Кевларовые парни

1

...Стоило расслабиться и закрыть глаза, как это начиналось опять. Олег умел управлять собой — слава Богу, учили, и он был, кажется, не последним учеником, потому что хотел научиться и этому, и многому другому, зная, чего хочет в жизни. Но теперь он был бессилен. Стоило расслабиться и закрыть глаза — и прошлое подступало опять, словно снятый исключительно крупными планами сюрреалистический фильм. На ленте, склеенной в кольцо, чередовались: пустынная американская автострада под раскаленным небом, стекающим на горячую землю жидким стеклом, дрожащий в мареве горизонт, шелест шин, иссушающий ветер — и очень похожий пейзаж, только под афганским небосводом.

На ногах — тяжесть стоптанных армейских башмаков. Дикая жажда, иссушающая глотку, когда язык царапает нёбо и невозможно сглотнуть тугую вязкую слюну. Автомат оттягивает плечо, ремень врезается в опаленную саднящую кожу. Любое прикосновение отдается резкой, словно бритвой по телу, болью.

И снова смена кадра: шоссе, летящее навстречу капоту автомобиля, пустынное и ровное, как стол. И наконец этот проклятый щит с надписью «Добро пожаловать!» — у них везде это «Добро пожаловать», хотя добра здесь не жалуют. Теперь нужно остановиться и оглядеться: все в порядке, кругом ни души; в пыльных, словно искусственных кустах на обочине — банка из-под пепси-колы, такие миллионами выбрасывают из машин в этой стране, где, кажется, все живут на колесах… Ощущение невесомой жести в ладони… Высшее ощущение опасности и риска…

Но сознание не успевает полностью зафиксировать его — хрустят плечевые суставы, кисти вывернутых рук зажимают, будто в тиски. Звяк — и прохлада наручников на запястьях. Мир, вставший на миг на ребро, возвращается в исходное положение. Словно там, в Афгане, бьет автоматная очередь, отсекая последний шаг до спасительного ручья. Неслышная очередь…

Видимая часть горизонта заполняется крепкими ребятами с литыми торсами, похожими друг на друга, как патроны в автоматном рожке. На лице одного, с плотно сидящими, словно кукурузные зерна, зубами, выражение почти детского восторга.

— Я советский дипломат, я обладаю правом неприкосновенности, требую встречи с представителем советского посольства.

— Будет тебе и встреча, и кофе с какавой, — лепит «восторженный» на чистом русском языке.

Они подталкивают Олега к своей машине, профессионально, как мяч в баскетбольную корзину, впечатывают в заднее сиденье. Чертова банка все еще зажата в руке — когда брали, пальцы инстинктивно смяли ее, стиснули мертвой хваткой, их никак не разжать.

— Я тебе помогу, — скалится «восторженный». Банка падает на пол, Олег ногой заталкивает ее под переднее сиденье.

Вокруг — оцепление. Сколько их! Бодрые полицейские сгоняют на обочину встречные машины, неожиданно появившиеся на этом, еще минуту назад пустынном шоссе.

Потом — длинный коридор и длинная комната в конце, вполне приличная для официальных переговоров. Антураж соответствующий, за столом хватит места для десятка делегаций. Наручники сняты, но все равно не шевельнуться. Держат плотно, хотя и вежливо. Открывается дверь, и появляется консул — неистребимым официальным холодком веет от его костюма, на лице не прочтешь ничего, в глазах, сколько в них ни смотри, только себя и увидишь.

«При изъятии тайника… советский дипломат… деятельность, несовместимая со статусом… международные нормы… решительный протест… двадцать четыре часа». — «Я доложу своему руководству».

И только теперь, вдруг — как ожог: на столе, где разложены доказательства, — вывернутый бумажник, водительские права, ключи, дипломатическая карточка, видеокассета, зафиксировавшая момент задержания, — банка из-под пепси-колы. Но это другая банка, абсолютно целая, на ней ни вмятины. Впрочем, теперь такие мелочи уже не имеют значения.

У самой двери «восторженный» возвращает документы и ключи: «Привет!» — действительно, акцента нет вовсе.

Двадцать четыре часа — это кое-как собраться; вещи встают на дыбы, чемодан не желает закрываться. Таня молчит, она изо всех сил старается помочь и молчанием своим, и взглядом, глаза у нее — на пол-лица, из-за них когда-то и влюбился. «Ничего, все будет в порядке», — говорят эти глаза. «Да, конечно, да. Слава Богу, что все кончилось. Она не понимает, что для меня это действительно конец. Ощущение такое, — теперь-то сознание фиксирует его как положено, — будто тебя перерубили пополам».

— Там кто-то стучит, пойди посмотри.

Это Мишка, действительно свой среди остальных номинальных своих.

— Собрались? — он по-хозяйски обходит углы, прикидывая количество мест багажа. Не ровен час и ему… так же под зад коленом. Спецслужбы с нами после восемьдесят пятого не шибко церемонятся, а потому чужой опыт тоже опыт. Может быть, даже полезнее собственного, тем более такой.

— Старик, пришла шифровка, наши свинтили в Москве ихнего второго секретаря, значит, просто рокировка. — Мишка лезет в карман, достает сигареты и лихим щелчком посылает одну в рот. На всегда хитрой морде — гримаса сочувствия. Но сочувствия искреннего. — Только почему именно ты?.. Хотя, впрочем… Слушай, этот обкомовский сынок, твой шеф, вторые сутки мучается медвежьей болезнью. — Мишка с трудом подбирает слова. Дело пустое. Можно сказать, зряшное. Олег почти наверняка знает все, что тот хочет выразить в звуке. Если не пуд соли, то уж ведерко они за это время точно съели на пару. — Я ничего не хочу сказать, но он тут, случаем, не поучаствовал ли? Ты ведь не должен был никуда ехать, ты не работал с агентом. Это он тебя попросил?..

Олег кивает, пытаясь совладать с непокорным чемоданом.

Даже если бы не просил, все равно пришлось бы поехать — по ненавязчивому приказу: таким перспективным с пеленок работникам приказано помогать всем личным составом. Сколько лет прошло, а отпрысков партийных дворян, словно во времена Екатерины, зачисляют в Гвардию, или что там от нее осталось, с младых ногтей.

— Ты большому шефу сказал? — Мишка пускает кольцо дыма.

— Что шефу какой-то старатель без роду, без племени?! У шефа заботы покруче: папашу московского не обидеть, оболтуса его сохранить да свой срок спокойно досидеть. Зачем шефу лишние круги по воде? — сопит Олег. — Ему сейчас отписываться и отписываться…

— Ты ничего ему не сказал?!

— Раньше надо было говорить. Теперь какая разница? Будем считать, что просто так звезды встали или карта такая выпала — выбирай что хочешь. Права качать — себе дороже…

На экране телевизора новости. Дикторы, наперебой демонстрируя улыбки, рассказывают о последних событиях в мире. Розовой маской лежит грим, отчего лица приобретают оштукатуренный вид. Калейдоскоп событий обрушивается на головы обывателей. В череде свежих катаклизмов, светских раутов и политических заморочек на экране появляются полицейские машины, вертолет с верхней точки фиксирует события минувших суток на том злополучном шоссе. А вот и Олег собственной персоной. Вид помятый, но ничего…

— Звезда экрана — советский разведчик в дипломатической шкуре, — комментирует Мишка. — Как разведчик разведчику скажу: а ты ничего… Я бы так не смог. Смотри, а морда-то, морда…

— Кирпича просит?

— Да нет, нормально. Только наглая больно.

— Как учили. Ах, мать его! — Колено снова срывается с крышки чемодана, отчего она вскидывается, как катапульта, и сбрасывает Олега на пол.

— Черт! — он пинает строптивый «чумадан» ногой. — Пропади ты пропадом! — Потом делает глубокий вдох и снова начинает борьбу с крышкой.

— Помочь? — Мишка сочувственно созерцает эту захватывающую своим драматизмом схватку.

— Обойдусь. — Олег сопит и, навалившись всем своим отнюдь не хилым телом, застегивает-таки замки. — Теперь бы только в таможне не открывать.

— А ты скотч возьми, — советует Мишка. Старый прием: когда чемодан, легкомысленно вскрытый бдительными таможенниками, уже просто невозможно закрыть, его заматывают скотчем.

— Ну, вот и все! — Олег озирается по сторонам. «Ничего не забыл?» Пустые, так и не обжитые за эти несколько месяцев углы квартиры. Обрывки газет, веревок, куски пенопласта.

— Присядем на дорожку.

Сели, помолчали. Початая бутылка виски оказалась кстати.

— Ну, за что пьем? — Говорить тост первым Мишка не решился.

— За что? — Олег задумался. — Давай выпьем за навоз. За нас с тобой, за настоящих мужиков…

— Дерьмо-то при чем?..

— Да ведь в такую почву что ни посади, все вырастет. Хоть хрен, хоть анютины глазки.

— Хрен крепче получается.

— Так вот, чтобы на такой почве ни хрен, ни лопухи не росли. И чтобы мы себя людьми почувствовали.

— Это от нас зависит. — Мишка пригубил.

Вот уж поистине — у победы много родителей, провал всегда сирота.

— Двинули! — Олег нажимает на кнопку пульта. Экран телевизора гаснет, а с ним уходят прочь тревоги и заботы минувших суток, вобравших в себя — если судить по числу взорвавшихся нервных клеток — не одну жизнь.

Мишкина машина мягко шуршит по автостраде. Только шелест шин да тихая музыка из колонок. Боковым зрением Олег фиксирует наружное наблюдение. «Ну, гуд бай, хлопцы! Гуд бай, Америка!»

— Нет, ты смотри! — Мишка сбрасывает темные очки. — И здесь они уже. Квалификация!

Толпа репортеров явно поджидает персону нон грата. Операторы, отложив камеры, потягивают пиво.

— Но мы их сейчас… — Мишка разворачивает машину, пытаясь незамеченным запарковаться у самого дальнего входа. Увы, ему это не удается. Словно спринтеры на стометровке, в полном репортерском обмундировании, с ТЖК на плечах и без, щелкоперы и операторы мчат к их машине, сшибая пассажиров, раскидывая аэропортовские тележки. Некоторые срезают угол, уходя от преследования коллег, но вылетают на проезжую часть. Визжат тормоза, орут клаксоны. Впрочем, жертв и разрушений нет. Мгновенье — и софиты уже слепят глаза, микрофоны почти упираются в физиономию. Град дурацких вопросов, ответы на которые журналисты даже не надеются получить. Олег мотает головой, грудью пробивая себе дорогу. Невольно вспомнилось из Высоцкого: «Бьют лучи от рампы мне под ребра, светят фонари в лицо недобро, и слепят с боков прожектора, и жара, жара».

Среди «провожающих» Олег фиксирует «восторженного» — первый, что ли, его крупный улов? Романтическое начало карьеры? Тот просто купается в собственной славе. Его морда лучится от самодовольства: «Кого вы снимаете, идиоты? Меня снимайте, ведь это я его…» Почти физически ощущается, как дрожит и трепещет его душа от успеха. Удачливый! Интересно, чем их там награждают? Медаль? Ценный подарок? Грамота от шефа? А может, фотографирование на фоне части? Или благодарственное письмо родителям?

«Улыбка у тебя, братец, — словно кремовая розочка на куче дерьма». Олег скалится своему победителю: «Чииз!»

Эффектная негритянка — карамельная барышня — лепит скороговоркой прямо в объектив видеокамеры:

«Мы находимся в аэропорту. Через полчаса отсюда в Советский Союз вылетает советский дипломат Олег Соколов. Он был захвачен агентами спецслужбы в момент изъятия тайника со шпионскими материалами.

В ответ на проведенную операцию КГБ в Москве осуществило провокацию в отношении второго секретаря нашего посольства. Он объявлен персоной нон грата и будет так же выслан из СССР. Правительство заявило решительный протест советским властям в связи с незаконной деятельностью КГБ…»

Журналисты, толкаясь, почти сбивают друг друга с ног. Они все лезут и лезут к «выдворяемому». Вопросы, вопросы, вопросы… Но ответов на них нет. Нет у Олега ответа и себе.

— Господа! — Олег поднимает руку. Толпа застывает, как при игре в «Замри». — Будьте взаимно вежливы, — говорит он по-русски. И пока они переваривают, делает им ручкой: «Чао, мальчики, девочки».

Сзади раздается взрыв хохота. Мишка перевел…

В самолете Олег вырубился: все навыки употребил, чтобы до самой Москвы — без единого проблеска. Стюардесса разбудила уже в Шереметьеве. Пятнадцать часов сна не облегчили душу, не остудили голову. Москва не нашла ничего лучше, как вывесить над аэропортом промозглую погоду. Почему так? Когда на душе хмарь и кошки скребут, то и на улице невесть что. Или мы так сосредоточиваемся на своих внутренних переживаниях, что начинаем замечать только то, что соответствует настроению? По пластику иллюминатора струились дождевые ручейки. Они дробились на десятки проток, образуя лиманы и рукава, потом снова сбивались в одно русло…

Мимо Олега, задевая его сумками и коробками, тащились нетерпеливые, возбужденные и потому чрезвычайно шумные пассажиры. Салон приобрел вид разоренного гнезда. Журналы, газеты на полу, сбитые подголовники, банки из-под напитков, пластиковые стаканчики. «Словно Мамай прошел», — ни к селу ни к городу пришла глупая мысль. Олег покинул салон последним. Усталая стюардесса с пепельным лицом — пятнадцать часов на ногах не шутка — улыбнулась вымученной гримасой:

— До свидания!

«Господи, какое свидание… Если только в центре ГУМа у фонтана…»

— До побачення! — с трудом ворочая языком, попрощался Олег, вступая в резиновую кишку телескопического шлюза.

Мрачный пограничник проводил его подозрительным взглядом. «Почему они все такие мрачные? Господи! Лицо страны!»

Голова буквально раскалывалась от выпитого виски. На душе кошки уже не скребли, но во рту они нагадили изрядно. Паспортный контроль и таможню Олег прошел на автопилоте. Счастье, что не пришлось открывать чемодан, будь он неладен. Зеленый дипломатический паспорт — хорошая отмычка для всех границ. Но если ТАМ реакция на эту книжицу если не сверхпочтительная, но все-таки вполне радушная, ЗДЕСЬ — словно по Маяковскому… «И не скажешь: «Смотрите, завидуйте!» Жаль, времени мало, а то написал бы стихи о дипломатическом паспорте», — ухмыльнулся про себя Олег. «У тебя теперь времени невпроворот! — проснулся до сих нор молчавший, словно в оцепенении, внутренний голос. — Все равно ничего путного не напишешь, кроме, может быть, объяснений и рапортов. Писатель, мать твою…»

Такси гремело карданом на ухабах шоссе, Москва наплывала мучительным миражом. Таксист, заждавшийся пассажира, тараторил, как из пулемета. Его распирало от информации, и неважно было, что Олег слушал его вполуха. Стремление к общению выливалось в неконтролируемый поток сознания. За полчаса таксист изложил свое понимание развития политической ситуации в России, дал оценку всем вождям и членам Политбюро, разобрал причинно-следственные связи взаимоотношений Ельцина и Горбачева и сообщил массу весьма полезных советов для человека, вернувшегося из-за бугра… Классический вариант агрессивного «пикейного жилета» — находка для ленивого разведчика. Подводя итог всему сказанному и крутнув ручку таксометра, водитель резюмировал:

— А вообще, все они козлы!

Это было сказано с убежденностью верного ленинца, не терпящего противоположных мнений. Однако, в отличие от истинного борца за справедливость, нашим родным деревянным он все-таки предпочел баксы. Дав залп из пробитого глушителя, такси вильнуло ободранным багажником и выкатило на улицу.

Во дворе все было, как год назад, — старушки на лавочках, золотушные голуби на помойке. И так же полутемно было в подъезде, только надписи на стенах стали покруче. Когда Олег открыл входную дверь и навстречу пахнуло знакомым запахом, он чуть не расплакался: ничего не забыл. Зеленоватый предвечерний свет пробивался сквозь пыльные окна, под высоким потолком густели сумерки — как всегда по вечерам, там, вверху, где красовались совсем уже бесформенные остатки лепнины, темнело раньше.

Помнится, кто-то из ребят — только вот кто? — все рвался забраться под потолок — высота три пятьдесят — и поковырять там, уверяя, что, если смыть позднейшие наслоения, обнаружатся купидоны. Может быть. Дом старый, купеческий, с причудами. После революции бывший дворец превратился в коммуналку.

«Привет, купидоны, нам еще долго делить компанию».

«Вот ты пока, до явки к начальству, свободен. С чего начнешь? Не обозначиться ли в эфире?» — подал голос внутренний зануда, словно пришедший в себя от всех недельных потрясений.

Круг знакомых специфический. Звон, хотя и тихий, но был — такая работа. Интересно, как среагируют? Раскрыв старую записную книжку, поискал, кому позвонить. Больше всего не хотелось выслушивать слова сочувствия. А потому можно звонить только людям надежным, тем, с кем «и хлеба горбушку, и соль пополам». Первым набрал номер, который не нужно было проверять.

— Николая можно?

— Какого? — спросил неприветливый голос.

— Тектониди. — Интересно, сколько там Николаев, задумался Олег.

— Подождите минуточку. — Голос дал трещину.

— Слушаю вас. Это мать Николая, Елизавета Сергеевна.

— Здравствуйте. Елизавета Сергеевна. Это я, Олег Соколов…

— Олежек! — голос срывается. В трубке слышны всхлипывания. — Олежек, нет больше Коли! Умер сынок мой…

Олег очумело смотрит на телефон, не веря своим ушам.

— Как умер? — такого холодного душа он еще не испытывал. — Как умер?

— Уж год скоро. — Теперь из трубки доносятся рыдания… Олег отшатнулся, услышав «умер». Это на гражданском языке так называется — «умер». На военном языке он просто «двухсотый». Жизнь, значит, все-таки поставила свою точку. И невидимый «черный тюльпан» унес Николая с этой грешной земли.

Снова навалилось это — тяжесть, тьма, пустота, из нее медленно проступили афганские скалы, красные от заката, ловушка ущелья, соль на губах, тяжесть бронежилета и двое — спина к спине. Опять будто рубанули по только что зажившему. Хорошо, что один, что Таня прилетит позже. Сейчас не нужно никого, ничего — забыться, справиться с мучительным комом в горле… Пятьдесят граммов из фляжки — смыть с губ испепеляющую горечь…

Но постучали в дверь, и на пороге возник сосед в неизменном тренировочном костюме и тапочках — не стареет, только съеживается как-то с годами. Вот теперь усох до неопределенного возраста: дашь ему и тридцать, и пятьдесят. Редкий для коммуналок сосед — лишку не спросит, с полуслова поймет. Нет, есть все-таки Господь! Прислал в трудную минуту своего архангела.

— Привет, иностранец. — Говорит, словно последний раз виделись только вчера. Архангел явно с бодуна. Значит, они души родственные, а потому разговор сладится. — Совсем разложился под ихним влиянием. Один пьешь. За что? Не возражаю присоединиться.

Сосед прост как грабли. С чужими он не церемонится, демонстрируя презрительную взаимность. Со своими — тем более. Да что церемониться — не одному такому иностранцу задницу вытирал у горшка.

— Поминки справил. — Олег благодарен за этот визит старого домового. — Теперь за свой день рождения пью.

— Так он у тебя когда? — старик морщит лоб, крутит пальцами у виска. — Я помню, не путай.

— По новому стилю.

— Давай по новому. И сколько тебе теперь?

— Считай, в третий раз родился.

— Нет, давай по порядку. — Сосед пододвигает стул, по-хозяйски сбрасывает на диван пиджак. Вилкой Олега цепляет в банке огурчик. Кадык судорожно дергается. — Сперва за того, которого поминаем. Прости, Господи, его душу грешную, не обидь там, наверху.

Без предисловий он скручивает пробку вискаря.

— Этот парень грешником не был, — вроде бы про себя бормочет Олег.

— Несоответственно говоришь. — Сосед льет точно, словно специалист по дробным числам — даром, что ли, лет десять, как на спор, пол-литру разводит с точностью до капли. — На всех на нас грехов, как шерсти на кошке. Все грешные, потому вот и не живем, а расплачиваемся. — Вливает в себя виски, будто в бездонную бочку. Не морщится. Делает паузу, прислушиваясь, как непривычная на вкус влага щиплет дремлющую язву. — Говно пьем! — С хрустом кусает огурец.

— Это тебе кто сказал? — Подобные разговоры с местным домовым оттягивают Олега от грустных мыслей.

— Видение было.

— Веришь в Бога?

— Бывает, кроме него, больше и некому. — Сосед снова хлещет заморское «говно», пока дают на халяву.

— Этот парень грешником не был. Потому что — солдат. И умер от ран, как солдату положено. Были времена, Митрофаныч, когда церковь все грехи воинам отпускала. А если они погибали, то нарекались мучениками, следовательно, безгрешными уходили. — Мысли непотребно скачут, мешаются. Спиртное делает свое черное дело. Но на душе становится теплее. И Олег знает, что Митрофанычем все «будет раскрыто и понято», а потому не стесняется мыслей путаных, потаенных, тех, что не для посторонних ушей.

— И кто их грехи приходовал?

— Командиры на себя брали.

— Ну, это когда были хорошие времена и хорошие командиры… Насчет нынешних я сильно сомневаюсь. Ты вот в Афгане — со смертью в орлянку. Ну, орден получил, корешу твоему тоже кое-что перепало… вроде суммы прописью — родовое имение в полтора метра в вечное пользование… А они? Ихнее дело — посылать.

— Меня никто не посылал. Я сам пошел.

— Добровольцем, что ли?

— Скажем, так — на основании личного рапорта.

— Зачем?

— Если сегодняшних самых горластых слушать — вроде и незачем. Тех, которые могли объяснить, уже нет, остальные геополитикой головы морочат. А солдату куда деваться, если он солдат… — Олег невольно принимает фразеологию архангела.

— Совсем, что ли, хреново, а, Олег? — тот скрюченными пальцами тянет сигарету. С интересом разглядывает, недоверчиво нюхает. Машинально разминает. — Что теперь делать будешь?

— Для начала с обходным листком пробегусь. А дальше начальство скажет. Мы такая страна.

— Точно, разложился. Мысли высказываешь. — Сосед курит «Кэмел», как махорку, пряча сигарету в кулаке.

— Я раком, извини за выражение, ходить не умею. Может, правда, научат. Больно уж у них аргументов много на каждый факт. — Олег льет себе щедрой рукой.

— Татьяна-то скоро?

— Я же сказал — не заржавеет. Такая страна.

— Про остальное не спрашиваю.

— Ты настоящий наш человек. Знаешь пределы. От лица службы объявляю благодарность.

— С поднесением, — Митрофаныч поднимает стакан.

— Не меняешься, — улыбается Олег.

— Сам сказал — такая страна. А виски твое — говно.

«Была без радости любовь, разлука будет без печали…» — Олег последнее время довольно часто вспоминал эти строки. Действительно, любви в разведке ему испытать не пришлось. Молод, видно. Однако работал не за страх, а за совесть, за чинами не гнался и от ответственности не бежал. А потому, надо полагать, на роду было ему написано сгореть, как свечке. Обиды за происшедшее не испытывал, рядом с ним были и работали хорошие люди, а потому комплекс вины, даже не за свою ошибку, глодал значительно сильнее.

В конце концов, может, и к лучшему, что так получилось. Сгорел-то юнец сопливый, хоть и Афган за спиной, и две сотни прыжков с парашютом. Но не этим меряется величина значимости там, где он служил. Сформулировав эту мысль, Олег вдруг осознал некоторую, что ли, лингвистическую недостаточность родного языка. В нем не хватает времен. Нет никакой разницы между давно прошедшим и прошедшим временем. И так и так — «служил». Что давно, что недавно. А времена между тем разные. Ну да ладно. Служил так служил. Пусть. В разведке много хороших, настоящих парней. Их значительно больше, чем карьерных военных и обкомовских сынков.

Как бы то ни было, даже при всей мерзопакостности ситуации продуктом распада, болтающимся в проруби, он себя не чувствовал. Правда, печаль все-таки была, хотя и не в той форме, что описана поэтом. Печаль глодала отнюдь не по поводу расставания с подразделением, где он многих считал своими. Печаль была потому, что до мурашек на коже он ощущал себя человеком-неудачником. Неудачников не любят нигде, а в разведке особенно. От неудачников исходит особое чувство опасности. Это известно многим людям, деятельность которых сопряжена с риском.

2

Выполнив необходимые формальности, изрядно попотев на коврах с разными рисунками, вдоволь наслушавшись слов соболезнования от товарищей по работе. Олег наведался в кадры.

Старый седой полковник, тертый калач в кадровых вопросах, долго не рассусоливал. Вкратце обрисовав перспективу, вытекающую «из текущего момента», взял быка за рога и предложил Олегу отсидеться в аналитическом подразделении. Том самом, про которое горько шутили аналогичные погорельцы — ходить в разведку с клеем и ножницами. Ход был в целом очевидный и естественный. Однако подобная перспектива удручала. Попасть в толпу людей, ожидающих автобуса из Ясенево по окончании рабочего дня, радости было мало. А потому, недолго поразмышляв над предложением, которое можно было предугадать с высокой точностью, не приезжая в «Лес», как называли комплекс зданий ПГУ, Олег попросил листок бумаги. Его просьба, а точнее рапорт, была не менее лаконична. «Прошу перевести меня в любое подразделение КГБ СССР». На лице кадровика эмоций не читалось, отчего в груди Соколова защемило из-за чувства какой-то брошенности…

— Рассмотрим! — рапорт лег в большую синюю папку с золотым тиснением «На доклад».

Кадровик был немолод и на своем веку повидал всяких. Встречались и такие. Гордые, строптивые, нетерпеливые… Таким торопыгам в разведке было особенно трудно. Как, впрочем, трудно было и с ними. Зато все ясно и понятно. Как были понятны и они. Таких уговаривать бессмысленно.

— А пока, сынок, я тебе советую взять отпуск и отдохнуть где-нибудь в «Семеновском», в имении графьев Орловых. Бывал там?

За всю свою недлинную жизнь Олегу не приходилось отдыхать в санатории. В госпиталях бывал, а вот в санатории…

Словно угадав его мысль, кадровик добавил: «Там хорошо! А вернешься, будет еще лучше. С путевкой я помогу».

От этого сочувствия и от какой-то саднящей безысходности — санатории ассоциировались исключительно с пенсионным возрастом — стало еще тошнее.

В этот вечер он второй раз за свою жизнь изменил правилу — не заливать горе водкой. Залил — надрался в стельку.

Кадровик свое обещание выполнил. Построенный в конце семидесятых санаторий КГБ СССР «Семеновское» был в известном смысле санаторием образцовым. Особый шарм ему, безусловно, придавало соседство с дальней дачей Сталина, но самым пикантным было то, что его построили на территории усадьбы фаворитов Екатерины — графов Орловых. И эти единство и борьба противоположностей давали некоторую пищу для комментариев отдыхающих, если требовалось объяснить дорогу: «Ну, это рядом с дачей Сталина. Помнишь? Да, дальней». Или: «Ты что, не знаешь, это же в усадьбе Орловых. Лихие мужики были!»

За время советской власти от всего благолепия усадьбы остались, пожалуй, только львы на расколотых чугунных воротах да восстановленная усыпальница без гранитных плит на захоронениях. И тем не менее… Руководство санатория проявило огромную изыскательскую прыть и, тщательно прошерстив архивы и библиотеки, собрало-таки материал по бывшей усадьбе. Отдыхающие чекисты могли воочию увидеть на снимках и репродукциях, какое наследие было принесено в жертву неизвестно чему и неизвестно зачем. Эта наглядная агитация была своеобразной формой психотерапии: смотрите и запоминайте, что получается, когда одним «льзя», а другим «низзя». Справедливости ради следует заметить, что к моменту постройки комплекса прибывающие уже имели устойчивый иммунитет против всяких разрушений. И тем не менее штатный экскурсовод «Семеновского» очаровательная Светлана считала своим долгом еженедельно проводить сеансы безжалостной терапии.

— Здесь, — рука указывала на разбитый фундамент, — стояло… Оно поражало своим убранством и точной архитектурной стройностью… А здесь…

Увы, и здесь, и здесь, и еще там — всюду были руины. Руководство КГБ вложило не один миллион, чтобы хоть как-то возродить этот райский уголок. Но прошлого не вернешь, даже за большие деньги.

Массажи, процедуры и душ «шарко» вместе с восходящим душем действовали на Олега благотворно. Он стал крепко спать, и впервые после длительного перерыва в нем возродилась страсть к чтению. Особый интерес он проявил к тому жанру, который раньше на дух не принимал, — к детективам. И вольно или невольно, все чаще примерял описанное к своей будущей деятельности, о которой пока имел смутное представление. В одном Олег был убежден абсолютно точно: сегодня он готов к любой, пусть самой черной, самой неблагодарной работе. Подниматься — так с колен, и без чужой помощи.

Подниматься с колен пришлось за три дня до отъезда из санатория. Подниматься в буквальном смысле. Выйдя за ворота санаторного комплекса, Олег стал свидетелем дикой бессмысленной пьяной драки. Дрались четверо. Точнее, трое били одного. Этот один стоял мощно, словно зубр из Приокско-террасного заповедника. Его удары достигали цели, но озверевшие от крови мужики продолжали наседать. Вмешиваться в пьяную драку — дело неблагодарное. Наблюдавшие ее зеваки активности не проявляли. И вроде бы, уставшие от бессмысленной потасовки, сами участники не знали, как завершить начатое… Неожиданно обороняющийся поскользнулся и неуклюже упал на землю. Ситуация кардинально изменилась. В ход пошли ноги.

Это было не по правилам. Хотя какие правила в таких побоищах? Дворовая драка жестока по форме и подла по существу. Удары ниже пояса не исключение, а норма. И тем не менее такого избиения Олег не принимал по определению. Увидев, как сапогами бьют по лицу, по почкам и печени, даже он, принципиально державшийся в стороне от подобных инцидентов, рванул на помощь. Два резких удара, и двое нападавших уже корчатся в партере. Третий, подцепив с земли бутылку, резко стукнул ею об угол киоска, обнажив стеклянные клыки отбитого горлышка.

— Ну, сынок, ты погорячился. — Олег был готов за это оторвать руки.

И он бы их оторвал… Но дворовая драка всегда изобилует неожиданностями, в том числе и опасными. Оправившийся от побоев амбал, шатаясь, поднялся с земли, оглядел диспозицию и неожиданно, прикинув пьяными, чуть сотрясенными мозгами, что «наших бьют», вмазал… Олегу в висок. Несколько миллиметров ниже — и играл бы оркестр Московской комендатуры известный марш Шопена. Но кулак прошел скользя. Олег, почти теряя сознание, все-таки удержался на ногах.

