Марианна ГончароваКенгуру в пиджакеи другие веселые рассказы
О Марусе, большой и маленькой
Мой неодесский дворПочему, если интересный двор, так обязательно в Одессе? Какие были дворы в Черновцах! Какой двор был там, где прошло мое детство! Государство в государстве. С одним телефоном у дантиста Тененбаума, где домработница Надя не успевала убирать. Потому что работала как телефонный диспетчер. Двор, где были свои сумасшедшие и свои герои. Общие радости и общие печали. Летние воскресенья на верандах и галереях, где заведующий кафедрой марксизма-ленинизма Терновский отчаянно проигрывал в шахматы мусорщику. А его жена щедро делилась секретами приготовления флудна и фаршированной рыбы с неопытными соседками. Впрочем, недоговаривая какого-то крохотного, но очень важного ингредиента.
А какие люди… Какие люди… «Иных уж нет, а те далече…»
Шпион по шахматам
Однажды дядя Сендер украл у пионеров ручной асфальтовый каток. На свою голову. Пионеры и сами стянули каток со двора коммунхоза, из-за высокого забора. Как красавицу в песне. Вместе с забором. Пионеры волокли каток дворами, воображая себя неуловимыми мстителями, планируя стать правофланговыми по сбору металлолома и поехать в «Артек».
В мечты о счастливом детстве неожиданно ворвалось искушение в виде моста через речку. С которого пионеры принялись дружно плевать. Кто дальше. В это время Сендер, следовавший за пионерами по пятам, прицепил каток к своей тележке. И старая заносчивая кляча Розамунда поволокла трофей во «Вторчермет».
Дядя Сендер делал свой маленький нелегкий бизнес на сборе металлолома и макулатуры. Его главным конкурентом была городская пионерская организация имени Павлика Морозова. С макулатурой он еще успевал: собирал по дворам стопки журналов «Агитатор», «Политучеба» и «Под знаменем ленинизма». Он въезжал на своей зеленой тележке во двор и кричал во все горло: «Папи́! Папи́!» — что означало «Бумага! Бумага!». Дядя Сендер картавил и шепелявил, но находил общий язык со всеми. Кроме пионеров с их сбором металлолома. Дошло до того, что эти юные следопыты как-то стащили с его веранды керогаз. Прямо из-под супа. Кастрюлька с супом еще пыхтела на табуретке. А керогаза как не было…
И вот Сендер украл у пионеров уже один раз краденный асфальтовый каток. Милиция сначала повязала Сендера. Потом вызвали пионеров с родителями. Спрашивается, кому быстрее поверят? Пионеры, глядя на участкового Коледина честными глазами, воздели правую руку над головой и вдохновенно заверещали ритуальное: «Под салютом трех вождей!» А Сендер бормотал себе под нос, что он не виноват: валялось — он поднял. Что он честный человек. И что он шпион по шахматам. Участковый, услышав страшное слово, пошел пятнами и чуть не забился в падучей от профессионального рвения — раскрыть, уличить и посадить.
Детей отпустили, Сендера закрыли. Настоящей камеры в милиции не было. Поэтому Сендер сидел, запертый в милицейской раздевалке, и горевал. Его Розамунда неприкаянно заглядывала в милицейские окна, фыркала на портреты членов Политбюро и жевала объявления со стенда «Их разыскивает милиция».
Поздно вечером Сендера отпустили по ходатайству всех соседей двора. Но самое веское слово сказал завкафедрой марксизма-ленинизма Терновский. Он подтвердил, что Сендер — честный человек, хотя и не выговаривает много букв, и что он все-таки является двукратным чемпионом мира по шахматной композиции.
Участковый Коледин пришел к нам во двор, угощался и играл с Сендером в шахматы. А сын Сендера играл участковому на аккордеоне. Вальс «Амурские волны».
Вот такие люди…
Модистка
Тетя Таня называла себя гордым словом «модистка», хотя могла погубить любую мечту женщины на корню.
— Это вам не пойдет, — сурово прерывала она вдохновенное щебетание модницы о всяких там рюшечках и складочках, — мы пойдем другим путем, — со знакомой интонацией произносила она — и шила, как она знала. А не как кто-то там запланировал.
Известно, куда ведет тот другой путь. Поэтому нужно было сидеть, по ее же словам, у нее на голове, чтобы добиться своих складочек и рюшечек.
В тринадцать лет меня, на зависть младшей сестре, ведут к модистке шить концертный наряд — я буду участвовать в большом академическом концерте.
Тетя Таня обмеряет меня старым стертым сантиметром и осуждающе кивает головой:
— Разве это девочка? Это же кузнечик в очках! Локти, коленки и робра. Никакой пишности! — И мне: — Маня, Манечка! Надо меньше бегать и больше… думать.
Кто бегает?! Кто бегает?! Сутками сижу у инструмента. Домашние ходят на цыпочках, собаке не позволяют лаять. Сестру выслали в пионерский лагерь. Кот вообще сбежал от такой жизни.
Но никто, никто не догадывается, что на пюпитре моего фортепиано стоит не «Хорошо темперированный клавир», а «Сага о Форсайтах» Голсуорси. Терзая инструмент и слух соседей, я увлеченно слежу за судьбой собственника Сомса. Гай Юлий Цезарь рыдает и завидует.
Только тетя Таня, глядя в мою глумливую физиономию, догадывается, что мне не светит карьера великой пианистки.
— Гончарова! — говорит она моей маме, подкалывая на мне скроенные половинки платья. — Зачем дитю это пианино?! Лучше выучите ее лепить людям фальшивые зубья, будет больше пользы. И во дворе наконец будет тихо от ее музыки.
Тетя Таня — хранительница традиций. Она следит, чтобы к Новому году для детей украсили елку, растущую почти в центре двора. Чтобы летом повесили качели. Она дает команду всем нашим женщинам мыть окна весной и осенью.
— Девочки! — кричит она в воскресенье со своего балкончика. — Моем окна!
И все бросают свои дела и моют. Мы с мамой тоже.
Тетя Таня подкармливает городского дурачка Мишу Джамбула, переругиваясь с мужем, дворником Паштарицей.
— Что ты кормишь этого дурака без пользы! — кричит Паштарица.
— Он как раз не дурак! — парирует тетя Таня.
— А что, я, по-твоему, дурак? — ищет конфликта Паштарица.
— И ты не дурак, — миролюбиво объясняет тетя Таня, — вы оба умные. Только вот умы у вас разные.
Паштарица удаляется, с кастовым высокомерием вручив Мише метлу. А тетя Таня продолжает поучать соседок, моющих окна.
— Гончарова! — кричит она через двор в наши окна. — Я давно хотела вам сказать, зачем ви носите белый воротничок? Ви что, училась в гимназии? Или ви ушла в монастырь? Носите вырез, откройте шею. Вот когда я была молодая, еще при румынах, я так открывала шею, что, когда выходила в лавку, весь город прекращал работу. А полицейские так засматривались, что из сигуранцы успевали сбежать все заключенные. Это сейчас я могу открывать только рот. И то, когда Паштарицы нет дома. Да… так что, женщины, — продолжает митинговать тетя Таня, — мойте шею на низкое декольте!
— Какая вы шутница, тетя Таня, — подлизываюсь я.
— Это не я шутница. Это Салтыков-Щедрин. — Тетя Таня ставит меня в тупик и уходит дошивать очередной шедевр.
Такие вот люди…
Мудрый Мотя
Мотя с детства мечтал стать миллионером. В школе он учился очень плохо. Всем двором его подтягивали по разным предметам. Но он был безнадежен. Лишь к математике он относился трепетно, с большим уважением. Его можно было понять: нужно же уметь считать будущие миллионы.
Кроме математики он поклонялся только одному существу в мире — это была наша соседка, маленькая и нежная Мирочка. Мирочка объяснила ему, что если он хочет поступать на математический, то сначала должен вступить в комсомол. Мотя долго сопротивлялся, но подал заявление и стал готовиться. Во дворе устраивались репетиции, Мотю пытались подловить на разных каверзных вопросах, но, как у всякого неплохого математика, у Моти была хорошая память. И вот перед самым поступлением завкафедрой марксизма-ленинизма Терновский спросил:
— А почему ты хочешь вступить в ВЛКСМ?
Мотя честно ответил, что без этого не принимают на математический.
Возмущению Терновского не было предела. Он пошумел, а потом терпеливо объяснил, что ВЛКСМ — это передовые ряды молодежи. И что он, Мотя, хочет пополнить эти передовые ряды. Понятно?
Мотя понял. Но потом оказалось, что не совсем.
На заседание комитета комсомола белого от волнения Мотю сопровождала добрая Мирочка, член комитета школы по культмассовой работе, успокаивая своего друга и утешая. Заседание проходило в кабинете биологии. Мотя, потея и дрожа, торопливо отвечал на все заданные вопросы, глядя в одну точку над головами комитетчиков, на портрет вымершей птицы археоптерикса, под которым висела таблица «Синтез белка».
— А почему ты хочешь вступить в ряды ВЛКСМ? — больше для проформы спросил комсорг школы, уже заполняя Мотину анкету.
— Хочу пополнить… Хочу пополнить… — бормотал уставший от усилий Мотя. — Хочу пополнить… ряды погибших, — с облегчением выдавил наконец он.
— Ты таки пополнишь! — ахнула Мирочка и закрыла ладошками личико. Археоптерикс на картине издевательски захохотал. У Моти закружилась голова, и он повалился прямо на руки подоспевшей Мирочке.
После окончания школы Мотю устроили в магазин «Стимул», где за справку, что вы сдали государству тонну травы или свинью, вы могли купить синтетическое японское платье или вельветовые джинсы. В городе всегда знали, кто сдает государству траву, овощи или, например, корову. Потому что эти люди ходили в одинаковых импортных платьях, пальто с ламой или в шубах «Анжелика». Это были жены и дочери секретарей райкомов, исполкомов, работники торговли и другие труженики полей.
И вы знаете, Мотя таки стал миллионером! Нет. Не в «Стимуле», хотя там он неплохо жил и многому научился. Он получил наследство от родственников из Южной Америки. Он быстро уехал. Вместе с Мирочкой. Весь двор за ними плакал.
Вот такие вот люди…
Почему, если интересный двор, так обязательно в Одессе? Какие были дворы в Черновцах! Какой двор был там, где прошло мое детство! Государство в государстве. С одним телефоном у дантиста Тененбаума, где домработница Надя не успевала убирать. Потому что работала как телефонный диспетчер. Двор, где были свои сумасшедшие и свои герои. Общие радости и общие печали. Летние воскресенья на верандах и галереях, где заведующий кафедрой марксизма-ленинизма Терновский отчаянно проигрывал в шахматы мусорщику. А его жена щедро делилась секретами приготовления флудна и фаршированной рыбы с неопытными соседками. Впрочем, недоговаривая какого-то крохотного, но очень важного ингредиента.
А какие люди… Какие люди… «Иных уж нет, а те далече…»
Шпион по шахматам
Однажды дядя Сендер украл у пионеров ручной асфальтовый каток. На свою голову. Пионеры и сами стянули каток со двора коммунхоза, из-за высокого забора. Как красавицу в песне. Вместе с забором. Пионеры волокли каток дворами, воображая себя неуловимыми мстителями, планируя стать правофланговыми по сбору металлолома и поехать в «Артек».
В мечты о счастливом детстве неожиданно ворвалось искушение в виде моста через речку. С которого пионеры принялись дружно плевать. Кто дальше. В это время Сендер, следовавший за пионерами по пятам, прицепил каток к своей тележке. И старая заносчивая кляча Розамунда поволокла трофей во «Вторчермет».
Дядя Сендер делал свой маленький нелегкий бизнес на сборе металлолома и макулатуры. Его главным конкурентом была городская пионерская организация имени Павлика Морозова. С макулатурой он еще успевал: собирал по дворам стопки журналов «Агитатор», «Политучеба» и «Под знаменем ленинизма». Он въезжал на своей зеленой тележке во двор и кричал во все горло: «Папи́! Папи́!» — что означало «Бумага! Бумага!». Дядя Сендер картавил и шепелявил, но находил общий язык со всеми. Кроме пионеров с их сбором металлолома. Дошло до того, что эти юные следопыты как-то стащили с его веранды керогаз. Прямо из-под супа. Кастрюлька с супом еще пыхтела на табуретке. А керогаза как не было…
И вот Сендер украл у пионеров уже один раз краденный асфальтовый каток. Милиция сначала повязала Сендера. Потом вызвали пионеров с родителями. Спрашивается, кому быстрее поверят? Пионеры, глядя на участкового Коледина честными глазами, воздели правую руку над головой и вдохновенно заверещали ритуальное: «Под салютом трех вождей!» А Сендер бормотал себе под нос, что он не виноват: валялось — он поднял. Что он честный человек. И что он шпион по шахматам. Участковый, услышав страшное слово, пошел пятнами и чуть не забился в падучей от профессионального рвения — раскрыть, уличить и посадить.
Детей отпустили, Сендера закрыли. Настоящей камеры в милиции не было. Поэтому Сендер сидел, запертый в милицейской раздевалке, и горевал. Его Розамунда неприкаянно заглядывала в милицейские окна, фыркала на портреты членов Политбюро и жевала объявления со стенда «Их разыскивает милиция».
Поздно вечером Сендера отпустили по ходатайству всех соседей двора. Но самое веское слово сказал завкафедрой марксизма-ленинизма Терновский. Он подтвердил, что Сендер — честный человек, хотя и не выговаривает много букв, и что он все-таки является двукратным чемпионом мира по шахматной композиции.
Участковый Коледин пришел к нам во двор, угощался и играл с Сендером в шахматы. А сын Сендера играл участковому на аккордеоне. Вальс «Амурские волны».
Вот такие люди…
Модистка
Тетя Таня называла себя гордым словом «модистка», хотя могла погубить любую мечту женщины на корню.
— Это вам не пойдет, — сурово прерывала она вдохновенное щебетание модницы о всяких там рюшечках и складочках, — мы пойдем другим путем, — со знакомой интонацией произносила она — и шила, как она знала. А не как кто-то там запланировал.
Известно, куда ведет тот другой путь. Поэтому нужно было сидеть, по ее же словам, у нее на голове, чтобы добиться своих складочек и рюшечек.
В тринадцать лет меня, на зависть младшей сестре, ведут к модистке шить концертный наряд — я буду участвовать в большом академическом концерте.
Тетя Таня обмеряет меня старым стертым сантиметром и осуждающе кивает головой:
— Разве это девочка? Это же кузнечик в очках! Локти, коленки и робра. Никакой пишности! — И мне: — Маня, Манечка! Надо меньше бегать и больше… думать.
Кто бегает?! Кто бегает?! Сутками сижу у инструмента. Домашние ходят на цыпочках, собаке не позволяют лаять. Сестру выслали в пионерский лагерь. Кот вообще сбежал от такой жизни.
Но никто, никто не догадывается, что на пюпитре моего фортепиано стоит не «Хорошо темперированный клавир», а «Сага о Форсайтах» Голсуорси. Терзая инструмент и слух соседей, я увлеченно слежу за судьбой собственника Сомса. Гай Юлий Цезарь рыдает и завидует.
Только тетя Таня, глядя в мою глумливую физиономию, догадывается, что мне не светит карьера великой пианистки.
— Гончарова! — говорит она моей маме, подкалывая на мне скроенные половинки платья. — Зачем дитю это пианино?! Лучше выучите ее лепить людям фальшивые зубья, будет больше пользы. И во дворе наконец будет тихо от ее музыки.
Тетя Таня — хранительница традиций. Она следит, чтобы к Новому году для детей украсили елку, растущую почти в центре двора. Чтобы летом повесили качели. Она дает команду всем нашим женщинам мыть окна весной и осенью.
— Девочки! — кричит она в воскресенье со своего балкончика. — Моем окна!
И все бросают свои дела и моют. Мы с мамой тоже.
Тетя Таня подкармливает городского дурачка Мишу Джамбула, переругиваясь с мужем, дворником Паштарицей.
— Что ты кормишь этого дурака без пользы! — кричит Паштарица.
— Он как раз не дурак! — парирует тетя Таня.
— А что, я, по-твоему, дурак? — ищет конфликта Паштарица.
— И ты не дурак, — миролюбиво объясняет тетя Таня, — вы оба умные. Только вот умы у вас разные.
Паштарица удаляется, с кастовым высокомерием вручив Мише метлу. А тетя Таня продолжает поучать соседок, моющих окна.
— Гончарова! — кричит она через двор в наши окна. — Я давно хотела вам сказать, зачем ви носите белый воротничок? Ви что, училась в гимназии? Или ви ушла в монастырь? Носите вырез, откройте шею. Вот когда я была молодая, еще при румынах, я так открывала шею, что, когда выходила в лавку, весь город прекращал работу. А полицейские так засматривались, что из сигуранцы успевали сбежать все заключенные. Это сейчас я могу открывать только рот. И то, когда Паштарицы нет дома. Да… так что, женщины, — продолжает митинговать тетя Таня, — мойте шею на низкое декольте!
— Какая вы шутница, тетя Таня, — подлизываюсь я.
— Это не я шутница. Это Салтыков-Щедрин. — Тетя Таня ставит меня в тупик и уходит дошивать очередной шедевр.
Такие вот люди…
Мудрый Мотя
Мотя с детства мечтал стать миллионером. В школе он учился очень плохо. Всем двором его подтягивали по разным предметам. Но он был безнадежен. Лишь к математике он относился трепетно, с большим уважением. Его можно было понять: нужно же уметь считать будущие миллионы.
Кроме математики он поклонялся только одному существу в мире — это была наша соседка, маленькая и нежная Мирочка. Мирочка объяснила ему, что если он хочет поступать на математический, то сначала должен вступить в комсомол. Мотя долго сопротивлялся, но подал заявление и стал готовиться. Во дворе устраивались репетиции, Мотю пытались подловить на разных каверзных вопросах, но, как у всякого неплохого математика, у Моти была хорошая память. И вот перед самым поступлением завкафедрой марксизма-ленинизма Терновский спросил:
— А почему ты хочешь вступить в ВЛКСМ?
Мотя честно ответил, что без этого не принимают на математический.
Возмущению Терновского не было предела. Он пошумел, а потом терпеливо объяснил, что ВЛКСМ — это передовые ряды молодежи. И что он, Мотя, хочет пополнить эти передовые ряды. Понятно?
Мотя понял. Но потом оказалось, что не совсем.
На заседание комитета комсомола белого от волнения Мотю сопровождала добрая Мирочка, член комитета школы по культмассовой работе, успокаивая своего друга и утешая. Заседание проходило в кабинете биологии. Мотя, потея и дрожа, торопливо отвечал на все заданные вопросы, глядя в одну точку над головами комитетчиков, на портрет вымершей птицы археоптерикса, под которым висела таблица «Синтез белка».
— А почему ты хочешь вступить в ряды ВЛКСМ? — больше для проформы спросил комсорг школы, уже заполняя Мотину анкету.
— Хочу пополнить… Хочу пополнить… — бормотал уставший от усилий Мотя. — Хочу пополнить… ряды погибших, — с облегчением выдавил наконец он.
— Ты таки пополнишь! — ахнула Мирочка и закрыла ладошками личико. Археоптерикс на картине издевательски захохотал. У Моти закружилась голова, и он повалился прямо на руки подоспевшей Мирочке.
После окончания школы Мотю устроили в магазин «Стимул», где за справку, что вы сдали государству тонну травы или свинью, вы могли купить синтетическое японское платье или вельветовые джинсы. В городе всегда знали, кто сдает государству траву, овощи или, например, корову. Потому что эти люди ходили в одинаковых импортных платьях, пальто с ламой или в шубах «Анжелика». Это были жены и дочери секретарей райкомов, исполкомов, работники торговли и другие труженики полей.
И вы знаете, Мотя таки стал миллионером! Нет. Не в «Стимуле», хотя там он неплохо жил и многому научился. Он получил наследство от родственников из Южной Америки. Он быстро уехал. Вместе с Мирочкой. Весь двор за ними плакал.
Вот такие вот люди…
Как разбиваются мечты
Все дети моего поколения мечтали о романтических профессиях — от космонавта до покорителя целинных земель. Я же мечтала быть леди. А потом уже пианисткой. К мечтам о музыкальной карьере прилагалось длинное блестящее платье, белый рояль, шквал аплодисментов и абсолютное отсутствие усидчивости. А поэтому сначала — леди.
В моих замусоренных мозгах сложилось убеждение, что леди должна быть необычайно красива, обладать изысканными манерами, уметь танцевать, носить вечерние наряды и украшения, выходить в свет и бывать на приемах у самой королевы. А там все — и леди, и джентльмены должны бродить по роскошному залу и обсуждать погоду и инфлюэнцу.
Я мечтала быть леди два месяца, пока в наш город не приехал театр с пьесой Оскара Уайльда «Как важно быть серьезным».
Когда зрители уже собрались, выяснилось, что дверь в оркестровую яму закрыта на огромный амбарный замок и завалена всяким хламом. Первые джентльмены в моей жизни — оркестранты во фраках — с христианским смирением по одному прыгали в яму прямо со сцены, как пингвины прыгают с льдины в океан. Последней спихнули в яму упирающуюся виолончелистку в бархатном платье и бережно передали ей инструмент. Потом на сцену вышел дирижер, разъяренный, с красными пятнами на лице, и обреченно сиганул к оркестру прямо с авансцены. Мне было обидно. Публика веселилась. Моя мама ежилась от неловкости.
Главную леди в спектакле играла, как указано было в программке, «Засл. арт. респ., парторг». Ее поведение на сцене зачеркнуло мой ванильно-кружевной образ леди навсегда. Она изо всех сил демонстрировала хорошие «мане-э-эры», декламировала текст неестественным индюшачьим голосом, ошивалась в мужском обществе, одетая только в пеньюар, и мотала перед носом собеседника ярким лохматым веером. Публика, завороженная ее манипуляциями с веером, почти не слушала текст в сочном украинском переводе:
— До біса ці кляті гроші!
«Джентльмены» загребали ногами, чесали в затылках, шмыгали носами, валились на стулья, не поддергивая брюк, играли густо обведенными глазами и по-опереточному хихикали, как субретки.
Единственным джентльменом выглядел актер, игравший лакея, галантный, молчаливый, деликатный и немного рассеянный. Поднося ему цветы, я убедилась в том, что он мертвецки пьян.
Тогда я поняла истину: чтобы играть леди, надо прежде всего ею быть. Другими словами, чувствовать горошину через семьдесят семь пуховиков.
С тех пор мечта моя потускнела и сменила русло. Месяца три я хотела быть трамвайным кондуктором, пока не посмотрела фильм «Семнадцать мгновений весны».
Но это уже другая история.
С тех пор никаких конкурсов!
Лично я никогда не участвую в конкурсах. Никогда. Какая это глупость, по-моему — соревноваться, кто умнее, кто красивее, кто толще… Ведь жизнь такая короткая, а все люди так разнообразны, и каждый хорош по-своему, что глупо равнять по линейке всех умных, чтобы определить самого умного, всех красивых, чтобы определить самую красивую, всех веселых, чтобы выбрать самого веселого. И кто это решает? Кто, спрошу я вас?! А решают как раз не самые умные, не самые красивые, не самые веселые…
Скажете, это все спорно? Но все равно еще раз повторю: я в конкурсах не участвую. По своей воле. Разве что в детстве. Но и то когда жизнь заставила. В лице моих учителей, родителей и прочих родных и близких…
Чего-чего, а конкурсов у нас в школе было невероятное количество. Ученики не реже чем раз в неделю в чем-то соревновались, что и выработало, наверное, во мне такую стойкую неприязнь к этому делу.
Например, перед Новым годом в школе всегда проходил конкурс на лучшую Снегурочку. В Снегурочки выбирались только отличницы. А кто же еще?! И Снегурочкой на протяжении многих лет избиралась одна и та же девочка, Сара Репетур. У Сары были иссиня-черные косы, темные глаза и густые черные брови. Но надо отдать Саре должное: она прекрасно читала стихи, таким нежным звонким голоском, она была очень доброй девочкой, и все ее любили.
Я лично даже не претендовала на роль Снегурочки, потому что никак не могла выучить таблицу умножения. Вернее, знала ее, но только на десять, на один и на ноль, а на остальные цифры путала. Какая уж тут Снегурочка! Зато как-то в шестом классе по милости подружек я участвовала в конкурсе снежинок. Ой, нас было четверо! Очень высокая Таня по прозвищу Шпала, пышечка Ада, крохотная худосочная Даша и я — в очках с толстыми линзами, тоже не принцесса, надо сказать. Вся эта сомнительная четверка в марлевых пачках, стеклянных коронах и балетках моталась вокруг елки под музыку из «Лебединого озера», взмахивая руками, громко топая пятками и делая отчаянные попытки взлететь. Публика рыдала от восторга. Особенно мальчишечья ее половина. Естественно, надежда стать законными Снегурочками растаяла тут же, как только мы завершили свой полет.
Еще был конкурс на лучшую стенную газету «Спутник пятилетки», где авторская группа, в которую я входила, заняла последнее место. А когда я еще училась, кажется, в первом классе — у нас был конкурс военизированных отрядов, и все октябрята браво маршировали на спортивной площадке и орали строевые песни, демонстрируя мощь и обороноспособность советской страны. Господи, какая это была мука!..
