Кавалер по найму

ВАСИЛИЙ КАЗАРИНОВ

Я, может быть, и поостерегся бы слишком близко подлетать к этому огромному, тучному, ластоногому существу — познания мои в области поведенческих инстинктов Mirounga angustirotis, именуемых в просторечье морскими львами, весьма скудны. Однако за исполинскими его габаритами угадывалась та слишком ленивая и тяжеловесная пластика движений, та неповоротливость, что делали его внешне вполне безобидным и даже беспомощным, несмотря на то что роста в этом крупном малом было под два метра.

Под правой рукой, чуть ниже против нормы свисая с кожаного ремня, болталась кобура. Из нее торчала рукоять "Макарова". Этот образцово-показательный охранник был чем-то вроде предмета дорогой мебели, составлявшей обстановку ночного клуба, в который я заходил не так давно, прогуливая одну из своих клиенток, пышную брюнетку лет сорока. Сейчас я рвался туда с другой целью —. в одном здании с ночным клубом находились офисы различных фирм. Мне нужно было попасть в один из них.

— В шортах к нам нельзя, — обнаружил наконец охранник наличие голоса, да это был и не голос вовсе — звуки доносились словно со дна глубокого бетонного колодца.

Я пожал плечами: прекрасные шорты, из легкой серой ткани, к тому же фасон их никак нельзя было назвать спортивным. Скорее это были вполне элегантные брюки, с защипами над карманами, мягким замшевым ремнем и отворотами, но только короче обычных — чуть выше колена. Их мне на днях подарила Лис.

— Да брось ты, — примирительно заметил я, сделав попытку боком протиснуться в холл мимо груды дряблых мускулов. — Мне назначена встреча. В фирме "Кондор".

— В шортах нельзя, — повторил он, перегораживая мне дорогу и медленно опуская лапу на кобуру. — Здесь офисы солидных компаний... Впрочем, я сейчас узнаю. Как фамилия?

Я представился.

Он кивнул и, наказав ждать на улице, скрылся за роскошно инкрустированной тиковым деревом дверью. От нечего делать я двинулся к выходу из переулка и, не дойдя метров десять до угла, в который был изящно впаян парадный подъезд клуба, буквально споткнулся на ровном месте.

В стене был пробит широкий проем, оформленный в виде стеклянной полусферы. Когда я был здесь со своей клиенткой (она парковала в переулке машину), ничего этого не было. За стеклянной полусферой-витриной проступали в рыжеватом сумраке контуры крохотной комнатушки, обстановку которой составляли узкий столик, заставленный грязной посудой, тумбочка с маленьким телевизором и узкая кровать, аккуратно застеленная розовым покрывалом. Справа в покатую стену был встроен узкий же черный шкафчик, скорее всего платяной, вплотную к нему прилепился умывальник с зеркальцем, а под раковиной в кофейного цвета пластмассовом ящике я, присмотревшись, распознал биотуалет.

Единственной обитательницей этой выставочной колбы была средних лет женщина. Она походила на ненароком свалившуюся в стеклянную банку серую мышку. Правда, в отличие от мышки, дама и не пыталась выбраться наружу по скользким стенкам, а обреченно-привычно расположилась на кровати и без интереса листала какой-то иллюстрированный журнальчик, почесывая при этом левой босой ногой правую.

Я приветственно помахал ей рукой, она никак на мой жест не отреагировала. В тускло бликующем поле витрины возникло размытое отражение человека — он появился за моей спиной. От него исходил бодрый запах одеколона, настоянного на сигарном аромате, но доминировал густой настой перегара. Такое смешение стилей меня не смутило.

— Что это все значит? — спросил я, оборачиваясь.

И увидел неопределенного возраста мужчину с печальными глазами. Одет тот был в просторный табачного оттенка балахон, широкие парусиновые штаны и сандалии.

— Это перформанс. Вы разве не видите?

Он заметно шепелявил, поддергивая укороченную, будто заячью, губу и обнажая при этом плоские лопаты неестественно крупных зубов.

— А-а-а, — понимающе протянул я. — А кто автор?

— Я. — Он склонил голову набок. — Эта вещь называется "Одиночество женщины". Хозяин клуба — мой давний приятель. Я ему предложил свой перформанс в качестве рекламы. С улицы за ним можно наблюдать до семи вечера. Потом опускаются жалюзи. Но открываются вон там, — указал он на заднюю стенку колбы. — Там тоже стекло, оно выходит прямо в клубный ресторан. Вечером посетители могут любоваться.

— А почем нынче одиночество? Ну в смысле гонорара?

Лицо собеседника исказила брезгливая гримаса, демонстрируя нежелание говорить о презренном металле. Он досадливо махнул рукой:

— Откуда мне знать!.. Кажется, дирекция обещала платить ей в день что-то около десяти долларов.

— А как ей доставляют еду и питье? Или вы морите эту несчастную голодом?

— Ну что вы!.. — Он, негодуя, опять выдохнул в меня порцию горьковато-кислых паров, настолько плотных, что мне захотелось закусить. Как видно, мужчина успел с утра поправить здоровье. — Все, что нужно, я сам доставляю за стекло. — Он погрузил руку в карман штанов, извлек из него ключ с колечком, повертел его на пальце и кивком указал на маленькую железную дверь справа от витрины.

Но тут мое внимание привлек появившийся на крылечке охранник.

По глазам этого перекормленного тюленя я понял, что он ничего не узнавал для меня, наверное, даже забыл, о какой фирме я спрашивал.

— Слушай, друг, не расстраивай меня, — сказал я. — И так настроение паршивое — уже три дня никого не убивал.

Он сузил глаза, приосанился и, даже не дав себе труда чуть отклониться назад, кинул свой большой кулак в направлении моего лица — ох не стоило ему это делать...

Развернувшись к ластоногому боком, я отклонился, балансируя на правой ноге, а ударную левую, плотно согнутую в колене, резко выбросил вперед, угодив прямо в солнечное сплетение.

Он сдавленно ойкнул, округлил глаза, распахнул рот и, переломившись пополам, рухнул в мои объятия, едва не опрокинув меня навзничь.

Кое-как мне удалось устоять на ногах. Я с трудом заволок тушу охранника в холл, прислонил спиной к стене.

Тюлень камнем застыл на месте, свалив голову на грудь, и никак не среагировал на то, что я вынул пистолет из его кобуры и опустил в карман — на случай, если, очухавшись, тот решит поквитаться со мной.

В отделанном светлым мрамором холле было прохладно, мутноватый люминесцентный свет усиливал ощущение комфорта вкупе с пышной зеленью, фонтанирующей из аккуратных, в медной оправе, кадок.

Прямо напротив входа красовался полукруглый стол секретаря приемной, монументальность которого контрастировала с субтильного вида юной девушкой лет двадцати. Однако поведение хозяйки приемной вполне соответствовало интерьеру — голос властный, манеры уверенные.

— Я в фирму "Кондор". Мне назначена встреча.

— "Кондор", "Кондор"... — Она задумалась, будто припоминая. — Ах да, это наши новоселы, так сказать. По этой лестнице на второй этаж, офис номер пять.

— Что значит — новосёлы?

— Совсем недавно въехали.

Офис номер пять был вторым по коридору. Я впорхнул в него и оказался в миниатюрной приемной. Обставлена она была скромно: офисный стол на хромированных ножках, черный кожаный диван по соседству со стеллажом, факсовый и копировальный аппараты на приставном столике и худосочная пальма в кадке, доживающая свой век в тоске по дневному свету, — окон в этом уютном склепе не было.

Отсутствие у стола тумб позволило разглядеть загорелые ноги, обладательница которых в момент моего появления занималась полированием ногтей. Она настолько была поглощена своим занятием, что даже не подняла глаз, но вежливо отрекомендовалась:

— Привет, меня зовут Кармен.

Имя она произнесла на европейский манер, с ударением на первом слоге. Голос у нее был низкий и сильный. Надо признать, что имя очень подходило внешности дамы. Это была жгучая брюнетка лет тридцати с хорошей фигурой. И духи у нее были терпкие, будто обжигающие. Вот разве что темперамента не хватало, поэтому облик ее создавал впечатление незаконченности.

Я выдернул из букета, стоявшего на столе, алую розу, обломил черенок стебля и, воткнув цветок в ее роскошные черные волосы, отступил на шаг — полюбоватьсяделом рук своих:

— Да, теперь вы вылитая Кармен.

Она на удивление спокойно отнеслась к моему жесту, отложила пилку, привычно повторила;

— Да-да. Хотите — верьте, хотите — не верьте, Кармен.

В этот момент коротко звякнул телефон на ее столе. Она подняла трубку, выслушала короткое сообщение и кивнула, давая понять, что меня ожидают.

В таких роскошных офисных апартаментах мне бывать еще не приходилось. Собственно, кабинет представлял собой нечто среднее между залом для таинственных церемониалов, служебным помещением и уютным гнездышком для альковных приключений. Здесь витали ароматы дорогой мебельной кожи, изысканной парфюмерии и еще какие-то едва уловимые запахи качественной жизни.

В глубине комнаты угрюмо темнел огромный, размером со средний танк, стол, украшенный массивным чернильным прибором с бронзовым орлом. Вмонтированные в стены светильники, развернутые жерлами к потолку, излучали приглушенный красноватый свет — в тон пурпурному ковру, поглощавшему звук шагов грузного существа, вразвалку, по-утиному покачиваясь, двинувшегося мне навстречу, — этому селезню на вид было лет пятьдесят.

— Селезнев. Будем знакомы.

Некоторое время он. молча покручивал массивный перстень с большим темно-кровавого цвета камнем на безымянном пальце левой руки.

— М-м-да... — неопределенно протянул он. — Воистину кавалер. Женщины, наверное, обожают вас?

Не то слово... Только и успеваю отбиваться.

— Так вы... как бы это выразиться... — Он прищурился, пристально оглядел меня с головы до ног и заключил: — Бабник!..

— Выходит, так, — пожал я плечами. — И это как раз тот случай, когда склонность человека определяет его профессиональный выбор.

Мне не хотелось вдаваться в детали и рассказывать господину Селезневу о своей карьере, столь неожиданно начавшейся с легкой руки Лис год назад.

Он протянул мне газету, где среди рекламы массажных салонов, саун, релаксационных центров, досуговых заведений и прочих контор по оказанию интимных услуг сразу бросилось в глаза объявление, заключенное в веселенькую рамочку.

На рисунке был изображен обаятельный джентльмен в смокинге и галстуке-бабочке. Прилизанные волосы с идеальным пробором, лицо преуспевающего менеджера с Уолл-стрит, а в парящей на отлете руке — дымящаяся сигара. Правая рука была повернута ладонью вверх, словно поддерживая висящий в пространстве короткий текст: "Фирма "Навигатор".

Услуги кавалера. Сопровождает даму в театр, на концерт, вернисаж, светский раут и вообще повсюду, где собирается приличное общество. Дарит цветы, провожает до дома. Гарантируется галантное обхождение, умение поддержать беседу на любую тему в интеллигентном кругу".

Чуть ниже тонким курсивом было выведено предостережение: "Интим не предлагать!"

Мне был хорошо знаком этот рекламный текст, раскиданный в свое время Лис по множеству бульварных листков, поэтому я отодвинул от себя газетку и вопросительно глянул на хозяина кабинета.

Он откинулся на спинку кресла, подвинул к себе миниатюрный деревянный ящичек, стоявший на краю стола, вновь окинул меня взглядом и спросил:

— Собираясь нанести официальный визит в респектабельную фирму, вы всегда облачаетесь в такой легкомысленный наряд?

Будто подтверждая респектабельность своей конторы, он откинул крышку деревянного ящика и извлек толстую черную сигару с золотистой, в форме сплюснутого перстня-печатки, наклейкой и ткнул ею в пространство около меня.

— Если речь идет о моих шортах, — сказал я, усаживаясь без разрешения в кресло напротив стола, — то вы неоригинальны. Тот питекантроп, что стоит у входа в ваш подъезд, тоже высказывался на этот счет. А вот, кстати, и он, — предположил я, услышав за спиной приглушенный вздох открывшейся двери.

Густой цветочный запах, проникший следом, опроверг мою догадку. Это была Кармен из приемной.

Покачивая бедрами, она прошла к столу, неся поднос с необычной бутылкой темного стекла и парой маленьких рюмок. Привычно постреливая глазами, принялась что-то нашептывать патрону на ухо.

По мере того как он впитывал смысл ее слов, лицо патрона вытягивалось, а крылья носа затрепетали.

Бросив на меня многообещающий взгляд, Кармен молча удалилась.

Селезнев, словно очнувшись, навесил на лицо картонную улыбку и сокрушенно развел руки в стороны:

— Извините... Срочные дела. Я вас оставлю на минуту. Чувствуйте себя как дома. Выпейте... Я быстро.

С тяжким вздохом выбравшись из-за стола, он валкой походкой двинулся к двери, одышливо сопя и слегка подшаркивая, А я, откинувшись в кресле, прикрыл глаза, отдавшись типичной для всякой ночной птицы дневной полудреме. Расслабившись, чуть не пропустил момент, когда он вернулся.

Смутное ощущение тревоги возникло сразу и необъяснимо, едва до слуха донесся звук приотворяемой двери.

Что-то было не так.

Да, походка вошедшего в кабинет имела какой-то иной — вовсе не утиный — пластический рисунок.

Она была упруга: ни тихого подшаркивания, ни одышливых похрипываний... Это была поступь зверя, но догадался я слишком поздно.

Пытаясь разглядеть вошедшего, я начал поворачивать голову к двери — как оказалось, только за тем, чтобы подставить висок под удар.

Удар был профессиональный — короткий и хлесткий, он опрокинул меня на пол и погрузил в небытие.

...Очнулся я оттого, что кто-то плеснул мне в лицо водой. Голова раскалывалась от тупой, распирающей черепную коробку боли. Наконец в поле зрения возникло чье-то лицо: четко вырезанные скулы, прямой длинный нос, от крыльев которого к уголкам рта тянулись рельефные морщины, одна из них — левая — оканчивалась выпуклой родинкой, формой и цветом походившей на гранатовое зерно.

— Очухался? — спросило лицо, почти не разжимая тонких, бескровных губ.

Голос был резкий, с металлическим оттенком.

С трудом поднявшись, я встал на четвереньки, дополз до кресла и сел, собираясь с силами.

— Покурить перед смертью можно? — спросил я.

— Валяй.

Я достал из нагрудного кармана рубашки пачку "Примы", вставил в рот сигарету, чиркнул зажигалкой — огня не появилось. Рядом возникла рука, сжимавшая маленький серебристый пенальчик.

Американский армейский "Ронсон". Чудное кресало — надежно работает в любых условиях: в дождь, ветер, мороз, в огне не горит и в воде не ржавеет.

Большой палец откинул крышку, крутанул колесико, фитиль окутало голубоватое пламя.

— Спасибо. — Я прикурил, покосился на обладателя "Ронсона".

По виду мой ровесник. Крепко сбит, выше среднего роста. Взгляд желтоватых глаз напряжен, потому, наверное, глаза кажутся плоскими.

У меня вдруг возникло подозрение, что я этого поджарого, сильного пса знаю.

— Это ты мне врезал? — спросил я. Он молча кивнул и шумно потянул носом воздух, словно подтверждая свое сходство с псом.

— Нехорошо... — Я осторожно дотронулся пальцем до виска. — Бить мирного, законопослушного гражданина — да еще коварно подкравшись сзади — дурной тон. Настоящие джентльмены так не поступают.

— Ага, как же, — быстро отозвался он. — А подрывать мой бизнес — это ты считаешь в порядке вещей? Ты всегда, прежде чем заглянуть в офисное здание, вырубаешь охранника? Выключил ты, как говорят очевидцы, грамотно. Надеюсь, с ним ничего серьезного, если, конечно, ребра не сломаны. Но сегодня он уже не боец, пришлось отправить домой.

Наверное, поступок мой произвел впечатление, если по мою душу явился сам начальник какой-то охранной фирмы.

— Я просто был на этом объекте по делам, — сказал он, как будто прочитав мои мысли. — И вот пришлось вмешаться. Я не могу позволить всяким придуркам, пусть и неплохим драчунам, вредить имиджу нашей фирмы. Кстати, хотел спросить... Ты где так научился? Он вроде мужик крепкий...

— Да так, было дело, правда, уже давно. Курсы повышения квалификации...

— Какие именно?

— ФАП.

— М-м-м, — понимающе протянул он, отступая на шаг и оглядывая меня с головы до ног. — Федеральное агентство правопорядка. Учебный центр Ассоциации ветеранов подразделений специального назначения. Загородная база под Москвой. Месяц расслабленного отдыха на лоне природы, в старом девственном лесу. Шестнадцать часов занятий в сутки по полной программе, в том числе основы подрывного дела и радиоэлектронной разведки. Как же, как же, знаем, проходили.... — Он опустил тонкие веки, нервно повел головой, будто ему жал тугой воротничок крахмальной сорочки: — Ну и дела... Такие люди — и без охраны?

Я вспомнил, откуда знаю этого человека.

Он, судя по всему, тоже вспомнил. Задумчиво покачав головой, уселся в кресло, закинул ногу на ногу. Спросил прямо:

— Почему тебя так звали?

— Звали? Как?

— Бубо...

— Так по-латыни называется ночной охотник — филин.

Выходит, он действительно узнал меня. Это прозвище имело хождение в той профессиональной среде, к которой я когда-то принадлежал.

— Так значит — Филин, — задумчиво протянул он, — Почему?

— Не знаю... Наверное, потому, что мой суточный ритм как у совы. Ночь — моя стихия. Как тать в нощи буду налетать... — позабывшись, начал я. — Да только я давно поставил на этих делах крест. И меня забыли.

— Ну не скажи, — хмыкнул он. — Твой случай, можно сказать, вошел в анналы. Не знаю, что там у тебя вышло с охраняемым объектом, но в любом случае — по правилам профессиональной этики — использовать клиента в качестве боксерской груши не стоило. Такие срывы...

— Это был не срыв, — возразил я. — Ты, судя по всему, знаешь, как было дело... И потом, из-за чего, собственно, возник сыр-бор? Ну выбил клиенту два передних зуба — только и всего. И из-за такой мелочи мне везде, куда бы я ни совался с предложением своих услуг, перекрыли кислород.

— Мне жаль, правда. Ребята вроде тебя, Филин... не так часто встречаются. Я бы с удовольствием пристроил тебя к делу в своей конторе. — Он помедлил, будто колеблясь, потом решительно заключил: — Но после той твоей идиотской выходки... Сам понимаешь.

— Понимаю...

Больше года, с тех пор как меня выгнали с работы за "неделикатное" обхождение с клиентом — в результате чего он, по слухам, до сих пор шепелявит, — меня дальше порога ни в одном охранном агентстве не пускают.

Он бросил взгляд на часы, в его лице возникло выражение озабоченности.

— Ну ладно, мне пора.

— Эй, Суханов, — окликнул я, когда он взялся за ручку двери.

Он медленно обернулся и удивленно приподнял жидкие светлые брови: видно, думал, что я не знаю его фамилии. А я давно догадался, что этот поджарый пес и есть тот щуплый, жилистый щенок, что прибыл в лагерь ФАП с новой сменой курсантов. Он тогда растерянно и как-то бесприютно слонялся у ворот базы — я уходил, он оставался там на долгий месяц, и мне было его немного жаль: завидовать новобранцам, которым еще предстояла изнурительная дрессура по шестнадцать часов в день, не приходилось. У меня не было при себе зажигалки, и он дал мне прикурить: прошло немало времени с тех пор, но его армейский "Ронсон", как я только что убедился, по-прежнему работает исправно.

— Возможно, обо мне действительно забыли, — сказал я. — Но я ни о чем не забыл. И если какой-нибудь хорек сдуру перебежит мою охотничью тропку, мало не покажется.

— Да-да, — грустно покивал он. — Ты псих. О тебе в нашей среде идут такие слухи. Но я не думал, что они настолько верны.

Он вышел, тихо притворив дверь, а спустя минуту в кабинет, запыхавшись, вплыл Селезнев:

— Ах, извините великодушно, неотложные дела, надеюсь, вы тут не скучали?

Актер из него дрянной, наверняка именно он поднял переполох после того, как Кармен что-то нашептала ему, и в результате я получил по башке.

— Так о чем, бишь, мы с вами толковали? — Изобразив на лице радушие, он потянулся к бутылке. — Ах . да... Мы как будто собирались выпить.

— Нет, — мотнул я головой.

Он налил себе рюмку, медленно втянул, задержал жидкость во рту, наслаждаясь ее вкусом, потом облизнулся.

— Изредка позволяю себе рюмочку шерри. Вообще-то я не пью. В отличие от Марьяны.

Так-так, значит, его барышню зовут Марьяной. Ситуация начинает понемногу проясняться.

— Она, знаете ли, человек света, девушка импозантная, из манекенщиц, и несколько разгульная — обожает дольче вита...

— Что-что?

— Ну дольче вита — сладкую жизнь... Ночные клубы, модные тусовки, загулы в обществе смазливых молодых людей и все такое прочее. Ну вы понимаете...

— Как не понять...

Все ясно: бедняга имел глупость жениться на девице, годящейся ему в дочки, и теперь его беспокоит перспектива стать рогоносцем.

Должно быть, догадка слишком явно отразилась на моем лице, потому что Селезнев мрачно кивнул:

— Вы угадали. Жил-был солидный человек, и вот его черт дернул жениться на молоденькой, очаровательной девочке с подиума. Влюбился, знаете ли, как мальчишка. Он все мог ей дать: деньги, дорогие шмотки, машины, все — кроме одного... — Он тяжко вздохнул, выразительно погладил ладонью залысину: — К сожалению, прозрение это посетило его постфактум, так сказать.

— И что вы хотите от меня? А, понимаю... Но, видите ли, я давно не работаю в охранно-розыскном агентстве. Моя теперешняя профессия, как вы точно заметили, — бабник. Наемный кавалер.

Он неопределенно покрутил кистью у виска, словно в попытке поймать какую-то туманную мысль.

— Вы мне нравитесь тем, что несклонны к ханжеству. — Он сдержанно кхекнул и перешел на деловой тон. — Значит, так, молодой человек. Ничто из набора ваших прошлых профессиональных навыков и умений меня не интересует. Я уже не в том возрасте, чтобы интересоваться интимными подробностями. И не настолько глуп, чтобы следить за молодой женой. Просто присмотрите за ней. Познакомьтесь. Вам это будет нетрудно. — Он бросил на меня одобрительный взгляд. — Она человек открытый, контактный. У вас получится.

— Возможно, и получится. Но, согласитесь, все это немного странно. Вы предлагаете мне... приударить за вашей женой?

Он достал из коробки новую сигару, повертел ее в пальцах, но, будто намеренно сдерживая себя, положил на стол и вздохнул:

— Ну не то чтобы приударить... Просто завяжите приятельские отношения, помотайтесь по модным вечеринкам. Я понимаю, возможно, это предложение кажется вам странным, Но постарайтесь меня понять. Мне хочется, чтобы рядом с ней был надежный человек. Молодой, симпатичный, здоровый, сильный, способный раскидать всю эту непотребную шваль, что вокруг нее вертится... Начните, если возможно, прямо сегодня. Она будет вечером... — Он потер лоб, копаясь в памяти. — Ах да, наверняка будет в "Помойке". Этот серпентарий, гадюшник этот, насколько я знаю, находится где-то в районе Сретенки.

— В "Помойке"?

В перечне злачных мест, которые мне пришлось в последнее время посещать, заведение с таким названием не значилось.

— Вы не путаете? Может быть, в "Свалке"?

— Н-н-нет... — потряс он головой, застряв на стартовом "эн". — Именно в "Помойке". Господи, ну что за времена настали!.. И что за нравы!.. О tempora, o mores!

Ага, ко всему прочему, он еще и любитель крылатых латинских изречений, отметил я.

Он начал мне надоедать. Возможно, он был достоин сочувствия, но приглядывать за его пассией я не собирался, потому поднялся из кресла.

Он жестом примирительно качнувшейся руки остановил меня.

— Я догадываюсь, о чем вы подумали. Но может быть, нам все-таки удастся договориться? — Селезнев погрузил руку в ящик стола и извлек оттуда продолговатый конверт из плотной желтой бумаги.

Откинув клапан конверта, я увидел внутри стодолларовые купюры — десять штук. Это была вполне приличная сумма.

— Идет, — кивнул я. — Я в самом деле не ханжа и комплексами не отягощен. За деньги сделаю все что угодно. Напрасно вы связались с таким беспринципным человеком, как я. — Сунув конверт в карман, я встал, едва не взяв под козырек. — Как я вашу Марьяну узнаю?

— Это проще простого! — заверил он. — Во-первых, она потрясающе красива. И во-вторых, — его глаза помутнели, словно он собирался всплакнуть, — она обязательно выкинет что-нибудь эдакое. Что касается дальнейших ваших действий, то о деталях договоримся a posteriori. Задним числом, так сказать.

Я встал и двинулся к выходу, поддергивая на ходу шорты, которые норовили сползти с бедер: карман оттягивал реквизированный на входе в офисный подъезд "Макаров".

Вытащив из кармана пистолет, я вставил обойму, взвесил пушку на ладони: на левой щечке рукояти имелся обширный косой скол, и оттого возникало странное ощущение: ненадежности оружия.

— Заметная пушка, — пробормотал я. — Забыл вернуть хозяину. Это вашего охранника оружие. Не сочтите за труд, передайте Суханову. Возможно, он еще где-то поблизости.

— Да-да, я передам. Конечно...

Осторожно, кончиками большого и указательного пальцев, он взялся за скобу, поднял пистолет и, держа руку на отлете с таким брезгливо испуганным видом, будто подцепил за хвост тарантула, понес его к сейфу.

Кармен в приемной по-прежнему полировала ногти.

Оторвавшись от этого занятия, искоса глянула на меня.

— Ах, что за женщина! — воскликнул я. — Просто с ума сойти!

Она мстительно прищурилась, однако промолчала — закрылась, сжалась в плотный бутон, как цветок в сумерках.

Дома на автоответчике поджидали два сообщения. Одно от Лис — она просила срочно перезвонить в офис. Второе меня озадачило: звонил некто Коржавин. Голос показался мне знакомым, но где, когда и при каких обстоятельствах этот мягкий, с легкой хрипотцой баритон я слышал прежде, вспомнить не удалось. Коржавин предлагал связаться с ним и оставил номер телефона. Некоторое время я тупо сидел на кухне, безуспешно пытаясь сообразить, что за человек этот неизвестный абонент, но оставил это занятие и предпочел немного вздремнуть, чтобы вечером быть в форме.

В этот момент ожил телефон. Я поднял трубку и уловил знакомое дыхание — оно катилось мягкими волнами, согревая ухо.

— Привет, детка, — сказал я. — Давно не слышал твоего голоса.

— Это ты, мой милый? Как хорошо, что ты дома, — я соскучилась. Расслабься, я вижу, ты устал. Посиди в кресле, а я принесу тебе тапочки, хотя нет, пусть принесет Шерлок... Шерлок, ну-ка быстро! Нет, не хочет. Это он ревнует, милый. Он совсем как человек — умен, проницателен, ласков. Ты только посмотри на него — улегся поближе к батарее, свернулся клубком и не желает на нас с тобой глядеть. Я тебе говорила: вот уже пять лет, как мы живем вместе, а я все не могу привыкнуть к его ревности. Знаешь, я часто по утрам ловлю на себе его взгляд — и мне становится не по себе. Ты прекрасно знаешь, что сплю я голышом, — не переношу ночных рубашек и пижам. И по утрам он всегда с любопытством на меня смотрит. И взгляд его будто втягивает меня всю, , поглощая целиком. Все тело... А ведь там есть чем поживиться, не правда ли? Твоя рука, милый, знает, как округла и туга моя грудь, как нежна и шелковиста кожа, как быстро плоть моя откликается на твое прикосновение. Да, когда ты приближаешься, ласково касаешься ее губами, а потом кончиком языка начинаешь медленно кружить вокруг соска, грудь быстро наливается изнутри теплой силой...

— Я его понимаю, — улыбнулся я, откинулся в глубоком кресле, с наслаждением погрузив в тапочки уставшие за день ноги, закурил и прикрыл глаза. — Я очень хорошо понимаю твоего Шерлока.

— Ах вон ты о чем... А я уже и забыла, что говорила про Шерлока. Тебе в самом деле нравится мое тело? Да? Ну я рада. Хотя знаешь, порой я по отношению к себе испытываю смешанные чувства. Иногда я встаю перед зеркалом, смотрю на себя и не могу отделаться от странного ощущения: слишком эта женщина, что глядит на меня из зеркала, выглядит идеально, что ли... Слишком уж совершенны ее формы, будто манекен в витрине, — ты понимаешь, о чем я говорю?

— Нет, — усмехнулся я. — Как это может быть — слишком идеально? Просто идеально. Ну если и слишком — что тут такого?

— Ничего такого, милый. Вот хотя бы рост — сто семьдесят восемь. Мы же одного с тобой роста, а если я надену туфли на высоком каблуке, то стану чуточку тебя выше. Это не очень хорошо, мужчинам это, наверное, неприятно.

— Вовсе нет! Это ведь тот случай, когда говорят: у девушки ноги растут от ушей. Да и вообще... Даже на самых высоких каблуках вряд ли ты будешь выше меня. Мой рост метр восемьдесят пять.

— Ноги от ушей? Так в самом деле говорят? Ну и пусть, главное, что эти ноги тебе нравятся. Я, правда, не понимаю, отчего тебе так нравятся черные ажурные чулки, — что-то в них есть продажное, что ли... Но тебя это возбуждает, я ведь хорошо знаю, когда ты начинаешь заводиться, — глаза твои округляются, наливаются желтизной...

— Нет, — возразил я, глядя в окно, в пыльном поле которого застыло мое отражение. — Ничего такого со мной не происходит, когда ты рядом со мной. И это странно, очень странно. Ты единственное существо женского пола, которое не будит во мне природные инстинкты.

— Подожди, а то я потеряю мысль... Ну вот, уже потеряла. Ах да, чулки!.. Я специально их надела, потому что ждала тебя. Ты посиди в кресле, а я встану напротив — отдыхай и смотри, ты ведь любишь смотреть, как я раздеваюсь.

— Люблю, — согласился я. — Люблю смотреть, как ты раздеваешься.

— Не торопись, милый, я заведу руки за голову и слегка поведу плечами — чувствуешь, как под просторной блузкой колыхнулась грудь? И вот еще, и еще — соблазнительно, правда? Не спеши, ты ее сейчас увидишь, ты ее получишь — и остальное тоже. Как тебе эти бедра? Говоришь, несколько узковаты? Но, милый, в этом есть свой шарм. Или тебе больше по душе рубенсовские женщины? Нет? Вот и хорошо, тем более что попка у меня на месте... Но ты, наверное, устал. У тебя тени под глазами. Хочешь немного выпить? Возьми в холодильнике. Там пиво есть на верхней полке. А водку с апельсиновым соком хочешь?

— Просто водку, — сказал я. — Я в самом деле очень устал. Вчера был трудный день. Сегодня, похоже, не лучше. Голова побаливает...

Я поднялся, открыл дверцу холодильника, налил себе водки, вернулся в кресло и медленно выпил. Водка была ледяная.

— Сколько мы уже знакомы? — спросил я.

— Что-то около года. Да, год и два дня. Как жаль, что ты не можешь приходить ко мне каждый вечер... Ну иди ко мне, приляг, отдохни. Обними меня, вот так. Как хорошо и уютно под твоей тяжелой рукой. Знаешь, это ведь и все, в сущности, что женщине надо, — вот так лежать под сильной мужской рукой. Лежать, успокоив лицо на груди, слушать, как мерно тукает твое сердце. Но постой... Что такое?

— А что?

— Мне кажется, я чувствую, у тебя на сердце тяжесть. И какая-то глухая, ноющая боль. Это так? Я права? В самом деле был тяжелый день?

— Да, не самый легкий. Вчера ездил за город, был на деревенском кладбище. Посидел у могилы, выпил немного.

— Ты был один?

— Нет. Где-то рядом, в лесу, был филин. Он был невидим, надежно укрытый слабо шевелящейся на ветру листвой, но я чувствовал его присутствие. Кажется, он даже разделил со мной трапезу. На газетке лежали ломти черного хлеба, вареное яйцо, пупырчатый, ярко-зеленый огурец, круг краковской колбасы. Я налил в граненый стакан водки, долго сидел у могилы, привалившись спиной к шершавому стволу коренастого дубка.

— Ты кого-то поминал? — спросила она.

— Поминал. Своего школьного учителя, Модеста Серафимовича, земля ему пухом...

Я прикрыл глаза. Из глубин памяти всплыло давнее — коричневая, в разводах, школьная доска, длинный фанерный короб в метре от первых парт, именуемый Модестом торжественным словом "кафедра", чучела птиц за желтоватыми стеклами огромного, во всю классную стену, шкафа.

И еще: плоский застекленный планшет с образцами коллекционных бабочек, пришпиленных булавками к темному бархатному полю, резкий запах спирта и еще каких-то жидкостей, необходимых в кабинете биологии для опытов, угрюмое чучело огромной, с обширной плошкой тяжелых рогов лосиной головы под самым потолком.

"Ах, юноша, ну как же так? — скорбно произносит Модест в ответ на мое долгое и унылое молчание у доски. — Учебник дан вам затем, чтобы хоть изредка в него заглядывать... — Его тонкая рука нерешительно зависает над потрепанными крыльями классного журнала, над той графой, в которую вписана моя фамилия. — Как это ни прискорбно, но я вынужден поставить вам двойку. И не нахохливайтесь, юноша, словно Aegolius funereus, сиречь — сыч мохноногий, и не ухайте, будто Bubo bubo, сиречь — филин обыкновенный". Латынь, в его устах звучала торжественно и звонко, словно медь духового оркестра. И неясное очарование этих неведомых, но таких основательных слов будоражило ум и влекло в неведомое. Получив пару в дневник, я впервые в жизни испытал чувство стыда и в тот же вечер раскрыл учебник. И уже на следующем же уроке получил трудовую четверку, а дальше были лишь пятерки — вплоть до окончания школы. Я стал любимчиком Модеста и его надеждой: "Вам, юноша, прямая дорога на биофак!" Биофак МГУ был штурмом взят с первой же попытки, но, впрочем, на третьем курсе прямая дорога, о которой говорил Модест, круто вильнула в сторону, а потом, после армии, на Воробьевы горы так и не вывела... Так сложилась жизнь. Возможно, оно и к лучшему. И все, что осталось во мне прежнего, это странное прозвище — Бубо, оно, приклеилось ко мне еще в школе с легкой руки Модеста.

Пристало, впиталось в кровь, определило образ и способ жизни: Bubo bubo, птица осторожная, сторонящаяся людей, умная и хитрая, уверенно чувствующая себя в черном ночном небе.

Год прошел с тех пор, как старик переселился на тихое деревенское кладбище. Уже целый год! Как быстро летит время, а я так и не узнал, кто вычеркнул Модеста из списка живых. Но очень хочу найти того, кто повинен в этом. Я обязательно найду эту сволочь. И убью на месте.

Последнюю мысль я высказал вслух.

— Господи... — тихо выдохнула она.

— Не переживай, девочка, он не будет мучиться. Впрочем, я еще не до конца все продумал, сидя у могилы и вспоминая Модеста..

Березовый шатер колыхался над головой. И мне было хорошо там, на деревенском кладбище, покойно: Модест знал, что делал, завещав похоронить его здесь, неподалеку от деревни с названием Ямкино.

Отсюда, насколько я знаю, пошел его род, здесь лежат его предки, мелкопоместные дворяне. В этой глуши, на краю Ярославской губернии, жили они тихо и размеренно, наверное, как и Модест, умели ценить простые радости буден: рыжики солили, капусту квасили, вареньем запасались на зиму, наливки вишневые настаивали, на Пасху яйца красили, из церкви шли домой просветленные... И все у них было по-людски, пристойно и ясно, не то что у нас.

Я медленно выпил — вторая стопка пошла хуже, водка согрелась и почему-то отдавала озерной тиной — знакомое послевкусие. Оно преследует меня с того самого дня, когда год назад сумрачным и влажным после ночного ливня утром я пришел домой к Модесту, вовсе не чая застать его в квартире, которую он уже месяцев восемь сдавал какой-то импозантной мадам через риелторское агентство. Платили постояльцы аккуратно долларов, кажется, триста в месяц. Для пенсионера несметные деньги.

— А ты еще немного выпей. Может быть, станет легче.

Я налил еще рюмку, выпил, глядя в окно. Водка упала на дно желудка, растеклась по жилам теплом, но тяжесть в груди не растворила: ведь именно я подбил Модеста на это предприятие, оказавшееся для старика гибельным... В конце концов, он дал себя уломать, квартиру сдал, переехал на дачу, на станцию со странным названием Дно, в крохотный домик на краю садового участка... Тогда, в разгар похоронной маеты — никаких родственников у Модеста не осталось, — не сразу я задумался над тем, что и как произошло. Однако тайна его ухода все не дает мне покоя.

— А что в ней тайного? — спросила она.

— Все странно — за исключением финала: Модест поднялся со своих донных глубин — кажется, ему надо было получить пенсию — и отправился в город. Соседка сказала ему, что слышала ночью истошные вопли и страшный грохот, доносившиеся из его квартиры. Он вошел — и рухнул на пороге: иначе, наверное, и быть не могло. Он умер мгновенно — сердце разорвалось, когда увидел, что его двухцветный мир рухнул, а осколками усеян пол крохотной комнатки, куда Модест по просьбе квартиросъемщицы стащил свою ветхую мебель и старый шкаф, за широкими стеклянными витринами которого было собрано все его богатство.

— Так твой учитель был богат?

— Да, но не в обычном смысле, — сказал я.

Я хорошо помню мягкий, с придыханием, голос Модеста, впервые показывающего мне свою коллекцию в те давние времена, когда учился еще в пятом классе. Он говорил так: "Мир, коллега, окрашен, если разобраться, в два цвета — белый и синий. И посмотрите, как гармонично они сочетаются в обычных предметах бытового назначения!"

Слово "коллега" он произносил тоном старорежимного профессора, выпукло округляя звук "о". Модест смотрел на просторные полки шкафа, а глаза его тихо лучились, и в них отражались бело-синие отсветы окрашенных в бело-синие тона тарелок, чашек, блюдец и блюд, розеток для варенья и прочего, и прочего... Надо признать, что я не разделял восторгов учителя по поводу "посуды"...

"Ну и что?" — изумлялся я про себя.

Ну и что? В нашем доме есть великолепный немецкий сервиз "Мадонна" — вот это вещь! А тут что? Так, плошки глиняные.

И только много позже, повзрослев, я понял, оценил, почувствовал горьковато-пряный вкус этого слова — гжель.

Коллекция, которую Модест собирал, наверное, всю жизнь, была исключительная, все вещи подлинные, ручной работы — как старых мастеров, так и более поздних — Бессарабовой и Азаровой. Топорные вещи массового производства и уж тем более подделки старик презирал.

Я той роковой ночью, признаться, тоже слышал сквозь сон приглушенные звуки скандала — женские визги, крики, звон бьющегося стекла. Но вскоре все стихло, будто смылось лавиной внезапно обрушившегося ливня, и я снова уснул. Но спал скверно, а наутро с ощущением неясной тревоги поспешил во двор и вздрогнул, увидев острые, щербатые оскалы окон квартиры Модеста.

Нашел я его на пороге темной комнатки. Он лежал лицом вниз, широко раскинув руки — как срубленное под корень старое дерево, словно пытался укрыть собой осколки бело-синего мира, разметанного по полу.

Стекла шкафов-витрин выбиты, полки сломаны. Кожаное ложе старого, купеческого фасона, дивана вспорото, оторачивающая широкую спинку витиеватая резьба по дереву изуродована, массивное бюро из мореного дуба разрублено, не избежали расправы и четыре стула с высокой плетеной спинкой.

А посреди этого чудовищного разгрома лежал Модест — его тело еще не успело остыть. В других комнатах, такая же картина.

Я рассказал ей о том, что увидел в квартире старика.

— Господи, какой кошмар... — тихо выдохнула она. — И что ты сделал?

— Ну что, позвонил в ближайшее отделение. Там сказали: сейчас подскочим, ничего там не трогай. Я и не трогал. За исключением старой папки Модеста, обтянутой красным, потершимся сафьяном... Я знал, что в ней старик хранил личные бумаги, письма какой-то женщины. Словом, нечто такое, что не предназначено для чужих глаз. Она валялась на полу, возле батареи. Я поднял ее, сунул в свой маленький рюкзачок — в тот момент, когда менты уже входили в разгромленный дом. Они не заметили. Осмотрелись, многозначительно посопели, вызвали "скорую". Доктор констатировал смерть. Предположил, что от обширного инфаркта. Скорее всего, так и было. Что поделать — возраст, ведь он уже старик.

— Но ты не поверил?

— Нет, не поверил. Ведь Модест был еще здоровый, сильный мужчина, да и внешне напоминал крепкий дубок, нежели трухлявый пенек. В горестных раздумьях я, однако, заметил странную перемену в настроении ментов.

Они вдруг внутренне напряглись, подтянулись и, резко оборвав служебный разговор, который вели вполголоса, зябко поежились и, отступив к окну, замерли в полууставных позах, вытянув руки по швам.

— Они чего-то испугались?

— Не знаю. Но похоже на это. Будто холодом потянуло. Я проследил за их взглядами и увидел стоящего в прихожей человека средних лет, одетого в яркую рыжую рубашку навыпуск и легкие полотняные брюки мышиного цвета. Несмотря на несколько дачный вид, я почему-то сразу угадал в нем человека военного, — наверное, из-за предельной аккуратности, из-за жесткой складки на брюках.

В остальном же в его внешности не было ничего настораживающего, скорее наоборот: круглое приветливое лицо, улыбчивый рот и глаза с мягким прищуром. "Здравствуйте, господа!" — приветливо произнес он, словно помогая сам себе говорить — стартовое "з-з-з", словно обратившись в кусочек льда, примерзло к его неповоротливому языку, и, наконец, преодолев не менее мучительный барьер "дэ", он выдохнул свободно, заметно при этом смутившись.

— Так он оказался заикой?

— Да, он заикался, но несильно, лишь время от времени спотыкаясь о препятствия твердых согласных.

С виноватой улыбкой пригладив ладонью жидкую светлую челку, открывавшую круглый и упрямый, выдающийся вперед лоб, он быстрым взглядом перекрестил комнату и направился ко мне. Извлек из кармана краснокожую книжицу, легким кистевым движением распахнул ее. Остальные, видимо, и так знали, кто он такой.

Мне было не до подробностей, я не вглядывался в документ, единственное, что отложилось в памяти, его звание — капитан. Он поинтересовался, кто я такой и что тут делаю, скорбно покивал в ответ на мои объяснения и, глядя на устилавшие пол бело-голубые осколки, спросил, имело ли это какую-то ценность. Я пожал плечами: что теперь об этом говорить.

Мы вышли на лестничную площадку покурить, и он спросил, кем мне все-таки приходится этот старик, родственником или так, и я в приступе исповедальной откровенности зачем-то принялся ему рассказывать все с самого начала — от меловых разводов на школьной доске до ночной тревоги, посетившей меня накануне. Потом, растоптав выкуренную сигарету носком ботинка, медленно двинулся вниз по лестнице, а в спину мне ткнулся его голос, слегка задев искренне сострадательной интонацией: "Куда ты?.."

— О господи, а что же дальше?..

Я плеснул в рюмку еще немного водки — примерно, столько же, сколько ровно год назад, когда вот так же сидел на своей кухне в неизбывном одиночестве. Наверное, это острое чувство одиночества и подвигло меня тогда на отчаянный поступок. Волею судьбы я оказался в постели с милой незнакомой женщиной. А наутро она предложила мне работу, что оказалось весьма кстати, потому что сторожить две ночи в неделю гаражную стоянку в Митине мне смертельно надоело. Равно как надоело ночами кружить по городу на старых "Жигулях", пытаясь хоть что-то заработать частным извозом.

Да, выходит, целый год прошел, но я все еще не могу преодолеть то послевкусие — будто хлебнул болотной, с густым тинным привкусом воды, — что ощутил в день, когда покинул разгромленный дом Модеста. И даже водка не помогла содрать, смыть это ощущение — третья рюмка не пошла вовсе, поэтому пить больше я не стал. Просто долго сидел под березой — до первых сумерек. Пора было возвращаться. Я встал, побрел мимо заросших травой холмиков, и тут где-то далеко, в черных глубинах леса, вспух протяжный и жалобный стон-голос: ху-ху-у-у, ху-ху-у-у... Это был все-таки филин.

Я пожелал ему удачи в охоте, сказал, повернувшись к черной стене леса: пришло, брат, наше время, скоро ночь....

— Ты устал. Поспи, — прошептала она. — Дай я тебя поцелую перед сном. Вот так — ласково и нежно, в висок.

Я опустил трубку на рычаг телефона. И тут же вынужден был поднять ее, потому что запульсировал зеленый сигнал под клавиатурой — мне кто-то звонил.

— Черт бы тебя побрал. Весь день названиваю. Тщетно. А теперь вот все время занято.

Голос у Лис был агрессивный. Наверное, она уже отчаялась прорваться ко мне.

— Привет, Лис, — сказал я. — Меня в самом деле не было с утра. А сейчас я разговаривал... Что, долго говорил?

Лис молчала, я чувствовал, как она закипает, по ее прерывистому дыханию.

— Господи, Митя. Опять ты говорил с этой телефонной шлюшкой... Из так называемой горячей линии, да? Которая "позвони мне, получишь море удовольствия", так?

— Да, — не стал отпираться я.

— Но это же сумасшествие, — выдохнула в трубку Лис. — Этот телефонный роман... Ты ведь ни разу даже не видел эту шлюшку.

— Ну и что? Мне просто хорошо с ней. И потом — она не шлюшка.

— Ага! Как же, как же! А кто она, интересно?.. — Лис даже не пыталась скрыть возмущение. — Этот заочный роман на тебя плохо влияет.

— В самом деле? А что, заметно?

Надо признать, я и сам чувствовал, что за месяц "знакомства" с этой телефонной дамой я как-то растерял ощущение среды обитания, без которой всякой ночной птице становится неуютно.

— Интересно, о чем вы с ней разговариваете? — ехидно поинтересовалась Лис. — Могу себе представить... — Она томно дохнула в трубку и задушевным голосом произнесла: — Ах, милый, приди ко мне, я хочу ощутить, как твой большой, раскаленный член входит в меня!.. Нет, не так... Попробуем иначе: твой огромный, каменный член вторгается в мое трепетное лоно.

Я тихо рассмеялся. Примерно так все и начиналось тогда, месяц назад, когда я, пытаясь куда-то дозвониться, ошибся номером и угодил в службу "Секс по телефону". Голос на том конце провода заявил, что обладательница его — импозантная блондинка с высокой, полной грудью и длинными ногами, И я согласился: ничего, это подходит. Она спросила: ну и чего же ты хочешь? И я ответил: хочу выпить, но не с кем, может быть, составишь мне компанию? Хорошо, сказала она после долгой паузы, и я отметил, как изменился ее голос, из него вдруг исчезли присущие жанру идиотские приторные интонации, а то, что осталось, походило на теплое дыхание какого-то маленького пушистого зверька — и беспомощного, и растерянного.

Лис долго молчала, наконец перешла на деловой тон:

— Я, собственно, почему тебе названиваю... Есть срочное дело. Да, обычная работа. Но заказчик просит о личной встрече. Так что, будь любезен, поезжай в центр, запомни адрес, это недалеко от твоего дома.

— Я был там утром. Этот клиент позвонил мне домой. Откуда, кстати, у него номер моего телефона?

— Не знаю. Хотя... постой. Кто-то звонил в офис, спрашивал тебя. Назвался старым другом, интересовался, как ты живешь. Я и дала номер. Так как прошла встреча?

— Нормально. Мы обо всем договорились. Обычное дело. Клиент просит присмотреть за своей блудной женушкой. Он опасается, как бы у него не выросли рога. Так что вечер у меня сегодня будет напряженный. И мне надо поспать.

— Ну спи...

Тихий час затянулся до шести вечера. Пора было чистить перья и собираться на работу.

Поиски гадюшника с соответствующим названием привели меня в переулок в пяти минутах ходьбы от Сретенки. Я остановился в недоумении — ничто в облике старого семиэтажного кирпичного дома не говорило о том, что где-то в его недрах располагается модное заведение. Я еще раз сверился с записями, озадаченно пожал плечами и уже собирался покинуть переулок, когда из-за угла выплыл "форд" и притормозил у крайнего подъезда. Открылась задняя дверца, на тротуар шагнула женщина с копной светлых волос, напоминавшей — цветом и фактурой — клубок перекати-поля.

Одета она была в просторный белый балахон с кружевной пелериной — нечто среднее между монаршей мантией и военной плащ-накидкой. Его удачно дополнял широкий ошейник из красной, сально поблескивавшей кожи — этот стильный аксессуар усиливал ее сходство с сорвавшейся с поводка и давно потерявшей хозяина болонкой.

У нее были широко расставленные карие глаза, зрачки которых были надежно скрыты опущенными веками.

— Где-то в этих дворах должна быть помойка, — с ходу начал я.

— Да... — коротко откликнулась она.

— Птице с разбитым сердцем только там и место... — Меня уже несло.

— Ну так полетели, — хрипловатым голосом предложила она, окинула меня оценивающим взглядом и кивком указала, куда идти.

Обогнув угол дома, мы оказались перед опирающимся на мощные стальные решетки навесом, скрывавшим вход в подвальное помещение. Спустились вниз по выщербленным бетонным ступенькам и очутились перед стальной дверью. Видя мое замешательство, она усмехнулась и шагнула в полумрак подвала — я последовал за ней. Я увидел тесное, тускло освещенное худосочной лампочкой помещение, по голым бетонным стенам которого живописно расползались голубоватые пятна плесени.

Тем ослепительней было впечатление от встретившего нас в этом бетонном мешке привратника — он был во фраке и походил на чопорного метрдотеля роскошного клубного ресторана, то есть типичным Sphenisciformes — как известно, все метрдотели относятся к классу пингвинообразных, разница лишь только в том, какой из видов они представляют: Aptenodytes forsteri, то есть императорский, Pygoscelis adeliae — пингвин Адели или редкую, занесенную в Красную книгу галапагосскую ветвь Spheniskus mendiculus. Приветливо улыбнувшись, молодой пингвин поправил и без того безупречно выглядевшую "бабочку", провел ладонью по лоснящимся черным волосам. Мы вошли и оказались в обширном подвальном помещении, под сводами которого плыл слоистый сигаретный дым.

По правую от нас руку темнела уютная ниша, из мрака которой возникло не вполне трезвое существо в черной кожаной безрукавке на голом теле, что позволяло обозреть пятна черных курчавых кустиков на груди и наметившееся аккуратное брюшко, нависающее над широким кожаным ремнем, поддерживавшим красные кожаные брюки. Круглая его голова походила на бильярдный шар — на ней не было ни единого волоска. Отсутствие растительности на голове компенсировалось невероятной пышности аспидно-черными бакенбардами.

Секунду существо будто размышляло, глядя на нас, потом, вытянув губы трубочкой, издало, в подражание американцам, возглас

— У-а-а-у-у!..

"Болонка" дернула завязанный бантиком шнурок у ворота, энергично двинула плечами, и балахон послушно соскользнул в руки обладателя роскошных бакенбардов.

Красный кожаный ошейник, принятый мной за самостоятельный аксессуар ее туалета, оказался лишь составной частью наряда, который можно было бы определить как обычный кожаный бюстгальтер — с той лишь разницей, что привычные чашечки в нем отсутствовали, и груди, мягко обрамленные тонкими полосками кожи, сходящимися к нижнему краю ошейника, явились во всей красе их пышных, хотя и несколько переспелых форм. Круглые пятна вокруг сосков оттенком соответствовали губной помаде — я и не предполагал, что теперь в моде такой пикантный макияж. Ее бедра туго обтягивали тоже красные и тоже кожаные шортики с черным кожаным поясом, уходящим в низ живота, роль пряжки выполнял увесистый металлический замок, конструкция которого подпадала под определение "амбарный". Как я догадался, это была некая модификация пояса верности.

Мне показалось, что эта предосторожность несколько лишняя и намеренно привлекающая внимание — дама была, как говорится, в теле, с нечетко обозначенной талией, довольно полными ногами, мощным торсом и мускулистыми руками.

Дизайнер, если он был и занимался оформлением подвала, вряд ли утруждал себя поисками деталей, стилистически выбивающихся за рамки названия: вдоль бетонных некрашеных стен тянулись трубы водопроводных или канализационных коммуникаций, грубо сколоченные деревянные столы украшали вспоротые консервные банки, приспособленные под подсвечники и пепельницы

Выбивалась из помоечного стиля только сцена в центре зала да стойка отделанного черным деревом бара.

Туда я и направился, ощутив острую потребность чего-нибудь выпить. Моя спутница двигалась в том же направлении, приветливо помахивая на ходу ручкой молодой женщине, которая стояла, заплетя ноги крестом, у барной стойки.

На ней было простенького фасона платье кремового оттенка с круглым вырезом, отороченным по краю полоской кружев. Подчеркнуто скромный этот наряд и расслабленная, природной грации, поза сообщали ей сходство с простодушным олененком Бэмби из мультипликационного фильма. Прекрасные соломенного цвета волосы были расчесаны на прямой пробор и заплетены в две перекинутые на грудь косички.

Аромат здоровой свежести, исходивший от нее, я ощущал физически.

Ее овальное, правильно вылепленное лицо, облитое легким загаром и начисто лишенное макияжа, было неброско красивым. А впрочем, это неверное определение. Лицо девушки в самом деле отмечено печатью природной, истинной красоты, которая, избегая ярких внешних проявлений, так очевидна и бесспорна, что перехватывает дыхание у всякого смотрящего на нее. Я уселся на высокую табуретку рядом с ней.

— Странно, — сказал я, наблюдая за тем, как моя "болонка", поотстав, оживленно воркует с сидящим за столом лысым человеком в черной кожаной безрукавке на голом теле. То и дело поглаживая его по голому черепу, она что-то нашептывала ему на ухо. Потом они поцеловались. Поцелуй был долгий, страстный и настолько откровенный, что я, хоть и человек привычный, настороженно замер, опасаясь, что на этом парочка не остановится.

— Что странно?

Голос был негромкий, но глубокий и неожиданно низкий для этой хрупкой девушки.

— Мне показалось, что тут собираются так называемые продвинутые люди. Но вы к ним как будто не принадлежите.

— Да? И почему вам так кажется?

— У вас другие глаза. Да и вообще... Вы напоминаете мне хрупкого олененка, заплутавшего в лесу.

Между тем моя дамочка перекати-поле, вспорхнув со стола, где развлекалась с лысым, неспешно направилась в нашу сторону сквозь дымный сумрак.

— Ваша приятельница? — спросил я.

— Фанни? Да нет... Просто знакомая. Виделись пару раз.

— Фанни? — удивленно переспросил я.

— Так ее зовут наши тусовщики. Наверное, это прозвище.

— Надо признать, оно ей подходит.

Бэмби пристально посмотрела на меня, но ничего не сказала. Они с Фанни облобызались и отошли в сторонку, забыв о моем существовании. Я вспомнил о цели своего визита, обвел неторопливым взглядом жужжащую публику за столами и, к своему удивлению, обнаружил немало знакомых по телеэкрану персонажей, — как видно, заведение в самом деле пользовалось успехом у определенной части столичного общества.

Я закурил и продолжил свои наблюдения, пытаясь отыскать свою клиентку.

— Скучаешь? — раздался над ухом голос Фанни.

Сплюнув на пол, она уселась на лавку напротив, поерзала на ней, видимо устраиваясь надолго.

— О! — радостно объявила она, указывая глазками куда-то вбок. — Сейчас будет потеха!..

В дальнем, сумрачном, конце подвала вдруг вспыхнул свет. Публика поднялась из-за столов и сгрудилась вокруг обширного надувного бассейна с низкими бортиками, дно которого было заполнено какой-то душистой густо-маслянистой жижей вишневого цвета. Фанни перегнулась через бортик, окунула в жижу палец и после секундного раздумья облизнула его.

— Брусничное желе, — констатировала она.

Под сводами подвала раздался чей-то голос. Принадлежал он тому малому в красных кожаных штанах, которого мы встретили при входе. Выходит, он в этом подвале выполнял обязанности не только гардеробщика, но и конферансье. Прохаживаясь вдоль бортика с микрофоном в руке, он умело и вполне профессионально подогревал публику перед представлением. Речь шла, насколько можно было понять, о каком-то поединке.

Наконец владелец роскошных бакенбардов зазывным жестом указал на нишу в бетонной стене, задрапированную тяжелым плюшевым занавесом, и, обратившись к присутствующим, призвал приветствовать участников.

В круге желтого прожекторного света показалась рослая телка с тяжелой челюстью, низким лбом и глубоко посаженными глазами. Весь ее наряд состоял из черных кружевных трусиков и красных боксерских перчаток.

Она повела сильными плечами, растрепав копну длинных светлых волос, и, постукивая одной перчаткой о другую, валкой матросской походкой двинулась к бассейну. Перекинув ногу через бортик; она замерла на секунду, кончиками пальцев трогая дрожащее желе, потом решительно шагнула в центр ристалища и приветственно вскинула длинные сильные руки.

Наверное, телке не стоило выступать топлес — груди у нее были маленькие и вялые, а в лунках подмышек виднелись темные клочки волос.

— Нравится девочка? — спросила Фанни.

— Она само очарование... — Я вновь закурил. — А кстати, кто этот малый в красных штанах? Тот, что с микрофоном. Гардеробщик или массовик-затейник?

— Так он хозяин этой помойки. Кисулин его фамилия. Но завсегдатаи зовут его просто Киса.

— Ах вон как. Занятный кот.

Воспользовавшись тем, что шелест жидких аплодисментов угас, Киса объявил выход очередной участницы шоу.

Гардина дрогнула, чуть отодвинулась в сторону, и в круге света появилась высокая, изящно сложенная девчушка с шарообразной, мелким бесом вьющейся шевелюрой. Экипирована она была точно так же, как и ее соперница, с той лишь разницей, что трусики у нее были красного цвета, а перчатки черные. Едва оказавшись под обстрелом огня софитов, она инстинктивно приподняла руки, прикрывая перчатками грудь. Этот трогательный и естественный жест вызвал у присутствующих бурную реакцию.

Она обреченно вздохнула, шмыгнула носом, медленно опустила руки и двинулась к резиновому бассейну. Походка у нее была легкая, изящная и неторопливо-стремительная — так ходят по подиуму манекенщицы, а шарообразная шевелюра, венчавшая тонкий стебель ее фигурки, сообщала ей сходство с сорным Taraxacum.

Видно, забывшись, я произнес слово по-латыни вслух, потому что Фанни дернула меня за локоть:

— Что?

— Ничего. Многолетнее растение из семейства сложноцветных. Народ называет его одуванчиком.

Прикинув шансы соперниц, я предположил, что Одуванчик не протянет на скользком ринге больше минуты.

Гулко бухнул медный гонг, "бойцы", звучно чапая по густой жиже, доходившей им до щиколоток, сошлись в центре.

Обменявшись серией неловких, со слишком широким замахом, тумаков, они, слегка утомившись, сцепились в плотном клинче, постояли и, поскользнувшись, рухнули вдвоем в желе. Повозившись в скользком партере, они на четвереньках расползлись в стороны, поднялись и ринулись в новую атаку, осыпая друг друга бестолковыми ударами. Киса экспрессивно комментировал поединок, восторженно подвывая в ответ на каждый удачный выпад той или иной участницы потасовки. Публика все больше заводилась, шумно выражая свой восторг дикими возгласами. Меня же это зрелище не заинтересовало, и я отошел заказать у бармена с неподвижным лицом рюмку водки.

Схватку выиграла хрупкая девочка, которая, как я считал; не имела никаких шансов. Но как и большинство сорных растений, она была поразительно устойчива. Ее мощная соперница, склонная к импульсивным порывам, то и дело поскальзывалась и всей массой валилась в сладкую жижу.

Гонг возвестил о начале Нового поединка. В сторону ринга я уже не смотрел, потому что глядел в рюмку.

В течение отрезка времени длиной в три рюмки ничего нового в подвале не происходило: девушки, судя по комментариям рефери, азартно молотили друг друга. Провожая очередную неудачницу, Киса успокаивал ее тем, что сейчас ее обсыплют сахарной пудрой — и они станет просто конфеткой. Последний мой глоток из третьей рюмки совпал с концом состязания. Рефери, призывно вскинув руку, потребовал тишины.

— Господа! — провозгласил Киса. — Есть шанс отличиться! Может быть, кто-то из гостей заведения рискнет сразиться с нашей очаровательной чемпионкой?

Охотников лезть в бассейн не находилось. Народ, приглушенно ворча, начал расползаться по своим столам.

— Решайтесь, господа! — призывно мурлыкал Киса. — В случае успеха вас ждет фантастический приз! — Он выразительно помолчал и, подражая ведущему телевизионного "Поля чудес", взвыл: — Ав-то-мо-би-и-иль! В студию! — И верно, из той обширной ниши, таращась в зал зажженными фарами, выполз желтый "фольксваген".

Это была современная версия классического народного "жука", в плавных обводах которого и изящных линиях поджатых крыльев обозначился своеобразный шарм. В подвале воцарилась напряженная тишина.

— Ну же, смелее! — со все возрастающим напором призывал Киса. — Я считаю до трех. Раз!.. Два!..

Он поднял руку для последней, решительной отмашки и уже начал медленно опускать ее, но кислое выражение вдруг исчезло с его лица.

Подавшись вперед и приподнявшись на цыпочки, он уставился в дымный сумрак зала. Что он там мог различить — неясно, а впрочем, кошки хорошо видят во тьме.

— Мне померещилось или я впрямь видел чью-то руку?

— Нет, не померещилось, — раздался за моей спиной низкий женский голос.

Бэмби летящей оленьей походкой направилась к ристалищу, и я отметил про себя неточность первого впечатления, вернее сказать, его неполноту: она была, конечно, хороша в тот момент, когда стояла у стойки бара, сплетя ноги, но настоящей ее стихией было движение...

Шаг необычайно легкий, ноги она ставила строго по оси движения, и казалось, будто ее простенькие плетеные сандалии из тонкой рыжей кожи вовсе не касаются бетонного пола. Руки она несла почти неподвижными, лишь чуть развернув их впадинками локтевого сустава в направлении движения, оттого узкие плечи ее были слегка откинуты назад, и эта выпрямленность осанки подчеркивала упругие формы бюста. Она была вся движение. И казалась уже не олененком, а легкокрылым ангелом, заглянувшим по ошибке в языческое капище.

В моем уже поврежденном водкой сознании вдруг всплыла характеристика Селезнева: "Она поразительно красива и обязательно выкинет что-нибудь эдакое".

— Марьяна... — тихо произнес я ей в спину.

Она сбилась с шага, медленно обернулась. В ее глазах я увидел не то удивление, не то протест.

— Да-а-а... — прищурилась она, скользнув по мне взглядом. — Но что-то я не припомню, чтобы нас представляли друг другу.

Она стояла в полосе света, и я отметил про себя, что она старше, чем мне показалось поначалу. Во всяком случае, в ее умных глазах обозначился кое-какой житейский опыт.

— Да, это верно, — кивнул я. — Но у меня есть чутье на имена. Стоит только взглянуть на человека, как все его паспортные данные у меня в кармане. — Я отлип от барной стойки и взглядом указал в сторону ринга. — Я, собственно, хотел напроситься к тебе в секунданты. В этом виде спорта я кое-что смыслю. Запомни главное: не делать лишних движений, не рваться и не метаться. Постарайся удержаться на ногах. Там очень скользко.

— Я запомню, — улыбнулась она.

Мы приблизились к низкому надувному бортику, и, прежде чем я успел что-либо предпринять, она, сложив руки крестом, ухватилась за край платья, резко потянула подол вверх... Публика одобрительно заголосила.

— Давай. В случае чего я выкину на ринг полотенце.

Ничего такого не потребовалось. Она держалась на зыбкой основе ринга свободно и уверенно и при этом ухитрялась демонстрировать отменную реакцию, собранность, расчетливость. Порядком уже измотанная в предыдущих поединках, девочка-одуванчик все чаще опрокидывалась навзничь после несильных тычков соперницы.

