чтобы бутылки из-под выхлебанных вами пузырьков забрать.

Итак, вот они уши. Эти удивительные розовые, нежные грибочки, сумевшие пробиться сквозь жилы каучуковые буйвола и терку металлическую носорожьей шкуры. Всего-то тридцать сантимеров, двадцать, десять, пять.

Ам!

Сжать и не отпускать!

- Аннаааааааа Васииииииииииильевна!

Да, будет, неудобно же, когда такая боль по имени и отчеству. Зовите просто Аня.

ХАМЕЛЕОН

Пить брют, сухое до горечи, до легкого озноба, на мурашах-колесиках пузырьков в горло въезжающее пойло. Теплое, потому что из-за пазухи, из кармана самодельного водоизмещением один учебник без обложки. Взрывоопасное, потому что прямо из бутылки, из зелени военно-морского перископа и воздушно-десантного окуляра.

- Ты меня любишь?

Почему нет? Лежа и стоя, с открытыми глазами и с закрытыми, тебя и всех подобных тебе, ха, нелепый вопрос, который никогда не задает небо радующее и ветерок нежащий, вода утоляющая и бутерброд насыщающий, сама жизнь, занятая сочиненьем сюжета, вся в желтом кружеве стружек завязки, белых нитях интриги и разноцветном бисере невероятных ходов.

- Ты меня любишь?

- Конечно!

В такой день, как сегодня, невозможно, просто немыслимо кого-нибудь да не любить. Стоя у пыльных перил моста, отражаясь в чугунных водах щукою и карасем, ногами давя лепестки-экзамены отцветшей розы сессионных тревог, нужно непременно губами ловить что-то живое и влажное, синими бездонными завораживать зеленое и радужное.

- Леша, Ира, но что вы там?

- Смоемся?

Как? Прямо с моста? Мы, лишенные хвостов-стабилизаторов, с недостаточно развитым для ям и ухабов воздушных вестибулярным аппаратом? А, впрочем, не такая уж и плохая идея, но нужно ждать ветра, буря могла бы нас прихватить, ураган пригласить на тур вальса.

- В бору, Ируся, голуба, ага?

Там, на горе, мы превратимся в запах черемухи, в птичье эхо и хруст желтых иголок хвои.

- Веришь?

Еще бы, обязательно веришь, канцелярские чернила сомнений давно уже съедены, слизаны с измятых варенников губ. Вишня, клубника - чистый рубиновый колер безоглядности.

Гопник-трамвай, цокая, нос, как серую кепочку, лихо приподнимая на каждом стыке, обгоняет отставшую парочку. Кондуктор, кормящийся устным счетом, привычно суммирует головы.

Две, пять фонарных столбов, сорок метров, еще две плюс две и на полкорпуса впереди только одна, итого - семь, четности нет, непорядок.

Соображает.

- Ну что, герой, - спросил Алексей Караваев Алексея Петрова, - телка сама в руки идет?

Действительно.

Должен ли сорвавший легко, беззаботно летний бутон сочувствовать неудачнику, всю зиму ждавшему набухания невзрачных почек? По желобам длинных улиц, хрустя слежавшимися кристаллами, дыша серебром еще не упавших с небес, ради чего сопровождал бедолага тонкорунную шубу?

Иринка, Иришка - дарил имен колокольчики, чтобы вернулись болотным чмоканьем равнодушного "чао", и только?

Получается так.

- Ты понял, просто по-черному кинула.

Кинула? Но разве так уж и плохо, что ветрена и непостоянна? Если немного подумать, то это как раз и делает жизнь разнообразной и неутомительной. Нет, нет, очень полезное качество особи противоположного пола, ты просто как-то неверно шел на волну, товарищ, и потому не испил шипучего брюта гребня. Но все поправимо, не надо отчаиваться, фатализм удел астрономов, тезка. Обычный же невооруженный глаз, изъяны счастливые адаптации, аккомодации и аберрации, даны нам как раз для того, чтобы не расставаться с надеждой. В общем, я предлагаю попробовать.

- Ты что, рехнулся? Или, в самом деле собрался сказать, подруга, ты знаешь, сейчас Каравай к нам подвалит?

Зачем говорить, есть вещи, которые нет нужды портить несовершенством выразительных средств языка. Их следует делать молча.

- Петров! Комарова! Мы вас больше не ждем!

Ау! Бежим, ускоряемся, слева секундомер сердца, справа маятник бутыля. Вверх, туда, где над центральным быком коротышками толстых болтов сцепилось плечо правое с левым. А потом вниз, ух, догоним и налетим, потараним над зеленью отмелей того берега.

- Два дурака!

И это прекрасно, ветер в головах, свист, порхание, парение, беззаботность восходящих потоков и головокружительный штопор срыва. Теперь догоняйте вы! Света и Дима, адью, болид прошел между телами, соединенными слабым сплетением рук, сорри, Таня и Витя, крепче объятия, вас лихо обходят неизвестные игрек и икс справа и слева.

- Темп, Леха, темп, Караваев, у-у-у-у-у!

Ириша, мы первыми вступим на вермишель, ракушки и рожки молоденькой травки, жаль, что ботинки каши не просят, пище простой и вегетарианской не могут порадоваться тупоносые, пока мы дышим хвойным экстрактом, экологически чистым продуктом жизнедеятельности иголок и шишек. Дышим и пьем, облизывая и целуя скользкое горлышко, цедим теплые бусинки пузырьков. Тот, кто овладел раньше всех господствующей высотой, взобрался по крутому склону скалы, пожимая лапы всех встречных корней и веток, упав под сосну, имеет право отметить успех.

- Есть возражения?

- Нет!

Тогда повторим для закрепленья.

- Петров! Комарова! Слышите, нет? Хватит в прятки играть!

Молчать, конечно, не по-товарищески, но отозваться физически невозможно, все в деле, в работе и губыi, и языки. Даже глаза, но знаешь, ты зря закрываешь зеленые, девочка Ира. Валяясь на крыше мира, чтобы чуствовать себя небожителем, подобно Юпитеру пьющему и гуляющей Афродите надо смотреть. Зырить.

Вон за рекой, которую режет носом-ножом, по-справедливости делит весь день трудолюбивый белый кораблик, желто-красные этажи летнего города. Дома, словно стая собак, морды зарывших в пух тополей, дремлют на солнцепеке, и только ушки башенок, хвостики труб стоят привычно торчком. Да еще реет бульдожья башка угрюмого учебного заведения, подслеповатыми глазками окон пытается высмотреть, углядеть сбежавших питомцев.

- Боишься?

- Нисколечко.

А этого, едва слышного хруста? Лягушка - с места двумя ногами? Ужика послеобеденные потягушки? Но, что означает тогда топорик знакомого профиля, чудеса в решете колючих веточек и шершавых листочков ближайших кустов?

Если ресницы захлопают, я скажу, знаешь, мне стыдно быть жадным, разве могу я присвоить ветер и безраздельно владеть солнцем, а ты неужели побрезгуешь хмельной медовухой чувств лишь от того, что сменился бокал, ведь главное, если подумать, главное - содержимое.

- Лешка, мне здесь не нравится.

Стой. А, впрочем, давай, сегодня день кроссов и ориентирования на местности. Американские горки дряхлого песчаника и луна-парк юного растительного покрова. Какой аттракцион выбираешь? Колокольню в лесах деревянный трамплин на ветру или же частокол лыжной базы в гамаке паутин?

Чащу! Дебри! Потерянный азимут, крестик, пунктир.

- Ты зачем мне показывала язык?

- Я?

- Ты! Кто же еще? Безответственная, абсолютно несерьезная барышня.

А знаешь ли, большеглазая, что в июньской траве обитают наредкость коварные черненькие жучки, мелкие и ужасные переносчики клещевого энцефалита?

- Да быть этого просто не может!

Увы, угроза здоровью слишком серьезна, доктор просто обязан вас осмотреть самым тщательным образом. И не надо сопротивлятся, это в ваших же интересах, мадемуазель, поверьте. И еще, как охотовед охотоведу, дровосек дровесеку, позвольте заметить, здесь, перед лицом дикой природы, имеющей зубы, когти и длинные подвижные хоботки, в одиночку надеяться выжить глупо, наивно и даже смертельно опасно. Поэтому, пусть это будет ни к чему не обязывающей любезностью, но доктор, по правде сказать, также рассчитывает быть осмотренным.

- Серьезно? Тогда рискуешь остаться без пуговиц.

- Почему?

- Потому, что я их с наслажденьем откусываю!

Какая всобъемлющая тишина. Лопнули пружинки механических стрекоз, разъединились проводки электрических кузнецов, и даже моторчики игрушечного маломерного флота, словно свежей, сырой нахлебавшись воды, тарахтеть перестали там, внизу, на реке.

В чем смысл тепла и покоя, почему победную точку хочется сделать отрезком, лучом? На какой странице, десятой, двадцатой, если нанизывать и нанизывать линейки и клетки, не размыкая рук, не отрывая губ, веревочка игры легкомысленной станет удавкой, как утолить жажду и при этом не утонуть?

Эх, Каравай, что же ты бросил собрата, сукин ты кот? Ножки не тренировал, географией края родного не интересовался, в топологию заповедного бора вникать не хотел.

- Доброе утро, Ирина Ивановна. Имеется предложение дельное - добить закипающее вино.

Щедрый остаток жидкости, перенасыщенной окисью углерода, располовинить. Костяшки золотых булек откинуть, освежающей горечью наполнить рот, нос и пищевод.

- Леша, давай купим еще одну.

Замечательная идея. По серым плитам песчанника спустимся на исписанное каракулями трещин асфальтовое полотно дороги. Жаль, что арабский мы не понимаем. Зато в роще будем опять валять дурака под тополями на скользкой траве, если, конечно, кое-нибудь семейство в чащу не забралось, чтоб всей оравой терзать и мучить беззащитный воланчик.

А потом, мы пойдем по мосту над тяжелой водой и легкими суденышками, вдоль немытых перил и полированных рельсов, а хваты-трамваи в бандитских тельняшках окраины будут нас обгонять, демонстративно вихляя задами...

- Руку!

- А ты, между прочим, знаешь, что там на горе за кустами сидел человек и подглядывал.

- Ну?

- И хочешь скажу, кто это был?

- Говори.

- Караваев!

- Правда? Надо же. Удивительный, редкостный негодяй!

ЧЕЛОВЕК В ФУТЛЯРЕ

Ночами, под речетатив товарняков и скороговорку транс-сибирских экспрессов, ему снился мотоцикл. Свирепая зеленая железяка с самодельной задней беседкой и ящиком-люлькой. Надо же, сумел ведь кто-то поймать птенца двухголового змея-горыныча, связать, спеленать, прикрутить, привинтить к стальной раме под бомбочку бензобака, рычи, грохочи, плюйся огнем и дымом, все равно заведешься, все равно повезешь!