Обстановка изменилась с точностью «до наоборот», и теперь четверо били одного. Бывшие противники навалились на чужака. Олег пропускал удар за ударом. В ближнем бою он был не силен. Закрываясь локтями и коленями, он старался увеличить дистанцию. Но подвернулась нога, и он рухнул на колени. Было бы совсем плохо, если бы…

Из ворот санатория выезжали «Жигули». Водитель увидел расклад, бросил машину, не заглушив мотора, и рванул на помощь. Бойцом он оказался не слабым, а растяжка у него была просто отличная. Одного из мужиков он достал ногой по затылку, второго — по печени. Численный перевес мгновенно улетучился. Мужики бежали с позором.

— Ты как? — Человек поправил очки в тонкой золотой оправе. — Сам дойдешь?

— Спасибо, нормально. — Хотя нормальным можно было считать только то, что кости остались целы. Глаз явно заплывал, а свитер был залит кровью.

— Ну, держись! — Мужчина вернулся к машине и, мигнув габаритными огнями, отправился в Москву. Олегу тогда, разумеется, и в голову не могло прийти, что эта первая совместная мелкая уличная драка — только начало драки большой и долгой.

Через несколько дней после возвращения в Москву в квартире Олега раздался звонок. Подвыпивший сосед, заглянув в дверь, торжественно провозгласил:

— К телефону, сэр!

Звонил кадровик столичного управления КГБ. Встречу для беседы о новом назначении он определил на следующий день. Сотрудники КГБ знали, как просто заблудиться новичку в длинных, кривоколенных коридорах Дома Два — иначе говоря, в комплексе зданий на улице Дзержинского. Поначалу новенькие, приходящие на службу, долго осваивали географию Лубянского комплекса.

Но Московское управление нельзя были спутать ни с одним специфическим зданием. Изящный голубенький особняк, приватизированный Московской чрезвычайной комиссией еще в восемнадцатом году, был строением уникальным. В девятнадцатом веке он принадлежал генерал-губернатору столицы графу Ростопчину. По преданию, в нем останавливался наполеоновский дивизионный генерал Лористон — кстати, бывший посол Франции в России, — направлявшийся на переговоры к Кутузову. Об этом молодые чекисты узнавали, едва переступив порог Управления.

Пока были средства, солидная организация с должным почтением относилась к своему пристанищу. Дважды в год облупленная лепнина на стенах обновлялась традиционными красками — белой и голубой. Штукатурились стены, ремонтировались крыши. С каждым годом средств на эти ремонты становилось все меньше и выкраивать их приходилось с большим трудом, но традиция соблюдалась.

Внутри самого особняка со стен бывших анфилад на все происходящее томными взглядами взирали нимфы и менады. Крылатые голозадые амурчики метали свои отравленные любовью стрелы в каждого проходящего по коридору. От присутствия на стенах мифических персонажей ситуация на некоторых докладах, совещаниях и партийных собраниях выглядела комичной. Как заявил однажды руководитель Управления: «В своем кабинете я чувствую себя экспонатом».

За кованой оградой внутри небольшого двора, подпирая колоннаду, извивалось уникальное растение. Таких канатных деревьев в столице было всего два. Неизвестно откуда завезенное и неизвестно когда посаженное, оно было старым и неказистым.

В начале семидесятых завхоз Управления пытался внести свою лепту в парковое искусство, вознамерившись украсить внутреннюю территорию голубыми елями — по тогдашней партийной моде. Диссонировавшую своим непрезентабельным видом «корягу» он решил спилить. И спилил бы, если бы не одно происшествие.

Когда пила коснулась священной коры, за чугунной оградой раздался истошный вопль. На счастье для дерева и на беду для завхоза мимо проходил человек, работавший в Ботаническом саду. Увидев вандализм в начальной стадии, он буквально осатанел. Этот ботаник метался за оградой, как мадам Грицацуева в Доме народов. Вызванная милиция доставила его в отделение, где он написал заявление. Заявление было изъято находившимся во время допроса дежурным офицером, который и доложил его по команде. Начальник Управления — человек государственный — принял меры.

С тех пор на дерево не посягал никто. За ним тщательно ухаживали, ставили подпорки, а перед революционными праздниками покрывали шершавый ствол белой известью.

Еще одной особенностью особняка были часы. Под страхом небывало суровой кары для завхоза со стороны педантичного начальника Управления они показывали самое точное время в столице.

О примечательных уголках этого здания можно было бы рассказывать долго. Но не упомянуть одного принципиального обстоятельства, решившего судьбу здания в пользу МЧК, просто нельзя. Этим обстоятельством было наличие в графском особняке… сейфов. Именно сейфы стали могучим фактором, предопределившим передачу здания первой советской спецслужбе.

С восемнадцатого года стены особняка видели многое — и в первую очередь слезы и страдания. Во дворе, в бывшей хозяйственной постройке, располагалась внутренняя тюрьма, через которую в годы репрессий прошло множество людей. Здесь же, в маленькой каморке, заседала «тройка», выносившая приговоры вольнодумцам и диверсантам. Отсюда отправляли осужденных к месту их казни и вечного приюта в поселок Бутово и на спецдачу на территории совхоза «Коммунарка».

Время больших строек и феноменальных скачков требовало нового материала. Социализм набирал обороты, загоняя железной рукой жителей нашей страны в светлое будущее. Под его колесами и между его шестеренок, вращаемых политиками того времени, гибло все больше людей. Процесс приобрел перманентный характер. Чем больше уничтожалось диверсантов, изменников и предателей Родины, тем больше требовалось людей, чтобы вращать эти колеса. В тридцатые роковые годы Управление НКВД существенно разрослось.

В одной книге Олег читал, что весь штат столичной чрезвычайки был чуть более тридцати человек. Но больше всего поразило Олега то, что во всей дореволюционной России жандармских офицеров, работавших в охранных отделениях, было не более двухсот. И принимали туда потомственных дворян, отслуживших в гвардейских частях армии или флота не менее пяти лет. Это была не просто элита — это были сливки общества. Сведения о них пофамильно публиковались в специально издаваемом открытом справочнике. И каждый гражданин был вправе ознакомиться, кто есть кто.

Не прошло и двадцати лет, как помещений, отведенных в восемнадцатом году для тридцати двух сотрудников первой МЧК, стало не хватать. Вопросы подобного рода в годы всесоюзной любви к собственным «органам» тогда решались элементарно, благо строитель был дармовой и ответственный… Позади особняка (уже на Малой Лубянке) выросло новое, фешенебельное по тем временам здание. Закрытый на этой улице костел Святого Людовика также был приватизирован НКВД. Как говорил Бендер: «Почем опиум для народа?»

Фактически в те годы в этом районе сложился целый мегаполис советских спецслужб, окна которого освещали улицы до самого утра. Строительство подобных сооружений по всему СССР носило не менее ударный характер, чем рытье канала Москва-Волга. Большой Дом в Ленинграде со всеми коммуникациями и инфраструктурой был построен за одиннадцать месяцев. Курировал этот архитектурно-инженерный процесс лично Сергей Киров, который и был инициатором строительства. Через месяц после сдачи здания в эксплуатацию Кирова не стало.

Внутри столичного Управления ничего необычного не было. Контора как контора: стандартные стулья, столы и сейфы, стандартные папки «дел», настольные лампы и телефоны. Даже цвет стен был Олегу знаком до боли: серо-желтый, то есть никакой. В «загранке» завхозы все таким колером красят — сговор у них, что ли, или это стиль как выражение вкуса некоего всеохватного административного интеллекта?

Дым столбом. Пепельницы щетинятся окурками. На тумбочке бьется в выкипающем стакане кипятильник. Человек в рубашке с закатанными рукавами говорит по одному телефону, к другому уху прижимает трубку второго; третья трубка лежит на столе. Разгар трудового дня.

Сквозняк, рванув в комнату вслед за Олегом, вздымает на столе бумаги. Артистически изогнувшись, человек у телефонов прихлопывает их бюстом Дзержинского. Движение отработано до механического совершенства. Человек, сидящий за столом, — в очках. Тонкая золотая оправа. Да это же брат по крови, участник драки в «Семеновском».

— Да… Да… Так… Пишу. Сиреневый бульвар. Дом семь. Квартира двенадцать. Понял. — Кладет трубку на аппарат. — Понял. — В трубку, прижатую к другому уху. — Слушаю. — Это в третью, но там уже гудки.

— Валерий Иванович? Я Соколов…

— О-о, Штирлиц! Наконец-то! Ну ничего. — «Ничего» относится к фингалу под правым глазом. — Во! — Он поднимает большой палец.

— Красив, как Аполлон!

Пронзительно вопит телефон прямой связи — «инфарктник».

— Слушаю, Лев Николаевич… Пока данных нет… Работают. Я говорю — работают. Я еще раз говорю — работают. Да. Конечно. Как скажете. Я не хамлю. Нет, не хамлю, Лев Николаевич. Можете наказывать, можете даже уволить, но ничего не изменится… Кстати, в шотландской армии существует поверье… Да, в шотландской. Если в полку умирает козел, полк расформировывают… Вы не так поняли. Я не вас имел в виду. Это вы меня собирались уволить. Что? Комиссия? Ну, так пусть комиссия.

Не скучный мужик. Служба, значит, будет полна веселых неожиданностей.

Первая из них не заставила ждать.

— Шеф, ну ты скажи! — с порога возмущается Николай по кличке «Адмирал» — она же его многолетний позывной в эфире. — Как пятница, так заявитель. Или Бога тоже коррупционеры купили?.. Я внятно донес? — это уже в коридор.

Среди собравшихся домой оперов начинается движение. «Шум дождя, шаги за сценой». Кто-то ставит на подзарядку аккумуляторы, кто-то молча берет сумку и бежит за сухомяткой в сороковой «Гастроном».

— Нет, ну это надо? В приемной сидит клиент. Руководитель товарищества с ограниченной ответственностью… Придумали же такое — почему не просто безответственное товарищество?!.. Руководитель товарищества «Топаз» Семен Григорьевич Сванидзе. Вчера трое лиц кавказской нацио… короче… смуглых завалились к нему в фирму — требуют пятьдесят штук. Ну, естественно, с угрозами… Сожжем, убьем. Дикие! Сегодня в семь назначили «стрелку», но уже с деньгами. Времени в обрез, придется все делать экспромтом…

Понятие экспромт, как всегда, предполагало довольно тщательную подготовку. И можно было быть уверенным, что она уже шла на полных парах.

— «Стрелку» где назначили? — Валерий Иванович, он же за глаза В.И., нервно заерзал. На календаре пятница, уже вторая половина дня, если все сложится, то санкцию на избрание меры пресечения следует получить в течение сорока восьми часов. За это время нужно и материалы закрепить, и показания снять… Не успеешь — пожалте на ковер. С такими заявлениями в конце недели — сплошной геморрой. Выходные на ветер!

— Без четверти семь позвонят, скажут.

— А есть что нести? Или опять наши доставать? — от мысли о том, что за деньгами придется обращаться в свою бухгалтерию, у В.И. началась изжога.

— Есть. Уже собрал «узелок». Посмотрел на бабки, жалко стало, к нам пришел. Милиции, говорит, не доверяю.

Вопрос денег в данный момент носил принципиальный характер. Три дня назад при проведении захвата двух рэкетиров, к чему, к сожалению, приходилось в последнее время привыкать (раньше это не входило ни в функции, ни в задачи органов КГБ), была утрачена кругленькая сумма. Установленная техника в последний момент отказала. То ли свет отключили, то ли еще что, но бандиты, благополучно получив деньги с надписью «Вымогательство» — эта надпись, нанесенная специальным раствором, проявлялась в ультрафиолетовых лучах, — неожиданно скрылись.

Ночная мгла растворила рэкетиров, словно их и не было. Растворила она и деньги, полученные в кассе для проведения операции. Бухгалтерия неукоснительно требовала возвращения выделенной суммы. Обращаться за новой порцией денег было самоубийством. Позорный, тщательно скрываемый от общественности прокол, став предметом народного достояния, мог ударить не только по самолюбию: тринадцатой зарплаты вряд ли хватило бы на покрытие ущерба, не говоря о том, что репутация службы В.И. оказалась бы подмоченной. Надежда на возвращение денег, конечно, была. Несколько бригад оперов во главе с виновником торжества — Дедом — «чистили» возможные адреса, где теоретически могли оказаться меченые деньги, но пока безуспешно.

— Что за фирма? — В.И. мотнул головой, отгоняя неприятные воспоминания.

— Да Бог его знает. Их теперь — как прыщей. Деньги делает из воздуха. Посредничество. Некогда выяснять. — Это «некогда» объяснялось просто: пятница, конец дня, завтра на даче должны собраться гости. Поэтому Адмирал «гнал лошадей». — Вот он к нам и пришел — знает, что нам развинчивать его фокусы недосуг. Петровка бы именно с этого и начала: откуда дровишки…

— Может, он уже?.. — В.И. что-то писал в свой блокнот.

— А я знаю? Может, и так. Уж сколько раз одного мерзавца от других защищали…

— Как условимся? — В.И. тоже «гнал лошадей», но по другой причине: ему хотелось поговорить с новичком. Адмирал стоял, как статуя Командора, толкуя о своем.

— Медведь погнал на базу — заправиться. Ребята с клиентом работают. Прийти пришел, а заявление писать не хочет. Дескать, защитите, но без официального обращения. Совсем оборзели — как в частную лавочку являются. Не напишет — пусть идет в баню… Мы ждем с бригадой у себя. Пока «терпила» будет кропать заявление в приемной, мы его проинструктируем. В смысле, когда раздастся звонок — пусть начинает ставить условия, тянуть время: денег нет, то, се… Судя по всему, те ребята крутые, а значит, в конечном итоге придется принимать их условия. Но это и неплохо… До завтра откладывать — лучше не заводиться. По субботам еще шпану гонять… Конечно, в понедельник было бы лучше. Все-таки рабочие дни для таких дел предпочтительнее. Но, в конце концов, не наша головная боль — санкцию в порядке сто двадцать второй выбивать. Словом, пока решили так — звонок плюс час. За это время мы должны выставиться…

Все, что здесь говорилось, было для Олега китайской грамотой, несмотря на юридическую подготовку в объеме Высшей школы КГБ. Он неплохо знал восемнадцать статей УК РСФСР, отнесенных к компетенции КГБ, но кодекс имел еще кучу занимательных квалификаций преступлений. Олег чувствовал, как природный азарт, дремавший последнее время в укромных уголках сознания, начинает захватывать его, пробуждая рефлексы, выработанные в десантуре и закрепленные в разведке.

— Технику проверили? — Это был самый больной вопрос последнего времени.

— Проверят. — Адмирал взорвался. — Сколько на этом говне работать будем? Задачи ставят, а оснащение — как в средневековье.

В.И. внимательно разглядывал Олега. «По глазам вижу — свой!»

— Ну что, готов к боевому крещению?

— Я уже крещеный.

— Хорошо, что не басурман. — В.И. улыбнулся. — Тогда, крещеный, давай против нехристей и повоюем. — Адмирал, возьмешь товарища в команду. Пока. Кстати, господин Штирлиц, ты знаешь, что такое комиссия?

— То есть?

— Комиссия — это группа некомпетентных людей, назначенных другими некомпетентными людьми для выполнения никому не нужной работы. Согласен?

— В принципе.

— Никогда не поступайся принципами, по которым у нас не должно быть разногласий. Адмирал, это я по твою душу. Сейчас руководство звонило. Готовится Коллегия КГБ, твой отдел будет проверять комиссия. Прибывает в понедельник. Так что не осрамись сегодня. Свободен. Товарищ к тебе зайдет после краткой дружеской беседы.

Адмирал скрылся так же стремительно, как и влетел. «Ну и темп здесь у них», — подумал Олег. Он с трудом разобрался в скороговорке Адмирала — в течение минуты с небольшим тот и доложил обстановку, и высказал предложения, и фактически получил санкцию на проведение острого мероприятия. Автопилот.

В.И. потер руки.

— Куда попал, спустившись из своих райских кущ, знаешь? — Он плеснул в стакан чаю. — Будешь?

— Знаю… И буду.

— И я знаю, кто сюда попал. Дело твое читал, справки навел. А потому, полагаю, сработаемся. Ты, главное, в голову не бери. Жизнь — она штука сложная, без маркшейдера пройти трудно.

— Тем более начать новую.

— Само собой… Кстати, твоя первая жизнь — «Каскад»? — Палец уперся в грудь Олега.

— «Каскад».

— Кабул?

— Кандагар.

— Высшая школа?

— Плюс дипакадемия.

— Пиршество гемоглобина. Да и с физической подготовкой неплохо. Сам видел. А кирпич сломать слабо? Вот этот? — на подоконнике под цветком красуется редкий экземпляр. На боку цифры — «1905».

— Когда-то ломал. — Олег принимает тон. В.И. явно раскручивает какой-то тест, условия которого пока непонятны.

— А головой? — В.И. подмигнул, как сообщнику.

— Головой думать надо, — улыбнулся Олег. Чай был обжигающий.

— Ценишь. Это приятно. Только — смотря какой. Некоторыми кирпичи ломать в самый раз. — В.И. кивает на «инфарктник», который опять сыплет нетерпеливую трель.

— Видал? Твое счастье, что кампанию борьбы с экономическим саботажем не застал… А то поколол бы и кирпичи за милую душу. — В.И. снял трубку: — Слушаю вас, Лев Николаевич…

Поняв, что аудиенция временно окончена, Олег пошел искать кабинет Адмирала. В.И. оценивающе смотрел вслед: вроде годится…

Рация на столе хрипела, как удавленник.

— Адмирал, ответь Медведю. — Треск, свист, шуршанье. Слова пробиваются, как из загробного мира. Волна затухает, словно накатившись на гальку.

— На связи Медведь. На базе нет бензина. Ждут привоза.

Адмирал схватил станцию.

— У, мать твою! — Это в сторону. А в рацию: — Медведь, я Адмирал, делай что хочешь, но чтобы через двадцать минут с полным баком на Лубянке!

— Два нуля, два нуля. — Рация умолкает.

Медведь и без ценного указания знал, что сочувствия от этих начальников ждать не приходится. Адмирал почти дословно услышал его невнятную брань, выданную мимо микрофона. И про него самого, и про всех остальных, про руководителей больших и малых, про Горбачева. И про перестройку…

Но, отдавая Медведю приказ быть на Лубянке через двадцать минут, Адмирал был уверен, что машина будет именно через двадцать, а не через двадцать пять и не через тридцать. И будет с полным баком.

— Жди неприятностей, — констатирует Адмирал. — Сейчас Медведь или введет чрезвычайное положение на базе, или сольет бензин из машины начальника, если ему так не дадут. Медведя знаешь?

— Нет. — Олег пожал плечами.

— Узнаешь. — Качнул головой Адмирал.

Ровно через двадцать минут появился Медведь. На медведя он мало походил, скорее — на вепря. Злой и сопящий, он кивнул Олегу, как старому знакомому, и плюхнулся в чудом сохранившееся кресло тридцатых годов. Медведь с трудом сдерживал свои эмоции, чтобы не выплеснуть их на первого встречного. Желающих попасть под его траки было мало, а потому не задействованные в процессе коллеги предусмотрительно разбежались. Адмирал всячески демонстрировал свою приязнь, почти заискивающе улыбаясь.

Медведь был маленьким лысым брюнетом с хитрыми смешливыми глазами. Для друзей он был преданным и надежным, как Саид. Для недругов — хуже боярина Ромодановского. Для начальства… Завидев Медведя, руководство обходило его по большой дуге: никто не знал, что еще ему требуется для его машины. От появления Медведя в кабинетах управленцев начинались сквозняки, а у их обладателей — аллергия.

Машину он подал к месту и в срок.

…Ночь течет, как река странного названия. Река дробится на рукава улиц и переулков, затоны тупичков и дворов. Раньше, когда не экономили на уличном освещении, было легко. В ночном городе была своя логика, свой непреходящий шарм. Нынешняя Москва похожа на джунгли. На дне рукавов и проток в скудном свете, струящемся неизвестно откуда, тусклыми голышами смутнеют спины машин. Машин стало больше. Город из-за них сделался похож на дикую автостоянку, где каждый паркуется как пожелает.

Впереди, под единственным убогим фонарем, — человек с кейсом. Стоит, будто ждет, чтобы его зафиксировали.

Отходит в тень, снова возвращается под фонарь, словно пьяный, который потерял часы и ищет их в наиболее светлом месте.

Время словно остановилось. Это ожидание каждый использует по-своему: кто дремлет, притулившись к стеклу, кто меланхолично вращает ручку приемника, пытаясь найти ту единственную волну…

Почти точно в условленное время из ближнего двора, бесшумная, как пантера, выкатывается «девятка». Догоняет полуночника, тормозит. Опускается боковое стекло. Начинается разговор. Его хорошо слышно в «Жигулях», стоящих поодаль: прыгающая стрелка индикатора показывает приличное качество записи. Адмирал знаком показывает Олегу: должен быть всплеск, установлен слишком высокий уровень записи. Откинув сиденья, они почти лежат — невидимые и неслышимые. Бандиты появились — значит все в порядке. Обычно они проверяют ситуацию, пытаются выявить засаду. Несколько раз проезжали какие-то машины. То ли наблюдение, то ли проверка, хрен разберешь. Олег прикинул диспозицию. Вроде чисто. Даже его опытный взгляд пэгэушника не увидел ничего на первый взгляд подозрительного. Судя по всему, бандиты тоже ничего не заметили. Стрелка индикатора магнитофона рванула в красную зону.

«Ну, все в порядке?» — Голос в наушниках был хриплый, с чуть заметным акцентом.

«Что вы имеете в виду?»

«Что хочу, то и имею. А ты не помнишь?» — Тембр становится угрожающим.

«Не знаю, о чем вы». — «Терпила» косит под дурачка, доводя рэкетиров до белого каления.

«Ой, ты слышишь меня? — Значит, в машине минимум двое. — Он не знает! Или мы сегодня не договаривались? Ты меня уже утомил. Поэтому мы сейчас разворачиваемся и, как обещали, едем в твою шарагу. В гости. А пока включаю счетчик. Пятьдесят штук — раз».

«Вы не посмеете этого сделать». — «Терпила» явно трусит.

«Бабки давай!»

Человек приподнимает кейс. Рука из окна «девятки» тянется навстречу. Замки кейса вдруг раскрываются.

— Атака! — кричит Адмирал в микрофон и, вскочив, как ванька-встанька, выбрасывается из «Жигулей», словно из десантного люка…

Рука — кожаный рукав, белая манжета — высовывается из «девятки» и поднимает с земли сверток. Молниеносный захват.

Через капоты машин летят черные тени. Вспыхивает софит видеокамеры. Сверкает «вспышка» на фотоаппарате. С хрустом разваливаются на стороны дверцы «девятки». Троих пассажиров раскладывают на капоте лицом вниз. Четвертый, еще не сообразивший, что произошло, спеленут натуго, несколько рук держат его запястья, не давая сбросить «куклу». Крики «Стоять!», звяканье оружия, топот. Олег впервые в такой ситуации, его снова захватывает азарт — давно забытое чувство.

Олег давит на газ доверенной ему оперативной машины. «Подниматься, так с колен». Подлетает к группе захвата. И вдруг в зеркале заднего вида замечает еще одну мгновенную тень.

— Адмирал, еще один! — не заглушив мотора, толкает дверь.

Мчится по улице, перепрыгивает через газоны и лавки, урны и штакетник. «Только бы не поломать ноги!» Но расстояние между ним и тенью не становится меньше. Там, впереди, профессионал. Бежит быстро, почти неслышно. Но мы тоже умеем ориентироваться на звук. Господи, какие катакомбы еще сохранились в Москве!

Тишина. Запахи. Москва детства и юности, что с тобой стало? Кто превратил тебя в город бомжей и кошек? Кажется, этот тип скользнул сюда. Луч мощного импортного фонаря, прихваченного машинально (мастерство не пропьешь!), высвечивает печальные прелести подъезда. Пусто. Растворился, как дым. Ни шороха, ни шелеста. Олег протискивается к окну, выглядывает на улицу. Там слышен топот ног, мелькает узкий, как нож, луч фонаря.

— Стоять, применяю оружие! — Голос Медведя.

— Стою. — Олег улыбается, тяжело дыша. Значит, не он один когтил по черным дворам. Теперь можно расслабиться.

— Применяю. — В голосе Медведя слышится облегчение. — Где клиент?

— Вроде здесь… — Олег явно растерян. Невидимый внизу Медведь вострит ухо, которое, словно локатор, прощупывает тишину подъезда. Что-то учуяв, перемахивая через ступени, бежит наверх.

— Это какой этаж?

— Второй. — Олег пытается просчитать ситуацию.

— Трущобы чертовы! Ну? Ясно, что… что ничего не ясно. Давай соображать. — Фонарь выхватывает номера квартир, войлок, торчащий из распоротой ледериновой обивки, ободранную стену с наскальной живописью.

Еще выше, на площадке, — слабый свет выкрашенной в красный свет двадцативаттной (чтобы не вывернули) лампы. В багровом сумраке видна пухлая дерматиновая дверь в узорах из шляпок обойных гвоздей. Дверь щелкает — вальяжно, будто спросонок. Насвистывая, вниз спускается парень. Вид безмятежный. Вертит на пальце ключи от машины. С удивлением смотрит на двоих в спортивных куртках, с оружием.

— Что-нибудь случилось, мужики?

— Пока ничего, — сипит Медведь. — Иди, проверяй свою тачку. Может, еще не угнали.

Парень вежливо протискивается между ними, исчезает внизу. Олег провожает его длинным взглядом, чувствуя, как стремительно холодеет у него внутри.

— Медведь! Я, похоже, обделался. Держи его!

А сам — наверх, к пухлой двери, давит изо всех сил на кнопку звонка.

— Кто там? — Отзываются не сразу, голос женщины за дверью дрожит. — Что нужно?

— Милиция! — машинально лепит Олег

— Я не вызывала и не открою. Я сейчас сама в милицию позвоню!

— А, черт! — Олег звонит в квартиру напротив.

Эта дверь открывается почти сразу. Молодая женщина с удивлением, но без испуга смотрит на Олега. Чего ей не спится? Сова, что ли?

— Я из госбезопасности. Вот мое удостоверение. Подтвердите вашей соседке, что я — это я. Она не хочет открывать дверь…

— Ниночка! Товарищ действительно из органов. Может, лучше открыть?

3

Семен Григорьевич Сванидзе был удивительным человеком. В его наследственном уме потомка евреев из черты оседлости невероятно сочетались детская наивность и житейская мудрость. Мягкий характер и упорство носорога. Способность оценить ситуацию в целом и неспособность разобраться в частностях. Как однажды отметила его бывшая супруга, он был похож на студень, в нежной массе которого встречались и жесткие волокна мяса, и коварные косточки. Непосвященные, которых было значительно больше, чем посвященных, ошибочно воспринимали его как человека, плывущего по течению, лоха, на которого жалко тратить мякину, чтобы его провести. Знавшие его поближе старались держаться от него подальше.

Окончив физфак. Семен Сванидзе некоторое время проработал по специальности. Однако осознав, что академиков у нас как собак нерезаных, а академиков-евреев еще больше и у них есть свои дети, решил, что с наукой надо завязывать. И чем быстрее, тем лучше. Четко избрав вектор своих действий, он за короткий срок просвистел по ступенькам комсомольской карьеры и вышел на другую социальную орбиту. Единственное, что позволяло ему выгодно отличаться от своих коллег по членству в партии, была патологическая ответственность, которая на низовом уровне была не в чести.

Его заметили, и он это тоже заметил. А потому, вспомнив любимую поговорку своего деда «ласковый теленок двух маток сосет», приступил к этому сосанию с особым цинизмом. Став третьим, а потом вторым секретарем райкома, он оказался на виду. На некоторое время это его устроило. Относительная власть, хорошие связи. Люди шли поплакаться в жилетку ко «второму», когда обижал «первый». Жилетка была широкая: хватало на всех. За это его, в отличие от других вторых секретарей, которые в народе считались идеологическими церберами, любили. Естественно, как всегда в этой среде, странной любовью. Семен Григорьевич это понимал и потому реально оценивал ситуацию. На похоронах скоропостижно скончавшегося «первого» он видел, что уже после третьего стакана усопшего мало кто вспоминал. Бренность этой жизни его удручила, и Семен Григорьевич понял, что «награды лучше на груди, чем на подушках впереди».

К началу девяностого, когда «мудрость» шестой статьи Конституции СССР о правящей роли КПСС подверглась испытанию, Семен Григорьевич уже не раздумывал. Пора было разводить пары в топках паровоза, стоящего на запасном пути. Этот паровоз он собирал в рабочее время с помощью людей близких и неглупых. Его уход из партийных органов для самих органов прошел незаметно. Кто-то сказал, что он, как крыса, бежит с тонущего корабля. Но ему было все равно. Он помнил поминки своего шефа и знал из зоологии, что крыса — самое разумное животное.

Если бы Горбачева в СССР не было, то надо было бы скинуться и купить его за границей. Только за одну фразу: «Все разрешено, что не запрещено!» Но никто не знал, что нужно сначала запретить, прежде чем строить правовое капиталистическое государство. Бери и владей. От идей кружилась голова. Связи же помнили добро, а потому в реализации задуманного проблем не было. Да и в госаппарате чувствовали первые порывы свежих ветров, и аппаратчики осознавали, что, помогая Сванидзе, они помогают себе… В будущем.

Первые небольшие по объемам сделки на внешнеэкономическом поприще дали фантастические результаты. И хотя умом Сванидзе понимал их сомнительность для державы в целом, тем не менее его сердцем владели слова Горбачева. «Ведь не запрещено же…»

Порой червь сомнения все же терзал душу Семена Григорьевича… Но в то же время он видел, что брать стали все, а «органы» словно бы и не замечали цинизма, с которым это делалось. Нет, конечно, «органы» замечали, только все происходящее напоминало борьбу за урожай на поле, пораженном саранчой. Против саранчи уместнее применять не ум и смекалку, а химикаты, только вот они-то как раз и были запрещены Женевской конвенцией. «Горбачев, блин…»

Сванидзе чувствовал: дальше так просто не может продолжаться. Он ждал удара. То там, то здесь просачивалась информация: «На этого наехали, этого арестовали…» Круг сужался. Столь любимые в прошлом красные флажки уже маячили на горизонте. Природный инстинкт требовал принятия упреждающих мер. Но важно было не прогадать, не суетиться без нужды. Что можно, Сванидзе прятал в чулок, что можно, — конвертировал, благо налоговая инспекция стояла в пикантной позе, не зная, за что схватиться в первую очередь. Фирмы множились, как угри у подростка в переходном возрасте.

Этот звонок не удивил, не испугал. Только сердце чуть екнуло, и похолодело в желудке.

— Господин Сванидзе? — голос был незнаком, приятен и тих. Именно это заставило насторожиться. Многие партнеры разговаривали по телефону через губу, свысока, многие соединялись через секретаршу, у большинства был неприятный тембр голоса и странный жаргон.

— Слушаю вас.

— Нам хотелось бы с вами встретиться. — Человек был убежден, что встреча состоится, и не пытался излагать заранее заготовленную легенду.

— По какому вопросу?

— На наш взгляд, по важному.

— Для кого?