Наконец, в очередной раз растянувшись в жиже, она с явной неохотой поднялась, встала на четвереньки и устало махнула рукой.

Бэмби помогла ей подняться. Они перебросились парой фраз — будто старые знакомые.

— Занятно, — пробормотал я себе под нос.

В самом деле — начиная с того момента, когда они сошлись в ринге, чтобы приветственно шлепнуть друг дружку по перчаткам, и вплоть до финала поединка меня не покидало впечатление, будто они знакомы. Видят друг друга не впервые, во всяком случае.

Киса, возвысив голос до предельных высот, объявил аут.

Я передал одной из официанток платье Бэмби, уселся за стол и стал поджидать свою подопечную.

Она появилась из-за плюшевого занавеса спустя минут двадцать — свежая, бодрая, с распущенными, еще влажными после душа волосами — и направилась к бару с таким видом, будто меня не существовало вовсе.

— Эй! — окликнул я ее, когда она проходила мимо моего стола. — Еще один маленький совет на будущее.

— Да? — бросила она на ходу.

— У тебя плохо работает правая рука. Особенно когда ты хочешь выполнить прямой в голову. Слишком широкий замах... - Я кивком указал на лавку: — Присаживайся. Я тебе кое-что расскажу про драку.

Принес из бара пару рюмок водки и легкую закуску. Когда выпили, я сходил за новой порцией.

К тому моменту, когда на столе выстроилось шесть рюмок, я понял, что надо подводить черту— иначе это плохо кончится. Глянул на часы — половина третьего. Чувствовал я себя прекрасно, потому что сердцевина ночи — моя родная стихия, но Бэмби то и дело позевывала, прижимая ладошку ко рту.

— Пошли отсюда, — я поднялся из-за стола, — провожу тебя до дома.

Она прищурилась, вопросительно глянула на меня.

— Ты не о том подумала. Провожать даму до дома — моя служебная обязанность.

Она подняла на меня влажно поблескивавшие глаза, и я инстинктивно напрягся: это не был взгляд любительницы дольче вита, в нем чувствовалась тревога, усталость и даже боль.

— Давай улизнем по-тихому... — Я взял ее под локоть и повлек к выходу.

Тайком не получилось. Едва мы с трудом пробрались сквозь толпу к выходу, нас ослепил мощный луч софита.

— Господа, как печально! — прорезался в динамиках у сцены голос Кисы. — Наша очаровательная чемпионка покидает вечеринку в обществе молодого, симпатичного джентльмена. — Он сделал выразительную паузу и добавил: — Надо признать, они так мило смотрятся вместе.

Подхватив спутницу, я устремился прочь из подвала.

Ночь поджидала нас и встретила прохладным ветерком, слабо шевелившим листья старой липы, подсвеченной мощным уличным фонарем. На паркинге мы были не одни. В белом японском микроавтобусе с зашторенными окнами одна за другой исчезали девочки, принимавшие участие в драках на сладком ринге. Командовал процедурой крепкого сложения молодой человек с мощной бычьей холкой и лысым черепом— тот самый, что флиртовал с Фанни.

— Так они из одной команды? — удивленно пробормотала Бэмби, прижимаясь ко мне.

— Ага. Точнее — из одного отряда. Lepidoptera.

— Что? — отшатнулась Бэмби.

— Чешуекрылые. Бабочки, иными словами. Что касается этих — они явно бабочки ночные...

— Ты хочешь сказать... Они проститутки?

— Нет, это группа целомудренных монашек, возвращающихся в свою обитель после ночной молитвы. Везет же им — развозят на приличном транспорте. Кстати о транспорте. Мне надо бы тебя проводить до дома. Но метро давно закрыто. Мы пойдем пешком?

В ответ она молча покрутила на пальце ключи, и застрявший в густой кроне липы свет фонаря пятном отпечатался на ее лице — оно сделалось незнакомым и загадочным.

Призового "жука" уже выкатили из подвала, — должно быть, позади здания имелось нечто вроде пологого пандуса.

— Зачем ты ввязалась в драку? — спросил я, когда мы уселись в машину и она вставила ключ в замок зажигания.

— Не знаю, — отозвалась она. — Просто я такая. Немного сумасшедшая. Сначала что-нибудь выкину, а потом начинаю думать. И переживать. И раскаиваться.

Она включила зажигание и, вслушиваясь в мерное гудение движка, улыбнулась своему отражению в зеркальце над ветровым стеклом:

— А впрочем, что касается этой маленькой машинки, то она не столько приз, сколько подарок.

Ее рука легла на рычаг переключения передач.

— Тебя удивляет это?

— Сказать по правде, да. Я впервые сталкиваюсь с ситуацией, когда за подарок приходится драться.

— Я не вполне уверена, но, когда увидела эту машинку, сразу подумала об одном своем... — Она сделала паузу, подыскивая слово, но, видно, не нашла и произнесла обычное: — Об одном своем приятеле.

— В какой связи?

— Он на днях обещал мне подарить именно такую машинку. Такого же цвета.'

— И говорил о том, что за подарок придется заплатить купанием в брусничном желе?

В глазах Бэмби блеснул лукавый огонек, и она тихо рассмеялась:

— Нет... Просто он частенько произносит одну фразу: за все в этой жизни приходится драться.

— Ну это вряд ли откровение.

Она включила передачу, и машина тронулась.

Фонарь на мгновение окатил лобовое стекло скользким светом и тут же потух за спиной, будто срезанный под корень углом дома, у которого мы свернули в тесный и темный, плотно заставленный припаркованными машинами переулок.

Но я кое-что успел заметить — там, сзади.

— За нами кто-то увязался.

Бэмби удивленно покосилась на меня:

— Ты видишь затылком?

— Ну почему затылком... Я птица ночная.

— Ты странный, — бросила она, прибавляя газу. — И кто же за нами увязался?

Кто — не знаю, но автомобиль разглядел. Это был маленький черный "ренглер". Он тронулся с паркинга сразу вслед за нами. Возможно, я и не обратил бы на него внимания, если бы он не крался за нами тихой сапой, с потушенными фарами, почти растворясь в ночи.

— Да брось ты! — отмахнулась она.

Вела она машину типично по-женски — напряженно подавшись вперед и всматриваясь в бегущую перед фарами дорогу. Впрочем, в том, как она уверенно выкручивала руль, пока мы плутали в темных переулках, чувствовался неплохой водительский навык, потому я немного расслабился.

Да, размяк и слишком поздно среагировал, когда метрах в ста впереди вдруг возникли вспышки пунктирно нарезанного света.

Мы медленно, на самой малой скорости, обогнули огороженную металлической сеткой яму, вырытую посреди проезжей части — здесь шел ремонт подземных коммуникаций, — и покатили вперед: деваться было некуда, развернуться в тесноте переулка невозможно, так что пути к отступлению оказались отрезанными.

— Что? — вздрогнула она, когда я тронул ее за локоть.

— Автоинспекция. Жезл светящийся видишь?

Она сбросила скорость, остановилась. В свете фар возник человек в милицейской форме и, помахивая жезлом, направился в нашу сторону. Это был крепко сбитый, коренастый малый. В его исполненной уверенности поступи и пластике движений я безошибочно угадал человека из породы ночных охотников. От встречи с ним ничего хорошего ждать не приходилось, тем более что мы с Бэмби выпили.

— А, черт, — сдавленно пробормотала она, — у меня же нет документов на машину. И права я оставила дома.

— Ну иди сдавайся, делать нечего, — вздохнул я. — Объясни ему, что да как. Ничего, у меня есть с собой немного денег. Откупимся...

Я чуть приоткрыл дверцу, впуская в салон свежий воздух и обрывки покаянных слов Бэмби.

Она каялась истово и очень убедительно, то и дело простирая руку вправо и вверх, обозначая жестом местоположение модного заведения, от щедрот которого ей нежданно привалила эта машина. А мент лишь ритмично покачивал головой, сцепив руки за спиной. Он терпеливо слушал, то и дело поглядывая в мою сторону.

Что-то было не так...

Откуда исходит угроза, я стал догадываться, едва заметил черный передок джипа, высунувшийся из приземистой подворотни.

Другого автомобиля поблизости не было.

Человек, сидевший на водительском месте, расслабленно прилег на рулевое колесо. Казалось, он спал.

Выходило, что подловивший нас ночной патруль либо прогуливается по городу пешком, либо разъезжает вовсе не на милицейском автомобиле — в плавных обводах и мощном, таранного типа, хромированном бампере угадывались мускулистые контуры "лендкрузера". Что-то явно не так: автоинспекция пешком не ходит, а джипов в ее автопарке, насколько мне известно, нет. Тем более что водитель джипа почему-то спит.

И было еще что-то настораживающее в облике ночного охотника. Я внутренне собрался.

Слушая объяснения Бэмби, он стоял, заведя руки за спину, — но даже не эта слишком расслабленная поза заставила меня напрячься, а нечто другое: он был в перчатках.

С какой стати в душную летнюю ночь милиционер — если он, конечно, не страдает каким-то кожным заболеванием — расхаживает в кожаных перчатках?

И еще. Бэмби, разумеется, этого не видела — тем более что он прятал руки за спиной, — но мой-то наметанный, привыкший к потемкам глаз прекрасно различил стальной блик: так может бликовать, ловя далекий отсвет желтой лампочки, укрепленной на металлической ограде вокруг ямы, только затворная рамка пистолета. Он был засунут стволом вниз за пояс черных форменных брюк.

Такой способ ношения оружия, конечно, встречался у киношных героев в телесериалах. Что касается ментов реальных, то свои стволы они носят по-другому — потому что извлечь оружие из-за спины сложнее, требует лишних телодвижений. За это время противник успеет нашпиговать тебя свинцом.

И тут справа от меня возникла тень Она была почти невидимой, будто бесплотной, но я ощутил ее приближение, и, когда меня коснулось ее дыхание, я резко ударил плечом в дверцу, навалившись на нее всей тяжестью тела.

Раздался глухой, ватный звук и приглушенный вскрик — тень покачнулась, отшатнулась и вновь качнулась в мою сторону, но я уже успел выскочить из машины.

Противник мой чересчур расставил ноги, стараясь сохранить равновесие, а я опять не растерялся и резко ударил его в пах.

Он глухо замычал и переломился пополам.

Сцепив руки замком, я шарахнул его по затылку. Он ткнулся лицом в землю, по-прежнему сжимая в руке черный прут милицейской дубинки.

Пока все это происходило, я не терял из поля зрения Бэмби.

Почуяв неладное, она отшатнулась от мента, который тут же стал поворачиваться в мою сторону.

— Прямой в голову! — заорал я. Она мгновенно — неосознанно, просто подчиняясь команде, — среагировала. Ее кулачок мягко ткнулся в висок мента. Никакого вреда этот слабый удар, конечно, не нанес, но он потерял главное — инициативу.

Секундного замешательства мне оказалось достаточно, чтобы преодолеть расстояние между нами и прыгнуть — удар моего кулака пришелся ему в голову. Он замедленно, будто не веря происходящему, начал валиться на Бэмби, но та ловко увернулась, отскочив в сторону. Мент рухнул на колени и так стоял, мотая головой и глядя на меня снизу вверх мутными зрачками.

Я с удовольствием ткнул его в переносицу — голова мента дернулась настолько резко, что я испугался: не ровен час, повредил шейные позвонки.

— Ты, псих! — горестно вскрикнула Бэмби, приподнялась на цыпочки, заглядывая мне в лицо, и отшатнулась: — Господи, что у тебя с глазами? Они кошмарно пожелтели... — Она повертела головой и тихо выдохнула: — Псих, что ты наделал!

— Ага, — кивнул я, наклоняясь над ментом и прислушиваясь к его дыханию: он был в глубоком нокдауне. — Нужно было просто позволить ему пристрелить тебя — и дело с концом.

— Пристрелить? С чего ты взял?

— Не знаю... Просто почувствовал. Ты, наверное, забыла — я ведь по природе своей хищник. Чувствую брата по крови.

Я наклонился к лежащему на асфальте менту, вытащил пистолет у него из-за пояса — старый добрый "Макаров", как в кобуру, улегся в ладонь.

Но опять что-то было не так.

Подчиняясь внутреннему приказу, я поспешил от него избавиться и зашвырнул пистолет за бетонный забор, огораживавший находящийся на реставрации пятиэтажный дом с башенкой.

В этот момент бывшая тень зашевелилась около машины, и я локтем ударил его под затылок. Он опять затих.

— Господи, с кем я связалась, — прошептала Бэмби, отступая от меня.

— Да уж, повезло тебе, — сказал я и, кивнув на нашу машину, вновь скомандовал: — Поехали отсюда! Самое время сматываться.

— Нет. С тобой я не поеду.

— Ой, Бэмби, не стоит здесь задерживаться. Прыгай в машину. У нас в самом деле мало времени.

Я втолкнул ее в салон, сам сел за руль и резко рванул с места, стараясь поскорее оказаться на залитой неоном большой улице.

Последнее, что я увидел на месте нашей стычки, был размытый силуэт человека, спавшего за рулем джипа. Он вроде бы проснулся. Откинулся назад, тряхнул головой. Лица его я рассмотреть не успел — мы свернули за угол, понеслись вперед.

— Глупо, — утомленно-безразлично заметила она. — Они очнутся и сообщат своим. Нас тормознут на первом перекрестке.

— Не думаю, — возразил я. — Я ведь обыскал этих бойцов. При них нет ничего, что свидетельствовало бы об их милицейской принадлежности. Нет даже рации. Только пара мобильников. Странно, да?

Я хотел было добавить, что никаких документов в их карманах не было... Но промолчал.

— Что-то тут не так, Бэмби, — пробормотал я, выворачивая на освещенную улицу. — Но теперь мне ясно одно: веселый вечерок устроил нам твой драгоценный муж, вот уж воистину дольче вита...

Она подалась в мою сторону, изумленно раскрыв рот, и тихо переспросила:

— Драгоценный муж?

Я не придал значения ее интонации, надеясь проанализировать все потом, лишь осведомился: куда мы путь держим? Оказалось — в Крылатское. Быстро прикинул маршрут: лучше всего добираться туда через Мневники.

Спустя минут сорок мы, избежав дорожных приключений, свернули в тесный и сумрачный двор, замкнутый с трех сторон высокими плоскими башнями.

Где-то далеко, наверное в черной промоине Крылатского оврага, протяжно выла бездомная собака, и опять Бэмби, едва мы выбрались из машины, прильнула ко мне, потому что ночь хлынула на нас своими тенями, тревожными запахами и звуками, однако, оказавшись в лифте, со скрежетом тащившем нас на восьмой этаж, разом пришла в себя. Выпорхнув же из кабинки, облегченно выдохнула и уверенным движением вставила ключ в замок тяжелой стальной двери, охранявшей вход в жилой бокс.

Темный, тесный коридор за дверью расслаивался на два русла, мы свернули в левое и, стараясь в потемках не порушить громоздящиеся вдоль стен штабели ящиков, в которых жильцы таких домов держат всякое барахло, ощупью добрались до квартиры.

Я слышал, как в кромешной темноте слабо позвякивают ключи в ее руке, как проворачивается механизм замка, как, наконец, приглушенно зевнула отворяемая дверь, принимая нас в пахнущий уютом дом.

— Ну вот я и дома... — неуверенно произнесла она.

Я шагнул через порог и тут же замер, прислушиваясь к едва уловимым голосам незнакомого жилища — мерному гулу холодильника на кухне, тиканью будильника, слабому ворчанию воды в трубах. Бэмби, устремившись за мною, мягко ткнулась мне в спину.

— Да заходи же, — прошептала она. — Подожди, я зажгу свет.

Щелкнул выключатель, под потолком прихожей вспух рыжеватый свет, наполнив рыжим теплом шар китайского пергаментного абажура. Вдруг сзади раздался тихий вскрик Бэмби, и я едва успел подхватить ее, без чувств оседающую на пол.

Шар под потолком, похоже, был единственным предметом в доме, остававшимся на положенном ему месте, — остальное было раскромсано и разворочено.

В коридоре, на кухне и в гостиной был жуткий разгром. Мягкая мебель вспорота, два абстрактных полотна валялись на полу, рядом — извлеченные из боксов видеокассеты, тут же перевернутый маленький столик.

Тяжелая столешница, окантованная по периметру толстым ободом неполированной меди, нарочито грубоватой, шершавой, испещренной тонкими пятнами фальшивой патины, представляла собой массивный поддон, выстеленный осколками разнокалиберной, но тщательно подогнанной мозаичной керамики, каждый из них в свою очередь был аккуратно окаймлен серым, слегка шершавым швом цементирующей основы. Выпивать за таким столиком, полеживая на диване, — одно удовольствие. Нет нужды тревожиться за винные или пивные кляксы, оброненные рассеянной рукой из стакана: протер керамику влажной тряпкой — и порядок.

Присев в кресло, я обвел взглядом картину разгрома, потом, уперевшись ладонью в столик, поднялся — при этом керамическое полотно едва заметно покачнулось. Должно быть, цементирующая основа рассохлась, и прочная ее сцепка с окантовочной медью слегка расшаталась.

Я вернулся в прихожую, осмотрел замок входной двери и покосился на Бэмби, которая, кажется, начала приходить в себя, — во всяком случае, обморочная бледность схлынула с ее лица, а в глазах появилось осмысленное выражение.

— Ключи от дома только у тебя? — спросил я.

— Ну да! Хотя...

Она осеклась на полуслове, медленным, плывущим взглядом обвела разруху вокруг, подняла глаза к китайскому плафону и некоторое время что-то обдумывала. Потом, будто встряхнувшись, решительно вскочила на ноги и, ухватив меня за руку, повлекла вон из дома.

Уже и то неплохо, что мне удалось — пока мы ждали лифта — уговорить ее отдать мне ключ.

Заперев квартиру, я вернулся как раз в тот момент, когда двери лифта со скрежетом расползлись в стороны и Бэмби, облегченно выдохнув, ринулась в полумрак кабины.

В темноте ночи я почувствовал себя в родной стихии — вздохнул свободно, ощутив прилив свежих сил. Бессонная собака, протяжно голосившая в овраге, наверное, уже выплакала свое горе и умолкла. В небе висела полная луна, матовый водянистый свет которой, пробиваясь сквозь ветошь бледной облачности, казался размытой лункой, протопленной чьим-то дыханием в темном, слоистом бархате неба.

Сутулый кузов нашего "жука", припаркованного сбоку от детской площадки, слабо поблескивал в темноте.

В двух шагах от нас по затоптанному газону стремительным прочерком бесшумно мелькнул какой-то маленький зверек.

— Что это было? — вздрогнула Бэмби.

— Кошка.

— Как ты смог увидеть?

Я пожал плечами: зрение филина, как известно, обладает поразительной остротой, ему хватает освещенности всего в пару миллионных долей люкса, чтобы увидеть притаившуюся в траве неподвижную мышь.

— Здорово, вот бы мне так! — отозвалась она.

Она подалась ко мне, и я ощутил мягкое тепло ее дыхания.

— Мне страшно. Те, кто ворвался ко мне...

— Ну, — я погладил ее по волосам, — смелее. Кто же они?

— Во-первых, кто-то все время названивал последнюю неделю. Мужчина. Говорил гадости. Сальности всякие... И еще говорил, что мне придется... — Она вновь смешалась, но потом решилась: — Хреново придется. А когда я спросила "почему?" — он ответил как-то странно.

— Что именно?

— Сказал: "Спроси у своего дружка". А потом этот случай с моей машиной... Три дня назад. Я здесь паркуюсь, во дворе. Вон там, сбоку от "ракушек". Видишь, там дорога выворачивает из двора? Она немного под уклон идет... Ну я села с утра в тачку, поехала и на повороте, естественно, немного притормозила. А педаль провалилась в пол. И я тюкнулась передком в фонарный столб. Слава богу, скорости не было. В автосервисе мне сказали, что подпилены тормозные шланги... Ой, ну ладно. Не хочу этого вспоминать. Поехали отсюда. Куда мы путь держим? — спросила она, вертя на пальце автомобильные ключи.

— Нет. Оставим твой подарок здесь, от греха подальше. — Я огляделся: — Где тут можно поймать ночного извозчика?

До Полянки нас подбросил хозяин "Нивы", коротавший время в ожидании клиентов за разглядыванием порнографического журнала. На его глянцевой обложке широким циркулем раскинула ноги блондинка с глазами куклы и тонким ртом мегеры, съехавшим набок в вульгарной улыбке. Шофер нисколько не смущался своего занятия, и, пока мы усаживались в салон — сначала я сзади, потом Бэмби спереди, — продолжал пытливым взглядом исследовать ту заветную область между ее ног, что была бесстыдно выставлена на обозрение.

— М-да... — неопределенно протянула Бэмби, метнув быстрый взгляд на глянцевый лист, и вдруг напряглась, вжавшись в спинку кресла.

По лицу ее пробежала тень, губы напряженно сомкнулись, и, забеспокоившись, я поспешил отвлечь ее:

— Да брось ты, эти картинки — образец дурного вкуса, а вообще, вполне в духе времени.

Рассуждая на эту тему, мы сошлись на том, что именно животное начало и есть начало всех начал:

— Вначале было тело...

— И тело было Бог, — находчиво вставил водитель, проворачивая ключ в замке зажигания.

Подавшись вперед, я с интересом глянул на извозчика — столь глубокие познания в канонических текстах у ночных шоферюг встречаются нечасто..

— Я давно по ночам работаю, — пояснил он. — Всякого повидал.

Пока одышливо похрипывающий, изношенный двигатель не наладил ровное дыхание, шофер продолжал разглядывать журнал и собрался было перевернуть страничку. Однако Бэмби в порыве внезапного гневливого чувства вырвала журнал из рук водителя и метнула его в открытое окошко.

— Да я, собственно, ничего такого... — изумленно отозвался извозчик, извинительно разведя руки в стороны. — Этот журнал пассажир забыл.

Мы тронулись. И спустя полчаса прибыли на место.

— Простите меня, ладно? — примирительно дотронулась до плеча шофера Бэмби, открывая дверцу, когда мы въехали во дворик моего дома. — Ну за журнал...

— Да ну... — улыбнулся шофер. — Чего там...

Вошли в квартиру. Я наблюдал за тем, как Бэмби настороженно осваивала новое для себя пространство... Как шумно втягивала носом воздух, будто сортируя запахи незнакомого дома.

Дурашливо хихикнув, она приложила к плечам выданную мною в качестве банного халата рубашку, потом юркнула за дверь, оставив меня около поспевающего чайника.

Должно быть, я вздремнул за кухонным столом и не услышал, как она возникла на пороге кухни и замерла, привалившись плечом к дверному косяку. Она неясно улыбнулась, медленно разведя в стороны полы рубашки. А я, бросив короткий взгляд на ее свежее, дышащее живой силой оленье тело, вдруг остро предощутил завтрашнее чувство мутной печали, что неминуемо навалится на нас ранним утром, когда мы проснемся в моей обширной постели и не будем знать, о чем говорить.

Предчувствие оказалось верным лишь отчасти — в том, что касалось печали, — необходимость же спросонья подыскивать какие-то слова отпала сама собой, потому что рука, пошарив сквозь утреннюю дрему по жесткому ложу, повисла в пустоте. Сев в кровати, я повертел головой, прислушиваясь, — в доме было пусто. На кухне я нашел записку, рассеянно пробежал ее глазами:

"Спасибо за все. Ты в самом деле хороший. Не ищи меня — это пустое занятие.

Что-то еще хотела тебе сказать... Ах да. Вчера ты говорил что-то про моего мужа и dolce vita. Так вот, dolce vita мне по душе, а что касается мужа — ты, видимо, меня с кем-то спутал.

Нет у меня никакого мужа.

Целую, пока".

Фраза насчет мужа была подчеркнута жирной чертой.

Рядом валялся мой мобильник. Я забыл его выключить, питание было почти на нуле. Я машинально, как делал всякий раз по утрам, позвонил в сервисную службу и озадаченно присвистнул. Похоже, утром Бэмби звонила с моего телефона, причем говорила долго. Во всяком случае, счет мой увеличился на три доллара.

Сунув руку в карман брюк в поисках зажигалки, я нащупал связку ключей от ее дома — забыл их вернуть.

— Нет. У меня. Никакого. Мужа, — произнес я, глядя в пыльное стекло окна, в котором туманно отразилось помятое после сна лицо, шевелящее губами: — Интересно, кто же тогда Марьяна?

От этих мыслей меня отвлек телефонный звонок. Если это Лис с предложением опять составить какой-нибудь клиентке компанию, то придется вежливо отказаться: я нуждался в коротком отдыхе от дольче вита.

— Да! — резко произнес я.

— Сегодня тринадцатое, — послышался в трубке голос.

— М-м-м, Паша... — Я смягчил тон. — Да, тринадцатое. Извини, я забыл. Такая жизнь.

— М-да, ты опять забыл, — с досадой произнес Паша Михонцев. — Сегодня наш день.

— Да, наш.

Когда-то в этот день мы с Пашей вышли за ворота части. И с тех пор каждый год встречаемся. Я всякий раз забываю, и Паша мне напоминает; Он человек порядка. Если, конечно, можно назвать порядком то броуновское движение, которое в нашем городе принято считать движением автомобильным и за правилами которого Паша следит по долгу службы — служит он в головном офисе автоинспекции, что находится в сером доме на Садовом кольце, рядом с Театром кукол.

— Ну и какой у нас план? — спросил я. — Встретимся, немного посидим в какой-нибудь кафешке и выпьем пива?

— Увы, я не могу сегодня. Давай перенесем.

Я вдруг припомнил события прошлой ночи: паркинг рядом с клубом, белый микроавтобус, стайка ночных бабочек, впархивавших в салон.

— Паша, ты мог бы оказать мне услугу?

— Если ты попросишь устроить тебе липовые права, отмазать за езду в пьяном виде или снабдить проблесковым маячком, то я — пас.

— Да нет, ничего такого. Я ведь знаю, что ты у нас последний герой.

Я живо представил себе, как его голубые глаза на мгновение похолодели — так всегда бывало, когда кто-то покушался на его веру в торжество добра и справедливости. Помнится, когда-то в прошлой жизни, посиживая в каптерке в ожидании заветного дембельского дня, мы с ним не раз об этом говорили... Он искренне полагал, что человек человеку друг, товарищ и брат, а вовсе не волк. Что вор должен сидеть в тюрьме. Что быть бедным, но честным — достойно. Ну и так далее. Я так не считал, потому мне было проще жить. А ему, кажется, не очень — тем более на его службе.

— Ну так что тебе нужно? — поинтересовался Павел.

— Да так, ерунда. Пробей по своим каналам один номер. Это белый микроавтобус.

— Зачем тебе?

— Ну ты же знаешь. Я ведь ночная птица. Летел себе вчера над центром, в районе Сретенки, и кое-что видел. Эта машинка проскочила под красный сигнал светофора. И едва не сбила какого-то пьяницу.

Насчет нарушения правил: и пьяницы я соврал, но иначе не мог объяснить свой интерес к белому микроавтобусу.

— Ладно, подожди у телефона.

Отсутствовал он минуты три. Наконец в трубке послышался его голос:

— Есть такая машинка. Зарегистрирована на фирму "Диана". Кстати, вчера ночью ее останавливали. Она притормозила на светофоре, все вроде нормально... Но инспектору показалось странным, что из салона доносились женские визги. Он проверил документы. Все в порядке. Потом заглянул в салон. Там было несколько девчонок. Они сказали, что возвращаются со дня рождения и немножко повздорили из-за какого-то пустяка. Наш парень их отпустил с миром. Орать в машине правилами не запрещено.

— А что за "Диана"? — спросил я.

— Обычное акционерное общество. Владеет несколькими кафе в спальных районах, у метро. У "Кантемировской", еще где-то... — Паша помолчал. — Да, кстати... Уж если ты летал над центром, в частности в районе Сретенки... Ничего не заметил?..

Я поперхнулся — Паша назвал переулок, в котором нас ночью остановили странные ребята в милицейской форме.

— А что? — спросил я, откашлявшись.

— Да нет, ничего... — Он мягко улыбнулся — я это почувствовал по его интонации. Наверняка в этот момент на его щеке проявилась детская ямочка.

— Ты знаешь, кое-что заметил! — Я откинулся в кресле и устремил взгляд в потолок, — Да, там стоял желтый "фольксваген". Дверцы распахнуты, никого в салоне нет. Мне это показалось странным. Пустая машина среди ночи. А что? Этот "жук" числится в угоне?

Паша ничего не ответил.

— Наверное, пацаны, — продолжал я, — выпили, угнали тачку, покатались и бросили.

— Ну если это пацаны, —раздумчиво, словно обращаясь к самому себе, произнес наконец Паша, — то пацаны серьезные... Там рядом небольшое офисное здание. Ночной сторож позвонил в милицию и сообщил, что прямо у дверей офиса кто-то дерется. Совсем неподалеку как раз находилась милицейская пээмгэ. Ну ребята быстро подъехали. И нашли парочку, как ты выражаешься, пацанов.

— А в чем проблема? — деланно-равнодушно поинтересовался я.

— А в том... — Паша, видно, набрал в грудь воздуху, — что эти пацаны были в форме автоинспекторов... Но за нашим департаментом эти ребята не числятся.

— А третий?

— Третий? — удивился Паша.

— Да, забыл сказать. Там в подворотне стоял джип. За рулем его был какой-то человек. Он спал, навалившись на руль. Хотя, возможно, мне просто померещилось.

— Похоже, третий тебе в самом деле померещился. Когда приехали ребята, никакого джипа там не было... И вот еще что... Менты пошарили вокруг. И нашли за забором ствол. Пистолет Макарова... Эй, ты что?

Когда смысл последней фразы дошел до меня, мое внутреннее "я" уже выдало сигнал тревоги, глаза густо пожелтели, а рассеянное дневной полудремой зрение мгновенно заострилось. Смутный шепот инстинкта предупреждал об опасности.

Я вспомнил ощущение неуюта в ладони, сжимавшей рукоять, — впервые оно возникло в кабинете господина Селезнева.

Потом еще раз — после того как я выдернул пистолет из-за пояса рухнувшего на землю парня и взвесил его в руке, прежде чем швырнуть за забор.

— Да-да, пистолет Макарова, — повторил я. — Со сколом на правой щечке... Извини, Паша, но мне пора.

— Ты куда? — насторожившись, спросил он.

— Лечу охотиться на уток...

В знакомом холле было прохладно. Охранника при входе не было, поэтому я беспрепятственно впорхнул сюда и подлетел к стойке регистрации, где восседала моя вчерашняя знакомая.

— А где этот тюлень, который охранял вход? — спросил я, облокачиваясь на мраморный столик.

— А-а-а! — неопределенно махнула она рукой, не поднимая взгляда. — Охранник, что ли? Ха, тюлень!.. В этом что-то есть.... Сегодня другой парень стоит. Но он отлучился на минуту. Приехало начальство охранного агентства, и его вызвали на какое-то совещание.

Догадываюсь, по какому поводу. Менты наверняка пробили номер пистолета и выяснили, за кем записан тот "Макаров".

— Да, кстати. Мне опять надо заглянуть в фирму "Кондор".

Девочка наморщила носик и задумчиво помассировала пальцем висок.

— Какие-то они странные, эти новенькие. Похоже, никто из них сегодня не появлялся. Хотя, возможно, кто-то и проходил, когда я отлучалась ненадолго.

— Я подожду у них в приемной?

— Как хочешь.

Я поднялся на второй этаж, толкнул знакомую дверь. В приемной было пусто. На черном столе — словно отблеск потухающего огня — роза. Та самая, которую я воткнул в роскошные волосы Кармен. Ее нежные лепестки увяли. Я потянул носом воздух. Запах Кармен тут почти не угадывался.

Дверь в кабинет была чуть приоткрыта. Я заглянул — никого.

Усевшись за стол, погладил бронзовую птицу по голове.

— Ну как дела, мой хищный брат? Кондор ничего не ответил, уставившись мутноватым глазом куда-то вбок. Я тоже посмотрел туда и увидел встроенный в стену сейф. Дверка его была приоткрыта. Заглянул внутрь. Железный ящик был пуст.

Вчера на верхней полке здесь лежал пистолет Макарова, украшенный множеством моих отпечатков.

Я вспомнил, как, глядя на пистолет и будто отзываясь на некую мелькнувшую в его голове догадку, остро вспыхнули глаза Селезнева. Как бережно, осторожно удерживая кончиками пальцев скобу, он нес оружие к сейфу. Владельцу он пушку, разумеется, не вернул. Она оказалась в руках того парня, что остановил нас ночью в переулке. Парень был в перчатках. Наверняка часть моих отпечатков смазалась бы, пусти он оружие в ход. Но кое-что осталось бы. А впрочем, восстановить их труда не составляло. Тень, возникшая рядом со мной в тот момент, когда Бэмби объяснялась с мнимым автоинспектором, была вооружена резиновой дубинкой. Грамотный удар в висок погрузил бы меня в глубокий нокаут. А человеку в таком состоянии можно вложить в руку оружие и прижать указательный палец к спусковому крючку.

— Похоже, брат, дела наши дрянь, — сказал я бронзовому кондору.

Я не знаю, собирались ли они убивать Бэмби, но предположим, что так. Тогда все встает на свои места. Меня нанимают в качестве кавалера, должного сопровождать симпатичную девочку. Нас видели вместе в ночном клубе десятки человек. Нас вспомнит бармен. Вспомнят и остальные. Уходили мы тоже вдвоем. Это тоже все видели — мы некоторое время стояли в полосе яркого света от прожектора. Потом мы сели в машину и уехали.

Нарисуем дальнейший ход событий...

Если бы Бэмби убили, то кого менты первым делом повязали бы? Конечно, меня.

Откуда у меня пистолет?

Это и так понятно. Днем я повздорил с охранником при входе в офис, вырубил его и забрал оружие.

Я утверждаю, что пистолет отдал господину Селезневу.

Какому такому Селезневу?

Да вот же адрес его фирмы: второй этаж, офис номер пять.

Хорошо, проверим. Проверили. Никакого Селезнева по указанному адресу нет, офис пуст. Наверняка и в Регистрационной палате фирма не значится. Ну-ну, просто у парня разыгралась фантазия. Плетет что-то невразумительное, будто его наняли в качестве кавалера и все такое прочее. На самом деле он просто застрелил милую девочку, — возможно, в порыве ревности. Засим — пожалуйте на нары.

Я медленным взглядом обвел кабинет.

Что ж, это ход известный: под какое-то серьезное дело снимается респектабельный офис. Здесь принимают партнеров по бизнесу, заключают контракты.

Все выглядит безупречно и вполне солидно. А потом обитатели офиса исчезают в неизвестном направлении, и никто не ведает, где их искать.

Офис стоит денег, и немалых, особенно респектабельный. Срок аренды наверняка тоже приличный. На такие затраты люди идут лишь ради крупного дела и очень большой прибыли.

Вряд ли я представлял в этом смысле какой-то интерес.

Значит, Бэмби. Значит, олененок — сдуру, по молодости лет или просто в поисках свежего сочного мха — забрел на чужую территорию. Значит, что-то видел, слышал. Что-то знает. И знание это хранит при себе — разгромили ее квартиру обычные воры.

У нее что-то искали.

Я покинул кабинет Селезнева, спустился по лестнице на первый этаж. Девочка за стойкой была занята обслуживанием посетителя, который шарил рассеянным взглядом по обширному информационному стенду, — должно быть, искал нужный ему офис. Это был симпатичный молодой человек в светлом полотняном костюме. Девочка, приподнявшись со своего места и выгнув спину, вкрадчивым тоном что-то объясняла ему. Он с мягкой улыбкой кивал в ответ. Они настолько были увлечены друг другом, что не услышали слабого шороха моих крыльев, — никем не замеченный, я выпорхнул на улицу и полетел в сторону дома. Добравшись до своего гнезда, я тут же рухнул на диван и провалился в привычный дневной сон. Проснулся около пяти, принял ледяной душ, сварил кофе и уселся на кухне за стол.

Настроение было сумрачное, и я сам не заметил, как рука протянулась к телефону, а пальцы пробежали по клавиатуре, набирая номер.

— М-м-м, это ты, милый?.. Как хорошо, что ты опять навестил меня. Проходи, будь как дома. Господи, отчего это у тебя такой голос, мрачный, тяжелый? И настороженный? Ну как же нет, я же вижу... Что-то стряслось опять? Был трудный день?

— Да нет, обычный. Начался он со звонка старого друга Паши.

— У тебя есть друзья?

— Да, один друг. Давний. Это долгая история. И я плохо помню ее начало. Подожди, я сейчас. За сигаретами схожу в комнату. Очень хочется курить.

Я вернулся на кухню, закурил, уставился в окно. Дымок от забытой между пальцами сигареты затек в уголок глаза, под веком засаднило...

— Эй, зверек, ты меня еще слушаешь? Хорошо. Я вспомнил.

— Вот так сразу и вспомнил?

— Нет. Просто дым от сигареты попал в глаза. Знаешь, у моей памяти причудливая природа — она сугубо ассоциативна. Стоит мне уловить знакомый запах или звук, перед глазами встают образы прошлого.

— И что ты вспомнил на этот раз?

Я поморгал, потер пальцем веко, выдавливая слезу, и ко мне вернулись подробности и запахи того жаркого июньского дня.

Точнее сказать сначала запахи — тонкий аромат душистого табака, окутавший белую тонкопалую руку, небрежно брошенную в пространство автомобильного окна джипа, припаркованного почти вплотную к воротам нашей части. Между указательным и средним пальцами торчала и медленно тлела американская сигарета, и обострившееся за два года казарменной жизни обоняние солдата ловило этот иноземный аромат, чуткие наши ноздри втягивали его вместе с жарким воздухом. Это был признак существования где-то поблизости, в двух шагах от ворот КПП, какой-то другой жизни. Конечно, мы с Пашей мечтали о ней, но этот запах дорогой американской сигареты был ее первой отчетливой приметой — тем более манящей, что тянули мы солдатскую лямку сверх положенного. Приказ на увольнение в запас был давно подписан, все наши деды благополучно отбыли восвояси, и только нас с Пашей, двух старших сержантов, придержали в части: якобы затем, чтобы помочь наставить на путь истинный свежее пополнение. Наставлениями мы себя не утруждали, а просто спокойно дожидались заветного дня, который и пришелся на тринадцатое.

Этот джип стоял на приколе у КПП уже довольно давно — с того дня, как за ворота потянулись первые дембеля. И все, включая отцов-командиров, прекрасно знали, что в нашу гавань он заплыл не просто так: полк входил в войска специального назначения. Рука с дорогой печаткой на пальце приветливо помахивала парням, те останавливались у машины, угощались сигаретками. Кое-кто садился в салон. В ту пору войны между бригадами, делившими большие города на сферы влияния, только начинали разгораться, бойцов-профессионалов хотели заполучить многие криминальные структуры, так что появление рекрутеров у ворот частей вроде нашей было вполне обычным делом: мужиков, уходивших отсюда на гражданку, вербовали в открытую.

В тот момент, когда дверь КПП, прощально вздохнув, закрылась за нашими спинами, сигарета в руке, торчавшей из окна джипа, успела прогореть, и на ее месте появилась свежая. Мы двинулись на этот притягательный дымок — подошли, угостились. За рулем сидел средних лет человек в светлом полотняном пиджаке. Измерив нас неторопливым взглядом, он удовлетворенно кивнул, приглашая в салон, но мы с Пашей все медлили, и тогда он с оттенком удивления в голосе осведомился: "Вы ведь крутые ребята? Ну так о чем разговор?"

Возможно, мы, впервые за долгих два года глотнув воздух свободы, и чувствовали себя крутыми. Но не настолько, чтобы сесть в этот джип. Мы с Пашей переглянулись и отрицательно помотали головами. Хозяин джипа хмыкнул — вольному воля, дуракам рай! — и включил зажигание. Мы поблагодарили его за сигареты и пошли по узкой бетонке через сосновый лес к трассе, где можно было поймать попутку до станции. Джип нагнал нас, притормозил. Мы молча прошли мимо. Он дал по газам, окутав нас облаком белой пыли. В станционном буфете мы выпили по бутылке ликера "Амаретто" — привкус миндаля, кажется, до сих пор сохранился во рту. Потом, уже в поезде, налегали на водку, ее нам поставлял проводник, сухощавый малый с узким лицом, забрызганным мелкими красноватыми прыщиками, и бегающими глазами. В Москву мы прибыли без копейки денег. Простились на перроне, уговорившись не забывать тот день, когда стояли на пыльном асфальте у КПП, курили американские сигареты и кое-что для себя решали.

Я в двух словах рассказал ей про тот памятный день.

— М-м-м, так вот оно что. Ты мне не рассказывал, что служил в армии. Тяжело тебе пришлось?

— Нет, совсем нет. К тому моменту, когда мне на плечи нацепили погоны, я уже в полной мере ощущал свою истинную природу, потому армейский идиотизм, его быт и культура, его диковатые нравы меня нисколько не напрягали, даже наоборот. Вольному воля.

— То есть? — спросила она. — Это и есть твой жизненный лозунг? Ну что, мол, вольному воля...

— Конечно, зверек. Такова жизнь. Ею управляют инстинкты.

— И только-то?

— Да, безусловно, уверен. Их можно пересчитать по пальцам. Инстинкт продолжения рода: если ты слышишь даже невнятный запах самки, то летишь на него, зная уже, что где-то там, в глубинах леса, ты не один, а значит, тебе придется вступать в драку с другими самцами за право обладания ею.

Инстинкт голода: чтобы утолить его, порой приходится убивать того, кто меньше и слабее тебя.

Инстинкт самосохранения: даже самый сильный, ловкий, быстрый и жестокий охотник всегда помнит, что в вольном мире он сам может оказаться объектом охоты.

И это все, чем живет и дышит мир природы, а остальное — от лукавого.

— Ой, что это за звук такой странный?

— Это ожил мой мобильник, он рядом со мной на столе. Сейчас посмотрим, что мне хотят сказать. А-а, ясно, кто-то прислал мне SMS-сообщение...

— И что там?

— Ничего особенного: "Позвони в офис, гад пернатый! Лис".

— Лис? Кто этот Лис?

— Женское имя, сокращенное — от Алисы.

— А-а-а... — протянула она. — Это твоя начальница. Она знает про меня?

— Знает, а как же. Ведь в момент нашего с тобой знакомства она была рядом. Ну помнишь, месяц назад, когда я звонил куда-то, ошибся номером и попал в вашу телефонную службу эротической помощи? Знает. И ревнует. Называет тебя телефонной шлюшкой.

— Так это и есть на самом деле. Это моя работа. Развлекаю сексуально озабоченных клиентов своей страстной болтовней... Всех, кроме тебя. Ты не клиент.

— Вот и хорошо, зверек, Я не клиент, а ты не телефонная шлюшка. Что ж, наверное, мне пора. Надо ехать в офис. Знаешь, моя работа чем-то напоминает твою. Я тоже развлекаю клиенток болтовней.

Несколько мгновений она молчала, осмысливая сказанное, потом тихо выдохнула:

— Как это?

— А разве я, тебе не говорил? Я ведь бабником работаю, ага, наемным кавалером. Вожу состоятельных теток по театрам, кабакам и прочим досуговым заведениям. К этому делу меня Лис и пристроила — год тому назад.

Я помолчал, любуясь тем, как жидкий солнечный свет стелется в плоскости окна, скользит в нем, плутает, придавая тонкому налету осевшей на стекле городской пыли серебристость тончайшего бархата.

— Ты давно знаешь эту женщину? — спросила она.

— Женщину?

Я произнес это слово медленно и с некоторым удивлением: Лис — не женщина, а она принадлежит к Vulpes vulpes, то есть к отряду лисиц обыкновенных. Так или иначе, меня радует ее шокирующая откровенность, отсутствие жеманства и привычка называть вещи своими именами. Когда-то Лис работала гидом-переводчиком в туристической компании, возила иностранцев по Москве, заученно бубня суконные тексты о достопримечательностях столицы. Ее карьера, насколько я знаю, прервалась в двадцать два года: один из клиентов тур-компании; гобоист из Бремена, проникся к симпатичной переводчице пылкой страстью и увез к себе в Германию. Давно это было.

— А как вы познакомились? — спросила она.

— Случайно. Мне хотелось выпить.

Я живо припомнил, как это было. Я увидел ее на оптовом рынке, точнее сказать, сначала я ее услышал. Залетел я сюда, гонимый жаждой, на следующий день после похорон Модеста. Перебирая разнокалиберную мелочь на ладони — унести в клюве хотелось четыре бутылки "Бочкарева", но на четыре не хватало копеек пятьдесят, — я отвлекся, услышав у соседней палатки громкую дискуссию между грузной, кисельнотелой продавщицей и молодой женщиной, одетой в простую клетчатую рубашку навыпуск с закатанными рукавами и серую просторную юбку из легкой ткани. Внешность ее могла ввести в заблуждение кого угодно, но только не меня, потому я инстинктивно нахохлился: огненно-рыжая, маленькая и подвижная, остроносая, с тонким улыбчивым ртом, она была типичной Vulpes vulpes, а встреча с этим юрким, хитрым и коварным зверьком нам, пернатым, ничего хорошего не сулит.

Лисичка нервно дернула плечом, стрельнув в мою сторону настороженным взглядом, навострила ушки. Мелко моргая, она смотрела на меня, и на лице ее проступила слабая и — не слишком подходящая ее лукавой натуре — отчаянно беспомощная улыбка.

— Она попросила меня помочь ей доставить домой битком набитые сумки с продуктами, а то от этих тяжестей у нее матка вывалится — именно так она и выразилась. Ее манера ярко и доходчиво излагать свои мысли пришлась мне по вкусу. Взяв пива, мы двинулись к ней в гости.

—И ты... Ты остался у нее на ночь?

— Да, зверек. Но только ничего подобного тому, что есть между нами, у нас не было.

Выпив пива, мы молча разделись в ее спальне и улеглись в постель — так ложатся спать супруги, давным-давно осточертевшие друг другу. И Лис, уютно устроив теплую щеку на моей груди, поведала трагическую историю своей жизни. С бременским музыкантом она прожила год, а потом подалась в родные места: "Просто тянуло на волю. Понимаешь?"

Конечно, я понимал. Мы принадлежали к разным видам, она — к отряду волчьих, я — к пернатым, но при этом мы оба охотники, и инстинкты нами управляли одни и те же...

Маркус, так звали гобоиста, оказался хорошим парнем, он лукавый нрав своей избранницы хорошо знал, поэтому оставил воротца уютной двухэтажной, густо увитой плющом клетки в пригороде Бремена открытой — вольному воля... И даже дал денег, которых хватило для открытия фирмы. Раз в полгода Лис навещает его, и они едут куда-нибудь отдыхать. В прошлом году она, например, была в Каннах.

Вот, собственно, и все. Иногда, крайне редко, мы ложимся с ней в постель, хотя оба понимаем, что ничего у нас не получится — нас просто соединяет на короткое время инстинкт, один из тех, о котором я тебе говорил, просто инстинкт — и не более того. Так что у тебя нет повода для ревности... Ты говоришь: при чем тут ревность? Но я же слышу, как напрягается твой голос, как ты мрачнеешь... Оставь, это все пустое, не стоит обращать внимания. Улыбнись мне на дорожку — я побежал. Пора.

— Возвращайся... — прошептала она. — Бог тебе в помощь.

Хорошее пожелание, вздохнул я, опуская трубку особенно учитывая ситуацию, в которой я оказался.

Наш офис располагался в районе "Аэропорта", в десяти минутах ходьбы от метро, на первом этаже кирпичного дома с тихим, уютным двориком, в котором так хорошо было посиживать на лавочке в тени старых тополей и наблюдать за копошением на асфальте ленивых голубей, походивших на сизые кульки. Впервые я оказался здесь год назад. Точнее, год и один день.

— Эту дату неплохо бы и отметить, — вслух подумал я.

Одна из полученных накануне сотен вчера была обращена в рубли в обменном пункте, так что я решил забежать в угловой продуктовый магазинчик. Взгляд, скользнув по полкам, остановился на литровом мартини.

Лис я застал за телефонными переговорами. Судя по тому, что она, старательно двигая тонкими губами, изъяснялась на тявкающем немецком, на том конце провода находился кто-то из германских клиентов фирмы "Навигатор", обговаривавший условия своего пребывания в столице и нюансы сопутствующей программы.

— Привет, чернобурая, — помахал я бутылкой.

Лис подняла на меня отрешенный взгляд.

— Если это клиентка, то я пас. Мне нужен отдых после вчерашнего.

Она мотнула головой, хищно прищурилась, вникая в смысл моих слов, насупилась и подалась вперед, словно пытаясь уловить исходящий от меня запах опасности.

Я рассмеялся:

— Если напрячь фантазию, можно представить, как шерсть поднимается у тебя на холке.

—Что значит — после вчерашнего? — агрессивно переспросила она, прикрывая трубку рукой.

— Нет-нет, это вовсе не то, о чем ты подумала.

Расслабившись, она откинулась на спинку кресла, сделала витиеватый жест кистью, веля мне выметаться и не мешать в переговорах, а потом, повесив на лицо картонную улыбку, заворковала в трубку что-то извинительное.

Я отправился на кухню.

Наша контора представляет собой крохотную однокомнатную квартиру на первом этаже, переделанную под офис. Жилье некогда принадлежало другу Алисиного детства, сыну дворника по. имени Рафик, который в начале девяностых годов так увлекся спиртом "Роял", что уже не мог остановиться. Посадил себе печень, долго и тяжко болел, а Лис за ним ухаживала по старой дружбе: когда-то они сидели за одной партой. Когда Рафик умер, выяснилось, что свою жилплощадь он по дарственной отписал школьной подружке. Сама Лис живет в том же подъезде на пятом этаже, и путь на работу отнимает у нее всего минуту.

Первое, что мне бросилось в глаза на кухне, перестроенной в некое подобие приемной (ликвидированы мойка и газовая плита), была бутылка минералки. Она стояла на столе рядом с факсовым аппаратом, магнетически притягивая взгляд импозантного человека лет тридцати пяти, который сидел, откинувшись в кресле, и задумчиво поглаживал пальцем седеющий висок.

— Привет, Слава, — сказал я. — Что пишут новенького?

Он оторвался от созерцания наклейки, кивнул:

— Привет, могиканин. Лис сказала мне, что ты в этом племени остался последним. В самом деле?

Хм, Лис... Интересно, откуда Славе известно это имя. Строго говоря, его изобрел я в момент нашего с ней знакомства. Ласково уменьшительный вариант ее атласного, отливающего тусклым шелковым блеском имени. К тому же гармонирует с внешностью и характером Vulpes.

— Она права. Я в самом деле последний могиканин.

Что касается Славы, то он был в этом племени первым.

История эта уходит корнями во времена благоденствия среднего класса, посреди которых ни с того ни с сего грянул "черный август", в одночасье разоривший несметное количество фирм, фирмочек, фирмищ, компаний и компашек, — в одной из них, связанных, кажется, с финансовым бизнесом, Слава работал менеджером. Оказавшись на улице, долго обивал пороги оставшихся на плаву контор — до тех пор пока не забрел в наш тенистый дворик.

Помочь ему Лис вряд ли могла. У нее самой дела шли неважно. Основанный ею сразу после бегства из Бремена "Навигатор" работал в той сфере туристического бизнеса, которую Лис прекрасно знала: принимал иностранных гостей, в основном немцев, прибывавших к нам с визитами, и устраивал для них так называемую культурную программу. Но после дефолта поток бизнесменов почти иссяк.

Они поболтали о делах, друг дружке поплакались в жилетку, и Слава обреченно махнул рукой: пропадать, так с музыкой. У него в кармане после выплат долгов оставалась тысяча долларов. И раз уж такая беда приключилась, то сам Бог велел устроить знатный пир и пропить последнюю тысячу.

Они условились встретиться у какого-то шикарного кабака, не помню, какого именно. Потом Лис мне рассказывала, что именно за тем роскошным ужином на нее снизошло озарение. Слава выглядел в модном костюме просто неотразимо — галантный, импозантный, он так красиво ухаживал за своей спутницей, развлекая ее интеллектуальными беседами, что Лис растаяла. Однако природное чутье, столь характерное для ее вида, не позволило ей расслабиться окончательно и подсказало, что хорошие манеры кавалера запросто можно обратить в доходный бизнес Славе эта идея пришлась по душе. Лис раскидала по множеству бульварных листков объявления, и результат не заставил себя ждать: какая-то скучающая тетка откликнулась на призыв обзавестись кавалером на вечер уже в день выхода в свет первой рекламной газетки.

И дело пошло. Пошло настолько бойко, что вскоре Лис вынуждена была отбиваться от интеллигентных мужиков, подыскивавших себе хоть какое-то более-менее пристойное занятие. Так или иначе, но уже к концу года в фирме трудились с десяток галантных кавалеров. Когда жизнь начала отстраиваться и в столицу опять потянулись иностранные визитеры, эскортное направление в деятельности фирмы отошло на второй план, а потом и вовсе угасло. Слава прав — я в этой ипостаси оказался последним, единственным кавалером, задержавшимся в этой должности. Что касается Славы, то он опята трудится менеджером в какой-то финансово-промышленной группе.

— Ехал мимо, подумал, дай зайду, — сказал Слава.

— Ты здорово подумал. Сейчас напьемся. А потом коллективно предадимся греху.

— Как поживают нынче бабы? — спросил Слава, не отрывая взгляда от стоящей перед ним бутылки минеральной воды. — Все тоскуют, грустят и печалятся?

— И даже, наверное, пуще прежнего. — Я вытащил из сумки мартини и водрузил на стол. — Спрос в этом бизнесе значительно превышает предложение. Лис объясняет это тем, что в нашем городе слишком много одиноких дам.

— Наверное, она права... Ну ладно, мне пора... — Слава с видимой неохотой поднялся и отрицательно мотнул головой, когда я принялся отвинчивать пробку. — Спасибо, я за рулем. — Он прислушался к голосу Лис, доносившемуся из кабинета, и прочувствованно заключил: — Хорошая баба...

— Пошли, я тебя провожу.

Вернувшись на кухню, я обнаружил там Лис, гипнотизирующую угрюмым взглядом стол. И опять мне показалось, что шерсть у нее на холке встает дыбом, а в глазах застыло выражение голодной лисицы, дежурящей у курятника.

— По какому случаю выпивон? — мрачно спросила она, почти не разжимая губ.

Не обладай я острым слухом, ее внутреннее раздражение так и осталось бы для меня загадкой. Я обнял ее, притянул к себе, зарылся лицом в ее жесткие, как проволока, волосы:

— Год прошел...

Преображение было мгновенным — вместо настороженного зверька с торчащей дыбом шерстью и хищным взглядом возникла юная, беззащитная и растерянная женщина.

— Господи, уже год? — Она печально покачала головой. — Ну и летит же время. Мы тогда пили пиво, так ведь?

Я протянул ей бокал.

Она пригубила, глянула в окно, прикрыла глаза и покивала, прислушиваясь к чему-то внутри себя.

—А помнишь, что было потом? — спросил я.

— Да как-то смутно...

— Я тоже.

Она усмехнулась и достала из холодильника пару бутылок пива "Бочкарев" — умница моя чернобурая, восхитился я про себя. Сейчас мы выпьем того же пива, что пили здесь год назад, и все вспомним. Мы с ней одной крови, оба хищники, и механизм нашей памяти работает одинаково. Лис, как и я, должна ощутить знакомый привкус или знакомый запах, чтобы вспомнить.

Мы разлили пиво, улыбнулись друг другу, подняли бокалы — пили медленно, глядя друг другу в глаза, вспоминая.

Как запирали офис, поднимались к ней в квартиру, еще немного выпили, улеглись в постель, а утром, плавая в прохладной влаге волглых, напитанных любовным потом простыней, молчали, глядя в потолок и следя затем, как бледнеет свет начинающегося дня.

Помнится, она тогда первой очнулась от вязких любовных пут, приподнялась на локте, заглянула мне в лицо. Рыжая ее грива, будто дымящаяся в свете солнца, мягко упала мне на грудь, и я почувствовал на губах солоноватую влагу: Лис плакала тихо и без всхлипываний — так вдруг и невзначай, без причины, умеют плакать только глубокие старики. "Я знаю, о чем ты думаешь, — донесся до меня ее шепот. — В первый же день — и сразу в постель".

Я поцеловал ее в теплую макушку и сказал: "Это нормально. Больше того, это вопиюще нормально. Стоя на рынке около пивной палатки, я уловил этот характерный, мутящий разум запах самки, исходивший от тебя. И тут же распушил перья, чтобы тебе понравиться. Такова природа, и мы с ней ничего не можем поделать".

Она потерлась щекой о мою грудь: "Да, возможно. Но знаешь, было еще что-то... Настроение вчера было паршивое — хоть в петлю. И надо, чтобы кто-то был рядом, А тут, смотрю, ты. Нахохлившийся какой-то, потрепанный. И тебе тоже паршиво. Ведь было тебе паршиво вчера на рынке?"

Я сказал: да, паршиво, потому что накануне я похоронил своего школьного учителя биологии. Она догадалась, что больше об этом меня расспрашивать не стоит, и мы мирно заснули. Очнулся я только в середине дня, согретый животным теплом ее маленького пушистого, поразительно уютного тела: истошно звонил телефон, стоявший на полу рядом с кроватью.

"Да-да... — деловым тоном произнесла Лис в трубку. — Кто, простите? Что? Какое объявление в газете?.. Ах это... Господи, ну когда же это было? Да-да, два года назад... Конечно, мы по-прежнему предоставляем эскортные услуги, да... Сейчас наш сотрудник обо всем с вами договорится". Соскочив с кровати, одним сильным прыжком она перенесла свое гибкое лисье тело к письменному столу, долго рылась в одном из ящиков и, наконец, извлекла оттуда аккуратно сложенную вдвое газетку, судя по рисунку на первой странице, вполне бульварного свойства. На полосе, сплошь забитой рекламой массажных салонов, саун, релаксационных центров, досуговых приютов и прочих бюро по оказанию интимных услуг, сразу бросалось в глаза объявление, заключенное в витиеватую рамочку. То самое, которое я совсем недавно видел в газетке, вынутой господином Селезневым из ящика стола: "Услуги кавалера. Сопровождаю даму в театр, на концерты..." Ну и все такое прочее.

"Надеюсь, это шутка?" — спросил я, но она уверенно заявила, что в качестве наемного кавалера я буду выглядеть совсем неплохо — все внешние данные налицо: молод, высок, строен, подтянут, спортивен, интеллигентен... Кроме того, работа будет стимулировать мой жизненный тонус у всякого, кто болтается без дела, он заметно падает. Но главное — такого рода эскортные услуги заведомо целомудренны — на этот счет в рекламе имеется специальное предупреждение — она показала на выделенные шрифтом строки.

Пришлось взять трубку телефона. Низкий и протяжный, с легкой хрипотцой, женский голос осведомился, в самом ли деле фирма предоставляет услуги, обозначенные в рекламе. Я хотел было послать собеседницу к черту, но Лис, уловив мое настроение, так жестко стиснула мою руку, что я едва не взвыл от боли и, покряхтывая, ответствовал: разумеется, фирма предоставляет эти услуги по полной программе.

"И цветы..." — сквозь зубы подсказала Лис.

"Какие цветы вы предпочитаете? — послушно произнес я. — Да-да, понятно. Значит, к восьми вечера на Зубовском бульваре. Как я вас узнаю? Какого цвета? Ах, темно-синий! Ну понятно. До встречи".

Я упал на спину и с минуту лежал недвижно, приходя в себя.

"Она предпочитает бордовые розы и ездит на "БМВ-524". Наверняка дама бальзаковского возраста. И судя по тембру голоса — рубенсовского телосложения".

Тем же вечером началась моя служба в этом довольно экзотическом качестве. Предположения относительно внешности клиентки не подтвердились. Она оказалась среднего роста хрупкой блондинкой лет тридцати. У нее были нервные пальцы, которые не знали состояния покоя, вечно что-то теребили — то изящное колечко с бриллиантом, то пуговицу сорочки, то носовой платок, Серые глаза дамы были торжественно-печальны. Оказалось, что на днях она застала мужа в пикантной ситуации — и вот решила немного развеяться.

Букет роз произвел на нее странное впечатление — приняв его от меня, она уложила цветы, аккуратно запеленутые в подарочный целлофан, на согнутую в локте руку и принялась баюкать его, словно грудного ребенка.

Поймав мой вопросительный взгляд, пояснила, что муж не дарил ей цветы уже лет десять, и она забыла, как подарочный букет выглядит. Мы славно посидели в ресторане, потом я проводил ее до дома. Она спросила, сколько должна мне.

Я включил в смету расходов только стоимость роз — мне было ее по-человечески жаль.

К исходу месяца, до краев наполненного причудливой смесью гастрономических, эстетических, а также эмоциональных впечатлений, я вполне освоился в роли наемного кавалера. А теперь, спустя год, мог считать себя в этом деле профессионалом.

— Ты что-то говорил насчет вчерашнего, — вдруг насупившись, заметила Лис, отставляя в сторону пустой бокал.

— Ничего особенного. Юная девица. Стандартная программа: цветы, поход в кабак, сопровождение до дома и целомудренное прощание у дверей квартиры. Я бросил на стол конверт с гонораром:

— Сотню мне пришлось разменять. Сама понимаешь, накладные расходы, выпивка в баре, оплата такси.

Лис веером распустила в руке девять новеньких купюр и задумчиво покачала головой:

— Не многовато для стандартной программы?

— Она годится мужу в дочки. И он попросил меня присмотреть за ней. Он опасается, как бы у него не выросли рога.

— А они не выросли?

— Если и выросли, то я рук к этому не прикладывал.

— Рук? — тихо хохотнула она.

— Брось, брось... — Я ласково погладил ее по волосам. — У тебя опять шерсть встает на загривке. И тебе это не идет.

— Какой же ты все-таки пернатый гад! — Она поставила бокал на стол и прижалась лицом к моей груди. — Мне надо в посольство. Какая-то проблема с визой.

— Ты опять в Бремен?

— Да, куда ж еще.

— Твой Маркус — хороший мужик.

— Да, хороший. Я знаю. Но поделать с собой ничего не могу.

Покручивая на пальце скромное серебряное колечко с крохотным бриллиантом — подарок бременского музыканта, — она смотрела в окно на беззвучный и обездвиженный в этот час двор, и на губах ее блуждала слабая улыбка. Не знаю, что она там видела и слышала.

— Подвезешь меня? — спросила она, оборачиваясь.

Погрузившись в серый "фольксваген-гольф", принадлежавший Лис, мы вырулили на Ленинградку и неспеша покатили в центр: машина, что называется, видала виды, и Лис собиралась ее менять, для чего на днях наведывалась к дилерам фирмы "Фольксваген", чтобы присмотреть себе новую модель. Спустя полчаса я при тормозил у посольства.

— Не стоит ждать меня. — Она достала из сумочки черную пудреницу в форме раковины, откинула створку, бросила короткий взгляд в зеркальце. — Это займет время. А ты куда?

— Да так, наведаюсь в одно хорошее местечко.

Есть первое и необходимое для каждого охотника качество — умение ждать. Зайди с наветренной стороны, скройся в засаде, растворись в жидковатой зелени пожухлой от зноя травы или пыльной листве, навостри зрение и слух, задержи дыхание и дождись того заветного момента, когда кровь мгновенно вспенится в жилах, питая мышцы и мозг энергией, необходимой для решительного броска. Так говорил я, перед тем как свернуть в знакомый переулок. И присмотрел уже дерево, вспорхнув на которое можно было бы укрыться в его кроне и, сидя на прочной ветке, зорко следить за тем, что происходит перед входом в "Помойку".

Однако там ровным счетом ничего не происходило.

Переулок в сонной дреме, в густо-желтом свете жаркого дня казался бы вымершим, если б не порывы теплого ветра, то и дело вспенивавшего тополиный пух у ограды паркинга, въезд на который был заперт шлагбаумом. Странно, уже пятый час, но ни малейшего признака жизни ни в самом гадюшнике, ни поблизости от него не наблюдалось, вот разве что неподалеку от входа притормозили синие "Жигули" с желтым в черную клетку, таксомоторным чепчиком на крыше, а из машины выбрался знакомый мне по началу вчерашнего вечера пингвин.