- Дядя Коля, дядя Коля, a он немецкий?

- Турецкий!

Дядя Коля не любит соседского пацана Андрея. И родителей его и всех прочих обитателей шахтерской улочки, стекающей черными бурунами земли и шлака от подножия водокачки к дырявой ограде сталинской школы. Он отгородился от них желтыми плахами без щелочек и просветов, подслушать можно, но подглядеть никак.

Но и этого вполне... более чем, если честно сказать, достаточно.

- Ишь Юнкерсы полетели Берлин бомбить, - кажется трясется весь дом, ставни, тарелки, кошка на стуле и только улыбка на лице отца желта и неподвижна. Его высота - терриконик. Вдоль болтливого жд полотна всю войну шесть встречных составов, злых как собаки, дорога до черного с мокрым флажком копра, шесть попутных, легких как птицы, дорога домой. Три заплаты на кирзачи, да разок подшитые валенки, а трофеев никаких.

Андрей провел к отцовской лестнице шпал перпендикуляр. Опустил от рыжих залысин высокой насыпи вниз по улице Софьи Перовской до встречи с тополиной аллеей станко-инструментального. В техникуме ему уже никто не мог запретить трогать чугунные рамы. Шершавые буквы ДИП и колючие шестеренки эмблем.

Вычертить втулку и выточить, но вложить теплую не в зеленоватый от масла подшипник, а в ладонь с прорисованными пылью черными линиями судьбы, сделаться на миг шатуном, рычагом огромного механизма, частью могучей вибрации, поймать ровное и свободное дыхание здорового агрегата, первая передача, вторая, третья ...

- Глебов?

- Да.

- Штангель кинь!

На практике под полукруглой вороньей крышей Реммаша похожего на вокзалы далеких столиц с цифрами в полкирпича над аркой ворот 1912 собирал переносную шахтерскую лебедку "сучку". Небольшой, но уже со смыслом и идеей набор шестеренок в корпусе, съемная ручка отдельно. Дурак, натурально, последний дурак мог так особачить паскудным словцом это сердце стального мира, утраивающее силу рук и удесятеряющее ног, делающее силачом любого, богатырем, способным побеждать и отталкивание, и притяжение.

Кто только в изъеденном мышами и грибком общежитии большого города не смеялся над розовыми, с ежовым хрустом недельной безалаберности не знакомыми щеками молодого специалиста, технолога Глебова.

- Андрей Михайлович, сегодня танцы в клубе, не проводите?

- Андрюха, нам ли жить в печали, айда в двадцатый, там Степанов таких двух бикс привел, всему научат.

Надо же, повезло, даже и не верится, окна комнаты смотрят на песочное дно желтого корыта закрытого двора, второй этаж и створ в створ со вторым боксом, в котором жирует кремовая "Победа", а рядом не дуют в ус два "Москвичонка". Если полтора года есть только отцовскую картошку, на работу ходить пешком и не платить разные взносы, можно было бы и не сверху смотреть, любоваться, а самому холить и гладить, открывать, как читанную-перечитанную книжку, створку капота и, животом ложась на крыло, запускать руки в горячее, даже к утру невыстывающее нутро.

А может быть, не одному просто надо копить, а вдвоем?

Конечно, Вера работала в бухгалтерии, язык воздух кроящей стали ей был недоступен и ровное дыхание ее еженощного забытья нарушить не могло цветное видение блестящих от масла механических сочленений, но зато девушка понимала, что ноль - не фантазия экономного булочника, не дырка, через которую сифонит сквозняк, это цифра, производящая сотни в тысячи, а тысячи в миллионы.

- Согласны ли вы...

- Согласен.

- Распишитесь здесь.

Когда родилась Света, завод дал Глебовым квартиру. Край города, желтые непрозрачные лужи, роща, рассеченная вдоль лентой шоссе, поперек - просекой ЛЭП, а двор - прыщавый пустырь. Совершенная пустота, и это пришлось по душе молодому отцу семейства, значит не так уж и сложно будет, там, на ничейной земле, где лишь щебень и ветер, сначала вообразить, а время придет и сложить прямо напротив подъезда кирпичную коробушку для друга, которого он обязательно, обязательно встретит, узнает однажды. Настоящий домик, со светом, ямой и маленькой дверкой в больших воротах.

И снова, словно кто-то слушал его молчанье, вместо цеха с токарными, сверлильными и фрезерными, большими, громоздкими, бескрылыми станинами, лишенными колес, намертво прихваченными дюймовыми гайками к неподьемной мертвячине по самую маковку в землю зарытого бетона, Глебову предложили месткомовский кабинет. Его неизменный начальник из замов шагнувший в самы, как обычно подтягивал за собой.

- Да не умелец же я речи произносить.

- Ничего, по бумажке у любого получится

Ну, а дальше, все как обычно, довершила простая и строгая геометрия, после того, как справа поднялось ребро пятиэтажки, через год такое же слева, замкнуть прямоугольник уже сама напросилась липкая мухоловка ленты битумом соединенных крыш.

Високосный семьдесят второй начался субботой, это помнил прекрасно, ведь карточка, листочек голубенький с отрывного календарика жизни, выпала из ящика почтового тридцать первого и надо было пережидать три дня шипучей, трескучей елочной канители, потому что и касса, и магазин открывались только третьего.

Когда ехал на Ударников, все думал, какого окажется цвета. Очень почему-то не хотелось красную, вроде той, доставшейся Другову, начальнику сборочного, в самом деле, вместо того, чтобы радоваться и ходить с тихой музыкой в голове, только и будешь из-за "пожарника" дуться. Может быть, в отпуск уйти, или отгулы взять, а то ведь испортят все остряки. Герои такие.

Досталась вишневая, карамелечка. Других и не было в этой партии, вышли на двор-стоянку, выстроились рядком восемь кисочек, тронул одну, только коснулся и больше ни шагу. Эта! Моя, даже не уговаривайте. 2101 - белая лодочка-птичка на звездном рубине. Ну, иди же ко мне, детка.

Первые три месяц просто под окном стояла, во-первых, тот же Другов не мог простейшую вещь сделать - ворота сварить, а, во-вторых, хотел видеть ее чистенькую, глазастенькую, неповторимую утром, вечером, днем, честное слово, разная она при естественном и искусственном освещении.

Где и когда Дмитрий познакомился со Светой, Андрей Михайлович не спрашивал. В клубе, кажется. Конечно, не он ли сам подписывал серые вороха смет каких-то праздничных концертов и вечеров отдыха с лимонадом и танцами? Света заканчивала четвертый курс, а у Дмитрия уже был диплом и он год отработал мастером в литейном.

Собственно, запомнился он Глебову по какому-то субботнику, этот чубастый, командовавший погрузкой металлолома, обычно шумной, бесшабашной бестолковщиной, когда в лодочку кузова бухается все, что можно забросить, и опускается все, что способен подцепить крюк. Практическое занятие по гражданской обороне. Тема: "Враг не прорвется к нашей столице, танки его не пройдут".

У паренька же порядок наблюдался буквально образцовый. Вдоль бортов рыжие рыбы разновеликих труб, голова к голове, аккуратные, чинные, уже готовые превратиться в автобусы и корабли. В центре, мирным, ухоженным стадом огрызки ферм, гнутых каркасов, дырявых ящиков, полных, однако, всякой годной к переплавке рванины и мелочовки.

"Уважает вещь," - подумал тогда Андрей Михайлович, - "вечный, нескончаемый кругооборот металла, его красную весну, синее лето и желтую осень, ухватывает суть."

- Красиво работаешь, Лосев.

- Не красиво скучно!

- Ну, ну.

Он и Вере понравился, когда привела его Света домой однажды зеленым субботним вечером, понятно зачем. Но тут глупости, совсем другое. Конечно, чуба волна, глаза, словно из песни быстрой, которую исполняют латыши какие-то, что ли, в радиостудии рабочего полдня. Лен, лен ... , нет, сказка-быль и руки-крылья - вот отчего молоточки в висках и иголочки за ушами, только марш этот старый исключительно в день авиации передают.

Зато на свадьбе, когда булек уже никто не считал, подошел к ребятам из самодеятельности своей же заводской:

- Знаете? Сможете?

- Попробуем.

И сыграли.

- Ты что, никак пилот у нас, Михайлыч?

Пилот не пилот, только вот дом отцовский продали, соседа Николая Усачева сгорел, и вообще на этом месте теперь кирпичное здание УВД, а очки, те самые, в которых прыгало солнце утром воскресным, когда дядя Коля, кожаный оперуполномоченный, громыхая вдоль улицы, ставни расстреливая, на рыбалку катил, Андрей хоть сейчас, желаете?, может нарисовать.

В гараж Дмитрий попросился сам. Дня через три, наверное, после своего переезда к Глебовым.

Руль как-то по-щенячьи попискивать стал на поворотах, давно уже причем, но с этой свадьбой запустил хозяйство Андрей Михайлович, чуть было в наездника не превратился.

- Можно мне с вами, папа?

- Собирайся.

Как он хвалил лапочку, и в яму спускался, и заглядывал под капот, и вставал на колени.

- Двенадцать лет! Просто не может быть!

До того зять растрогал, что разрешил ему, русоголовому, Андрей Михайлович, и руль снять, и захворавший подрульный переключатель, правда, лечил, литолом кормил пищалку лично, но потом опять же позволил собрать, а после, самое-то главное, дал голубушку попробовать на ходу. Сели вдвоем и сделали кружок по двору.

- Ну, здорово! Просто не верится.

- То-то!

И такое настроение накатило, какое может быть и бывало только когда мальчишкой лежал, затаившись на крыше отцовской стайки.

- Вера, а налей-ка ты нам с зятьком по пятьдесят под пельмешки. Грех такие есть по-сухому.

А ночью проснулся, и второй раз, и третий, и четвертый.

- Да что с тобой сегодня, Андрей?

- Спи, ничего.

Разве он мог рассказать, объяснить, передать ей или кому-то еще, все отчаяние и мрак беспросветный этой навязчивой, обрывающей дыханье и сон картины - в сиреневом киселе рассвета на черной кожаной беседке зеленого, неповторимого, единственного на всем белом свете мотоцикла не ты сидишь, а какой-то другой, юный, во весь рот улыбающийся человек.

ДОМ С МЕЗОНИНОМ

Андрею Семеновичу Н.

Гнать, держать, бежать, обидеть, слышать, видеть и при этом плыть, плыть, руками раздвигая воду, а ногами отталкивая ее. Подобно мячику всплывать и погружаться, как-будто птица воздух пить, чтоб словно рыба насыщать им воду.

О, брасс - стиль мертвого полуденного часа, когда прямоходящих тянет лечь, растечься по древу, хлопку или кожзаменителю. Стиль свободного плаванья свободного человека вне досягаемости, видимости и слышимости, ограниченных умственно и отягощенных желудочно.