Но вот один конкурс остался в моей памяти навсегда. Помню, меня, восьмилетнюю, выдвинули от класса участвовать в конкурсе на чтение стихов Пушкина. Я отнеслась к этому очень ответственно и, никого не спросясь, выучила назубок монолог из «Скупого рыцаря».
В школе было грандиозное действо, посвященное юбилею поэта. Оно проходило в несколько этапов: для младших классов, для средних и для старшеклассников.
В самом начале конкурса перед учениками начальной школы даже выступил сам Пушкин — переодетый в бакенбарды и фрак актер нашего местного театра Николай Гузка, талантливый, беспечный и всегда немножко хмельной. Он так и представился: мол, здравствуйте, я — Александр Сергеевич; поспрашивал народ в зале «что в имени тебе моем», заверил публику, что народная тропа еще заведет всех куда надо, и бухнулся после этой феерической декламации за стол, накрытый красной плюшевой скатертью. И прямо так, в гриме, он и просидел весь конкурс, иногда подремывая и во сне валясь на плечи нашей учительницы словесности Берты Иосифовны.
В жюри сидело еще несколько учителей, представитель от гороно и представитель от райкома комсомола Дина Георгиевна, строгая и со значком. Все младшеклассники в основном читали «У Лукоморья дуб зеленый…», и я, теребя белый форменный фартук, с нетерпением ждала своей очереди, чтобы показать всем. Всем!
Наконец ведущая выкрикнула мою фамилию, я бодренько подскочила к столу жюри, закинула руки за спину, выставила вперед правую ногу, многозначительно сдвинула брови и завыла мрачно и басом (тут нужно еще учесть, что до определенного возраста я отчаянно грассировала): «Как молодо-о-ой повеса ждет свида-анья с какой-нибудь газвг-г-г-атницей лукавой иль ду-у-угой, им обманутой…»
«Пушкин» проснулся и посмотрел на меня недоуменно, а Берта Иосифовна наклонила голову к столу, то снимая, то надевая очки — и, наверное, плакала, потому что ее плечи тряслись, она всхлипывала и вытирала слезы носовым платком. Видимо, ее очень проняло. Воодушевленная, я стала рубить рукой воздух и вещать еще оглушительней и торжественнее.
Это был мой звездный час. Я показывала в лицах и скупого рыцаря, и несчастную вдову, и ее безутешных малюток; я подвывала, хрипела и взрыкивала: «Я цаг-гствую… но кто вослед за мной пгиимет власть над нею? Мой наследник! Безумец (тыркнула я указательным пальцем с чернильным пятном в представителя гороно), гасточитель молодой, газвгатников газгульных собеседник! Едва умгу — он, он! сойдет сюда!..»
С Бертой Иосифовной творилось что-то невообразимое. Теперь она уже кашляла и не могла поднять голову от стола. Следом за ней, проникшись волшебными строками в моем исполнении, разрыдался представитель гороно: его тоже стало трясти, и он закрыл лицо руками. Ну а потом залихорадило все жюри. И «Пушкина», и учителей, и комсомольского представителя Дину Георгиевну со значком.
Я торжествовала. Правда, единственное, что не давало мне возрадоваться победе окончательно, было бледное, вытянутое лицо моей мамы в зрительном зале.
На подведении итогов мне вручили приз. За смелость… И все. И все!..
С тех пор — никаких конкурсов. Никаких!
Дальницкая, 13
Дедушка мой был необоснованно убежден в неотразимой, невероятной красоте своей внучки. Поэтому не пускал меня по вечерам гулять с подружками. Куда?! Что вы?!
— Сиди дома, — приказывал он. — Из-за тебя же стрельба начнется. Сиди дома.
Дедушка мой, Зиновий Соломонович, которого в 1917 году родители пытались вывезти за границу в корзинке, но на последний пароход не попали, в идеале хотел бы, чтобы я в свои тринадцать лет носила гимназическую форму и косы, не ленилась, тайком читала Чарскую, приседала в глубоком реверансе перед венценосными особами и была «всегда скромна, всегда послушна, всегда как утро…». У бабушки, коренной одесситки, запросы на мой счет были попроще: снять эти ужасные «бруки» (предмет моей гордости — «Левис»), надеть платьице, фартук и идти на балкон рубить рыбу.
— И причешись, — делали замечания оба. — Причешись! Я тебе сейчас покажу Битлы, такие Битлы тебе покажу! Будут тебе Битлы!..
Ну и что они могли мне показать? Деда, как махатма Ганди, носил свою вставную челюсть в складках одежды. Поэтому не всегда можно было понять его отношение к Битлам. А бабушка, уставшая со мной бороться, однажды, опираясь на библейскую мудрость, объявила, что я сама наконец должна научиться определять, где «семачки», а где «лушпайки».
— Иди на веранду рубить рыбу, — добавляла она.
Эта рыба!!! Ну почему! Ну почему ее надо было рубить только топориком, я вас спрашиваю? Ну почему?!
Однажды случилось. Пользуясь отсутствием бабушки, я быстренько наладила на краю стола мясорубку, и только начала свое подлое дело, как на веранду вошел дедушка. И знаете, как он меня назвал?
Я, конечно, обиделась. Очень обиделась. И вечером настучала бабушке, что деда назвал меня… Он назвал меня… Развратницей!
— Ты этого не видела! — кричал деда бабушке. — Ты не видела. Как она… рыбу… На мясорубке… Зато все соседи видели. Причешись! — попутно рявкнул он мне. — И теперь все знают, что моя внучка — лентяйка и развратница!
— Опя-а-ать!!! — завопила я.
Какая бабушка вытерпит слезы своей внучки, даже если они неправедные. Бабушка быстро перебежала в мой окоп и набросилась на дедушку. Она вспомнила, что он не починил замок в ванной. И топорик для рыбы затупился. И не рубит. И есть ли в доме хозяин, чтобы этот топорик наточить, и почему до сих пор валяются эти проклятые рога!
Все. При упоминании рогов они забыли обо мне. Можно было натягивать джинсы и уходить гулять. Но я знала, что после того, как они там наругаются всласть, надо будет накапать им в их рюмочки. Деду — от сердца. Бабушке — от печени. Из одного и того же пузырька.
Рога — это отдельная история. Рога винторогого козла привез деду из экспедиции какой-то его бывший студент. Деда хотел прибить их в прихожей вместо вешалки. Но бабуля сначала предложила переступить через ее бездыханное тело, а потом уже вешать этот позор у всех на виду. Рога бабуле не нравились. Во-первых, они на что-то смутно намекали. Потом, они собирали пыль и валялись в неподходящем месте. А недавно на них сел старинный друг семьи доктор Кальт, близорукий и рассеянный, когда пришел измерить бабуле давление.
— Немедленно унеси их! — царственным жестом указывает бабуля на рога.
Дедушка возмущается: куда их нести, эти рога винторогого козла! Набирает номер своего студента-благодетеля. Мы с бабушкой переглядываемся. Сейчас деда все напутает. Он у нас страшный путаник. Обязательно все сделает наоборот. Путает цифры… Естественно, не может дозвониться, попадает не туда, говорит от смущения странные смешные слова. Вечером желает доброго утра. Дедушка очень боится телефона. Бабушка только иронично кивает. Дедушка, бывший переводчик, снова все напутал. У нас в семье бытует мнение, бабулей навязанное, что открытие второго фронта во Вторую мировую задержалось только из-за дедушки, потому что он там на переговорах что-то путал в переводе.
Дедушка переодевается и идет пристраивать рога в чьи-то хорошие руки.
— На чью-то хорошую голову… — комментирует бабушка дедушкины благие намерения.
Я смотрю в окошко. Такая странная унылая пара удаляется: мой деда и рога винторогого козла.
Через час дедушка и рога возвращаются. Рога — те же. Дедушка взволнован.
— Накапай ему! — приказывает бабушка.
Я капаю в рюмочку. Раз-два…
Дедушка, не выпуская рога, кричит возбужденно:
— Холера! Холера!!!
Бабушка бледнеет. Так наш интеллигентный рафинированный деда еще не ругался никогда.
— Причешись! — кричит деда мне. — Холера!! — И это мне?! — В городе холера!!! — по-гусарски заглатывает он капли, не выпуская рогов из объятий.
Мы пытаемся усадить деда в кресло. Но он мечется по комнате, как тигр с рогами, и возбужденно рассказывает, что встретил доктора Кальта. И сначала доктор Кальт очень испугался нашего дедушку. Думал, что деда вышел забодать его рогами винторогого козла. Но потом деда путано объяснил, зачем вышел, и доктор по секрету сообщил, что в Одессе уже есть больные холерой. И что скоро закроют город. И что все! Все!
— Ну что все, Зиновий? Что все?!
— А как же… А как же она?! — И деда тыркнул в меня рогами. — Как же она?! — И заплакал.
Ну потом уже не очень интересно. Как я капала обоим. Как мы с бабушкой пытались, с риском быть заколотыми, отобрать у деда рога винторогого козла. А он, поудобнее перехватывая их, звонил на железнодорожный вокзал и в аэропорт. Чтобы отправить свою внучку к родителям в Черновцы, подальше от беды. И как наконец он усадил меня в поезд, идущий не в Черновцы, а в Днепропетровск, а бабушка вовремя заметила надпись на вагоне и я, как морской пехотинец, на ходу выбрасывалась на руки деду. И как мы кипятили воду и посуду, и все пахло хлоркой, и к регулярному замечанию «Причешись!» добавилось «Руки! Вымой руки!!!».
Но уже в конце сентября деда мой стал спать спокойнее. Во-первых, холера шла на убыль, и мой папа всякими неправдами приехал за мной в Одессу. А во-вторых, хоть у нас на Дальницкой и было неспокойно по ночам и даже временами постреливали, эта стрельба была не из-за меня.
Кто стрелял в Ленина
Врать не буду. В Ленина я не стреляла. Это точно. Потому что была такая же близорукая, как эсерка Каплан. В Ленина стрелял однажды на досуге летом мой друг Гарик Кушнир. Он тоже был близорук, но родители заставляли его носить большие очки с толстыми линзами. В этих очках он видел хорошо и мог, если целиться, попасть.
Началось все с того памятного летнего утра, когда Гарик дразнился и довел меня до того, что я быстрым воровским движением содрала с его шеи веревку с ключом от дома и что-то гадкое прошипела ему сначала в одно ухо, потом в другое. Вообще-то я была спокойной, сдержанной девочкой. Не дралась, не ссорилась. И это как меня надо было довести, чтобы я совершила такой отвратительный поступок!
— Ваша Манька наплювала мине в у-ухи и украла мой ключ! — рыдал Гарик моей маме.
И пока он рассказывал о моем преступлении в подробностях, я металась в поисках убежища, где можно не только спрятаться от Гарика, но и пересидеть, пока какую-нибудь пакость не совершит моя сестра Таня и эта пакость не перекроет по качеству мою. Тогда вечером после ужина мы с Танькой будем получать уже вдвоем, уже в коллективе. А квартира на тот момент у нас была маленькая, и свободный угол был один! И кого туда ставить, Таньку или меня? А никого. Потому что я резво неслась к роялю и принималась разучивать «раз-ы, два-ы…». А Танька схватывала любую книгу потолще, утыкалась в нее и демонстративно шевелила губами — читала. Кстати, именно благодаря вот таким вот выволочкам и угрозе стояния в углу я успела за лето разучить всю летнюю программу, а семилетняя Танька прочесть «Алису в Стране чудес», «Волшебника Изумрудного города», «Собор Парижской Богоматери» и «Книгу о вкусной и здоровой пище» с цитатами из Сталина.
Да. Так вот. Удирала я от Гарика.
И убежище было найдено — я спряталась в вестибюле райкома партии. Заскочила я туда и замерла у выцветшего канонического профиля на стене, под которым красными буквами было уточнение, если кто не знает: «Ленин». Гарик меня видел через большие стеклянные двери, но войти, а тем более дать по башке прямо в храме коммунизма он не смел. А я, с виду такая приличная девочка, хитро пританцовывала, помахивала ключом на веревке, подмигивала и показывала Гарику язык, когда в вестибюле никого не было. А когда какой-нибудь коммунист проходил мимо, я чинно стояла и на вопрос, почему я здесь стою, вежливо отвечала, что жду маму, что мне велено ждать тут. Коммунисты поощрительно гладили меня по головке и уходили строить мое счастливое будущее. Утро катилось в полдень, я продолжала маяться в вестибюле райкома партии под старым портретом вождя, Гарик топтался снаружи и терпеливо вожделел возмездия, потряхивая оплеванными ушами. Иногда он прилипал носом к стеклу и, мрачно щурясь, глядел на меня сплющенным о стеклянную дверь круглым лицом, шепча угрозы и проклятия.
Я затосковала и опечалилась. Хотелось домой. Я должна была уже давно сидеть за роялем, но Гарик стойко дежурил у входа. Как отдать ему ключ и не получить при этом по шее, я не знала. Хорошо все обдумав, я пошла на переговоры. Через стекло я проорала ему, что, мол, я верну ключ, но ты — первое: меня выпускаешь, второе: даешь мне свой самопальный пистолет пострелять (тут Гарик яростно замотал головой), и тогда, продолжала я (ох, и шантажисткой я была в детстве!), и тогда я никому во дворе не скажу, что видела твою фотографию в трехлетнем возрасте, где ты с локонами и в платье! Быстро выпалив все это, я снова затанцевала, строя рожи. Гарик печально кивнул.
Получив вожделенный пистолет, я решила пару раз стрельнуть, а потом уже побежать домой, просочиться в свою комнату, плюхнуться на стульчик у рояля и сделать вид, как будто я давно и безнадежно копаюсь в «Сонатине» Клементи.
В райкоме был обеденный перерыв. И я — ай-ай-ай! — прицелилась в портрет вождя. Гарик стоял рядом со мной в вестибюле и ныл, чтоб я отдала пистолет, что я не умею целиться, что не так и что дай я покажу. Мой первый выстрел был неудачным, кусок алюминиевой проволоки дзынькнул о стену и шлепнулся на пол. Тогда Гарик, отобрав у меня самопал, прицелился портрету прямо в глаз и попал, пробив дырку в ветхом холсте. Вот тут, как в кино, в райком вошел Чижевский, самый что ни на есть первый секретарь в галстуке.
Что тут началось! Чьи это дети?! Кто их родители?! Тут же по этажам забегали люди, нас завели в какой-то кабинет. Блондинка с золотыми зубами положила на стол лист белой бумаги, нацелилась в него ручкой и стала нас допрашивать: «Имя? Фамилия? Школа?» — но мы с Гариком молчали. Гарик — потому, что до смерти испугался. Я — потому, что предполагала последствия.
А поскольку, как я сейчас понимаю, не в их коммунистических интересах было распространяться о девятилетних диверсантах в райкоме партии, нас отпустили с миром, прочитав серьезную лекцию об октябрятском долге и чести и что Ленин всегда живой, всегда с тобой. В горе, в надежде, и в радости. Наверное, какие-то директивы они разослали по школам города об укреплении и повышении контроля и усилении воспитательной работы. Но мне лично попало только за опоздание к роялю, потому что моя сестра Танька уже успела сыграть в парикмахерскую и выстричь у своей подруги Наташки Томашенко клок волос прямо над глазами. Под корень.
Таланты и поклонники
Какие только таланты не открываются у людей в сознательном возрасте!
Только не надо спрашивать, во сколько лет приходит сознательный возраст. Ко мне лично он еще не пришел. Я вообще не о возрасте. О талантах. Например, у одного учителя, Захара Петровича Бобегайло, после сорока лет открылся талант пожарного. Бобегайло ушел из школы — и правильно сделал, — устроился на работу в пожарную часть номер три и прямо с ума сходил от радости, когда в полной экипировке — в комбинезоне и каске — ехал тушить пожар на красной машине. А потом еще спрашивал у жены: мол, слышала, слышала, как наша сирена выла? Слышала? Это мы ехали тушить пожар!..
А у моей подруги… Ой, ну тут хотелось бы обсудить поподробнее. Значит, моя подруга Женька Тернова в детстве была такая худая и прозрачная, что, если мама брала ее с собой на рынок, сердобольные старушки, торговавшие творогом, сметаной или овощами, слезами обливались, на Женьку глядя, и давали продукты просто так, бесплатно. Так вот, у Женьки после тридцати лет открылся жуткий аппетит. Не знаю, правильно ли называть это талантом, но ела она талантливо — со вкусом, причмокивая и нахваливая. Даже во сне ей виделась всякая разнообразная изысканная еда, и она просыпалась и опять ела с огромным аппетитом. Превратилась в женщину-гору. И сильной стала неимоверно. Однажды открывала дверь маршрутки — знаете, такая дверь, что не на себя открывается и не вперед, а отъезжает в сторону, — вот Женька вцепилась в нее обеими руками, сдвинула, дверь поехала-поехала и вдруг оказалась в Женькиных руках. Отдельно от микроавтобуса. Женька стояла растерянно, прижав дверь к пышной груди, как баян. Водитель побегал-побегал в отчаянии вокруг них — Женьки с дверью… А что он может сделать? Так обратно дверь и не смог вставить. Но Женька с тех пор стала заниматься спортом — толканием ядра. Нашла себя.
Да, по-всякому люди проявляются в зрелом возрасте. У меня же пока ничего не открылось. Видно, возраст не подошел, как я уже говорила. Зато во мне столько полученного по наследству, что куда там еще приобретать! От врожденных талантов деваться некуда. А потому что родители сами виноваты! Они у меня еще те ребята…
Кукуруза
С детства родители учили меня плохому. Да-да, мои интеллигентные родители учили меня плохому. Например, воровать. А вы думали?..
Однажды мы — моя мама, мой спортивный папа и малолетняя наивная я — шли с пляжа, с нашей речки по имени Прут, и проходили мимо колхозного поля. И мама говорит папе, что так хочется вареной кукурузы, ну просто очень хочется! А маме в тот момент совсем нельзя было отказывать, потому что моя сестра Таня вот-вот должна была родиться. Между прочим, мама очень хотела вторую девочку, потому что, как вам скоро станет ясно, первая не очень-то удалась. И конечно, папа полез на колхозное поле ломать кукурузу — молочную, ароматную, сочную кукурузу, которую очень хотела мама. А я, как порядочная, хоть и неудавшаяся, дочь, полезла папе помогать. Можно сказать, стала его соучастницей в таком неблаговидном деле. Наша интеллигентная мама стояла на атасе, но загляделась на какой-то цветочек. И когда мы с папой мирно и беспечно грабили народное добро, складывая его в папину рубашку, завязанную торбой, на нас выскочил сторож колхозного поля с косой наперевес, бдительный, суровый и, как потом оказалось, очень недоброжелательный.
— Па-пу-шой, па-пу-шой! — закричал сторож, потрясая косой. — Папушой, папушой! — и понесся к нам, мстительно блестя глазами, исполненный праведного гнева.
И вместо того чтобы развернуться и бежать со всех ног, придерживая руками мою будущую сестру Таню, мама, проявив недюжинный филологический интерес, изумленно распахнула и без того огромные глаза и осведомилась:
— А что значит это забавное слово «папушой»?
— Это значит «кукуруза» по-молдавски! — на ходу прокричал папа, вскидывая на одно плечо меня, а на другое — рубашку с краденой кукурузой.
— Да?! — радостно удивилась мама.
— Да! А еще это означает, что меня исключат из партии за воровство и я не смогу участвовать в Спартакиаде народов СССР! Бежим!!!
И мы побежали. Получалось довольно бойко, но сторож не отставал. И его можно было понять: на пляж каждый день ходят толпы народу, и все любят молодую кукурузу, особенно когда она так спокойно и бесплатно торчит рядом с пляжем. Но почему-то именно на нашей семье терпение сторожа закончилось, и он решил, видимо, для себя: сегодня или никогда. Он не отставал, мчался решительно и целеустремленно, как служебная овчарка за беглыми каторжниками, голося проклятия и причитая: «Папушой-папушой!» Но он плохо знал моих родителей. Они ведь занимались спортом и каждое утро бегали на стадионе, папа — шесть кругов, а мама… Мама вязала мне кофточку, сидя на трибуне стадиона и наблюдая, как папа наворачивает круги, но считалось, что она тоже бегает.
Короче, когда наша вороватая семейка, преследуемая неугомонным сторожем, с мелким суетливым топотом пронеслась мимо людей, ожидавших автобус, который обычно увозил пляжников в город, когда мы: подающий надежды мастер спорта, тренер по гимнастике — мой папа, уважаемая всеми учительница английского языка, красавица моя мама, потенциальная карманница, а возможно — и форточница, трехлетняя я и сторож, с которым мы практически уже сроднились в нашем общем изнурительном марафоне, — так вот, когда мы ойкая, улюлюкая и поднимая клубы придорожной пыли, как кочевники Золотой Орды, промчались мимо автобусной остановки, пляжникам, скучающим на томительном вечернем солнце в ожидании транспорта, было что потом обсуждать и рассказывать знакомым.
Мы, конечно, благополучно оторвались, замели следы и скрылись в неизвестном сторожу направлении, но еще долго мама боялась выходить из дому, а папа, уходя на тренировку, надевал кепку и темные очки, подымал воротник рубашки и вообще стал ходить торопливо и почему-то боком.
Кстати, с тех пор в нашем доме кукурузу не едят.
Ну вот, а вы удивляетесь, почему я выросла именно такая. Нет, охота к воровскому ремеслу в тот день была отшиблена во мне раз и навсегда. Но талант любое событие своей жизни превращать в происшествие сохранился у меня и по сей день. И вот вам доказательство…
Шокотерапия
Поверьте, почти в самом начале моей жизни — лет в двадцать — двадцать с половиной — я была так застенчива, что стеснялась спросить у прохожих, который час, а уж преподаватели университета, врачи, продавцы в магазинах — это была непреодолимая стена… Я краснела, ежилась, а главное — страшно заикалась… Ужас какой-то. Никак не могла с этим справиться. Пока впервые не полетела самолетом. Из Бердянска в Одессу.
Что значит — первый опыт! Вот не получилось воровать — и не ворую до сих пор. Так и с самолетом. Как испугалась в первый раз, так и боюсь до сих пор. Боюсь летать. Зато заикание мое практически растворилось бесследно. Оказывается, очень многие комплексы излечиваются самолетом. Рекомендую. Правда — уточняю — не всяким.
Мой самолет «Л-10» был небольшим и запредельно старым. Нет, честно: летчики заводили его вручную, крутя ручку стартера, а горючее доливали в бак с помощью литровой эмалированной кружки прямо у пассажиров на глазах. Я навсегда запомнила эту ободранную эмалированную кружку с черным котом на борту. Как этот самолет взлетел — ума не приложу. Но как только он взлетел, крылья его угрожающе задребезжали. Так, словно самолет вдруг захотел ими взмахнуть, как бабочка. И можно было предположить, что так и надо, если бы летчики не забегали по очереди по салону туда-сюда и не начали вглядываться пристально в иллюминатор, опираясь как раз на мои колени, потому что я у этого иллюминатора сидела. Когда в очередной раз летчик, мальчик чуть старше меня, навалившись на мое плечо и прижавшись к иллюминатору, с досадой произнес отчетливое «ч-черт!» — вот когда он это сказал, у меня началась тихая истерика, и я прошептала ему на ухо, которое было прямо у меня под носом, потому что он все еще опирался на мои коленки, — я просипела ему, еще больше заикаясь от страха, что с-совсем н-не у-умею л-л-л-л-летать. Если что… И только набрала воздуху, чтобы зарыдать во весь голос, как:
— Замолчи, дура! — прошипел летчик. — Замолчи, а то выброшу тебя из самолета!
— А ка-ка-какая р-р-разница?! — проскулила я. — Н-ну вы-выбросишь, а с-с-с-ледом за-за-за мной и в-в-в-вся ос-с-тальная ко-ко-компания ку-ку-кувыркнется… Я уж-уж-уж п-п-п-подожду… Я л-л-л-лучше со-со-со всеми.
— Слушай-ка, меня Мишей зовут, поняла? А тебя?
— О… О-о… О-о-о-ой… Ой…
— Оля? Ты — Оля?
— Да!
Хотя звали — да, впрочем, и до сих пор меня зовут — совсем не Олей. Совсем не Олей. Но разве тогда это имело значение…
— Слушай, Оля, все будет хорошо, ты только не ори. Лучше отвлеки чем-нибудь остальных пассажиров. Ну, будь другом, на тебя одна надежда!..
Родители меня все же хорошо воспитали, несмотря на то что пару ключевых уроков, как всегда подчеркивала мама, я, к сожалению, пропустила. Когда мне говорят, что надежда только на меня, я собираю волю в кулак. А уж когда просят быть другом! Отвлекать так отвлекать. Вопрос: как? Вон все насторожились. А дедушка в лохматой шапке уже и суры читает, глаза закатывая, просьбы о помощи посылает… известно кому — тому, кто еще выше самолета. Чем же отвлекать? Станцевать, может быть? Ну, во-первых, самолет как бешеная пчела дергается то вверх, то вниз — не шибко потанцуешь. Во-вторых, и места-то в самолете нету. А в-третьих — главный аргумент — ноги дрожат…
И тогда я запела. Последние минуты моей юной цветущей жизни плюс полная безнаказанность, а главное — ответственность, которую на меня возложил летчик Миша, безумно пьянили. Я пела громко, задорно и поперек нот:
Солнышко светит ясное,
Здравствуй, страна прекрасная!
Юные нахимовцы
тебе шлют привет…
Спела первый куплет «нахимовцев» — а больше я не знала и так удивляюсь, какими неведомыми путями попали они в мою память. Я запела дальше:
– Ой, куда же ты, Ванек,
Ой, куда ты?