Без фрака, со взъерошенной шевелюрой, он мало походил на представителя своего семейства — скорее производил впечатление обычного человека, но чем-то явно озабоченного. То и дело откидывая ворот просторной полотняной сорочки, чтобы освежить сомлевшее в духоте тело, он минут десять прохаживался перед входом, и вид у него был крайне растерянный. Видимо, никого не дождавшись, пингвин с тяжким вздохом обреченно всплеснул руками, помотал головой и в этот момент встретился взглядом со мной, покуривавшим в густой тени каштана.

Странно, что он меня не замечал все это время, — видимо, был слишком погружен в свои мысли. Какое-то время он настороженно изучал меня, затем улыбнулся, кивнул в знак того, что узнал, и неторопливо двинулся навстречу. Мы молча обменялись коротким рукопожатием.

— У вас тут тишь да покой, как на кладбище, — заметил я, поглядывая на вход в подвал. — Или у мусоро-приемной конторы сегодня выходной?

— Киса вдруг позвонил утром и сообщил, что сегодня мы не работаем. У него какие-то проблемы. Просил обзвонить персонал. Ну и повесить на входе объявление для клиентов: извините, у нас технический перерыв на пару дней. Я все сделал, вот, и табличку повесил, — он кивнул в сторону лестницы, ведущей в подвал. — Вчера под утро я уходил почти последним — один Киса оставался в лавочке. Спал на ходу. Ну и забыл там барсетку с правами. А без прав мне никак нельзя.

Он как-то разом погрустнел, лицо его осунулось, и пингвин добавил огорченно:

— У меня мама болеет... — Слово "мама" он произнес с такой трогательной интонацией, что мне стало не по себе. — Гипертония. Мало ли что, придется маму срочно везти в больницу.

Господи, подумал я. Он торчит тут лощеным пингвином ночи напролет, зарабатывая матери на лекарства. А она в какую-то из этих ночей тихо умрет в одиночестве, и ничего с этим поделать нельзя, ничего. Я дружески похлопал его по плечу — ничего другого мне не оставалось. Он жалко улыбнулся в ответ.

— Как тебя зовут?

— Костя, — отозвался он, ласково сглатывая срединное "эс".

Мимо стремительной тенью пронесся черный "сааб" — весь в вихре не поспевающего за ним тополиного пуха.

— Котя, откуда тебе утром звонил Киса?

Секунду он размышлял, прикрыв глаза.

— Знаешь, а ведь отсюда... Ну да, у меня дома телефон с определителем. Точно, он звонил из клуба.

— Когда примерно?

— Что-то около двенадцати..

Около двенадцати. Я щелчком выстрелил окурок в урну и улыбнулся: выходит, мы с этим пареньком одной крови. Котя, как и я, существо ночное, наше утро начинается в полдень.

— А занятное вы вчера устроили шоу.

— А-а-а! —махнул он рукой. — Все вышло как-то невзначай, экспромтом, что ли. Бассейн этот надувной у нас давно стоит — на всякий случай. Иной раз публика изрядно поддаст. Ну и кому-то приходит охота покидаться тортами. Или помидорами... Так вот, все такое происходит в этом бассейне. Как-то раз Киса наполнил его жидкой грязью — народ от души в ней возился. Ну а пару дней назад Киса воодушевился, сказал, что хорошо бы устроить женский бокс в брусничном желе.

— Почему именно брусничное желе?

— Насколько я знаю, Киса его очень любит.

Что ж, это дело вкуса. Кто-то любит фруктовое желе, кто-то кетчуп, кто-то макароны. Пару раз стезя наемного бабника приводила меня в ночные клубы, где публику развлекали таким способом, и мне случилось наблюдать, как девчушки дрались в кетчупе. К исходу поединка, густо измазанные острой приправой, они выглядели так, будто с них заживо содрали кожу. В другой раз схватка происходила на скользком покрытии из только что отваренных макарон — зрелище было в самом деле духоподъемное, учитывая правила поединка: цель состояла в том, что соперницы должны были содрать друг с дружки майку и трусики. Побеждала та, которой удалось остаться частично одетой.

— Сказать по правде, это стало публике надоедать, — будто угадав ход моих мыслей, заметил Котя. — Но Киса сказал, что нашел способ завести клиентов: нужно привлечь их хорошим призом.

— И решил раскошелиться на "фольксваген"?

— Да ну, что ты! Он, между нами говоря, жмот, каких поискать. Просто вдруг халява привалила. Позвонили из представительства фирмы, сказали, что проводят в городе широкую рекламную акцию. И под хорошее шоу согласны выдать новенькую машинку. Киса тут же предложил им свой вариант. Там покумекали и сказали: идет, это нам подходит. И пригнали тачку.

Он глянул на часы, досадливо поморщился и принялся нервно покусывать ноготь мизинца.

— Черт, что делать-то?

— А который час?

— Пять ровно.

Пять — заветный для ночной птицы час: время стряхивать с себя путы дневной дремы, дышать полной грудью, жить и соображать. До этого момента меня мучило невнятное ощущение, что я упускаю из виду какую-то малую, но очень существенную деталь. Час пробил, и я тут же поймал эту долго ускользавшую от меня мысль.

Я достал из кармана мобильник, набил на клавиатуре номер — только бы Лис не забыла свой телефончик в машине, направляясь в посольство.

Она, по счастью, не забыла, отозвалась после третьего сигнала:

— Да. Извините, я сейчас не могу разговаривать.

Наверное, вызов застал ее в кабинете сотрудника визового отдела.

— Стоп, не давай отбой, — скороговоркой выпалил я. — Быстро. У тебя нет под рукой номера представительства фирмы "Фольксваген"? Ты ведь заезжала туда на днях... Есть? Хорошо. Давай. Да, запомнил. Пока...

На звонок отозвался мужской голос с металлическим оттенком. Я представился сотрудником солидного рекламного агентства и четко изложил собеседнику свою просьбу.

— Да что происходит?! Вы уже не первый, кто задает этот идиотский вопрос! — удивленно воскликнул сотрудник представительства.

— То есть?

— Ну да. Вчера звонил какой-то мужчина. Как раз по этому поводу. Что, черт возьми, происходит?

— Скажите, а этот звонивший... Голос у него какой? Или, например, интонация. Такая плавная, мягкая? И еще... Не было ли в его речи чего-то примечательного? Ну словечек там характерных... — Я прикрыл глаза, восстанавливая в памяти наши с Кисой диалоги. — Ага, вот. Знаете, некоторые в знак восторга делают вот так, округлив рот: уау-у-у-у!

Мой собеседник глухо усмехнулся.

—Уау-у-у!.. Именно так он отреагировал на мой ответ.

— Какой ответ?

— Что его ввели в заблуждение. Ни о какой рекламной акции — тем более с предоставлением в качестве приза автомобиля — мы слыхом не слыхивали. Это бред какой-то.

Я отключил связь.

— Какая машина у Кисы? — спросил я Котю.

— Джип. Маленький такой, симпатичный. Черный "ренглер".

— Что и требовалось доказать... — с удовлетворением констатировал я.

Черный "ренглер" увязался за нами, когда мы с Бэмби выехали с паркинга, и сопровождал вплоть до переулка, где я сцепился с крепкими ребятами в форме автоинспекторов. Водитель наверняка видел драку. До этого он звонил дилерам "Фольксвагена" и выяснил, что рекламная акция — липа. Он что-то знал. Но хотел знать еще больше.

— Эй, что с тобой? — донесся до меня Котин голос, но смысл его вопроса ускользал, потому что слабое дуновение жаркого ветерка донесло до меня запах постороннего, и я стал настороженно оглядываться, выискивая объект. И наконец мне это удалось. Правее паркинга, метрах в тридцати от нас, рядом со старым, сложенным из красного кирпича трехэтажным домом, будто сквозь пыльный асфальт, пробился куст сирени, огороженной крохотным палисадником. Именно там, в тенистой сиреневой сени, кто-то скрывался, и мне даже казалось, будто я слышу его тихое дыхание.

Его облик — по мере того как я бесшумно парил в направлении куста — медленно проступал сквозь полог густой листвы. Это был старик, сухой сморчок с бурым лицом, испещренным глубокими складками. На нем была ветхая клетчатая рубаха и заношенные серые штаны из подкладочного материала.

— Давно сидим? — спросил я, устраиваясь на краешке лавки.

Его выцветшие глаза ожили, а складки лица пришли в движение.

— Давно. С утра.

Котя, оставшийся у входа в заведение, опять глянул на часы, спустился вниз по лестнице, к входной двери, но скоро вновь показался на поверхности и в который раз безнадежно махнул рукой — с лавочки нам был прекрасно виден этот его жест отчаяния.

Я осторожно тронул старика за локоть:

— Вы что-то видели там?

Тот заговорил, и речь его вовсе не соответствовала ветхому виду — она была живой, четкой и ясной:

— Ну что... Приезжала машина. Часа три назад. Из нее вышел человек. Средних лет. Слегка полноват. Круглолиц, розовощек. Светлые усы. Обычный, собственно, мужчина... — Старик, будто вспоминая, помассировал заскорузлым деревянным пальцем коричнево-пятнистый лоб. — Но что-то в его манере было не вполне естественное. Такая мелкая-мелкая, семенящая походка. Очень резкая, дерганая и опять-таки мелкая пластика движений.

— Marmota menzbieri, — прикрыв глаза, пробормотал я.

— Что, простите великодушно?

— Да нет, ничего. Сурок Мензбира из семейства беличьих. Такой симпатичный травоядный зверек, грызун... А что потом?

— Да ничего, я же вам говорил. Как только он подъехал, из подвала вышел человек. Немного странной наружности. Совершенно лысый, но с пышными бакенбардами.

Киса, отметил я про себя.

— Ну вот, они о чем-то быстро переговорили, а потом направились в подвал. Спустя минут двадцать этот розовощекий вышел. Сел в машину и уехал... Ах нет, не совсем так. Прежде чем сесть в машину, он полез в карман, что-то оттуда вынул. Секунду пребывал в замешательстве, как мне показалось. Отошел вон туда, к бетонному забору, размахнулся, И что-то за забор кинул. Там какая-то стройка. Уже давно.

Я проследил направление его взгляда. В глубине двора, за стеной бетонного забора, возвышалось полуразрушенное или полупостроенное здание с пустыми провалами вместо окон.

— А что у него за машина?

Старик пожал плечами:

— Просто машина. Автомобиль.

Я улыбнулся, сочтя собеседника братом по крови: в наших глазах мир отливался в простые формы самых общих понятий. Дом — просто дом. Дерево — просто дерево. А машина — просто машина.

— Цвет — темно-вишневый, — тихо добавил он, опустив тяжелые веки и ощупывая деревянными пальцами висок. — Приземистый такой автомобиль, форма обтекаемая... И какой-то значок на решетке радиатора...Похож на цветок. Да, красный трилистник.

Красный трилистник — это "мицубиси".

Чем дольше он неторопливо шарил в потемках своей памяти, тем больше возрастало мое напряжение.

Будто подталкивая, я опустил ладонь на его сухое колено. Если старик припомнит номер, я его расцелую.

Он медленно моргнул в ответ на мой вопрос.

— Нет, не помню. Только две цифры... Восемьдесят два. И буква "эс". Цифру я запомнил потому, что в восемьдесят втором году умерла моя жена... — Его глаза враз сделались отрешенными. — А что касается буквы... Мне вдруг показалось, что я увидел фрагмент ее надгробного камня. Даты жизни. Фамилию и инициалы. Ее звали Соня. Как странно устроена наша память, да?

— Спасибо. — Я с искренним чувством благодарности похлопал его по колену, вспорхнул с лавочки, полетел в сторону стройки и очень быстро нашел то, что искал: в серой горке цементной пыли, выползшей из мешка с распоротым брюхом, тускло поблескивали ключи.

Спрыгнув на землю, я отряхнул запылившиеся брюки и протянул Коте, поджидавшему меня у забора, раскрытую ладонь:

— Ваши?

Он недоуменно осматривал связку и кивнул.

— Ну так войдем. Добудем твои права.

Marmota menzbieri в самом деле безобидный зверек, питающийся сочной зеленью побегов, но тот экземпляр, что наведывался в подвал часа три тому назад, как видно, давно забыл о своей травоядной природе — в застойном воздухе подвала, настоянном на запахах порока, я тут же, едва мы с Котей оказались у барной стойки, уловил два сладковатых аромата. Первый был отчетлив — так пахнут пороховые газы. Второй размыт, менее внятен, но я его тоже опознал: это был запах свежей крови.

Киса, наверное, и в самом деле любил брусничное желе. Но не настолько же, чтобы улечься в сладкую жижу лицом вниз.

Наелся он на всю оставшуюся жизнь — ему выстрелили в затылок.

Острый приступ голода настиг меня именно в тот момент, когда в застойном воздухе подвала я уловил запах свежей крови. И я уже ничего не мог с собой поделать: наскоро распростившись с Котей, наказал ему вызвать милицию, а сам полетел домой, торопясь успеть до закрытия продуктового магазина. Нельзя сказать, что этот продмаг сильно отличался от остальных ассортиментом или же ценами, но он имел огромное преимущество: в нем был выделен небольшой закуток под мясной отдел.

У магазина был договор с подмосковным хозяйством, и потому на витринном лотке лежали не заскорузлые полуфабрикаты в закатанных мутноватой пленкой пенопластовых ванночках, но настоящая свежатина — в меру сочная, источающая так сладко тревожащие обоняние запахи пропитанной кровью плоти.

Я взял четыре толстых говяжьих ломтя. Продавец в замызганном белом фартуке на голом торсе лишь озадаченно кхекнул, протягивая мне пакет.

У него были отвратительно грязные пальцы с траурными ободками под ногтями, однако соображения гигиены меня в тот момент не волновали — голод не тетка. Я едва дождался, когда раскалится сковорода, не смазанная маслом. Мясо, не приправленное солью и перцем — они лишь портят вкус продукта, — едва успело покрыться корочкой, как тут же перекочевало на тарелку: бифштекс лишь тогда съедобен, когда обильно набухает кровью, это каждому охотнику известно.

Насытившись, я обвел равнодушным взором унылую обстановку моего пропитанного пылью гнезда: с мутноватыми от городской копоти стеклами; с высоким, под потолок, стеллажом, на полках которого выстроились бессистемно (тут Набоков удачно применил хоккейный силовой прием против Чейза, припечатав его к бортику, а Умберто Эко бодался с Платоновым) и, в общем, неряшливо распиханные книги; с бабушкиным сундуком и ее же огромным, совершенно неподъемным платяным шкафом, образующим нечто вроде монументальной стены, отгораживающей от гостиного пространства большой комнаты его спальную половину, где стояла обширная, ревматически постанывавшая кровать.

Я включил телевизор — как раз в тот момент, когда на экране поплыли титры, представлявшие фильм "Однажды в Америке", — убрал звук и так сидел, следя за перипетиями немого кино, и опять не заметил, как рука моя потянулась к телефону, а пальцы уверенно пробежали по клавиатуре.

— А-а-а, это ты, мой милый... — отозвалась она запыхавшимся голосом после множества гудков. — Я выходила с Шерлоком на ночь погулять. Услышала звонок еще на лестничной площадке, понеслась очертя голову к телефону, споткнулась в коридоре, там так темно... Но, слава богу, успела.

— Извини, детка, но зачем же ты бежала... Я бы дождался. Или перезвонил бы потом. И вообще, это мог звонить не я.

— Ну что-о-о-о ты... — протянула она, улыбнувшись. Мне казалось, я воочию вижу эту странную, вызванную приливом не вполне ясного настроения улыбку. — Я знала, что это ты звонишь. Вот и побежала.

— Побежала, споткнулась, ушиблась, наверное, — как мой звонок некстати.

— Да нет, ты всегда кстати. А ушиблась... Ерунда. Локтем стукнулась, до свадьбы заживет. А чем ты занят?

— Ничем. Только что поел, теперь лежу в кресле, перевариваю пищу и смотрю телик.

— А что ты смотришь?

— "Однажды в Америке". Такая, знаешь, сага про благородных гангстеров. А ты не смотришь? Зря, это хороший фильм.

— Сейчас. Я включу. Вот уже включила... — Она некоторое время молчала, тяжело дыша в трубку, а потом странным тоном спросила: — Что ты там видишь?

Я бросил рассеянный взгляд на экран, и какая-то сила выбросила меня из кресла, заставила выпрямиться во весь рост.

В рыжеватом, пропыленном пространстве подсобки какой-то закусочной мальчишка карабкался на груду тарных ящиков и прочей чуланной рухляди. Вот он забрался и припал глазом к щели в стене, затаил дыхание, пораженный открывшимся ему зрелищем, камера двигалась за его взглядом — к щелке в стене, распахивая во весь экран объемную картину соседнего помещения.

Я еле устоял на ногах, пораженный увиденным, — слишком все это было знакомо.

— Господи, что с тобой? — взволнованно прошептала она.

— Не знаю.

Я в самом деле не знаю. Это нечто такое, что прорастает из глубин мышечной памяти: и бездыханность тайного соглядатайства, и гулкость сердца, кулаком стучащего в ребра, и тупая резь в слезящемся от напряжения глазу — с той лишь разницей, что мы, дети, подсматривали не через дырку в стене, а через щелку в чуть приоткрытой двери: там, в большом зале Дома пионеров. Но видел я почти то же, что и мальчик на экране.

Я видел девочку на сцене. Ее хрупкая, поразительно гибкая фигурка окутана нежно-голубым газом концертного платья. Она танцует в полной тишине, прислушиваясь к неведомой музыке, звучащей внутри ее. Увлекаемая немой мелодией, она плавно парила в сиреневом сумраке маленькой сцены, отороченной по бокам тяжелыми складками плюшевого занавеса, и в парении своем казалась невесомой...

Жила ли она в ту пору уже у Модеста? Господи, да конечно же! Ведь мы, дети, уже учились в школе, и я, помнится, задержался на занятиях кружка "Юный биолог", поднялся вечером в актовый зал и увидел ее, разучивавшую новый номер концертной программы, посвященной Первому мая.

То ли возгласом, то ли неосторожным жестом я выдал себя, и она, застигнутая врасплох в летящем полушаге, вздрогнула, съежилась, перекрестив тонкие руки на груди, будто ей вдруг стало холодно. И тут она увидела меня, замершего в оцепенении у двери. Взгляды наши встретились, и мне сделалось жарко. Ее тонкие брови гневно сошлись к переносице, рука вспорхнула от плеча, словно прогоняя соглядатая с глаз долой, — что-то в этом жесте было трогательное и беспомощное, что я вышел из засады и тихо произнес: извини, я не нарочно, просто так получилось.

Она после недолгого раздумья кивнула: смотри, если хочешь, — и, встав в третью позицию, подняла голову, словно призывая ускользнувшую от нее мелодию, на губах ее возникла слабая улыбка, и вслед за этим она опять воспарила, окутавшись легким голубоватым газом концертного платьица. Темными дворами мы вместе возвращались до-; мой, долго стояли у дверей подъезда, и наконец я, отведя взгляд вбок, неумело поцеловал ее в щеку и почувствовал, как вспыхнула под моими губами ее гладкая кожа.

И сколько еще раз потом испытал я ощущение короткого, плавящего губы ожога — особенно часто на чердаке, куда мы, дети, забирались, чтобы укрыться от мира взрослых... Там стоял вязкий запах пыли, кошек, голубиного помета, ветхих тряпок, сырого кирпича и тронутых тленом стропил. Но до чего же было хорошо и уютно сидеть в потайном гнезде, устроенном со всей, тщательностью, на которую только были способны мы, дети, потихоньку стаскивавшие сюда с ближайших помоек все, что годилось в дело: пару рахитичных стульев; низкий столик, весь в бурых ожогах от раскаленных сковород или чайников; вытертые до блеска, набрякшие от пота диванные валики и прочее мебельное барахло, вплоть до почти слепого, с отслоившейся амальгамой зеркала, в которое любила подолгу глядеть девочка.

Потом взгляд ее скользил в направлении кирпичного куба, возраставшего из чердачного пола. Здесь, за вентиляционной трубой, имелась узкая ниша, темный зев которой тревожно чернел в кирпичной кладке. Назначение ниши оставалось неясным — до тех пор пока девочка не придумала ей применение.

Она любила секреты, и вот ей пришло в голову приспособить каменное дупло для обмена пылкими записками, — должно быть, это случилось в то время, когда мы проходили на уроке литературы повесть "Дубровский". Но это было потом, а пока мы просто целовались на нашем чердаке, вдали от чужих глаз — друг к другу руками не притрагиваясь, а лишь вытягивая шеи, пока губы не соединялись.

И до чего же славно бывало потом выбираться на волю через узкое окошко чердачного выхода, забранное решетчатыми ставнями, тонко насекавшими пыльный свет жаркого дня и отсылавшими эти ярко пламенеющие штрихи в серый от пыли чердачный сумрак... На воле теплый ветер до блеска полировал желтый от зноя воздух, жесть кровли питала ровным теплом распластанные на ней маленькие тела, и мы, дети, лежали, забросив руки за голову, смотрели в латунное от зноя небо. Окружающий мир напоминал о себе запахами тополя, пыльного асфальта и борща, поспевающего на одной из коммунальных кухонь. А девочка частенько пропадала куда-то, воспользовавшись моей дремой, ускользала, и я в испуге распахивал глаза, ослепленные солнцем, и тревожно радовался, обнаружив ее на самом краю крыши.

Она стояла, взлетев на цыпочки, широко раскинув тонкие руки в стороны и забросив назад голову, и я пугался всякий раз — ведь она запросто могла упасть вниз, подхваченная порывом ветра, — но не решался окликнуть ее. Потом она сказала: "Мне вдруг показалось, что я умею летать, разве с тобой такого не бывало?" Со мной бывало — во сне, — но я почему-то не хотел в этом признаваться.

— Господи, да что с тобой? — испуганно выкрикнула она на том конце провода.

Я мотнул головой, приходя в себя, — возможно, благодаря ее живому дыханию, которое по-прежнему достигало моей щеки.

— Расскажи.

— Мне надо выпить.

— Хорошо. Выпей, милый, выпей. Говорят, водка помогает одолеть тяжесть в душе... Или не так? Я не знаю, ведь почти не пью. Но у меня есть в холодильнике немного водки, подожди, я составлю тебе компанию, пить в одиночку нехорошо.

Я сходил на кухню, достал из холодильника бутылку водки, плеснул себе в стакан, выглянул в окно.

— А за что мы выпьем? — спросила она. — Хотя нет... Когда плохо, нельзя пить за что-то. Надо просто пить... Давай сделаем так: ты стой на месте, я подойду сзади, обниму тебя, потрусь щекой о твою левую лопатку — там, где отозвался тупой толчок внезапной сердечной боли... Ну как, легче? Вот и хорошо. А теперь выпей. И я тоже... — Я слышал, как она пьет, неловко, мелкими глотками, и задыхается, хватая ошпаренным ртом воздух.

— У них была машина, — вдруг вспомнил я. — "Победа".

— У кого? — прошептала она.

У родителей той девочки, пояснил я. Мне Модест рассказывал — девочка приходилась ему племянницей, она жила с родителями в Ленинграде, и вот как-то они поехали на дачу на своей старой "Победе". И на них налетел грузовик... Родителей до больницы не довезли, а она, спавшая на заднем сиденье, отделалась легкими ушибами. Модест забрал ее к себе — в Питере родных у нее не осталось.

У нее было странное имя — Ванесса. Природа его мне открылась позднее, когда она поведала мне маленькую семейную тайну. Родители очень хотели мальчика и даже выбрали для него загодя это хорошее простое имя — Ваня, — но родилась девочка, и вот мужское имя, приправленное пряным, протяжным "эс-с-с", было вписано сгоряча в ее метрику. Однако инородность его слишком резала слух, и потому очень скоро, уже в младенческом возрасте, девочку стали звать просто Ваней.

Ваня стала жить у Модеста в доме, и уже год спустя, когда девочки скакали во дворе по квадратам классиков, подпихивая носком туфельки банку из-под гуталина, Модест кричал ей из распахнутого окна: "Дочка! Пора домой! Ну же, ласточка моя, пора обедать!"

Ласточка...

Сам того не подозревая, движимый каким-то тайным чувством, учитель ласковым этим обращением к девочке поразительно точно обозначил ее природу, и пусть в ту солнечную пору она была едва пробовавшим крыло птенцом, но все равно в ее облике уже проступали черты красивой, стремительной птицы, вьющей свои гнезда на кручах. Эти черты угадывались в ее летящей походке — легкий наклон корпуса вперед, чуть согнутые в локтях руки на отлете от хрупкого стройного тела, — в обыкновении мгновенно менять векторы своего движения, что было особенно заметно, когда мы играли в салочки. И догнать ее почти никому из водящих не удавалось. В ее типично балетной манере на ходу ставить ногу на носок — оттого-то и возникало впечатление полета — она словно сопротивлялась путам земного притяжения, тяготилась ими, плоскость земли не была ее стихией: оно и понятно, ласточки потому и живут в высоте, что толком не умеют взлетать с земли, им нужен крутой, резко обрывающийся вниз откос, чтобы почувствовать силу своих серпом изгибающихся крыльев.

Знание это придет позже, а пока, стоя на углу дома, я, пораженный совершенным с легкой руки учителя открытием, вдруг неожиданно для себя негромко окликнул стремительно летевшую к подъезду девочку: "Ласточка!"

Она сбилась с быстрого шага, постояла на месте, глядя в землю, и, откликаясь на зов, обернулась.

То ее детское увлечение танцами не исчезло со временем — в десятом классе Ваня уже была настоящей перелетной птицей, то и дело пропадала из школы, участвуя в каких-то гастрольных поездках. Ей это позволялось, потому что училась она хорошо, да и Модест мог замолвить перед директором словцо! А наутро после выпускного вечера мы с ней как-то невзначай стали взрослыми, по тогдашнему нашему разумению, — мужем и женой.

Сначала была ночная поездка на белом речном трамвайчике по черной Москве-реке, была легкая муть в голове от выпитого сладкого винца, были тихие вспышки поцелуев в темноте на мерно раскачивающейся корме. А потом на нас хлынуло серое уныние сумрачного утра, умытого щуплым холодным дождем. На обратном пути вымокли до нитки, и ничего другого нам не оставалось, как, ворвавшись в мой пустой дом (отец был в поле, а бабушка к тому времени уже умерла), сорвать с себя одежду и рухнуть на кровать, согревая друг друга теплом своих тел: вот тут все это и случилось. И длилось потом еще два года — я учился на биофаке, она танцевала в своем ансамбле, — до тех пор пока Ваня вдруг не пропала. Модест на все мои расспросы уклончиво повторял: уехала... Куда, господи?! В загранкомандировку, на полгода. Да как же это? Ну, коллега, в конце концов, она взрослый человек.

Пока я тихо рассказывал ей о событиях давно минувших дней, она дышала теплом в трубку и наконец, после долгой паузы, прошептала:

— Она так и не вернулась?

Голос в трубке походил на гулкое, затухающее эхо — тот самый призрачный звук, что приходит с запозданием, стихая по пути, вынужденный преодолевать не только пространство, но и толщу времени.

— Да нет, вернулась.

Я вычеркнул эти дни из памяти, однако теперь очень -живо припомнил, как это было.

Она вернулась ранней весной, сырой и мутной, прохладно слякотной, об этом как-то вскользь и пряча глаза обмолвился Модест, замеченный мною в винном магазине, где он, к удивлению моему, стоял в плотной толпе возле прилавка, подслеповато щурясь и шаря беспомощным взглядом по полкам, — он совсем не пил, ну разве что по праздникам, и то скорее символически. В те времена с выпивкой были проблемы, к магазинам с утра пораньше липли, быстро распухая, огромные очереди, перед входом дежурили менты, дозируя напирающую на двери толпу и пропуская людей внутрь порциями. Проходя мимо, я скользнул рассеянным взглядом по пыльной витрине и вдруг увидел Модеста. Спустя минут пять он вышел с бутылкой водки в руке — нес он ее на отлете и с таким выражением неуверенности в лице, будто не знал, как именно водку следует употребить.

И я понял: что-то стряслось.

Вот тут, недалеко от нервной, клокочущей, приглушенно матерящейся толпы, он и сказал мне, что Ваня вернулась. И жестко ухватил деревянной рукой за локоть, предваряя мой порыв немедленно бежать к ней. А потом, уведя взгляд в сторону, пробормотал бессвязно: "Нет-нет, не надо, коллега, все само собой, со временем..."

А спустя пару дней из окна кухни я увидел ее во дворе.

Точнее, увидел кого-то другого и лишь с трудом различил в больном, нахохлившемся существе черты прежней Вани. Всклокоченная, с волосами, напоминавшими сальную паклю; поразительно неряшливо одетая, с серым, мутным лицом, она уныло волоклась через двор, едва переставляя ноги, — жалкая, потерянная и беспомощная.

Она подняла лицо к моим окнам, мы встретились взглядами, глаза у нее были мутные, без зрачков. Она тихо покачала головой — нет, не надо! — я, словно в столбняке, опустился на табуретку и потом плохо помнил, что со мной было, до тех пор пока утром следующего дня не выстрелил — оглушительно, до ломоты в барабанных перепонках — звонок телефонного аппарата.

Это была она. Ваня сказала: "Все, Митя... Я улетаю, прости меня и пойми, что другого выхода нет. Я все тебе расскажу, когда при случае заглянешь в наше гнездо на чердаке". Не знаю, сколько времени я пролежал без движения, прислушиваясь к коротким гудкам в трубке. Но вдруг предчувствие чего-то скверного, гибельного, непоправимого сбросило меня с койки, в чем был, а был я в одних трусах, рванулся из дома, отбежал за детскую площадку — там сходились стенами два старых трехэтажных дома, их через год снесли, — там, в углу, куда не попадал свет теплого солнца, еще лежала гора черного снега, взрыхленного дворником, чтоб быстрее таял.

...Она стояла на краю крыши, в том самом месте, где я частенько ее находил, и в той же позе — руки раскинуты в стороны, лицо поднято к небу.

Потом она качнулась вперед — и полетела. Но, видно, в обветшавших ее крыльях совсем не осталось силы, чтобы парить, — она упала на асфальт. Наш дворник дядя Саша потом рассказывал, что нашел меня сидящим в сугробе. Он удивлялся, что я не замерз и даже не заболел — ведь провел я в снегу времени немало, до тех пор пока во двор не вкатила "скорая".

Я открыл дверцу холодильника, достал водку, плеснул еще немного в стакан, выпил, и вдруг в который раз перед моими глазами возникло лицо моей тайной собеседницы. Вот она сидит на кухне, устроившись на краешке табуретки и уронив руки меж разошедшихся в стороны коленей. Она долго молчала, наконец подала голос:

— Да... Извини. Я задумалась.

— Я тоже... Знаешь, мне потом врач со "скорой" рассказывал... У нее все руки были исколоты. Следы от шприцев.

— Понимаю... — загнанным в глубь чрева голосом отозвалась она. — Подожди, я тоже еще. немного налью.

— Налей, детка, налей и выпей так, как надо пить водку, — не принюхиваясь, одним махом, резко забросив голову назад и задержав после хорошего глотка дыхание... Теперь потихоньку выдыхай... Вот так, молодец, я научу тебя пить, но при этом буду внимательно следить, чтобы ты не перебирала лишнего, это ни к чему, иначе глаза у тебя сделаются такими же, как у Вани в тот момент, когда я видел ее в последний раз, — без зрачков.

— Пойдем. Давай я обниму тебя за талию, поведу в комнату. Давай ляжем, уже поздно... Я раздену тебя, уложу и начну раздеваться сама.

— Ты умница, ты самая мудрая и тонкая женщина из всех, что встречались мне в жизни, — ты словно просила прощения за несуществующую бестактность и робко испрашивала разрешения занять место подле меня — там, у стены, где когда-то дождливым утром после выпускного школьного вечера лежала другая. Ведь так?

— Да, — после долгого молчания сказала она. — Все было именно так. Откуда ты знаешь? Ты, как мне показалось лось, отсутствовал, блуждая где-то в других временах.

— Все в порядке, Я здесь. Иди сюда. Иди ложись. Давай я тебе помогу. Тебе удобно здесь, у стенки?

— Она тебе так и не рассказала?

— Рассказала. Потом, припомнив ее последний звонок, я забрался на чердак и в каменном дупле, служившем когда-то почтовым ящиком для тайных записок, нашел тонкую ученическую тетрадку.

— И что ты узнал?

Я промолчал.

— Тетрадку я прочитал прямо на чердаке, у решетчатого окошка, где мы когда-то целовались, закрыв глаза. И с тех пор больше в нее не заглядывал. Она хранится в столе. Не знаю, смогу ли я когда-нибудь еще раз открыть эту тетрадку.

— Ну все, милый, спи. Боюсь, мне опять придется выйти из дома — Шерлок просится. Наверное, он что-то не то съел — уже пятый раз приходятся с ним выходить. Он выходит, бредет на газон и выискивает какую-то лечебную травку. Собаки ведь умеют лечить себя сами...

— Не только собаки. Но и птицы. Пока, зверек, спасибо тебе, спи, пусть тебе приснится хороший сон, а мне, как и твоему Шерлоку, тоже пора лечиться. Не знаю чем, ведь водка уже не помогает.

...Я положил трубку и потихоньку пил дальше. В темноте раздался телефонный зуммер. И еще один, и еще. Вставать, произносить какие-то слова или даже просто молчать в ответ не было сил.

После пятого звонка должен включиться автоответчик, он доложит звонящему, что меня нет дома: нет, не было и не будет еще долго. И добавит, что не знает, где меня искать. И ничего мне на надо передавать на словах, желать или советовать, потому что все, что нужно для жизни, мне и без того давно известно.

— Хм, а вы занятный человек, Дмитрий Васильевич.

Последний раз я слышал этот голос после возвращения из конторы Селезнева, в самый разгар дневной спячки, потому-то я, разморенный дремой, не смог его опознать.

Но теперь я бодрствовал, дышал в полную силу, все видел и все слышал и потому мгновенно опознал этот голос.

Он зацепился в потемках памяти за саднящую в теле короткой фразы занозу, зудящую этим протяжным, растянутым "зэ" — "з-з-з-анятный", и образ говорящего мгновенно восстановился: его привычка заики произносить слово не просто шевелением губ, но как бы всем лицом сразу — широким распахом округлявшихся глаз, красноречивой подвижностью силящихся отлететь со лба бровей. Голос потянул за собой все остальное: бело-синее крошево на полу, Модест, раскинувший руки, словно в попытке собрать разлетевшиеся фаянсовые осколки, менты у окна, их внезапное напряжение, когда в дверях возник этот человек.

— Это К-к-коржавин.

Да, Коржавин, капитан. Я запомнил звание, когда он поднес к моим глазам раскрытые корочки.

— Отзовитесь, Дмитрий Васильевич, если вы все-таки окажетесь дома, я оставляю номер своего телефона.

— Уже отозвался.

Мне хватило времени подняться с кровати, подлететь к столу у окна и снять трубку.

— Вы спали?

— Не спал. Лежал в постели с женщиной.

Пауза. Наверное, он подыскивал слова.

— Ничего, Коржавин. Мы просто лежали — и больше ничего. Брачный сезон уже миновал. А новый пока не наступил. Так что ты нам не помешал. К тому же это виртуальная женщина, точнее сказать, не женщина даже, а сирена.

Он растерянно кашлянул в трубку.

— Знаешь, такая сладкоголосая сирена, полуженщина-полуптица, она сидит на далеком острове и зазывает идущих мимо мореплавателей непреодолимо сладким пением. И горе тому, кто не залепил уши воском, его ждет верная гибель, когда он направит свой корабль к скалистым берегам... Что касается меня, то свой челн я туда уже направил.

— Да, вы занятный человек, — с усмешкой отозвался он. — И странно, что вы все еще живы.

— Мне и самому странно.

Я вдруг подумал о том, о чем давно пора было задуматься в свете событий последних дней.

— Что-то случилось? — спросил я. — Ты поймал тех, кто наведался в квартиру моего школьного учителя?

— Нет... Но кое-что случилось.

— Отчего это милиция опять заинтересовалась налетом на квартиру рядового пенсионера?

Он помолчал.

— Не телефонный разговор?

— Ты догадливый парень.

Я отметил про себя, что он перешел на "ты" и перестал заикаться.

— Возможно, ты что-то знаешь. Что-то видел. Что-то слышал. Что-то такое, чему прежде не придавал значения, но что поможет мне разобраться в ситуации. Может быть, встретимся завтра?

— Давай, почему нет?

— Хорошо. Встретимся на Лубянской площади... Мне там заодно надо повидаться с приятелем. — Он помолчал, потом все же решился: — Знаешь, я все-таки не понял — что за виртуальная женщина рядом с тобой? И почему ты называешь ее сиреной?

— Она торгует иллюзиями. Работает в службе "Секс по телефону". Я никогда ее не видел. Равно как и она меня. И тем не менее... между нами что-то есть.

— А женщины во плоти тебя не занимают?

— Женщины? Нет... — Я повесил трубку.

Этот страх от рождения вписан в мои генетические коды: я инстинктивно побаиваюсь, сторонюсь открытых ветрам пространств. В них слишком много пустого и призрачного, не замутненного голубоватым дымом дневных теней воздуха, в них негде укрыться от палящего солнца и постороннего взгляда.

Я повертел головой, выискивая, где бы укрыться.

Разве что в пыльном сквере напротив Политехнического музея — там можно перевести дух и скоротать время, созерцая витиеватые изгибы каменного ажура, украшающего музейный фасад. На фоне его пышности особенно сиротливым и бесприютным выглядел Соловецкий камень, гревший стариковские свои бока на желтом солнце, впечатление это усиливали увядшие красные гвоздики у его подножия. На лавочке, вытянув ноги и откинувшись на спинку, сидел средних лет человек в просторной полотняной рубашке навыпуск и с наслаждением шевелил пальцами ног в открытых сандалиях. Лица его я не видел, оно было скрыто под длинным козырьком бейсболки. Казалось, он мирно дремал, разморенный жарой.

— Не помешаю? — спросил я.

Человек указательным пальцем приподнял козырек, глянул на меня бесцветными глазами и разрешающе кивнул. Я уселся рядом. Мы долго молчали. Я смотрел на центр площади, где когда-то стоял памятник.

— Смешно и грустно, — подал вдруг голос сосед, проследив направление моего взгляда. Он снял кепку и, тщательно промокнул красноватый, влажный от пота рубец, оттиснутый на высоком лбу жестким рантом головного убора.

— Это вы про Железного Феликса? — спросил я.

Он неопределенно пожал плечами:

— В ту ночь было свежо. И так легко дышалось.

— Да, — кивнул я. — Легко. Я был здесь в ту ночь.

В ту памятную ночь площадь, перечеркнутая светом прожекторов, деятельно, словно разворошенный муравейник, шевелилась, и шевеление это достигло критического значения в тот момент, когда к памятнику подкатил подъемный кран и какой-то трудолюбивый обитатель муравейника, на вид Formica formicoido (он был определенно из рода наших лесных рыжих), полез на памятник как на скалу, чтобы накинуть петлю стального каната, — накинул под гулкий рев толпы, и памятник, оторванный от основы, нелепо и жалко, чуть скосясь набок, предсмертно напрягая бронзовую шею, повис в черном воздухе... Пожалуй, старик прав. Дышалось в ту ночь легко, и светлы были тронутые розоватым рассветным дымом горизонты.

— Но все без толку, — тусклым тоном заметил человек. — Ничего не вышло.

— Да, вы правы. Не вышло ничего.

Я закурил, прислушиваясь к водовороту площади, лишившейся стержня и потому, казалось, пошедшей вразнос, превратившейся в пеструю воронку, — изъятие памятника из ее сердцевины странным образом развалило некогда живое пространство Лубянки.

Коржавин возник у выхода из подземного перехода, повертел головой, заметил меня. Мой сосед по лавке помахал ему рукой, Коржавин, слегка удивившись, ответил на приветствие и направился к нам.

— Так вы уже познакомились? — спросил он, приблизившись. — Вот и хорошо. А то я спешу. Привет, Паша, — кивнул он человеку с кепкой. — Как дела?

— Да так, — отозвался неведомый мне Паша. — Как всегда, паршиво.

Коржавин помолчал, покусывая губы.

— Я туда наведывался сейчас, — пояснил мой сосед, кивнув в сторону Большого дома. — По нашему делу.

— И что?

— Я же сказал: дела обстоят паршиво.

— Ребята, — вмешался я в разговор, — если у вас здесь конспиративная встреча, то при чем тут я?

— Ах да, — примирительно поднял руки Коржавин. — Знакомьтесь. Денисов. Майор. Московский уголовный розыск. Наша негласная полиция нравов, так сказать. Паша, — обратился он к человеку с кепкой, — это тот парень, про которого я тебе говорил. Он сосед того старика. Ну все, ребята, мне пора. Я думаю, вы найдете общий язык.

— Майор, вы в самом деле служите в полиции нравов? — удивился я, глядя вслед торопливо удалявшемуся в сторону подземного перехода Коржавину.

— Формально — нет. — Он поднялся с лавки. — Просто время от времени занимаюсь делами, которые могут быть связаны с этой стороной нашей жизни.

— Если разобраться, полиция нравов в нашем городе — это нонсенс.

— Вот как? — хмыкнул он, ничуть не удивившись.

— Ага. Бороться; с нравами бессмысленно. Они просто есть. И их не переделать. Тем более с помощью полиции...

— Ну с этим трудно спорить.

Я пригляделся к Денисову. Внешность невзрачная, обычный, замотанный делами человек лет сорока. Не знаю почему, но мне он нравился. Наверное, потому, что на невзрачном лице выделялись живые, умные глаза.

— Ну и как впечатление? — спросил он, будто догадавшись, о чем я думаю.

— Вполне, даже не ожидал, — признался я. — Впервые в жизни встречаю милиционера, который производит впечатление приличного человека.

— О да! — тихо рассмеялся Денисов. — В наблюдательности вам не откажешь.

— Слушайте, может быть, подыщем место поуютней? — предложил я, оглядываясь на массивное здание с круглым пятнышком часов во лбу. — Не могу отделаться от мысли, что кто-то из ваших коллег выглядывает из-за плотной портьеры и читает слова по губам. И приэтом у него странные какие-то глаза. Мраморные, что ли. Понимаете?

— Пожалуй, — согласился Денисов. — Но должен заметить, что сотрудники этого ведомства не мои коллеги.

Пошли, — он хлопнул себя ладонями по коленям, — я тут неподалеку припарковался.

Он приткнул свою "Ниву" поблизости от Политехнического, на самом солнцепеке. Исконный ее цвет определить не представлялось возможным, потому что раскаленный кузов автомобиля был опушен плотным слоем серой городской пыли. Я провел пальцем по дверце и саркастически хмыкнул. Денисов, от внимания которого мой жест не ускользнул, мрачно кивнул:

— Да. Не мешало бы помыться. Куда поедем?

— Давай на Тверскую, а дальше я покажу. Тебе это может быть интересно. Ничего, что я на "ты"? Вот и хорошо. Тебе, майор, как представителю полиции нравов, надо на это посмотреть. Хотя не убежден, что заведение в такой ранний час уже работает в кулинарном жанре.

— Что за заведение?

— Один специфический ресторанчик. Там можно заказать ужин, сервированный на голой девочке. Представляешь, как аппетитно? Тарталетки с сыром и паштетом на животе. Королевские креветки на бедрах. Листы свежего салата чуть прикрывают снизу груди, а соски увенчаны маслинами без косточек. И много еще всего аппетитного разложено. А на лобке стоит рюмочка с ледяной водкой — ее надо выпить, так сказать, не прилагая рук. И закусить загодя очищенным бананом, вырастающим из... — Я сделал многозначительную паузу. — Ну ты понимаешь, откуда он вырастает.

— Да ну.... — Денисов опустил стекло в дверце и смачно сплюнул. — Это скучно. Это мы уже проходили. А повеселей местечка у тебя нет на примете? Ты, насколько я понимаю, в этой области сервиса неплохо ориентируешься.

— Поехали! — На ум мне пришла занятная идея. — Заодно и машину помоем.

— Заодно? — переспросил Денисов. — Ну-ну. Это что-то новенькое. Куда нам?

Существо нелюдимое, ведущее отшельнический образ жизни, я люблю порой наблюдать за выражением лица человека в неожиданных ситуациях. И теперь я с удовольствием следил за тем, как медленно расширяются глаза Денисова, вмявшегося в спинку кресла, как ошарашенно хлопает он глазами, словно не веря увиденному, как, хлопнув ладонью по рулевому колесу, плечом выталкивает дверцу, покидая машину.

Я успел поймать его за локоть, придержал:

— Не суетись, майор. Это пойдет тебе на пользу. И вообще, считай, что ты на задании по линии полиции нравов.

— Твою-то мать... — удивленно пробормотал он.

— Ах, как я тебя понимаю!..

Примерно такой же была и моя реакция, когда я впервые завернул на эту автомойку по просьбе Лис — в компании с одним из ее клиентов, крепким баварцем, осанкой, несколько всклокоченной рыжеватой шевелюрой и особенно выражением угрюмого, настороженного лица поразительно напоминавшим антилопу гну.

Минут десять назад мы прикатили ко въезду на автомойку, внешне никак от прочих помывочных не отличавшуюся, — это был просторный, облицованный зеленым пластиком ангар, в торце его, под навесом, стояло несколько заправочных агрегатов, один из которых как раз в момент нашего прибытия, вытянув тонкую черную шею, совал свой загнутый клюв в бак серебристого "фордика". Левее, за идеально надраенным стеклом маленькой витрины, застыли на полках пластиковые флаконы с автомаслами, смазочными материалами, шампунями и запчастями. Оставив Коржавина за рулем, я двинулся к магазинчику, толкнул стеклянную дверь, миновал торговый зал и без стука вошел в тесный кабинет:

— Привет, Илюша.

Худощавый, лохматый человек сидел за столом, углубившись в потрепанную книгу. Молча кивнув, он кончиком указательного пальца вернул на место сползшую на кончик носа тонкую золотистую оправу очков с совершенно непроницаемыми стеклами — черными, как душа злодея. Мешать в этот момент Илюше было грешно, поэтому я уселся напротив стола и стал ждать.

— Привет! — как ни в чем не бывало отозвался Илюша спустя минут пять после моего прихода и захлопнул книгу.

Готов дать голову на отсечение — книга по истории.

Когда-то Илюша работал в школе учителем. Работал, впрочем, недолго. Насколько я знаю, он ничтоже сумняшеся понаставил двоек какому-то ученику — сынку невероятно важного родителя. От увещеваний умудренных опытом коллег он стоически отмахивался, аргументируя свою оценку тем, что мальчик клинический идиот и к тому же большая сволочь. Кончилось дело тем, что Илью жестоко избили, когда он возвращался из школы. Он лишился левого глаза, поэтому теперь носит черные очки. Из школы его, разумеется, выперли — под предлогом профнепригодности.

Это ложь. Не знаю, каковы его познания в истории, скажем, домонгольской Руси, но в том, что он прекрасно знает историю Москвы, каждый ее уголок и закоулок, я имел случай убедиться не раз.

С полгода Илюша проболтался без работы, а потом его выручил одноклассник, который избежал бремени высшего образования, а сразу после школы пошел служить халдеем в ночной клуб, прижился там, вырос до главного менеджера и приютил Илюшу. Надо сказать, к тому моменту тот был уже вполне готов, чтобы сделаться законченным циником.

Начинал Илюша гардеробщиком, но в один прекрасный момент вдруг обнаружил в себе редкий талант. Приютивший его кабак, насколько я знаю, представлял собой рыбный ресторан в дневное и вечернее время. А с наступлением ночи он превращался в маленький стрип-клуб. И вот однажды Илюше пришла в голову идея: окунуть девчонок в огромный аквариум, без дела простаивавший по ночам посреди заведения, — они там плавали, медленно смывая с себя наряды, пока на них не оставалось ничего.

Публика была в восторге, однако это был всего лишь первый акт. Всякий располагающий лишней парой сотен долларов клиент мог купить огромный подсак и заняться отловом приглянувшейся ему русалки. В случае удачи девчонку доставляли прямо к его столу на огромном блюде, приправив изысканными закусками и пряностями.

Днем и вечером особой популярностью, если верить Илюшиным рассказам, пользовалось блюдо, обозначенное в вечернем меню как форель, запеченная в глине. Способ приготовления такой форели прост: клиент, получив из рук официанта удочку с наживкой, сам ловил в бассейне форель — рыбешек не кормили, потому клевали они шустро — и отдавал добычу караулящему за спиной повару. Спустя определенное время рыбина возвращалась к нему за стол в коросте задубевшей в дровяной печи глины, которую клиент аккуратно разбивал специальным ножичком, добираясь до восхитительно нежного мяса.

Ночью все повторялось, с той лишь разницей, что в качестве форельки выступала — если, конечно, ее удавалось зацепить подсаком — стриптизерша. Ее уносили на кухню, а после доставляли на огромном блюде к столу клиента, закатанную в какой-то быстро твердеющий состав, в точности — цветом и фактурой — напоминающий прокаленную в печи глину. И гурман, медленно постукивая по этой мумии специальным ножиком, пиршествовал, отколупывая оболочку и обнажая белое, пропитанное специальным ароматизатором тело. При желании клиент мог добраться и до любого местечка лежащего перед ним "блюда", удалившись в уютные апартаменты на втором этаже.

Успех идеи был впечатляющим. Илюшу перевели из гардероба в клубный офис, некоторое время он шуршал бумажками за столом, но очень скоро настолько преуспел в генерации такого рода идей и реализации пикантных проектов, что скромный, но тесно спаянный пул из нескольких стрип-клубов отпустил его на вольные хлеба, предоставив — с сохранением приличного ежемесячного содержания — возможность творить.

И Илюшок развернулся...

Насколько я знаю, появление эротических парикмахерских, бильярдных и прочих досуговых заведений — его идея. Что же касается автомойки, куда я привез Коржавина, — это был проект такого же свойства.

Илюша сдвинул очки на кончик носа, глянул на меня поверх оправы. Я отвел взгляд — на его левый глаз лучше не смотреть.

— Привет, Митя. Кого-то привез?

— Да; моя патронесса на днях сделала заказ.

— Опять немчура?

— Да нет. Из наших.

— Вон как... И кто такой?

— Хороший мужик. Мент. Что-то вроде московской полиции нравов.

Сообщение не произвело на Илюшу впечатления:

— Какая глупость.

— Что именно?

— Бороться с нравами.

— Я ему говорил.

—И что?

— Ничего. Похоже, он крепкий мужик, твердый в своем намерении искоренить порок в нашем городе.

— У него ничего не выйдет... —Илюша покачал головой, захлопнул папку, уставился в окно, вдохновение рассказчика разом схлынуло с него, он заметно погрустнел, и мне не составило труда распознать истоки этой печали.

— Илюша, — тихо сказал я, упав грудью на стол, — пришло время исповедоваться.

Он сумрачно глянул на меня живым глазом и промолчал.

— Ты только что поимел одну из своих мойдодырш.

— Откуда знаешь? — вскинулся он, но тут же умолк, поняв, что допустил оплошность.

— Да?

— Ну да... Только не говори никому. Иначе мне крышка, ты же понимаешь.

Да уж понимаю: в его бизнесе такого рода контакт, выходящий за рамки чисто служебных отношений, чреват отставкой от должности.

— Ну ладно... — Он встряхнулся, взял деловой тон и, глядя в окно, на блестящую после помывки "ауди", бросил: — Заезжай.

Я сунул ему в руку банкноту, вернулся в денисовскую "Ниву" и кивнул:

— Трогай помаленьку.

Майор медленно въехал на покатый пандус. Передок его машины уперся в хромированную дверь, которая начала медленно отъезжать вбок, маня нас, истомившихся в жаре раскаленного дня, прохладной темнотой душистого пространства.

— И стоило из-за копеечной помывки машины тащиться на край города? — мрачно спросил Денисов, подавая вперед.

И в этот момент, когда мы, перевалив горку, вкатились в чрево ангара, я остро ощутил всю прелесть тайного соглядатайства, которое неизбежно сопутствует моему охотничьему промыслу.

Я видел и слышал — в то переходное мгновение, пока в ангаре не вспыхнул свет, — как приоткрылся рот Денисова, как он изумленно выдохнул.

Майор отшатнулся от руля, вжавшись в спинку кресла, и напряженно глядел вперед — туда, где на фоне рифленой стены ангара в свете софита вдруг ослепительно ярко проявились белые тела трех девчушек в условных нарядах: на брюнетке были светлые, обтягивающие шорты с черной полосой на бедре; на стоявшей посредине блондинке с маловыразительным лицом — белые ажурные трусики, настолько прозрачные, что непонятно, зачем они, собственно, присутствовали на широких покатых бедрах. Однако наиболее интересное зрелище представляла собой высокая шатенка с красивым лицом и длинными и красивыми ногами, обтянутыми черными ажурными чулками, от которых тянулись тонкие резинки к охватывающему талию поясу. Вот и все, чем она была украшена, если не считать причудливой стрижки в форме трогательного сердечка на лобке.

— Ух ты! — восторженно выдохнул Денисов. — Красота. Очень эффектно.

Девочки, напялив на лица картонные улыбки, подхватили пластиковые ведра, из которых полетели — словно из переполненных пивных кружек — пышные хлопья пены. Пикантно покачивая бедрами, они двинулись в нашему автомобилю, поглаживая себя по обнаженным грудям мягкими моечными губками. Это медленное, исполненное провокационных намеков дефиле повергло Денисова в состояние прострации. Что касается меня, то я отметил качество их бюстов — живых, природно нежных, без намека на силикон, не слишком больших, но при этом тугих, мерно раскачивавшихся на ходу. Приблизившись к нам, они открыли дверцы и, развернувшись к нам спиной, наклонились, чтобы напитать пеной губки.

Надо сказать, что девочки, работающие на автомойке, действовали профессионально. Сюда отряжали танцовщиц не первого ряда, но достаточно умелых, чтобы довести клиента до белого каления. Я с интересом следил, как две из них, изящно оттопырив аппетитные попки, улеглись грудью на капот и принялись медленно протирать намыленными губками переднее стекло, тогда как третья, опустившись на колено Денисова, мягким жестом заставила его чуть приподнять ноги, чтобы извлечь из салона резиновый коврик. Денисов едва сдерживался, отведя взгляд вбок.

— Ну ты тут отдыхай, а я подышу воздухом, — напутствовал я Денисова, вышел из машины и направился в конец ангара к зеленой пластиковой двери.

Здесь было небольшое помещение, напоминавшее театральную костюмерную. Во всю стену тянулись высокие зеркала — в них отражалось множество стоящих на узком столике тюбиков, баночек, скляночек с косметикой.

Трое девочек, отдыхавших в ожидании своей смены, сидели на мягком кожаном диване и сонно курили, стряхивая пепел прямо на черный кафельный пол. Визит постороннего мужчины их нисколько не смутил, хотя одежды на них было примерно столько же, сколько на тех, кто в этот момент отрабатывал смену в ангаре. Двух я знал, встречал здесь прежде. Третью — нет. Это была рослая, хорошо сложенная девочка со смазливой мордашкой и глуповатым взглядом небесно-голубых глаз. И еще она была обладательницей совершенно роскошного бюста. Мой взгляд буквально прирос к этой восхитительной части ее тела.

— Думаешь, силикон? — зевнув, спросила она, проведя ладонью по своим шедевральным округлостям, и убедительности ради приподняла их.

— Сразу это определить непросто, — заметил я, усаживаясь на вертлявый стульчик у косметического столика, и кивнул двум другим: — Привет, девочки. Как поживаете?

Они поживали хорошо.

В отличие от пышногрудой, печальный взгляд которой не оставлял сомнений, кого именно Илюша недавно приголубил.

— А здесь ничего, — улыбнулась вдруг обладательница роскошного бюста. — Даже интересно... Ну с творческой точки зрения.

Такой поворот в разговоре меня несколько озадачил.

— Как бы это сказать... — Она откинулась на спинку дивана, забросила ногу на ногу и уставилась в потолок. — Когда работаешь в зале, то очень разбрасываешься, что ли...

Она умолкла, прикрыв глаза.

— Ну! — ободрил я ее. — Дальше. Это интересно.

Надо же, я, выходит, ошибся в ней, предположив, что ее ай-кью приближается к нулевому значению.

— Когда ты в зале, то почти ничего не видишь. Просто знаешь, что за тобой наблюдают десятки глаз. И потому все, что делаешь на сцене, как бы растворяется в темноте, уходит в никуда, понимаешь? А когда ты наедине с клиентом, то видишь, чувствуешь только его.

Вернулись отработавшие смену девочки. Они были в чем мама родила. Следом за ними в дверном проеме возник Илюша.

— Твой приятель в полном восторге, — сообщил он. — Настолько, что, кажется, тебе придется садиться за руль. Он что-то не в себе.

— Спасибо, девочки, это было, как всегда, здорово. — Я поднялся, собираясь уходить.

Проходя мимо Илюши, я похлопал его по плечу:

— Все в порядке, Илюшок. Я нем как рыба.

Он вздохнул с явным облегчением и попытался впихнуть мне в карман ту самую банкноту, что я недавно вручил ему, но я решительным жестом отстранил его руку.

Денисов поджидал меня на выезде с паркинга. Он был в порядке и, поджав губы, сосредоточенно постукивал пальцами по рулевому колесу. Я уселся в машину.

— Это просто великолепно, — со знанием дела оценил он. — И тут же заключил: — Жаль, что придется прикрыть эту лавочку.

— Ни черта у тебя не получится. Это легальное заведение, которое исправно платит налоги. И, наверное, немалые. Потому что, насколько мне известно, месячный доход такой автомойки составляет примерно тысяч пятнадцать долларов. И потом, это всего лишь стриптиз. А стриптиз у нас не запрещен... — Я глянул на его растрепанную шевелюру и предложил: — Кстати, не хочешь постричься?

Почуяв подвох, он удивленно уточнил:

— Что, и там тоже?..

— Вот именно, — кивнул я. — Есть еще бильярдные. И даже прачечные.

— Да ну их... — Денисов презрительно сплюнул.— Скучно все это. Нет свежих находок. Все одно и то же.

— Ну это ты зря, майор, — усмехнулся я. — В той отрасли бизнеса, которой тебе предстоит заниматься, сложилось положение, когда тривиальный секс в тривиальном борделе мало кого привлекает. Требуется поиск, острые ощущения, дабы удовлетворить самые низменные запросы. Поехали в центр, я покажу тебе результат таких поисков. Там картина совсем другая.

— Вряд ли меня увлекут какие-либо картины. На сегодня хватит. — Денисов повернул ключ в замке зажигания.

— Представляешь, в заведении работают бывшие спортсменки, — не сдавался я. — Пловчихи, бегуньи, лыжницы, ну и так далее. Но самой большой популярностью, если верить рассказам, пользуется девушка по имени Клава.

— Ну-ну, — подал голос Денисов. — Наверняка она шахматистка.

— Не угадал, — возразил я. — Она прежде занималась толканием ядра. После ухода из большого спорта ее разнесло — она стала весить почти полтора центнера. Но нашла себя в новом амплуа. Нечто вроде борьбы сумо. Самое смешное — она пользовалась невероятной популярностью у тщедушных и хлипких клиентов. В одном из номеров был расстелен настоящий татами, и смысл состоял в том, чтобы выпихнуть Клаву за границы ковра. Естественно, спихнуть ее одному клиенту было не под силу, поэтому ребята собирали команду из четырех-пяти человек — общими усилиями им все-таки удавалось опрокинуть Клаву навзничь. А потом они становились к ней в очередь.

Денисов притормозил, свернул к обочине и, остановив машину, с улыбкой покачал головой:

— Я бы с удовольствием составил тебе компанию. Однако — увы... Заведения, про которое ты рассказываешь, уже не существует. Я сам его и прикрыл.

— Ну надо же, какая досада... А я как раз собирался туда сегодня. Да только без толку все это... Ты закрыл одну лавочку, на ее месте завтра возникнут две. Бизнес этот прибыльный, а потому его невозможно прикрыть.

— Ну меня-то ты не учи.... Я ситуацию худо-бедно знаю. И все-таки... С чем, по-твоему, мы имеем сегодня дело?

— Давай займемся простой арифметикой, — начал я загибать пальцы. — В нашем городе сейчас действует как минимум сотня салонов-апартаментов. А сколько выездных фирм, массажных салонов и саун: Итого — четыре сотни заведений этого профиля. В каждом трудятся в среднем по пятнадцать барышень. Плюс к тому порядка трехсот уличных точек, на которых выставлено от двадцати до сорока девчонок.

Денисов тяжко вздохнул.

— Это еще не все, — продолжал я загибать пальцы. — Есть еще индивидуалки, работающие по объявлениям в газетах и Интернете. Их примерно полторы тысячи. Уличных индивидуалок наберется тоже около тысячи. И примерно тысяча девушек, работающих в клубах, барах и ресторанах. Итого получается — тысяч двадцать твоих прямых клиенток... А вообще-то существует иная статистика. Согласно ей, своим телом торгуют в нашем городе до семидесяти тысяч девиц. Нет, майор, тебе не по силам справиться с этим.

— Да ты ценный кадр! Жаль, что не смогу зачислить тебя на службу в своем департаменте. Откуда, кстати, такая осведомленность, если не секрет?

— Это не осведомленность. А необходимость. Я птица ночная. Да и работа у меня такая. Приходится бывать в такого рода местах.

— Ну-ну, — с интересом отозвался он. — И что же за работа такая замечательная?

Я коротко рассказал о своем занятии.

— Так ты спишь с женщинами за деньги? — искренне удивился он.

— Нет, — возразил я. — За деньги я дарю им цветы, вожу в театры, на вернисажи, в рестораны и клубы, развлекаю светскими беседами. А что касается секса... Это уж как получится....

Я прикрыл глаза, пытаясь вспомнить лица своих клиенток — высоких и маленьких, полных и худощавых, симпатичных и не очень, интеллигентных и простоватых, откровенно похотливых и строивших из себя недотрог. Что ж, я со всеми спал, за исключением той, первой, которая баюкала букет, словно младенца, на сгибе локтевого сустава, — я имел их в самых разных местах и ситуациях: в каких-то хозяйственных подсобках кабаков и кабинках туалетов, в кустах и на балконах, в пустых ночных офисах и гулких учрежденческих коридорах, в бассейнах и саунах. Не потому, что мне этого хотелось, а просто следуя природному инстинкту.

Нет, денег за это я не брал — при чем здесь деньги?

— Слушай, майор, — вдруг вспомнил я, — а что ты от меня хотел? Зачем мы, собственно, встретились? Я что-то не понял.

— Да-да, — как-то внутренне подобравшись, кивнул он. — Ты сам виноват, сбил меня с панталыку. Я хотел расспросить тебя о том деле. Ну годичной давности. Чем черт не шутит, возможно, ты что-то знаешь. Коржавин сказал, что вы толком так и не успели поговорить тогда.

Я прикрыл глаза, восстанавливая в памяти жуткую картину разгрома в квартире Модеста: вспоротая мебель, пол, усеянный осколками, странное напряжение ментов в момент появления Коржавина, протянувшего мне красную корочку... И что-то резануло глаз тогда, при взгляде на удостоверение, маленькая деталь.

Да, аббревиатура ОВБ — отдел внутренней безопасности.

Понятно, отчего так напряглись менты. Еще бы — ОВБ...

— Так этот твой Коржавин появился там не случайно... — ошарашенно протянул я. — Ты хочешь сказать, что погром в доме школьного учителя учинили твои коллеги?!

Я тряс его и тряс — жестоко и яростно, будто хотел вытрясти из этого борца за всеобщую нравственность нечто скрытое внутри. Но тут он сдавленно прохрипел:

— Да отцепись ты! Отцепись, псих желтоглазый!

Эти слова вернули мне ощущение реальности. Я ослабил хватку, отступил от него.

— Ну ты и псих... — бормотал Денисов, ощупывая шею и вертя головой. — Придурок припадочный! — Он резко тронул с места, понесся вперед. — Ну все, сейчас я сдам тебя куда надо.

— А куда? — вяло поинтересовался я.

— Как куда, в зоопарк! Таким, как ты, место исключительно в клетке. Чуть шею мне не сломал...