Кто ты такая? Ветер! Как твое имя? Река!

Ага? Ага!

Значит, это напутствие из под взлетевших к обрезу красного поля от жары взмокшей журнальной обложки белых бровей буквы ё:

- Вика, надеюсь, без глупостей? - ни к кому лично не относилось, ни к чему конкретному не обязывало, а было всего лишь естественным отправлением желающего беззаботно ко сну отойти организма.

- Конечно!

Не волнуйся, мама, смеживай веки с чувством выполненного долга, роняй на пол парафиновую доярку, жертву самого прогрессивного в мире цветоделения, пусть будет легким путешествие обеда, лапши и гуляша, от точки входа к точке выхода.

Пока! Баю-бай!

Твоя хорошая дочь, вооруженная знаниями физики в объеме средней школы, оптики классической и квантовой, все предусмотрит до мелочей, она не смутит нечаянного взора и не возмутит скучающего слуха, войдет в реку вне видимости, выйдет из нее вне досягаемости.

Могу поклясться. Небом, которое неровное желтое делает гладким, темно-коричневым и водой, что тяжелое, потное превращает в чистое, невесомое.

Честное слово!

Плыть всего лишь метров сто, но Вика не торопится, не спешит. Раздвигать носом абсолютную неподвижность сончаса, стежками равномерными брасса, сшивать тобой же разорванную непрерывность, держа курс на колтуны ив, правя на языки гальки, ощущать себя частью, неотъемлемой составляющей всей этой необходимости сред, сфер и стихий!

Да!

Остров начинается мелководьем, мелюзгой мозаики желтеньких, сереньких, праздничных камешков. Найди сердолик и поцелуй!

Стоя по щиколотку в прогретой и прозрачной, можно обернуться и бросить взгляд на ту сторону разгладившейся и в сладкой дремоте вновь заблестевшей змеи. Чубы сосен на скалах, космы кедров, усы и баки кустов сбегающие по уступам, рассыпаются, громоздятся клоками, пучками и прядями, рваной с искрами лепестков и мусором плодов бороды.

Никого и ничего.

Три одеяла, два полотенца, прикипевший к перилам домотдыховской лестницы дурочек, стерлись, крикливое безобразие неестественных форм растворила в себе флора, девушка с божьими коровками родинок и стрекозами ресниц.

Горячая галька обжигает ступни, можно ойкая прыгать от одного кругляша к другому, а можно молча принимать этот жар, эту ласку земли и солнца, грубоватую, как все настоящее. И тогда прохлада песка и травы, когда доберешься до них, когда погрузишь пальцы, когда упадешь на колени, грохнет нескладушками-неладушками банды зеленых молоточков, кующих зеленое счастье.

В путанице ив, в лабиринте лозы рыбий запах вечно сырого ила и прелых листьев. Аквариумная духота пластами лежит в гуще островного подлеска. Нужно ухватиться за пальцы подмытых корней, чтобы влезть на уступ. Наверху, между узлами и шишаками шершавой пятерни старого тополя девичий тайник.

Здесь на пики осоки упадут крылышки верха, синяя снаружи, белая изнутри синтетика, а затем, вслед за ними, уже нехотя, шурша, замирая, словно от ступеньки к ступеньке, одна, вторая, третья такие же двухцветные глазки низа. Пятка смешает, а пальчики скомкают и спрячут оба предмета под рогаткой корней.

В просветах листвы видна солнечная река и тот берег, серые скалы, на вершинах которых за стволами и иголками в пластилиновых домиках потолки наплывают на стены, утекают предметы в воронки полов, слипаются дырки окон и балконы выгибаются собачьими языками. Там дышит, храпит и булькает суп физиологическая бурда, похлебка отпускного сезона. Что скажешь, гороховый?

Я тебя вижу, а ты меня нет!

Зайчиком? Или козочкой? Ведьмой! Бесенком на прогалину, в траву, колесом, кувырками, лицом, носом, глазами в голубые и огоньковые фантики цветов. Сотки мне наряд из одних ароматов прозрачных, сочини накидку на плечи из запахов невесомых, шелк благовоний в косы вплети!

Сделай же что-нибудь, июнь-жаворонок, месяц-гуляка, не знающий ночи.

На другой стороне узкой сабли острова перекаты проток и неподвижные заводи. Там, где паутина и тлен, тонконогие каллиграфы- жуки пишут тысячелетиями китайские книги по шелку водяной глади. Там, где журчанье и плеск, птицы, стерегущие круглые камни, строительный материал, вычерчивают в небесах контуры альпийских башен и шпилей.

Слышать, видеть и вертеть - это значит пробираться по колено в траве, по шею в паутине, с головой скрытой, сердечками и перышками листвы, вдоль берега, дышать, кусать губы, обнимать стволы и прижимать к лицу ветки.

Распадаться на солнечные пятна и радужной спиралью ввинчиваться в разрывы зеленки, исчезать и возникать вдруг ниоткуда.

Оу-оу! Где ты волк? Лови момент, серый дурашка!

Рыбацкая лодка, красная пирога обнаруживается на лысом мысочке. Сначала корма с головкой безжизненного дауна - сереньким подвесным моторчиком, потом борт с синей боевой ватерлинией и, наконец, вот она, вся с черными трубами болотной резины на курносом передке.

Сушим, греем?

Рыбаков двое - один белый и противный, как бульонная курица, в жарком теньке от клепанного железа дрыхнет, носом уткнувшись в выцветший капюшон плащ-палатки. Второй, коротконогий, кудрявый крепыш - паучок, успевший за утро лишь одну из себя выдоить нитку, от груди к удилищу. Да и эта ему не люба, леска дергается, бамбук играет, крючок не слушается, грузило не подчиняется.

Подними голову, болван. Что ты так стараешься, узлы вяжешь, бантики плетешь из неуклюжих пальцев? Ершика поймать надеешься, карасика на гарпунок стальной? А как на счет русалки, голыми руками?

Ау?

Пульсирует все, солнце, небо, река, ветка, мир дышит, дышит в такт с рыбкой сердца, бьющей хвостиком.

- Стой!

Дудки! Скорость на время - путь, масса на скорость - энергия, пусть все рушится и трещит, валится и рассыпается, улепетывать, петлять, пригибаться и прыгать, бить, крошить, и рвать, и резать.

Оооооо!

Вот и тополь, вот и ивы. Не подведете? Комок сырой благопристойности надежно ли хранили? Процесс опадания листьев был долог и сладок, момент повторного прилипанья к коже краток и смешон. Солдатиком с уступчика в ивняк, к реке, прочь от рощицы, полной хруста и свиста, топота и воя. Сколько он будет выветриваться? День, или два, или десять? Увидим, услышим, почувствуем, станем судить по тому, как долго глаз будет радовать этот суши кусок, камневоз с цветущей надстройкой.

Вода уже выше колен, сколько можно скользить, натыкаться на противные, острые обломки доисторических стрел и ножей? Погрузиться и фыркнуть, блажен владеющий стилем брасс, истинно земноводный, способный смотреть и плыть, дышать и грести. Животом ощущать холод фарватера, а грудью тепло накатывающего берега.

Течение уносит далеко, и к сарафану, оставленному на траве, нужно идти по плоским обломкам скал. По цифрам и именам, а то и уравнениям чувств, суммам, не меняющимся ни от перемены, ни от замены слагаемых. Вова плюс Таня, фу, как тривиально!

Ветер плюс Солнце, Лес плюс Река!

Высшая математика? Буллева алгебра? Нет, даже не арифметика, обоняние, осязание и слух.

Те же тела на тех же тряпках. Тот же слабоумный дедушка в панаме с пляжно-мотоциклетной пластмассой на носу папы Карлы кемарит на лестничной площадке, прилип к жаркой скамеечке, ничего к ужину похолодает.

Наверху под соснами, чистота и порядок, радиусы асфальтовых лучей и дуги бетонных шестиугольников. Елочка одинаковых двухэтажных домиков с настоящими фонариками и игрушечными петушками. К крылечку третьего проще всего выйти по траве, что растет прямо из паркета прошлогодней хвои.

Деревянная лестница пахнет лаком, но перила неровные и шершавые для скатывания непригодны совершенно.

- Добрый день, барышня, вы сегодня раньше обычного.

Человек, похожий на почтальона, проходит мимо.

Кто вы такой и что за глупый вопрос, хочется крикнуть ему вослед. Писем не было? Журнала, сырого от тухлятины новостей, для моей матери?

Дверь с номером шесть, первая справа на втором этаже закрыта неплотно, еще одна странность - шум и плеск газированных струй душа за тонкой перегородкой уборной.

А как же ваша извечная водобоязнь, матушка?

Уж не сгонять ли за доктором, возможно это он, конечно, только что спускался по нашей лестнице, его еще можно догнать...

- Саша, - вдруг доносится до Вики голос, да, голос, в жизни еще не произносивший при ней такого имени, - Сашенька, ты принесешь мне, наконец, полотенце?

Стоя в балконной двери Вика сквозь щетки хвои глядит на персидский узор подорожника, по которому протопала только что. Она cнимает с веревки похожее на рушник казенное вафельное полотно, и молча вкладывает в руку, недовольно роняющую прозрачные капли на бледные цветочки линолеума.

Затем выходит из номера в лишенный воздуха коридорчик, останавливается на лестнице, присаживается на перила, и неожиданно, вопреки всему начинает катиться, скользить...

А просто осенило, вдруг поняла, ага, откуда, откуда в ней, черт побери, это безумное, неодолимое, неутолимое и ни с чем несравнимое желание гнать, держать, бежать, обидеть, слышать, видеть и вертеть, и дышать, и ненавидеть, и зависеть, и терпеть.

АРХИЕРЕЙ

Посвящается R_L

Ты слышишь эту ложечку стыков в стакане железнодорожной ночи? Что размешивает она? Шершавый сахар или же липкий мед? А, может быть, желе из переживших зиму в стеклянном сосуде ягод?

Я думаю, просто гоняет без цели и смысла рыбки чаинок. Черных мальков индийских морей. Зануда в синей елочке двубортного шевиота.

Это кримплен, Сашенька, на нем душное синтетическое фуфло с пошлой текстурой оперной сумочки или гриппозных обоев. Да и в руке не тусклый металл алюминий, а все та же позорная пластмасса с марким шариком в клювике. Утром он соберет весь вагон под главным стоп-краном красного уголка и примется делать политинформацию.

Хрык! Хрык! Капуста газетной бумаги не выдерживает восклицательных знаков полного одобрения и двойного подчеркивания абсолютного несогласия.

Что ты делаешь с этой пуговицей?

