Кипарисовый ларец

Наша улица снегами залегла,

По снегам бежит сиреневая мгла.

Мимоходом только глянула в окно,

И я понял, что люблю ее давно.

Я молил ее, сиреневую мглу:

«Погости, побудь со мной в моем углу,

Не тоску мою древнюю развей,

Поделись со мной, желанная, своей!»

Но лишь издали услышал я ее ответ:

«Если любишь, так и сам отыщешь след,

Где над омутом синеет тонкий лед,

Там часочек погощу я, кончив лет,

А у печки-то никто нас не видал…

Только те мои, кто волен да удал».

Бесследно канул день. Желтея, на балкон

Глядит туманный диск луны, еще бестенной,

И в безнадежности распахнутых окон,

Уже незрячие, тоскливо-белы стены.

Сейчас наступит ночь. Так черны облака…

Мне жаль последнего вечернего мгновенья:

Там все, что прожито,- желанье и тоска,

Там все, что близится,- унылость и забвенье.

Здесь вечер как мечта: и робок и летуч,

Но сердцу, где ни струн, ни слез, ни ароматов,

И где разорвано и слито столько туч…

Он как-то ближе розовых закатов.

Не мерещится ль вам иногда,

Когда сумерки ходят по дому,

Тут же возле иная среда,

Где живем мы совсем по-другому?

С тенью тень там так мягко слилась,

Там бывает такая минута,

Что лучами незримыми глаз

Мы уходим друг в друга как будто.

И движеньем спугнуть этот миг

Мы боимся, иль словом нарушить,

Точно ухом кто возле приник,

Заставляя далекое слушать.

Но едва запылает свеча,

Чуткий мир уступает без боя,

Лишь из глаз по наклонам луча

Тени в пламя бегут голубое.

Веселый день горит… Среди сомлевших трав

Все маки пятнами – как жадное бессилье,

Как губы, полные соблазна и отрав,

Как алых бабочек развернутые крылья.

Веселый день горит… Но сад и пуст и глух.

Давно покончил он с соблазнами и пиром, –

И маки сохлые, как головы старух,

Осенены с небес сияющим потиром.

Безуханно и цветисто

Чей-то нежный сгиб разогнут, –

Крылья алого батиста

Развернулись и не дрогнут.

Все, что нежит – даль да близь,

Оскорбив пятном кровавым,

Жадно маки разрослись

По сомлевшим тучным травам.

Но не в радость даже день им,

Темны пятна маков в небе,

И тяжелым сном осенним

Истомлен их тяжкий жребий.

Сном о том, что пуст и глух

Будет сад, а в нем, как в храме,

Тяжки головы старух…

Осененные Дарами.

Какой тяжелый, темный бред!

Как эти выси мутно-лунны!

Каксаться скрипки столько лет

И не узнать при свете стуны!

Кому ж нас надо? Кто зажег

Два желтых лика, два унылых…

И вдруг почувствовал смычок,

Что кто-то взял и кто-то слил их.

«О, как давно! Сквозь эту тьму

Скажи одно, ты та ли, та ли?»

И струны ластились к нему,

Звеня, но, ластясь, трепетали.

«Не правда ль, больше никогда

Мы не расстанемся? довольно…»

И скрипка отвечала да,

Но сердцу скрипки было больно.

Смычок все понял, он затих,

А в скрипке эхо все держалось…

И быбло мукою для них,

Что людям музыкой казалось.

Но человек не погасил

До утра свеч… И струны пели…

Лишь солнце их нашло без сил

На черном бархате постели.

Позабудь соловья на душистых цветах,

Только утро любви не забудь!

Да ожившей земли в неоживших листах

Ярко-черную грудь!

Меж лохмотьев рубашки своей снеговой

Только раз и желала она, –

Только разнапоил ее март огневой,

Да пьянее вина!

Только раз оторвать от разбухшей земли

Не могли мы завистливых глаз,

Только раз мы холодные руки сплели

И, дрожа, поскорее из сада ушли…

Только раз… в этот раз…

Захлопоталась девочка

В зеленом кушаке,

Два желтые обсевочка

Сажая на песке.

Не держатся и на-поди:

Песок ли им не рад?..

А солнце уж на западе

И золотится сад.

За ручкой ручку белую

Малютка отряхнет:

«Чуть ямочку проделаю,

Ее и заметет…

Противные, упрямые!»

– Молчи, малютка дочь,

Коль неприятны ямы им,

Мы стебельки им прочь.

Вот видишь ли: все к лучшему –

Дитя, развеселись,

По холмику зыбучему

Две звездочки зажглись.

Мохнатые, шафранные

Звездинки из цветов…

Ну вот, моя желанная,

И садик твой готов.

Отпрыгаются ноженьки,

Весь высыплется смех,

А ночь придет – у Боженьки

Постельки есть для всех…

Заснешь ты, ангел-девочка,

В пуху, на локотке…

А желтых два обсевочка

Распластаны в песке.

Небо нас совсем свело с ума:

То огнем, то снегом нас слепило,

И, ощерясь, зверем отступила

За апрель упрямая зима.

Чуть на миг сомлеет в забытьи –

Уж опять на брови шлем надвинут,

И под наст ушедшие ручьи,

Не допев, умолкнут и застынут.

Но забыто прошлое давно,

Шумен сад, а камень бел и гулок,

И глядит раскрытое окно,

Как трава одела закоулок.

Лишь шарманку старую знобит,

И она в закатном мленьи мая

Все никак смелет злых обид,

Цепкий вал кружа и нажимая.

И никак, цепляясь, не поймет

Этот вал, что не к чему работа,

Что обида старости растет

На шипах от муки поворота.

Но когда б и понял старый вал,

Что такая им с шарманкой участь,

Разве б петь, кружась, он перестал

Оттого, что петь нельзя, не мучась?..

В желтый сумрак мертвого апреля,

Попрощавшись с водною пустыней,

Уплывала Вербная Неделя

На последней, на погиблой снежной льдине.

Уплывала в дымах благовонных,

В замираньи звонов похоронных,

От икон с глубокими глазами

И от Лазарей, забытых в черной яме.

Стал высоко белый месяц на ущербе,

И за всех, чья жизнь невозвратима,

Плыли жаркие слезы по вербе

На румяные щеки херувима.

Ты опять со мной, подруга осень,

Но сквозь сеть нагих твоих ветвей

Никогда бледней не стыла просинь,

И снегов не помню я мертвей.