— Ну извини, извини. Я ведь любил его. Ты должен понять...

Минут пять мы молчали.

— А кто он тебе был? — тихо спросил Денисов.

Не знаю. Просто очень близкий человек. Ближе не бывает. Наверное, только мама. Но мамы я не помню. Она умерла, когда мне было всего два года. Несчастный случай. Она ведь, как и отец, была геологом. Утонула в таежной речке. Отец никогда не рассказывал, как это случилось.

— Так все-таки... — не унимался я, — это были менты?

— Да... — мрачно признался Денисов. — Ребята из ОБППСОН.

— Откуда-откуда?

— Отдел по борьбе с преступлениями и правонарушениями в сфере общественной нравственности.

— Ну надо же, какие высоконравственные менты! Ты их достал потом?

— Нет. Они тут же уволились из органов.

— А какого черта полиции нравов понадобилось в квартире скромного пенсионера? — спросил я, и тут же смутная догадка возникла в моей голове: — Ты хочешь сказать....

Денисов сокрушенно покачал головой:.

— Да. На той жилплощади, которую твой учитель сдал некой мадам Синатской, Людмиле Львовне, размещался маленькой уютный бордель... Я поднял дела прежнего ОБППСОНа — все, начиная с момента создания отдела в девяносто седьмом году.

— И что?

— Да странно все это выглядит... Поначалу дела шли шустро, бордели накрывали чуть ли не каждый день — словом, к концу года их количество исчислялось сотнями. Но к девяносто девятому году таких — накрытых — оказалось всего восемь за год.

Я расхохотался и левой рукой слегка крутанул руль влево, потому что Денисов, уставившись на меня, отвлекся от дороги и чуть не протаранил серебристую "шкоду-фабиа", за рулем которой сидела женщина. Симпатичная машинка притормозила у обочины, напротив цветочного магазина, из нее вышла женщина лет тридцати и остановилась напротив витрины, за стеклом которой буйно распустились яркие цветы явно нездешней флоры. Денисов в сердцах пару раз просигналил, она обернулась. Лица женщины мы рассмотреть не смогли — оно было скрыто за дорогими очками в тонкой черной оправе. Я приветливо помахал ей рукой.

— Что тут смешного? — спросил Денисов.

— В самом деле — ничего. Твоя статистика — не более чем иллюстрация одного известного правила из современной жизни.

— Да? И что за правило?

— Что охраняешь — то и имеешь. Аптеку охраняешь — лекарства имеешь. Продмаг — имеешь колбасу. Пасешь ночных бабочек — имеешь девочек.

Денисов фыркнул, хотел было возразить, но я стоял на своем:

— Да брось ты, майор. Ты же лучше моего знаешь: ребята из вашей полиции нравов просто взяли эти очаги разврата под свой контроль. Ведь так? Но тогда тем более непонятно...

— Что?

— С чего это они вдруг наехали на эту курицу, которая несла золотые яйца, как ее там — Синопская?

— Синатская... Не знаю. Возможно, им не слишком понравилось, что она вдруг пришла ко мне в кабинет и написала заявление — о налете милиции на ее заведение. Коржавин был обязан реагировать — вот и пришел посмотреть. Там вы с ним и встретились. А на днях он рассказал об этой истории мне.

— Как курица теперь поживает? Министр внутренних дел вручил ей почетную грамоту? Или наградной пистолет?

— Вроде того... — хохотнул Денисов. — Ее тут же упекли в СИЗО. По статье — за содержание притона. Дело весь год мурыжили в разных инстанциях. Потом легло мертвым грузом в одной из районных прокуратур. А позавчера наша золотоносная курица взяла да и упорхнула.

— Как это? Прямо из-за решетки?

— Нет. Ее выпустили. Но даже не это меня удивило. — На лице Денисова проступило выражение озабоченности. — Вчера в эту прокуратуру явились трое ребят с малоприметными лицами и в малоприметных, серых костюмах. И дело изъяли. Это были ребята из Большого дома.

— Чего-чего? Какого дома?

— Того самого, в одном из окон которого тебе мерещился человек, выглядывающий из-за портьеры. — Он поморщился, как от зубной боли. — Я, собственно, перед встречей с тобой туда наведывался. У меня там приятель работает, однокашник. Наводил справки.

— И что сказал приятель?

— Отвянь. Не лезь. Это не твои дела. Выбрось из головы.

— Ты выбросил?

Он промолчал. Мы неторопливо катили по Волоколамке в сторону центра. Денисов, привалившись плечом к дверце, придерживал правой рукой рулевое колесо и подслеповато щурил глаза, глядя на идущий вперед похоронный автобус с черной полосой на боку. Я думал о том, как все складно устроилось. Ребята из полиции нравов уволились. Курица выпорхнула из СИЗО — ищи ее теперь. Дело исчезло из прокуратуры. Никто не виноват, никто ничего не знает. А учителя не стало...

— По ее делу проходил один деятель, — подал голос Денисов, будто угадав ход моих мыслей. — Насколько я понимаю, дружок Синатской, — он многозначительно кхекнул в кулак, — любовник, точнее сказать. Он был вроде ее охранника и водителя. Ему удалось отвертеться, он проходил как свидетель.

— Зачем ты мне об этом говоришь?

— Да так... Мне вдруг показалось, что ты не прочь повидаться с Людмилой Львовной. Так?

— Угадал. И где ее насест?

— Хм, этот город велик. Кто ж знает где. Но если тебе так приспичило... Она, насколько я могу судить по нескольким встречам, которые у нас были, души не чаяла в этом своем любовнике.

— И что?

— Выйдешь на него, — возможно, найдешь и ее. Что-то подсказывает мне, что она сейчас в жутком трансе.

— Понятно. Глотнула вольного воздуха, голова пошла кругом.

— Нет, не то. Поначалу этот малый проявлял о своей подружке коллеге трогательную заботу — передачки носил, утешал. Но последние месяца три как в воду канул. Пропал. Насколько я знаю, баба она ревнивая. И подозревает, что дело тут в женщине. Не хотел бы я оказаться на месте этой разлучницы... Ладно, поживем — увидим. Тебе куда, собственно?

— Притормози напротив метро. Там, за бензоколонкой.

Я вылез из машины, провел пальцем по капоту. Денисов высунулся в окошко, вопросительно глянул на меня.

— Так пыльно в городе. Похоже, тебе в скором времени опять придется заехать на мойку.

Он вздохнул и уверенно произнес:

— И все-таки я эту лавочку прикрою.

— Вряд ли тебе это удастся. Я могу даже поспорить с тобой на ящик коньяка. Хорошего.

Он недолго размышлял, прикидывая, как видно, потянет ли при его более чем скромной зарплате такое пари, потом кивнул:

— Идет.

Мы ударили по рукам. Он хотел было выдернуть ладонь из моей руки, но я придержал ее.

— Слушай, майор, как ты думаешь, с чего это ФСБ заинтересовалась делом маленького рядового борделя?

Кажется, мы оба поняли бессмысленность вопроса. Значит, там происходило нечто такое, что серьезно задевало чьи-то интересы.

— Брось, — нахмурился Денисов. — Сказано же: выкинь из головы. И кончай психовать! У тебя опять глаза желтеют...

Момент для подлета оказался более чем удачным. Не обнаружив серый "гольф" на тротуаре около подъезда, я поднялся в теплом, плавно восходящем потоке воздуха выше, достиг уровня крыши и, не напрягая крыльев, сделал плавный круг над пространством нашего двора, отметив, что дверца гаража — он стоял в ряду еще пяти боксов-гаражей справа, неподалеку от решетчатой башенки старой голубятни, — открыта.

Стало быть, Лис пытается завести свой страдающий одышкой "фольксваген" — в гараже имелся полный набор необходимых для ремонта инструментов.

Так оно и оказалось. Задрав капот, Лис ковырялась в двигателе и была настолько увлечена своим занятием, что не заметила, как я подлетел. Только когда я сзади вцепился лапами в ее бедра, Лис, тряхнув рыжей шевелюрой, завопила:

— Отцепись, гад пернатый!.. Не видишь, что ли, я тут...

Однако, оценив цепкость моей хватки и угадав серьезность намерений, она тут же затихла и молча позволила снять с нее трусики. Обернулась и, окатив меня бессмысленным взглядом, выдохнула:

— Хоть дверь бы закрыл...

— Да ну, зачем? — возразил я. — Мы ж с тобой вольные, дикие звери. Чего нам стесняться?

...Когда до финиша нам оставалось совсем немного, в кармане моей куртки запиликал мобильник. Не сбавляя темпа, я сунул руку в карман, поднес телефон к уху и услышал в трубке знакомое дыхание.

— Я не ко времени? — спросила она, безошибочно уловив нечто в ритме моего дыхания.

Я шумно выдохнул и остановился.

— Да нет, зверек, почему.... Ты всегда ко времени.

— Ты куда-то бежал? Не отпирайся.... Я же вижу — вспотел весь, запыхался...

— Бежал? Да, наверное. Весь последний год вот так бегу. И финиша в этом марафонском забеге что-то не видно.

— Ладно, беги.... Позвони мне, когда присядешь передохнуть.

— Да. Конечно. Пока, зверек.

Лис призывно качнула бедрами, вопросительно глянула на меня через плечо. Глаза ее по-прежнему были влажными и мутными. Я же почти удивился, обнаружив себя стоящим в гараже и держащим за бедра маленькую распаленную похотью женщину. Враз остыв, я попятился и уперся спиной в стену гаража, потом медленно сполз по ней на бетонный пол. Лис обидчиво помотала головой, тяжко вздохнула, подхватила свои трусики и не вполне изящным движением вернула их на место. Присев рядом со мной на корточки, она ласково погладила меня по голове.

— Эй, пернатый, что с тобой? — Внезапно ласковое выражение исчезло с ее лица, она хищно прищурилась: — Ах вон что... Знаешь, этот твой телефонный роман плохо на тебе сказывается.

— Да? Ты находишь?

— А тут и находить нечего... Знаешь, на кого ты сейчас похож? Думаешь, ты филин? Увы и ах! Сейчас ты похож на мокрую курицу.

— Я останусь у тебя. И буду вести себя как сильный кондор.

— Да ну! — Она протестующе махнула рукой. — Зачем? Сам знаешь, ни черта у нас с тобой не выйдет.

— Конечно, знаю.

Она отстранилась, отступила на шаг, усмехнулась, хищно прищурив зеленый глаз:

— Берегись, пернатый. Когда-нибудь я тебя съем.

— Как же, как же! — покивал я. — Ты сперва меня поймай. Филина ловить — это тебе не деревенских кур из сарая таскать.

Ненароком слетевшее с языка упоминание про глупую домашнюю птицу вернуло мне ощущение реальности.

Выпорхнувшая так неожиданно из следственной тюрьмы наседка сейчас мечется по городу, машет слабыми, не годящимися для полета крыльями, беспокойно квохчет, призывая своего пропавшего неизвестно куда петуха.

— Ты что? — озабоченно спросила Лис.

— Да так. Ничего. Ты куда-то собиралась? — Я кивнул на задранный капот авто.

— Да. За новой тачкой. Ты как раз вовремя. Поехали; на фирму. А эту старушку, — она попинала носком туфельки скат, — можешь забрать себе. Дарю.

— Но, насколько я понял... — я заглянул под капот, — старушка прихворнула?

— С чего это ты взял? — хохотнула Лис, кокетливо дернув плечом.

Черт, она опять провела меня. Все-то она видела — и тень мою, стремительно скользнувшую над землей, и шелест моих крыльев за спиной, и мое дыхание, и мой запах...

— Ты опять провела меня, чернобурая, — улыбнулся я, догадавшись, что она меня здесь поджидала.

— Митя, я все-таки женщина, и ты хоть изредка вспоминай об этом.

Я обнял ее, притянул, к себе, поцеловал в макушку.

— Ты самая лучшая женщина, какую я только встречал в этой жизни. Нет, в самом деле. Я чертовски завидую твоему бременскому музыканту . Передавай ему привет при встрече.

— Сам передашь — при случае.

Я уже садился за руль, поэтому смысл ее слов дошел до меня не сразу.

— Ты хочешь сказать, что не едешь к нему в гости, как планировала?

— Он сам приедет.

"Гольф" завелся с полоборота, подтверждая свою жизнеспособность.

По дороге до техцентра "Фольксвагена" я успел кое-что рассказать Лис, дабы подготовить ее к дальнейшему — она должна выполнить одну маленькую просьбу. Выслушав, она процедила сквозь зубы:

— Гад пернатый... Ты опять влип в какое-то дерьмо?

Я ласково; потрепал ее за ухом.

— При чем здесь это? Ты же сама по природе охотник. И потому тебе прекрасно знаком этот инстинкт.

— Какой? — Она наклонилась, заглянула мне в глаза, а потом догадливо покивала: — Да-да, понимаю.

Разумеется, она понимала: всякий хищник, отправляясь на ночной промысел — даже такой безобидный, как воровство глупых, беспомощных наседок из щелястого, никем не охраняемого деревенского курятника, — должен помнить, что на этой тропе он сам запросто может оказаться объектом охоты.

Она исчезла за дверями офиса и пропадала там довольно долго. Наконец ворота техцентра открылись, и от восторга я зажмурился: это не машина, а роскошный, идеальной формы, поблескивающий на солнце снаряд — новенький серебристый "Passat TDI" торжественно выплыл за ворота техцентра. Лис припарковалась впереди "гольфа", кивнув мне на ходу. Я вышел, сел на переднее сиденье.

— Ну что-нибудь удалось? — спросил я.

— Не знаю. — Она пожала плечами, — Собственно, почти ничего мне не сказали. Да и не было смысла надеяться. Возможно, ты об этом не догадываешься, но в бизнесе существует такое понятие, как коммерческая тайна. И эти ребята, — она кивнула в сторону техцентра, — свое дело знают.

— Ну ты хоть хвостом-то повиляла? — с мольбой в голосе спросил я. — Когда ты игриво виляешь хвостом, ни один нормальный мужик, по-моему, не в силах устоять.

— Да, повиляла! — Она закинула ногу на ногу так рискованно, что взгляду открылось ее бедро — что называется, от и до. — Мной занимался симпатичный такой мальчишечка, менеджер по продажам... — Она хохотнула. — Ага, и он вот так же пялился на мои ноги. — Лис резко переменила позу, одернула подол платья и перешла на деловой тон: — Значит, так. Я разыграла из себя достаточно продвинутую светскую барышню, которая со скуки немного бесится. И поделилась с пареньком своей проблемой. Мол, у меня есть хорошая подруга, недавно сведшая знакомство с одним очень импозантным и состоятельным дядечкой. И он сделал ей роскошный подарок. Да-да, вот такую желтую симпатичную машинку. Презент, позволяющий надеяться на благоприятное развитие отношений... — Лис наклонилась в мою сторону и, отыгрывая, видимо, только что пройденную там, в конторе фирмы, сцену, перешла на шепот: — Но понимаете, этот джентльмен отличается крайней скрытностью и не делится с подругой своими тайнами. Она до сих пор толком не знает, кто он, откуда, чем живет. То, что занимается каким-то весьма прибыльным бизнесом, и так понятно, но хотелось бы знать о нем побольше...

Лис откинулась на спинку кресла и перевела дух.

— И что? — спросил я.

— Ну — что... Назвала ему номер, примерную дату покупки. Он кивнул: да, была такая продажа, и номер был, мы проводим регистрацию в автоинспекции, так что клиент может немедленно сесть за руль новой машины. А что за клиент? — Лис покачала головой. — Вот тут паренек и заткнулся. Единственное, что сообщил: клиент был не персональный, а корпоративный. Что же касается человека, забиравшего тачку, то выглядит он примерно так...

Лис повторила подробное описание, я до конца выслушал ее, хотя давно догадался, о ком речь.

— Спасибо. Я понял. Я знаю этого сурка. Спасибо. Догадывался, что дело обстоит именно так. Но теперь знаю наверняка. Еще раз благодарю. Из тебя вышла бы прекрасная шпионка.

— Шпионка... — медленно повторила она, словно прислушиваясь к тому, как распускается на языке вкус этого многослойного, как пирожное "наполеон", словца. — Нашел чем удивить. Нам, рыжим, без шпионских навыков никуда, сам знаешь.

— Проводить тебя?

Она с минуту прикидывала про себя перспективы такого развития событий, потом отрицательно тряхнула шевелюрой.

— Нет, не стоит. Опять с утра навалится эта печаль... Отчего она появляется вот так, вдруг? И давит, давит...

Я пожал плечами: этого никто не знает.

Когда ее "пассат" медленно уплыл за угол дома, я вернулся за руль, достал мобильник, набрал Пашин номер, но тут же отменил вызов. Просьбу пробить по базам данных очередной номер он наверняка бы расценил как хамство. А впрочем, не в этом дело. Человек опытный и чуткий, он тут же бы стал у меня выпытывать подробности, а втягивать его в эти игры мне не хотелось.

Я позвонил Денисову. Тот с пониманием отнесся к моей просьбе и через некоторое время перезвонил.

Желтый "жук" в самом деле оказался корпоративной покупкой.

— И что за контора? — спросил я.

— Боюсь, название тебе ни о чем не скажет. Это Фонд информационных технологий. Собственно, он является дочерней структурой одного из респектабельных банков. Дельта-банк — слыхал про такой?

Пока я усваивал эту информацию, Денисов продолжил:

— Это солидная и крупная компания. С отменной репутацией на рынке информационных и консультационных услуг по делам бизнеса. Распространяет оперативную и аналитическую коммерческую информацию, имеет массу клиентов, в том числе и корпоративных, вплоть до госучреждений и ведомств... Если ты этой конторой интересуешься в связи с нашими делами, то должен тебя огорчить: фирма вряд ли может иметь отношение к этой сфере услуг... Так что зря ты фантазируешь....

Я поблагодарил его, сунул мобильник в карман и покатил в сторону дома.

Доводы Денисова можно расценить как безупречные — если бы не одно обстоятельство: существо природное, я лишен дара воображения и слабо представляю себе, что такое фантазия.

Я не могу представить себе образы окружающего мира — ветер или дождь, дерево или траву, мышь-полевку или ту же лисицу, рыщущую вблизи моего дерева, — я могу лишь их слышать, чувствовать, видеть.

Сурок, то и дело перебегавший мне дорогу, не абстрактный образ. Он реален, я его слышал, чувствовал, я знаю его запах. А значит, скоро он опять появится.

— Ты чем-то расстроен, мой милый? Не возражай — я же вижу. Ты напряжен, у тебя сумрачное лицо, каменное какое-то, и так резко обозначились морщины на лбу. Расстроен, я вижу, тебе меня не обмануть. Расслабься, вздохни свободно, проходи в мой дом — подожди, я зажгу свет в коридоре. Господи, как я не люблю темень... Люблю свет, много света — хотя знаю, что тебя немного раздражает моя привычка не гасить лампу, когда мы ложимся в постель. Просто я хочу, чтобы ты видел мою прекрасную фигуру, миловидное лицо. Взгляни на меня — тебе нравится? Мои узкие плечи нравятся? А грудь? Возможно, тебя привлечет темная родинка внизу живота. У меня красивое тело, я это знаю.

— Да-да... И тело было — Бог.

— Что? Ах это... Какой же ты! Разве можно так обращаться с сокровенными словами? Не надо, я не люблю, когда ты такой.

— Извини, просто вырвалось невзначай... Так сказал один ночной водитель, подвозивший меня не так давно до дома.

— Что, так и сказал? И тело было Бог? Наверное, очень неприятный тип.

— Да нет, просто очень уставший пони. Всю жизнь бегает, бегает — и все по кругу.

— Ты странный какой-то сегодня. Будто ватой окутан.

Я закурил, прислушиваясь к ее дыханию.

Она права: будто в вату погружен. И сразу окружающий мир перестал существовать. Бэмби исчезла. Ее мистический муж растворился без следа. Киса, наверное, лежит в морге. Вот разве что девочки из фирмы "Диана"...

— Извини, детка, мне нужно уехать. Это ненадолго. Скоро вернусь. А ты пока поспи. Пусть тебе что-то хорошее приснится.

Пашина подсказка привела меня в один из спальных районов, к окраинной станции метро, справа от которой темнел унылый блин автобусного круга, слева тянулись обшарпанные прилавки уличного торжища — судя по кисловатым запахам, это был овощной рынок. А в далеких тылах громоздились кое-где простреленные навылет желтым оконным светом сумрачные глыбы отходящих ко сну домов.

Меня немного удивило отсутствие машин на огороженной столбиками маленькой площадке перед входом в заведение. Белого микроавтобуса, увозившего девочек из заведения той памятной ночью, когда мы познакомились с Бэмби, поблизости не было.

Я прошел к мраморной лесенке, ведущей в подвал. Над прочной дубовой дверью внизу голубовато светилась пластиковая панель с вывеской "Каприз". Если я попал туда, куда надо, то название могло бы быть и определённей, например: "Любой каприз клиента".

Спустившись вниз, я потянул дверь на себя. В крохотном, освещенном красноватым светом вестибюле меня встретил меланхоличный охранник в камуфляжной форме. Он базальтовой глыбой застыл в низком офисном кресле, забросив обутые в тяжелые армейские ботинки ноги на деревянное перильце еще одной короткой лесенки, ведущей в глубины преисподней — маленького зальчика с низкими сводами. Оттуда доносились звуки музыки. Охранник почти не отреагировал на мое появление — лишь сонно покосился одним глазом.

Я спустился в зал, огляделся. Очень мило и уютно. Восемь столиков, накрытых клетчатыми бело-красными скатертями, свечи в красных плафонах, формой напоминавшие стеклянные колпаки керосиновых ламп, отбрасывали приглушенный свет на лица посетителей — всего их пятеро, все женского пола, все прелестницы.

Девочки в несколько напряженных позах сидели за сдвинутыми столиками в углу, перед ними стояли две бутылки шампанского и огромный торт. Судя по всему, они терпеливо ждали отмашки, когда можно будет раскупорить шампанское. На меня они почти не обратили внимания.

Я присел за свободный столик. Одна из девочек поднялась со своего места и ленивой походкой направилась к бару, откинула деревянную крышку, перегораживающую вход в узкое пространство за стойкой, и исчезла за пурпурной портьерой. Отсутствовала она полминутки и вернулась к своему месту за столиком. .

— Похоже, я попал куда надо... — Я приветливо помахал ей рукой.

Похоже, в самом деле так. Портьера дрогнула, раздвинулась, и за стойкой возникла женщина.

Она заметно отличалась от той продвинутой тусовщицы в эпатажном наряде из красной кожи, что встретилась мне неподалеку от Сретенки, — теперь на ней был строгий деловой костюм песочного цвета, волосы аккуратно расчесаны на прямой пробор и уже не напоминали клубок перекати-поля. Но не узнать ее было мудрено.

— Привет, Фанни! — громко приветствовал я.

Она подслеповато сощурилась, вглядываясь в сумрак, и вытянула голову. Замерла на мгновение, словно вспоминая, где мы встречались, потом усмехнулась и, встав на цыпочки, достала с полки бутылку "Бифиттера", подняла ее на уровень плеча — жест выглядел вопросительно.

Я махнул рукой утвердительно.

Она цапнула из холодильника пару бутылочек с тоником и направилась к моему столику, бросив что-то на ходу одной из девочек. Та доставила пару больших стаканов с толстым, тяжелым донышком. Я взял бутылку из рук Фанни, посмотрел на наклейку.

— Не пьешь джин?

— Ну вообще-то сок можжевельника не входит в мой рацион.

— А что в него входит?

— Я питаюсь сырым мясом, а пью только свежую кровь.

— Ах да, ты же у нас хищная птица с разбитым сердцем.

— Но могу выпить и джина. — Я отвернул пробку, плеснул немного в стаканы: — За тебя. Ты прекрасно выглядишь.

— Но ты же не затем сюда явился, чтобы расточать мне комплименты?

— Не знаю... Давай для начала выпьем.

Мы подняли стаканы и пригубили.

— Ну и?.. — настаивала Фанни, подлив себе тоника.

— Мне нужна девочка.

Фанни откинулась на спинку кресла, скрестила руки на груди и, закинув ногу на ногу, некоторое время гипнотизировала меня сонным черепашьим взглядом.

— С чего ты взял, что я смогу тебе в этом помочь?

— Да брось ты. — Я опустил ладонь на ее локоть. — Мы ж свои люди. И кроме того, я тебе, кажется, говорил... Я ведь птица ночная, кое-какое представление о среде обитания имею. Или ты хочешь убедить меня, что эти симпатичные девчушки собрались тут за полночь исключительно для того, чтобы отметить день рождения подружки?

— А знаешь, ты угадал... — Она сделала знак девицам, собравшимся за праздничным столом.

Девочки, как по команде, зашевелились, о чем-то приглушенно заворковали. Пробка полетела в потолок, пенящиеся бокалы сошлись с тонким звоном над тортом, приветственно качнулись к одной из участниц застолья, сидевшей ко мне спиной, видно имениннице.

— У Маши в самом деле сегодня день рождения, — подала голос Фанни. — У нас тут, как видишь, все по-семейному...

Только теперь я обратил внимание на то, что кресло во главе стола пустовало.

— Да-да, — подтвердила Фанни, — они ждали меня. Но тут заявился ты.

Я демонстративно повертел головой, оценивая интерьер заведения.

— Что-то не так? — спросила Фанни.

— Черт, похоже, я все-таки ошибся адресом, — вздохнул я. — Шел в комнату — попал в другую. Шел в маленький бордель, а попал, кажется, в один из филиалов общества милосердия.

— Милосердия?— с усмешкой протянула она, и черепашьи веки ее дрогнули. — А что, в каком-то смысле ты прав. Знаешь, я ведь в этом бизнесе достаточно давно, всего повидала. Здесь действительно неплохо. Девочки ведь не зря ко мне стремятся.

Я медленно цедил джин, стараясь подольше удерживать во рту приятно пощипывающую язык жидкость. И уже прилично расслабился, однако сумел отметить перемену в лице Фанни. Веки её пришли в движение, поползли вверх — она напряженно смотрела куда-то выше моего плеча, а пальцы настолько плотно стиснули стакан, что, казалось, вот-вот раздавят его... Я оглянулся. В зал вошел милиционер, лейтенант. Проходя мимо, он небрежно глянул на меня, привычным жестом откинул деревянную крышку, открывающую проход за стойку бара, и исчез за портьерой. В каждом его жесте сквозила уверенная повадка человека, чувствовавшего себя здесь как дома.

— Я сейчас, — бросила Фанни, направляясь следом за стражем порядка.

Девочки за столом притихли, затравленно поглядывая в сторону бара. Спустя пару минут мент появился снова и неспешно двинулся к выходу. Охранник вытянулся по стойке "смирно". Когда же лейтенант скрылся за дверью, каменный человек облегченно выдохнул и уселся на свое место. Обернувшись, я увидел Фанни за нашим столом. Она наливала в стакан джин — когда тот наполнился до половины, я придержал ее руку и спросил:

— Красная крыша явилась за очередным взносом?

— Ага... — выдохнула она.

— А что у нас почем? Какие тарифы, если не секрет?

— Да какой, к черту, секрет! Это же всем известно. — Она выдернула из розетки салфетку, расстелила ее на столике, вынула из кармана жакета ручку, нарисовала кружок: — Это, будем считать, уличная точка. — Ручка быстро очертила контур человечка справа от круга, потом слева, потом еще один, чуть ниже; быстрым росчерком протянула к ним из кружка три стрелки: — Это начальник отделения милиции, — обозначила она левого человечка. — Ему положено полторы тысячи в месяц.

— Негусто, — тоном знатока вставил я.

— Долларов, — пояснила Фанни, переходя к правой фигурке. — Это так, шушера, постовая служба, ей, чтобы не было забот, достаточно отстегивать тысяч десять... Рублей, разумеется.

— А третий? — спросил я.

— Это как раз твой приятель из полиции нравов. Ему. надо тоже выложить полторы тысячи баксов. Примерно та же ситуация в других заведениях. С той лишь разницей, что мы платим не патрульным, а участковому.

— Хороший бизнес, — заметил я, разглядывая схему движения денег, и повертел головой, окидывая взглядом стены, изящно декорированные пурпурной шелковой тканью.

Фанни скептически покивала и неожиданно спросила:

— Ты в Греции бывал?,

— Нет, а что? Там это дело поставлено на службу государству?

— Не знаю, как сейчас, а прежде было поставлено. У них там, в древних Афинах, еще до нашей эры, был один толковый мужик. Его, кстати, причисляют к славной когорте мыслителей, семи афинским мудрецам...

— Фанни! — искренне восхитился я. — Да ты прекрасно ориентируешься в истории вопроса!

— Возможно, это тебе покажется странным, — грустно отозвалась она, — но у меня вообще-то высшее образование. — Она продолжила, прикрыв ладонью салфетку: — Так вот, этот Солон объявил сообщество женщин легкого поведения государственной светской организацией, а дома терпимости, или как они у них там назывались, — государственными учреждениями. Догадываешься, что из этого вышло?

—Афины в кратчайшие сроки обрели всеобщее благоденствие, достаток и покой на долгие времена?

— Вот именно. Больше того, если б ты бывал в Греции, то, возможно, тебе бы рассказали, что знаменитый храм Афродиты Пандемос воздвигнут на деньги проституток. — Она оперлась локтями о стол и, опустив лицо на ладони, уставилась в угол зала, где девочки пили шампанское. Я полез в карман куртки, достал пятьдесят долларов.

— Это много, — заметила Фанни. — С тебя тридцать по старой дружбе. — И уточнила: — Кто?

— Ну хотелось бы нечто изящное... — В нескольких словах я набросал портрет хрупкой девочки, напоминавшей одуванчик, — той самой, что сошлась на сладком ринге с Бэмби.

— Тоня? — переспросила Фанни. — Откуда ты ее знаешь?.. — Потом спохватилась:. — Ах да. Ты же был там, видел ее...

— Кстати, как твои сотрудницы оказались в том стильном подвале, да еще в таком экзотическом шоу?

— Да как... Поступил заказ. Пять девочек на вечер. В детали клиенты особо не вдавались, просто сказали, что девочки нужны для какого-то рекламного шоу. Почему бы нет? Я, правда, начала было переживать, явилась туда сама. Вообще-то я там уже бывала пару раз. И поначалу колебалась. Но девочки не возражали. Все лучше, чем лежать под клиентом. Ну а остальное ты, кажется, видел.

— Так как насчет Тони?

— Увы, — она развела руки в стороны, — она на вызове. Где-то за городом. Там клиенты устраивают пикник на природе. Будет только завтра к вечеру.

— Жаль, — вздохнул я.

В самом деле жаль. Неплохо было бы, во-первых, спросить у нее, откуда она знает одного маленького симпатичного олененка. И во-вторых, что ей нашептал Киса перед финальным боем? Она поддалась Бэмби, это было очевидно.

— Тогда пусть будет именинница... — Я кивнул в сторону праздничного стола.

Она сидела спиной ко мне, но я ее узнал. Она, единственная из всей компании, находилась в тот памятный вечер в подвале и тоже выходила на ринг. Я подвинул купюру в сторону Фанни, взял со стола на треть опустошенную бутылку "Бифиттера".

— Надо немного выпить. Все-таки у человека день рождения. Да, и вот еще что, — я огляделся, — а где у тебя тут... Как это принято выражаться? Номера.

— Я снимаю в этом доме квартиру. Средний подъезд, третий этаж, налево. Маша знает.

Разумно, отметил я про себя. Вполне невинное кафе, в котором собираются девочки. Сидят за столиками, покуривают, посасывают коктейль. Время от времени удаляются в компании с кем-то из посетителей и возвращаются через часик — благо апартаменты в том же доме. И кто бы мог подумать, что это не просто место отдыха, где можно выпить и закусить, а маленький, уютный бордель.

Я сунул бутылку во внутренний карман куртки, встал, сделал шаг от стола, но тут же вернулся, поднял лежащую рядом со свечой ручку, набросал на салфетке контур еще одного человечка, плотно заштриховал его и пометил знаком вопроса.

Фанни пристально следила за тем, как от фигурок, начертанных ее рукой, к тому, что изобразил я, протянулись несколько стрелок. Потом подняла на меня задумчивый взгляд и покачала головой:

— Не советую. Это опасные игры.

Я знал это. Суммы над стрелочками волновали мало. Меня все больше занимал тот заштрихованный персонаж, что исчезал на глазах, — Фанни порвала салфетку на мелкие кусочки.

Должно быть, я не слишком хорошо рассмотрел ее в тот вечер — увлекся водочкой в баре.

Она оказалась хорошенькой: среднего роста, с несколько размытыми, правда, чертами овального лица, однако эта невнятность с лихвой компенсировалась поразительно глубоким взглядом красивых карих глаз. Поднявшись на третий этаж, мы миновали узкий коридор, прошли в уютно обставленную комнату, главным предметом обстановки которой была роскошная кровать. Девочка начала расстегивать пуговки на блузке.

— Успеется. Давай немного выпьем. — Я поднял стакан. — С днем рождения, Маша. Извини, что вытащил тебя из-за стола.

— Ничего. Работа есть работа.

Она бросила взгляд на стоящие у кровати часы, выжидательно глянула на меня: время идет, а мы сидим.

— Ничего, успеем. — Я встал, подошел к окну, выглянул во двор. Там было пусто и темно. — Я бы не отрывал тебя от праздничного стола. Ждал Тоню. Она мне понравилась... Откуда она взялась в вашей фирме?

— Вообще-то начинала она не так, как большинство из нас.

— Вот как... И где же?

Маша откинулась на спинку кресла и увела взгляд в потолок — он блуждал там достаточное время, прежде чем она решилась ответить на мой вопрос.

— В модельном бизнесе.

Вот это новость, отметил я про себя, хорошая новость.

— А потом что-то у нее случилось. Толком не знаю что... Ходили слухи... будто она хотела немножечко развести очень важного клиента на деньги.

Еще одна новость. И тоже занятная.

— Стоп! — покачал я головой. — Что-то я не могу понять. Откуда в модельном бизнесе клиенты, пусть даже и очень важные? Я так понимаю, эти длинноногие девочки ходят себе по подиуму, меняют наряды и опять ходят — до тех пор пока не найдут себе доброго и богатого мужа.

Она неопределенно пожала плечами.

"Развести на деньги", если я правильно ориентируюсь в современной специфической лексике, означает одно: девочка решила подзаработать, шантажируя какого-то почтенного дядечку. Как она могла заставить его выложить деньги? Разве что шантажом, — наверное, пригрозила предать огласке подробности их постельных забав.

— Выпьем? — Маша протестующим жестом подняла руки, — Не волнуйся. Я Фанни предупредил... Точнее, Фаину Сергеевну. Словом, я сказал, что мы с тобой немножечко напьемся. Если, конечно, у тебя есть желание.

— И что она?

— Не возражала.

— Она хорошая женщина. Добрая и славная.

Я поперхнулся джином: Фанни — хозяйка борделя, а ее сотрудница — вполне серьезно говорит о сутенерше такие слова. Просто дом милосердия. А впрочем, возможно, другие еще хуже.

— И что дальше было с Тоней? — Я задержал глоток во рту, и, как оказалось, напрасно, потому что слова Маши заставили меня поперхнуться. — Что? — спросил я, откашлявшись. — Что ты сказала?

— Ее продали. В одно стационарное заведение. Вернее, послали на перевоспитание. В порядке наказания. Развод клиента на деньги — такое не прощают.

— И где она отбывала срок, не знаешь?

Она знала.

И то, что она знала, оказалось еще одной новостью, настолько ошеломившей меня, что я едва не выронил стакан.

Тоня "отбывала срок" как раз в том заведении, которое располагалось в квартире Модеста.

— И что дальше?

— Не знаю толком. Что-то у них там стряслось. Мила должна знать; что именно.

— Мила?

— Хозяйка.

Ах да, Людмила Львовна Синатская.

— Они были в странных отношениях, я бы сказала, теплых, что ли... Так, во всяком случае, говорила Тоня. И еще она мне недавно поведала, будто Миле что-то важное рассказала — ну про свои прежние дела. После этого Мила послала ментов ко всем чертям и заявила, что теперь за крышу платить не будет. А те учинили разгром в заведении. От души, говорят, порезвились, всю мебель переломали... Ой, что это с вами? Эй!

Мягкие ее пальцы коснулись моей руки и тут же отпрянули.

— А что такое? — с трудом выдавил я, не узнавая свой голос.

— Да лицо у вас вдруг такое сделалось... Страшное. И глаза... Показалось, вот-вот вылезут из орбит. Выпейте... — Она вставила мне в руку стакан, приподняла ее, резкий запах можжевельника вернул меня к жизни, а хороший глоток джина чуть унял тупую боль, засевшую в груди. — Уф, ну и напугали вы меня!..

— Ничего. Уже лучше. Не знаешь, где мне ее найти? Я имею в виду Милу.

— Она, говорят, сидит.

— Уже нет. Вышла на днях.

Девочка замялась и с минуту молчала, рассеянно чертя пальцем узор на полированной столешнице.

— Может быть, спросить у Андрея?

— Хорошо. Спрошу, У какого Андрея?

Судя по рассказу девочки, он является кем-то вроде делового партнера Фанни — заведует хозяйством, напитками в баре, шоферит, развозит девочек клиентам, когда поступают заказы на выезд. На самом деле он партнер Фанни не только в делах, но и в постели — глаз у девочек наметанный, и определить неделовой характер их отношений труда не составляет: жесты, взгляды, интонации.

Я вдруг припомнил, как Фанни нежно поглаживала малого в черной кожаной безрукавке по лысой голове — там, в подвале.

— И еще...— донесся тихий голос Маши, — мне Тоня не так давно по секрету рассказала... Андрей — он .ведь прежде около Милы был, там, на Полянке. И в том же качестве.

Еще одна хорошая новость, очень хорошая. Вот он, след, отыскался...

Я рассмеялся, наполнил стаканы и торжественно провозгласил:

— Ищите мужчину! Так должны были говорить французы.

Я вышел на улицу и стал ждать. Ждать долго не пришлось. В конце улицы вспухли два бледно-желтых, низко припавших к земле "глаза", их шарящий по земле свет приближался.

Это был белый микроавтобус Зарулив на паркинг перед входом в кафе, он прощально моргнул габаритными огнями, потом открылась дверца, из машины выбрался крепко сбитый лысый малый, опознать которого даже в полумраке труда не составляло, — видел я его в последний раз на другом паркинге, когда в салон впархивали его ночные бабочки.

Расправив грудь, он лениво потянулся, помотал крупной головой, будто собака после купания. Наблюдая за ним, я немного растерялся: ах, какой матерый, сильный, привыкший ломиться напролом сквозь буреломы Alces alces — не лось, а просто красавец, настоящий сохатый. Чтобы встать на его пути, надо обладать не только мужеством.

Лось двинулся ко входу в заведение — но, как оказалось, только затем, чтобы опять отправиться на задание. Должно быть, на фирму поступил очередной заказ. Три девочки погрузились в фургон, дверца плавно въехала на место. Наконец показался Андрей. Когда он усаживался за руль, микроавтобус слегка покачнулся под тяжестью его большого тела.

Габаритные огни поглотил сумрак ночи, а у меня вдруг возникло чувство опасности. Я себе доверял, потому решил осмотреться. Мысленно укорил себя — если бы сделал это раньше, то непременно догадался бы, что кто-то еще прячется на этой сонной улочке.

Да, вон там справа — в тени бетонного забора, к которому лепится шеренга гаражей. Там, в густой темени, растворились синие "Жигули". Открылась правая передняя дверца, взвизгнул стартер, салон слабо осветился, очертив лица мужчины за рулем и женщины рядом. Женщина расплатилась с водителем. Ночной извозчик сунул деньги в карман, свет погас, машина вывернула на проезжую часть и не спеша покатила в сторону метро, оставив женщину на дороге.

Чиркнула зажигалка, зыбкий огонек на мгновение выхватил из темноты ее лицо — массивный, выдающийся вперед лоб, тонкие, напряженные губы, плотно стискивающие сигаретный фильтр, щека с пятнышком родинки. Прикуривая, она смотрела на противоположную сторону улицы. Сделав пару глубоких затяжек, женщина щелчком выстрелила окурком в темноту и направилась в кафе. Переходя улицу, она на короткое время оказалась в полосе жидковатого света фонаря. Я успел ее рассмотреть.

Средних лет женщина, выше среднего роста, с короткой стрижкой. Узкие черные джинсы — того фасона, которые натягивают, что называется, с мылом, — подчеркивали стройность длинных ног и изящную линию бедер. О ее настрое говорило то, как на ходу она разминала маленькие крепкие кулачки, да и вообще, в ее хищной пластике и стремительных, уверенных движениях чувствовалась отчаянная решимость. Одним словом, эта грациозная Orcinus orca — одна из самых изящных касаток, которых мне приходилось видеть.

Я вышел из укрытия, уселся за руль, потихоньку завел "гольф" в тихую гавань пустынного паркинга напротив кафе. Расчет оказался верным, потому что спустя минуту из подводных глубин донеслись характерные звуки, которые сопутствуют энергичному выяснению отношений двух женщин, не поделивших одного мужчину: звон разлетающейся вдребезги посуды, истерические визги, удары падающих на пол предметов. Наконец дверь распахнулась, на поверхность вынырнула Фанни, глотая распахнутым ртом воздух. Ее шевелюра напоминала разворошенное гнездо, на щеке — багровые росчерки царапин, оставленные, скорее всего, ногтями противницы, а на пиджаке отсутствовал правый рукав. Ничего удивительного: касатку называют идеальным убийцей, в схватке ей нет равных в водах Мирового океана. Следом за Фанни выполз охранник — он двигался, что называется, на полусогнутых, вцепившись большими руками в мошонку, — должно быть, Людмила Львовна Синатская время отсидки не потратила зря и овладела нехитрыми, но действенными приемами борьбы.

Фанни кинулась в тылы дома. Человек-камень тем временем пришел в себя и стал в стойку сбоку от выхода из подвальчика, — видимо, чтобы налетчица не сразу заметила его, выйдя на улицу.

Пора было вмешаться.

Я вышел из машины и, покручивая ключи от зажигания на пальце, приблизился к охраннику.

Охотник, встречавшийся один на один с хищником, знает: не столько стремительность атаки или сила удара способны решить исход схватки, сколько расслабленный отвлекающий жест.

Похоже, фокус с верчением ключа вокруг пальца удался, равно как и поза — я стоял напротив него по стойке "вольно", слегка расслабив колено и сунув левую руку в карман брюк, — охранник не уловил в моем облике и намека на агрессию, а лишь сделал легкий жест рукой, отгоняя меня, словно надоедливую муху. Сделав вид, что готов исчезнуть, я повернулся на каблуках и с разворота ударил его ногой в пах. Похоже, я угодил именно в то заветное место, которое пострадало от изящной ножки Милы: округлив глаза, он распахнул рот и начал складываться пополам, валясь на меня, однако ударом костяшек согнутых пальцев я заставил его отшатнуться.

Малый в самом деле был сделан из базальта — в руке возникла острая боль. Крутанувшись вокруг себя, я нанес ему пяткой удар в голову. Парень завалился на бок и протяжно заскулил. Несмотря на жалкий вид охранника, я останавливаться не собирался, но тут раздался негромкий женский голос:

— Хватит. Ты же убьешь его.

Я энергично тряхнул головой, приходя в себя.

Охранник лежал в прежней позе и даже не скулил. Черт возьми, я в самом деле мог его убить.

Она стояла около входа в подвальчик, скрестив руки на груди, и легонько покачивала головой, рассматривая меня. В ее больших темных глазах обозначился явный интерес к моей персоне. Я опять восхищался ее изящными формами — на вид ей было за тридцать, но она прекрасно выглядела. Дни и месяцы, проведенные за решеткой, видимо, не отразились, если и сказались, на ее внешности. Вдруг она тревожно глянула в конец переулка — со стороны метро донесся звук милицейской сирены.

Я сел за руль, наклонился вправо, открыл дверцу:

— Садись.

Она не двинулась с места.

— Садись, — повторил я. — Ты давно не виделась с ментами? Или, может быть, тоскуешь по своей бетонной камере в СИЗО?

Она стремительным нырком переместилась на переднее сиденье, вжалась в спинку кресла. Я утопил педаль газа в пол, "гольф" сорвался с места и понесся в противоположную от метро сторону, в темные глубины спального района. Покружив по нему, мы выбрались на шоссе, ведущее в центр.

— Тебе есть куда податься? — спросил я.

Она глянула на меня так, будто смысл вопроса не доходил до ее сознания, и ничего не ответила.

— Значит, заглянем ко мне.

— Ты служишь в христианской Армии спасения? — спросила она.

Не говоря ни слова, я коснулся теплого плеча и, почувствовав ответное брожение в крови, возбужденный пульс тайного желания, вполне естественного, учитывая долгое, длиною в год, забвение плотских радостей, крепко прижал ее к себе. Но не только удовлетворение плоти было моей целью — я хотел с ней поговорить.

На откровенность я не рассчитывал. Начни я сейчас вытягивать из нее что-то касающееся нападения на ее заведение, она наверняка замкнулась бы, а то и вовсе улизнула бы от меня. И я притормозил, решив выждать подходящий момент.

Уже на подъезде к дому, когда мы сворачивали с Полянки в переулки, она заметно напряглась, а когда мы въехали во двор, она занервничала всерьез. И мне пришлось ее успокаивать: наполовину опустевшая бутылка "Бифиттера", гревшаяся в кармане куртки, пришлась как нельзя кстати.

— Выпей. У тебя, как мне показалось, был трудный день.

Она отвинтила пробку, сделала пару хороших глотков; сквозь винные пары на выдохе прорезался ее необыкновенный, будто колокольчиковый, голос:

— Ты здесь живешь? В этом доме?

— Да, — отозвался я. — А что?

— Да нет, ничего... — тихо сказала она, снова прикладываясь к бутылке, и вскоре взгляд ее начал теплеть.

Я понял, что тактика, выбранная мной, верна: пропустив на кухне по стаканчику, мы отправились в комнату, молча разделись, улеглись на мою видавшую виды кровать и с минуту лежали, глядя в потолок, — до тех пор пока ее рука, пригревшись на моем животе, не начала соскальзывать ниже.

Ее язык принялся расчерчивать влажными штрихами грудь, медленно спускаясь к животу, а потом еще ниже, и, наконец, стихия страсти захватила меня. Я опрокинул ее навзничь. Поглаживая ее груди, я подтолкнул бедра вперед и немного удивился тому, как скоро она, закусив губу, выгнулась подо мной упругой дугой, издав тонкий, наподобие мышиного, писк. Но я недооценил ее — почти без паузы она вновь пустилась во весь опор...

Я едва удержался в седле. Наконец бурные всплески стихии, клокочущей подо мной, начали стихать.

Она дышала тяжко, словно только что пересекла финишную ленточку марафона, однако сиюминутный опыт подсказывал мне, что успокаиваться рано, что это лишь привал на середине пути. Потому я потихоньку продолжил свое дело, ни на секунду не теряя бдительности и чутко следя за тем, как она возрождается к жизни. Произошло второе рождение, на удивление быстро, — облизнувшись, она забросила мне ноги на плечи.

На этот раз трудиться мне пришлось дольше. К моменту ее третьего финиша я и сам уже достаточно разогрелся и решил не отступать...

— Ты не торопишься... — едва двигая искусанными губами, прошептала она. — Я уже три раза...

Судя по тому, как она дышала, как плыл ее бессмысленный, опрокинутый в глубь себя взгляд, решающий момент был близок — она расслабилась окончательно, уголки ее рта опустились, а тело отдавало последние остатки переполнявшего его жара.

— Дело не в том, торопился я или нет, — пробормотал я, укладываясь рядом. — Просто устал. Всего пару часов назад я уже побывал в объятиях одной симпатичной девочки. Она здорово вымотала меня.

Она с сонным равнодушием прислушивалась к моим словам — но только до тех пор, пока я не нанес последний штрих в рисунок, за которым проступил реальный облик Тони.

Вздрогнув, она подобралась, потом приподнялась на локте и наклонилась надо мной так низко, что ее соски касались моей груди.

— Где ты ее взял? Хотя... Понятно. Андрюха, сволочь такая, пристроил мои кадры к делу.

Воспоминание о сохатом заметно вздернуло ее — глаза хищно сузились, рот плотно сомкнулся, ноздри напряглись. Заключение Коржавина о характере ее отношений с Андрюхой оказалось верным. Мне стоило изрядного труда притушить эту вспышку ревности — глотком "Бифиттера", который я чуть ли не силком влил ей в рот, ласковым поглаживанием грудей и еще обещанием продолжить наши игры. Рухнув навзничь, она уставилась в потолок. Момент был подходящий.

— Кстати, откуда эта девочка взялась в такого рода заведении? Она не слишком похожа на проститутку.

— Она и не проститутка — в привычном смысле этого слова.

— А кто же?

— Ну мне привели ее два года назад. Я ее пожалела. Я, знаешь ли, представляю себе, чем занимаются манекенщицы, — она ведь из этих девиц, с подиума... Но то, что ей грозило, могло обернуться бедой.

— А что ей грозило?

— Бордель.

— Насколько я понимаю, она и оказалась в борделе.

— М-м-м... — с грустной усмешкой протянула Мила. — Ты совсем не в курсе этого бизнеса. Бордель и цивилизованное заведение — это не одно и то же. Хозяйка любой уличной точки имеет специальную квартиру, как правило, грязную такую дыру. На случай субботников. Или когда нужно наказать кого-то из девочек, — она помолчала, прикрыв глаза. — Там действует принцип конвейера. Едва слезает клиент, появляется очередной. Пять минут быстрой случки — и на очереди новый. За смену через этот конвейер проходит до пятидесяти клиентов. И как правило, дело кончается тем, что девочка сходит с ума. Ну вот... Когда ее привел Андрюха и сказал, что ей грозит, я ее пожалела.

Я чувствовал необходимость молчания — хотя бы в пространстве одной медленно выкуренной сигареты. Без этого трудно было перейти к тому, что меня по-настоящему занимало.

— А за что ее так?

Ничего нового — сверх того, что уже рассказывала Маша в квартире на третьем этаже, — я не услышал, за исключением имени клиента, бумажник которого Тоня собиралась облегчить.

Одно время этот человек частенько мелькал на экране телевизора — последние лет десять он кочевал... по верхнему уровню должностей в государственной финансовой сфере. Что ж, бедная Тоня по молодости лет не сообразила, с кем связалась.

— Вообще, насколько я понимаю, у них в агентстве это дело было поставлено довольно грамотно, — заметила Мила, отправляя свой окурок в пепельницу вслед за моим. — Тонечка мне кое-что рассказала — о своей прошлой карьере. На этот раз дело касалось одного влиятельного думского деятеля. Ну я навела кое-какие справки о нем, кое-что выяснила.

— И что же?

— Что он довольно трусоват... Раздобыла его телефон, позвонила, выложила все открытым текстом. Он спросил, чего я хочу. Я сказала: чтобы от меня отцепились менты и дали возможность спокойно работать. Он обещал немедленно снять эту проблему. А в тот же день ко мне заявилась красная крыша — подходил срок ежемесячных выплат. С наличностью у меня было туго — я внесла предоплату за новую квартиру... Ну и послала ментов прямым текстом. Видел бы ты этих козлов... Потоптались на пороге, ушли. А ночью нагрянули. Перевернули все вверх дном.

Я не стал упоминать о том, что видел. Вместо этого закурил новую сигарету.

— Ну вот. Утром перезвонила этому парню из Думы. Он, похоже, задергался. Потом взял себя в руки. Сказал: немедленно иди в отдел внутренней безопасности и все расскажи. Мы этих ментов прижмем. Я и пошла, дура... Дай сигарету.

— На. — Я вытряс из пачки сигарету, дал ей прикурить. — И что дальше?

— Ну что... Пришла, написала заявление. Говорил со мной какой-то капитан. Вроде неплохой мужик. Только заикался.

Я закашлялся — дым встал в горле комом.

— Капитан сказал — разберемся. У нас на этих ребят уже кое-что есть. Но теперь они совсем, судя по всему, оборзели.

— Разобрался?

— Не знаю... Вечером за мной пришли: собирайся, барышня, тебе светит статья о содержании притона. Это было год назад. А на днях меня вызвали из камеры — для свидания с каким-то деятелем из прокуратуры. Он сказал: выметайся, претензий к тебе у нас нет. И даже не извинился, сволочь такая.

Я встал, подошел к окну, выглянул во двор, раздумывая над тем, сказать ей или не сказать. Решил сказать.

Вернулся на кровать, лег на спину. Все слишком просто и складно, говорил себе я, глядя в потолок. И это тот случай, когда простота начинает противоречить здравому смыслу. Прокурорские ребята — что свора поджарых легавых. Они без команды не понесутся за кем-то в чисто поле. Нет, моя милая, вцепившись в тебя, они хватку не ослабят — ни при каких условиях, если, правда, не раздастся властный окрик хозяина.

— Тебе нужно нырнуть на глубину. Переждать там, пока не улягутся круги на воде.

— Ещё чего! — фыркнула она. — Сначала я их хорошенько поимею. Всех, от мала до, велика.

— Да? — с сомнением в голосе спросил я. — И как?

—В какой позе, хочешь знать? — усмехнулась она. — В самой эффектной. Они все у меня встанут раком. Завтра я встречаюсь с толковой девочкой из "Московского комсомольца". Поверь, я хорошо знаю, как устроен этот бизнес — вплоть до финансовых схем: кто кому платит и сколько... — Она пихнула меня локтем в бок: — Эй, ты спишь?

Нет. Меня все больше занимал тот плотно заштрихованный силуэт, что я набросал на салфетке.

— А те менты?.. Ну которые разгромили твое заведение... Что это были за ребята?

Она дернула плечом и несколькими уверенными и точными штрихами описала каждого.

Нет, знакомых персонажей в этой галерее не было.

Не особенно надеясь на успех, я описал внешность сурка, реакция ее меня поразила — настолько искренним было ее удивление:

— Ты знаком с Вадиком Ширяевым?

Я сел на кровати, дотянулся до бутылки, сделал глоток, стараясь, по обыкновению, унять неутихающую внутреннюю боль, а заодно спрятать от нее свои глаза: она знает этого сурка, возможно, знает, где его искать.

— С Вадиком? Шапочно... Пересекались в одном кабаке.

— Просто пересекались? — прищурилась она. — Но почему ты — раз все так просто — связываешь его с ментами? Хотя какая разница... Он в самом деле мент. В прошлом, конечно. Да, был такой, знаешь, мальчишечка, младший лейтенант, что ли... — Она откинула голову назад, прикрыла глаза, и на лице ее обозначилось больное воспоминание. — Шустрый такой паренек, пас когда-то валютных девочек в "Национале". Давно это было... — Эх, где мои шестнадцать лет... На Большом Каретном! А потом про нас написал какой-то парень, кажется из "Московского комсомольца". Скандал был, помнится, знатный. Это ведь была первая заметка про то, что, оказывается — ну кто бы мог подумать?! — в нашей стране существует проституция. Вадик после этого куда-то исчез. А лет пять назад выплыл. Догадываешься где?

— В полиции нравов?

— Ага. Эту сферу нашей экономики он знал неплохо. Набрался опыта с младых ногтей — там, в "Национале". Но, насколько я знаю, его довольно скоро турнули. То ли скандал в их службе какой-то вышел, то ли еще что. Говорили, что он смылся из органов. Неужели опять надел погоны? Служит? Или занят бизнесом?

Похоже, служит. Человек бизнеса вряд ли сам станет стрелять в затылок хозяину ночного клуба. Значит, у кого-то на службе.

— Ладно, — сказал я, укладываясь. — Давай спать. У нас обоих был трудный день.

Она послушно улеглась рядом, уткнулась мне теплым носом в плечо и спустя минут десять уже сладко сопела, а я до первого света так и не сумел задремать. Наконец усталость взяла свое, я провалился в тяжелый, без сновидений, обморок, очухался только около одиннадцати, по привычке пошарил справа от себя рукой — никого.

Наверное, она, как и Бэмби, улизнула из моего гнезда на рассвете, воспользовавшись тем, что ночная птица при первых лучах солнца впадает в состояние наподобие анабиоза.

Ночью, прежде чем уснуть, она пробормотала, что встречается с корреспонденткой в середине дня на Ваганьковском кладбище: и место уютное, и от редакции в двух шагах.

Помнится, я подумал, что место для такого рода встреч выбрано не самое удобное. Да и вообще — не нужно никаких встреч. Все, что нужно: нырнуть поглубже, задержать дыхание, лечь на дно, слившись окрасом с донным илом. Хотел было еще раз попытаться ее в этом убедить, но она уже крепко спала, плотно стиснув губы, сдвинув светлые брови к переносице и насупившись — словно решала во сне сложную арифметическую задачку.

Поглаживая ладонью прохладную простыню, я решил, что Мила улизнула из моего гнезда на рассвете, как и Бэмби. Удивительно, но я не учуял, что она по-прежнему в доме, и лежал, раздумывая над тем, чем себя занять в предстоящую ночь, и лишь слабый плеск воды, донесшийся из ванной, заставил меня подняться, прислушаться, принюхаться...

Я потянул на себя дверь — не заперто.

— Ага, тоскуешь по родной стихии, — сказал я, присев на край ванны и любуясь тем, как из-под слоя зыбко колышущейся воды — она слегка шевелила хвостом и передними плавниками — проступает ее красивое, сильное тело.

Я грешным делом пожалел, что местом наших ночных игр оказалась постель: погруженная в родную стихию, она была чудо как хороша, ее тело дышало энергией и свежестью, всякое движение — шевеление плеча, мерное колыхание грудей, едва уловимое напряжение мышц живота, скольжение руки — было поистине совершенным.

Я пошел на кухню варить кофе.

Когда мы выпорхнули из гнезда во двор, она потопталась на месте, потом подняла голову, бросила взгляд на окна третьего этажа. Какое-то время она смотрела туда, потом перевела взгляд на меня. Я подумал, что женщина, преисполненная чувством мести, скорее, беззащитна, нежели опасна, — недаром в живой природе мотив мести и связанные с ним проявления отсутствуют.

Спустя полчаса я притормозил недалеко от трамвайной остановки позади кладбища — припарковаться у главного входа не удалось. До ворот добрались пешком.

— Спасибо тебе, — сказала она, бросив рассеянный взгляд на наручные часы. — Рановато приехали, еще полчаса до встречи. Мы условились в двенадцать вот здесь, у ворот. Ничего, я прогуляюсь немного по аллеям. Пока!..

— Пока, — кивнул я, глядя ей в спину, вдохнул полной грудью теплый воздух, по привычке сортируя палитру его запахов: утомленная солнцем зелень, земля, живые цветы, равно как и цветы неживые, бумажные, переплетающие овалы дешевых венков, свечной воск и еще нечто, наверно, бесплотное, но тем не менее издающее слабый аромат, присущий любому кладбищу.

Мила скрылась в глубине тенистой аллеи. Я повертел головой, прислушиваясь. Тихо, совсем тихо. Даже вороны, как правило, с острыми криками вьющие черные круги вблизи церковной маковки, помалкивали, укрывшись от зноя за пологом густой листвы. Я их понимаю... На уровне венчающего маковку креста воздух был жарок и густ, как сметана, однако это нисколько не мешало мне парить в нем, следя за Милой. Она прогуливалась по аллее, порой задерживаясь у той или иной ограды, чтобы получше рассмотреть памятник. То возникала в разрывах листвы, то исчезала из виду, да мне и не было нужды видеть ее: достаточно, что я ее хорошо чувствовал, слышал. Вот тяжкий ее вздох — должно быть, опечалилась, увидев надпись на каком-то надгробном камне, где были обозначены даты чьей-то слишком короткой жизни. Вот шуршание целлофана, липнущего к сигаретной пачке, и вслед за ним — шершавый визг зажигалки. Вот новый вздох.

Вот еще какой-то звук...

Он проявился справа, в самом отдаленном углу кладбища. Он был слаб и нес в себе отзвук проглоченности, что ли, — будто замкнутая в почти непроницаемый для звука чехол бутылка шампанского внезапно вытолкнула пробку.

Природа этого звука была мне знакома — так работает глушитель, навернутый на ствол.

Я очертя голову ринулся вслед за Милой.

Она лежала, подогнув под себя левую ногу, на асфальте у развилки аллей — как раз на том открытом участке кладбищенского пространства, где, не защищенная деревьями, представляла собой идеальную мишень.

Я даже не пытался нащупать пульс в ее опрокинувшейся ладошкой вверх руке. Пуля попала ей в висок.

Я прикинул расстояние до того укромного, притаившегося в дальнем углу кладбища места, где, как мне показалось, должен был находиться источник проглоченного звука, — в ту сторону тянулась ровная лента асфальта.

Метров пятьсот.

Полетев на запах пороха в конце аллеи, я очень скоро — запах здесь был плотнее — нашел место, откуда был сделан выстрел: куст старой сирени, растущий вплотную к выкрашенной серебрянкой ограде, за которой стоял массивный куб отполированного черного гранита.

Я уселся на траву, поднял глаза и встретился взглядом с вороной, сидевшей на нижней ветке канадского клена, растущего метрах в десяти от ограды, на противоположной стороне узкой аллеи. Она пялилась на меня пуговичными глазами и молчала.

— Черт бы тебя взял! — крикнул я ей. — Ты что, настолько очумела в духоте, что даже не подняла крик, когда этот парень вышел из укрытия и поднял ствол?!

Ворона нахохлилась, широко распахнула клюв и, истерично прокаркав, вспорхнула с ветки.

Выходит, дело дрянь. Значит, тут поработал профессионал — если даже чуткая птица никак не среагировала.

В том, что это соображение недалеко от истины, я убедился спустя минут пять, когда, двигаясь по следу запаха — теплый металл, порох, оружейная смазка, — выбрел к стене, огораживающей кладбище, к ней привалился боком металлический мусорный контейнер, набитый пучками засохшей травы, увядшими цветами, ржавыми остовами засохших еловых веток и прочими отходами деятельной кладбищенской жизни.

Там, под ветхим, промасленным ватником, я ее и нашел — еще не успевшую остыть винтовку СВД с простой оптикой.

Я оставил винтовку там, где нашел, вернулся на линию огня, обшарил пространство в радиусе метров двадцати — ничего. Никакого следа стрелок не оставил.

Не меньше получаса ползал на четвереньках между оградами, пока наконец не нашел место, где он сидел, — почти на виду, в двух шагах от аллеи, за ветхой оградкой, приютившей заросшую травой могилку с покосившимся крестом. Все говорило о том, что покоившегося здесь человека никто не навещал последние лет пять, и тем не менее на трухлявой лавочке была аккуратно расстелена газета, от которой исходил запах свежей типографской краски.

Немудрено — датирована она была сегодняшним числом.

Я опустился на лавку, огляделся. Хорошее место. Отсюда просматривалась аллея, по которой шла в глубь кладбища Мила.

Я принюхался, надеясь уловить тот особый запах, который я неплохо знал, — запах ментуры.

Но его здесь не было.

Зато над могилкой едва уловимо блуждал другой запах.

Он показался мне смутно знакомым. Но где, когда, при каких обстоятельствах я его встречал, оставалось неясным.

Усевшись за руль раскалившегося на солнцепеке "гольфа", я достал из кармана мобильник, намереваясь позвонить Лис, — мало ли какие у нее созрели планы на мой счет. Привычно вывел на крохотный экран список абонентов из телефонной книги и, выбрав знакомый номер, уже хотел было нажать клавишу "о'кей", но что-то меня остановило.

Список возглавлял свежий номер, заброшенный мной в память вчера на всякий случай, — телефон принадлежал кафе "Каприз".

Что-то Фанни говорила мне про Тоню... Ах да, ее взяли на загородный пикник, будет только послезавтра.

Я глянул на кладбищенскую стену, за которой клубилась зелень древесных крон, и вдруг ощутил, как тревожно засосало под ложечкой, — перед глазами возникла женщина с простреленной головой, лежащая на теплом асфальте.

Мой вызов улетел в противоположную от метро "Аэропорт" сторону, его сигнал отозвался пиликаньем зуммера в аппарате, который стоял, как я успел заметить вчера, на стойке бара. К телефону долго никто не подходил. Наконец трубку сняли.

Ну? — вместо приветствия произнес хрипловатый рык, в котором я не без труда узнал голос Фанни.

— Что у тебя с голосом?