Расстегиваю. Она мне мешает заняться замочком-молнией, этой мелкозубой зверюшкой, глупой защитницей нежного, розового. Хватит ходить с искусанными руками, как ты считаешь?

Конечно, но что будет потом, когда ты приручишь ее, и собачонка перестанет царапать вездесущие пальцы, молча впиваться в твое запястье?

Будут закрытые глаза и перепутанные губы. То же, что и всегда.

Всегда пахнет земляникой и белыми бабочками бесконечного уединения. Еще никогда серый лоб соглядатая не качался так близко отраженьем мертвой луны в кислом омуте плацкартного купе.

Какие апрельские тезисы готовит он, без устали калеча бумагу волнистыми линиями особого мнения?

А почему ты решила, что он парторг, может быть, педагог-новатор, ведущий страстный творческий спор с молодым единомышленником-максималистом, или сельский, и это возможно, ухо-горло-нос, взволнованный перспективами безболезненного выдирания гланд, жертва лихого пера столичного спецкора медицинской газеты?

И потом, подумай, там, где друг о друга трутся бутылки и перешептываются сапоги, внизу, на германской клеенке полки, что он может увидеть, воюя с буквами, пытая предложения и приговаривая абзацы?

Он слышит. Слышит редкой шерстью волос, совком носа и сырниками щек. Резина воздуха попискивает и поскрипывает от патологического напряжения его слуховых рецептеров. Ты разве не чувствуешь затылком, спиной, всем телом?

Спиной я чувствую твою руку, ладошку-путешественницу, которой неведомы страхи маленькой хорошистки с пропеллером симметричных косичек. Учись у собственных пальцев, теплых и вездесущих, самостоятельности и независимости. Просто сконцентрируйся вся в круглых костяшках и мягких подушечках.

Глупыш, это всего лишь инстинкт гнусной собственницы, лягухи, что на верхней полке черноту ночи бодающего пассажирского поезда затаилась в обнимку со стрелой из княжеского колчана. Или, быть может, ты хочешь упасть, оказаться внизу, где через холстину баулов незнакомых людей тяжело дышат несвежие, спрессованные спешкой вещи?

Конечно, хочу! Я просто мечтаю измять, неказистой гармошкой морщин лишить актуальности пыльный крахмал известий, литературки или за рубежом, пусть прибор самопишущий выпадет наконец из рук умножающего горе бессонницы скорбью познания.

- Товарищ доцент, - скажу я ему, сползая с пластикового стола, - я вам сочувствую, но усы подрисовывать в полночь героям труда, вешать очки на знатных доярок и пионерам лепить биологически неоправданные рога вредно и глупо. Вы можете испытать тот же душевный подъем, но без ущерба для глаз, обыграв в шахматы проводника, например. Слышите, он, вам подобно, лишенный тепла и любви, мается, бедолага, в служебном отсеке, механически, без вдохновения, даровой кипяток возмущает бесплатной казенной ложкой.

Чик, чик, чик.

Шелест и хруст, ветряная мельница толстых полос, быстрый промельк мелкого, едкого шрифта, ага, передовицу наконец пропахал, проработал, разложил по полочкам, тесемочки завязал, подписал, ура, переходит теперь к сообщениям с мест.

Это не кончится никогда. Сашенька, милый, давай не будем больше мучать друг друга, покорены все пуговицы и крючки, все тайны этой безбрежной равнины железнодорожной ночи открыты, узнаны нами, все, кроме одной, главной, но она вечна и изведанное сегодня, станет неизведанным завтра.

Лучше уснем. Тисков и клещей не размыкая, отвалим. Пусть столбик спятившей ртути на волнах рессорного сна градус за градусом скатится к общепринятым для дальней дороги тридцати шести и шести.

Но я не хочу, не хочу, не хочу...

А ты захоти, мой мальчик хороший, назло пропагандисту и агитатору, извергу, мучителю безвредных буковок-паучков и общеполезных червячков больших и малых знаков препинания.

Это так просто, надо лишь только представить себе город, в котором мы завтра в полдень сойдем на перрон, желудевый, вишневый, совсем не похожий на наши с тобой картофельные и кедровые. Там все гнило и пьяно, но птицы дозором не на трубах и лестницах-клетках бездушных опор линий высоковольтных, а на шпилях и маковках, башнях и стенах.

Вороны, беее, нашла кого вспоминать.

Ладно тебе, ведь мы же уже плывем на белой посудине с квадратными окнами палуб-веранд, и беспокойный гнус водяной - пузыри, гребешки, пена и брызги - роятся, играют за круглой кормой, собираются на шорох винтов и светятся, светятся, светятся ночью и днем, ночью и днем, ночью и днем.

Прохлада и чистота утреннего пустого купе, голые полки, блестящий пластик вагонных стен и никого. Ночного монаха, четками петита, нонпарелью молитвы отгонявшего дьявольский образ греха, пуще смерти боявшегося тебя и меня, нас, обнявшихся бестий, приняла в свое лоно праведная, непорочная станция зари.

Лишь сизый почтовый голубь смятой газеты, весь в перышках фиолетовых линий, зигзагов, крестиков и кружков, остался лежать на непомерно длинном белом столе.

Олечка, Оля, ау, просыпайся скорей. Телеграмма!

ДАМА С СОБАЧКОЙ

Сибирские горки хороши в море зеленого. Среди скромных, неброских осиновых платочков и наивного, нежного простоволосья берез синяя удаль гордо стоящих елей, молодцевато пасущих лиственные бабьи стада, гвардейцем делает любого путешественника мужского пола.

- Она сказала, что это очень древний славянский корень, который восходит к слову хвоя, колючка, игла, понимаешь? - быстро шепчет мальчишка, в такт с неровностями заезженного тракта то растягивая, то сжимая гармошку гласных.

- Это в университете проходят? - подхватывает ритм сосед.

- Нет, ты что... - с легкостью, свойственной бесхребетным, задорно посвистывавший спуск становится астматоидным подъемом, в хвосте "Икаруса" звереет, порвать ремни, перекусить болты пытается в очередной раз несвободный механизм. Закончить фразу уже положительно невозможно.

- Она в ..ниге ...чла ...

- ..акой?

- Немецкой, - за перегибом дороги открывается нестиранная лента полотна, полого огибающего шапку рощи. После поворота мальчики встанут и, как юнги от бизани к фоку, начнут пробираться вдоль сидений, ширясь и искажаясь в капитанских зеркалах водителя.

- Остановите, пожалуйста, у столбов.

Направо от шоссе в направлении, указанном художественным центнером стрелки "Кедрач", утекает вверх по холму под вечнозеленые кроны слюдяной ручеек выгоревшего асфальта. На мелких камешках обочины ждут каблуков стрекозы неодушевленной пыли.

Если двинуться по прямой, подняться, спуститься, обогнуть безнадежно лежащую рельсу шлагбаума, слиться с кособокой тенью котельной, а затем сбежать по бетоным ступенькам, можно увидеть за стеклом столовским экспонаты этого сезона, вооруженные казенным алюминием.

Мимо зубов ужинающего общества проплыть и за углом показать ему язык. Но это глупо, а мальчики настроены серьезно, по-военному, и потому сразу за воротами уходят боковой тропкой по лестнице корней под смолистые ветви.

Первым шагает блондин в короткой курточке и тряпичных джинсах, его мама работает в этом самом доме отдыха "Кедрач" врачом и он, конечно, рискует куда больше второго, довольно крепкого на вид, чернявого с редкими ниточками нагловатых усиков, шевелящихся над губой.

- У нее, знаешь, такая собачонка желтенькая, нос внутрь...

- Пекинес что ли?

- Ага, ага, - продолжает белобрысый Женя не оборачиваясь, - она говорит, что в прошлом веке европейцы предлагали контрабандистам меру золота равную весу животного, за эту пимпочку...

Если притаившуюся под прошлогодней хвоей шишечку поддеть носком, то кругленькая дурой-пулькой прошьет ленивую мелочь лягушачьей листвы хищных придорожных кустов.

- Она специалист по шампиньонам.

- Псина эта?

- Ну, да...

- Шутишь? - круглоплечий черныш Алексей останавливается, он впервые в кедровом бору и воздух ему кажется каким-то медицинским, не предназначенным для ежедневного употребления.

- Какие шутки, если мы так и познакомились. На весь лес скотина гавкала, звала хозяйку и за руки пыталась укусить, ну, вроде, как бы, первая нашла...

Они на вершине, среди костяшек сведенного тысячелетней судорогой кулака лесного холма. Синие звездочки железяки пруда уже поблескивают внизу сквозь вечернюю прозрачность озона между стволов.

- Может быть, здесь?

- Давай.

Женя и Алеша садятся на рыжий муравейник длинных иголок. В прорехах крон неунижаемых сезонной наготой деревьев едва видны пупы проплывающих облачков.

У мальчиков с собой две емкости с полупрозрачным содержимым. На одинаковых бледно-розовых этикетках раскрась-сам какой-то смышленный молдавский малыш красным заполнил контуры ягод, синим - листочки и стебли, а в сложном слове "портвейн" ни одной не сделал ошибки.

У одной бутылки пластик горской папахи, венчавшей горлышко, превращен в плоский берет. Это в кафе у автовокзала Женя и Леша, как два лихих дизелиста, тайком подкрашивали компот и заедали черемуху рыбьими плавниками холодных чебуреков. Остатки добивают теперь не стесняясь, быстро, словно средство от кашля, большими глотками, без удовольствия, по очереди деликатно обтирая ладошкой горлышко.

Второй огнетушитель, тяжеленький, полновесный, даже не вынимают из холщевой сумки. Это гостинец, завернутый во вчерашние новости местного значения.

С пруда доносится плеск весел и крики каких-то поздно вспомнивших об ужине любителей членистоногих и хордовых пугать в камышах.

- Она говорит, что, выезжая из Финляндии, его инженеры засунули в коробку с документами кучу журналов, карт и всякого такого. Потом отца вызвали и все показали.

- Ну и что дальше?

- Ничего, поделили между начальством.

- А к ней-то как это попало? - Алексей лежит на несуровом ковре таежных йогов. Один глаз прищурен, второй не отрывается от заднего прохода толстой несуразной ручки-телевизора, каждые полоборота новая композиция.

- Взяла и все. Что думаешь, он помнит...

Обожравшаяся пиявка возвращается хозяину. Леша закуривает "плиску", ему хочется ветку шиповника сибирского обручить с балканским табаком, только вместо радужных колечек молочные колобки выкатываются изо рта, обрастают ушами, расцветают носами, лихими чубами и тут же вянут в вечернем холодке, не достигая цели.

"Еще чуть-чуть стемнеет и пойдем," - мысль плавает в кисельных водах дешевой бурдомаги.