Я твоих печальнее отребий

И черней твоих не видел вод,

На твоем линяло-ветхом небе

Желтых туч томит меня развод.

До конца все видеть, цепенея…

О, как этот воздух странно нов…

Знаешь что… я думал, что больнее

Увидать пустыми тайны слов…

Еще горят лучи под сводами дорог,

Но там, между ветвей, все глуше и немее:

Так улыбается бледнеющий игрок,

Ударов жребия считать уже не смея.

Уж день за сторами. С туманом по земле

Влекутся медленно унылые призывы…

А с ним все душный пир, дробится в хрустале

Еще вчерашний блеск, и только астры живы…

Иль это – шествие белеет сквозь листы?

И там огни дрожат под матовой короной,

Дрожат и говорят: «А ты? Когда же ты?»

На медном языке истомы похоронной…

Игру ли кончили, гробница ль уплыла,

Но проясняются на сердце впечатленья;

О, как я понял вас: и вкрадчивость тепла,

И роскошь цветников, где проступает тленье…

То было на Валлен-Коски.

Шел дождик из дымных туч,

И желтые мокрые доски

Сбегали с печальных круч.

Мы с ночи холодной зевали,

И слезы просились из глаз;

В утеху нам куклу бросали

В то утро в четвертый раз.

Разбухшая кукла ныряла

Послушно в седой водопад,

И долго кружилась сначала,

Все будто рвалася назад.

Но даром лизала пена

Суставы прижатых рук, –

Спасенье ее неизменно

Для новых и новых мук.

Гляди, уж поток бурливый

Желтеет, покорен и вял;

Чухонец-то был справедливый,

За дело полтину взял.

И вот уж кукла на камне,

И дальше идет река…

Комедия эта была мне

В то серое утро тяжка.

Бывает такое небо,

Такая игра лучей,

Что сердцу обида куклы

Обиды своей жалчей.

Как листья тогда мы чутки:

Нам камень седой, ожив,

Стал другом, а голос друга,

Как детская скрипка, фальшив.

И в сердце сознанье глубоко,

Что с ним родился только страх,

Что в мире оно одиноко,

Как старая кукла в волнах…

Талый снег налетал и слетал,

Разгораясь, румянились щеки.

Я не думал, что месяц так мал

И что тучи так дымно-далеки…

Я уйду, ни о чем не спросив,

Потому что мне вынулся жребий,

Я не думал, что месяц красив,

Так красив и тревожен на небе.

Скоро полночь. Никто и ничей,

Утомлен самым призраком жизни,

Я любуюсь на дымы лучей

Там, в моей обманувшей отчизне.

Мы на полустанке,

Мы забыты ночью,

Тихой лунной ночью,

На лесной полянке…

Бред – или воочью

Мы на полустанке

И забыты ночью?

Далеко зашел ты,

Паровик усталый!

Доски бледно-желты,

Серебристо-желты,

И налип на шпалы

Иней мертво-талый.

Уж туда ль зашел ты,

Паровик усталый?

Тишь-то в лунном свете,

Или только греза

Эти тени, эти

Вздохи паровоза

И, осеребренный

Месяцем жемчужным,

Этот длинный, черный

Сторож станционный

С фонарем ненужным

На тени узорной?

Динь-динь-динь – и мимо,

Мимо грезы этой,

Так невозвратимо,

Так непоправимо

До конца не спетой,

И звенящей где-то

Еле ощутимо.

Сливались ли это тени,

Только тени в лунной ночи мая?

Это блики, или цветы сирени

Там белели, на колени

Ниспадая?

Наяву ль и тебя ль безумно

И бездумно

Я любил в томных тенях мая?

Припадая к цветам сирени

Лунной ночью, лунной ночью мая,

Я твои ль целовал колени,

Разжимая их и сжимая,

В томных тенях, в томных тенях мая?

Или сад был одно мечтанье

Лунной ночи, лунной ночи мая?

Или сам я лишь тень немая?

Иль и ты лишь мое страданье,

Дорогая,

Оттого, что нам нет свиданья

Лунной ночью, лунной ночью мая…

Обручена рассвету

Печаль ее рулад…

Как я игрушку эту

Не слушать был бы рад…

Пусть завтра будет та же

Она, что и вчера…

Сперва хоть громче, глаже

Идет ее игра.

Но вот, уж не читая

Давно постылых нот,

Гребенка золотая

Звенит, а не поет…

Цепляясь за гвоздочки,

Весь из бессвязных фраз,

Напрасно ищет точки

Томительный рассказ,

О чьем-то недоборе

Косноязычный бред…

Докучный лепет горя

Ненаступивших лет,

Где нет ни слез разлуки,

Ни стылости небес,

Где сердце – счетчик муки,

Машинка для чудес…

И скучно разминая

Пружину полчаса,

Где пряется смешная

И лишняя Краса.

Я знал, что она вернется

И будет со мной – Тоска.

Звякнет и запахнется

С дверью часовщика…

Сердца стального трепет

Со срекотаньем крыл

Сцепит и вновь расцепит

Тот, кто ей дверь открыл…

Жадным крылом цикады

Нетерпеливо бьют:

Счастью ль, что близко, рады,

Муки ль конец зовут?..

Столько сказать им надо,

Так далеко уйти…

Розно, увы! Цикада,

Наши лежат пути.

Здесь мы с тобой лишь чудо,

Жить нам с тобою теперь

Только минуту – покуда

Не распахнулась дверь…

Звякнет и запахнется,

И будешь ты так далека…

Молча сейчас вернется

И будет со мной – Тоска.

Пока в тоске растущего испуга

Томиться нам, живя, еще дано,

Но уж сердцам обманывать друг друга

И лгать себе, хладея, суждено;

Пока прильнув сквозь мерзлое окно,

Нас сторожит ночами тень недуга,

И лишь концы мучительного круга

Не сведены в последнее звено, –

Хочу ль понять, тоскою пожираем,

Тот мир, тот миг с его миражным раем…

Уж мига нет – лишь мертвый брезжит свет…

А сад заглох… и дверь туда забита…

И снег идет… и черный силуэт

Захолодел на зеркале гранита.

Когда, сжигая синеву,

Багряный день растет неистов,

Как часто сумрак я зову,

Холодный сумрак аметистов.

И чтоб не знойные лучи

Сжигали грани аметиста,

А лишь мерцание свечи

Лилось там жидко и огнисто.