Она помолчала, тяжело дыша в трубку. .

— Да так, проблемы... Вчера после твоего ухода заявилась одна сумасшедшая и устроила настоящий погром. Видел бы ты эту фурию. Это не баба, а ураган какой-то.

Я хотел было сказать, что Людмила Львовна мало похожа на фурию, но вовремя прикусил язык.

— Да и вообще... — продолжала Фанни, — все одно к одному. .

— Что еще кроме визита фурии?

— Тоня... Ну та девочка, о которой ты вчера спрашивал.

— Что? — почти без голоса пробормотал я, потому что смутный толчок тревоги, зародившийся на кладбище, опять отозвался болью под ложечкой.

— Да что! Кинула клиентов, вот что...

Секунду я молчал, прикидывая, что бы такой поворот дела мог означать, но сформулировать так и не смог.

— Как это — кинула? — спросил я.

— Да как! Очень просто. Смылась с этой чертовой дачи — и все тут. Мне клиент только что звонил. Требовал компенсацию. Они там, судя по всему, только что очухались после вчерашнего, освежились пивом. Ну сам знаешь, в таком состоянии мужикам хочется женской ласки. А девочки нет. Тю-тю. Вчера была на месте, а сегодня нет.

— Большая компания?

— Да нет, трое. Бывшие товарищи по институту встретились. Насколько я знаю, со слов парня, который заезжал за Тоней, они так здорово под вечер надрались, что до дела у них с девочкой так и не дошло. Ну вот хозяин дачи решил с утра наверстать упущенное, а тут — облом. Придется отправлять туда новую девочку.

— Ну так отправь, — намеренно зевнул я.

Она помолчала.

— А вот это уже третья проблема. Мой шофер вчера ночью долбанул тачку. Но это еще полбеды. Он поцапался с гаишниками, и те без долгих разговоров отняли у него права... Черт! Лось придурочный!

Я усмехнулся про себя — мы с Фанни одинаково определили породу Андрюши. Я прикрыл глаза, восстанавливая в памяти облик девочки-одуванчика, и подумал, что вряд ли она рискнет в очередной раз нарываться на скандал.

Что-то в этой истории было не так.

— У меня до вечера есть время, — сказал я. — К тому же я на колесах.

— Знаешь, — голос ее потеплел, — если так, то выручи меня... Чем продиктован твой благородный порыв?

— Чувством искренней к тебе симпатии.

— Врешь, — грустно отозвалась она.

Разумеется, я врал. Просто меня все больше беспокоила эта история. Потому, заехав в кафе и прихватив там девочку — одну из тех, кто сидел вчера за праздничным столом, — я всю дорогу до дачного поселка молчал, лишь время от времени искоса поглядывая на свою спутницу. Она была из породы пышечек — ниже среднего роста, полненькая, с круглыми лицом, в котором все будто было на месте, но все слишком миниатюрно: и сдобные щечки, и чуть вздернутый носик, и припухший маленький рот.

— Ты купальник-то взяла? — спросил я, сворачивая с трассы на бетонку, убегающую в сторону леса, сквозь зелень которого мелькала рыжим колером кровельная черепица. — Там у мужиков, насколько я понял, есть бассейн.

— Купальник? — переспросила она, поворачиваясь в мою сторону. — Зачем мне купальник на работе?

— М-да... — сконфуженно протянул я, сворачивая с узкой аллеи, вдоль которой тянулся монументальный забор из красного кирпича, к мощным стальным воротам, створки которых были распахнуты. Посреди обширного, поросшего старым ельником участка стоял скромных размеров двухэтажный дом.

Слева, у неряшливо на первый взгляд сложенной из разнокалиберных гладкобоких камней стены — на самом деле эта стилизация под простоту выглядела очень изящно, — по соседству с маленькой нишей, давшей приют вялому, тускло журчащему фонтанчику, сидели на пластиковых стульчиках похмельные однокашники.

— Посиди в машине, — скомандовал я сдобной девочке и направился к разминавшимся пивом ребятам.

Судя по количеству бутылок шампанского, раскиданных вокруг жаровни для приготовления барбекю, вчерашний бой был жарок. Бойцам, видимо, было лет по сорок, но после вчерашнего они выглядели гораздо старше.

— Привез девчонку? — унылым тоном спросил один из них, потянувшись к ящику, снаряженному мелкокалиберными бутылочками пива "Невское".

— Допустим, — сказал я, оглядывая участок, занимавший, по самым скромным прикидкам, не меньше гектара.

Старый, сумрачный ельник, жарко дыша запахом сухой хвои и вязкой древесной смолы, с явной неохотой отступал в глубь участка и отбрасывал густую тень на тщательно выровненный и идеально выбритый английский лужок. Посреди его голубел небольшой бассейн, на кафельном бортике которого стояло несколько пустых пивных бутылок. У противоположного бортика застыл на приколе плавучий сервировочный столик с парой пустых пивных стаканов и розеткой для соленого арахиса. Я мысленно вписал в эту благодатную картину Милу — она смотрелась бы в родной стихии просто восхитительно, — и мне стало не по себе.

— Привез — так давай ее сюда, — проворчал боец, отрываясь от высокого стакана и тыльной стороной ладони стирая пушистые пивные усы над верхней губой. — Эта твоя девка... вчерашняя... станцевала нам стриптиз на столе. А потом обратилась в русалку — он небрежно кивнул в сторону бассейна. — Обещала повторить номер сегодня — и вот на тебе.

Это был упитанный брюнет с плоским лицом, маленьким вздернутым носом и азиатским разрезом глаз. В том, как он себя вел, вальяжно развалившись в кресле и поглаживая ладонью брюшко, угадывался хозяин поместья. От него исходил какой-то устойчивый запах. Перебрав в памяти палитру знакомых мне ароматов, я предположил, что это агрессивное существо происходит из подотряда куньих. Определенно — скунс. И, скорее всего, Conepatus. То бишь скунс свиноносый. Инстинкт подсказал ему, что я могу быть опасен, и его железы начали выделять этот отвратительный запах, от которого всякого нормального хищника просто воротит. Два его однокашника походили на выкинутых прибоем на берег медуз — серые и меланхоличные. Похоже, зрелище канкана на столе сегодня их не привлекало.

— Сейчас, — сказал я, опускаясь в свободное кресло с тем расчетом, чтобы оказаться в тени круглого полосатого тента. — Не все сразу. До тех пор пока не узнаю, что случилось с той девочкой, что составляла вам компанию вчера, новой девочки вы не получите.

— Брось, Ренат, брось... — подала голос одна из медуз, завидя, что хозяин, свирепо сопя, повел туда-сюда головой, выискивая поблизости какой-либо тяжелый предмет.

Взгляд его остановился на кочерге, прислоненной к ножке жаровни, — завязав на этот счет узелок на память, я повернулся к говорившему — худощавому человеку с впалой грудью, костлявым лицом и потухшим взглядом.

— Ничего, собственно, не было, — покачал он головой. — Мы здорово набрались вчера. — Он икнул и, сглотнув горькую слюну, приложил узкую ладонь к серому рту, пытаясь сдержать рвотный позыв. — Ну так вот. Девушка в нашем застолье, разумеется, принимала участие, но пила, как мне показалось, немного. Потом... — он зажмурился, и лицо его исказила мучительная гримаса, — потом... Нет, не помню.

— С кем она ночевала? — спросил я.

— Похоже, ни с кем. Мы заползли кое-как в дом, но дальше гостиной, похоже, не дошли. Что касается меня, то я проснулся на ковре неподалеку от камина. Ренат дрых на диване. Коля спал, сидя в кресле. Девочки не было... — Он опять прикрыл глаза. — Ах да, помнится, она попросила разрешения заглянуть в сторожку, ведь так, Ренат?

Он повернул голову в сторону хозяина поместья, я проследил за этим движением, и, как оказалось, не зря, потому что скунс по имени Ренат уже дотянулся до кочерги и начал отклоняться назад для замаха.

Я резким движением опрокинул на него столик, заставленный бутылками пива. Он не ожидал такого развития событий и, всплеснув руками, повалился навзничь вместе с пластиковым креслом. Я вцепился ему в волосы, оторвал его от земли и поволок к бассейну. Вода вышла из берегов, принимая его тучное тело, омыла кафельные бортики, а плавучий сервировочный столик, качнувшись на волне, сбросил с себя стаканы. Они погрузились на дно, в отличие от хозяина поместья, — побарахтавшись немного, он ухватился за бортик, подтянулся и тупо уставился на меня.

— Отдыхай. — Присев на корточки, я потрепал его по влажной щеке. — Ты перегрелся на солнце. К тому же помыться тебе надо, от тебя жутко воняет. Так что сделай одолжение, не вылезай отсюда, пока я тут не закончу.

Оставив хозяина дачи принимать водные процедуры, я двинулся по выстеленной рыжим толченым кирпичом тропке к сторожке. Это был маленький, приземистый домик. Тяжелая дверь из мореного дуба была приоткрыта. Я вошел и оказался в просторной столовой, посреди которой стоял длинный дубовый стол, взятый в осаду дюжиной тяжелых стульев с высокими спинками. В торце трапезной, за решетчатой перегородкой, матово белели предметы типичного кухонного интерьера — шкафы, холодильник, широкая газовая плита. Справа темнел арочный проем, открывавший проход в соседнее помещение — маленький, уютный каминный зальчик. Пара мягких кресел присела на корточки у закопченного жерла камина, широкий кожаный диван разлегся у обшитой черным деревом стены — с его пухлого ложа стекал к полу клетчатый шотландский плед.

Похоже, именно здесь спала Тоня.

Определенно здесь — на спинке одного из стульев висел светлый жакет из модного, грубовато выделанного хлопка. Рядом с диваном лежала дамская сумочка цвета слоновой кости. Я открыл ее. Пудреница, патрончик губной помады, зубная щетка, пара пачек презервативов — привычный походный набор отправляющейся на выезд ночной бабочки. Мобильный телефон включен, но запас питания на пределе, В боковом отделении — две стодолларовые купюры. Не исключено, что бойцы, находясь в приличном подпитии, сунули эти банкноты за резинку ее трусиков — как это принято делать в стрип-барах.

— Нет, ребята, — пробормотал я, — она не собиралась отсюда смываться. Во всяком случае, мне еще не приходилось встречать девочку, которая бы бросила на месте сумочку с мобильником и парой сотен долларов.

Серый хоботок сигаретного пепла шевельнулся в пепельнице, тронутый легким дыханием сквозняка. Двинувшись по его следу, я обнаружил в тесном хозяйственном закутке справа от окна еще одну дверь. Она была приоткрыта.

Я толкнул ее и оказался прямо в ельнике, от порога ползла густо запорошенная сухой хвоей тропка. Впереди, за сумеречной синью душного леса, угадывался тот призрачный свет, который сигналит заплутавшему в чаще путнику о скором выходе на солнечную полянку.

Свет разрастался, по мере того как я, отстраняя рукой тяжелые еловые лапы, пробирался по тропке, и вот он уже полыхнул в полную силу — в тот момент, когда деревья, нехотя расступаясь, открыли путь к укромной поляне, где в зелени травы были густо расплесканы желтые пятна цветущих одуванчиков.

Я сбился с шага, немного озадаченный причудливой игрой света, — он не сам по себе возник в открытом солнцу пространстве лужайки, до которой мне оставалось всего метров десять, но именно — полыхнул.

Солнечный луч вспыхнул зайчиком в окне второго этажа соседней дачи и опять ослепил меня.

Это был преклонного возраста дощатый дом из тех, что прежде строили в большинстве подмосковных дачных угодий, — таких почти не осталось в ближайшей к Москве округе. Зеленая краска на стенах выцвела и облупилась, стекла обширной веранды помутнели, а крыша казалась выстеленной рыжеватым велюром — столь плотен был слой покрывавшей ее хвои. Признаков жизни за старыми стенами не угадывалось. Вот разве что окно на втором этаже было открыто — с его тусклого стекла и соскользнул солнечный зайчик.

Оттуда, с высоты второго этажа, открывался отличный обзор одуванчиковой поляны. Подумав об этом, я ощутил ноющую тяжесть в груди. Потому что живо представил себе, как это могло быть.

Узкое жерло черного ствола со слабым хлопком выдохнуло залп раскаленных пороховых газов, и нежный белый шарик пуха, венчающий хрупкий цветок, разлетелся под ударом горячего ветра.

Так оно и оказалось.

Девочка лежала в траве на боку. Наверное, она присела на корточки, чтобы погладить пальцем махровую ткань желтого цветка, и в этот момент раскаленный удар уничтожил пушистый белый шарик.

Что, в общем-то, неудивительно — ведь огонь велся с расстояния примерно метров пятьдесят.

Вернувшись к месту пикника, я водрузил на стол прихваченную из холодильника в чайном домике бутылку водки.

— Ребята, вам надо выпить, — сказал я.

Бойцы подняли на меня мутноватые глаза — в них был вопрос.

— У вас могут быть неприятности. Вчерашняя девочка не собиралась сбегать. Скорее всего, она просто вышла утром прогуляться. И там, на полянке, ей выстрелом снесло полголовы. Так что выпейте по сто граммов и звоните в милицию. А мне пора...

С минуту они сидели вокруг столика в каменных позах. Наконец смысл моей короткой речи начал доходить до них.

— Вот черт! — в сердцах шарахнул по столу кулаком хозяин поместья. — И что на это скажет моя жена?!

Покачав головой, я развернулся и побрел к машине. В голове не было никаких мыслей.

Худшего места для встречи трудно сыскать — Денисов назначил мне свидание на Пушкинской, и я, не подумавши, согласился: то ли потому, что день выдался не из легких, то ли состояние полуденной дремоты притупило способность соображать, а может быть, свирепый взгляд автоинспектора, обогнавшего мой "гольф" на трассе, летящей из пригорода к Москве, заставил меня с максимальной поспешностью свернуть разговор, который я вел по мобильному телефону на полном ходу. Так или иначе, я согласился и часам к четырем, с огромным трудом пробившись на Тверскую, вновь пожалел об этом: пытаться куда-либо приткнуть машину на раскаленном пятаке напротив станции метро было делом безнадежным. И все же мне повезло: в парадном строю "мерседесов", среди которых самым задрипанным можно было признать серебристый пятисотый, образовалась лакуна, и я успел юркнуть в нее, опередив красный "ягуар".

Вернувшись к стеклянному кубику троллейбусной остановки, я поискал глазами Денисова. Он сидел за одним из круглых столиков у подножия "Пирамиды" и медленно листал толстый журнал. Заметив меня, он его захлопнул и сделал мне знак рукой. И опять мне выпала удача. Метнувшись к только что освободившемуся месту, я успел ухватить стульчик.

— Повезло девушке, — начал я разговор с Денисовым, одновременно наблюдая за привычной сценой быстрого уличного знакомства двух молодых людей. — Пэ-эм — один из самых удачных здешних вариантов.

—Пэ-эм? — переспросил Денисов, проследив направление моего взгляда.

— Продвинутые мотоциклисты. Они подъезжают ближе к концу дня. Скоро тут будет не протолкнуться от роскошных мотоциклов, каждый из которых стоит как средних размеров яхта.

— Зачем?

— Как — зачем?.. Себя показать, на людей посмотреть. Возможно — снять девочку и развеяться. Большинство этих ребят днем изнывают в кондиционированных офисах банков и крупных корпораций, а вечером подтягиваются сюда.

— Снять девушку? — насупился Денисов, вертя головой в поисках клиенток полиции нравов.

— И не ищи, — предупредил я. — Проституток тут на найдешь. Здешний контингент девчонок составляют секретарши, начинающие манекенщицы, продавщицы из бутиков, школьные училки, издательские редактрисы, ну и прочие представительницы типично женских профессий.

— Но они... — Денисов замялся, — торгуют собой?

— Только в известном смысле. Знаешь, с зарплатой секретарши не очень-то сунешься в ресторанчик вроде "Царской охоты". Или на закрытый раут в какой-нибудь клуб, где бутылочка кока-колы стоит полтораста рублей. А так — пожалуйста. Видишь?

Продвинутый мотоциклист снял с головы большой черный шлем и оказался именно тем, кого я и предполагал увидеть: лет тридцать пять, здоровый цвет лица, идеальная стрижка, умный взгляд темных глаз, — скорее всего, успешный сотрудник крупной компании, вплотную подобравшийся к уровню топ-менеджера. Блондинка, покивав с улыбкой на предложение байкера, уверенным движением перекинула ногу через сиденье, подарив публике возможность созерцать ее нижнее белье. Продвинутый мотоциклист водрузил шлем на голову, "БМВ", приглушенно урча, соскочил с бордюра и влился в железный поток Тверской.

— Ага, — начал догадываться Денисов, — здесь имеет место некая особая разновидность блядства — интеллигентная.

— Что-то вроде этого. И все-таки я не понимаю....

— Чего? — спросил после паузы Денисов.

— С какой стати майор уголовного розыска, специализирующийся на делах, входящих в компетенцию полиции нравов, вдруг заинтересовался моей скромной персоной. Только не надо меня убеждать, что я тебе просто симпатичен.

Какое-то время он молчал, глядя перед собой, и я заметил, как на его скулах нервно заходили желваки.

— Я хочу сказать, — почти не разжимая губ, мрачно произнес он, — что не люблю, когда мне бьют по рукам и прозрачно намекают: отвянь, не суйся не в свое дело.

— Ты хочешь сказать, что намеки касались этой истории годичной давности?

— Да... — Он откинулся на спинку стула, усмехнулся, повернувшись ко мне. — Вот я и решил тебя завербовать, поскольку формально не имею права копаться в этом деле. Мне в этом праве отказано, причем на самом высоком уровне. А ты у нас вольный стрелок. Тебе и карты в руки. Тем более что ты, будучи ночной птицей, прекрасно ориентируешься в этой среде.

— Согласен! — Я подался в сторону Денисова и, перейдя на сокровенный шепот, продолжил: — Нам надо условиться о паролях, явочных квартирах и системе связи. О гонораре можешь не беспокоиться... я буду работать на тебя из идейных соображений. Итак?..

— Место встречи изменить нельзя, — в тон мне отозвался Денисов, постреливая по сторонам быстрыми взглядами. — Встречи для связи здесь — по четвергам. Следи, чтобы за тобой не было хвоста.

— Как я узнаю связника?

— У него в руках будет порнографический журнал. Вот этот.

Он закинул ногу на ногу — журнал соскользнул с колен на землю и распластался, развалив глянцевые крылья, совершенно в той же позе, что и тот, который метнула некогда в окошко подвозившей нас "Нивы" Бэмби. Мало того, это был тот самый журнал. Спутать я не мог: обложка представляла блондинку в белоснежном боди, с алым, томно распахнутым ртом и таким бюстом, что казалось, он вот-вот выпадет с обложки.

Денисов хотел поднять журнал, однако я опередил его, цапнул журнальчик, положил себе на колени.

— Ага, ты, как я вижу, вполне освоил контекст.

Я рассеянно пустил страницы веером. В мельтешении перед глазами пестрых, смазанных быстрым полетом глянцевых листов картинок на мгновение мелькнуло нечто знакомое.

Раскрыв журнал в нужном месте, я едва не опрокинулся со стула.

Это был симпатичный разворот, выполненный в голубых тонах: обнаженная юная девушка лежала в патрицианской позе на широком диване, застеленном светлым, с пышным ворсом ковром. Утопая в мягкой шерсти, она лежала., подперев щеку рукой, и несколько напряженно глядела в объектив.

Должно быть, я впал в состояние прострации, потому что Денисов тронул меня за локоть:

— Эй, ты что? У тебя такой вид, будто ты впервые увидел обнаженную натуру.

Не впервые. Последний раз именно эту натуру я видел у себя на кухне. Это была Бэмби.

Я перевернул страницу. Потом еще одну и еще. Я насчитал штук двадцать фотографий, запечатлевших мою знакомую, причем порой в крайне рискованных позах. Сейчас так не снимают, — похоже, пикантная съемка была выполнена не вчера. Да и Бэмби на этих фотографиях было от силы лет шестнадцать.

— Знакомая? — спросил Денисов.

— В некотором роде да. Подаришь на память? — Денисов согласно кивнул. — Где ты взял это роскошное издание?

— Не знаю. Нашел на столе в отделе. А что?

— Мне надо бы эту девчушку разыскать.

— Ну так ищи. Ты же теперь внештатный агент полиции нравов. — Внимательно поглядев на меня, Денисов серьезным тоном спросил: — В чем дело?

— Надо бы эту девочку разыскать, — повторил я. — По твоим ментовским каналам поискать.

— Интересно как?

— Да черт вас знает. Объяви розыск.

— С ума сошел? — хмыкнул Денисов. — Для этого нужны веские основания.

У меня не было намерения посвящать его в детали последних событий, но выхода я не видел. Потому в общих чертах набросал ему хронику своих приключений — начиная с визита в фирму "Кондор" и заканчивая сегодняшней поездкой в загородный поселок.

Некоторое время он напряженно молчал, поглаживая подушечками пальцев уголки рта.

— Черт, а у тебя, выходит, опасная профессия, — заключил он.

— Не без того. Помоги мне. А я помогу тебе. Ты ведь, если я верно понял, не оставил попыток понять, что стоит за странным налетом на бордель, приютившийся в квартире моего школьного учителя?

— М-да, — кивнул он. — Пока я вижу, что трупы так и валятся тебе под ноги... Три трупа, если я еще не разучился считать.

— Пока — да. А дальше — не знаю. Вокруг этой очаровательной девочки вертятся какие-то странные дела. Потому-то мне и надо ее повидать.

Я снова раскрыл журнал на первом развороте. Короткий текст, тиснутый снизу, в белом поле пушистого ковра, сообщал, что съемке уже несколько лет. За это время героиня пикантного сюжета успела сделать прекрасную карьеру манекенщицы в модельном агентстве "Бьюти" и высоко котируется в зарубежных кругах, связанных с миром высокой моды. Что ж, по крайней мере, теперь понятна была ее реакция на этот журнальчик.

— Ладно, — нарушил молчание Денисов, — попробую.

— Ты не пробуй, а сделай.

— Ты пропустил мое замечание относительно мотивировки, — заметил Денисов.

— Ну и черт с тобой, — отмахнулся я, поднимаясь с места. — Обойдусь своими силами. Бывай! — Я встал и начал пробираться между столиками.

— Эй ты, псих! — догнал меня голос Денисова. — Я же сказал: сделаю что смогу... А ты куда собрался?

Я отозвался неопределенным жестом — так, никуда.

На самом деле я собирался навестить редакцию журнала: что-то с этой пикантной съемкой было нечиста

— Если ты держишь путь в никуда,.— сказал Денисов, нагоняя меня, — то нам по дороге. Подвези меня.

Оно и неплохо, что майор составил мне компанию: перед застекленным входом в офисное здание, где, если верить выходным данным, располагалась редакция журнала, прохаживался тучный старший лейтенант. Взгляд его был настолько горяч, что от него можно было прикурить. Увидев моего попутчика, он вздохнул:

— И чем это мы заинтересовали МУР?

Они о чем-то пошептались, лейтенант пожал плечами, Денисов кивнул мне: пошли. Миновав пару стеклянных дверей, мы оказались в маленьком, уютном холле перед стойкой охраны, за которой виднелось начало винтовой лестницы. Мы ввинтились на третий этаж. В коридоре царил легкий сумрак. Слева по ходу тянулась сплошная стеклянная стена, отгораживавшая от узкого прохода офисные помещения. Слабый свет пробивался через неплотно прикрытые жалюзи, ниспадавшие из-под высокого потолка. Добравшись почти до конца коридора, я толкнул стеклянную дверь, помеченную цифрой "10", заглянул внутрь и сказал:

— Вот что бывает в результате неосторожного проветривания помещения. Сильный сквозняк способен натворить дел...

Если это и был сквозняк, то из породы ураганных: все пространство обширного, разгороженного изящными стеллажами офиса было запорошено опавшей листвой откатанных на принтере текстов, обрывками упаковочной бумаги, пластиковыми чехлами для хранения слайдов, папками для деловой корреспонденции и массой мелких канцелярских причиндалов, а поверх слоя разметанного в беспорядке редакционного хозяйства струились, предсмертно извиваясь, компьютерные кабели, провода и проводки, многие из которых были выдраны с мясом из обрушенных на пол компьютеров, ослепших мониторов и поруганных сканеров.

В офисе стояли запахи паленой синтетики — должно быть, в момент падения коротнул работающий монитор или компьютер, — сердечных капель и алкоголя. Каплями лечилась среднего возраста мадам с зеленым лицом, сидевшая возле разгромленного стеллажа, тогда как остальная редакционная публика молча лакала коньяк за низким столиком в углу комнаты, у окна. Особняком держались два молодых человека: один — в милицейской форме, сутулящийся так, словно плечи его не выдерживали тяжести лейтенантских погон; другой — представительного вида малый в просторной полотняной рубахе навыпуск, с широким лицом, главную достопримечательность которого составляли роскошные пышные усы с искусно подвитыми на старомодный манер кончиками. Они сидели слева в углу, утопая в мягких креслах, и тихо беседовали.

Здешний лейтенант, в отличие от коллеги, слонявшегося у входа, Денисова не узнал и потому свирепо свел к переносице жидкие бровки. Познакомившись с майорскими документами, он поднял на нас вопросительный взгляд, подумал и махнул рукой.

— Не знаю, что вас привело сюда, но мое дело маленькое, — пробормотал он, возвращая красную книжечку владельцу. — Я тут почти все закончил.

— А что, собственно, произошло? — деловым тоном осведомился Денисов, оглядываясь.

— А вы не видите? — грустно улыбнулся лейтенант. — Визит вежливости с целью выяснения отношений. Каких именно отношений, я не разобрал. — Он кивком указал на усатого: — Это редактор. Потолкуйте, если хотите. А мне нужно составить протокол.

Редактор с тоской покосился на столик, где его коллеги в сумрачном молчании потягивали коньяк. Я сходил туда, наполнил рюмку, вставил в руку редактору. Какое-то время он тупо смотрел в благоухающее резким ароматом жерло рюмки, потом одним махом опрокинул ее и аккуратно, подушечками пальцев, промокнул свои образцово-показательные усы. Глаза его увлажнились.

— Так что тут у вас стряслось?

Он толком не мог сказать что. Явился посетитель с рябой бульдожьей рожей. Лиловый шрам на правой щеке не добавлял ему шарма. Равно как и привычка гонять из угла в угол рта зубочистку. Он позвонил за полчаса до прихода, отрекомендовался сотрудником рекламного агентства, у которого есть выгодное предложение. Редактор перезвонил охране, заказал ему пропуск. Он и пришел.

— Рекламное предложение выглядело заманчиво, — заметил я, обводя взглядом разгромленный офис.

— Да уж... На самом деле их интересовала история появления в журнале одной публикации.

Я взял валявшийся на полу номер, раскрыл его на стартовом развороте, представлявшем Бэмби во всей ее красе. Редактор, покосившись на журнал, выразительно подвигал ртом, отчего его усы пришли в движение — совершенно отдельное от мимических движений лица, — потом с тоской глянул на пустую рюмку и утвердительно опустил белесые ресницы.

— Так у этой публикации есть своя история? — спросил я.

— Ну не то чтобы история... Так, обычный рабочий момент. Видите ли, так уж устроен медийный бизнес, что на первых порах без хорошего промоушена новому изданию не обойтись. Ну это целый комплекс типичных пиаровских ходов, среди которых хороший скандал занимает далеко не последнее место.

— Скандал? — удивился я.

— Разумеется. Публика это любит. Ну вот, а месяца четыре назад, когда издание было еще в проекте, такого рода материал мне и подвернулся.

— Что, вот так прямо в руки и приплыл?

— Именно. Раздался звонок. Интеллигентный мужской голос сообщил, что у него есть пикантная съемка одной достаточно заметной по теперешним временам особы. Девочка по молодости лет имела глупость повертеться неглиже перед объективом — с кем не бывает... Твою-то мать, — он в сердцах шарахнул кулаком по спинке кресла, — мне сразу нужно было догадаться.

— А кто подвез слайды?

— Да кто... Пацан какой-то, курьер. По виду — подрабатывающий на пиво студент.

— Данные об авторах вы не фиксируете? — вставил Денисов.

— Почему же... Конечно, фиксируем.

— Да какие тут данные! — бросил я Денисову, кивая на разбитые компьютеры.

Редактор задумчиво погладил подушечками пальцев усы, словно проверяя степень их пышности, и голова его заработала.

— Ну вообще-то... — Его взгляд переместился в сторону стеллажа. — Амалия Григорьевна у нас, видите ли, секретарша со стажем, человек старой школы. По привычке все входящие и исходящие заносит в свои канцелярские талмуды... Амалия Григорьевна, сделайте милость. Гляньте в ваши анналы — если они, конечно, сохранились. Тридцать широких слайдов. Оригиналы, а не дубликаты. Время?.. Кажется, середина февраля.

Зеленолицая женщина устало кивнула и, с усилием оторвав свое тучное тело от стула, зашаркала в угол, скрылась за стеллажом. Вернулась она спустя минут пять с огромной толстой тетрадью в черном коленкоровом переплете. То и дело слюнявя палец, она на ходу листала тщательно разграфленные страницы, наконец издала какой-то утробный звук, означавший, как видно, успех в поисках нужной графы, и протянула тетрадь редактору. Он вялым жестом руки передал ее мне.

Я глянул на запись, каллиграфическим почерком выведенную в одной из правых клеточек таблицы, и протянул тетрадь Денисову.

Мы посмотрели друг на друга.

Фонд информационных технологий!

— Респектабельная фирма с солидной репутацией, да? — спросил я. — Если мне не изменяет память, именно так ты охарактеризовал эту лавочку?

Денисов насупился и промолчал.

— Извините, мы немного отвлеклись, и я сбил вас с мысли, — обратился я к редактору. — Что же предпринял визитер? Сразу дал волю пещерным инстинктам?

— Да нет, сначала все выглядело прилично. Присели за стол, поговорили о рекламных возможностях нашего издания... Ну а потом этот рябой как бы между делом поинтересовался: откуда съемка? Где оригиналы? Где лежат отсканированные со слайдов файлы?.. Где пленки, с которых печатался номер?

— А где они, кстати?

— В Голландии. Мы там откатали номер. Догадываетесь, во что нам встала печать? — Он махнул рукой. — Потом этот бульдог вынул пушку, запер дверь. Сел за компьютер. Для начала стер все картинки, и превью, и тяжелые, обработанные файлы. Потом для верности убил вообще всю верстку. Распотрошил слайд-архив... Нашел. Все забрал... Сказал: впредь эту девочку не трогать ни при каких обстоятельствах. Иначе...

Редактор умолк и, прикрыв глаза, помотал головой. Я взял со столика его рюмку, наполнил ее. Редактор с тяжелым вздохом выпил, достал из кармана трубку, раскурил.

— Иначе — что? — спросил я, отметив про себя, как хорошо он смотрится с курящейся слабым дымком трубкой.

— Иначе он нас всех закопает, — отозвался редактор, закусив мундштук; усы его опять пришли в движение, от них отслоилось облачко голубоватого ароматного дыма и растаяло. — Именно так этот псих и выразился. — Он сделал пару глубоких затяжек, и глаза его помутнели. — Ну и, подтверждая серьезность своих намерений, принялся тут все крушить. Все произошло так быстро, что мы и глазом не успели моргнуть. Какое-то время мы пребывали просто в шоке. Потом я связался с охраной. Но этот неандерталец в дорогом костюме успел уйти. Вот и все. Потом приехала милиция. — Грея головку трубки в кулаке, он провел мундштуком по нижнему краю усов и добавил: — Ах да, минут через десять он перезвонил и еще раз напомнил о той перспективе, которая нас всех ожидает, если мы не отвяжемся от этой чертовой девки.

— Почему вы думаете, что это был именно он? — спросил, я.

— Да присказка у него на языке вертелась... Он ее через слово вставлял. Идиотская какая-то.. — Он постучал головкой трубки о край стола. — Ах да, "семь на восемь".

Редактор вздрогнул и зябко повел плечами, когда вдруг возник тонкий, переливчатый звук, и покосился на мой мобильник, висящий на брючном ремне. Я отрицательно покачал головой: нет, мой исполняет другую мелодию, сигналя о входящем звонке. Он кивнул, с тоской в глазах извлек из нагрудного кармана рубашки маленький "сименс" и поднес его к уху:

— Да...

Это и все, что он сказал неведомому абоненту в течение достаточно продолжительной беседы, завершившейся тем, что ни в чем не повинный телефончик, в сердцах запущенный редакторской рукой в угол, угодил точно в корзину для бумаг, опрокинув ее.

Ни с того ни с сего он бурно расхохотался, а я подумал, что этот его нервный смех предвещает. Я сходил за третьей рюмкой и буквально силком влил ее в мелко подрагивающий рот редактора. Проглотив коньяк, он поднял на меня слезящийся взгляд и сообщил:

— Горит склад, где находится наш тираж.

Денисов сумрачно покачал головой, соскользнул с подоконника и направился к выходу. Я последовал за ним. Мы спустились на первый этаж. Проформы ради я попросил у охранника книгу регистрации посетителей. Визитер зарегистрировался под редкой фамилией — Иванов. Что ж, с чувством юмора у него полный порядок.

Мы сели в машину и не спеша покатили вдоль трамвайных путей в сторону Павелецкого вокзала.

— Знаешь, майор, я перестал понимать, что происходит.

Человек с рябым лицом мог зарегистрироваться на вахте под любым псевдонимом — Иванов, Петров или Сидоров — это неважно. Важно, что он мне прекрасно знаком. Это лицо, густо изъеденное крохотными кратерами оспинок, мелко бугристое, неровное и оттого походившее на размякшую оболочку грецкого ореха... Этот лиловый шрам на левой щеке... И привычка гонять из угла в угол рта зубочистку.

Возможно, кто-то еще в этом городе обладал столь живописной наружностью, кроме Вали Ковтуна. Правда, редактор с перепугу неверно определил породу визитера — рожа у Вали не бульдожья. Крепко сбитый, несколько грузный и даже тяжеловатый, Валя, сколько я. его помню, всегда отличался поразительной моторностью, а хватка у него была мертвая, типичная для матерого ротвейлера, не признающего никого, кроме своего хозяина. Валя самой природой был уготован для охранно-постовой службы.

И только у Вали вечно вертелась на языке эта присказка — "семь на восемь", она настолько глубоко, наподобие родимого пятнышка, вросла в его речь, что в нашем охранном агентстве его за глаза так и звали: Семь-На-Восемь.

Вали давно нет в нашей охранной конторе — ходили слухи, что он перебрался на жительство за границу. Но и это неважно.

Важно другое: именно Валя Ковтун — после того как меня с позором вышибли из конторы — занял мое место личного охранника клиента, которому я как-то под горячую руку свернул челюсть.

Раздумывая об этом, я отвлекся от наблюдения за дорогой и легонько тюкнул в зад притормозивший на перекрестке у площади красный "жигуль". Никакого урона нашим машинам этот легкий тычок не нанес, и тем не менее из красного автомобиля вывалился могучий молодой человек, в тяжелой, косолапой, валко раскачанной походке которого угадывалось родство с Ursus arctos, а точнее, с тем подвидом, который объединяет медведей гризли.

Я опустил стекло со своей стороны.

— Ты чего, придурок? — гулко прогудел он.

— Отвали, — глядя перед собой, отозвался я, — иначе я тебя закопаю.

Наверное, в моем тоне было что-то такое, отчего молодой человек без лишних слов вернулся в свою машину.

Я усмехнулся про себя. "Отвали, иначе закопаю" — это ведь любимая фраза Вали Ковтуна.

— Как хорошо, что ты позвонил. Я уже начала беспокоиться. И даже выпила немного водки, чтобы расслабиться, как ты учил меня. Совсем немножечко, два птичьих глотка. Знаешь, это помогает...

Я лег на диван, прижав телефонную трубку к уху, и уставился в потолок, по которому прополз отблеск желтоватого света, брошенного фарами припозднившегося автомобиля, завернувшего во двор.

— Беспокоиться? С какой стати?

— Я же говорила, что чувствую тебя... И мне кажется, даже вижу. Сейчас ты лежишь на диване и смотришь в потолок... Ну, я угадала? Угадала, угадала, не отпирайся!..

Она помолчала, тихо дыша в трубку, и мне почудилось, что за особым ритмом этого дыхания, его настроением угадывается движение ее губ, напоминающее слабую улыбку.

— Просто у меня очень острый слух. Мне кажется, я слышу то, что обычному человеческому слуху недоступно.

Выходит, мы родственные души, подумал я.

— Просто человек, разговаривающий лежа, дышит иначе. Его голос неуловимо меняется, делается глуше, что ли... Вот я и предположила, что ты сейчас лежишь.

Я тихо рассмеялся:

— Какой же ты чуткий, внимательный и умный зверек!

— Ну иди ко мне. Не бойся, Шерлок не станет ворчать, он уже спит. Свернулся уютным калачиком на подстилке около моей кровати и тихонько посапывает во сне. А иногда поскуливает, — скорее всего, он во сне на кого-то ругается. Вот я думаю — а что за сны ему снятся? Ведь снится же что-то...

— Конечно, снится, всему живому что-то видится во снах: зыбкие, туманные образы, прорастающие из прошлого.

— А тебе?

— Мне — нет. Прошлое существует отдельно от меня, обособленно, автономно. Как посторонний запах. Или промельк призрачного света. Или чей-то образ, застывший в зеркале, хотя отразившийся в нем человек давно ушел. Или вещь. Да, вещь — как та тетрадка, что лежит в ящике стола.

— Расскажи мне...

— Да нет, ни к чему. Зачем тебе чужие проблемы?

— Ах какой ты... Я ведь говорила тебе — не носи в себе эти тяжести... Подожди, я выберусь из-под одеяла, вот так. Теперь наклонюсь, подставлю плечо... Ну же, не бойся, я привычная, мне приходилось носить тяжести, я не согнусь. Давай, вдвоем эту лямку тянуть проще.

Я встал, прошел к столу, выдвинул ящик. На дне его лежала тонкая ученическая тетрадка — прежде такие стоили две копейки, не знаю, сколько они стоят теперь. Я включил настольную лампу. Густой зеленый свет старого плафона окатил покойницким цветом мои руки. Пальцы слегка подрагивали.

Я положил перед собой тетрадку, открыл ее.

"Митя, Митечка, дорогой, я знаю, ты найдешь эти мои записки в нашем каменном дупле, служившем нам в детстве почтовым ящиком — для обмена романтическими посланиями. Увидев тебя сегодня в окне, я поняла, что не смогу тебе этого рассказать, не смогу видеть твои глаза. А так, когда я наедине с этой ученической тетрадкой, мне проще...

Я знаю, тебе будет больно читать это, но ты должен все знать. Я думала о тебе все это время. И о том, какую же ты правильную выбрал для себя стезю: быть биологом в наше время, наверное, не слишком престижно, но, с другой стороны, иначе и не понять этот мир, в котором царит неприкрытое скотство... Я знаю, о чем говорю, все это испытала на себе.

А как же все славно начиналось, Митя! В газете я наткнулась на объявление о наборе профессиональных танцовщиц для работы за границей, речь шла о Греции.

Ты ведь все время называл меня Ласточкой. И как биолог конечно же знал, что птицы мы перелетные, зимуем в теплых краях. Господи, знать бы заранее, что именно туда меня и занесет проклятая судьба... Поначалу все шло как нельзя лучше. Когда уезжала, был март, кислый, сырой, насморочный, а в Салониках было тепло, сухо, светло. Казалось, что вырвалась из мрачного подземелья в верхний, надземный мир, состоящий из одного солнца, зеленоватого моря и голубого неба. Там Белая башня, похожая на беременную шахматную туру, стережет набережную, там палисадники с красными лавочками и стриженными под Анджелу Дэвис кустами, а бронзовый завоеватель Александр Великий одной рукой поднимает на дыбы своего коня, увязшего в мраморном постаменте... В том марте я вот так же рвалась — на волю! мир велик! — прочь от изнурительной дрессуры в небольшом, с зеркальными стенами, зале, где стоит несмываемый запах пота, прочь от аляповатых сарафанов а-ля рюс, положенных артисткам ансамбля народного танца, от окрика постановщика "суши зубы!" — на нашем языке это означает приказ напялить на лицо дежурную улыбку.

А что на воле? Контракт с фирмой "Интернэшнл дэнс-шоу", согласно которому тебя везут в Грецию на работу в приличные респектабельные клубы: 22 доллара в день, работа не больше 6 часов — словом, ничего, жить можно. Респектабельный клуб обернулся задрипанным баром на окраине, и танцевать там нужно голой, а потом выслушивать прозрачные намеки хозяина заведения Костакиса, жирного борова с идиотским зачесом, маскирующим лысину. Круглоглазый, коротконосый, с отвесно падающей верхней губой, он напоминал английского бульдога. Никуда ты не денешься, ласковым тоном уговаривал Костакис на ломаном английском, твой паспорт у меня, в полицию идти без толку, потому что полиции я плачу из своего кармана... Месяца через полтора, как-то ночью, он врывается ко мне в комнату и тащит куда-то в одной ночной рубашке: на сцену, говорит, на сцену, у нас сегодня закрытое шоу для избранных людей...

Раскаленный свет софитов бил прямо в глаза, я растерялась совершенно и пришла в себя, только почувствовав прикосновение рук Костакиса. Резким движением он разорвал мою ночную рубашку, и по темному залу бара пронесся гул одобрения. Когда одна его рука больно сдавила мне грудь, а другая скользнула в трусики, я все поняла и попыталась вывернуться из его жестких объятий — отбивалась, царапалась, как кошка, — но куда там, он был сильнее меня... Опрокинув меня на пол, Костакис начал свое дело грубо, зло, резким толчком, я закричала от ошпарившей меня боли, и этот мой протяжный вой, похоже, привел публику в полный экстаз. Трудился он надо мной долго, в ритме отбойного молотка, а когда все это кончилось под восторженный вой зала, я, совершенно разбитая и будто вывернутая наизнанку, сумела наконец встать на четвереньки и поползла к выходу со сцены. Впрочем, это было только начало шоу — кто-то вошел в меня сзади, и, сколько времени это продолжалось, я не знаю: они поднимались на сцену один за другим, иногда — по двое, а когда за меня взялись сразу трое рокеров в черных кожаных куртках, я просто отключилась.

Потом я три дня лежала пластом, но через неделю пришлось выйти на сцену. Костакис сказал, что я должна ему пятьсот тысяч драхм — это несметные деньги, что-то около двух тысяч долларов. И их надо отрабатывать. За что должна? А просто так, должна — и все. И я перестала обращать внимание на ход времени, но, думаю, в этом табачном дыму прошел год... А может быть, больше... Не знаю. Они насиловали меня в своем кабаке каждую неделю. Потом Костакис сказал, что скоро отправит меня "на органы". Это, Митя, в борделях есть такая процедура: девушку, которая "выработала свой ресурс", продают в клиники, занимающиеся трансплантацией органов. Костакис сказал, что уже нашел клиента на мои глаза. Глаза у меня хорошие, а мое мясо, скорее всего, никому не понадобится. Так и сказал — "твое мясо"... Однажды они здорово перепились, и мне удалось ускользнуть. Где-то меня носило по ночному городу... Потом я чуть не попала под машину. За рулем оказался работник нашего консульства...

Ну вот, теперь ты все знаешь. Я понимаю, все эти животные подробности причинят тебе боль, но, наверное, тебе надо их знать — ведь так на самом деле устроен этот мир: скотство, скотство...

Да, теперь ты знаешь. Хорошо. Мне стало легче. А тебе сейчас тяжело, я знаю, но верно говорят: кто предупрежден, тот вооружен.

Мне хочется, чтобы ты был вооружен — против этого мира.

Ну все, милый. Сейчас вколю себе дозу. Знаешь, к этому приучил меня Костакис — там, в своем грязном баре. Оно и к лучшему. Потому что вынести все это на трезвую голову не хватило бы сил... Ну вот. Вколола. Хорошо... Только перед глазами все плывет. Пока еще рука может что-то корябать... Со мной в Греции, у Костакиса, была еще одна наша девочка, Лиза, танцовщица, она тоже попала в этот притон через проклятую фирму "Интернэшнл дэнс-шоу". Ей раньше меня удалось вырваться. Позаботься о ней, ведь так тяжело возвращаться к жизни после всего, что было. Вот ее телефон. Позвони ей, позвони обязательно. И помоги.

Пока, мой милый.

Я в самом деле чувствую себя ласточкой. Сейчас пойду на нашу с тобой крышу, махну крылом — и полечу".

— Господи, милый, какой кошмар...

— Кошмар? Да нет, зверек. Это ведь простая житейская история. Одна из многих. Одна из сотен, тысяч или десятков тысяч. Бог знает сколько наших девочек вот так же — таким путем или примерно таким — ушли за последние годы в рабство. Большинство из них не вернулись, сгинули.

— Но твоя Ласточка все же нашла в себе силы вернуться.

— Да. Ласточка — птица перелетная, зимует в теплых краях, а потом непременно возвращается. Так природа распорядилась.

— Как же ты после этого?..

— Как выжил, хочешь спросить? Помнишь, Ласточка сказала: предупрежден — значит вооружен. Вот я и вооружился. Зрение мое настолько остро, что я вижу сквозь тьму даже самой безлунной, непроглядной ночи. Слух мой чуток. Крылья бесшумны. Когти остры. Без этого, конечно, в моем лесу не выжить.

— А ты не пытался найти...

— Тех, кто отправил мою Ласточку в этот долгий полет? Да нет. Прошло ведь много времени. Я был в армии — это два долгих года. Потом, правда, когда служил в охранном агентстве, наводил справки по поводу этой "Интернэшнл дэнс-шоу"... Пустое. Лавочка прекратила существование за полгода до того дня, когда я вышел за ворота части вместе с другом Пашей. Никаких следов. Но если кто-то из этих хорьков перебежит мою охотничью тропу...

— Что будет, если так случится?

— Убью.

— Господи...

— Успокойся, зверек, давай выпьем. Мне сейчас сотня граммов ледяной водки — в самый раз.

Ровно столько и оставалось в бутылке, стоявшей в холодильнике. Я достал из шкафа граненый шкалик, наполнил его, вернулся в комнату, уселся за стол, взял трубку.

— За что? — спросила она.

— Просто так, ни за что. Молча, без лишних слов... Сейчас слова не нужны.

Я выпил. Услышал, как она закашлялась.

— Ну вот... Наверное, я никогда не научусь пить водку.

— Не такая уж сложная наука — освоишь, зверек. А теперь спи. Укройся одеялом, свернись калачиком подальше от края — а то, не ровен час, придет серенький волчок и ухватит за бочок.

Я опустил трубку на аппарат, откинулся на спинку кресла. Не знаю, сколько я просидел так, глядя в черное окно, — ощущение времени пропало. Его вернул телефонный звонок. Я поднял трубку.

— Ну что, зверек, не спится?

— Зверек? — глухо, продираясь сквозь хрипловатые эфирные помехи, отозвался мужской голос, опознанный мною не сразу, — наверное, потому, что я ожидал услышать в такой поздний час кого угодно, только не Денисова. — А что — в этом что-то есть... Еще немного на этой работе — и я вполне озверею. Ты просил меня кое-что узнать. Я и узнал. Так вот; девочка твоя упорхнула.

Поначалу я не понял, о какой девочке идет речь. Я и забыл, что просил его узнать, куда запропастился олененок Бэмби.

— И куда упорхнула? — равнодушно спросил я, потому что вдруг понял, что история эта мне смертельно надоела.

— Она улетела в Париж.

— Откуда ты знаешь?

— Возможно, тебе это неизвестно, — пояснил Денисов, — но в наших аэропортах существует паспортный контроль. Все пассажиры проходят через него, а информация о них оседает в компьютерах.

— Когда это было? — спросил я.

Он назвал дату, номер рейса.

Я закурил, глубоко затянулся.

Вон, значит, как... Воспользовавшись тем, что всякая ночная птица окончательно приходит в себя только к полудню, а ранним утром и подавно глубоко спит, Бэмби, покинув мое гнездо, направилась в аэропорт. Но перед тем она довольно долго говорила с кем-то по моему мобильнику.

Взгляд упал на старенький "эриксон", валявшийся на столе рядом с лампой. Рука потянулась к темно-сиреневому плоскому пенальчику, палец ткнулся в кнопку "Yes" — команда, которой я почти никогда не пользовался: она выкладывала в мониторе список исходящих с моего мобильника звонков. Зеленоватая полоска побежала вниз по графам, уперлась в дату.

То самое число. Повисев секунду в поле выделенной зеленой полоской графы, дата исчезла, и на ее месте возник семизначный номер.

— Эй, ты еще у телефона? — послышался в трубке голос Денисова.

Мне показалось, что доносился он из немыслимого далека, потому что семь стоящих друг дружке в затылок цифр, значение и порядок которых были мне знакомы, сливались, наваливаясь друг на друга, комкались и, испарясь с экрана монитора зеленоватым светом, отливались в устойчивые формы: плавно закругленный угол переулка, утягивающего в сторону метро "Новослободская" каменную стену с железными воротами, за которыми доживает последние дни консервный завод, дальше — двухэтажное здание пожарной охраны, снотворный свет от ларька на противоположной стороне улочки окатывает какого-то припозднившегося любителя пива; мягкий качок вперед отделанного светлой кожей салона — "мерседес" плавно причалил к бордюру, встал. Минута без движения, которой достаточно, чтобы оценить ситуацию в переулке. Со стороны метро медленно чапает парочка студентов — должно быть, в направлении тенистого Миусского сквера, где можно обняться, укрывшись от посторонних глаз, — ребята, вывернув бледные, худые лица, таращатся на фасад роскошного дома, выстроенного турецкими строителями на углу, где Висковский переулок втекает в улицу Чаянова, — одного из первых в Москве, предназначенных для VIP-публики. Все чисто, только немного беспокоит алкаш у ларька. Ничего, если он дернется, я клиента прикрою. Мой голос, привычно произносящий в портативную рацию: "Мы прибыли". Спустя короткое время цыкает стальным зубом входная дверь, мраморные ступеньки возносят меня в уютную нишу перед парадным, за дверью маленькое помещение с пустыми белыми стенами, нечто вроде пропускного шлюза, за которым присматривает местный охранник в черной униформе. Кивок с его стороны — мой ответный кивок. Дальше наполненный матовым, приглушенным светом коридор, выводящий к скоростным, бесшумным лифтам. Здесь тоже все чисто. Лифт пуст. Возврат на улицу, слабый щелчок замка задней дверцы "мерседеса", клиент вышел, встряхнулся, направился в нишу, я пячусь, держа в поле зрения перекресток, в котором сходятся русла трех улочек. Дверь на плавном ходу выдохнула наружу облачко голубоватого света: все, он вошел. "Мы поднимаемся". Опять коридор, лифт, третий этаж, остановка, снова коридор, куда выходит пара дверей, мягкий палас под ногами. Все — рабочий день закончен. До завтра — мягкая рука опускается в мою ладонь. Прощальное рукопожатие — вольность, которую можно себе позволить, поскольку в прихожей огромной квартиры нет свидетелей. На людях обмен рукопожатием с клиентом не дозволяется правилами — ты лишь тень его, бесплотная и безмолвная.

— Я знаю эту квартиру, — пробормотал я.

— Что? — спросил Денисов. — Какая квартира?

Еще бы мне ее не знать... Одна из квартир. Другая была на Кутузовском, в двадцать шестом доме, том самом, где когда-то жил генсек. Третья — на Тверской, в доме, где квартировала Алла Пугачева.

— Знаешь, майор... Теперь я уж точно ничего не понимаю.

Телефон, чей номер висел в памяти моего мобильника, был мне в самом деле хорошо знаком — он стоял на мраморном столике в просторной, светлой гостиной, обставленной антикварной мебелью из карельской березы.

И именно по этому телефону звонила с моего мобильника Бэмби, прежде чем унестись в аэропорт.

Я попросил Денисова оказать мне еще одну услугу — опять информационного свойства — и положил трубку.

Есть в картотеке запахов, рассортированных в архивах моей памяти, один особый — это запах бедности. Что в нем? Сладковатое дыхание рассохшегося, потяжелевшего под грузом долгих лет мебельного дерева, в которое тонко вплетаются пары нафталина над ветхим тряпьем в платяном шкафу и стопками изношенного постельного белья. Кривая физиономия стоптанного башмака, неряшливо, носком ботинка, отколупнутого с утомленной ноги и опрокинувшегося скошенным каблуком вверх на пыльном коврике у порога. Кисловатый выдох пустой пивной посуды, скопившейся в углу на кухне. Сухой, шершавый аромат черствой хлебной корки на застеленном старой газеткой кухонном столе. Прохладный зевок холодильника, открывающаяся дверца которого дохнет на тебя запахом прокисшего молока. Сухая, обратившаяся в горьковатую пыль земля в цветочном горшке на подоконнике. Грубый помол дешевого папиросного табака. Пыточное журчание воды из прохудившегося, подернувшегося отвратительной влажной слизью сливного бачка в туалете. Чавкающая походка механизма в допотопном будильнике на облупившейся прикроватной тумбочке... Предчувствие этих звуков и запахов тронуло меня уже в тот момент, когда я, набрав в середине следующего дня тот телефонный номер, что был указан в тонкой школьной тетрадке, услышал на том конце провода надтреснутый мужской голос.

Я попросил позвать к телефону Лизу, собеседник деревянным тоном сообщил, что ее нет дома. Представившись школьным приятелем — мы устраиваем встречу одноклассников, — я напросился в гости, но — вот ведь память худая! — забыл адрес.

Причуда состояла в том, что жила Лиза совсем неподалеку от того дома, контуры которого вчера ночью выстроились в памяти. Нужный мне дом располагался в паре минут ходьбы от того угла, к которому некогда плавно швартовался отделанный внутри кожей "мерседес".

Узкий, метра полтора шириной, проход между огороженными железным заборчиком газонами вывел меня в тыл старого, сложенного из красного кирпича семиэтажного дома и вытолкнул прямо к огромному помойному контейнеру с белым клеймом "Theuerzeit" на боку. Возле него в напряженной позе стояла женщина лет тридцати, вполне интеллигентной наружности. К ногам ее жались три объемные пластиковые сумки. Ее застывшая поза, отсутствующий вид и то главным образом обстоятельство, что она нисколько не смущалась тех малоаппетитных паров, что витали у распахнутой пасти контейнера, меня озадачили. В чреве помойки возникло какое-то шевеление, у кромки стального люка показалось лицо мужчины — опять-таки вполне приличное. Он протянул женщине пару пустых пивных бутылок и опять пропал в недрах железного ящика. Она наклонилась, аккуратно укладывая посуду в одну из сумок. Я закурил, краем глаза следя за парочкой явно помойного вида персонажей, направлявшихся в нашу сторону из глубин двора, — их ветхие лица казались грубо вылепленными из бурого папье-маше. Лениво, на блатной манер жестикулируя, они стали о чем-то полемизировать с женщиной, то и дело хватая ее за руки, она беспомощно вертела головой в поисках если не помощи, то, во всяком случае, сочувствия.

Наши взгляды встретились. Меня поразила прозрачная ясность ее светло-серых глаз.

В этот момент ожил мой мобильник. Я достал его из кармана, поднес к уху и как-то разом обмяк, не то чтобы услышав, а скорее, почувствовав звук знакомого дыхания — она, по обыкновению, некоторое время молчала, слабо дыша в трубку, потом подала голос:

— Ну как ты, милый?

— Ничего. Хотя... Это немного странно, зверек.

— Что?

— Ну, как правило, ты приходишь ко мне по ночам. Или я к тебе. И вот ты объявилась среди бела дня.

— Знаешь, я испугалась.

— Тебя кто-то напугал?

— Да. Ты. Вчера. Я почти всю ночь не спала.

— Господи, извини...

Наверное, я просто очень устал вчера.

— Ну слава богу, — с видимым облегчением выдохнула она. — С тобой все нормально?

— Да, конечно, зверек. Ну пока, у меня дела.

На самом деле я испытывал то ощущение потерянности и ноющей, с замиранием сердца, прохладной пустоты внутри себя, какое жило во мне издавна, впитавшись в мышечные ткани, — оно прорастало из тех времен, когда я только начинал робко и без должной ловкости пробовать крепость своих крыльев, это было в шестом классе, точнее, после его окончания — отец впервые взял меня с собой в партию, мы пару дней провели на базе, в каком-то сером, застроенном унылыми бараками поселке, а потом ушли в тайгу. И я потерялся.

Я отошел в потемках от лагеря, плутанул, и чем резче, безоглядней дергался, мечась из стороны в сторону, тем больше усугублялось мое положение. Я был в огромном темном лесу, наполненном тревожными звуками, запахами, голосами диких зверей, с которыми я, хрупкий мальчишечка двенадцати неполных лет, оказался один на один. Я приготовился к смерти. Но мне повезло. Мой нюх уже тогда был острым — я уловил запах дыма костра. И пошел на него. И пришел к нашему маленькому лагерю. Костер догорал и дымил. Отец спал в палатке и приглушенно ворчал во сне, словно пытаясь магическим заговором отогнать от меня ощущение покойного ужаса, все еще окутывавшее меня наподобие сладковатого дымка, парящего над притухшим костром. И вот опять — сквозь прошедшие с той давней поры годы — оно настигло меня, медленно бредущего в сторону помойного контейнера.

В таком совершенно беззащитном состоянии я и нашел себя стоящим напротив парочки помойных типов, к которым успело присоединиться примерно такое же угловатое существо женского пола.

Да, это была женщина или, может быть, девушка — возраст определить было трудно — с зеленоватым, опухшим лицом и на жабий манер выпученными, воспаленными глазами.

— Если не секрет, — деликатно осведомился я, уводя взгляд в землю, — что тут происходит?

— Отвали, — лениво ответствовало земноводное.

— Нет, ребята, в самом деле, — отчего-то настаивал я, хотя при обычных обстоятельствах моя натура предписывала не вмешиваться в такого рода уличные заварушки, а равнодушно следовать мимо, — в чем проблемы-то, а, граждане?

Помойная парочка — это были совсем еще не старые, не больше тридцати лет, мужики — медленно повернулась в мою сторону.

— Отвали, — приветствовал меня один из них, длиннорукий павиан с крохотными, близко посаженными глазами, под одним из которых вспухал лиловый синяк.

— Да бросьте вы, пожалуйста, — вяло отмахнулся я. — Против вас я ничего не имею. Сделайте одолжение, оставьте эту женщину в покое, я вас очень прошу.

Что произошло потом, я толком объяснить не в состоянии.

Я прекрасно видел: ленивый замах, грязный кулак, летящий к моему лицу — поставить простой блок против этого удара мне труда не составляло, — но вместо этого я как-то неловко поджался, съежился, втянул голову в плечи и попытался заслонить лицо ладонями.

Кулак пробил вялые руки, тупо ткнулся в скулу и соскользнул к губам, и я сразу ощутил солоноватый привкус. Посасывая раненую губу, я закрыл лицо руками, согнулся, подставив затылок под очередной удар, который свалил меня на колени. Третий удар наверняка отправил бы меня в нокдаун, однако его не последовало — краем глаза я успел заметить милицейский "уазик", выворачивавший из-за угла дома. Должно быть, он и спугнул мужиков, которые бросились наутек. Стоя на коленях, я медленно приходил в себя, пытаясь понять, что же все-таки произошло: мне случалось пропускать удары, и не раз, но впервые за то время, когда я по-настоящему ощутил силу моих крыльев, цепкость лап и крепость клюва, меня били словно безответную боксерскую грушу.

— Дело дрянь. — Я еще раз ощупал разбитую губу.

Это все теплое дыхание неведомого мне зверька. Когда она вот так дышит рядом, мне отказывают природные инстинкты.

Придя в себя окончательно, я поднялся с асфальта, тряхнул головой, огляделся: Милицейский "УАЗ", не остановившись, проехал мимо. Пара сбивших меня с ног приматов куда-то пропала. Я поискал взглядом их подружку, — никак не отреагировав на бегство сотоварищей, она стояла, привалившись плечом к гаражу, и тупо пялилась на газон. Проследив направление ее взгляда, я озадаченно поморгал.

В двух шагах от гаражей, возле огороженной пестрой, красно-белой ленточкой клумбы, стояла, ритмично колыхаясь, палевого оттенка дворняга, на спину которой взгромоздил крепкие лапы крупный черный кобель той же породы.

— Ну вот, — бодрым тоном произнес я, — выходит в природе полный порядок.

— Что? — спросила женщина с сумками.

— Да нет, ничего. С какой стати они к вам пристали? — спросил я.

— Да как сказать... — уныло отозвалась женщина. — Рэкет. Это не наша территория.

Я недоуменно тряхнул головой, косясь на контейнер.

— То есть вы хотите сказать, что помойное хозяйство у нас тоже разделено на сферы влияния?

— Конечно, Пустые бутылки — это ведь тоже бизнес.

Тем временем ее спутник выбрался из контейнер: Она наклонилась к сумке, достала из нее тряпочку тщательно обтерла его выцветшие болоньевые ветровку и брюки. Он сдернул с головы плотный капюшон, и невольно отшатнулся.

Когда он на секунду возник передо мной, вынырнув из груды помойного хлама, я толком не успел его рассмотреть, но увидел темно-русые длинные волосы мягкими волнами стекающие на плечи, узкое и бледное лицо, в котором было что-то от иконописных ликов — тонкие черты, сумрачные полукружья теней под глазами, скорбный изгиб рта, прямой тонкий нос.

— Что-то не сложилось? — тихо спросил я.

Женщина беспомощно улыбнулась и утвердительно опустила бесцветные ресницы, взяла своего подхватившего сумки спутника под руку, и так они пошли к красному дому, очень дружные и очень беззащитные.

Я вздохнул, сунул руку в карман, извлек оттуда листок бумаги, сверился с адресом.

Средний подъезд, первый этаж, дверь направо. Кодовый замок не работал. Я вошел в сумрачный подъезд, поискал кнопку звонка, не нашел, постучал кулаком в обшарпанную деревянную дверь, неряшливо вымазанную немыслимого цвета масляной краской. Признаков жизни за дверью не обнаруживалось, и я постучал еще раз и еще. Наконец из глубин квартиры донесся невнятный звук, послышалось хрипловатое ворчание допотопного замка, дверь открылась, дом дохнул мне в лицо именно тем запахом бедной жизни, который я и ощутил, набирая номер телефона.

Из запаха материализовался высокий, основательно сбитый мужчина в армейской тельняшке и широких, видавших виды штанах из грубой, напоминавшей парусину ткани. Крепкую голову украшал короткий жесткий седой ежик, того же оттенка и фактуры усы плотной щеткой топорщились над верхней губой. Резкие черты лица казались выструганными из сухого, прокаленного солнцем и посеревшего под сухими ветрами дерева. Высокий лоб треснул парой глубоких морщин, россыпь трещинок помельче протянулась от уголков серых глаз к гладко выбритым вискам. Массивный подбородок свидетельствовал об основательном, воспитанном в спартанском духе и приученном к жесткой дисциплине характере. Передо мной был человек военный — в этом я не сомневался.

Я огляделся: пара стоптанных, грубых башмаков у обшарпанной вешалки, растрепанная пачка "Беломора" на тумбочке под мутноватым овалом зеркала, засохшая герань, заломив руки, в отчаянье желтела в горшке на видном из тесной прихожей кухонном подоконнике, под которым стояла пустая пивная посуда.

— А, это ты... — Он коротко кивнул, измеряя меня пытливым взглядом. — Одноклассник... Пошли в комнату. А то на кухне бардак. Меня не было неделю. Отпуск. Ездил на родину, на Дон. Вот вернулся нынче утром. А дома пусто.

В самом деле, в квартире стоял тяжелый воздух.

Усевшись сбоку круглого, застеленного вытертой клеенкой стола, он стряхнул с босой ноги тапочку, пошевелил пальцами, поднял глаза — встретившись с его угрюмым и прямым взглядом, я едва сдержал порыв вытянуться по стойке "смирно".

— Давай? — спросил я, извлекая из сумки бутылку водки, прихваченную в предчувствии не самого веселого разговора,

— Давай, — кивнул он, поднимаясь, достал из обшарпанного серванта пару стаканов. — Сейчас... Посмотрю, есть ли в доме чего-нибудь пожрать.

