Казино висельников

Андре Пьейр де Мандиар

КАЗИНО ВИСЕЛЬНИКОВ

Жестокость и любовь, должно быть, бушевали в нем, и разум сиял на обломках его сердца, как соколиное око, взошедшее над руинами дворца.

Гельдерлин

Зосе

- Все свиньи Милана были моими, - говорил своему секретарю граф Нума, - и на проходе через Эдем, Риальто, Воксхолл, кабинет зеркал и в заключительном галопе мимо нимф из штука в большом зале Гамбринуса, все тот же старческий пробег: залоснившийся, как посольская полька. Покажешь ли ты мне, наконец, и другое?

- Ваше превосходительство могло бы увидеть казино рисовых полей и игорные дома на сваях, - ответил его человек, --если бы ноги выдержали долгий путь, так как наводнение не дает ехать туда в машине, приходится добираться мостками.

- Ты, что ли, запугать меня хочешь своими мостками? Идем сегодня же к вечеру. Заготовь напускные, безошибочные мартингалы, наистраннейшие стратагемы, обкатанные на посрамлении любителей шарика. Когда мы были в Монако, - и спустя войну после тех царских времен, в которые мы набирали свои табакерки на пепелище Базара Шарите, мы еще пользовались ими, чтобы душить простыни наибезумнейших из наших милых подруг, и вино с Этны, токай Марии Терезии или даже крутая сардинская верначча не дали нам стольких чудесных козлиных ночей, как простая понюшка этого похоронного бородача; мода дошла до простыней из черного крепдешина, а белье (помнишь?) мешкало между голубым перваншем и пунцовым: что могло быть изумительнее архиепископального исподнего, по спуске юбки - кардинальских чулок? - тогда, как раз, методика Мариньи переживала расцвет, и с утра на всех этажах слышалось дребезжание квартирных рулеток. По-видимому, посвященные, прилагавшие к случаю правило как бы прививки, стремились набрать у себя, на нейтральном поле, длительную череду шариков, выпавших в определенном порядке, чтобы потом рискнуть в Казино, прилежно играя на противоположные цвета и в обратном порядке. Все это, другими словами, значит, что можно выиграть, поставив на безвозвратность упущенного случая, разоруженного и на время вырванного из тьмы всех случаев и возможностей? Но поразительно то, что это срабатывало. Существовала ли где-то на самом деле великая рулетка таинственной сущности, или это был некий высший крупье, отслеживающий все шарики, крутящиеся на нумерованных дисках мира?

- В любом случае, это весьма платонический взгляд на вещи, и достойный моего господина. Однако Вашему Превосходительству не найти такого простора для наблюдений в притонах ломбардской долины. Подобные грубые заведения еще менее похожи на Монте-Карло, чем кучерский антрекот - на жаркое, украшенное и подаваемое в Ваш альков на позолоченном блюде; если мы все же и набредем там на нечто летучее, на сладкое веяние или на хотя бы едва намечающийся дух тления, то благоразумнее всего будет спешно уйти, не дожидаясь, чтобы весь барак обрушился нам на головы: малейшие проявления изыска плодят в таких сырых местах крошечных тварей, разъедающих дерево со скоростью, в которую Вы не поверите.

- Черт, - сказал граф, - что за бестии. Но хуже то, что я всегда любил всякие фанфрелюши и кружевные оборки на мясе. Я таков: мне необходимы папильотки, иначе я не нахожу ничего хорошего. Как, по-твоему, мне приспособиться к твоей кучерской отбивной? Нет, я, в конце концов, не отказываюсь, и мы выйдем вечером. Грубое, как новый мир, или прогнившее, как старый, это казино рисовых полей должно оказаться неправдоподобно скучным, чтобы заставить меня пожалеть об увеселительных залах Милана.