И, лиловея и дробясь,

Чтоб уверяло там сиянье,

Что где-то есть не наша связь,

А лучезарное сиянье…

Близился сизый закат.

Воздух был нежен и хмелен,

И отуманенный сад

Как-то особенно зелен.

И, о Незримой твердя

В тучах таимой печали,

В воздухе, полном дождя,

Трубы так мягко звучали.

Вдруг – точно яркий призыв,

Даль чем-то резко разъялась:

Мягкие тучи пробив,

Медное солнце смеялось.

Светилась колдуньина маска,

Постукивал мерно костыль…

Моя новогодняя сказка,

Последняя сказка, не ты ль?

О счастье уста не молили,

Тенями был полон покой,

И чаши открывшихся лилий

Дышали нездешней тоской.

И, взоры померкшие нежа,

С тоской говорили цветы:

«Мы те же, что были, все те же,

Мы будем, мы вечны, а ты?»

Молчите… Иль грезить не лучше,

Когда чуть дымятся угли?..

Январское солнце не жгуче,

Та кпылки его хрустали…

«Вы ждете? Вы в волненьи? Это бред.

Вы отворять ему идете? Нет!

Поймите: к вам стучится сумасшедший,

Бог знает где и с кем всю ночь проведший,

Оборванный, и речь его дика,

И камешков полна его рука;

Того гляди – другую опростает,

Вас листьями сухими закидает,

Иль целовать задумает, и слез

Останутся следы в смятеньи кос,

Коли от губ удастся скрыть лицо вам,

Смущенным и мучительно пунцовым.

Послушайте!.. Я только вас пугал:

Тот далеко, он умер… Я солгал.

И жалобы, и шепоты, и стуки, –

Все это «шелест крови», голос муки…

Которую мы терпим, я ли, вы ли…

Иль вихри в плен попались и завыли?

Да нет же! Вы спокойны… Лишь у губ

Змеится что-то бледное… Я глуп…

Свиданье здесь назначено другому…

Все понял я теперь: испуг, истому

И влажный блеск таимых вами глаз».

Стучат? Идут? Она приподнялась.

Гляжу – фитиль у фонаря спустила,

Он розовый… Вот косы отпустила.

Взвились и пали косы… Вот ко мне

Идет… И мы в огне, в одном огне…

Вот руки обвились и увлекают,

А волосы и колют, и ласкают…

Так вот он ум мужчины, тот гордец,

Не стоящий ни трепетных сердец,

Ни влажного и розового зноя!

И вдруг я весь стал существо иное…

Постель… Свеча горит. На грустный тон

Лепечет дождь… Я спал и видел сон.

Тают зеленые свечи,

Тускло мерцает кадило,

Что-то по самые плечи

В землю сейчас уходило,

Чьи-то беззвучно уста

Молят дыханья у плит,

Кто-то, нагнувшись, «с креста»

Желтой водой их поит…

«Скоро ль?» – Терпение, скоро…

Звоном наполнилсь уши,

А чернота коридора

Все безответней и глуше…

Нет, не хочу, не хочу!

Как? Ни людей, ни пути?

Гасит дыханье свечу?

Тише… Ты должен ползти…

Ночь не тает. Ночь как камень.

Плача тает только лед,

И струит по телу пламень

Свой причудливый полет.

Но лопочут, даром тая,

ЛедышкИ на голове:

Не запомнить им, считая,

Что подушек только две.

И что надо лечь в угарный,

В голубой туман костра,

Если тошен луч фонарный

На скользоте топора.

Но отрадной до рассвета

Сердце дремой залито,

Все простит им… если это

Только Это, а не То.

О, как я чувствую накопленное бремя

Отравленных ночей и грязно-бледных дней!

Вы, карты, есть ли что в одно и то же время

Приманчивее вас, пошлее и страшней!

Вы страшны нежностью похмелья, и науке,

Любви, поэзии – всему вас предпочтут.

Какие подлые не пожимал я руки,

Не соглашался с чем?.. Скорей! Колоды ждут…

Зеленое сукно – цвет малахитов тины,

Весь в пепле туз червей на сломанном мелке…

Подумай: жертву накануне гильотины

Дурманят картами и в каменном мешке.

Цвести средь немолчного ада

То грузных, то гулких шагов,

И стонущих блоков и чада,

И стука бильярдных шаров.

Любиться, пока полосою

Кровавой не вспыхнул восток,

Часочек, покуда с косою

Не сладился белый платок.

Скормить Помыканьям и Злобам

И сердце, и силы дотла –

Чтоб дочь за глазетовым гробом,

Горбатая, с зонтиком шла.

О нет, не стан, пусть он так нежно-зыбок,

Я из твоих соблазнов затаю

Не влажный блеск малиновых улыбок, –

Страдания холодную змею.

Так иногда в банально-пестрой зале,

Где вальс звенит, волнуя и моля,

Зову мечтой я звуки Парсифаля,

И Тень, и Смерть над маской короля…

* * * * * * *

Оставь меня. Мне ложе стелет Скука.

Зачем мне рай, которым грезят все?

А если грязь и низость – только мука

По где-то там сияющей красе…

Хрусталь мой волшебен трикраты:

Под первым устоем ребра –

Там руки с мученьем разжаты,

Раскидано пламя костра.

Но вновь не увидишь костер ты,

Едва передвинешь устой –

Там бледные руки простерты

И мрак обнимают пустой.

Нажмешь ли устой ты последний –

Ни сжаты, ни рознятых рук,

Но радуги нету победней,

Чем радуга конченных мук!..

Ее факел был огнен и ал,

Он был талый и сумрачный снег:

Он глядел на нее и сгорал,

И сгорал от непознанных нег.

Лоно смерти открылось черно –

Он не слышал призыва: «Живи»,

И осталось в эфире одно

Безнадежное пламя любви.

Да на ложе глубокого рва,

Пенной ризой покрыта до пят,

Одинокая грезит вдова –

И холодные воды кипят…

Кончилась яркая чара,

Сердце очнулось пустым:

В сердце, как после пожара,

Ходит удушливый дым.

Кончилась? Жалкое слово,

Жалкого слова не трусь:

Скоро в остатках былого

Я и сквозь дым разберусь.

Что не хотело обмана –

Все остается за мной…

Солнце загарью тумана

Желто, как вставший больной.

Жребий, о сердце, твой понят –

Старого пепла не тронь…

Большет проклятый огонь

Стен твоих черных не тронет!