Не ходил бы ты, Ванек,
Да в солдаты…
Нет, вот скажите, почему так? Ведь я столько на то время всяких песен знала, почему из меня вдруг полезли те, о которых я и не предполагала, что знаю их?
Пассажиры, конечно, отвлеклись по-настоящему, потому что потом я завыла жалостливую песню про разлуку — чужую сторону и следом лихо проорала разудалую про трех танкистов. Я вопила так упоенно, раскачиваясь, и даже, призывая примкнуть, дирижировала, что, поражаясь самой себе, совсем забыла о предстоящем крушении…
Видимо, своим бешеным ором я отвлекла не только пассажиров, но и высшие силы, которые вот-вот должны были остро отточенным карандашиком вычеркнуть наш самолет из Книги жизни. Но не успели. Под песню «Москва — Пекин» (она тоже откуда-то всплыла, не верите? А вы побудьте в моей шкуре, в падающем самолете — не то еще вспомните), под историческую песню «Москва — Пекин» наш самолет совершил посадку.
Летчик Миша обнял меня, как в кино, и выпросил номер моего телефона. Но поскольку он звонил и просил к телефону какую-то Олю, а мой папа отвечал, что такой тут нет, наша с ним дружба завершилась, так и не начавшись…
О красоте
Мама моя — удивительно красивая женщина. Такая нежная, обаятельная, женственная, обворожительная, воздушная, стройная, пленительная, чарующая, прелестная. У нее идеальная фигура, густые блестящие волосы, огромные глаза, восхитительная кожа, звонкий чистый голос и легкий смех.
Я — в папу.
Нет, я, конечно, ничего. Особенно когда наряжаюсь в кружева-оборки-каблучки и шляпку. Такой создаю образ мечтательный, нежно-романтический. А потом этот образ — ляп! — и как всегда. В меня же поэтому абсолютно невозможно влюбиться. Потому что мой внешний облик абсолютно не соответствует намерениям и планам судьбы, меня по жизни ведущей.
Рядом с моим домом находится военное училище. Как я любила военных — не передать, у меня прямо температура поднималась, когда я военных видела! И вот каждое утро я бегу в университет в сапожках на каблучке, в легкой каракулевой шубке (с муфтой!) и в шапочке-боярочке. Бегу мимо военного училища. А курсанты на улице снег убирают. Я, конечно, и внимания не обращаю. Подумаешь, курсанты! Там с ними лейтенант всегда стоит юный. Понятия не имею, кто такой. Даней зовут. Даня Кривченко. Двадцать три года ему. Живет на улице Федьковича с мамой, папой и сестрой. Сестра в пятнадцатой школе учится, ее Ирочкой зовут. Понятия не имею, кто он такой, этот Даня. И мне даже и неинтересно. Ну, теннисом большим он занимается, там еще баскетбол… ага! — еще на гитаре играет, поет хорошо. Словом, не знаю я его.
И вот каждое утро я бегу в университет. А город наш на холмах расположен. И бежать на каблучках мне трудно — гололед. Но я ведь… ну… про образ романтический я же говорила… Офицер этот уже здороваться начал, мол — доброе утро, девушка… Подумаешь! Но если начать бежать на десять минут позже — курсанты уже снег убрали, лед скололи, все подмели и ушли на завтрак. Поэтому приходится очень рано вставать.
Ну и вот-вот этот Даня-лейтенант должен у меня номер телефона моего попросить. Курсанты, конечно, будут хихикать, будут переглядываться, но вот-вот. Мол, девушка, телефончик не дадите? Ну я, конечно, скажу, что не работаю на фабрике телефонных аппаратов, что я телефоны незнакомым людям не раздаю. Даня этот сконфузится очень. И где-то через неделю, если снег, конечно, будет, он опять что-нибудь придумает. Он, конечно, очень застенчивый, но изобретательный.
Правда, в этой истории я не учла свою способность обязательно попадать в неловкие ситуации. Ну, сами додумайте… Снег… гололед… каблучки… Бегу деловито, с задранным носом, дура.
Шмякнулась я просто неприлично, прямо в толпе курсантов. С их лопатами и ледорубами. Шмякнулась со всего размаху на пятую точку и сижу, как кукла в магазине. Глазами — хлоп-хлоп! Ну, курсанты меня поднимать, а у меня ноги разъезжаются в разные стороны, я опять шлепаюсь. Наконец поставили меня ровненько, стали снег с меня отряхивать. Отовсюду. Даже оттуда, куда он вообще не мог бы попасть практически, этот снег. Я кудахтнула пару раз и убежала в смущении.
Больше я мимо училища не бегала. Ходила вокруг, садилась на троллейбус… А Даня Кривченко потом в Москву уехал, в академию поступил…
Не думайте, что это со мной случилось потому, что была зима. Нет, вы меня не знаете!
Вот однажды я ехала к дедушке в Одессу. Из Очакова. На ракете с подводными крыльями. Если бы вы знали, какое чудное на мне в тот раз было платье! И босоножки ручной работы. Любая нога в них выглядит безупречно. А моя-то! Вот, кстати: ноги у меня ничего, мамины ноги. Особенно правая.
Стояла я на палубе, в море смотрела, любовалась. Потом молодые люди подошли — приятные, тоже студенты. Мы разговорились.
Ну откуда же я могла знать, что там, за спиной у меня, дверь? И открывается она вовнутрь? И что тот выступ, по которому я ерзала спиной, потому что он мне давил, — это ручка той самой двери? Короче, когда я в том самом платье с кружевами и мережками, со вставками из тонкой атласной тесьмы на подоле, рассуждала с важным видом о роли стационарного обучения, особенно на факультете иностранных языков, то вдруг, потеряв опору, просто опрокинулась спиной в небольшую каюту. И ноги мои, стройные довольно ноги, особенно правая, в тех самых босоножках ручной работы, ноги, согнутые в коленях, остались на палубе, а я сама уже валялась на спине в чужой каюте и снизу рассматривала троих изумленных матросов за столом, играющих в карты…
Опускаю просто неприличный хохот и на палубе, где остались мои ноги в босоножках ручной работы, и гомерический смех внутри, где, обреченно сложив руки на животе, валялась остальная я. Подняли меня, конечно… Я сбежала в салон для пассажиров и там до самой Одессы сидела тихо, как мышка, смахивая слезы и сокрушаясь, что я такая неудачница… И что в меня из-за моих способностей абсолютно невозможно влюбиться.
Так и хожу по планете. Нелюбимая. Нет, наверное, влюбиться в меня все-таки можно. Но любить меня всю жизнь уже потом — это надо быть очень мужественным и закаленным человеком. Потому что жить со мной — одно беспокойство и море усилий. Но зато такого таланта, как у меня, нет почти ни у кого: любое событие превращать в происшествие. Вот…
Не покидай меня, Дзундза!
Однажды мы выдавали замуж мою старшую сестру Лину. Это случилось абсолютно неожиданно. Из другого города ездил к нашей Линке ее друг Аркаша со звонкой фамилией Дзундза. Он звонил из автомата: мол, я приехал, выходи. А к нам домой прийти — ужас! — он так стеснялся. А мама приглашала, мы же все хотели посмотреть на Линкиного Дзундзу. Мама говорила: «Познакомь нас! Ты что, — подозревала мама, — ты что, нас стесняешься?» А папа добавлял, что мы же интеллигентная семья. Благодаря маме. И что он, Дзундза Аркадий, еще будет этим гордиться. Да-да… да-да…
И был как-то осенью дождик. И холодно. Линка простудилась. Тут вдруг телефонный звонок: Дзундза. Лина ему говорит — дождик, холодно. И, с одной стороны, она хотела бы видеть Аркашу, а с другой стороны — ее мама не пускает, потому что температура. А Дзундза растерялся: к нам зайти боится — что же делать? И Лина наша пошутила, умная: «Тогда уже женись!»
Пошутила и забыла. А Дзундза расценил это как приказ. Через неделю он неожиданно позвонил. Но не по телефону, а в нашу дверь. Линка вся в мыле — она Каролину, собаку нашу, купала — открыла… И стоял там Дундза, такой торжественный-сияющий-праздничный, с букетом и двумя родителями — мамой и папой Дзундзами.
Мы, конечно, были в ужасе. Мы ведь ни сном ни духом. Линка возилась с Каролиной. Я на кухне чистила клетку, где жил волнистый попугайчик Терентий, мама мыла посуду после обеда, а папа, как всегда, пел свою любимую песню про «я могла бы побежать за поворот, только гордость не дает» и налаживал удочки на зимнюю рыбалку. И так под папино пение мы мирно переругивались на тему: почему все в доме должна делать именно мама, — и у каждого был свой аргумент. У Линки — собака, у меня — попугай, у папы — песня. И вот нагрянули Дзундзы…
Сначала я даже обрадовалась. Наконец-то мы увидим Линкиного избранника. Ой! Он оказался такой симпатичный, такой застенчивый, что сразу уронил в прихожей большой керамический горшок с деревом алоэ. И алоэ шлепнулось на пол, и мокрая наша собака Каролина собрала на себя всю вывалившуюся из горшка землю. И попугай наш Терентий заорал: «Подсекай!» Мы все выбежали в прихожую и толкались там, от неловкости дотаптывая бедное, похрустывающее под нашими ногами алоэ. Мама Дзундза была в красном пальто, огромная, как гренадер. А папа наоборот — мелкий и с усами. Мама Дзундза басом сказала стишок, что у нас товар — у них купец. И подмигнула, вручив маме коробку с тортом. И все остальные неловко захихикали, умиленно наклоняя головы то к правому, то к левому плечу. Гостей повели в дом. Мама Дзундза топала громко и уверенно — бух-бух! — большими, как у пожарного, ногами, папа же Дзундза передвигался суетливыми перебежками — топ-топ-топ, топ-топ-топ, — как муравей, стараясь никому не мешать и не привлекать внимания.
И тогда я поняла, что Аркаша — в папу. И это мне очень понравилось.
Через несколько минут мы все ошалели еще больше, потому что выяснилось, что Дзундзы к нам приехали почти навсегда. Ну то есть с ночевкой. Положение, как всегда в нашей семье, спасла мама. Ну как она придумывает мгновенно такие слова, как она умеет все смягчить — недаром папа гордится, что у нашей мамы голубая кровь! А в нас с Линкой мамина интеллигентность вымерла еще в детском саду. (Так всегда добавляет папа.) Мама привела Аркашу и Аркашиных родителей поселиться в нашу с Линой комнату, где папа за минуту до этого разбирал удочки и орал песню про девичью гордость. Аркаша, как только вошел, конечно, сразу зацепился за рыболовный крючок и, пытаясь выбраться, закрутил на себя половину очень ценной папиной лески, заодно затянув в круговорот и своего папу Дзундзу. Так они вертелись, пыхтели, стыдливо улыбаясь, кланяясь и извиняясь, пока папа не схватил острый нож и под визг особо слабонервных — то есть меня — разрубил узел и выпустил Дзундз на свободу. Мама и Лина побежали на кухню готовить ужин, Аркаша вызвался им помогать, а мы с папой плотно сели в комнате с гостями, потому что надо же кому-то выяснить, в какую семью Линка замуж идет.
Оказалось, в ужасную: папа Дзундза работал дантистом, а мама Дзундза преподавала математику в школе. (Как я ненавидела зубных врачей и математику!) И если папа Дзундза молчал, то мама Дзундза разошлась, обнаружив свежего слушателя — моего папу, и убеждала, что у нее математику знают все. И потом, когда она сказала, что даже в «пьятом классе дети высчитывают семенерку в четыренадцатой степени», я под видом «сейчас-сейчас» побежала на кухню шептать Лине про «семенерку в четыренадцатой степени», но там было не до меня. Там бинтовали Дзундзу-младшего. Аркаша успел залезть в клетку к Терентию, нашему попугаю, и тот больно, до крови, укусил Аркашу за палец. И чего полез? Наш попугай на тот период был влюблен в колокольчик. Обычный такой рыбацкий колокольчик — наш папа ему подвесил для развлечения. А что удивительного? Я, например, читала о том, как гусь ухаживал за садовой лейкой, и сама лично была знакома с индюком, очарованным старой пуховой подушкой. Такой был изумительной красоты индюк с гордым профилем ацтека… А Терентий оказывал знаки внимания колокольчику, кормил его зерном, изюмом, пел ему песенки и любовался возлюбленной (ным?), склонив набок свою буйную головушку. Кстати, у нашего попугая была еще одна страсть, из-за которой мы закрывали Терентия в клетке не только на задвижечку, — он ее легко открывал, — но и на прищепку. Дело в том, что Терентий обожал сидеть в теплом картофельном пюре. В центре тарелки. И если вдруг клетку забывали закрыть, Терентий во время нашего обеда вылетал и купался в чьем-нибудь пюре, заедая купание котлеткой и овощами.
В тот день, когда Дзундзы приехали сватать нашу Лину, на ужин, как назло, готовили картофельное пюре. Естественно, в суете, бинтуя Аркашу, накрывая на стол, попутно отпихивая вывалянную в земле все еще мокрую Каролину, забыли прищепить Терентия. Он возился недолго, чтобы открыть свою клетку, — ровно столько, чтобы пюре чуть-чуть остыло. Терентий вылетел как раз тогда, когда опрокинули третью рюмочку за родителей, и чтоб был мир во всем мире, и мама разложила по тарелкам горячее — фрикадельки и картофельное пюре. Никто не заметил, как Терентий летает над столом, примериваясь, — он же маленький. Мамы обсуждали варианты свадебного меню, Аркаша беседовал с Линой, папа вдохновенно рассказывал папе Дзундзе, какая рыба на что клюет. Терентия засекла только я, но поздно… Попугай со всего размаху бухнулся пузом прямо в центр тарелки папы Дзундзы. Тот, вежливо кивая моему папе, обнаружил непрошеного гостя и сначала пытался незаметно вилкой спихнуть попугая. Но Терентий же не муха. У него вообще наш семейный характер: он не только настойчив, но и жизнелюбив. И тогда старший Дзундза смирился и наперегонки с попугаем стал поглощать салат и фрикадельки. Я завороженно следила, кому же больше достанется. Болела за Дзундзу — он явно проигрывал. У Терентия всегда был отменный аппетит. Наконец попугай наелся и, пригревшись в остатках пюре, вздремнул под разговоры. И Дзундза-папа аккуратно доел что осталось, деликатно возя вилочкой вокруг картофельного островка, где сидел осоловевший Терентий. К тому времени его увидели уже все, но, к моему удивлению, мама Дзундза, хоть и была учителем математики, искренне всплеснула ладонями и ахнула басом: «Какая прелесть!» Наша мама сидела с бледным вытянутым лицом и делала мне страшные глаза, чтоб я водворила Терентия в клетку.
Крик ужаса мы с мамой услышали одновременно, когда разливали чай, — Лина пошла в свою комнату за детскими фотографиями. Мама глазами приказала мне бежать и выяснить. Я побежала. Картина была ужасной! Каролина, наша болонка, чумазая, мокрая и счастливая, уютно свернувшись, спала прямо на пальто мамы Дзундзы — на новом красном пальто, небрежно брошенном в кресло.
Ой-ой-ой! И это было еще не все. Не все. Пальто — мелочи. Что пальто… Мы с Линой тихонько унесли его к родителям в спальню, а потом ночью Лина и мама вычистили его. Пальто — ерунда.
Страшное дело — мы забыли совсем о главном. Мы! Совсем! Забыли! Про кота!!!
Это была моя, и только моя, вина. Я обожала свою сестру. И искренне хотела ей счастья. И ужасно боялась, что ее не возьмут замуж за Аркашу из-за меня. Ведь папа сказал, что девушки — это такой товар, что надо отдавать, пока его просят.
Так вот, я прикормила уличного кота. И у него, у этого кота, появилась бессовестная привычка по ореху взбираться на окно нашей с Линой спальни. Обычно вечерами или позже он бродил по подоконнику туда-сюда, гремел жестью, подвывал и бодал головой стекло. Короче, те гости, которые оставались ночевать в нашей комнате, переживали по ночам незабываемые впечатления. (Если мы забывали их предупредить.) Комната-то была на втором этаже…
И вот, когда все уже улеглись спать, мама вдруг ахнула: кот! Мы забыли сказать им про кота. И именно в этот момент раздался грохот — кот вспрыгнул на подоконник. Мы — мама, папа, Линка и я — в пижамах столпились у двери наших гостей, прислушиваясь. Кот гремел, как каменный гость, но в остальном никаких других звуков не было: никто не кричал, не возмущался. Наши гости то ли замерли от страха, то ли потеряли сознание…
Папа спустился вниз во двор, чтобы позвать и покормить кота. А мы в жутком настроении разошлись по комнатам. Хуже всего было мне. Из-за меня Линка могла остаться старой девой и всю жизнь вязать синие чулки.
Утром я все проспала. Когда я проснулась, в доме пахло ванилью: на кухне мама Дзундза и моя мама пекли оладушки. Мама Дзундза что-то неторопливо рассказывала моей маме. Я пробралась в ванную — оттуда было удобно подслушивать: мама Дзундза рассказывала, как она познакомилась с папой Дзундзой и как они однажды поссорились на мосту и папа Дзундза повернулся и ушел. И тогда мама Дзундза закричала с моста во весь голос — а у нее был тот еще голос, — она закричала так, что ее услышал весь город. «Не покидай меня! — протрубила мама Дзундза. — Не покидай меня, Дзундза!»
И папа Дзундза остался. Навсегда.
И так мне это понравилось, что я вышла из ванной, побежала за учебником математики и попросила маму Дзундзу объяснить мне формулы сокращенного умножения, которые я не понимала и путала. И она объяснила терпеливо и очень понятно. И потом мы снова сидели за столом, и наш папа вместе с папой Дзундзой пели песню про «побежать за поворот», душевно и тепло.
Весной наша Линка вышла замуж и стала Дзундзой. Родители Аркаши в своем городе рассказывают, что они взяли девочку из очень хорошей, интеллигентной семьи. И добавляют, что они — то есть мы — очень любят животных. И что это хорошо о них, то есть о нас, говорит.
Любовь
Преподаватель этики Маковец, плотный, маленький, румяный, нарядный, радостный и самоуверенный, как Первомай, готовил свои лекции явно для шестиклассников с задержкой умственного развития, но никак не для нас, джинсовых разгильдяев, предпочитавших литературу с грифом «низ-зя» и вражеские голоса, переводивших без словаря английское издание Камасутры вместо книги Джона Рида «10 дней, которые потрясли мир».
Маковец сначала зачитывал сложное определение понятия, а потом, в силу своих представлений, образования и развития, объяснял это на простых примерах, в которых всегда участвовали одни и те же герои — Человек Петр и Человек Павел. В строгой последовательности. Чтоб не запутаться.
В зависимости от темы эти два виртуальных кретина уступали место в общественном транспорте, кланялись дамам, приподымая шляпу, хранили деньги в сберегательной кассе, участвовали в общественной жизни и берегли народное добро.
Лекции по этике забавляли нас. Безупречный, как начало шестого сигнала точного московского времени, Маковец Петра и Павла, или МПП, как мы его называли, замечен был только в одной слабости (кроме слабоумия, конечно) — он охотно кокетничал с мальчиками. Особенно с моим другом Левушкой Шустером. Я ревновала. МПП меня тихо ненавидел. Мы были соперницами.
Как-то весной всегда пунктуальный МПП на лекцию не пришел. Причина оказалась уважительной: его укусила лошадь. Где он нашел лошадь в Черновцах? Как он спровоцировал бедное животное на такой неблаговидный поступок? Но факт — лошадь укусила МПП за… Нет. И не за ягодицу. За голову! А?! Мы с Левкой пробовали — кусали друг друга за лоб и затылок — не получалось. И Левка заявил, что на месте дуры лошади он укусил бы МПП за такое место, за такое… Левка был хорошо воспитан и не смог придумать, за какое место он бы укусил МПП.
Но случай представился. Когда мы с Левой мирно дочитывали в четыре глаза «Суету вокруг дивана» Стругацких, Маковец объявил новую тему:
«А. Любовь.
Б. Любовь и ее исторические этапы».
— Любовь, — урчал МПП, — это нравственно-эстетическое чувство, выраженное в бескорыстном стремлении объекта одного пола к объекту другого.
Оторвавшись от конспекта, он, по обыкновению, пустился в объяснения:
— Че-эк Петр идет в театр. Отдохнуть. Или в цирк. А там он встречает человека… по имени мнэ-э… мнэ-э… Па… По… Пол… мнэ-мнэ…
Конечно, Человек Павел тут был явно лишним, но МПП никак не мог подобрать имя «объекту другого пола».
— Мнэ-э… мнэ… Ну, скажем… мнэ… мнэ…
Какое имя просится после этого «скажем… мнэ… мнэ…»? Особенно тем, кто только что читал Стругацких? Правильно!
— Полуэкт! — услужливо подсказал Лева.
— Полуэкт! — облегченно подхватил МПП, но, осознав, что сказал, покрылся пятнами и с криком «Шустер и Гончарова! Вон из университета!» выскочил из аудитории.
Правда, я этого не помню. По словам Левушки, я, приличная девочка, реготала, как пьяный павиан.
Зачет по этике мы с Шустером сдавали четыре раза.
Вскоре Левка уехал и выбрал другой объект для бескорыстного стремления.
А Маковец сдружился с лаборантом кафедры Борькой Павловским. Его тут же перекрестили в Петропавловского. Через несколько лет они ушли из университета и открыли издательство. Выпускают переводные женские романы. О любви.
Раз в крещенский вечерокЯ. И. Пащуку
Я. И. Пащуку
Не понимаю, какой смысл вкладывает женщина, когда говорит: «Я не такая…»
Лично я — такая. Да. Я доверчивая. Радостная. Я наивная. И — круглая-круглая дура, из-за чего чуть не вылетела из университета. И то, что я именно такая, подтвердил однажды декан нашего факультета иностранных языков Ярослав Иванович Пащук. Он так и сказал: «Ну, Марынка, — он так меня называл — «Марынка», наш Ярослав Иванович, — не знал, не знал, что ты такая!»
С тех пор я и сама в этом неоднократно убеждалась.
Вот, скажем, случай во время зимней сессии, как раз в канун старого Нового года. Вечером я притопала к подругам в общежитие якобы учить билеты по теорграмматике. Подошла к двери комнаты 45, а девчонки закрылись и никого не пускают. А у двери на корточках сидел Исмаил-оглы, студент геофака, наследный иранский принц (так он всегда представлялся) и потенциальный жених моей подруги легкоатлетки Ларисы.
Про Исмаила надо подробнее. Он такой был особенный, непохожий на других, такой нелепый и забавный, открытый и щедрый, что заслуживает тут отдельного рассказа. Какие ветры занесли его, теплолюбивого, смуглого, с большими черными-черными обиженными глазами, тонкими нежными руками, густыми волосами торчком и княжескими манерами, в наш сырой, ветреный, переменчивый климат изучать географию — кто знает. Я не догадалась спросить тогда, а сейчас он вообще очень далеко. В Норильске. Они с Лариской там предсказывают погоду, которую Исмаил чувствует носом и кожей за несколько дней. Поэтому его, Исмаила-оглы, там очень ценят. Особенно летчики.
— Ну? — поздоровалась я с Исмаилом.
— Ларыса закрыл и не выходит, я стучаля-стучаля… — уныло объяснился Исмаил.
— Учат? — поинтересовалась я.
— Не… Свет выключиль. Я замочную скважину смотреля, — признался наследный принц, — кричаля: «Ларыса, на мой голос выйди, дэ!», а Ларыса сказал, что они гадают — в зеркале жених смотрят. И если мене покажут, Ларыса на мене женится.
— А если не тебя?
— Тогда, мамой клянусь, Исмаил будет очень огорчаться. Тогда Исмаил всех будет рэзат, — обреченно вздохнул наследный принц, — и Ларыса, и Валя (Валя — это вторая моя подружка, которая с Ларисой жила в комнате), и себе, и… — Исмаил оценивающе обвел меня взглядом и задумался.
Я поняла, что он не шутит, и стала бить в дверь кулаком. Дверь открыла Лариска, раскрасневшаяся, возбужденная. Глазами вращает, шепчет жарко — давай быстрей заходи, мы уже все приготовили.
— А ты, — строго обратилась она к своему принцу, — иди в свою комнату и учи. Мы тебя потом позовем.
Исмаил угрюмо и недобро зыркнул из-под насупленных бровей и медленно поплелся к себе. Явно не учить, а, например, точить ножи-кинжалы. На всякий случай.
В комнате у большого зеркала горело несколько свечей. Там же, на столике, лежали какие-то сухие травки, ножницы и стояла плошка с водой.
И теперь о Лариске. Я уже говорила, что она была блистательной легкоатлеткой, мастером спорта, и если вдруг ей бы грозила расправа ее ревнивого жениха Исмаила-оглы, она бы легко удрала от него, посверкивая пятками и хихикая. Чего нельзя было сказать о нас с Валей. Я бегаю очень плохо. Вот прыгаю я хорошо. Верней, подскакиваю. Особенно когда меня пугают. И еще хорошо соображаю. Хотя и дура. И тогда я понимала, что если правдивая и упрямая Лариска узрит в зеркале не Исмаила, а какого-нибудь Васю из своего родного села Кобеляки Звенигородского района Черкасской области, то Исмаиловой расправы нам не избежать. Надо было спасать подруг и ситуацию.