На самом деле градус синевы в пахучем воздухе особого значенья не имеет. Будильник реагирует на запах и это хорошо известно следопыту Жене. Там, за зеленым мясом папортников у подошвы горки глаз, вожака угадывает тропку, что выела сороконожка отдыхающих в зарослях пижмы и мышиного горошка. Узкая огибает пруд, зигзагом поднимается на горку и в лесу раздваивается, точнее, уходит влево к спальным корпусам, а вправо лишь шелестом проходик намечает в кошачьих неводах травы. Там на отшибе среди близнецов кедров и переростоков елей стоят коттеджи, сумевшие, как, не известно, отпочковаться от банных изразцов оздоровительных хором. Опрятные, пузатенькие гномики под колпачками новогодних крыш. В одном из них проводит лето мопс тибетский, похожий удивительно на щетку рыжую без ручки. С ним ходит по грибы, чащ не страшась, девица - дочь хозяина всех этих заводей, лесов, полей, трубопроводов, теплостанций, отвалов, складов, и лабиринтов изувеченного камня, мертвых уступов известного на весь Союз разреза угольного. Хорошенькая барышня в коротком летнем сарафане в деревню сослана за то, что имела смелость пару раз в зачетной ведомости сымитировать тот вялый хвостик, в который вырождается обычно от бесконечности повторов росчерк педагога.

На лужайке за игрушечными домиками снегирь-мангал, и мальчику кажется,что паровозные дымки уже плывут из-под медленно и несогласованно вращающихся колесиков шашлыков, нитями сладковатой паутины расползаются по лесу и, шевелясь, ложатся ему на лицо. Ага, значит скоро-скоро желтые кепочки, выполняя налево-равняйсь, начнут слетать со стеклянных шей. Ударит в ноздри желудочный дух антисептика и девушка в простеньком ситце скривит полные губки:

- У меня болит голова.

- Поешь.

- Не хочу.

- Выпей.

- Не хочу.

- Будешь портить всем настроение?

- Пойду спать.

- Попутного ветра.

Теплая лестница ведет на второй этаж, прохладная щеколда обещает не подвести, за балконной дверью зеленый мир бровей и ежей, ногу нужно ставить на крест перекладины, чтобы беззвучно спланировать в одуванчик.

- И что, ее теперь выгонят из университета?

- Не знаю, - отвечает Женя носом, стараясь не уронить осоки сочную метелку, выросшую между его передними зубами, - отец, я думаю, как-то заступится...

За ниточку шар солнца уже уводят с неба уральские баловники.

- Пошли.

К пруду, по склону, снова по морским узлам корней-канатов мачтового леса. На дальнем острие серпа кривого у платины есть в дебрях тальника забытая хибарка, когда-то бывшая насосной станцией. Теперь за стенами дырявыми от выпаших сучков, прибежище этнографа-любителя - пещера со сталагмитами оплывших свеч на рыжих сгнивших агрегатах, свободный от железа угол пола укрыт потертой шкурой неизвестного двуногого - широким драповым пальто. Здесь, среди шелеста и плеска, лазутчики-саперы сегодня скоротают ночь.

"Ужасно глупо, - думает студентка бывшая, остановившись на склоне под лапами, огромных, к земле и к небу перпендикулярных деревьев, - с таким дурацким нетерпением ждать десятиклассника, мальчишку."

Робеющего до ямочек смущенья детского на щечках, но верного и ловкого во тьме, как взрослый пес с шершавым, мокрым носом.

- Послушай, Женька, а у тебя товарищ есть?

- Какой?

- Ну, такой, что не болтает лишнего.

- Есть, Лешка - одноклассник.

- А ты бы, не хотел приехать с ним?

В сумерках мутнеет водоем, но начинает блестеть тропинка вдоль него. Обрывком нитки бус две головы, жемчуг и агат, всплывают, исчезают за влажными кустами, вновь появляются и катятся, катятся под ноги девушке, сейчас их примет в темноту свою паучья сырость тальника. Спичка улыбки освещает губы, ладони и розовую землянику на тоненьких стебельках. Белые яблоки сарафана срываются с травяного гребешка, увлекая вниз дочь генерала. Лес молчалив и неподвижен под присмотром матросов елей, увенчаных рогатыми самурскими шлемами.

Еще пара минут и в синем растворе ночи останется одна лишь глухая луна, никогда не открывающая глаза.

ЛОШАДИНАЯ ФАМИЛИЯ

Откуда у необрезанного такой дедушка? Каждое утро, положив кору древних щек на грудь, глаза прикрыв рябью столетних конопушек, он пересказывает благосклонно внимающему востоку сегодняшний урок. Курлычит, расскладывая слесарный набор буковок, да ойкает иногда, наткнувшись на обойный гвоздик огласовки.

Неутомимая стариковская носоглотка, благолепное журчание и бульканье на соседской мансарде будят Михаила. Очень удобно, как горн пионерский - вперед и с песней на зарядку становись. Надо, надо откидывать мягкий, прохладный лен в розовых мушках мелких цветочков и подниматься.

Пора, пора, давно пора, определенно пора, время... Белый утренний свет, отфильтрованый закрытыми веками, сочится через бесконечный тюль полудремы. Очертаний лишенный молочно-кисельный мир прирастает звуками, в родниковые переливы зоотехнических фиоритур вплетается растеневодческий шепот берез за домом, где-то в смородиновом решете садов пустое бормотанье воды, рассыпаемой над капустными грядками, а совсем рядом слышно, как колеблются на сквознячке любознательные ушки машинописных страничек.

Раз, два, три...

Ласковые зверьки - немытые половицы радостно попискивают, провожая до увечного вымени дачного рукомойника. Кусок батона, не убранный вчера со стола пытаются экспроприировать пролетарии-муравьи. На чугунной сковороде замирает глаз невылупившегося цыпленка, он огромен и желт. Первая чашка кофе имеет металлический вкус поводков печатной машинки "юнис", этим летом, перезрев от обилия солнца и света, усики югославского членистоногого рвутся и лопаются, обрывая мишкины мысли на полуслове.

- Может быть не надо так зверски стучать?

- Стучи, не стучи, - с плоскогубцами в нагрудном кармане халата мастер похож на усталого стоматолога, - но только перекаленные они вам попались, пропащее дело.

Старое черно-белое фото Натки между вторым и третьим рядом адриатических коренных, измученных вечным кариесом кириллицы. Вчера карточка беззаботной рыбкой плавала по бумажному мелководью стола, позавчера весь день закладкой отсыпалась в сером томике Бронштейна и Семендяева. Ната постоянна и вездесуща. Вся ее семья - ньютонова данность физических величин, констант, входящих во все уравнения, объективная реальность, осязаемая и обоняемая.

Дедушка, молча приговаривающий котлетные тарелки, оскверненные укропными брызгами салата, свистящее фи акустических сфер. Cиние, синие розочки с золотым ободком терпят сметану из сосцов питающих, а зеленые рассыпаются, острыми лепестками царапая пол.

Брат Дима - рогатое пси летней оптики, назойливый, как ничейный кошак, его розовый нос в пыли постоянного принюхивания, лапы черны от чердачных засад, а хвост едва поспевает за эбонитом натертой башкой.

- Все стишки строчишь, Грунфельд?

Двуногому нравится такой фельдфебельский способ тыканья, его рыжие патлы и парабола между глаз ваялись по эскизам цэ-ка гитлерюгенда, но Наткин отчим расщедрился на галуном расшитую фамилию Буденнов, и потому нехорошесть мишкиной чрезвычайно приятна.

- Строчу, строчу. Плыла себе селедка в коробке из-под мыла, ловили ее дети как важный витамин.

- Плохо, Грунфельд, плохо, нет рифмы.

- Зато какой размер.

Утром они никогда не смотрят друг другу в глаза, что-то вроде общения двух профилей в кошелке.

С банкой теплой малины Мишка возвращается в свою ветерком перелопаченную комнату. Старый дом любит молодого хозяина, ленивец и соня не вгоняет под кожу злющие гвозди, не травит едкой кровельной краской, поэтому балки и косяки хрюкают, завидев его, а двери сладко повизгивают от простого прикосновения.

Итак, на чем мы остановились? ... как показывает анализ частотного спектра... ага, ага, а также кала, мочи и мокроты. Чтож, прав, прав Дима Буденнов - змейкой чубчик, рифмы нет, ни изящества, ни красоты, бесконечные составы придаточных предложений, груженных мертвяками в пробирках зачатых слов. И хорошо. Больше, больше, вали, не жалей, накопай их с запасом, безухих, безглазых, старательных любят. Зимой в белой рубашке и черных ботинках с летней банкой червей под носом, c коротким удилищем желтой указки в руках будешь стоять перед ученым советом, подсекая главную рыбу текущего периода жизни.

- В связи с вопросом Ефима Зальмановича, хотел бы вернуться к схеме на третьем листе...

- С замечанием Алексея Петровича согласен полностью и надеюсь учесть его в дальнейшей работе.

Сегодня день разменов и рокировок. Первым в полдень с доски исчезнет дедушка, пятница законом определена для хорового полоскания зубов и горла, три шага вперед, три шага назад с приседаниями и поклонами, эх, Мишка, Мишка, не приучили тебя папа и мама к регулярной гимнастике, не петь тебе в преклонном возрасте, не радоваться солнцу, подобно кузнечику и трясогузке.

Шестичасовой электричкой приедет мать, в выходные звуковую нишу чужих водопроводных труб утренней побудки занимает семейная одышка вечернего ворчанья.

- Грунфельд, хоть пасуй, хоть не пасуй, все равно получишь шило, - в проеме окна возникают угловатые ходики буденновской физиономии, сейчас прокукуют конец первой смены:

- Шуба с клином или в покерок?

Дима, Дмитрий Олегович, элемент системы, неизменяющий своего положения в пространстве, напакостил, натворил что-то гадкое в городе - прокаленной кухне и вот уже третью неделю сидит безвылазно здесь, в кустах, роет от скуки песок и точит когти.

- Нет, брат, нет, сегодня никак, надо срочно добить этот кусок.

Вразнобой недовольные стрелки пробегают полный круг по циферблату, все заметил, все запомнил, наткино фото, успевшее лишь наполовину заползти под зеленые ласты миллиметровки в том числе. Ладно, косоглазие, неизвестное насекомым и рыбам, признак человека, ищущего свое я.

- Зануда ты, Грунфельд, и поэт никудышный, и товарищ дрянной. Ни одна собака в разведку с тобой не пойдет.

Это точно. Для сравнительно крупного, носатого млекопитающего он появляется и исчезает поразительно беззвучно... значит, что... таким образом, на основе экспериментально полученных зависимостей, мы можем, можем... да, дана нам такая способность, провидческий дар, чего там скрывать, к черту ложную скромность.

Вписывание формул - миг гражданской, дембельской безалаберности после нудной серятины шагающих в ногу машинописных полков, батальонов и рот. У Мишки особенно хороши длинные дроби, затакты, полутакты, обрывки маршей и походных запевок. Голые ножки интегралов по-солдатски похабны и вызывающи.