Позже, когда ночной холод несколько развеял искрящийся дух шампанского из поданной к столу бутылки, которой не хватило, чтобы побороть тяжесть обеда из овощей по-ломбардски, с сыром и во фритюре, они выступили в дорогу. На выходе из города они вскоре оказались у края паводка, разлившегося по необозримому полю и подошедшего зыбью к первым домам, отражая огни ламп в их окнах. Затем ночных путешественников ожидал длиннейший наплавной мост, освещенный двумя рядами прикрученных к перилам факелов и уходящий настолько вдаль, что, казалось, готов пропасть, как световая сабля, во мгле; несколько ступенек, которые потребовалось преодолеть, задрожали под ногами, усиливая впечатление настоящего отплытия в этот край туманов, льдин, мерцающих призраков, угадывавшихся в затопленном предместье.

Граф умолк, предоставив другому следовать впереди, вести его, указывая на трудные места простыми, не развлекающими тишину, жестами. Образы, которые он напрасно вызывал с самого утра, потоком всплывали в памяти. Это был сон, почти полностью изгладившийся в миг его пробуждения, - лицом к лицу синьорины Джиовенки Белькорно, молодой и уже слегка отяжелевшей красавицы, временами, казалось, поющей в ряду хористок Ла Скалы: большие бледные глаза в беспорядке лент и белобрысых локонов, у которых граф провел все последние ночи, - и теперь он снова увидел, что идет по длинному проспекту, по краям которого возвышаются огромные, как тополя, восковые свечи, а перистые облака воронова крыла проплывают в порывах дрожащего пламени. Он ведет под руку завуалированную и едва ступающую женщину. Они направляются ко все еще невидимому алтарю, который откроется в конце проспекта, и когда какая-нибудь выбоина дороги подталкивает его к ней в поисках опоры, он ощущает, что она вздрагивает, как языки пламени от прикосновения переполненных влагой облаков. Свечи высятся в огромных шандалах старинного серебра, приземистых и напоминающих постаменты статуй или лари, в которые ставят на зиму апельсиновые деревца; на высоте приблизительно трети каждой - древний герб владетелей Нумы, в серебряном поле песчаная голова быка в терновом венце , держащийся в воске на остром стержне из непонятного металла, скрытого тряпьем, как бы предохраняющим от ржавчины хрупкую вещь. Вдруг раздается треск раздираемой ткани, и граф с ужасом замечает, что покрывало молодой не из обычного белого муслина, а из крепа чернее облака сажи, просеивающегося на деревню после пожара на гумне, и что свечи отлиты из воска самого злополучного лилового оттенка, а колокола издают не радостный перезвон, а мертвящий гул, едва прерывающиеся наплывы которого все близятся, словно перебираясь с одного канделябра на другой, прежде, чем жестоко удариться в пустоту его черепа. Мимо невесты и жениха тянется процессия швейцарских гвардейцев, разубранных никелем и свинцом,

вооруженных багряными листьями алебардами, с лицами, скрытыми барочными полумасками из черной проволоки, напоминающими решетки монастыря; за громадными свечами слоняется толпа людей в робах кающихся, размахивающих небольшими курильницами, и он едва улавливает мрачное жужжание, скрытое этими белыми и черными балахонами. Дыхание преющего мяса, усиливающееся с каждым шагом, слышится из-за покрывала нареченной. На мгновение ткань приоткрывается: там ужасающая бычья голова с окончательно разложившейся плотью, бродящей на глазах графа Нумы от полчища микроскопических тварей, кишащих на поверхности и пощадивших только глаза, уже дряблые и выкатившиеся в его сторону несчастными серыми зрачками.

Все усилия графа вызвать в памяти дальнейшее были ни к чему: этот образ запал с настойчивостью некоей непреодолимой грани, не дающей вспомнить, какой оборот приняло сновидение после отвратительной сцены. Вырваться из червивой ямы ему помогло только вмешательство секретаря, который заметил, насколько он был поглощен, и должен был пробудить его, почтительно взяв под руку, когда они подошли к игорным домам.