— Вы все неправильно делаете, — заявила я, сбрасывая пальто на кровать. — Я знаю, как надо гадать!
Причем в моих словах была крупица правды. Потому что летом я напросилась в фольклорную экспедицию в села староверов и там много чего видела. Как надо зиму провожать, да невесту одевать, да у зеркала гадать.
— А главное, чтобы ты, — обратилась я к Лариске, — чтобы ты, если хочешь жениха в зеркале увидеть, — чтобы ты в сторонке пока сидела и ждала, когда тебя к зеркалу позовут. Поняла?
Лариска кивнула. И села в сторонке, пока я с Валей шепталась да над плошкой с водой колдовала. На самом деле для Лариски вопрос жениха был животрепещущ, актуален и жгуч, потому как ее родители не очень хотели Исмаила в зятья. Уж много было на глазах разных примеров, когда по маленьким провинциальным городкам бродили одинокие грустные красавицы, водя за ручку смуглокожих деток. А наоборот, Ларискины родители хотели в зятья надежного толстого и прижимистого Васю из села Кобеляки Звенигородского района.
— Иди ко мне! — замогильным голосом позвала я Лариску, оставив у зеркала гореть всего одну свечу. — Садись у зеркала, — продолжала вещать я, — садись, закрой глаза и молчи. Когда скажу: «Смотри!» — тогда откроешь глаза, посмотришь и быстро-быстро отвернешься. Иначе…
Я и сама не знала, что «иначе», но меня уже несло.
Лариска села у зеркала, закрыла глаза и задрожала. Я взяла ее правую руку, опустила ее пальцы в плошку с жидкостью и завозила ими по Ларискиному лицу и волосам, бормоча-приговаривая:
— Ряженый-суженый, приходи ко мне ужинать, а не хочешь ужинать — приходи стричься… — такую околесицу я несла, вдохновенно импровизируя, пока не усыпила Ларискину бдительность.
— Свет! — резко дала я команду Вале, и та повернула выключатель.
— Смотри! — скомандовала я Лариске.
И Лариска открыла глаза. Помаргивая и щурясь от яркого света, Лариска приникла к зеркалу. У-у-у! Из зеркала на нее смотрело нечто страшное, грязное, лохматое, с горящим угрюмым взором. Оно тоже щурилось и внимательно вглядывалось из зеркала в Лариску.
— И-и-и-и!!! — завизжала Лариска, и Валя выключила свет. — А-а-а-а!!! Что это?! Кто это?!
В дверь сильно забили ногами, и раздался крик:
— Лары-ы-ыса!!! Выйди на мой голос, Лары-ы-ыса!!! Я ту-ут, Ларыса, подслю-ю-юшиваю! Мамой клянусь!
Короче, пришлось признаться, что в плошку с водой мы добавили коричневую гуашь. Так, для остроты ощущений…
Хорошо, что у Лариски было чувство юмора. Она успокоилась, посмеялась и умылась. Я торжественно, как медсестра в роддоме, вышла к Исмаилу в коридор и сообщила, что в зеркале был кто-то смуглый, лохматый и страшный — как ты, Исмаил.
Исмаил засиял, глаза его увлажнились, он зашептал-зашептал, поглаживая лицо руками, поглядывая на потолок, благодаря кого-то там, наверху. И я безумно растрогалась: надо же, как переживал, как он Лариску нашу любит!
Через полчаса мы открыли гадальный салон для всех желающих, добавляя в воду и зеленую, и синюю, и красную гуашь. Всю ночь из комнаты 45 с визгом вылетали ошалевшие девчонки с разноцветными физиономиями. Вот кто-то из них, недовольный результатом гадания, пожаловался на меня в деканат.
Ярослав Иванович — наш дорогой Ярослав Иванович, светлее человек вряд ли найдется сегодня на земле, — не стал давать ход делу, как мне угрожали, а пожурил и отпустил сдавать экзамен по теорграмматике. Тогда-то он и сказал, что я такая. А я и не отрицаю. Да, я такая. Зато у Лариски с Исмаилом уже три мальчика — смуглые, нежные как Исмаил, сероглазые и шустрые, как Лариска. Да, Силим, Хаким и Ванечка. Через месяц у них девочка должна родиться. Моим именем назовут. Исмаил обещал: «Мамой клянусь!»
О чем дева плачет
Однажды в молодости (ранней) мне надо было срочно замуж. Нет — не потому, почему вы подумали. Хотя тогда я уже была готова хранить верность и воспитывать детей. Но сначала очень хотелось в Великобританию. И если б была я замужем, тогда меня бы выпустили беспрепятственно. Если нет — тогда это вопрос. Даже три. Зачем я туда еду? Чем я там буду заниматься? Вернусь ли обратно? Такие вопросы часто задавали насупленные ехидные дяди во времена моей молодости (ранней).
Претендентов на мою руку было много, но ведь хотелось же, чтобы навсегда, и по любви, и не прогадать… И снится мне как-то ночью упоительный сон. Будто плыву я по морю, а навстречу мне плывет заяц. Ну как в кино: такой целеустремленный, суровый, нелепый заяц, уши висят по бокам унылого лица. Энергично шлепает по воде, подгребает одной передней лапой и отфыркивается. А в другой лапе держит, высоко приподняв над водой, счеты — старые бухгалтерские счеты с деревянными костяшками.
— А зачем тебе счеты? — поинтересовалась я.
— Не «тебе», а «вам», — огрызнулся заяц, продолжая шлепать по воде.
— Вам… А вас много? — завертела я головой, надеясь увидеть стаю умалишенных зайцев с бухгалтерскими счетами в лапах.
Заяц закатил свои косые глаза и прошипел:
— Где ты воспитывалась? К незнакомым людям надо обращаться на «вы»!
— А зачем вам счеты? — осторожно переспросила я, проигнорировав воспитательный момент и то, что зайца этого с натяжкой можно было назвать «люди».
— Счеты? Хм! — презрительно хмыкнул заяц. — Чтобы считать! — отрезал он и зафыркал еще энергичнее.
Мы продолжали плыть рядом, в одном направлении, и было как-то неловко молчать. Тем более я заскучала: все же это был мой сон, и, значит, я виновата в том, что он скучный.
— Э-э… А… — только заикнулась я.
— Можешь не утруждать себя светской беседой. Ты все равно ничего умного не скажешь! — оборвал меня заяц и поплыл еще быстрее, ловко перебирая свободными от счетов тремя лапами.
Плыву я рядом с этим высокомерным зайцем и думаю, какой странный мне снится сон. К чему бы это? Тем временем заяц ловким движением швыряет счеты на берег, гневно на меня взглянув, разворачивается и, фыркая и сплевывая, удаляется в открытое море.
Выплываю на берег в полном недоумении, а на берегу стоит… Фрейд, Зигмунд, в ленинском каноническом жилете. Стоит, перебирает костяшки на счетах. Ну, думаю, как кстати! И рассказываю ему, что снился мне только что заяц со счетами, грубиян, и с ушами. А Фрейд мне с ходу:
— Это к замужеству. Но ты, майне либе, — говорит Фрейд, — должна сама узнать своего суженого. На нем будут усы и футболка с надписью, предположительно на английском языке. Так что давай — просыпайся и включай поиск. Даю три шанса. А я рядом буду. Незримо. Если что.
Фрейд ловко изогнулся и, пританцовывая, пошел по берегу моря, напевая: «О чем дева пла-ачет, о че-ом слезы льет…»
Наутро я встретила Павлика. («Айн», — тихонько прошептал Фрейд мне в ухо и перекинул слева направо костяшку счетов.) Толстого румяного Павлика в усах и футболке, на которой был нарисован портрет большой жареной курицы в натуральную величину. Над курицыной грудкой ароматным дымком вилась надпись на английском языке: «Eat more» — «Ешь больше».
Присмотрелась: он — не он… Приуныла. Что-то не гляделся мне этот сытый Павлик. Дальше — больше. Павлик оказался квартирным маклером. И кроме усов у него были еще борода и портфель. Хм… Зачем квартирному маклеру портфель? Что он в этом подозрительном портфеле носит? Ужас!
Павлик, как выяснилось, оказался не просто маклером. Это был маклер-гроссмейстер. Он ухитрялся сдавать под жилье продуваемые ветрами беседки зимой и воздушные замки летом. И потом: я не успевала ему готовить, потому что он ел с перерывами в два часа, как недоношенный младенец. И так же орал, когда был голоден. А голоден он был всегда. Я прекрасно понимала, что это не те усы. И не та майка. Фрейд, засевший в моем подсознании, пожал плечами и засомневался: «Ты права, майне либе, вряд ли… Вычеркивай. Пойдем дальше». И я сначала покормила, а потом облегченно вычеркнула Павлика. И пошла дальше.
Через некоторое время я встретила фотографа из Сухуми. («Цвай», — продолжил Фрейд, и щелкнула вторая костяшка счетов.) Фотографа с обезьянкой на плече. Обезьянкой в шляпе и в юбочке. Нет, сначала я услышала: «Дзеушкэ-э!» — оглянулась и увидела широченные мужские плечи. С женской грудью, нарисованной на майке. Под роскошным бюстом горела надпись на английском: «Хочешь?»
— Дзеушкэ-э! Пойдем хванчкару выпивать, еду кушать, сплэтни про артистов сплэтничать, э-э? — лениво-дежурно предложил фотограф.
— А жениться? — поинтересовалась я.
— Кэк? По-настоящему?! — удивился фотограф.
— По-настоящему. Я удочерю твою обезьянку! — предложила я.
— Это малчик! — честно признался фотограф.
— Усыновлю, — решилась я.
— Думать буду, — с уважением пообещал потрясенный фотограф. По-видимому, ему еще никто таких смелых предложений не делал. — Завтра на пляж приходи. Всю правду скажу.
«Найн, никуда не ходи, — покачал головой Фрейд из моего сна, — найн. Он вообще не грузин. Он цыган! Вот продаст тебя в табор — цыганскому барону, тогда вообще никакой Англии не увидишь. И будешь ты работать нищей многодетной кормящей погорелицей, отставшей от поезда. Вычеркиваем! Вычеркиваем!»
Вычеркнула.
У следующего, Вовика, на майке была Декларация независимости США, мелким шрифтом. Вся.
— Вовик — разведчик-резидент! — скромно представился Вовик.
— А жениться? — потеряв всякую совесть, в лоб спросила я.
У меня оставалось мало времени.
— Можно! — к моему удивлению, мягко согласился Вовик. — Только у меня на первом месте моя секретная работа. Поняла?
Я понятливо кивнула.
— Встречаться будем раз в три года… — продолжал Вовик. — Взглядами! — уточнил он. — В кафе «Элефант». Согласна?
Ох, как меня это устраивало! И готовить ему не надо, и в табор не продадут, и с глаз долой, а главное — то, что в Британию меня отпустят беспрепятственно!
«Ты с ума сошла? — поинтересовался Фрейд из глубины души. — Он же двойной агент! С диагнозом! А провалится? Вот не выдержит и такой мягкий, интеллигентный — украдет в ресторане «Элефант» серебряную ложку! Уронит при выходе, испугается и вскрикнет: «Ой, мама!» — по-русски! И все раскроется! И посыплются явки, пароли, адреса, агентура. И оно тебе надо? — доверительно и тепло спросил Зигмунд Фрейд. — Вычеркивай этого хранителя военной тайны! Мальчиша-Кибальчиша! Вы-чер-ки-вай!»
Фрейд сотворил виртуозное танцевальное коленце, легким движением перегнал третью костяшку счетов: драй! — и пошел по берегу моря, печально напевая: «О чем дева плачет…» На прощание он оглянулся и крикнул: «Слушай, и зачем тебе этот замуж, а?»
И исчез.
И я подумала: действительно, зачем? Тем более времена как-то быстро сменились — и меня выпустили в Британию незамужней.
Но до сих пор я брожу по планете и нет-нет да и заглядываю в глаза мужчинам с усами и надписями на футболках. «Да-а… Это материал для Фрейда», — говорят мои знакомые.
«Дура ты, майне либе! — сказал бы Фрейд. — Усы-то можно и отрастить, майку — купить. Надпись написать. О че-ом дева плачет? О чем слезы льет?»
Свадебный круиз, или Шашлык с выносом
Как-то после нашей свадьбы мы с мужем заспорили, где лучше медовый месяц провести. Я тянула его в горы, чтобы в связке одной понять, кто такой. Но он был иного мнения: «Подумаешь, горы! Вот круиз! Круиз! Круиз!» Муж уговаривал: мол, море, белый теплоход, ты — в платье вечернем зеленом, с бокалом шампанского, на палубе. Над головой звезды, ты их затмеваешь… Сухуми, Батуми… Города-легенды… Я уши развесила, согласилась.
Говорила мне мама: думай, думай! Не послушала. Поехали. Верней, пошли. В круиз, на «Армении». Слышали? На «Армении» в Грузию! Только это должно было нас насторожить! Нет. Куда…
Говорила мне мама…
Действительно — белый теплоход, море, палуба — все как договаривались. И муж: сейчас-сейчас, скоро-скоро, вот-вот будет Сухуми! Бу-удет… Вот и уже!
В Сухуми в первую очередь вели куда? Правильно: в обезьяний питомник. Там мой муж — экономист по образованию, поэт, романтик, дуэлянт — схлестнулся с шимпанзе. С шимпанзе по имени — ах! восторг! — Образина. Спрашивается, что мой муж не поделил с шимпанзе? А белый кабачок! Он взял у служительницы кабачок и протянул его через прутья клетки Образине. Шимпанзе тут же руку навстречу — мол, дай, дай быстрей, есть хочу. Муж мой любопытный цап шимпанзе за эту самую руку — и держит. Образина находчивый недолго думая изобразил морду глубокомысленную, охнул испуганно и уставился куда-то за спину моего мужа: ой, а что там?! Муж оглянулся, потеряв бдительность. Образина выпростал вторую руку из клетки и как саданет по уху моему экономисту! У того просто искры из глаз. А шимпанзе еще успел свой кабачок урвать. И ну хохотать из клетки! И другие шимпанзе хохочут, умирают. И я тоже… немного смеялась. Тогда муж на меня обиделся. А потом я на него обиделась, что он на меня обиделся. Так мы вернулись на теплоход. И я все время ворчала, что вот, говорила мне мама…
Поужинав, муж помягчел и сказал, что Сухуми — это еще не то, вот ты Батуми не видела, о!!! Вот увидишь Батуми! Тогда все!
Теплоход в Батуми пришел рано-рано, я еще спала. Муж выскочил на берег. Прибегает — глаза шалые, кричит восторженно: «Батуми! Батуми! Яркий! Шумный! Солнечный! Машины едут, нигде пешеходам дороги не уступают!» — упоенно так орет. Ну хорошо. Натянула я сарафанчик коротенький, шляпочку маленькую от солнца — пошли твою легенду смотреть! А там действительно около порта такая дорога! Машины — вжик-вжик, вжик-вжик. Туда-сюда с бешеной скоростью. Муж говорит: нет смысла переход искать, машины все равно не остановятся, надо между ними лавировать, лавировать и вылавировать — рисковать, словом, — зато потом, когда мы выживем, будет что вспомнить. Но я человек законопослушный: говорила мне мама, что дорогу надо переходить только на переходе и на зеленый свет! Остановилась рядом со светофором, муж — чуть в отдалении, смотрит, как у меня это получится. А я стала ждать, когда светофор, сдохший еще во времена Мцыри, вдруг, на счастье мое, зеленым засветится. Оказалось — и не надо. Все машины остановились, водители из окошек по пояс высунулись, блестят зубами разного металла, руками машут, кричат восхищенно, головами качают — переходи, дорогая, переходи. Я и пошла опасливо, засеменила быстро. Почти побежала. Машины сигналят, водители разочарованно языками цокают. А один водитель даже из машины выскочил, подбежал ко мне, кричит обиженно: давай теперь обратно переходи! Только мэд-лэн-но!!!
Ну тут уже мой муж, экономист по образованию, поэт, романтик, дуэлянт, не выдержал и ко мне через дорогу побежал.
— Вах!..
Ой, говорила мне мама: одевайся скромно!
И пошли мы гулять дальше, правда, муж мой как-то приуныл и уже не радовался так беспечно, а меня за руку держал и ворчал, что платьице надо было надеть подлиннее и с рукавами, и не шляпку, а платок… И мы стали ссориться, и я, как всегда, процитировала свою маму. Муж, про мою маму вспомнив, на всякий случай сдержался и спросил, что мне купить на вещевом рынке. Я ответила, что, конечно, паранджу! Но лучше не надо!.. Потому что я в моем сарафанчике и моей шляпочке и в юности моей двадцатилетней дорогу назад к порту все-таки перейду. А он на этот раз — вряд ли. А значит, и на теплоход опоздает, и останется в своем легендарном Батуми навсегда!
Ой, куда мои глаза смотрели! В лихую годину я эти слова произнесла. Но об этом ниже.
А пока мы пошли в дельфинарий. Туда тоже надо было дорогу переходить. (Переходи мэдленно!.. Переходи мэдленно!..) В дельфинарии мой муж, повторюсь, студент пятого курса, экономист по образованию, поэт, романтик, дуэлянт, был облит водой с ног до головы лихим юным дельфином за то, что вместе с маленькими детьми нетерпеливо топтался у борта бассейна, чтобы потрогать дельфина, а не сел, как все взрослые люди, на лавочку для зрителей. В этот раз я уже не смеялась, потому что чувствовала себя неуютно: за моей спиной сидела целая группа немцев, они хлопали в ладоши и радовались дельфиньим трюкам, одобрительно покрикивая: «Я-а! Я-а! Га-га-га! Я-а!» Все ждала, когда они закричат: «Хенде хох!» Так и просидели: я — настороженная, муж — мокрый.
Потом пошли в ресторан у моря. В меню был шашлык. Верней, написано было все, но в наличии был только шашлык. Это ж был самый расцвет советского курортного бизнеса, да такого, что даже грузинское гостеприимство меркло перед силой нашего туристического сервиса. Поэтому в центральном ресторане у моря был только он. Шашлык такой, шашлык сякой. А я его, шашлыка, не ем. И все. Почитала меню, чтоб как-то развлечься, — я вообще читать люблю, — смотрю: какое-то блюдо интригующее. Спрашиваю официанта сонного, равнодушного, что это такое дорогущее — «Шашлык с выносом». А стоимость — как хороший праздничный ужин для прожорливой многодетной семьи! Официант лениво объяснил, что это такое шоу и что он готов его показать, только «плацице, да?». «Шоу — понятное вам слово, да?» — важно, не подымая век, переспросил официант. Я послушно кивнула. И напрасно. Говорила мне мама — не сори деньгами! Если бы знала, что оплаченное моим мужем шоу окажется тем же ленивым официантом с тем же непроницаемым лицом!.. Но все это было одето уже в пестрый национальный костюм (грузинский? аджарский?). И под стилизованно грузинское треньканье такого же ленивого гитариста это вышло с подносом, на котором валялся шашлык, на цыпочках трижды обошло по кругу наш стол и шваркнуло поднос с мясом перед моим носом.
«Что это было?» — спросила бы моя мама. А ничего. Ничего не было! Шоу! «Шашлык с выносом»! Плацице, да?..
Совсем невеселые, мы вернулись на теплоход. Я повторяла мантры: «Говорила мне мама… Говорила мне мама…» Очень качало. В порт зашел еще один теплоход, «Собинов», но я уснула.
Проснулась от крика женщины, колотившей в дверь нашей каюты. Из того, что она орала, я поняла, что «Армения» уже в море и что мой муж остался. Я похолодела. Остался! Остался! В голове спросонья промелькнули балетные из Большого, Максим Шостакович, Ростропович с Галиной Вишневской и еще многие и многие, которые остались… На палубе все обсуждали «того самого мужика», который остался в Батуми. Мужиком называли моего мужа, тонкого, умного, талантливого, экономиста по образованию, поэта, романтика, дуэлянта. Я была в отчаянии!
Оказалось, на «Собинове» в Батуми зашли знакомые мужа. Эти знакомые схватили его за руку, провели на свой теплоход и посадили в салон слушать, как поет группа «Ялла». Мой муж, очарованный восточными подвывами «Яллы», опомнился и выскочил на пирс, когда «Армения» уже давала прощальный гудок и боцман на страшные призывные крики с берега равнодушно кинул: «Шо я тебе, лодка канонерская — туда-сюда маневрировать?!» А я в это время мирно и доверчиво спала. Говорила мне мама: не спи на закате!
Муж мой, в шортах, без бумажника и документов, с подаренной друзьями бутылкой напареули, не стал обращаться к пассажирам в зале ожидания морского вокзала — мол, я сам не местный, отстал от теплохода, поможите, кто чем может. Нет. Он пошел сразу искать, на чем догонять «Армению». И нашел. Буксир «Радость». Капитан буксира дядя Ашот, чтоб он был всегда здоров, парил ноги. На просьбу немедленно догнать и перегнать, на клятвенные заверения отдать душу, заложить дом, отдаться в рабство дядя Ашот повел внушительным носом и сообщил, что без береговой охраны шагу не сделает. Мой экономист помчался в береговую охрану. Что он уж там говорил, как описывал свою спящую красавицу на «Армении», но давил на самое больное: если он сейчас не догонит теплоход, его молодую жену уведут! Уведут!
Вах!!! Мужская солидарность, согретая батумским солнцем и грузинским вином напареули, сделала свое дело. Пограничник проникся, включил радио, вызвал «Армению» и отдал команду: «Стоп, машина! Лечь в дрейф, спустить трап и ждать!» В этот момент мы все, кто находился на палубе, почувствовали, что теплоход остановился. И через десять минут на горизонте показался буксир «Радость». Мой муж, экономист по образованию, романтик, поэт и дуэлянт, стоял на носу гордо и независимо, как капитан Немо в фильме «Капитан Немо».
Потом я ему, конечно, долго пересказывала, что мне мама говорила. А мама мне за двадцать лет успела многое сказать. И мы долго не разговаривали. Минут двадцать.
Зато этот круиз, Образину, Батуми, дельфинов, дядю Ашота мы запомнили навсегда. И потом жили долго и счастливо…
Рассказ о моей бабушке
— И в этом ты идешь на Крылова? Значит, в этих джинсах ты идешь на итальянского скрипача Крылова и его жену Мормоне? И в этой кофточке?..
Я никогда не отвечаю вопросом на вопрос, когда разговариваю со своей бабушкой. Никогда не отвечаю: «А что?» или «Почему нет?». Потому что моя бабушка, великий философ, может втянуть меня в такую могучую и витиеватую дискуссию, что все планы пойдут прахом. И поэтому на бабушкин вопрос я просто ответила «да».
— Вот мы одевались на концерты, — вспоминает бабушка, — это же было целое мероприятие. И платье, и туфли. И сумочка. И украшения. И духи «Быть может»…
Мы с Золей Чичельницкой соперничали нарядами, — продолжала она. — А с Чичельницкой очень тяжело было соперничать. Потому что ее Фима ей не отказывал ни в чем и никогда. Твой дедушка тоже, конечно, старался, но он ведь был простой тренер по гимнастике, а Золин Фима, во-первых, заведовал мебельным складом, а во-вторых, добивался своей Золи два года.
Фима, как увидел однажды Золю, — просто погиб. Стал ходить к ней во двор. Стоял под балконом и вздыхал. Потом, осмелев, начинал звать, задрав голову: «Зо-оля! Золя, выйди! О Золя, девочка моя, выйди на балкон!»
На втором часу этих воплей и стонов «Золя, Золя» Фима терял терпение и, не слушая увещеваний Золиных родителей и угроз Золиных соседей, переходил просто на визг. Он топал ногами и орал: «Зо-ляа!!! Золя, выйди! Кому сказал, Золя?! Золя, выйди на балко-о-он! Выйди, шоб тебе уже поотсыхали ручки и ножки!!!» Тогда Золя выходила, и Фимино сердце таяло: «Золя… Золечка… Раз ты уже вышла на балкон… — трепетал Фима, — раз ты уже-таки вышла на балкон, может, ты заодно выйдешь за меня замуж, а?»
Словом, Золю выпихнули за Фиму, потому что терпеть эти его сцены каждый вечер всем уже было невмоготу. Поэтому, все еще не веря своему счастью, Фима соглашался на все, что Золя хотела.
И вот афиши. В город приезжает знаменитость. Давид Ойстрах. Все лучшие фамилии Черновцов в панике. Как?! Совсем же недавно приезжал Муслим Магомаев! Все шили себе шикарные наряды. И что теперь? Опять?! Не идти же на Ойстраха в том же платье! (Как будто Ойстрах оскорбится и не выйдет играть, если Золька придет в своем изумрудном костюме из посылки, том самом, который она надевала на Магомаева.) Нет. Все поднатуживаются и шьют новые наряды. И Золя. И конечно, я.
Шили мы платья у одной и той же модистки Шурочки. Золотые руки были у Шурочки и царская дипломатия. Она никогда не открывала своим клиенткам фасоны нарядов других клиенток, хотя мы все, конечно, хотели вынюхать у нее, у кого же наряд будет эффектнее, из какой ткани, что за пуговицы, пряжечки…
И вот все побежали к Шурочке шить туалеты, чтоб идти на Ойстраха. А Шурочка в панике: «Как?! Я же только закончила наряды для Магомаева, я же вам не Шива многорукая!..»
Шурочка была очень образованная, даром что модистка.