С инспекцией из сада влетает шмель, весь в желтых шевронах, нашивках, лампасах. Здравия желаю, товарищ генерал. Улетел недовольный, все, теперь задержат следующее звание, урежут довольствие. А, может быть, и пронесет, все же семь страниц сегодня с полной выкладкой и есть еще порох на восьмую.

- Миша, Миша, помоги-ка мне.

Раздутые щеки вечернего солнца сияют самоварным самодовольством повелительного наклонения. Две холщовые сумки, оставленные у калитки, бесформенны, но не тяжелы. Быстрый материнский поцелуй обещает лекцию о положении женщины в постиндустриальном обществе и скорый ужин.

- Миша, ты же мне клялся разобрать эту свалку!

- Но ведь я работаю, ма.

- И у тебя что, нет ни одной свободной минуты?

Посмотрим на вещи трезво, страница так и останется торчать белым, анемичным языком в красной каретке, ну, если только попытаться доковылять до ближайшей точки, достроить фразу, законная гордость определенно полезна и без глубокого удовлетворения. Ну-с...

Железо кончается удивительно буднично. Вместо упругости действия, равного противодействию, глухая безответность, эмоциональной окраски лишенный щелчок, и палец просто вязнет в акульей пасти внезапно щербатым ставшего друга. Дырка на месте буквы е. Сплюнешь?

Селедка без коробки внезапно утонула, погода была гадкой, чума, холера, штиль.

Ни черта ты, слесарь, холодный сапожник, не смыслишь ни в любви, ни в металловедении. Понимаешь, я не хотел тебе говорить, думал, профессионал, вооруженный клещами зубного техника, может и сам справиться с орешком несложной загадки, дойти, допереть до сути явленья, видишь ли, рвутся эти жалкие перекаленные нити неизменно под выходные, тогда, когда все заряжено одной единственной мыслью "вот-вот приедет Ната".

Уж извини...

Пойти что ли грядки полить? Конечно, двадцать минут смирения эффективно удаляют клеймо лодыря и эгоиста на срок до двенадцати часов, мама, сегодня тебе гарантировано хорошее настроение.

Вечерний воздух пахнет покосом. Над поселком дети бумажными змеями раздраконили большое хорошее облако на мелкие, бестолковые кусочки. Коптит труба соседской бани, Олег Игнатьевич Буденнов искусственным теплом вознамерился растопить, рассеять и эти жалкие остатки.

Белая, еще живая от недавнего быстрого движения крыша его "волги" мерцает за норовящими штакетник проглотить кустами мишкиной малины и буденновской смородины.

- Начало шестого сигнала соответствует... - информирует вмонтированный в приборную доску электроприбор.

- Мама, я на станцию.

- А как же ужин, Миша?

Дима Буденнов, хвост пистолетом, пасется на ромашковом углу улочки.

- Слушай, Грунфельд, - начинает он беседу носом, руками и животом, - ты не хочешь мне должок вернуть?

- Какой?

- Смотри, ведь ты сегодня струсил, не стал играть, а день был мой, за жульничество же штраф полагается, правильно?

- А если я откажусь?

- Тогда я пойду с тобой.... Сам подумай, как я могу позволить моей сестре встречаться один на один с бессовестным типом, который не уважает законы чести.

От предвкушения выигрыша щеки котейки драного цветут керосиновой радугой.

- Сколько?

- Чирик, - наконец-то ясная артикуляция губами и языком.

- У меня только семь рублей.

- Моя доброта погубит всю нашу семью, - сообщает рожа, глотая бумажки.

Крот электрички вырыл нору в зеленом шорохе кленов. Счастливая Натка легка как праздничный шарик.

- На карьер?

- Ага.

Первый поцелуй всегда подобен рекордному погружению.

- А этот-то здесь?

- Здесь, сегодня продал тебя за семь.

- Уценил? Всегда же была по десять.

Без привала до бережка еще не добирались ни разу.

- И не стыдно тебе с такой-то дешевкой?

- Мне вообще ничего не стыдно.

Над Мишкиным лицом одни лишь Наткины глаза, да кроны простодушных деревьев, наученные старым хрычом, они мямлят, гундосят, лапочат, твердят какую-то чушь и тарабарщину:

- Мазел тов, симан тов...

АННА НА ШЕЕ

На завтрак у электрика лишь молочный десерт. Антре и компот заменяет накачка мышечной массы - смертельная подковерная схватка мышей и удавов. Двадцать выходов силой - дрожащие кроличьи спинки трапециевидной, двадцать подъемов переворотом - жадно глотающая все и вся неразборчивая гадина широчайшей. Каждое утро в любую погоду он на большой пионерской виселице школьного турника под окном. Хоть крестись.

И как практиканта разбитое сердце выдерживает такие нагрузки?

Сорока в черно-белом облачении судьи международного класса, баллов не выкатив, протокол не подписав, шумно покидает полосатую штангу березы. И правильно, лучше воробьиной трескотней дирижировать на аллее непричесанных яблонь.

Шалун август теплыми ладонями своих ночей уже натер еще недавно желтые, бескровные щечки крупных ранеток.

"Хорошо быть мальчишкой в штанах с деревянным ружьем за спиной", думает Нина, всякий раз по пути в контору проходя под иголками в облачка превратившихся ежиков, - "можно жить на дереве и румяные плоды природы поглощать без помощи рук".

Слышно, как за дверью в коридоре кого-то шагающего упруго осуждают охрой крашенные плахи. Наверняка культурист, сверкая морской росой пота, проследовал в душевую. Главный чистюля скромного дома приезжих обогатительной фабрики. Два раза в день, на рассвете и на закате, как заботливый, конюх он купает свое премиальное тело.

- И чем он тебе не нравится? - все спрашивала позавчера укатившая наконец в свою Караганду девушка с деревенским именем Оксана, - Такой жеребец!

Конечно, конечно, если цель просто водить его на поводке между клумб и скамеек вечерних бульваров, великолепен, но жизнь променадом ведь не исчерпывается, совершенство экстерьера - качество необходимое, но не достаточное, дорогая моя подруга, если иметь в виду особей, наделенных в процессе длительной эволюции способностью формулировать теоремы и сочинять романы в стихах.

- Нина, слышь, Нин, - стук такой деликатный, словно не пальцем, а носом.

Ну, что ты сегодня выдумаешь, убогий? Соль пересохла, птички слопали спички, секундная стрелка стала минутной?

Нет меня, нет. Все чувства, включая низшие - обоняние и осязание, в сахарном домике утреннего забытья, я сплю, уронив на пол книгу писателя Нилина, которую любила читать, да с собой в казахскую степь не взяла химик-технолог Оксана.

День с ровным дыханьем свободы от всех обязанностей словно рассматриваешь в микроскоп. В поле зрения оказываются рыжие псы, тощие кошки, наглые птицы и солнечный зайчик, нежащийся на потолке.

- Нинок! Ну, я пошел! - неожиданно ухает пустота за стеной (коридор подводная лодка шиворот-навыворот, ватерлиния синей масляной краской на уровне уха). Такую привычку завел себе юноша с тех пор, как в комнате с видом на ощетинившийся сизым репейником стадион, Нина осталась одна. Сначала шепот и поскребушки мытья, а затем бычий вопль отчаянного катания.

Торс римский, профиль греческий, а головка слабенькая, Калимантан, остров Борнео.

- ..27, 28, 30 ,- есть, отзвенела перекличка встревоженных предметов, все здесь, все на месте, слушают невозмутимую капель старого будильника. Самое время накинуть халат и в рассеянии приятном отправиться на кухню, где среди общих плит неразумные осы атакуют бурлящие жидкости и неупругий металл.

Впрочем, осьминожье многоглазие закипающего кофе пугает полосатые брюшки. Белые кружева невесты-сгущенки растворяются в черной горечи суженого. Классический марьяж - соединение противоположностей.

Ну, что ж, не начать ли нам собираться?

Ребра лжеколонн делают длинный фасад конторы похожим на стиральную доску. Справа и слева от вечно сотрясающихся дверей в ошейниках старых покрышек алеет татарское мыло. Скучная серая чистота холла пахнет вымытыми и высушенными резиновыми сапогами. На стене коричневая доска, в тесных столбцах план-факт виcлоухие цифры играют в горелки. Нине на второй этаж, где барская ковровая дорожка и черно-белые полуразложившиеся от времени портреты мужчин в мундирах горных инженеров.

Пыльные, аппаратные буркалы производственников не проявляют ни малейшего интереса к летнему шелесту летящего льна.

- Здравствуйте, - холодный зверек дверной ручки выскальзывает из ладони и над головой нависает кисло-молочное лицо обладателя права подписи.

- А, Нина Алексеевна. Пришли?

- Пришла.

- Ну, подождите.

- Все прочел, все посмотрел, - бросает уже за спину, на ходу, этот куль целинного центнера, на улице вокруг него всегда вьются птицы, здесь же в конторе никто даже полакомиться не сумеет, если напора зерновой массы внезапно не выдержат швы.

- Ниночка, здравствуйте.

- Здравствуйте, Ольга Петровна.

- А Чулков к Митяеву убежал.

Поняла, догадалась, тропинок тут мало и все давно известны.

Ладно, посидим еще немного среди бесконечных крестиков-ноликов ведомостей и квадратиков морского боя счетов-фактур. Рваните-ка "Яблочко" баяны гроссбухов, в круг просятся каблучки печатей и штампов.

- Ниночка, скажите, а это правда, что вас Андрей Васнецов увозит в Новокузнецк?

Меня? Электротехник-жупардыса-жупардас?

- Вы шутите, Ольга Петровна, я в сентябре замуж выхожу за Михаила Боярского.

- Нина, Нина, какая вы еще несерьезная девушка.

Ох, ох, совсем плохой Емеля, вокруг столько передовиков, отличниц соцсоревнования, а он на проезжую циркачку глаз положил. Не иначе, многотиражку боевую украсил заметкой о выдающихся успехах в быту и личной жизни. Теперь понятно на что третий день уже загадочно намекает тусклая как ржавый колющий предмет, тетенька-комендант дома приезжих.

- Парит, будет гроза, - миролюбиво сообщает Ольга Петровна, нет ни бронепоезда, ни моторной дрезины на ее запасном пути.

- Да, очень душно.

От начальства Чулков возвращается, привычно потяжелевшим килограмма на три, четыре, словно из болота - весь в лягушках мешочков, валиков, складок.

- Нина Алексеевна, заходите,- наконец кричит он из своего кабинета.

- Извините, что заставил ждать.

Вся ее отчетная писанина, наскоро сшитые листы внеклассного гербария антемис, миозотис сибериниус, амортизация, баланс - как стопка почетных грамот в самом центре стола. На титульном листе замерла пружинка знакомой подписи. Ну и отлично.