Первый представлял из себя всего лишь достаточно просторную хату из бревен, тростника и ветвей, выстроенную на помосте, натертом маслом и блестевшем, как танцевальный паркет. Ее обегали те же факелы, которые освещали путь графа и его слуги, однако пламя взвивалось и над солдатскими касками, укрепленными на ружьях, расставленных в козлы по углам платформы, и расфранченные арлекины подбрасывали в них губки, смачиваемые в бочке с горючим. Эти поразительные весталки, - если нечто могло еще поразить графа Нуму, - были теми мужчинами обычного для Пьемонта и Ломбардии чернявого и в изобилии косматого типа, который лучше, чем северный (тот заставил бы их выглядеть средним между портовыми куколками и свежей поросятиной) подчеркивал их незабываемое убранство: штаны тяжелой кавалерии, канонерские сапоги с мексиканскими шпорами, и поверху шли прозрачные наброшенные друг на друга покрывала, галстухи из радужного крепа, оранжевые бальные манто лебединого пера, отороченные каракулем, корсажи, затянутые патронташами, но перевитые изумрудным тюлем, царские трены, соболиные хвостики, бранденбурги: высокий и смехотворный покрой, отдающий копченой селедкой и извлеченный со свалок Милана, чтобы разукрасить пародию культа, в иных местах существующего вокруг гробницы неведомой жертвы давно позабытой войны.

Они решили зайти в это первобытное казино; граф, по крайней мере, дал себя туда затянуть своему человеку, которому подобная грубость убранства внушала приятное ощущение безопасности отсутствием признаков разлагающего воздействия изыска. Внутренности были, скорее, разбойничьими: после долгого коридора, вдоль которого неустойчиво побрякивали грошами игорные автоматы в маленьких ложах, разделенных уложенными до потолка связками соломы, и который два или три раза, как улитка, огибал хату, открылась совершенно сумрачная зала, освещенная только зелеными бумажными колпаками электрических лампочек, подвешенных на достаточно различной высоте под неясной тростниковой крышей. В густой дымке обретались рабочие в черных рубахах, в блузах каменщиков или полуголые, как машинисты пакетботов; были еще землистые личности более мрачного вида, видимо, крестьяне. Большей частью эти люди бегали по кругу вдоль стены, двигая хребтами, как на манеже, изредка задерживаясь, чтобы нацепить банкноту, а то и целую пачку, на один из крюков мясника, расположенных на равном расстоянии под огромными номерами, преувеличенными их написанием смолой на вымазанной известью соломе. Затем звук клаксона прерывал это странное круговое исступление, и все собирались у закопченного и массивного, как наковальня, стола, за которым арапы раскрывали перед игроками бурдюк из козлиной шкуры, чтобы те могли выбрать себе по свертку из общей кучи скомканных старых газет. Человек в кожаном жилете швырял эти свертки на стол один за другим, а другой направлял на них пламя горелки, и сыгравший номер возникал в пепле Аванти или Коррьере делла Сера на верхней грани стального, иногда раскаленного докрасна кубика.

- Всем этим людям нужно плетей, - проговорил граф. - Что мне до их жареных номеров, выиграют они или проиграют. Куда милее, полагаю, было бы заставить их прослушать все последние новости и биржевые курсы, которые зачитывались бы громким голосом по этим газетам четырехлетней и пятилетней давности, в то время, как на их глазах посредством этой весьма действенной горелки сжигались бы все их малые сбережения, глупо развешанные здесь наподобие кусков телячьей печени.

- Заметило ли Ваше Превосходительство, - взмолился секретарь, - странную красоту во взгляде этих бедных игроков: эту загадочную глубину, сосредоточенность и некий жгучий, гордый призыв, который мы иногда наблюдаем в глазах голодных собак?