А мы ей объясняем, что то — Магомаев, а это же — Ойстрах! Различать же надо! Магомаев когда вышел из филармонии после своего концерта — его белая «Волга» была вся в помаде, поклонницы зацеловали. Не исключено, что и Золька прикладывалась, она Магомаева обожала. Но кто же посмеет целовать машину, которая Ойстраха привезет? Что вы! Есть разница.
Еле уговорили Шурочку, еле уговорили. Ткань еще у спекулянтки доставали. Кстати, у Доры Хауст были изумительные ткани. Вот жизнь была… Это сейчас пошел — выбрал — купил… А тогда надо было побегать, доста-ать!
Полтора дня осталось до концерта, полтора дня. Шурочка прямо дымится. Стала путаться и назначать примерки одновременно двум клиенткам. Вот так мы с Золей у нее, у Шурочки, и столкнулись. Ну мы же все-таки подруги, тем более — примерка последняя, почти ничего уже изменить нельзя. Решили примерять вместе. Что уж там. И билеты у нас в четвертом ряду, рядом, ее Фима добывал. Ойстраху нас будет видно. Поэтому очень тщательно мы подходили к выбору всех деталей туалета. Ладно, я туфли собиралась надеть те, старые, магомаевские, и сумку оттуда же. А Золька купила все новое. И туфельки. И сумочку, и духи «Дзинтари». И вот, когда Шурочка вынесла нам наши платья, то сама остановилась в растерянности. В пылу подготовки к приезду Ойстраха она и не заметила, что шьет нам платья из одинаковой ткани, купленной у Доры. А главное, фасоны платьев были почти идентичными. Тут мысик, рукавчики — так, и в талию, конечно.
Золька, тут же оценив ситуацию, кинулась бегом быстрей примерять. Вот зараза! Знала же, что если первой платье натянет, то проблему вечернего туалета, чтоб на Ойстраха идти, решать, конечно, мне. При моем-то муже, тренере по гимнастике! И тянет она на себя платье, а платье не лезет, просто трещит. Тогда Шурочка, деликатная Шурочка, — мол, Золенька, это не ваше платье, это… И на меня смотрит. А Золька, раскрасневшаяся, полуголая, наполовину в тесном платье торчит — ни влезть, ни вылезти, только что огнем не плевалась. И ведь знала, что в талии она на пять пальцев шире меня. И все равно все наряды себе всегда в талию шила: мол, у нее талия, как у Гурченко. И даже халаты шила в талию, и даже ночные рубашки и пижамы если не в талию, то и не покупала вовсе. Ее бы воля — она бы себе в старости даже гроб в талию заказала, только чтоб смотреться выигрышно.
В общем, Золя чуть сознание не потеряла от злости. Короче, платье свое она даже не посмотрела, даже не взяла, а помчалась домой и устроила Фиме фрагмент вырванной жизни. Потому что Фима в ее, Золькиной, жизни всегда и во всем был виноват. И Фима — надо знать Фиму, — и Фима, любящий, терпеливый и нежный Фима, нечеловеческими усилиями геройски добыл-таки ей на областной базе костюм джерси персикового цвета, а к нему натуральное жемчужное колье в отделе для новобрачных! И это буквально за один день! Золька торжествовала…
На следующий день приехал Давид Ойстрах. И что ты думаешь? Он не пожалел! Какая у него в Черновцах была публика! Какие туалеты, какое благоуханье, причесанные, уложенные головки дам, гладко выбритые взволнованные лица мужчин. Дети в белых воротничках, бархатных платьях и костюмчиках. И конечно, для такой публики он таки играл как бог. Он играл не только концерт, но и потом. Еще целых сорок минут на бис.
А уж как будет играть сегодня этот твой итальянский скрипач, когда в зале народ в физкультурных костюмах, — не уверена. Не уверена…
Так ты не хочешь переодеться? Ну что ж, тогда не жалуйся, если ваш Крылов со своей итальянской женой не будет играть вам на бис!..
О Марусе, большой и маленькойПингвин
Однажды Маруся пошла в зоопарк. Там она встретила Пингвина. Пингвин был элегантен, одинок и печален.
— Ну? На что жалуемся? — осведомилась Маруся.
— Я — гордая птица пингвин. Так? — спросил Пингвин.
— Так, — согласилась Маруся.
— Если я птица, отчего же я не летаю, как птица? — обиделся Пингвин.
— Видите ли, — ответила Маруся, — тут ведь главное — захотеть.
Пингвин задумался, потом слегка разбежался и полетел. Маруся приложила ладошку ко лбу козырьком, полюбовалась пингвиньим полетом, подумала, что в жизни так мало красивых минут, и пошла к верблюдам. У них ведь тоже сплошные проблемы.
Чай
Когда Маруся была совсем маленькой, любую жидкость она упорно называла «чай».
— Не чай, а мо-ло-ко… — терпеливо объясняла мама.
— Чай!
— Молоко!
— Чай!
— Это сок! Сок! Сок! Повтори!
— Это чай! Чай! Чай!
— Это лужа. Грязная лужа!
— Это чай! Чай! Лужа с чаем!
— Море! Это море! Ах! Большое море!
— Ах! Чай! Большо-о-ой чай!
Сейчас Маруся уже взрослая и все называет своими именами. Сок — соком, лужу — лужей, море — морем.
Но так иногда хочется в чае поплавать!..
Пароль
Однажды, когда Маруся уже была большая, в ее квартире полетела отопительная система. Пришли мастера и стали эту отопительную систему восстанавливать. Но у Маруси дома живет большая собака Чак. Чак дежурит у входной двери, чтобы вырваться и удрать. Чак не дает мастерам ходить туда-сюда, чтобы чинить отопление. Но достаточно сказать ему: «Чак! Купаться!» — как он прячется в самый укромный уголок квартиры и там сидит некоторое время, никому не мешает. А главное, не путается в ногах у мастеров. И те беспрепятственно могут ходить туда-сюда и чинить отопительную систему, чтобы потом дома было тепло.
А тут Марусе уйти понадобилось. Ну очень срочно! Очень. Она и говорит мастерам, что уйдет ненадолго, а если Чак снова у двери входной крутиться будет, достаточно сказать ему: «Купаться!» — он исчезнет и мешать не будет.
Возвращается Маруся и видит: Чак воет и царапает входную дверь. А один из мастеров стоит рядом, не смея через него переступить, и монотонно повторяет, подбирая пароль:
— Чак, мыться!
— Гав!
— Чак, умываться!
— Гав!
— Чак, плавать!
— Гав!
— Чак! Плескаться!..
— Гав!
— Купаться! — крикнула подоспевшая Маруся. И Чак убежал.
Главное — вовремя сказать правильные слова.
Зонтик
Однажды Маруся поехала вместе с папой к нему на работу. Шел дождь. И Маруся захватила с собой зонтик. А зонтик у Маруси новенький, чудесный. Только вчера мама купила, а сегодня, пожалуйста, — дождь. Зонтик желтый, с большой рисованной заячьей мордочкой и торчащими на каркасах ушками. Если смотреть на девочку с зонтиком — кажется, что это большой желтый заяц с длинными ушами и с девочкиными ногами вышел погулять под дождем.
Марусин папа — начальник, очень деловой и строгий. Вот подъезжает Марусин папа на машине к работе под названием «объект», подъезжает и видит: непорядок. Рабочие столпились на улице и ничего не делают. Наверное, потому, что дождь.
Но Марусин папа выскочил из машины ругаться, и Маруся ему услужливо зонтик свой сунула, чтобы папа под дождем не промок. Папа раскрыл зонтик-зайца и к рабочим побежал. И ну кричать.
— Почему стоите? — это папа строго.
А рабочие:
— Га-га-га!!!
А Марусин папа не привык, чтобы смеялись, когда он ругается. Он опять строго:
— Почему стоите? Почему не работаете?!
— Га-га-га!!!
— Почему техника простаивает?!
А рабочие еще громче:
— Га-га-га!!!
Конечно, весело, когда большой желтый заяц в костюме с галстуком по-человечьи ругается. А папа под зонтиком с ушами растерялся, покраснел. Стал себя оглядывать, недоумевая, почему рабочие смеются.
— Дураки какие-то вообще… — сконфуженно так проворчал.
Маруся в машине тоже хихикала. Потому что хотя и дождь, а все равно весело.
Чужая слава
Однажды Маруся везла из Англии подаренные ей два старинных тома Роберта Бернса с иллюстрациями ручной печати. А таможенник в аэропорту Хитроу ей и говорит:
— О-о! Нет-нет! Это очень ре-е-едкие книги. Надо прове-е-ерить, надо вызвать экспе-е-ерта!
А у Маруси самолет через двадцать минут.
— Ах так?! — возмутилась Маруся. — Тогда я про вас все-все напишу! Напишу-напишу! Я журналист, поняли?! Я писатель, поняли?! Пи-са-тель!!!
— Писатель?! — недоверчиво переспросил таможенник.
— Писатель!
— Солзеницкий? — осторожно осведомился таможенник.
Маруся долго хохотала. А Бернса ей отдали и так, без проверки.
Профессор
Однажды Маруся училась в университете. И как-то на перемене ее тихонько подозвал к себе Ярослав Иванович Пащук, декан факультета иностранных языков, и говорит:
— Маруся, беги в свою группу и предупреди студентов, что сейчас у вас на паре будет сидеть профессор из Киева, Вишняков Пал Палыч. Понятно?
Маруся кивнула и помчалась в аудиторию. Забегает, а все ее однокурсники сидят тихо-тихо и что-то зубрят. Ну, Маруся и выпалила то, что Ярослав Иванович Пащук ей только что сказал. И видит, что все на нее странно смотрят. А Сашка Белов вообще у виска пальцем крутит и назад головой кивает. И видит Маруся, что на задней парте сидит человек, молодой, но представительный. И улыбается.
Маруся стала извиняться и раскланиваться: мол, простите, Вишняков Пал Палыч, извините. А в это время в аудиторию вбегает Елена Владимировна, преподаватель теорфонетики. И заговорщицки так шепчет:
— Друзья мои… — она всегда к студентам так обращалась, — ничего страшного, но, пожалуйста, больше ответственности, у нас на паре будет присутствовать профессор из Киева Вишняков Пал Палыч…
Маруся стала кашлять. Громко. И другие стали кашлять. И все глазами Елене Владимировне, глазами — мол, да вон же он, сзади сидит!
Елена Владимировна как увидала профессора Вишнякова, молодого и представительного, так дар речи потеряла и стала перебирать бумаги свои в папке, в себя приходить. А тут в аудиторию врывается декан Ярослав Иванович:
— Так… Так… — волнуясь и потирая ладони, приговаривает. — Вы уже готовы? Готовы?! Значит, сосредоточьтесь, сейчас у вас на паре…
Ну тут уже сам профессор Вишняков стал кашлять. А все студенты во главе с Еленой Владимировной засмеялись — сначала тихо, а потом просто оглушительно.
Пара прошла хорошо. Профессор остался доволен.
А потом Маруся профессору Вишнякову Пал Палычу город показывала, а на следующий день, в субботу, они вместе в парке на роликах катались и мороженое ели.
Профессора ведь тоже разные бывают.
Хмурое утро
Как-то раз шла Маруся ранним утром на службу не то чтобы злая — злость Марусе неведома, — а не в настроении, потому что праздники затянулись и погода сырая, серая, небо свинцовое, беспросветное, работы полный воз… И вдруг — подарок свыше, знак, можно сказать. В грязном «Москвиче» на заднем сиденье мужичонка, явно ждет кого-то, и не просто ждет — он на баяне играет. И песню поет! Сам себе. Окно открыто. Людей вокруг нет. А он заливается, глаза прикрыв, — так самозабвенно, так счастливо он играет, так яростно рвет мехи баяна, мотает головой, то одно ухо к баяну наклонит, то другое…
Постояла Маруся, полюбовалась, завороженная, и дальше пошла, веселей поскакала, потому что радость — вот она…
Урок литературы
Уроки литературы у девятого класса проходили в кабинете биологии.
Однажды любимая Марусина преподавательница словесности Берта Иосифовна вошла в класс с привычными словами:
— Ну? Что день грядущий мне готовит?
А вот! Шкодливая Маруся повесила на грудь старого школьного скелета табличку «Ленский».
— Чья это работа? — поинтересовалась Берта Иосифовна, строго глядя поверх очков на ухмыляющуюся на первой парте Марусю. — Чья это работа?!
— Онегина, конечно, Берта Иосифовна! — наивно пожала плечами Маруся. — Все он, Онегин… Коварный… — печально вздохнула Маруся.
Берта Иосифовна улыбнулась.
В гостях
Однажды Марусю пригласили в гости ее друзья Аркаша, Лева и Яша. Когда Маруся к ним приехала, они дружно возились на кухне: резали салатики, жарили мясо, накрывали на стол. Как они были обходительны и галантны, как вежливы и гостеприимны! Ничего не забыли: и ножи справа, и крахмальные салфетки, и вставать, когда Маруся вставала, и кофе Марусин любимый ароматный.
Маруся уходила счастливая и очарованная.
И уже после Марусиного ухода друзья расслабились, напились как следует и подрались.
Пингвин
Однажды Маруся пошла в зоопарк. Там она встретила Пингвина. Пингвин был элегантен, одинок и печален.
— Ну? На что жалуемся? — осведомилась Маруся.
— Я — гордая птица пингвин. Так? — спросил Пингвин.
— Так, — согласилась Маруся.
— Если я птица, отчего же я не летаю, как птица? — обиделся Пингвин.
— Видите ли, — ответила Маруся, — тут ведь главное — захотеть.
Пингвин задумался, потом слегка разбежался и полетел. Маруся приложила ладошку ко лбу козырьком, полюбовалась пингвиньим полетом, подумала, что в жизни так мало красивых минут, и пошла к верблюдам. У них ведь тоже сплошные проблемы.
Чай
Когда Маруся была совсем маленькой, любую жидкость она упорно называла «чай».
— Не чай, а мо-ло-ко… — терпеливо объясняла мама.
— Чай!
— Молоко!
— Чай!
— Это сок! Сок! Сок! Повтори!
— Это чай! Чай! Чай!
— Это лужа. Грязная лужа!
— Это чай! Чай! Лужа с чаем!
— Море! Это море! Ах! Большое море!
— Ах! Чай! Большо-о-ой чай!
Сейчас Маруся уже взрослая и все называет своими именами. Сок — соком, лужу — лужей, море — морем.
Но так иногда хочется в чае поплавать!..
Пароль
Однажды, когда Маруся уже была большая, в ее квартире полетела отопительная система. Пришли мастера и стали эту отопительную систему восстанавливать. Но у Маруси дома живет большая собака Чак. Чак дежурит у входной двери, чтобы вырваться и удрать. Чак не дает мастерам ходить туда-сюда, чтобы чинить отопление. Но достаточно сказать ему: «Чак! Купаться!» — как он прячется в самый укромный уголок квартиры и там сидит некоторое время, никому не мешает. А главное, не путается в ногах у мастеров. И те беспрепятственно могут ходить туда-сюда и чинить отопительную систему, чтобы потом дома было тепло.
А тут Марусе уйти понадобилось. Ну очень срочно! Очень. Она и говорит мастерам, что уйдет ненадолго, а если Чак снова у двери входной крутиться будет, достаточно сказать ему: «Купаться!» — он исчезнет и мешать не будет.
Возвращается Маруся и видит: Чак воет и царапает входную дверь. А один из мастеров стоит рядом, не смея через него переступить, и монотонно повторяет, подбирая пароль:
— Чак, мыться!
— Гав!
— Чак, умываться!
— Гав!
— Чак, плавать!
— Гав!
— Чак! Плескаться!..
— Гав!
— Купаться! — крикнула подоспевшая Маруся. И Чак убежал.
Главное — вовремя сказать правильные слова.
Зонтик
Однажды Маруся поехала вместе с папой к нему на работу. Шел дождь. И Маруся захватила с собой зонтик. А зонтик у Маруси новенький, чудесный. Только вчера мама купила, а сегодня, пожалуйста, — дождь. Зонтик желтый, с большой рисованной заячьей мордочкой и торчащими на каркасах ушками. Если смотреть на девочку с зонтиком — кажется, что это большой желтый заяц с длинными ушами и с девочкиными ногами вышел погулять под дождем.
Марусин папа — начальник, очень деловой и строгий. Вот подъезжает Марусин папа на машине к работе под названием «объект», подъезжает и видит: непорядок. Рабочие столпились на улице и ничего не делают. Наверное, потому, что дождь.
Но Марусин папа выскочил из машины ругаться, и Маруся ему услужливо зонтик свой сунула, чтобы папа под дождем не промок. Папа раскрыл зонтик-зайца и к рабочим побежал. И ну кричать.
— Почему стоите? — это папа строго.
А рабочие:
— Га-га-га!!!
А Марусин папа не привык, чтобы смеялись, когда он ругается. Он опять строго:
— Почему стоите? Почему не работаете?!
— Га-га-га!!!
— Почему техника простаивает?!
А рабочие еще громче:
— Га-га-га!!!
Конечно, весело, когда большой желтый заяц в костюме с галстуком по-человечьи ругается. А папа под зонтиком с ушами растерялся, покраснел. Стал себя оглядывать, недоумевая, почему рабочие смеются.
— Дураки какие-то вообще… — сконфуженно так проворчал.
Маруся в машине тоже хихикала. Потому что хотя и дождь, а все равно весело.
Чужая слава
Однажды Маруся везла из Англии подаренные ей два старинных тома Роберта Бернса с иллюстрациями ручной печати. А таможенник в аэропорту Хитроу ей и говорит:
— О-о! Нет-нет! Это очень ре-е-едкие книги. Надо прове-е-ерить, надо вызвать экспе-е-ерта!
А у Маруси самолет через двадцать минут.
— Ах так?! — возмутилась Маруся. — Тогда я про вас все-все напишу! Напишу-напишу! Я журналист, поняли?! Я писатель, поняли?! Пи-са-тель!!!
— Писатель?! — недоверчиво переспросил таможенник.
— Писатель!
— Солзеницкий? — осторожно осведомился таможенник.
Маруся долго хохотала. А Бернса ей отдали и так, без проверки.
Профессор
Однажды Маруся училась в университете. И как-то на перемене ее тихонько подозвал к себе Ярослав Иванович Пащук, декан факультета иностранных языков, и говорит:
— Маруся, беги в свою группу и предупреди студентов, что сейчас у вас на паре будет сидеть профессор из Киева, Вишняков Пал Палыч. Понятно?
Маруся кивнула и помчалась в аудиторию. Забегает, а все ее однокурсники сидят тихо-тихо и что-то зубрят. Ну, Маруся и выпалила то, что Ярослав Иванович Пащук ей только что сказал. И видит, что все на нее странно смотрят. А Сашка Белов вообще у виска пальцем крутит и назад головой кивает. И видит Маруся, что на задней парте сидит человек, молодой, но представительный. И улыбается.
Маруся стала извиняться и раскланиваться: мол, простите, Вишняков Пал Палыч, извините. А в это время в аудиторию вбегает Елена Владимировна, преподаватель теорфонетики. И заговорщицки так шепчет:
— Друзья мои… — она всегда к студентам так обращалась, — ничего страшного, но, пожалуйста, больше ответственности, у нас на паре будет присутствовать профессор из Киева Вишняков Пал Палыч…
Маруся стала кашлять. Громко. И другие стали кашлять. И все глазами Елене Владимировне, глазами — мол, да вон же он, сзади сидит!
Елена Владимировна как увидала профессора Вишнякова, молодого и представительного, так дар речи потеряла и стала перебирать бумаги свои в папке, в себя приходить. А тут в аудиторию врывается декан Ярослав Иванович:
— Так… Так… — волнуясь и потирая ладони, приговаривает. — Вы уже готовы? Готовы?! Значит, сосредоточьтесь, сейчас у вас на паре…
Ну тут уже сам профессор Вишняков стал кашлять. А все студенты во главе с Еленой Владимировной засмеялись — сначала тихо, а потом просто оглушительно.
Пара прошла хорошо. Профессор остался доволен.
А потом Маруся профессору Вишнякову Пал Палычу город показывала, а на следующий день, в субботу, они вместе в парке на роликах катались и мороженое ели.
Профессора ведь тоже разные бывают.
Хмурое утро
Как-то раз шла Маруся ранним утром на службу не то чтобы злая — злость Марусе неведома, — а не в настроении, потому что праздники затянулись и погода сырая, серая, небо свинцовое, беспросветное, работы полный воз… И вдруг — подарок свыше, знак, можно сказать. В грязном «Москвиче» на заднем сиденье мужичонка, явно ждет кого-то, и не просто ждет — он на баяне играет. И песню поет! Сам себе. Окно открыто. Людей вокруг нет. А он заливается, глаза прикрыв, — так самозабвенно, так счастливо он играет, так яростно рвет мехи баяна, мотает головой, то одно ухо к баяну наклонит, то другое…
Постояла Маруся, полюбовалась, завороженная, и дальше пошла, веселей поскакала, потому что радость — вот она…
Урок литературы
Уроки литературы у девятого класса проходили в кабинете биологии.
Однажды любимая Марусина преподавательница словесности Берта Иосифовна вошла в класс с привычными словами:
— Ну? Что день грядущий мне готовит?
А вот! Шкодливая Маруся повесила на грудь старого школьного скелета табличку «Ленский».
— Чья это работа? — поинтересовалась Берта Иосифовна, строго глядя поверх очков на ухмыляющуюся на первой парте Марусю. — Чья это работа?!
— Онегина, конечно, Берта Иосифовна! — наивно пожала плечами Маруся. — Все он, Онегин… Коварный… — печально вздохнула Маруся.
Берта Иосифовна улыбнулась.
В гостях
Однажды Марусю пригласили в гости ее друзья Аркаша, Лева и Яша. Когда Маруся к ним приехала, они дружно возились на кухне: резали салатики, жарили мясо, накрывали на стол. Как они были обходительны и галантны, как вежливы и гостеприимны! Ничего не забыли: и ножи справа, и крахмальные салфетки, и вставать, когда Маруся вставала, и кофе Марусин любимый ароматный.
Маруся уходила счастливая и очарованная.
И уже после Марусиного ухода друзья расслабились, напились как следует и подрались.
Видишь ли, Юра…
Речь пойдет о моем личном вкладе в борьбу с мировым терроризмом. Друг мой, хороший писатель, однажды начал свой рассказ со слова «Ой». Блистательное начало! Блистательное! Но все. Уже все. Топором не вырубишь. Если даже это «ой» было первым словом в твоей жизни. Сложной, запутанной жизни. Полной сомнений, тревог… Ой! Не об этом сейчас. О тревогах чуть дальше.
Придется начать свой рассказ со слова «нет». Нет, ну вы боитесь террористов? Конечно. А кто их не боится? Я — ужасно боюсь. И раньше боялась. Даже когда угоны самолетов не были настолько в моде и эти идиоты террористы еще не так разгулялись.
Опять же, повторяюсь, — «нет»: нет, ну вы боитесь летать? Я — ужасно! Одно утешает. Когда я лечу в самолете, моя мама мысленно держит его, самолет, ладонью под брюхо. А когда за дело берется моя героическая мама, ни со мной, ни с моими детьми ничего не может случиться. Но эти проклятые террористы! Они ведь не знакомы с моей мамой…
Бояться для меня — как дышать. Но обычно я просто боюсь. Дежурно. По привычке. Я ж вам вначале еще про слово «ой» говорила. Но тут как-то, отправляясь в Британию, я вдруг совсем испугалась. Нет, ну просто очень! Вот втемяшила себе в голову, что давненько со мной ничего такого не случалось. Подозрительного. И знаете, предчувствия неясные, плохие сны. И придумала сразу. А главное, поверила в это тут же. Что сегодня мой самолет захватят. И сразу поняла кто. Сразу! У меня же мамина интуиция. А моя мама… Ну вы знаете.
Он! То ли араб, то ли кто… Вошел в салон, нервный, бледный, прямо желтый, в сопровождении юной смуглой жены и множества ребятишек. Понятно. Для прикрытия. Мол, я с семьей. Честный такой… А сам в глухом черном костюме. В июле. И в огромной чалме. Ну и что, что он потом оказался индийцем?! Индийский Гость. «Не счесть алмазов в каменных пещерах…» Сам сел впереди, а жену с ребятишками усадил в конце салона, где курят.
Что они вытворяли! Это были не дети! Бандарлоги! И сколько их там было, никто не мог бы посчитать. Они носились с бешеной скоростью. Прыгали, менялись местами, прятались. А маленький, обезьянка уистити, чирикал без пауз, высоко, резко, как милицейский свисток. Самые смелые пытались раскачать самолет. Ну? Очевидно же все! Продумано! Отрепетировано на тренажерах. Отвлекали внимание. Бдительность усыпляли. Чтоб их папашка — из чалмы, например, «узи»! И: «Всем оставаться на своих местах!» Интересно только, куда он самолет направит вместо Лондона? В Барнаул?
Стюардесса, хорошенькая длинноногая Ирочка, пыталась усадить детей. Но напрасно. Наконец она прошла к Индийскому Гостю.
— Сэр, это ваши дети?
Индийский Гость оглянулся и задумался, окинув подозрительным взглядом свою жену.
— Сэр, это ваша семья?
— Да, — неуверенно подтвердил Индийский Гость.
— Сэр, скажите вашей мэм, чтоб она усадила детей и пристегнула ремни.
— I don’t care, — с важностью магараджи отрезал тот.
Конечно, ему все равно. Он ведь о другом думает!