Два дня здесь шепчут: прям и нем

Все тот же гость в дому,

и вянут космы хризантем

В удушливом дыму.

Гляжу и мыслю: мир ему,

Но нам-то, нам-то всем,

Иль тюк в ту смрадную тюрьму

Захлопнулся совсем?

«Ах! Что мертвец! Но дочь, вдова…»

Слова, слова, слова.

Лишь Ужас в белых зеркалах

Здесь молит и поет

И с поясным поклоном Страх

Нам свечи раздает.

День был ранний и молочно парный,

Скоро в путь, поклажу прикрутили…

На шоссе перед запряжкой парной

Фонари, мигая, закоптили.

Позади лишь вымершая дача…

Желтая и скользкая… С балкона

Холст повис, ненужный там… но спешно,

Оборвав, сломали георгины.

«Во блаженном…» И качнулись клячи:

Маскарад печалей их измаял…

Желтый пес у разоренной дачи

Бил хвостом по есльнику и лаял…

Но сейчас же, вытянувши лапы,

На песке разлегся, как в постели…

Только мы, как сняли в страхе шляпы –

Так надеть их больше и не смели.

…Будь ты проклята, левкоем и фенолом

Равнодушно дышащая Дама!

Захочу – так сам тобой я буду…

– «Захоти, попробуй!» – шепчет Дама.

Вам шлю мои стихи, когда-то

Их вдали игравшие солдаты!

Только ваши, без четверостиший,

Пели трубы горестней и тише…

Зыбким прахом закатных полос

Были свечи давно облиты,

А куренье, виясь, все лилось,

Все, бледнея, сжимались цветы.

И так были безумны мечты

В чадном море молений и слез,

На развившемся нимбе волос

И в дыму ее черной фаты,

Что в ответ замерцал огонек

В аметистах тяжелых серег.

Синий сон благовонных кадил

Разошелся тогда без следа…

Отчего ж я фату навсегда,

Светлый нимб навсегда полюбил?

Сердце ль не томилося

Желанием грозы,

Сквозь вспышки бело-алые?

А теперь влюбилося

В бездонность бирюзы,

В ее глаза усталые.

Все, что есть лазурного,

Излилося в лучах

На зыби златошвейные,

Все, что там безбурного

И с ласкою в очах, –

В сады зеленовейные.

В стекла бирюзовые

Одна глядит гроза

Из чуждой ей обители…

Больше не суровые,

Печальные глаза,

Любили ль вы, простите ли?

Мне всегда открывается та же

Залитая чернилом страница.

Я уйду от людей, но куда же,

От ночей мне куда схорониться?

Все живые так стали далеки,

Все небытное стало так внятно,

И слились позабытые строки

До зари в мутно-черные пятна.

Весь я там в невозможном отсвете,

Где миражные буквы маячут…

…Я люблю, когда в доме есть дети

И когда по ночам они плачут.

Камни млеют в истоме,

Люди залиты светом,

Есть ли города летом

Вид постыло-знакомей?

В трафарете готовом

Он – узор на посуде…

И не все ли равно вам:

Камни там или люди?

Сбита в белые камни

Нищетой бледнолицей,

Эта одурь была мне

Колыбелью-темницей.

Коль она не мелькает

Безотрадно и чадно,

Так, давя вас, смыкает,

И уходишь так жадно

В лиловатость отсветов

С высей бледно-безбрежных

На две цепи букетов

Возле плит белоснежных.

Так, устав от узора,

Я мечтой замираю

В белом глянце фарфора

С ободочком по краю.

Вот сизый чехол и распорот, –

Не все ж ему праздно висеть,

И с лязгом асфальтовый город

Хлестнула холодная сеть…

Хлестнула и стала мотаться…

Сама серебристо-светла,

Как масло в руке святотатца,

Глазеты вокруг залила.

И в миг, что с лазурью любилось,

Стыдливых молчаний полно, –

Все темною пеной забилось

И нагло стучится в окно.

В песочной зароется яме,

По трубам бежит и бурлит,

То жалкими брызнет слезами,

То радугой парной горит.

О нет! Без твоих превращений,

В одно что-нибудь застывай!

Не хочешь ли дремой осенней

Окутать кокетливо Май?

Иль сделать Мною, быть может,

Одним из упрямых калек,

И всех уверять, что не дожит

И первый Овидиев век:

Из сердца за Иматру лет

Ничто, мол, у нас не уходит –

И в мокром асфальте поэт

Захочет, так счастье находит.

Мне тоскливо. Мне невмочь,

Я шаги слепого слышу:

Надо мною он всю ночь

Оступается о крышу.

И мои ль, не знаю, жгут

Сердце слезы, или это

те, которые бегут

У слепого без ответа,

Что бегут из мутных глаз

По щекам его поблеклым,

И в глухой полночный час

Растекаются по стеклам.

В непрогладную осень туманны огни,

И холодные брызги летят,

В непрогладную осень туманны огни,

Только след от колес золотят,

В непрогладную осень туманны огни,

Но туманней отравленный чад,

В непрогладную осень мы вместе, одни,

Но сердца наши, сжавшись, молчат…

Ты от губ моих кубок возьмешь непочат,

Потому что туманы огни…

Отрадна тень, пока крушин

Вливает в кровь холоз жасмина…

Но… ветер… клены… шум вершин

С упреком давнего помина…

Но… в блекло-призрачной луне

Воздушно-черный стан растений,

И вы, на мрачной белизне

Ветвей тоскующие тени!

Как странно слиты сад и твердь

Своим безмолвием суровым,

Как ночь напоминает смерть

Всем, даже выцветшим покровом.

А все ведь только что сейчас

Лазурно было здесь, что нужды?

О тени, я не знаю вас,

Вы так глубоко сердцу чужды.

Неужто ж точно, Боже мой,

Я здесь любил, я здесь был молод,

И дальше некуда?.. Домой

Пришел я в этот лунный холод?

О, дали лунно-талые,

О, темно-снежный путь,

Болит душа усталая

И не дает заснуть.

За чахлыми горошками,

За мертвой резедой

Квадратными окошками

Беседую с луной.

Смиренно дума-странница

Сложила два крыла,

Но не мольбой туманится

Покой ее чела.

«Ты помнишь тиховейные

Те вешние утра,

И как ее кисейная

Тонка была чадра.