Однако граф его перебил:

- Пройдем далее, - сказал он. - Мы, вероятно, разыщем и кошачьи глаза. Только в эти глаза я заглядываю охотно, и тебе следовало бы об этом знать после всех лет, на протяжении которых ты удостаивал себя чести быть моей окаянной и преданной душой.

Они вышли. Когда они возвращались мимо игорных автоматов, граф опустил ручку одного из них с такой ловкой резкостью, что нечто сломалось внутри, и целый дождь жетонов посыпался к их ногам вместе с пучками рисовой соломы. Свинцовые, с выбитой на них головой филина, они так живо изображали выражение хищной чертовщины, изогнутый клюв курда и два хохолка, напоминающие вялые рога, что секретарь не решился оставить себе те, которые подобрал. Однако граф, которому удалось поймать на лету последний жетон, долго и с определенным удовольствием рассматривал его на ладони, а потом опустил его в ворс кошелька, плетеного из рыжего волоса, более сочного, чем лежавшие в нем золотые.

Хотя ветра не было, ночь ощущалась так же пронзительно, как во время прилива. Наши путешественники прошли к мосту, похожему на предыдущий, но намного короче, через несколько шагов приведшему их к очередному помосту: посреди этого пустыря, освещенного все теми же факелами, что сопровождали их повсюду с тех пор, как они покинули твердую почву, им открылось сооружение, напоминающее громадный поминальный торт, увитое кружевами, со всех сторон увенчанное шпилями, полумесяцами, шарами, и тускло отливавшее, как извлеченные со дна озера вещи, тем мрачным лоском, который дает дереву долгое пребывание в застойной воде.

Граф проник в него не колеблясь. Он очутился в комнате, выглядевшей как полая внутренность лигнитового куба, и секретарь, которому стало не по себе от окружающего блеска, принялся упрашивать его вернуться из осторожности в прежнее казино, но в ответ граф только расхаживал с видом глубочайшего удовлетворения среди стен, чудная черная полировка которых лучше зеркал отражала удлиненный силуэт его плаща в рыжих ромбах и невысокую доломитскую шляпу из фетра. Впервые с начала вечера он ощутил, что оказался в знакомых краях, и хотя ему никогда не приходилось видеть ничего подобного, нельзя сказать, что он был удивлен, обнаружив новый игорный зал.

В стенах того же цвета и так же отполированных, как передняя, повисала, стоило только распахнуть двери, густая мучная туманность, в которой не без труда улавливались передвижения игроков; эти молчаливые личности, неспешно ступавшие с видом подчеркиваемой элегантности, были одеты по моде французского XVIII века, и если сперва эти одежды казались побелевшими от муки, то вскоре становилось заметно, что все, как мужские, так и дамские, туалеты были скроены наподобие театральных костюмов, из вполне посредственного белого сатина. Ромбы из вощеной бумаги, с прорезями для глаз, скрывали все лица, а на многих поверху были надеты еще и очки из стекла и каучука: очки для ныряльщиков, которые предлагала всем новым гостям старая разносчица с высокой прической фрегатом , выкликавшая свой товар странным припевом:

Смотрите, глядите сквозь дымку муки

В подводные эти очки.

Как и в предыдущем казино, так же, как и во всех притонах мира, толпа сгрудилась вокруг длинного стола. Подойдя ближе, граф Нума и его секретарь увидели, что это был приличных размеров аспидный блок с крупно выведенными на нем фигурами старинной игры в тароки; лилейные маркизы и белоснежные помпадурши выкладывали на них золотые, в то время, как вентилятор обдувал с камня непрерывно сыпавшуюся муку. С высоты круглого балкона, устроенного под сводом на производивших достаточно угрюмое впечатление цепях, человек с темными чертами лица и с руками, на которых были наколоты разные неразборчивые из-под отвернутых манжет его мерзкой коричневой рубахи эмблемы, на четырех шнурах медленно опускал до середины стола голубую с золотом фарфоровую тарелку, полную муки; взмах веера у ее краев посылал все в воздух, и выигравший тарок оказывался оставшимся под капризной тарелкой.