А Ирочка снова прошагала в конец салона.
— Мэм, прошу вас, успокойте детей.
Женщина беспомощно развела руками, покачала головой и сказала что-то на непонятном языке. Ирочка снова вернулась к Магарадже.
— Сэр, ваша жена не говорит по-английски. А я не понимаю ее хинди.
— Это не хинди! — обиделся Магараджа. — Это гуджарати!
Ирочка чуть не плакала.
— Сэр, если вы не успокоите детей, мы вызовем секьюрити, задержим вылет — и будет скандал.
— I don’t care, — снова ответил Магараджа.
Поняли? Если ему все равно, то что? Камикадзе!
— Но я не знаю гуджарати! — не унималась Ирочка.
Ну нет! — решила я. Еще чего! — решила я. Какой-то экстремист будет тут решать проблемы за мой счет. А моя мама в это время будет ему, гаду, еще и самолет под пузо держать!
— Я знаю гуджарати!
Вы видели тот фильм? Где он, так просто раскидав человек десять врагов своей страны, белоснежным платком промокнул уголок поврежденной в драке губы и тихо представился: «Бонд. Джеймс Бонд». Да? Видели? Помните? Так вот, эффект был такой же.
— Я знаю гуджарати! — и все. Даже нет. Тоньше все-таки, загадочнее. Вы тот, другой, фильм видели? Где «Пал Андреич, вы шпион?» А ответ? «Видишь ли, Юра…» Вот.
Я встаю, разъяренная, со своего места, прохожу в конец салона. И (десять лет обучения в общеобразовательной школе не прошли даром), как наша незабвенная математичка Изольда Михайловна Шкрянге, ору, заведясь с полоборотика, на самом что ни на есть русском языке, который велик и могуч. Что доказано ниже:
— Эт-то шо такое?! А ну-ка! сесть! всем! я! сказала! Я вам говорю или стенке говорю?! Бездари!!! По вас тюрьма плачет!!! Сели сейчас же! И тиха-а-а!!! Вас много, а я одна!!!
В салоне воцарилась такая тишина, как будто это не Магараджа, а я собиралась захватить самолет. Испуганные бандарложки быстро расселись по местам — их оказалось всего четыре. Дружно клацнули пристегиваемые ремни. Аплодисментов, как по голливудскому сценарию положено, не было. Но народ смотрел на меня с уважением. Магараджа достал то ли четки, то ли бусы и принялся молиться, недоброжелательно посверкивая на меня из-под чалмы. Еще бы! Я сорвала ему проект, к которому он, может быть, готовился всю свою жизнь.
А долетели мы благополучно. Потому что моя мама, как всегда, мысленно поддерживала самолет под пузо. А когда за дело берется моя мама, со мной ничего не может случиться.
Едем в Одессу1
В часе езды от Черновцов есть маленький город на Днестре — Жванец Хмельницкой области. Едем рано утром. Прохладно. Осень. По дороге весело несется стайка мальчишек лет семи-восьми. Останавливаемся. Спрашиваю у самого маленького, вихрастого:
— Куда вы так рано?
Вихрастый:
— Ми? На річку. Рибалити.
Я:
— А чей же ты такой?
Вихрастый:
— Я? Жванецький.
Я:
— Ты смотри, такой маленький, а уже Жванецкий.
Вихрастый:
— А мы тут усі жванецькі.
Едем через Жванец и планируем приезд знаменитого землевладельца к себе в вотчину. Тут повесим лозунги «Истинному хозяину Жванца — достойную встречу!». Вдоль трассы поставим красивых девушек с цветами. Они будут визжать: «Ах! Барин Михал Михалыч сами пожаловали!»
Планировали мы вдохновенно. Дошли даже до права первой ночи. Но потом нас остановил гаишник. Я на всякий случай спросила:
— А вы — жванецкий?
Он сурово ответил:
— Нет. Я — хмельницкий. Ваше водительское удостоверение и техпаспорт, пожалуйста…
2
Вдоль дороги люди торгуют самым невероятным товаром: фруктами, овощами, синькой, цементом, водкой, кирпичами, пирожками и смехом рябой кобылы в мешке. Нажимаешь на кнопку — из мешка что-то ржет.
Недалеко от заправочной станции стоит замерзший маленький человек в тюбетейке и кутает нос в воротник пальто. Стоит как большая замерзшая птица. Продает что-то загадочное. На самодельной картонке надпись: «Восточные сладости».
Пока муж заправляет бак машины, подхожу. Спрашиваю:
— А что это у вас?
— Восточные сладости, — отвечает человек-птица.
— А где их делают?
— На Востоке.
— А конкретнее?
— Слушай, женщина, ты читать умеешь? В школе училась? Читай? Ва-сточ-ны-и!!! На Востоке!
— А где? Где?
— Север-юг знаешь? Запад-восток тоже знаешь? Тэм-м!!! — Птица маханул рукой на запад.
— Вы меня не поняли. Я…
— Э-э!!! Ты кушать хочешь, а? Или поговорить, а? Если поговорить, летом приходи! Летом!!!
— Да я…
— На, женщина! Так даю! Не надо деньги! Только уйди!!! Уйди!!! — и ворчит мне в спину: — Лю-бо-пит-ная!..
3
Подъезжаем к Одессе. Плутаем и никак не можем заехать так, чтобы не пересекать весь город, а сразу попасть куда надо. Останавливаемся у придорожного кафе, спрашиваем у старика с пронзительно-синими глазами, который сидит на террасе и нежится под солнышком, как заехать в Одессу. Синеглазый:
— Извините, я не могу с вами поздороваться. У меня жирные руки. Я кушал рыбу. У меня врачи нашли гастрит. Я — больной. Чуть-чуть. Теперь мне надо кушать часто, и это хорошо. Но понемногу, а это плохо. Ну ладно. Счастливого пути.
Синеглазый поворачивается и уходит. Я:
— Уважаемый! А как же нам заехать в Одессу?!
Синеглазый через плечо:
— А что вам? Садитесь в машину и едьте себе. Здесь все дороги ведут в Одессу.
И действительно, мы поехали по первой же дороге. И быстро попали куда надо. Может, это был ангел? Такой одесский синеглазый ангел… Чуть-чуть больной гастритом…
1
В часе езды от Черновцов есть маленький город на Днестре — Жванец Хмельницкой области. Едем рано утром. Прохладно. Осень. По дороге весело несется стайка мальчишек лет семи-восьми. Останавливаемся. Спрашиваю у самого маленького, вихрастого:
— Куда вы так рано?
Вихрастый:
— Ми? На річку. Рибалити.
Я:
— А чей же ты такой?
Вихрастый:
— Я? Жванецький.
Я:
— Ты смотри, такой маленький, а уже Жванецкий.
Вихрастый:
— А мы тут усі жванецькі.
Едем через Жванец и планируем приезд знаменитого землевладельца к себе в вотчину. Тут повесим лозунги «Истинному хозяину Жванца — достойную встречу!». Вдоль трассы поставим красивых девушек с цветами. Они будут визжать: «Ах! Барин Михал Михалыч сами пожаловали!»
Планировали мы вдохновенно. Дошли даже до права первой ночи. Но потом нас остановил гаишник. Я на всякий случай спросила:
— А вы — жванецкий?
Он сурово ответил:
— Нет. Я — хмельницкий. Ваше водительское удостоверение и техпаспорт, пожалуйста…
2
Вдоль дороги люди торгуют самым невероятным товаром: фруктами, овощами, синькой, цементом, водкой, кирпичами, пирожками и смехом рябой кобылы в мешке. Нажимаешь на кнопку — из мешка что-то ржет.
Недалеко от заправочной станции стоит замерзший маленький человек в тюбетейке и кутает нос в воротник пальто. Стоит как большая замерзшая птица. Продает что-то загадочное. На самодельной картонке надпись: «Восточные сладости».
Пока муж заправляет бак машины, подхожу. Спрашиваю:
— А что это у вас?
— Восточные сладости, — отвечает человек-птица.
— А где их делают?
— На Востоке.
— А конкретнее?
— Слушай, женщина, ты читать умеешь? В школе училась? Читай? Ва-сточ-ны-и!!! На Востоке!
— А где? Где?
— Север-юг знаешь? Запад-восток тоже знаешь? Тэм-м!!! — Птица маханул рукой на запад.
— Вы меня не поняли. Я…
— Э-э!!! Ты кушать хочешь, а? Или поговорить, а? Если поговорить, летом приходи! Летом!!!
— Да я…
— На, женщина! Так даю! Не надо деньги! Только уйди!!! Уйди!!! — и ворчит мне в спину: — Лю-бо-пит-ная!..
3
Подъезжаем к Одессе. Плутаем и никак не можем заехать так, чтобы не пересекать весь город, а сразу попасть куда надо. Останавливаемся у придорожного кафе, спрашиваем у старика с пронзительно-синими глазами, который сидит на террасе и нежится под солнышком, как заехать в Одессу. Синеглазый:
— Извините, я не могу с вами поздороваться. У меня жирные руки. Я кушал рыбу. У меня врачи нашли гастрит. Я — больной. Чуть-чуть. Теперь мне надо кушать часто, и это хорошо. Но понемногу, а это плохо. Ну ладно. Счастливого пути.
Синеглазый поворачивается и уходит. Я:
— Уважаемый! А как же нам заехать в Одессу?!
Синеглазый через плечо:
— А что вам? Садитесь в машину и едьте себе. Здесь все дороги ведут в Одессу.
И действительно, мы поехали по первой же дороге. И быстро попали куда надо. Может, это был ангел? Такой одесский синеглазый ангел… Чуть-чуть больной гастритом…
Вся жизнь — театр
Друг мой Гриша Гольд любил театр. Без взаимности. «Гришенька, — говорила его мама. — Ты же прекрасный скрипач. Выходи на сцену, играй себе». Но Гриша хотел перевоплощаться и говорить со сцены разные слова. Ну там «Быть или не быть?». Или «Карету мне, карету!». Ну, на худой конец, «Коня, коня!..».
Первый его театральный опыт был без слов. Роль царицы полей Кукурузы на новогоднем утреннике в детском саду. Женечка Слободянюк, прима детского сада, два дня рыдала, что ей досталась только роль второго плана — Свекла. И поэтому на утреннике эта маленькая интриганка больно пнула Гришу, да так, что он свалился под елку в своем картонном кукурузном саркофаге и валялся там, лицом вверх, водя ручками и ножками, как божья коровка, не в силах встать.
Дальше — больше. В школьном театре ему поручили роль со словами. Он должен был, как сказала учительница, стремительно вылететь на сцену к сидевшему в глубоком раздумье Емельяну Пугачеву и, задыхаясь от волнения, прокричать: «Батюшка Емельян Иванович, солдаты в лесу!»
Ну, во-первых, насчет «выбежать». На представлении он медленно вышел и развязной, вихляющей походкой пошел на Пугачева. По-своему истолковав слово «батюшка», он фамильярно продекламировал: «Папашя! Солдаты в лесу!»
В параллельной театральным провалам жизни Гриша блестяще играл на скрипке и поступил в музучилище. Там, к несчастью, тоже был любительский театр. И этого афериста тут же взяли вместо выбывшего выпускника. И дали роль. Тихо! Грише Гольду дали роль эсэсовца, который допрашивает пленных. Что случилось с ним на премьере, никто не смог объяснить. Он вдруг робко появился на сцене не в свой выход, одернул черный пиджачок, поправил фашистскую повязку на рукаве, державшуюся на наивной резиночке, близоруко щурясь, огляделся и, не обнаружив пленных, корректно поздоровался с залом: «Хайль…» А потом, откашлявшись и сглотнув, как ябеда в детском саду, заорал в кулису, где за его маневрами ошалело наблюдал весь партизанский отряд в ватниках и теплых шапках, завязанных под подбородками. «Ага! Спайма-ались, русский партизанен!» — вдохновенно импровизировал Гриша.
В Черновцах было много любительских театров. Срывая премьеры, Гриша методично перебирался из одного коллектива в другой. В «Марии» Салынского его молодой геолог, охмурявший девушку в городском саду, хвастался: «Я драгоценные камни ищу. У меня даже бусы есть. Хотите, подарю?» И, не обнаружив в кармане забытых в гримерной бус, наклонившись к собеседнице, большим пальцем кивая на декорации высотных домов, блудливо прошептал: «Они там, в палатке…»
Злой Гришкин гений портил один спектакль за другим, пока в какой-то батальной сцене его не уронили в оркестровую яму.
С тех пор прошло много лет. А Гриша, не поверите, продолжает праздновать 27 марта — День театра — как второй Новый год. Он живет в Закарпатье, играет на скрипке, работает в музыкальном театре «Ромалэ». Цыганом.
Личинка, британцы и принц Ацдрубаль
Есть в Карпатах такой маленький городок — Вижница. Город художников, поэтов и авантюристов. В Вижнице заканчиваются цивилизация, время, мир. И начинается вечность. Дальше, то есть выше, ходят не в туфлях, а в постолах, ездят не на автомобилях, а верхом на крепких лошадях, лечатся не таблетками, а травами, поклоняются духам воды, леса, гор и привораживают любимых. Привораживают, заговаривают, пришептывают любимых на всю жизнь или на время. Это уже кто как любит. А если от любви страдают, если страдают от любви — распускают косы по плечам, идут в горы и ищут в лесу старую ворожку, что готовит зелья горькие, отворотные. Да мало ли… Сколько там еще загадок и тайн! В Вижнице заканчиваются рельсы. Обрываются — и все. Дальше — тишина, небо, горы, таинственный звон и синий цветочек чебрик.
Именно туда, в загадочную Вижницу, и собрались приехать британцы. Точнее, жители Манчестера. Их интересовали белые грибы, травы, местные живописцы, водопады, старинные автокефальные соборы и — горы, горы, горы.
Толмачей для англичан пригласили из нашего агентства. Должны были ехать Асланян, Розенберг и я. Но Асланян и Розенберг подрались в магазине «Дружба народов». Из-за «Беовульфа». На староанглийском. Это было еще тогда, когда книг не хватало и интеллигентные люди даже дрались за право обладания. Асланян и Розенберг подрались, повалив несколько стеллажей. Их забрали в милицию, и мне пришлось одной ехать за англичанами в Ленинград, а потом сюда, в Вижницу. Конечно, если бы я была в тот момент в магазине «Дружба народов», я бы тоже подралась с Асланяном и Розенбергом. И не исключено, что победила бы. Потому что «Беовульф» — редкость большая и на дороге не валяется.
Вместе со мной в Ленинград за гостями от общественности Черновицкой области выехала самая серьезная женщина города Черновцы Стефания Федоровна Личинка. Личинка — самая серьезная женщина не только потому, что у нее абсолютное отсутствие чувства юмора. Нет. Самая серьезная женщина — это общественный статус. Объясняю. Каждый год в канун Восьмого марта в Черновицком областном драматическом театре проходит торжественное собрание, посвященное этому международному дню, о котором другие народы, кроме бывшего советского, имеют смутное представление. В президиуме собрания сидят суровые дядьки в пиджаках, с ответственными лицами. В виде исключения в этот день в президиум сажают трех женщин. Как правило, одних и тех же. Это профсоюзные деятельницы в костюмах джерси, с навеки залакированными прическами со следами бигуди. Личинка была одной из трех. Испокон веков в нашем городе их называют самыми серьезными женщинами Черновцов. А кого же еще можно посадить в такой президиум?
Вот в такой компании я и выехала поездом в Ленинград. У Личинки в полиэтиленовой сумке под кожу лежала наличность, выданная ей городом для встречи британцев: посещением дворцов, музеев, театров и ресторанов.
Всю дорогу Личинка рассказывала мне, как в юности она не поддавалась на происки империализма. И в ГДР, и в Польше, и в Болгарии. Она поучала меня долго, больно тыча в мое плечо твердым профсоюзным пальцем и подозревая меня во всех грядущих грехах. Она воспитывала меня, бесцеремонно называя на «ты», пока в соседнее купе не вошли офицеры. Глаз Личинки заблестел, она завершила воспитательный час, поправила перед зеркалом прическу, вышла из купе и мечтательно уставилась на проплывающие за окном пейзажи. Офицеры зазвенели бутылками и возбужденно загалдели, приглашая меня и Личинку принять участие в военных увеселительных мероприятиях. Я отказалась резко и сразу. Личинка поломалась и согласилась. Еще через час Личинка сняла пиджак. И всякую ответственность. Она пела песни своей юности и хохотала. Офицеры поскидывали обувь, бегали к проводнику за стаканами и штопором. И босиком, в форменных брюках и распахнутых кителях, были похожи на пленных немцев.
Гусарская попойка длилась до Ленинграда. Гусары перешли с Личинкой на «ты» и хором пели песню: «Хорошо в степи скакать, свежим воздухом дышать». Личинка разгулялась, но с заветной сумкой при этом не расставалась. Молодец.
Британцы из Манчестера благополучно прилетели и накинулись на Ленинград без объявления войны.
— Скажи им, что я от профсоюза, — требовала Личинка.
— Личинка — от профсоюза! — констатировала я британцам.
— Хорошо, — безразлично кивали британцы.
— Ты сказала? Ты сказала им, что я — профсоюз? — настаивала Личинка.
— Да.
— Ну и что они ответили?
— Они ответили, что хорошо, что вы от профсоюза.
— И все?! — недоумевала Личинка. — Может, у них есть ко мне какие-нибудь провокационные вопросы?
— У вас есть вопросы к мисс Личинка? — поинтересовалась я.
— Есть! — вдруг активизировался старший группы Дэвид, как оказалось опытный путешественник, побывавший в СССР несколько раз. — Можно не идти к Авроре, в Музей революции и в Музей Ленина?
— Можно?.. — спросила я Личинку.
Личинка подняла глаза к небу, посчитала сэкономленные на политической пассивности англичан средства, выданные ей наличностью, и, сказав, что это крайне подозрительно, разрешила.
В магазине «Сувениры» на Невском я купила огромный отбойный молоток для своего папы. Это был такой сувенир — шариковая ручка в виде почти метрового отбойного молотка. Папа будет смеяться — решила я и купила это уродище. Личинка прикупила себе бюстик Есенина и осуждающе шипела, что я веду себя крайне подозрительно. Британцы по моему примеру купили отбойные молотки и себе. А потом еще веревочные авоськи и меховые шапки-ушанки. Отбойный молоток был громоздкий, хоть и пластмассовый, и не влезал в сумку. Я полдня таскала его на плече. С ним же поволоклась в Кировский театр на «Гаянэ». Уставшие британцы плелись за мной со своими отбойными молотками и в меховых ушанках, похожие на махновцев-стахановцев, только что вышедших из забоя.
— Крайне, крайне подозрительно! — осуждающе кивала головой Личинка и делала вид, что она не с нами.
Пока мы пытались сдать в гардероб авоськи и шапки (молотки у нас не взяли), Личинка пропала. Мы нашли ее отбивающейся сумкой от какого-то «не нашего» империалиста, который, приняв ее за театральную служащую в ее форменном костюме джерси, на разных языках спрашивал, как ему пройти к своему месту. Придя на помощь Личинке, я объяснила империалисту по-английски, куда ему следует пройти и где сесть.
— Скажи ему, что я из профсоюза! — Личинка возмущенно, по-куриному отряхивалась.
— Она из профсоюза, — послушно отрекомендовала я Личинку.
— А! О!..
Империалист бросился целовать Личинке руки. Она от возмущения вновь замахнулась на него сумкой. Империалист, прижимая руки к сердцу и без конца кланяясь, убыл в указанном ему направлении.
В антракте он появился в нашей ложе, снова кланяясь и извиняясь, и церемонно преподнес мне красиво запакованную коробочку со словами: «Сувени-и-ир! Португа-а-алия!» Личинка цапнула коробочку и, ловко вытащив из-под кресел папин отбойный молоток, протянула его португальцу: «Сувени-и-ир! СССР!» А мне зашептала:
— Та-а-ак! Вот мы и влипли! Это же приспешник Салазара! Фашист!
— Но в Португалии уже давно нет фашизма! — возмутилась я.
— Может, и нет, но это не дает тебе право общаться с салазаровским наймитом!
Я горько вздохнула. Наймит был интеллигентен, хорош собой, и во лбу у него явно было несколько качественных высших образований. С изяществом юного князя он поволок отбойный молоток к себе в ложу, послав на прощание такой отчаянный взгляд, что у меня перехватило дыхание.
В следующий раз приспешник Салазара выскочил на нас в Эрмитаже. Радостно и удивленно, с сияющими глазами он подпрыгивал и ликовал за спинами моих британцев, размахивая ярким платком, пока я старательно переводила англичанам сведения об экспонатах рыцарского зала. Португалец и сам выглядел бы как рыцарь при дворе короля Артура, если надеть на него доспехи, дать в руки щит и меч Эскалибур. Хотелось называть его «милорд» — он похож был на принца, не осознающего своего высокого положения. Принца по крови, по духу и по воспитанию.
— Та-а-ак… — заподозревала Личинка. — Крайне странно… Ты ему сообщила, что мы собираемся в Эрмитаж?
— Не-ет…
Я сама была удивлена. И обрадована. Империалист наконец назвал свое имя — Ацдрубаль. Его звали Байо Пинто Ацдрубаль. Это было не имя. Песня. Поэма. Через несколько часов шатания по Эрмитажу мы с британцами собрались идти отдыхать в отель. Ацдрубаль увязался за нами. По дороге он пел. Изображал тореро. Танцевал. И без конца целовал мне руки. Личинка шипела и негодовала. Британцы хохотали. У гостиницы под бдительным профсоюзным оком мы с португальцем снова расстались, теперь уже навсегда. Не приходится говорить, что он уносил в своей тонкой и сильной руке мое сердце…
…В цирке шапито, куда мы приехали с англичанами, на арену вышел верблюд. Заносчивый и облезлый, он вышел явно в дурном настроении, всем своим видом демонстрируя презрение к зрителям. Плохо ему было, этому верблюду. То ли несварение, то ли полнолуние, то ли вообще — а ну ее, эту жизнь. И я его очень хорошо понимала. Верблюд надменно оглядел публику, выбрал Личинку, оценил ее костюм джерси и плюнул. Верблюжий плевок пеной расположился вокруг Личинкиной шеи и улегся липким боа у нее на плечах. Личинке стало плохо. Она повалилась ко мне на руки, не выпуская сумку с деньгами из цепких пальцев.
— Врача! Врача! — закричали вокруг.
На крик прибежал врач… Им оказался потомок лузитан и Генриха Мореплавателя Байо Пинто Ацдрубаль, принц и воин, отважный рыцарь короля и хранитель ордена справедливости, правды и красоты. И, откачивая мою Личинку, он зашептал:
— Это судьба… — Он зашептал: — Судьба! Третий раз! Третий раз мы встретились в этом большом чужом городе! В чужом холодном городе на воде! Это судьба…
И от огорчения, что он шептал это не мне, а Личинке, я проснулась. Поезд стучал на стыках. Тускло горела лампочка в купе. Личинка вскочила и суетливо завозилась, проверяя сумку.
— Я все напишу в отчете! — пообещала она, оплеванная в моем сне, но бдительная. — Я все напишу, когда мы приедем домой, — пообещала самая серьезная женщина нашего города.
И она написала. Что переводчица, молодая и легкомысленная, которую так неосмотрительно послали встречать важную для города группу, вела себя крайне подозрительно. Подробности занимали три листа.
А я довезла своих британцев в Вижницу и сдала на руки Асланяну и Розенбергу, свободным и помирившимся. В первый же день они потащили британцев смотреть, где заканчиваются рельсы.
Мне же осталось только распустить волосы и пешком отправиться в горы: искать в лесу старую ворожку, пить горькое отворотное зелье. Горькое отворотное зелье — от любви.
Близнецы
Один из лучших знаков гороскопа — Близнецы. Они чувствительны и талантливы. Они общительны и добры. Они привлекательны и артистичны. А главное — они могут ужиться со всеми другими знаками Зодиака: и с упрямыми Козерогами, и с подозрительными Весами, и с властными Львами, и даже с коварными Скорпионами.
Я — Близнец. Братьев и сестер Близнецов у меня видимо-невидимо.
Например, брат-близнец Слава. С ним мы солидарно худеем. То есть сбрасываем вес. Однажды договорились в Одессе: давай, мол, брат Слава!.. И он: давай, брат Маруся!.. И все. Близнецы — люди слова. Он — в Донецке. Я — в Черновцах.
— Ну что, — звонит брат Слава, — ты уже похудела?
— Конечно! — заверяю я брата Славу, дожевывая пирожок. — Я так похудела, что влезла в свои старые дозамужние джинсы! А ты?
— А я, — говорит Слава и тоже чавкает чем-то аппетитным, — я так похудел, что влез в свои детские тапочки. — Тут он спохватывается и честно добавляет: — Правда, без задников, шлепанцы.
Близнецам иногда свойственно привирать. Но они во что бы то ни стало избегают конфликта. Видите, хоть Слава и родился в январе, он явный Близнец, дружелюбный и, главное, правдивый.