Ты помнишь сребролистую

Из мальвовых полос,

Как ты чадру душистую

Не смел ей снять с волос?

И как тоской измученный,

Так и не знал потом –

Узлом ли были скручены

Они или жгутом?»

– Молчи, воспоминание,

О грудь моя, не ной!

Она была желаннее

Мне тайной и луной.

За чару ж сребролистую

Тюльпанов на фате

Я сто обеден выстою,

Я изнурюсь в посте!

«А знаешь ли, что тут она?»

– Возможно ль, столько лет?

«Гляди – фатой окутана…

Узнал ты узкий след?

Так страстно не разгадана,

В чадре живой, как дым,

Она на волнах ладана

Над куколем твоим».

– Она… да только с рожками,

С трясучей бородой –

За чахлыми горошками,

За мертвой резедой…

Едва пчелиное гуденье замолчало,

Уж ноющий комар приблизился, звеня…

Каких обманов ты, о сердце, не прощало

Тревожной пустоте оконченного дня?

Мне нужен талый снег под желтизной огня,

Сквозь потное стекло светящего устало,

И чтобы прядь волос так близко от меня,

Так близко от меня, развившись, трепетала.

Мне надо дымных туч с померкшей высоты,

Круженья дымных туч, в которых нет былого,

Полузакрытых глаз и музыки мечты,

И музыки мечты, еще не знавшей слова…

О, дай мне только миг, но в жизни, не во сне,

Чтоб мог я стать огнем или сгореть в огне!

Пятно жерла стеною огибая,

Минутно лед туманный позлащен…

Мечта весны, когда-то голубая,

Твоей тюрьмой горящей я смущен.

Истомлена сверканием напрасным,

И плачешь ты, и рвешься трепеща,

Но для чудес в дыму полудня красном

У солнца нет победного луча.

Ты помнишь лик светила, но иного,

В тебя не те гляделися цветы,

И твой конец на сердце у больного,

Коль скоро под землей не задохнешься ты.

Но не желай свидетелям безмолвным

До чар весны сберечь свой синий плен…

Ты не мечта, ты будешь только тлен

Раскованным и громозвучным волнам.

Полюбил бы я зиму,

Да обуза тяжка…

От нее даже дыму

Не уйти в облака.

Эта резанность линий,

Этот грузный полет,

Этот нищенски синий

И заплаканный лед!

Но люблю ослабелый

От заоблачных нег –

То сверкающе белый,

То сиреневый снег…

И особенно талый,

Когда, выси открыв,

Он ложится усталый

На скользящий обрыв,

Точно стада в тумане

Непорочные сны –

На сомнительной грани

Всесожженья весны.

Нежны травы, белы плиты,

И звенит победно медь:

«Голубые льды разбиты,

И они должны сгореть!»

Точно кружит солнце, зимний

Долгий плен свой позабыв;

Только мне в пасхальном гимне

Смерти слышится призыв.

Ведь под снегом солнце билось,

Там тянулась жизни нить:

Ту алмазную застылость

Надо было рабудить…

Для чего ж с контУров нежной,

Непорочной красоты

Грубо сорван саван снежный,

Жечь зачем ее цветы?

Для чего так сине пламя,

Раскаленность так бела,

И, гудя, с колоколами

Слили звон колокола?

Тот, грехи подъявший мира,

Осушавший реки слез,

Так ли дочерь Иаира

Поднял некогда Христос?

Не мигнул фитиль горящий,

Не зазыбил ветер ткань…

Подошел Спаситель к спящей

И сказал ей тихо: «Встань».

О, канун вечных будней,

Скуки липкое жало…

В пыльном зное полудней

Гул и краска вокзала…

Полумертвые мухи

На забитом киоске,

На пролитой известке

Слепы, жадны и глухи.

Флаг линяло-зеленый,

Пара белые взрывы,

И трубы отдаленной

Без ответа призывы.

И эмблема разлуки

В обманувшем свиданьи –

КондуктОр однорукий

У часов в ожиданьи…

Есть ли что-нибудь нудней,

Чем недвижная точка,

Чем дрожанье полудней

Над дремотой листочка…

Что-нибудь, но не это…

Подползай – ты обязан;

Как ты жарок, измазан,

Все равно – но не это!

Уничьтожиться, канув

В этот омут безликий,

Прямо в одурь диванов,

В полосатые тики!..

Довольно дел, довольно слов,

Побудем молча, без улыбок,

Снежит из низких облаков,

А горний свет уныл и зыбок.

В непостижимой им борьбе

Мятутся черные ракиты.

«До завтра, – говорю тебе, –

Сегодня мы с тобою квиты».

Хочу, не грезя, не моля,

Пускай безмерно виноватый,

Глядеть на белые поля

Через стекло с налипшей ватой.

А ты красуйся, ты – гори…

Ты уверяй, что ты простила,

Гори полоской той зари,

Вокруг которой все застыло.

Снегов немую черноту

Прожгло два глаза из тумана,

И дым остался на лету

Горящим золотом фонтана.

Я знаю – пышущий дракон,

Весь занесен пушистым снегом,

Сейчас порвет мятежным бегом

Завороженной дали сон.

А с ним, усталые рабы,

Обречены холодной яме,

Влачатся тяжкие гробы,

Скрипя и лязгая цепями.

Пока с разбитым фонарем,

Наполовину притушенным,

Среди кошмара дум и дрем

Проходит Полночь по вагонам.

Она – как призраный монах,

И чем ее дозоры глуше,

Тем больше чада в черных снах,

И затеканий, и удуший;

Тем больше слов, как бы не слов,

Тем отвратительней дыханье,

И запрокинутых голов

В подушках красных колыханье.

Как вор, наметивший карман,

Она тиха, пока мы живы,

Лишь молча точит свой дурман

Да тушит черные наплывы.

А снизу стук, а сбоку гул,

Да все бесцельней, безымянней…

И мерзок тем, кто не заснул,

Хаос полусуществований!

Но тает ночь… И дряхл и сед,

Еще вчера Закат осенний,

Приподнимается Рассвет

С одра его томившей Тени.

Забывшим за ночь свой недуг

В глаза опять глядит терзанье,

И дребезжит сильнее стук,

Дробя налеты обмерзанья.

Пары желтеющей стеной

Загородили красный пламень,

И стойко должен зуб больной

Перегрызать холодный камень.