- Я, собственно, одно хотел сказать, если надумаете к нам распределиться, то вот телефон, звоните, письмо сделаем.

Ладонь, лопатой протянутая для рукопожатия, мокрая и холодная. Котят они что ли сорок минут душили с Митяевым?

Гроздья зеленых самолетиков пригибают к земле проволочные ветви старых кленов. Никому не нужный урожай. Стрекозье вино, кузнечиковый шартрез. Насосы глотают угольную пульпу, котлы закусывают большими брикетами черного золота, ну, а ты, братец чижик, где твоя рюмочка, хрустальный наперсток с изумрудной искрой?

Маленькая, белая тучка бочком, незаметно пытается переползти с востока на запад. Фабричная труба, упершись в небо строгим указательным пальцем, велит немедленно вернуться на место за бурый отвал к мутным отстойникам.

- Свиридова, вы если хотите задержаться, то заплатите, а с нелегалами у меня разговор короткий - через милицию.

Место встречи у двух тополей, стерегущих арки яблоневой аллеи. Комендантша, сухая, как скрипучая, старая ветка, разводящая вечно шепчущегося за ее спиной караула.

- Не волнуйтесь, милиция не понадобится.

- Все вы так говорите.

Легкомысленный солнечный зайчик убежал кувыркаться в лугах и огородах, комнату заполнили ленивые тюлени синих вечерних теней. На школьном дворе размеренный мордобой волейбола. Оплеухи смачны и выразительны, словно на балу в дворянском собрании. Что же ты, дурачок, круглый, резиновый, к даме так грубо лез?

Атлет-электромонтер Учкудук, город Адис Абеба, возвращается уже в сумерках. Голый по пояс, багровый и мокрый, на груди цветет бархатная роза олимпийской пыли. Ну?

Тишина. Чем он дышит, замерев, там за дверью? Какие звуки застряли в его носоглотке? Ни? На? Но? Не?

Жалкие щелчки и хрусты позорного отступления завершает, как водится, оглушительный туш. Фальшивая бравада ядреных, словно целые ноты капель, расшибающихся о кафель. Чистый - это хорошо.

Нина выходит в коридор. Дверь душевой не закрыта. Гусеница мыльной пены неспешно тащится от ключицы к паху. Глаз обалдевшего идиота нарисован циркулем, три концентрические окружности.

До чего же хорош брусничный сироп предчувствия, дробный пульс предвкушения абсолютной и совершенной банальности результата. Васнецов стонет, кусается и норовит переломать кости, а, насытившись, по-щенячьи урчит.

- Нина, ко мне, я, Нина...

- Завтра, Андрей, все это завтра.

От зверского грозового перенапряжения во время удара обнажаются замысловатые вены небес. Окно, конечно, следовало бы закрыть, но мелкую росу капель так приятно слизывать с губ. Когда буйство внезапного освобождения сменяется простой и скучной необходимостью вылить на землю всю эту тяготящую ночь воду, к крыльцу подплывает автомобиль с круглыми фарами-шарами донной рыбы.

Смотри, час тридцать, точно минута в минуту. Вот и все.

Ну, что, в коридоре у двери спящего счастливчика поставить сумку на пол и рявкнуть на всю пещеру дома приезжих - Андрюша, пока, я пошла? Страшно? Не бойся, ты честно заработал свой последний денек раздувания щек, только не проспи.

Капелла дождя с энтузиазмом принимает зонт в свою компанию. На заднем сидении "волги" очкастый сынок Чулкова сопит, обнявши детский, смешной рюкзачок. Затылок тщательно завитой мамы поблескивает медью лака. Семья улетает в Сочи.

От аэропорта до центра Южносибирска тридцать минут автобусной тряски. Через четыре часа Нина будет дома.

СТЕПЬ

- Ванечка, это вы?

Вот так, женившись, он стал тем, кем и не был-то никогда. Мальчиком с голым пузом. Мать, независимо от возраста и антропометрических показателей, неизменно звала Иваном.

- Леночку пригласите.

- Лена в Клинцовке.

В линии короткое замыкание, антарктическая белизна вольтовой дуги, шелест и хруст мгновенного образования облака отрицательно заряженных, колючих снежинок.

- Она что, ночует там одна?

- Почему одна? С Катей... c Катей... переживает за урожай.

Шестой день. Единственное живое существо в доме - лимонная нечисть, прокисшая целлюлоза газеты "Известия". И та прикидывается неодушевленной, бесчувственной стахановкой. Ржавой сенокосилкой и сноповязалкой шныряет по комнате от одного открытого окна к другому. Выход нулевой - засуха.

Ага, даже кошка, осуждая Ивана, отбыла аэронавтом в плетенной корзинке, вместо шара - маленький кулачок дочки.

Телефон! Все, рассыпайте сколько хотите и медь, и серебро. Хватит благородства, не беру больше трубку, собирайте сами ваши копейки.

Иван садится на корточки перед велосипедом, насос - старый зловредный пенсионер без платка, всегда разгорячен и упрям, зато резина - девица 600 на 27 модель В 150 покладиста и отзывчива.

Не приподнятый воздухом, на толстом алюминии ободов - "старт-шоссе" тяжел, как средневековые грезы Леонардо да Винчи. Мертвое приспособление эпохи луддитов и лионских ткачей для царапанья барского пола и мебели. В пневматике хода - весь смысл конструкции, мистика исчезновения веса, логика сопряжения друг другу изначально враждебных окружностей и многоугольников.

Птичка, мы на свободе. Ты лети, а я попою!

Нежаркий, ласковый летний денек полон пузырьками восторга, как стакан лимонада. По безлюдным, субботним линейкам удаленных от центра улиц, бегунком, карандашом проносясь, можно чертить лишь одни невозможно идеальные прямые. Ночной дождик, бомж в болоньевом длиннополом плаще, унес все, что нашел - камешки, осколки стекол, болтики, гвоздики. А утреннее солнце, растекаясь сливочным маслом по зеркалам асфальта, высушило дорогу.

Эх, Иван, Иван Александрович, в следующий раз поедешь на два месяца в командировку, бери с собой велик, тапки с шипами и фляжку, снабженную гибкой пластмассовой трубочкой для снятия жажды на полном ходу. Будешь получать удовольствие лишь от действий, свойственных твоей природе, а от несвойственных, проверено, самопроизвольно возникают болезни с цифровым обозначением. Невыразительным, как марки стали, 3ХГСА.

Светофор уже не мигает - икает, сзади злые карамельные искры мечет, мыча, какая-то длиннотелая гадина, впереди гневные зеленые молнии кроят малиновое ветровое стекло.

Все, все, проезжаю, проезжаю. На рынок мне, за угол.

В кишку овощных рядов, в желудок колбасного павильона. Туда, где вечным противоречиям метафизических вопросов противопоставлена краснорукая простота эмпирических истин, частично растительного, частично животного происхождения.

- Арбузы почем?

- По три тысячи.

- Ну, давайте, вот этот, чубатый.

Изъятие одной головы не нарушает композиционного единства картины полуденной мужской сходки бахчевых, южные страсти эпистолярного жанра, дрожи, турецкий султан.

Ну, а ты, друг лобастый, увесистый, вырванный из рядов рубак-единоверцев, готов ли в одиночку фруктозу, сахарозу, кальций и натрий, витамины групп А и Б, нутро самое отдать за дело простое, сугубо семейное? Молчишь?

Это характер, география, ковыли, пирожки с курагой, дядьки суровы и неотзывчивы, зато девчонки смуглы, словоохотливы и ловки, как медсестры. Пара часов общей антисептической обработки жидкостью желтой от умершего в бутылке стручка и на процедуры.

Милая, отпустите, вышла ошибка. Мое лекарство - морские иголки встречного ветра, рот в рот с северным китом горизонта, духота, тепло эпителия, энтропия чужда моему организму, противопоказанна наружно и внутренне.

- Зачем же тогда ты пришел, Сережа?

- А кто сказал, что я Сережа?

- Не догадался? Привел тебя кто? Друг твой Аркадий.

Вообще-то он Алексей, но это его никак не оправдывает.

- Груши ваши?

- Мои.

Тогда взвесьте-ка мне килограмм, нет, полтора этих зеленых нецке, ключи от закрытых дверей с брелков начинаются, не так ли?

А еще возьмем овальные, теплые от переизбытка любви телячьи сердца яблок, а к ним в придачу парочку ангелочков пшеничных, младенцев спеленатых, белых батонов. Противогазной коробкой тушенки и хоккейными шайбами шпрот уравновесим неизбежную приторность сантиментов.

Станковый, набитый снедью "ермак" уже не похож на беззаботного красного змея, готового куда угодно лететь за элементарной веревочкой, теперь это эскимосские санки, которые станут лениво поскрипывать только под дружным напором своры рыжих откормленных лаек.

"Ну, ничего, это нормально, - думает Иван, - кто сказал, что искупленье дают пролитые слезы? Пот, воловья соль на загривке - символ преодоления, слабоконцентрированные ручейки на щеках - элемент лицедейства.

Вот и все, осталось выполнить последнее из неестественных па-де-де. Стоя одной ногой на педали, носочком другой, словно прима, деликатно отталкиваясь от сжеванной до десен челюсти бордюра, выкатиться из коровьего, от зари до зари биологическое месиво переваривающего, брюха рынка.

Теперь полтора часа чистой физики, наводи Галлилей свой телескоп на самодвижущуюся корпускулу с красной торбой на плечах, и ты услышишь желанный свист рассекаемого эфира. Мы подтвердим все нужные миру гипотезы, а вредные и надуманные отвергнем посредством простой, но единственно верной техники равномерного педалирования. Выполним только, осторожно и осмотрительно, поскольку не защищены ни стеклом, ни железом, последний на нашем пути левый поворот.

Ухнув сверху вниз, бешеной тенью, словно садовым секатором, срезать пики университетских елок - бессмысленное, но оздоравливающее молодчество, радость через силу - изюмины, кунжутное семя в пресной пайке привычного, размеренного путешествия.

Подъем начинается перед мостом через слюдяную канаву Искитимки. Октябрьский проспект. Груженный дарами полей и морей, Иван делается обстоятельным, вдумчивым и последовательным. Горки любят таких, сдержанных и воспитанных, а тому, кто гоняется за автобусами, шустрит на перекрестках и выгадывает на остановках, рот забивают овсянкой дорожной пыли, а носоглотку технической ватой мотоциклетных выхлопов.

Да и для хитростей ты не создан, Иван. Экспериментально установленный факт, натура твоя проста, как ружье, системы ижевского самородка-новатора. Дальновидные ловчилы, проныры, везунки не посещают вечеринки малознакомых работников общественного питания на пятой неделе частичной абстиненции и полной целибатии. Они это делают на первой, второй и третьей, руководствуясь показаниями от природы им данных приборов для ориентирования на местности компаса, ватерпаса и настольного календаря.