Император, папесса, влюбленные, луна и звезды некоторое время сменялись перед глазами графа Нумы, иные фигуры выпадали много раз кряду, как будто по неким таинственным законам, которые он и не стремился объяснять. Все это время им завладевало еще достаточно смутное, но упрямое ощущение: как бы узнать, что все это с безразличием пересыпаемое из рук в руки золото - не что иное, как всего лишь аксессуар, самое большее - символ - и что в этой партии разыгрывается нечто намного существеннее. Не ослабевая, это впечатление, напротив, с каждым мгновением крепло, перерастая в недобрую уверенность; вскоре весь его мозг занял один тысячекратно, как льдинка с тысячами пронзительных краев, повторяемый вопрос: Каков, каков был, каков будет исход всего этого? , - но он не отдал бы своего места даже за постель любовницы кардинала, несмотря на то, что беспокойство его секретаря, все это время пытавшегося оттащить его к дверям, подсказывало только угрожающие ответы.

Только внезапность толчка или нечто новое могли бы вернуть ему самообладание; как раз старая разносчица очков принялась обрывать свой припев необычным повизгиванием, тянущимся на двух нотах и напоминающим тяжелый предмет, с трудом перетаскиваемый по чересчур скупо натертому полу.

Один из окружавших графа одетых в белое расхохотался.

- Только послушайте, - сказал он, - как хорошо она подражает поросячьим трелям рыжей принцессы.

Он указал пальцем на высокую девушку с морковными волосами, невероятно тощую и одетую как оперная невеста, оказавшуюся в челноке рядом с темной татуированной личностью, ведущим партии.

Граф пожался, будто бы отходя от краткого дневного сна. Он привык лениво проживать в путанице некоего количества витающих вокруг него образов, более или менее пустых слов и более чем полуразрушенных юношеских воспоминаний, ничем этим не утруждаясь, не обладая к этому и ключами; однако сейчас он не без смятения чувствовал, что готов обнаружить один из важнейших, хотя бы и боялся узнать.

- А этот? - спросил он, наконец, указывая на человека в челноке.

- Как, - ответил игрок, - Вы никогда не слыхали о г-не Самсоне?

И перед Нумой отчетливо возник конец его сновидения, тот, к которому вывела нескончаемая улица лилового воска - и канделябры опять преумножились вокруг следующей в брачном проходе пары, на глазах разрастаясь, терзая вздутые тучи, ведомые в пламя ученой палочкой, и рассеивая, как гальку во время шторма, бесчисленных кающихся, тщетный напор которых разбивается у подножия серебряных кубов, а пение гимнов сливается в шум прибоя; канделябры кренятся, свечи склоняются и слипаются над кортежем со свистом капающего расплава, застывающим в длинные нити бледно просвечивающих сталактитов; все это воздвигается до самого неба в огромный собор оплывающего воска и чадящего пламени, в то время, как звуки титанического органа прорезают колокольный звон и бормотание кающихся. За вратами перед остановившимся кортежем возникает гильотина, возвышающаяся на устланном черной тканью алтаре, вокруг которого служат красные священники. Швейцарцы в витых железных масках хватают молодую, оттаскивают ее на эшафот, и поскольку она все еще борется и дрожит, сгнившее мясо сползает с ее лица и валится к подножию этого судного алтаря. В это мгновение падает нож гильотины: серебро вспыхивает за почерневшим от крови бычьим черепом, а раздавшиеся алые брызги довершают герб владетелей Нумы.

- И мы останемся здесь, - говорит граф, рассеянно оборачиваясь к своему секретарю, - среди всех этих людей, касающихся нас, как теля на луне. Однако теперь, что бы с нами ни случилось, мы все же сможем обрести вид, подобающий нашему происхождению.