Как чисто гаснут небеса,

Какою прихотью ажурной

Уходят дальние леса

В ту высь, что знали мы лазурной…

В твоих глазах упрека нет:

Ты туч закатных догоранье

И сизо-розовый отсвет

Встречаешь, как воспоминанье.

Но я тоски не поборю:

В пустыне выжженного неба

Я вижу мертвую зарю

Из незакатного Эреба.

Уйдем… Мне более невмочь

Застылость этих четких линий

И этот свод картонно-синий…

Пусть будет солнце или ночь!..

На бумаге синей,

Грубо, грубо синей,

Но в тончайшей сетке

Раметались ветки,

Ветки-паутинки.

А по веткам иней,

Самоцветный иней,

Точно сахаринки…

По бумаге синей

Разметались ветки,

Слезы были едки.

Бедная тростинка,

Милая тростинка,

И чего хлопочет?

Все уверить хочет,

Что она живая,

Что, изнемогая –

(Полно, дорогая!) –

И она ждет мая,

Ветреных объятий

И зеленых платьев,

Засыпать под сказки

Соловьиной ласки

И проснуться, щуря

Заспанные глазки

От огня лазури.

На бумаге синей,

Грубо, грубо синей,

Раметались ветки,

Ветки-паутинки.

Заморозил иней

У сухой тростинки

На бумаге синей

Все ее слезинки.

Гул печальный и дрожащий

Не разлился – и застыл…

Над серебряною чащей

Алый дым и темный пыл.

А вдали рисунок четкий –

Леса синие верхи:

Как на меди крепкой водкой

Проведенные штрихи.

Ясен путь, да страшен жребий

Застывая онеметь, –

И по мертвом солнце в небе

Стонет раненая медь.

Неподвижно в кольца дыма

Черной думы врезан дым…

И она была язвима –

Только ядом долгих зим.

Я на дне, я печальный обломок,

Надо мной зеленеет вода.

Из тяжелых стеклянных потемок

Нет путей никому, никуда…

Помню небо, зигзаги полета,

Белый мрамор, под ним водоем,

Помню дым от струи водомета

Весь изнизанный синим огнем…

Если ж верить тем шепотам бреда,

Что томят мой постылый покой,

Там тоскует по мне Андромеда

С искалеченной белой рукой.

На синем куполе белеют облака,

И четко ввысь ушли кудрявые вершины,

Но пыль уж светится, а тени стали длинны,

И к сердцу призраки плывут издалека.

Не знаю, повесть ли была так коротка,

Иль я не дочитал последней половины?..

На бледном куполе погасли облака,

И ночь уже идет сквозь черные вершины…

И стали – и скамья и человек на ней

В недвижном сумраке тяжЕле и страшней.

Не шевелись – сейчас гвоздики засверкают,

Воздушные кусты сольются и растают,

И бронзовый поэт, стряхнув дремоты гнет,

С подставки на траву росистую спрыгнет.

Меж золоченых бань и обелисков славы

Есть дева белая, а вкруг густые травы.

Не тешит тирс ее, она не бьет в тимпан,

И беломраморный ее не любит Пан.

Одни туманы к ней холодные ласкались,

И раны черные от влажных губ остались.

Но дева красотой по-прежнему горда,

И трав вокруг нее не косят никогда.

Не знаю почему – богини изваянье

Над сердцем сладкое имеет обаянье…

Люблю обиду в ней, ее ужасный нос,

И ноги сжатые, и грубый узел кос.

Особенно, когда холодный дождик сеет,

И нагота ее беспомощно белеет…

О, дайте вечность мне,- и вечность я отдам

За равнодушие к обидам и годам.

Неразгаданным надрывом

Подоспел сегодня срок;

В стекла дождик бьет порывом,

Ветер пробует крючок.

Точно вымерло все в доме…

Желт и черен мой огонь,

Где-то тяжко по соломе

Переступит, звякнув, конь.

Тело скорбно и разбито,

Но его волнует жуть,

Что обиженно-сердито

Кто-то мне не даст уснуть.

И лежу я околдован,

Разве тем и виноват,

Что на белый циферблат

Пышный розан намалеван.

Да по стенке ночь и день,

В душной клетке человечьей,

Ходит-машет сумасшдеший,

Волоча немую тень.

Ходит-ходит, вдруг отскочит,

Зашипит – отмерил час,

Зашипит и захохочет,

Залопочет горячась.

И опять шагами мерить

На стене дрожащий свет,

Да стеречь, нельзя ль проверить,

Спят ли люди или нет.

Ходит-машет, а для такта

И уравнивая шаг,

С злобным рвеньем «так-то, так-то»

Повторяет маниак…

Все потухло. Больше в яме

Не видать и не слыхать…

Только кто же там махать

Продолжает рукавами?

Нет! Довольно… хоть едва,

Хоть тоскливо даль белеет

И на пледе голова

Не без сладости хмелеет.

Мелко, мелко, как из сита,

В тарантас дождит туман,

Бледный день встает сердито,

Не успев стряхнуть дурман.

Пуст и ровен путь мой дальний…

Лишь у черных деревень

Бесконечный все печальней,

Словно дождь косой, плетень.

Чу… Проснулся грай вороний,

В шалаше встает пастух,

И сквозь тучи липких мух

Тяжело ступают кони.

Но узлы седых хвостов

У буланой нашей тройки,

Доски свежие мостов,

Доски черные постройки –

Все поплыло в хлебь и смесь, –

Пересмякло, послипалось…

Ночью мне совсем не спалось,

Не попробовать ли здесь?

Да, заснешь… чтоб быть без шапки.

Вот дела… – Держи к одной! –

Глядь – замотанная в тряпки

Амазонка предо мной.

Лет семи всего – ручонки

Так и впилися в узду,

Не дают плестись клячонке,

А другая – в поводу.

Жадным взглядом проводила,

Обернувшись, экипаж

И в тумане затрусила,

Чтоб исчезнуть, как мираж.

И щемящей укоризне

Уступило забытье:

«Это – праздник для нее.

Это – утро, утро жизни!»

Сердце дома. Сердце радо. А чему?

Тени дома? Тени сада? Не пойму.

Сад старинный – все осины – тощи, страх!

Дом – руины… Тины, тины, что в прудах…

Что утрат-то!.. Брат на брата… Что обид!..

Прах и гнилость… Накренилось… А стоит…

Чье жилище? Пепелище?.. Угол чей?

Мертвой нищей логовИще без печей…

Ну как встанет, ну как глянет из окна:

«Взять не можешь, а тревожишь, старина!