Ну, а ты, Иван Александрович, не оборудован и не экипирован для заячьих кренделей фигурного катания, только лыжные параллели и велосипедные меридианы проводить умеешь исключительной красоты. Поэтому, наверное, точно в назначенный день явившись домой, сообщаешь пластилиновыми, свободной формы губами и анамнез, и прогноз.

В мутной банке "пятерки", обдавшей теплом трения качения, увозят мальчика, высматривающего белку в веере спиц. Не завидуй, малыш. Приручишь и ты! Все еще впереди.

Вершину холма, перекресток Октябрьского и Терешковой, стережет облицованный кафелем, крытый жестью корпус полиграфкомбината. Монгольский дракон Мазай, весь в солнечных медалях и зайцах. Здесь под вечно пустой будкой регулировщика движения огнепоклонники приносят в жертву фары, бамперы и лобовые стекла. Сторонники материалистического мировоззрения строго следуют правилу правой руки и главной дороги.

Асфальтовый луч улицы имени первой женщины-космонавта по-мужски бесконечен, незатейлив и прямолинеен, но воздух здесь, процеженный сквозь троллейбусный невод, уж освежен березовой парфюмерией, липовая роса заместила сиреневый свинец автобусного Ц-О. Субботний реванш кротких лиственных. Каждая молекула кислорода имеет пестик, тычинки и лепестки.

Пузатые, вечно голодные, бычки-облака со свистом набивают молочные животы. Ну что, пободаемся? Проверим крепость лбов? Ласточка, певчая птичка харьковского велосипедного завода ХВЗ В-552И, за мной! Твой выход, твоя ария!

Ничто нас не вышибет из седла, такая поговорка, унаследованная от собратьев по парности колес - артиллеристов, была, есть и будет. Ура!

Граница города - железнодорожная эстакада с небывалой оценкой прочности на круглой бляхе 4.5М. Землемеры из государственной автоинспекции прямоугольник с черной диагональю на шесте вкопали далеко впереди, там, где кончаются не только люди, но и трубы. Но тем и хороша эта дорога в светлое поднебесье, что за бетонной аркой - уже никакой химии - все скрыто за чайным сервизом холмов. Сполоснул кто-то зеленые чашки после большой вечеринки, оставил сушиться донышком вверх у реки и забыл. Держи пять, растяпа.

В отличие от чинных усопших, живые прибывают на небо в мыле. После бесконечных петель и переменных промиллей, сразу же за постом мир вдруг становится уморительно плоским - хоть зови самодура закладывать геометрически правильный столичный город. Отсюда уже не далеко.

Когда съезжаешь с дорожной насыпи на проселок, Клинцовка с ее широкими разноцветными крышами напоминает старый читальный зал институтской библиотеки, все богатство политеха на зеленом сукне столов корешками вверх, синие справочники и красные задачники, пока хозяева налегают в буфете на пирожки, недописанные курсовики шушукаются и назначают свидания.

Дочка, блестя всеми оттенками дачной грязи, летит навстречу по улочке, разлинованной тенью соседского штакетника.

- Папа! Ты почему так долго не приезжал?

- Катя, зайка, я же работаю. Подожди, свалишь.

Ну вот, песню допев, тепло движения все без остатка отдав летнему дню, велосипед, младший брат аэроплана, потомок стрекоз, превращается в заурядный турник, шведскую стенку. Метаморфоза духа по еретику Бруно. Всеобщее единство теплокровных и электропроводящих.

- Как мама?

- Мама все еще сердится на тебя, говорит, что ты безответственный ветрогон.

- Вот как?

- Сейчас сам услышишь.

- С чего ты взяла?

- А разве ты не собираешься меня подвозить на раме?

Лена, здравствуй, хочешь, молчи, но сердитые ведь тоже должны есть, разнообразить диету плодами в нашей местности не произрастающими, и пить, конечно, смотри, бутылка твоего, в смысле, нашего греческого вина, чистого и горьковатого, даже две.

- Ты, Иван, провокации приехал делать?

- Нет, Елена Дмитриевна, я приехал стоять на коленях.

- Не может быть.

- Может, согласен даже с тяпкой и в огороде.

Августовские вечера - любимое время экспериментов небесного химика. Медный купорос запада становясь то петушиным, то лисьим, то лягушачьим, обещает множество крупных ярких кристаллов в черной реторте ночи.

Может быть, это наш персональный пуд соли, Лена?

- Иван, иди ужинать.

- Лен, знаешь что?

- Что?

- Мне на той неделе должны дать премию.

- И?

- Я куплю тебе велик. Настоящий. Точно такой же, как мой.

КАШТАНКА

Такие вечера - алхимия бытия, всегда наивно верящего, что смесь совершенно случайного сора окажется внезапно порохом или же философским камнем.

- А мне здесь нравится! А вам, Алеша?

Мне? Ну, конечно, круглые столы со скатертями похожи на бедра манекенов в юбках, сейчас рабочие внесут десятка два недостающих бюстов и разразится туш. Вечер начнется.

Однако, вместо папье-маше, обтянутого шелком сорочки, на клетках столика выстраиваются четыре бокала пива, высокие, кверху сужающиеся, с маленькими ручками, они напоминают старые кофейники. Для шахмат фигур определенно недостаточно, но можно заключить пари, чей раньше закипит.

- Вы просто поужинать или останетесь на концерт?

- Алеша, Виктор Николаевич, Надежда, итак, за пятницу, будем расслабляться.

Будем, раскрутим гайки, винты отпустим, вытащим шпильки, пусть поболтаются, позвякают железки. Хотя работа в нашей маленькой конторе меня, Татьяна Дмитриевна, не делает будильником, пружинкой, ждущей напряженно часа икс, чтоб екнуть и заставить дребезжать орган бутылочного иконостаса в людном баре. С восьми и до семнадцати мне просто скучно, как актеру, играющему Штирлица, да и сейчас мой эмоциональный фон отменно сер, словно мышиное пальто мосфильмовского шпиона. А живость мимики и чудеса с глазами лишь говорят о том, что я безмерно компанейский человек, хотите запою?

- А вы заметили, Алеша, какие девушки там справа?

Да, собственно и тех, что слева, как гвоздики изогнутых, и крупных, к стойке прислоненных, пока, должно быть, расчехляют пилу двуручную, всех оценил, и потому ваш выбор, начальница-товарищ старший, одобряю.

- Такие красивые, молоденькие, наверное, студенточки.

Ага? Попробуем теперь понять, что принадлежность к передовому авангарду учащейся молодежи может означать с учетом места действия? Четверочки хороших носиков, пятерочки румянца на щеках или восьмерки спрятанных в кармашках малоемких дамских сумочек очков? На самом деле, всего интересней два нуля, колечки гладкие на правых безымянных пальцах той и другой. Кто, интересно, и кому, из троицы сидящих с ними молодых людей, еще несущих эмбриональные черты своих невероятно гордых земноводных пращуров, однажды навинтил, надел металл зубопротезный на руку движением циничным и столь похожим на непристойный жест?

В виде наказания, расплаты за дурное поведение, оба услышат завтра утром шелест сухого горла:

- Ну, хотя бы кефира стаканчик.

Впрочем, головоломки пятничного вечера должны быть непорочны и легки, как буриме меню.

- Алеша, вам антрекот, эскалоп или форель?

Пожалуй, французских межреберий и хмеля чешского экстракт с букашками веселых пузырьков, все время норовящих деру дать.

Божья коровка, лети на небко, там твои детки, кушают котлетки.

- Алексей, давайте, что ли, выйдем на крыльцо, не будем наших дам окуривать.

Давайте, Виктор Николаевич, давайте почитаем, поразгадываем желтую перфокарту дома напротив входа в музыкальное кафе. Три черных дырки на фасаде во втором ряду - окна конторы, из них нам и видна, манила долго эта соблазнительная вывеска - гармонь нотного стана с галками нот. Пара слепых квадратов пониже справа - чужой, какой-то безнадежно мертвый офис, весь день перед глазами лишь тюремный камень дорожного бордюра и крашеные наспех решетки винной лавки. Теперь сложите эту пустоту с чeресполосицей огней квартир вокруг и разъясните мне, как бывший теоретик и программист, смысл кода, иллюминации высокое предназначение.

- Алексей, вы не станете возражать, если я немного поухаживаю за Надеждой?

Буду признателен чрезвычайно, готов немедленно пожать вам руку.

- Знаете, как-то действительно встряхнуться надо.

Конечно, морской закон конца недели, пусть щеки раздувает баргузин.

Ну, как там в трюме? В кубрике? Три мертвеца, бутылка рома или же йо-хо-хо, готовый к бою? Общий привет!

Бокалов башни вновь до краев полны, а где же стены, где ров, как будем конницу солонки и перечницы защищать? Спокойно, из кузницы кухни плывут ножи и вилки, сейчас докажем жареному мясу, что пуля дура, а штык заточен, как коньки-фигурки.

- Вы правы, Надя, пьют они ужасно.

- Я бы сказала, хлещут.

Так я и знал, изжога разочарованья коллегам испортит аппетит, но мне зачем мешать макать по-швейковски кусочек хлеба в соус вот этим взглядом из студенческого, молодости полного угла, где осьминог сигаретного дыма нахально расправляет щупальца, а пустые, прозрачность потерявшие рюмки, затуманены уже болезненной молочной голубизной?

Поверь, мне, как ботанику-филателисту, симпатичен контур лица на нежном стебле шеи и слабом корешке ключицы, но ты здесь не одна, и я, как видишь, в коллективе. Такое неудачное распределенье биомасс, ну, разве только мимолетную улыбку товарища по человеческому общежитию может на свет произвести. Устроит? Тогда держи пару морщинок у губ и глаз. Прием!

- Как ваша рыба, Татьяна Дмитриевна?

- Вполне. Похоже, есть здесь можно.

Да, колят, рубят, режут все вокруг, не очень слаженно, но споро, словно в горячем цехе под руководством скользящих по диэлектрическим дорожкам официантов. Несомненно вытачивают, вырезают деталь, остро необходимую барабанщику на клубной скромной сцене. В своем седле, похожий на мотоциклиста, он уже минут пятнадцать поднимает, опускает, опробует тарелки-зеркала, но без запчасти нужной ничего не получается.

Бок о бок с бедолагой, являя замечательный пример сознательного отношенья к делу, корпит за своим длинным верстаком рукастый клавишник. А вот басист, в ажиотации размахивая ни на что не годной черной рейсшиной грифа, лишь подвергает жизнь товарищей опасности.

Не надо волноваться, друзья, работники культуры, навалимся, поможем, польется музыка, харлей ударной установки заведется.