Шаркая расквашенными шлепанцами, он удалился на кухню, я посмотрел вокруг и обратил внимание на тусклый снимок, вставленный за мутноватое от времени стекло серванта.

На танковой броне на фоне пустынного пейзажа, замкнутого с тыла темными контурами скалистых гор — пейзаж был насквозь пропитан рыжеватой пылью, — сидели трое и без улыбок на каменных лицах напряженно уставились в объектив. Хозяин дома был в центре. Полевая форма выгорела на солнце и, казалось, дышала плотным запахом тяжелого солдатского пота.

— Афганистан? — спросил я, услышав за спиной характерное шарканье.

— Ага, — буркнул он, метнув на стол буханку черного хлеба и банку килек в томатном соусе. — Были времена. Там я еще комбат.

Мы чокнулись и молча выпили.

— Брось, парень, кого ты хочешь взять на пушку, — тихо произнес он. — Я ведь разведчик. А в том, что касается следовой подготовки, мне равных не было.

— Это ты о чем, следопыт?

— Ты такой же одноклассник моей дочери, как я генерал армии.

— Да. Верно. И ты не генерал армии.

Я коротко и просто, без затей рассказал: о тетрадке Ласточки и о ее просьбе навестить бедную Лизу.

С минуту он молчал, потирая шершавый от жесткой щетины подбородок, потом налил себе водки, одним махом выпил и сказал:

— Всех к стенке...

Его несколько обмякшее лицо опять одеревенело.

— Боюсь, комбат, я тебя не совсем понял.

— А чего тут понимать, — мрачно отозвался он, забрасывая ногу на ногу. — Я ведь все понимаю. Ну воруют. Ну грабят там на большой дороге. Ну постреливают, мочат друг друга. Ну проворачивают всякие аферы. Ну суют взятки направо и налево...

Он умолк, глядя на то, как шевелятся пальцы босой ноги, а я подумал, что военный следопыт вот так запросто, в двух словах, удивительно точно очертил характер отечественного бизнеса.

— Все это я понимаю, — продолжал он, — но вот говнюков, которые торгуют девчонками, я бы без суда и следствия ставил к стенке. — Он рубанул ладонью воздух. — Без разговоров. Без адвокатов и прочей шушеры. Только так. Сразу к стенке... Хотя нет. — Он мотнул головой и увел взгляд к карточке, стоящей за стеклом серванта. — Знаешь, тамошние ребята, ну местные, они народ крутой. У них там было принято устраивать такие публичные мероприятия. Приводят какого-нибудь сукиного сына на площадь и вешают при всем честном народе. Вот так и нам надо. Ага. Петлю на шею — и привет тебе горячий. Виси и отдыхай.

Я закурил, раздумывая о том, хватит ли в наших городах и весях фонарных столбов, чтобы претворить в жизнь эти смелые палаческие планы. Нет, не думаю, что хватит.

— А Лиза?..

— Я же говорю, не было меня неделю. Приехал — ее нет. Была записка на кухне. Мол, буду в конце месяца, нашла работу. А где, что? Черт знает...

Он стиснул широкими ладонями бритые виски и, уперев локти в стол, погрузился в молчание, нарушать которое было не должно, и потому я просто сидел, прислушиваясь к монотонному тиканью изношенного механизма в чреве старого будильника.

— Она хорошая девочка, ты не думай, — подал наконец голос комбат. — Знал бы ты, как тяжко пришлось после... Ну после возвращения оттуда.

Я вздохнул и промолчал.

— А что с твоей девушкой? Она ведь, насколько я понял, там же была, с Лизой...

— Она умерла.

Плеск льющейся в стакан жидкости. Он вставил мне стакан в руку. Я выпил, не чувствуя ни крепости водки, ни ее запаха.

— Знаешь, я ведь пытался потом найти эту шарашкину контору. Ну которая девчонок отправляла за границу.

— Я тоже... Пустое. Концы в воду. Никаких следов.

— Это точно, — мрачно кивнул следопыт. — Никаких. Если бы что-то было, я бы углядел, почуял бы.

Комбат встал, пересек комнату, достал с книжной полки старый, обтянутый красным коленкором альбом, раскрыл его, положил на стол:

— Она хорошая девочка. Посмотри.

Я покосился на серый картон, в широком шершавом поле которого, аккуратно заправленные уголками в полукруглые прорези, лежали четыре черно-белые фотографии, и покачнулся на стуле.

На двух из них я увидел симпатичную, стройную девочку на лоне природы, среди прозрачного березового леса. Третья была сделана в концертном зале сцена, девочка в прозрачной балетной пачке исполняет прощальный поклон, выставив вперед стройную ножку и забросив руки назад: в ее гладко расчесанных на прямой пробор темных волосах, туго стянутых на затылке, — отблеск фотографической вспышки. Последний снимок сделан на улице: она с букетом цветов, зажатых на сгибе локтевого сустава.

...Да, в чертах красивого юного лица можно было, скорее, угадать, нежели увидеть не слишком радостную перспективу: ведь это была именно та серая мышка, что сидела за стеклом, представляя перформанс под названием "Одиночество женщины".

Ледяной душ в ванной следопыта заметно освежил меня и вернул в то состояние, которое позволяло сесть за руль. Впрочем, выпил я немного, граммов сто от силы, и чувствовал себя вполне сносно — тем более во дворе старого дома уже блуждал тот рыжеватый предвечерний свет, который так взбадривает всякую ночную птицу, заставляя кровь быстрей нестись по жилам.

Я залетел на минутку домой сменить оперенье — легкий полотняный пиджак, черная майка, светлые брюки — и спустя полчаса уже приземлился в знакомом переулке, как раз напротив стекла, которое было забрано серой броней опущенного жалюзи.

По мраморным ступенькам, ведущим в офисные апартаменты, сходила девочка, отстоявшая, как видно, свою секретарскую вахту за стойкой регистрации; узнал я ее не сразу — она изменила не только прическу, но и цвет волос. Светлый, пепельный тон шел ей больше, нежели теперешний темно-каштановый, придававший ее внешности посторонние, совсем не свойственные невзрачному облику маленькой юркой эфы черты.

Я помахал ей рукой, она посмотрела в мою сторону, щуря близорукие глаза, и, узнав, без видимой охоты кивнула.

— Как поживают мои деловые партнеры? — спросил я, протягивая ей пачку "Голуаза", но она мотнула темной головкой и извлекла из сумочки плоскую, украшенную изображением трепетной мимозы пачку тонких дамских сигареток.

Я дал ей прикурить.

— Какие партнеры? — выдохнула она вместе с дымом и тут же спохватилась, припомнив, о ком именно из множества деловых людей, населявших офисное здание, идет речь. — Ах эти... Нет, они больше не появлялись. Я же говорила, странные они какие-то.

— Да уж, есть немного, — согласился я, подумав о том, что догадка, мелькнувшая в голове в тот момент, когда я сидел за столом Селезнева и поглаживал по гордой голове бронзовую птицу, оказалась верной: офис был снят под одно конкретное дело.

Она часто затягивалась, настороженно стреляя по сторонам глазками.

— Ждешь кого-то? — спросил я.

Она отозвалась неопределенным жестом, легким движением поправила прическу, явно уложенную опытной рукой мастера.

Вопрос так и остался бы без ответа — не появись за толстым дверным стеклом знакомая мне фигура.

Суханов, прикрыв дверь, с оттенком недовольства и недоумения глянул на девочку, она, чуть разведя руки в стороны, отозвалась извиняющимся взглядом: я ни при чем, он тут случайно оказался.

Этот короткий немой диалог выдавал в них людей, связанных более тесными узами, нежели простое учрежденческое знакомство.

— Слушай, Суханов, — начал я деловым тоном, — тебе имя Вали Ковтуна о чем-то говорит?

— Семь-На-Восемь? Что это ты вдруг о нем вспомнил? — Он нервно хохотнул. — Его же давно нет в деле... Я с ребятами из твоего агентства в неплохих отношениях, так что в курсе. Этот рябой парень занял твое место рядом с клиентом. И достаточно долго его занимал. Не знаю, может быть, Ковтун до сих пор при нем. Но в наших краях он давно не появлялся.

Тут ты ошибаешься, коллега, подумал я и завязал себе узелок на память;- снестись с Денисовым, — возможно, он по своим каналам выяснил то, о чем я его просил прошлой ночью.

— Пропустим по рюмке? — кивнул я в направлении клуба.

— Да нет, — напоровшись на свирепый взгляд секретарши, со вздохом отказался он. На самом деле выпить он был не прочь, желание на мгновение всплыло в его глазах и тут же исчезло. — Дела...

Девочка, молча кивнув мне на прощанье, пошла к припаркованной в начале переулка красной "тойоте".

— Хочешь совет по старой дружбе? — спросил я.

— Ну?..

— Ты с этой Echis carinatus поосторожней. Песчаные эфы — очень симпатичные маленькие змейки и даже трогательные. Но жутко ядовитые. Так что в любой ситуации старайся крепко держать ее голову и не позволяй укусить.

Суханов сумрачно и напряженно смотрел выше моего плеча — змейка уже заползла в машину и запустила двигатель.

— Я запомню, — кивнул он. — Заметки натуралиста?

— Типа того... Я ведь по первой профессии биолог.

Когда они уехали, я двинулся к клубу, из дверей которого в переулок тек характерный запах ресторана. Впитав его, я испытал приступ голода и направился к тонированной стеклянной двери-вертушке. Приосанившись при виде охранника и застегнув пуговку пиджака, я ринулся в суши-бар. Но парень сделал деликатный и в то же время властный жест рукой — стоп.

— Слушай, друг, не надо, а? — поморщился я. — Жрать хочу просто до смерти.

Наверное, в моих интонациях было нечто такое, что парень покачал толовой и отступил в сторону. Спустя минуту я уже сидел за мраморным столиком напротив узкоглазого повара. Когда он уложил перед собой на фарфоровую доску тушку рыбьего мяса, исходящего живыми соками, и поднял тонкий нож, готовясь, согласно ритуалу, насекать продукт на бумажно тонкие ломтики, я махнул рукой: не стоит.

Отшатнувшись и от греха подальше упрятав руку с ножом за спину, он с изумлением наблюдал за тем, как я, придвинув к себе доску, подхватываю руками большой кусок сырого рыбьего мяса, рву его зубами на части, причмокивая, сосу из тушки живой сок, — пиршество заняло не более пары минут.

— Извините, — встряхнулся я, обтирая салфеткой лоснящиеся рыбьим жиром пальцы. — Что-то на меня накатило... Странно. Рыба вообще-то не входит в мой рацион.

Отдышавшись, я расплатился, оставив ошарашенного повара-японца в застывшей позе у столика, и направился в бар. Оглядевшись в душистом полумраке, я понял, что сегодня мне определенно сопутствует удача.

Маэстро сидел на высокой табуретке, облокотившись левой рукой на стойку, и болтал обутыми в римские сандалии ногами. Три пустых стакана перед ним говорили о том, что даром время он не терял.

— Привет, что будешь пить? — спросил я, усаживаясь напротив и принюхиваясь к парам, витавшим над стаканами. — Понятно — виски... — Я сделал бармену знак. — Еще пару.

Стаканы приплыли к нам с противоположного конца стойки.

— Как поживает произведение искусства? — спросил я.

— А что ему сделается? — пожал плечами маэстро и бросил взгляд на часы. — Через полчаса начнется вечерний сеанс. Для внутреннего, так сказать, пользования. Туда, в ресторан, выходит еще одно стекло.

Я прикрыл глаза, восстанавливая в памяти антураж выставочной колбы, в которой сидела подопытная мышка. Да, задняя стенка тесного помещения была забрана широкими жалюзи. Понятно. Когда зал начинает заполняться публикой, этот железный занавес поднимается, и люди, потребляя ужин, могут наблюдать за тем, что происходит за стеклом.

Не думаю, что они видят нечто интересное. Возможно, мышка читает, лежа на кровати. Или принимает душ. Или ест. Или просто смотрит сквозь стекло в зал — на то, как едят другие.

— Мне надо с этой девочкой переговорить.

Маэстро поднял на меня изумленный взгляд и покачнулся на табуретке.

— Да вы что!.. Туда — особенно вечером — доступ закрыт.

Ах да. Одиночество женщины. Таковы законы жанра.

— Я мигом. Это не нарушит таинство твоей инсталляции.

— И речи быть не может.

Я сполз с табуретки, окинул собеседника взглядом: рыжие сандалии из тонкой мягкой кожи, просторные, сливочного оттенка брюки, прикрытые ниспадавшим до колен балахоном. Ткань легкая, типично летняя, это облегчает дело. Равно как и то, что он сидит вполоборота ко мне, широко расставив ноги.

Туда, между ног, я и протянул руку — так сдавил его мошонку, что маэстро, тонко и протяжно взвыв, распахнул рот, а водянистые его глаза налились кровью.

Перипетии мирной беседы от внимания бармена не ускользнули. Бросив протирочную тряпку, он приблизился к нам и деликатно склонил к плечу обрызганную сединой голову.

— Я могу помочь? — бархатным баритоном осведомился он.

— Да. Скажите, из бара можно сделать заказ на кухню?

— Вполне.

— Что вы скажете о свежей, парной зайчатине?

—Ну... Это дело вкуса.

— Да, — кивнул я, глядя в перекошенное гримасой боли лицо маэстро, — конечно, дело вкуса. Видите ли, я в этом кое-что смыслю. По той причине, что зайчатина входит в мой рацион. Так вот, знаете, что в этой дичи самое-самое?

— Грудка?

— Нет, — мотнул я головой и напряг кулак. — Это заячьи яйца. Будьте добры, дайте тарелку. Сейчас я положу в нее пару свежайших яиц, а вы отнесете этот полуфабрикат на кухню и попросите повара отварить их.

— С удовольствием! — бармен выставил на стол тарелочку, сухая улыбка тронула его губы.

Как видно, работник барной стойки был не в восторге от маэстро, который сидит тут целыми днями и опустошает на дармовщинку его запасы дорогого виски. Иначе трудно было объяснить, почему бармен не вызвал охрану, а, напротив, с иезуитским выражением на лице наблюдал за экзекуцией.

— Ну все, все... — с трудом вытолкнул из побелевшего рта маэстро. — Надо так надо. Бери ключ, псих. Тут он, в кармане.

Я ослабил хватку, достал из нагрудного кармана его балахона ключ, подбросил на ладони и пошел к выходу из бара.

Мышиную норку освещали, тщательно прорисовывая детали обстановки, люминесцентные лампы, сплошным, приглушенно гудящим поясом охватывающие стены под самым потолком.

Она лежала на кровати, подперев щеку ладонью, и читала.

— Здравствуй, — сказал я, опускаясь на табуретку. — Твой отец... Он вернулся. И передает тебе привет.

Она вздрогнула, села на кровати, подтянула колени к груди и, плотно обхватив их руками, застыла в напряженной позе.

— Господи, — чуть слышно выдохнула она, — он же убьет меня. Если узнает... Если найдет и увидит...

— Да вряд ли найдет... Как?

— Ты его не знаешь... Найдет.

Все может быть, подумал я, на то он и следопыт.

— А почему ты здесь, если не секрет? — спросил я, вертя головой.

— Да нет...

В самом деле не секрет: кое-как ей удалось выкарабкаться из той "загранкомандировки". Ее, как и Ласточку, потихоньку начали приучать к наркотикам. Просто ей повезло больше — удалось сбежать через полгода, добраться до нашего консульства. Вернулась, устроилась учительницей танцев в Центре детского творчества, который размещался в бывшем Дворце пионеров. Хороший Центр, отличный концертный зал, спортзал, бассейн. Но его недавно закрыли, всех сотрудников разогнали. Теперь там, после перестройки, будет закрытый релакс-клуб. Понятное дело, для богатой публики. А здесь, за стеклом, хоть какие-то деньги... До окончания контракта осталась неделя.

— А кто ты? — спросила она.

Я рассказал.

— Как Ванечка?

Я рассказал.

— Господи... — Она шмыгнула носом и заплакала.

Я молчал, не зная, куда девать руки, наконец нашел им применение, нащупав в кармане пиджака сигаретную пачку, вынул ее, повертел в пальцах. Она кивнула: кури.

— Как ты попала?.. Ну туда.

— Да как... Обычно. Увидела рекламку в газете, позвонила. Приятный мужской голос предложил рассказать о себе. Рассказала. Он ответил: ого, как это мило, вы нам подходите, заходите. Правда, генерального директора фирмы, Леонида Ефимовича, сейчас нет на месте, он в отъезде, как раз там, в Греции, но это не беда. Я подхватилась и пришла.

Она умолкла, прикрыв глаза. Пальцы ее, теребящие носовой платок, мелко подрагивали.

— Не хочешь — не рассказывай... — Я погладил ее по голове.

— Да нет, почему... — Она встряхнулась и, глядя сквозь меня, продолжала; — Фирма располагалась в одном из сталинских домов на Садовом, неподалеку от Калининского проспекта, вход со двора... Козырек над лесенкой в подвальное помещение, черная железная дверь... Меня это не особенно удивило — в те времена все фирмы ютились по подвалам, не то что теперь... Ну вот, вошла, внутри там все здорово было отделано: стены обшиты светлым пластиком, компьютер в приемной, мягкая кожаная мебель, ковровое покрытие на полу, кондиционер прохладно дышит — словом, очень солидно. Принял меня такой импозантный дядечка. Твидовый пиджак, рубашка без галстука, шейный платок, перстень с камнем на пальце — типичная наружность импресарио. Ах, как это мило, что вы нашли время. Давайте заключим быстренько договор, а детали обсудим...

Она поморщилась, массируя пальцами виски.

— Обсудим... Как-то он странно выразился... Обсудим — то ли априори, то ли...

Я напрягся и, подавшись вперед, опустил руку на ее плечо:

— Лиза, еще разок. Может быть, он сказал "обсудим a posteriore"?

— Похоже... А что это значит?

— Это из латыни. А значит — задним числом.

Незажженная сигарета, которую я вертел в пальцах, сломалась, табак просыпался в ладонь.

— Лиза, — тихо сказал я, — была ведь еще одна деталь... У него такие беспокойные пальцы, да? И он во время разговора постоянно теребит свой роскошный перстень, покручивает его на пальце, да?

— Именно так... Ты его знаешь?

Еще бы. Всего несколько дней назад мы с ним сидели в роскошном офисе в двух шагах отсюда и обсуждали кое-какие дела под присмотром бронзовой птицы на столе, и он по привычке обронил эту фразу: детали обсудим a posteriore.

Я несколькими штрихами набросал портрет моего партнера по тем переговорам. Она энергично кивнула:

— Да, похоже... Ну вот. Он передал мои паспортные данные секретарше. Та быстро вернулась с договором на фирменном бланке, опять-таки очень солидном, с такой красивой шапкой: логотип, фирменные реквизиты... Он поставил штришок рядом с фамилией генерального директора: мол, распишусь сам, пока шеф в отъезде, у меня есть право подписи. Они быстро оформили выездные документы, а потом... Ой, что это с вами? — прохладными пальцами она схватила меня за руку.

— Сафьяновая папка Модеста... — тихо произнес я.

— Что? — спросила она.

— Нет, Лиза, ничего.

Ничего, за исключением того, что такой бланк договора я видел год назад, когда унес из разгромленного дома учителя его сафьяновую папку. А потом, заглянув в нее, испытал чувство крайней неловкости. Это были очень личные письма — какой-то женщины к Модесту, — а на дне, под этим эпистолярием, лежал похожий бланк: изящная шапка с логотипом, выходные данные фирмы, а под ней крупный заголовок — "Договор".

— Все, Лиза, пока. Мне пора на охоту...

Вернувшись в бар, я нашел маэстро дремлющим за столиком в темном углу. Я сунул ему в карман ключ, подошел к стойке и попросил бармена налить мне немного водки.

— Так вы раздумали делать заказ? — вежливо осведомился он.

— Нет. Он остается в силе. Хотя и с некоторыми поправками — касательно исходного продукта.

— Вот как? — усмехнулся бармен.

— Да. Это будут утиные яйца.

...Сафьяновую папку я нашел там, куда сунул год назад, — в шкафу, на верхней полке, под старыми лыжными свитерами.

Присел к столу, открыл. Аккуратно отложил стопку писем в сторону. На самом дне, словно надежно похороненный под слоем прошлого времени, лежал этот лист бумаги.

Логотип "Интернэшнл дэнс-шоу". Реквизиты. Адрес офиса.

Да, все верно. Подвальчик во дворе одного из парадных домов на Садовом кольце, о котором говорила Лиза.

Чуть ниже — шапка документа: "Договор". Имя Ласточки в графе "Участник". В правом нижнем углу — ее летящая подпись. Печать.

У меня поплыло перед глазами.

В левом нижнем углу, под графой "Генеральный директор", типографским способом набрано имя. Чуть ниже — размашистая, с изящным подвивом в стартовом полукружье буквы "Л" — подпись.

Я вдруг поймал себя на том, что онемела правая рука, — должно быть, все то время, пока я читал текст договора, составленного так, что "участник." лишался всяческих прав, кулак мой был настолько сжат, что костяшки пальцев побелели.

Итак, восстановим ход событий. Модест сдает через риелторское агентство свою квартиру. В ней Людмила Львовна Синатская устраивает бордель, и это обстоятельство мимо внимания "надзирающих за нравственностью" ментов не проходит. Не исключено, что Мила, человек в этих делах опытный, сама наведалась к нужным людям в погонах и заявила о своем выходе на рынок.

— Занятно, как это могло выглядеть... — подумал я вслух, закуривая очередную сигарету.

Наверное, так: в офис полиции нравов приходит импозантная мадам с изящной кожаной папкой под мышкой и заявляет о своих намерениях открыть "торговую точку". Ей говорят: нет проблем, мы вас зарегистрируем, выдадим лицензию, пожалуйте в кассу с первым взносом, размер ежемесячной арендной платы вам известен?

Известен. Схема выплат, начертанная Фанни на салфетке, распространена на всем пространстве ночи, варьироваться могут лишь суммы, выплачиваемые за пользование красной крышей. Мила исправно платит, а потом происходит нечто такое, что дает ей основание послать своих опекунов куда подальше. Решение явно опрометчивое, окончившееся заключением в СИЗО. Но что сделано, то сделано. "Надзирающие за нравственностью", устроившие в заведении погром, тут же увольняются из органов, и это неудивительно, поскольку ими уже занялся отдел внутренней безопасности в лице Коржавина, имевшего в своей среде, насколько я понимаю, репутацию человека, не склонного к компромиссам. Все. Дело спущено на тормозах, пылится в районной прокуратуре до тех пор, пока какие-то молодые люди с неприметной наружностью его не изымают. Хозяйку заведения вдруг выпускают на волю, она договаривается с корреспондентом популярной газеты о встрече, дабы поведать о специфических тайнах, видимо касающихся известных людей. За полчаса до назначенного срока Мила получает пулю в голову. Точно так же как и ее бывшая сотрудница, похожая на одуванчик, стройная, симпатичная девочка, угодившая на панель с подиума. И привел ее в заведение Фанни бывший подельник, а заодно и любовник Милы.

— Что-то здесь не вяжется, — пробормотал я. Мне явно не хватало информации.

В самом деле, даже если допустить, что проколовшиеся ребята из полиции нравов имели зуб на Милу — наверняка так и было, — то вряд ли рискнули бы среди бела дня стрелять по живым мишеням. И еще очень важно, что я никак не мог объяснить: как в этой цепочке людей и событий оказался я? При чем тут я?

Мое отражение в черном оконном стекле недоуменно двинуло плечом.

Потому что первым оказался в разгромленном заведении? Нет, это маловероятно. Пойдем дальше. Я должен, просто обязан был насторожиться, когда получил экстравагантное предложение старого селезня, прикинувшегося рогоносцем, однако природное чутье подвело. И если б тогда была не ночь, обостряющая мои инстинкты, сидеть бы мне на нарах: пистолет, прихваченный мною из кобуры охранника, а потом перекочевавший в сейф Селезнева, оказался в темном переулке конечно же не случайно — он должен был сработать.

Против кого — не ясно, но крайним в этой ситуации оказался бы я.

— Что мы имеем, кроме того? — спросил я у отражения.

Имеем странные игры в модном заведении "Помойка", где продвинутая публика ходит в полуобнаженном виде, швыряет окурки на пол, ругается матом и отдыхает, созерцая боксерские бои в брусничном желе: кому-то было нужно, чтобы мы с Бэмби отбыли из клуба на презентационной машинке и нарвались на пару крепких ребят в форме гаишников. Киса, хитроватый кот, эти игры учуял — звонил в представительство "Фольксвагена", потом ночью тихо крался за нами — это его "ренглер" затаился в арке, —однако он слишком увлекся этими играми: на другой день назначил встречу сурку и... получил пулю в затылок.

Не исключено, что сурок с селезнем — при всей разнице их натур — выступали в одной команде.

Sic! — в прошлой жизни этот безобидный травоядный зверек тоже принадлежал к полиции нравов.

Рука потянулась к телефону. Паша, разумеется, будет не в восторге ни от позднего звонка, ни от просьбы, с которой я хотел к нему обратиться. Но кто-то тоже нуждался во мне — ночную тишину взорвал требовательный выкрик телефона.

— Ты ждал моего звонка? — спросил Денисов.

— Нет. С чего ты взял?

— Снял трубку после первого же сигнала. Твоя виртуальная женщина у тебя под боком?

Я не сразу догадался, о чем это он.

— Ах это... Нет... — Я прикрыл глаза. — И вообще, наверное, отношения с этой женщиной пора заканчивать. Когда она рядом, мои природные инстинкты ослабевают. Это не к добру. Ты по делу или просто так? Узнал то, о чем я просил?

— Да. Интересующая тебя лавочка... Как ее там? Ах да, "Кондор". Так вот, по внешнему впечатлению это шарашкина контора из разряда "рога и копыта". Зарегистрирована давно, но создается впечатление, что фирма ничем пару лет не занималась. Но в последнее время есть признаки оживления. Во всяком случае, по счету фирмы был проведен платеж. Он касался...

— В порядке расчета за аренду офиса? — перебил я. — И проплата счета за "фольксваген"?

— М-м-м, да, именно так, — подтвердил Денисов. — Но ты, наверное, не знаешь, откуда денежки пришли.

— Из Фонда информационных технологий? Если не ошибаюсь, солидная фирма с безупречной репутацией. Ведь именно так ты ее охарактеризовал?

— Да пошел ты! — огрызнулся Денисов.

— Ну все, извини. — Злить его мне не хотелось. — Что-то еще?

— Да, есть кое-что. По поводу того рейса Эйр-Франс, на котором упорхнула твоя девочка...

Он тихо дышал в трубку, пауза затягивалась, — видимо, мой собеседник приберег напоследок нечто такое, что поразит меня. И, надо сказать, это ему удалось.

Выслушав Денисова, я, с трудом сглотнув комок в горле, хрипло произнес:

— Слушай, майор... Ты решил меня совсем доконать?

В списке пассажиров этого рейса значились две хорошо знакомые мне фамилии.

— Я связался с ребятами из аэропорта, — продолжал Денисов. — Они переговорили с девочкой, которая в тот день дежурила в накопителе. Эти двое мужиков, о которых ты спрашивал, судя по всему, с твоей барышней в прекрасных отношениях. Точнее сказать, один из них. Второй — когда они горячо обнимались при встрече — зыркал по сторонам.

Значит, понял я, Валя Ковтун находился при исполнении. Ротвейлер охранял хозяина.

— Больше ничего девочка из накопителя не заметила?

— Нет. За исключением того, что интересующие тебя господа прибыли в самый последний момент, когда все пассажиры уже прошли мимо посадочной стойки. Еще несколько минут — и они бы опоздали. Страшно торопились, и один из них кое-что забыл у стойки регистрационного контроля перед выходом в зал ожидания. Там установлены сканеры для просвечивания ручной клади и подкова металлоискателя. Ручной клади у них не было, но при проходе через подкову одного из них раздался сигнал.

— Так. И что дальше?

— Ничего особенного. Вернулся, вытащил из карманов пиджака какую-то металлическую мелочевку, мобильник, снял часы с руки, положил все это в специальную ванночку, прошел через подкову еще раз — сигнала не было — и понесся в зал. Девочка на регистрации отстояла на посту полторы смены, поэтому сообразила, что он впопыхах не забрал свое добро, уже тогда, когда самолет рулил в сторону взлетной полосы.

Часы, мобильник, мелочевка из кармана. Ничего интересного.

— Стоп, — тихо произнес я. — А что за мелочевка?

— Да так, — Денисов опять сладко зевнул, — что обычно люди таскают в карманах... Россыпь денежек — немного евро в мелких монетках. Квартирные ключи.

Что-то замкнулось в моей голове.

— Подожди, не вешай трубку.

Я встал, открыл дверку платяного шкафа, достал пиджак, тот самый, в котором ходил в стильное заведение на встречу с клиенткой. Вот они, ключи, которые я отобрал у Бэмби на площадке перед лифтом, чтобы вернуться и запереть дверь, а потом забыл отдать хозяйке. Вернувшись к столу, я поднял оставленную рядом с. аппаратом трубку.

— А твои знакомые ребята из аэропорта... они, часом, не говорили, как эти ключи выглядят.

— Это профессиональные ребята. И если их о чем-то просят, они делают свою работу грамотно. Ну как минимум тщательно. Если тебя это так интересует, ради бога... Значит, два дверных ключа на колечке...

Слушая его пояснения, я внимательно разглядывал тот экземпляр ключей, что лежал передо мной. И понял: у меня точная копия тех, что остались в аэропорту рядом с подковой металлоискателя.

Если верить Бэмби, комплектов ключей было всего два.

А впрочем, это не столь уж существенно.

Важно другое — кому принадлежал второй комплект.

— Твою-то мать... — тихо пробормотал я. — Знаешь, однажды, это было довольно давно... так вот, однажды ночью со мной произошел странный случай. И это был как раз тот случай, когда я плохо сделал свою работу.

Он что-то говорил на том конце провода, но я его уже не слышал, потому что боль, возникшая не так давно в костяшках стиснутых в кулак пальцев, начала нарастать, перешла на запястье, а вскоре отозвалась ломотой в локте, полыхнула в ключице, заставив плечи согнуться, и тут же проявилась в позвоночнике, из которого, взломав прочный костный панцирь, вырвались на волю мои крылья и замерли в широком распахе — в тот момент я нанес удар в лицо человеку, обернувшемуся на звук грозного клекота, что застрял в моей глотке. Он отшатнулся, но устоял на ногах, только выронил кожаную плетку, которую использовал для экзекуции. Голая спина и ягодицы девчушки, распластанной на полу, были в багровых полосах — так поработала плеть садиста. Остановить меня он не успел, потому что прямо в его распахнутую пасть я и направил второй удар. Захлебнувшись кровью, он опрокинулся навзничь, а я еще постоял над его обмякшим телом, а потом выпорхнул в раскрытое окно и полетел в промытый голубоватым светом полной луны лес, обступавший со всех сторон уютный загородный охотничий домик, нисколько не задумываясь, верно я поступил или нет. Трудно сказать, сколько раз с той ночи обновлялась луна, до тех пор пока меня, потрепанного и нахохлившегося, с выцветшим, полинявшим оперением, не подобрала на оптовом рынке одна опытная и мудрая лисичка.

— Я вспомнил. Тогда была зима. И была пятница.

Да, была именно пятница, конец рабочей недели — машин вечером на трассе особенно много, и мы с Леней, помнится, довольно быстро добрались до подмосковного дачного поселка, пришвартовали свои джип перед глухими стальными воротами, к которым примыкала двухэтажная сторожевая избушка, по ее верхнему балкону прохаживался охранник в черной кожаной куртке с меховым воротником. Участок, скрывавшийся за глухой кирпичной стеной, находился на отшибе от поселка и, по самым скромным прикидкам, занимал гектара два роскошного соснового бора. Никаких излишеств здесь не было, да и сам достаточно скромных размеров дом со скошенной крышей скорее походил на альпийское охотничье шале, чем на загородную виллу.

Навстречу нам из дома вышел высокий, крепкого сложения человек с овчинным тулупом под мышкой — набросив его на плечи Лене, он крепко пожал ему руку. Леня сделал мне знак: я тут пока воздухом подышу, — и я махнул рукой, давая понять: мне надо осмотреться. За год мы настолько привыкли друг к другу, что зачастую изъяснялись на языке жестов. Я вопросительно глянул на хозяина охотничьего домика. Он прищурился, окинул меня долгим взглядом и кивнул. Поеживаясь от холода, я поднялся на крыльцо и вошел в дом.

Обширная прихожая, обшитая черным деревом, выводила через высокую арку в отделанный черным деревом зал, заставленный кожаной мебелью. Справа, в глубокой каминной нише, неторопливо приплясывал огонь. Здесь было жарко, сладко пахло разомлевшим в тепле деревом. Я снял пиджак, чуть ослабил узел галстука. Слезящиеся от жаркого дыхания камина окна забраны коваными решетками — это хорошо. Я вернулся в прихожую, из которой в глубь дома уходил коридор, мягко подсвеченный встроенными в стены светильниками. Двинулся по длинному коридору и уперся наконец в дверь, открыл ее и оказался в бильярдной.

Вдоль отделанной орехом стены стоял строй девочек. В их наготе было что-то трогательное — они глядели в пол, поеживаясь под взглядами мужчин в камуфляжной форме, прохаживавшихся у бильярдного стола, на котором было свалено оборудование для игры в пейнтбол.

Хозяин коротко кивнул медвежьей головой, девчата потянулись к выходу. Следом, разобрав ружья, направились охотники. Спустя пару минут за ними отправился и я, прихватив из клетушки кожаную куртку на меху, принадлежавшую, наверное, кому-то из охранников.

К ночи подморозило. Меж сосновых крон чернело холодное небо, в котором застыл белый диск полной луны — матовое ее дыхание наполняло черную стену леса каким-то мистическим, потусторонним светом, и сквозь него с едким шипением рванулась пущенная хозяином сигнальная ракета. Девчонки, до этого зябко перетаптывавшиеся на снегу, побежали, их ослепительно белые тела замелькали между стволами и растворились в сумраке леса. Выждав пару минут, охотники, разогревая себя шумным галдежом, двинулись за ними. Инструкция предписывала мне не терять клиента из поля зрения — запрыгнув на высокие перила крыльца, я оттолкнулся от опоры и, оперевшись крыльями на морозный воздух, взлетел повыше, чтобы видеть происходящее.

Первое, что я увидел, оказавшись над прозрачным сосняком, была девчушка, кравшаяся по протоптанной стежке в сторону забора. И я, присев на ветку, хотел было подать ей знак — внимание, за спиной опасность! — но было поздно: кравшийся следом охотник уже поднял короткий ствол, раздался приглушенный хлопок, и на плече девчонки взорвалась ярко-желтая клякса. Качнувшись вперед от удара, она обняла ствол той сосны, на которой я сидел, смиренно дожидаясь охотника. Тот подбежал трусцой, шумно дыша, осмотрел желтое пятно на плече, удовлетворенно хмыкнул — наверное, всякому охотнику был положен свой собственный цвет — и повлек подстреленную девчушку к дому.

То тут, то там приглушенно бабахали характерные хлопки, слышались голоса, которые скоро начали стекаться к парящей мутноватым светом полянке, где стоял дом, а я еще некоторое время просидел неподвижно, прислушиваясь к голосам ночи, и просидел бы так, наверное, еще долго, не качнись моя ветка вслед за тем, как с нее с мягким шелестом осыпался комочек снега — этот слабый звук привел меня в чувство.

О финале этой экзотической забавы я начал догадываться в бильярдной — девчушка с желтым пятном на плече лежала прямо на столе, развалив ноги в стороны, а над ней ритмично колыхался сухощавый ворошиловский стрелок: он слишком был занят делом, чтобы обратить на меня внимание, в отличие от девчушки, которая, повернув голову набок, в упор глядела на меня, и что-то в этом взгляде было такое, отчего у меня возникла в груди уже знакомая тяжесть. Однако природу этой тупой сердечной боли я все никак не понимал. Поднявшись на второй этаж, я оказался на галерее, охватывающей каминный зал по периметру, — сюда выходили двери спальных апартаментов.

Где именно находился Леня, я определил быстро — и по запаху любимого им одеколона, и по голосу: он что-то неразборчивое выкрикивал в полемическом запале. Когда он пребывал в таком вздернутом состоянии, лучше было не вставать ему поперек дороги, однако я, немного удивляясь сам себе, резким толчком распахнул дверь.

Это была скромных размеров спальня, единственный предмет обстановки которой составляла большая кровать орехового дерева, укрытая атласным стеганым покрывалом небесного голубого оттенка, а впрочем, как спальное место вполне можно было использовать и пол, покрытый бледно-розовым ворсистым ковром, настолько пушистым, что ноги Лени утопали в нем чуть ли не по щиколотки. Поперек кровати лежала на животе девчонка с ярко-красной кляксой на плече, — видно, этот цвет был Лениным опознавательным знаком в ночной пейнтбольной охоте на двуногую дичь, однако слишком уж много было этой красной краски на теле девушки. И тут я заметил в его руке кожаную плетку с длинным охвостьем, каждая жила которого была свита в изящную тонкую косичку.

Он обернулся, удивленно глянул в сторону двери, мрачно нахмурил брови, однако, узнав меня, расслабился, шумно и тяжело, словно молотобоец после тяжкого рабочего дня в кузне, выдохнул, а в рысьих его глазах отразилось удивление. "Ты представляешь, эта дуреха отказывается брать в рот, ну ни фига себе, ты где-нибудь такое видел?!" — бросил он мне и, размахнувшись, хлестко, с оттяжкой, огрел девчушку плеткой по расписанной пунцовыми рубцами спине. Наверное, она была уже не в состоянии кричать, потому только немо раскрывала рот и дрожала всем телом. Глаза ее неподвижно глядели на меня, и этот взгляд решил все.

Впитав его, я опять ощутил тупую боль под сердцем, но теперь уже твердо знал источник этой боли — ведь именно так, такими же глазами смотрела на меня Ласточка, прежде чем подняться на крышу и броситься в последний полет.

Леня — как и всякая рысь — существо чуткое, обладающее тонким, как у легавой, нюхом, почуял нечто неладное в том, что я в ответ на его жест — ну все, хорош, ты свободен! — не только не тронулся с места, но, напротив, плотно прикрыл за собой дверь и сделал пару шагов вперед.

Удар был несильный, но хлесткий — голова его дернулась. Отшатнувшись, он по инерции сделал пару шагов назад и плюхнулся на нежно-голубое ложе. Помотал головой и выплюнул в ладонь вместе с кровью пару передних зубов. Несколько мгновений он тупо смотрел в ладонь, разглядывая кровавый сгусток, потом поднял на меня глаза.

В них не было испуга. Напротив. Они заметно пожелтели, а потому взгляд его приобрел характерный латунный блеск.

Теперь мы были на равных. С той лишь разницей, что моя позиция выглядела предпочтительней. Он слишком был отвлечен внезапной болью, и потому, рывком вернув его в вертикальное положение, я нанес еще один удар — в солнечное сплетение. Он переломился пополам.

Он в самом деле был крепкой рысью: пересилив боль, выпрямился, постоял, собираясь с силами, а потом ринулся на меня — в его порыве было, впрочем, больше безоглядной лихости, нежели спокойного расчета, потому мой апперкот достиг цели. Хрустнула сломанная челюсть. Подброшенный ударом, он раскинул руки в стороны и рухнул навзничь. Я постоял над ним, потом открыл форточку и вылетел вон...

И только теперь, глядя на бланк договора фирмы "Интернэшнл дэнс-шоу", я понимал, что сделал свою работу плохо, ограничившись парой выбитых зубов и сломанной челюстью. Не следовало выпускать его из когтей... Потому что именно подпись Лени Мельцера стояла на документе против графы "Генеральный директор", и значит, это он отправил Ласточку в гибельный полет к далеким берегам.

Он держит меня за идиота, что в общем-то странно, учитывая природную осторожность, которая составляет основу поведения всех сурков вообще, и Marmota menzbieri в частности. Этот шустрый зверек поразительно чуток, он и шагу не ступит, пока не убедится в безопасности прилегающего к норке пространства, не говоря уже о том, чтобы пускаться в рискованные набеги на сопредельные территории. И тем не менее он забрел на мою территорию, наплевав на инстинкт самосохранения и даже не дав себе труда укрыть свою "мицубиси" где-нибудь в соседнем квартале.

Я бросил взгляд на часы — половина третьего, самый разгар жаркого дня, сонного и безветренного, что мне тоже на руку: значит, не придется искать наветренной стороны, чтобы остаться незамеченным на подлете к нему.

Машину я заметил сразу, случайно выглянув в окно на кухне, — она стояла на углу соседнего дома, рядом со входом в крохотный продуктовый магазинчик. Я завтракал первой чашкой кофе и сигаретой — всю ночь просидев за столом над сафьяновой папкой Модеста, лег, по обыкновению, лишь в седьмом часу утра и потому еще плохо соображал. Однако одного рассеянного взгляда во двор было достаточно, чтобы кровь быстрей понеслась по жилам, будоража и пробуждая тело. Я выпорхнул на лестничную площадку. Никого. Спустился на первый этаж, осторожно приоткрыл дверь парадного, выскользнул во двор. Прижимаясь спиной к теплой кирпичной стене, бочком добрался до угла дома. Автомобиль, в радиаторе которого увядал под слоем серой дорожной пыли красный трилистник, уставился на меня раскосыми фарами. В номерном знаке присутствовали те две цифры и буква, о которых упоминал старый сморчок, встреченный в палисаднике напротив входа в модное заведение.

Прячась за штабелем бетонных плит, я мог осмотреть свою территорию и почти сразу увидел его.

Вернее сказать, не столько увидел, сколько почуял: это был острый блик, на мгновение полыхнувший где-то высоко, над крышами. Теперь я знал, где его источник. Крыша моего дома. Чердачный выход.

Там высверкнуло что-то. Что именно — определить труда не составляло. Я знал — так бликует оптический прицел.

Он выбрал место, с одной стороны, идеальное.

Машину я ставлю на краю двора, у трансформаторной будки. Угол обстрела приличный, и он позволял без труда снять меня, когда я подойду к машине.

С другой стороны, позиция безнадежная: чердак мне дом родной, я там знаю всякий закоулок, знаю его запахи, его пыль, дерево стропил, и потому я мог легко проникнуть туда через крайний подъезд, оставшись незамеченным. Сурок ничего не почуял, дневная дрема притупила его чувства, а крылья мои бесшумно скользили в жарком воздухе. Кроме того, он настолько был поглощен наблюдением за двором, что никак не отреагировал на мое появление, продолжая недвижно сидеть у окна, опустив ладони на лежавшую у него на коленях винтовку с оптическим прицелом.

Укрывшись за кирпичной тумбой дымохода, я некоторое время наблюдал за ним, потом выпорхнул из укрытия, цыкнув на лету на сонного голубя: цыц, глупая птица, сиди тихо! — и он понял меня, не дернулся с места, а может быть, это был просто больной голубь, прилетевший на чердак умирать или, может быть, посмотреть на то, как будут умирать другие: он уже начал впадать в сонный анабиоз, но тем не менее вынул голову из-под крыла, тускло блеснув пуговками уже замутненных белесой поволокой глаз, и конечно же видел, как я тихо подлетел к сурку сзади, тюкнул его клювом прямо в темя — легонько, сдержав порыв резким ударом перебить ему хребет: еще не время.

Удар по голове не лишил его способности трепыхаться — качнувшись вперед, он выронил изо рта комок жевательной резинки, схватился за затылок, выпустив из рук винтовку. Ударом ноги в приклад я отбросил ее подальше. Его висок, густо орошенный капельками пота, оказался оголен. В него я и ударил. Он слетел с тарного ящика, на котором сидел, и рухнул на пол.

Я поднял с пола винтовку и озадаченно присвистнул: сурок, как оказалось, соображал в оружии. Это была финская С-ССР, модель не самая последняя, но надежная, удобная, прикладистая: калибр 7,62, ствол покрыт шумопоглотителем, отдача не превышает трех килограммов, устойчивое поражение цели на расстоянии до девятисот метров.

Что и требовалось доказать: на кладбище и на полянке, неподалеку от загородного дома, где выпивали однокашники, сработал не он. Да и вообще, в том, как он держал Оружие на коленях, в самой его позе, в том, что он много курил на линии огня — весь пол вокруг ящика был забросан свежими окурками, — не было профессиональной повадки.

Там сработал кто-то другой, и тот другой был, в отличие от сурка, профессионалом.

Он заворочался в густой пыли, толстым слоем покрывавшей пол чердака, поднял голову и оловянным взглядом уставился на меня.

— Привет, Вадик, — сказал я, усаживаясь напротив него. — Ты совершил большую ошибку — сдуру забрел на чужую территорию.

Он встал на четвереньки, постоял так, потом сел, вытянув ноги и уперевшись широко расставленными руками в пол, чтобы сохранять равновесие, — от второго удара он оправился еще не до конца.

— Что-то подсказывает мне, что ты по-прежнему в том же бизнесе, в котором и был, когда носил погоны, да? Поправь меня, если я ошибаюсь.

Он тряхнул головой, пожевал губами, зло глянул на меня:

— Допустим. Я этот бизнес знаю неплохо, это точно.

— Но прежде ты не стрелял в людей... Тем более в затылок. Ай-ай, это нехорошо, так джентльмены не поступают. Зачем тебе эта головная боль? — Я вскинул винтовку, прищурился, целясь ему между глаз. — Был бы, как тебе природой положено, существом травоядным, питался бы зеленью, поставляемой ночными бабочками. А так...

Он напрягся и онемел, тупо глядя в черный зрачок ствола, и из уголка его рта протянулась вниз тонкая ниточка слюны.

— Эй, отомри! — Я ткнул его концом ствола в плечо, он вяло покачнулся и окончательно пришел в себя — настолько, что достал из нагрудного кармана рубашки пластинку "Риглис", привычным жестом пальцев согнул ее подковкой, сунул в рот.

— Времена меняются, — сквозь аппетитное подчавкивание произнес он. — Отстань, приятель. Ты в любом случае уже труп. Ты влип в такие дела, из которых не выпутаться.

— И все-таки. Начнем по порядку. Хозяин стильного заведения в подвале, этот котяра, провинился настолько, что заслужил пулю в затылок?

— Заслужил... — философским тоном изрек он. — Деталей я не знаю, но, похоже, этот парень влез не в свое дело. Он чуть было не поломал одну игру.

— Игру? То есть?

— Насколько я знаю, сделал один ненужный звонок

— В представительство "Фольксвагена"?

С минуту он молчал, его серые глаза хищно поблескивали, а челюсти работали с меланхоличной монотонностью.

— Все-то ты знаешь... — Он выплюнул жвачку, сложил руки на груди и улыбнулся. Ехидная гримаса его улыбки разозлила меня. Коротким прямым ударом я опрокинул его навзничь. Повозившись в пыли, он наконец поднялся, держась рукой за разбитый рот, потом опустил залитую кровью ладонь и, недоуменно глянув на нее, болезненно поморщился.

На месте переднего резца зиял темный провал. Возможно, резко падая назад, он проглотил выбитый зуб.

— Я, кажется, задал тебе вопрос. Игра?

— Ну типа того, — после долгой паузы отозвался он.

— Что за игра?

— Меньше знаешь — крепче спишь. А я люблю хорошо спать.

Я еще раз врезал ему — туда же. На этот раз выбитый зуб он выплюнул.

— Как видишь, я это умею. Если будешь продолжать в том же духе, я за каждый вопрос буду выбивать тебе по одному зубу. У тебя есть хороший дантист?

— Ладно, хватит. — Он примирительно поднял руки.— Этот малый из кабака увязался за желтым "фольксвагеном", что-то видел. Потом позвонил мне. Предложил встретиться. И сказал, что его молчание будет стоить денег.

— Почему именно тебе?

— Потому что именно я брал на фирме эту машинку. И пригонял ее в клуб. И сказал, что мы проводим рекламную кампанию по продвижению этих машин. Ну а взамен за этот рекламный презент попросил об одной маленькой услуге.

— Какой?

— Приз должна выиграть конкретная баба — из посетителей клуба.

— Это слишком зыбкая игра. А если бы она не ввязалась в драку?

— Да, стопроцентной гарантии не было. Но... Меня не посвящают в детали. Я знал только то, что расчет был, скорее, психологический... Характер у нее такой. И потом, насколько я знаю, именно такую машинку собирался ей подарить хахаль. Ей намекнули: это твой подарок, но есть возможность повеселиться.

Ах да. "За все в этой жизни приходится драться" — любимая присказка Лени. Если верить аэропортовской девочке, они с Бэмби были в теплых отношениях. И если так, то Бэмби наверняка слышала из Лениных уст эти слова, потому так легко и ввязалась в игру, заранее зная ее счастливый исход.

— К ней домой, в Крылатское, ты наведывался?

— Было такое дело.

— Зачем?

Он пожал плечами.

Что-то в этой комбинации не связывалось. Был кто-то третий. Тот, кто игру затеял и видел ее финал в несколько ином свете, нежели маленький олененок.

— Ну-ну. И кто за всеми этими забавными коллизиями стоит?

Он угрюмо молчал, но я раздумал его бить. Если продолжать нашу беседу в прежнем духе, то у него скоро не останется зубов и он не сможет говорить. Я догадывался, впрочем, кто вертел сюжет, но хотел услышать это от сурка. Может, стоит ему помочь.

— Это некто по фамилии Селезнев? — спросил я.

Он резко выпрямился, словно уклоняясь от очередного удара, потом вдруг обмяк и, опустив голову, кивнул.

— Я не расслышал.

— Да. Он. Селезнев...

— Давно его знаешь?

Он кивнул. Давно. Эта фирма зародилась в первый год перестройки — ютились поначалу в одном из подвалов, как большинство кооператоров. Отсылали девчонок за границу, делали хорошие деньги. Расширили бизнес. Под их контроль попало множество легальных, полулегальных и прочих заведений.

— А улица? — тихо спросил я.

Он отрицательно мотнул головой. Нет, улицей они не занималась. Только элитные заведения. С саунами, бассейнами и прочими утехами. Сурок, тогда еще носивший погоны, знал об этом уже достаточно солидном бизнесе и, едва заступив на должность в полиции нравов, наведался к ним. Пришел, сказал, что кое-что знает. Селезнев предложил разойтись миром: пусть менты берут улицу и всякого рода сомнительные притоны, а фирму не трогают. И предложил приличную ставку ежемесячно — за соблюдение правил игры. Дураком надо быть, чтобы не согласиться. А когда в конторе запахло жареным — после публикаций в "Московском комсомольце", — сурок тут же уволился из органов и пришел на фирму: отвечать за безопасность. С Селезневым хорошо работать. Он понимает бизнес. Но и он не главный. Главный сидит в Париже.

— Леня Мельцер? — тихо спросил я, прикрыв глаза, чтобы восстановить в памяти облик моего бывшего клиента, которому я под горячую руку сломал когда-то челюсть, — и это было моей первой за время сегодняшней охоты ошибкой: сквозь неплотно прикрытые веки я успел уловить движение прямо перед собой, потом во лбу взорвалось ядрышко острой боли, и я на мгновение потерял способность ориентироваться в пространстве, но второй ошибки не допустил: еще ничего не видя, но услышав свист рассекаемого воздуха, я резко отклонился в сторону, не выпуская винтовку из рук, пару раз перевернулся, откатываясь на безопасное расстояние, и вскочил на ноги.

Сурок тоже успел подняться. В руке он сжимал крепкую палку от деревянного тарного ящика, — наверное, она в нужный момент оказалась у него под рукой, но я не обратил на это внимания, посчитав, что он после моих ударов неспособен к сопротивлению. Теплая струйка крови стекала со лба к переносице и сочилась ниже. Я почувствовал знакомый вкус крови, постоял, прислушиваясь к тому, что зарождается во мне.

Встретившись со мной взглядом, он заметался в тесном пространстве ниши, откуда через окно открывался выход на крышу, и, понимая, что пути отхода я ему перекрываю, начал пятиться назад — и уперся спиной в створку решетчатого окна.

— Ты чего, ты чего... — бормотал он, бочком протискиваясь в оконный проем, и, прежде чем выбраться с чердака, он еще что-то бормотал, но я его уже не слушал — просто медленно следовал за ним, туда, под мутноватое от зноя небо, на раскаленную крышу. Глаза мои неотступно преследовали его, пятящегося к низкому ограждению. И когда низкая поперечная планка стального забора подсекла его под колени и он в тщетной попытке ухватиться за пустой воздух раскинул руки в стороны, я не отвел взгляда.

Мне казалось, что он бесконечно долго висит вот так, над обрывом кровельной жести, распятый на самой макушке горячего дня, пытаясь сохранить равновесие на том же месте, где некогда стояла Ласточка.

Наконец он упал.

И я успел крикнуть ему вслед:

— Ну и глупо! Сурки не умеют летать!

Однако он меня уже не слышал.

Давно следовало наведаться к Бэмби домой.

Я принял ледяной душ, промыл ссадину на лбу перекисью водорода — ничего страшного, до свадьбы заживет. Когда я вышел во двор, воротца "скорой помощи" уже закрывались, а средних лет рыжий санитар с улыбчивыми зелеными глазами, в короткой зеленой рубахе и такого же оттенка легких штанах, курил, привалившись плечом к борту микроавтобуса. В ответ на мой вопрос — что. стряслось? — он медленно задрал голову, а потом столь же медленно опустил ее, отслеживая взглядом траекторию полета.

— Кто-то упал? — спросил я. — С самого верха?

— Ага, — кивнул санитар. — Он не умел летать.

— Верно, — кивнул я. — Суркам этого не дано...

Заправив на ближайшей колонке полный бак, я покатил в Крылатское, завязав узелок на память: на обратном пути навестить Лис — она подозрительно давно не звонила. Либо что-то стряслось, либо все потенциальные клиентки греют пышные бока на ласковом средиземноморском солнце.

В знакомый двор я въехал только в начале восьмого вечера. Странно, но желтый "жук" стоял на том месте, где мы его бросили ночью. Никто на него не покусился — пока. Но не думаю, что он простоит тут долго, — машинка очень симпатичная. Лифт, скрипя и постанывая, вознес меня на восьмой этаж. Прежде чем приблизиться к двери, открывавшей доступ к жилым боксам, я проверил балкон. Там было пусто. Тонким ключиком открыл простенький английский замок, прошел по коридору налево.

Четыре оборота большого ключа. Я вошел. Из прихожей была видна кухня. Сквозняк вздул легкую занавеску — впопыхах покидая дом, мы забыли закрыть окно. Или его приоткрыл тот, кто наведывался сюда после нас.

Все та же груда вещей в прихожей. Тот же кавардак в гостиной — вспоротая мебель, раскуроченный компьютер. В спальне тот же пух из перин и подушек. Я присел на краешек чудом уцелевшего стула, закурил.

В отличие от сурка, я толком не знал, что именно надо искать.

Мне потребовалось выкурить целую сигарету, чтобы понять всю безнадежность этой затеи.

За неимением пепельницы я ткнул окурок в выстеленную разнокалиберными кусками кафеля крышку низкого сервировочного столика и припомнил посетившую меня той ночью мысль: до чего же удобно за таким столиком выпивать и закусывать, —протер наутро кафель мокрой тряпкой — и порядок.

Раздумывая об этом, я заметил, что кусочек кафеля как-то странно отзывается на мои ритмичные нажимы.

Да. Забранная по периметру в кованую медную раму столешница едва уловимо покачивалась. Я наклонился, тщательно осмотрел цементные спайки вокруг разномастных кусков кафеля. Нет, все они были крепки.

И тут я увидел... несколько тонких ссадин на темной медной раме.

Сбегав на кухню, отыскал старомодный консервный нож с деревянной ручкой. Отжать кромку мягкого металла труда не составило. Просунув в узкий паз лезвие валявшегося на полу хлебного ножа, попытался приподнять столешницу. Она поддалась. Я подцепил ее край, приподнял.

В маленьком углублении на внутренней деревянной крышке стола лежал квадратный пластиковый пенал с парой дискет.

Я осторожно извлек его из тайничка, сунул в карман, вернулся на кухню, чтобы закрыть окно. Выглянув на улицу, увидел, как во двор на приличной скорости вкатила черная "Волга". Из нее выбрались три человека в серых костюмах, повертели головами, перебросились парой быстрых фраз и направились к подъезду. В их наружности не было ровным счетом ничего примечательного, бросающегося в глаза. Примерно одного роста. Одинакового фасона аккуратные короткие стрижки. Практически одинаковый ритм уверенных движений. Одинаковые лица.

Я отшатнулся от окна, не сразу поняв, отчего вдруг засосало под ложечкой, — ведь абсолютно ничего опасного не было в неброской внешности этих людей.

Сквозняк из окна давил на лицо, донося до меня запахи раскаленной улицы, и вдруг я понял, что именно заставило меня напрячься, когда увидел прибывших на "Волге" людей.

Это был смутный отголосок запаха.

Именно того, который я уловил там, на кладбище, обнаружив место, где был в засаде стрелок. Того, что парил над одуванчиковой поляной, сочась из раскрытого окна на втором этаже старого дома.

— В том-то и дело... — едва слышно выдохнул я.

Я ринулся к выходу и едва успел запереть дверь..

Из шахты лифта доносился характерный скрип поднимающейся вверх кабины. От греха подальше я выскользнул на балкон, притворив дверь так, чтобы сквозь узкую щелку можно было наблюдать за происходящим на этаже.

Троица вышла из лифта, и я похолодел: черт, второпях забыл захлопнуть дверь, ведущую от лифтов к квартирам. Они, по счастью, не обратили на это внимания. Потом я услышал знакомый звук — они открывали замок.

Четыре оборота. Легкий скрип в дверной петле. Они вошли.

Я кинулся вниз по внешней лестнице — лифтом пользоваться не рискнул.

Прыгнув в свой "гольф", я запустил двигатель, и он меня не подвел.

В прихожей нашей квартиры-офиса стояла вязкая духота, но сквозь нее проступал едва внятный, тонкий аромат, которого здесь прежде не было, больше того, перебирая картотеку обонятельной памяти, я не обнаружил там этого запаха.

— Ну что ты все принюхиваешься?! — тихо рассмеялась Лис. — Ой, да ты на себя-то посмотри... Нахохлился, башкой вертит, вынюхивает... А что толку-то? Насколько я знаю, у вас, пернатых, обоняние развито слабо, — она кокетливо повела плечами, — не то что у нас, волчьих.

Я прикрыл дверь, раздумывая — уйти или остаться, потому что мне вдруг открылось, кто может быть источником незнакомого запаха.

— Это точно, — кивнул я, — нам, пернатым, до вас, волчьих, конечно, далеко. Но я ведь птица особая, сама знаешь. Потому рискну предположить... Что, твой Маркус приехал?

Она опустила ресницы и, вильнув хвостом, отступила в глубь офиса. Я последовал за ней.

Он выглядел примерно так, каким я его себе и представлял: высок, поджар, подтянут, в темных волосах и бороде серебристые проблески ранней седины, светлосерые глаза приветливы, умны, чуть-чуть наивны и столь же наивна несколько беспомощная улыбка.

— Мы только что из аэропорта, — пояснила Лис, доставая из шкафа третий фужер. — Сейчас слегка отметим приезд и поедем ужинать в какой-нибудь кабак. — Она задумчиво потерла подушечкой пальца кончик острого носа: — Где у нас можно немного гульнуть в таком, знаешь ли, духе а-ля рюс? Ну там с расстегаями, квасом, селедочкой под водку?

— Может быть, в "Сударе"?

— О да! — Лис согласно покивала. — Точно. И как это я сама не подумала... В самый раз будет. Как это в рекламе говорится?.. "Гуляй во всю удаль в ресторане "Сударь"?

Бременский музыкант, беспомощно хлопая глазами, следил за диалогом, смысл которого оставался ему недоступным.

— Just one moment, Markus, — сказал я, спиной чувствуя, как приятный холодок сочится сквозь плотную ткань рюкзачка: вспомнив на подъезде к метро, что домашние водочные запасы иссякли, я забежал в магазин и купил "Ночной дозор" — изъятая из морозилки бутылка еще не успела нагреться, еще обжигала руку и призывно плакала оттепельной слезой.

Лис озадаченно взирала на водку, прикидывая про себя возможные последствия такого аперитива. Маркус, деликатно склонив голову, вопросительно смотрел на меня.

— Ребята, если вы собираетесь сегодня выступать в духе а-ля рюс, то вам лучше не смешивать стили, а сразу задать верный тон этому славному вечеру. Лис, тут в рюкзачке полбуханки черного хлеба и кусок украинского сальца. Займись сервировкой стола, а я пока поищу посуду. — Водрузив водку на стол, я направился на кухню, разыскал в шкафу три крохотных, на полглотка, рюмки, а в холодильнике банку с малосольными огурцами.

Маркус изумленно наблюдал за тем, как мы в четыре руки быстренько готовим закуску, и настороженно потягивал носом, принюхиваясь к запаху медленно вытекающей из горлышка жидкости, потом беспомощно глянул на Лис, которая в ответ развела руки в стороны: что поделать, друг мой, welcome to Russia — и, решительно закинув голову назад, опрокинула рюмку, понюхала хлебную корочку, захрустела душистым огурчиком.

Должно быть, Маркус, как истинный немец, в детстве был прилежным учеником, а с возрастом тягу к знаниям в себе не истребил, — во всяком случае, он внимательно проследил за действиями Лис, а потом, приподняв грудь тяжелым вздохом, словно по нотам воспроизвел ее действия, с той лишь разницей, что после глотка сделал глубокий вдох и прослезился...

Лис тем временем, усевшись в черное кожаное кресло, с деловым выражением пролистывала какой-то глянцевый журнальчик. Присмотревшись, я узнал в нем тот самый пилотный номер мужского издания, из-за которого мой бывший коллега Валя Ковтун устроил в редакции погром. В том, что поджог склада, на котором хранился тираж, тоже его рук дело, я почти не сомневался.. Наверное, Лис наткнулась на журнал, когда шарила в моем рюкзачке в поисках закуски. Она настолько была увлечена этим занятием, что не обратила внимания на то, что мы с Маркусом заговорщически переглянулись и молча признали необходимость повторить. Опрокинули по второй и, болтая, собирались было совершить третий подход, но в этот момент руку мою, потянувшуюся к бутылке, остановил резкий возглас Лис

— Точно! "Авиан"!

Я подхватил стул, придвинулся ближе к столу и тихо, стараясь не спугнуть то вкусовое ощущение, вслед за которым она могла восстановить в памяти нечто такое, что отозвалось в ней при взгляде на глянцевые страницы, произнес:

— "Авиан"... Французская минеральная вода...

— Да! Именно французская! — Она пояснила: — Прошлое лето. Канн. Набережная. Уличное кафе под полосатым тентом. И бутылочка вот такой же минералки на нашем столике.

Она повернулась к Маркусу и быстро затараторила по-немецки. Тот напряженно сдвинул брови к переносице и задумчиво сощурился. Покивав в знак согласия, он что-то произнес в ответ.

— Видишь, — сказала Лис, оборачиваясь в мою сторону, — он тоже вспомнил. Да. Прошлый год. Ранняя осень, точнее, бабье лето. Набережная в Канне. Помнишь, я ездила к нему с гости? И мы из Бремена махнули на Лазурный Берег — благо была оказия, там проходил какой-то симфонический фестиваль, и Маркус должен был выступать со своим оркестром.

Она опять глянула на Маркуса, тот в знак согласия покивал, хотя я не убежден, что он понял, что именно имела в виду Лис.

— Я все вспомнила...

Она подалась вперед, уперла локти в стол, молитвенно сложила ладони и, подперев нос кончиками сомкнувшихся пальцев, начала рассказывать, поглядывая на . бременского музыканта так, как будто призывала его подтвердить ее слова. Он, к моему удивлению, принял в беседе живейшее участие, то и дело ввинчивая в строй речи короткие и прочные, как жало штопора, немецкие фразы. И я, почувствовав, как ласково трогает мое лицо волнистый ветерок с моря, подумал, что нам троим вовсе не нужно знание языков — русского, немецкого или английского, чтобы объясняться друг с другом, потому что в живой природе важно уметь понимать собеседника по глазам, выражению лица, интонации, дыханию... Потому я не столько слушал Лис, сколько наслаждался теплом не бывшего в моей жизни августовского дня.