— Для вас. Через час вас устроит?

— Нет. — Ответ был не уверенный, и сам Сванидзе это почувствовал.

— Значит, через час. Будьте на месте.

Можно было плюнуть, тянуть время, но Семен Григорьевич испугался. Испугался неизвестности, неопределенности. И хотя в делах у него было все чисто, именно эта чистота заставила не ошибиться в смысле звонка.

…Это была миловидная симпатичная девушка, без налета вульгарности. К институткам Смольного ее отнести было нельзя, но и на вульгарных девиц новых русских она не тянула.

— Семен Гойшевич?

«И это знают!»

— Григорьевич! — Сванидзе шаркнул ножкой.

— Ну да. — Девица деланно смутилась.

— Проходите… — далекий от джентльменских манер фирмач тем не менее засуетился. — Чай, кофе?

— Спасибо, разговор будет очень коротким.

— Садитесь…

— Присаживайтесь, — поправила дама. — Так вот…

— Что вот? — Столь скорого развития событий Сванидзе не ожидал. Девица или те, кого она представляла, брали быка за рога.

— Так вот, мой визит короток, а потому начнем без предисловий. — Она очаровательно улыбнулась. — Так или иначе, но ваша деятельность…

— Моя?

— Вашей фирмы, вступила в противоречия с законами нашего рынка.

— Вас Маркс послал?

— Кто? — ее огромные глаза стали еще шире.

— Карл Маркс… Законы рынка…

— Нет, меня направили, а не послали… другие люди. Вполне серьезные и не знающие вашего… Маркса. — Девица не тянула, понимая, что ей важно изложить условия без полемики, на которую способны подобные клиенты (Господи, сколько она этого наслушалась!). Важно только донести внятно и без искажений. Все равно будет, как она скажет.

— Неустойка?

— В некотором роде.

«Смышленый клиент».

— Сколько? И какие гарантии?

— Пятьдесят. Гарантий никаких, кроме вашей безопасности… на некоторое время.

— Пятьдесят чего?

— Пока тысяч и деревянных.

— Это что, пять «Жигулей»?

— Всего пять. Вам позвонят. А вы понятливый! — Она сделала ручкой.

Все, что произошло потом, было как во сне. Нет, Семен Григорьевич не испугался, не впал в ступор. То, чего он так долго ждал, свершилось. И с этим надо было смириться. Но его совковое сознание не могло смириться с другим. Почему он должен отдавать деньги бандитам?.. Намек на Лубянке, что если бы Сванидзе платил налоги государству, то ситуация была бы иной… Куда ни кинь, всюду клин.

Правда, отработали чекисты отменно. Однако для Сванидзе этим история не закончилась.

Осунувшийся после бессонной ночи Адмирал — остальные, впрочем, выглядели не лучше — проводил «разбор полетов».

— В целом все идет неплохо. Задержанные уже в порядке сто двадцать второй сидят в СИЗО. Петровка их колет — не зря коллег взяли. Запись, как ни странно, получилась классная, хотя думаю, что у потерпевшего это задержание не вызовет особого ликования. Ребята из службы экономических преступлений ГУВД давно его пасут. Там много чего стало подниматься со дна, как только его зацепили… В общем, Олег прав. По всему раскладу видно, что был пятый. О пятом задержанные пока молчат. Судя по всему, он основной. Надо до него добираться, обратной дороги нет. Хотя кого искать? Предположения к делу не пришьешь. И вообще неясного больше чем нужно. Но тут ничего не поделаешь. Разделение труда: Петровка — другая контора.

— Поживем, поглядим. — Олег черкает в блокноте. Удовлетворенно оценив работу, вырывает лист, протягивает Адмиралу карандашный портрет. — Кстати, хитер, собака. Когда мы его гнали по подъезду, он влетел в первую квартиру, где ему открыли. Женщина одна. Естественно, в шоке… Выждал паузу, а затем… Вроде как ни при чем. Мы вслед за ним звоним, нас, конечно, не пускают. Точный и логичный ход. Главное, мимо нас прошелестел — как ни в чем не бывало. Артист! — Олег с нескрываемой гордостью смотрит на собственный карандашный набросок. — Ну, что-то вроде этого. Как видишь, и на хитрую попу есть кое-что с винтом. Может, пригодится. Похож на того, в подъезде…

— К-куинджи! — Адмирал восхищенно сопит и прикалывает портрет молодого парня к стене. Когда-то, до изобретения фотороботов, подобные портреты создавали специальные художники, набившие руку на воспроизведении образа по устному описанию. Но нарисованный Олегом портрет не имел ничего общего с подобными набросками. С листа смотрели умные, внимательные, глубоко посаженные глаза. Открытый высокий лоб, тонкие чувственные губы. Такие нравятся женщинам.

— Слушать сюда! Теперь перед каждым выездом вот здесь будем расписываться. Пока не найдем этого красавчика. Копию направьте на Петровку, авось сгодится.

— Кстати, мне понравилась поговорка про винт. У меня в сейфе тоже есть кое-что с винтом. Впереди выходной, взрослые люди вольны в своем выборе. Ставлю на голосование. Нервные могут идти по домам. Отнесемся с пониманием.

Накопившееся за день напряжение требует выхода. Если не найти вариантов, то бессонница будет мучить до утра. Только сейчас, после не вполне удачной операции, начинаешь понимать, как устал. Все тело словно ватное, координация замедленная и неверная. И только голова продолжает гонять разные мысли.

Олег не раз замечал, что после таких бессонных ночей сознание напрочь отбрасывает все лишнее, второстепенное и, выделив направление главного удара, начинает анализировать все, что было и что будет. Как ни странно, поговорка «Утро вечера мудренее» для него не подходит. Наоборот, наиболее мудрые мысли к нему приходят во время бессонницы. Обидно, что с наступлением утра большая часть передуманного уходит на периферию, не оставляя в подкорке и следа. А жаль! Как много мудрых и замысловатых мыслей, оригинальных решений остаются под спудом сознания. И только такая же бессонная, изнурительная ночь может вызвать обрывки воспоминаний.

Медведь суетится, накрывая на стол. Огромный десантный нож рвет жесть консервной банки. Врагу не пожелаешь. Бутылка с винтом — «Сабонис» — возвышается на столе, как полковое знамя. И каждый входящий невольно замирает в немом почтении перед продуктом.

Роберт Сильвестр в книге «Вторая древнейшая профессия» писал, что главная причина пьянства среди журналистов — комплекс тяжелейших стрессов, которым они подвергают свою психику. Чтобы остановиться, сбросить груз прошедшего дня, стереть из памяти накопившуюся, но уже ненужную информацию, человек обращается к спиртному. А в связи с тем, что стрессы возникают каждый день, то и подобная терапия становится регулярной, делая из журналиста пьяницу.

Наверное, в этом что-то есть.

Олег спустился к себе в кабинет и, открыв сейф, достал принесенную для «прописки» по офицерскому обычаю бутылку виски — горькое напоминание о прошлой жизни «там». Ему стало ясно, что одной бутылкой в этом коллективе не обойдешься. И отнюдь не потому, что мало. Просто он ощутил себя так, словно прожил здесь почти всю жизнь, плечом к плечу, спина к спине с этими парнями.

Наверху ждали только его. Письменный стол был накрыт бумагой, громоздились грубо порезанные куски вчерашнего хлеба и невесть откуда взявшейся колбасы. Разномастные чашки и стаканы были сейчас милее саксонского сервиза. «На бойцах и пуговицы вроде чешуи тяжелых орденов…» — не к месту, но ассоциативно вспомнил Олег Михаила Кульчицкого.

— Ну-кась, ну-кась! — Медведь с любопытством разглядывал бутылку. — Вас ист дас?

— Виски, сэр! — в тон ему кивнул Олег.

— Посуду не выбрасывать, чур моя! — Медведь всем показал кулак.

Его страсть к собирательству необычной посуды была широко известна в коллективе. Часть добытых посудин Медведь тащил домой, часть, наполненная несъедобными напитками, покоилась в багажнике. Один любопытный бомж, одуревший от мучительного похмелья, вскрыл багажник и, достав оттуда бутыль с неизвестной наклейкой, даже не понюхав, хлобыстнул прямо у машины.

Медведь хранил в этой посудине очиститель двигателя. Реанимация прибыла поздно. Но и после трагического случая Медведь, или, как его обозвали, «коварный Яго», пополнял свой «бар» отравляющими веществами. При движении по ухабам мелодичный перезвон дополнял скрипы и стуки.

— Что стоим? — Адмирал взял быка за рога. — Раньше сядем, раньше выпьем.

Неожиданно к исходу часа ночи появилось новое лицо.

— От Парижа до Находки «Спирт Ройял» не хуже водки! Очередная глава книги «Мой путь к циррозу».

Удовлетворенная, светящаяся от счастья физиономия с пышными черными усами принадлежала человеку с выразительным прозвищем Дед. Он был счастлив оттого, что деньги, казалось, безнадежно утраченные лопухнувшимися оперативниками в прошлый захват, были найдены. Найдены вместе с объектом. Все на месте, и даже надпись «Вымогательство» светилась, как новенькая. Завтра деньги будут в кассе, объект уже в следственном отделе.

— Доставили тело? — поинтересовался Медведь, реально представлявший последствия дедовых поисков для задержанного «тела».

— Во! — Дед вскинул большой палец. — Удача приходит к сильным! Осталось чего? — Он окинул взглядом стол.

— Вообще-то причитается с тебя! Но уж ладно, в честь твоего успеха прощаем. — Адмирал достал из-под стола оперативную бутылку.

Пили мало, говорили много. Олег, как губка, впитывал новую и необычную информацию. Многое из того, что он узнавал сейчас, было для него странным и непривычным. И жесткость оценок, которые давались руководителям, и откровенность, с какой общались между собой эти мужики, и их точные и на редкость остроумные шутки…

История со Сванидзе не закончилась передачей помятых рэкетиров милиции. Не прошло и недели, как на таможенном посту Бутово был задержан его груз, который в накладных числился как «запасные части для полиграфического оборудования», а в натуре представлял собой не что иное как алюминиевое литье в слитках. Больше всего по этому поводу бурлил Медведь. Словно миксер, он взбивал до пены общественное мнение.

— Это что происходит?! — орал он на весь кабинет. — Мы корячимся, корячимся, по ночам, как коты мартовские, на улицах орем: «Стоять! Лежать!» Блин! И все для того, чтобы одного жулика от другого спасти. Да таких надо…

— Бог шельму метит, — словно подвел итог Адмирал, не менее Медведя возмущенный данным фактом, но не столь эмоционально его воспринявший.

То, с чем пришлось сталкиваться в последнее время, его уже не удивляло. Как не удивляли ставшие обыденными факты контрабанды периода перестройки. Все, что происходило в стране, носило эпохальный, или, как утверждали политики, судьбоносный характер. А потому если что-то крали, то крали по-крупному. Вагонами, эшелонами, цистернами. Настала эпоха людей из породы Корейко. Вышедший поезд из пункта А мог не дойти до пункта В, потому что его перекупили за большие деньги в пункте С. Исчезали эшелоны, танкеры, самолеты с грузом. Искать же пропавшее имущество и грузы в условиях раздела еще вчера единого территориального пространства, единой общенародной собственности было сложно, если не сказать бесперспективно. Зачастую конечными пунктами доставки грузов были заграничные пункты.

Первое дело по промышленной контрабанде было заведено в сентябре 1990 года. Некий московский кооператив пытался под видом медного лома отправить строго фондируемый груз — медные и бронзовые трубы, скупленные на авиационном предприятии. Запасливость руководителей промышленности была такой, что на подкожном сырье они могли работать не один месяц. Накопление шло впрок, на черный день. Снабженцы изворачивались как могли, чтобы пополнить закрома, и без того забитые сырьем. В ход шло все — от сувениров до взяток. А потому склады буквально ломились от запасов, многие из которых могли вовсе не потребоваться. Реализовать же в те времена фондируемые материалы было невозможно — статья обеспечена. Новые времена открыли кое-какие шлюзы для предпринимательской деятельности промышленников, но первыми их плодами стали пользоваться перекупщики…

Так случилось и в этот раз. Получив лицензию на реализацию за рубеж медного лома для переработки, этот кооператив не стал утруждать себя пионерскими играми. Скупив фондируемое сырье по весьма невысокой цене, он загнал его в Италию, которая впервые видела «такой лом» — блестящий, с заводскими бирками. Вырученная сумма была, естественно, значительно выше затраченной, но тем не менее значительно ниже цены мировой. Такое предпринимательство стало входить в моду. Уголовной практики подобного рода не было, а потому дела возбуждались, но…

Не менее смекалистые опера быстро нашли противоядие. Однако и предприниматели не дремали. Азарт, с каким сначала из СССР, а потом из России везли все, что плохо лежит, просто шокировал Запад. Появление на международном рынке российского сырья и материалов по фактически бросовым ценам стало лихорадить биржу. Не было в мировой практике таких правил игры. А эшелоны шли и шли. Наиболее свободным был прибалтийский коридор.

После первых уголовных дел по контрабанде фондовых или, как их еще называли, стратегических материалов хитрые жулики нашли выход. Теперь они не везли это сырье в гостовском стандарте. Они выводили его в состояние некондиции.

— Нет, ты представляешь! — горячился Адмирал, вводя Олега в курс комбинаций. — Берут трубу — по ГОСТу, допустим, шесть метров, — отрезают двадцать или пятьдесят сантиметров, и все. Некондиция!

Дела по промышленной контрабанде сложнее всего было реализовать, когда вагоны с этой самой, пока еще потенциальной контрабандой мотались по стране, как известный продукт в проруби.

Многое Олег постигал заново. Все, что рассказывал Адмирал, было не просто интересно. Это была азбука нового криминального времени.

— Смысл простой — размыть субъект преступления. Возьмем ту же школьную задачу: из пункта А выходит поезд с неким грузом, предназначенным для незаконного вывоза. Пусть будут те же трубы. Но гонят его не в пункт В, а в пункт… Е. Там, формируя состав, девочка-диспетчер «ошибается», и в накладной неожиданно появляются не трубы, а буровые установки. Тоже ведь в известной степени трубы, какая ей разница… И снова состав идет, только не в пункт В, а вообще в пункт К. Там опять девочка ошибается… Короче, на границу приходит черт-те что. Ну, ловим, если найдем этот вагон после длительного путешествия по стране. А дальше? Девочка ошиблась. Субъект преступления размыт. Попробуй докажи умысел непосредственного исполнителя. Любой адвокат дело развалит… Но и эта махинация была раскрыта. Тогда «производители» пошли дальше. Все гениальное просто, пусть даже технологически более трудоемко. Из сырья стала изготавливаться продукция со всеми необходимыми атрибутами технологической цепочки.

— Как это?

— А так. Допустим, некий завод решил наварить деньги на продаже бронзы за границу. Но просто так ее не вывезешь. Тогда разрабатывается комбинация по совместному — скажем, с голландской фирмой — производству сантехнического оборудования. Производство — дело полезное и поощряемое. Разрабатывается техзадание на изготовление заготовок для смесителей «елочка». Все чин чинарем. Чертеж, обоснование и прочая технологическая дребедень. Но вот какая штука. Изготовление заготовки производится не литьем, а ковкой. Для того чтобы получить само изделие, надо полкило латуни в стружку перевести. Голландцы животы надорвали бы, если бы не были посвящены в замысел. — Адмирал порылся в столе и достал мятую синьку. — Видишь? Заготовка весит восемьсот граммов, а конечное изделие — триста. Из этой заготовки только идиот будет изделие делать. Тут такие технологии нужны, что… Показали мы эту штуковину в НИИ сантехнического оборудования, так там решили, что мы их разыгрываем. А недавно еще похлеще: алюминиевые пластины для пола. Такие пятьдесят на пятьдесят отливки, якобы для укладки на пол. Ну, во-первых, как понимаешь, алюминий не самый лучший материал для такого рода применения. У него ведь невысокая устойчивость к истиранию. А во-вторых, ни одна из этих пластин на полу не лежит. Качается — ноги переломаешь. И тоже — техзадание, обоснование… Мы ловим, а таможня отпускает. И она права: наши законы таковы, что глупца за задницу можно только по дурости взять. Вот и ломай голову, как доказать умысел. А подозреваемый смотрит на тебя этакими глазенками невинными и талдычит свое. Дескать, не ваше свинячье дело, какую продукцию я выпускаю. Партнер доволен… Вот и получается — задержим на границе груз, а нам говорят: «низзя», это продукция. Для дураков это продукция, а для нас — контрабанда! Про титановые лопаты я уж и не говорю. Конечно, продукт исключительный — легкий, прочный, но… Никому в таком виде не нужный. Да об этом никто и не думает, просто исходное сырье переводят в изделие, чтобы потом изделие снова перевести в сырье. Недавно одна фирма пыталась направить таких лопат в Лихтенштейн в два раза больше, чем наличное население этой страны. А черенок — вообще песня: из необструганной елки с сучками. Но высшим полетом была последняя история с Каунасским КЭЧ. Ну, армейской снабженческой структурой. Начальник КЭЧ, подполковник, взял в аренду на саратовском предприятии — вдумайся! — тридцать тысяч километров… дождевальных труб. Три четверти экватора!

— Зачем ему дождевальные трубы?

— Ему-то незачем. Эти трубы пытались вывезти в Литву по линии некоего литовского кооператива «Центр», но документов под это кооператив не получил. Все-таки стремная там ситуация. Отделятся, не отделятся. Короче, не дали им лицензию. Тогда они находят этого интенданта, начальника КЭЧ, который и подписывает на себя все документы. Что уж там думало его руководство — непонятно. Скорее всего, оно ничего и не знало. Как бы то ни было, трубы в Литву пошли. Правда, мы задержали некую толику в Москве на товарной станции, но большая часть ушла. И прямиком по морю за границу.

— А подполковник?

— Ему дали литовское гражданство, и он исчез. Наверное, приличный процент со сделки получил. Военная прокуратура ищет, но разве сейчас там найдешь…

— А Сванидзе?

— А что Сванидзе? В камере. И ничего в этом удивительного нет. Рэкет как явление — вторичное преступление. Он существует только там, где есть сверхприбыль, не облагаемая налогом. То есть, когда есть что изъять без контроля со стороны государства. Вымогательство как преступление существует в странах, где не отлажена налоговая система, где плохо работают налоговые службы, где понятие декларации о доходах для всех граждан без исключения сродни китайской грамоте. И люди вроде Сванидзе — я беру не контрабандный аспект, а финансово-криминальный — всегда будут находиться в перекрестии прицелов всякой шпаны. Ведь обрати внимание, пятьдесят штук нашел без проблем. Просто взял в тумбочке…

— Вот так! Рэкетир — санитар нашего дикого коммерческого леса. — Медведь подвел итог разговора со свойственной ему афористичностью.

4

Эти дни врезались в память многим. Каждый запомнил свое…

Сквозь бледную пустынную зябь рассвета катил зеленый «уазик» с тонкой, как комариное жало, антенной на крыше. На улице почти никого. В «уазике» тесно от переговоров в эфире.

— Ноль восьмой! Ноль восьмой, спишь, что ли? Дай точку!

— Ленинский, приближаемся к базе.

— То-то! Понял. Кати дальше.

«Уазик» с надписью «Аварийная» на борту свернул в тесный двор, приткнулся в углу. Четверо принялись выгружать сумки, коробки — не то сантехники, не то мастера из телеателье или телефонного узла. Из подъезда вышел еще один.

— Все готово.

— Понесли.

Лифтом — до упора, дальше — по пыльной лестнице на чердак, оттуда — на крышу. Парни собирают манатки, входят в подъезд. Лифт, скрипя и пощелкивая этажными переключателями, тянет их кверху. Щелчок, двери открываются с тяжелым вздохом туберкулезного больного. Металлическая лестница ведет на чердак. Лезть неудобно, особенно с аппаратурой. Последний из поднимающихся парней цепляется сумкой за проволоку. Сумка рвется. Вниз, в пролет, летит аккумулятор.

— С концами, блин…

— С чем тебя и поздравляю. Вычту из зарплаты. Сам объяснишь голодным детишкам, почему на молочишко не хватает.

На крыше, испещренной разводами черного свежего гудрона, устанавливают штатив. На штатив — камеру. Медведь снимает куртку. Под мышкой рыжая кобура с «макаровым». Примеряется к окуляру, наводит резкость. Проверяет связь. Все в порядке.

— Пока, Медведь. Точку знаешь: угол Ленинского. Объект будет там через час. Станцию не выключай. Камеру врубишь за полчаса до «стрелки», попробуй вытянуть обстановку. Вдруг контрнаблюдение увидишь. Да, кстати. Когда мы уйдем, забаррикадируй дверь чердака. А то, неровен час, без камеры останешься. Вот за нее выплачивать — всей жизни не хватит.

Медведь закуривает, затуманенными глазами глядит на низкие, но уже розовеющие над Москвой облака. Медведь в детстве гонял голубей. На крыше он как дома.

…Нет предела совершенству. Пока чекисты набирали навыки в борьбе с организованной преступностью, организованная преступность набиралась ума-разума в борьбе с чекистами и милицией. С каждым днем молодая криминальная поросль становилась наглее, тоньше, изворотливее. Они читали все материалы, касавшиеся деятельности правоохранительных органов, и выуживали из газетных статей и телепередач любые подробности, которые позволяли не наступить на грабли вторично.

С каждым разом становилось все сложнее отрабатывать планы для проведения операций. Все чаще возникали нештатные ситуации при захватах, все труднее документировались преступления.

На помощь приходила техника. Но ее было мало. Ее было катастрофически мало, и она катастрофически старела, отставая по своим характеристикам от зарубежных образцов. «Ангстрем» — продукт спецпроизводства КГБ СССР — когда-то была лучшей радиостанцией. Она по-прежнему, если возникало такое желание, могла обездвижить преступника или расколоть стекло «мерса», однако зачастую весьма плохо принимала сигнал, хотя в этом и заключалось ее предназначение. Специалисты кусали локти: у них было множество свежих идей, которые пропадали втуне из-за отсутствия презренного металла.

Противная сторона и деньги, и технику имела в достатке. Технику современную, эффективную, импортную. Откуда бандиты брали ее, оставалось до поры открытым вопросом, но она была. Для правоохранительных органов на проведение технических мероприятий требовалась санкция прокурора. Для противоположной стороны санкция не требовалась. Эта противоположная сторона прослушивала что хотела и подглядывала куда не надо без санкции и без риска, поскольку ответственность за это законом не предусматривалась.

Все чаще переговоры в эфире становились достоянием преступных групп контрнаблюдения, работавших на тех же частотах. Деятельность противоположной стороны становилась все более профессиональной. Все чаще чувствовалась рука специалиста.

Это уже не «Черная кошка», наводившая на Москву страх в конце сороковых, незримо бродила по столице. Это полчища голодных крыс вышли на свою крысиную охоту. Они размножались, наглели. Они обходили расставленные приманки, оставляя западни для доверчивых дурачков. Их жертвами становились вчерашние паханы, жирные коты преступного мира. На арене появлялись новые действующие лица. Прежние короли Марьиной рощи, теряя власть и влияние, уходили в тень, а многие — в небытие.

И в этой обстановке офицерам госбезопасности приходилось начинать все сначала. В который раз!

Конец семидесятых — начало наступления на преступный мир всем миром. Милиция, прокуратура, КГБ наводили мосты для совместной непримиримой борьбы с этим злом. В Комитете государственной безопасности создавались специальные подразделения. Медленно, но уверенно выявлялись механизмы современной уголовной преступности. И вместе с тем все глубже проникали ее щупальца в правоохранительную систему. Короста коррупции начинала свое черное дело и там.

Реализовались громкие дела. Арест, следствие и суд, а затем расстрел директора Елисеевского магазина Соколова. Печальный конец карьеры Амбарцумяна, директора Дзержинской плодоовощной базы, — депутата Моссовета, член горкома партии, Героя соцтруда. Арест начальника московского торга Трегубова. Хлопковое дело. Жулье становилось все наглее и наглее. Образовывались целые кланы, увязывавшие в один узел представителей криминальной среды и органов власти. Под контроль преступных личностей попадали офицеры милиции, руководители прокуратур. Москва вынуждена была посылать своих людей в республики СССР для пресечения деятельности зарвавшихся чиновников. Десятки следователей и оперативных работников распутывают клубки преступлений на самых разных уровнях, зачастую рискуя карьерой, а то и жизнью.

Несмотря на остроту этой, пока неравной борьбы, начавшиеся процессы криминализации быстро набирали обороты. Блатная и тюремная песенная лирика становилась модой и для криминальной среды, и для номенклатурной. И с правительственных дач нет-нет да и пробивался сквозь густую листву голос Александра Розенбаума:

Общество было обречено.

И вновь, как бывало в трудные времена, оно обратилось к ведомству на Лубянке. Но тут началась борьба под ковром. Министр внутренних дел Щелоков настаивал на отводе чекистов от работы по криминальной среде. Скрытно настаивал, естественно. Все чаще вместе с бандитами в камерах оказывались представители и его всесильного ведомства. Могущественный шеф КГБ Юрий Андропов дал карт-бланш своим офицерам. Авторитет Щелокова начал таять — в первую очередь среди партаппарата верхнего звена. Слухи, основанные на реальных фактах, становились достоянием гласности. Дворовое радио грешило в деталях, но оставалось точным по существу. Похождения Чурбанова, Галины, сына Щелокова раздражали, однако больше всего раздражало распространение информации о них. Щелоков попытался организовать противостояние. Условия для этого были неплохие, да и позиции тоже — в замах у министра ходил зять генерального секретаря. Однако генсек не вечен. Со смертью Брежнева надежды министра рухнули. Новый генеральный был человеком без комплексов, но со своими внутренними установками.

Точнее, со своими собственными комплексами. К нему было не подобраться. Для него авторитет личности определялся не только работоспособностью, но и чистотой. Министерство внутренних дел получило нового начальника. Генерал КГБ Федорчук привел в стены МВД большую команду своих людей. Для нечистоплотных чиновников ведомства Щелокова начались черные дни. Первые кадровые перестановки, первые уголовные дела…

Прибывшие в МВД чекисты ощутили все то же мощное противостояние. Ломать порочные традиции было тяжело. Слишком глубоко зашли болезненные процессы. Но очищение шло. И этому во многом способствовали честные сотрудники милиции. Им не меньше других надоели угодничество, взятки, чинопочитание, показуха. Тень недоверия легла и на них. Избавиться от этой тени — значит восстановить доверие народа.

Совместными усилиями реализовались крупные уголовные дела. Все чаще неприкасаемые становились обвиняемыми. Это вселяло уверенность, оптимизм.

Начало перестройки открыло новую эру. И для честных людей, и для людей сомнительных. В восемьдесят шестом году ситуация кардинально изменилась. КГБ был выведен из сферы борьбы с организованной преступностью. Отделы расформировывались, оперсостав менял участки. Резко сократились возможности для работы по коррумпированной верхушке.

Идеализм в политике, как и простота в быту, хуже воровства. Через три года все началось сначала. Вал преступности стремительно рванул вверх. Как всегда в тяжелую минуту, под знамена призвали чекистов. Но время было упущено, позиции утеряны, кадры утрачены…

И опять — как десять лет назад. С нуля, но по самым высоким требованиям.

Первым делом службы В.И. было разоблачение вымогательства четырех тысяч рублей. Символично, что преступником оказался сын члена бюро МГ'К. Горькая символика. Горькие и итоги…

Ущелье сужается и идет под уклон. Красные скалы остались в поднебесье. Здесь, внизу, где бредут двое, поддерживая друг друга, — серые сумерки. Еще полчаса, и в глаза снова полыхнет солнце. В долине свои, они встретят уже на последнем повороте. Главное — не напороться на духов.

И вдруг на последнем повороте из камней поднимается тот самый обкомовский отпрыск. Одновременно в сознание врывается глухое бормотание радио: «чрезвычайное положение… ГКЧП…»

Раз! Одеяло летит на спинку кровати. Два! Тело взлетает над койкой, босые пятки впечатываются в пол, как и положено в боевой стойке. Сбрасывать сон мгновенно — этому Афган научил навсегда: там крик «Тревога!» означал степень наивысшей опасности.

Приемник загробным голосом диктора вещал текст, который спросонья казался совершенно невразумительным:

«В связи с невозможностью по состоянию здоровья исполнения Горбачевым Михаилом Сергеевичем своих обязанностей Президента СССР и переходом в соответствии со статьей сто двадцать седьмой пункт семь Конституции СССР полномочий Президента СССР к вице-президенту СССР Янаеву Геннадию Ивановичу…»

Мать за столом перебирает смородину. За забором слева сосед, такой же «шестисоточник», мастер шашлыка, богатырскими ударами крушит дрова: ждет гостей. «Жигуленок» покорно глядит на Олега пустыми глазницами вынутых фар. Если бы не драматический голос диктора, картина была бы идиллической.

— Мне приснилось или как? — Олег выхватывает из таза мокрые ягодки, бросает в рот. — Что по радио говорят?

— Все утро одно и то же. — Для матери сейчас важнее всего на свете смородина. — Президент заболел, что ли, не поняла, вместо него какой-то чрезвычайный комитет и чрезвычайное положение. Начальника вашего фамилию называют.

Мать — личность аполитичная, но в этой аполитичности конкретная. Снизили цены на продукты — хороший начальник в государстве. Подняли цены — плохой начальник. А потому на первое апреля — дату объявления о снижении цен при Сталине — как и раньше, смотрела с надеждой. И к Сталину по-прежнему относилась с симпатией, хотя в семье были репрессированные. «От судьбы не уйдешь. Что на роду написано, то и будет».

Нынешний начальник государства ей не понравился сразу. Определений она ему давала много, но самым, по ее мнению, оскорбительным было «балабон пустой».

— Кофе есть?

— На плите.

Так и есть: заварен в кастрюле — «фирменный». Сколько раз Олег объяснял матери, как надо делать кофе, и тем не менее она неизменно варила его в кастрюле, как щи. Такой напиток был хорош для коров.

Олег наливает чая, намазывает печенье маслом.

«Созрело, значит». То, что кризис должен был разразиться, понимали все, но никто не знал, каким образом это произойдет. Язов, Павлов и Крючков давно были фигурами одиозными. Демократы все активнее выступали за то, чтобы оторвать от них президента. Тот колебался. По его высказываниям было видно, что он пребывает в глубоких раздумьях. Для оценки экономической и политической ситуации не требовалось семи пядей во лбу. Цены, талоны, дефицит… На окраинах уже пылали костры межнациональных, а точнее криминально-этнических конфликтов, в которых страдали не те, кто их зажег, а простые люди. Одни боролись за персональную власть, другие в ходе этой борьбы подставляли свою грудь под пули. Об этом Горбачев говорил много. Много и витиевато. Но никаких серьезных действий не предпринимал.

Олег достает из «бардачка» мультитон, нажимает на кнопку — маячок отвечает тоскливым писком. Питание село, на табло едва светится черточка. Команды на мультитоне нет.

— Похоже, отпуск, как говорят в Одессе, накрылся медным тазом. Где Таня?