Ишь затейник! Ишь забавник! Что за прыть!

Любит древних, любит давних ворошить…

Не сфальшивишь, так иди уж: у меня

Не в окошке, так из кошки два огня.

Дам и брашна – волчьих ягод, белены…

Только страшно – месяц за год у луны…

Столько вышек, столько лестниц – двери нет…

Встанет месяц, глянет месяц – где твой след?..»

Тсс… ни слова… даль былого – но сквозь дым

Мутно зрима… Мимо… мимо… И к живым!

Иль истомы сердцу надо моему?

Тени дома? шума сада?.. Не пойму…

Я жизни не боюсь. Своим бодрящим шумом

Она дает гореть, дает светиться думам.

Тревога, а не мысль растет в безлюдной мгле,

И холодно цветам ночами в хрустале.

Но в праздности моей рассеяны мгновенья,

Когда мучительно душе прикосновенье,

И я дрожу средь вас, дрожу за свой покой,

Как спичку на ветру загородив рукой…

Пусть только этот миг… В тот миг меня не трогай,

Я ощупью иду тогда своей дорогой…

Мой взгляд рассеянный в молчаньи заприметь

И не мешай другим вокруг меня шуметь.

Так лучше. Только бы меня не замечали

В тумане, может быть, и творческой печали.

В аллею черные спустились небеса,

Но сердцу в эту ночь не превозмочь усталость…

Погасшие огни, немые голоса,

Неужто это все, что от мечты осталось?

О, как печален был одежд ее атлас,

И вырез жутко бел среди наплечий черных!

Как жалко было мне ее недвижных глаз

И снежной лайки рук, молитвенно-покорных!

А сколько было там развеяно души

Среди рассеянных, мятежных и бесслезных!

Что звуков пролито, взлелеянных в тиши,

Сиреневых и ласковых и звездных!

Так с нити порванной в волненьи иногда,

Средь месячных лучей, и нежны и огнисты,

В росистую траву катятся аметисты

И гибнут без следа.

Колонны, желтыми увитые шелками,

И платья peche и mauve в немного яркой раме

Среди струистых смол и лепета звонков,

И ритмы странные тысячелетних слов, –

Слегка смягченные в осенней позолоте, –

Вы в памяти моей сегодня оживете.

Священнодействовал базальтовый монгол,

И таял медленно таинственный глагол

В капризно созданном среди музея храме,

Чтоб дамы черными играли веерами

И, тайне чуждые, как свежий их ирис,

Лишь переводчикам внимали строго мисс.

Мой взор рассеянный шелков ласкали пятна,

Мне в таинстве была лишь музыка понятна.

Но тем внимательней созвучья я ловил,

Я ритмами дышал, как волнами кадил,

И было стыдно мне пособий бледной прозы

Для той мистической и музыкальной грезы.

Обедня кончилась, и сразу ожил зал,

Монгол с улыбкою цветы нам раздавал.

И, экзотичные вдыхая ароматы,

Спешили к выходу певцы и дипломаты

И дамы, бережно поддерживая трен, –

Чтоб слушать вечером Маскотту иль Кармен.

* * *

А в воздухе жила непонятая фраза,

Рожденная душой в мучении экстаза,

Чтоб чистые сердца в ней пили благодать…

И странно было мне и жутко увидать,

Как над улыбками спускалися вуали

И пальцы нежные цветы богов роняли.

Серебряным блеском туман

К полудню еще не развеян,

К полудню от солнечных ран

Стал даже желтее туман,

Стал даже желтей и мертвей он…

А полдень горит так суров,

Что мне в этот час неприятны

Лиловых и алых шаров

Меж клочьями мертвых паров

В глазах замелькавшие пятна…

И что ей тут надо скакать,

Безумной и радостной своре,

Все солнце ловить и искать?

И солнцу с чего ж их ласкать,

Воздушных на мертвом просторе!

Подумать,- что помпа бюро,

Огней и парчи серебром

Должна потускнеть в фимиаме:

Пришли Арлекин и Пьеро,

О белая помпа бюро,

И стали у гроба с свечами!

Шарики, шарики!

Шарики детские!

Деньги отецкие!

Покупайте, сударики, шарики!

Эй, лисья шуба, коли есть лишни,

Не пожалей пятишни:

Запущу под самое небо –

Два часа потом глазей, да в оба!

Хорошо ведь, говорят, на воле…

Чирикнуть, ваше степенство, что ли?

Прикажите для общего восторгу,

Три семьдесят пять – без торгу!

Ужели же менее

За освободительное движение?

Что? Пасуешь?..

Эй, тетка! Который торгуешь?

Мал?

Извините, какого поймал…

Бывает –

Другой и вырастает,

А наш Тит

Так себя понимает,

Что брюха не растит,

А все по верхам глядит

От больших от дум!..

Ты который торгуешь?

Да не мни, не кум,

Наблудишь – не надуешь…

Шарики детски,

Красны, лиловы,

Очень дешевы!

Шарики детски!

Эй, воротник, говоришь по-немецки?

Так бери десять штук по парам,

Остальные даром…

Жалко, ты по-немецки слабенек,

А не то – уговор лучше денег!

Пожалте, старичок!

Как вы – чок в чок –

Вот этот – пузатенький,

Желтоватенький

И на сердце с Катенькой…

Цена не цена –

Всего пятак,

Да разве еще четвертак,

А прибавишь гривенник для барства –

Бери с гербом государства!

Шарики детски, шарики!

Вам, сударики, шарики,

А нам бы, сударики, на шкалики!..

Слава Богу, снова тень!

Для чего-то спозаранья

Надо мною целый день

Длится это умиранье,

Целый сумеречный день!

Между старых желтых стен,

Содрогается опалый

Шар на нитке, темно-алый,

Между старых желтых стен…

И бессильный, словно тень,

В этот сумеречный день

Все еще он тянет нитку

И никак не кончит пытку

В этот сумеречный день…

Хоть бы ночь скорее, ночь!

Самому бы изнемочь,

Да забыться примиренным,

И уйти бы одуренным,

В одуряющую ночь!

Только б тот, над головой,

Темно-алый, чуть живой,

Подождал пока над ложем

Быть таким со мною схожим…

Этот темный, чуть живой,

Там, над самой головой…

Под гулы меди – гробовой

Творился перенос,

И, жутко задран, восковой

Глядел из гроба нос.