Наслаждался, купаясь в волнистой прохладе, накатывающей на сырой песок узкого пляжа, прогулялся немного вдоль набережной Круазетт под руку с печальной чайкой, которая сообщила мне, что зовут ее Джонатан Ливингстон, — так, болтая о том о сем на английском языке, точнее сказать, на том вульгарном его варианте, который в ходу в Соединенных Штатах, и тут справа показался роскошный фасад отеля, увенчанного двумя башенками фаллической формы.

Точнее сказать, я сначала уловил ресторанные ароматы, сам порядок которых однозначно свидетельствовал, что на отельной кухне священнодействует Сильвен Дюпарк и, стало быть, мы уже дошли до знаменитого на весь мир отеля "Карлтон".

Здесь мне пришлось распроститься с Джонатаном, сославшись на то, что вон там, наискосок от отельного угла, увенчанного башенкой, в уличном кафе под тентом, за крайним столиком у низкой ограды, сидит моя знакомая лиса в обществе бременского музыканта и, потягивая минералку "Авиан" и прикидывая, стоит ли обедать в этом кабаке или ну его на фиг, потому что кулинарные изыски Дюпарка обойдутся долларов в триста как минимум. Было бы невежливо с моей стороны не поприветствовать свою старую приятельницу.

Я устроился на массивной ветке платана с тем расчетом, чтобы видеть набережную Круазетт, и в этот момент вдруг заметил, как оживились мужчины в уличном кафе.

Они оживились и начали распушать перья, поглядывая в сторону парадного подъезда отеля, откуда выходили три обворожительные, прекрасно сложенные девушки в сопровождении женщины лет тридцати, жгучей брюнетки. В ее манере держаться — в отличие от девушек, неловко топтавшихся у входа и растерянно озиравшихся по сторонам, — угадывалась уверенная повадка человека, который всюду чувствует себя как дома.

Все четверо погрузились в открытый "кадиллак", за рулем которого сидел стерильной наружности шофер в ослепительно белом форменном кителе, чопорный и бессловесный, и проехали немного по набережной до пирса. Там девочки перебрались на морской катер, и тот, задрав нос, понесся в море — к роскошной белой яхте "Глория".

Выгрузив драгоценный груз, катер вернулся, доставив к берегу брюнетку. Глянув на часы, она тряхнула черной шевелюрой и изящной походкой, пикантно покачивая бедрами, направилась к черному лимузину, подкатившему со стороны отеля "Нога Хилтон". Из машины выбрался лет сорока человек в легком костюме с сероватым, крайне утомленным лицом, сильной, рельефно очерченной челюстью и увесистыми мешками под глазами.

Он выглядел очень усталым, если не сказать замотанным — в пластике его вялых, сонных движений было нечто такое, что заставляло предположить, будто некогда его сильное, крепко сбитое тело в результате тяжелых рабочих нагрузок приобрело текстуру того пляжного песка, что узкой рыжеватой лентой тянулся вдоль набережной. Брюнетка исполнила некое подобие приветственного книксена и с обворожительной улыбкой протянула ему узкую ладошку. Пара направилась . к катеру, который вновь понесся к той же белой яхте. Приняв на борт пассажира, яхта снялась с якоря и пошла в море. А вернувшаяся на берег двинулась пешком по набережной. Вдруг, заметив кого-то, помахала рукой.

В ответ на ее жест от тротуара на углу отеля ей навстречу двинулся "феррари" с откидывающимся верхом — за рулем средних лет самец вида Felis lunx, которым я залюбовался, настолько эта рысь была красива и грациозна. Хотел было подлететь поближе, но в последний момент защитный рефлекс удержал меня от опрометчивого шага: уж если эти красивые кошки иногда нападают на косуль и молодых оленят, то птице к ним приближаться не стоит. Но мужчина был хорош... Сильный, подтянутый, энергичный. Я видел, как перекатываются под палевого оттенка шерстью упругие мускулы в тот момент, когда он, подкатив к брюнетке, вышел из машины и приветливо похлопал ее сильной лапой по бедру, вильнув при этом своим коротким, с черным пятнышком на кончике, хвостом и пошевелив чуткими ушами, увенчанными симпатичными кисточками. Перебросившись парой фраз, они уселись в машину.

Некоторое время они о чем-то разговаривали, хозяин "феррари" то и дело поглядывал в море, где едва виднелся в голубой дымке профиль яхты. Брюнетка ни с того ни с сего начала импульсивно и красноречиво, на итальянский манер, жестикулировать. Чем дальше, тем больше градус их полемики возрастал — настолько, что перебранка начала привлекать внимание сидевшей на ресторанной веранде публики, наконец самец рыси, энергично отмахнувшись от своей спутницы, поднес к уху мобильный телефон.

Женщина покинула машину, с треском захлопнув дверцу автомобиля, и устремилась по набережной, а хозяин "феррари", поигрывая пальцами на черном ободе баранки, все смотрел в море, куда вновь летел на всех парах катер. Наконец они — катер и яхта — сошлись в туманном мареве, висящем над морем, постояли минут пять, соприкасаясь бортами, и челнок вернулся к берегу, высадив на пирсе одну из девочек, в легкой летящей походке которой было что-то напоминающее грациозную серну.

"Феррари" сорвался с места и подкатил к ней, растерянно озиравшейся по сторонам. Перебросившись парой фраз с водителем, она уселась на переднее сиденье, и автомобиль, красной стрелой пронесшийся мимо моего платана, зарулил на стоянку у отеля "Хилтон". Я думал было полететь за ними, но чей-то окрик сорвал меня с ветки платана и вернул к расточавшему аппетитные запахи столу:

— Эй, ты что, пернатый!

Рука Лис встряхнула меня за локоть, и хоботок сигаретного пепла обломился прямо на стол. Я поднял голову и встретился с ней взглядом, в который раз поразившись тому, насколько острый, внимательный и чуткий у Лис глаз. Она настолько ярко описала участников событий на набережной, что сомнений у меня не оставалось.

Той яркой брюнеткой с набережной Круазетт была Кармен.

За рулем "феррари" сидел не кто иной, как Леня Мельцер.

Внешность песочного человека мне тоже была знакома. Повертев головой, я уперся взглядом в экран маленького телевизора, стоявшего на столике. Глядя в серое поле мертвого экрана, я вдруг припомнил, откуда его знаю, — да вот отсюда: время от времени его утомленная физиономия мелькала в выпусках новостей — один из вице-премьеров.

— Ну и к чему ты мне все это рассказала? — спросил я.

— Да к тому, что эта серна, вернувшаяся с яхты... Это ведь она... — Лис развернула журнал так, чтобы я мог видеть обнаженное тело девочки, в патрицианской позе лежавшей на диване.

Лис ошиблась в определений ее вида — эта девочка не относилась к семейству полорогих Rupicapra rupicapra. Это был тот олененок, которому я присвоил имя Бэмби.

— Так она из "Бьюти"! — донесся до меня голос Лис, которая, близоруко прищурившись, вглядывалась в глянцевый журнальный лист. — Это серьезная фирма. Они умеют подыскивать девочек. Многие из них работают за границей для домов моды и красивых журналов.

— Модельное, что ли, агентство? — спросил я.

— Да, — кивнула Лис. — Кстати... У них сегодня презентация.

— Какая презентация?

— Ну — какая... Обычная. Фирма представляет новых воспитанниц, которых — при благоприятном стечении обстоятельств — может ждать хорошая модельная карьера на Западе. — Она пошелестела страничками своего органайзера. — Да, точно. Это будет...

Она назвала один из расположенных в центре дорогих отелей.

— Откуда ты знаешь?

— Ты все-таки тупица, пернатый, — лукаво улыбнулась Лис. — Я же должна быть в курсе культурных событий. Это моя работа.

Я с тоской глянул на запотевшую бутылку и поднялся с места:

— Где мой выходной смокинг?

— Зачем? — изобразила удивление Лис.

— Затем, что я собираюсь побывать на этой презентации.

Насчет смокинга я, конечно, погорячился: во-первых, он в моем гардеробе отсутствовал, а во-вторых, не думаю, что посетители даже самых модных презентаций обременяют себя в такую жару условностями: темные брюки и светлый полотняный пиджак наверняка не будут выбиваться из общего ряда приличествующих случаю туалетов. Распрощавшись с Лис и Маркусом, я завернул домой, быстро сменил оперение, но в тот момент, когда я, стоя перед зеркалом, щелчком прогонял с плеча комочек тополиного пуха, зазвонил телефон.

— Ты узнал меня?.. Как ты догадался, что это я?

— Не знаю. Предчувствие. Просто глядел на трубку, и мне казалось, что я слышу твое дыхание на том конце провода.

— Что-то случилось? — насторожилась она.

Хм, видимо, мы в самом деле родственные души, раз она умеет на расстоянии угадывать мое настроение.

— Да, что-то случилось. Ты напряжен. И чем-то озабочен. Расслабься, пойдем на кухню, я напою тебя чаем. Или, может быть, ты хочешь пива? У меня есть холодное.

— Вот не думал, что маленькие трогательные зверьки пьют пиво.

— А я и не пью. Это я для тебя купила. Какое? "Бочкарев". Ты ведь его любишь, да? Так что у тебя случилось?

— Пока ничего. Просто встретился с одним старым знакомым. Точнее сказать, вышел на его след. Он теперь живет за границей, но не так давно наведывался к нам. Однако пересечься нам так и не пришлось. А жаль...

— Хороший знакомый?

— Вопрос... В каких отношениях могут находиться человек и отбрасываемая им тень? Просто один следует за другим, точно привязанный. Забыл сказать, что звали его Леня — как-то в начале зимы он решил открыть сезон в Яхроме, и это привело в замешательство начальство нашего охранного агентства, клиентом которого Леня состоял. Его личные охранники не умели кататься на лыжах, у нас вообще никто этого не умел. Ну вот, отрядили на это дело меня.

— Вон как... Так ты был бодигардом?

— Бодигардом? Да, охранителем тела, если перевести буквально. Персональный охранник при VIP-персоне — это высшая степень в охранной иерархии. А через неделю после нашего знакомства я уже сопровождал Леню в поездке в Швейцарию, в Давос. Потом мы побывали на многих горных курортах — Зельден, Вербье, Церматт.

— Надо же. Ты мне не рассказывал про это. А как ты вообще попал в эту профессию?

Разве не рассказывал? Странно. Наверное, просто не было повода. А попал случайно. Это было летом, в тот год, когда я вернулся из армии. Не помню уж, по какой надобности занесло меня к гостинице "Россия", скорее, никакой надобности не было, я просто шлялся целыми днями без дела. Проходя мимо стеклянных дверей концертного зала, вдруг заметил внутри, в глубине холла, у подножия широкой лестницы, знакомый силуэт. Вошел. Не знаю, помнишь ли ты, но вроде я тебе рассказывал про свои героические армейские будни и про старшего сержанта, который бил меня в туалете ногами.

— Да, помню. И еще ты говорил, что потом сам избил его.

Да, было дело. Так или иначе, это был он. В классном костюме из темной английской шерсти он выглядел комильфо. Меня сразу узнал и, как ни странно, обрадовался встрече. Сказал: ты здорово мне врезал тогда, но кто старое помянет, тому глаз вон, правда? И я сказал: конечно, филин сычу глаз не выклюет, в конце концов, мы одной породы. Так мы стояли трепались, он спросил, чем я занят. Я был занят ничем. И спустя десять минут уже сидел в офисе конторы, которая, помимо всего прочего, несла охрану в концертном зале. Заполнил анкету, и меня приняли. Года полтора я болтался на вторых ролях — это называлось охранно-постовая служба, — а потом случилась эта встреча с Леней. Наши отношения длились достаточно долго. До тех пор пока я не выбил ему два передних зуба и не сломал челюсть.

— О господи... — тихо выдохнула она. — А что такое между вами стряслось?

— Это долгая история. Недавно я ее припомнил во всех деталях. И теперь жалею.

— О чем?

— О том, что плохо сделал свою работу тогда. И оставил его в живых.

Я подумал об этом, но мысль свою не озвучил.

— Ладно, зверек. Уже поздно. И мне пора. Скоро ночь.

— Приходи, когда освободишься.

— Не знаю, как сложатся дела. Не исключено, что освобожусь я поздно — и ты будешь спать.

— Ты знаешь, что можешь прийти ко мне в любое время.

Я положил трубку, вылетел в раскрытую форточку и сразу почувствовал некоторую скованность в крыльях — пиджак был узковат в плечах, — однако ощущение неуюта не прошло, даже когда я, усаживаясь в машину, сбросил пиджак напротив, оно росло и отозвалось сосущей ломотой под ложечкой. Такое с каждым из нас бывает, когда интуитивно угадываешь поблизости присутствие постороннего существа, которое за тобой внимательно наблюдает из укрытия. И держит тебя на поводке остановившегося взгляда, идет следом на бесшумных, мягких лапах: то ли зверь, то ли — что еще хуже — человек. Инстинкт подсказывал мне: путай следы! Я повертелся по Замоскворечью, а когда выбрался на набережную, наконец его обнаружил: это был красный "жигуль" первой модели, который в народе называют "копейкой".

...Оно и неплохо, что в отель, где проходила презентация, я подоспел в шапочному разбору — черный язык подиума, рассекавший пополам уютный зрительный зал, давно остыл от всплесков фотографических бликов, шелеста сдержанных аплодисментов и тех легких дуновений душистого парфюмерного ветерка, что тянется следом за длинноногими девочками.

Судя по той разрухе, которая царила в фарфоровых салатных блюдах, множеству пробелов в еще недавно безупречно стройных слоях мясной и рыбной нарезки и количеству грязных тарелок, разлетевшихся по всему пространству отделанного черным мрамором зала, застолье уже миновало точку зенита и клонилось к закату.

У столиков с напитками, отпрянувших в глубины зала, к узкой торцовой стене, я попросил одного из барменов плеснуть мне джину с тоником, смочил губы в душистой, густо дышащей ароматом можжевельника влаге и осмотрелся.

Девочек, недавно паривших над подиумом, можно было без труда опознать в массе расслаблявшихся после неизбежной официальной части зрителей: возраст, рост, отменное сложение сразу бросались в глаза. Но было еще нечто, что их отличало: некая напряженность поз, картонное выражение лиц, натянутость улыбок, промельк растерянности в красивых глазах. В них не было ощущения праздника.

Прихлебывая джин, я поймал себя на том, что толком не знаю, зачем посетил этот дружеский междусобойчик, и тут почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд.

Она стояла рядом с черным провалом камина, рассеянно кивая в ответ на велеречивые тирады тучного седогривого собеседника, богемность облика которого была подчеркнута пышными седыми усами и сиреневого оттенка шейным платком.

Улыбнувшись уголками мягких, ласковых губ, она тронула собеседника за локоть, деликатным жестом обрывая словесный поток, и плавной походкой двинулась в мою сторону.

Я поставил стакан на столик, выбрал в украшавшей его фарфоровой вазе цветок — темно-бордовую розу — и протянул ей.

— Хм, вы и это помните, — улыбнулась она.

— Ну разве такое забудешь... — Я коснулся губами тыльной стороной ее ладони.

Это была она, моя первая клиентка и крестница на трудном поприще наемного кавалера.

— Какими судьбами?

— Да как сказать... Скорее, по профессиональной надобности. Я ведь редактирую толстый женский журнал. Много моды, много косметики, парфюмерии, советов по уходу за фигурой, много светской жизни и мало здравых мыслей. — Она повела головой, окидывая взглядом банкетный зал. — Модельный бизнес тоже моя епархия. Хотя, сказать по правде, он сейчас переживает нелучшие времена. Вы уже слышали, что такие флагманы этой индустрии, как, например, "Рэд старз", уходят с нашего рынка?

— Да нет, — сказал я. — А что так?

— Трудно сказать. Нет прежних прибылей, инвесторы бегут. А впрочем, это вполне закономерно. По числу модельных агентств мы давно впереди планеты всей. Только в Москве их что-то около сотни. — Она усмехнулась. — Как думаете, на какие деньги могут существовать все эти наши мелкие и средние модельные лавочки?

— На какие?

— На спонсорские. Что касается устроителей этого шоу, то я определенно знаю — они получают около пятидесяти тысяч в месяц от своего банка. На мелкие расходы, так сказать. Разумеется, есть на рынке и солидные фирмы, вроде той же "Рэд старз", "Модус вивенди", "Президент", "Фэйс фэшн" или "Престиж"... Последняя фирма, кстати, принадлежит "Русскому золоту". Так же как наши сегодняшние радушные хозяева — одному из банков.

— Какому? — спросил я, хотя в общем-то догадывался.

— Дельта-банк, знаете такой?

Ну-ну. Выходит, помимо Фонда информационных технологий этому банку принадлежит еще и модельное агентство.

— Знаю, — кивнул я. — У меня были с ним кое-какие дела. И они мне здорово задолжали. Как вы думаете, можно потребовать с них долг натурой, так сказать?

Помолчав, она покачала головой и неожиданно сказала:

— Я здесь с Николаем.

— Надеюсь, он на меня зла не держит? — спросил я.

Она с улыбкой покачала головой и опустила взгляд в пол, возвращаясь, как видно, памятью к тем забавным играм, которыми мы так увлеклись год назад, — ведь первым свиданием наши отношения не ограничились.

— Так у вас все наладилось?

— Да-да, конечно. Спасибо вам. — Она легко тронула меня за локоть. — А вот и он. — Дама махнула рукой импозантному джентльмену лет сорока в изящном костюме, во внешности которого, выражении холеного лица и манере держаться угадывалась уверенная повадка крупного деятеля солидной компании.

— Я чем-то опять провинился? — улыбнулся он, вопросительно глянул на жену, потом протянул мне руку. — И мы вернулись к прежним играм?

— Да нет, — возразил я. — Оказался тут случайно. Шел мимо, дай, думаю, загляну на огонек.

— Да уж, огонек. — Он бросил красноречивый взгляд на красивую девочку, которая стояла у мраморной стены и с тоской внимала комплиментам рыхловатого, но при этом поразительно суетливого, мелко жестикулировавшего дядечки с пухлыми щечками хомяка. — Если я верно понимаю, то после официальной части будет еще неформальная вечеринка. Избранная публика, окружив себя юными созданиями, отправится на загородную виллу. Отдохнуть на природе, развеяться.

— Туда можно попасть? — спросил я.

— Насколько я знаю, нужно официальное приглашение, — заметила редакторша.

— Тебе надо туда попасть? — тихо спросил Николай.

Я кивнул.

— Попробуем. Думаю, нашей конторе эти ребята в любезности не откажут. — Он ехидно улыбнулся: — К тому же я ведь тебе кое-чем обязан.

— Да ну что ты...

— Нет, в самом деле. Она ведь... — он бросил короткий взгляд на жену, — в самом деле лучшая женщина на свете.

— Знаешь, я в этом и не сомневался. И потому мне жаль, что я так ни разу и не поцеловал ее.

— Вот поэтому ты все еще жив! — рассмеялся он.

Глядя ему в спину, я спросил:

— А что у тебя за контора?

— Газпром...

— Весомый аргумент.

Он в. самом деле оказался весомым — спустя минут пять Николай вернулся, протянул мне узкий белый конверт. Я сунул его в карман пиджака, допил джин, но, прежде чем откланяться, наклонился и поцеловал ее в щеку — коротко, по-братски.

— Сукин ты сын! — усмехнулся он, беря жену под руку.

Название загородного поселка, где проходила вечеринка, мне было знакомо — тут же возникли картинки той ночи, когда оборвалась моя карьера личного охранника тела Лени. И я ничуть не удивился, когда свет фар моего "гольфа" уперся наконец в знакомые стальные ворота: те самые, что уже однажды впускали меня на этот обширный дачный участок, поросший молодым сосняком.

Предъявив отделившемуся от прочной кирпичной стены охраннику приглашение, я проехал в глубь участка и в первый момент опешил — настолько все здесь изменилось соответственно последней моде ландшафтного дизайна: матовые шары приглушенного света по краям широкой аллеи, справа, на ровной лужайке, — подсвеченный низкими светильниками бассейн, вокруг которого в вальяжных курортных позах распластались пустые шезлонги. На месте прежнего охотничьего шале теперь возвышался традиционный для Подмосковья помпезный трехэтажный особняк с парой застекленных башенок, из раскрытого окна торчал черный нос телескопной трубы, — наверное, хозяин дома любит по ночам глазеть на звезды.

Приткнув машину в дальнем, темном углу паркинга, я поднялся по широкой мраморной лестнице к стеклянным дверям, еще раз предъявил аусвайс светловолосому охраннику — ноги на ширине плеч, руки за спиной, осанка и каменное выражение лица. Бросив косой взгляд на пропуск, он, не меняя позы, кивнул.

Я вошел в просторный, отделанный светлым камнем холл, мягко освещенный притопленными в уютных нишах лампами.

Гадать, в каком направлении развивается начавшаяся в отеле вечеринка, нужды не было — на пухлом кожаном диване цвета слоновой кости старательно пыхтел тот самый щекастый хомяк, сосредоточенно шаря под юбкой миловидной девчушки с лицом как у куклы Барби. Больше здесь никого не было.

Должно быть, владельцы сгрудившихся на паркинге лимузинов, сделав свой выбор уже на презентации, отлучились во внутренние покои этого дворца или сидели за аперитивом в гостиной, отделенной от холла арочным проемом, — оттуда доносился приглушенный гомон.

Я вернулся на улицу.

— Душновато, — сказал я охраннику. — Пойду подышу.

Я двинулся к бассейну. Там резвилась темноволосая девчушка, восхитительное сложение которой так радовало глаз на презентации. Она была даже без бикини.

Глотнув воздуха, она одним сильным гребком направляла свое тело в глубину — энергии гребка хватало на то, чтобы описать под водой плавный круг. Видимо, в момент одного из вдохов она успела заметить, что кто-то, устроившись в шезлонге, пристально следит с бортика за ее мерным кружением, однако наготы своей нисколько не смущалась.

Подплыв к бортику и оперевшись о него локтями, она до пояса вытолкнула тело из воды и с любопытством посмотрела на меня. У нее были русалочьи глаза, неправдоподобно зеленые, роковые.

— Полезай сюда, освежись, — пригласила девушка.

— Нельзя мне, — с сожалением произнес я. — Я, в отличие от тебя, существо не водоплавающее. Замочу перья, потом не смогу летать.

Она слизнула кончиком языка россыпь капель, дрожавших на верхней губе, и тихо рассмеялась.

— А ты забавный... — Она стрельнула взглядом в направлении особняка и спросила: — А почему не там?

— А что мне там делать?

— Ну как... — Она дернула плечиком. — Девушки... То да се.

— А ты почему не там? — спросил я.

— Там новенькие. Из последнего набора.

— Да ты вроде не производишь впечатление старенькой.

— Это только так кажется... — Она взмахнула руками и откинулась назад, распластавшись на поверхности голубой воды.

Полежав лицом вверх, она проворно перевернулась, нырнула и опять подплыла к бортику.

— Ну как? — улыбнулась она.

— Здорово! А ты здесь какими судьбами?

— На всякий случай. Хозяйка агентства попросила заехать. Мало ли... Вдруг какая-нибудь из новеньких выкинет фортель по неопытности...

Резко отжавшись руками от бортика, она вытолкнула свое тело из воды, уселась рядом со мной на влажный кафель и напряженно уставилась в сторону особняка. Там на мраморной лестнице возникла расхристанная Барби. Растерянно повертев головой, она сбежала по ступенькам вниз и кинулась в сторону леса.

— Дуреха, — пробормотала русалка. — Теперь будут проблемы. И все коту под хвост.

— Что именно — под хвост? — спросил я.

— Да все! Ты думаешь, это просто — пробиться в агентство? Сначала кастинги, отборы. Потом, если повезет, — тренинг, шейпинг, диеты и все такое прочее. И вот на тебе — облом. Столько труда... Глупо. И ведь делов-то — дать одному из этих богатых мужиков.

— В вашей профессии это неизбежно?

Она глянула на меня так, словно я был посланцем внеземной цивилизации, и ничего не ответила. Тем временем на мраморное крыльцо выкатился хомячок. Вид у него был явно обескураженный: темная прядка жидких волос сбилась, пухлые щеки дрожали в такт распаленному пыхтению. Что-то энергично втолковывая неподвижному охраннику, он то и дело похлопывал себя маленькими руками по бокам, мелкими движениями головы указывая в сторону леса. Охранник отцепил от брючного ремня мобильник и поднес его к уху.

— Парень вызванивает поисковую группу? — спросил я.

— Да уж! — невесело хохотнула русалка. — Хозяйке звонит. Она живет в двух шагах, на второй аллее. Там у нее дом. Похоже, сейчас тут будет маленький шухер. Хозяйка у нас мадам строгая.

— Поставит девочку в угол? Или нашлепает по попке?

— Ага, нашлепает, — невесело хохотнула она. — Выгонит, к чертовой матери. Такие заскоки в нашем деле не проходят. Ну вот... Сейчас начнется... разбор полетов.

От ворот к особняку, растапливая мутноватый сумрак аллеи ярким светом галогенных фар, на приличной скорости двигался белый "мерседес" с тонированными стеклами. Разглядеть водителя в салоне я не мог, угадывался лишь смутный силуэт, однако что-то будто толкнуло меня в спину, заставив покинуть уютный шезлонг, вспорхнуть и, бесшумно разрезая черный воздух крыльями, отлететь к старому клену, нависавшему над загнанным в темный угол стоянки "гольфом", — ветка тихо качнулась, принимая тяжесть моего тела, и я сложил крылья, все еще не понимая, что именно сорвало меня с насиженного места. Лишь спустя какое-то время, когда "мерседес"; пролетев мимо паркинга, остановился прямо у мраморного водопада парадной лестницы, я понял, что это было, — запах...

Да, густой, слегка приторный аромат розы придавил меня в тот момент, когда открылась дверца лимузина и появилась очаровательная женщина лет тридцати, с прекрасно сохранившейся фигурой и роскошными, струящимися по плечам волосами цвета черноморской ночи — не хватало в них для законченности образа разве что алого цветка.

Кармен недолго пропадала в загородном "доме приемов" — видимо, быстро урегулировала вдруг возникшие проблемы, — во всяком случае, спустя минут десять обиженный клиент выкатился на крыльцо; глянул в сторону бассейна и, мелко перебирая лапами, засеменил к голубому туману, парящему над водой. Сладилось у них все быстро: понаблюдав немного за восхитительно грациозными круженьями русалки в воде, он приглушенным возгласом приманил ее. Она проворно выскользнула из воды и, виляя хвостом, приблизилась к нему. Одной рукой она ласково потрепала пухлую щеку, тогда как другая протянулась к низу его пухлого живота — тонкие пальчики впились в его мошонку, и он от неожиданности даже слегка присел, однако быстро пришел в себя и опустил верхние лапки на ее груди. Так они медленно отступали к краю бортика, а потом, порывисто обнявшись, рухнули в бассейн.

Это я видел уже краем глаза, потому что катил на своем "гольфе" к стальным воротам, створки которых начали расходиться, отпуская меня на волю, в родную стихию ночи, а что до Кармен, то я вполне мог следить за ней по движению галогенного света, прокладывавшего путь к одному из участков, расположенному в самом центре поселка.

Бросив машину на углу каменного забора, я полетел в ту сторону, где свет вдруг оборвался около изящного дома под ломаной крышей. Фасад его захлестывала клубящаяся лава плюща, вокруг широких освещенных окон. Никакой охраны я не заметил, поэтому бесшумно спланировал к оконному свету, заглянул внутрь.

Это была обставленная темной мебелью кухня, отделенная перегородкой от гостиной. Кармен стояла у плиты, дожидаясь, когда на поверхности турки вспухнет густая кофейная пенка. Я влетел в окно и устроился на прочном стуле с высокой спинкой.

Она наконец сдвинула с конфорки турку, поболтала ее, принюхиваясь, и, невольно пошевелив губами, вылила перекипевший напиток в мойку. Потом открыла дверцу холодильника и наклонилась, заглядывая в дышащие холодом глубины морозильного ящика. Легкая ткань белоснежной юбки настолько плотно обтянула ее пышный зад, что я едва удержался от того, чтобы не погладить его рукой.

— С ума сойти! — с легкой усмешкой выдохнула она, доставая бутылку текилы, и глянула на меня через плечо: — Выпьешь?

Я кивнул: выпить хотелось. Я не убежден, что кактусовую водку положено морозить перед употреблением, но сейчас мне на эти тонкости было наплевать. Она настрогала тонкими дольками лимон, аккуратно, в форме подсолнечного цветка, разложила их на блюдце, достала из шкафа пару граненых стаканчиков, разлила текилу, выпила, постояла, прислушиваясь к тому, как животворная влага растекается по жилам, и я отметил, как вдруг потеплел взгляд ее темных глаз, как изменились, сделались мягкими и плавными ее движения. Она уселась на стул напротив меня, откинулась на спинку и тихо, будто обращаясь к кому-то бродящему под окнами, произнесла:

— Я этому козлу говорила: мы с тобой нарвемся на неприятности. У меня глаз наметан. Ты слишком умен. Я сразу это почувствовала — еще там, в приемной.

— Нет, Кармен, ты немного ошибаешься. Во-первых, ты ошиблась в определении вида своего компаньона. Он явно из семейства Anatidae, сиречь отряд гусеобразных. Что же касается вида, то, скорее всего, он относится к Aythia fulingula, то есть, проще говоря, хохлатая чернеть.

— Ты псих. — Она повертела в пальцах пустой шкалик, видно прикидывая, не стоит ли повторить. — Я навела о тебе справки. Жаль, что задним числом.

Пора было переходить к делу.

— Как поживает Леня? — спросил я.

Она мгновенно закрылась, губы поджались, подбородок напрягся, а под глазом забилась нервная жилка.

— Сволочь, — произнесла она сквозь зубы.

— Ну не знаю, не знаю. Во всяком случае, за то время, что мы работали вместе, мне так не показалось. Напротив, он был мне очень симпатичен.

И это была правда: моторный, энергичный, решительный — как и подобает всякой сильной рыси, — начисто лишенный пижонства, любящий и ценящий риск, вечно рыскавший в поисках новой дозы адреналина, он был из той породы диких кошек, которые любят жизнь во всех ее проявлениях.

— Сволочь, — упрямо повторила она, и я догадался, что к Лене у нее глубоко личные, с бизнесом не связанные претензии.

И подумал о том, не прорастает ли эта ненависть корнями сквозь тот солнечный, пропитанный свежими запахами моря день, когда к набережной пришвартовался белый катер с симпатичным олененком, который, звонко цокнув копытцем о гранитную плиту тротуара, устроился на переднем сиденье Лениного "феррари".

— Сволочь, сволочь, — с невеселой улыбкой настаивала она, подливая себе из бутылки. — Ты совсем его не знаешь, в отличие от меня. Я ведь рядом с ним с самого начала, с самого первого дня, с этого дурацкого подвала на Садовом кольце, в котором мы оборудовали наш первый офис...

Да. Подвал. Человек, имевший привычку покручивать перстень на пальце. Очаровательная секретарша, которая быстро оформляла договоры и доставляла их на подпись. Наверняка и тот бланк договора, на который я наткнулся в сафьяновой папке Модеста, вышел из-под ее руки.

Прислушиваясь к себе, я пытался понять, хочу ли я ее убить прямо теперь и прямо здесь, — и с оттенком удивления осознал: нет, не хочу.

Чем дольше я ее слушал, тем больше убеждался: да, там, на набережной Круазетт, случилось нечто важное — оборвалось что-то такое, что Кармен с Леней крепко связывало, и тогда подтвердилось очевидное: от любви до ненависти один шаг.

Она по глазам угадала ход моих мыслей.

— Нет, это было бы слишком просто. Дело не только в этом. Беда в том, что он в последнее время совсем слетел с катушек. Из-за этой шлюшки с длинными ногами. Он сделался абсолютно невменяемым. А это скверно сказывается на бизнесе.

Выходит, Бэмби в самом деле забрел на чужую территорию и чуть было не нарвался на пулю — там, в переулке, где нас остановил мнимый патруль. Однако при чем тут бизнес — оставалось неясным.

Равно как и то, как этот бизнес теперь выглядит. Если верить сурку, начинавшаяся когда-то давно в подвале дома на Садовом фирма понемногу прибрала к рукам если не все, то значительную часть респектабельных заведений, включая и загородные "дома приемов", вроде того, что находился по соседству. Скорее всего, и то прятавшееся в сосновом лесу "охотхозяйство", что располагалось когда-то за высокими стальными воротами, тоже входило в систему этих увеселительных заведений, — помнится, Леня чувствовал себя там как дома.

Этот бизнес давно сложился, он прекрасно организован, он действует с точностью швейцарского часового механизма, и я не понимал, как интрижка с молоденькой, обворожительной моделькой, или даже вполне серьезный роман, могла повредить механизм так, что он начал давать сбои.

Тут имелась какая-то тайна, о которой Кармен не считала нужным распространяться. Строго говоря, мне вообще показалось странным, что она позволила себе расслабиться и вот так запросто за рюмкой текилы выболтать кое-что из того, о чем говорить не следовало, тем более мне.

— Хочешь знать, почему я с тобой настолько откровенна? — усмехнулась она. — Да потому что ты, по сути, уже труп. Ты ввязался в серьезное дело. И выход из этой ситуации только один — прямиком на кладбище. Мне жаль, но именно там ты в скором времени и окажешься. Не сегодня, так завтра. Не завтра, так через месяц. Мне правда жаль.

Я тихо рассмеялся:

— Слушай, Кармен. Раз уж я одной ногой стою в могиле... Приговоренному положено последнее желание.

— Хм... — Она догадливо облизнулась.

Соскользнув со стула, я присел перед ней на корточки. Отклонившись назад, она слегка приподняла бедра, облегчая мне путь к тем теплым пределам, где и прятался ее корень, питаясь жаркой влагой нежных и скользких почв, из которых и произрастало все ее существо. Я слышал, как, сбиваясь, учащается ее дыхание, как гулко пульсирует кровь, с легким стоном распускаются лепестки бутона.

Не только слышал, но и видел — этого она не учла — узкий высокий шкафчик, сплошь стеклянный, где отражались ее движения. И когда ее правая рука потянулась к столу, нащупала горлышко тяжелой литровой бутыли, а пальцы стиснули горлышко, когда бутылка с текилой уже повисла в воздухе, чтобы опуститься мне на голову, я резко отклонился в сторону.

Удар пришелся в пустоту и даже не задел моего плеча.

Я искренне расхохотался и легко перехватил ее поднявшуюся для второй попытки руку, сдавил запястье и вырвал бутыль.

Кармен рухнула грудью на стол и, вывернув лицо, поскуливала, кося на меня затравленным взглядом. Резким движением свободной руки я задрал ей юбку, она дернулась было, но тут же обмякла.

— А тебе никогда не приходила в голову мысль... — я легонько хлопнул ладонью по упругим ягодицам, — как бы это сказать... примерить на себя шкуру тех девочек, которые на тебя работают. Ну и почувствовать то, что они испытывают?

— Отпусти, дурак... — через силу произнесла она. — Я и так тебе могу дать. Незачем выкручивать руки. Хочешь?

Я вдруг почувствовал наплыв тяжкой, свинцовой усталости и ослабил хватку.

Она не изменила позы и не одернула задранную юбку, — немного прогнув спину, она глянула на меня через плечо:

— Ну?..

Я махнул рукой, опускаясь на стул, налил себе полный стаканчик текилы, опрокинул его и прикрыл глаза — странная, смертельная усталость, возникшая неизвестно откуда, все никак не отпускала. Постояв еще немного в этой пикантной позе, она наконец с тяжким вздохом выпрямилась, одернула юбку и, отступив к стене, привалилась к ней спиной, сложила руки на груди.

— Дурак ты все-таки, — сказала она, и саркастическая улыбка наплыла на ее губы. — Девушки... Ты хоть догадываешься, с каким количеством этих длинноногих дурех мне пришлось иметь дело?

Я прикинул про себя: много, очень много.

— И знаешь, что я вынесла из этого долгого общения? — спросила она. — Они не более чем мясо. Красивое, соблазнительное, обворожительное, при виде которого вы, мужики, слетаете с катушек, но все-таки — мясо.

Покручивая в пальцах граненый стаканчик, я опять спросил себя: хочу ли я ее убить? Ведь она тоже приложила руку к тому, что моя Ласточка однажды улетела к теплым берегам. Не получив ответа, я поднялся и направился к выходу, но тут ожил мой мобильник.

— Да... — поднес я телефончик к уху.

Мне потребовалось некоторое время, чтобы определить по голосу, кто именно звонит на ночь глядя. И очень удивился — это была Фанни.

— Ты же сказал мне тогда — звони, если будут проблемы, — сумрачным тоном напомнила она.

— А что такое?

— Да проблемы с крышей.

Оказалось, что ставка ежемесячных выплат возросла на четверть, но Фанни расплатилась в последний раз — я оказался невольным свидетелем этой процедуры — по старым тарифам, ребята тут же недостачу обнаружили и наложили на хозяйку кафе штраф.

— Они всей командой гуляют сейчас где-то на даче. Их человек двадцать. И в порядке компенсации за моральный ущерб они потребовали девочку.

— Что, одну на всю команду? -Да.

— Где это?

Фанни назвала дачный поселок. Андрей уже повез им девочку. Ту самую именинницу, с которой я удалялся в квартиру на третьем этаже. Ей ужасно жаль девочку. Бывает, после таких субботников они сходят с ума. Но выхода у Фанни нет. Тут все по-семейному. Девочки бросили жребий. Выпало ехать Маше.

— Почему ты звонишь мне? — спросил я.

— Не знаю... — тихо отозвалась она, — поговорить-то не с кем. И потом... Она мне рассказывала. Ну как у вас там было. Что ты ее пальцем не тронул, и вообще... Говорила, ты хороший.

— Когда он уехал? — спросил я.

— Полчаса назад. Скоро будет на месте.

Я быстро прикинул про себя: дачный поселок, о котором говорила Фанни, по той же дороге, что и тот, где мы находились, только чуть дальше, на электричке — две остановки. Так что, скорее всего, Андрей сейчас находится неподалеку.

— Ты можешь с ним связаться?

— Конечно. А зачем?

— Перезвони ему прямо сейчас, немедленно. И продиктуй мой адрес.

— Зачем?

— Будем считать, что ребятам сильно повезло. Ручаюсь, что такого роскошного мяса, которое я им доставлю, они в жизни не видели.

Должно быть, я неплохо рассчитал маршрут следования белого фургона — спустя минут десять в окно заплыл свет фар его машины. Хлопнула дверца. Андрей возник на пороге.

Кармен почуяла неладное и начала пятиться под тяжелым взглядом грузного лося, который молча изучал ее с ног до головы.

— Да, — кивнул он наконец большой головой. — В самом деле роскошное мясо.

Кармен метнулась в гостиную, но налетела на сохатого, который стоял в дверях, низко опустив голову, — он так мощно боднул Кармен, что она, всплеснув руками, тихо осела на пол. Андрей вышел и вернулся с кожаным чемоданчиком автоаптечки, раскрыл ее, извлек оттуда шприц. Присел на корточки, сделал укол в вену.

— Ничего, скоро она очнется, — пояснил он. — Это просто успокоительное. Чтоб не брыкалась в машине. Полчаса крепкого сна ей не повредит — работа предстоит серьезная. Их там человек двадцать крепких ребят.

Легко подхватив обмякшее тело Кармен на руки, он вышел. Я взял со стола наполовину опустевшую бутылку текилы, сунул в карман пиджака, вышел на крыльцо и, глядя на убегающие габаритные огоньки, удивленно произнес:

— С ума сойти!

Дома, согревшись кактусовой водкой, я почувствовал, как быстро побежала по жилам кровь, как стала уходить свинцовая усталость, вдруг накатившая на кухне в загородном домике Кармен, понемногу оттекала из мышечных тканей ног и, может быть, немного задержалась в правой руке, гонявшей по истертому коврику обшарпанную мышку, задающую векторы движения курсорной стрелки в сером поле монитора.

Юркнув в нужную плашку, она отозвалась легким зудением в узкой прорези дисковода, проглотившего первый диск из той пластиковой коробочки, что обнаружился под кафельной столешницей в разгромленном доме Бэмби, и указатель "диск А" развернулся прямоугольником, в верхнем углу которого маячил один-единственный текстовый файл, поименованный как "Pismo".

Щелчок в синий значок развернул в поле монитора текст:

"Уважаемый господин редактор!

Предложение, высказанное Вами в момент нашей случайной встречи на коктейле в отеле "Риц", где проходил показ коллекции известного Вам дома моды, меня не то чтобы не вдохновило, а, скорее, поначалу озадачило. Я ведь, во-первых, не писатель. А во-вторых, еще не в том возрасте, чтобы приниматься за мемуары. Но даже не этим продиктовано было мое, мягко говоря, прохладное отношение к Вашей затее написать и издать что-то вроде дневника русской модели, сумевшей неплохо себя зарекомендовать на французском подиуме. Я никогда не переоценивала свои достоинства и тем более привыкла трезво относиться к недостаткам — девушки подиума, по общему мнению, не отличаются высоким уровнем ай-кью, не так ли? И тем не менее он не настолько низок, чтобы не понимать, чем такая публикация для меня чревата.

Теперь о том, почему я решила написать Вам.

Видите ли, совсем недавно, накануне неожиданного моего отъезда в Москву, позвонила мама — она легла в больницу, ей нужна операция. Я часто бываю на Монмартре: люблю Холм, люблю гулять по его горбатым улочкам, глазеть на картинки уличных художников, ну и вообще, мне легкий воздух Холма нравится. И вот там, в одном из уличных кафе, произошла случайная встреча, которая настолько потрясла меня, что я всерьёз стала задумываться над тем, не вернуться ли к нашему с Вами разговору. Это было в середине дня, я сидела за столиком, пила минеральную воду и тут заметила неопределенного возраста женщину, которая смотрела на меня голодными глазами. Она сидела на бордюре тротуара, на ней были потрепанные джинсы, того же качества куртка и грязная майка. На вид — уже за тридцать.

Что-то в ее взгляде было такое, что я заказала пару круассанов и попросила официанта отнести ей. Она быстро их съела, поднялась с места и пошла вниз по улочке. Проходя мимо моего столика, она бросила на ходу: "Спасибо".

Ничего в этом не было особенного, если бы не одно обстоятельство: она произнесла слово благодарности по-русски. Я сорвалась с места, догнала ее, мы сели в одном из баров неподалеку от Пигаль, я заказала ей выпивку. Попросила рассказать о себе.

Знаете, г-н редактор, две вещи, которые она мне поведала, буквально потрясли меня.

Во-первых, оказалось, что ей всего двадцать четыре года.

И во-вторых, она попала в Париж через то самое агентство, с которым сотрудничала и я.

То, как выглядела наша работа — и здесь, и в Милане, и на Лазурном Берегу, в Канне, Ницце, Сан-Тропезе или швейцарском Давосе, — разговор отдельный. Меня просто потряс печальный финал ее карьеры, начинавшейся почти в точности так, как и моя: за какую-то маленькую провинность ее выкинули на улицу. А потом все пошло по наклонной: наркопритон, психушка, снова притон, ну вы, надеюсь, понимаете... И она ведь не одна такая в Париже. Учитывая, что московское агентство "Beauty", о котором идет речь, присутствует на французском модельном рынке около десяти лет, таких девочек, использованных и выкинутых на помойку, должно быть, множество.

И еще одно важное обстоятельство. Эта женщина — после третьего стаканчика виски — поделилась со мной кое-какими воспоминаниями. Это, как говорится, дела давно минувших дней, и, кроме того, не думаю,. что Вы, при всей Вашей информированности, можете верно оценить то, что в один не самый прекрасный день произошло в нашей стране однажды в августе, в народе этот день назвали "черным вторником". Я, собственно, тоже мало что понимала, я тогда была слишком юна, но ощущение кошмарного обвала, полной катастрофы осталось. А дело было так. В начале августа эта женщина и еще трое сотрудниц агентства, живших в ту пору на одной из наших вилл в Сан-Тропезе, должны были составить компанию двум господам, прибывшим из Москвы на пару дней и пожелавшим прокатиться на яхте "Глория", которую агентство давно уже арендовало и, насколько я знаю, арендует до сих пор. По всей видимости, Вы догадываетесь о характере этой морской прогулки. Так вот, один из этих господ — он в тогдашнем нашем правительстве занимал достаточно высокое положение, кажется, был вице-премьером — при интимных обстоятельствах выболтал этой женщине кое-какую информацию. А именно сообщил, что через три дня премьер, объявит о дефолте. Вернувшись утром на виллу, она имела неосторожность перезвонить в Москву — ее старший брат занимался бизнесом, не знаю каким. Телефоны на вилле прослушивались, она даже не успела закончить разговор с братом, как в ее комнату явилась охрана и препроводила в кабинет хозяйки агентства.

Личность этой женщины — назовем ее К. — предмет отдельного разговора. Если мы с Вами договоримся о сотрудничестве, я постараюсь описать свои впечатления, от общения с ней. Так или иначе, К. с порога заявила моей новой знакомой, что увольняет ее, к чертовой матери, потому что она — К. — не затем вывозит тонны "мяса" на Лазурный Берег, чтобы оно ловило кайф, раздвигая ноги перед нужными мужиками. А затем, чтобы информация, полученная от этих мужиков, не выходила за стены фирмы, поскольку она-то и является тем товаром, за который — прямо теперь, в этот момент — все заинтересованные лица выкладывают очень большие деньги... Ну вот, дело закончилось тем, что ее избили, а очнулась она в каком-то наркопритоне и уже прочно села на иглу. По всей видимости, прежде чем выкинуть на помойку ее регулярно кололи — она, впрочем, толком не помнила, кто, где и как это делал.

Вы, г-н редактор, хотя бы примерно отдаете себе отчет в том, какова — как почему-то принято у нас говорить — цена этого вопроса? Это ведь единичный эпизод, произошедший с одной сотрудницей агентства. А такие девушки работали в течение последних десяти лет, да и сейчас работают у вас на побережье, куда частенько, как Вы догадываетесь, наведывается VIP-публика из Москвы.

Говорю я Вам все это, г-н редактор, исключительно затем, чтобы Вы хотя бы в общих чертах могли иметь представление о сюжете предполагаемого "Дневника русской красавицы", как Вы изволили назвать будущее произведение при нашей встрече на коктейле.

Если, конечно, я решусь заняться этим делом.

А решусь я заняться при одном условии. Я, видите ли, несмотря на молодость, человек уже опытный и — увы! — сугубо меркантильный. Так вот. Примерная сумма гонорара, о которой Вы тогда обмолвились, представляется мне смешной. Я и пальцем не пошевельну, если эта сумма не увеличится на несколько порядков.

Я уже начала — пока исключительно для себя — набрасывать, что называется, "штрихи к портрету".

Двадцать пятого я возвращаюсь в Париж. Надеюсь, мы с Вами увидимся и переговорим — как в целом о нашем возможном сотрудничестве, так и о его деталях. Сказать по правде, я все больше склоняюсь к тому, чтобы — если Вы согласитесь на мои условия — предложение принять. Условие — помимо уровня гонорара — состоит в том, что никаких отсылок к действительной личности автора. Ни имен, ни фотографий, ни вообще чего бы то ни было, что указывало бы на меня. Пусть это будет некий абстрактный персонаж — просто "Русская красавица". Не беспокойтесь, подозрений это не вызовет: ведь все, о чем пойдет речь, — это реальные жизненные истории. И ощущения вымышленности у читателя, надеюсь, не возникнет, напротив: все, кому надо, себя в этом тексте узнают.

И последнее. Я, как Вы успели заметить, не отношусь к разряду людей, которых принято называть порядочными. Если я и займусь этим, то вовсе не из соображений морального порядка. У меня и в мыслях нет кого-то выводить на чистую воду, биться за правду, за торжество справедливости, за победу добра над злом. Я не питаю иллюзий, что порок обязательно бывает наказан. Я достаточно пожила на Западе, чтобы навсегда избавиться от всех этих химер, которыми по-прежнему тешат себя многие мои соотечественники. Увы, я человек сугубо прагматичный — наше возможное сотрудничество интересует меня исключительно с материальной точки зрения.

И последнее Откликнуться на Ваше предложение меня побуждают, помимо всего прочего, кое-какие личные мотивы. Дело в том, что полгода назад — это было в Канне — я встретила человека. Неважно, кто он, скажу лишь, что он мой соотечественник, но уже долгое время живет во Франции, где у него надежный и солидный бизнес Какого он характера, я не знаю, да и, по правде сказать, знать не хочу. Важно другое — этот человек дал мне то, чего, увы, лишены большинство моих коллег по подиуму: свободу. Я больше не принадлежу своему агентству и вольна сама собой распоряжаться. Я неплохо зарабатываю в качестве свободного агента на модельном рынке. Мне кажется, он меня любит. И я готова ответить ему взаимностью.

Даже больше того. Я готова сделать все, чтобы избавить его от возможных неприятностей.

В том, что такие неприятности могут возникнуть, я убедилась уже здесь, в Москве. Похоже, мои бывшие, с позволения сказать, коллеги по модельному агентству хотят — пока непонятным мне образом — надавить на него. И пытаются использовать для этой цели меня. Два дня назад у меня дома раздался телефонный звонок. Мужской голос сообщил, что неплохо бы встретиться и переговорить о важных делах, касающихся того человека, с которым мы познакомились в Канне. В первых строках своего письма я уже отметила, что не писатель, однако рискну все-таки описать, как это выглядело.

Итак, представьте себе раскаленную от летнего зноя Москву, самый ее центр, воздух горяч и плотен. Клуб, в котором назначена встреча; занимает первый этаж солидного старого дома, недавно отреставрированного в типично европейском духе, и потому выглядит вполне прилично, вот разве что в узком переулке немного раздражает окно витрины, где в тесном пространстве маленького помещения, обставленного в виде жилой комнаты, обитает живой манекен.

Это женщина средних лет, невзрачной наружности — она тут безвылазно живет уже некоторое время, в этой стеклянной клетке. Днем ее жизнь как на ладони под взглядами уличных зевак, слоняющихся мимо по переулку, вечером, когда поднимаются жалюзи в стене в самом помещении, — ее могут видеть посетители, клубного ресторана, видеть все: как она готовит себе ужин, ест, пьет чай, принимает душ или сидит на унитазе, — что ж, таковы причудливые московские забавы, разгоняющие скуку.

Я стою перед стеклом и не могу отделаться от ощущения, что очень хорошо ее понимаю, ведь моя прежняя жизнь проходила в таком же духе, в ней все, вплоть до бытовых мелочей, было вот так же обнажено и выставлено на всеобщее обозрение, однако я не знаю, как и чем ей помочь. Чем? Разве что приветливым жестом — помахала на прощанье рукой, но она никак не отреагировала. Однако пора, на четыре часа мне назначена встреча — там, в клубе, где мощно дышат кондиционеры и помогают немного перевести дух после удушливого городского зноя. Этот клуб обставлен в классическом английском духе, потому здесь, разумеется, есть библиотека — прохладный сумрак, стеллажи до потолка, инкрустированные благородным красным деревом столики, глубокие кожаные кресла, в которых так хорошо отдыхать после обеда, потягивая шерри и дымя сигарой...

Там он и сидел — рюмка с шерри в одной руке, сигара—в другой, и так изящно перекликался густой тон напитка с густо-кровавым камнем в перстне на безымянном пальце. Именно этот человек представляет банк, которому принадлежит модельное агентство: то ли член совета директоров, то ли еще какая-то важная шишка.

— Мы с вами не встречались прежде, деточка?

Бог миловал. Видела его лишь однажды, года три назад, издалека, с подиума, на одном из показов — он сидел в первом ряду и беседовал с нашей хозяйкой. Поставил рюмку на столик рядом с креслом:

— Так о чем мы толкуем, деточка? Ах да, насколько я осведомлен о ваших отношениях...

Стоп-стоп, наши отношения с человеком из Канна никого не касаются. И если разговор об этом, то мне остается лишь уйти.

— Ой, да не кипятитесь вы, деточка! Успокойтесь, сядьте, сядьте... Но неужели вы полагаете, что я настолько бестактный человек, чтобы вторгаться в ваши личные отношения? Да полно вам, полно... — Взгляд ушел в сторону, скользит по золоченым корешкам выстроившихся на полках фолиантов, а пальцы нервно покручивают перстень. — Речь идет о другом. Речь, деточка, о бизнесе. Большом и солидном. А вы, насколько я понимаю, имеете влияние на Леню... Ну так убедите его, убедите!

Убедить? В чем.

— Да пустяки. В том, что он должен принять наше предложение. Понимаете? Его необходимо принять. Одно слово произнести: "да"! И всем будет хорошо. Просто скажите ему: надо предложение принять. И все. Он поймет, о чем речь, — ведь это именно то, что составляет его головную боль теперь. Зачем эта головная боль, деточка? Смягчите его, убедите в том, что нет смысла упираться, — он не потеряет ни цента, больше того — многое приобретет, если произнесет это короткое "да!".

Долгая пауза, сигарный дым стелется голубоватой струйкой, окутывая его лицо. Похоже, это все. Можно откланиваться.

— Да, кстати, От него вам маленький презент. Преподнесен он будет в несколько экзотической форме... Но тем заманчивей этот скромный подарок. Сегодня вечером. Клуб "Помойка". Знаете такой?

Знаю. Бывала пару раз. Стильное место.

— Вот там и получите. И не удивляйтесь, ради бога, той несколько странной форме, в какой подарок будет преподнесен... Как это наш Леонид любит повторять? Ах да, за все в этой жизни приходится драться. Ну, счастливо вам, деточка.

Ну и как, г-н редактор, мой первый писательский опыт?

Знаете, мне это занятие понравилось. А теперь извините, мне надо принять душ, привести себя в порядок и отправляться за подарком. Двадцать пятого я буду опять в Париже, там и поговорим. До встречи".

В конце файла была ссылка на электронный адрес, по которому ушло письмо, — взгляд на нее давал представление о вознаграждениях, упоминаемых Бэмби: это была одна из ячеек почтового ящика "Пари-матч".

Я сунул в дисковод вторую дискету — еще несколько текстовых файлов. Я грузил их, вглядываясь в наброски, сделанные Бэмби, и находил, что язык ее письма своеобразен, разве что руке ее недоставало уверенности. Это компенсировалось наблюдательностью, умением говорить ярко и точно.

Я видел девочку четырнадцати лет, вбежавшую в дом с глянцевым журналом, на обложке которого запечатлелось ее лицо, казавшееся не по годам взрослым: "Мама, мама, посмотри, меня напечатали!" А мама, школьная учительница начальных классов, гладила дочку по головке: какая ты у меня красавица! Потом первая победа на местном конкурсе красавиц, приглашение попробовать себя в качестве модели: однако, деточка, придется пойти на расходы, значица, так, триста долларов обучение, еще пятьдесят — за внесение в базу данных, ну и, разумеется, портфолио, это еще семьсот, если делать его у мастера вроде Влада Локтева, а можно и по минимуму — за двести, но это будет совсем не то... И вся мамина заначка на черный день ушла на это, все до копейки, но не хватило все равно, половину пришлось занять, а отдавалось трудно, в течение года, когда смогла немного заработать, — в основном в ночных клубах, называлось это — "работать по тусовке". Около одиннадцати вечера стой у входа в клуб, получай три флаейрса на бесплатные напитки в баре и слоняйся там в дыму часов до трех-чётырех ночи. Двадцать долларов за работу в качестве живого манекена во славу клубного имиджа: какие красотки у нас водятся! Кастинги, кастинги, редкие показы — трудная жизнь, совсем не та, что рисовалась в мечтах, но это только до тех пор, пока в одном из клубов не завязывается знакомство с черноволосой К. Она, эта К, предлагает нечто очень заманчивое: а что ты, деточка, думаешь про Париж?

Господи, что может девочка шестнадцати лет про это думать? Разумеется, да! Квартира на улице Поликарпова, своего рода "коммуна" для начинающих моделей, потом первый серьезный кастинг — не в задрипанном доме культуры, а в роскошном "Балчуге". Успех, успех! Деточка, мы оформляем тебе загранпаспорт, но ты же должна понимать, что мир моды суров, и вообще, за все в этой жизни приходится драться. Словом, чтобы никаких недомолвок и неясностей не оставалось, мы сейчас из "Балчуга" прокатимся за город.

Я плеснул себе в стакан текилы, глотнул, закурил, держа палец на кнопке прокрутки текста, — этот сюжет я имел случай наблюдать своими глазами всего несколько часов назад. А потом ослепление яркими красками Парижа — первые дефиле на заветном подиуме, первые радости, первая съемка для модного журнала — "ах, как жаль, что мама не видит...". Французский журнал отослан домой по почте. А потом — зима и первая командировка в Швейцарию — старый добрый Давос — в составе "ударного десанта" из пятнадцати модельных девочек: роскошный пятизвездочный отель, светские рауты, коктейли, приемы, на которых сплошь одни русские, — они приехали на всемирный экономический форум, днем они пыжатся во Дворце конгрессов, а вечерами отдыхают в обществе обворожительных соотечественниц, которые — ну надо же, какое совпадение! — завернули на этот уютный горный курорт проездом из Парижа...

Источник живительных сил иссяк с первым светом нарождавшегося дня. Я бросил бутылку из-под текилы в корзину для бумаг, выключил компьютер и сонно помотал головой:

— Да, если это появится в печати, то может быть большой скандал.

И дело не в том, что фирма занималась торговлей девочками с подиума. И даже не в том, что где-то оседал компромат на клиентов фирмы.

А в том товаре, который фирма получала и которым потом торговала: информация. И если верить словам той замарашки, что встретилась Бэмби на Монмартре, это была именно та информация, которая стоила очень больших денег.

— Мне жаль, Бэмби, но, боюсь, тебя ждет еще одно разочарование.

Олененок знал достаточно, но не видел главного. Того, что во главе бизнеса стоит именно человек из Канна. Тот самый, что в один прекрасный день возник на набережной Круазетт в красном "феррари" и увез ее в новую жизнь...

Я кое-как переполз от стола на кровать, сморенный сном. Последняя мысль, которая растаяла с первым солнечным лучом, проникшим в комнату, была такая: мне надо выспаться, чтобы к четырем часам быть в форме.

Ведь наступила пятница. А по пятницам после четырех некий любитель сигар, имевший привычку покручивать перстень на пальце, заходит в клубную библиотеку выпить рюмку шерри.

Будильник, заведенный на три часа дня, так и не успел вскрикнуть, разгоняя мой сон, — еще за час до срока, блуждая в потемках тягучего и бесформенного сновидения, наводненного бесплотными образами, среди которых плыл и некто, очень на меня похожий, настолько же призрачный и бесплотный, я вдруг начал чувствовать свое тело, вернее, желудок.

Я вдруг ощутил легкое бурление в животе, а в следующую секунду уже несся в туалет — рвотный позыв заставил меня пасть на колени перед унитазом. Выворачивало меня долго и, как говорится, наизнанку. Наконец, чувствуя одну лишь пустоту внутри себя, я собрался с силами и, пошатываясь от слабости, вернулся в комнату, с сомнением поглядывая на забытую рядом с аппаратом телефонную трубку: взять или нет? За минуту до приступа она позвонила, но, наверное, не дождалась и повесила трубку. Защитный рефлекс предупреждал — внимание, опасность! Ведь теплое дыхание неведомого мне зверька обладало странным свойством растворять в себе мои основные природные инстинкты, без которых на воле любая птица, даже та, что крупней, сильней и умней меня, не протянула бы и дня.

Она не ушла, послушно дожидалась моего возвращения.

— Что с тобой? — встревоженно спросила она. — Ты болен? У тебя голос какой-то...

Я отчего-то припомнил того голубя, которого видел не так давно на чердаке — хворого, анемичного, беспомощного, не способного удерживать крылья в широком распахе, — и поймал себя на том, что хочу вот так же, как он, сунуть голову под крыло и затихнуть, дожидаясь смерти.

— Да что с тобой, милый? Я чувствую, ты не в себе.

Хм, не в себе. Верное наблюдение. Твое теплое дыхание истребляет во мне так нужные для жизни инстинкты, но, прежде чем погибнуть, мне надо закончить важное дело: значит, надо отправляться на охоту.

— Извини, мне пора. Скоро четыре. Подходит время рюмки шерри после ланча.

— Нет, постой. Я тебя так не отпущу. Что у тебя на уме?

— Охота, я же сказал... По правде говоря, это браконьерство. Сезон утиной охоты еще не открыт, но мне до этого нет дела. Одним селезнем больше, одним меньше — какая разница, равновесия живой природы это не нарушит.

— Нет! Пообещай мне.

— Хорошо. Давай поклянусь. В чем?

— В том, что не сделаешь ничего такого.

Я вздохнул, откинулся на спинку стула и кивнул: хорошо, я эту птицу с красивой тонкой шеей и когтем не трону.

Или он изменил своим привычкам, или сильно запаздывал. До шести вечера я бродил между баром и библиотекой, но Селезнев так и не появился. Наконец я прочно осел в баре, где кроме меня был всего один посетитель. Маэстро потихоньку лакал свое виски за ближним ко входу столиком. Времени он, по обыкновению, даром не терял и к семи был изрядно подшофе. Хозяин барной стойки, то и дело скептически поглядывая в ту сторону, спросил меня, не передумал ли я делать заказ. для здешней кухни. Я сказал, что передумал. Наконец в семь часов я решил напоследок заглянуть в библиотеку и, едва шагнув за порог, понял, что в глубокой нише справа от входа кто-то есть.

Если он и удивился, увидев меня на пороге библиотеки, то виду не подал — недвижно сидел в глубоком кресле, разве что рука его с сигарой замерла на полпути ко рту. Кивком указал мне на соседнее кресло. Лицо его скрылось в пушистом облачке дыма.

— Странно, — сказал я, опускаясь в кресло.

— Что именно? — спросил он, откладывая сигару в пепельницу и покручивая перстень на пальце.

— Да вся ваша затея. Такой солидный человек. И вдруг на тебе — лично нанимает кавалера в подставном офисе в двух шагах отсюда. Не проще было пригласить на роль безутешного мужа какого-нибудь актера, что ли, или, на худой конец, мелкого клерка?

— А с чего вы взяли, что я солидный человек? — усмехнулся он, потянувшись к потухшей сигаре.

— Ну все-таки банкир.

Он тихо рассмеялся:

— Да кто вам сказал такую глупость! Да, я имею кое-какое отношение к банку, но — заметьте! — никакой официальной должности в нем не занимаю. Ну вхожу в совет директоров... И только-то. Нет, молодой человек, я вовсе не тот, за кого вы меня принимаете.

Я потянулся было к массивному сервировочному столику, на верхней полке которого стояли рюмки и бокалы, тогда как нижний уровень был сплошь утыкан бутылками. И вдруг поймал себя на том, что пить мне не хочется.

— Ну и зря, — заметил он, верно истолковав мой жест. — А я выпью.

Он плеснул себе в рюмку немного тягучей вишневой жидкости из квадратного графина, поднял руку на уровень глаз, любуясь игрой пурпурного света в хрустале.

— А что до вашего, молодой человек, вопроса, то ответ на него очень прост. — Он сделал маленький глоток, и в лице его возникло жесткое выражение. — Во-первых, я, знаете ли, по натуре игрок. Игра меня бодрит. И мне было занятно наблюдать, как и вы в нее втягиваетесь. И начинаете, ничего не подозревая, наподобие марионетки, которую дергают за ниточки, отыгрывать выстроенный мной сюжет.

— А во-вторых? — спросил я.

Он склонил голову набок.

— Хм, во-вторых... Видите ли, я в этой жизни все привык делать своими руками. И бизнес свой сделал только так, — он протянул в мою сторону руки, пошевелил пальцами. — Именно этими руками. Все сам. Потому и с вами решил переговорить лично. — Он помолчал, изучая меня пытливым взглядом. — А вы занятный экземпляр, молодой человек. Ей-богу, я испытал удовольствие, общаясь с вами. И это тоже в какой-то степени объясняет, почему я сам взялся нанять вас. Хотелось посмотреть, что вы за птица. Мне про вас много занятного рассказывали.

— Лёня, что ли, рассказывал?

Прищурившись, он склонил голову к плечу и ничего не ответил.