Сестра-Близнец — Капитолина. Она — моя одноклассница. В школе была жуткой активисткой. Если кто-то опаздывал в школу, или не ходил в библиотеку, или, не дай бог, не участвовал в сборе металлолома — Капитолина вечером шла к нарушителю домой. С барабаном. Пионерским, конечно. Она становилась под окном несчастного и била в барабан. Чтобы все вокруг знали, что, например, ее подруга Гончарова — белоручка-пианистка — отлынивает от сбора металлолома. А Родине нужен металл. И Гончарова ее, Родину, этим металлом должна обеспечивать. Такая у Капитолины была идея. И она в эту идею верила — что меня в ней и восхищало. Недаром же говорят, что Близнецы ищут нестандартные подходы к решению проблем. И однажды, когда мне было очень худо, Капитолина своим барабаном подняла весь профессорский состав мединститута, и они под ее недремлющим оком спасли меня и моего родившегося тогда сына. И хотя Капитолина родилась в июле, она — явный Близнец. Явный.
Брат-Близнец Аркадий — талантливейший импровизатор. Он может все. А то, чего не может, — все равно может. Судите сами: инспектора ГИБДД отдают ему честь, даже когда он идет пешком. А если уже и едет, то останавливают только по двум причинам. Первая: хотят угостить тем, что есть у них в кармане — чаще всего это карамельки. Или хотят посмотреть гитару, которую Аркадий всегда возит на заднем сиденье в чехле. Так и говорят, когда останавливают: «Инспектор ГИБДД сержант Сидоренко. Дозвольте на гитарку подывытыся…»
А поскольку Близнецы — люди великодушные (ну и что ж, что Аркадий — декабрьский?), — конечно, он достает гитару из чехла и дает инспектору. Иногда под настроение может песню ему спеть. Или романс. «В полях, под снегом и дождем, мой милый друг, мой нежный друг, тебя укрыл бы я плащом от зимних вьюг, от зимних вьюг…» Инспекторам ведь несладко стоять на дороге. И потом, жаль их: они ведь не Близнецы.
Сережа — еще один брат. Сердечных дел мастер. Нет, он не Дон Жуан. Не Казанова. Нет. Сережа — врач-кардиолог. Но люди идут к нему по любому поводу: с зубной болью, с животом, с похмельным синдромом или с печалями душевными. Однажды ему принесли огромного яркого попугая Арчибальда, заносчивого, как завсегдатай английского закрытого мужского клуба. Арчибальд наглотался ярких цветных скрепок и забил себе зоб. Сережа — решительный и энергичный — с интонациями молодого Пирогова воскликнул: «Оперировать! И немедленно!»
Кстати, Близнецы невероятно изобретательны. Сережа накормил попугая булкой, смоченной в водке. Арчибальд бесконтрольно вырубился, повесив свою яркую головушку и раскрыв клюв. Но когда Сергей, уже выщипав перышки, разрезав, почистив ему зоб от скрепок, собирался зашивать, попугай открыл один глаз и хрипло произнес: «Дурак ты!» — и снова уснул. Ни до операции, ни после попугай больше не говорил.
Близнецы — народ несколько злопамятный. И Сергей зашил синюю грудку попугая темными шелковыми нитками так, что теперь Арчибальд с черными горизонтальными полосками на синей голой груди потерял свой аристократизм и стал похож на пьяного матроса.
Да, кстати, Сережа — Близнец февральский.
Моему младшему Близнецу Вадимке три годика. Его, маленького и трогательного, приводят ко мне учить английский язык.
— Кто ты сегодня, Вадимка? — играем мы с моим маленьким братиком-Близнецом в нашу игру. — Ты мальчик или птичка?
Вадимка стеснительно поводит огромными серыми глазками и тихонько шепчет:
— Я — цветочек…
Как и все Близнецы, Вадимка очень любит природу, лошадей и свободу. Вчера он сочинил стишок: «Я скакаю по полям, по полям. Я скакаю на коням, на коням!» Талантливый, как и все Близнецы, несмотря на то что родился в апреле.
С сестрами Наташкой и Соней мы — тройняшки, хотя они обе опоздали с рождением. Одна — летняя. Вторая вообще явилась в свет осенью. Мы понимаем друг друга молча. Без слов. Мы собираемся и по-хорошему молчим. А потому что Близнецы — народ умный, спокойный, мечтательный и лиричный. Близнецы — они такие, что обнять и плакать растроганно. Наташка носит часы на шее, как раньше аристократки носили бархотку. У ее часов длинный ремешок. Это страшно раздражает людей других знаков Зодиака. Они спрашивают — мол, Наталья Викторовна, который час. А Наташка достает из кармашка маленькое зеркальце, подносит к часам на шее и говорит: «Без пяти пять». Она вообще очень любит это время. И Соня любит. Мы все трое любим время без пяти пять. Очень обнадеживающее время. Как весна.
Близнецы, как известно, преданны и верны. Таков мой брат Близнец Чак. У него мечтательные маслиновые глаза, огромная умная голова, мокрый любопытный нос и кокетливый пушистый рыжий хвост. И когда он кладет мне голову на колени и, попирая все законы природы, говорит: «Мх-а-ма», — я понимаю, что мы, Близнецы, — такой знак, который может найти общий язык со всеми. Хотя Чак и родился в ноябре.
Недавно брела по улице, уставшая и подавленная. На углу вдруг заиграл трубач. Он так играл, этот старый полуслепой трубач в тяжелых очках и в изумительно потертых джинсах… Он так играл! Я, конечно, бросила денег в футляр у его ног.
— Спасибо, красотка! — весело поблагодарил он и опять заиграл.
«Точно, Близнец!» — подумала я. Хотя наверняка и не родился в мае. Но Близнец. Очевидно. Близнец.
Кофе по-венски
В нашем дворе в Черновцах во времена моего детства жил исключительной красоты человек, дворник по профессии, философ по призванию, восьмидесятилетний аристократ с метлой по фамилии Гельмер, по национальности немец. Гельмер знал пять языков и немножко латынь, правда, частенько удалялся в запои и тогда разговаривал сразу на всех известных и неизвестных ему языках. А пять языков — в Черновцах это была норма — немецкий, идиш, румынский, украинский, польский… Вот немножко латынь — это уже было где-то образование. Хотя и это никого тогда бы не удивило. Это у нас в Черновцах называлось «знать грамоту».
Дядя Гарри Гельмер, наш дворник, рассказывал как-то, сидя во дворе в теплых летних мягких сумерках, как его отец, Яков Гельмер, управляющий Черновицкой пуговичной фабрикой, частенько ездил в Вену. По делам. Или отдохнуть. Вообще в те времена, когда Черновцы, тогда Черновицы, еще были Австрией, портреты короля Франца Иосифа висели в каждой витрине и бравые революционные матросы курили свои папиросы в другом месте, далеко от нашего миниатюрного, изящного, элегантного города, было модно ездить в Вену. А самым романтичным обычаем в тогдашних Черновицах был обычай вывозить в Вену своих невест. На кофе.
Вот об этом подробнее.
Вот, например, Бено Гельмер, молодой управляющий пуговичной фабрикой, щеголеватый молодой человек, немного чудаковатый, немного застенчивый, добрый, веселый, умный и любопытный, знакомится на ежегодном балу Банковского союза с милой девушкой по имени Стефания, хорошо воспитанной, образованной — гимназия, языки, фортепьяно, манеры. Из семьи доктора Брахвита, черновицкого светилы. Как знакомится? Ну, конечно, не «Как-тебя-зовут-крошка?» или «Назови-свое-имя-детка». Не-ет… Молодого Гельмера и девушку-из-приличной-семьи Стефанию Брахвит представили друг другу. Представили! И это уже давно было запланировано — представить этих милых молодых людей друг другу. Как это было тогда принято. Что вы?! Это же не в метро знакомиться или того хуже на пляже. Фи! Этим в Черновицах занималась мадам Замзон! Сама мадам Замзон вела картотеку состоятельных невест и женихов и перетасовывала карты их судеб, тщательно сверяя и сопоставляя. И никто никогда не жаловался. У мадам Замзон был наметанный глаз и хорошие манеры.
Конечно, для Стефании мадам Замзон завела целую папку: два поляка-студента, один немец, один австриец из палаты адвокатов и еще один прекрасный юноша — вы правильно подумали кто. Этот прекрасный юноша — который вы правильно подумали — и был Бено Гельмер. На нем-то и остановил свой выбор доктор Брахвит.
Ну, потом, после бала, на котором молодые люди влюбились друг в друга, как и предполагала мадам Замзон, приблизительно через месяц душевного томления молодой Гельмер приглашает Стефанию в концертный зал музыкального товарищества на выступление Черновицкого мещанского хора. Он пишет письмо, где просит родителей Стефании разрешения пригласить их дочь Стефанию на концерт… Родители Стефании долго обсуждают на семейном совете, «да» или «нет», тянут с ответом и наконец пишут, что ну ладно, они не возражают… Гельмер пишет, что будет счастлив заехать за девушкой в такой-то день, на закате, когда часы на городской ратуше пробьют… Родители Стефании опять собирают семейный совет — так «да» или все-таки «нет» — и пишут, что… Кошмар, короче. Почтальоны и нарочные с ног сбиваются — доставить письма к сроку, носятся туда-сюда, загоняют коней и велосипеды… Стефания выезжает в сопровождении мамы, бабушки, хныкающего десятилетнего младшего брата Яшеньки, которому скучно и тесно в новом сюртуке, и старшей бабушкиной сестры тети Эрны, которой тоже очень интересно. Сопровождающие зорко следят. Тетя Эрна громко переспрашивает — она глуховата. Молодые люди пожимают руки при встрече и прощании. Ах!
Потом, еще через две недели ежедневной переписки — театр, в который является та же бдительная компания в шляпках со скулящим ребенком и тетей Эрной с перевязанной щекой, потому что у нее болит зуб. Но она не могла пропустить.
Дальше следует приглашение в песенное товарищество «Буковинский баян» и, наконец, легкомысленный на бабушкин взгляд поход в кондитерскую и прогулка по улице Херенгассе, ныне улица Ольги Кобылянской, где, отстав на некотором расстоянии за влюбленной парочкой, постыло бредут мама, бабушка, ноющий Яшенька, объевшийся в кондитерской мороженого, и прихрамывающая тетя Эрна, страдающая подагрой легкой формы.
И наконец Гельмер делает предложение. Уф! Все уже устали. Гельмер устал. Ему очень нравится Стефания. И потом, сколько можно терпеть эти шляпки за своей спиной и громкий шепот бабушкиной сестры тети Эрны. И надо торопиться, завязывается интрига — инженер по фамилии Рояль, сын архитектора Рояля, тоже делает Стефании предложение. Каков нахал! И это минуя… мадам Замзон! Какая распущенность! И это не выдержав даже испытания капризным Яшенькой, женской половиной семьи Брахвит и букетом недугов тети Эрны.
Оба, и Гельмер и Рояль, наконец приглашают Стефанию в Вену на кофе. Все. Оба молодых человека в приемный у Брахвитов день наряжаются и с роскошными букетами цветов едут к любимой девушке с предложением. Но Рояль берет балагулу, черновицкого извозчика, его лошадь плетется кое-как, а Гельмер едет на своей пролетке. Гельмер приезжает первым! Выбор за Стефанией Брахвит. Черновицы умолкли и ждут.
Вот! Тут я должна прерваться и сделать очень важное отступление. Какой это прекрасный был обычай в нашем городе — после помолвки достойные женихи вывозили своих невест в Вену на кофе. Что! Это совсем не то, что вы думаете! Как можно?! Что вы! Молодой человек берет определенные обязательства и ответственность, заказывает для девушки место в вагоне люкс, сам едет в другом вагоне. Постоянно бегает проверять, удобно ли девушке в ее купе, открывает ей окошко, закрывает ей окошко, носит сельтерскую или что-то там еще и ограничивается улыбками, нежными взглядами и пожиманием руки. Прибыв в Вену, молодые люди действительно едут в кофейню, заказывают кофе. К кофе им подают венский штрудель, холодную воду в красивом высоком стакане и моцартинки, конфеты, сделанные вручную, специально заказанные к этому дню и привезенные из Зальцбурга в кружевных коробочках. Влюбленные наслаждаются кофе и слушают музыку, которая в Вене звучит везде.
И все! А вы что подумали?!
После кофейни влюбленные возвращаются на вокзал, садятся в разные вагоны поезда «Вена — Черновцы» и едут домой. Но! Всему городу понятно, что договор между семьями закреплен, и осенью девушка выходит замуж.
Замуж? Она? Нет, не может быть!
Может! Ее уже возили в Вену на кофе!
Что вы говорите? А-а-ах! Уже возили… Ну… Раз уже возили в Вену на кофе…
Вот было время…
К чему я все это веду? К тому, что я в своей цветущей юности была совсем не хуже, чем Стефания Брахвит. Именно тогда, когда слушала этот рассказ от нашего старого дворника, Гарри Гельмера, знавшего пять языков и немножко латынь. Мне так хотелось ходить в башмачках, а не в шкарах. Выезжать на балы, а не бегать на танцы. Принимать приглашение на утреннюю прогулку, а не прошвырнуться вечерком. Все это было практически неосуществимо, потому что я очень опоздала и оказалась в своем веке человеком случайным…
Наши соседиНоу-хау
Кларе Марковне из Киева привезли наказание. На целое лето. Наказание шести лет от роду, прозрачное, синее, капризное, визжащее. По имени Марк. Перед школой наказание надо было подкормить, оздоровить, подучить и укрепить в вере, что школа — праздник. Но и осторожно подготовить к тому, что этот праздник — практически вечный, на двенадцать лет.
Но сначала — кормить. Оказалось — невозможно. Откуда, что вы! Марк стискивал зубы, мычал и быстро-быстро мотал головой. Бабушка — не ворошиловский стрелок, не снайпер: бабушка промахивалась. Котлетки, салаты летали по всей квартире. Просто невозможно, просто невозможно.
Невозможно? Ха! Клара Марковна — учительница с сорокалетним стажем. Учительница — это же не профессия. Одни говорят, что это диагноз, не дай бог. Другие — что состояние души. А Клара Марковна говорит, что раз эта каторжная работа с современными детьми ее еще не прикончила, значит, она сделала ее сильнее. Это как кто-то сказал — Клара Марковна не помнит кто. Для таких, как она, изобретательных и отважных, нет ничего невозможного. Благо наш дом стоит как раз напротив милиции. Значит, так: одной рукой хватаем орущее наказание, во вторую — тарелку с едой. Бегом через дорогу и садимся на лавочку рядом с отделением. Как только выходит милиционер, Клара Марковна с угрозой:
— Ма-а-арк!
Марк — ап! И раскрыл рот боязливо: мало ли зачем этот милиционер вышел — может, за ним, что он так плохо кушает.
Все соседи в окнах. Аплодируют.
Клара Марковна специально узнавала у соседа, полковника милиции Данькова Юрия Борисыча, когда в отделении планерки, собрания и заседания, и к их окончанию готовила Марку борщи и супы — он их терпеть не мог. Вот заседание заканчивается, а Клара Марковна уже на лавочке с внуком. Милиционеры как посыплются на улицу: кто курить, кто по своим делам, кто на секретное задание, кто преступников ловить. Марк только рот дисциплинированно: ап! Ап! Ап! Ап! Глядишь, еще не все милиционеры с собрания вышли, а супа уже и нет в тарелке. А молочное Клара Марковна давала по средам. По средам в милиции — занятия кинологов. Как пойдут в одиннадцать часов суровые инструкторы с собаками! А собаки огромные, мордатые, подозрительные. О-о!..
Так вот милиция оказывала помощь жильцу нашего дома в отдельно взятом случае.
А в сентябре Марк в первый класс пошел. Родители по совету бабушки нашли в Киеве школу аккурат напротив отделения милиции. Так, на всякий случай.
Философия мадам Рублевской
В нашем доме на первом этаже обитает Рублевская. У нее есть официальный статус — она наш дворник. Но, как она сама говорит, из бывших. Из каких бывших, никто не знает. Может быть, из бывших дворников? Но куда, что вы! Рублевская не опустится до того, чтобы взять метлу. Нет. Она в основном регулярно пьет и философствует на заданную тему. То есть плюет практически на свои обязанности и на всех вокруг.
— Мадам Рублевская, я сегодня вместо вас подметала во дворе… — укоряет соседка, с трудом разгибая спину.
— Хорошо, — царственно одобряет нахалка Рублевская, — вы меня победили. Вы — на первом месте. Я вручу вам переходящее красное знамя. Подметайте и дальше.
— Мадам Рублевская! Куда делся ваш муж? Вроде был-был — и куда-то делся. Куда? — интересуются две подруги, моя бабушка и Бетя Исаковна.
Рублевская закуривает выклянченную у фотографа Генриха сигаретку:
— Кто-то сказал, что жена-а, — Рублевская эффектно тянет концы фраз, помахивая сигареткой в воздухе и закатывая глаза, — должна быть красивой, томной и немножко глупенькой… Умная жена — это обременительно, — вздыхает Рублевская, туманно намекая на что-то, и идет к банку делать свой бизнес.
Летом в Черновцах много иностранцев. Рублевская недолго фланирует мимо банка туда-сюда и безошибочно попадает на того, кто ей нужен. Румяный, интересный, улыбчивый дед в застиранных брюках и майке: Раймонд Берг, инвестор из Швейцарии. Рядом — подтянутая девушка Таня, с папочкой, в белом костюмчике, — переводчица.
— Слышь, друг! — обращается Рублевская к иностранцу. — Может, тебя не затруднит ссудить энную сумму почетной заслуженной пенсионерке с трудовым стажем пятьдесят лет? На одном месте!
Девушка Таня нервничает. Она знает Рублевскую — та не отцепится.
— Мадам Рублевская! — строго говорит Таня. — Сегодня не тот случай. Это очень важный гость, и он абсолютно не понимает по-русски, а я на сей раз ничего переводить не буду. Уйдите.
— Не понимает по-русски? А по-какому понимает? — развязно веселится Рублевская, строя глазки Раймонду.
— Французский, немецкий… Вы все равно не знаете.
— Я не знаю?! — возмущается Рублевская и, на секунду замешкавшись, заводит на всю улицу: — Мосье! Же не манш па сис жур! Гебен зи мир битте этвас копек ауф дем штюк брод!
Таня белеет от ярости. Неизвестно, читал ли Раймонд «Двенадцать стульев», но он хохочет, хлопая себя по коленям, и сует мадам Рублевской несколько евро.
— Вот так! — подводит итог Рублевская, поучительно кивая посрамленной переводчице Тане. — Все люди как люди. А я — ну прям королева!!!
Она фамильярно подмигивает Раймонду и направляется к магазину «Лучшие вина из Италии».
Ноу-хау
Кларе Марковне из Киева привезли наказание. На целое лето. Наказание шести лет от роду, прозрачное, синее, капризное, визжащее. По имени Марк. Перед школой наказание надо было подкормить, оздоровить, подучить и укрепить в вере, что школа — праздник. Но и осторожно подготовить к тому, что этот праздник — практически вечный, на двенадцать лет.
Но сначала — кормить. Оказалось — невозможно. Откуда, что вы! Марк стискивал зубы, мычал и быстро-быстро мотал головой. Бабушка — не ворошиловский стрелок, не снайпер: бабушка промахивалась. Котлетки, салаты летали по всей квартире. Просто невозможно, просто невозможно.
Невозможно? Ха! Клара Марковна — учительница с сорокалетним стажем. Учительница — это же не профессия. Одни говорят, что это диагноз, не дай бог. Другие — что состояние души. А Клара Марковна говорит, что раз эта каторжная работа с современными детьми ее еще не прикончила, значит, она сделала ее сильнее. Это как кто-то сказал — Клара Марковна не помнит кто. Для таких, как она, изобретательных и отважных, нет ничего невозможного. Благо наш дом стоит как раз напротив милиции. Значит, так: одной рукой хватаем орущее наказание, во вторую — тарелку с едой. Бегом через дорогу и садимся на лавочку рядом с отделением. Как только выходит милиционер, Клара Марковна с угрозой:
— Ма-а-арк!
Марк — ап! И раскрыл рот боязливо: мало ли зачем этот милиционер вышел — может, за ним, что он так плохо кушает.
Все соседи в окнах. Аплодируют.
Клара Марковна специально узнавала у соседа, полковника милиции Данькова Юрия Борисыча, когда в отделении планерки, собрания и заседания, и к их окончанию готовила Марку борщи и супы — он их терпеть не мог. Вот заседание заканчивается, а Клара Марковна уже на лавочке с внуком. Милиционеры как посыплются на улицу: кто курить, кто по своим делам, кто на секретное задание, кто преступников ловить. Марк только рот дисциплинированно: ап! Ап! Ап! Ап! Глядишь, еще не все милиционеры с собрания вышли, а супа уже и нет в тарелке. А молочное Клара Марковна давала по средам. По средам в милиции — занятия кинологов. Как пойдут в одиннадцать часов суровые инструкторы с собаками! А собаки огромные, мордатые, подозрительные. О-о!..
Так вот милиция оказывала помощь жильцу нашего дома в отдельно взятом случае.
А в сентябре Марк в первый класс пошел. Родители по совету бабушки нашли в Киеве школу аккурат напротив отделения милиции. Так, на всякий случай.
Философия мадам Рублевской
В нашем доме на первом этаже обитает Рублевская. У нее есть официальный статус — она наш дворник. Но, как она сама говорит, из бывших. Из каких бывших, никто не знает. Может быть, из бывших дворников? Но куда, что вы! Рублевская не опустится до того, чтобы взять метлу. Нет. Она в основном регулярно пьет и философствует на заданную тему. То есть плюет практически на свои обязанности и на всех вокруг.
— Мадам Рублевская, я сегодня вместо вас подметала во дворе… — укоряет соседка, с трудом разгибая спину.
— Хорошо, — царственно одобряет нахалка Рублевская, — вы меня победили. Вы — на первом месте. Я вручу вам переходящее красное знамя. Подметайте и дальше.
— Мадам Рублевская! Куда делся ваш муж? Вроде был-был — и куда-то делся. Куда? — интересуются две подруги, моя бабушка и Бетя Исаковна.
Рублевская закуривает выклянченную у фотографа Генриха сигаретку:
— Кто-то сказал, что жена-а, — Рублевская эффектно тянет концы фраз, помахивая сигареткой в воздухе и закатывая глаза, — должна быть красивой, томной и немножко глупенькой… Умная жена — это обременительно, — вздыхает Рублевская, туманно намекая на что-то, и идет к банку делать свой бизнес.
Летом в Черновцах много иностранцев. Рублевская недолго фланирует мимо банка туда-сюда и безошибочно попадает на того, кто ей нужен. Румяный, интересный, улыбчивый дед в застиранных брюках и майке: Раймонд Берг, инвестор из Швейцарии. Рядом — подтянутая девушка Таня, с папочкой, в белом костюмчике, — переводчица.
— Слышь, друг! — обращается Рублевская к иностранцу. — Может, тебя не затруднит ссудить энную сумму почетной заслуженной пенсионерке с трудовым стажем пятьдесят лет? На одном месте!
Девушка Таня нервничает. Она знает Рублевскую — та не отцепится.
— Мадам Рублевская! — строго говорит Таня. — Сегодня не тот случай. Это очень важный гость, и он абсолютно не понимает по-русски, а я на сей раз ничего переводить не буду. Уйдите.
— Не понимает по-русски? А по-какому понимает? — развязно веселится Рублевская, строя глазки Раймонду.
— Французский, немецкий… Вы все равно не знаете.
— Я не знаю?! — возмущается Рублевская и, на секунду замешкавшись, заводит на всю улицу: — Мосье! Же не манш па сис жур! Гебен зи мир битте этвас копек ауф дем штюк брод!
Таня белеет от ярости. Неизвестно, читал ли Раймонд «Двенадцать стульев», но он хохочет, хлопая себя по коленям, и сует мадам Рублевской несколько евро.
— Вот так! — подводит итог Рублевская, поучительно кивая посрамленной переводчице Тане. — Все люди как люди. А я — ну прям королева!!!
Она фамильярно подмигивает Раймонду и направляется к магазину «Лучшие вина из Италии».
Когда трубач отбой сыграет
Женик должен был приехать в июне. Из Америки. На пару дней, из Киева, куда он прилетает по делам. Женик стал в Америке большим человеком — проповедником в какой-то конфессии. Никто не верил. Наш косноязычный троечник Женик, который по-английски знал только «Stand up and go out!», убеждает теперь множество англоязычного народу в преимуществе праведной жизни во спасение души.
Мы все — его старые друзья и одноклассники — стали готовиться. Сделали ремонты в квартирах и парадных. Вымыли окна и заставили соседей. Чтоб было не стыдно за прожитые без Женика годы. Мишка Постельник совершил вообще невероятную вещь. Поскольку Женик должен был остановиться у меня, Мишка пригнал на мою улицу асфальтоукладчик и четверых почти трезвых рабочих из доротдела. И они уложили на нашей улице новый асфальт.
В воскресенье, в день приезда Женика, в четыре утра мы все отправились в аэропорт. Рейс задерживали по причине тумана. Но мы ждали. Мы даже не стали выпивать. Хотя у нас с собой было. Не стали. Наверное, из суеверия. Хотя мысль такая приходила в голову каждому и назойливо вертелась. Но высказать ее вслух никто не посмел. Перебивая друг друга, мы вспоминали события из нашей общей с Женькой жизни. Как весел он был, рассеян и беспечен, обаятелен и щедр.
Счастливы мы были в то утро. И чувствовали себя молодыми, потому что в кои веки собрались все вместе встречать нашего друга, нашего старого друга Женьку Титаренко. Из Америки.
Мы трезво дождались самолета, и наконец Женик вышел, полысевший, раздобревший, величественный. Но мы сразу его узнали! Женька! Женька!