Дыханья, что ли, он хотел

Туда, в пустую грудь?..

Последний снег был темно-бел,

И тяжек рыхлый путь,

И только изморозь, мутна,

На тление лилась,

Да тупо Черная Весна

Глядела в студень глаз –

С облезлых крыш, из бурых ям,

С позеленевших лиц.

А там, по мертвенным полям,

С разбухших крыльев птиц…

О люди! Тяжек жизни след

По рытвинам путей,

Но ничего печальней нет,

Как встреча двух смертей.

И бродят тени, и молят тени:

«Пусти, пусти!»

От этих лунных осеребрений

Куда ж уйти?

Зеленый призрак куста сирени [1]

Прильнул к окну…

Уйдите, тени, оставьте, тени,

Со мной одну…

Она недвижна, она немая,

С следами слез,

С двумя кистями сиреней мая

В извивах кос…

Но и неслышным я верен пеням,

И как в бреду,

На гравий сада я по ступеням

За ней сойду.

О бледный призрак, скажи скорее

Мои вины,

Покуда стекла на галерее

Еще черны.

Цветы завянут, цветы обманны,

Но я, я – твой!

В тумане холод, в тумане раны

Перед зарей…

Пережиты ли тяжкие проводы,

Иль глаза мне глядят, неизбежные,

Как тогда вы мне кажетесь молоды,

Облака, мои лебеди нежные!

Те не снятся ушедшие грозы вам,

Все бы в небе вам плавать да нежиться,

Только под вечер в облаке розовом

Будто девичье сердце забрезжится…

Но не дружны вы с песнями звонкими,

Разойдусь я, так вы затуманитесь,

Безнадежно, полосками тонкими,

Расплываясь, друг к другу все тянетесь…

Улетят мои песни пугливые, [2]

В сердце сменится радость раскаяньем, [3]

А вы все надо мною, ревнивые,

Будто плачете дымчатым таяньем…

Как ни гулок, ни живуч – Ям –

– б, утомлен и он, затих

Средь мерцаний золотых,

Уступив иным созвучьям.

То-то вдруг по голым сучьям

Прозы утра, град шутих,

На листы веленьем щучьим

За стихом поскачет стих.

Узнаю вас, близкий рампе,

Друг крылатый эпиграмм, Пэ –

– она третьего размер.

Вы играли уж при мер –

– цаньи утра бледной лампе

Танцы нежные Химер.

На службу Лести иль Мечты

Равно готовый консорты,

Назвать вас вы, назвать вас ты,

Пэон второй – пэон четвертый?

Как на монетах, ваши стерты

Когда-то светлые черты,

И строки мшистые плиты

Глазурью льете вы на торты.

Вы – сине-призрачных высот

В колодце снимок помертвелый,

Вы – блок пивной осатанелый,

Вы – тот посыльный в Новый год,

Что орхидеи нам несет,

Дыша в башлык обледенелый.

Я завожусь на тридцать лет,

Чтоб жить, мучительно дробя

Лучи от призрачных планет

На «да» м «нет», на «ах!» и «бя».

Чтоб жить, волнуясь и скорбя

Над тем, чего, гляди, и нет…

И был бы, верно, я поэт,

Когда бы выдумал себя.

В работе ль там не без прорух,

Иль в механизме есть подвох,

Но был бы мой свободный дух –

Теперь не дух, я был бы Бог…

Когда б не «пиль!» да не «тубо!»,

Да не «тю-тю» после «бо-бо!..»

Я люблю замирание эха

После бешеной тройки в лесу,

За сверканьем задорного смеха

Я истомы люблю полосу.

Зимним утром люблю надо мною

Я лиловый разлив полутьмы,

И, где солнце горело весною,

Только розовый отблеск зимы.

Я люблю на бледнеющей шири

В переливах растаявший цвет…

Я люблю все, чему в этом мире

Ни созвучья, ни отзвука нет.

В блестках туманится лес,

В тенях меняются лица,

В синюю пУстынь небес

Звоны уходят молиться…

Звоны, возьмите меня!

Сердце так слабо и сиро,

Пыль от сверкания дня

Дразнит возможностью мира…

Что он сулит, этот зов?

Или и мы там застынем,

Как жемчуга островов

Стынут по заводям синим?

Не било четырех… Но бледное светило

Едва лишь купола над нами золотило

И, в выцветшей степи туманная река,

Так плавно двигались над нами облака.

И столько мягкости таило их движенье,

Забывших яд измен и муку расторженья,

Что сердцу музыки хотелось для него…

Но снег лежал в горах, и было там мертво,

И оборвали в ночь свистевшие буруны

Меж небом и землей протянутые струны…

А к утру кто-то там, развеяв молча сны,

Напомнил шепотом, что мы осуждены…

Гряда не двигалась и точно застывала,

Ночь надвигалась ощущением провала…

Лишь тому, чей покой таим,

Сладко дышится…

Полотно над окном моим

Не колышется.

Ты придешь, коль верна мечтам,

Только та ли ты?

Знаю: сад там, сирени там

Солнцем залиты.

Хорошо в голубом огне,

В свежем шелесте,

Только яркой так чужды мне

Чары прелести…

Пчелы в улей там носят мед,

Пьяны гроздами…

Сердце ж только во сне живет

Между звездами…

Аромат лилеи мне тяжел,

Потому что в нем таится тленье,

Лучше смол дыханье, синих смол,

Только пить его без разделенья…

Оттолкнув соблазны красоты,

Я влюблюсь в ее миражи в дыме…

И огней нетленные цветы

Я один увижу голубыми…

Зажим был так сладостно-сужен,

Что пурпур дремоты поблек, –

Я розовых узких жемчужин

Губами узнал холодок.

О сестры, о нежные десять,

Две ласково-дружных семьи,

Вас пологом ночи завесить

Так рады желанья мои.

Вы – гейши фонарных свечений,

Пять роз, обрученных стеблю,

Но нет у Киприды священней

Не сказанных вами люблю.

Как мускус мучительный мумий,

Как душный тайник тубероз,

И я только стеблем раздумий

К пугающей сказке прирос…

Мои – вы, о дальние руки,

Ваш сладостно-сильный зажим

Я выносил в холоде скуки,

Я счастьем обвеял чужим.

Но знаю… дремотно хмелея –

Я брошу волшебную нить,

И мне будут сниться, алмея,

Слова, чтоб тебя оскорбить. [4]