— Да ладно вам, Селезнев. Я ведь пусть и в общих чертах, но представляю себе, как выглядит ваш бизнес. Поправьте меня, если что не так. Значит, фирма, которая начиналась с отправки девочек-танцовщиц в греческие и балканские бордели, быстро встала на ноги — и дело пошло...

Он терпеливо слушал, пожевывая потухшую сигару. Когда я закончил свой рассказ, он не изменил позы, по-прежнему недвижно сидел в кресле, покручивая перстень на пальце, однако взгляд его заметно похолодел. Я чиркнул зажигалкой, поднес огонек к кончику его сигары. Он прикурил и выпустил бледное облачко дыма из уголка рта.

— Знаешь, чего я во всей этой истории не понимаю?

Он вопросительно приподнял жидкие брови.

— Почему именно — я?

— Ну это же так просто! — Он усмехнулся, и глаза его потеплели. — Во-первых, у вас удобная для такой роли профессия: вы же бабник. Во-вторых, ваши действия выглядели строго мотивированными... Ваш случай — когда вы сломали Леониду челюсть — до сих пор на слуху. Такая получается вполне логичная комбинация: бывший охранник, потерявший в результате стычки с охраняемым объектом работу, продолжает с маниакальным упорством преследовать своего бывшего клиента. А для начала решил приударить за его возлюбленной.

— С вашей подачи, — быстро вставил я.

— Помилуйте, о чем вы?! — всплеснул он руками, и сигара оставила в сумрачном воздухе библиотеки голубоватый, быстро растворившийся след. — Да кто ж об этом знает? Никто. Зато многие люди видели вас в этом заведении ухаживающим за молодой женщиной... С какой целью? Ну это же так понятно.. Молодой человек хотел совратить очаровательное создание! И я, будучи человеком честным, придерживающимся правил корпоративной этики, счел своим долгом немедленно связаться с партнером по бизнесу... — Он вдавил окурок в пепельницу и развел руки в стороны. — Это не составило никакого труда.

— Что — это?

— Как — что? Выманить Леню из Парижа. Достаточно было намекнуть, что его пассия крутит шашни с молодым, симпатичным мужиком. И он примчался первым же рейсом. Так что в нужный момент все dramatis personae оказались на своих местах.

Я кивнул: да, собрались все dramatis personae — действующие лица, и все выступали в привычных амплуа. Что касается Лени, то на него это похоже, это в его стиле.

— Ну вот... Он прилетел. Из аэропорта позвонил мне: где Марьяна? Я все ему выложил: по моим сведениям, она кутит с твоим бывшим охранником в клубе. И, судя по тому, как развиваются события, они из заведения отправятся в койку.

Я не стал рассказывать Селезневу, как та веселая вечерушка закончилась.

— Видите ли, Леня прогнозируем, — продолжал Селезнев. — Он тут же понесся туда.

— Один? Без Вали Ковтуна? Этого быть не может.

— Все-то вы знаете, молодой человек... Даже про эту гориллу, которая неотступно Леонида сопровождает, осведомлены.

— И все-таки как удалось Валю отодвинуть в сторону? Это чисто профессиональный интерес

Он дотянулся до графина, налил себе еще немного и опять полюбовался игрой пурпурного света в хрустальных гранях.

— Природа, мой друг. Обезьяны по природе похотливы. А Кармен, как вы успели заметить, женщина замечательная. Во всех отношениях.

Я молча кивнул: да. Валя при определенных обстоятельствах готов пойти на поводу у инстинкта.

— Словом, она избавила нас от этих хлопот. И Леня понесся на моем джипе в модное заведение без охраны. На подъезде к месту, в одном из переулков, наши ребята в форме гаишников его стопорнули. Легонько тюкнули по голове.

Да, живо припомнил я, в подворотне стоял джип, и в нем сидел, навалившись головой на руль, какой-то человек. Выходит, это был Леня.

И все-таки я никак не мог связать концы с концами.

— А к чему такие сложности?

Селезнев насупился.

— Леня стал неуправляем, — мрачным тоном заявил он. — Это вредно для бизнеса. И выход оставался один: Леня должен был кануть в небытие. Что ж, как говорится, vea victis, горе побежденным!

Я вспомнил о Кармен. Ее сюжетная линия подтверждала: бизнес, замешенный на чувствах, — опасная штука. Еще опаснее — оскорбленная женщина.

— Это она все придумала?

— Нет, не совсем так. Хотя я понимаю ее чувства. Столько лет вместе — и на тебе... Но дело здесь не в тривиальном чувстве мести. Да, Леня в последнее время совсем свихнулся, встретив эту длинноногую девчушку. И это было очень кстати... — Он наклонился и коснулся рукой моего колена. — Вы только представьте, как все славно складывалось! Итак, вы встречаетесь с Леней в том темном переулке. Разумеется, возникает ссора. Всем, кому надо, хорошо известно, что вы своего бывшего клиента на дух не переносите, так? Да и он совсем не прочь врезать вам — за свернутую когда-то челюсть. Да плюс к тому любовный треугольник. Ситуация как в старом анекдоте: возвращается муж из загранкомандировки, а жена... Словом, вышел типичный разбор полетов.

— Хорошо рассчитано, — вынужден был согласиться я. — И что дальше?

— А дальше все просто. Вы в запале шлепнули соперника — из пистолета, который отобрали у охранника. Все логично.

Да, все логично, не мог не признать я.

— Значит, целились вовсе не в Бэмби? Эта пуля предназначалась Лене?

— Конечно. Девчушка бы тоже свою порцию свинца получила — она ее заслужила. Но не тогда.

— А для начала вы решили немного надавить на нее, да? Эта публикация в мужском журнале...

— Большинство красивых девочек так начинали. Добыть съемку не составляло труда. Ну и, кроме того, нужно было ее немного попугать.

— Да, попугать... Но езда на машине с подпиленными тормозными шлангами могла закончиться катастрофой.

— Туда ей и дорога. Эта сучка, оказывается, вела дневник — с самого начала ее карьеры в агентстве.

Я утвердительно кивнул:

— Это верно. Но только отчасти... Ваш коллега, из бывших ментов, пытался этот дневник найти в ее квартире, так? Кстати, откуда у него ключ?

Селезнев дернул пухлым плечом.

— Эту квартирку в Крылатском. Леня купил уже давно, еще до окончательного отъезда за кордон. Так, на всякий случай. Сам он там не жил. Но у Кармен был свой ключ... Однако вы меня сбили с толку. Как вам сюжет в целом?

— Хороший сюжет.

— Не то слово — просто отличный! Но вы, молодой человек, черт бы вас побрал, все испортили. Такую фабулу поломали...

Фабула в самом деле стройная. Оглушенный Леня получает пулю в голову. Подъехавшие на место "семейной" ссоры менты находят меня, слегка оглушенного дубинкой, с пистолетом в руке. Мотив очевиден. Я иду на нары, Леня выбывает из бизнеса ввиду безвременной кончины от руки своего бывшего охранника — vea victis, горе побежденным! Неясна разве что дальнейшая судьба Бэмби. А впрочем, недолго олененку суждено было бегать в этих лесах — дискеты, спрятанные в сервировочном столике, рано или поздно обнаружились бы. Информации, хранящейся на них, вполне хватило бы для последнего приговора.

— Хороший сюжет, — повторил я. — Но раз уж на то пошло, хотелось бы уточнить кое-что по прочим dramatis personae.

— Каким? — игриво поинтересовался Селезнев.

— Киса...

— Ах этот... — поморщился он. — Хозяин клуба, что ли? Дурак. Он вздумал немного развести нас на деньги. Когда известный вам мент пригнал в клуб желтый "фольксваген" и попросил устроить с помощью выписанных из борделя девочек шоу с заранее предсказуемым финалом, наш кот выгнул спину, почуяв запах денег, и задал сакраментальный вопрос: "Кому выгодно?"

Пришлось этому малому доходчиво объяснить, что по нынешним временам такого рода вопросы задавать не стоит.

— Девочка, похожая на одуванчик... Она ведь начинала в вашем агентстве?

— Да. Но прокололась. Захотела немного потрясти одного из наших клиентов — самостоятельно. В фирме такое не прощается. И ее — в порядке перевоспитания — сдали в бордель. Такое иногда практикуется. Но она что-то важное разболтала своей бандерше. И та тоже почуяла: тут можно поживиться. Дура. Ее мы легко пристроили на нары по статье за содержание притона.

— Почему ее выпустили?

— Надавил кто-то сверху. Кто-то очень влиятельный. Он вроде бы крайне заинтересован, чтобы наша фирма была чиста. Чтобы за ней ничего не тянулось. Ни единого грязного следа. Бизнес должен работать как швейцарские часы. И столь же импозантно выглядеть внешне — ни единого пятнышка.

Я прикрыл глаза, вспомнил, сколько видел крови — на асфальте кладбищенской аллеи, на траве солнечной лужайки.

— Стрельба по беззащитным женщинам тоже входила в твой сюжет?

— Это уже совсем не мой сюжет, молодой человек. Эти эпизоды вписаны в наш с вами текст другой рукой. — Он втянул голову в плечи и зябко поежился. — И у меня, сказать по правде, что-то нет желания попасть под эту руку.

Понимаю... Судя по тому, чему был свидетелем, они профессиональные охотники. Интересно, за каким охотхозяйством эти стрелки числятся.

— А что касается вашего старого знакомого, то он в самом деле стал неуправляем. Не слушал добрых советов. А ведь ему — равно как и мне, поскольку мы равноправные партнеры в нашем бизнесе, — не так давно поступило одно серьезное предложение. Я согласился. Слово было за Леней.

— Предложение?

Я живо припомнил тексты Бэмби, где вскользь говорилось о каком-то загадочном предложении, и спросил:

— Какое, если не секрет?

— Передать бизнес в другие руки.

— И большие отступные?

— Эти отступные не имеют денежного выражения. Существует иной вид отступных.

Понятно. Связи. Возможность ногой открывать двери, закрытые для простых смертных. Попадать в те коридоры, по которым чужие не ходят. И стало быть — возможность увеличить объем теперешнего капитала во много раз.

— Но вы, молодой человек, поломали все дело. Леня получил бы пулю в голову, а мы не знали бы проблем. Я потенциальному новому хозяину дела пообещал, что проблем не будет. Мы остаемся на своих местах, бизнес идет своим чередом и даже развивается. Просто контора сменит хозяина.

— А с новым хозяином Леня не договорился?

— Ай, оставьте вы! — взвился Селезнев. — Уперся, как баран. Он с маниакальным упорством желает сохранить status quo ante, то есть прежнее положение вещей. А это по меньшей мере глупо. Впрочем, ему-то что? Сидит себе во Франции, катается на "феррари", шастает по кабакам, время от времени попадает в истории. И отстегивает адвокатам по полторы сотни тысяч баксов. Словом, ведет богемный образ жизни. Сволочь!

— Что это ты так резко про шефа?

— Начнем с того, что Леня — шеф лишь номинальный. Мы, повторяю, деловые партнеры в этом бизнесе. Реально его сделал я, вот этими руками. — Он опять показал мне ладони и пошевелил пальцами. — Вся черновая работа была на мне. Ленчик лишь продуцировал идеи. Ну как же, он же у нас творческая личность! Да, возможно, творческий его потенциал с моим не сравнится. Но я человек сугубо практический. И именно я превращал Ленины идеи в реальный бизнес. — Он помолчал, будто припоминая что-то. — Справедливости ради надо сказать, что у нашего общего знакомого в самом деле светлая голова. И это в его светлую голову пришла хорошая мысль — не просто подкладывать роскошных манекенщиц в койки нужным людям... Ну компромат, дело, конечно, хорошее. Но куда важнее та информация, которую девочки могут добыть в нужный момент... О бизнесе. О тех решениях, что зреют в высоких кабинетах. Эта информация бесценна. И заинтересованные в хорошем бизнесе люди готовы платить за нее неплохие деньги.

— Вы говорите — добыть в нужный момент... Что за момент?

Он повертел головой с таким видом, будто ему стал вдруг тесен крахмальный воротничок, и медленно, рассекая фразу паузами, изрек

— Omne animal triste post coitum.

Я помассировал глаза, прикидывая возможные варианты перевода очередного не ржавеющего в веках изречения, а когда мне удалось докопаться до смысла, с интересом глянул на Селезнева.

— Я учился в медицинском, — пояснил он. — Когда-то. Три курса. Немного знаю латынь. Разумеется, в рамках сугубо медицинских. А. впрочем, вам этого не понять.

— Ну отчего же? — рассмеялся я. — Я ведь по первой своей профессии, а теперь, скорее, по призванию — натуралист, биолог. И тоже немного знаю латынь.

— Как это мило! — оживился он. — И что вы думаете по поводу этой крылатой сентенции?

— На мой взгляд, значение ее куда шире, чем медицинский смысл.

— Да что вы? — изумился он.

— Вы правы: после коитуса на всякую живую тварь накатывает печаль. И ее тянет на откровенность.

Я поднялся из кресла, прошелся по библиотеке и вернулся на свое место.

— Но вы как будто сейчас не слишком печальны. Что вас вдруг сподвигло на откровенность?

Некоторое время он с искренним сожалением глядел на меня. Потом тяжко вздохнул:

— А вы, молодой человек, как это ни прискорбно, уже труп. Почему бы не пооткровенничать с трупом? Мертвые неболтливы, знаете ли...

Я расхохотался:

— И вы туда же! В последнее время я чуть ли не каждый день слышу эту фразу.

— Какую?

— Да вот эту: ты, парень, труп. Но я пока, как видите, в добром здравии. Кто неболтлив, так это твой мент.

Он поморщился.

— Он дурак. Бывший мент — этим все сказано. И потом... ему все равно пришлось бы уходить из этого бизнеса. Новые хозяева нашей фирмы ментов на дух не переносят. Это у них в крови — давняя вражда двух солидных контор. Корнями она уходит в советские времена.

Мне стало не по себе.

Кто во все времена располагает настолько мощной властью и влиянием, чтобы открыто враждовать с Министерством внутренних дел? Только одно ведомство.

Должно быть, эта догадка слишком явно отразилась в моих глазах, потому что Селезнев ухмыльнулся:

— Верно, молодой человек. Деловое предложение поступило именно оттуда. И это, как вы понимаете, как раз то предложение, от которого невозможно отказаться.

Я достал из кармана носовой платок и завязал узелок на память: позвонить Денисову и стребовать ящик коньяка. Он заключил заведомо проигрышное пари. С конторой, располагающейся в Большом доме, тягаться дело безнадежное.

Значит, бизнес переходит под стальное крыло.

Мой собеседник бросил взгляд на часы и, отжимаясь руками от массивных подлокотников, начал медленно подниматься из кресла.

— Извините, молодой человек, но мне пора. Скоро начнут собираться гости. Надо бы встретить их в холле. А до того забежать на кухню ресторана и отдать кое-какие распоряжения. Я тут устраиваю маленький прием для... — он смешался, подбирая верное слово, — скажем так, для небесполезных в бизнесе людей. Кстати, — он сунул руку во внутренний карман пиджака, извлек оттуда несколько белых продолговатых конвертов, один протянул мне, — это приглашение на вечеринку. На два лица. Заходите.

Откинув клапан конверта, я обнаружил внутри черную открытку, тисненную золотом, и усмехнулся: это была точная копия той, что осталась у меня дома как память о посещении приватного междусобойчика на загородной вилле. Я сунул ее в карман и только теперь обратил внимание на праздничное оперение Селезнева — смокинг, ослепительно белая рубашка, галстук-бабочка.

— А теперь, увы, я должен вас оставить.

— Минуту.

Я поправил его бабочку и легонько пихнул в грудь. Селезнев отшатнулся и упал в кресло. В его взгляде не было испуга.

— И что дальше?

Я постоял напротив него, раскачиваясь с пятки на носок. Что дальше, я не знал. Просто думал о том, что не стоило ему так подчеркивать свою активность: все сам — приглашал в свой подвал девочек, беседовал ласково, подписывал договора, ездил по командировкам, договариваясь с борделями... Столько хлопот.

— Помнишь, давным-давно — твой офис еще располагался в подвале дома на Садовом кольце — к вам сдуру, увидев в газете объявление о наборе танцовщиц, залетела одна ласточка?

— М-м-м, — он покачал головой, — их много залетало. Ах, какое было время! Все только начиналось, все еще только...

— Стоп! — оборвал его я. — Давай не отклоняться от темы. Это была особенная ласточка...

Он слушал меня опустив голову и задумчиво поглаживая утолки рта, потом на минуту прикрыл глаза, сопоставляя, как видно, мой набросок с теми образами, что блуждали в его памяти.

— Да-да, — наконец кивнул он, — я ее помню. Милая девочка. Мы с ней мило беседовали. И я ее убедил принять наше предложение. Но договор с ней подписывал не я.

— Я знаю, кто подписывал.

Он хмыкнул, стрельнув в меня коротким взглядом, и покачал головой:

— А что с ней стало?

Приступ знакомой костной боли заставил меня поморщиться, и только чудом я сумел удержать руку, тянувшуюся к его шее.

— Что с ней стало, тебе на самом деле неинтересно. Но, уверен, сейчас тебя должно волновать другое — что стало со мной.

— Не понял. К чему вы это?

— К тому, что утки вообще-то в мой рацион не входят. Но если какая-то из них сдуру сунется на мою территорию, у меня не останется выбора.

— Да?

— Да. Придется ее убить.

— Ах вон что! — сузив глаза, пробормотал он. — Столько лет прошло, а вы все расстраиваетесь по пустякам! — Он искренне расхохотался. — Бросьте вы, мой молодой друг! Живите как подобает, в ногу с нашим временем... Да поймите же вы, наконец! Там, за окном, давно устаканилась другая жизнь. И я по нормам этой новой жизни вовсе не тот вурдалак, каким вы меня, возможно, представляете.

— А кто? — спросил я.

— Я просто ме-не-джер, — врастяжку произнес он, подчеркивая каждый слог. — Менеджер, понимаете? И, смею надеяться, толковый менеджер. Один из многих. И все мы в принципе одинаковы...

Да, согласился я про себя, все менеджеры одинаковы — вне зависимости от того, каким бизнесом они заняты.

— Да, кстати, — сказал он, — наша фирма из-за вас понесла некоторые потери, так что...

Договорить он не успел, потому что мой кулак точно лег ему в висок. Нелепо мотнув головой, он откинулся назад, обмяк, уронил руки к полу и, ткнувшись подбородком в грудь, затих. И опять — как это было совсем недавно на даче Кармен — я, прислушиваясь к себе, отчего-то не находил сил довести дело до конца... Должно быть, в этот момент меня опять коснулось теплое и ласковое дыхание маленького, неведомого мне зверька, к которому я так привык за этот год.

— Повезло тебе, птица, — пробормотал я, приподнимая вялое веко Селезнева. — Я, как и обещал, пальцем тебя не трону. Однако твоих гостей, собирающихся в ресторане, ждет маленький сюрприз. Какая ж вечерушка без сюрприза?

Хозяин барной стойки налил мне, как я просил, два виски. Я расплатился, взял стаканы и направился к столику, за которым в полумраке, заметно раскачиваясь из стороны в сторону, маячила тень маэстро.

Тень, по обыкновению, была сильно пьяна. Мои сто граммов вдогонку свалили ее окончательно. Я похлопал рукой по карману его африканского балахона. Там что-то звякнуло. Осторожно достав из кармана ключи, я покинул бар, вернулся в библиотеку. Селезнев уже начал приходить в себя после глубокого нокдауна. Окатив меня мутным взглядом, он с трудом спросил:

— Ну и что дальше?

— Придется послужить высокому искусству. Пошли, — я рывком выдернул его из кресла и, поддерживая под локоть, повел в холл.

Здесь было пустынно. Оглядевшись в поисках охранника, я наконец заметил его — покинув свой пост, он связался с кем-то на улице, — видно, пытался выдворить с клубного паркинга случайный автомобиль. Это было кстати. Увлеченный перебранкой, он не видел, как я вывел из клуба человека на заплетающихся ногах и, дотащив до ниши, в которой пряталась стальная дверка, прислонил его к стене.

Я вставил ключ в замок, повернул его.

Лиза, сидевшая на табуретке в центре комнаты, испуганно ойкнула, встретившись со мной взглядом, а потом, придавив рот ладошкой, с ужасом наблюдала, как я втаскиваю в застеколье импозантного джентльмена в смокинге и кладу его на кровать. Бабочка сбилась на сторону — ничего, она ему не понадобится. Я сдернул с Селезнева смокинг и прочую одежду.

— Это он? — спросил я.

Лиза вгляделась в лицо распластанного на кровати человека, потом медленно кивнула.

— Да. Фирма "Интернэшнл дэнс-шоу". Тогда он выглядел моложе.

— Вот и славно... — Я полез в задний карман его брюк, нащупал кожаный бумажник, вынул его, раскрыл.

В основном отделении лежала пачка сотенных купюр. Я пересчитал их — тысяча. Должно быть, больше наличности он с собой не носит. Помнится, мне он тоже предложил тысячу за участие в своем сюжете. Я протянул деньги Лизе. Она безропотно их приняла, но уточнила:

— Это больше, чем мне обещали.

— Ничего. Этот пернатый не обеднеет. Тебе есть во что переодеться? — Я тронул полу ее домашнего халатика.

— Да. Там, в шкафу.

— Хорошо. Переодевайся и иди домой.

— Хорошо. — Она тяжело вздохнула. — Я вдруг почувствовала, что схожу с ума в этой стеклянной клетке. Сутки напролет эти рожи... Днем там, на улице. Вечером — в ресторане. Это оказалось труднее, чем я думала. Быть вот так, на виду. — Она горько усмехнулась. — Знаешь, вчера там, в кабаке, гуляла какая-то компания мужиков... Один из них уселся на стул прямо напротив стекла со стаканом — как раз в тот момент, когда я принимала душ. Долго сидел. А когда я уже вытерлась полотенцем и собиралась одеться, он растопырил пальцы и сделал мне "козу". Знаешь, есть такая детская игра...

Собрав одежду Селезнева, я связал ее в узел, бросил под ноги Лизе:

— Возьми это барахло. На улице выкинешь в помойный контейнер. Я тут еще немного побуду. А ты иди.

Она неловко потопталась на месте, словно не решаясь покинуть обжитую территорию.

— Что-то не так? — спросил я.

— Да нет, все так... — Она подняла голову и посмотрела в центр потолка, откуда на длинном шнуре свисал матовый шар лампы.

— А что ты будешь делать с ним?

— Не беспокойся, я его пальцем не трону. Просто мы сделаем занятный перформанс. Назовем его, скажем... — я задумался, — скажем, "Одиночество менеджера".

— Что-то знакомое... — наморщив нос, протянула она.

— Да, кажется, так называется какой-то роман. Будто бы испанский. Но он сделан в жанре детектива. А у нас тут будет маленькое представление в другом жанре — наш старый знакомый выступит в жанре стриптиза... Там, в кабаке, вот-вот начнется званый ужин. И будет мило, если хозяин вечеринки поприветствует своих гостей неглиже, а? Только в пурпурной бабочке.

— Так вон что... — тихо проговорила она, — ты хочешь, чтобы он на собственной шкуре...

— Примерно так. Именно на собственной мягкой и нежной шкуре на минутку ощутил, как это бывало с теми, кто подписывал когда-то его контракты.

Она тихо удалилась. Я похлопал Селезнева по щеке, вышел следом и запер дверь. Лиза, должно быть, уже свернула за угол. Я вставил в рот сигарету, чиркнул зажигалкой, однако желтый огонек так и не дотянулся до кончика сигареты.

Меня опять, как уже бывало не раз в течение последних нескольких дней, коснулось тревожное ощущение того, что кто-то, зайдя с подветренной стороны и укрывшись в засаде, внимательно следит за мной.

Поглядев направо, я увидел красные "Жигули" первой модели.

Втянув голову в плечи, я принюхался и уловил за спиной знакомый запах.

— Черт бы тебя побрал, комбат, — обрадовался я. — Ты все-таки меня выследил.

— Так на то я и следопыт, — хрипло хохотнул он.

Он сказал: вольно, можно оправиться и закурить! Я повернулся на каблуках и машинально исполнил команду, прикурил сигарету, сделал глубокую затяжку.

Он тоже курил, часто затягиваясь, и в упор смотрел на меня.

— Ты его нашел! — произнес он не терпящим возражений тоном.

— С чего ты взял?

— Брось, парень. Актер из тебя неважнецкий.

— Черт возьми, следопыт, — вздохнул я. — Этим диагнозом ты разбиваешь мое сердце.

— Ничего, до свадьбы заживет.

— Да я вроде не собирался под венец.

— Все равно. — Он провел рукой по жесткому седому ежику на голове. — Так или иначе, но ты привел меня к нему.

— Я чувствовал тебя за спиной все это время. Ты шел по моим следам.

— Чувствовал? — искренне удивился он. — Правда? А как?

— Ты удивишься, но у меня голова вращается по фронту чуть ли не на сто шестьдесят градусов. И я умею видеть в полной темноте. И еще — я слышал твой запах.

— Да? И чем от меня пахнет?

— Могилой.

Он щелчком выстрелил окурок из крепкой руки и покивал:

— Вот тут ты прав.

Что-то в его тоне было такое, отчего мне стало не по себе.

— Нет, — сказал я. — Нет. И не думай об этом.

— Почему?

— Я обещал. Он большая сволочь, но я обещал, что ни одно перышко не упадет с его крыла.

— Это твои проблемы. Я никому ничего не обещал. — Следопыт кивнул в сторону жалюзи, отсекавших от улицы пространство застеколья, и спросил: — Так это он?

— Предположим. И что дальше?

Он пожал плечами и протянул развернутую ладонью вверх руку.

Я понял этот жест и отрицательно мотнул головой:

— Нет. Ты давно не комбат, и здесь не афганские горы.

— Там-то было попроще, — он повел туда-сюда головой, оглядывая переулок, — и полегче. Чем здесь и теперь.

— Возможно... Но ты ошибся. Это не тот, кого ты искал.

— Отставить, парень, — совсем не уставным, а каким-то крайне утомленным тоном произнес он. — Мне Лиза все рассказала. Я ведь давно тебя тут караулю, с четырех часов. И все видел. Кстати, немного даже тебе помог.

— Вон как?

— Ага. А кто, как ты думаешь, в нужный момент вперся на дряхлом "жигуле" на клубную стоянку и отвлек охранника? — Он махнул рукой и опять протянул мне раскрытую ладонь: — Давай, парень. Ключ давай. Он у тебя в кармане.

— Нет, — я отступил на шаг, удерживая в поле зрения его руку, и вдруг отметил про себя, как холодок пробегает у меня по спине, как предательски начинает посасывать под ложечкой, как вдруг сбивается дыхание, а сердце начинает гулко бухать, толкаясь в грудную клетку.

Я видел, как медленно сжимаются жесткие, узловатые пальцы, срастаясь в массивный, крепкий кулак, видел, как кулак этот поднимается, отходит назад, а потом, описав широкую дугу, летит к моему лицу — все это видел, но, вместо того чтобы по привычке собраться и кинуть левую руку навстречу, блокируя этот слишком размашистый и потому замедленный удар, почему-то чуть согнул ноги в коленях, втянул голову в плечи и выставил слабые ладони против кулака, и он их без труда конечно же пробил...

Пришел я в себя оттого, что кто-то мягко гладил меня по щеке. Я с трудом приоткрыл веки — из голубоватого тумана выплыло знакомое лицо.

— Лиза?

— О господи! — Тепло ее близкого дыхания легло на мое лицо. — Слава богу, ты жив. Я видела — оттуда, из-за угла. Но не успела помешать. Да и как ему помешаешь? Ты же отца знаешь...

— Ничего, он в общем-то неплохой мужик. И не со зла меня приложил... Но рука у него тяжелая. Это да. Помоги мне.

Она подставила мне плечо, я оперся на него — кое-как мы поднялись. Голова немного кружилась, но в целом я чувствовал себя сносно — пошевелил крыльями, пощелкал клювом, поскреб когтем асфальт: переломов и ран нет... Странно, но я опять был в хорошей форме, а что немного кружилась голова, так это мелочи. Я встряхнул пиджак, в кармане звякнули ключи.

— Он не заходил туда? — спросил я, взглядом указав на дверь.

— Не знаю. Я так испугалась. Хотела убежать. Потом вернулась. Нашла тебя. Ну вот...

— Будем надеяться, что не заходил. Пошли. Возьми меня под руку. Вот так. Походка плавная. Грудь вперед, бедра покачиваются. Давай. Не мне тебя учить.

Она неплохо справилась с ролью спутницы наемного кавалера, — во всяком случае, охрану на входе мы миновали без проблем. Знакомый мне охранник в черном костюме бросил короткий взгляд на черную открытку с приглашением, кивнул и отступил, освобождая проход. Я заглянул в бар. Там было пусто, если не считать деятеля современного искусства, который мирно спал, уложив голову на столик. Бармена видно не было, — наверное, его услуги потребовались в ресторане, откуда доносился приглушенный гомон. Я осторожно опустил ключ в карман его балахона и вышел.

Народу в зале было от силы человек двадцать. Люди сидели за столиками, потягивая аперитив. Бармен, сложив руки на груди, стоял у стены перед столиком, заставленным бутылками. Увидев меня, он улыбнулся:

— Что-нибудь выпьете?

— Нет, не теперь... Где тут можно присесть?

— У вас ведь есть приглашение? Там обозначен номер столика.

Я вытащил из кармана конверт. В самом деле, на вложенной в раскладную открытку бумажке был проставлен номер — седьмой.

— Счастливое число, — заметил бармен.

Наш столик располагался сбоку от крохотной сцены, прямо напротив стекла. Едва мы с Лизой уселись, как послышалось тихое шуршание и жалюзи пошли — но как-то странно, не снизу вверх, а сверху вниз, постепенно приоткрывая интерьер выставочной колбы.

— Мама дорогая... — тихо выдохнул я.

В поле зрения возник потолок, из которого вниз падал знакомый толстый шнур, темная жила которого показалась мне подозрительно напряженной. Все стало ясно, едва железный занавес опустился до конца.

Следопыт все-таки наведался сюда, быстро сделал свое дело и ушел. Ключ он мне, как я понимаю, сунул в карман, пока я был в нокдауне.

Он оказался человеком с фантазией.

Шнур заканчивался узкой петлей, охватывающей тонкую шею хозяина вечеринки, — сам он стоял на табуретке в крайне шатком положении — поднявшись на цыпочки, чтобы петля не затянулась окончательно, — и пытался сохранить равновесие.

Скосив глаза, он увидел меня, потом мою спутницу.

Не знаю, возможно, в этот момент он увидел и всех остальных — девочек, прошедших через его руки, и мужчин, расставшихся с жизнью по его вине.

Он сделал неловкое движение, и я понял, что следопыт все-таки осуществил свою задумку, о которой рассказывал, когда мы сидели у него дома и пили водку.

Табуретка под менеджером качнулась. Он начал отклоняться назад и сорвался с шаткой опоры. У Aythia fulingula в самом деле слишком тонкая шея — петля, туго стянувшись под тяжестью тела, мгновенно сломала шейные позвонки. Он дернулся пару раз и, вывалив язык, повис, медленно вращаясь.

Публика молча наблюдала за этим, то ли находясь в состоянии шока, то ли считая происходящее неким фокусом.

— М-да, в самом деле сильный перформанс, — тихо сказал я, поднимаясь из-за стола и направляясь к бармену. — Вот теперь пришло время выпить.

Когда я выходил из ресторана, в спину меня подтолкнул истошный крик женщины — она первая обо всем догадалась.

— Скоро Рождество, — сказала Лис, поглядывая на летящий за окном машины перелесок, щиколотки которого были укутаны сугробами. — Не знаю, что подарить Маркусу. Надо что-то особенное — в Европе это ведь главный в году праздник.

Я притормозил на светофоре, обнял ее, притянул к себе:

— Зато я знаю. Ты везешь ему совершенно роскошный подарок.

Ее ресницы дрогнули, глаза цвета свежевымытого винограда увлажнились. Я поцеловал ее в щеку.

— Я в самом деле завидую твоему бременскому музыканту. Получить такой подарок... Это дорогого стоит.

— Какой подарок? — тихо спросила она.-

— Тебя... — пояснил я.

Мы помолчали, глядя на светофор, во лбу которого по-прежнему горел красный сигнал.

— Без меня ему будет совсем худо. — Она заплакала. — Ты понимаешь.

Понимаю. Полгода назад они с Маркусом, собиравшимся возвращаться в свои германские пенаты, притормозили на Кутузовском у какого-то магазинчика с сувенирами, чтобы купить матрешку для его тетки. Тут-то все и случилось. Что именно, я знаю лишь по ее сбивчивым рассказам. Из стоящего по соседству "жигуля" выбрались четверо крепких парней и заявили, что им очень нравится тачка Лис, поэтому они ее заберут. А им следует выйти из машины и идти пешком. Лис попыталась было сопротивляться, но один из парней заехал ей кулаком в лицо и выдернул ключ из замка зажигания. Маркус, понятное дело, тут же выскочил из машины — и напрасно, не стоило ему этого делать. Ему нанесли несколько ударов бейсбольными битами. Самое страшное, что у него оказалось сломано запястье, онемели пальцы руки. Кроме того, были сломаны два ребра, и осколок одного из них повредил легкое. Свой гобой он может держать в руках и даже подносить ко рту. Но играть он уже не может: и пальцы не работают, и дыхание не то.

Все это происходило в разгар солнечного дня в самом центре Москвы, на забитой народом улице. Никто и пальцем не пошевелил, чтобы вмешаться...

— Это я во всем виновата, — Лис промокнула платком глаза. — Не надо было покупать эту чертову тачку.

— Брось, — сказал я. — Ты же знаешь, — дело не в тачке. Просто такая паршивая жизнь.

"Гольф" заглох в тот самый момент, когда светофор дал зеленый свет. Завелся он лишь с третьей попытки.

— Придется заехать в автосервис, — сказал я, трогаясь под вой клаксонов стоявших сзади машин. — Совсем наша старушка одряхлела. Стартер барахлит, карбюратор.

Машину Лис, разумеется, так и не нашли.

— Черт, я, кажется, забыла закрыть офис. — Она порылась в сумочке в поисках ключей.

— Да кому он нужен, этот офис?

И то верно. Дело свое Лис продала. Квартиру тоже.

— Заедешь на обратном пути, а? — Лис нашла ключи и опустила их в карман моей куртки. — На всякий случай. Ей-богу, не помню, закрыла ли я дверь на замок.

— Конечно... — Я смотрел на дорогу, но боковым зрением успел заметить, что в руке Лис было что-то еще кроме ключей.

Этим "чем-то" оказалась карточка "Виза".

— Что за дела? — спросил я, рассматривая лежащий на ладони кусок пластика.

— Твоя доля нашего бывшего бизнеса. Мы ведь компаньоны, так?

— Кончай! — Я положил карточку ей на колени.

— Ой, ну прекрати! — устало отозвалась Лис, бросая карточку в бардачок. — Ты же опять остался без работы. И потом, на счету, который я на тебя оформила, не так уж много денег. Всего десять тысяч.

— Ты же знаешь, я не могу их взять.

— Можешь. Мы хорошо с тобой поработали.

— Неплохо, — кивнул я, выезжая к перегороженному шлагбаумами паркингу перед зданием аэропорта.

Лис сунула в окошко на пропускном пункте деньги, мы проехали вверх по пандусу и остановились под навесом напротив стеклянных дверей. Я вышел, подхватил брошенную кем-то из пассажиров тележку, открыл багажник, выгрузил пару чемоданов. Лис стояла у открытой дверцы.

— Мне будет тебя не хватать, — сказал я. — Жутко не хватать.

— Мне тебя тоже... — Она жалко улыбнулась, улыбка длилась долго, не меньше минуты, пока Лис не встряхнулась и не взялась за рукоять тележки.

— Я провожу тебя до терминала.

— Да ну... Нет. Я сама. Долгие проводы — лишние слезы. Сам знаешь.

—Ты не вернешься?

— Не знаю. — Она приподнялась на цыпочки, коснулась губами моей щеки. — Помнишь, в первый день мы говорили, лежа в постели?

— Да. Только не помню о чем.

— Про неволю... — Она прикрыла глаза. — И ты говорил, что весь этот большой мир, что лежит за пределами одной шестой части света, есть, по сути, пространство неволи.

— Да. Так ведь оно и есть. И ты тоже это понимаешь.

— Конечно. Но знаешь... Пусть и в неволе, но хочется немного пожить по-людски.

"Гольф" с трудом дотащился до мастерской автосервиса неподалеку от "Войковской" — ее я приметил еще по дороге в аэропорт. Я свернул на съезде с моста направо, проехал распахнутые железные ворота, встал у ангара, открыл дверцу, но так и не вышел из машины, продолжал сидеть на месте, глядя, как "дворники" с тонким повизгиванием ходят туда-сюда, отгребая слои мокрого снега и оставляя на стекле влажную муть. И сквозь эту муть я смотрел на человека в синем комбинезоне, который, отирая тряпкой черные от масла руки, неторопливой походкой утомленного рабочего двигался ко мне. Глядя на то, как из-под слоя влажной мути проявляются знакомые черты, я не находил в себе сил удивляться. Паша тоже не особенно удивился, увидев меня за рулем старенького "гольфа".

— Я ведь был неплохим механиком, — сказал он, а я и не спрашивал его, что он делает в этом задрипанном автосервисе, просто пошел за ним следом, мы уселись на грязную лавочку под козырьком навеса, закурили, и я вместе с горьковатым дымом его "Примы" спокойно выслушал его горькую историю: месяца три назад неподалеку от чиновной Жуковки какой-то джип сбил на дороге старика; водитель, еще совсем юный, был в дымину пьян, но дело замяли, потому что юноша оказался сыном важного родителя, но замять поначалу все не получалось, потому что свидетелем наезда был Паша, — он случайно оказался в этот момент на дороге, возвращаясь с дачи приятеля, и все видел. А потом он таскался по высоким кабинетам в своем бетонном гаишном гнезде на Садовом кольце; ему советовали поступить разумно и не шуметь, но он, будучи по природе последним героем, упирался, а когда на него свирепо цыкнули в Генеральной прокуратуре, просто молча ушел.

— Вот такие дела, — сказал он, втаптывая окурок в грязный снег. — И как тебе этот сюжет?

Я ничего не ответил, потому что находил его поступок слишком литературным — в живой природе ничего такого, как правило, не происходит, подобного рода сюжеты мы черпаем из книг и почему-то умиляемся им и почему-то верим в реальность таких насквозь виртуальных коллизий.

Он провозился с машиной часа два и ухитрился вдохнуть в старушку жизнь, — во всяком случае, она начала заводиться с полоборота.

— Я был хорошим механиком, ты же знаешь, — сказал он мне на прощанье.

— Да, ты был хорошим механиком, — сказал я, выезжая за ворота, а спустя минут двадцать уже сворачивал в свой двор, где заметил знакомую "Ниву", приткнувшуюся неподалеку от моего подъезда.

Денисов вышел из машины, обогнул ее и, открыв багажную дверцу, немного смешался:

— Не коньяк, но все-таки...

В багажнике, зажатый парой канистр и укутанный протирочными тряпками, стоял ящик "Гжелки".

— Я проиграл пари, — сказал он.

— Да, ты его проиграл. Но знаешь, майор, — сказал я, косясь на основательный боезапас, — мы рискуем завтра не проснуться.

— Наплевать, — махнул он рукой, и это был верный жест, потому что пили мы на моей кухне в течение двух дней, совершенно потеряв ощущение реальности. И вот в один из моментов относительного просветления, кажется это было уже утро третьего дня, мутноватое и сумрачное, мой стойкий партнер, глядя в окно, за которым по-прежнему валил мокрый снег, грустно заметил: — Ты прав, с нравами бороться — пустое занятие.

Я молча налил себе полную рюмку, одним махом опрокинул ее. Едва я выдохнул водочные пары, в комнате ожил телефон. Денисов поморщился:

— Возможно, это меня ищут... Я оставил приятелю номер твоего телефона.

Пришлось вставать из-за стола. Это был не приятель майора, а Фанни. Она звонит просто так, от нечего делать. У нее все нормально. Бизнес? А что ему сделается, идет помаленьку. Купила еще одно кафе, тоже в спальном районе и тоже неподалеку от метро. Были, правда, небольшие проблемы — они связаны с той барышней, которую я ей сосватал когда-то для участия в милицейском "субботнике", барышня немного повредилась рассудком после трехдневного отдыха в компании ребят, но ребята дело замяли, им это труда не составило. Теперь она отдыхает в психбольнице.

— С ума сойти! — привычно среагировал я и вернулся на кухню, где нашел Денисова, по-прежнему глядящего на медленно текущий за окном снег.

— Знаешь, я о чем подумал, — сказал он, не отрывая взгляда от окна, — ты прав, с этим невозможно бороться. Это можно преодолеть, только если случится большая беда. Землетрясение, цунами или ураган сметет этот город, к чертовой матери, вот тогда здесь станет относительно пристойно.

Он откинулся на спинку стула, дотянулся до бутылки, налил себе, потом мне, но я не шелохнулся, все смотрел и смотрел на непрекращающийся снег и с удивлением находил себя, несмотря на двухдневное пьянство, поразительно бодрым.

— Выпей, — он протянул мне рюмку, — а то у тебя с похмелья глаза какие-то... дикие. И цвета нечеловеческого...

— Желтого, да? — усмехнулся я, выливая водку в раковину. — Так оно и должно быть. Пора заканчивать пить. Мне нужно быть в форме.

— А зачем тебе быть в форме?

— Затем, что с перепою тяжело кататься на лыжах.

— Не только на лыжах,—сказал он, а потом, привалившись плечом к дверному косяку, сонно следил за тем, как я сортирую вывалившееся из шкафа на пол горнолыжное оперение, нахожу его в относительном порядке и вслед за этим долго беседую по телефону со знакомыми ребятами из фирмы "Вертикальный мир", а один из хозяев этой славной туристической компании, Коля Веселовский, посылает меня ко всем чертям, потому что устроить визу в столь короткие сроки невозможно. Наконец мне удается Колю уболтать, и он обещает что-то сделать.

— Ты не грусти тут без меня, — похлопал я Денисова по плечу — Твоя мысль насчет большой беды и природных катаклизмов очень актуальна. Ничего, природа нам поможет.

Я начал паковать рюкзак, а спустя пять дней уже выгружал его в уютной комнатке шале на окраине Зельдена, славного тирольского городка, несущего в своем фирменном рекламном слогане такую простую и ясную мысль: "Das ist Leben!"

"Вот это жизнь!" — я успел полюбить этот городок, в который мы когда-то, как раз под Рождество, наведывались с Леней, и я знал, что если он еще жив, то непременно приедет сюда. Лыжный сезон он обычно открывал именно тут, так было в те времена, когда я следовал за ним тенью, он не из тех, кто изменяет старым привычкам. Если жив, значит, объявится.

"Ты в порядке? Если что, я рядом" — это любимая присказка хозяина харчевни по имени Анди, то и дело обходящего дозором столы и следящего за тем, чтобы стаканы были полны и не иссякло на деревянных тарелках его фирменное, по бабушкиным рецептам приготовленное блюдо, одна порция которого способна утолить голод среднего слона.

Анди чрезвычайно колоритная фигура. Мускулистое тело, волосы до плеч, крутая тирольская щетина на щеках — он напоминает какое-то азартное греческое божество, дирижирующее вакхическим празднеством.

Я отхлебнул густого пива, обвел взглядом заполненную посетителями харчевню и заметил еще одно знакомое лицо,— Кони? Да, Конрад, один из здешних лыжных патрулей, с которым мы когда-то жестоко поцапались, потому что Леню вечно тянуло на закрытые для катания склоны. Он пристально наблюдал за мной, сидя на высоком табурете у края барной стойки, потом кивнул. Наверное, узнал.

— Привет, — сказал Кони, когда я, протиснувшись через толпу, поставил свою кружку рядом с его стаканом. — Ты русский, да? Бывал тут раньше?

— Да.

— Значит, ещё один чокнутый... Ваших сейчас у нас хватает. А у нас хватает проблем. — Он отхлебнул лимонад из стакана и вздохнул. — Я помню, ты вроде неплохой лыжник... Скажи, почему среди ваших туристов столько придурков? Почему вы не можете, как все нормальные люди, кататься по маркированным трассам и вечно претесь на закрытые склоны?

— Потому что мы не можем жить в неволе. Начинаем тосковать. Перестаем брать корм с руки. И часто погибаем от голода и тоски.

Он обвел медленным взглядом стойку бара и неожиданно спросил:

— Ты на чем?

— У меня "poket". Не коротенький "pocket", а нормальный.

— Ну вот видишь, — усмехнулся Кони.

Я согласно кивнул: да, эти двухметровые лыжи, широкие, имеющие в области ботинка восемьдесят шесть миллиметров, — слишком специальные снаряды, они не для нормальных трасс, а для фрирайда по диким склонам. Но в глубоком снегу они ведут себя отлично. Я и не собирался кататься по маркированным трассам.

— Как дела в Венте?

— И не думай об этом, — мотнул головой Кони, — ты же видел, какой в этом году снег.

Я глянул на большую карту района, висевшую на стене сбоку от стойки. Правее верхней станции — скальная гряда, в которой есть один очень крутой кулуар. Мы так и не проехали его тогда с Леней — доза адреналина поступала в кровь при одном взгляде на этот спуск.

— Я был там сегодня днем, — сказал Кони, верно истолковав смысл моего взгляда. — И видел одного из ваших. Ты должен его знать, вы вместе катались — когда-то давно, когда я вас поймал на закрытом склоне.

— Да-да, знаю, как же...

Значит, инстинкт верно вывел меня, и Леня по старой привычке приехал сюда открывать сезон.

— Не ходи туда, — сказал Кони. — Слишком много снега. Ласточка махнет крылом — и все рухнет.

Я продолжал тупо смотреть на карту. Из состояния прострации меня вывел мощный тычок огромной хозяйской руки:

— Ты в порядке?

— Нет, Анди. — Я встряхнулся, приходя в себя. — Налей мне водки. У тебя, кажется, есть "Выборова"? Сто граммов.

— Если что, я рядом, — прогудел он, ставя рядом со мной большую запотевшую рюмку.

Я опрокинул дозу и спросил у Кони:

— Как ты сказал? Ласточка махнет крылом — и...

— Вот именно.

Ночью снега не было, поэтому до Вента я добрался на такси без приключений. Поднявшись наверх с первым креслом, я двинулся дальше пешком и часа через два вышел на просторную полку выше кулуара. Снега в самом деле было очень много. И дураков соваться на эти опасные склоны не было.

За исключением одного.

Я видел, как он медленно поднимается вдоль гряды до кулуара. На голове его была серебристая каска, но я его узнал. Значит, все с ним в порядке, значит, предложение, от которого невозможно отказаться, принято, и девочки по-прежнему трудятся под присмотром мудрого Солона, но теперь не столько на Леню, сколько на благо государства. Он присел на камень, минут десять переводил дух. Потом наклонился, очищая крепления от снега. Из большого кармашка штурмового рюкзачка торчал красный черенок раскладной лавинной лопатки. Наверняка под курткой у него работает бипер — лавинный датчик. Но я не был убежден, что лопатка и бипер ему пригодятся: слишком много снега легло в этом году. Наконец он выпрямился, вставил ботинки в крепеж, опустил очки, помотал головой и постучал палкой по краю карниза, сбивая с него пухлую шапку снега. Покончив с этим, он отчего-то замер, ссутулившись.

Не знаю, как он меня почувствовал, но факт есть факт: он медленно повернул голову и посмотрел наверх.

Он, конечно, видел меня. И конечно же узнал. Потому что на мне был тот самый ярко-красный комбинезон, который Леня сам и купил мне — тогда, в Давосе, чтобы я не распугивал цивилизованную публику на склонах своей потрепанной пуховкой.

Он был сильный зверь — чего не отнять, того не отнять, — не дернулся, не запаниковал, хотя прекрасно понимал, зачем я оказался тут и чем это для него чревата

Он поднял палку и покачал ею, приветствуя меня.

Я ответил ему тем же.

— Извини, Леня, ничего с этим поделать нельзя, такова уж природа — ласточка махнула крылом — и вот что из этого вышло... — сказал я и, вспорхнув с крутой полочки, полетел поперек снежного поля, прекрасно отдавая себе отчет в том, что вектор моего полета ни одна птица, если она в трезвом уме и здравой памяти, не одобрила бы, — в любой другой ситуации я устремился бы строго вниз, но никак не поперек склона, потому что такое направление движения было самоубийственно. Однако я прекрасно понимал, почему я лечу именно так, а не иначе.

Когда до каменной гряды, ограждавшей поле, оставалось метров двадцать, я почувствовал, как склон поплыл подо мной, — мой пролет подрезал его, как бритва. Но лыжи все же вывезли, не без приключений, впрочем: на полном скаку влетев в камни, я кувырнулся вперед и, кажется, здорово подбил крыло, однако быстро очухался, отряхнул с себя снег, дотащился до большого камня, кое-как вспорхнул на него и стал смотреть на то, как многие тонны снега катятся вниз, к узкому горлу кулуара. И снова вынужден был отдать Лене должное: он не заметался, как любой другой в подобной ситуации, нет, напротив, он, как и подобает сильной, красивой рыси, изготовившейся к последнему прыжку, напрягся, подобрался, боком соскочил с карниза и, почти не делая поворотов, устремился по кулуару вниз, словно бросая последний вызов природе. Напрасно — силы были слишком неравны: узкое ложе кулуара вспенилось, вобрав в себя лавину, пару раз остро блеснул на солнце серебристый шлем, а потом пропал из виду — шансов выжить в этой снежной преисподней у него не было.

Я поднял глаза к небу. Понятное дело, никакой ласточки я не увидел, они в этих скалах не водятся, да и вообще, как всякие перелетные птицы, они проводят зиму в теплых краях.

Бог знает как мне удалось доскрестись до нижнего выката к Венту, как дотянуть, слоняясь по зельденовским шрими-барам и пивнухам, до конца отпускной недели, и так, на последнем издыхании, дотащиться до Москвы, а потом, бросив рюкзак с лыжным чехлом посреди комнаты и даже не умывшись с дороги, пешком, приволакивая крыло, побрести сквозь густой снег в сторону тихого переулка — благо это совсем неподалеку от моего гнезда: старый кирпичный дом напротив израильского посольства, второй подъезд, третий этаж.

Перед отъездом я просил Денисова узнать один адрес по номеру телефона, и он быстро выяснил, что нужная мне квартира здесь.

Железная дверь была заперта на кодовый замок, но мне повезло: напротив подъезда притормозила белая "тойота", из нее вывалилось человек пять шумных ребят с шампанскими бутылками в руках, они беспокойно и весело галдели, стоя на тротуаре, и предлагали мне выпить, а когда я спросил, по какому поводу, они немного удивились: ведь всего час остался до Нового года, полагается по старой доброй традиции провожать! Я вошел вместе с ними в сумрачный подъезд, поднялся на третий этаж и ткнул когтем в кнопку звонка.

В глубине квартиры мой жест отозвался переливчатым, быстро затухающим курлыканьем, дверь долго не отпирали, наконец она приоткрылась, на лицо мое легло знакомое дыхание, и я подумал — как хорошо, что немецкая овчарка по натуре не охотник, а сторож и служака, окажись на этом пороге, скажем, курцхар или пойнтер, мне пришлось бы худо: у этих легавых верхний нюх настроен на пернатых, потому любая птица так опасается этих умных и чутких псов.

— Шерлок! — бросила она, когда пес угрожающе зарычал, глядя на меня. — Тихо... Это свой, разве ты не видишь?

Она отступила в сумрачную прихожую, слабая улыбка тронула ее тонкие, бледные губы, а я, глядя на эти губы, подумал, что голос — его строй, тембр, мелодия — есть величайшее из лукавств.

На вид ей было лет четырнадцать — хрупкое, девчачье сложение, узкие плечики и бедра, едва намечавшаяся под светлой майкой грудь, тонкие руки, матовое лицо, совсем не выразительное, если бы не глаза — большие, светло-зеленые, с желтоватыми прожилками, они жили своей, отдельной от ее субтильного существа жизнью. И еще, эти глаза выдавали ее истинный возраст — лет двадцать пять.

— Хм, я вижу, это ты, милый. — Она подняла тонкую руку и, встав на цыпочки, коснулась пальцами моего лица, провела по нему, неторопливо изучая на ощупь его линии и рельефы, и опять улыбнулась: — Да, это ты, я тебя узнала... — Тяжело вздохнула, и уголки ее губ опустились. — А ты меня, как я вижу, не узнал.

— Ну почему же, узнал. — Я обнял ее за хрупкое плечо, притянул к себе. — Ты высокая, роскошная блондинка с длинными ногами, высокой, тугой грудью и широкими, упругими бедрами. И свои ноги, растущие от ушей, ты любишь украшать ажурными чулками.

Она тихо и горько рассмеялась, потерлась щекой о мою грудь:

— Какое жуткое разочарование, да?

— Да брось ты, зверек. Все это пустое: суета сует и томление духа.

Она отстранилась от меня, отступила на шаг и, скрестив руки на груди, долго, не меньше минуты, пристально вглядывалась в мое лицо, и опять мне отчего-то стало не по себе под этим ее неподвижным, явно обращенным не вовне, а именно внутрь себя взглядом. Она капризно изогнула тонкие губы:

— А где ты пропадал все это время? Почему не приходил?

— Я уезжал. В горах был.

— От тебя пахнет снегом. Ну раздевайся, пошли я покажу тебе, где вешалка, она там, дальше по коридору.

— Да знаю я, где вешалка, — тихо рассмеялся я, поражаясь тому, насколько цепким и внимательным взглядом она обладала, ведь за время нашего знакомства я успел в мельчайших подробностях изучить ее дом, его планировку и обстановку, его оттенки и запахи, его вытершийся, старый паркет, все, все — вплоть до мельчайшей трещинки в отставших от стены обоях вон там справа, рядом с зеркалом...

Наверное, она умела не просто смотреть на этот мир, но и видеть его, видеть подробно и тщательно, недаром же на языке у нее вечно вертелись слова: "я вижу", "как я посмотрю".

Она кивнула и как-то не совсем ловко повернулась, держа руки на отлете, медленно, плоским, шаркающим шагом двинулась в глубь коридора.

Шерлок брел рядом с ней, на полшага впереди, словно торя для нее путь в сумраке старой квартиры, и что-то в том, как они вместе, парочкой, удалялись по направлению к кухне, было такое, отчего у меня вдруг тяжело и тупо заныло сердце. Я долго еще стоял на месте, не находя в себе сил направиться за ними следом, а когда все-таки решился, нашел ее стоящей перед черным окном, в котором застыло ее отражение.

Я развернул ее лицом к себе, погладил по мягким волосам, приподнял подбородок, заглянул в ее глаза и тихо, полуобморочно выдохнул:

— Господи, а как же твое любимое "я вижу"?

Только теперь, глядя в неживую зеницу ее глаза, я почувствовал, осознал эту странную природу ее остановившегося, неподвижного взгляда, от которого мне все это время было не по себе, — она же ничего не видела!..

— Как? — переспросила она. — По памяти... Это автомобильная авария... Мы ехали с папой и мамой на дачу, на нас вылетел грузовик, водитель заснул за рулем, и вот...

Я молча гладил ее по волосам.

— Их до больницы не довезли. А я вот... — Она потерлась щекой о мою грудь. — Был сильный удар в голову. И когда сняли повязки, я все спрашивала: почему так темно? почему темно? — Она подняла лицо и беспомощно улыбнулась. — Это было пять лет назад. Но за те двадцать лет, что были до того, я очень многое успела увидеть. Хочешь, покажу? Пойдем, пойдем... — Она повлекла меня с кухни, мы миновали длинный коридор, свернули направо, оказались в тесной, наподобие чуланчика, комнатке, и я покачнулся, когда под потолком вслед за щелчком выключателя вспыхнул жидкий свет голой лампочки.

Чуланчик был забит картонами и листами, в которых жил и распускался мягкими, поразительно яркими красками бушующий природный мир. В основном это была пастель. Еще несколько эскизов углем, но доминировала в листах пастель, самая мягкая, пластичная и ласковая техника.

— Я ведь в Строгановском училась, — пояснила она, присаживаясь на стульчик рядом с наклонной доской, на которую крепятся листы.

— А как же... — спросил я, — как же телефон?

— Ах это... — улыбнулась она и, прикрыв глаза, с придыханием произнесла: — Я высокая блондинка с пышной грудью и длинными ногами, мои широкие, крепкие бедра уже трепещут в ожидании твоего прихода... — Оборвала себя на полуфразе и вздохнула: — Надо же было как-то жить, зарабатывать на хлеб — себе и Шерлоку... Увы, высокая блондинка приказала долго жить. — Она повернула голову в мою сторону, и я спрятал глаза, опасаясь встретиться с ее неподвижным взглядом. — Теперь меня уж точно выгонят с горячего телефона. Встречаться с клиентами нам категорически запрещено.

— Ты ведь знаешь, что я не клиент. — Я опять погладил ее по голове. — Как тебя, зверек, кстати, зовут?

— Саня. Саша. Александра... Хочешь посмотреть, как это бывает — по памяти? — спросила она, укрепляя на доске чистый лист бумаги, а потом, откинувшись на спинку стула, долго сидела, слепо глядя перед собой, словно нащупывала в памяти один из образов прошлого, потом опустила руки на лист и, слабо шевеля пальцами, долго ощупывала его, осваивая белое пространство пустоты, но вот ее рука порхнула в сторону коробки с разноцветными мелками.

И я поймал себя на том, что перестал дышать, следя за движением ее руки, уверенно бросающей в пространство пустоты мягкие штрихи, а в белом поле листа быстро прорастали: покосившийся забор, вспышка густой травы у воротной стойки, за ней, слегка отпрянув от ворот, дом с трубой, труба с дымом...

— Это наша дача, — сказала она. — Хотя какая дача, так, сараюшка. Далеко. Под Луховицами. Ну как тебе? — Она развернула лицо в мою сторону, и я опять отвел взгляд. — Я ведь не совсем в полной тьме живу. Скорее, это сплошной серый фон. И на этом фоне и вижу смутные контуры фигур, предметов.. Тени... Хочешь знать, каким я вижу тебя?

Она укрепила на доске новый лист и с минуту смотрела на меня, а потом быстро набросала угольком контур, в котором я с изумлением узнавал что-то поразительно знакомое, а потом она осторожно штриховала плавный абрис этой фигуры, уголек изредка выскальзывал за границу контура, и это были тем не менее удивительно точные по смыслу оплошности, потому что в результате возникало ощущение, будто под легким ветерком слабо шевелится оперение этого безглазого и безлицего существа, а мне лишь оставалось, выбрав в ящичке с пастельными мелками желтый, вписать в эскиз два ярких желтых круга — там, где у ночной птицы полыхают во мраке ночи ее большие, зоркие глаза.

— Ты устал, — сказала она, отодвигаясь вместе со стульчиком от доски. — Да, устал, я же вижу... Пойдем, я тебя покормлю. Ты ведь хочешь есть.

— Нет, — сказал я, с удивлением прислушиваясь к себе и не ощущая привычного инстинкта, хотя ведь и не помнил толком, когда ел в последний раз, и наверняка должен был проголодаться, а впрочем, пора мне привыкнуть к тому, что вблизи ее дыхания мои природные инстинкты растворялись без следа.

— Ну как хочешь, — сказала она. — Тогда давай ляжем спать.

— Давай, — сказал я, и мы, ведомые Шерлоком, прошли в комнату, я быстро разделся, а потом смотрел, как раздевается она и предстает передо мной в самом деле щупленькой девочкой, почти школьницей, с едва наметившимися женскими формами, но при этом тело ее дышало каким-то поразительно уютным, домашним, покойным теплом.

Она приблизилась, тепло стало еще плотнее, гуще, мягче. Я поцеловал ее в сухие губы. Она погладила меня по голове, легла на кровать, вытянулась солдатиком. Я лег рядом и, глядя в потолок, вдруг ни с того ни с сего пробормотал:

— Sic exio me...

— Что? — вздрогнула она и приподнялась на локте. — Опять латынь? А что это значит?

— Так освобождаюсь... А почему — опять? Ты сказала — опять латынь.

— Я давно заметила, когда ты рассказываешь о чем-то или о ком-то, то в речи твоей частенько мелькают латинские слова... Почему так?

— В них много мудрости и печали...

— Какой печали?

— Вселенской. Густой, тяжелой, муторной... Этот город погружен в вязкое вещество печали как в зыбучие пески, и кажется, ему уже не выбраться к солнцу, свету, ветру.

— А откуда она берется?

— Omne animal triste post coitum, — припомнил я вдруг.

— Что это?

— Да так... Мудрое наблюдение древнего философа. Переводится так: всякая тварь после соития печальна.

— Animal... Triste... Post... Coitum... — Она произносила каждое слово отдельно, словно дегустируя по глотку. — Да, латынь в самом деле поразительна. Торжественный, будто отлитый из благородной бронзы язык. Бронзы, бронзы, а не латуни... А Animal — это тварь?

— Ну, строго говоря, животное.

Она долго молчала, потом спросила:

— А кто я?

— Не знаю. Тот вид, к которому принадлежишь ты, мне пока не встречался.

Я провел ладонью по ее волосам. В сумраке маленькое, детское тело Александры отливало матовой белизной. Я ощутил наплыв странного чувства — невнятного, неопределенного, такого еще не было в моей природе.

Это ощущение шло по телу мягкой волной, его энергия комочком собралась в груди, отогревая меня.

Она обняла меня.

Меня бросило в холодный пот, хотя сотни раз за время работы наемным бабником бывал в такой ситуации.

Но теперь я просто не знал, что делать.

Прикрыл глаза и попытался вспомнить, как это бывает у людей, когда мужчина и женщина лежат в постели, обнимая друг друга.

И не вспомнил...

Она не видела, что со мной происходит, но конечно же все понимала и потому выскользнула из-под меня, мягко надавила на плечи, понуждая опуститься на спину, а потом перекинула ногу через мое бедро и замерла... Мне показалось, что я погружаюсь в забытие. То самое, которое впервые коснулось меня сумрачным утром, когда мы вернулись с Ласточкой после ночной прогулки на речном трамвайчике в мой дом. То самое, с которым я жил несколько лет — вплоть до того дня, когда мы расстались, когда Ласточка вдруг улетела в теплые края.

Мы обнялись, срослись, сплелись надолго, а потом, когда сознание медленно начало возвращаться ко мне, я с изумлением отметил, что не исчезло ощущение неостановимой печали, — напротив, возникло поразительно свежее, прозрачное, бодрое чувство, оно заполнило меня всего без остатка, и как бы в унисон моему чувству черный квадрат слепого окна осветился яркими брызгами гулко бухнувшей петарды, а потом колодец старого двора взорвался криками, смехом и безудержным весельем.

— Ну вот... — прошептала она, — Новый год. Говорят, как его встретишь, так и будешь жить дальше. Но как? И где?

— Как это — где? — расхохотался я. — В доме. Что нам стоит дом построить? Нарисуем — будем жить!

Она села и, обхватив руками колени, повернулась к окну, за которым орали что-то веселое, пили шампанское и швырялись друг в друга снежками.

— Нарисуем... — сказала она. — Это хорошо. Но где мы возьмем краски?

Я обнял ее, поцеловал в висок и ничего не сказал, но, судя по тому, что в лице ее проступила улыбка, она поняла меня: ничего, Саня, будем жить, мы нужные нам краски добудем из небытия, в которое лет пятнадцать назад обрушилась наша нормальная человеческая жизнь, мы вычерпаем их из того пронизанного солнцем дня, в котором мы, дети, выбегали во двор ранним летним утром, грея за щекой сладкий вкус ириски "Золотой ключик", и видели радугу, парящую в тугой струе дворницкого шланга, и слышали запах зелени, отдохнувшей за ночь от зноя, — вычерпаем и твоей слепой, но очень верной рукой положим на чистый лист первый штрих. А на белом поле листа поселятся: покосившийся столб воротной стойки, под ним сочная зелень свежей травы, чуть дальше — дом, крыша на доме, труба на крыше, дым над трубой, небо над дымом... Рыжики будем солить, капусту квасить, вареньем запасаться на зиму, наливки вишневые настаивать на засиженных мухами подоконниках, на Пасху яйца красить, из церкви возвращаться домой просветленными, и все у нас будет по-людски.