— За хлебом пошла.

Если в сельпо нет очереди и хлеб уже привезли, эта операция займет часа полтора. Поставить фары — пятнадцать минут. Чашку кофе можно заварить в процессе. Расчет несложный, задача — проще пареной репы. Тем более что камуфляж в машине и «тревожная сумка» с собой.

Затеянное было профилактическое техобслуживание придется прервать. Олег крепит что можно на автомобиль, бамперы — в сарай, фары — на живую нитку. Остальное, взяв за углы плащ-палатку с разложенными на ней ключами и всякими железками, связывает в один большой узел. «После разберемся». Сейчас главное, чтобы мотор тянул и колеса крутились. В багажник летят провода, банки, тряпки и прочая дребедень. «Ненавижу грязь в машине», — морщится Олег. Стартер, смазанный и почищенный, хватает с первого оборота. Профилактика! Движок работает тихо, хоть и холодный. Колеса вспарывают газон, и машина выкатывает за ворота.

Шоссе забито до предела. Машины движутся в один ряд со скоростью улитки. Ярославское шоссе реконструируется, а потому все потоки распределяются по второстепенным, не приспособленным для такого количества машин магистралям. Какой-то внутренний командир постоянно толкает под руку. Вперед! Вперед! Какое там вперед, когда дистанция минимальная, а скорость черепашья…

Газуя, Олег вылетает на встречную полосу, в миллиметрах расходясь с прицепом легковухи. Вправо, влево, снова в поток.

Забытые голоса старых актеров читают по радио «Село Степанчиково». Нам бы их заботы! Нафталинные страсти, далекие. непонятные… Олег крутит ручку настройки.

«…Главам государств и правительств и генеральному секретарю ООН… По поручению советского руководства уведомляю, что с девятнадцатого августа тысяча девятьсот девяносто первого года в соответствии с Конституцией и законами СССР в отдельных местностях Союза Советских Социалистических Республик сроком на шесть месяцев вводится чрезвычайное положение. На этот период вся полнота власти в стране передается Государственному комитету по чрезвычайному положению в СССР.

Принимаемые меры являются временными. Они никоим образом не означают отказ от курса на глубокие реформы во всех сферах жизни государства и общества. Эти меры носят вынужденный характер и диктуются жизненной необходимостью спасти экономику от развала, страну от голода, предотвратить нарастание угрозы широкого гражданского конфликта с непредсказуемыми последствиями для народов СССР и всего мирового сообщества…

Мы уверены, что наши нынешние трудности носят временный характер и вклад Советского Союза в сохранение мира и укрепление международной безопасности будет по-прежнему весомым. Руководство СССР надеется, что временные чрезвычайные меры найдут должное понимание со стороны народов и правительств, Организации Объединенных Наций.

Исполняющий обязанности Президента СССР Геннадий Янаев…»

Все ясно, что ничего не ясно. Хотя ясно одно — спокойная жизнь кончилась надолго. Это уже не борьба с экономическим саботажем, а значительно круче.

Медведь осмотрел через телевик все окна в доме напротив, не увидел ничего любопытного и теперь сентиментально строгает щепку карманным ножом. Ему хорошо, его мягко уносят все дальше от крыши волны воспоминаний. Это в последние годы бывает нечасто. Вдруг в музыку прошлого врывается чужой режущий звук. Медведь встряхивается, оглядывается и столбенеет. По Ленинскому, тормозя у светофоров, движется танковая колонна. Медведь протирает глаза и, вспомнив о камере, наводит телевик. Прямо на него движется Т-80. Из люка торчит башка в шлемофоне.

— Адмирал, ответь Вышке, — вызывает он по станции.

— Я Адмирал, слушаю тебя, Вышка.

— По Ленинскому в сторону центра движутся танки.

— Повтори, не понял.

— По Ленинскому. В сторону центра. Движется. Колонна танков…

Адмирал с группой захвата на «базе» гоняет балду. Дед с «молодым» кидает кости на доске с нардами.

— «Танки» у нас что? — обращается Адмирал к «молодому» из отдела.

— У нас вроде такого кода нет. — Поискав в таблице, «молодой» пожимает плечами.

— Медведь, ответь Адмиралу.

— На связи.

— Так о чем ты там семафорил?

— Танки, говорю, идут!

— Перегрелся? — Адмирал пытается увидеть через окно Медведя, обосновавшегося на противоположной крыше. На глаза попадается оконный термометр, застывший на двадцати градусах. Вроде бы перегреваться не с чего…

— Адмирал, ответь Медведю. Ты понял, ЧТО я сказал? В Москву идут танки.

— Попроси, пусть посмотрит в сторону Москвы-реки. Может, там уже и «Аврора» стоит во главе Черноморского флота? — смеется «молодой».

— Изощренец, — бормочет Адмирал в замешательстве. — Ну-ка, мужики, погодите, я сам пойду, погоду понюхаю. Медведь танк по запаху отличит…

Адмирал выходит на улицу.

По Ленинскому грохочет колонна танков. Из-под траков летят крошки колотого асфальта, едкий дым стелется по земле. Бойцы за рычагами внимательны и дисциплинированны. Они тормозят перед светофорами и терпеливо ждут, пока не загорится «зеленый». Прохожие удивленно, но с тревогой смотрят на эту картину, дикую и нелепую в светлый солнечный день.

— Все, сворачиваемся. Комедия окончена. Крестным отцам объявляется перекур, — командует Адмирал, вбегая в комнату через двадцать минут. — Всем отбой. Встречаемся в голубеньком. — Это в рацию.

В комнате начинается суета. Парни упаковывают в брезентовые чехлы автоматы, сбрасывают бронежилеты и выключают станции. Голому собраться — только подпоясаться. Дремлющий в кабине водитель с недоумением глядит на это спешное и немотивированное бегство. Надо было столько собираться!

— Все в автобус!

Дико ревя пробитым глушителем, «уазик» выезжает со двора. Вдоль Ленинского проспекта по-прежнему тянется танковая колонна. Скатившись с Каменного моста, «уазик» летит по проспекту Маркса. Железный Феликс, словно стержень солнечных часов, возвышается над площадью своего имени. «Почему он стоит спиной к собственному ведомству?» — думает Адмирал.

Только подъехав к особняку, Адмирал вспоминает:

— Господи, Медведя забыли на крыше! — Ему становится невероятно жалко себя.

На глазах изумленного Медведя «уазик» выскакивает на Ленинский и, выдав очередь с выбросом «це-о-два», летит в сторону центра.

— Куда?! — Медведь хватает станцию. Она шипит, как голодная гадюка: аккумулятор сел окончательно. — Стоять, козлы!

Балансируя под тяжестью навешанной на него аппаратуры, Медведь медленно сползает вниз по утлой и на первый взгляд ненадежной лесенке.

Как назло, внизу щелкает замок, и чопорная старорежимная дама почти утыкается лицом в потертый джинсовый зад со свежим гудроновым пятном.

— Здрасьте! — Медведь отдувается, рассовывая по сумкам свое барахло. «Макаров» нагло торчит из-под задравшейся полы куртки.

— Вы кто?

— Инопланетянин. — Медведь к беседам не склонен, любой вопрос опасен для здоровья любопытных.

— Откуда?

— Естественно, мадам, оттуда. — Он грузится в лифт и делает ей ручкой. Мимо изумленной женщины вниз уползает небритая физиономия маленького и злого мужика.

На удивление мирно выглядит обстановка этого «чрезвычайного положения». Как и до него, с разной скоростью носят по коридорам бумаги, так же гоняют чаи, травят анекдоты, разговаривают по телефонам — не громче и не чаще, чем в прежние дни. Спокойно воспринимают пятнистую форму Олега: человек в отпуске имеет право поиграть в партизана. В.И. смотрит, а точнее слушает информационное сообщение ГКЧП. Телевизионная картинка раздражает. Антенна комнатная, поэтому изображение то двоится, то троится, реагируя на каждого проходящего по коридору.

Обращение к советскому народу.

«Соотечественники! Граждане Советского Союза! В тяжкий, критический для судеб Отечества и наших народов час обращаемся мы к вам! Над нашей великой Родиной нависла смертельная опасность! Начатая по инициативе Михаила Сергеевича Горбачева политика реформ, задуманная как средство обеспечения динамичного развития страны и демократизации общественной жизни, в силу ряда причин зашла в тупик. На смену первоначальному энтузиазму и надеждам пришли безверие, апатия и отчаяние…»

— Привет.

— От старых штиблет. Ты чего? — В.И. с интересом разглядывает явившееся чудо.

— Что — «чего»?

— Явился чего, спрашиваю? — переключаясь с телерадио на Олега, таращится В.И.

— Разве из отпуска не отзывали?

— А что, очень хочется? Не было такого приказа. — В.И. теряет к Олегу интерес. Видал он таких энтузиастов. — Не гуляется человеку. Сорняки бы лучше на участке полол. Не мешай слушать.

«Воспользовавшись предоставленными свободами, попирая только что появившиеся ростки демократии, возникли экстремистские силы, взявшие курс на ликвидацию Советского Союза, развал государства и захват власти любой ценой. Растоптаны результаты общенационального референдума о единстве Отечества… Сегодня те, кто по существу ведет дело к свержению конституционного строя, должны ответить перед матерями и отцами многих сотен жертв межнациональных конфликтов… Каким быть общественному строю, должен решать народ, а его пытаются лишить этого права…»

— Понял, мать их! Лишить пытаются! — В.И. крутит головой. И непонятно — то ли осуждает, то ли поддерживает.

«Кризис власти катастрофически сказался на экономике. Хаотичное, стихийное скольжение к рынку вызвало взрыв эгоизма — регионального, ведомственного, группового и личного. Война законов и поощрение центробежных тенденций обернулись разрушением единого народнохозяйственного механизма, складывавшегося десятилетиями… Только безответственные люди могут уповать на некую помощь из-за границы. Никакие подачки не решат наших проблем, спасение — в наших собственных руках. Настало время измерять авторитет каждого человека или организации реальным вкладом в восстановление и развитие народного хозяйства…»

— А мы чем измеряли? — В.И. морщится. Очередной прохожий учетверил изображение.

«Долгие годы со всех сторон мы слышим заклинания о приверженности интересам личности, заботе о ее правах, социальной защищенности. На деле же человек оказался униженным, ущемленным в реальных правах и возможностях, доведенным до отчаяния…

Мы обещаем провести широкое всенародное обсуждение проекта нового Союзного договора. Каждый будет иметь право и возможность в спокойной обстановке осмыслить этот важнейший акт и определиться по нему, ибо от того, каким станет Союз, будет зависеть судьба многочисленных народов нашей великой Родины…»

— О! — В.И. поднимает палец. — Понял?

«Мы намерены незамедлительно восстановить законность и правопорядок, положить конец кровопролитию, объявить беспощадную войну уголовному миру, искоренять позорные явления, дискредитирующие наше общество и унижающие советских граждан. Мы очистим улицы наших городов от преступных элементов, положим конец произволу расхитителей народного добра…»

— Враз очистим! — В.И. рубит воздух ладонью.

«Мы выступаем за истинно демократические процессы, за последовательную политику реформ, ведущую к обновлению нашей Родины, к ее экономическому и социальному процветанию, которое позволит ей занять достойное место в мировом сообществе наций…

Нашей первоочередной заботой станет решение продовольственной и жилищной проблем. Все имеющиеся силы будут мобилизованы на удовлетворение этих самых насущных потребностей народа…»

— Где Медведь болтается? Ему сейчас враз квартиру отстегнут.

«Мы являемся миролюбивой страной и будем неукоснительно соблюдать все взятые на себя обязательства. У нас нет ни к кому никаких притязаний. Мы хотим жить со всеми в мире и дружбе, но мы твердо заявляем, что никогда и никому не будет позволено покушаться на наш суверенитет, независимость и территориальную целостность. Всякие попытки говорить с нашей страной языком диктата, от кого бы они ни исходили, будут решительно пресекаться…

Призываем всех граждан Советского Союза осознать свой долг перед Родиной и оказать всемерную поддержку Государственному комитету по чрезвычайному положению в СССР, усилиям по выводу страны из кризиса.

Конструктивные предложения общественно-политических организаций, трудовых коллективов и граждан будут с благодарностью приняты как проявление их патриотической готовности деятельно участвовать в восстановлении вековой дружбы в единой семье братских народов и возрождении Отечества…»

— Слышал? Все так простенько. В духе старых времен. Призвали, мобилизовали, народ похлопал. Они там что, очумели, что ли? Какими силами это осуществить. Нет, ты слышал? — возмущается В.И. — Не пройдет и пары дней, как это кончится. И вот тогда нам все припомнят…

— А мы-то при чем?

— Мы всегда «при чем». Мяса нет — мы при чем. Хлеба нет — мы при чем. Генсек дурак, а мы — при нем. Итак, сэр, какого хрена явились в столь ранний, но тревожный для Родины час?

— Утром услышал по радио и…

— …и адреналиновый наркоман встал в ряды ГКЧП? Похвально, похвально! — Настроения у В.И. никакого. Разговор поддерживает почти машинально, сейчас он думает о чем-то своем, далеком от этого мира. С утра его мучают неотвязные мысли, которые требуют дополнительной вводной оперативной информации, но ее нет. Подозревать, что она есть где-то наверху, не приходится. Вот уже год наверх пишется одно и то же. Но если раньше по каждому сообщению принимались меры, то сегодня все улетает, как в бездну. Даже эхом не возвращается. Нет обратной связи — нет результата. Закон оперативной работы.

Потому В.И. пытается выудить что-либо путное из сообщений радио. Драматические произведения в записи «лохматых годов», транслируемые по эфиру вперемешку с уже известными обращениями, ответа не дают. «Может, в этом есть какой-то скрытый смысл?»

В комнату влетает Адмирал, гоня перед собой тугую воздушную волну. Бумажки готовно вскидываются и опадают на столах.

— Те же и Адмирал, — констатирует В.И. — Очередная жертва чрезвычайного положения. Ну-с, где объект?

— Что происходит? — Адмирал смотрит на камуфляж Олега и затем — виновато — начальству: — Медведя на крыше забыли!

В.И. коброй выпрямляется в кресле.

— С аппаратурой, оружием, станцией. Хватились только в центре, но назад уже не вернуться, все перекрыто. И по рации не связаться — не достает.

— Ясно, — подводит итог В.И. — Теперь я знаю, кто ввел чрезвычайное положение. Считай, что ты не жилец, а в отделе…

В комнату вваливается Медведь.

— Серия вторая: «Плейшнер возвращается».

Адмирал успевает выскользнуть в дверь.

Медведь с трудом контролирует свои действия, не говоря уже о высказываниях, и некоторое время ограничивается нечленораздельными звуками и междометиями. В качестве артикля через слово — вторая буква алфавита.

— Что — «в отделе»?

— На твое счастье, пока ничего.

— Скажите спасибо, что я человек воспитанный, — выдыхает Медведь. — А то имели бы вы бледный вид и макаронную походку. У кого есть закурить? — Он не может отдышаться после поездки на городском транспорте. Медведь не просто зол, он свиреп, как раненый кабан. — Дешевых прошу не предлагать. Ничего нового, мужики? — Только «чепешность» положения удерживает его от расправ, экзекуций, массовых «эпизоотий». Употребление последнего термина, как и слов «тромбофлебит», «сальмонеллез», «перманентная денудация», — признак ухода в пограничную зону сознания, вызванного крайним возбуждением.

В.И. протягивает «Кэмел».

— Это же верблюд! Верблюдов не курю! — Медведь недовольно сопит, но сигарету берет. — Для Абрам Семеновича.

Так и не выразив наболевшее, удаляется, гордо неся сигарету на ухом.

— У-у, кот Возилио! — улыбается Олег.

5

Несмотря на объявленное чрезвычайное положение, в Управлении третьи сутки расслабуха и спокойствие. Объекты брошены на произвол судьбы, наружка мотается по городу в свободном поиске. Пришла шифровка: повысить бдительность, усилить контроль за объектами жизнеобеспечения… Обычный текст, переписанный с аналогичных, направляемых в Управление перед общественно-политическими мероприятиями. Ничего существенного из него не почерпнешь. В нештатной ситуации умный опер (если он действительно умный!) поступает единственно правильным образом — занимается своими делами.

Особенно, когда ничего не происходит.

В Управление привозят листовки от Белого дома. Среди них — подготовленная обществом «Мемориал».

«Граждане Москвы! Опасность нависла над нашим городом и нашей страной! Опасность нависла над Президентом России, избранными нами народными депутатами. Все на защиту Б.Н. Ельцина и Верховного Совета России!

Все к Краснопресненской набережной, дом 3!

Каждый час дорог!»

Очередной день проходит без происшествий, ничего не изменяется и к вечеру. Поскольку сверху нет никаких команд, народ потянулся по домам. Наиболее дисциплинированные предусмотрительно заглядывают в кабинеты начальства. В.И. неопределенно пожимает плечами. На всякий случай, дабы не тащить людей из дома, В.И. оставляет несколько человек для подстраховки. Рефлекс. К вечеру поступает команда: «Оставаться на местах до особого распоряжения».

В кабинете В.И. единственный в службе видеомагнитофон крутит «Белое солнце пустыни». Вот уже пятый час красноармеец Сухов гоняет басмачей. Рекорд Гиннесса по числу просмотров в один вечер. Бобины вертятся без сеансов и передышки. Народу нравится герой, тем более что за державу сегодня обидно особенно.

Двери всех кабинетов нараспашку. Народ беспрерывно дымит сигаретами, не прячась и не маскируясь от пожарников. Кто-то, приладив приемник к оконной ручке, слушает последние новости из Белого дома. Насколько дико звучит то, что они все сейчас слышат. Сводки из райотделов коренным образом противоположны. В районах, кроме Краснопресненского, тишина и покой.

Московская область погружена в традиционную спячку. И если бы не приказ сверху, в половине горотделений и дежурных не было бы. Страсти, страсти… Гордыня, суета. Грехи тяжкие!

Кто-то дремлет на диване, отвернувшись к стене, кто-то, не теряя времени, шьет дела, переписывает описи, не догадываясь о том, что не пройдет и двух-трех дней — и придется эти дела тащить в «крематорий», как называют в Управлении печь для уничтожения секретных документов. Но печи не хватит на всех, и костры из документов будут гореть прямо на земле, в старых металлических бочках, просто на листах жести. И покроется Лубянка пеплом сгоревших дотла бумаг.

Менее активные режутся в шахматы. Удары по кнопкам часов становятся угрожающими.

В.И. — резкие скулы, ввалившиеся глаза — отрешенно смотрит в слепое окно.

Узнав поближе этого человека, Олег поразился уникальному соответствию между его внешним и внутренним состояниями. Внешне интеллигентен — той интеллигентностью, которая отличает людей, добившихся всего своим трудом и головой, — и тем не менее прост, слово «демократичен» не подходит, потому что оно более вычурное, искусственное. Доступен? Да. Причем, доступность естественная, отличающая человека, который работает, а не делает вид, что работает.

Семья простая, рабочая. В.И. поступил в МВТУ имени Баумана и окончил его в годы наивысшего ажиотажа вокруг этого вуза. Однако по складу характера — гуманитарий в чистом виде. Читает все. Раньше всех переступая порог конторы, он традиционно приносит свежие новости, с невероятной скоростью извлеченные из основных газет. При этом обладает удивительной способностью читать именно те, в которых содержатся сенсации дня. По такому же принципу — то есть интуитивно — их и покупает. Состязаться с В.И. в эрудиции бессмысленно. Любой соперник будет смят и посрамлен.

Три четверти получки уходит на книги. О самой библиотеке судить сложно хотя бы потому, что количество приобретаемой литературы и широта ее тематики анализу не поддаются. Где умещаются все его приобретения и где хранятся… В общении мягок, но под этой мягкостью скрывается жесткий хребет, который делает В.И. несгибаемым и резким, если кто-нибудь попробует испытать его на прочность.

Язык острый как бритва. Имеющие интуицию держатся от него подальше, не давая повода для колкостей. Авторитетов для В.И. не существует. Даже с большим начальством держится на равных, не «ложась» под него и не заискивая.

— О чем задумался, шеф?

— Да ни о чем особенном, брат. Нас тут большое начальство на совещание собирало.

— Ну? — Хоть какая-то свежая информация.

— Прибежали в избу дети. Сели. Ждем. За руководящим столом — никого. Десять минут сидим, двадцать… Тишина. Удивительная тишина, будто на столе лежит покойник. Потянулись покурить — один, другой, третий. Наведались к дежурной службе. И у них информации ноль. Только по телеку программа «Время». В общем и целом — тишина. Стали обратно по кабинетам рассредоточиваться. Шифровку читал?

— Нет.

— Прочитай вслух, может вдвоем одолеем.

— Целиком?

— Как сможешь.

— Тогда отсюда:

«ГКЧП функционирует менее двух суток, в связи с чем было бы, разумеется, преждевременным ожидать немедленных результатов осуществления провозглашенных программных целей. Приняты лишь первоначальные меры по их реализации.

Судя по поступающей информации, в ряде мест предпринимаемые ГКЧП экстраординарные и твердые действия воспринимаются неоднозначно. Подавляющее большинство трудящихся, как видно из полученных писем, телеграмм, телефонных звонков, поддерживают ГКЧП, выражают надежду на стабилизацию ситуации, скорейший вывод страны из тяжелейшего кризиса…»

— Интересно, откуда такая информация?

— Да в Инспекторском управлении чего только не придумают! Валяй дальше. — В.И. прикурил от одной сигареты другую.

«Наряду с этим среди некоторых слоев населения высказываются недоверие и опасения по поводу введения чрезвычайного положения…»

— Вот это ближе к телу!

«ГКЧП, к сожалению, пришлось столкнуться и с серьезным противодействием, прежде всего со стороны высшего звена российского руководства. Оно распространяет призывы, обращения и лозунги, ориентированные на конфронтацию и затягивание политической игры, но не содержащие заботы об участи трудящихся, о выводе страны из состояния разрухи…»

— А что раньше думали? — В.И. мотает головой. — Кто же так просто власть отдает, пусть даже на отдельно взятом клочке земли? Поехали дальше.

«С учетом изложенного органам госбезопасности в нынешней обстановке необходимо принять все исчерпывающие меры по безусловному выполнению решений ГКЧП, обеспечивающие полный контроль за развитием ситуации на местах…»

— Вот так. Понимаешь, контроль надо усилить, а Адмирал Медведя на крыше забыл. Вопрос: за каким хреном собирали? Эту шифровку прочитать? Я сейчас прошелся по кабинетам — народ в домино режется. Никогда в этих стенах столь почтенную игру не видел.

— Тебе не кажется, что все происходящее — это какой-то абсурд? «Путч», «заговор»… Сейчас мужики с периферии звонили. Что там у вас происходит, спрашивают. У них тишина. А здесь войска ввели, но задачу не поставили… Ты веришь, что Крючков с командой без санкции Генерального что-либо могли предпринять? Полнейший бред. — Олег кладет шифровку в папку.

— Путч — это когда командиру батальона вдарит в голову идея захватить власть в стране. Но когда во главе всего вице-президент, а дела по нулям… Наш-то каким боком там оказался? Ты же вроде поближе знаешь Крючкова? Мне кажется, Владимир Александрович без санкции генсека чихнуть не может. А Язов? Военный человек этого ранга и авантюризм высочайшей степени — явления несовместимые. А остальные? Прирожденные царедворцы, по определению не способные на решительные поступки. Потому и нерешительность. У них один принцип — лучше быть головой у мухи, чем жопой у слона. Хотя все, что происходит сейчас, — это симптом… Видно, Генеральный дал задний ход, и вся команда — словно голая на плацу. По закону любой боевой операции, если вывести войска из казарм и не поставить задачу, то через три, максимум четыре часа войска будут деморализованы. А тут танки, баррикады какие-то, и все стоит. Бред. «Эхо Москвы» надрывается по поводу штурма Белого дома, а у «Макдональдса» очередь как ни в чем не бывало. Кому там, интересно, голову напекло? Кстати, ты знаешь, что, кроме нас, никто уже не работает?

— То есть? — Олег который уже раз за вечер кипятит чай. Фанеровка журнального столика не выдержала тепловой нагрузки. Она вспучилась, обнажив дээспэшную основу.

— Все по домам разошлись. И милиция, и МУР, и БХСС. Ты посмотри на Дом Два. Там, кроме окон дежурных служб главков, все окна черные.

— А мы чего отсвечиваем?

— А чтобы было, на ком оттоптаться. — В.И. пессимистичен, в такие минуты он склонен к откровенности и философским размышлениям. Олег не ошибся.

— Черт знает, что происходит. Ты посмотри: государство, в котором донос был главным рычагом управления, вдохновенным трудом при единодушном одобрении возводили все — а виноваты те, кому то же самое государство приказало всю эту «документацию» беречь пуще глаза. Кто всегда громче всех кричал «Держи вора!», а теперь кричит «Долой КГБ!»? Зашаталось здание, появилась возможность самому к кормилу, в смысле, к кормушке прорваться, личной власти кусок ухватить. Прорвется — все равно спецслужбы восстановит, под собственные надобности. Человечество еще не придумало государственного устройства без подобной структуры, но сейчас это неважно: даешь власть! Только как до нее, высокой, добраться? А по спинам. Спины же с удовольствием подставит толпа: ей враг нужен, чтобы на него все свои низости списать… Кто кричит громче всех «Уничтожить архивы!»? Да те «пчелы», которые в эти архивы столько натаскали, что у них теперь спины зябнут от одной мысли, что будет, когда сограждане узнают, какой «мед» они носили в общественный улей. Теперь стали такими чистыми, такими борцами… Ладно… Авось напишут новые люди для нас другие законы, утвердят нам другие функции, займемся мы наконец своим непосредственным делом. Отечественного дерьма нам до смерти выгребать хватит. И с зарубежными «друзьями» не все чисто: что-то я не слыхал, чтобы они там бюджет спецслужб урезали… Ладно… Но вот ты знаешь, почему вчера у ребят захвата не получилось? «Объект» — между прочим, из «новых», из «чистых» — таскал за собой бригаду наружки по городу, загонял до потери пульса — и оставил с носом возле Белого дома. А сам там же, в толпе… Такая вот объективная информация. Как жить порядочному человеку, которому она известна? Мы, по определению, призваны служить государству. Нас заставляют обслуживать «текущий момент». Не согласен — долой. Как жить? Подумай — для самоопределения…

— Кстати, чем история со вторым захватом на Веерной закончилась?

— С Лицедеем?

— Да.

— А я не сказал? Да так же — объект таскал, таскал наружку да и привел туда же… к Белому дому.

— Что, и Лицедей стал защитником демократии?

— Да еще какой! Водки машину пригнал, жратвы. Но самое поганое, что парня из «семерки» расшифровали в толпе. Услышали, что станция зашипела, чуть не разорвали. И рацию отняли, и удостоверение. В общем, скандал. Теперь придется объясняться, как он там оказался… Не потащишь ведь разработку туда. Что ни скажи, все равно не поверят. Там у всех крыша на боку.

— Совсем народ ума лишился. Не живется спокойно…

— Спокойно не будет. Читай новый опус.

«В связи с обострением обстановки в г. Москве — столице Союза Советских Социалистических Республик, вызванным невыполнением постановления Государственного комитета по чрезвычайному положению в СССР № 1 от 19 августа 1991 года, попытками организовать митинги, уличные шествия и манифестации, фактами подстрекательства к беспорядкам, в интересах защиты и безопасности граждан в соответствии со статьей 127(3) Конституции СССР постановляю:

1. Объявить с 19 августа 1991 года чрезвычайное положение в г. Москве.

2. Комендантом города Москвы назначить командующего войсками Московского военного округа генерал-полковника Калинина Н.В., который наделяется правами издавать обязательные для исполнения приказы, регламентирующие вопросы поддержания режима чрезвычайного положения».

— Для введения чрезвычайного положения и комендантского часа минимум пять суток надо. Сейчас такая неразбериха начнется. Ни пропусков, ни фильтрационных пунктов. Профессионалы хреновы, — бросив очки на стол, прокомментировал В.И.

Однако оценки происходящего не были столь однозначными. «Отмороженный» раз и навсегда Дед бурлил, как самогонный аппарат. Шуму много, вони много, но из носика змеевика капает в час по чайной ложке. Многие в складывающейся ситуации смотрели на это бурление если не с удивлением, то с интересом. Нет, это не было созерцанием в состоянии медитации, просто большинство оперов, отложив свои дела на потом, пытались вникнуть в суть происходящего, задавшись риторическим вопросом русской интеллигенции: «Что делать?»

— Что делать, что делать! — кипятился Дед. — Летом варенье варить, а зимой его есть!

Несмотря на не меньшую риторичность ответа, опера тушевались. Глубокий философский смысл, выраженный классиком, только поднимал Деда в их глазах.

Прозрев к исходу вторых суток, Дед перестал задумываться над дальнейшим ходом политических событий.

— Да куда они денутся с подводной лодки!

Кому адресовалась эта фраза, было не ясно. Но прозорливость Деда, неоднократно доказанная, заставляла многих прислушиваться к нему с чувством плохо скрываемого оптимизма.

Трактовать сентенцию можно было по-разному.

Существовало несколько версий.

Первая — коммунисты, заварившие эту кашу, все равно останутся там, где находятся сейчас, просто в других ипостасях.

Вторая — демократы, собравшие толпу у Белого Дома, там и останутся… То есть пойдут тем же путем, втянувшись в русскую народную игру «Хождение по граблям».

Третья — что бы ни произошло и кто бы ни победил, контора останется конторой и переживет века.

Первая и вторая версии интересовали ограниченный контингент ограниченных офицеров. Третья, более заземленная и конкретная, легла на душу подавляющему большинству. Сам же Дед был погружен в заботы земные. Из Юго-Восточной Азии шел караван с «дурью», или, как это называлось на оперативном сленге, «осуществлялась контролируемая поставка». Короче, проводилась операция под названием «Карусель». В операции были задействованы несколько ведомств, шесть республиканских комитетов госбезопасности. И бразды всей этой «Карусели» были в руках Деда. Эшелон несся по просторам СССР, и, допусти хоть одно звено сбой, на Европу обрушились бы тонны наркотиков.

Мысли Деда и тех, кто с ним соприкасался, — десятков бригад наружки, сотен оперов на территориях, множества техников, — текли только в одном направлении: с юго-востока на северо-запад. Двадцать первого августа операция «Карусель» была завершена. Десяток арестованных дельцов пополнили мюнхенскую тюрьму, а дым от сжигаемых тюков с наркотиками кружил головы сотрудникам германской таможни.

— Я пуст, как клизма после процедуры! — вздохнул Дед и выглянул в окно.

Утро двадцать второго наступило неожиданно. И слишком рано.

В.И. положил телефонную трубку.

— Только что звонили из Краснопресненского райотдела. В туннеле под Садовым кольцом произошло столкновение воинского подразделения с пикетчиками. Была стрельба — три человека погибли. Первая кровь. Дай Бог, чтоб была последней.

— Думаешь, всё? — Олег рисовал в блокноте свечи. Словно предчувствие.

— Хорошо смеется тот, кто стреляет последним. Если в течение часа не будет активных действий, а точнее команд на какие-нибудь действия, то можно считать, что всё. Крючков человек осторожный. Первая кровь — как лакмусовая бумажка. Если они серьезно что-то затевали, то пойдут дальше. Если ни плана ни стратегии нет, то дадут отбой. А это для них, да и для всех нас — я о КГБ говорю, фиаско с тяжелыми последствиями. Хотя, конечно, выдвинутая Ельциным формула обвинения против членов ГКЧП — шестьдесят четвертая статья, измена Родине — критики не выдерживает. Слабовато у него, видно, с юристами.

Через два часа был дан отбой.

— Не долго мучилась старушка в высоковольтных проводах. Шеф дал команду по домам. — В.И. положил телефонную трубку. — Мысль, конечно, интересная, если учесть, что на часах половина пятого.

— У больших свои причуды. Они на метро не ездят. — Адмирал трет глаза. — А у нас «метро не ходит, в такси не содют»… Сэр, вы можете продолжить свой отпуск.

— Как бы он не стал бессрочным. Комедия закончилась полнейшим абсурдом, — констатирует В.И.

Через несколько часов пришла очередная шифровка.

«Предпринятая 19–21 августа с.г. попытка группы государственных лиц совершить государственный переворот была сорвана в результате решительных действий демократических сил страны. Эти антиконституционные действия не поддержаны ни высшими властями, ни народом. Авантюристы несут полную ответственность за свои противоправные действия… Отменяются как противоправные и недействительные с самого начала циркулярные телеграммы…

М.С. Горбачев призвал сотрудников органов госбезопасности проявить выдержку и бдительность в деле обеспечения правопорядка в стране.

Заместитель Председателя КГБ СССР генерал-полковник В.Грушко».

— Что и требовалось доказать. — В.И. убирает телеграмму в сейф и, плюнув на печать, плотно притискивает ее к куску пластилина на углу дверцы.

— Помянем последнее неразумное дитя перестройки — ГКЧП!

В.И. ошибся. Комедия закончилась, но абсурд продолжился. События последующих дней носили ошеломительный характер. Над ведомством загоралась новая заря. Опустела площадь. Постамент памятника Феликсу Дзержинскому превратился в то, что на Западе называют свободной трибуной.

Трижды на оставшуюся тумбу водружался деревянный крест. Словно почувствовав беспомощность конторы, шпана идиотскими лозунгами разрисовывала еще вчера уникальный памятник, к которому нельзя было подойти, даже чтобы возложить цветы. Милиция делала вид, что не замечает происходящего, оставляя чекистам право разбираться с писарчуками. Но и в самой конторе, в ее стенах, было муторно и тошно. По верхам дули холодные ветры, уносившие из ведомства то одного, то другого начальника. Медленно, но верно на первый план стали выползать посредственность и убогость. Отсидевшись в чулане в самые тяжелые для ведомства дни, они выколупывались на свет, окрашивая все, к чему прикасались, в один цвет — серый.

Ярким солнечным сентябрьским днем на площади остановились несколько автобусов. Молодые парни в зеленой распятненке — курсанты пограничного училища — строем перешли площадь к клумбе. В течение получаса на глазах ошеломленной публики они отмыли постамент от наскальных надписей демдикарей. Четким шрифтом взамен были выведены два слова: «Феликс, прости!»

Новая метла мела по-новому, но принципы… Принципы в деятельности спецслужб — категория консервативная. Чем более традиционны формы и методы, тем более эффективна работа. Руководство, прибывшее в качестве посланца Горбачева для раскассирования КГБ, ухватило главное звено, потянув за которое можно было уничтожить основной принцип, заложенный в фундамент спецслужб.

Через три дня после окончания трагедии, обернувшейся фарсом, газеты опубликовали информацию:

«Приказом председателя КГБ СССР в рамках радикальной реорганизации Комитета прекращена деятельность Управления по защите советского конституционного строя (Управление 3) и упразднены все его структурные звенья.

Предусматривается, что определенная часть сотрудников бывшего Управления 3 с учетом их профессиональных и личных качеств будет использована в других подразделениях КГБ СССР. Высвобождающиеся работники трудоустраиваются в соответствии с действующим законодательством».

А еще через некоторое время ТАСС известил:

«По инициативе руководителя Межреспубликанской службы безопасности Вадима Бакатина в ходе переговоров с послом США Робертом Страуссом достигнута договоренность о передаче американской стороне исчерпывающих сведений об элементах и местах расположения снецтехники в новом здании посольства Соединенных Штатов в Москве. Эта договоренность, сообщает сегодня центр общественных связей МСБ, была согласована с президентами СССР и РСФСР, министерствами иностранных дел Союза и России. Такое решение, по мнению МСБ, полностью исключает необходимость огромных и бессмысленных затрат американской стороны на перестройку здания и с учетом духа и перспектив наших новых отношений может быть с пониманием встречено американским народом».

Об американском народе судить сложно, но ЦРУ обалдело от хитрого хода шефа МСБ. Такого в истории взаимоотношений спецслужб еще не бывало. Именно поэтому в управление кадров посыпались рапорты от сотрудников, понимающих, «что такого не бывало и бывать не должно».

— Мужики, я чего-то не понимаю, — говорил Адмирал. — Ну, на Горе — то ли растерянность, то ли бои местного значения. Основополагающих приказов не поступает… Но это ведь не значит, что текущую работу отменили? А раз так — все на выход. Едем в советско-американскую фирму «Эль». Гендиректор — наш бывший сотрудник. Вчера на него начался накат. Новый шеф просил подключиться.

— А почему не милиция? Ведь мы уже год как не работаем по вымогательству.

— Черт его знает. То ли наши интересы какие, то ли еще что. Но прошел ЗОС. Звонок Оглушительной Силы. Кто, что — не знаю. Приедем — авось разберемся.

Поручения подобного рода хоть как-то позволяли поддерживать форму. Несмотря на демонстрируемую неприязнь, даже закоренелые демократы предпочитали обращаться в ведомство за помощью. Как бы то ни было, ореол всесильности все еще витал над Лубянкой. Обращение выдавалось за высшую степень доверия. Однако подобное доверие настораживало. Тому было несколько причин. Во-первых, не всегда подобное доверие можно было оправдать. А во-вторых, не всегда это было так уж необходимо.

6

…«Жигули» вкатывают в уютный дворик в старой части Москвы. Двухэтажная хибара, облупившаяся и колченогая, по виду никак не тянет на советско-американскую фирму. Во всяком случае, во второй ее части. Обколотые ступени крыльца, невзрачная, давно некрашенная дверь без вывески и обозначения. Адмирал звонит, жмет плечами, ковыряет облупившуюся краску на стене.

— Кто? — раздается откуда-то сверху. Избенка вроде бы старая, но домофон наличествует. Вверху над дверью стеклянно глядит объектив камеры.

— Контрасты, — философски замечает Адмирал. — Откройте, КГБ. — Щелкает магнитный замок. — Тысяча и две ночи. Голливуд. Фильм ужасов для советского человека, — оглядевшись, констатирует Адмирал, моментально оценив и мини-девочку в мини-юбочке с голливудской улыбкой, и интерьер. — Обувь снимать?

Девочка — ноль эмоций. Приучена и не с такими общаться. Тем не менее за внешним холодом проглядывается определенный интерес.

— Проходите, вас ждут. — Юная леди, вращая попкой, мягко скользит по ворсистому паласному покрытию. Картины, зеркала, импортные светильники.

В огромном, эффектно-киношно обставленном кабинете навстречу Олегу поднимается… его бывший шеф. Тот, «забугорный». Александр Сергеевич Горбунов. Собственной персоной. Солиден, импозантен. Теперь становится ясно, откуда здесь столь симпатичная мадмуазель. Бывший разведчик всегда таких любил — старый ловелас. Неисправим.

Эффект ошеломляющий. Олег в состоянии выговорить только озадаченное: «Дела-а».

Адмирал оценивает ситуацию мгновенно. После августовского потрясения он стал многословен. Иногда слишком. Форма защиты, что ли?

— Встреча старых друзей, я не ошибся? Это крупно меняет дело. Ветеранам движения предоставляется пятиминутка для выражения восторга, удивления, радости и прочих сопутствующих чувств с глазу на глаз. — Адмирал оглядывается по сторонам. — А мы пока освоимся малость в этом заповеднике бизнеса. Или мне, как старшему по ситуации, тоже можно поприсутствовать? Можно? Тогда мы быстрее доберемся до сути дела, ради которого приехали. Хотя и так сложностей должно быть немного. Как-никак однополчане.

Первое потрясение проходит быстро.

— Прикажи кофейку, если можно, — не столько просит, сколько распоряжается Олег. Сейчас надо инициативу брать в свои руки. — Вот не ожидал тебя увидеть. Тем более здесь. Я слышал, ты в Швейцарии…

Горбунов недовольно морщится: подобная ситуация как-то не входила в его планы.

— Евочка, пожалуйста, кофе, — Горбунов присаживается к журнальному столику, рукой приглашает парней. — Какая там Швейцария… Все не так сложилось. Как ты? — в глазах интереса не читается, но протокол есть протокол. Важно сделать паузу, раскинуть мозгами — предстоит явно нелегкий разговор. И разговор не заставляет себя ждать.

— Ну не попал в Швейцарию, ладно. Но, если можно, Сашок, расскажи по порядку про то в нашей общей истории, чего я не знаю. — Олег пытается взять инициативу в свои руки, тем более что шеф — бывший, а Олег — действующий сотрудник.

Впрочем, нахала под жабры взять трудно. Несмотря на первое смущение, бывший шеф невозмутим, доброжелателен, встрече демонстративно рад. Хоть и не были друзьями, но врагами тоже не считались. Более того, можно сказать, вместе страдали и мучились.

— Ну, что ты не знаешь? Наверное, догадываешься, как там было дальше… Когда тебя взяли, у нас начались разборки. Контора — она везде контора. — Горбунов по-хозяйски разливает кофе в тончайшие фарфоровые чашечки с какой-то замысловатой эмблемой.

— Документация, отчетность, дебет-кредит… Пришлось отписываться — как, что, почему. Почему на изъятие тайника — товарищ Соколов, почему не я?.. Жали меня, будь здоров. Сам понимаешь, в тех условиях… Тут наши, тут те. Вони было! Может, коньячку? — Не дожидаясь ответа, Горбунов частит дальше, словно на исповеди: десять минут позора, и все. — Спасибо твоему объяснению и рапорту. Они многое прояснили. И тем не менее на крючке повис. — Горбунов все-таки наливает себе. Опрокинул, подхватил ломтик лимона. — Но высылать было не за что — по службе все чисто. Ты ведь знаешь. А «пятно» уже наметилось. Снизошли, дали срок доработать. Вернулся. Осмотрелся. Понял, что ситуация хреновая. Явно невыездной. Смотрят косо, недоверчиво. Ходить в разведку с клеем и ножницами… Ты ведь тоже отказался… Когда заикнулся, что готов подать рапорт, возражать не стали. Промолчали так скромненько. — Он снова плеснул коньяку, но до конца не выпил, пригубил только.

— Когда уволился? — скорее машинально, чем из интереса, спросил Олег.

— За месяц до путча…

— За месяц до чего? — Адмирал не скрывал своего особого отношения и к событиям августа, и к их официальной трактовке.

— За месяц до августовских событий. — Горбунов понял. — Так, кажется, у вас это называют? — Снова пригубил. — Приехал, осмотрелся. Ну, обстановку сам знаешь. То разгонят, то не разгонят. Короче, сам написал рапорт. Держать и уговаривать не стали. У нас, ты знаешь, никого в последнее время не держат. Походил, посмотрел, пока деньги были… Специальность узкая, спроса на широком общественном рынке нет. Подумал — и открыл фирму. Кое-какие связи по прошлой работе остались — я там с экономикой был связан. Ну, подгадал, когда будущий партнер приехал в Москву по своим делам, поговорили и открыли СП. Торгуем. Компьютеры, телефоны, телефаксы.

— Ну и как? В смысле ощущений? Ведь ты же офицер разведки! — Кофе был крепок, как бедра подававшей его Евы.

— Что «как»? Не стыдно ли торговать? Я же не в подворотне торгую. А потом — что значит офицер? Тем более, бывший офицер?

— Офицер — это порода! Ты видел бывшего сенбернара?

— Ой, Олег, ну не лечи меня! Стыдно — не стыдно. Стыдно — это когда офицер разведки получает меньше, чем секретарша. — Щеки Горбунова приобрели малиновый оттенок. Под кожей стали проступать тонкие красные жилки. — И не надо агитации. Про святое, про государство, которое… Государству сегодня до человека дела нет, ты на армию посмотри. Государство кинуло лозунг «каждый спасается как может» — ну и подвинься… А нас как оно бросило?!

Горбунов начал заводиться — типичный случай, известный в природе. Так же он заводился и там, за бугром. Только тронь его интересы: и глаза вырвет и в горло вцепится. Эту слабость Олег заметил давно, а потому от острых тем старался уходить — шеф как-никак.

— Ну, тебя-то оно не кинуло и не бросило. — Олег в упор посмотрел на собеседника. Нынче весовые категории изменились. Да и сказать многое хочется в глаза, при свидетелях. — Но ты… Скажи-ка мне, брат. Только честно. Ведь ты знал, что тайник пустой? Знал, что агент ведет двойную игру, что разработка фактически провалена.

— С чего ты взял? — Горбунова прошибает пот. — Я этого знать не мог… Я мог основываться лишь на своих материалах, в крайнем случае на своих ощущениях. Что касается тайника… Ведь они предъявили все документы, микропленки…

Олег улыбается, разглядывая узор на дне кофейной чашки.

— Все это, брат, лежало у них в госдепе. Ждали только, что дурак, вроде меня, на пустышку клюнет. На пустую банку. И сдается мне, что живот тебе скрутило именно поэтому… Если тайник нормальный и информация там есть — лавры твои. Если агент проваленный, то…

— Ты за кого меня принимаешь? Этого не может быть! — срываясь на визг, кричит Горбунов. — Не может быть, ты врешь!

Визг будит в Адмирале зверя. Он, как бультерьер, хватает бывшего коллегу за лацканы шикарного пиджака.

— Ты на офицера контрразведки голоса не повышай, гниль коммерческая!

— Отпусти, я полковник, — шипит гендиректор.

— Ты говно, а не полковник, а потому разговаривай с офицерами достойно. — Пар уходит в никуда. Адмирал разжимает тиски. Горбунов падает в кожаное кресло.

— Да, Александр Сергеевич, икается тебе та история! — Олег давно прокручивал в голове возможную встречу. И так и этак ее представлял, но подобного предугадать не мог. — Значит, действительно там все не так чисто было. Значит, это все же ты меня подставил, — вроде бы про себя подвел итог Олег. Подвел, сам удивляясь тому, что не испытывает ни злости, ни даже элементарного раздражения. — За собственные шкуры, значит, сражаемся, не за дело. — Снова вернулось ощущение подавленности, впервые возникшее в ночном разговоре с В.И. — Поскольку и сегодня это остается государственным стандартом — инакомыслящие не в счет, — даже обижаться на тебя, Сашка, сил нет. Ну и как из положения вышел? Просвети, может, и нам в скором времени пригодится.

Однако Адмирал меняет сценарий, не видя для себя в этом повороте «ни ума, ни сердца».

— Так, — рубит он. — Отвлеченные разговоры на высокоморальные темы давайте прекратим. Из-за всеобщего душевного хаоса мы все равно ни до чего умного не договоримся. Я лично пока не вижу впереди высоких ориентиров, заменивших прежние. Но четко вижу практические задачи, которые мы пока еще в состоянии решать.

Адмирал начал медленно остывать, но по малиновым пятнам на щеках Олег видел, что тот находится в состоянии крайнего возбуждения.

— Пока не доказано, что твоя фирма разворовывает государство или наносит ему иной вред, а наоборот, способствует развитию, я обязан эту фирму защищать, тормозя всех, кто на фирму накатывает. Это аксиома. Если, конечно, в действиях вымогателей обнаружится состав преступления, подпадающего под статьи имеющегося закона. Но если окажется, что от твоей фирмы вреда больше, чем пользы, я все сделаю, что в моих силах, чтобы фирму закрыли.

Итог для Горбунова весьма неутешительный. Может быть, лучше было не обращаться?

— Будем последовательны и начнем работать по первому варианту. — Адмирал прихлебывает кофе. — Итак, в чем проблема советско-американского предприятия? — Американцев он не любит, как не любит и все, что с ними связано. Отрыжка холодной войны. — В чем ему может помочь Комитет государственной безопасности? Для людей, от ведомства далеких, перечисляю услуги: борьба с терроризмом, предотвращение диверсий, обеспечение безопасности транспорта и связи, разоблачение агентов западных спецслужб и их приспешников. — Жест в сторону Горбунова. — Какую из перечисленных услуг оказать?

— Прекратите ерничать. — Теперь заводится Горбунов. «Чтоб ты своей ксивой подавился!» Коньяк делает свое дело. Он снова бодр, самоуверен и жёсток. — Не стройте из себя крутых Пинкертонов. Обращение официальное, и нечего мне здесь «Мурзилку» читать. Отец звонил вашему шефу. Он, кажется, ясно изложил, что произошло и что требуется от вас.

— Кто звонил? Отец?! — Олег ошарашен. — Обкомов уже нет, а он, как и раньше, элементарно дозванивается до заоблачных и говорит директивным языком? И там берут, как вчера, под козырек?

— Как бы ты к этому ни относился… — Первая неловкость прошла, инициатива перехвачена, «сынок» снова «сынок». Снисходительно, даже, кажется, наслаждаясь этой снисходительностью, Горбунов заканчивает некую еще не до конца оформившуюся мысль Олега, и тот, потрясенный, едва сдерживается, чтобы не ущипнуть себя за руку. Ничего не изменилось. Шеф — все тот же шеф, а он, Олег, получает очередную задачу в виде хорошо знакомого ненавязчивого приказа.

— Да. Именно так. Отец служил государству и продолжает служить. Служил партии, теперь служит России. Все мы кому-то служим. Вы служили в КГБ, теперь в МСБ, завтра будете служить еще где-нибудь. А потому, как у большого госслужащего, у него на столе стоят соответствующие аппараты. Там и АТС-1, и АТС-2 имеются. И он, как ты говоришь, элементарно дозванивается кому нужно. А теперь, если не возражаете, все-таки о деле. Некоторое время назад в нашу фирму прибыло несколько весьма агрессивных молодых людей. Требуют полмиллиона, причем для начала. Иначе поджог, расправа и прочее. — Горбунов уже пришел в себя. Держится жестко, начальственно и несколько покровительственно. — Я просил разобраться начальника моей собственной службы безопасности, но у него пока что-то не получается.

— А что у него может получиться? Морду набить или ноги переломать. Ну, в крайнем случае, «крышу» криминальную найти, — бормочет Адмирал.

— Мы-то при чем? Это милицейская клиентура. — Олег прищуривается. Вязаться с Горбуновым радости мало, после случившегося и говорить-то не хочется.

— Я хоть и бывший, как вы тут не без удовольствия отметили, но все-таки… Короче, со своими иметь дело надежнее. Милиции я, между нами, не доверяю. И мне хотелось бы иметь дело с бывшими коллегами. Если нужно, чтобы вам дала поручение прокуратура, то…

— Тысяча и три ночи, — восхищенно говорит Адмирал, и скулы на его узком лице каменеют. — Желательно-с. Потому что без такого поручения следствие по чужой статье вести мы не можем.

Щелкает дверь, бесшумно впуская еще одного упакованного. Легкий пружинный шаг, безупречная координация движений — профессионалам не нужно много времени, чтобы определить боевые качества нового собеседника. Безотчетно повинуясь какому-то еще смутному чувству, Олег мысленно примеряет на незнакомца рэкетирскую кожанку и слышит, как далеко внутри отзывается тревожный звонок.

— Это начальник моей службы безопасности. Егор Сергеевич Панков. А это, Егор, товарищи из Комитета. Скоро, может быть, их переименуют, но пока они — Комитет. В курс дела я их ввел. Остались детали. Они тебя внимательно выслушают.

— Мне все ясно, — скучным голосом суммирует Адмирал. — Думаю, мы можем идти. Это все-таки милицейское дело.

— Минуточку, — с такой растяжкой в голосе произносит Панков, что у Адмирала белеют от бешенства щеки. — Наше официальное заявление уже зарегистрировано в вашем секретариате. Вот копия, специально для вас. С прокуратурой тоже все согласовано, поручение готово. Назвать номер?

— Мне бы позвонить, — говорит Адмирал.

— Пожалуйста. По любому.

— В.И.! Это я… Да, на месте… Да, дело ясное. Что? Не понял… Теперь понимаю.

— Ну, что сказала контора? — вежливо интересуется местная «служба безопасности».

— В данный момент более существенно то, что можете предъявить вы, — отмахивается Адмирал. Он явно растерян.

— Вот заявление. Копия в вашем секретариате. Вот запись телефонных разговоров с угрозами. Фотография, правда, неважная, одного из посетителей. Расшифровка аудиозаписи, заверенная, разумеется. Еще кассета с видеозаписью…

— Разработочку можно почитать? Служба собственной безопасности все-таки. — Адмирал снова начинает медленно свирепеть.

— Разработок мы не ведем. Все, что собрали, не выходит за рамки законодательства. Но мы сами, к сожалению, не можем поставить в этом деле юридическую точку. — Выдержке Панкова можно позавидовать. Уверен, спокоен, словно не замечает откровенной неприязни.

— Последний вопрос на сегодняшний день, — Адмирал справился с собой и выглядит вполне благодушным. — В каком полку служили, если не секрет?

— Какие секреты! На Петровке. Удовлетворяет?

— Более чем. Значит, до следующей встречи.

Во дворе Адмирал позволяет себе разрядиться.

— Жертва папиного культа, мать-перемать! Просто перескочил из поезда в поезд. «Товарищи!» Я бы этому товарищу челюсти поменял местами… «Товарищ!» Слушай, это и есть концепция новой России? Жирующий жирует, а крайний как был, так и остается крайним? — Адмирал явно не в своей тарелке. — Но самое интересное, брат мой Олег, то, что делу действительно дан ход, и нам придется бултыхаться в этом дерьме. В.И. чуть не плакал, но продиктовал однозначно. Что из всего этого следует? Я лично буду счастлив, когда прихвачу тех самых экспроприаторов. Но буду счастлив вдвойне, если сумею взять за горло этого представителя нарождающегося класса. И показать его голеньким восторженным приверженцам перемен.

— Сойди с трибуны, Адмирал. Скажи, сегодня утром ты расписывался на полях известного тебе произведения искусства? Панков никого тебе не напоминает?

7

— Перекурили? Трудности быта и международное положение обсудили? Перейдем к нашим баранам. Что за СП? Кто начнет? Ты, Дед? Давай. — Совещание у В.И. переходит в завершающую фазу.

— Я поинтересовался в службе экономической безопасности. Странная структура. — Дед, один из старейших оперов отдела, докладывает четко и телеграфно. — Оборот ноль, а реклама по всем каналам. Деньги кочуют в огромных количествах со счета на счет. Куча якобы выполняемых услуг, но в итоге рога и копыта. Однако — фирма. С документами полный порядок.

— Кто вымогатель?

— Черт его разберет! Вроде мужик чистый, хотя сейчас любые бумаги сделать — как плюнуть. Я его видел — две ножки да рожки. Не верится, что он такой уж грозный. Да и сумма по нынешним временам…

— Когда «стрелка»?

— Завтра, в одиннадцать.

— Как выставляетесь?

— Кэгэбычно.

— Милицию привлекаете?

— Вообще-то такая странная просьба была. Даже звонили оттуда. Надо полагать, Панков работает по всем линиям. Подвязывает всех, кого сможет.

— У них что, тоже заявление лежит?

— Да нет, просто предлагают услуги, в том числе и следственные. По сути, это ведь их клиентура. Скорее всего, если наши следователи откажутся, материалы придется передавать на Петровку. А вообще вам виднее. Жираф большой…

В.И. комкает листок, аккуратно водворяет карандаш в пластмассовый стакан.

— Над начальством иронизируешь. Это хорошо. Значит, аккумуляторы еще не сели. — В.И. берет ситуацию в свои руки. — От милиции полагаю дипломатично отодвинуться. Настораживает меня эта неожиданная вспышка профессионального к нам интереса, после того как дело навесили на нас. Крутить будем сами. Прокуратуру беру на себя. Они любят с философами дело иметь. Что касается СП, могу тоже кое-что добавить в общий котел. — В.И. извлекает из сейфа тоненькую папку. — Итак, советско-американское СП «Эль». Создано в сентябре 1991 года. С нашей стороны… все ясно. С американской — некто Филипп Джордж.

— Кто-кто? — Олег даже приподнимается на стуле.

— Филипп Джордж. Старый знакомый, что ли? Излагай.

— Представитель типично криминального бизнеса. Большой специалист по банковским махинациям. — Олег морщит лоб, пытаясь вспомнить все, что ему известно об этой фигуре. — В шестидесятые годы в Штатах было громкое дело: этот мошенник путем ряда махинаций буквально дотла разорил несколько фирм. По суду остался чистым. Впоследствии некто Александр Сергеевич Горбунов, сотрудник нашей резидентуры в известной стране, личность заметная в силу своего происхождения, довольно активно, хотя и без санкций, пользовался услугами Джорджа. Приемы, банкеты, рауты… Тот охотно шел на контакт. Как бы невзначай давал иногда весьма любопытную информацию. Чаще всего при перепроверке она подтверждалась лишь частично. Но в большинстве случаев перепроверить ее не удавалось. Уж слишком крупными персонажами были те, с которых Джордж якобы «сдаивал» информацию. Как говорится, хочешь верь — хочешь не верь. Что ж, это в духе господина Горбунова — моего забугорного начальника. Значит, с Джорджем они партнеры? Дружба не знает границ! И сколько сейчас на валютном счету фирмы?

— Если верить нашим данным — ноль целых, хрен десятых. Мотивировка: все деньги в обороте, и ими распоряжается западный партнер…

— Можно предположить, что идет перекачка баксов отсюда на Запад. То есть доллары вроде бы приходят сюда, но вскорости бесследно исчезают в родимых прериях. А на чем «варят»?

— Бензин и нефтепродукты, цветной и черный металлы, а также электронная техника — телефаксы, компьютеры, ксероксы. Последнее время новая статья дохода — спортивные и охотничьи боеприпасы. Вывозится все, что можно вывезти при сегодняшней неразберихе. Само собой, имеются лицензии, выделены квоты и прочее. Сюда должно поступать продовольствие, барахло, техника.

— Российские предприниматели — санитары Европы? Может, нам подержать за вымя, как говорил великий Остап, господина Горбунова? И господина Панкова?

— Я инженер и частично юрист. К животноводству отношения не имею, — подводит итог В.И. — А потому, ударники сельскохозяйственного труда, вам и карты в руки. При условии, что вы, бойцы невидимого фронта с видимыми последствиями сражений, выслушаете еще одно соображение, изложенное теплым отеческим тоном. Знаете, чем разнятся положения начальника и подчиненных, решающих одну и ту же задачу? Подчиненный, если он профессионал, достаточно ясно представляет, с чего все начнется. Начальник, если он тоже профессионал, не менее отчетливо представляет, чем все может кончиться. Если подчиненные ему дороги, он просто обязан им тепло, по-отечески сказать: ребята, смотрите в оба, что в переводе означает — не валяйте дурака. А если уж совсем просто — не вздумайте недооценить одну сторону и переоценить другую. В моем голосе было достаточно теплоты?

В офисе Горбунова Дед, упакованный, как падишах, сидит и от нечего делать забавляется с компьютером. Дед с удовольствием гоняет по экрану ковбоев, но это не мешает ему видеть и, главное, слышать — внутренний будильник тикает четко, Дед привычно слушает его ход. Он даже испытывает чувство удовлетворения, когда звон будильника и звонок снизу сливаются в один.

— Слушаю, — Дед включает микрофон домофона.

— Мы от Игоря Станиславовича.

Щелчок тумблера. Где-то там, внизу, в паз втягивается ригель замка. Входят трое парней. Они уверены и деловиты.

— Нам бы переговорить с Александром Сергеевичем.

«Так, это, похоже, старший: бритый затылок, кожаная куртка, трехдневная небритость — “под Арафата”».

— Александр Сергеевич улетел во Франкфурт. Будет через неделю.

— То есть как улетел? Мы же с ним договаривались только вчера! — Малый начинает проворачивать в голове ситуацию, но жернова вращаются туго. — А вы кто?

— Я его новый заместитель. Кое-какие вопросы уполномочен решать и без него. У вас что?

— Финансовые решать уполномочены?

— Обижаете.

— Тогда поговорим с вами. — Двое непринужденно разваливаются в креслах, третий выходит провериться. «Элементарщики». — Он вам что-нибудь говорил по поводу Игоря Станиславовича?

— Говорил. Только я не совсем понял, почему расчеты наличными. Это нарушение.

— А вот это не твое дело. Твой шеф должен моему пол-лимона.

«Погубит его когда-нибудь эта нетерпеливость».

— Александр Сергеевич предупреждал, что за деньгами придут. — Дед старается, ему интересно. — И вы, конечно, от Игоря Станиславовича, но я должен убедиться, что это именно так.

— Не парь мозги. Тебе дали деньги — твое дело передать тому, кто придет.

— Оно конечно, но вы же понимаете, такая сумма…

— Где бабки?

— …Это такая сумма, что, я боюсь, Александр Сергеевич рассердится, если я ее отдам без расписки.

— Если не отдашь, он будет еще больше сердиться! Ну? — В грудь Деда упирается дуло «макарова». — Веди в закрома!

— Предупреждаю, это разбой. Вымогательство. Статья.

— Веди к бабкам, умник!

Дед, загородив кодовый замок сейфа, сосредоточенно набирает комбинацию цифр. Тяжелая дверца медленно отходит, открывая взгляду горку радужных упаковок.

Кожаный принимает деньги у Деда, перебрасывает на стол.

— Вы уж пересчитайте, здесь такая сумма… — лебезит Дед. — В банке иногда ошибаются.

Двое деловито пересчитывают, виртуозно проверяя уголки банкнот — не «кукла» ли.

— Молодые люди, вы мне хоть расписочку бы, — ноет Дед. — Александр Сергеевич сердиться будет, я ведь всего неделю работаю, не хотелось бы неприятностей.

Теперь они должны сложить деньги в сумку. Хотя деньги, с какой стороны на них ни глянь, чужие, это занятие троицу увлекает. «Пора».

— Мужики, все пересчитали? — тон Деда резко меняется.

Они дергаются все сразу, небритый упирается взглядом в ботинки Деда, и тот еще успевает мысленно обматерить себя: как же он так лопухнулся?! На нем коричневые офицерские ботинки. При черном французском костюме. Забыл переобуться!

— Серый, он мент!

Это уже двойное оскорбление — негодование глушит чувство стыда.

— Ну, тогда… Атака!

Один из троицы — и с подготовкой у них слабо! — летит задом в кожаное кресло. Второй, с завернутой чуть не до затылка кистью, мычит, упираясь небритой рожей в финские обои.

На открывшуюся дверь Дед реагирует свободной ногой — третий злодей, схватившись за причинное место, с открытым ртом сгибается пополам и валится на пол. Он пытается набрать в легкие воздух, но дыхание ему не очень-то подчиняется.

Ворвавшимся по сигналу Олегу и Адмиралу остается считать потери противника.

— Тебе сколько раз говорить, чтобы следователю передавал нормальных людей, а не инвалидов? — воспитывает Деда Адмирал, выгружая из кресла первую жертву.

— Инвалид далеко не убежит, а сейчас это главное, насколько я понимаю. — Дед усаживается на прежнее место, с сожалением вырубает компьютер. — Давай теперь канцелярщиной заниматься. Ну, кто побойчей? Ты? Фамилия, имя, отчество. Не мне. Вон следователь уже папку раскрыл, приготовился. Да не тяни, мы сегодня из-за тебя без обеда остались.

— Поглядим, кто в следующий раз останется, — давит форс «Арафат». На морде — отпечаток рисунка обоев.

Дед оценивает предложенную ситуацию и печалится:

— Если лопухнусь, как сегодня, то, может, и я.

По коридору гуляли сквозняки. Под потолком унылыми сверчками трещали лампы дневного света. В дверях кабинета В.И. Олег едва не столкнулся с субтильным человеком в обвисшем пиджачке. Коломенская верста в роговых очках, галстук со съехавшим в сторону узлом на тонкой шее. Шелестящий голосок — «Извините…» — и мелкая рысь по направлению к лифту.

— Это что еще за боец невидимого фронта?

— Бери выше, Буратино с золотым ключиком, — усмехнулся В.И. — Некто Игорь Станиславович. Операции с недвижимостью.

— Сам пришел? Тот самый пахан, который посылал своих абреков за данью? И о чем он тебе рассказал?

— Все, о чем я его спрашивал. Чайник. Столько всего на себя повесил — хоть плачь от сочувствия. Оказывается, вся суть вчерашней ситуации — тривиальный хозяйственный спор. На языке нарождающегося третьего класса — разборка. Твой «товарищ» по рейду в тыл противника и ветеран холодной войны Александр Сергеевич Горбунов взял у нашего Буратино, а точнее, обманным путем вытряхнул из него весьма кругленькую сумму. Обязался поставить партию компьютеров. Однако сроки вышли, а ни шила, ни мыла… Ткнулся в арбитражный суд — там очередь уже до девяносто пятого года. Умный человек и подсказал — найми человечка, пусть выбьет твои бабки. Вот он и нашел… Рудименты прошлого. Грубая физическая сила.

— Ты хочешь сказать, что новое поколение…

— Погоди про поколения, я еще про рудименты не досказал. И поручил он это дело своей службе безопасности, точнее, группе аморальной поддержки, то бишь «крыше», волкодавам из мытищинской команды… Естественно, под проценты с возвращенной суммы. Ну, хлопцев этих ты видел. Жесткие до патологии и с нецензурным выражением лица. Но это все-таки пешки. Прислуга. А новое поколение — это Панковы. Стратеги. Тактики. Умы. Чужими руками крошат и варят. Панков этот… Ни одной зацепки. Пока. Но всей шкурой чувствую: много разного у него за спиной. Суди сам: уходя из милиции, он якобы потерял и удостоверение, и пистолет. И — ничего. Стоимость компенсировал, на том и заглохло. Это ведь только в отношении чекистов уголовные дела возбуждают по факту утраты оружия. А милиция под статью о воинских преступлениях не подходит.

— Это почему же?

— А у них спецзвания: рядовой и начальствующий состав. Они к категории военнослужащих не относятся. Так вот о Панкове. В лавочке Горбунова эту службу безопасности фактически под него создавали. Службе он, правда, своим присутствием не надоедает. Два раза в месяц появляется: в аванс и в получку. Все остальное время чем занимается, как думаешь? Погоняй гемоглобин.

— Он как, порокам века подвержен? Ну там вино, женщины, деньги?..

— По первым двум пунктам так себе. Дилетант. А вот третий — это, пожалуй, главная страсть.

— Значит, неустанно наращивает первоначальный капитал. В полном соответствии с поощрительными призывами… Я верной дорогой иду, товарищ?

— Даже широко, можно сказать, шагаешь, осталось ответить на вопрос «как»?

— Рискну. Где наша не пропадала! С учетом сегодняшних безразмерных свобод, особенностей натуры и профессиональной специализации… Неужели ненавязчивый рэкет?

— И чего ты в загранку подался, когда таких сообразительных, как ты, на внутренних фронтах не хватает? — В.И. удовлетворенно потянулся.

— Загранку, шеф, не тронь. Вопрос, как говорит мой сосед, ниже пояса. Еще не зажило.

— Он что делает? Приходит, пугнет, пообещает отшить всяких так «контролеров», солнцевских и прочих, — и ему очередная «фирма» отстегивает оклад. Он двигает дальше — наращивать совместительство. С основными авторитетами договаривается, частично делится с ними. Тех, с кем не договорится, в зону сплавляет, связи-то прежние целы. По моим данным, только за последнее время человек восемь на северные курорты устроил. Особых поводов не ищет: в основном двести восемнадцатая — незаконное хранение огнестрельного оружия. Не перестроились еще многие.

— Неслабый клиент. Ладно, записали. Это, так сказать, общевойсковая обстановка. Что конкретно с нашим Буратино делать будем?

— А черт его пока знает, что мы с ним будем делать… Вроде мужик ничего, но попал в дурацкую ситуацию. Его бойцы в камере, он выпущен под подписку. И деньги не вернул для своего «синдиката», и теперь ему еще «счетчик» выставят.

— Кто?

— Да те, которые сидят в камере. Кстати, о жертвах. Горбунов-старший на связь вышел. Как рояль из кустов.

— Папаша?!

— Ну.

— Сказки братьев Гримм! И что?

— Выразил благодарность за проведенную операцию по спасению сына, а также уверенность в том, что справедливая кара настигнет всякие отбросы нашего общества, которые в смутную пору в мутной воде… и так далее. Пламенный трепун просто! Я эту категорию — аппаратчиков — начинаю теперь сознательно уважать. За неистребимость.

— Ты его заверил, что будешь зорко стоять на страже интересов нарождающегося класса?

— Я хотел его послать в одно место, но по АТС-2 неудобно… Слушай, может, я закоснел среди родных осин на узком участке работы, но тогда ты мне объясни: что происходит? Вчера они нас призывали к вершинам социализма. Дрючили за лишнюю выпитую рюмку, раздувая любую квартирную свару в персональное дело. Каленым железом выжигали из рядов ренегатов и сомневающихся. Клялись в верности общеизвестным идеалам и ценностям. Двадцать первого августа рванули в разные стороны, забыв и про то, и про другое. Гром отгремел. И что же?

— И что же? — машинально повторил Олег, наблюдая за шефом. В.И. озадачивал его с каждым днем все больше. Еще недавно невозмутимый и четкий, как боевая пружина, шеф теперь то и дело срывался на длинные монологи. Его буквально прорывало. С такими речами на коммунистических митингах выступать, а он небо на Лубянке коптит. Но это явно не были экспромты. Это были мысли, выношенные и сформулированные в ночных внутренних монологах. С ним что-то происходило, но что? Олег терялся в догадках, желая докопаться до истины. Не для того, чтобы ловчей прилаживаться к начальству — этого рефлекса он, слава Богу, пока не нажил. Нужно было понять. Иначе ставь крест на работе. А для Олега, по крайней мере теперь, это было бы то же самое, что поставить крест на самом себе.

— А ни… хорошего, извините за последнее слово.

В.И. закурил, крепко, как беломорину, стиснув зубами сигарету, вытащил из-под стола детскую лейку и принялся поливать цветы на подоконнике. Вид у цветов был сиротский, детдомовский. День за окном стоял белесый и бледный, в его равнодушном свете и без того жесткое лицо шефа показалось Олегу чужим. Никогда прежде он так не курил сигареты. Никогда прежде даже в запале не позволял себе материться. Никогда еще не были такими потухшими его глаза.

— Я аналитик. — В.И. снова повернулся к Олегу. — По складу ума и по роду работы. Но я никак не могу сложить в целое то, что вижу. А вижу я вот что. Семьдесят с лишним лет двести с лишним миллионов человек при полном взаимном одобрении и единодушной поддержке происходящего возводили, как говорится, своими руками светлое здание нового мира. Столько жизней на это строительство положили, столько крови пролили. Горло были готовы выгрызть любому, кто покусится на конструкцию и идею. И что? Здание, оказывается, — сарай, идеи — дерьмо? На то, чтобы прийти к такому оглушительному выводу, хватило суток. Я не о качестве проекта, абсурдность которого мне, кстати, никто вразумительно еще не доказал. Плохой прораб любой проект изуродует до неузнаваемости, объясняя это творческим обогащением великой идеи. Я о другом. Одномоментное прозрение миллионов — ты веришь в такую мистику? Я — нет. Идем дальше. Семьдесят с лишним лет крушили храмы. А ты видел, что сегодня делается в церквях? Кто туда повалил? Свечу держат, как «фомку», ни один не в состоянии ни перекреститься, ни поклон положить как следует. Но — все там! В один миг двести с лишним миллионов становятся верующими. Ты считаешь, что такое возможно? На мой взгляд, это бред. Спекуляция и кликушество. Я спрашиваю: мужики, что происходит? Мне говорят: это в народе проснулось самосознание. Я говорю: ни один народ, если он, конечно, народ, не опускался до такого самоунижения. Отречься от себя, откреститься от собственной истории — это может сделать только толпа. Она живет по принципу — самой думать не надо, для этого барин есть, он знает, кому, когда, чего, сколько и за что именно. Очень удобно. При случае есть на кого свою вину свалить: «Это не мы, мы маленькие, нам приказывали». Знакомо? А мне говорят — нет, это народ, он проснулся, и его теперь по новому пути ведут вперед новые люди.

В.И., с силой затянувшись, раздавил окурок в пепельнице и закурил новую сигарету.

— Тогда я задаюсь жгучим вопросом современности: «кто есть ху?» — и начинаю оглядываться в поисках этих самых новых людей. А их и искать долго не надо. Включи «ящик». Поп в полной амуниции… Подчеркиваю: поп! — священник это другое… В полной амуниции режет строевым шагом впереди толпы. И что же срывается с уст этого пастыря? «Убрать!» «Разогнать!» «Уничтожить!» У священнослужителей, если только они не жулье в маскарадных костюмах, и слов-то таких в лексиконе от века не было! И тем не менее — новый человек, завтрашняя надежда. Переключи на другую программу. Пацан, мэнээс, тема бесконечной непыльной научной работы, которую можно ваять, не отрываясь от библиотеки на Профсоюзной, — «Некоторые функциональные особенности парламентаризма у папуасов». Полдня в своей научной щели, полдня в райкоме, в трех шагах от моего дома: он там изо всех сил и из всех сухожилий рвался из внештатных лекторов в штатные инструктора. Вчера грудью за райком, сегодня — долой! Я гляжу ему в глаза, понять хочу, как может человек так стремительно перевернуться — и ни хрена в этих мороженых глазах не вижу. Затылочную кость. А он теперь едва ли не самый главный оракул. Ты можешь с таким носителем гемоглобина работать? Я — нет.

Шеф смял недокуренную сигарету и отвернулся к окну. Лицо его стало серым.

— А над всем этим пиршеством красок — новая власть. Я с особой зоркостью вглядываюсь в нее — я ведь работник структуры, во все времена самой подчиненной из всех подчиненных, — и опять развожу руками. Все те же горбуновы! В тех же кабинетах, при том же антураже. Только вывески поменяли. Да ряды свои несколько разбавили вот этими мэнээсами и вчерашними своими помощниками, у которых только административной бесцеремонности побольше по молодости, а деловая выучка та же. Временно, естественно. Пройдет полгода, от этих мэнээсов и пыли в кабинетах не останется, а пока они — атрибут демократизма старых партийцев. Вчера вот такой горбунов мне холку мылил за то, что я неактивно строил коммунизм. Сегодня он мне мылит холку за то, что я неактивно разваливаю то, что вчера он мне приказывал строить. Я не против новых идей. Меня не устраивает моральный облик некоторых их носителей. Жил, жил — и как не жил. Рад буду, если обо мне потом и не вспомнят.

— Идеалист, — ошеломленно сказал Олег. То, о чем говорил шеф, вызывало хотя и неясный еще, но ощутимый отзвук в его душе.

— Я идеалист только потому, что, будучи начальством, единственный в отделе цветы поливаю. За этот идеализм нам и срок отпущен в двадцать пять календарных лет. Вредное производство. А потому больше общайся с людьми, не связанными с властью, — там настоящий мир.

— Не говори. Сегодня за стенами власти у людей вообще головы набекрень. Тетка моя — старуха, восемьдесят лет — со своим стариком разводится. Она за Ельцина, он за Сталина. Там, безусловно, мир. Но отнюдь не проще.

— Здесь проще? — В.И. с интересом посмотрел на Олега.

— Да нет, люди другие. Во всяком случае, дышится легче. Ну, как в Афгане, что ли…

— Вот и дыши, — завершил В.И. — А я надышался.

— В смысле?

— Подал рапорт. Вернее, два.

— В смысле?

— Что ты заладил — «в смысле», «в смысле». Смысл один — пора кончать. Один на увольнение, второй, чтобы до решения вопроса не разлагать вас своим присутствием, на освобождение от занимаемой должности. Кстати, рекомендовал на это место тебя.

— Иваныч, ты что?

— Видишь ли, Олег, — с известной интонацией начал В.И. — Я пришел сюда, чтобы служить своей Родине, которая называлась Союз Советских Социалистических Республик. Я учился и работал с парнями с Украины, из Таджикистана, Молдавии. Сегодня все это — заграница, и я не исключаю, что какой-нибудь Гамсахурдиа, или Эльчибей, или Ландсбергис заставит их работать против нас. Следовательно, я буду работать против них. А я не хочу! Я не был убежденным фанатиком-коммунистом: партбилет просто давал мне возможность работать здесь. Он был не более чем пропуском в контору. Но как расправляются со всем этим, видеть не желаю. Процесс только начался, его результаты предугадать сложно, но соучастником быть не хочу. Я русский офицер, а потому должен уйти, так как служить стране, которой присягал, не могу. Негоже старую обезьяну новым фокусам учить.

— Странно. Создается впечатление, что, уходя, ты как бы ставишь под сомнение нашу порядочность, офицерскую честь, что ли.

— Не обижайся. Я никогда так не думал и не подумаю. Более того, я прошу вас остаться. Я стар. Вам же возрождать отечество. Если не вы, то сюда придут те, кто выполнит любое сумасбродное поручение. Я ухожу, чтобы на вас не падала тень вчерашнего КГБ. Чем скорее уйдут старики, тем быстрее вы сможете восстановить доверие к органам госбезопасности. Потом все станет на свои места. История даст оценку и этому. Считай это тактическим ходом ради высокой стратегии. И не обижайся. Я никогда не сомневался в порядочности людей, с которыми работал.

— И когда уходишь?

— Завтра последний день. Сегодня на тебя подпишут приказ.

8

В.И. провожали по высшему разряду. Так квалифицировал это мероприятие Дед, не задумываясь о том, что разряды в основном относятся к категории похорон. И тем не менее был действительно высший разряд. Собрались коллеги, большинства из которых Олег не знал. Они были знакомы по рассказам, по репликам, по воспоминаниям. Некоторые слыли просто легендами — о них если и упоминали, то исключительно с большой буквы.

Среди провожавших был уникальный человек со странной по совпадению фамилией — Шарапов. Вайнеровский Шарапов казался щенком рядом с этим опером. Шарапов живой был истинным волкодавом, за свою жизнь разоблачившим не одну сотню гитлеровских карателей и пособников. Он разработал уникальную по своей универсальности систему розыска, которая давала поразительные результаты. Но передавать этот опыт Шарапову было практически некому. Увы, профессия розыскника стала уходить в прошлое вместе с уходом из жизни предметов поиска. Охотников до копания в «окаменевшем дерьме», тех, кто желал искать власовцев, полицаев, нацистских преступников, становилось все меньше. Шарапову было что рассказать, но слушали его, в основном, школьники старших классов. Старый опер был бессменным участником дней памяти в подшефных школах, часто наведывался в вузы. Сегодня он констатировал, что через несколько лет молодежь не сможет назвать не только основные сражения Великой Отечественной войны, но и вообще рассказать хоть что-то об этой войне. И это было не старческое брюзжанье.

За свою долгую жизнь Шарапов трижды представлялся к ордену и всякий раз слишком рано начинал отмечать торжественное событие. Представления отзывали… Награда героя так и не нашла, однако сам герой не очень сокрушался по этому поводу. Погоревав немного и посетовав на себя, он с не меньшим рвением продолжал свое дело.

На проводах В.И. Шарапов вел стол. Чувствовалась рука мастера коллективных возлияний.

— Дорогой друг! Сегодня ты вступаешь в самую многочисленную армию самых достойных людей — армию ветеранов. И несмотря на то что ты покидаешь Лубянку, помни: для чекистов ни отставки, ни запаса не бывает. Твое имя навечно занесено в Красную книгу, а точнее книжечку, на которой сверкают золотом три буквы — «КГБ».

Были речи, были подарки, были адреса. Был светлый вечер воспоминаний, вечер товарищеского участия и дружеского тепла.

— Они живут среди нас, но мы не знаем их имен. Они ходят рядом с нами по улицам, мы задеваем их плечами, но узнаем о них, только когда приходит беда. Они принимают ее удар на себя. И остаются безымянными… — вслух рассуждал Олег, стоя у окна теперь уже своего кабинета, бывшего кабинета В.И.

Здесь многое оставалось, как было раньше, но многое и изменилось. Нормальный телевизор, нормальный видеомагнитофон, на столе компьютер.

— Резонерство — средство самозащиты в смутные времена, — пробормотал Дед, внезапно и бесшумно появившийся в дверях. Из-за его плеча, как всегда, выглядывал Адмирал. — А насчет безымянных — это что такое было?

— Цитата, — сказал Олег. — Человек, говорящий цитатами, общественно опасен. Но ты не расстраивайся. Мы сегодня все общественно опасны. Есть предложение обменяться цитатами по интересующему всех нас вопросу. Насчет СП «Эль». Основным докладчиком предлагаю сделать Адмирала.

Последние недели пристального внимания дали неплохие результаты. Несколько томов дела, сотни сводок — богатая пища для размышлений в узком кругу.

— Хитрая контора. Кто только ее не бомбил! И милиция, и налоговая инспекция, и финансовые органы. — Адмирал перелистал свои записи. — Оснований для проверок — выше крыши. Но каждая проверка заканчивается пшиком. Примечание: практически все проверяющие после посещения «Эля» стремительно идут в гору. А материалы исчезают. С концами. Как в кино.

— Может, их просто покупают?

— Если бы! Результаты проверок и выявленные нарушения докладывают по инстанциям. Проверяющих хвалят, отмечают. Документы начинают слоняться по кабинетам. Участники акции возмездия идут на повышение. А материалы испаряются.

— Что же тут странного? — Олег уже взял себя в руки. Он был деловит и спокоен. — Папашка как держал рычаги в руках, так их и держит. Вспомни, как он упаковывал нашими руками очкастого. Как мы ни сопротивлялись. Большой человек — и дела большие. Кинуть за четыре прута какого-нибудь чайника — много ума не надо. А вот отметить за свои дела, но, как говорится, за государственный счет ничего не подозревающего… Тут не один приводной ремешок надо иметь. Так что мы имеем дело с гигантом. Такие при любых условиях только крепчают, как хороший цемент, и всегда на коне. Что ему демократы, сопливые щенки, не искушенные в аппаратных боях? Этот на митинге орать не будет: «Пока мы едины, мы непобедимы!» Свое единство они не афишируют. Им нужно не упоение властью, а реальная власть. Они ее извлекут из любой ситуации. Помнишь: «Только диктатура пролетариата может освободить народы от гнета капитала»? Великая борьба продолжается. Борцы только знак у слова «гнет» поменяли.

— Гостиница «Метрополь». Мозаика на фронтоне. Исполнена Врубелем. В конце подпись: «В.И. Ленин», — неожиданно подал голос Дед. Брови Олега поползли вверх.

— Шеф! Дед у нас еще и любитель архитектуры? — Адмирал был в восторге.

— Дед, между прочим, в архитектурный институт поступал.

— Не поступил, к вашему счастью. На рисовании срезали, — сделал Дед существенное уточнение.

— Хрущевки не ты, часом, придумал? Совмещенный сортир со столовой? — оживился Адмирал. — Сколько живу в такой квартире, столько архитектору свечки ставлю. Мысленно.

— Не отвлекайся, — скомандовал Олег. — Дальше!

— А дальше больше, — продолжил Адмирал. — Лицензии вроде бы санкционируются первыми лицами. Распоряжения такие, знаешь, на именных «флажках» печатаются. Но подпись на «флажках» не всегда принадлежит первому лицу. Бывает, еще печати ставят. Так и тут расхождения.

— То есть?

— Ну, допустим, отдает распоряжение первое лицо — так и печать на распоряжении: номер один, общий отдел. А тут то номер десять, то номер двенадцать.

— Что это значит, как думаешь? — свежее наблюдение привлекло внимание Олега.

— Думаю, некоторые первые лица об этих «распоряжениях» понятия не имеют.

— Проверял?

— Проверяю.

— Знали бы простые советские люди, с кем нам приходится иметь дело… Дед, у тебя что?

— Археологические раскопки дали любопытный контрактик. Поставщик — один из механических заводов в Нижегородской области. Заказ на изготовление тягачей. Но там не тягачи, а бэтээры делают. Получатель — Азербайджан. Но это — так. К слову.

— Вывод?

— Надо проверять. Сомневаюсь я, что нынче даже по спецзаказу станут на этом заводе клепать «гражданские» тягачи.

— Из чего вывод?

— Цена. Ежели судить по деньгам, платили за бэтээры.

— Когда отгрузка?

— Да вроде вчера была.

— Врезал бы я тебе по одному месту за последнее сообщение. Ох, врезал бы, если бы знал, что это может что-нибудь изменить…

Оформление командировки заняло чуть больше часа. Подписи, печати, суточные. Дабы не нюхать чужие носки, взяли СВ. Ночь пролетела в одно мгновенье. Олег выспался под перестук колес, как не высыпался в последнее время ни разу. Когда открыл глаза, Дед был выбрит и свеж, как жених перед венчанием, что Олег и констатировал:

— Хорош! Ну просто огурчик! Зеленый и в пупырышках.

На вокзале ждал представитель местного управления. Формальные вопросы: «как доехали?», «как спалось?». Поданная машина притормозила у гостиницы «Октябрьская». Вчера обкомовская, сегодня губернаторская, она сохранила все лучшее, что было в том, прежнем мире. Уютный номер с видом на Волгу поразил не только какой-то особенной тишиной и умиротворенностью, но и наличием давно забытых в подобных заведениях предметов. Самовар, исключающий применение запрещенного кипятильника. Вилки и ножи, тарелки и чашки — недостижимая мечта командированного. Простенько и со вкусом. Ох уж эта непостижимая обкомовская душа!

Приняв душ и перекусив, пешком дошли до управления. Старый русский город — что с тобой сделали?

Начальник службы вывалил на стол кипу бумаг, ксерокопий, документов.

Информация, собранная местными коллегами, была исчерпывающей. Все — «от и до» — задокументировано. Справки, объяснения, протоколы. Работали опытные опера, которых на мякине не проведешь. Как и город, управление хранило традиции своих мастеров.

— На место поедем?

— Святое!

…По автостраде неслась черная «Волга». В машине Олег, Дед и опер из местного управления. Пейзаж за окном — типично сегодняшний среднероссийский: чахлый, болезненный. Какой, интересно, человек проходит тут, как хозяин? Глаза бы не глядели. Единственное спасение — скорость.

— Вы только вчера позвонили, а тут звонит особист. На военный аэродром, говорит, прибыли двенадцать бэтээров. Вообще-то ничего странного нет: отсюда армия, бывает, снимается в «горячие точки». Особист другому удивился: бэтээры новенькие, а погрузка идет в гражданский грузовой самолет.

— Откуда на военном аэродроме гражданский самолет?

— Да сейчас чего не бывает! У армии денег нет, так все в коммерцию ударились. Вот и оказывают услуги частникам и «акционерам».

— И что особист?

— Сообразил, что дело нечисто. Но сам понимаешь: пока в самолет не погрузили, разговора нет. Он дождался, пока все двенадцать машин закатят в отсек, задраят люки, получат разрешение на взлет, а потом выкатил под переднее колесо тягач. Туда-сюда, документы на бочку. В накладной вездеходы, в натуре — броники. Только без оружия.

Машина петляла по дороге, объезжая колдобины и рытвины. Она словно пыталась найти и не находила изъяна в словах немецкого полководца Гудериана, утверждавшего, что в России дорог нет, есть только направления. Одно из таких направлений и привело на аэродром. Перевалив через очередную железнодорожную колею, «Волга» притормозила около полосатого шлагбаума. На редкость неряшливый сержант вразвалочку подошел к машине. Предъявленное удостоверение прочитал с интересом, но без особого энтузиазма.

— Минуточку, — он двинулся к КПП.

— Эй, боец! — подобное поведение буквально взорвало Деда. — А ну иди сюда, сынок.

Удивленно вскинув брови, сержант приостановился, всем видом демонстрируя недоумение: «А это еще кто такой?»

— Иди сюда, с тобой майор разговаривает.

Сержант медленно, так же вразвалочку двинулся к машине.

— Что за вид, боец? — Дед наливался злобой. Он был готов простить многое, но подобного отношения к службе…

Сержант нехотя заправился и, скривив физиономию, нетерпеливо переминался с ноги на ногу: «Ну чего еще?»

— Почему не представился по уставу?

— Откуда я знаю, кто вы такие? — сержант явно нарывался на скандал, плохо представляя натуру Деда, который в армии был «дедом» настоящим — жестким, но справедливым.

— Теперь выяснил? — майор с трудом сдерживался от мордобоя.

— Выяснил.

— Отвечай по уставу!

— Так точно… товарищ майор. — Сержант впервые столкнулся с подобным посетителем. В авиации царила демократия, а потому солдаты в грош не ставили многих офицеров. Те отвечали взаимностью, не обращая внимания на отступления от устава.

— Подойди и доложи, как положено.

— Дежурный по КПП сержант Хромов. — В сержанте проснулись рефлексы, дремавшие с учебки. — Позвольте узнать цель прибытия?

— Вот это лучше. — Дед еще сопел, но уже тише. — Пригласите начальника отдела военной контрразведки…

Этого не потребовалось — вдоль аллеи семенил подполковник в летных погонах. Еще не зная, что произошло, он чувствовал, что дело неладно. Инциденты на КПП были редкостью, однако разгильдяйство дежурных зачастую выводило офицеров из себя.

В городок въехали без происшествий. Словно пытаясь загладить вину, особист стал сетовать на судьбу, отсутствие финансирования, отношения с командованием после случившегося инцидента. Затеянный им скандал докатился и до военного руководства, которое, естественно, врезав «по первое число» командиру дивизии, прислало комиссию для проверки. Отношения были испорчены раз и навсегда. Единственным утешением была поддержка офицеров части, которые давно имели зуб на своего шефа. Однако особист знал, что у этого генерала есть высокие покровители, а потому ситуация может закончиться «ничем».

Подумаешь, полосу предоставил для коммерческого самолета. Имею право! Летные документы в порядке, а что грузят — не царское дело выяснять… Самым ужасным было то, что через месяц сдавался в эксплуатацию пятиэтажный дом, на квартиру в котором претендовал подполковник. При этом раскладе можно было про новую жилплощадь забыть.

Городок оставил гнетущее впечатление. Обшарпанные казармы, неубранный мусор на дорожках, некрашеные, покосившиеся заборы. Зверские физиономии «отличников боевой и политической подготовки», намалеванные самодеятельными художниками, только усугубляли картину.

— Словно из книги Ломброзо, — усмехнулся Олег, увидев эти портреты.

— Что поделаешь, хорошо хоть такие. Замполитов не стало, так все наперекосяк. Раньше хоть они за этим следили, а сейчас некому. Летчикам наглядная агитация до фонаря. У них полеты… То ночные, то дневные. Отлетал и свободен. Не до солдат. А денег на ремонт и прочее уже несколько месяцев не отпускалось…

Вильнув по аллейкам, машина выкатила к летному полю. Длинная бетонная полоса упиралась в горизонт. Накрытые брезентом самолеты стояли в капонирах.

— Где виновники торжества? — полюбопытствовал Олег.

— Пока в ангарах. — Особист поискал кого-то глазами. — Прапорщик, открывай.

Подтянутый прапорщик в новенькой голубой фуражке лихо спрыгнул с велосипеда. Не в пример сержанту службу знал и честь подполковнику в форме отдал без напоминания.

Воротина отъехала в сторону, открыв новенькие, «муха не сидела», броники. Бэтээры стояли лобастые, как быки.

— Пулемет воткнуть — три минуты дел, — хмыкнул Дед, протискиваясь между машинами. От них пахло чем-то далеким, почти забытым.

— Завод тоже надо понять: денег нет, рабочим платить нечем, а этим добром весь полигон забит, — продолжил начатый в машине разговор опер из Управления. — Армия не берет, денег нет. Ничего другого пока не научились делать. Да зачем что-то придумывать? Производство налажено, технологии отработаны, люди обучены. Такой технике на Востоке цены нет. Вот и продали на Восток… только на наш. И не за рубли. Если бы завод имел такое право, так богаче его в области не было бы.

— Понять можно, только не все здесь стыкуется: продают боевой вариант, а в накладной и лицензии — тягач…

— Так на треть же дороже! Заводу какая разница, что продавать, если разрешение есть? Но дороже-то лучше. Кстати на основе бэтээров и тягачи бортовые на заводе делают.

Олег любовно погладил машину.

— Знакомая штука? — полюбопытствовал опер.

— Да уж…

Машина была знакома очень хорошо. И снова афганский ветер дунул в лицо. И снова камни хрустят под ногами, песок забивает глаза, нос, хлещет по опаленной коже. И снова ремень врезается в саднящую кожу плеча, тянет вниз… И страшно хочется пить. Но фляга пуста…

— Стоят пока. Завтра отправители обозначатся — представители завода. Ждем не дождемся: сейчас такой бардак, что и под охраной армии рискованно оставлять. Вот, смотри, уже лопаты и пилы с бортов поснимали. Потом зеркала исчезнут, фары, затем радиоаппаратура. Прапорщик, в чем дело?

Тот пожал плечами и начал заглядывать под колеса, словно злоумышленник именно там спрятал шанцевый инструмент. Прапорщик искал активно, что вызывало обоснованные подозрения. Впрочем, на ответственное хранение никто не принимал, а потому и спроса нет. В армейском хозяйстве и пила пригодится…

— Неделю постоят — совсем «коробки» разденут.

— «Эль» — посредник?

— По показаниям — да. По документам не фигурирует. Дело-то серьезное, нормальный человек предпочтет держаться в стороне… Скорее всего, содействие за бабки. Подписи получить, визы, документы в нужную папку положить. Правда, остальные подзалетели, и здорово, — улыбается опер. — По действующему законодательству на всех участников сделки налагается штраф в десятикратном размере от стоимости груза. На завод, акционерную авиакомпанию, посредника. С получателя — шиш, Азербайджан — иностранное государство, а с этого «Эля»…

— Как бы еще иск не вчинили за срыв коммерческой сделки, — сказал Олег.

— А что, и вчинят! — Опера распирала информация. — Тут у нас похлеще идиотизм был. Некая фирма, кстати, московская, уж не знаю, под что, получила лицензию на вывоз из страны отходов алюминия. Конечно, отходы на улице не валяются, так она нашла залежи этого самого алюминия, а точнее изделий из него — товарные емкости для перевозки сыпучих продуктов. На нашей базе «Роспродторга». Ну, такие, знаешь — с надписями «Мука», «Сахар» и прочее. Для бакалеи. Подкатились к начальнику базы — продай. Тот продает. По шесть рублей ящик. Грузят на машины и в Москву, сразу на завод «Серп и молот». Там под пресс и делают алюминиевые брикеты. Потом на машины и в Германию. Представляешь? Наш директор «Вторчермета» — на базу: Христом Богом просит, продай, говорит, завод стоит — начальник базы ни в какую. А ящички — тю-тю, в Германию.

— Но ведь дорого. — Дед не понял логики.

— Не скажи. — Опер сел на своего конька. — Алюминий из чего производят?

— Ну, из руды.

— Не «ну, из руды», а из бокситов, которые мы покупаем в Австралии и Болгарии.

— Так за валюту?

— Естественно. Но производство алюминия из вторичного металла позволяет экономить до девяноста процентов электроэнергии. И, самое главное, минимум риска для экологии…

— Насколько я знаю, из-за Братского алюминиевого завода на сто пятьдесят километров уничтожена тайга, а в генофонде людей начались необратимые изменения. — Олег недавно читал эту информацию в экологической сводке.

— Именно. Но и этих самых бокситов сегодня не хватает. Цены на мировом рынке поднимаются. В Братск из Австралии привезти их — о-го-го! Это раз. — Опер загнул палец. — Прокатные цеха стоят, нет алюминия — это два. Завод по производству тех же самых ящиков для бакалеи лихорадит — это три. Сыпучие продукты возим в неприспособленной таре, то есть хищения, утраты — четыре. А в это время готовые ящики переводятся в брикеты, которые вывозятся за границу. Там они из вторичного металла переплавляются. Без ущерба для экологии и на сэкономленной электроэнергии. Из них делают ящики для бакалеи и продают нам. О! Сюжет!

— Как у Войновича — круговорот говна в природе. — Дед продрал глаза. Сон от этого рассказа сняло, как рукой. — Умом Россию не понять…

В гостиницу возвращались поздним вечером. Настроение, как ни странно, было приподнятое. Удалось сделать то, что в Москве казалось практически нереальным. В значительной степени проявилась роль «Эля» в посреднических операциях по торговле тем, что на обычном, а не юридическом языке называется оружием. Отсутствие пулеметов на боевых машинах было оправданием юридическим. Совершенно очевидно, что покровители Горбунова сидят достаточно высоко. Мотивировать выдачу лицензии на приобретение боевой техники обоснованием для «горнопроходческих работ» могли либо идиоты, не читающие газет, либо люди глубоко аморальные, за приличное вознаграждение в «зеленой упаковке». События, происходящие в Карабахе, давали более точное обоснование покупки бэтээров. Но для кого-то наверху собственное благополучие было важнее жизни людей и проливаемой крови.

— Туда не оружие нужно, а разум… — размышляя об этом, вслух сформулировал Олег.

— Про что ты? — Дед дремал, но обстановку контролировал.

— Да все о том же. В Армении и Азербайджане идет война, льется кровь, а здесь всякие горбуновы на этой крови бабки наваривают.

— И представь, что доказать это будет невозможно. По накладным — что? Тягачи! И кто скажет, что это не тягач, пусть первый…

— …Бросит камень? — Олег улыбнулся. «Двенадцать стульев» Дед читал дважды в год. Читал с красным карандашом, как раньше изучали «Краткий курс истории ВКП(б)». — Так-то оно так. Но…

— Особиста жалко. Если этого козла-генерала с должности не снимут, то подполковнику хана. Ведь он на полном коште у части. И машину заправить, и паек, и ребенка в сад. И квартира, которую он уже не получит как пить дать… Пропустил бы, не развонялся, и все было бы шито-крыто. Убежден, что без наличных здесь не обошлось. А так комиссия поработает, ну, найдет нарушения, ну, пожурят, ну, доложат. И все. Наш с Грачевым бодаться не будет. — Дед поддерживал разговор сквозь дрему. — Слушай, давай до завтра… Утро вечера мудренее.

Получая у портье ключи, Олег обратил внимание на нескольких мужчин весьма смуглой наружности, прилично упакованных, но небритых. Они что-то тихо между собой обсуждали, однако, увидев новые лица в холле, замолкли, демонстративно отвернувшись. Пожав плечами, Олег попрощался с местным опером и вместе с Дедом вошел в лифт. Кабина была большая и какой-то странной конструкции.

— Гробы в нем хорошо возить, — мрачно констатировал Дед. — Любой влезет.

— Ну и ассоциации у тебя. — Олег не переставал удивляться нынешнему настроению Деда. — То боец не по форме доложил, то лифт…

— Какая жизнь — такие ассоциации. Но я оптимист. — Дед стукнул себя в грудь. — Верю в лучшее. И после августа у меня свой девиз.

— Поделись.

— Лучше сидеть, чем лежать, но лучше ходить, чем сидеть. Уточняю для непонятливых — ходить на воле.

— Прие-ехали! — Олег этого еще не слышал. — Мудрец ты наш.

Пока Олег наслаждался горячим душем, Дед не спеша накрывал на стол. Запотевшая бутылка, извлеченная из холодильника, дала слезу. Прозрачные капли медленно стекали по стеклу.

Сыр, колбаса, хлеб… Но главным украшением стола были тонко нарезанный репчатый лук и картошка в мундире. Разложенные на фольге, они будоражили сознание человека, с самого утра глушившего чувство голода. Пообедать в армейской столовой было недосуг: следовало опросить персонал базы, еще раз проверить, все ли задокументировано.

Дед макнул картошку в соль и уже приготовился употребить, как в дверь постучали.

— Открыто.

На пороге стоял Мартин Абрамян. Дед мог ожидать чего угодно, но появление Мартина, вот уже шесть лет как уволившегося из конторы, здесь, под Нижним Новгородом, было не просто сюрпризом.

— Вах! — Мартин улыбался на все тридцать два зуба. — Не ожидал? Честно говоря, я тоже. Но сегодня в фойе увидел тебя с приятелем. Смотрю, похож на одного человека. Сначала не поверил. Подошел к девушке, спросил, кто такой красивый и усатый. Не поверишь, сразу сказала. Значит, на сердце лег. Пройду?

Мартин все годы учебы в «вышке» был сокурсником Деда. Так, ничего не значащий человек, достаточно хитрый, умелый, когда дело касалось его личных дел, и осторожный, когда дело касалось работы. Он слишком злоупотреблял правилом Гиппократа «Не навреди». Шесть курсов проучился, перебиваясь через пень-колоду. Должен был вернуться в КГБ Армении, но проявил невероятную находчивость и, несмотря на посредственную характеристику, нашел ходы. Пока молодые опера пыхтели в райотделах, он уже служил в центральном аппарате. Широкие связи отца, работавшего в тот период в секретариате Демирчяна, тогдашнего главы ЦК Армении, позволили ему без особых усилий скакать со ступеньки на ступеньку в Доме Два. Но не вверх, а вбок. Послужив год в одном отделе, он спешно перебирался в другой. Расчет был прост: год осваиваешься, а потом начинают спрашивать. Как ни странно, такая тактика плохо читалась невооруженным и даже профессиональным глазом.

Обаятельность и коммуникабельность Мартина воспринимались как особые потенциальные возможности, правда, раскрыть их ни перед коллегами, ни перед начальством ему так и не удалось. Попытки «додавить», то есть заставить работать, тоже ни к чему хорошему не приводили. Абрамян мог все! Или почти все, потому что не мог одного, а точнее не хотел этого одного — работать. Для него было мучением подготовить документ, зашить дело, выписать проверки или направить запрос. Это было выше его сил. Инспекторских проверок он чудом избегал: брал больничный и исчезал из поля зрения на все время работы комиссии. Подождав какое-то время и не дождавшись, инспектора писали отчет, так и не увидев Абрамяна, который появлялся с удивительно чистыми глазами, когда акт проверки был уже подписан.

По окончании инкубационного периода освоения, после чего должны следовать нормальный спрос и как результат — расплата, у руководства раздавался звонок: указание перевести товарища Абрамяна в другое подразделение. Осчастливленный таким поворотом руководитель боялся спугнуть ситуацию, а потому личное дело Абрамяна по почте не пересылалось. Взмыленный нарочный пулей нес его новому кадровику, пока там не передумали.

Благодарность за ценный кадр бывала, как правило, запоздалой. И не всегда цензурной. Правда, к тому времени следовал очередной звонок.

Этот примитивный стишок следовало бы занести в его аттестацию, дабы будущий шеф соразмерил свою житейскую и оперативную мудрость с хитростью этого опера. Такая халява могла продолжаться бесконечно, если бы не статья в «Правде»… Впервые за многие годы газета выступила с резкой критикой деятельности ЦК Армении и лично товарища Демирчяна. По тем временам это был приговор. Исчез покровитель отца, исчез покровитель Абрамяна, нажимавший кнопки. Сам он завяз в аналитическом отделе, где ручка и стопка бумаги, да, пожалуй, мозги были единственными орудиями производства. Работа требовала усидчивости, умения внятно и лаконично излагать мысли, давать прогноз, от которого зависела не только судьба страны, но и твоя собственная. Попытки самостоятельно «соскочить» в другой отдел успеха не имели. Репутация Абрамяна была подмочена — территорию обнесли красными флажками. Но обстоятельства дали неожиданный поворот, и на этом повороте Мартин Абрамян, дослужившийся до майора, из колесницы выпал.

Начало перестройки впрямую сказалось на судьбе Мартина. Воспользовавшись некоторыми послаблениями в кадровой политике, он подал рапорт на увольнение. Место будущей работы тщательно скрывал от своих коллег: якобы, «боялся сглазить». Обмыв уход, через неделю он приехал к конторе на «БМВ» с ящиком пива. Через месяц Абрамян ездил на «Жигулях», а еще через два — на «Москвиче». Жить на воле таким странникам было нелегко.

Тем не менее его любили. За открытость, за соучастие, за помощь, которую Абрамян любил оказывать. Здесь он был точен и надежен. Обладая широкими связями, в том числе и в представительстве Армении, Мартин мог многое. Мог устроить родственника в больницу, достать дефицитное лекарство, помочь с поступлением в вуз.

В период дефицита сигарет все его знакомые и начальство курили табак из киоска армянского представительства.

Во время землетрясения в Спитаке погибло восемь родственников Абрамяна. Он почернел, будто обуглился. Бывшие коллеги, связи с которыми Мартин старался не терять, периодически напоминая о себе то бутылкой коньяка, то дюжиной пива, бросились помогать. Наверное, впервые за много лет Мартин понял, что такое дружба — бывшие сокурсники собрали ему что могли. И деньги, и вещи. Землетрясение все восприняли, как свою собственную беду. Через представительство Армении несколько ящиков вещей было отправлено в зону землетрясения.

Последние два года Мартин о себе не напоминал. Исчез, как испарился.

И вот неожиданная встреча. Помимо традиционной оперской закуски на столе появились соленья, копчености и прочая вкуснота армянского производства. В основном, домашнего.

— Ты что, все с собой возишь? — таращил глаза Дед на нежданное изобилие.

— Зачем? Здесь у меня знакомые, родственники. — Мартин все выкладывал и выкладывал из пакетов разные яства. — К одному зашел, к другому. Одному посылочку привез, к другому заехал… Я ведь сейчас в Ереване живу.

У Олега что-то екнуло. Вновь вспомнилась команда небритых на первом этаже.

Вечер воспоминаний как-то сам собой перешел в политическую дискуссию.

— Ну, на хрена вам этот суверенитет? — горячился Дед. — К какому месту вы его приложите?

— Нет, ты не понимаешь психологии маленького народа. Мы всегда были под чьим-то игом. Ты думаешь, почему у моего народа нет веселых песен? Потому что на протяжении всей истории он страдал. У нас только песни плача. В песнях отражается вся история. Многострадальная… Один пятнадцатый год чего стоит. А теперь еще такая беда — Спитак. И когда мы хоронили своих близких, в это время у наших соседей пела зурна и резали баранов. Что может быть кощунственнее?

— Но Россия-то при чем? — опять кипятился Дед. — Вы ведь без России, как… как… — Сравнение на ум не шло. — Да вам без России… В конце концов, мы с вами христиане!

— Христиане. Но мы не хотим, чтобы нами управляли из Москвы. Москва ведь не Россия. Почему Москва не поддерживает нас в карабахском вопросе? Почему Горбачев крутил задницей, когда надо было принять жесткое решение? Ведь ситуация тогда была управляемая. Приняли бы решение, что Карабах наш, и все… Никакой Азербайджан…

— Да забодали вы со своим Карабахом.

— Смотри, старик, не пройдет и года, как вам тоже придется испытать наши беды. А может, хуже. Татарстан суверенитет объявил? А Кабардино-Балкария, Чечено-Ингушетия? Там тоже не просто. — Когда Мартин волновался, он начинал говорить с акцентом.

— Давайте выпьем, чтобы нас с вами не разделяли ни границы, ни идеологии. — Олег решил прервать бессмысленный диспут. — За нас с вами и за хрен с ними!

Темп спора был сбит. Нет ничего хуже быть третейским судьей в межнациональном конфликте. Это только в мифах можно разрешать споры призывом к разуму. И то если разум не затуманен кровью.

— Слушай, а в какие корочки зашиты личные дела сотрудников КГБ Армении? — зажевывая огурцом душистый армянский коньяк, поинтересовался Дед.

— Да в такие же, как и у вас. Синие с золотым тиснением — «КГБ СССР».

— Вот! — Дед поднял палец. — Вот за этот суверенитет я готов голосовать двумя руками.

Разговор затянулся далеко за полночь. Он то приобретал характер политической дискуссии, то переходил в сферу «а ты помнишь?». К двум часам коллеги разошлись с набитыми животами и предчувствиями скорого похмелья.

Похмелье было не столько скорым, сколько неожиданным…

Весь следующий день Олег с Дедом провели в управлении. Были дописаны справки, дополнительно сняты ксерокопии. Перед отъездом планировалась встреча с начальником управления, но тот задержался в городской администрации.

У поезда сопровождавших коллег держать не стали. Бросили в купе вещи и распрощались, несмотря на традицию ждать отправления. Коллеги не возражали. Поезд ушел по расписанию.

9

В Москве на вокзале их встречал сам Адмирал. Он был чем-то встревожен.

— Идем пошушукаемся? — Он отвел Олега в сторону. — Слушай, тут такое дело. — Адмирал топтался, как пудель перед прогулкой. — Ты человека по фамилии Абрамян знаешь?

— Позавчера познакомился. Час от часу не легче. А что? Его Дед хорошо знает. Дед, иди сюда.

— Понимаешь, есть такая информация. Дурацкая, конечно, но начальство дергается… Все с бэтээрами этими.

— Излагай!

— Абрамяна и еще двух товарищей с Кавказа нижегородская милиция задержала при попытке передачи взятки некому должностному лицу, от которого зависела дальнейшая судьба боевых машин.

— Я так и знал! — Олег в сердцах бросил сумку на землю.

— Что знал? — прищурился Адмирал.

— Неспроста они в гостинице крутились! Ну, взяла милиция, дальше что?

— Абрамян говорит, что отправка машин в Баку — это санкционированная правительством России акция. Конспиративная акция. И она была сорвана милицией и органами военной контрразведки. А для реализации ее из Москвы лично приезжал майор Соколов, который встречался с Абрамяном в гостинице и дал рекомендации, как разрешить ситуацию. Этот козел сказал, что и деньги для должностного лица были выделены по статье на оперативные расходы.

— ЧТО!!! — Олег опешил. — Да я этого Абрамяна первый раз в жизни в номере увидел… И про цель нашей командировки мы с ним не говорили… Так он на Баку работает!

— Не горячись! — Адмирал поднял сумку Олега с земли. — А ведь тебе не обвинительное заключение формулирую, а информирую по существу возможных пристрастных вопросов.

— Ну, сучок Абрамян! — Дед закипал, как чайник «Тефал». — Не верил им никогда и никогда верить не буду… Ну, хитрожопый гад! Правильно говорят, что у дареного коня всегда кариес.

— Мое дело предупредить! — Адмирал успокоился с чувством выполненного долга.

Разговор был продолжен через час, но уже на другом уровне. И несмотря на то что ситуация разрешилась практически моментально, неприятный осадок остался. Больше всего Олега мучила мысль, откуда Абрамян мог узнать цель их приезда в Нижний Новгород.

Дед рыл по своим каналам. Связавшись с местным управлением, он ясности не внес. Судя по всему, информация шла по верхам, а потому рядовые сотрудники ничего не знали. Тогда Дед, порывшись в записной книжке, нашел телефон своего приятеля из Шестого управления МВД, который связался с Нижним Новгородом напрямую.

— Докладываю. — Дед еле сдерживал раздражение. — Все было так, как рассказал Адмирал. После задержания клиент вел себя нагло, как танк. Качал права, предъявлял нашу ксиву. Вот гад, видимо, не сдал при увольнении… Давил на то, что менты сорвали важное правительственное поручение, связанное с урегулированием ситуации в Карабахе. Сорвана тщательно разработанная операция, для обеспечения которой по указанию руководства КГБ России в Нижний Новгород были командированы два известных вам, товарищ Соколов, товарища. Они привезли деньги для разрешения вопроса «нелегальным путем». Ну, дальше тебе все известно…

— Где Абрамян?

— Ту-у-у! — Дед развел руками. — Отпустили под подписку о невыезде. Задокументировано было из рук вон плохо… Да и наглость легенды смутила прокурора. Пока выясняли обстоятельства, Абрамяна и след простыл. Говорят, какой-то звонок из Москвы был.

— А подписка о невыезде?

— Невыезде из Еревана? — Дед усмехнулся. — Что и требовалось доказать. Кстати, нет ли тут руки «Эля»?

— Невыезде из Баку, — уточнил Олег.

— Не помешал плавному течению гроссмейстерской мысли? — Голос в трубке такой же вкрадчивый, как и телефонный звонок, убавленный почти до предела: Олег не любил громких трелей.

На проводе был оперативный дежурный, человек в Управлении известный и популярный. Лучшего специалиста по первоапрельским розыгрышам найти было трудно. Любой звонок от него мог иметь некий подвох, и люди, знающие это, вели себя с ним осторожно. Правда, розыгрыши носили, как правило, бытовой характер и к службе отношения не имели.

— Что уж теперь говорить… Слушаю и повинуюсь.

— Олег, тут тебе депеша лежит.

— Читай. От оперативных дежурных секретов не держим.

— Лучше зайди. Не в Теплый Стан топать…

— Интригуешь?

— Депеша такая: «Уважаемый Олег Николаевич, убедительно прошу срочно связаться по весьма неотложному вопросу. Заранее признателен. Горбунов Сергей Васильевич». И телефон. «Кремлевка».

— Городского телефона там нет? Или он хочет этим подчеркнуть, что мы в сравнении с ним…

— А то нет? Даже «кремлевки» не имеешь. А еще гроза вредителей полей и огородов. Позор!

— Уговорил. Иду. Прикажи посторонним возле кабинки не шляться…

Дежурная часть живет своими буднями. За удобными, но уже устаревшими пультами — ответственный и оперативный дежурные. В данном случае это единство и борьба противоположностей. Абсолютно индифферентный ко всему, уравновешенный до невозможности Юрий Иванович и Петр Михайлович, человек импульсивный, вспыльчивый, обладающий моментальной реакцией на внешние раздражители. Сюда, в дежурную часть, первой приходит беда. И отсюда первой приходит помощь. Оперативные группы вылетают на место происшествия без промедления, и часто это спасает кому-то жизнь. Порой здесь не смолкают телефоны, и двух пар рук и двух пар ушей не хватает. А если учесть, что у каждого не меньше полутора десятка аппаратов… Сейчас около ответственного дежурного переминается с ноги на ногу фельдъегерь. Ждет росписи и печати в реестре. Мой реестр — ваш пакет. Сдал — принял. И вперед, к следующему адресату. Ответственный сегодня — Петр Михайлович. Человек словоохотливый, он рад новому лицу, с которым можно поболтать, благо выдалась минута-другая затишья. Юрий Иванович, наоборот, персона замкнутая, все молчит, кивает, больше слушает. Не разговоришь. «Что с него взять, — сетует Михалыч, — бывший следователь. Ему бы только вопросы задавать. А на лице ни эмоции, ни улыбки. Не поймешь…»

— О, король художественного мордобоя! — Михалыч рад приходу Олега. — Что новенького на фронте борьбы с организованной преступностью. Или, может, точнее, преступными организациями?

— Какие у нас новости! Все новости у вас. Дороги ведут в Рим, а ноги — в дежурную службу. Включи-ка телефончик для беседы с ответственным лицом.

— Ключ на старт! — Михалыч нажимает белую кнопку переключателя. — Ваша первая кабинка, сэр.

Трубку снимают после второго гудка. На другом конце провода — уверенный баритон знающего себе цену человека:

— Здравствуйте, Олег Николаевич. Извините, что потревожил, но, насколько мне известно, вы принимаете дела у предшественника и среди них — интересующее лично меня. Есть ряд вопросов, которые нам нужно бы обсудить. Так что не откажите… Если вас устроит — в четыре часа.

— Сергей Васильевич, я, конечно, польщен вашим вниманием, но насчет четырех часов — пас. Совещание. А потом у нас существует правило: когда речь идет о встречах с высокопоставленными людьми, я обязан проинформировать и получить санкцию у руководства.

— Ну, в отношении второго не беспокойтесь: я с вашим руководством уже переговорил. Что касается совещания… Когда оно закончится?

— Это как звезды встанут. Может, через час, а там — кто знает.

— Хорошо. Давайте в восемнадцать ноль-ноль. Машину я пришлю. Запишите номер.

Под удивленными взглядами оперов на улице паркуется длинная-длинная колбаса ЗИЛа. На черных бортах играют лучи солнца; как в зеркале «комнаты смеха», отражаются улица, здания, люди с короткими кривыми ножками. Наверное, такими же они выглядят через бронированные стекла.

— Что это он здесь? — спрашивает Дед у выходящего из здания Олега.

— Карета подана за мной, — бросает Олег на ходу. — Дождитесь, я скоро.

Он решительно потянул на себя ручку. Гидравлический усилитель легко и бесшумно распахнул массивную бронированную дверь.

— Ты что-нибудь понял? — Дед хлопает ресницами.

— У разведчиков, даже бывших, свои причуды. — расплывчато отвечает Адмирал.

— Значит, к Борману на доклад?

— Похоже.

…Кабинет — из тех, для определения которых подходит единственное слово: «огромный». Такие еще называют «номенклатурными гостиницами». Поменялись времена, но и только: набор телефонов, мебели и прочего живо вызывают в памяти недавнее прошлое. Единственные новшества — картина «Вид Кремля» на месте «табельного» портрета и компьютер на необъятном письменном столе. Все остальное — как прежде. Даже вышколенная в лучших традициях секретарша с вежливо-непроницаемым лицом и радушной, нарочито приклеенной улыбкой.

Сам хозяин кабинета — как будто и не перемещался ни во времени, ни в пространстве.

«То, что В.И. уходит, можно понять. В обстановке раздвоения держать равновесие трудно».

— Здравствуйте, Олег… Можно без отчества? — глаза внимательные, взгляд мягкий, голос бархатный. Номенклатура. Сам папаша высок, строен. Даже лысина к лицу.

Костюм — из дорогих, штучный. Сидит как влитой. Рука холодная и сухая. Но взгляд… Такие взгляды вырабатываются у людей, привыкших повелевать массами.

— Здравствуйте. Можно. — Олег чувствует себя спокойно, даже ощущает какой-то особый кураж. Информация — великая сила, а он ныне таковой обладает. И даже тему беседы предугадал.

— А вы точны. Теперь это умеют немногие.

— Фирма.

— Как доехали?

— Как член Политбюро.

«Короткая служебная улыбка. Снисходит к молодости. Отец родной».

— Да, в недавнее время на этой машине ездил… ну, неважно, кто ездил. Теперь это все — достояние, как пишут в газетах, нарождающейся демократии.

— Скорее вырождающейся. — Олег принимает тон, но цену себе знает. И тот тоже должен знать цену. Взгляд хозяина холодеет.

— То есть?

— Машинальное уточнение. Издержки профессии. Извините.

«Ага, попал! Не любишь трамвайных хамов? Привыкай, товарищ-господин: с простым народом общаешься».

— Чай? Кофе? Может, коньяку немного?

«Демократ».

— Мне еще на работу возвращаться.

— Тогда, если не возражаете, перейдем к делу. Заочно я вас знаю давно…

— ?

— Сын рассказывал.

— А-а…

— И потому решил, что нам надо познакомиться поближе. Вы все не можете забыть ту историю?

— А вы? Неужто и на вас она произвела впечатление?

— Тогда я ничего не мог для вас сделать. Дистанция до вашей конторы была для меня еще великовата. Но теперь… Предлагаю забыть тот досадный случай. Молодость не должна питаться злом. Молодость должна думать о том, как лучше применить свои силы.

— Согласен. — Олег — сама доброжелательность.

— Сын рассказал мне в подробностях об операции с вымогателями…

— Ничего особенного. Рядовой случай. Штатная ситуация, — перебивая, машет рукой Олег.

«Не царское дело всякие мелочи жизни обсуждать. Давай к делам государственным. Ну!»

— …И я подумал, что для вас с вашими способностями нынешние рамки, пожалуй, тесноваты.

— То есть?

«Здесь можно поиграть».

— Мы создаем в своей структуре новый отдел. В известной степени он будет напрямую связан с системами Министерства безопасности, так что работа, как говорится, по профилю. Нам очень нужны такие, как вы. Фронт работ — самый широкий. Много зарубежных поездок. Разнообразные контакты. Полная свобода для профессиональной инициативы. За вами сохранится все: звание, льготы. — Суетится, нервничает, лебезит. — Погоны обеспечим «на вырост». Предлагаю вам согласиться. Вы интеллектуал — не рядовой, хотя и идеальный, исполнитель. Структура государственная. Так что если у вас есть предубеждения против… м-м… частного сектора, можете быть спокойны. Будете служить Отечеству, как служили. Я вас не тороплю. Но и тянуть не надо. Равно как афишировать наш разговор. Надумаете — звоните, мой телефон у вас есть.

«Его так крепко прижало? Или он, по обыкновению начальства, держит меня за дурака?»

— Все это очень неожиданно. Позвольте подумать. Кроме того… — Олег пытается соскочить с ситуации. Но с другой стороны, ему интересен этот эксперимент. Как глубоко зашли дела?

— Я говорил с вашим руководством. Если коротко, в случае смены вами места работы они будут сожалеть, но объективно такой профессиональный рост считают закономерным…

«Ай да папаша».

— …Так, может, не стоит тянуть время?

«С обеих рук работаешь. Торопишься».

— …Что так уж держит? — Горбунов буквально давит. Трудно быть в подчиненных у такого носорога. Когда дело касается его интересов, этот не лавирует. Только вперед. Не увернулся — размажет, как масло по бутерброду.

— Дела. И кое-какие долги. Дела надо доделать. Долги вернуть. А там видно будет. — Олег неуклюже делает вираж. Маневр простой и понятный. Чем более он понятен папе, тем лучше. Трубку мира курить рано. Минздрав предупреждает…

…Личный состав от нечего делать гонял по «видику» уже известное наизусть «Белое солнце пустыни». Адмирал меланхолически пил кофе. Дед монументально дремал. Сухов на экране обходил женский строй: Зарина, Зухра…

— Гюльчатай, — сказал Олег и по тому, как, мгновенно очнувшись, Дед дурашливо заорал: «Господа офицеры! Равнение на самого!» — понял: ждали. В горле у него запершило. Он, Олег, не политик, и, слава Богу, его к этим играм не тянет. Тут он полностью согласен с В.И. По остальным пунктам ему еще, наверное, придется дозреть. Но одно ясно Олегу уже сейчас: ворье при любом правительстве — все то же ворье, он знает, как с ворьем обходиться. Вот этим смыслом он, Олег, и будет заполнять в обозримом будущем дни быстротекущей жизни. Каждый должен заниматься своим делом. Только тогда погода в окружающем мире сможет измениться.

— Вольно, — сказал Олег.

— Их высокородие сказало «вольно». Или вы уже превосходительство? Честно сказать, мы вас уже и не ждали.

— Это почему?

Которых нынче на «членовозах» отвозят, те, если и возвращаются, так минимум на этаж выше, — объяснил Адмирал. — Ну, так как вас теперь называть?

— Я сказал: вольно. Оправились? Теперь займемся делом.

— Скучный ты человек. Все дело да дело. Ну давай. Новости есть?

— Есть. На прямую наводку выкачено орудие главного калибра. Теперь я знаю, куда деваются материалы проверок этого «Эля». И по какой кривой уходят на повышение понятливые ревизоры. Нам до них по интеллекту и прочим этическим добавкам далеко, а потому слушай мою команду. Разработку предельно активизировать. Собрать все, что можно. Даже пепел от сожженных бумаг, если таковой попадется. Снова вежливо и предельно профессионально «промять» всех, кто когда-нибудь так или иначе контактировал с Горбуновым. Хотя… нет, это потом.

— Олег, слыхал? Бэтээры те на завод не вернулись.

— Прицепили плуги и двинули на вспашку зяби?

— Их шустренько перепродали другой коммерческой структуре. — Адмирал кладет перед Олегом ксерокопии справок. — А та, будучи в курсе дела, своим ходом загнала их не то на собственный теплоход, не то на арендованную еще у кого-то баржу и…

— Куда?

— Волга впадает в Каспийское море. Границ на воде нет. ГАИ тоже.

— Значит, на ближайшие выходные всякую личную жизнь придется отменить. С чем я нас всех с большой проникновенностью и поздравляю. Десять минут — на самоподготовку. Время пошло… Это что за предмет женского туалета на вешалке? Что за грация такая, спрашиваю?

— Грация как грация, — сказал Дед. — Кевларовая. Мы их, если помнишь, полгода покорнейше выпрашивали, эти бронежилеты. Перевооружается общество— перевооружаемся мы. Диалектика! А жилетка — класс. Надевается под рубашку — значит, не мозолит глаза. Держит и «калашникова», и «макарова». Гематомы — да. Контузии — тоже. Переломы ребер — почти гарантия. Но пулю держит.

— А можно теперь о чем-нибудь полегче? — сказал Адмирал.

— Олег, у тебя какая машина?

— «Пятерка». А что?

— Твоим адресочком, домашним, я имею в виду, интересовались в ГАИ.

— Кто? — Информация настораживает.

— Оперуполномоченный РУВД Михейкин.

— Что ему нужно?

— Что-то плел сначала про автотранспортное происшествие. Будто разыскивает владельца какой-то автомашины и вот названивает по кругу. Я бы его послал, но тут звонок из адресного бюро. Старшая секции сообщила, что был запрос по твоим данным. Посему я с этим Михейкиным уже по-настоящему пообщался.

— И что там на самом деле?

— Говорит, приятель просил его разыскать старого школьного товарища. Вечер встречи в школе, старенькая учительница, то, се…

— И кто этот мой старый школьный товарищ? — Тема становится любопытной.

— Дед выяснил. Некто Панков. Звучит?

— Еще как.

— Ты поосторожней. Ночи темные, керосина в стране нет. Может, подстраховать?

— Брось, Адмирал. Малолетку нашел. Если кто-то в ЦАБ звонит, значит кому-то очень нужно. Всего-то и выяснить осталось: зачем?

— А зачем домашние адреса выясняют? Сначала адрес, потом состав семьи. Старо, как мир.

10

Лестничная площадка старого московского дома. Пустынная широкая лестница. Пыльные окна. Безлюдье. Никто не мешает двум мужчинам в спецовках ковыряться в телефонной коробке. Откручивается винт крышки, вскрывается паутина проводов, находится нужный, ведущий в квартиру. Несколько поворотов отвертки, и под этим нужным укрепляется телефонный проводок с черной коробочкой, залитой компаундом. Отвертка загоняет винт на место.

— Пошли. — Старший удовлетворенно гладит крышку коробки, затем, словно спохватившись, вытирает ее носовым платком. — Береженого Бог бережет, сказала монашка, одевая на морковку презерватив. — Скалится в улыбке — при этом видны четыре золотых зуба — и внимательно оглядывает рабочее место: не осталось ли чего. Пока они собирают инструмент, внизу хлопает дверь. Слышен топот бегущих ног. Он приближается, отражаясь эхом от стен и мраморных ступеней.

— Менты, — заглянув в пролет, дергается второй, роняя чемодан с инструментом. — Бежим!

— Иди ровно! — Старший спокоен как баобаб. Или делает вид, что спокоен. — Нет ничего более неприметного, чем человек в военной форме или рабочей спецовке. Натяни берет на уши и чеши, будто ты здесь самый главный.

Трое запыхавшихся милиционеров не обращают на «телефонистов» никакого внимания. Манипулируя в телефонной гребенке, «мастера» тронули чью-то сигнализацию. Вспыхнула лампочка на пульте вневедомственной охраны, ПМГ вылетела, как на пожар… Два сержанта и старшина мчатся к «встревоженной» квартире.

Во дворе, притулившись боком к мусорным бачкам, стоит новенькая «девятка». Навороченная внутри, она напоминает новогоднюю елку. Зеркала, подушки, подлокотники и прочая мишура, скорее мешающая, чем создающая комфорт. На правом переднем сиденье странная конструкция: что-то вроде гибрида коротковолнового приемника с магнитофоном в военном варианте. Длинная, словно ус таракана, антенна, закрепленная на заднем бампере, дрожит от каждого шевеления в салоне. Старший достает из сумки баночное пиво. Дергает кольцо.

— Так вот, сынок, о спецовке, — продолжает наставлять он «салагу». — Нет ничего более неприметного, чем рабочая спецовка. В ней все на одно лицо, и фоторобот несопоставим с оригиналом. Каждый свидетель дает приметы того человека, которого он видел или постоянно видит в спецовке, синем халате или комбинезоне, а еще лучше в солдатской форме. Лет пять назад пришли трое рабочих в комбинезонах в кабинет ректора МГУ. Говорят: «Ковер чистить будем!» Сворачивают ковер пять на шесть и уносят. Месяц проходит — нет ковра, второй — нет ковра. Ректор спрашивает завхоза: «Когда ковер привезут из чистки?» А тот: «Какой ковер?» Во, сюжет! Стали вспоминать, никто не вспомнил — кто приходил, кто ковер уносил. А вот еще случай. Давно дело было. В те времена, когда коллективных антенн не было, и все пользовались антеннами индивидуальными. Ну, знаешь, две медные трубки на палке. Тогда вся Москва была сплошной лес антенн. Воровали эти трубки страшнейшим образом! Ну, что делать, как вынести длинную трубу? Ты, конечно, знаешь, что крыло метровой антенны должно быть не меньше метра. И вот мы с корешком берем две шестиметровые трубы, связываем их, а потом, как метром, начинаем мерить территорию завода. Раз повернули — отметка мелом на асфальте, два — отметка, три… Так доходим до ворот. «Отворяй», — кричим. Вохровец таращит глаза: «Что это вы делаете?» — «Коллектор меряем канализационный». «А-а!» — и открывает ворота. Вот так мы по улице Землячки до Пятницкой и дошли. А там во двор. Распилили на метровые трубки — и в метро. Учись, сынок! А то так и будешь ключи подавать! — гогочет старший.

Сколько сторожить здесь — неизвестно. «Шпион» поставлен — надо проверить первым звонком. Компаньоны пьют пиво. Но ожидание длится недолго. Молчащий приемник наконец начинает подавать признаки жизни. Слышится треск набираемого телефонного номера.

— Нормалек, — удовлетворенно отхлебывает пиво старший.

Слышны длинные гудки, затем детский голос: «Алле!»

— Леночка, мамочку позови, — заплетается пьяный голос.

— Мамы нет дома. Я папу позову. Папа!

— Папу не надо! — Длинные гудки.

— Хай класс! — восхищается молодой.

— Ты эту штуку сам придумал?

— Ага. На пару с химиком этим. Тимирязевым. Теперь определим, куда он звонил. — Нажимается кнопка перемотки ленты. Воспроизводится запись.

— Та-та-та-та…

— Четыреста, — считает умелец.

— Та-та…

— Двадцать.

— Та-та-та-та…

— Четыре. Четыреста двадцать четыре…

— Слушай, а откуда в квартире пьянь? — наконец соображает «телефонист» помоложе.

— Сосед. Советские чекисты, как самые лучшие чекисты в мире, живут в коммуналках. И соседей не выбирают. Ну, порядок. Завтра начинаем.

Движок схватывает с полтычка. Старший лихо, с визгом рвет с места, едва не сшибая мусорник.

Лестничная клетка в Управлении — местный Гайд-парк. Кто курит, кто просто так расслабляется, байки слушает, благо есть кому потравить. Сегодня очередь Деда.

— Накануне Олимпиады это было. Счастливое времечко, скажу я вам, вспомнишь — слезы по щекам… Получаем мы информацию: какая-то группировка орудует под крышей КГБ и ГАИ. Таксисты снимают в аэропорту иностранцев, прихватывают попутных девочек. На дороге их останавливает ГАИ. Два-три мужика достают ксивы КГБ и начинают иностранцев шмонать. Тогда слово «КГБ» срабатывало почище нервно-паралитического газа, так что шмон всегда был с прибылью. Однажды едет ночью из Шереметьева ПМГ. Темнота — глаз коли. Вдруг видят: по обочине в лучах фар белые трусы рысью бегут. Подъехали вот с такими глазами — а это негр в одних трусах молотит, весь бледный от пережитых волнений. Ну, началась раскрутка — иностранец, скандал. Поскольку дело на контроле — быстренько вышли на банду и около Первого часового завода всех свинтили.

— Говорят, там заварушка была?

— А то! Народу для подстраховки задействовали кучу. Большинство друг друга раньше в глаза не видели. Началась операция, так от усердия едва друг друга не перестреляли. Но самое интересное: когда эту шантрапу погрузили в «уазик», они стали деньги предлагать. Думали — конкурирующая фирма…

— А потом?

— Что потом? Потом мы начали эти банды, как орехи, щелкать. Шеф лично под своим контролем все наши дела держал. Лично первому секретарю МГК докладывал. Все давалось по первому требованию. Техника — пожалуйста, оружие — нет проблем. Командировки, оперативные деньги… Сейчас вспомнишь — не поверишь. Примерно через месяц получаем информацию, что главарь одной из банд должен во Владимире налет провести. То ли магазин, то ли кассу хотел взять… Сейчас не помню. Несколько бригад туда. Сутки сидим в засаде, вторые, третьи. Озверели. Короче, принимаем волевое решение: снимаемся. Снялись, но решили в баньку заехать. Подкатили. Паримся, портвешок потягиваем. Вдруг явление Христа народу. Лично, собственной персоной — наш клиент. Здоровый малый, под метр девяносто. Охрана такая же. А мы голые! Вошел — сразу картину просек. А чего не просечь: автоматы, жилеты, станции. Короче, как въехал одному нашему — перелом ключицы. Хорошо, руководитель бригады сразу сориентировался: рыбкой по полу — и за автомат. Полмагазина в клиента — почти пополам развалил. Ну, сами понимаете, скандал. Так Алидин — начальник Управления — стрелка на гарнизонную гауптвахту: от прокуратуры подальше. Пятнадцать суток! Перед Олимпиадой мы здорово Москву почистили. Правда, потом это как нарушение прав человека подавалось. Но плевать. Главное, народ по улицам спокойно ходить мог.

— А потом? — Молодому не терпелось услышать что-нибудь еще.

— А потом перестройка началась. Горби сказал: «Занимайтесь своим делом, товарищи чекисты. Шпионов ловите». Отдел расформировали, агентуру поисключали. Говорят, в восемьдесят пятом, когда мы с этой барахолкой завязывали, воры в законе хотели памятник на родине героя поставить — им враз легче дышать стало — да не решились. Генсек человек скромный, даже звезду Героя себе не взял, вот они и побоялись его оскорбить… Жаль, что после генсеково указание забыли…

— Байки травишь, — подошедший Адмирал угрюм и задумчив. — А у соседа корова не доена. Пошли.

В кабинете Адмирала — на местном наречии, «цейхгаузе» — огромный сейф, набитый оружием всех мастей. На шкафу каска с пуленепробиваемым забралом, рации большие и маленькие, на вешалке — бронежилеты. На фоне всего этого инвентаря Адмирал выглядит монументально.

— Дед, я сейчас встречался со своим источником. Есть непроверенные данные, что команда Панкова пытается взять Олега под колпак.

— У меня на этот счет тоже кое-что есть.

— Так или не так, но подстраховать надо бы. А? Не слышу.

— Наложение голосов. Объяснить, что это такое?

На столе Олега звонит телефон.

— Олег? — приятная неожиданность для знающего ситуацию человека. На проводе — сам папаша. Лично, без предварительного звонка секретарши. Примечание: на этот раз к «кремлевке» не требует. Что бы это значило?

— Ну? — начинает без предисловий, словно только что расстались.

— Огрехи подчищаю, Сергей Васильевич. Вот подчищу — тогда…

«Как же ему не терпится. Значит, ребята копали не зря».

— Пока будете подчищать, может оказаться поздно, — голос почти заискивающий. Пауза, возникшая после заманчивого предложения, всерьез озадачила номенклатурного волка. От таких предложений нормальные люди не отказываются. Наиболее прыткие готовы за назначением на коленках на Старую площадь ползти.

«Говорят, когда-то из его кабинета инструкторов в обмороке выносили. Сдал старичок».

Дед наблюдает из окна, как Олег садится в машину. Берет в руки рацию.

— Рысь! Это Дед. Двигай помалу. И смотри по сторонам.

— Пять-пять! — ответ по эфиру.

Машина Олега движется в потоке по Садовому кольцу. На коротких волнах вешает Би-Би-Си.

«Аппараты конкурирующих и весьма влиятельных служб безопасности ютятся под одной крышей в известном здании на Лубянке. Одна из них стремится выжить и сохранить, насколько это возможно, былое могущество. Другая — стремительно развивается, пытаясь поглотить как можно больше мощностей первой. Во всяком случае, у руководителя Межреспубликанской службы безопасности Вадима Бакатина аккуратно украли секретный листочек с жизненно важной для будущего МСБ информацией. Этот листочек, схема будущей структуры МСБ, составленная лично Бакатиным…»

«Интересная мысль! Бояре дерутся, а у холопов лбы трещат. Все схемы на листочках рисуют, а до того, что скоро работать будет некому со всеми их реорганизациями, никому дела нет».

Волна куда-то ушла Олег чуть довернул ручку приемника.

«Так как документ оказался в руках Президента РСФСР, указ о реорганизации КГБ был подписан Ельциным раньше намеченного срока, чтобы поспеть прежде Горбачева предъявить претензии на обладание основными боевыми силами старого КГБ и поставить точку в вопросе, какой КГБ главнее».

«Интересно, а Би-Би-Си знает, какой КГБ главнее? Создается впечатление, что они и определяют нам, какому главнее быть. Полный идиотизм, вчерашние диссиденты учат Бакатина, как ему руководить КГБ, а профессионалы на прием прорваться не могут…»

Волна снова ушла, но через секунду нравоучительный голос продолжил:

«Теперь о схеме структуры Межреспубликанской службы безопасности, предложенной на подпись Горбачеву. Во главе ее директор…»

«А чуть ниже завсекциями, как в магазине?»

«…Каким является Вадим Бакатин. Помимо него создается координационный совет. Формально он независим, однако решения координационного совета оформляются, как приказы директора… Так же, как совету, директору подчиняется организационно-инспекторское бюро, контролирующее кадры республиканских служб безопасности…»

«Было б кого контролировать. Не сегодня-завтра все разбегутся куда глаза глядят…»

Задумавшись, Олег пропускает поворот и вынужден, нарушая движение, пересечь две сплошные линии, чтобы перестроиться в левый ряд.

Позади слышен скрип тормозов. В зеркало заднего вида Олег видит, как, повторяя его траекторию, за ним перестраивается белая «Волга».

Смоленская площадь. У светофора возле МИДа Олег вновь замечает эту же «Волгу» в потоке машин. Проехав мимо «Витязя», он сворачивает в переулок и сбрасывает скорость. От резкой остановки «Волга» почти упирается в его багажник.

— И куда это вы собрались, сыщики? — За рулем сотрудники отделения Деда. Опера в явном смущении. Но один все же находится:

— На ярмарку в Лужники. У нас там встреча.

— Меня за компанию не возьмете?

— Да зачем? Мы сами. Мы давно договаривались, а контрольного звонка нет. Решили проверить. Может, и не придет…

— Врать научись, боец. Легенда должна быть не сказкой, а былью. Машину на базу, сами — по домам.

— А вы?

— А я вашим вдохновителем займусь.

…Дед всегда уходит из конторы последним, поэтому отловить его — пара пустяков.

— Твои дела?

— Не понял…

— Ты ребят за мной послал?

— Я? Кого? — Дед пытается разыграть изумление, смешанное с возмущением.

— Чайником прикидываешься! А ведь Дед! Ты же знаешь: если опер не может обмануть начальника — это не опер. Если начальника может обмануть опер — это не начальник. Короче, я твоих телохранителей расколол. Они тебе не докладывали? Кончай народ попусту загружать. У них и так приключений хватает. Ты меня понял?

— Я понял. Это ты тупой. Думаешь, те клиенты будут с тобой в крестики-нолики…

— Если за мной ходят люди Панкова, у них и мысли не должно возникнуть, что мы их боимся. Пусть наглеют всухую. Быстрее завянут… Кстати, материалы следователь смотрел? Эти наши плоды трудов бессонных?

— Сказал, что накопали мы — выше крыши. Можно возбуждаться.

— Вот и займись, наконец, настоящим делом, готовь на доклад. А то взял моду — молодых развращать. Неужто постарел, сдавать начал?

Машина катит в общем потоке как бы сама собой. Олег крутит ручку настройки приемника, переключает диапазоны — ничего, кроме оголтелого рока. И вдруг на УКВ отчетливо раздается:

— Серый, мы на Сретенке, идем за клиентом к проспекту Мира.

«Я, между прочим, тоже на Сретенке. И тоже иду к проспекту Мира. Занятно. Попробуем оглядеться. Газ. Теперь сбросить скорость. Никого? Опять по газам. Чисто? Попробуем возле светофора. Под желтый перед красным — в Астраханский переулок и резко вперед. Ну?»

— Серый, он ушел в Астраханский, мы под светофором…

— Понял, приму у Безбожного.

«Да у вас, гляжу, солидно поставлено. Начнем проверять всерьез».

Не доезжая до Безбожного переулка, Олег ставит машину на прикол, заходит в подъезд и из окна наблюдает за улицей. Из Безбожного выруливает «девятка» цвета «мокрый асфальт» и, развернувшись, паркуется перед машиной Олега.

«В огне брода нет. Значит, остается проверить, у кого лучше реакция».

Олег выходит из подъезда прогулочным усыпляющим шагом. Переменить темп, резко свернуть к машине — это все наработано.

«Девятка» с запаздыванием срывается следом. Начинается гонка по Москве. Ее движок значительно мощнее, а сама она маневреннее. Но Олег водитель не слабый. Даром, что ли, в разведке учили. Главное — затравить. Чтобы эти двое в «девятке» вошли в раж.

«Притормозим».

«Девятка» чуть не врезается в самосвал.

«Прикинусь чайником. Медленно, еще медленнее. Так, заглохнем».

Сзади «фафакуют» нетерпеливые. Все скажут, что думают об этом чайнике.

«Заводим и с ходу в поток. Вот дырка между троллейбусом и иномаркой. По миллиметру справа и слева. Прохожу».

В «девятке» начинают нервничать.

— Слушай, Серый, это придурок какой-то.

— Держись осторожнее, чтобы не заметил.

«Кажется, завелись. Теперь на улицу Герцена. Так, отлично, приторможу на желтый… И сразу на красный налево».

Олег чуть не врезается во встречный автобус. Преследователи отстают.

«Притормозим — жалко «друзей» терять!»

Справа чебуречная — любимая рыгаловка таксистов. Ассортимент простой, но традиционный. Харчо, шницель с яйцом и чебуреки. По обе стороны проезжей части — машины с шашечками: самый обед.

«У советского таксиста не желудок, а бетономешалка. Все переварит! Ладно, проехали. Теперь направо и на Скатертный, тридцать. Если все получится, то охота у них пропадет надолго. Заодно и квалификацию проверим: знают ли голуби в «девятке» эти легендарные триста метров и что там справа и слева. Главное, чтобы они на мгновение потеряли меня из виду. Секунд пять есть. Этого хватит, чтобы закатиться в тихий дворик рядом с аркой, на которую вся надежда. А у них — как получится».

Потеряв Олега из виду, но просчитав на ходу, что оторваться от них Олег мог, только скользнув под арку, двое на «девятке» с разворота ныряют следом и под визг тормозов и звон битого стекла… врезаются в столб, аккуратно врытый посередине проезда.

— У нас ЧП! — слышен голос в эфире. — Вмазались в столб в арке на Скатертном.

— Где клиент?

— Черт его знает! Машина вдребезги. Без «скорой» не обойтись.

«Как в аптеке! Если «скорая» нужна, то стрелять они явно не будут. Можно выезжать спокойно. И нужно запомнить, на каком диапазоне они работали».

Олег нажимает кнопку «памяти». Приемник теперь будет автоматически входить и фиксироваться на этой волне.

Горбунов-младший и начальник его службы безопасности сидят в офисе «Эля». Стынет кофе на столике, две пустых бутылки коньяка, нетронутые дольки лимона в хрустальной розетке. Маячит тень не равнодушной к Панкову секретарши. Но собеседникам не до кайфа.

— Мы вчера из-за этого козла машину разбили, так что все надо начинать сначала. — Панков зол, а потому пьет, не хмелея.

— Мне жизнь из-за этого козла разбили, а ты про машину! — Горбунов, напротив, хмелел на глазах. — Жизнь! С него началось и им кончается. Ревизии, проверки. Сволочи неподкупные, где он их набрал только! Отец с ним говорил. Вертится, как уж на сковородке. Сам не живет и другим не дает.

— Вытри сопли! — Панков открывает очередную бутыль. — Таких только могила исправляет. За машину платить будешь.

— Какая машина! Жизнь наперекосяк. — По щеке Горбунова течет слеза. — Где ее разбили?

— Скатертный переулок знаешь?

— Скатертный, тридцать, что ли? Тогда это не он козел. Это твои шакалы — не шакалы, а козлятки безрогие. — В глазах Горбунова появляется интерес. — Старая примочка. Ее в нашей конторе многие знают…

«Нашей»! Горбунов усмехается: сколько лет уже не в конторе и все «наша».

— Много лет назад, — продолжает он, — наружка наказала там американского дипломата, который несколько раз уходил на «Форде» как раз через эту арку. Ночью врыли столб и кирпич повесили. Американец рванул по старому маршруту, знака не заметил и — очнулся в больнице. Твой клиент это еще с незапамятных времен знает. Если привел их туда, значит, твои мальчики — сопляки дешевые. И ты двоечник. Москвы не знаешь, а еще из ментов…

— Это ваши дела, а у меня теперь с ним своя бухгалтерия. Придется «счетчик» включать.

— Счет ему предъявить хочешь? Тогда я тебя больше не знаю.

— Дело твое, но в таком случае сам выворачивайся, чтобы не посадили. Я — пас.

— В смысле?

— Этот малый уже определился — и по тебе, и по твоей фирме. Вчера мне простучали из прокуратуры: засветки пошли по всем линиям. И по твоему компаньону из Штатов, и по Нижнему, и по махинациям. Не сегодня-завтра все это, — Панков обвел глазами офис, — полетит к чертовой матери, вместе с твоим папашей породистым. На него уже во-о-от такое досье в прокуратуру передали. Что так побледнел?

— И на отца? — прошипел севшим голосом глава фирмы. Взгляд Горбунова стал осознанным и почти трезвым. Дело становилось очень серьезным. «Вопрос только, что в том досье. Прямых показаний быть не может. Он же ни по одному документу не проходит. Но это по документам фирмы. А что если его зацепили сбоку? Отец ведь не делится своими секретами, мало ли что у него попутно может быть. Последнее время он совсем не в своей тарелке. То на здоровье жалуется, то на начальство. Скрытный, ничего лишнего не скажет. Значит, действительно тучи сгущаются».

— Что молчишь? — Панков пригубил пятизвездного.

— Думаю.

— Поздно думать. Шевелиться надо. Пока не поздно — родителя шевельни. А насчет меня запомни: я у тебя больше не работаю. Но мазать меня не вздумай. Ты, конечно, белая кость, а я мент, но я зато не такой брезгливый. Доходит? Или по буквам повторить? А то, может, одумаешься? Кадры решают все. Нельзя кадрами бросаться.

— Я одумался! — Горбунов снова готов к бою. Последнему — Что надо?

— Вот это другое дело. — Панков снова видит мужчину, готового к решению. — Пятизвездный! — Он поднимает рюмку.

— Звезды все брешут! — изрекает тот, но коньяк пьет. — Значит так. Соколов — твое дело, деньги — мое, прокуратура — дело отца. Не все потеряно. За что кровь на баррикадах лили!

Панков — человек серьезный. Слов на ветер зря бросать не будет, тем более что фигура Соколова стала серьезно раздражать. Работа в отношении него «по полному профилю» практически ничего не давала. По телефону он говорил редко, подходов к конторе не было. Предпринятая попытка установить там контакт результатов не принесла. Традицию «болтун — находка для шпиона» здесь блюли свято. Что и как задумывалось в конторе, выяснять было крайне сложно. Даже многие парни из отдела Соколова не знали стратегического замысла, не говоря уж о тактическом. Вакуум! И тем не менее пора было ставить точку. Может, и другим наука будет.

Найти людей для подобного дела было невозможно. Мало кто, даже из матерых, рискнул бы поднять руку на сотрудника госбезопасности. Выйти с предложением, даже за большие деньги, — риск великий и неоправданный.

Панков в свои силы верил, а потому без особых терзаний решил идти на дело сам. Не лаптем щи хлебали в ментовке! Тоже кое-что умеем.

«Телефонисты» вторые сутки нюхают помойку. Вводной информации никакой. «Выезжаю, ставь обед!» — и все. Вот и сейчас слышен знакомый голос:

— Я закончил, еду домой.

Судя по всему, их мытарства кончаются. Старший набирает номер радиотелефона.

— Он выезжает.

— Сейчас буду. Делаем, как договорились.

«Телефонисты» вылезают из машины, входят в подъезд. Один из них, встав на плечи другому, вывинчивает лампочку.

Подъезд погружается во тьму.

Олег в машине, настроившись на ту волну, удовлетворенно расслабляется: в эфире тихо. В зеркале заднего вида никого. Через сорок минут дома, можно будет отдохнуть. Впереди тяжелые дни. Материалы для прокуратуры подготовлены. Для возбуждения хватает за глаза… Дальше, естественно, все будет сложнее. Каждый эпизод — это недели работы, но зато удовлетворение… Тьфу, тьфу, тьфу! — Олег плюет через плечо. Нет, удовлетворение не оттого, что человек, сыгравший роковую роль в судьбе Олега, понесет наказание. А просто потому, что парни сохранились. Не ушли, не бросили дела, которому присягали. И сегодня их форме могут позавидовать многие. Цепь незначительных ситуаций вывела на ситуацию крупнейшую. Господи, как просто! Семейный подряд. Папаша пробивает делишки на государственном уровне, сынок — на коммерческом. Папаша прикрывает, сынок — подгребает. Если что не так — а правоохранительные органы на что?

Сводки, полученные в процессе разработок, — яркое свидетельство оборотной стороны медали. Как не похожа она на лицевую. Как не похожи люди на тех, за которых себя выдают. Буйство цинизма.

Если все пойдет как надо, а прокуратура обещала содействие, то на следующей неделе будет поставлена точка. Неплохой букет получается. Махинации с бартером, часть которого так и не поступила в Россию. Укрывательство доходов, а следовательно, неуплата налогов. Пособничество деятельности ряда бандитских группировок.

А папаша! Гребет с двух рук и во все карманы. Но и на него и показания, и материалы есть. Одна загвоздка — депутат! Это при коммунистах можно было за полчаса лишить полномочий. Сейчас значительно сложнее. Новые парламентарии своих не сдают. Не было еще случая, чтобы на Олимпе кого-то отдали в волосатые руки правосудия. «А если завтра меня?» Но где наша не пропадала.

«Пятерка», разбрызгивая грязь, почти плывет по Садовому кольцу.

Дед последний раз оглядел кабинет. Стол чист, сейф опечатан. Последний ритуал — вешает кобуру под пиджак, вынимает из стола пистолет, сует его под мышку, набирает номер телефона. Длинные гудки. Набирает еще раз. Гудки. Как сигнал тревоги, как колокола громкого боя. Дед, меняясь в лице, выглядывает в коридор.

— Соколова никто не видел?

— Уже ушел, — доносится из соседнего кабинета.

Дед хлопает дверью и мчится по лестнице, перемахивая через ступени. К счастью, отдельская белая «Волга» на месте. Водитель копается в моторе. Дед бросается к нему:

— Сделал?

— Да вроде…

— Ну-ка, дай! — Дед рвет машину с места. Визжат колеса, синий попугай на крыше стремительно вращает своими крыльями.

«Волга» рассекает поток, частники шарахаются в сторону, чудом уворачиваясь от этого снаряда. Визжат тормоза, орут клаксоны. Гаишники скромно опускают глаза долу.

Запарковав машину, Олег ставит на педаль костыль, намертво сцепляя ее с рулем. «Хоть и старая, но береженого Бог бережет». У подъезда сталкивается с хозяйкой рыжего спаниеля.

Цены бы не было старым московским домам, кабы не крутые лестницы и отсутствие лифтов.

— А, черт, — ругается Олег, окунаясь в абсолютную темноту следующей лестничной площадки. Он спотыкается и роняет ключи от машины. Связка звенит по ступеням.

— А, черт! — снова ругается он и, присев, пытается в темноте нашарить ключи. В тот же миг кто-то неразличимо тяжелый бросается на него из темноты. Олег машинально ставит нападающему подножку, откидывается к стене, но не успевает распрямиться: кулак, упакованный в кастет, врезается ему в щеку. Это явный просчет нападающего. На два сантиметра ниже!

Начинается схватка.

«Сколько их? Двое? Трое? Все-таки подловили. Зря, значит, хорохорился перед Дедом. Того, который кинулся первым, не слышно. А второй не слабак. Почудилось, или тот, первый, поднялся? Он там один или нет? Пока еще есть время, настырного надо ломать. Ну?»

Дед чуть не давит колесами рыжего спаниеля. Не заглушив двигателя, он рвет дверь подъезда на себя.

— Хулиган! — визжит дама. Заливается лаем холуйствующий пес.

«Темно, как у негра… — Дед слышит глухие удары и короткие вскрики. — Опоздал!»

Кожаные «куртки» валяются на лестнице, силясь встать. Измочаленный Олег пытается достать носком ботинка зад одного из них. Он поворачивается и в щели дверного проема видит лицо Панкова. Звук выстрела, будто звук стартового пистолета.

Словно чирикающие воробьи, трассеры приближаются к камню, за которым лежит солдат. Они ближе, ближе… Огромное солнце наваливается всей массой, слепя и закрывая собой небо.

Звук выстрела, будто звук стартового. Дед, почти уже не касаясь ступеней, словно пушечное ядро, летит вверх по лестнице. Площадка, пролет, площадка… На фоне светящегося окна с грязным витражом мелькают две фигуры. Дед буквально врезается в них, всей массой придавая им обратное ускорение.

Звенят стекла, разлетается старая рама, и два силуэта с воплями летят на улицу, в темноту двора. «Вверх! Вверх!» Очередной лестничный марш, и буквально в лицо Деду плюет пламя «макарова». Пуля свистит, кажется, в миллиметре от щеки.

Удар — пистолет звенит по ступеням. Второй — точно пониже уха. Теряющий равновесие Панков пытается ухватиться за воздух, переваливается через перила и летит в зияющую пустоту пролета.

Пить. Но фляжка давно пуста. И не разжимаются спекшиеся губы. Только бы выбраться из ущелья. Там, дальше, — свои. Еще шаг. И еще. Дед, ты что здесь делаешь? Как тебя занесло в эти скалы? И чего ты лаешься, как сапожник? Сам же говорил: кевлар держит и «калашникова», и «макарова». Гематомы, даже переломы ребер — это все мелочи. Главное — пулю держит, ты же сам говорил.

Тань, ты чего? Не надо. Я сейчас поднимусь. Это очень просто делается: на три счета. Надо подняться до счета «три». Иначе ребята запишут меня в слабаки.

Этого еще не хватало.

Смотри, я уже поднимаюсь. Раз. Два…