Его кислое недовольное лицо красноречиво свидетельствовало, что это не лучший день в его жизни. Вяло отвечая на наши объятия, Женик ворчал, какой отвратительный аэропорт в Киеве. А в Черновцах еще хуже. Какая мерзкая погода здесь у нас. «У вас», — сказал он. Какая противная стюардесса была в самолете. И что летчик управлял самолетом, как будто вчера окончил авиационный институт и летал до этого дня только на тренажерах. И что все мы постарели. И плохо выглядим. И у Мишки, судя по мешкам под глазами, явно почки. И что Аркашка много курит, а Юрик — мент поганый и таким остался. А мне надо бы сбросить килограммов пять. И что Лариска уже седая. И всю дорогу Женик говорил, как ему хорошо там и как ему сейчас плохо здесь. «И называйте меня не Женик, а Джеймс. Я так привык».
Мы подумали: ничего, он сейчас отдохнет, расслабится, выпьет, и мы получим нашего старого Женьку, душу компании, хохмача и балагура. Ничего. Подъезжая к дому, Женик снисходительно похвалил дорогу, организованную Мишкой, и поощрительно сфотографировал нас всех на фоне отремонтированного дома.
Ну, вы знаете, как мы можем принять. Как мама учила. Что уже мы метали на стол — так мой дедушка-гурман радовался, наверное, на небесах. Женик, то бишь Джеймс, вышел к столу из ванной еще мрачнее, чем был. Он поругал слишком жесткую воду и сообщил, что пользуется он мылом и шампунем только фирмы «Клиник». И ничем больше. А у меня в ванной «Клиник» он не нашел.
Сели за стол. Ну! Вот тут наших мальчишек, проголодавшихся, стоически выдержавших искушение в аэропорту, постигло следующее испытание. Джеймс сложил свои пухлые, белые, ухоженные лапки под подбородком и принялся молиться. Сказал, что без этого к трапезе приступить не может. Молился долго, громко, надрывно, подробно, скорбно и с укоризной поглядывал на нас. Он перечислил всех своих родственников, родственников жены, поблагодарил небо за удачный перелет и за новый галстук, купленный в «Дьюти фри» со скидкой. И за эти ничтожные крохи, которые ему ниспосланы на вот этом вот столе.
— Женик! Ты сдурел, Женик? Ты сдурел? — это не выдержал Аркаша. — Какие крохи?! Чего тебе еще надо? Посмотри на этот стол — это же беспредел, Женик!
— Джеймс!
— Джеймс!!!
— А что тут кушать? — вяло поинтересовался Женик. — Я это не ем. И это не ем. И это мне нельзя. И не пью…
За завтраком Женик ковырялся в тарелке, вздыхал и вслух тосковал по оставленной ненадолго родине Америке и по американской еде, нещадно ругая Черновцы, дороги, воздух и приготовленную для него еду.
Мы все растерялись. Женику на самом деле было плохо. Он чуть не плакал. И мы страдали оттого, что никак не могли ему угодить.
— Женечка! — предложила наша добрая Лариска. — А давай, Женечка…
— Джеймс.
— То есть Джеймс, может быть, поедем к озеру? На природу?
Женик грустно кивнул. Он согласился. И зря. Да, мы все помнили, как Женька организовал игру в индейцев на маленьком островке на Пруте и как вечером все поспешили домой. А Женька убеждал всех остаться и грязно ругался: «Трусливые бледнолицые собаки!» И сам ночевал в рощице, в шалаше. И ничего. Но ведь это было тогда… А сейчас у него обнаружилась аллергия на укусы комаров. Наш Джеймс опух и скис еще больше. Все, Женечка, все. Решили ехать на дачу к Юрке-менту. Там прохладно, Женик отоспится, отдохнет. А мы тем временем разработаем план действий. И уже наконец выпьем.
По дороге на дачу Женика укачало. Он позеленел и закатил глаза. Мы еле довезли его. Потому что у него оказалась еще одна аллергия. На придорожную пыль. Он расчихался и облился слезами.
На Юркиной даче действительно было прохладно и уютно. Гостю отвели самую дальнюю комнату. Он выпил какую-то таблеточку и прилег. А мы чудно разместились на веранде, но не успели накрыть на стол, как вдруг из своего убежища выскочил Женик. Выпучив глаза, сонный и взлохмаченный, он тыкал пальцем туда, откуда сбежал, и лепетал:
— Там… там… там!.. Муха!!!
Муха, напавшая на Женика, была обычной мелкой беспородной мухой. Но мы все набросились на нее, как подразделение американских морских пехотинцев на бен Ладена. Муха, благодаря нашим слаженным действиям, была уничтожена. В отличие от бен Ладена. И на цыпочках мы убрались на веранду. Спи, Женечка!
— Дже-еймс…
— Джеймс, Джеймс. Спи, отдыхай…
Пока измученный Женик дремал, мы советовались, куда бы его повезти, чтоб не провоцировать его букет аллергий, чтоб ему понравилось, чтоб всем весело, чтоб не было комаров и мух.
— В горы, — предложил умный Аркаша, — мух и комаров нет в горах. В горы!
И, растормошив Женика, тремя машинами мы двинули в Карпаты.
— «Друга в горы тяни, рискни…» — орали мы по дороге.
Женик грустно вздыхал, был отрешен и печален. Ничего, ничего, Джеймс, ты сейчас увидишь такую красоту! Такую, Джеймс, что сразу станешь Жеником!
Аркадий знал свое дело. Мы приехали в маленькое горное село под Косовом, к дядьке Васылю, который держал колыбу — такую деревянную гуцульскую хату, в центре которой в специальном очаге пылал огонь, на огне жарилось свежее мясо, а Маричка, невестка дядьки Васыля, бегала в постолах меж срубленных навеки столов и подавала домашнее вино.
Хозяин крепко обнял Аркадия, мы ввели бледного, ноющего Женика и удобно расселись на крытых домоткаными веретками лавках. Аркадий пошептался с хозяевами, и дядько Васыль подсел за наш стол. Приобняв Женика огромной рукой бывшего плотогона, дядько Васыль сочувственно запричитал:
— Йой, яка людына хвора! Трэба ликуваты…
Женик опасливо блестел глазами и монотонно твердил:
— Я не пью, не пью. Я не пью…
А Васыль — мол, йой, та ж нэ даю тоби пыты, даю ликуватыся. И крикнул Маричке:
— Дытыно, прынэсы мэни джинжеры з коморы.
Улыбчивая Маричка бегом притащила стеклянную банку, где в темно-зеленой жидкости плавал какой-то невзрачный корешок.
— От, дывысь, — еще теснее обняв ослабевшего Женика, предложил дядько Васыль, — от бачиш коринь?
— Да! — чуть не плача, кивнул Женик.
— Бачиш — вин як людына: от голова, рукы, ногы… От выпьеш циеи воды живои, тилькы крапэльку — будэш литаты як птах, выпьеш дви крапэлькы — будэш сыльный як вэдмидь, а третий раз выпьеш — будэш крэпкий як гуцул! И николы нэ забудэш дядька Васыля!
Дядько Васыль был так убедителен, так уверенно и спокойно он обещал недоверчивому Женику избавление от всех болезней, что Женик решился попробовать. Но никто не сказал Женику-Джеймсу, что корень жизни — джинжер — настоян на самом что ни на есть девяностошестиградусном спирте. Женик выпил глоток, и глаз его заблестел, румянец окрасил щеки. Женик выпил еще глоток, ругнулся, схватил гитару и запел песню нашего класса: «Надежда, я вернусь тогда, когда трубач отбой сыграет…» Женька выпил третий глоток, глубоко вздохнул и сдержанно, чтобы не расплескать радость, тихо, но отчетливо произнес:
— Гу-ля-ем!
— Женька!!! — завопили мы разом. — Женька!!! Он вернулся!!!
Мы выскочили на воздух, к реке, мы любовались маленькими водопадами и порожками. Мы слушали птиц и пели тихонько сами. А вечером разожгли костер и говорили, говорили, говорили…
Женик, уже не возражавший, что его зовут Женька, а не Джеймс, ругал Америку и тосковал по нашей радостной, бесшабашной юности. «А помните? А помните? А помните?» Уставший, захмелевший, вдобавок смешавший спирт с утренними таблетками, Женька увалился спать в одной из машин, махнув нам:
— Гуляйте, ребята!
С первыми звездами мы попрощались с дядьком Васылем и засобирались домой.
По дороге посигналил Юрка-мент, он заворачивал в дачный поселок, к себе на дачу. Потом отстала и вторая машина с Лариской и ее мужем. Когда мы приехали домой, было уже совсем темно.
— Женька, вставай! Приехали, — осторожно позвал Аркадий.
— Женечка! — обернулась я назад, чтобы разбудить Женьку. Обернулась — и ахнула. Женьки на заднем сиденье не было. — Где Женька?! — запаниковала я. — Женька где? Ему же завтра лететь в Киев!
Аркаша задумался: Женька пошел спать в какую машину? Нашу, Юркину или к Лариске?
— Не помню. По-моему, в нашу. Или в Ларискину. Или в Юркину.
Мы ввалились в дом и кинулись к телефону. Лариска сорвала трубку сразу, как будто ждала. И я сначала подумала, что, наверно, Женька у нее. Но Женьки в ее машине не было. Она даже заглянула в багажник. Юркин мобильник отвечал женским голосом по-английски: мол, хозяин не может сейчас подойти. Потом.
Мы, конечно, устали, были голодны и очень хотели спать, но вернулись к машине и поехали в дачный поселок к Юрке-менту. По дороге к нам примкнула Ларискина машина. Что значит друзья! В беде не бросят. Аркаша ворчал, что если мы забыли Женика у дядька Васыля, на берегу Черемоша, то туда ночью даже волки приходят. И дикие кабаны. Аркаша — он молодец, умеет утешить, успокоить.
Долго мы стучали в Юркину калитку, сигналили, перебудили весь дачный поселок. Наконец Юрка нам открыл. По его недоуменной сонной физиономии мы поняли: Женика у него нет.
Ни на что не надеясь, мы все, вооружившись фонариками, двинулись в Юркин гараж за домом. В гараже бродило привидение. Привидение в отчаянии вскидывало руки вверх, стонало и спрашивало гаражную крышу по-английски:
— What’s up? Where am I? (Что происходит? Где я?)
— Женик… — робко и виновато позвала я. — Женик… Поедем домой. Мы тебя забыли…
— Вы меня напоили! Вы меня совратили! Вы меня бросили!!! В аэропорт!!! Домой!!! В аэропорт!!! — рыдало привидение. — За вещами и домой!!!
Нам не удалось уговорить его остаться. Он даже не согласился поесть и взять с собой сладостей на дорожку. Мы стояли в аэропорту, когда Женька помчался на паспортный контроль. И знаете: он даже не оглянулся. А Юрка-мент сказал, что вот, мол, как будто мы и не уходили отсюда с четырех утра. Как будто все еще встречаем нашего Женьку.
— Бедный Женька. Бедный мальчик… — это вздохнула, конечно, Лариска. Она у нас добрая.
— Да, — согласилась я, — бедный мальчик.
— Какой мальчик? — закуривая, поинтересовался Аркадий.
— Какой мальчик? — мрачно спросил Юрка.
А был ли мальчик? Был ли мальчик-то?
Талисман
Тяжело мне быть взрослой. Потому что частенько результат какого-либо дела напрямую зависит только от меня. Например, футбол. Что вы хихикаете? Какое я имею отношение к футболу? Самое прямое. Самое!
Для футбольных болельщиков нашей семьи, мужа, сына и папы, я — футбольный талисман. Вот как бывают талисманы разных чемпионатов — пингвины, медвежата, хорьки там разные, волки. А для нашей семьи талисман — я. Причем действующий. И многофункциональный. В свободное от футбола время я не сижу на шкафу, растопырив лапы и выпучив глаза, как другие талисманы, прикрытая полиэтиленовым пакетом от пыли. Я, как часто говорит в порыве благодарности мой муж, украшаю жизнь нашей семьи — то есть готовлю, убираю, хожу на работу и зарабатываю деньги, выгуливаю, кормлю и воспитываю собаку, кота, двух попугаев и двоих детей. И только когда по спортивному каналу идет важный футбольный матч, меня громко зовут к телевизору быть талисманом. Могут вызвонить меня из салона красоты, вытащить из ванной, выдернуть из постели, украсть с работы, увезти из кондитерской, где впервые за много лет наконец встретились подруги, живущие в разных городах или даже странах. Словом, когда идет футбол, я обязана сидеть на диване перед телевизором и следить за нашими. И тогда наши выигрывают. Но нельзя отвлекаться, медитировать, думать, мечтать о своем, вязать, вышивать, рисовать, то есть делать все, чем я могу заняться у телевизора, нет, формально присутствовать нельзя, что вы… Надо следить за мячом и, главное, волноваться. Причем искренне.
Иногда я беру с собой кота. Хоть какая-то забава, особенно когда футболисты вялые, а матч неинтересный. Тем более котик мой это любит. Он садится перед телевизором на хвост, водит усами туда-сюда, фыркает, а потом начинает лапами ловить футболистов или мяч. Тогда мои орут:
— Убери кота! Убери кота! Он мешает!!!
— Кому?! — ехидно вопрошаем мы с котом. — Вам или футболистам?!
Эту мою способность быть талисманом, то есть влиять на ход матча, знают все друзья мужа, сына и папы. И когда идет футбол, и когда в первом тайме наши уже проворонили два мяча, и когда уже завалили всю игру, и когда тренер уже достал что-то, чем обычно стреляются тренеры, к нам домой звонят:
— Она дома?
— Да.
— Она смотрит?
— Да.
— Она следит?
— Ой, блин, она же спит!!!
— А ну-ка подтолкните ее, эту сволочь, пусть смотрит внимательно… И пусть волнуется!!!
Беда в том, что я жаворонок, а футбольные матчи транслируют поздно вечером. Я отчаянно хочу спать. А мои орут и скандируют. И меня шпыняют так, что я борюсь с искушением дать каждому чем-то тяжелым по башке. И если от этого крика и тычков я включаюсь в матч и внимательно слежу глазами за мячом, на последней минуте наши как минимум равняют счет и выходят на ничью.
Если я смотрю невнимательно, не переживаю или вообще не присутствую у телевизора и если вдруг, как часто бывает, наши проигрывают, мужская половина нашей семьи и их друзья на меня обижаются и со мной не разговаривают.
Не могу сказать, что я скучаю, нет, бывают и симпатичные матчи. Например, однажды, когда впервые в новом составе играл «Шахтер», я все время спрашивала, почему некоторые футболисты не вымылись, прежде чем на матч ехать. Они что, прямо из шахты? И почему, интересно, главный горняк Донбасса носит игривое румынское имя Мирча? Меня строго попросили не задавать глупые вопросы и обвинили в неполиткорректности. Я со слезами на глазах жалела этих несчастных лиловых афроукраинцев, которые бегали по мокрому полю и пугливо отмахивались от снежинок, огромных, как мухи цеце. А снежинки мягко таяли на их курчавых шевелюрах и вместительных шоколадных носах.
Когда я болела и мне нельзя было волноваться, наши стали проигрывать особенно часто. Когда я была в отъезде, где не было ни российского, ни украинского телевидения, наши съехали по турнирной таблице со стремительностью бобслеистов.
Совпадения, говорите? Ну-ну…
Звонят тут как-то все мои мужчины почти одновременно, приехать домой не могут: у мужа — срочная проверка, но телевизор в его кабинете включен, у сына — срочная работа, опять же телевизор где-то там прослушивается на заднем плане, у папы — последняя перед соревнованиями тренировка, все его гимнастки прыгают и крутятся на брусьях, но краем глаза папа смотрит футбол.
Говорят мои хлопцы, быстро включай телевизор, третий канал, смотри матч, болей за наших. Лига чемпионов, поняла?! Лига чемпионов!!! Приедем проверим. Ответишь, если что! Ты же у нас талисман! Давай, на тебя страна смотрит!
Я очень люблю нашу страну. Умом. А вот телом… Вернее, его конкретной частью — сердцем — я люблю Великобританию. Почему именно Великобританию? Ну сперва класс английский, потом факультет, потом практика в Шотландии. В общем, люблю, и все! Тут ничего не поделаешь. Любишь умом и сердцем, иногда разное. Но вот из-за этой раздвоенности бывают и недоразумения.
Включила телевизор, села, смотрю. Объявляют: «Динамо», Киев. Ага. То есть наши… И «Манчестер юнайтед»… Что?! «Манчестер юнайтед»?! То есть… мои! Это же мои!
Я взяла кота на руки, твердо помня, что болеть надо за наших. Но это умом. А телом… Ну вы помните… То есть сердцем… Словом, сидим мы с котом, смотрим. Наши все гордые и в белом, у нас в стране все сейчас, которые гордые, они обязательно в белом. Мои же в красных кофточках и черных штаниках, не очень хорошее сочетание цветов, скажу я вам. Но зато немаркое. А белое ведь, если испачкать, так потом не ототрешь и очень видно… И такой неопрятный вид у этих в грязно-белом потом, если испачкаться…
Пока я так размышляла, наш, который гордый и в белом, бежал-бежал, шлепнулся и стал ойкать — давить на жалость. А я прямо разозлилась, ну что же он — большой такой уже, а прикидывается. Потом дяденька в полосатом, главный по футболу, судья, руками маханул и назначил этот, ну штрафной. Сколько смотрю футбол, столько жду, что как скажут «штрафной», так тут же бокал хрустальный вынесут на подносе и заорут: «Пей-да-дна! Пей-да-дна!» А тут просто один футболист, мой, в красной кофточке, убегает в сторонку, немного разминается — болтает ногами туда-сюда, потом поправляет носки свои длинные и как даст ногой по мячу. Мой кот как раз к этому времени, к штрафному, развеселился, разыгрался и стал ловить мяч. Мой в красном ударил ногой по мячу, мой кот ударил лапой по экрану, туда, куда мяч покатился, и еще один мой с подачи моего кота головой вколотил мяч в сетку наших ворот. Го-о-о-о-ол!!!
— Ты смотришь?! — грозно зазвонил телефон.
— А как же! Конечно, смотрю!
— Смотри мне, смотри!
Тут я вспомнила, что мне же надо болеть не за моих, а за наших. (А подлая мыслишка проскочила, что мои и без меня справятся.)
Опять мой, такой неугомонный, уже без помощи кота отдает мяч моему, и мяч летит выше ворот. Ну так это же потому, что я болею за наших. Хотя стала страшно волноваться за моих.
Сижу, и душа не на месте — разрываюсь!
Наши приуныли чего-то, мои, наоборот, оживились, бегают такие ладненькие, проворные, и один из моих, как в средневековом поклоне — бумс! — эх, недоглядела, а у наших-то оказались ворота совсем пустые — го-о-о-ол!!! Два — ноль в пользу моих! Хе-хе!!! — потирали мы с котом лапы.
— Ты чем там занимаешься?! — опять зазвонил телефон.
— Футбол смотрю…
— Ты хоть переживаешь?!
— Еще как переживаю! А ты меня не отвлекай! Пока я тут с тобой разговариваю, нашему в белом врезали мячом по кумполу!
Наш — шлеп! — и прилег. Лежал-лежал неподвижно… Ох, думаю, сейчас телефон звонить будет опять! Тренер в очках что-то дико заорал, руками замахал, мол, вставай и иди! Вставай и иди! И знаете что? Наш медленно встал и пошел, прямо как Лазарь какой-то совсем. Правда, очень изгваздался, пока валялся! И кофточку испачкал, и шортики, и носки! Я говорила, говорила… Тоже мне вырядились в белое! Теперь бегают замурзанные, никакого победного и гордого вида…
Пока я возмущалась, судья этот полосатый пальчиком помахал нашему, вытащил из карманчика и показал ему какую-то бумажку желтого цвета. Может, номер телефона… Или визитка доктора… Не знаю. Но этот наш футболист был страшно недоволен, очень был огорчен почему-то. Может, дорого ему было к этому доктору, что ли… Нет, ну этот судья, ну как ему не стыдно?! Мальчик, видимо, издалека, потому что негр. Без мамы, без папы… Холодно ему опять же… Никакой жалости. И пока я сочувствовала одинокому динамовскому африканцу, наш забивает гол моим аккурат под перекладинку. Нет, ну это вообще!
Мои, конечно, забегали, засуетились, мяч отбирают, и что? И ничего! Мы с котом прямо извелись оба, но наконец на сороковой минуте опять с подачи моего, который уже вначале бил, когда я еще про водку подумала, мой еще один забивает гол головой. Ф-ф-у-у-у… Этот вот парень, который все время мячик катит, чтоб его потом забить, ну он такой силач! Умеет подавать. Прямо как моя бабушка. Она и готовить умела вкусно как никто, но уж подавала так подавала!!! Прямо как мой вот этот! Я даже имя запомнила этого казака — Гиггз!
В перерыве мы с котом пили успокоительные капли и выслушивали упреки по телефону.
Во втором тайме мы с моими подустали. Да и наши совсем увяли. Лупят по штангам, падают и почему-то только в тех местах, которые такими белыми полосочками обрисованы, кривятся и стонут — хотят, чтоб их полосатый пожалел, а других чтоб наказал. Нет, ну разве не детский сад? Мяч руками хватают. Что, можно?! Нельзя! Я уже грамотная, я сколько футбольным талисманом у нас в семье — я уже знаю, что в футболе нельзя мяч руками! Как почему? Да потому что он — грязный же!!!
После того как мой опять забил нашим, я отключила телефон. Что мне выслушивать, когда уже четыре — один. Я, конечно, для очистки совести еще поволновалась за наших, и тогда наш отправил мяч в угол моих ворот. Ну и все. Повозились немного, побегали туда-сюда, и раздался финальный свисток.
Мои выиграли у наших: четыре — два.
Ой, что я выслушала!!!
Конечно, все вокруг были уверены, что это я во всем виновата, что, если бы не путалась в своем выборе, как обезьяна в парламенте, матч прошел бы лучше. А то футболисты сами не знали, что делали.
А я им ответила, что, если будут грубить, я больше никогда не буду футбол смотреть. Лучше пойду кота покормлю, похудел от волнения, маленький мой…
— Кис-кис-кис! Зида-а-ан! Кис-кис! Кушай, Зидан, кушай, Зиданчик дорогой, кушай, киса…
Когда наступает поздно
Такое жаркое солнце в Черновцах, такое жаркое в июле. Моя бабушка может выйти подышать только утром. К ней на лавочку всегда подсаживается ее подружка из соседнего двора, Бетя Исаковна. Моей бабушке 82 года, Бете Исаковне — 86. Бабушка моложе и всегда старается это подчеркнуть.
Вот сидят они обе, свеженькие такие, в шляпках. Утро. Бабушка с интересом читает глянцевый женский журнал. Так увлеклась — никого не видит и не слышит. А Бете же скучно, она хочет обсудить Генриха Яковлевича и его новую жену, тоже Раю. В смысле что первая была Рая. Генрих Яковлевич гордо называет себя бригадиром фотовидеосъемки ЗАГСа, а на самом деле, если по секрету, работает в бригаде один. И на фото, и на видео, и музыку сам включает с маршем Мендельсона, и молодоженов строит как положено, и на подружек невесты, дурочек хихикающих в ярких платьицах, покрикивает. Много у него работы в нашем ЗАГСе на улице Ольги Кобылянской. Он, кстати, многих в нашем доме переженил. И вот по вечерам Генрих Яковлевич не может уснуть — мелькают невесты-женихи и несанкционированные конкуренты с крохотными цифровыми фото— и видеокамерами — не углядишь, снимают без спросу, шпионы. Не спится. И тогда его новая жена, тоже Рая, — она вчера беспечно хвасталась во дворе — дает ему любую таблетку — лю-бу-ю! — какую найдет: от кашля, от головной боли, от аллергии, мало ли, — и Генрих Яковлевич немедленно засыпает, просто не-мед-лен-но, и спит беспробудно всю ночь напролет до утра. Бетя разволновалась — такое доверие, вы подумайте, такое доверие. Что эта тоже-Рая может дать ему в том случае, когда все лекарства от кашля закончатся, как вы считаете?.. Страшно подумать! Столько вариантов… Например, крысиный яд, слабительное, таблетки нафталина…
Но бабушка моя увлечена, она читает.
— Что ты читаешь?! Что ты такое читаешь, что меня совсем не слышишь? — возмущается Бетя Исаковна. Она очень озабочена судьбой Генриха Яковлевича и готова уже собирать подписи или даже народное ополчение в его защиту. — Что ты там читаешь?
— Тебе это уже поздно, — отмахивается бабушка.
— И что именно мне уже поздно, а тебе как раз?! — недовольно вздергивает Бетя выщипанные и начерненные бровки.
Бабушка охотно демонстрирует роскошную иллюстрацию, прищелкивает языком и читает название статьи: «Как сделать так, чтобы ноги были идеально гладкими».
— Какая сволочь! — цедит сквозь зубы Бетя Исаковна.
— Кто?! — возмущенно вскрикивает моя бабушка, подозревая, что сволочью может быть кто угодно, например тоже-Рая или, наконец, она сама. — Кто — сволочь?!
— Кто-кто… Старость!.. — устало констатирует Бетя Исаковна, обиженно глядя в сторону.
Бабушка обнимает Бетю и протягивает ей журнал:
— Я пошутила. Еще не поздно. Вот посмотри лучше, какие прически… Слушай, а не сходить ли нам в парикмахерскую? А? Пока не жарко…
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги