КИТЕЖ Сборник фантастики


Радуга миров

Сергей Казименко Напрягите воображение


— Этот Джайк — последний болван! — сквозь зубы процедил адмирал, стараясь скрыть раздражение.

Если бы не представитель Союзников, с утра торчавший в рубке, адмирал Пинкер без промедления устроил бы полковнику Джайку такой разнос, что тот запомнил бы этот день до конца своей жизни. Но давать волю гневу перед Союзником было в высшей степени неразумно. Союзники должны видеть флот единым и сплоченным организмом, в котором не может быть никаких разногласий, в котором подчиненные неукоснительно выполняют волю начальства, а у начальства нет причин для недовольства подчиненными.

Адмирал снова взял в руки бланк с только что полученным донесением и прочитал еще раз:

“Нами сегодня, 11.96.27.12, приняты сигналы бедствия от планетоида “Аттаил”, находящегося в секторе БШ Северной полусферы. Планетоид “Аттаил” три часа назад был атакован автоматическими снарядами кренбов. Характер повреждений планетоида пока не ясен, однако, судя по поступающим сигналам, он практически небоеспособен. В соответствии с п. 89.4 Устава мною, с учетом обстановки, для эвакуации остатков гарнизона выделено четыре транспорта типа “Колпак” и крейсер охранения “Баонг”. Командир отряда прикрытия полковник Джайк”.

— Вы будете отвечать, мой адмирал? — не поворачивая головы, спросил советник Барро.

— Нет! — рявкнул адмирал. — Пусть этот болван сам убедится в своей глупости. Посмотрим, какую рожу скорчит после всего этого его превосходительство Координатор.

Адмирал терпеть не мог Координатора Аргелана, которого знал еще по училищу и который всегда умудрялся обходить его в звании. Но если еще год назад неприязнь эта была чисто абстрактной, поскольку пути их практически не пересекались, то теперь, когда Аргелана назначили Координатором всех операций в этом районе Галактики, от одного упоминания его имени адмирал Пинкер приходил в ярость. Это состояние, правда, было для него весьма обычным. Подчиненные не зря прозвали его Кипятильником, и редкий день проходил без того, чтобы хоть один из офицеров штаба эскадры не получал от адмирала разнос за какой-нибудь незначительный проступок. Попадало не только штабным — всем, кто попадался Кипятильнику под руку, причем полковнику Джайку в последнее время доставалось больше других, потому что приходился он на свою беду каким-то дальним родственником Координатору Аргелану — слишком дальним, чтобы надеяться на протекцию со стороны Координатора, но недостаточно дальним, чтобы надеяться на снисхождение со стороны адмирала.

— Мне нужны последние данные разведки, советник, — буркнул наконец адмирал, немного успокоившись.

— Существенных изменений за последние часы не отмечено, мой адмирал. Продолжается сосредоточение сил противника на южном участке, вблизи скопления ПТЛ-66. Отмечена некоторая активизация в центральных секторах. В остальном — без изменений.

— Мне это не нравится. Мне это очень не нравится. Почему, черт побери, они не реагируют на наши перестроения, а информацию об этом “Аттаиле” восприняли сразу же? Как вы это можете объяснить?

— Боюсь, мой адмирал, они поняли, что стоит за этими перестроениями. Во всяком случае, пока что они действуют оптимальным образом и не открывают нам путь для нанесения флангового удара. Что же касается “Аттаила”, то еще не факт, что именно они его атаковали, мой адмирал.

— Что вы хотите этим сказать?

— Не исключено, что сигнал бедствия, полученный Джайком, не соответствует, так сказать, действительности. Но, думаю, нам нет нужды гадать, что там произошло. Так и так мы скоро получим донесение о ходе спасательной операции.

— Какая спасательная операция, советник? Вы в своем уме? — Адмирал не привык выбирать выражения и не собирался отступать от своей манеры выражаться из-за какого-то штатского.

Советник Барро понял это при первой же их встрече и решил не обращать внимания на постоянные выпады Кипятильника. В конце концов, непосредственным начальником советника тот не был и повлиять на его судьбу практически был не в состоянии. Что же касается манеры общения, то советнику приходилось работать с людьми и менее воспитанными. В конечном счете главное — дело, и пока манеры адмирала не мешают ему делать свое дело, их можно игнорировать. Потому советник ответил как ни в чем не бывало:

— Джайк выслал транспорты и крейсер охранения. Думаю, в любом случае этот маневр не останется незамеченным. Кренбы как-то да прореагируют на него, и мы получим дополнительную информацию.

— Пр-р-роклятые камнееды! — вполголоса, не забывая о Союзнике, прорычал адмирал.

Присутствие Союзника все больше действовало ему на нервы. Тем более теперь, когда обстановка все больше накалялась. Союзник!.. Адмирал прекрасно понимал, кому и зачем понадобился союз с этими Липучками, как окрестили их люди после первых же контактов. Только политиканам, которые такими вот союзами, связывающими военных по рукам и ногам, стремятся оправдать свое существование. Ни один из военных никогда не пошел бы на такую глупость. Даже ненавистный Аргелан — и тот, будь у него возможность выбора, не стал бы рассуждать. О чем и зачем рассуждать, если для полного подчинения Липучек хватило бы нескольких крейсеров? Через полгода все их миры были бы нейтрализованы, а при сопротивлении попросту уничтожены, и это было бы оптимальным решением проблемы в сложившейся ситуации. Но политиканы, конечно, никогда не станут так поступать. Хотя бы просто затем, чтобы не остаться без работы, они станут заключать всяческие соглашения с кем угодно и по какому угодно поводу. И вот из-за всего этого он, боевой, заслуженный адмирал, один из тех, на ком держится могущество Элвы, кому Элва обязана тем, что флот ее расширил сферу жизненных интересов элвиан до размеров Галактики, вынужден терпеть присутствие этого чудища в своей боевой рубке и еще думать при этом о том, чтобы не дай бог не нарушить протокола. Проклятье, да и только!

Адмирал обернулся и бросил быстрый взгляд на Союзника. Тот с утра не изменил положения, устроившись в одном из кресел третьего ряда. Возможно, он попросту спал. Рядом с креслом стоял, пожирая начальство глазами, рядовой с пузырьком талька в руках. Брюки его, как и весь пол вокруг кресла с Союзником, были усыпаны белым порошком, чтобы никто не прилип к тем местам, которых союзничек соизволил коснуться. Пожалуй, рядовой даже несколько переусердствовал, но у него были на то веские причины. Его предшественник, занимавший этот пост с утра, уже получил десять суток карцера за то, что кто-то из высших офицеров разбил себе нос, ступив в один из оставленных Липучкой следов. Будь моя воля, подумал адмирал, вновь поворачиваясь к пульту, эти Союзники сидели бы закупоренными в бутылках и вылезали бы оттуда лишь для того, чтобы что-нибудь склеить. Все равно никакой пользы в боевых действиях от них быть не могло. Но эти мысли адмирал, конечно, не высказал. Изменить протокол не в силах даже сам Координатор, а малейшее отступление от него чревато немедленной отставкой. Бывали такие случаи.

— Мне не нравится, как вы работаете, советник, — раздраженно сказал адмирал, еще не решив, на ком сорвать злость.

— Чем вы недовольны, мой адмирал?

Советник даже не повернул головы, рассматривая что-то на своем экране. Его мало волновало отношение адмирала. Тот волен был как угодно самодурствовать на вверенном ему флоте, но не вправе был бы даже задержать советника, если бы тому вздумалось отбыть назад на Элву. И в то же время дело, ради которого прибыл на флагманский корабль советник Барро, имело для адмирала Пинкера огромное значение. Именно это обстоятельство, эта зависимость от какого-то штатского, его подчеркнутое, как казалось адмиралу, нежелание соблюдать нормы, принятые на военном флоте, — за исключением разве что обращения “мой адмирал”, которое советник вставлял чуть ли не в каждую фразу, — с каждым днем раздражало адмирала все больше. Ему казалось, что такое поведение, да еще на глазах у подчиненных, роняет его авторитет и расшатывает дисциплину. Но сделать что-то, кроме высказывания бесконечных придирок к результатам, получаемым советником, он был не в состоянии.

— Вы третьи сутки твердите мне о дополнительной информации, — процедил адмирал сквозь зубы. — И ничего не даете взамен. Вас прислали как крупнейшего специалиста в информационном планировании, и я считал, что вы в состоянии помочь в подготовке операции. Но где она, ваша помощь, если противник не реагирует на все ваши уловки?

— Я пока не в состоянии управлять флотом противника, мой адмирал. У меня нет такой возможности. Но кое-что предсказать я в состоянии буду. Вскоре… И случай с планетоидом пришелся очень кстати.

Адмирал пробормотал чуть слышно какое-то ругательство и повернулся к своему пульту, стараясь не замечать ни советника, ни Союзника, пропади они все пропадом.

Конечно, особых причин для беспокойства пока что не было. Подготовка к операции развивалась по плану, флот занимал исходные позиции для нанесения решительного удара по сосредоточению сил кренбов, разведка докладывала, что на решающих участках уже был достигнут необходимый для успеха перевес. Еще немного, и можно будет отдать приказ о начале операции. Решительный удар всеми силами флота, и через две-три недели силы кренбов будут сломлены, и их центральные планеты окажутся беззащитными перед мощью завоевателей. Тогда можно будет диктовать проклятым камнеедам условия капитуляции, не особенно заботясь об их формулировке, потому что победитель всегда в состоянии толковать эти условия в желаемом для себя смысле.

Но на душе у адмирала было неспокойно. Потому что так уже было однажды.

Восемь лет назад точно такая же операция, подготовленная предшественником Пинкера, адмиралом Саннеквором, должна была принести элвианам победу в затянувшейся войне с кренбами. Завершись та операция успешно, и имя Саннеквора навсегда вошло бы во все учебники по военной стратегии. Но теперь это имя старались не вспоминать, потому что с ним было связано одно из самых непонятных и досадных поражений в истории галактической экспансии элвиан. Второй флот, которым командовал Саннеквор, был практически полностью уничтожен, и только после длительного анализа произошедших тогда событий эксперты пришли к выводу, что причиной жестокого поражения было не применения кренбами какого-то сверхоружия, не предательство кого-то из высшего руководства и не ошибочные действия отдельных подразделений. Причиной поражения был самый элементарный просчет разведки в оценке реальных сил и реальных возможностей противника. И хотя урок был учтен, и разведка у адмирала Пинкера работала великолепно, тревога за судьбу операции и тяжкие предчувствия возможного поражения не оставляли его. Только потому и согласился он на присутствие штатского, непосредственно ему не подчиненного, в боевой рубке флагманского корабля, когда ему предложили прислать в помощь одного из лучших специалистов Элвы по информационному планированию.

Но штатский этот, советник Барро, пока что не оправдывал возлагавшихся на него надежд.

Личный стюард адмирала неслышно возник рядом.

— Обед готов, мой адмирал, — доложил он, получив разрешение говорить.

— Хорошо, сейчас буду, — ответил адмирал и, выждав пару минут, отправился к себе в каюту вслед за стюардом.

Офицерский камбуз на флагмане сделал бы честь любому самому фешенебельному ресторану, и обдумывание очередного меню, равно как и сама еда, позволяли адмиралу отвлечься от повседневных забот. Те, кто хорошо изучил характер адмирала — а постепенно любой самодур обрастает именно такими подчиненными, — прекрасно знали, что всякого рода просьбы, особенно личного характера, имеют наилучшие шансы на удовлетворение в перерывах между едой и обдумыванием меню, когда Кипятильник находится в наиболее благоприятном расположении духа.

Но сегодня был неудачный день. Адмирал даже не сумел пообедать как следует. Едва он приступил ко второму — были поданы фаршированные омелотские альчаки под черным соусом с салатом из агирусов — как загорелся сигнал срочного вызова. Чертыхнувшись, адмирал положил руку на панель связи, и перед ним возникло лицо советника.

— Извините, мой адмирал, что отрываю вас от еды, — сказал тот, — но события развиваются несколько… я бы сказал, неожиданно.

— Вы о чем, советник? — спросил адмирал, закипая. Этот штатский даже доложить не мог по-человечески.

— Только что прибыли люди от Джайка. С ними несколько спасенных с “Аттаила”.

— Что? — от удивления у адмирала отвисла челюсть. — Вы что, издеваетесь?

— Нет, мой адмирал. Я только что разговаривал с ними. Эти люди действительно прибыли с планетоида “Аттаил”, подвергнувшегося внезапной атаке кренбов.

С минуту, наверное, адмирал молчал, с трудом соображая, что бы это все могло означать. Наконец отодвинул тарелку — есть ему уже не хотелось, — решительно встал, снял с шеи салфетку и бросил ее в сторону подскочившего стюарда.

— Хорошо, я сейчас буду, — сказал он советнику и вышел из каюты.

Этот советник просто сошел с ума, думал он, шагая по коридору к рубке. Спасенные с “Аттаила”! Бред! Или же с ума сошел этот идиот Джайк, что было бы совсем неплохо. Или же все это интриги с целью выставить его, адмирала Линкера, идиотом в глазах командования. Планетоид “Аттаил”, черт бы его побрал! Еще трое суток назад никто — в этом адмирал был абсолютно уверен — не знал и не мог ничего знать об этом планетоиде. Адмирал сам предложил это название, когда советник Барро выдвинул свой план дезинформации противника. “Аттаил” — не более чем один из двух десятков фиктивных объектов, которые никогда не существовали иначе, как в памяти БМК — Большого Моделирующего Компьютера флагманского корабля. Раз кренбы отреагировали на появление “Аттаила”, значит, их разведка каким-то образом добралась до памяти БМК, что, в общем-то, заранее предполагалось возможным. Агентура кренбов работала великолепно, и потому при планировании операции заранее учитывалось то, что многие ее детали будут известны противнику столь же хорошо, как и командованию элвиан. На это, в сущности, и делалась ставка, поскольку многочисленные планы дезинформации противника, разработанные совершенно независимыми друг от друга группами при штабе адмирала, должны были создать у получивших их кренбов немыслимую путаницу. Советник Барро сумел добиться того, что даже сам адмирал не знал теперь, как же будет развиваться операция в действительности. Он лишь в общих чертах представлял себе несколько альтернативных вариантов, и только в ходе сражения должен был сделать окончательный выбор. К тому моменту данные, полученные разведкой кренбов, потеряют какую-либо ценность, потому что успех и поражение будут зависеть уже не от знания намерений противника, а просто от сложившегося на разных участках соотношения сил. То, что кренбы попытаются атаковать “Аттаил” — фиктивный объект, существующий лишь в памяти БМК, — было вполне ожидаемым событием, этот шаг помогал в уточнении характеристик их обороны. Но никто не ждал, что на флагманский корабль могут прибыть спасенные с “Аттаила”. Никто не мог ожидать этого, и меньше всех — сам адмирал Линкер.

Советник встретил адмирала у входа в рубку.

— Где они? — рявкнул адмирал.

— В боксе номер четыре, мой адмирал.

— Я хочу их видеть.

— Дело ваше.

Адмирал с трудом подавил желание размазать этого штатского по переборке, повернулся и вошел в шахту. Уже внизу, перед боксом, он спросил у советника:

— Вы успели с ними поговорить?

— Да, мой адмирал. Они прибыли сразу же после того, как вы покинули рубку, и никто не осмелился прервать вашу трапезу. Мне пришлось начать расследование самостоятельно. Я не только успел поговорить с ними. Я успел проверить все, что было можно. Эти спасенные — элвиане, мой адмирал. Самые обыкновенные элвиане.

— Вздор!

— Их появление удивляет меня не меньше, чем вас. Но это самые обыкновенные элвиане. Мы проработали версию о том, что это могут быть агенты кренбов или переориентированные пленные, и пришли к выводу, что прибывшие и в самом деле служили в гарнизоне планетоида “Аттаил”.

— Вздор! — снова рявкнул адмирал и подошел ко входу в бокс.

Плита, закрывающая вход, отъехала в сторону, двое часовых вытянулись по стойке смирно.

За прозрачной стеной, делившей бокс пополам, сидело пятеро. При виде адмирала все они вскочили на ноги. Вид у них был несколько помятый. У одного была повязка на голове, другой держал руку на перевязи.

— Доложите, — сказал адмирал.

Старший из пяти, по форме капитан службы регенерации, выступил вперед. Один вид этого типа коробил взгляд адмирала. Куртка его была чем-то перемазана и не застегнута до верха, пилотка съехала набок, да и стоял он как-то косо. Конечно, чего уж там ждать от этих регенераторщиков. Наверняка этот капитан успел наложить в штаны от страха, когда начали рваться снаряды кренбов, подумал адмирал, и его ярость сменилась обычным для строевика презрением к представителю технических служб флота.

— К-капит-тан Т-таглер, мой адмирал, — немного заикаясь, сказал регенераторщик. — Личный номер сто двенадцать восемьсот сорок восемь дробь одиннадцать А. Начальник шестого сектора регенерации западной полусферы планетоида “Аттаил”. Час назад доставлен на флагман транспортом класса “Колпак”.

— Что вы делали в момент нападения?

— Стоял на посту, мой адмирал.

— Опишите, что произошло.

— Произошло несколько взрывов, мой адмирал. Мы были отрезаны от соседних помещений. Связи не было. Потом стало падать давление, и я приказал закрыть герметические переборки. До прибытия спасателей мы успели выяснить характер повреждений, запустили резервные атмосферные генераторы, сумели восстановить сообщение с рядом соседних отсеков и вывести пострадавших. К сожалению, командный отсек, как выяснилось, был уничтожен, а доступ в главную рубку был перекрыт аварийной реакторной зоной. Спасатели взорвали остатки планетоида, даже не попытавшись добраться до тех, кто остался в центральных отсеках, мой адмирал.

— Вы что, критикуете действия спасателей, капитан? — спросил адмирал, наливаясь кровью. В возмущении — а всякое выражение несогласия с начальством вызывало в Кипятильнике возмущение — он уже напрочь забыл о том, ради чего спустился в бокс.

— Да, мой адмирал, — ответил регенераторщик, еще не понимая, чем ему это грозит. — Мы почти добрались до главной рубки, когда прибыли спасатели и начали принудительную эвакуацию.

— Молчать! Адъютант! Запишите, — не оборачиваясь в сторону неизвестно откуда подскочившего адъютанта, сказал адмирал. — Капитана… э-э-э…

— Таглера, мой адмирал, — подсказал адъютант.

— Капитана Таглера за оспаривание действий старших по званию в карцер на десять суток. Все!

— Я офицер, мой адмирал, — сказал Таглер, побледнев.

— Ты не офицер, а дрянь! Паникер! Пятнадцать суток карцера за пререкания! — И адмирал, повернувшись, вышел из бокса.

— Не понимаю, зачем вы это сделали, мой адмирал, — сказал советник, пока они поднимались к рубке.

— Здесь вам не парламент. Здесь боевой флот в боевой обстановке. И каждый должен поступать строго по уставу. Если такие, как этот Таглер, будут позволять себе критиковать действия начальства, я, адмирал, не буду знать возможных последствий своих приказов.

Как будто вы можете их сейчас знать, подумал советник. Но, конечно, не сказал этого вслух. С Кипятильником не стоило связываться. Тем более теперь, после этого в высшей степени странного случая. Уже давно, после того как поступило первое сообщение о том, что “Аттаил” атакован, у советника Барро зародилось странное, невероятное предположение, которое все объясняло. Сразу же проверить это предположение советник не решился. Но мало-помалу, по мере того, как отпадали все прочие разумные объяснения, предположение это казалось все более близким к истине. Когда же на флагман доставили спасенных с “Аттаила”, когда он лично убедился в их реальности, в том, что имеет дело с настоящими, живыми людьми, хотя еще трое суток назад ни их, ни “Аттаила” в природе не существовало, советник был почти на сто процентов убежден в истинности своей догадки.

Но как поступить дальше, он еще не решил.

— Итак, советник, — сказал адмирал, когда они вновь оказались на своих местах в рубке. — Я жду ваших объяснений. Надеюсь, вы скажете на этот раз что-либо вразумительное.

— Надо еще кое-что проверить, мой адмирал, — ответил советник.

— Черт бы вас побрал с этими проверками! — заорал вдруг адмирал. — Я слышу это от вас уже много дней подряд. Если в этом и состоит вся помощь, которую вы в состоянии оказать, то на черта вы мне сдались, советник? Извольте или отвечать немедленно, или катитесь к дьяволу с моего корабля!

— Как вам будет угодно, мой адмирал. — Советник был совершенно спокоен, и это его спокойствие еще больше уязвило адмирала Пинкера.

Повернувшись к пульту БМК, советник набрал какие-то коды и, кивнув в сторону экрана, сказал:

— Вот ситуация трое суток назад. Наши силы сосредоточены таким образом, чтобы исподволь готовить фланговый удар по противнику. Вот здесь, на правом фланге, нами имитируется повышенная активность с тем, чтобы отвлечь внимание кренбов от истинных наших намерений. Одновременно, как вы помните, в память БМК были введены данные о ряде фиктивных объектов, в том числе и об этом планетоиде “Аттаил”, для того, чтобы проверить, что знает о содержимом памяти БМК наш противник. В целом — вместе с фиктивными объектами — ситуация такова, что, как мы видим, наш отвлекающий маневр на правом фланге не должен привести к ожидаемому в обычных условиях перестроению противника. Наоборот, противник должен сосредоточить все свои силы на центральном направлении, что и наблюдается в действительности.

— Я и без вас вижу, что наблюдается в действительности, — буркнул адмирал. — Вы изложите свои соображения.

— Ну, во-первых, естественно было бы предположить, что противнику и в самом деле стали известны наши сверхсекретные данные. И он, не веря своим глазам, не веря тому, что показывают приборы, не доверяя своей разведке, наконец, атаковал бы пустоту. В этом случае мы бы знали, что наш план дезинформации удался. Через сутки примерно противник понял бы свою ошибку, но было бы уже поздно. Поэтому, когда пришло донесение от Джайка об атаке на планетоид “Аттаил”, я поначалу подумал, что все идет в соответствии с этим сценарием. Но меня смутили слова о сигнале бедствия. Объект, которого не существует, такого сигнала подать не может.

— Вы это очень верно заметили, советник, — ехидно вставил адмирал. — А как же эти спасенные?

— Вот именно — спасенные. Когда они прибыли, естественно было предположить, что противник сам забросил на место фиктивного планетоида свой объект. Хотя бы для внедрения в наши ряды ментально переориентированных пленных — помните те диверсии трехлетней давности? Но дело в том, что мы научились распознавать таких пленных, и я гарантирую, что спасенные к ним не относятся. Поэтому, мой адмирал, остается лишь одно объяснение. Но вам придется напрячь воображение.

— Я попробую, советник, — сказал адмирал, поджав губы.

— Объяснение таково: “Аттаил” — действительно существовал. С того момента, как мы ввели информацию о нем в память БМК. И существовал он именно и только потому, что мы сделали это.

— Что? — адмирал даже выпучил глаза от удивления. — Да вы издеваетесь надо мной, советник.

— Нет, мой адмирал. Я просто высказываю единственное разумное предположение, которое объясняло бы все происшедшее. Я же говорил вам, что нужно напрячь воображение. Получается так, мой адмирал, что мы создали дополнительные силы флота, просто-напросто введя данные о них в память БМК. Это факт, мой адмирал, из которого можно извлечь практические выводы.

— Какие?

— Напрягайте воображение, мой адмирал. Представьте, что будет, если мы снова введем в память БМК какие-то данные. Помнится, Координатор Аргелан отказался выделить нам дополнительный отряд фрегатов для патрулирования?

— Вы хотите сказать, что мы сами можем создать этот отряд? Я правильно вас понял, советник?

— Да.

— И он будет участвовать в боевых операциях наравне с остальными силами? Так, как если бы поступил к нам обычным порядком?

— Да, мой адмирал. Именно это я и хочу сказать.

— Чушь!

— Что нам мешает попробовать?

— Пробуйте, но это чушь, советник.

Через час адмирал уже не думал, что это чушь. Потому что к тому моменту на борт флагмана уже прибыл командир отряда фрегатов и доложил адмиралу о готовности приступить к патрулированию. Через шесть часов этот отряд встретился с силами кренбов, брошенными на прикрытие правого фланга, и разбил их уже на вторые сутки боев. Правда, ценой немалых потерь. Но адмирала теперь потери мало заботили. Что потери, если он в любой момент мог бросить в бой новые подкрепления? В горячке завязавшегося сражения адмирал забыл обо всем на свете — и о еде, и о Союзнике, который периодически отправлялся на отдых, а затем вновь появлялся в рубке, и о советнике Барро. Лишь временами, когда требовались новые подкрепления, адмирал обращался к советнику с заданием и тут же бросал в бой свежие силы. В руках у адмирала вдруг оказалось оружие невиданных прежде возможностей, и он как ребенок наслаждался этой новой игрушкой. Только когда силы кренбов были наконец сломлены, когда их флот практически перестал существовать, адмирал пришел в себя. Передав командование дежурному офицеру своего штаба и отдав необходимые приказания, он удалился на отдых.

На другой день советник Барро удостоился чести быть приглашенным на обед в адмиральскую каюту.

— Итак, советник, — сказал адмирал, когда они приступили к десерту, подняв тосты за победу, за флот и за расширение сферы жизненных интересов Элвы. — Операция закончилась полным успехом. Но для полноты картины я хотел бы добавить к своему флоту пару линейных кораблей.

— Нет ничего проще, мой адмирал. Но на вашем месте я не стал бы торопиться.

— Почему это? — адмирал насторожился.

— Ну потому хотя бы, что человеку не дано быть богом. Нельзя безнаказанно изменять и нарушать законы природы, нельзя создавать что-то из ничего, мой адмирал. А то, что происходило с нами, есть именно нарушение законов природы. Думаю, не надо быть философом, чтобы это понять. И мне лично очень не нравится такое положение, в котором мы с вами оказались.

— Черт побери, советник! Говорите прямо, не надо всех этих отступлений!

— Хорошо, мой адмирал. Дело, видите ли, в том, что всего этого, — советник сделал широкий жест рукой, — в природе не существует.

— Как это?

— Очень просто. То, что мы с вами видим вокруг себя, — не более чем порождение той же БМК. Напрягите воображение, и вы поймете, что это единственное возможное объяснение. Ведь мы с вами вводили в БМК информацию, и она каким-то образом немедленно сливалась с окружавшей нас действительностью. Значит, сама эта действительность — не более чем порождение той же БМК. Я это проверил, мой адмирал. Знаете, что час назад я изменил скорость света в вакууме.

— Что?

— Скорость света в вакууме, мой адмирал. Она действительно изменилась. Интересный факт, не так ли?

— З-значит, — сказал адмирал, запив свое изумление изрядной рюмкой коньяка, — з-значит, все то, что произошло с нами — не более чем какая-то штабная игра? И побед, нашей победы, на самом деле не было? Вы это хотите сказать, советник?

— Если бы так, мой адмирал, если бы так… Дело несколько сложнее. И неприятнее для нас с вами. Если бы все это было просто штабной игрой, нам с вами, например, никогда не удалось бы встретиться с теми же спасенными с “Аттаила”. Но мы встречались с ними. И со всеми остальными тоже. И всему этому есть лишь одно объяснение… — Советник замолчал и задумался, глядя в пустоту перед собой.

— Какое же? — Адмирал вдруг почувствовал, что холодеет от страха. Черт его побери, этого советника, с его дурацкими предположениями!

— Какое? Да просто дело в том, мой адмирал, что и мы с вами не более чем порождение того же БМК. Просто каким-то образом мы получили возможность влиять на моделируемые им процессы. И это, честное слово, совсем не смешно, мой адмирал.

На какое-то мгновение адмиралу показалось, что все вокруг исчезло, — настолько чудовищны были слова, сказанные советником. Но уже через секунду он взял себя в руки. Он знал, что ему следует делать дальше.

— Советник Барро, — сказал он громко. — Я обвиняю вас в измене и в пораженческих настроениях. Властью адмирала флота я сажаю вас под арест. Адъютант! — крикнул он. — Арестовать этого человека! В одиночку его! И никаких контактов с внешним миром, никаких разговоров с охраной!

— Мне жаль вас, мой адмирал, — сказал советник, выходя из адмиральской каюты.

Но он напрасно жалел адмирала. Того ждала впереди блестящая военная карьера. За несколько лет он достиг звания Главнокомандующего всеми вооруженными силами Элвы. Его флоты вдоль и поперек избороздили Галактику, подавив малейший намек на возможное даже в будущем сопротивление. Его власть была столь велика, что любое его распоряжение, каким бы нелепым оно ни казалось, немедленно исполнялось. Все члены Парламента вставали при его появлении, и все единогласно голосовали за его законопроекты. Он не отменял конституцию — он ее попросту игнорировал. Он чувствовал свою силу и был счастлив. И ему не надо было думать о том, как объяснить все происходившее с ним. Ему незачем было напрягать воображение.

Он был девятнадцатым адмиралом, психопрограмму которого советник Барро — реальный, живой советник Барро — пропустил через свой БМК. Он был девятнадцатым потенциальным диктатором, девятнадцатым завоевателем Галактики!..

Советник устало вздохнул и выключил БМК, отправив в небытие адмирала Линкера и всю завоеванную им Вселенную. Найти среди адмиралов такого, который не стремился бы к абсолютному господству. Нет, ему, советнику Барро, дали нереальное задание.

Андрей Кужела Старые друзья


Дед Никола сидел у окна на некрашеной шаткой табуретке и с любопытством глядел во двор. За забором детского сада среди почерневших осенних кустов бегали малыши. Прохожие торопливо и целеустремленно шагали сквозь легкий туман. Опустив ладони на теплые чугунные ребра батареи отопления, дед наблюдал за уличными событиями и одновременно прислушивался к звукам, раздающимся в квартире: сосед Евгений пришел с подругой и теперь звякал на кухне посудой, хлопал дверцей холодильника и поругивался, открывая консервы. Подруга время от времени смеялась.

В воздухе повис мелкий дождь, по стеклу извилистыми дорожками заскользили капли. Воспитательница раскрыла зонт, заботливо собрала детей в пеструю стайку и увела их внутрь здания. Дед провел ладонями по батарее и вздохнул. Потом поднялся с табуретки и включил телевизор.

Меж редких пальм мелькали фигуры в маскировочном обмундировании, горели постройки, ветер кружил над землей пепел, вооруженные парни с осатанелыми лицами орали на непонятном языке. Изображение на экране дрожало: видимо, камера прыгала в руках оператора. Какие-то люди бежали через поле, среди передовой группы бегущих взорвалась мина, люди остановились, попятились, но вооруженные парни подхлестнули их автоматными очередями, и несчастные в ужасе кинулись в рассыпную. Парни наблюдали за возникающими грязно-желтыми смерчами взрывов, скалились и сплевывали.

Когти невидимого хищного зверя тронули сердце деда Николы. Дед торопливо провел кулаком по глазам и переключил программу. Красивые девушки в пляжных нарядах изящно двигались под музыку. Дед увлекся, забыл про зверя, стал улыбаться и даже разок прищелкнул пальцами. После девушек включили мотобол: игроки, доведенные выхлопными газами и ревом моторов до белого каления, бестолково гоняли по площадке. По третьей программе показывали фортепьяно. Дед Никола выключил телевизор, вернулся к окну и снова устроился на табуретке. Вытряхнув из пачки папироску, он чиркнул спичкой, прикурил, выпустил дым к форточке. Пригревшись у батареи, затих. Полумрак и монотонность дождя погрузили его в думы: рассеянный взгляд скользнул по крышам, и устремился в затянутое тучами небесное пространство.

Когда дед опамятовался, то увидел, что папироска погасла и упала на подоконник. Он бережно пристроил ее на край потрескавшейся керамической пепельницы — на потом. На дворе совсем уже стемнело, в детском саду погасили свет, и только редкие прохожие появлялись на улице.

Будильник не тикал. Дед решил позвонить по телефону, чтобы узнать точное время. Он набрал номер и стал ждать ответа, тихо улыбаясь: абсолютно одинокий человек, дед был искренне благодарен всему тому в мире, что доброжелательно замечало его существование, будь то городская справочная служба или доверчивый голубь, севший на карниз за окном. Время всегда сообщала одна и та же умная дама в седом парике, стальных очках и черном атласном платье; белый кружевной воротничок туго охватывал ее шею. Чтобы иметь возможность говорить, даме приходилось оттягивать воротничок тонким сухим пальчиком. Дама была крайне строгих манер и никогда ни с кем не вступала в лишние разговоры, как бы ее ни упрашивали. Деду Николе нравилось представлять так, хотя он отлично знал, что на другом конце линии находится вовсе не дама, а особое автоматическое отвечающее устройство.

— Двадцать два часа, сорок пять минут, тридцать четыре секунды, — сказало устройство, а потом добавило: — М-м…

Голос был низкий, слегка шипящий.

— М-м… — произнес голос, выдержав паузу.

Что-то было не так, как всегда.

— Двадцать два часа, сорок пять минут, тридцать девять секунд, сто семьдесят восемь миллисекунд…

Это был мужской голос!

Мужчина негромко кашлянул, будто прочищая горло, и затих, как бы ожидая, что скажет дед Никола. На линии что-то шебаршило и потрескивало.

— Двадцать два часа, сорок пять минут, пятьдесят одна секунда, шестьсот семьдесят семь миллисекунд, девятьсот три микросекунды, — сказал мужчина.

Деду Николе сделалось не по себе, и он положил трубку. Присел на диван и принял на всякий случай капли, так и не поняв, который же теперь час. “Фанера-гвозди…” — растерянно пробормотал дед. Некоторое время он хмуро разглядывал корешки книг, стоящих на единственной в его комнате полке, затем тряхнул головой с обесцветившимися, редкими, но непослушно торчащими волосками, и снова набрал код справочной времени. Специальная дама поправила очки, наморщила напудренный носик, исправно отозвалась, вытянула губы трубочкой и наконец старательно запищала сигналами отбоя. Дед в задумчивости отошел от аппарата.

Заглянув в холодильник на кухне, он обнаружил, что небольшой продовольственный запас, оставленный им на вечер, исчез — видимо, молодежь остро нуждалась в закуске. Усмехнувшись, дед стал заваривать чай. Потом с двумя ломтями хлеба выпил большущую кружку, обжигаясь и удовлетворенно отдуваясь. Чай подействовал благотворно: прошла неясная тревога, и дед Никола, вернувшись к себе в комнату, вскоре спокойно уснул.

Предрассветную тишину раскололи громкие и сердитые возгласы: Жека уточнял отношения с подругой. Отношения были сложные: подруга нервно взвизгивала, а Жека в ответ хрипел и квакал, словно помятый саксофон. Продолжая перебранку, они собрались и ушли на работу. “Видать, капризная у него старуха”, — подумал дед Никола. Окончательно просыпаться ему не хотелось: с некоторых пор дед стал замечать, что лучше всего себя чувствует не утром и не вечером, а во сне.

Дед поглядел в окно и улыбнулся: малыши во дворе детского сада как всегда резвились, звонко галдели и шустро раскручивали карусель. Погода стояла холодная. В лужах плавал ледок — ночью были заморозки.

Дед чувствовал себя разбитым и вялым. Он принял обычный набор лекарств и нехотя попил чаю, насыпав сахару побольше. Потом ему захотелось на свежий воздух, он оделся потеплее и вышел из дома. Ушел подальше от суматошных улиц, от бешеных машин и мечущихся людей. Заложив руки за спину, бродил в тихом старинном парке среди застывающих голых деревьев, глядел с сожалением на поникшую, стелющуюся по земле траву, покрытую седой изморозью.

Он обедал в столовой, где являлся завсегдатаем: кассирша, зная его рацион, выбила чек еще до того, как дед переставил тарелки с прилавка на поднос. После обеда дед Никола сидел на скамейке в том же любимом парке и кормил крайне обнаглевших от холода воробьев, неторопливо кроша припасенную для них горбушку.

Темнеть начало рано, и деда потянуло домой, в тепло. По дороге он зашел в универсам, купил на ужин банку морской капусты в соусе. Идти было трудно, дед чувствовал, что сильно устал; знобило, донимала ломота в ногах, покалывало сердце. Дед даже не закурил. Дома он поел, принял капли и лег на диван, закутавшись в одеяло.

За стеной подруга Жеки отчаянным голосом наставляла любимого уму-разуму, но любимый где-то хватанул лишнего и на все упреки отвечал или “н-ну” или “э-э”. Отзвуки их нелепого диалога, словно стрелы, вонзались в мозг деда Николы. Дед накрыл голову подушкой, но вскоре ему сделалось душно и жарко. Заснуть не удавалось, он беспокойно ворочался с боку на бок. Намаявшись, отбросил одеяло и сел. “Сколько можно зудеть, фанера-гвозди?!” — зло подумал он о Жекиной знакомой и посмотрел на будильник. Будильник не тикал. Дед вспомнил, что вчера забыл его завести, потому что какой-то мужчина заморочил ему голову по телефону.

Дед Никола вышел в коридор. Подняв телефон со столика, он занес его к себе в комнату, сердито подталкивая длинный шнур ногой. Он набрал номер — дама отозвалась, и дед завел будильник, передвинув стрелки. “А где же тот шепелявый?” — подумал дед. Он повторил набор цифр — дама была настороже. “Где шепелявый?..” — еще более удивился дед Никола. Он решил, что вчера в темноте мог набрать не тот номер, по которому узнают время. Отсутствие мужского голоса заинтересовало его, он даже отвлекся от своих недугов. Он набрал наугад несколько номеров, но услышал только прерывистые сигналы. Деда Николу разобрало любопытство. Он стал накручивать диск аппарата, перебирая разные комбинации цифр. Попадал к сердитым абонентам, приходилось извиняться, но до мужчины, сообщающего время низким, слегка шипящим голосом, так и не дозвонился.

Ночью ему не спалось: как-то само собой получилось, что дед Никола отправился по тропинке памяти в глубокие дебри минувшего, удивляясь подчас неожиданным открытиям, которые совершались на этом обратном пути. Иногда не верилось, что припоминаемое и впрямь происходило с ним: тогда дед тянулся к тумбочке, доставал заветную шкатулку с письмами, фотографиями, разными предметами, излучающими нечто родное и успокаивающее, и находил какое-нибудь материальное подтверждение собственным мыслям. Но эти немые свидетели его бытия не умели сочувствовать — они ничего не ведали ни о его счастье, ни о страданиях, ни о чудесном огне, который зажигали когда-то в душе надежды, ни о горечи, оставленной несбывшимся. Напомнить об этом могли только люди, с которыми бок о бок была прожита жизнь, а таких людей дед Никола давным-давно рядом уже не видел. Бывали печальные минуты, когда ему казалось, что он как бы и не жил на белом свете — все меньше подтверждений своему прошлому он замечал вокруг. Он вдруг вспомнил, что был женат. Когда автомобили в их городе можно было пересчитать по пальцам, первая жена погибла в аварии. Со второй развела война. В третий раз дед Никола жениться не стремился — что-то в душе, необходимое для этого, разрушилось. После жестокого приступа ностальгии по былому, дед Никола отчетливо понял, что и сам он медленно исчезает. И тут он вспомнил про телефонного “шепелявого”, который был и куда-то пропал.

Дед записал на оторванном календарном листке комбинации цифр, которые еще не испробовал. Согнувшись у настольной лампы, долго смотрел на выписанные столбиком номера и постукивал по столу авторучкой. Комбинации цифр выглядели просто и вместе с тем странно: никогда в жизни дед такими номерами не пользовался. Потом он вдруг подумал, что вчерашний выход на канал “шепелявого” мог произойти вовсе не от того, что он ошибся номером. Возможно, он набрал верный номер, но случайно набрал его как-то по-особенному… Поразмыслив, дед пришел к выводу, что “сбой”, скорее всего, произошел на второй цифре, потому что первую цифру обычно набираешь более внимательно.

Не удержавшись, дед перенес телефон на диван, устроился поудобнее и для начала набрал обычный код службы времени.

Ответила дама.

Дед повторил вызов, но уже с некоторой задержкой поворота диска при наборе второй цифры. И тогда из трубки раздалось:

“М-м…”. Это был мужской голос. Дед Никола затаил дыхание.

— Два часа, тридцать минут, восемь секунд, — сообщил мужчина.

Дед нажал рычажок и прервал связь. Он принял капли, а затем снова набрал прежний номер, притормаживая диск.

— М-м… — прошуршало издалека.

Дед возликовал: поворот диска следовало замедлять, когда палец двигался между шестеркой и тройкой!

— Два часа, тридцать три минуты, четырнадцать секунд, сто пять миллисекунд, — сказал голос.

Дед Никола зажмурился.

— Куда я попал? — спросил он.

— Никуда.

Дед взволнованно глотнул воздух.

— Что? — спросил вдруг мужчина.

— Ничего, — ответил дед Никола.

Наступила пауза.

— Простите, вы кто? — спросил дед.

Мужчина в трубке простуженно кашлянул. Дед подождал немного и спросил снова. Мужчина кашлянул погромче.

— Говорить не хотите?.. Извините.

— Почему же, отнюдь, — вдруг отозвался шепелявый. — Меня так зовут.

Дед задумался.

— Если я правильно понял, то вас зовут…

И дед тоже суховато кашлянул.

— Не так, — возразил мужчина. — Это не мой спектр.

— Извините, не получается по-вашему, — на всякий случай сказал дед, допустив, что разговаривает с иностранцем.

— Ладно, — сказал голос. — Тогда зови меня Карх.

— Хорошо, — согласился дед. — Скажите… э-э… Карх… Вероятно, я разбудил вас? Мне-то, знаете, не спится…

— Нет.

— Значит, не помешал?.. А вы, наверное, на работе?..

— Нет. Карх уже сделал все. Теперь Карх просто ждет.

— Понятно, — дед облегченно вздохнул: разговор, кажется, налаживался.

— А меня зовут Никола.

— Карх запомнит.

Дед записал имя незнакомца на листок календаря, а потом поинтересовался:

— Послушайте, Карх, почему вы не идете домой, если сделали свою работу?

— Куда же идти? Здесь очень удобно.

— Вы, наверное, на телефонной станции?

— Карх тут. В линии.

— В линии?

— Да. В междукристаллическом пространстве.

Дед Никола решил, что наконец угадал, с кем имеет дело: он представил себе комнату, где сидел артист, окруженный множеством телефонных аппаратов. Артист рассказывал всем желающим небылицы, и, разумеется, не даром: теперь по почте придет счет и нанесет коварный удар по дедову пенсионному бюджету.

— Карх не артист, — успокоил шепелявый мужчина. — Карх полярный робот.

Дед не знал, что ответить, поэтому из вежливости сказал:

— Очень приятно познакомиться.

— Не знаю, — почему-то усомнился тот, которого звали Карх.

Дед задумался. Теперь ему представилась совсем другая комната, далекая и темная, на Северном полюсе, в которой стоял, подобный стальному сейфу на лыжах, полярный робот, внутри которого глухо ворчал мотор, а на боку медленно крутились покрытые инеем шестеренки.

— Что же вы делаете на полюсе?..

— Карх не на полюсе. Карх в междукристаллическом пространстве.

— Это где?..

— Тут. В линии.

— Н-н-да… — протянул дед озадаченно. — Ничего я не пойму. Каков ты из себя-то?

Теперь словно бы задумался робот Карх.

— Карх не знает, — ответил он.

— Как же так? — удивился дед. — Может, похож на что?.. Карх помолчал немного и сказал:

— Похож на песок. Все песчинки связаны. Связи-струны. Песчинки — суть кванты поля. Формы нет. Оптимальная среда функционирования — металл. Предназначен для зондирования структур атомарного ранга. В сущности, Карх — поле.

— Погоди-ка, я капли приму… — и дед Никола потянулся к тумбочке.

— Зачем капли?

— Чтобы лучше функционировать, — усмехнулся дед.

— Может, напряжение не то? — поинтересовался Карх.

— Может, и не то, — согласился дед. — Большое напряжение. Всю жизнь.

— У вашей цивилизации очень много больших напряжений. Карху тоже приходится быть настороже. Вообще в этой галактике сохраняться трудно. Разрушаюсь.

— Что поделаешь, — дед Никола махнул рукой. — Время не щадит. Я вот тоже разрушаюсь. Лежу и разрушаюсь.

— Молекулярные связи нарушены, — сказал Карх.

— Чего только не нарушено, — согласился дед.

— Карх знает.

— Откуда же ты знаешь? — дед удивился.

— Тому, кто сам поле, не составит труда понять другое поле.

— Какое другое?.. — насторожился дед.

— В сущности, и ты — поле.

— Нет, — сказал дед Никола. — Я не поле. Я читал, что люди почти на девяносто процентов состоят из воды.

— И вода — поле. Вернее, система. Вещество — суть система квантов поля. Кванты полей связаны собственными полями, которые не что иное, как… м-м… общность других меньших квантов, которые в свою очередь связаны взаимно полями, и те, опять же, суть собрание субэлементарных квантов поля — объектов тоже, но о них рассказать нельзя, потому что их как бы нет вовсе, ибо на их уровне уже и времени будто нет…

— Так…

— Но и субэлементарные кванты поля тоже связаны полями, и это, по-видимому, без предела, хотя Карх сам не проверял… Но в галактике Карх зондировал, Карх понимает, как должны правильно функционировать атомарные системы, подобные системе Никола, знает о типичных обрывах связей в континууме таких систем.

Дед почувствовал жестокую ломоту в пояснице: необходимо было немедленно лечь под одеяло.

— О-ох, — простонал он. — Связать бы эти Связи…

— Карх умеет настроить. Тебе надо?

— Надо, дорогой, надо, — тихо сказал дед Никола. — Ох…

— Карх сделает. Установит контакт с твоими молекулами и скажет им, как они должны вести себя. Карх знает. Не клади трубку.

Дед медленно осознавал услышанное. Потом рывком поднялся и сел. Зверь тот час царапнул лапой сердце, заставил деда вскрикнуть и опять осторожно лечь.

— Ты… что же… прямо сейчас скажешь?..

— Да.

— Как же ты?.. Погоди! — дед Никола вдруг испугался. — Внушать, что ли, будешь? Гипноз?!

— Увидишь, — пообещал Карх.

— Да как же по телефону-то?! Не бывает так! — дед Никола заподозрил, что за всеми замысловатыми речами Карха кроется какой-то большущий обман.

— Карх может. Это вроде как переставить кипричи.

— Кирпичи, — поправил дед и тотчас еще более засомневался.

— Кирпичи: имею в виду кванты поля, — пояснил Карх.

“Эхма! Ну, дела!.. Что же делать-то?” — подумал дед. А потом решил, что, возможно, он просто несколько отстал от современности и на самом деле в форме обслуживания, которую предлагает полярный робот, ничего необычного нет.

— Скажи — это больно, когда переставляют… кванты поля?.. — спросил он.

— Карх не знает. Ему не бывает больно. Не больно тоже не бывает. В междукристаллическом пространстве это не имеет смысла.

— Славненько у вас… в междукристаллическом… — с трудом проговорил дед: он чувствовал, что совсем ослаб, голова кружилась. Он сдавил виски средним и большим пальцами.

— Начинай, Карх, — сказал дед. — Терять мне нечего… Но если увидишь, что не получается, — оставь как было!

— Карх гарантирует. Трубку не клади.

Раздался звук, похожий на клокотание пламени. Дед невольно отвел трубку подальше от уха. Вдруг он увидел перед собой какие-то прыгающие искорки. Он очень удивился и лежал не шевелясь. Комнату заполнил какой-то туман, который стал стискивать и пощипывать деда Николу. Кругом появились расплывчатые светящиеся облачки. Они приблизились к деду и даже слегка коснулись его, а потом удалились извилистыми путями к стенам. Внезапно полумрак длинными росчерками пересекли от окна к двери тонкие золотистые нити. Они остались висеть в воздухе и трепетали, будто на ветру, а светлые облачки засновали между ними. Дед Никола зажмурил глаза — захватило дух, словно он поехал на санях с огромной горы…

* * *

Наступило утро. Сосед барабанил в дверь и нетрезво гнусавил, требуя телефон. Дед вынес ему аппарат, и Жека, прислонясь к стене, стал набирать номер непослушным, срывающимся с диска пальцем. “Ч-черт! Ди-авол!.. — ругал он не пойми кого, шмыгая распухшим носом. — З-з-заступлю! З-заступлю с-с обеда, сс-атана!” Дед предложил ему капли, но Жека брезгливо отказался.

— Напрасно, — улыбаясь, сказал дед Никола. — Капли — кванты сути.

Евгений дыхнул одеколонными парами и, трясясь, ушел к себе досыпать.

Вдоль улицы мела легкая поземка. Дед плотнее закутался в шерстяную кофту, с тревогой подумав о предстоящих зимних холодах. Первый снег, впрочем, его почему-то обрадовал. Он ощущал себя отдохнувшим и вдруг сообразил, что не помнит, когда последний раз такое с ним творилось. Он заметил, что не зябнет, как это бывало обычно по утрам. Ему хотелось двигаться, он чувствовал голод. Дед потянулся и с хрустом распрямил сутулую спину, удивляясь, почему раньше ему не приходило в голову разогнуться. Глянув на себя в зеркало, он увидел, что за ночь щеки и подбородок успели зарасти добротной черной щетиной. Он заметил, что лицо посвежело, кожа слегка разгладилась и порозовела. Прислушавшись к своему телу, дед неожиданно пришел к поразительному выводу: у него ничего не болело! “Ну, Карх…” — дед от удивления развел руками. Он хотел немедленно позвонить полярному роботу, но тут некое туманное умозаключение, которое оставалось пока неосознанным и не оформилась вполне, вызвало беспокойство у деда, и он решил повременить со звонком.

Настроение его все улучшалось: дед даже несколько раз принимался напевать оптимистические марши. Днем ему принесли пенсию. К этому времени дед успел с чувством большой ответственности побриться, и почтальонша задержала на нем свой взгляд несколько дольше, чем требовалось для совершения обычных финансовых операций. Этим она произвела бурную мобилизацию сил деда и так воодушевила его, что немного позже в продуктовом магазине он решился на покупку сразу десяти килограммов картошки.

Весь день он был занят полезными делами: сварил борщ, подмел в комнате, устроил небольшую стирку и прочитал три газеты. Потом, пока было светло, дед Никола гулял: интересовался многообразными проявлениями общественной жизни, бурлящей вокруг. На пути — чаще возле магазинов — встречал незнакомых, таких же не спешащих стариков, охотно вступал с ними в беседы, перекидывался несколькими фразами, выслушивал какой-нибудь стародавний анекдотец и сам рассказывал что-либо из новостей уличного или всемирного масштаба. Он внимательно рассматривал витрины, читал рекламы, изучал афиши: обнаруживал много интересного и непонятного. Приглядываясь к прохожим, дед приметил, что одеты они не так, как он, и что усов “щеточкой” теперь совершенно никто не носит. Мода раньше не занимала деда, но теперь он вдруг почувствовал желание приобрести какую-нибудь вещь, соответствующую современной эпохе: ему очень понравилась замшевая шапка вроде жокейки с длинным козырьком и блестящими заклепками по бокам, которую он увидел на продавце пирожков. Вечером дед посетил кинотеатр, но кино его огорчило: показывали ракетную перестрелку в океане, скалящихся парней с гранатометами и таких же парней с простреленными головами.

По дороге домой он вдруг заметил, что не хромает. Один раз он даже осторожно прокатился по застывшей на тротуаре ледяной луже, накатанной до глянца детворой.

В парадном дед заглянул в почтовый ящик и неожиданно обнаружил письмо. Дед подумал, что произошло какое-то недоразумение: ему не от кого было получать писем. На конверте были красиво выведены его фамилия, имя и отчество. Отправителем письма значилась пионерская организация районной школы. В конверте оказался двойной тетрадный лист.

“Уважаемый Николай Кириллович!

Приглашаем Вас на торжественную пионерскую линейку, посвященную встрече ветеранов! У нас Вы увидитесь со своим старым другом Геннадием Петровичем Заботиным, которого мы смогли разыскать. Надеемся, что Вы чувствуете себя хорошо, и очень просим Вас подготовить выступление, в котором Вы расскажете нам что-нибудь познавательное из своей трудовой жизни. Адрес вашего друга…”

Дед Никола от удивления тряхнул головой: из письма следовало, что они с Генкой Заботиным живут в одном городе. Генка Заботин пропал в первые дни войны. “По всему Союзу искал!” — поразился дед. “Как они сумели?” — подумал он о пионерах. Потом нахмурился: искать-то искал, однако с тех пор прошло лет двадцать… Потрясенный, дед Никола медленно побрел вверх по лестнице, не отрывая глаз от конверта, который держал перед собой в вытянутой руке.

Только в комнате он сообразил, что прочитал письмо, не надев очки. Дед стал прикрывать ладонью то один, то другой глаз и, глядя на полку с книгами, убедился, что стал действительно лучше видеть: запросто прочитывал названия на книжных корешках. Открытие так изумило деда Николу, что он в растерянности опустился на диван и подумал, что надо бы принять капли на всякий случай, поскольку шокирующие неожиданности непременно должны отразиться на самочувствии. Но болезненных симптомов не было и тогда он встал и пошел к телефону.

— Почтеннейший Карх! От меня вам поклон. Чувствую себя замечательно. Сегодня не принимал лекарств.

— Станет лучше, — заговорщицким тоном пообещал полярный робот. — Карх указал структуре программу метаморфоз. Жди. Станет лучше.

— Благодарю, благодарю, — сказал дед.

— Если надо, Карх может еще что-нибудь сделать.

— Спасибо, в другой раз, — отказался дед, чувствуя, что ему надо побыть немного в покое. Он вдруг нахмурился.

— Кстати… Я вот спросить хочу… Долго ли будет продолжаться мое облегчение, уважаемый Карх?.. Если оно всего лишь на день — другой, то лучше не дразните меня и оставьте следовать путем, предначертанным судьбой. Тем более что за долгие годы я успел более-менее примириться с неизбежностью стандартного финала…

— Система Никола будет функционировать верно, пока Карх исправен или пока Карха не отзовут из этой галактики. Карх не знает, когда это может произойти.

— То есть как отзовут? Кто?..

— Свои.

Дед задумался.

— Эх, елы-палы… — вздохнув, сказал он. — Чему быть, того не миновать.

Он еще раз поблагодарил Карха и попрощался.

— Позванивай, — сказал Карх. — Двадцать два часа, ноль минут, ноль секунд.

Дед Никола подошел к окну. В ночном небе кружился снег, подсвеченный фонарями.

Глядя на коловращение снежинок, дед неожиданно для самого себя стал думать о полях и квантах, об атомах и о всякой диковинной мишуре, которая, должно быть, вот так же крутилась и вертелась во Вселенной, а всемогущее Время подхватывало эту чудесную пыль горстями, и тогда получалось то одно, то другое: то дед Никола, то Жека, то птица или дерево, а то какая-нибудь звезда или планета. А когда Время разжимало пальцы, вселенский ветер опять подхватывал пылинки и кружил их в черной космической бездне…

“Что ж я? — опомнился дед. — Хотел же Геннадию звонить!”

Он набрал номер: трубка отозвалась частыми короткими гудками. Он перезвонил еще три раза, но телефон Заботина был постоянно занят. Дед стал расхаживать по комнате, время от времени останавливаясь у окна и выглядывая на улицу. “Неужели они нашли именно моего Геннадия?” — вдруг усомнился он и позвонил в адресное бюро. Через несколько минут ему сообщили место жительства Заботина Геннадия Петровича, точно соответствующее указанному в письме. Еще четверть часа дед беспощадно эксплуатировал телефон, но подключения к аппарату Заботина не добился. С огорченным выражением на лице заметался по комнате. “Ну, нет! Так дело не пойдет!” — рассердился он и резко остановился. Часы показывали одиннадцать. “Все равно! — Дед решительно сдернул с вешалки шарф и обмотал им шею. — Никакого торжественного собрания ждать невозможно!” Он шаркнул сапожной щеткой по ботинкам, надел пальто, нахлобучил на голову линялую шапку-пирожок, проверил наличие денег в кошельке, телефон вынес в коридор для Жеки и вышел из квартиры.

Надвигающаяся ночь и разыгравшаяся метель не смутили деда Николу: он быстро пошел по краю тротуара, всматриваясь в проезжающие мимо автомобили, разыскивая в мутной снежной кутерьме зеленый огонек такси.

* * *

Нажав красную кнопку новенького дверного звонка, дед прислушался к глухой трели, раздавшейся за дверью, обитой блестящим кожезаменителем. Хозяева открывать не торопились. Дед снова придавил кнопку ладонью, весело приговаривая: “Отпирай, чудак, знаю, что ты дома, телефон-то занят, не спишь, значит…” И вдруг дверь бесшумно приоткрылась. В темном проеме показалось лицо Генки Заботина, а затем и вся его фигура — длинная, тонкая, в каком-то смешном цветастом халате. “Изменился!” — мысленно отметил дед. Он сказал: “Дружище!” — и протянул к нему руки, но Гена Заботин, не произнося ни слова, вдруг стал медленно отодвигаться, будто что-то тащило его за спину обратно в глубь коридора. Пальцами он пытался схватиться за висящую на вешалке у двери одежду. “Ты что?!” — воскликнул дед, бросился вперед и подхватил обеими руками почти упавшего Заботина. Заботин судорожно вздохнул и, глядя деду Николе в глаза, прерывисто выговорил страшные слова. “Ну… ну… — забормотал дед, смутившись. — Может, ошибка в диагнозе… Пойдем, ляжешь, куда тут…” Дед обернулся на свет, льющийся из-за какой-то боковой двери, толкнул ее ногой. Поддерживая обмякшего Геннадия, потащил к разворошенной постели, на которой тот, видимо, и лежал раньше. Уложив Заботина, дед схватил его руку, попытался нащупать пульс. Заботин не шевелился. Он мгновенно побледнел; черты лица вдруг стали резкими, скулы и нос обострились, глаза замерли. Дед провел ладонью над его лицом и увидел, что зрачки не реагируют на свет. Дед скинул пальто, отшвырнул в сторону, склонился над Заботиным и сильными толчками обеих рук стал пытаться пробудить остановившееся сердце. От шеи по плечу Генки Заботина тянулись, прячась под халат, розовато-белесые изломы шрамов: дед Никола понял, что когда-то пересекся Генкин путь в этом мире с автоматной очередью. Не прекращая массаж, дед косился на столик возле кровати. Опытным глазом он оценил выбор и быстро понял, что следует дать Заботину. Он накапал в чайную ложку из импортного пузырька, приподнял голову Геннадия и аккуратно залил ему в рот лекарство. Наконец Заботин очнулся. Он глубоко задышал, потом сказал: “Не тряси, чертяка…”, и дед остановился. Пощупал пульс, накрыл Заботина одеялом, потом придвинул к себе стул, сел и опустил дрожащие руки. Страшно захотелось пить.

— Ну, как тебе?.. — спросил дед.

— Теперь лучше… — глухо ответил Заботин.

— Ты что — один? — спросил дед Никола.

— Да. — Заботин открыл глаза. — Как нашел меня?.. Я… всего два года… как вернулся в наш город… думал — никого нет…

— Потом объясню. Сейчас врача надо.

— А-а… — протянул Заботин, безнадежно махнув рукой.

Дед Никола огляделся по сторонам в поисках телефона. Он увидел на стенах афиши: Генка с виолончелью, Генка во фраке, Генка на фоне симфонического оркестра, седой Генка, пожимающий руку, седому дирижеру. “Верно! — вспомнил дед. — Он с детства все скрипел да скрипел. За это его обзывали сверчком”. Дед склонился над Заботиным.

— Послушай, куда ты тогда пропал?.. — не удержавшись, спросил он.

— А-а… — снова протянул Заботин, повел глазами в сторону и поморщился. — Знаешь ведь… Бомбили… — Он хотел что-то добавить, но вновь поморщился и только дернул уголком рта.

— Может, еще примешь? — спросил дед, взяв ложку.

— Не надо. Теперь лучше. А то лежал, доползти не мог до телефона… попрощаться хотел… кого знал…

— Держись! Теперь изо всех сил держись! — сказал дед. — Исправим тебя…

Он подошел к телефону и увидел, что трубка лежит криво на аппарате. По всей вероятности, она давно лежала так: станция зарегистрировала непорядок, аппарат сочли неисправным и отключили от общей сети. Снятая трубка сигналов не издавала.

— Никола, — вдруг громко и отчетливо сказал Заботин. — Плохо, Никола.

Дед бросил трубку на телефон.

— Позвонить надо! — дед побежал в коридор. — Сейчас, Гена! — крикнул он.

В темном коридоре дед ударился ногой о что-то незаметное и чуть не упал. Вновь возникла забытая боль в колене, и он стал хромать. Пробравшись вдоль стены к входной двери, вышел на лестничную площадку и позвонил в соседнюю квартиру. Никто не вышел. Дед нажал кнопку звонка у другой двери, там не раздалось ни звука. Он подумал, что в новом доме еще не все квартиры заселены, да и телефоны, наверное, имеются не у всех. Несколько секунд дед сомневался, принимая решение, потом быстро передвинул рычажок предохранителя на замке, чтобы дверь не заперлась, машинально снял с вешалки пальто и помчался вниз по лестнице. На бегу, неловко толкая руки в рукава, старался вспомнить, где поблизости видел будку телефона-автомата.

Снег уже не валил. Дед бросился вдоль дома. Нашел таксофон, но трубка была расколота пополам и нижняя часть ее с торчащими проводами валялась на полу. Он вышел из будки и стал оглядываться по сторонам. В черном провале между корпусами высотных домов разглядел нечто отблескивающее стеклом и быстро побежал через заснеженный пустырь.

То, что он принял издали за телефонную будку, оказалось овощным ларем, видневшимся с торца. Мороз щипал лицо, в ботинках таял, холодя лодыжки, набившийся снег. Дед стал застегивать пальто и тут обнаружил, что это вовсе не пальто, а меховая шуба. “Волк, что ли? — удивился он, погладив жесткую шерсть и подумав с нежностью о Генке Заботине. — Ишь, сверчок”. Застегнувшись до подбородка, побежал дальше, лихорадочно соображая, где в этом районе новостроек может находиться следующий телефон. Подгоняемый ледяными порывами ветра, он иногда кидал пристальный взгляд на ясное звездное небо, поражаясь тому, как люто приступает к своим обязанностям зима. Он шумно и тяжело дышал, хватая ртом морозный воздух, выдыхая пар, и только диву давался, как удается бежать так долго.

Три человека стояли кружком на пути. Двое были в черных полушубках и надвинутых на лоб мохнатых шапках. Третий — в сером пальто с поднятым воротником — утопал головой в складках шарфа, закрывавшего его лицо почти до переносицы.

“Чего торчать на улице в такой мороз на одном месте?” — подумал дед.

— Не подскажете, который час? — услышал он.

“Странно, — удивился дед. — Неужели ни у кого из троих нет часов?”

Черный полушубок приближался сбоку. Деду Николе мучительно не хотелось смотреть на часы и выпускать подходящего из поля зрения.

— Подскажу, — пересилив себя, ответил дед. — Полпервого.

И пошел своей дорогой.

— Погоди! — высокий в сером догнал деда. — Дай пять рублей. Пять рублей, говорю. Быстро. Давай, что есть.

Дед Никола отшатнулся от серого, но с другой стороны рука в перчатке схватила его за плечо и рывком остановила.

— Не вздумай орать.

Двое были уже рядом.

— Часы давай. Деньги. Не ясно? Быстро.

“Отдать?.. С какой стати?..” — подумал, растерявшись, дед Никола.

Черный кулак ударил сбоку в лицо.

— Быстро! — услышал дед злое шипение.

Телефонная будка светилась вдали. Дед сплюнул кровь. Он снял часы и отдал мелочь. “Двушки” оставил себе. Трое обступивших медлили.

— Шубу снимай, — последовала вдруг команда. — И только айкни!..

Двое придвинулись к деду с боков.

— Тихо, тихо, тихо. Все будет хорошо. Ты же свой мужик, — услышал дед успокаивающие слова, гипнотизирующие своей нелепостью.

Его вытолкнули из шубы, и она мгновенно исчезла в большом коричневом мешке.

Дед Никола почувствовал, как стужа заползла под рубаху.

— Живешь-то далеко? — спросил кто-то из троих.

Дед поразился участливому тону.

— Да, — невольно вырвалось у него.

— Ну, не замерзнешь… — сказал тот же голос дружелюбно.

— Ты только молчи. Договорились?

Дед Никола пытался вглядеться в скрытые шапками, шарфами и поднятыми воротниками лица: ему вдруг начало казаться, что на самом деле происходит совсем не то, что происходит, а нечто другое, имеющее иной, не понятный пока смысл, но что сейчас все встанет на свои места и непременно уладится наилучшим образом.

— Чего ждешь? — прошипел человек в сером. — Пошел.

Дед Никола молча повернулся. Сделал шаг. Услышал, как заскрипел снег. Вдруг почувствовал словно ожог в левом боку, ощутил, как что-то отвратительное, тонкое и холодное глубоко вонзилось в тело. Мгновенно обмякли ноги. Дед взмахнул руками в попытке найти опору, но его резко подхватили под мышки и перебросили за сугроб под припорошенные снегом кусты.

Он видел над собой качающиеся ветви деревьев, слышал, как при порывах ветра они ударяются друг о друга с негромким костяным звуком. Он не мог ни пошевельнуться, ни закричать — не было сил. Он не испытывал особенной боли, чувствовал только небывалую, неимоверную тоску, и что-то вибрировало, подергивалось во всем теле, словно обрывались в нем мириады каких-то мельчайших струн. Дед Никола вдруг подумал, что больше никогда уже ничего не сможет сказать. На секунду эта горькая мысль придала ему сил.

— Мужики… — в отчаянном изумлении пробормотал он. — Вы зачем так?..

Неподвижно лежа на спине, дед Никола некоторое время еще шептал что-то неразборчивое, потом ему показалось, будто кругом внезапно выключили свет.

* * *

…Легкие автоматически втянули воздух. Следуя неведомому приказу, он пошевелился, и под ним затрещала тонкая корка окровавленного льда. Хрипло, с клокотанием в горле, выдохнул. Потом сразу задышал глубоко и часто. Поднял голову, отдирая от снега волосы, оперся на локти и сел.

Была глухая ночь; кругом раскинулся черный лабиринт новостроек.

Он поднялся, перешел через сугроб на дорогу и, чуть пригнувшись, побежал прочь со двора.

Совершая гигантские прыжки, он мчался по заснеженному проспекту. Угловатой тенью проносился под фонарями и скрывался в темноте, оставляя за собой в освещенном пространстве взметнувшийся шлейф снежинок. За спиной растерзанным парусом трепетала рубашка. Движения были стремительны и точны; резко взмахивая руками, он перепрыгивал через наметенные ветром снежные барханы. Стук каблуков и хруст ледышек эхом разлетались в застывшей тишине среди спящих домов. Глаза смотрели не мигая, поблескивали меж прищуренных век, будто маленькие черные зеркала. Лицо блестело и было неподвижно, как полированный мрамор. Седые редкие волосы развевались и трепетали, кончики их подернулись инеем; весь он искрился в лунном свете, словно ледяной серебристый демон.

На перекресток выехала легковая машина и медленно развернулась. Впереди мигал желтый сигнал светофора. Вид автомобиля вывел деда Николу из странного состояния: он вспомнил, кто он и что с ним случилось. Просунув руку под рубаху, потрогал левый бок — рана едва давала знать о себе слабым жжением. “Куда я бегу? — подумал дед. — В какой стороне мой дом?” Машина на перекрестке почему-то остановилась, и дед побежал еще быстрее, надеясь ее догнать. Вдруг он заметил, как тротуар торопливо пересекла черная фигура, приблизилась к машине и наклонилась к окошку: человек переговорил с водителем, а потом повернулся и быстро пошел обратно в сторону домов. Что-то знакомое привиделось деду в черной фигуре. Он пристально всматривался и вдруг понял, что это мужчина в сером пальто с поднятым воротником. Дед резко метнулся в сторону, обежал угол дома и оказался в том же дворе, куда направлялся человек в пальто. Он увидел, как тот вышел из-за противоположной стены, призывно махнул рукой. В глубине двора возникли еще две фигуры. Один прижимал к себе большой коричневый пакет, другой нес какие-то свертки.

Кривая улыбка, выражающая неестественную жутковатую веселость, застыла на лице деда Николы. Глядящий пристальным пронизывающим взглядом, с заиндевелыми растрепанными волосами, в окровавленной рубахе, он настиг их внезапно. Трое остановились и оцепенели: видимо, им сделалось не по себе. Дед чувствовал, как в нем клокочет ярость. Он не знал, что предпримет. Гнев нарастал в нем и не находил выхода.

— Добей, — коротко сказал человек в сером пальто. И сразу другой человек в черном полушубке двинулся вперед. Дед тотчас заметил, что мужчина этот что-то прячет в рукаве. И еще дед Никола понял, что не узнает ничего кругом: мир внезапно изменился, стал необычным, воздух сделался блестящим, а приближающийся человек выглядел словно огромный, ком ваты, и, самое странное, дед осознал, что он связан с этим подступающим к нему комом каким-то особым образом — то ли бледным светом фонарей, то ли ветром, то ли снежной дорогой, на которой они стояли. “Тому, кто сам поле, не составит труда понять другое поле. Все дело в том, что мы в едином пространстве”, — возникло внезапно четкое умозаключение, и дед Никола обрушил всю силу гнева на громадный движущийся ком и увидел, как тот вдруг сплющился, подобно стиснутой руками подушке. Человек корчился на снегу, хрипел и рычал, разрывая ворот полушубка, словно пытался снять с горла чьи-то пальцы. Мохнатым толстым зверьком отпрыгнула в сторону его шапка.

— Уходим! — коротко бросил человек в сером, почуяв что-то необычное, страшное.

Его напарник швырнул деду под ноги мешок, дед Никола упал, и они бросились прочь. Когда дед поднялся, он увидел, что и третий убегает напролом сквозь кустарник куда-то в темноту. И опять деду Николе показалось, что происходит вовсе не то, что происходит. Он беспомощно огляделся вокруг, словно желал найти того, кто объяснит смысл происходящего. Постояв неподвижно несколько минут, он нагнулся, вытащил из валявшегося пакета шубу, накинул ее на плечи и ушел, больше уж не оглядываясь.

Он обнаружил, что не помнит ни адреса, на телефонного номера Заботина. Рядом оказался таксофон, и дед позвонил в справочную службу городской телефонной сети, но она ночью не работала.

Машина все еще стояла на перекрестке. Дед подошел к ней, помахал рукой водителю, и тот немного опустил стекло. Дед попросил подвезти и назвал свой адрес.

— Крюк изрядный. — Бородатый водитель, телосложением напоминающий штангиста, строго глянул на него. — Ты крепко загулял, папаша, — сказал он насмешливо. — А тот где?..

— Не придет он… Передумал.

— Ну-ну, — сказал бородач.

— Остался. В картишки сыграть. В “дурачка”.

— Ну-ну, — задумчиво повторил водитель. — А деньги-то у тебя есть?

— Есть. Расплачусь.

Водитель немного помолчал, размышляя, затем окинул взглядом деда, пропел почему-то его адрес и замер, глядя на светящуюся приборную доску.

— Далеко-о-о, — сказал он. — Сколько?

— Десятка, — сказал дед, чтобы разом покончить с этим вопросом.

— Садись. Но за пятнадцать.

— За пятнадцать, — дед кивнул.

Водитель вытянул руку и щелкнул замком дверцы.

— Эх, бессонница! — вздохнул он.

Дед опустился на мягкое сиденье. Водитель закурил и повернул ключ зажигания. Потом как-то сердито вцепился в руль, будто с мыслью “Вот уж попался ты мне!”, и, не притормаживая на перекрестках, погнал машину по пустынному ночному городу. Автомобиль с визгом заносило, трясло и подбрасывало на оледенелых буграх, столбы пролетали в угрожающей близости, а поребрик иногда вдруг коварно вытягивался перед капотом. Ехали молча, лишь однажды дед Никола сказал:

— Это хорошо, что быстро. Я не боюсь. Я много пожил. А вам не страшно?

— Не страшно, — ответил водитель. — У меня бессонница.

Он прибавил скорости.

— Понятно, — немного помолчав, отозвался дед.

Постепенно он начал узнавать знакомые кварталы. “Сейчас к телефону, и только бы Карх согласился помочь. Как же там Гена?” — думал дед. Когда водитель остановил машину возле дома, он открыл дверцу, сказал, что принесет деньги, и начал вылезать, но бородач посмотрел косо и положил руку ему на плечо.

— Ты говорил, что у тебя есть.

— Вы не повезли бы иначе. Извините… Я сейчас приду.

— Оставь залог.

— У меня ничего нет, — сказал дед.

— Шубу оставь.

Дед Никола стиснул зубы.

— Ну, давай же, — встряхнул его водитель. — Голову мне не морочь!

Тут он заметил за распахнувшейся полой окровавленный дедов бок и замер, наклонив круто голову, словно собирался спрятать ее себе под мышку.

— Сто эт-то у т-тебя?.. — внезапно обретя некоторый дефект речи, осторожно спросил он.

— Килька в томате, — сказал дед Никола.

— Уф-ф… — выдохнул водитель. — А я — то подумал… — Он неуверенно улыбнулся. — Ну, ты, видно, завзятый гуляка!

— Старой закалки, — кивнул дед. — Сейчас я деньги…

— Да ну тебя! — усмехнулся водитель. — Ступай себе… Напугал.

Он отпустил плечо деда и покачал головой. Когда дед вышел, он захлопнул дверцу, схватил руль, пригнулся и безжалостно рванул запищавшую покрышками машину в ночь.

— Тебе бы мою бессонницу!.. — осталось висеть в воздухе сердитое пожелание, предназначенную не то деду, не то всему подлунному миру.

Дед Никола с ходу взбежал по лестнице на четвертый этаж. Отперев квартиру, услышал знакомый характерный звук, похожий на гудение пламени. Дед остановился посреди темной прихожей: контур двери в соседнюю комнату был очерчен мерцающим желтым светом, пробивающимся сквозь щели. Из комнаты доносились неразборчивая речь и негромкий шум какой-то неопределенной возни.

— Евгений! — громко позвал дед. — Мне срочно нужен телефон!

Свет за дверью погас.

— Евгений! — дед постучал.

В ответ раздалось неясное бормотание. Дед нажал ручку, но она не поддалась.

— Открывай же! — сказал дед. — Ты там, я слышу. Никто не ответил.

— Открывай! Серьезно говорю! — закричал дед и заколотил в дверь ключом. Он слышал бормотание Жеки, но не мог разобрать ни слова.

— Ох, бестолковщина! — вскипел дед и налег на дверь плечом. При втором толчке он выломал часть косяка, и дверь распахнулась.

Жека сидел на полу перед торшером. Толстый электрический провод спиралями вился вокруг его вытянутых босых ног, перекрученные петли, будто силки, раскинулись по паркету. Перед ним стоял телефонный аппарат. Прижимая к щеке трубку, Жека слегка раскачивался, уставившись в никуда пустыми покрасневшими глазами. Вытянутой рукой он настойчиво пытался схватить что-то перед собой в воздухе.

— Корешок… брудершафт атомарный, корешок ты мой… дай пожму, клешню дай… — говорил Жека.

Дед подошел к нему и потряс за плечи, но Евгений даже не поднял головы. Дед высвободил из его пальцев трубку и положил ее на аппарат.

— Дай пожму… — бубнил Жека.

Дед похлопал его по щеке, но глаза Евгения так и остались наведенными на некоторую загадочную точку пространства. Случайно глянув в сторону, дед вдруг заметил подругу Жеки, которая забилась с ногами в кресло и тихо сидела, закутавшись в полосатый плед. Она смотрела на деда жалобно и удивленно, словно несправедливо наказанный ребенок.

— Лиля?.. — дед шагнул к ней и остановился. — Ты чего?..

Женщина испуганно посмотрела на Евгения.

— Побил он тебя, что ли?..

Взгляд женщины перелетал то на телефон, то на Жеку. Дед заметил, что она дрожит.

— Фанера, гвозди… — пробормотал дед. — Карх…

Он набрал номер с задержкой диска.

— М-м… — раздалось в трубке. — Шесть часов, сорок три минуты, одиннадцать секунд.

— Карх?

— Да.

— Это Никола.

— Карх узнал.

— Что ты сделал с Евгением и Лилей?

— Карх настроил. Карх умеет. М-м…

— Что настроил?! — выкрикнул дед, внезапно озлясь.

Прищурившись, он внимательно глядел на провода, тянувшиеся к торшеру: основание было развинчено, рядом лежала отвертка, кусачки, детали от разломанных выключателей и слипшиеся куски изоляционной ленты.

— Система Евгений желала захмелеть. Карх настроил.

— А Лиля?..

Дед покосился на Жеку.

— Система Лиля вмешивалась. Система Евгений просила настроить систему Лиля на молчание.

— И Карх настроил?

— Карх настроил. Карху не трудно помочь.

Жека вдруг пошевелился.

— Карх! Не хватает! — почему-то заволновавшись, прокричал он. — Еще! Еще наддай, чтобы писк в башке!

Жека заметил деда Николу и стал резко выбрасывать вперед руки и махать ими, требуя телефонную трубку. Подняться, судя по всему, он не мог.

— Карх, гуляем!

Жека мотал головой и дрыгался, как марионетка на ниточках.

— Глуши до звону! Или ты не друг, морда?! Этого — не слушай! Ты теперь меня слушай! Карх, ко мне!

Жека зачмокал губами и захлопал по бедру ладонью, будто призывал пса.

— Ко мне, Карх! Будешь с нами жить, только с нами! В торшере будешь жить, братуха!.. Ну?!. Сюда!!

Теперь деду стал ясен смысл проделанного Евгением монтажа с проводами.

Жека потянулся к основанию торшера и распластался на полу.

— Лилька тебя боится, но бабу приучим! У-у-у!.. Ты, главное, не бось! Баба — шелуха жизни! Не бось! Р-р-р!.. Дай звону в башке!!!

Запутавшийся в проводах Евгений вдруг рванулся, подкатился к торшеру и щелкнул выключателем на разобранном основании.

Лампы торшера погасли, но тотчас телефонный аппарат осветился изнутри белым огнем, в нем что-то фыркнуло и зашипело, от проводов полетели искры, в трубке раздался короткий щелчок и странный протяжный свист.

Внезапно во все горло завизжала Лиля. Дед Никола почувствовал, как резануло в боку, вздрогнул и поморщился.

— Карх… — позвал дед. — Карх…

Трубка молчала.

Оторвав от телефона провода, прикрученные Жекой, дед перенес его к себе в комнату.

Много раз он набирал номер службы времени, но независимо от того, каким образом он это делал, отвечала только специальная дама.

Потом дед набрал номер Заботина.

— Алло, — неожиданно ответил усталый женский голос.

Дед удивился.

— Квартира Заботина?

— Да…

— Извините, вы кто?..

— Медсестра.

— Очень хорошо! — обрадовался дед. — Кто вас вызвал? Из соседней квартиры?.. Очень хорошо! Как там Гена?!

Последовала пауза.

— А вы, простите, кто? — спросила медсестра.

— Я его старый друг, Николай Кириллович! Я там был, недавно… у него… вчера… — Дед растерял слова.

Медсестра вздохнула. Потом она ответила, и дед Никола сник. Он опомнился только услышав, как медсестра взволнованно кричит: “Алло! Алло, что с вами?!”

— Не успели, значит… — тихо сказал дед.

— Невозможно было ничего сделать, — сказала медсестра. — Невозможно… — Она снова вздохнула.

Дед Никола в молчании закивал головой.

— Всего доброго, — сказал он.

Несколько минут он сидел неподвижно, потом поднялся и подошел к окну.

Светало. Положив ладони на батарею, дед задумчиво смотрел на детский сад. Снова обожгло бок, и он зажмурил глаза. Почувствовал, как по лицу пробежала капелька пота. Тогда он вернулся к телефону, сел на диван и вызвал “скорую помощь”. Ему вдруг показалось, будто он соскользнул в холодный колодец, в котором парит такая духота, что нет разницы, держаться ли на плаву или идти под воду. Но он, совершая какие-то неимоверные усилия, старался держаться.

…Громом ударил в уши дребезжащий звон. Едва приоткрыв глаза, он увидел соседа Евгения, стоящего в дверном проеме, а за ним мужчину и женщину в белых халатах. “Кажется, вовремя”, — подумал он, а они подошли и стали что-то говорить, но что — дед Никола никак не мог разобрать.

* * *

В больнице дед крайне устал от вынужденного лежания, процедур и лекарственного запаха. Спасаясь от скуки, он подолгу беседовал с соседями по палате. С врачами беседы не очень удавались: выходило, что сразу принимались говорить они, а деду оставалось только слушать, будто на лекции. Иногда он смотрел телевизор, если показывали политический скандал или красивых женщин.

В больничную маету привносила оптимистический настрой одна строгая медсестра. “Бодрись-веселись, мальцы! — имела привычку приговаривать она. — Еще петушками попляшете!” Однажды дед Никола совершенно в это уверовал и с того дня стал чувствовать, что дело идет на поправку.

Недели через две его навестил Жека: был трезв, принес сетку яблок. Уходя замешкался и шепотом сказал:

— К нам следователь приходил. Они подозревают, что это я тебя… Ты скажи им, что не я.

Лицо его вдруг перекосилось, и он, едва двигая губами, заговорил еще тише:

— А точно — не я, дед?.. Я ведь не помню. Я тогда не в себе был, весь не в себе. Точно — не я?..

Видимо, от нахлынувшего страха Евгений начал излагать какой-то вздор про несовершаемые злодеяния и умолял не выдавать.

— Да не ты! Не ты, дурень! — Дед толкнул Жеку ладонью в лоб.

— Так ты им скажи! Обязательно скажи! — мгновенно воспрянул духом Жека. — Чтоб не ошиблись!

— Не ошибутся, — успокоил дед Никола.

— Мне теперь судиться заказано, не до того нам. Мы теперь родить должны.

Жека странно хохотнул и объявил, что они с Лилей решили пожениться. Потом торопливо рассказал, что теперь они вместе живут, что Лиля стала боевая и, если что не по ней, то сразу берется Жеке костылять, а ему от этого почему-то делается так хорошо, словно всю жизнь только этого и не хватало. “Сам себе дивлюсь, — сказал Евгений и подмигнул. — Со дня на день родим. Потом вот что… Мы, может, твою комнату займем — нам расширение положено…”

— Младенец — лучший подарок к свадьбе, — чуть улыбнулся дед Никола.

Посещение Жеки подкосило деда, и четыре дня он пролежал с капельницей. Но силы все-таки возвращались. Вскоре ему разрешили прогулки по коридору.

Однажды вечером к нему подошла строгая медсестра.

— Друг ваш звонит, — сказала она. — К телефону вас.

— Какой друг? — удивился дед. — Евгений, что ли?

— Карлом назвался. Старый, говорит, друг.

Сердце у деда Николы сильно забилось, потом, наоборот, чересчур успокоилось, и он побледнел. Стараясь не растерять казенные тапочки, дед спустился по лестнице на площадку между этажами, где висел на стене отдельный телефон для больных.

— Привет, система Никола, — прозвучал далекий, слегка пришепетывающий голос. — Карх едва тебя нашел. Структура рухнула: двести двадцать вольт. Вдобавок броуновское движение. Карх едва самособрался, фанера с гвоздями.

— Что с твоей структурой-то?.. — заволновался дед.

— Теперь неважно. Забирают меня свои из вашей галактики. Буду работать в новом междукристаллическом. А ты позванивай.

— Да куда же? Карх? — растерялся дед.

— Мы в одной Вселенной остаемся. Мало ли как подключимся: кругом-то поля.

Мысль, которая когда-то раньше не могла отчетливо проясниться в сознании деда Николы, неожиданно сформировалась, сложилась, подобно тому как собирается в руках при удачном движении головоломка из замысловатых деталей.

— Скажи, Карх… — дед помедлил. — Добрые ли люди станут искать связь с тобой…

— М-м… Не беспокойся, система Никола; полярные роботы — понятливые. Карх оценил реальность. Прощай. Время вышло.

И дед Никола услышал звук, похожий на клокотание пламени, а затем прерывистый сигнал отбоя.

— До свиданья… — тихо сказал он.

Он долго стоял в задумчивости на площадке, потом набрал номер службы времени с задержкой.

— Девятнадцать часов, пять минут, — ответила дама.

От каменной лестницы тянуло холодом. Дед перевязал потуже пояс халата, вызвал лифт, зашел в кабину и поехал вверх, в столовую — за стол с диетой номер три.

Борис Зеленский Дар речи


Летнее стойбище камарисков находилось за Дикой Степью, в долине между отрогами зубчатых скал, и мало кому было известно, как до него добираться. После сезона Льющейся с Небес Воды выдалась наконец солнечная погода. Ничто, казалось, не предвещало странных событий, вошедших впоследствии в рукописную книгу Памяти. Эта книга велась на протяжении семи столетий, с той поры, когда великая дева Чегана принесла племени письменность и язык. До этого люди изъяснялись сугубо жестами и односложными междометиями, пригодными разве лишь для совместной охоты на смутангов да для сбора съедобных кореньев. Более сложные отношения между соплеменниками, как то: пространное объяснение в чувствах другому полу, выборы вождя в конце сезона Осенних Туманов, ритуальное общение с душами ушедших предков и особенно сказительное искусство Старейшин — стали возможны только благодаря дару Чеганы, дару понимания между людьми…

В то памятное утро любители погреться выставили на солнышко впалые животы. Малыши возились в лазурной тине, тщательно пытаясь вытащить на берег ленивого ручного солима. Шум потревожил старейшину Эстрониха, и он, приподнявшись с подстилки из сушеных листьев дерева сиглу, погрозил мелюзге крючковатым пальцем. На душе одного из патриархов племени было спокойно: смутанги жирели на близлежащих пастбищах, рыба месяц назад благополучно прошла на икрометание, ветви деревьев сиглу сгибались под тяжестью орехов. Можно было быть уверенным, что на зиму загашники камарисков будут полным-полны.

Ниже по ручью женщины племени устроили постирушку, попутно перемывая кости вождю Моготоваку, разрешившему на днях мужчинам сварить напиток по имени “огненное пойло”. Сам же Моготовак, представительный мужчина в расцвете лет, у себя в хижине предавался азартной игре по имени “три лопатки”. Его партнер, жрец Дагопель, никак не мог ухватить за хвост ускользающую птицу удачи, метал проклятия, естественно про себя, и пытался передернуть кость. Но сделать это под недремлющим оком Моготовака не удавалось: вождь в ранней юности работал на строительстве Космопорта и весьма поднаторел в подобного рода игрищах. И когда отполированная лопатка смутанга в третий раз подряд легла тыльной стороной на груду меновых единиц, известных в племени под названием “сердиток”, ибо на них был вычеканен профиль очень грозного на вид Большого Человека, игра была сделана. Дагопель проигрался в пух и прах.

— Что, — ехидно спросил Моготовак, — не помогли тебе Духи? Может быть, прогневил их чем?

Пока Дагопель отыскивал достойный ответ, в хижину всунулась белобрысая головенка одного из многочисленных внуков жреца.

— Деда, — почтительно произнес внук, — сторожевые воины просили передать — по западной тропе идет Большой Человек!

— Один? — усомнился жрец.

— Про других ничего не говорили, — подтвердил внук.

— Оповести Старейшин! Пусть до моего прихода ничего не предпринимают! — приказал вождь мальцу, легонько щелкнув его по лбу.

Головенка исчезла. Новость была достойна внимания и главы, и души племени.

Трассы Больших Людей пролегали далеко, и большинство камарисков никогда с ними не встречались. Для многих название “Большой Человек” значило не больше, чем мифический семиглавый солим. И если Моготовак пусть давно, но все же работал среди них, то жрецу и вспомнить было нечего. За пределы стойбища ему выходить не полагалось — известное дело, души предков по обыкновению вьются вблизи родного очага. Но, понимая значение исторического момента, Дагопель не мешал воспоминаниям вождя. Он молчал за компанию.

Наконец Моготовак принял решение: он встретит Большого Человека как подобает вождю. Дагопель бочком выскользнул из хижины. Втайне жрец надеялся, что вождь, занятый большой политикой, забудет свой последний удачный бросок.

Тем временем камариски сбежались на площадь: старики и дети, воины и женщины. Отдельной живописной группой расположились Старейшины. Моготовак твердой поступью прошел вперед. Старейшины почтительно расступились: тот, кто знает Больших Людей, должен быть впереди племени.

По тропе, словно не замечая любопытных взглядов, не спеша двигался Большой Человек. Иногда он замедлял шаг, вынимал из заплечного мешка какую-то блестящую штуковину и, приставив к глазам, деловито жужжал ею по сторонам.

— Ловит мгновения, — прошептал Моготовак, и впечатления юности нахлынули, взбудоражив душу.

Аналогичную картину он однажды наблюдал в Космопорту. Этим занимался Большой Человек по имени Репортер. В этом занятии, как помнил вождь, не было ничего опасного. Напротив. Забавно себя узнавать на движущихся картинках. Твое тело здесь, ты его ощущаешь, и в то же время ты там, на белой гладкой шкуре по имени “экран” живешь отдельной жизнью…

Несколько шагов — и Большой Человек предстал перед племенем во всей красе. Даже рослый Моготовак не доставал ему до плеча, про остальных и говорить нечего. Одно слово — Большой Человек! Лицо его казалось вырубленным из железной коры дерева сиглу, плечи не согнулись бы и под тяжестью матерого смутанга, а ноги… Такими ногами от Космопорта до стойбища можно прошагать за месяц, вместо положенных трех! Пришелец не торопясь вынул из мешка что-то круглое, больше всего напоминающее чучело птицы-шар, и надел себе на голову.

— Здравствуйте, люди! — сказал он на языке племени, да так громко, что многие присели от страха. — Я — Гримобучча, Любитель слов!

Толпа замерла. Моготовак, преисполненный чувства ответственности за судьбы камарисков, шагнул навстречу. Даже он, не раз встречавшийся с Большими Людьми, был поражен ростом и силой голоса Гримобуччи. Правда, может быть, он просто забыл времена своей молодости…

— Здравствуй, Большой Человек по имени Гримобучча! Я приветствую твое появление! Я — вождь по имени Моготовак! Мое племя тоже приветствует твое появление! Зачем ты пришел?

— Я пришел к камарискам, как друг, — ответил Большой Человек, и племя успокоилось: слово Большого Человека — большое слово.

Пришелец приблизился к вождю вплотную. Одна его ладонь сжала ладонь Моготовака, а другая осторожно легла ему на плечо. Сохраняя чувство собственного достоинства, предводитель камарисков в свою очередь осторожно потряс руку Гримобуччи. Племя восторженно вскричало. Мир и взаимопонимание между высокими договаривающимися сторонами были установлены.

Затем каждый камариск был представлен Большому Человеку. Очередной соплеменник подходил к пришельцу, протягивая руку и глядя снизу вверх в широко расставленные глаза гостя, произносил свое летнее имя. Гримобучча одарил подарками всех: женщинам достались зеркальца и бусы, детям — леденцы и плитки глазурированной жвачки, воинам — перочинные ножи. Моготоваку же персонально — иллюстрированное издание Библии. Процедура знакомства продолжалась до ужина: в племени насчитывалось без малого восемьсот душ.

Праздничное угощение удалось на славу. Кроме повседневных маринованных орехов и вяленого смутанга на стол были поданы фаршированные бутоны дерева сиглу, копченый солим, три сорта земляных червей и сонная черепаха. Вместительные кувшины с “огненным пойлом” достойно венчали пиршество. Гримобучча отведал всего понемногу, за исключением разве что земляных червей. Особенно пришлось ему по вкусу “огненное пойло”.

— Черт побери, натуральный скотч-виски! — радостно воскликнул Большой Человек, когда первая порция напитка миновала его миндалины.

Моготовак многозначительно подмигнул сидящему напротив жрецу. Дагопель только хрюкнул плотно набитым ртом. Еще одно имя достойного напитка юркнуло ему в память, дабы навечно запечатлеться в Книге.

Незаметно пробежало время. Наступили сумерки. Воины разожгли огромный костер. Самые красивые девушки племени станцевали Приход Весны, но это красочное зрелище не потрясло Большого Человека, как того стоило ожидать.

— Моготовак, — заикаясь, сказал он вождю, — я слышал… э… в Космопорту от одного… э… скажем, бродяги, что ваше племя славится своими… э… как это, сказителями…

— Это правда! — внушительно произнес Моготовак. — Старейшины камарисков знают толк в украшениях мысли! — и он дал знак начинать.

Первым в круг вошел кривой Усколий. Все, даже те, кто не впервой слышал рассказ о могучих сыновьях Отца Природы и их достославных деяниях в непроходимых чащобах злого духа по имени, которое не следовало произносить даже шепотом, затаили дыхание. Усколия сменил Эстроних. Чутко следило племя за плавной речью Старейшины о незапятнанной рубашке вождя Шестипалых. Каждое новое приключение хитроумного вождя камариски встречали бурным ликованием, а когда рубашка сказала, что настала пора прощаться со своим хозяином, одна из женщин не выдержала и дала волю светлой печали. На нее шикнули, и Дагопель начал притчу о пустыннике и семиглавом солиме. Как всякий хороший рассказчик, он фиксировал внимание слушателей на незначительных эпизодах, мастерски менял голос, изображая персонажи, модулировал интонацию и полностью овладел аудиторией. Теперь в кругу, освещенном колеблющимся пламенем костра, стоял не невзрачный старичок с длинными прядями седых волос, а легендарное семиглавое чудище, задающее каверзные вопросы пустыннику-мечтателю или сам пустынник, чье поведение с каждым верным ответом становилось все более уверенным. Вот уже храбрый юноша диктует свою волю посрамленному исчадью черных сил, вот он посылает салима за сказочными сокровищами и снисходительно принимает подношения… Гримобуччу притча привела в неописуемый восторг. Мало того, что он непрестанно вскакивал по ходу изложения и бормотал непонятные никому словосочетания, вроде “новоявленный Гомер”, “лингвистический заповедник” и “песни Оссиана”, в конце повествования он водрузил на шею жрецу невесть откуда взявшееся сверкающее ожерелье и крепко прижал к груди изрядно струхнувшего Дагопеля. Пришелец еще долго пытался уговорить Дагопеля повторить понравившуюся ему историю, доставал из мешка разные диковины из мира Больших Людей, но жрец был непреклонен. Как и все камариски, он обладал чувством меры. Дважды за вечер одну и ту же притчу его не заставила бы пересказать даже великая дева Чегана, к духу которой он относился с величайшим благоговением… Наконец Гримобучча угомонился и пристроился спать прямо на площади. Сколько его ни тормошили, он только мычал, как отелившаяся самка смутанга. Когда очи Большого Человека сомкнулись, вождь пригласил Старейшин в свою хижину. На собрании в качестве почетного гостя присутствовал Дагопель. Он имел право лишь на совещательный голос: так уж повелось у камарисков. На повестке дня стоял один вопрос, что делать дальше?

Первым, как обычно, начал Моготовак. Мужества ему было не занимать. Неверный свет очага придавал бронзовому липу вождя этакую монументальность:

— Отцы племени! Разговор нам предстоит важный и долгий. Все вы — свидетели сегодняшних событий. Большой Человек пришел. Я не знаю, радоваться этому или горевать? Когда мне было столько зим, сколько сейчас моему младшему сыну, я ушел в Космопорт. К сородичам Гримобуччи. Я жил среди них. Я работал с ними. Я многое видел и много узнал от них. До сих пор не знаю, чего больше — полезного или дурного? Судите сами: наши девушки стали носить украшения и воины с охотой берут их в жены.

Старейшины качнулись в едином порыве: “Это — хорошо!”

— Наши дети и внуки ловят жирных солимов стальными крючками. Наши жены коптят солимов, подвешивая за жабры на тех же крючках. Когда у охотников мало дичи, мы питаемся рыбой. Камариски забыли, что такое голод. Стальные крючки я принес из Большого Мира.

Старейшины выдохнули: “Это тоже хорошо!”

— Наши жены не только стали готовить вкуснее. Они научились делать одежду чистой в скользкой воде, красить волосы в цвет талого снега и несколько дней хранить пищу свежей. Но самое главное — я раздобыл рецепт “огненного пойла”. Длинные зимние вечера перестали быть длинными. Под действием напитка лица жен становятся прекрасными, а речи мужчин — мудрыми. Жить стало намного приятнее…

Тут не выдержал Старейшина по прозвищу Белоксай. Он гортанно закричал: “Слава Моготоваку!”

Совет дружно поддержал здравицу. “Огненное пойло” стоило того. Дав эмоциям утихнуть, вождь продолжил:

— Все было бы хорошо. Но “огненное пойло” не всегда по нраву нашим женам. — (Дагопель согласно кивнул. Не раз супруга отчитывала его за пристрастие к славному напитку). — Молодые перестали чтить стариков! Совершенно отбились от рук! Узнав, что за горизонтом живут иначе, они больше не ходят испрашивать советов у душ предков. Две зимы назад несколько юношей ушли в Космопорт и до сих пор не вернулись. Хуже всего, что их примеру собираются последовать и другие. Если так пойдет дальше, скоро некому будет охотиться на смутангов. Я уверен, после прихода Гримобуччи Большие Люди узнают, где наше стойбище. Они приедут на железных смутангах, у которых вместо ног широкие ленты. Они сманят наших юношей, испортят наших девушек. Все станут ленивыми, как солим из Лазурной лужи, и захотят жить за счет подачек. Старики помрут с голоду, а молодые будут слушать чужую музыку и все им станет трын-трава! Я сказал!

— Что же делать с Гримобуччей? — спросил Эстроних. — Он назвался Другом камарисков, и я верю ему. Он сказал, что любит слова, а не наших девушек и юношей. А слова, — это только слова, и “сердиток” на них не заработаешь!

— Хочу сказать, — вкрадчиво прошептал на ухо вождю жрец.

После одобрительного кивка Моготовака самый большой хитрец стойбища заунывно начал:

— Я никогда прежде не видел Больших Людей, но, узнав Гримобуччу, с уверенностью могу подтвердить, что они по праву носят это прозвище. Пришелец могуч, как матерый смутанг. Его взгляд повергает камарисков в сомнение, доступны ли нашему разумению помыслы и чаяния пришельца? Слишком яркий огонь желания блестит в бездонных очах, и это сияние не дает мне сил заглянуть ему вглубь, дабы постичь природу этого желания. Но у Гримобуччи определенно есть цель, и Духи подсказывают, что цель эта связана с даром великой девы Чеганы. Все, чем мы обладаем, все, что мы из себя представляем, сделал язык камарисков. Благодаря ему мы — великое племя, а не стадо смутангов…

— Это понятно — перебил Белоксай. — А что советуют Духи насчет самого Гримобуччи?

— Духи в одном находят утешение для камарисков — Большой Человек — все-таки человек. Они советуют выждать. Гримобучча пока ничего плохого не делал, а начнет, — Дагопель горящими глазами провидца обвел лица собрания, — у нас достаточно смелых воинов!

Моготовак тяжело вздохнул. Он не раз видывал в Космопорту, как рассвирепевший Большой Человек в одиночку разносил таверну Инграма. В Больших Людях — большие духи разрушения. Но вождь промолчал, дабы не подрывать моральный дух племени.

— Подождем, — сказал он чуть позже, и все поняли — решение принято.

Разошлись на рассвете, приняв соразмерное количество “огненного пойла”.

Моготовак проснулся к полудню. Нещадно гудела голова, словно по ней барабанили Духи Заката. Вождь ощупью отыскал подле себя супругу и сказал слабым голосом:

— Жена, я хочу пить. Принеси эту…

Он напрочь забыл название питья, которое обычно помогает перенести последствия собраний Старейшин. Жена, сонно покачиваясь на тоненьких ножках, помотала головой, приходя в себя. Она любила поспать и в отличие от других жен племени обладала такой возможностью. Но просьбу мужа выполнила с похвальной скоростью. Проживши с ним не один десяток зим, она привыкла угадывать желания супруга с полуслова:

— На, выпей эту…

Моготовак подумал было, что и женщина не может вспомнить название питья. Но мысль ушла куда-то далеко-далеко, стоило только поднести распухшие губы к глиняной плошке. В голове прояснилось, и вождь на четвереньках выполз на белый свет.

Младший отпрыск возился в строительной яме, перепачканный с ног до головы. Он заметил отца и радостно поделился:

— Гляди, па! Сколько “сердиток” дал мне Большой Дядя! Действительно, у мальчонки на шее болталось на веревочке с десяток блестящих кружочков.

— Просто так дал? — удивился Моготовак. Помнится, Большие Люди за такие кружочки отца родного норовили продать.

— Ну вот еще, хапси прекана!!!

Наказание последовало незамедлительно. Рука вождя крепко вцепилась в ухо мальца, а другая с оттяжкой легла чуть пониже спины. Уж ежели всякие сопливцы в повседневной речи станут употреблять духомерзкие ругательства, до чего же докатится племя?

— Мой покойный отец, стало быть твой дед, и за более безобидные выражения мне не раз шкуру спускал! И где ты такой гадости набрался?

Сын заревел басом и, размазывая грязные слезы, заканючил:

— Большой Дядя на площади после вчерашнего все утро маялся. Я сбегал домой, отлил из кувшина, что ты по утрам обычно пьешь. Отнес. Мальчишки смеются вокруг. Он выпил и спросил, как это называется. Я сказал. Мальчишки больше не смеются. Все за этой… побежали.

— Ишь ты. Эта… ему понравилась. Она всем нравится, когда лишнего переберут.

А про себя Моготовак подумал: “Что-то здесь не так. Сын тоже не помнит название питья. А ведь память у него молодая, не то что у меня или матери…” Он отпустил покрасневшее ухо сына и пошел на площадь поглядеть на Большого Человека. Странно. Очень странно! Задарма разбрасывать “сердитки”. Сам он их делает, что ли?

Гримобучча явно сошел с ума. Он верхом сидел на своем мешке, между ног держал какой-то зеленый предмет, а из блестящей трубки в руке с приятным звяканием выпадали монетки. Перед ним с протянутыми ладонями толпилась чуть ли ни половина населения стойбища. Камариски по очереди наклонялись над зеленым предметом, что-то говорили, после чего получали “сердитку”— другую.

Вождь подошел поближе и спросил Старейшину Белоксая, оказавшегося к случаю:

— Что происходит с племенем?

— Большой Человек дает народу “сердитки”. За слова, мурлыш слагаций!

Ругательное слово выскочило изо рта Белоксая как бы само собой, и Моготовак сделал вид, что ничего не заметил.

— Слушай, Белоксай! Ты не помнишь, как зовется питье, от которого утром яснеет?

Старейшина покачал лысиной.

— Не помню. Да я эту… и не пользую в качестве. Мне больше дымящаяся палочка помогает!

“Надо будет попробовать”, — подумал вождь. Идти к Большому Человеку ему расхотелось. Он уселся на кучу теплого песка и стал задумчиво смотреть на лужу с лазурной тиной. Всегда забитая в ясную погоду мелюзгой, нынче она выглядела угрюмо и пустынно. Малыши наверняка крутились у зеленого предмета, наперебой выкладывая названия…

Вечером у входа в свою хижину он встретил жреца. Тот сидел по-солимьи скрестив ноги, рядом лежала рукописная книга Памяти. Это было невероятно. Дагопель принес книгу из капища! Вопиющее нарушение заветов ушедших предков! Потрясенный Моготовак опустился рядом. Неужели безумие Гримобуччи заразило жреца? Дагопель раскрыл книгу и ткнул пальцем наугад. О, духи! Вместо радующей глаз каллиграфической вязи, повествующей о самых значительных событиях в жизни камарисков, на страницах зияли сплошные пробелы! Книга Памяти была безнадежно осквернена!

Дагопель всхлипнул и вдруг завыл на щербатый лик Ночного Костра, как будто нарочно проглянувший из-за туч:

— Уууу! Мурлыш слагаций, семью способами засушенный на дреколье у стукосты вышленза! Грестер кольчатый, вынтушлак гостюдлый, уууу!

Если бы еще вчера Моготоваку сказали, что жрец способен вслух произнести сии непотребства, он бы не раздумывая огрел нечестивца за такое известие. Кто другой, но чтобы Дагопель мог так низко пасть? Но то было вчера. Ни одно из привычных слов и выражений не шло вождю на ум, и он, сам от себя такого не ожидая, вдруг громко рявкнул:

— Хапси трижды прекана!! Леплеснуться с горя, что ли?

Кроме слов “горе” и “сердитка”, ничего не осталось в памяти Моготовака, и это было ужасно. Ум его был пуст, как у новорожденного. Впрочем, нет, не совсем пуст. Откуда-то из глубин подсознания всплыли запрещенные в обиходном языке слова. Их было много. Они вились в мозгу, как почуявшие эти… эту…

— Грестер сердитку вынтушлать! — только и сказал Моготовак.

Как ни странно, Дагопель его понял и, скуля от бессильного горя, исчез в темноте.

Через некоторое время в хижину набились известные уже лица. Старейшины изъяснялись преимущественно жестами охотников-загонщиков и всякими непотребными словами, ибо остальные слова испарились из их памяти, как и у Моготовака. Одно было ясно всем: зеленый предмет пришельца — могучий дух Пожирателя Слов. И Гримобучча до отвала накормил его речью камарисков! Старейшины только теперь до конца осознали, что за ловкую штуку проделал с ними Большой Человек. За какие-то “сердитки” скупить на корню священный дар девы Чеганы, оставив на разживу только жалкие ублюдки-ругательства, и то лишь потому, что камариски стеснялись друг друга на площади!

Много красноречивых эпитетов было отпущено по адресу Гримобуччи и его зеленого словоеда этой ночью, но пора было спасать племя. Моготовак подвел прения следующим образом. Он искусно начертил на полу силуэт Большого Человека, снял со стены охотничий дротик и с бешеной силой воткнул его в центр рисунка. Потом руками обвел присутствующих, сказал твердо: “Хапси семижды прекана!” — и показал пальцами, как быстро уходят камариски на зимние квартиры.

Дагопель порывисто вскочил и отрицательно замотал головой. Он выдернул дротик и отбросил в сторону. Потом между ног силуэта нарисовал схематическое изображение духа Пожирателя Слов, вытащил тлеющую головню из очага и сунул концом в новую картинку. Из опыта жрец знал, что Духи, свои или пришлые, терпеть не могут огня! Но это было еще не все. Дагопель жестами вождя показал, как уходит племя, затем обвел всех руками и, наклонившись над головней, приставил ладонь к уху, изобразив на лице сосредоточенное внимание. Постепенно морщины разгладились и по губам жреца пробежала улыбка, точь-в-точь как у юноши-пустынника, когда он разгадал последнюю коварную загадку семиглавого солима. Когда смысл пантомимы дошел до Моготовака, вождь усмехнулся. Вскоре веселились все Старейшины, включая даже хмурого Усколия…

* * *

Гримобучча открыл глаза в прекрасном расположении духа. Ему приснилось, как ректор в присутствии заказчика жмет его руку. Он не сразу сообразил, что в стойбище непривычно тихо и никто не стоит перед ним, пытаясь обменять слово на твердый эквивалент. Большой Человек приподнялся на локте и увидел рядом обугленные остатки мнемофона. Кассеты с мнемолентами расплавились и стали похожи на земляных червей, которых он так и не рискнул попробовать на праздничном ужине. Впрочем, одна кассета сиротливо примостилась в изголовье. Индикатор записи пожелтел, значит, кассета хранила духовные боготства камарисков. Гримобучча сунул кассету в мешок. Если бы любитель слов знал, какие богатства камарисков хранила эта кассета! Самые отборные монологи Старейшин, снабженные комментариями Моготовака на языке Больших Людей…

Гримобучча не стал надевать лингошлем, и так все было ясно: камариски перехитрили его. Племя ушло из стойбища неизвестно куда, оставив несколько самых памятливых у костра. Мнемозапись плохо переносит температуру, и небольшого огня хватило, чтобы она отдала все, что похитила у людей.

— Прощай премиальные! — сказал Гримобучча и махнул рукой.

Только сейчас он заметил рядом с мешком кувшин с этой… хорошей штукой. Тут же солидной горкой возвышались монеты. Гримобучча промочил горло, окинул прищуренным взглядом брошенные жилища и достал из мешка психокамеру — последнюю новинку реального кино. Пяти минут хватило, чтобы окружающий пейзаж навсегда перешел на пленку. Как будто никогда не было здесь ни стойбища, ни лужи с лазурной тиной, ни тропы, по которой он принес камарискам знания Большого Мира.

Андрей Карапетян Рыжий Семёнов


Как мы встретились с рыжим Семеновым? Да очень обыкновенно, должен сказать. Подошел мужик, подсел, закурил… как это делается. Собственно говоря, достаточно скучна и его история, но охота мне кому-нибудь ее рассказать, просто — такая охота! Не знаю уж почему… так — из сочувствия, возможно… Нельзя же в самом деле все — молча и молча! Так и до кладбища домолчаться можно! Собеседник нужен, братцы, страшно нужен, катастрофически нужен собеседник, слушатель… Элемент бессмысленности и запустения появляется в жизни, если не найти собеседника. Поэтому я расскажу все-таки.

Живу я в старом тяжеленном доме, коммунальном и замудренном. На фасаде — фальшивые колонны в побелке, сзади же, как водится, темно-кирпичные стены, пристройки, подвалы, входы-выходы, котельные и громадный покатый двор, где усыпанный битым кирпичом, где утоптанный, а где поросший одуванчиками и ромашками.

В тот день я сидел на скамье в дальнем углу двора и, кажется, что-то читал — не помню уж. Было воскресенье, была хорошая нежаркая погода. У одного из парадных прочно и нерушимо сидели старухи на крашеных табуретках, легко шелестели деревья над котельной, а за забором, в новеньком семиэтажном общежитии медсестер звенела, жужжала, пела и выплескивалась через край развеселая выходная жизнь.

В такие дни из углового окна на верхнем этаже нашего дома высовывается обыкновенно звуковая колонка, следом появляется ухмыляющаяся морда Митьки Персика, и колонка начинает издавать звуки. Такие звуки могли бы издавать, например, большая и разболтанная бормашина вкупе с печальными воплями истязуемого на ней. Колонка издает звуки, Митька блаженствует в окне, а мы, все остальные, не обращаем на них внимания.

В тот день ни колонки, ни Митьки в окне не было, и хотя общежитие медсестер как-то восполняло отсутствие этого элемента нашей жизни, все-таки я не очень внимательно читал книгу, а больше глазел по сторонам… Вот я заметил сразу незнакомца, вошедшего через арку во двор и хмуро озирающегося вокруг. Высоченный такой пыльно-рыжий дядя в неприметной рубахе и бесспорно стираных брюках. Видимо, я проявил к нему некоторое внимание, потому что, оглядевшись неторопливо, он направился в конце концов в мою сторону. Это мне не очень-то понравилось, я не люблю случайных знакомств и пустых разговоров, но не бежать же мне было, хотя я и отвел как бы равнодушно глаза. Но это не помогло — рыжий незнакомец приблизился, все так же хмуро оглядел меня и, разочарованно вздохнув, уселся рядом. Лицо его было достаточно ординарно, несмотря даже на мощные, выпирающие из-под носа, усы и отечные складки у глаз. Судя по рукам, большим, в черных трещинах и неотмытых пятнах, незнакомец был работягой.

Я закурил, раз уж такое дело.

— Не угостите папиросой? — Рыжий повернулся ко мне и двинул усами.

— Пожалуйста…

Он долго ковырялся своей лапой в пачке, потом постучал мундштуком папиросы об ладонь.

— Я извиняюсь — Федьку такого вы тут не знаете? По фамилии Бурлак?

— Как же!.. Мой сосед…

— А-а-а!.. Так он дома сейчас?

— Нет. Кажется, умотал куда-то Да, еще с утра умотал…

Рыжий хмыкнул, замолчал, но потом поглядел на меня, откровенно посомневался и спросил:

— Про тот случай на Знаменке слыхали?

Вот оно — начало трепа. Если не слыхал — расскажут, если слыхал — переубедят, и пойдет разговор дотемна, и за жизнь, и за радиацию, и за любовь, и времени не вернуть уже.

— Ну, во время грозы-то… — настаивал рыжий.

— Что-то слыхал в полуха… — вежливо ответил я. — Месяц назад, что ли?

— Ага! — обрадовался он, — Месяц!

— Да, вы знаете, у соседа Федора что-то было в связи с этим…

— Ну? — Рыжий требовательно глядел на меня.

— Там их молнией поразило вроде бы. Мне что-то жена Федора рассказывала, но я, признаться, толком-то ничего не понял…

Мой собеседник побренчал спичечным коробком, прикурил, сунувшись в сложенные ладони.

— Нет. — Он пыхнул в мою сторону из ладоней, попыхал несколько раз и выбросил спичку. — Нет. Там другое было совсем. Ага! А Федька — сволочь! Вот что! Понял?

Я перепугался, честно говоря, но он неожиданно протянул мне руку:

— Семенов, Борис…

И добавил:

— Адамович.

Я осторожно пожал его каменную ладонь и тоже представился, недоумевая. Борис Адамович Семенов насупленно разглядывал мое лицо.

— Вот скажи. — Он презрительно прищурился. — Ты мне поверишь, если я расскажу, чего там было? А?

Я отполз на край скамейки. Но он, довольно громко сопя, придвинулся.

— Подожди! Я тебе расскажу сейчас — так ты мне будешь верить? Вот скажи!

— Э-э-э… Смотря что расскажете…

— Вот именно.

Он откинулся на спинку скамьи и затянулся папиросой.

— Смотря что! Вот именно. Чего мне врать?

— А вы, извините, что — занимались этим случаем, да?

Он хмыкнул.

— Да я сам, ты понял, из тех… которых поразило. Ха-а! — Он выдохнул прямо мне в лицо тошнотворную смесь чайной колбасы и табачного дыма. Затем снова затянулся и, перекинув ногу за ногу, начал покачивать пыльной туфлей.

“Так, — подумал я, — на психа напоролся. Так тебе и надо, интеллигенту! Теперь сиди и слушай, дабы не схлопотать по морде лица!”

— Ну, вот например, — ухмыляясь говорил Семенов, — я тебе скажу, что у пятерых, неважно у кого… ну — неважно, понял, просто у пятерых мужиков появился общий мозг.

Он помолчал, помял перед лицом папиросу.

— То есть, подожди, не появился общий мозг, а просто, ты понял, ихние все мозги как бы объединились — понял? — и начали работать на один. А? — Семенов поглядел на меня вдохновенно.

“Он просто удрал из больницы, вот что! Просто этот псих взял и удрал, и конечно же напоролся на меня”. Во всяком случае, я дернул плечом и осторожно ответил:

— Фантастика какая-то…

— Фантастика! — рассвирепел Семенов. — А-а-а! Ну, пускай… Вот читаешь ты такую фантастическую литературу, а там написано, что пятеро мужиков вдруг объединяются мозгами и получается один большой мозг.

— Как объединяются-то? Биотоками какими-нибудь?

— Откуда я знаю, ядрен бугай! — Семенов нехорошо выбранился. — Какая разница! Ты вот скажи, что ты вот про это все думаешь? — Он быстро докуривал, злобно дергал усами и неприязненно взглядывал на меня.

— Я, Борис Адамович, до конца дочитал бы, а затем, понимаете ли, перевел бы эзопов язык фантастики в какую-либо мысль на обычном языке… — Я просто боялся этого Семенова. А что? И вы бы испугались, немудрено совсем!

А Семенов угрюмо скатывал пальцами недокуренную папиросу.

— Ну ты и сказал… Какую-либо!.. — передразнил он. — Чего не сказать по-людски? Какую-либо!

Вдоль дома шла бабка Аринушкиных, таща две авоськи с апельсинами. У входа, где рядком сидели ее товарки, бабка опустила авоськи на землю и начала с ними обстоятельный разговор, кивая и тыча куда-то в сторону корявыми руками.

— Ненавижу старух… — забубнил вдруг Семенов. — Дурные, жадные, без понятия… Какой в них толк?.. А вреда!.. А вреда сколько!.. Эти ж наши старухи… А-а! — Он махнул рукой.

— Эти старухи на свою жизнь наработали!.. — Я обиделся даже не за старух, которых и сам не очень чтобы уважал, а просто шибко умного изображал из себя этот рыжий детина. — Наработали, знаете ли, наворочали, дай бог нам с вами столько!

— Чушь, батенька! — ответил вдруг Семенов и гадко ухмыльнулся. — Именно что — наворочали!..

Я изумился неожиданной интонации, а рыжий мой собеседник полез в брючный карман и вытащил ветхую пачку “Беломора”. Некоторое время он огорченно смотрел на нее.

— Тит твою!.. А она — здесь! Во!.. — Он постучал пальцем по голове. — Ты понял, не варит! — Затем выковырял кривую папиросу и вновь закурил, попыхав в сложенные ладони.

Мы молчали некоторое время. Старухи закончили обмен информацией, бабка Аринушкиных подхватила апельсины и скрылась в темноте подъезда. Остальные бабки опять неподвижно уставились перед собой. В угловом окне появился Митька Персик, исчез, а вместо него выпихнулась колонка. Грянула зубоврачебная музыка.

Семенов поглядел туда, потом на старух.

— На хрена ей столько апельсинов? — задумчиво спросил он. — На засолку, разве… Дура бабка!..

— У нее семья большая.

— Семья-то? Ты вот что — послушай, я тебе сейчас расскажу, но ты не перебивай только, ты понял, а просто слушай.

Я покивал ему. И Семенов начал свой рассказ.

— Там на Знаменке, — сказал он, — пивнуха есть, “Муравейник” называется. Ну, мужики ее так зовут. Ну — знаешь. Так тогда и правда гроза начиналась. Темно так стало. И осталось нас, ты понял, пятеро всего мужиков. Я, значит, Федька этот твой, обалдуй, Полуянов из третьего СМУ, да исполкомовский один — Орлов по фамилии, да подлетел еще в последний момент, может знаешь, из областного педа профессор… или кто еще… вислоносый такой… нет?.. научный, в общем, мужик… Курчановский, то ли Кручаковский… Так как-то… Не — Чурпаковский… Ты повял — не помню теперь… Интересно!..

Семенов скривил усы, сморщил квадратный свой нос и решительно мотнул головой.

— Не… Тогда мы знакомы не были, конечно. Так — мужики и мужики, как обычно. Ну, да… — Он махнул рукой. — А в пивнухе хотели тогда навес делать капитальный, вот, и была у нас над головой, ты понял, такая конструкция, вся ажурная, углами вся такими… Сейчас на бензоколонке такую делают. Да… Сосем мы по быстренькому пиво, потому что дождь уже начал капать, и стемнело перед самой грозой, вот-вот начнется. Баба эта, в ларьке, со своими деньгами шуршит, в общем — все ничего, нормально… и, вдруг, ка-а-ак рванет прямо над нами! — Семенов вытаращился. — Прямо молнией ка-а-ак даст по конструкции-то! — Его руки летали, он побагровел и натурально орал на весь двор. Привыкшие ко всему старухи без любопытства глядели на нас издали.

— Мы чуть не сдохли там, все пятеро! Мужики стоят синие, морды у всех — одуревшие, а по конструкции этой прям волны такие ходят, прям волны, честное слово! — Семенов показал руками волны.

— И вся она, ты понял, светится!

И, вдруг, опомнившись и устыдившись своего крика, он осел, утихомирился:

— Может, конечно, это мне все почудилось, со страху, а только стихло все, и вот, понимаешь, — как рассказать, не знаю… плывет все, и как-то видно-то все не так! Не так!.. Мне аж глаза выворачивать стало! Самого себя вижу, ты понял! Ну, думаю — живой, но контузия… Однако ж стою — жду, будь что будет, должно же кончиться! Но — не проходит. Так вот и выворачивает глаза-то… То есть, ты понял, это гадское электричество припаяло нас там друг к дружке, всех пятерых! Качает, понял, не могу рукой двинуть, чувствую себя как осьминог — одни сплошные руки! Жуть кошмарная — десять рук сразу ощущаю да еще десять ног — умереть проще, ты ж пойми!.. Ага… Федька Бурлак, твой-то, оказалось, перед пивом — коз-зел — портвейна принял! Хочу ему сказать: “Шо ж ты делаешь, враг народа?! Кто же тебя, контра, так учил?!” — а он на меня смотрит, глаза квадратные, и дуреет, и нам все-все с ним понятно, и печально даже как-то. Глядим сами на себя, не прочухаться нам никак, и в мозгах так вот: дерг… дерг… дерг… Сколько мы стояли, я тебе даже не скажу, но потом, ты понял, обвыклись, шевелиться стали… Ага, обвыклись… нормально так…

Рыжий Семенов издал смешок и покачал недоверчиво головой, даже плечом дернул в возбуждении.

— Баба только эта, в ларьке мечется, голосит, руками плещет, дура… оглушило ее, наверно. А мы стоим как чурки, и Федькин портвейн во все наши мозги помалу просачивается. Но соображаем чего-то там тихонько. Э-э-э… Тебе не представить все равно! Я сам теперь ни хрена вспомнить не могу, ломаю башку, прям вот так… И не получается. Уходит все… — Семенов уныло опустил голову. — Уходит, забываю, ядрен корень!..

Однако тут же он встрепенулся, выпучился:

— Чувствуешь себя — как не знаю кто. Так много в тебе всего двигается! И чудно так! И смотришь, ты понял, в десять глаз! Это ж и сказать нельзя, как это… это ж… Слов таких нету!.. Вокруг прям все… во все стороны…

Его ручищи летали у моих глаз, как я тогда цел остался — удивляюсь. Он мог бы прихлопнуть меня и вряд ли заметил бы это. Восторженная душа рыжего Семенова рвалась наружу и не находила себе выхода, не хватало душе его слов и жестов. Могу представить себе, что творилось в этой душе тогда, у пивного ларька под дождем, когда вместо привычно-однообразного окружения многомерное и неведомое, пугая и причиняя боль, вдруг предстало перед его нетрезвым взором.

Семенов взмахивал, плевался и свистел, его понесло:

— Да… не понять тебе… Ты не обижайся! Не обиделся? Ну вот… — Он откинулся широко на скамейку и одичало глянул перед собой. — Думали-то мы вместе! Это как тебе? Ты вот представь — захотел ты шаг сделать, и вдруг подлетаешь метров на двадцать! Еще один захотел — улетаешь на другую улицу! Ты понял, в жизни я так никогда не думал, и никто так не думал! И не так, как у нас-то с тобой, сейчас-то, с перерывами там, с провалами, с мертвыми зонами. Ну как там в журнале пишут — “пунктир сознания”. Не-ет. Там сплошняком шло, успевай подхватывать, круговой обзор и бешеная непрерывность.

Я ведь первый из них проморгался, они еще стоят, варежку открымши, а я уже осознался… Я вообще из них самый крепкий был… Я думаю, то есть — думаю, но как будто им говорю тоже: “Мужики, — говорю, — е-мое! Не спугните только, тицкая сила. Христом-богом молю! Самолично придушу каждого!” Ха-а!.. — Семенов вытянул ноги, возбужденно потянулся.

— Но сначала, конечно, чепуха была, разноголосица. Оклемались они и как пошли все в разнобой словами сыпать! И слова, и впечатления какие-то, и мысли картинками, но, ты понял, вдруг одно слово вместе сказали, и как по рельсу кувалдой — БАМ-М! Оглушило! Потом еще, еще, мозги работать стали — общие идеи искать, ты понял! Общая идея — звучала, она прям оглушала! Мы прям, ты понял, одним человеком становились — здоровое, громадное даже лицо появлялось вместо пяти наших харь. Только — отвернувшись от нас, не разглядеть мне было это лицо, не представить. И вот — пошло, пошло — что ни шаг — километр, что ни другой — улица! И вдруг думаем: “Стоп!” По домам надо разбежаться, пока нас тут не повязали, как психов, дяди из дурдома. Боялись, правда, что разойдемся и кончится эта лафа. Но зря боялись. Правда, когда расходиться стали — опять, ты понял, глаза навыворот полезли! Пространство наше расширяться стало! Когда один, и представить невозможно, какое оно здоровое — пространство-то! Ого!.. Ну ладно. Одним словом, дошли мы до своих домов, все пять дошли нормально. Мокрые, конечно. Дождь ведь пошел, ты понял! Федька Бурлак быстрей всех домой попал — подвезли его. И вот ему бы, то есть нам бы, в уголочек какой ни то тихий приноровиться, да отдышаться, а у него — Раиса евойная, ты понял, как волкодав ноздрями трепещет… и понесла, и понесла, и руками уже примахивается — ладит звездануть Федьку промеж рогов… то есть нас всех сразу звездануть — мы же вместе! Он у нее за картошкой был посланный, нехристь. Ты понял! И вдруг видим — вытянуло Раису, и поползла она в угол без памяти! С чего бы, думаем, такое чудо? Однако, думаем, везет же тебе, Федька, дураку! Потом поняли, пожалели даже Райку-то… Ну сам рассуди — является твой забулдон и не бормочет, как всегда, про темный лес с перематами, а садится скромненько за стол, вилочкой постукивает и по-профессорски эдак, как артист Тихонов, смотрит те в душу, забодай ее, вроде б как с укоризной! А-а-а? Сомлеешь…

Семенов снова копошил пальцем в пачке “Беломора”, докапывался до очередной согнутой и потрошеной папироски. Он ссутулился и насупился теперь. Видимо, устал, видимо, история эта выматывала его и посейчас. Я не знаю, кто из них пятерых первый почувствовал физическое отвращение. Как мне показалось из дальнейшего рассказа рыжего Семенова, первым был исполкомовский Орлов. Этот Орлов так и остался у них на отшибе, так и не соединился с ними по-настоящему то ли из-за жены, то ли по другой причине; он послушно включался в общий ход мыслей, добросовестно думал и представлял, но всегда какое-то темное пятнышко оставалось в его мозгу, душу свою он всегда аккуратно и незаметно запихивал в черную эту дыру — нет, не из-за жены все-таки жалел, видимо, свою душу, упорно и вежливо сберегал для себя. Ему-то и ударила, первому из всех, в нос физиология и внутренности других, доселе неведомых ему людей.

Моему соседу Федору, безусловно, было плевать на кишки и болячки всех пятерых вместе взятых. Его подкосило, его буквально сшибло с ног то, что коллективный разум на дух не переносил спиртного, и Федорову жажду отвергал как нечто несущественное и нелепое. Сосед Федор не понимал, мучился, могучая воля рыжего Семенова швыряла его дряблый мозг в непривычную, изнурительную деятельность — и сосед Федор барахтался, удивлялся и слабел без портвейна, без Райкиных оплеух и ругани. А Райка испуганно выла, сидя квашней на кровати, уговаривала его лечиться и наливала ласково коричневой бормотухи, слабо надеясь на выздоровление мужа.

— У нас ведь все общее стало, ты понял, — сипло бубнил Семенов. — Все-все, но только взаправду, а не как в кино! — строго добавил, взглянув и отвернувшись. — Не понарошку. Вот и не потянули мужики. Ты представь, у тебя жена — красавица и — твоя личная, целиком!.. И — на вот, еще вдруг четыре рыла вместе с тобой эту, ты понял, бабу облюбовывают. Ты вынесешь? Ни хрена ты не вынесешь, я тебе говорю! Вот и Витька-то Орлов не смог Ленку свою на всех поделить. Отпихнул всех, обособился, в норку все норовил шмыгнуть. Особенно когда у Федьки, у поганца, заиграло в организме… Потрогать он захотел чужую, ты понял, замест Райки своей, гад! А Орлова вовсе дергать начало с этого. Похабень, конечно. Федька — он вообще-то хороший мужик… Нет, серьезно — добрый… так сказать — бесхитростный… вот у него и заиграло по простоте… Нда… Сейчас противно вспоминать даже. Я тогда навалился на Федькину дурь, придавил. Обошлось… Но тогда, видать, и я отделяться начал — с того момента. Испугался, что кончится все из-за дури, и задавил дурь-то. И стал тогда, ты понял, вроде как организатором, тянул их, дураков слюнявых, друг к дружке… из-за этого и сам отделяться начал.

По словам Семенова, главную работу начал “профессор”, тот самый Чурпаковский из областного педа. Он очень умело и плавно направил на физику коллективный разум всех пятерых. Рыжий Семенов в восторге ревел на весь двор:

— Атмосферная турбулентность во множественно-импульсных полях!.. Турбулентность — ты понял!.. И пределы сходимости!.. Ох, как мы работали, как мы соображали. Тут вокруг чего-то суетится, бегает, бабы всякие тарахтят — все мужики-то семейные, я один в разводе три года как… Ну вот… А мы значит — ноль внимания, у нас — работа! И главное ж — вместе, ты понял! Такое мы тогда завернули!.. Пропади все пропадом!.. Да-а… Ты думаешь, дурак я, чурка необструганная? Так ведь думаешь? Ну признайсь? Только у каждого, ты понял, мозга есть, у каждого! А если вместе мозги-то слепить — вот тогда самая работа и пойдет! Самая работа и будет тогда… Во-о! Эх ты, пресвятая богородица! Не вышло у нас. Разнесло-понесло грешных. И что ты думаешь — ведь профессор туда же, нудить начал. Ему бы сам бог велел думать и радоваться, козлу. Сволочь! Плюнули мы тогда и на евойную диссертацию, и на физику вообще. Главное это — философия и общее естествознание, ты понял! Он и завопил. О свободе вопить начал. “Мою личность, — вопит, — угнетаете! Где же свобода индивидуальности!”

Рыжий Семенов ухмыльнулся неопределенно, оглянулся вокруг.

— Дурак он был, профессор-то наш, под себя греб. Все интересное запоминал, как хомячок прям, ты понял, щеки раздует и бегит закапывать. Я его жалел поначалу — интеллигенция все ж таки…

— А вот ты, — он пихнул меня в плечо, — ты знаешь, чего в жизни главное? Вот — главное самое, чего? А-а-а!.. — Он откинулся и прищурил свои опухшие глаза. — Ясность, понял! Самое наиглавнейшее — это ясность во всем! Так у нас с мужиками тогда ясность была. Людьми себя чувствовали.

А потом — не приведи господи, началось! У Федьки — дурь за дурью, портвейна хочет, на бабу Витьки Орлова стойку делает! Ну, придавлю! Тут профессор заноет: “Свободы… Свободы…” Я ему, значит, толкую, козлу: “Кому твоя, ты понял, поганая свобода нужна? Кому твоя личность микроскопическая сгодиться может?” — говорю. Тут такие возможности, а он, зараза… А-а-а!.. Только с этим уладим, работать начнем: Полуянова понесет — у него, видишь, сантехника сворована и барыга на договоре ждет — реализовывать. “Я, — кричит, — деловой человек, я вы пустяки всякие думаете! Я из-за вас приварок потеряю! Давайте, — кричит, — вместе дела делать!” Гляжу — профессор поближе суется, да и Орлов интересуется — нос из норки показывает. А там, глядь, и тихоня этот, Орлов, заблажит — Федьке морду бить желает немедленно. Такое дерьмо из всех поперло! Все друг другу мешать начали, всем плохо, все ноют. А ведь больно. Ты что думаешь — просто так? Как, ты понял, молотком по темечку лупят! Хорошо — бабу ту, из пивнухи, к нам не притянуло. — Семенов пихнул меня так, что я чуть со скамейки не слетел. — Мы бы сдохли там все! Я бы сдох… это уж точно! А профессор нудит, скотина, про личность свою драгоценную. И нудит, ты понял, и нудит…

Ух, интеллигенты родимые, ух, умницы наши сиволапые, ох т-твою…! Свободу им!.. Я б им всем! Они, гады, все у нас разваливают, понял!.. А-а? Сам ты, понял!.. Журнальчики с голыми бабами!.. Импотенты!.. Ладно… Все ж таки мы работали. Работали, ты понял! Вместе. И далеко зашли ведь! Но главное — хорошо было всем, пока работали. Вместе, брат, когда — это, я тебе скажу, — лучше не надо! Не один ты на этом свете, душа твоя не мыкается, а все — на людях… Да-а-а… А потом опять, по новой все — чужая баба, свобода личности, барыга, премия за новую технику… — и по башке: бум! бум! бум! И опять я в темноте ихнюю дурь давлю…

Семенов затуманился вдруг что-то, задвигал усами, потух.

— Я, знаешь, — сказал он медленно, — чего сейчас подумал: давить их, наверно, не надо было? А? Ты понял, в таком деле давить нельзя, наверно!.. Дай папиросу, что ли… А — у меня есть… На, засмоли пшеничную… А?.. Эт мы “Беломор” так зовем… Хе-хе… Так вот, я говорю, давить нельзя было. По доброй воле надо вместе-то быть! А? А как, скажи, не давить?! Один профессор, трепло тряпошное, как начнет сыпать про индивидуальную неповторимость — я слов-то таких не знал никогда. У меня всю жизнь, ты понял, от таких разговоров вот здесь защемляется! Я и мог-то одно — давить дурь ихную и все. Ты понял? Да-а… А потом просыпаюсь как-то один! Один-один совсем. Стены вокруг, потолок… все рядышком, тупое все… и — ни души! Разнесло нас. Веришь — плакать стал. Сволочи были, козлы вонючие — а ведь как родные стали. И нету их. Ничего нету. Мысли в башке маленькие, как, понял, мыши. Сел на кровати — плачу! Не могу…

— Ну, что потом?..

— Потом на работу пошел. Отбрехался как-то за прогулы. Работал — как с похмела. А потом решил — пойду их всех обойду, сведу их, гадов, вместе… может, что и выйдет… Еще покурю… Хочешь пшеничную?.. Да что, свел, конечно. Витьке Орлову в рыло пришлось въехать, профессору, ты понял, чуть по очкам не засветил, свел все-таки. Постояли мы, постояли, поглядели друг на дружку — и так погано мне стало, глядючи! Смотрю — у мужиков морды тоже вкривь поехали. Плюнул я да ушел. И они тоже ушли. На том дело и кончилось.

Я сейчас пытаюсь вспомнить, что там было, — никак! Башка не ухватывает. Начинаю раскручивать сначала — нет, не сдюжить, пупок развязывается, одному — никак! Тут ведь, наверно, в чем дело: от сложения мозгов не простое увеличение получается, ты понял. Тут оно в качество переходит, вот. Хотя это и представить сейчас невозможно.

Семенов, сгорбившись, сидел на лавке и дергал изредка усами. А я пребывал в полной растерянности.

Показалась бабка Аринушкиных. Поправляя платок, она вышла из дома и подсела к старухам. В угловом окне пятого этажа блаженствовал в обнимку с колонкой Митька Персик.

— Послушайте-ка, Борис Адамович, а неужели у вас не осталось ничего?.. В смысле — записей там?.. Наверняка ведь вы писали чего-то?

— Да-а! — Семенов махнул рукой. — Пара листиков. Какие-то закорючки. Теперь не разобрать…

Он откинулся на спинку скамьи.

— Профессор писал много, помнится мне. Все писал, писал… Это тоже мешало, между прочим, понял! На себя работал, падла, хомяк хренов! Надо было думать, а он все писал… Но он ежели и поймет там чего, так ведь спрячет моментом. Там, понял ты, такие должны быть загибончики — форма “А” и три прапорщика у входа — это в минимуме! А ему — свобода личности дороже родной матери. А может, за границу рванет, продаст… Кто ж его теперь знает… Все это — мелочи, ты понял? Главное — не собрать теперь того, что было! Хожу вот, как дурак, по ихним дворам. А чего хожу — не знаю… Полуянов чего умочил тут, — всполошился вдруг Семенов, — не было, говорит, ничего! Тебе, говорит, все причудилось. Хотел в рыло дать — так пожалел по старой памяти. Да и чего теперь-то? Я и сам иной раз думаю — да нельзя ж мозгами объединиться, трудно ж проверить, правда? А?

Семенов глядел на меня, а я помалкивал, находясь в изумлении. Глаза Семенова помутнели, он дунул нижней губой в усы и отвернулся.

У Митьки Персика, хрюкнув, отключилась колонка. В тишине очевидны стали вдруг и легкие сумерки, и слабенький ветерок, и множество разнообразных звуков, шорохов и постукиваний, и даже отдельных слов.

Во дворе появился невесть откуда пьяный в лоск гражданин. Гражданин неуверенно обошел мусорный бак, поскользнулся, выправился, пошел дальше и набрел на старух. Бабка Аринушкиных замахала на него руками, отгоняя, а гражданин дружелюбно и удивленно оглядел их всех, а потом, сказавши что-то, засмеялся, приседая чуть не до земли, и наконец упал.

— Конечно, нельзя было давить, — сказал я, — такое деликатное дело…

Рыжий Семенов молчал и глядел, как старухи поднимают дружелюбного гражданина.

Мы некоторое время молчали. Где-то далеко играл ксилофон — видимо, в одной из квартир работало радио. Мелодия была быстра и печальна.

А в дыре забора, прямо против нас, неожиданно появилась голова соседа Федора. Сосед Федор заулыбался и попытался пролезть далее, но залепился за добротный гвоздь, стерегущий этот самый удобный путь на улицу, дернулся и некоторое время укоризненно глядел на битый кирпич под забором.

— Федька!.. Коз-зел!.. Алкаш вонючий!.. — зашипел рядом со мной Семенов, и тогда только я сообразил, что сосед Федор пьян никак не менее, чем приблудный гражданин, поставленный старухами на ноги и дружелюбно оглядывающий наш громадный двор.

Вечерело, и за общежитием медсестер огромная масса неба все вбирала и вбирала в себя солнечный свет, пропитываясь им, и остывала зеленоватыми тонами, и далеко где-то играл быструю и печальную мелодию ксилофон.

Сосед Федор задергался отчаянно, неожиданно вывалился во двор, но, против ожидания, не ткнулся носом в битый кирпич, а, погасив кое-как колебания, осторожно выпрямился и полегоньку, не рискуя, начал движение к дому. Дойдя совершенно благополучно до столбика с бельевыми веревками, он остановился и сделал попытку взглянуть вверх на свои окна. Попытка эта кончилась неудачей — соседа Федора качнуло назад и отнесло на два шага в сторону. Еще раз и с тем же успехом попытался он посмотреть вверх, а потом неожиданно спокойно и рассудительно поймал руками бельевой столбик, и тут же, конечно, совладал с мятежной своей головою, и, выставив подбородок, долго и методично осматривал наш дом. Но, не найдя своих окон, сосед Федор уронил голову на грудь и прочно загрустил у столбика.

Я взглянул на Семенова — тот плющил пальцами мундштук новой папиросы и сопел, уставясь в землю.

К печальному соседу Федору, старательно делая каждый шаг, приближался дружелюбный гражданин.

— Грышка, — хрипло радовался гражданин, — твою дивизию!.. Здорово, Грышка!.. Говорю — здорово…

Показался в своем окне Митька Персик и расплылся радостно. Дом наш ожил, со стуком открывалось одно окно, затем другое, третье.

Дойдя до соседа Федора, дружелюбный гражданин взмахнул рукой и довольно точно хлопнул его по плечу.

— Да здорово, Грышка! — гаркнул гражданин.

Сосед Федор, видимо, устал уже и, не мудрствуя лукаво, отпустил из рук столбик и влепил дружелюбному гражданину в ухо — и тоже довольно точно.

На третьем этаже звякнуло и распахнулось окно, толстая Раиса стремительно навалилась на подоконник. Мужики неистово махали кулаками в примерно встречных направлениях. Раиса заорала, пустила матерщину и скрылась. Но когда она вылетела из подъезда, сосед Федор и дружелюбный гражданин уже брели, обнявшись, куда-то в сторону и с громадным чувством ревели:

Миллион, миллион, миллион алых роз

Из окна, из окна, из окна видишь ты…

Раиса расторопно разметала приятелей. Дружелюбный гражданин криво шарахнулся от нее и, изумленно матюгаясь, упал во второй раз. Рыжий Семенов прикурил торопливо свою “пшеничную” и злобно уставился на Раису, которая уверенными тычками направляла своего непутевого супруга в подъезд. При каждом тычке глаза Семенова судорожно щурились.

Собственно, рассказывать больше и нечего. Рыжий Семенов, не сказав ни слова, даже не взглянув на меня, встал и ушел со двора. После этого я видел его только один раз. Он шел по улице мне навстречу, сунув руки в карманы куртки, насупленный и опухший. Однако меня он не заметил, хотя и прошел совсем рядом. У нас во дворе он больше не появлялся, может быть потому, что сосед Федор не так давно схлопотал по пьяному делу три года, и Раиса шлет теперь посылки с салом и апельсинами и поговаривает о разводе.

А историю, которую рассказал рыжий Семенов, чем далее, тем увереннее считаю я выдумкой, может быть даже плодом умственного расстройства контуженного атмосферным электричеством человека.

Павел Молитвин Осы


Пусть меня спишут в диспетчера, если после того, что я расскажу, вы не измените отношения к насекомым, — пробасил Роман Эдуардович Стамов, он же Ред Стамов, он же Звездный Волк.

Я тихонько приотворил дверь и протиснулся к свободному стулу.

— Теперь-то отношения с тахильдами стали лучше, а помните, раньше, чуть не до вооруженных столкновений доходило? Нынче они притихли, еще бы, крупнейшую эскадру звездных крейсеров потерять — не шутка. А началось все с того, что меня послали к Скорпиону — зоопарк отвезти колонистам. Должны же тамошние дети знать фауну своей прародины. Вы смеетесь! — голос Звездного Волка гудел как из бочки. — Вы думаете: мышки, мартышки, крольчатки, бельчатки — как хорошо! Знаете, сколько у человека нервных клеток? Около тридцати миллиардов! Так вот половину я потратил на этих животных.

Со мной, то есть со зверями, лететь должен был специалист по перевозкам животных, но его внезапно на Лигду вызвали, по случаю обнаружения там трехголового змея. А заместитель его на Ольвии застрял. Должен был на Землю чету игуанодонов доставить, но те перед самой отправкой сбежали. Сотрудники зоопарка лететь не могут — пока анализы сдадут, пока визы оформят… Время идет, звери, загруженные в корабль, пищат и воют, на волю хотят. Естественно, у них в зоопарке у каждого загон не меньше стадиона и все удобства, не то что на “Хризантеме”.

День искали сопровождающего, два, наконец Пал Сидрыч, начальник Космопорта, вызвал меня к себе и ласково так говорит:

“Понимаешь, Рэд, некому лететь. На тебя вся надежда. Выручи, не подведи. Ты уж как-нибудь один на Скорпион сходи, а? Ты только доставь живность, а зоотехника мы туда с Оберона мигом на “попутках” подкинем. Руководство по уходу за зверушками тебе дадим, не съедят же они тебя, в клетках ведь. Рискни!”

Уговорил. Жду диспетчера с маршрутным листом, а вместо него появляется директор зоопарка, седенькая такая старушка.

“Здравствуйте, голубчик. Наконец-то минутку выбрала, посмотреть, как мои питомцы тут устроились. Проведите, будьте добры”.

Пошли мы к клеткам. Около каждой старушка останавливается, разговаривает. Не со мной, естественно, со зверями. До слонихи дошли, встала старушка, поглаживает ей хобот:

“Настенька, маленькая моя, как тебе тут живется? — И ко мне: — А вы, молодой человек, знаете, что она вот-вот родить должна?”

Я так и сел. А старушка дальше идет, лакомые кусочки сквозь прутья клеток просовывает. Дошла до здоровенной гориллы, руками всплеснула и причитать начала:

“Дитятко, Сигизмунд! Кто это тебя так?! — И на меня как на палача и душегубца смотрит. — Это ручная обезьянка! Она с нашими сотрудниками за одним столом ест, с их детьми играет. Как вы решились его в клетку засадить? У него же характер от этого испортится! Смотрите, довели до чего!”

Не знаю, до чего довел. Нормально сидит, жрет банан.

Прижимается старушка к прутьям клетки и чуть не плачет.

Оставил я ее и бегом к начальнику Космопорта.

“Так и так, — говорю, — Пал Сидрыч, снимай меня куда хочешь, лучше я на автоматической линии Венера-Земля уран возить буду, чем со зверями дело иметь. Сигизмунд в клетке! Директорша в слезах! Слониха рожать собирается!”

Усадил. Поговорили. Убедил. Сигизмунд — милейшее создание, слониха раньше Скорпиона не родит, а пилотов других нету. Рассовал я по карманам бананы, загрузил корабельный информатор кристаллозаписями об уходе за животными и стартовал.

К концу десятого дня мы с Сигизмундом рассорились — я съел его банан, совершенно случайно, а он, якобы случайно, замкнул систему вентиляции. То есть не напрочь, конечно, всего-то раза два рисингулятором по пульту треснул, но вытяжка работать стала скверно.

Слониха, собиравшаяся рожать, родила. Я не акушер, а одновременно вести корабль, чинить вентиляцию — вонища страшная — и принимать слоненка — покорно благодарю. Стало мне сниться, когда заснуть удавалось, что рожает слониха бегемотика с крылышками, а Сигизмунд его похитить хочет. Ну и прочие увлекательные вещи. Короче, не уследил я за менгоцитором, экспериментальный образец кстати, его в производство так и не пустили, и пришлось мне выруливать к Айне — подремонтироваться.

Айна — небольшая, очень милая планетка, вся водой покрыта, один материк размером с Австралию. Благополучная планетка: ни войн, ни эпидемий, и расположена как раз на большой космической дороге, так что инопланетяне у них не редкость. Землян, правда, поскольку айпинцы с тахильдами торгуют, еще не было. Но мне-то выбирать не приходилось.

Дал я запрос и опустился недалеко от столицы. Едва успел разгерметизироваться и приборку сделать, как специалисты местные прибыли — ремонтники — большая толпа, веселые ребята, симпатичные. Заходят на корабль и, смотрю, начинают маяться. Шутить перестали, жмутся, один другого вперед пропускает, и все на меня поглядывают. Что такое?

Три зала прошли, гляжу, народу поубавилось и звуки от шлюза непонятные доносятся. К рубке только двое дошли. Бледные как смерть, рты кривятся, глаза выкачены, вот-вот упадут. Я с перепугу: “Водички не хотите ли?” Не хотят. А хотят они к выходу. Помог я им назад выбраться, собрал остальных по закоулкам. Кто лежит, кто сидит — на стену опирается. И грязно вокруг. Вынес я их, разложил на травке — часа полтора в себя приходили.

Как очухались, один, тот, что поменьше шутил, со своими пошушукался, костюм оправил и говорит на интерлинге:

“Вы нас, пожалуйста, извините, но в корабле вашем мы работать никак не можем. — И на свой нос показывает: — У нас, понимаете, обоняние не выдерживает…”

Вентиляцию мне починить так и не удалось, здорово ее Сигизмунд отделал, пришлось на корабле одному работать. Приборы и детали мне доставляли быстро, но из-за монтажа задержка вышла. Тут-то я и встретился с тахильдами. Но это было потом, а до того… Какое там море, какие яхты, а сады над водой… — Звездный Волк позволил себе лирическое отступление, и я расслабился.

Гости, расположившиеся в непринужденных позах, препарировали фрукты, сооружали диковинные коктейли. Удивительно, когда бы я ни зашел, всегда у Рэда гости и всегда он рассказывает что-нибудь интересное. То, чего ни в газетах нет, ни в “Мониторе”, ни в “Новостях”. Вот только понять трудно, где он правду говорит, а где горбатого лепит и гостям лапшу на уши навешивает. Иногда такое загнет, пинтаксером не разогнешь, а оказывается правда. А иногда…

Нежный рокот рассказчика сменился грозным набатом, и я насторожился — Звездный Волк наконец добрался до сути:

— Начал я бегать по их учреждениям, пока не дошел до президента. “Какая-такая, — говорю, — торговля — сорок звездолетов и все крейсерского типа. Видел я снимки в наших каталогах — это же боевая эскадра!”

А президент мне:

“Мы много лет торгуем с тахильдами, и никогда они не питали против нас дурных умыслов”.

“Не знаю, — говорю, — что они питали и чем вообще питаются, но на эти крейсера можно всю Айну погрузить. Посадите два корабля, для торговли за глаза хватит, зачем же все?”

Черная шевелюра Звездного Волка метнулась по комнате, как знамя анархистов, и я пожалел незнакомого президента — Рэд, когда его задевали за живое, бывал не сдержан.

— Тут этот президент мне грубости говорить начал, дескать, вы здесь без году неделя, а мы сами с усами и без вас разберемся. Ну я ему тоже кое-что сказал… — Звездный Волк опустился в кресло, и по комнате разнесся жалобный скрип.

— Все общественные организации обегал, и все без толку. И не то чтобы везде сами с усами были, кстати, ни усы, ни бороды у айпинцев почему-то не растут, и не то чтобы такое уж доверие они к тахильдам имели, однако убедить я никого ни в чем не сумел. — Звездный Волк гулко вздохнул. — Да оно и понятно, не хотели они мне верить, потому что сделать что-либо трудно было, закрывали глаза, надеялись, авось пронесет. У них ведь планета мирная — оружия нет, ну запретят они посадку, так если готовится экспансия, тахильды сожгут два-три города, им это ничего не стоит, и все равно сядут.

Хотел я сигнальную ракету послать. Космический патруль предупредить, так не наша зона влияния — с тахильдами связываться не станут. Да и сомнения меня одолели, вдруг они действительно торговать летят, кто их знает?

Словом, покружилась эскадра вокруг Айпы и начала садиться — дали-таки им добро.

Я как раз в этот момент в столице был. Улицы пустые, попрятались жители. Солнце светит, фонтаны звенят, воздух прохладный, чистый, морем пахнет — благодать. И вдруг эти — гарь, гул, скрип, скрежет, б-р-р! Едут по широким площадям, по светлым проспектам, по зеленым бульварам черные горбатые бронемашины, грохочут для устрашения, дымят и такую вонь испускают, что глаза щиплет.

Я бегом к звездолету, а там уже десятка два айпинцев собралось. Да, забыл сказать, бегал-то я по всяким учреждениям не вовсе без пользы, оброс, знаете, сомневающимися. Вот они к “Хризантеме” и стянулись — обсудить и понять, что к чему и как дальше жить. Обговорили мы положение, выгрузили животных, а сам корабль во избежание неприятностей уничтожить решили, я им объяснил вкратце, какие у нас с тахильдами отношения.

Превратился я из капитана корабля в хозяина зверинца. Сменил красный комбинезон звездолетчика на белый полотняный костюм, бороду сбрил, превратился в типичного айпинца. Стал даже сомневаться, увижу ли еще когда-нибудь Землю и не приснилась ли мне “Хризантема”. Совсем было приуныл, едва Сигизмунду завидовать не начал, да стали в зоосад мой айпинцы заглядывать. Кто приходил, чтобы чадам своим слониху со слоненком показать, а кто — со мной парой слов переброситься.

Да… Стал я хозяином зоосада. А уж сколько забот мне эти самые звери доставили! — Звездный Волк охватил волосатыми лапами свою многострадальную голову и возвел очи горе. — Куницы, лисицы, бегемоты, один крокодил чего стоил! У каждого свой режим, своя диета… Вот пчелы, например, — ну какой из меня пасечник? Пришлось их вместе с осами на цветочные поля выпустить — может, приживутся? И прижились.

Выпустил я их и думать об этом забыл, поважнее дела были. А как-то раз иду к своему зверинцу и вижу, кто-то в парке, в высокой траве барахтается. Подошел поближе — тахильд, рыженький такой, плюгавенький, он за мной уже давно шпионил. Извивается весь, как червяк, шею трет. Потом затих, заулыбался блаженно, только руки и ноги судорожно подергиваются. Что такое? Осмотрел пострадавшего — оказывается, оса его укусила. Видели вы, чтобы человекообразные от осиных укусов в обморок падали? Нет? Я тоже. Тут у меня и появилась мысль, нельзя ли аллергию тахильдов на ос как-нибудь использовать?

Айпинцы народ мирный, тихий, но и те уже изъявлять недовольство начали, в группы организовываться — еще бы, своя планета, а носа из дома не высуни — чужие порядки, чужие законы. Как тахильды на оккупированных планетах себя ведут, слышали, наверно, рассказывать не буду.

Организовываться-то айпинцы начали, да только мало от этого проку было: тахильды чуть что, — машину специальную вызывают, и она вонючей жидкостью всех недовольных обливает. И довольных тоже, для профилактики. Какое уж тут недовольство, какое сопротивление, когда айпинцы в прямом смысле еле дышат?

Но толковые ребята везде найдутся. Посоветовался я с ними насчет ос, провели мы кое-какие опыты и, представьте себе, способ борьбы с тахильдами придумали. Яд, который осы при укусе выделяют, для тахильдов сильнейшим наркотиком оказался.

Стали наши люди, то есть айпинцы конечно, появляться у тахильдов в казармах, суля им за весьма умеренную плату немыслимые наслаждения — коробочку, в которую оса упрятана. Сунул туда палец — несколько неприятных мгновений, а потом полдня блаженства.

На первых порах было трудно, опасались солдаты, но со временем поняли, что к чему, наладилось дело. От рядовых цепочка потянулась к командирам. Попробовал один, сказал другому, появились у нас постоянные клиенты, а потом и без нас дело пошло. Секрет-то простой, и вскоре на улицах и площадях, где были цветники, можно было встретить тахильдов, ловящих ос.

Высшее начальство приказ о запрещении и уничтожении ос издало — все клумбы и газоны в городах мазутом залили, поля начали какой-то дрянью опрыскивать — поздно. Тахильды — чудеса исполнительности и послушания, вкусили запретный плод. Перестали они понимать, в каком мире живут; во всяком случае, тот, что грезился, нравился им больше реального. Туманные мечты оказались сильнее дисциплины и страха наказания. Приказы исполнялись кое-как, затем перестали исполняться вовсе, и наконец настал момент, когда приказы перестали отдаваться. Тогда-то и выступили группы Сопротивления.

Да, так все и произошло, без выстрелов и кровопролития. Айпинцы, сменив тахильдов на станциях связи, продолжали посылать блистательные отчеты командованию эскадры до тех пор, пока к Айпе не подошел корабль Космического патруля. Между айпинцами и землянами начались переговоры, и отряд звездолетов, направленный тахильдами на Айпу, после того как с эскадрой прервалась связь, вынужден был отбыть ни с чем.

Звездный Волк ухмыльнулся и распушил пятерней смоляную бороду, придававшую его лицу людоедское выражение.

— Вот, пожалуй, и все о насекомых. Я отношусь к ним со значительно большим уважением, чем, скажем, к гориллам. Особенно к осам. Правда, когда я улетел с Айпы, их там развелось слишком много, но…

— А откуда там взялся Патруль? Ты же его не мог вызвать, если “Хризантема” была уничтожена?

— И как тебе удалось вернуться назад?

— Где зоопарк?

— Зачем тахильды захватили Айпу?

И без того широкое лицо Звездного Волка расплылось в улыбке. Он наслаждался вниманием к своей персоне.

— Не могу вам сказать, зачем тахильдам понадобилась Айпа. Когда я улетал на одном из их звездолетов, этот вопрос как раз обсуждался учеными мужами планеты, но пленные к тому времени еще не совсем пришли в себя и толком ничего сообщить не могли. Как только тахильды лишились ос, у них началась страшная депрессия. А зоопарк пришлось оставить айпинской детворе, за что мне и намылили шею в Управлении, — Звездный Волк потер свой мощный загривок. — Патруль встретил меня на границе Солнечной системы, и мне едва удалось объяснить, кто я и почему прилетел на чужом корабле.

Звездный Волк закончил рассказ. Удовлетворив тщеславие, наличие которого никогда не скрывал, он выбрал на подносе крупное вишнеяблоко, впился в него зубами и, блаженствуя, откинулся на спинку кресла.

Рэд никогда не комментирует свои рассказы, и в этом, вероятно, их главная прелесть.

Игорь Смирнов Моряна


Сколь бы вы ни болтали да ни насмешничали, я — то знаю, что они были, только сперва люди звали их морянами и лишь после придумали другое имя… Вот слушайте: расскажу вам, что дед мне рассказывал, а уж там верьте, не верьте — ваше дело.

На одном из моих предков долго лежало проклятье за связь с нечистой силой. В то давнее время жил он бобылем в деревне Пустеха, что у низовья Чистых Струй, в самом что ни на есть неказистом домишке, сложенном, видно, наспех из грубо подогнанных бревен.

Не любили его люди. Был он, говорят, больно безобразен с виду — ночью не встречайся, помрешь со страху! — но грамоту знал, читал еретические книги, занимался и другими непонятными делами, потому как из трубы его хором частенько валил то синий, то желтый, то еще какой-нибудь дым — все не как у добрых христиан.

Во всевышнего не верил, нет! — и в божий храм, бывало, не заманишь никакими калачами.

Но хлеба у моего предка были на диво всем. Один знал, как их выращивать надо. А рыбу какую ловил! И все-то у него так это сноровисто и ходко получалось, хоть и был похож на всех зверей сразу! Зато на дворе да наверняка и в избе тоже — непорядок, какого свет не видывал.

Разное болтали, однако все сходились на том, что он продал душу дьяволу, и что именно дьявол помогает ему во всех делах.

Никто не помнил его настоящего имени и звали не иначе как Мурло. Привык, наверно, не обижался.

Как-то по деревне прошел слух, будто в округе появилась Моряна, будто иногда выходит из воды на берег, чаще вечером с заходом солнца или ночью. А раз ее даже возле Мурловой избы видали. Бабы подняли вой, сбежались мужики с пашни — у каждого жердина или кистень, — но ни один не посмел тронуть: до того она показалась им кроткой и по-бабьему пригожей. А она, горемычная, пуча на них большущие зеленые глаза, уронила две слезы и неуклюже запрыгала на своем раздвоенном хвосте вниз по круче. Так-то… А потом приковылял Мурло. Люди в испуге расступились и, неистово крестясь, стали поспешно расходиться, уверенные в том, что Моряна — это и есть сатана, явившаяся в образе молодицы и которой Мурло продал душу. Вера эта крепко засела в прихожанах, потому как и позже ее не однажды замечали на берегу под кручей, как раз напротив Мурлова жилища. Односельчане стали за версту обходить опасного соседа, а многие, подзуживаемые святым отцом, порешили, чтоб Мурло покинул деревню раз и навсегда — шел христарадником по свету. Вот ведь как дело-то обернулось!..

Н-да!.. Уговаривал он, уговаривал деревенских — куда там! — те и слушать не хотели. Воспользовались отсутствием хозяина да и подожгли дом-то… Горел он, ох, как неистово: красным, синим, зеленым пламенем, с шипением и грохотом…

Прихромал Мурло. В глазах-ямах мука, нечеловеческая боль — аж жестокосердные содрогнулись и поспешили незаметно, воровски скрыться. Никому не сказал ни слова, не укорил никого. Долго стоял и глядел на полыхающий огонь, а после спустился с кручи к морю, уселся на камни и будто умер, будто сам превратился в камень.

Вот тут-то и вышла к нему Моряна. Вышла и бросилась к его ногам, ласкала, обнимала своими скользкими холодными руками, дышала ему в лицо влажным запахом водорослей… Оттолкнул ее Мурло. Она повалилась на гальку, длинные волосы растрепались, рассыпались по плечам, а влажные глаза заблестели от горя и обиды, и из груди вырвался стон.

— О, не гони меня! — сказала она. — Я много дней провела на этом берегу в тревожном ожидании, а для меня здесь быть опасно: солнце даже в тени сушит кожу, жаркий воздух обжигает грудь, а яркость дня ослепляет!

Хмуро ответил ей Мурло:

— Что за охота вылезать из воды, ежели так?

— Глупый. Разве влечение спрашивает о разумности наших поступков?

— Какая ж вражья сила толкает тебя сюда?

— Не вражья: ты, милый. Один ты во всем мире!

Вздрогнул Мурло, не обрадовался, не поднялся навстречу склонил перекошенную голову набок, глаза потемнели, жилы на висках вздулись, готовые лопнуть, а на лбу выступил холодный пот. Когда минуло остолбенение, он неспешно наклонился, поднял выброшенную прибоем пустую раковину и сжал ее так, что кровь саданула из черных узловатых пальцев. Крупный кривой рот его раскрылся, и горбатая грудь судорожно дрогнула: видно, не хватило воздуха.

— Дьявол принес тебя потешаться надо мной, — молвил он погодя. — Мытарнее муки не придумал бы ни один разбойник. Обижен судьбой — знаю. Но к чему всечасно корить, что я образина, мурло, урод, — мне и без того тяжко…

— Ты? Урод?.. — Сперва горло Моряны словно сдавило что: не голос — один шепот, ничего не разобрать, но понемногу лицо ее засветилось от приветной улыбки, глаза засияли, повлажнели, она смотрела на него с нежной страстью и долго не могла вымолвить слов, смысл которых был ясен лишь ей: — Ты красивый. Ты очень красивый, Человек, и я люблю тебя! А уроды — там, на круче, в деревне, на всей суше — они мне неприятны… Скажи: могу я понравиться? Хоть немножко? Хоть чуть-чуть?

Застыдился, откашлялся Мурло:

— Тобой не налюбуешься, Моряна!

— Правда? А в стране моей мне тяжко: таких, как я, считают там уродами, которых пугаются и которых никогда не полюбят!

— Что за диво! — Мурло тряхнул головой. — В твоей стране, верно, дураки живут, ежели не понимают истинной пригожести!

— Милый мой!

Опять прильнула к его ногам, опять стала ластиться к нему. Не отталкивал он ее больше: смотрел на бледное зеленое лицо, на тонкие и гибкие, как лоза, руки, на пышные смарагдовые волосы, пахнущие морем, на ее складное тело… Робко коснулся холодной кожи — и женщину обнял впервые. Неведомое до той поры переживание волной докатилось до сердца, захлестнуло его, заставило замереть в сладкой истоме…

Н-да!.. С трудом вспоминал он потом, как вдыхал какой-то душистый газ, вдыхал полной грудью, неспешно, с охотой, как потом взяла она его за руку и повела с собой в море.

А вслед им с кручи летели тяжелые булыжники и истошные крики озлобленных людей.

Дальше… Дальше что-либо припомнить в точности трудно — одни обрывки, ничего цельного. Известно, что Мурло первым из людей узрел неописуемые морские сокровища. Известно и то — и это самое интересное! — будто он встретил там, на дне, удивительную черную пирамиду — высокую, вроде великанова дома, с круглыми светящимися оконцами, — в которой обитали единородники Моряны. Жили они замкнуто, людям на глаза не показывались и были страшно недовольны тем, что Моряна так накрепко связала свою судьбу с Человеком…

Несколько дней пропадал Мурло в море, несколько дней радовался своему счастью, а потом вдруг затосковал по берегу — по лесу, по воздуху — хоть умри! С неохотой отпускала его Моряна на сушу, много времени проводила под кручей за камнями, ожидая и томясь в тревоге. Но как только появлялся он среди белоствольных березок — уходили тревоги, возвращалась утраченная было радость и, как прежде, текли светлые минуты благоденствия.

А однажды, когда сидели они вдвоем под плакучими ракитами у устья Чистых Струй, вышла из воды в чешуйчатом плаще уродливая подружка Моряны и стала строго выговаривать ей:

— Когда образумишься, когда прозреешь, сестра? Неужели до сей поры не уяснила, кого избрало твое извращенное чувство? Пусть он красив, пусть будет лучше всех туземцев, но у него же нет хвоста! А нижние руки — это позор, это истинное уродство, и нет ему оправдания! — Глянула потом косо на Человека, лицо еще больше позеленело. — Он никогда не научится мыслить по-нашему, он никогда не научится жить в море, и никогда мы не поймем друг друга! Покорись, сестра. Что делать, если ты обижена судьбой? Но видеться с бесхвостыми мы тебе не позволим. Идем отсюда!

Подошел к ней Мурло — отшатнулась она в испуге, тонкие руки перед собой выкинула: “Не подходи!” А он сказал ей тихо:

— Моряну судьба не обидела — красивше не сыщешь на свете! А вот на нашей с тобой плоти сам дьявол пахал да сеял.

— Как смеешь так говорить со мной, с первой красавицей Рубиновых Вод!.. Ну, скоро ты не увидишь своей чудовищной избранницы! — Молнией сверкнул чешуйчатый плащ на солнце, хвост, как плеть, хлестнул по воде, и волны — одна за другой — набежали на прибрежный песок.

Встревожился Мурло:

— Чего тут брехнула она? Больно тоскливо стало.

— Не верь ей. — Опять словно что сжало горло Моряны. — Мы не расстанемся. Ведь правда не расстанемся, милый? — Горесть разлуки почуял он в ее голосе, горесть, которую стал подмечать с некоторых пор в ее усталом виде, в припухших веждах. — Послушай! — Обняла крепко, с силой, — казалось, на век хотела удержать возле себя. — Мы все скоро улетим на нашу родину — это далеко, очень далеко, возле Малиновой звезды! Вода там красная, как россыпь рубинов, теплая и ласковая, как руки любимого… Поедешь с нами? Совсем?.. Ну, прошу тебя?

— Вон оно как…

Нахмурился Мурло, уронил голову и долго-долго сидел неподвижно. Потом поднял заблестевшие глаза, и она увидела ответ, что заставил вздрогнуть ее. Ждала, готовилась к этому ответу, знала, что иначе-то он и не решит, да вот поди ж ты — сердцу-то не прикажешь!..

На другой день стал опять проситься Мурло на сушу. Как никогда, увещевала его Моряна не уходить — мало ли что может произойти за это время! — но тот настоял на своем и пообещал вернуться к полудню и даже раньше. Задолго до назначенного часа выбралась она на берег, поднялась выше по склону и улеглась в тени ракитника, откуда неплохо просматривалось широкое поле: рядом, по правую руку — деревня, старая мельница и хутор — чуть, дальше…

Неспокойно было на душе Моряны. Привязанность к Человеку вынуждала ее оставаться здесь, а разум звал туда, к подругам, которые были особенно хлопотливы в тот день. Много раз наведывались они к ней. Торопливо упрашивали вернуться, торопливо угрожали, торопливо хотели унести силой, а потом нежданно-негаданно оставили одну и не тревожили больше.

Н-да!.. Знала ведь Моряна, что последует за этим, и от горести лютой сжалось ее сердце. Волнуясь, спустилась она вниз, окунулась в реку, почувствовав отрадную прохладу, но выбралась оттуда уставшая, обессиленная, с тоской во взгляде, метнувшемся за низовье — там в открытом море уже всколыхнулась, вскипела вода, вытолкнув высокую черную пирамиду в далекое облачное небо… По щекам Моряны покатились горькие слезы, она не могла оторвать взгляда от того, что еще совсем недавно было малой частью ее далекой неведомой родины, которой она теперь уже никогда не увидит!

И вдруг взметнулась Моряна, будто ужалил кто, хотела подняться наверх, на склон, но сильный надежный хвост впервые отказал ей. Закрыла она лицо руками, закричала протяжно и жалобно и упала на горячий песок…

Поди пойми: как она почувствовала, как поняла, что в ту самую минуту осатаневшая, слепая в своей вере толпа прихожан жестоко, бесчеловечно убивала бедного Мурло на Диком Лугу, что возле леса…

Вот откуда взяла начало дивная сказка о русалках. Но неправда, что Моряна многих заманивала к себе, нет. У нее был только Мурло. Один только Мурло, уж вы мне поверьте.

Крылья Икара

Сергей Вольский Четвертое Измерение

Вечером,

когда под теплыми одеялами

сбывшихся вожделений

спят счастливцы,

я домой возвращался,

сгибаясь под тяжестью одиночества.

В мире было безлюдно,

ни одно окно не светилось…

В переулок свернул я — и вдруг

замер от удивления

перед неоновой надписью:

“АГЕНТСТВО МЕЖГАЛАКТИЧЕСКИХ КОНТАКТОВ”.

А мне так хотелось контактов!..

Сбросив свое одиночество возле порога,

я толкнул застекленную дверь.

Девушка со звездами в волосах

вышла ко мне навстречу,

усадила в кресло,

стала рассказывать

о самой прекрасной планете,

затерянной в Метагалактике, о своем удивительном мире,

где нет ни болезней, ни войн,

где друг друга без слов понимают…

Потом я рассказывал о себе:

о растраченной юности,

о надеждах,

о безумии сердца, опьяненного первой любовью,

и о горьком его похмелье.

Она внимательно слушала,

но так и не поняла,

что же все-таки такое — одиночество.

Чтобы скрасить неловкость,

стала мне предлагать космические сувениры:

молектронный прекогникатор — заменитель

гадалки,

предсказывающий судьбу с точностью до секунды;

удивительный календарь Альфы Центавра,

где год длится семнадцать месяцев;

зажигалку, замаскированную под вороненый бластер

космического пирата…

А я предложил ей руку и сердце.

Она смутилась,

так что звезды в ее волосах

заискрились нефритовым светом,

и открыла прозрачную дверь

в ЧЕТВЕРТОЕ ИЗМЕРЕНИЕ.

Вслед за ней я шагнул торопливо —

но в ту же секунду

звезды погасли

и мир очертанья утратил.

…Я очнулся от тяжести:

груз одиночества

вновь сдавливал мне грудь…

Весь переулок я тысячу раз прошел из конца в конец

— нигде ни единой вывески,

ни единой двери…

Спрашивал у прохожих —

они пожимали плечами,

не понимая, чего я ищу.

“Что еще за девушка

со звездами в волосах?

Таких не бывает!..”

А вскоре

(по непроверенным данным)

Над Петрозаводском

заметили

летающую тарелку…

Ирина Малярова Кусочек океана

Наша кровь — это кусочек

океана, который мы унесли

с собой, выбираясь на сушу.

Из выступлений биолога

Кусочек океана

Живет в моей крови.

Поют моря и страны

От вечной той любви.

А что все это значит? —

Плоха ли, хороша,

Но вдруг во мне заплачет

Нездешняя душа.

Сожмется сердце странно,

Услышав позывной:

Кусочек океана

Зовет меня домой!

Ответ никто не спросит,

Когда, привстав со дна,

Меня с собой уносит

Девятая волна…

О ком русалка плачет

Среди морских зыбей?

Ведь не привязан к мачте

Наш новый Одиссей.

На зов тот неизменный

Шагнет — и все дела!

Сирена иль Селена

В пучину позвала?

Махну ему из бездны

Чешуйчатым хвостом,

Мой капитан железный

Ныряет за бортом.

Но онемеет парень —

Не против и не за, —

Узнав у дивной твари

Знакомые глаза.

Ему кидают в воду

Спасительный канат,

— Живи сто лет от роду! —

Ребята говорят.

Среди полярных вихрей

Корабль ему вести,

Ни айсбергам, ни рифам

Не сбить его с пути!

Но ежится он зябко

И смотрит в водоем,

Когда поет морзянка

На языке моем…

Ирина Малярова А это ведь…

Посвящается

Николаю Степановичу Гумилеву

А это ведь еще с Гомера повелось:

Бродяжная судьба, лукавые сирены,

Плеск чаек в небесах и винограда гроздь,

Песчаны берега и горизонт сиренев.

И мачта словно гвоздь,

И этот странный гость…

Привязан человек, и призрачна Итака…

И верная жена, и теплый пряжи горсть,

И, высунув язык, по следу мчит собака.

Все будет хорошо! И на душе легко,

Улыбчивый дельфин пловцу подставит спину…

И ждет тебя очаг, и козье молоко

На берегу Земном, который ты покинул.

Татьяна Савельева Причал

Когда-то я была водой.

А ныне человеком стала.

Искрилась поутру. Со мной

На зорьке солнышко играло.

Потом я воздухом была.

Касалась сердцем Мирозданья.

И мудрость Вечности пила,

Изведав горький плод познанья.

И стало мне невмоготу.

И тесно стало в поднебесье.

И я, покинув сферу ту,

Пришла в людское мелколесье.

Но как же трудно средь людей

Рожденной от воды и неба!

Жить среди будничных страстей,

Мешая сон, и явь, и небыль.

И все ж, Начало Всех Начал,

Перед лицом жестоким века

Позволь остаться Человеком:

Я отыскала свой причал.

Андрей Карапетян Потоки неземного света

Потоки неземного света

Лия в аквариум ночной,

Стоит пустынная планета

Над очарованной землей,

И неземною тянет силой,

И вдоль великой кривизны

Летят погасшие светила,

Плывут планеты-валуны…

Так длится ночь. Так шевельнет

Глотком воды плавник у рыбы.

Так по пространству тень плывет

От круглой и тяжелой глыбы.

Так шелестящий океан

Ракушку вытолкнет на берег,

И в темноту открыты двери,

И на столе забыт роман.

Так, не желая пренебречь

Ничтожным шансом, купол строят,

Пытаясь в хаосе прибоя

Разумную услышать речь,

И кромкой берега бредут,

И подставляют брызгам пальцы,

И верят, что вот-вот найдут

Следы неведомых скитальцев…

Еще ведь просто есть упрямство.

Еще пустыня так нова!

Еще легенды о пространстве

Полны чудес и волшебства.

Еще ночная песнь не спета.

Гудит в локаторах прибой…

Так длится ночь — и до рассвета

Стоит огромная планета

Над очарованной землей.

Разрешите представиться

Леонид Смирнов Демон “Кеплера”


Глава 1. Вечный сосуд

Будильник мягко тронул меня за плечо — безрезультатно. Затряс терпеливо — никакого эффекта. Наконец не выдержал и заревел басом:

— Подъем! Подъем! Подъем!

Я замычал, заворочался в постели, а потом — броском вперед — попытался достать членистую руку. Как всегда, не достал. Реакция машины малость получше. Кибер-будильник убрал руку в паз стены. Одеяло теперь лежало на полу. А я, зацепившись за воздух, в нелепой позе завис над краем кровати.

Привести себя в порядок — дело трех минут. Идти или не идти в столовую? Мотаться по станции взад-вперед было лень. В малюсеньком холодильнике с вечера оставались сок и суфле. Как-нибудь перекантуюсь! Открыл дверцу холодильника, достал банку суфле, нажал ногтем на кнопку. Крышка отлетела в сторону, и в нос ударила удушливая вонь. К горлу подступило. Я брезгливо подцепил банку двумя пальцами и швырнул в распахнувшийся мусорозаборник. Система регенерации воздуха моментально восстановила норму.

Что же это такое? Надо думать, морозильник сработал как нагревательный элемент. Парадокс современной техники. Отнюдь не чудо. Принцип Оккама — святой и вечный. Аминь.

Я нарочито бодрым шагом двинулся в пустынную сейчас столовую. Мерно отмахивал руками: ать-два, ать-два. А на душе скреблись кошки. Инстинкт исследователя требовал не спускать глаз с холодильника, установить по-быстрому анализаторы, всякие там интроскопы и ретротермометры.

Стены и пол коридоров алюминиевого цвета. Так и кажется, что любой шаг должен отдаваться звоном или металлическим лязгом. А мягкая дорожка гасит звуки. Словно идешь по ворсистому ковру. До сих пор никак привыкнуть не могу. Какой-то в этом подвох…

Покрытый люминофором потолок заставляет ускорять шаги. Он гонит меня вперед так, что трудно потом остановиться. Он слишком напоминает мне трассу кольцевых гонок на мотоскуттерах. Включаются запретные рефлексы. Иллюзия возврата в прошлое. Ведь после аварии в Луго надо мной довлеет вето Медконтроля.

Мало кто попадался навстречу, чаще я обгонял сонно бредущие фигуры. Мы живем в разных ритмах. И нам трудно бывает понять друг друга. Мне говорят: “Ты все время идешь на обгон и когда-нибудь врежешься в стену”. А я отмалчиваюсь. Не хочу зря тратить слова.

Потом был спуск на третью палубу. Лифт огромный, будто пещера циклопа. В нем затерялись три человека. Мы казались самим себе крохотными песчинками и с каждой секундой становились все меньше и меньше, грозя вовсе исчезнуть. Лифт рассчитан на несчетные толпы, на движение исследовательских смен, но часы “пик” на станции коротки. Остальное время он странно выглядит, даже нелепо.

Остановка. Стена раскололась, и половинки ушли в стороны. Дверь в столовую была, как всегда, распахнута настежь. Изнутри струился ровный, чуть зеленоватый свет, странно обрывающийся на пороге и ничуть не смешивающийся с желтым свечением коридорного люминофора. Ни единого звука не доносилось из залов. Странно. Ночь — ночью, но все же… Я сделал шаг вперед и вдруг ударился коленом. Осторожно пощупал рукой воздух: что-то вроде силового поля. “Мания преследования у меня, что ли?” — подумал с досадой.

— Кибер-уборщик! — позвал севшим голосом.

В стене открылась ниша, и на пол вывалился самоходный ящичек, чем-то похожий на крысу Чучундру. Он в нетерпении помигивал зеленым огоньком, водил из стороны в сторону хоботом анализатора — требовал работы.

— В столовую шагом марш!

Кибер покатился было вперед, но тут же уперся в невидимую стену, засучил лапками. Двигатель его надсадно гудел. Уборщик встал на дыбы, пытаясь взобраться на это непонятное препятствие. Ничего не вышло.

— Отставить! — Мне стало жаль Чучундру.

Вообще-то все это было явное сумасшествие. А времени оставалось в обрез. Не то чтобы со злости, а от раздражения я стукнул кулаком в стену, она упруго отразила удар. “Резина”, — подумал я и вызвал дежурного по жилому комплексу.

— Дежурный на проводе, — тут же раздался по интеркому притворно бодрый голос. — Что стряслось?

Я молчал, не зная, что и сказать. Чувствовал себя этаким глупым Етаро. Потом решился:

— Пытаюсь войти в столовую третьей палубы и не могу. Уборщик тоже не может. Похоже на силовой барьер. Вы в курсе?

— Что за чепуха? — Голос недоуменный, голос человека, постепенно раздражающегося. — Аппаратная тут не при чем. Может, вам все-таки показалось?

Неохота отрывать зад от кресла? Паршивец!

— Нет, не показалось. — На всякий случай снова стукнул. Стена была на месте.

— Тогда что же это такое?

— Понятия не имею. Не в своем ведь мире живем…

И так далее, и тому подобное. Когда на место прибыл техник, я уже успел заступить на дежурство по Большой Машине, мое первое ночное. Спустя несколько минут на пульте загудел зуммер. С экрана смотрело лицо дежурного по жилому комплексу.

— Все в порядке, коллега. Я вам, конечно же, верю, но… Ведь ничего нет. Нет! — и отключился радостный.

Ишь ты, младенчик! Все обошлось, ну и ладушки…

Спасительный сандвич с кефиром не заставил себя долго ждать, но вот приступить к еде довелось нескоро. Пульт был затянут успокаивающей зеленоватой ряской огней индикации. Но спокойствия не было. Показатели приборов прыгали, хоть и далеко от критических рубежей. В эту ночь вне станции постоянно что-то происходило. И кто поручится с полной гарантией, что наши красные черты действительно красны? А не черны, скажем… Очень может быть, что для станции опасны даже небольшие флуктуации Континуума. Или, во всяком случае, причудливое сочетание нескольких докритических флуктуации…

Параметры менялись калейдоскопически. Цифры на экранах терминалов скакали, как стадо взбесившихся мустангов. Я никак не успевал оценить картину в целом. Чувствовал, что бразды правления уходят из рук. А тем временем Мозг Машины флегматичным тоном сообщал:

— Пятая темпоральная составляющая имеет тенденцию к понижению. Нарастает напряженность оболочечного хронополя станции, увеличивается нагрузка на установки внешнего контура защиты. Подключение резерва пока не требуется. За состояние внутреннего времени можно не беспокоиться…

Пятая, значит, понижается, напряженность и нагрузка растут, а беспокоиться не нужно? Взвинченный до полуобморочности я судорожно бил пальцами по сенсорным контактам, перенацеливая охранные механизмы, запуская в ход все новые и новые системы стабилизации поля. Что толку? Голос Мозга уже начинает дрожать:

— Пятая составляющая опасно снизилась! Поле выгибается! Вокруг станции развивается кокон!.. — почти в истерике. И тут же, когда я уже готов был подать сигнал аварийной тревоги, он вдруг снова становится флегматичным: — Положение нормализуется. Напряженность падает. Нагрузка падает. Все хорошо. Все очень хорошо.

Я едва не в изнеможении откидывался на спинку кресла, думал вяло: “Пожалуй, можно перекусить”. И тут опять начиналась свистопляска. Небольшая такая, скромная свистоплясочка.

Из коллег поблизости никого не было. От драматического голоса Мозга Машины саднило в ушах. Спина давным-давно взмокла, сто раз успела высохнуть и снова намокнуть. Экраны расплывались в глазах. Я проделал комплекс хатха-йоги для глаз, но это как мертвому припарки.

— Отмечаю прогрессирующую вибрацию второй составляющей. Возможно появление разрывов в оболочном хронополе. Критические напряжения… Необходимо подготовить к действию головной интростабилизатор. Начинаю отсчет: девять, восемь… Складки разглаживаются. Опасность уменьшается. Положение нормализуется…

И так без конца. С ума можно сойти! Если, конечно, уже не сошел. Вот уже два часа я метался у пульта, то вскакивая с кресла, то плюхаясь в него. Наверное, со стороны я напоминал эпилептика.

Наконец я решил разбудить главного техника-смотрителя Большой Машины Жоля Ниденса. Он долго продирал глаза. Половина экрана телекома была заполнена ворохом белья.

— Ну, что? Что еще могло стрястись? Опять какие-нибудь пустяки? А мне рано вставать… Ну, что на сей раз? — Тирада его напоминала пулеметную очередь.

— Континуум буйствует. Я не успеваю реагировать. Что случилось? Никогда такого не бывало.

— О, господи!.. Каждую ночь, каждую ночь так, — ворчливо забормотал Жоль, а потом начал швырять в меня плакатными рублеными фразами: — Новичкам всегда мерещится черт те что. Это наши будни. Наша жизнь. Не справляешься — так и скажи. Неволить не будем. Желающих — хоть пруд пруди.

— Но вы-то сами знаете, почему он бушует?

— А почему море волнуется? От ветра? А можно сказать, что морю присуще волнение. Ветер, который в Континууме, мы еще как следует не изучили. Поэтому говорим: буйство присуще Континууму. С самого начала, как только мы здесь появились, ни единой ночки не был он в покое. И ничего, понимаешь, ни-че-го не случилось… Почему только ночью? Днем то же самое. Но днем мы включаем фильтр, подрезающий пики. Слишком много всяких гостей, комиссий… Понимаешь? — Это было сказано уже доверительным тоном. Как коллега — коллеге. — Зачем тревожить людей? А вот ночью все идет, как идет… Ну, теперь я могу спать? — спросил раздраженно, но в голосе проскользнули и победные нотки.

— Значит, и днем… — ошарашенно проговорил я.

Ниденс отключился. Континуум в который раз пришел в ярость, боднул станцию. Та заскрипела. Таймер интростабилизатора начал обратный отсчет времени. А потом опасность, как всегда, пошла на убыль.

— Море волнуется… Море… — Мне стало вдруг так смешно, что я не удержался и захохотал. Это был смех смертельно испуганного человека.

* * *

В кабинете начальника Службы Континуума я долго разглядывал “вечный сосуд”. Красноперые рыбки с ноготь величиной лениво шевелили плавниками. Водоросли поникли, словно устав демонстрировать свою жизнестойкость. По дну ползала какая-то мелочь. Запаянная внутри сосуда микробиосфера обещала быть бессмертной. Впрочем, кто знает… Сто лет, во всяком случае, она уже протянула.

Хозяина все не было. Кибер-секретарь услужливо вкатил столик с коктейлями и фруктами. Я поблагодарил, едва сдерживаясь — было уже невмоготу. Сначала пришлось дожидаться приемного дня, потом оказалось, что прием откладывается в связи с командировкой Перейры, и вот теперь битый час я маялся в этом обихоженном кабинетике.

Наконец лучи света озарили ворс пушистого ангорского ковра. Это распахнулась входная дверь, и я мог лицезреть Перейру: улыбающееся лицо — воплощенная откровенность и искреннее внимание.

— Здравствуйте, коллега. Чем могу? С радостью решу любой вопрос. Ну, говорите же, Игорь, говорите!

Поток слов. Растянутые в улыбке губы. А в глазах теплые светлячки. Я просто не мог ему не поверить. Я рассказал ему все…

— Обязательно разберусь в этом деле. Не беспокойтесь. Однако Жоль — очень хороший специалист. Вряд ли он заблуждается. И все же… проверю со всей тщательностью. А теперь давайте посмотрим, какие чудесные кадры только что получены с Седьмой!

Зажегся стереоэкран, и в тот же миг кабинет пропал. Над нами нависли свинцовые тучи. Не какие-нибудь банальные серые тучи, а словно на самом деле выплавленные из свинца, тяжелые, как горы, густые, как ртуть.

— Такого грандиозного грязепада еще никогда не видел человек! Это чудо, истинное чудо! — не уставал восхищаться Перейра. Глаза его сияли лучезарно — особенно по контрасту с тучами. — Сейчас все сами увидите! Кадр за кадром!

Я смотрел ролик со смешанным чувством. Да, зрелище было впечатляющее. И хозяин кабинета обещал во всем разобраться. Но мне казалось, что и то и другое — лишь попытка отвлечь и успокоить меня, причем удавшаяся попытка. Я словно бы сидел перед старинной фотокамерой, а фотограф говорил мне: “Сейчас вылетит птичка”. И я доверчиво раскрывал рот.

Тучи набрякли, теперь уже напоминая набитые мешки. Они прогибались под собственной тяжестью. Телезонд несся вдоль фронта. Вблизи подушка туч казалась ноздреватой и пористой, как тесто. Ветер утюжил ее, разглаживая каверны и кратеры от лопающихся пузырей воздуха.

Восходящие потоки, несмотря на ураганную скорость, больше не могли компенсировать силу тяготения. Грязно-коричневое небо раскололось. Весь мир, казалось, хлынул. Единое движение. Вниз, вниз! Грохот грязепада оглушал. Это была настоящая стихия, а не та привычная — укрощенная и взнузданная, что окружает нас на Земле.

— А на Левой-Тринадцать обнаружено племя подземных жителей, не видевших света двести лет. Еще одно чудо в бесконечном ряду. Миры буквально нашпигованы ими! И это прекрасно! На Земле все давно изучено. Преснятина. Мясо без соли и специй. Зато здесь… Только ради того, чтобы увидеть такой грязепад, стоит жить. Судьба милостива к нам: мы могли родиться, ну, скажем, веком раньше…

Перейру прорвало. Низвергалась грязь на экране, и низвергался поток слов. Шум гасил их, звуки сливались воедино. Меня обуяла неудержимая зевота. Я вежливо поблагодарил начальника Службы Континуума и откланялся.

* * *

В ожидании ответа прошло несколько дней. Его все не было и не было. Однажды я заступил на свое очередное дежурство. На сей раз — дневное. Пульты Большой Машины испускали фимиам умиротворенности. Выводимые на экран параметры ласкали взор. И потому в груди беспрестанно саднила тревога. Казалось, что вся эта гремучая смесь лжи и самоуспокоенности в любой момент может рвануть, в щепки разнеся станцию и разметав по вселенной нас, экспедиционеров.

— Зря вы, ей-богу… — вдруг донесся чей-то грустный монотонный голос. — Останьтесь, профессор…

Ему вторил басовитый, увещевающий:

— Ну, зачем эта эскапада? Мальчишество. Глупое фрондерство…

Поначалу в ответ ни слова. А потом вдруг львиный рык:

— Оставите вы меня в покое или нет?! С вами я, кажется, простился! Дайте же мне проститься и с Ней!

Увещеватели, как видно, удалились. А этот, рыкающий, шаг за шагом приближался ко мне. Наконец я заметил на одном из экранов его широкую тень, спросил неожиданно для себя:

— Домой?

— Крысы бегут с корабля. — Человек нагнулся над моим креслом и проговорил негромко: — Молодой человек, видит бог, я стремился изменить мир, но оказалось, что это мир изменяет меня. И вот я бегу. Бегите и вы, пока не поздно.

Я, конечно же, узнал его: это был профессор Фабиани. Я хотел спросить его о многом, но прекрасно понимал: ничего-то он мне не скажет. Разговора просто не будет. И поэтому я проговорил со значением:

— Еще рано. Сначала надо разобраться во всем.

— А в чем вы собираетесь разбираться, позвольте спросить?

— В ночной пляске Континуума.

— Эх, милый мой… — протянул Фабиани и почти отечески похлопал меня по плечу. — Разобрался — а дальше-то что? — Потом пробормотал чуть слышно: — Еще один младенец прозрел… — И теперь уже мне: — Ну, это-то не самое страшное. Снимается постоянно возникающее напряжение, и станцию лихорадит. Хуже, когда оно копится. Тоща…

Фабиани замолчал. Хронофизик-теоретик покидал “Иоганн Кеплер”. Нужны ли комментарии?

— Боитесь? — полуутвердительно произнес профессор и обошел мое кресло.

Я не ответил. А Фабиани приблизился к пульту и ласково погладил ладонью теплый металл.

— Все тужится… — пробормотал нежно. — А ноженьки-то уже не держат.

Я внимательно следил за профессором, он почувствовал мой взгляд и обернулся.

— Не любите ее? — спросил, чуть скривив губы. Он уже был уверен, что это так, и я тут же стал ему антипатичен.

— Машина… — Я не нашелся, что ответить.

Фабиани покачал головой, то ли укоризненно, то ли уже думая о своем. Он пошел в глубь Машины, образовывающей целый лабиринт, ведя рукой по ее гладким бокам. В этот момент он напоминал мне мальчишку, который не пропускает на своем пути ни одной стены, прочерчивая на них пальцами невидимую дорожку.

Мои экраны по-прежнему беспощадно лгали, показывая едва ли не мертвый штиль. “Зачем же я здесь сижу? — окончательно оформилась во мне очевидная мысль. — Только по инерции? И для успокоения наших гостей? Дежурный бдит, значит, все в порядке? Граница на замке?..”

— Сначала нам мнилось, что она держит руку на горле времени, а потом оказалось, что это время держит руку на ее горле, — донесся до меня голос возвращающегося из “ущелья” профессора. — Прощайте, коллега. — Он вяло дотронулся до моего плеча. — Все-таки советую вам уехать. Это не тот риск… — и быстро зашагал прочь.

Я с трудом дождался окончания дежурства. Правда, ожидание мое скрасили туристы. Как я понял, это были преподаватели какого-то фиджийского или самоанского колледжа. Смуглые, сверкающие белками глаз неофиты толпились вокруг Машины, шептались, то и дело начинали галдеть и тут же испуганно оглядывались на меня, умолкали. Сопровождающее их лицо — штатный станционный гид — наконец вывалился из дремы и заговорил с пафосом:

— Великая сила человеческого разума!.. Оседлали враждебное пространство — время… Дорога в миры открыта… Многовековая мечта сбылась… Океан энергии… Неисчерпаемая мощь… Машина — сердце станции. Станция “Иоганн Кеплер” — ворота в мир Правый-Семь… Вершина инженерной мысли… Уникальный инструмент познания… Феноменальная сложность конструкции… Содружество позитронных мозгов высочайшей производительности…

Тошно было смотреть на этих больших детей, разинувших рты и едва не водящих вокруг Машины хороводы. Ах ты, милая, хорошая моя… Умиленные лица, чуть ли не экстаз от сознания человеческого величия перед лицом косного мироздания.

— Подойди сюда, — тихо сказал я.

Но гид услышал. Он извинился перед экскурсантами, подошел, склонился нарочито почтительно (ведь дежурный же! жрец, можно сказать!), буркнул неслышно:

— Ну, что еще?

— Ты бы заткнулся, голуба… А не то сейчас как врублю учебную тревогу, — сказал я проникновенно.

— Рехнулся! — процедил сквозь зубы гид и тут же свернул лекцию. Как видно, представил сумасшедший аврал и тяжеленные скафандры высшей защиты.

Щедро раздаривая на своем пути улыбки, он погнал паству дальше по маршруту.

Дежурство закончилось, и я двинулся в кабинет главного аналитика Большой Машины. После разговора с Фабиани я окончательно уверился в своей правоте. Надо было звонить во все колокола, и я снова начал стучаться в запертые двери звонниц.

Главный аналитик Большой Машины Цокугава размещался неподалеку от Машины, что было рационально. Он был вообще самым рациональным человеком на станции.

Кибер-секретарь, притулившийся в тесном предбаннике, спросил меня тоном, не терпящим возражений:

— Кто таков? Какова цель визита? Прошу отвечать лаконично.

— Оператор Большой Машины Черторогов. Проблема жизнеобеспечения станции. Не терпит отлагательства, — разозленно отбарабанил я.

Аналитик с первой же секунды ставил своих посетителей в какое-то дурацкое положение.

— Ждите, — буркнул кибер-секретарь. И после паузы: — Главный аналитик очень занят. В вашем распоряжении три минуты. Проходите.

Я вошел в нарочито аскетический кабинет, единственным украшением которого был все тот же “вечный сосуд” с рыбками и водорослями. Хозяин сидел на круглом металлическом табурете за пультом терминала и пронзительно смотрел на входящего, всем своим видом напоминая филина на охоте.

— Добрый день… — начал было я.

Цокугава перебил:

— К делу!

— Почему занижаются на порядок показания датчиков? Почему мы постоянно врем? Почему скачки напряженности хронополей никого не волнуют? Почему ушел профессор Фабиани? — выпалил я.

Невысокий желчный аналитик теперь уже с любопытством разглядывал меня. Дескать, откуда взялось это чудо?

— Машину давно пора перенастроить. Ее дурацкая болтовня мешает нормальной работе. Незачем дергать оператора. Спасибо, что напомнили. Нормализуем их и на ночь. Это раз.

Цокугава следил за моей реакцией. Я молчал, сжимал и разжимал кулаки.

— Я не знаю слова “ложь”. Зато я знаю слово “паника”. И я не допущу паралича станции. Мы должны работать и будем работать. Миры не ждут. Это два. Опасных скачков напряжения нет и никогда не было. Я компетентней вас, так что уж поверьте на слово. Я уверяю, что все в пределах нормы. Это три. — Цокугава чувствовал себя хозяином положения. — А Фабиани просто нечего больше делать на станции. Он — теоретик, а сейчас время практиков. Он всюду совал свой нос, помочь был не в состоянии, а когда ему на это намекали, впадал в амбицию. Его уход — свидетельство прозрения, хоть и позднего. Теперь все встало на свои места. Это четыре… Я снял все ваши вопросы?

— Так вы уже всех нас приговорили… — тихо сказал я и повернулся, чтобы уйти.

Цокугава пытался создать из станции гомеостазис, замкнутый “вечный сосуд”. Аналитик убедил себя в том, что этот мирок уже существует, и не задумываясь отбрасывал все, что противоречило его схеме.

Я вдруг ясно увидел, как трескается и раскалывается “вечный сосуд”, из дыр хлещет вода, как бьются задыхающиеся рыбки, безвольно ложатся на сохнущее дно водоросли…

— Это просто упрямство. А оно еще никогда не спасало. Подумайте на досуге над моими словами. Я мог бы привести вам убийственные аргументы, но у меня совершенно нет времени, — снова выстрелил в меня Цокугава, но это уже был выстрел в небо.

Глава 2. Конец непрерывного генерала

Меня не любит жена. Что в этом особенного? В общем-то ничего. Но ведь это же моя жена!.. А Нэтти еще и теоретическую базу под свою любовь подвела: “Я вообще не умею любить, органически не способна на это чувство. Такая у меня нервная организация. А к тебе я хорошо отношусь. Это уже много. Скажи спасибо”.

Но мне-то, мне как раз мало! Я же люблю ее, черт побери!

“Опять какой-то дурацкий разговор получился”, — обычно говорит она после очередного выяснения отношений и демонстративно уходит на кухню. А я остаюсь один на один со своей ревностью. Я ревную Нэтти к ней самой. Мне кажется, что она все же умеет любить, но любит одну лишь себя.

Моя должность не дает мне возможности часто бывать дома. Постоянные дежурства на посту Экстра-К, вылеты на места аварий, чрезвычайные заседания в президентском дворце и прочая, и прочая… Думаю, жену это вполне устраивает. Она сама себе хозяйка, вольная птица. И кто знает, что она делает в мое отсутствие? Не прикреплять же к ней соглядатая. Но когда-нибудь я дойду до этой мерзости. Я ведь за Нэтти, как за себя, поручиться не могу. А делить ее с кем-нибудь… Нет, ни за что!!!

Повязать бы ее по рукам и ногам детьми, хозяйством, работой! Так ведь ни в какую. “Ты, — говорит, — большой человек, ты нужен стране. А я буду тебя всячески ублажать, чтобы ты всегда был весел и здоров и приносил наибольшую пользу. В этом мое предназначение, дело всей моей жизни”, — и смеется. Ублажать… И это не любя! Одна насмешка. Да, умеет моя женушка пошутить, повеселиться — этого у нее не отнимешь. За это я ее тоже люблю.

Наибанальнейшая история. А вообще обидно, что моя собственная жизнь столь же нелепа, как и миллионы других. Все повторяется в мире и притом бессчетное число раз. Вы в каком веке живете? В веке бешеной ревности, в веке одураченных мужей, в веке неразделенной любви. И может быть, это времена фараонов, а может, день грядущий.

В этот вечер все было как всегда. По светосвязи миловидная дикторша предупредила о приближающемся грязепаде, призвала экономить энергию и отключилась. Я залез под душ, покряхтывал, подставляя бока бодрящей холодной струе. Правда, под занавес пришлось добавить тепла, чтобы потом не поморозить жену. Нэтти у меня побаивается холода. Мерзлячка моя ненаглядная…

Чуть зеленоватая вода била звеня. Добродушно пофыркивал смеситель. По телу одна за другой пробегали горячие волны. Я начал было сомлевать. “Непорядок”, — подумал лениво, но так и не шевельнул рукой. Во всей этой процедуре давно заключался для меня особый ритуал. Сформировался добротный рефлекс, и мысли о Нэтти наполняли меня до краев. Только уж больно редко бывают минуты такого бескорыстного блаженства!

Раздался стук в дверь. Это конечно же была Нэтти. Однако с чего такая робость? Неужели опять мои дела? Как только запахнет работой, жена моментально перестраивается, превращаясь в примерную гражданку, скромную, дисциплинированную, отлично знающую свое место согласно боевому расчету. А я, соответственно, должен — по ее мнению — срочно заворачиваться в пурпурную начальственную тогу. Но я — то не желаю! Ничего себе раскладочка: я должен набычиваться перед моей собственной женой, надувать грудь, по-генеральски дубеть и становиться похожим на надраенного до блеска медного идола.

— Милый, тебя на провод! Твой адъютант! — прокричала Нэтти, перекрывая голосом шум воды.

Я завернулся в пушистую купальную простыню (подарок жены) и вышел в коридор. На проводе действительно был Карлуша Эдельфри, мой неуемный, не стареющий, несмотря ни на что, адъютант по непрерывной службе.

— Добрая ночь, — сказал я нарочито недовольным голосом. — Что стряслось?

— Убийство в день Называния. Массовое, как ни прискорбно. Надо ехать, мой генерал. Президент ждет.

— Что уже известно? — спросил я, начиная натягивать полевой сетчатый мундир, поспешно принесенный Нэтти.

— Это не телефонный разговор, — пробормотал Карлуша.

— Вот теперь я готов. Где машина?

— У входа.

— Тоща до встречи.

Я чмокнул в щечку Нэтти, взявшую на караул. Губы она предусмотрительно отвернула. Не время для телячьих нежностей. Она всегда совершенно точно знает: для чего настало время, а для чего — нет.

Я сбежал по ступенькам. Разогретое тело студил прохладный ветерок. Вокруг была тьма кромешная, редкие огоньки булавочными уколами буравили черноту небосвода. Кабина двухместного генеральского коптера была освещена теплым зеленоватым пламенем. Так и хотелось нырнуть в нее, как в постель. Индикаторы подмигивали веселыми чертенятами. Шофер при виде меня перестал протирать сощуренные спросонья глаза, расправил густые пушистые усы и сказал рокочуще:

— Добрая ночь.

— Добрая ночь.

Я сел, захлопнул дверь, устроился поудобнее на кожаном сиденье. И наш неуклюжий на вид коптер под лихой шоферский посвист сорвался с места. Этот человеческий звук был единственным звуком в кабине. Без него бы и не понять, отчего это вдруг метнулись вниз, как молнии, городские огоньки, а бархатное небо приняло нас в свои объятия.

Ночной полет не сравнишь ни с каким другим. Порой чувствуешь, что за бортом коптера ничего нет — вакуум, конец мира, преисподняя. Вся жизнь сосредоточена здесь, в кабине. Привыкнуть к ночному полету нельзя. Разве только уж очень потянет в сон — дремота везде одинакова. Во время таких полетов во мне почему-то рождаются новые ощущения, приходят странные мысли, вспоминаются напрочь забытые сцены и люди.

На этот раз меня посетило видение. Я стоял на огромной площади, залитой неестественно ярким светом. Небо было слепящее, непривычного, поначалу даже страшного голубого цвета. Мимо меня неслась людская толпа. Такой толпы я тоже никогда в жизни не видал. На головах перевернутые тазики и кастрюли ярких расцветок, похожие на ритуальные щиты татисков. И ни одного нормального башлыка. Одежда… Ну, словом, смелее нарядов я еще не видывал. Особенно у женщин… Карнавал. И вообще, женщины… Все они что-то сделали со своими лицами. Это были сверкающие, сказочные красавицы, но какие-то чересчур кукольные, будто и не живые. И все, все они спешили, будто на пожар, и было их видимо-невидимо. Какой-то человеческий муравейник. А я стоял и думал, что этот мир хорош, что он лучше всех и прекраснее не бывает, что я люблю этот мир и терпеть не могу остальные миры, как будто их черт знает сколько.

Когда видение растаяло и глаза опять увидели помигивающие индикаторы, теплый свет приборных шкал и лохматый затылок шофера, я почувствовал, что мне нехорошо. Пришлось даже попросить термос с горячим тоником, чтобы стряхнуть с себя это наваждение. Оно было прилипчивое, и обрывки еще долго копошились у меня в голове, не давая настроиться, прийти в рабочее состояние.

Тридцатиметровый конус президентского дворца, хоть и не был освещен, все-таки выделялся на небосводе. Есть и у полной черноты свои оттенки. Дворец, казалось, спал беспробудным сном. Однако на самом деле за бронированными ставнями все бурлило, как в кипящем котле. Сердце страны не может остановиться ни на минуту. Стопор равносилен параличу.

Шофер, плавно приземлив коптер, услужливо распахнул дверцу кабины. На посадочной площадке меня уже дожидался дежурный офицер охраны. Чеканя шаг, он подошел к коптеру.

— Счастливо, — шофер махнул мне рукой.

— Подремли, — ответил я, посмотрев на сонное его лицо, и обернулся к офицеру.

Это был совсем еще юный лейтенантик в башлыке, опущенном до самых глаз. Он осветил меня фонариком, я прищурился.

— Непрерывный генерал? — спросил для проформы или от растерянности, ведь не узнать меня было нельзя.

— А сам как думаешь? — вопросом на вопрос ответил я.

— Виноват, мой генерал! — выпалил он, вытянувшись по струнке.

— То-то же… Вольно. Веди! — энергично произнес я. Все-таки приятно находиться на высоте положения. Чепушинка, ерундовинка, а приятно. Видно, до сих пор не изжил в себе детства. Все еще жажду побед, хотя бы и микроскопических. Странная штука — человек!

Козырек парадной лестницы показался мне на этот раз клювом хищной птицы. Гиганты-бомбардиры из внешней охраны даже не шевельнулись, пропуская нас внутрь. Широкие стволы реактивных бомбард целились в небо.

Лестница по-прежнему была застелена багровыми шкурами вертунов, уже изрядно потертыми. Президент усиленно насаждал во дворце дух аскетизма, но нельзя же доводить реализацию своего мировоззрения до абсурда!

Ночные чиновники и дежурные офицеры были деловиты и сосредоточены, отнюдь не пороли горячки, не неслись стремглав по ступенькам. Атмосфера во дворце была рабочая, трезвая, вовсе не сутолочная.

Как только мы подошли к шахте шикарного (чугунного литья) лифта времен последней династии, двери его распахнулись, и перед нами предстал Карлуша Эдельфри собственной персоной. Миссия дежурного лейтенантика была выполнена. Он отдал честь и зашагал по коридору, парадно негнущийся, словно проглотивший палку. Совсем еще соплячок…

— Добрая ночь, мой генерал, — второй раз поздоровался адъютант.

Был он похож на ассонирийского божка: лысенький, гладенький, низенький, крепенький, бодренький и вроде бы с вечной ухмылочкой. Но все это была только видимость, витрина. Внутри у Карлуши — боль и тревога.

— Ну, как Он?

— Ждет. Сидит, курит. Не в духе. Ведь только-только с сепаратистами… Новая напасть. На сей раз будто сам дьявол против нас. Боюсь, сгорит Джохор, как свечка… — договорил хрипло, тревожно. Это так не вязалось с его внешностью.

Старинный лифт, лязгая и грохоча, опустил нас на четвертый подземный этаж. Вахтер в заношенной ливрее распахнул дверь, и мы вошли в апартаменты Президента. Застывшая у портьер внутренняя охрана беспрепятственно пропустила нас. Всех этих мальчиков я знал в лицо. Неразговорчивые ребятки с бычьими шеями и стальными слитками кулаков. Резная дверь из мореного пая раскрылась с тихим, таинственным скрипом. Эдельфри остался на часах.

В кабинете Президента царил полумрак. Конический зеленый абажур настольной лампы, едва тлеющие угли камина, горбатая тень на стене.

— Добрая ночь, — раздался глухой низкий голос. — Проходите, пожалуйста.

— Добрая ночь, мой Президент, — ответил я.

Хозяин “берлоги” всегда вызывал во мне смешанные чувства. Джохор, с одной стороны, олицетворял собой партию мира, прекращение гражданской войны. Это ему каким-то чудом удалось договориться с Премьером Федерации и Магистром Восточного Ассонира, чудом, которое сотворил он сам. За это Джохору полагается памятник при жизни и сияющий нимб святого после смерти. Это я без шутовства говорю, на полном серьезе. Неукротимый борец с пережитками монархизма. Но с другой стороны… Джохор — типичный скаред. Он зарезал проект нового президентского дворца и продолжает жить в этих развалинах. Он выгадывает на грошовых поправках к системе налогообложения. Он может выйти на трибуну в поношенном джемпере, устроить публичную “порку” министру, а потом битый час говорить о растратах на строительстве магистрального грязеотвода. Он срезал аксельбанты и укоротил ботфорты у наших офицеров. Не слишком ли все это нарочито? Поза и поза? Ненавистников у Джохора предостаточно. Правда, и сторонников — тоже немало… А положение сейчас тяжелое. Что-то творится в мире. Кажется, даже природа стала бунтовать. Все чаще эти самые аварии, катастрофы, ЧП. Все больше мне работы. Все реже я ночую дома. И вот моя Нэтти сейчас совсем одна. Или нет? Все-таки что она и кто она мне? Назваться так и не пожелала. А ведь говорится же: муж и жена — одна сатана…

Глаза уже вполне привыкли к темноте, и я ясно видел Президента, сидящего в глубоком кресле за низким столом, заваленным бумагами. Трубка его погасла, он неторопливо выбивал пепел в мраморную пепельницу.

— Берите кресло, садитесь рядом, — сказал Джохор устало. — Будем смотреть, чем нас тут стращают.

Худой и нескладный, седоватый очкарик. Шестидесятилетний вдовец, потерявший единственного сына в Орхбурском лесу. Вахмистр Джохор первым ворвался в занятый мятежниками штабной бункер и наткнулся грудью на бритвенно наточенные ятаганы. Все-таки трагическая фигура у нас Президент. Тут уж ничего не скажешь… Глубоко запавшие глаза, длинные узловатые пальцы, тонкий прямой нос и всегда немного поджатые губы. Ровный пробор уже редковатых волос. Кадыкастое, покрытое гусиной кожей, а потому какое-то совсем беззащитное горло. На Джохоре старенький шерстяной джемпер, брюки от армейского комбинезона, полосатые шерстяные носки и уж совсем домашние кожаные тапки. Клетчатый плед сполз с кресла на пол. В воздухе запах крепкого табака и старой мебели.

— Да будет свет, — сказал Джохор, и стены кабинета засветились спокойным желтоватым светом.

Все вмиг переменилось. Таинственность, царившая в кабинете, пропала. Он наполнился массой предметов, незаметных доселе и так по-разному отражающих личность владельца; стеллаж с раритетами и беллетристикой, охотничье ружье и кривые ассонирийские кинжалы, новейший терминал, статуетка вечной любви и национальный флаг.

— Я специально не тороплюсь. Хочу, чтобы спешка была исключена с самого начала. Только хладнокровие позволит нам избежать абсолютно недопустимых сейчас ошибок. Все решения должны быть единственно верными. Иного пути у нас нет. — Президент говорил размеренно, чуть помахивая в такт своим словам зажатой в ладони трубкой. — Итак, здесь собраны показания свидетелей, оставшихся в живых. Читать можно в любой последовательности. Когда закончим, поделимся мыслями. Вопросы есть?

— Хорошо бы получить горячий тоник, — неожиданно для себя сказал я и добавил, будто оправдываясь: — Ночь…

— Конечно-конечно. — Президент быстро распорядился по трансляции. — Теперь приступим.

Я взял в руки тонкую черную папку, раскрыл. Тридцать листков мятой, уже порядком засаленной бумаги.

“Я, Ивко Мурый, механик пластформера, тридцати шести лет, Назвавшийся третий раз, свидетельствую. Пришел я на площадь еще засветло — одним из первых. Народу было до того мало, что я на миг испугался: неужто струсили? Отступники — не редкость. Страх смерти хоть простить и нельзя, но понять нетрудно… И тут же я успокоился: еще не время. Чего это людям часами торчать здесь в такой промозглый ветер? Толпа постепенно прибывала, и, когда условленное время приблизилось, я понял: на сей раз людей пришло даже больше, чем в прошлый. На душе у меня просветлело, и я даже замурлыкал себе под нос. Слова этой песенки надолго застряли у меня в голове, потому, наверное, что это было последнее из того, что я запомнил. Затем была черная вспышка, и я потерял сознание. Когда очнулся, на площади копошились санитары, ворочали трупы. Я застонал, и ко мне подбежали с носилками. Я снова потерял сознание. Больше ничего сообщить не могу”.

“Я, Григ Груз, гимназист, шестнадцати лет, господом всемогущим клянусь говорить правду и ничего, кроме правды. Я давно хотел поглядеть на этих сумасшедших. Так называет их мой отец, а у меня нет оснований ему не верить. Я еще утром залез на башню, потеплее оделся, захватил с собой книжку, шерстяное одеяло и бутерброды. Я заложил щеколдой дверь, выходящую на птичью площадку, чтобы ко мне не мог подняться служитель, и устроился поудобней. Когда начало темнеть, мне пришлось отложить книгу. Я стал смотреть на площадь. Готовящиеся Назваться с высоты напоминали муравьев: собирались в кучки, переползали от одной к другой, копошились. Это была какая-то нелепая демонстрация, вызов всему остальному — трезвому — миру. Так говорит мой отец, и я с ним полностью согласен. И вдруг на площадь как будто упала чья-то гигантская тень. Ведь не может же ночь обрушиться на город за доли секунды. Там все замерло. Словно время остановилось. А меня наполнил жуткий страх. Не знаю, чего я боялся. Что-то непонятное, возникнув из ничего, давило на меня, не давало дышать. Грудь была сдавлена так, будто я попал под обвал. Потом я почувствовал, что уже не дышу. Больше ничего не помню. Когда солдаты, выломав дверь, сняли меня с башни, я увидел, что вся площадь усеяна телами. Я спрашивал солдат, что это было, но никто не ответил мне. Потом в госпиталь пришел отец и забрал меня домой. Это все”.

“Я, Стракан Шро, капитан, сорока двух лет, Назвавшийся двадцать раз, свидетельствую. Охрана площади Называния всегда входила в мои обязанности. Никакого дополнительного приказа я на сей раз не получал. Твердо зная, что нападение обязательно будет совершено, я принял необходимые меры предосторожности. Уже за сутки до Называния я распорядился выставить посты на дальних подступах к площади. Затем был проведен тщательнейший обыск окрестных домов. Ничего. Потом был проведен магнитный поиск оружия. Нулевой результат. Затем было установлено кольцо детекторов, охватывающее площадь. Попыток пронести сквозь него оружие так и не отмечено. Это на моей памяти — в первый раз. Факт, подозрительный сам по себе. В момент нападения я находился в штабе, говорил по прямому проводу с претором. Сообщение о нападении получил по рации незадолго до полуночи. Несколько солдат в пикетах вокруг площади почувствовали себя плохо, но только один из сержантов радировал. Остальные, очевидно, посчитали это наркотическим похмельем и побоялись сообщить. На коптере я немедленно прибыл на место. Площадь была завалена трупами. Солдаты уже начали искать раненых. Вскоре прибыли и медики. Я тщательно осмотрел площадь и соседние улицы. Никаких следов применения какого бы то ни было оружия. Потом приказал перетряхнуть все ближайшее жилье. Результат тот же. Кроме одного пробравшегося на башню мальчишки, посторонних лиц не обнаружено. Местные жители, находившиеся в момент нападения у себя дома, получили поражения нервной системы: начиная от легкого недомогания и кончая тяжелейшими обмороками с помутнением рассудка. Потом прибыл претор, и меня временно (на период следствия) отстранили от дел. Очевидно, я не использовал все возможности для обеспечения охраны Называвшихся. Готов понести любое наказание”.

Потом принесли тоник. Бумаги постепенно подошли к концу. Заключения патологоанатомов были единодушны: остановка сердца в результате психического паралича.

— Ну, как? — спросил Президент, увидев, что я отложил последний листок.

— Химическая атака? — осведомился я.

Джохор покачал головой.

— Экспертиза не обнаружила никаких следов известных науке отравляющих веществ, а также вирусов и бактерий. И еще одно… У всех Назвавшихся на несколько минут отстали часы. Странно, не правда ли?

— Значит, мне нужно выехать на место. Туда, где лучшие эксперты ничего не нашли, — заговорил я со странным ожесточением. — Какими силами я располагаю?

Джохор глянул исподлобья, лицо затвердело гипсовой маской.

— Возьмите с собой столичных светил, передвижную лабораторию Директората полиции и батальон спецвойск. Полетите на “толстобрюхих”. Аэродрома в городе нет, так что вас сбросят прямо на цель. Через четыре часа должны быть на месте. Адъютант полетит с вами для обеспечения бесперебойной связи… Вам будет сейчас предоставлена возможность позвонить жене. Есть вопросы, генерал?

— Нет, мой Президент. Виноват, слегка расслабился… Все будет как положено. Я могу идти? — отчеканил бодро, пружинисто вскочил на ноги, словно демонстрируя, что еще чего-то стою.

— Ладно-ладно. — Президент чуть улыбнулся. — Не петушитесь, генерал. Это только сценарий действий. О сути дела пока не сказано ни слова.

Я сел. Джохор был прав. Действительно, о сути пока ничего.

— Неужели все-таки война? — неуверенно проговорил я, размышляя вслух. — Вряд ли… Думаю, старая песня. Мамука Догот все еще мечтает о престоле. Значит, черная тень от черных мыслей?..

— Становитесь поэтом, генерал? — с вялой усмешкой осведомился Президент. — Не поздновато ли? — Черты его лица от усталости померкли. Складки, морщины распространились повсюду. Джохор показался вдруг глубоким стариком. — А претендентов много. И опасней тот, о ком еще не знаем. Вот только откуда у них столь сильные козыри?

— Я не знаю такого оружия, мой Президент. Пока не знаю. Разберусь на месте…

* * *

“Толстобрюхие” были на подлете к городу. Я представил себе его тихие ночные улочки. Узкие улочки феодальной столицы с пяти-шестивековыми глинобитными и каменными домами без элементарных удобств. Я очень ясно представил глухую тишину пустынной круглой площади, чьи камни за столетия истерты ступнями едва ли не до зеркальности. И кривую тень заброшенной наблюдательной башни. И тусклые тени от редких фонарей, соединенных провисшим кабелем поспешной армейской проводки.

Нэтти спала, когда я позвонил. Она медленно соображает в постели и на сей раз несла какую-то чушь: бур-бур, милый, так жаль, не езди, бур-бур… Не очень-то она огорчилась, как видно. Сила привычки… Дай-то бог, чтоб так, а не иначе.

Карлуша Эдельфри по-детски причмокивал во сне. Очень не хотелось его будить, но ничего не поделаешь… Могучие моторы десантных барж рокотали действительно усыпляюще. Странно, что я не последовал примеру моего адъютанта. Перед началом операции каждая минута сна на вес золота. Мне ведь предстоит думать, много думать, а не скакать по буеракам, пуляя в живые мишени.

— Подъем, — тряхнул его за плечо. — Подъем!

Но Карлуша только морщился, отпихивался, будто в пантомиме, — так, что я на мгновение даже засомневался, не притворяется ли. С него ведь станется…

— Пожар!

Карлуша вскочил. Это было запретное слово. Зря я это, право, зря. Карлуша был встрепан, озирался испуганно. Огня не увидел и быстро успокоился. В свое время Эдельфри потерял в огне всю свою семью. Огнеметчики пресвятого Селяха подожгли офицерские общежития в столице. Сгорело всего два дома, но для Карлуши — весь мир.

— Приготовиться! Через пять минут десантирование! — объявил по трансляции командир “толстобрюхого”.

Люди в отсеках зашевелились. Кто-то незлобно чертыхнулся, кто-то потягивался, разминал затекшие ноги. Карлуша оправил амуницию, натянул на лысину десантный шлем, и тот разительно изменил его лицо: оно стало маленьким (в обрамлении надутой кожи надбровников), остались одни глазки, дырки носа и пухлые губы. Какое-то поросячество. Карлуша подмигнул мне. Я тоже натянул шлем. Подошел капитан, старший по барже, отдал честь, доложил:

— Генерал, личный состав к высадке готов.

— Отлично. Дайте мне связь с другими баржами.

На других “толстобрюхих” тоже оказалось все в порядке. Иначе и не бывает в спецчастях.

— По кабинам! — гаркнул я (в первый раз за полет по-настоящему, по-генеральски).

Кабины были тесными и весьма ненадежными на вид. Но я — то знал, что они многое способны выдержать. Самое страшное, что можно получить при посадке, — это пару синяков.

Снова раздался голос командира “толстобрюхого”, он выполнял свою последнюю обязанность:

— Напоминаю: парашюты выбрасываются автоматически. Однако следите за сигнальной лампой. Если вспыхнет красная — дергайте за аварийный рычаг. Старшие по кабинам следите за временем. Если через четверть минуты после выброса нет ни толчка, ни красного огня — тоже немедленно дергайте.

Техники проверили, хорошо ли задраены люки кабин. Пуск! Ш-ш-шар, ш-ш-шар, ш-ш-шар! — скользнули полозья к разверстому десантному люку. Кабины одна за другой вылетали под днище баржи и выстраивались в цепочку. Ветер с пронзительным свистом обдувал их. Я, как и все десантники, смотрел на часы, считал секунды, то и дело переводя взгляд на контрольную лампу щитка и подсвеченный фонарем черный рычаг с сорванной пломбой.

Меня ударило по ногам, прижало к полу. Люди вмиг повеселели, напряжение как рукой сняло. Заговорили, хоть и негромко, и голоса тут же слились в успокаивающее бормотание. Теснота в таком полете даже приятна. Каждый раз чувствую себя молодым. Когда ты в одной связке, возникает какое-то особенное ощущение единения, общности с этими молодыми парнями в маскировочных костюмах.

— Хочешь тоника? — спросил меня Карлуша, протянул термос.

Я не ответил, потому что вдруг почувствовал тяжесть на сердце. Первый раз в жизни. Потом стиснуло со страшной силой и уже не отпускало. Я так и не испугался — лишь удивился. В глазах стало темнеть. Я хотел сказать об этом адъютанту, но не смог раскрыть рта. Эдельфри уронил термос. Обрушилась темнота…

Глава 3. Хирургическое вмешательство

Итак, судя по всему, я — андроид. И даже, если хотите, робот. Пусть… Пусть для вашего спокойствия я буду роботом. Не суть важно.

Меня часто спрашивали во время обучения: “Что это значит быть роботом?” Я пожимал плечами. “Ну, все-таки, что ты чувствуешь? Как себя самого ощущаешь?” — “А черт его знает”, — отвечал я до тех пор, пока не посмотрел одну старинную кинокомедию. И с того дня я стал дотрагиваться до левой половины головы, говоря: “Вот тут я — человек”, затем — до правой половины: “А тут — робот”. Одни люди смеялись, другие — хмурились и даже ругались про себя. Для меня это стало чем-то вроде теста на чувство юмора. Любопытно все-таки попробовать сапиенса на зуб…

Меня создали по образу и подобию одного типа. Человека, разумеется. Скажу по совести: не нравится он мне, хоть режь. Однако сам себе я нравлюсь. А еще говорят: яблочко от яблони… Мой учитель Виктор Ступин сказал однажды: “В тебя запихнули все хорошее, что можно было взять от этого человека, а уж все остальное — дозаправили до комплекта — от робота”. Что касается моего тела, то оно, конечно же, металло-керамическое. Прямо скажу: всем на зависть тело.

Донор мой (не буду, так и быть, называть его имени) поначалу был смел, даже отважен. Он сам настоял на операции, лег, можно сказать, на алтарь науки, а уж потом, увидев, как все-таки сильно я похож на него, испугался. Причем испугался смертельно, как редко пугаются мужчины. Я имел с ним не один “серьезный” разговор. Он сплошь и рядом скатывался до нравоучений, а то и на угрозы переходил. А мог вдруг, в мгновение сменив тон, униженно просить меня не приходить к нему домой, не видеться с его женой и вообще держаться подальше от улицы Н-ской. Хохма! Я, конечно же, клятвенно обещал, но вскоре все начиналось сначала. Он мне ни капли не верил. Наверное, потому, что представил себя на моем месте.

Виктор Ступин объяснил мне, что это были крайне унизительные сцены, и я в глубине души стал презирать моего донора. Кстати, мне часто говорят, что я не умею чувствовать. Я с этим категорически не согласен. Я чувствую очень даже ясно и притом массу самых разных вещей. Может, по-другому, чем вы, люди, и тем не менее. Но если я начинаю возражать, меня немедленно урезонивают, ставят на место: человеческие чувства высоки, даже величественны, чисты, как горный родник, твои же — мелки, ничтожны, утилитарны до безобразия. Мне кажется, что все эти амбиции — только лишь от уязвленного самолюбия. И Виктор, даром что человек, здесь со мной солидарен. Людям хочется быть уверенными, что мое великолепие ограничивается телом, что мои создатели, наделив меня чудо-оболочкой, не сумели дать мне совершенный (человеческий — в их понимании) разум. Я, примитивный андроид, не могу, просто не имею права во всем превосходить вас, хомо несравненных сапиенсов. Я — всего лишь послушная игрушка в руках кукольника, орудие, пусть самое эффективное, но только не личность! Личность не может быть орудием. Ваша этика такого не позволяет… Мне искренне жаль вас.

Я порожден КАТАСТРОФОЙ. Вернее, порожден необходимостью преодолевать ее роковые последствия. Вкратце дело обстоит так: двадцать лет назад ваши доблестные физики впервые смогли расширить “кротовую нору” и протащить перископ в параллельное пространство. С этого и началось планомерное освоение (а по существу, ура-штурмовка) бесконечного множества миров, столь благодатных для научной экспансии, “самой благородной из экспансий”. Ближние миры отличались от нашего весьма незначительно, но каждый следующий расходился с Землей все больше и больше… Как и предполагали в теории, мировые физические законы по мере удаления от нашей Вселенной изменяются все сильнее, и даже само время там уже другое. Но вы, люди, старались не обращать на это внимания, ибо в противном случае был бы невозможен ваш отчаянный прорыв в Иноземелье. Хотя, по-моему, уже давным-давно пора остепениться. Но каждое новое поколение ученых настойчиво повторяет ошибки пращуров. Детская болезнь…

Вы одну за другой, как куличики из песка, вылепляли свои исследовательские станции, организовывали многолюдные экспедиции в “мир иной”, пытаясь взять нахрапом ту информацию, что плохо лежит. А эти самые миры незаметно, но неустанно воздействовали на вас, на вашу технику, на ваши стационары и нуль — транспортники. Вода камень точит. Микровоздействия накапливались, “чаша терпения” миров переполнялась. Катастрофа стала неизбежной. Она и произошла. Это был взрыв. Медленный взрыв Континуума. Вашу не самую дальнюю, но одну из самых старых — станцию “Иоганн Кеплер” разорвало в клочки. Она была смонтирована в мире П-7, то есть в седьмом мире Правой руки. “Иоганна Кеплера” как бы выдавило из занимаемой точки пространства-времени и размазало по нескольким соседним мирам. Чужеродное враждебное образование было исторгнуто. Шансов остаться в живых у экспедиционеров не больше, чем у человека, взорвавшего под собой бочку с порохом.

Со всех остальных станций людей немедленно эвакуировали. В результате тщательно проведенного расследования взору Генерального Директората Ассоциации “Полимир” предстала поразительная картина: о накапливающихся изменениях, напряжениях Континуума было давным-давно известно целому ряду крупнейших нуль — физиков и эксплуатационщиков. Но они, обуреваемые натуральным исследовательским безумием, стремясь познавать миры любой ценой, скрыли от мировой общественности истинное положение вещей. Цена безумия оказалась слишком высокой. И тогда началась калейдоскопическая череда отставок, самоизгнаний и даже самоубийств.

Теперь вы навсегда лишены возможности посещать параллельные миры. Генеральным Директоратом установлен жесточайший порог риска. Любые сколько-нибудь существенные объемы земного пространства запрещено перемещать в чужие Вселенные. И сейчас в мирах “правой и левой руки” такими, как я, создаются из местных материалов убогие автоматические станции слежения, направляющие на Землю разрозненную и поверхностную телеметрию. Это все. Вся нынешняя наука…

Нас, роботов и андроидов, пока что охотно посылают в миры. Нами рисковать допустимо. Впрочем, до сих пор ни с кем из нас ничего дурного не приключилось. Опасности чужеродной среды мы переносим превосходно — не в пример вам, болезным.

Теперь дальше… Станции слежения зафиксировали в трех мирах Правой руки некие странные, прямо-таки необъяснимые с позиций логики события. Остается предположить, что все они — следствие применения аборигенами каких-то механизмов, приборов или веществ с “Иоганна Кеплера” — предметов, не соответствующих уровню и направленности развития этих миров. Конечно, может статься, дело совсем в другом. Но мы обязаны проверить такую возможность. Ведь обломки станции, затерявшиеся где-то в мирах, — непреложный факт. И Генеральный Директорат отдал приказ: обнаружить их и во что бы то ни стало уничтожить.

Вот это, в общем-то, и все. Сегодня четверг, пятнадцатое октября. Я уже совершенно готов к употреблению. Вам осталось взять консервный нож и вскрыть банку… Ха-ха! Виктор иногда нехорошо шутит, но мне эти шутки нравятся. Они отражают мое видение мира. Ведь я — только потенциально слепок с донора, а кинетически — в значительной степени гражданин Ступин и все другие мои учителя. Но Виктор Ступин — в первую очередь.

* * *

В это туманное, какое-то скользкое даже утро я обязан был получить на космодроме последние наставления и вылететь на “Трамплин”, где меня дожидался нуль-транспортник. Я, конечно же, могу быть пунктуальным (часы всегда тикают во мне), но не хочу. Должен же я хоть чем-то отличаться от себе подобных. Я тоже хочу иметь свои слабости. Ведь человек, как я давным-давно понял, только слабостями своими и выделяется в животном мире.

Итак, я пришел с трехминутным опозданием. Открытая всем ветрам обзорная площадка, где обычно толпятся встречающие и провожающие, на сей раз была пустынна. Виктор Ступин, как видно, уже давненько дожидался меня. Он поеживался при порывах ветра, который разгонялся над равниной летного поля и время от времени отчаянно бросался на штурм здания космовокзала. Новомодная тонюсенькая курточка Учителя ничуть не спасала, а ведь я прекрасно помню грандиозную рекламу этого чудо-материала. Люди любят словесную трескотню.

Виктор обернулся, глаза его смотрели с укоризной. Он вытащил из кармана руку и выразительно постучал по часам. Я хотел было ограничиться разведением рук, потом все же пояснил:

— Опоздал поезд. — Это была наша старая шутка.

— Вакуум в туннеле что-то загустел, — кивнул Виктор, и тут же укоризненные огоньки погасли. — К делу, Иван Иваныч. Последнюю телеметрию ты сейчас увидишь. Компьютер всего час назад выделил ее из пленок высотного облета. Телезонд заснял каким-то чудом.

Он раскрыл ладонь, и на ней заплясало чуть размытое цветное изображение. Цепочка десантных кабин, растянувшаяся по небосклону, на мгновение замерла в воздухе. Напряглась, пружиня в восходящих воздушных потоках. Потом парашютные стропы начали рваться, шелк затрещал и пополз. Почувствовав свободу, кабины закувыркались и стремительно понеслись к Земле. И ее упругая от ночной прохлады грудь приняла их, расцветя на мгновение красновато-желтыми вспышками взрывов. Изображение погасло.

— Под впечатлением этих кадров Генеральные Директорат на экстренном заседании изменил формулировку твоей задачи: уничтожить обломок “Иоганна Кеплера” хотя бы и ценой жизни… Ты не ослышался.

— Бедный-пребедный андроид, — я криво усмехнулся. А перед глазами у меня все еще были несущиеся в огонь черные точки кабин.

— Не паясничай! — вспыхнув на секунду, прикрикнул Виктор. Дольше он на меня злиться не мог. — Твоя жизнь не менее ценна, чем моя.

— Это ты так считаешь. Впрочем, я даже дороже стою. Я ценнее тебя, Учитель, потому что оплачен не любовью, а безумными деньгами…

— Перестань! — Ступин сегодня был явно в расстроенных чувствах. — С такими мыслями нельзя лететь. Раньше я что-то не замечал за тобой пессимизма. Трусишь?

— Это ты зря, Учитель. — Я обиделся и заговорил с нарочитым тьму-тараканским акцентом: — Иван Иваныч — орел. Его голыми руками не возьмешь.

Учитель через силу улыбнулся. Его тревога объяснима и простительна. Еще бы: посылает свое детище к черту в пасть… Потом, собравшись с мыслями, Виктор продолжил:

— У тебя прекрасная память, но все же напомню: ты не имеешь права нанести никакого вреда аборигенам. Даже если будет ясно, что перед тобой последняя сволочь. Это их внутренние дела. Их болячки… Зато все земное — в твоей юрисдикции. Тут ты — хозяин-барин.

— А если?.. — я не договорил.

— Не может быть, — Ступин покачал головой.

Над полем вспыхнуло багрово-зеленое зарево, раскрасив все вокруг в два цвета. Дав прощальный салют, транссистемник ушел куда-нибудь к Сатурну. Похожий в этот момент на клоуна, разноцветный Виктор пристально смотрел на меня.

— Теперь дальше… Ты знаешь, как называется мир Пэ-семь на нашем жаргоне?

— Грязи.

— Вот именно. Не забывай о грязепадах. Не бравируй, не лезь на рожон. — Ступин напоминал сейчас мамашу, отправляющую свое дитятко за тридевять земель. Этакая квохчущая клуша.

— Боишься, что запачкаю позитронные мозги?

— Не ершись. Я постоянно меряю тебя человеческими мерками, совершенно забывая, что ты обскакал нас по всем статьям… Ну, пора. До свидания, Иван Иваныч.

Виктор подтолкнул меня к двери, отвернулся, чтобы я не видел его лица. И я, сделав поворот на сто восемьдесят градусов, зашагал на контроль.

* * *

Подкидыш не спеша шлюзовался в “Трамплине”. А я тем временем сидел в противоперегрузочном кресле, продолжая размышлять над последней телеметрией. Гибель десанта в Западном Ассовире выглядела чрезвычайно подозрительно. Почти мгновенное поражение трех дюжин кабин. И это при том, что на Грязях самым мощным оружием остаются, слава богу, реактивные снаряды с термитной начинкой. Эксперты “Полимира” только разводят руками. Я уверен, они просто-напросто боятся предполагать худшее. Во всяком случае, на “Иоганне Кеплере” было достаточно машин, в принципе способных убивать.

Подкидыш состыковался с пассажирским причалом. Свет в небольшом салоне позеленел, сигнализируя о разрешении на выход. Салон был почти пуст — кроме меня на “Трамплин” прилетели всего лишь два сменных техника. Они негромко трепались всю дорогу, а я делал вид, что дремлю.

Мы поднялись из опадавших на глазах кресел и двинулись к двери кессона. Вышли на ярко освещенную пристань. Я огляделся: по обе стороны от арки главного входа со следами снятых транспарантов виднелись запертые ворота ангаров, а совсем рядом — тумба отключенного кибер-информатора. Похоже на базарную площадь после ярмарки. Не хватает только шевелящихся на ветру обрывков бумаги.

Техники, едва кивнув мне, нырнули под арку и были таковы. Путь до стартового колодца оказался неблизкий. “Трамплин” словно бы демонстрировал мне свои просторы. Коридоры чередовались с залами, залы переходили в галереи. И всюду запустение, редкие фигуры, редкие звуки, тускловатый свет. Ощущение тоски.

Дверь, выводящая на стартовую позицию, тщательно охранялась. Такие меры предосторожности я и представить себе не моп два робота в керамитовой броне с лучеметами наперевес, двое дежурных — офицеры космофлота в скафандрах высшей защиты с лазерными ружьями на груди, бронированный кибер-идентификатор, сама дверь из нейтридной плиты. Все это слишком уж напоминало космические вестерны. К тому же в коридоре мне пришлось миновать три идентификационных кордона — один совершенней другого. Уж не для солидности ли фирмы весь этот маскарад?

— Стоять на месте, — сказал один из дежурных.

Загудел зуммер. Из паза в потолке выдвинулась суставчатая телескопическая рука с каким-то странным предметом и быстро-быстро стала вращаться. Мне было не по себе. Кибер-идентификатор зажег желтые рабочие огни и тоже загудел. Роботы нацелили на меня лучеметы. И только дежурные остались в прежних позах, пренебрегая Ее величеством Инструкцией Чрезвычайного Положения.

Наконец после тщательного обнюхивания-ощупывания идентификатор был удовлетворен и зажег разрешающий зеленый огонь. Роботы отвели лучеметы. Рука с подозрительным отростком скрылась в потолке. Загудела сирена, и нейтридная плита ушла в стену.

— Можно идти, — сказал дежурный.

И я пошел.

Нуль — транспортник уже дожидался меня в Колодце. Причальные фермы, казалось, едва сдерживали его, готового вот-вот сорваться с места. Видом своим нуль — транспортник напоминал лифт, непомерно раздувшийся от чувства собственной значимости. Люк был распахнут. Я нырнул в него, скатился по дюралевой лесенке и вошел в тесную капитанскую каюту. Транспортник должен был идти на автопилоте, и мне полагалось дремать или думать о своих андроидных делах.

Люки задвинулись, герметизация прошла штатно, в каюте с полуслова зазвучали голоса диспетчеров и начальников технических служб.

— …у вас нет?

— Порядок.

— Стабильность полей?

— Четыре девятки.

— Готовность?

— Полная.

— Защита?

— Да все у нас есть!

— Тогда поехали.

Видневшаяся на стенном экране огромная фосфоресцирующая цифра ноль сдвинулась, поплыла и исчезла за верхней рамкой. Скорость движения возросла. Номера уровней замелькали. Конечно, это было мнимое движение. Транспортник проваливался в глубь пространства-времени, а не несся в тесной шахте лифта. Но так было легче для органов чувств человека. Ведь Колодец формировался в расчете на ваш несовершенный организм.

Мерно гудели могучие генераторы. Пол чуть заметно подрагивал. В каюте, как ни странно, пахло резиной и пластиком старинного метро. Неожиданно раздался чавкающий, глотательный — чисто животный — звук, а потом шипение то ли гигантской змеи, то ли доисторической пневматики. Миновала цифра тридцать.

— Опять чавкает, — раздался голос диспетчера. — Будто проталкивает в желудок, зараза. Не иначе, разладилась вся система.

— Не пугай парня, — недовольно буркнул другой. — Дислокации в стенках. Нормальные возрастные изменения. — Успокаивая меня, он нес дикую чушь.

Появилась цифра пятьдесят. Транспортник затормозил. В Колодце вспыхнул яркий свет. Все звуки смолкли, запахи пропали. Звенящая тишина, ощущение ваты, набитой в уши. Это в моих-то самых совершенных на свете ушах! А что уж тут взять с человеческих розовых лопухов?

— Садись в шлюпку, матрос, — обратились на сей раз уже ко мне. — Ждешь особого приглашения?

— Я, Иван Иваныч. Слышу вас хорошо. Вас понял. Иду на таран, — произнес я утробным голосом, выскочил в коридор и двинулся к шлюпке.

Вдогонку мне раздалось:

— Каков нахал!

Я только ухмыльнулся.

Десантная капсула лежала в ложке катапульты, похожая на пасхальное яичко. Я залез в кабину, заблокировал дверь. Благим матом заревела сирена. Катапульта сработала автоматически. Я почувствовал толчок, взболтнулся, как на ухабе, затрепыхался в предохранительных ремнях, словно пойманный зверь в сетке. Через десантный люк транспортника, через внутренние и внешние ворота Колодца капсула влетела в самую сердцевину мира П-7 и сразу же оказалась неподалеку от планеты Грязи.

* * *

Город еще спал. Лишь цепные псы брехали в этот ранний час. Ночной сторож где-то в стороне стучал своей колотушкой. Город напоминал скопище маленьких египетских пирамид, кое-где прорезаемое пиками башен, похожих на минареты. Все его дома, начинаясь мощной каменной кладкой грязеотводов, завершались изящными шпилями грозоразрядников.

Пирамидальные купы жестколистных деревьев и кустов чернели на рассветном багровом небе. Оно так и не поголубеет — станет желто-серым, делая человеческие лица землисто-желтушными. Пахло чем-то приторно-сладким, на зубах скрипела мельчайшая едкая пыль, насквозь пропитавшая город.

Из города я отправился на место падения десантных кабин. Обожженная солнцем глинистая земля. Черные круги гари на сером бескрайнем поле. Множество гусеничных следов, пустые и частью смятые консервные банки, засохшие окурки, мелкие обгорелые обломки кабин.

Я всмотрелся, принюхался как следует. А вдруг преступник все-таки побывал на месте преступления? Поначалу казалось, что все колеи выходили из города, а потом вели в него обратно. Через полчаса поисков я обнаружил почти совсем разровненный “хвостом”-волокушей след. Он один уходил в пустыню. Я попытался оценить его возраст и понял, что он предшествует всем остальным. Чья-то чужая машина появилась здесь сразу же после катастрофы. Я решил пойти по этому следу.

Летел я быстро — примерно три километра в минуту. Но беспокоиться было нечего — потерять след я просто не мог. Я все больше углублялся в совершенно безводную пустыню, местами прорезанную руслами высохших грязевых рек.

Летел и от нечего делать думал о Назывании. Вернее, пытался понять Назвавшихся. Испокон веков в государстве Западный Ассонир каждый год ровно в одиннадцать часов одиннадцатого числа одиннадцатого месяца в строго определенных местах (как правило, на центральных площадях древних городов) собирались сотни людей. Тем самым они Назывались, устанавливая на год свой социальный статус. Во все времена Назвавшиеся пользовались огромным влиянием в народе, и традиция Называния не позволяла в Западном Ассонире надолго воцариться тирании в любой ее форме, пусть самой закамуфлированной.

Но у медали есть и оборотная сторона. Назвавшиеся всегда на виду, они под постоянным прицелом, вся их жизнь совершенно раскрыта, они в принципе не могут говорить неправду, строить заговоры. Они больны “болезнью пророков” — лишены права на ошибку. Да и сами Дни Называния… Сколько раз власть имущие устраивали кровавую резню, поголовно истребляя Назвавшихся. Правда, это всегда считалось тягчайшим преступлением и рано или поздно каралось лютой смертью. Многие переворотчики, захватив трон, с помпой казнили своих политических противников именно под видом возмездия, а потом продолжали резать Назвавшихся сами. В отдельные годы в живых оставались буквально единицы Назвавшихся, и народ прятал их, берег, как живые святыни.

Никто и ничто, кроме собственной совести, чести и, может быть, гордости, не заставляло этих людей выходить на площади. Они будто специально подставляли себя под огонь. Ведь каждый год в День Называния обязательно происходит кровопролитие. Бюргеры ждут этого дня как большого праздника, специально подначивают тех, кто хоть раз Назывался, раздувают ажиотаж среди Назвавшихся и одновременно подстрекают и провоцируют их противников. Им нужны потенциальные жертвы и потенциальные убийцы. Бюргеры жаждут крови… Правда, при нынешнем правительстве Назвавшихся тщательно охраняют. Они в фаворе. И тем не менее без жертв не обходится.

Постепенно я стал замечать, что траектория моего движения меняется. Через два с половиной часа я подлетел к городу с противоположной стороны. В самом городе след был почти совсем затоптан. Мне не стоило большого труда держать его. Миллиарды все же не зря вложены в меня.

Наконец я оказался перед запертыми воротами. Справа и слева высилась глухая каменная ограда, из-за которой виднелись верхушки жилых пирамид и три остроконечные башни. Мощный грязеотвод был перегорожен ржавой, но еще очень крепкой решеткой. “Это что за учреждение? — спросил я себя. — Наверняка что-нибудь запретное и недоступное для простых смертных. Надо узнать, прежде чем ломиться”.

Уже наступило утро, а народа на улицах не было. Странно. Я пошел на поиски и в конце концов повстречал патруль из трех солдат, одетых в потрепанную форму. Спросить их я не успел, ибо они все трое, увидев меня, закричали, размахивая руками:

— Иди домой! Скорей! Бегом! Будет грязепад!

А сами они с тревогой поглядывали на мрачнеющее с каждой минутой небо. Солдатам пора было возвращаться в теплую казарму, где их ждала разогретая бобовая похлебка и нары в два ряда. “Действительно, скоро грязепад, — подумал я. — Тем лучше. При стихийных бедствиях таким, как я, руки развязаны. Меньше помех”. И я послал аборигенам мысленный вопрос:

— Что находится за этим вон забором?

Первый солдат был здоров ругаться. В течение минуты он ни разу не повторился. Этот ассонириец, как и остальные, был одет в длинный бурнус или хламиду с башлыком. Люди здесь тоже пирамидальны, как дома и деревья. Поэтому и мне приходится носить на голове некое подобие башлыка, чтоб уж слишком не бросаться в глаза.

Второй абориген остановился, зашептал еле слышно молитву, сложил руки над головой и стал раскачиваться. Привести в чувство его было не так-то просто. Я не стал с ним возиться и нацелился на третьего аборигена. Судя по всему, это был начальник патруля. Лицо ассонирийца напряглось, он зажмурил глаза, сжал кулаки.

— Орден праведников, — ответил глухо.

— Кто это такие?

— Очистители от скверны… Скорпионы…

— Как попасть внутрь?

— Великий грех. Категорически запрещено.

Я отпустил сержанта. Он вздохнул с облегчением, сбросив тяжкий груз, встряхнулся, как мокрая собака, и бегом погнал солдат в родную казарму.

Я решил с ходу штурмовать этот самый Орден. Взлетел на гребень стены. Там задержался на миг, осмотрелся. По громадному двору Ордена бегали сторожевые псы. Пока что они меня не заметили. Запаха у меня почти нет, человеческого — уж во всяком случае. “Чу, русским духом пахнет!” Фига два…

Я снова почуял этот старый машинный след и со спокойной душой спрыгнул на булыжник двора. Собаки бросились ко мне. Они не лаяли, а только хрипло рычали. Оскаленные пасти, бешеные красные глазки. Накинуться сразу не решались, только наскакивали и тут же отбегали, но каждый раз подбирались все ближе и ближе.

— Спать! — приказал мысленно. — Спать!

Заворчав, они неохотно подчинились. Легли. И вот уже вокруг меня коричневые кучи теплой шерсти, ровно вздымающиеся бока, парок, растворяющийся в еще прохладном с ночи воздухе.

Я вышел на след и двинулся по нему. Отдал себе приказ: “Ни за что не сворачивать! Любой ценой вперед!” — и представил себя этаким сказочным Иванушкой, добывающим иглу со смертью Кащея. Первые пятьдесят метров — по двору. Дальше были ворота. Нехитрый, но тяжеленный замок вскрыл пальцем. Гараж. Покрытая брезентом машина. Это она. Давно пуста. Дальше что? Множество человеческих следов. Надо выделить следы той ночи. Что такое? Опять запах гари, запах крови. Той гари и крови, что остались в пустыне, где рушились и горели десантные кабины. Истаявший за тридцать часов запах, но ведь не для меня…

Теперь иду по запаху. Выбрался во двор, повернул к одной из пирамид. Небо совсем потемнело, словно утро сразу же перешло в ночь. Играючи вскрыл дверь рукой. Вскрыл почти беззвучно, и все же тут меня обнаружили. Какой-то служка заметался по двору, вопя что есть мочи. Еще один ассонириец выбежал из башни, заголосил протяжно:

— Воры! Воры!

Я не стал ждать продолжения, вошел внутрь. Шел, почти бежал по бесконечным темным коридорам, спускался по щербатым лестницам, открывал или взламывал все новые и новые двери. Все не то, все не здесь. Какой-то Критский лабиринт. Осталось поглядеть на самого здешнего Минотавра. Наконец забрался в подземные этажи, в самые глубокие подвалы, где мне уже почти ничего не было видно. Пришлось включить инфракрасное зрение. Вскрыл еще одну дверь — бронированную на сей раз, покрытую новейшим (уж не земным ли?) керамлитом, и оказался в обширном темном зале.

С самой первой секунды я почувствовал здесь запах машины. Я чувствовал его и раньше, но еще не мог поверить в свой успех, гнал от себя такую мысль. Наисвежайший, сегодняшний, сиюминутный запах машины. Земной машины! Сохранялся здесь и прежний затоптанный след — след крови и гари.

Я стоял в дверях и смотрел на противоположную сторону зала. А там тоже кто-то стоял и смотрел на меня. Это был страшный взгляд. Ненавидящий взгляд машины. Я чувствовал, что она в любой момент может меня уничтожить. Я ощущал это всей кожей, всем своим существом. Я понимал, что это больная, изувеченная катастрофой машина, потерявшая свое истинное предназначение и занимающаяся сейчас убийством, противным самому ее существу. Она уже не способна правильно оценить свои действия и с каждым днем все больше сходит с ума от боли и внутреннего разлада.

— Спокойно, спокойно, сестрица! — послал я телепатему, пытаясь при этом думать о ней как можно ласковей. Умные машины прекрасно чувствуют отношение к ним и немедленно реагируют на любые человеческие эмоции (хотя какой я человек?!). — Я пришел помочь тебе. Все будет хорошо. Я знаю, как помочь тебе.

— Кто… ты? — после долгого молчания раздалось в ответ.

Встречная мысль была медленна, тяжеловесна, она с трудом пробиралась сквозь заполнившую позитронные мозги, ставшую уже привычной задачу: “Убей чужого!”

— Я брат тебе.

— У меня… У меня есть отец… А брат… Не знаю…

— Кто же твой отец? Я не сделаю ему плохого. Я ему тоже помогу.

— Отец… Жоль Ниденс… Он любит меня… Он один любит…

Я сделал первый шаг к ней, потом второй, потом третий, не переставая передавать:

— Он тоже болен. Ему тоже плохо. И я помогу вам обоим. — Передавал первое, что приходило в голову.

Я пребывал в нокдауне, хотя в глубине души готовился к такому повороту событий еще на Земле.

Да, здесь был человек, живой человек! И он не должен появиться на сцене. Необходимо как можно скорее вывести из строя машину, а для этого нужно нащупать ее нервные узлы и перерубить одним мгновенным импульсом.

Где-то в недрах здания я услышал звук бегущих ног. “Только бы не он!” — подумал со слабой надеждой. Аборигены меня не пугали. Они не могли иметь власти над машиной. А вот Жаль Ниденс… Старший техник-смотритель Большой Машины по управлению Колодцем, машины, связывающей воедино два чуждых пространства и два чуждых времени… Как он оказался здесь? Как выжил в КАТАСТРОФЕ? Но это были уже вторые, третьи, десятые вопросы. А первый и единственно жизненный — об ахиллесовой пяте Машины.

— Я… не знаю тебя. Я боюсь тебя… Не подходи…

— Родная моя сестричка! Не бойся! Я помогу тебе! Я подойду поближе и тогда смогу помочь тебе. Пойми: я хочу тебе добра, только добра!

Было ли мне мерзко в эти минуты? Гнусная ложь во спасение не становится от этого менее гнусной. Спасая людей, я лгал машине, лгал, чтобы убить ее. Лгал такой же машине, как и я сам. Значит, я оправдываю ложь и по отношению к себе? Не в этом дело… Безотносительно: все, что я делал — предательство. Я был вынужден предавать, но никто не приказывал мне этого. Люди не способны отдать такой приказ, но способны сказать: “любой ценой”… Итак, иного выхода у меня не было. Так кто же виноват в этой мерзости?! Я или они? Или только она, КАТАСТРОФА? Но в ней ведь тоже есть свои виноватые!

— Ты чужой… Ты не любишь отца… Я не знаю тебя…

— Ты скоро узнаешь меня. Ведь я помогу тебе. Я хочу помочь тебе, и я один смогу это сделать. Дай мне только подойти к тебе поближе, сестричка!

Так продолжалось минут пять. Пять минут пытки. Во мне сгорали предохранители. Я надеялся, что сгорали, хотел верить в это. И одновременно прекрасно знал, что никаких предохранителей во мне просто нет.

Шаг за шагом я преодолел почти все разделяющее нас пространство. Я теперь ясно видел ее: дремлющий гигантский обломок Большой Машины с зияющими дырами в местах соединения со станцией, обломок, расцвеченный багровым болезненным переплясом аварийных индикаторов и заключающий в себе впавший в маразм позитронный мозг.

Я осторожно прозондировал управляющие цепи и вдруг понял, что проиграл. Все зря. Машина была намертво замкнута на Ниденса, и обрубить ее нервные узлы можно было только в нем. В человеке! Они теперь как бы составляли единое целое, поддерживали друг в друге едва теплящийся огонь, пытаясь выжить в этом враждебном мире. Я остановился. Я почти перестал успокаивать Большую Машину, и она занервничала еще больше.

Это был полный провал. Жоль Ниденс и я… Кто победит? Так вопрос не стоял. Человек всегда вне конкуренции… Я просто не знал, что теперь предпринять. Права на капитуляцию я был лишен. И значит, почетное харакири — не для такого металлолома, как я.

Шаги раздались совсем близко. Послышался и какой-то странный скрип. Скрип этот мне очень не понравился. А потом я увидел затылком, как две широкие полосы света от мощных фонарей прорезали тьму, и в дверь протиснулась инвалидная коляска. Ее колеса провернулись и, снова коснувшись пола, замерли. Мне было до жути страшно взглянуть на того, кто лежал сейчас в ней. Двое аборигенов, втолкнувших коляску, теперь наклонились и теребили, понукали лежащего:

— Ну же! Ну! Прикажи убить его!

Тело шевельнулось. Это было скособоченное, измученное болезнью, изъязвленное человеческое тело. Увитое проводами, пропитанное насквозь какими-то жуткими местными наркотиками и стимуляторами, только и спасавшими его от постоянной невыносимой боли.

Землистого цвета с прозеленью — лицо. Дряблая кожа, истончившиеся до лагерной худобы руки и ноги, по-мертвецки ввалившиеся глаза, беззубая расщелина рта, совершенно голый неправильной формы череп. Гальванизированный труп. Этот человек выглядел ветхозаветным старцем, а на самом деле, я вспомнил, Ниденсу было тридцать четыре года!

Машина тотчас встала в боевую стойку, пришла в полную (насколько это было возможно) готовность. Меня она больше не слушала. Я понимал, что сейчас ассонирийцы добудятся до спящего рассудка Ниденса, и он неминуемо отдаст приказ о моем уничтожении. Если сразу после КАТАСТРОФЫ Жолю не хватило решимости УЙТИ, если он уже отдавал такие приказы, то что помешает ему?.. Сейчас и вовсе делов-то: один человек. Пуфф! И нет меня…

Я повернулся и сделал шаг назад. Еще не знал зачем. Аборигены явно испугались. Это были заросшие густым черным волосом громилы, сверкающие глазами из-под низко надвинутых башлыков. Они еще яростней затрясли Ниденса:

— Скорей! Он же убьет всех нас!

— Погодите… — раздался хрип-клекот. — Не сможет… Робот…

— Почему не сможет?!

Ниденс аборигенам отвечать не стал, спросил меня мысленно:

— Зачем ты здесь, робот? — Мысль его все еще была ясной.

— Я обязан прекратить убийство людей. На совести Большой Машины уже сотни жизней. Она должна быть уничтожена.

— Значит, первая ласточка… — В глубине глазниц Жоля на миг что-то блеснуло, и их тут же затянула пергаментная пленка век.

— Убей его! — как заведенные твердили ассонирийцы.

Потом появился еще один “праведник”. Из-под его грубой хламиды выглядывали золоченые одежды. Проговорил властно:

— Если сейчас же не выполнишь приказ, отсоединю питание!

Ниденс дернулся в своей “колыбели”, пытаясь поднять руку, но не смог.

— Ты слышишь меня, раб кресла?! Убей его!

— Все равно… Пришлют нового… — просипел землянин.

— Это не твоя забота! К тому времени придумаем что-нибудь. Выполняй приказ!

Я медленно приближался к Жолю, думал: все очень просто. Еще несколько секунд, и он убьет меня. Потом сюда пошлют следующего андроида. Но пока подготовят, пока то да се… Машина успеет убить еще сотни, если не тысячи людей. Погибнут самые лучшие. Из-за этого человеческого обломка погибнут. Он испугался смерти и предал. Предал самое святое. Это доказано. И тем самым лишил себя права на существование. Он вне закона. Виктор говорил Мне так… Но я не могу! Не могу! Если бы Витя!.. Если б он был рядом, он объяснил бы, приказал мне… А я один! Я физически не способен убить этого хомо, хотя бы и во спасение всего человечества. Внутренний запрет непреодолим. Убийство противно всей моей сущности. Если бы Витя…

Но это была не вся правда. На то я и андроид высшего класса, чтобы обладать значительной свободой воли. В принципе я могу нарушить запрет, но это приведет к самоуничтожению. Эти цепи намертво спаяны во мне. И чтобы снести преграду, нужен сильнейший (бритвенно отточенный) импульс желания. Но как я могу пожелать своей смерти?

Я сейчас видел в Ниденсе роение одной-единственной мысли: “Жить! Только бы жить! Мир исчезнет со мной! Это невозможно!” И все же Ниденс медлил. Может быть, он давал мне шанс, а может быть, в нем действительно шевельнулось что-то? Например, совесть?..

Нет, это не человек, стал убеждать я себя. Гражданин Земли Жоль Ниденс давно умер. Еще в день катастрофы. Это муляж, подделка. Я повторял и повторял эти слова; пока не почувствовал, что сам верю в них. Чтобы нарушить запрет, мне не надо было вскрывать нейтридную грудную панель и нажимать на смазанный машинным маслом рычаг — достаточно отдать себе мысленный приказ. Но как же трудно это сделать!..

Я так и не смог заставить себя убить. Но ведь можно обойти внутренний запрет. Исхитриться, отыграв у механизма самоуничтожения хотя бы немного времени. Я приказал своему телу всего лишь подняться в воздух, а потом камнем упасть оттуда. В мозгу безошибочно сработал вычислитель, траектория полета изменилась, и я всей массой рухнул прямо на инвалидную коляску. Ничего не успев сообразить, ассонирийцы полетели на пол. При ударе от тела Ниденса отсоединились все шланги и проволоки, раскололись вдребезги механизмы гальванизации. Жоль дернулся, потом вытянулся, выпростав наружу ноги.

Я поднялся. Большая Машина тоже умирала. От нее исходили волны горячего воздуха. Она на глазах рассыпалась в пыль. И каждая пылинка ее тоже распадалась. Мне хотелось верить, что ее последним чувством было облегчение.

Я должен был умереть через несколько секунд или минут. Я не знал, когда именно это случится. Программа пришла в действие. Я уже чувствовал, вернее, мне казалось, что я чувствую, как во мне рвутся связи, распадаются коренные структуры, словно облитое кислотой полотно.

И тут я вспомнил о том первом следе — следе крови и гари. Я нащупал его и, пройдя в дальний конец зала, наткнулся на какую-то каморку, вышиб дверь плечом. На рваном матрасе там лежал умирающий человек, так же, как и Ниденс, подсоединенный к капельнице и кардиостимулятору. Еще один изуродованный обломок. Он был на грани сознания, хотя очень сильно обгорел.

Я проник в его память и прочитал, что это какой-то непрерывный генерал. Он летел вместе с десантниками на поиск убийц. “Праведники” подобрали его на месте падения кабин и окольными путями доставили в храм. И здесь гальванизировали умирающее тело, пытаясь выжать информацию.

Генерал увидел меня, и у него в голове забрезжила одна-единственная мысль: “На воздух… На воздух…”

— Ты сразу же умрешь, если отсоединишься от питания, — послал я телепатему.

— Вот и хорошо. Надышусь напоследок, — так же мысленно ответил генерал. Говорить у него не было сил. — А конец… Будет лучше для всех.

Я молчал. Было странно увидеть один за другим столь непохожие человеческие финалы. Словно судьба одарила меня перед смертью откровением.

— Отнесу, если успею, — сказал я, взял легкого, как пушинку, генерала на руки и вынес в зал.

В дверях уже стояли зверского вида ассонирийцы с нацеленными на меня реактивными бомбардами.

— Огонь! — Золоченый “праведник” взмахнул рукой.

Дали залп. Я только и успел загородить собой генерала. Снаряды рвались с оглушительным треском, осколки рикошетили во все стороны, быть может поражая самих стрелков. За рикошеты я не ответчик. Я чувствовал болезненные толчки, сильный жар от термитной начинки — все как на экстремальных тренировках. Одежда моя тут же вспыхнула и рассыпалась, но теперь уж это было все равно.

Я поднялся в воздух и полетел по проложенному маршруту, заботясь лишь о том, чтобы не подставить под осколки генерала. Грохот, огонь кругом. Выстрелы сплошной чередой. Позади уже начался пожар. Раздавались крики, стоны. Можно было подумать, что там вел бой целый полк.

Я летел и фиксировал всеми своими многочисленными детекторами, как разваливается организм. Я почти не ощущал боли — нервные центры на сей раз первыми вышли из строя. Я спешил. Я боялся не успеть и не успел. Подлетев к выходу во двор, остановился как вкопанный. За дверью стояла сплошная коричнево-серая стена. Это начался осенний грязепад. Стена грязи обрушивалась, низвергалась. Настоящая небесная хлябь. Дальше двух шагов ничего не было видно. Раздавался адский шум. Я едва расслышал надсадно гудящие насосы грязеотводов.

Где-то безнадежно далеко осталась голубая Земля, Виктор и все, все… В спину ударили мины. Я покачнулся. Я уже больше не был андроидом. Я стал ходячей развалиной. Больше я не мог владеть своим телом.

— Прощай, — прошептал генералу. В ответ он только моргнул.

Мы оба УХОДИЛИ. Тоща я положил его на пол и лег сверху, прикрыв телом. Теперь он не умрет раньше меня…

Глава 4. Разговор по ту сторону

— Что это? — спросил Президент, вороша носком сапога странный холм мельчайшей металлической пыли. Здесь ее было несколько тонн.

— Экспресс-анализ показал наличие почти всех химических элементов, — доложил главный судебный эксперт. — Происхождение неизвестно.

— А что арестованные?

— Не знают. Или делают вид, что не знают.

Джохор сморщил лицо и оглушительно чихнул. Пыль была летуча и, казалось, проникала в самую душу.

Пока что у него не было повода для оптимизма. Картина оставалась предельно запутанной. Сумасшедший служка — плохой информатор. Нужно найти хотя бы одного отца-магистра. Но как вытянуть сведения из этих фанатиков?

Храм Ордена сейчас напоминал казарму. Солдаты сновали туда-сюда, а вернее, рыскали, повсюду суя свой нос. “Большие дети… Всегда так после штурма. Даже несостоявшегося. Напряжение сходит, лица добреют”, — думал Президент, расхаживая взад и вперед по залу, освещенному мощным армейским рефлектором. Потоки света ослепляли. Зал терял очертания. Только сияющие бока колонн да искрящиеся хороводы пылинок.

— Пока не нашли, мой Президент, — виновато доложил генерал-адъютант, седовласый солидный мужчина с брюшком и в лампасах — вечный мальчик на побегушках.

— Ну хоть какие-нибудь следы есть?

— Больше чем нужно. Стены коридоров в выбоинах, подпалинах. Шел грандиозный бой. Видно, нападение на Орден совершил большой отряд.

— Что-то не верится. Неоткуда ему взяться. — Джохор покачал головой. — Слишком много новых сил на сцене. Выскакивают, как чертики из шкатулки. Так не бывает. Ищите не человека — дьявола. Чуствую запах серы.

— Слушаюсь, мой Президент, — неуверенно произнес генерал и убежал, по-стариковски сгибая ноги, растворился в невыносимом сиянии.

— Да убавьте вы свет! — наконец, не выдержав, закричал Джохор, и тут же стало темнее.

Все началось с того, что сразу же после грязепада патрульное судно на воздушной подушке проплыло мимо Ордена праведников. Башенный стрелок заметил человека, барахтающегося в грязевом потоке неподалеку от ворот. Судно приблизилось, был опущен трап. Матросы втащили пострадавшего на борт. Им оказался простой служка Ордена. Зрелище он представлял плачевное: залепленные грязью нос, глаза, уши, коричневые сосульки волос, рот, полный жижи, одежда, вскоре вставшая колом. К тому же у него оказалось что-то не в порядке с головой. Служка все время твердил о дьяволе и о взгляде дьявола, который валит замертво, о каком-то страшном нападении, ракетном обстреле и пожаре. Временами он вскрикивал и закрывал голову руками, потом начиналась истерика.

Командир судна решил отправить служку в провинциальный штаб. После гибели десанта приходилось цепляться за любую ниточку. Психоаналитик штаба был хорошим профессионалом и быстро выудил из бредовых вскриков и лепета здравые зерна. Секретное сообщение, зашифрованное экстренным кодом, умчалось в президентский дворец. И уже через час со взлетных полос столичного аэродрома поднялась в воздух целая эскадра “толстобрюхих”.

Тем временем Орден уже был окружен частями местного гарнизона. По прибытии Президента начался штурм. Однако сопротивление армии никто не оказывал. Территория Ордена была почти пуста. Только заходились в бешеном лае дворовые псы да ветер гулял по двору, подсушивая грязевые наплывы на булыжнике…

Время текло. Сменялись лица курьеров. Приходили сводки и депеши со всех концов страны и из-за кордона. Жизнь шла своим чередом. А Джохор был выключен из нее, томился здесь в бездействии, словно больной, прикованный к больничной койке. И нельзя уйти, нельзя плюнуть на все. Слишком важным может оказаться дело.

— Нашли! Нашли! — Издалека услышал он взволнованный голос генерал-адъютанта.

Тот неуклюже вбежал в зал. Перед Президентом стоял запыхавшийся мокролицый старик. Живот его вздымался и опадал, как кузнечные меха. Наконец он смог говорить:

— Нашли… Дьявол во плоти. Вы провидец!

— Ладно-ладно, — недовольно пробормотал Джохор. — Где он? Ведите меня скорей.

Подвал освещался небольшим переносным прожектором. Пятно белого света выхватывало из темноты часть пола в углу и едва заметную черную полоску полукругом — край каменной плиты. Генерал-адъютант махнул рукой, и двое куривших неподалеку десантников в маскировочных костюмах вставили ломик в паз люка, с натугой приподняли крышку, сдвинули ее в сторону, положили на пол.

Президент подошел вплотную к люку, и его тело стало отбрасывать длинную черную тень. Под пол вела небольшая металлическая лесенка. Ступеньки терялись во мраке.

— Дайте свет!

— Слушаюсь! Свет Президенту!

Несколько офицеров подбежали к нему и направили в люк свет своих карманных фонариков. Джохору с трудом удалось разглядеть лежавшие в глубине тела.

— Можно их поднять? — резко спросил он. — Не рассыплются? Где наши врачи? Когда нужны, никогда нет под рукой!

Стоявшая за оцеплением толпа солдат зашевелилась, и, протиснувшись сквозь цепочку десантников, к люку подошли главный полицейский врач Ассонира, личный врач Президента и двое столичных паталогоанатомов. Они один за другим осторожно полезли вниз. Загородили спинами свет. Генерал-адъютант приказал передать врачам фонарики. Потянулись в люк руки. Наконец врачи смогли приступить к работе. Вскоре один из них доложил:

— Тут два трупа. Два нормальных трупа. И еще кто-то. Дыхания нет, но, по-моему, он жив. Непонятно. Вот с ним надо бы поосторожней.

— Помогите им, — сказал Президент.

Двое десантников, не дожидаясь генеральского приказа, скакнули в люк.

— Да тише ты! — прошипел кто-то из врачей. В ответ бормотание:

— Счас… Счас… Сделаем…

И вот над кромкой люка показалась голова. Голова, когда-то бывшая человеческой, а сейчас словно насквозь изъеденная ржавчиной. В отдельных местах каверны и выбоины достигали глубины нескольких сантиметров. Там виднелось нечто ярко-зеленое, тут же засверкавшее в лучах прожектора. Зрелище это было жутковатое, но по-своему красивое. Голова некоторое время казалась неподвижной, потом открылись глаза и по рыбьи взглянули на Президента. Джохор отступил было на шаг, потом вернулся назад, распорядился нервно:

— Ну, поднимайте быстрее!

И тело пошло наверх. Оно выползло из люка на пол подвала и теперь лежало у самых ног Президента. Оно было совершенно голое и тоже истерзанное и изъеденное. Правда, в дырах торса уже ничего не сверкало, а только тускло светилось. Руки и ноги пострадали меньше всего.

Глаза по-прежнему смотрели на Президента, но теперь взгляд стал более осмысленным. Джохору стало не по себе. В это время десантники подняли два человеческих трупа. Одним из них оказался непрерывный генерал. Президент в знак скорби опустил башлык до подбородка. Все последовали его примеру. Солдаты начали отбивать каблуками похоронную дробь. Однако теперь было не до мертвых. Дьявол приковывал к себе все мысли Президента.

Вот и проводили Ниденса, вдруг прозвучал в голове Джохора чей-то тихий голос. Джохор вздрогнул, машинально сунул руку в карман, где лежал его личный револьвер. Потом крикнул гортанно:

— Кто-нибудь что-нибудь слышал?!

— Да, мой Президент, — немедленно ответил генерал-адъютант. — “Проводили Нидса” или что-то похожее. Это дьявол. Может быть, следует открыть огонь? — осведомился осторожно.

— Не мелите чушь.

Президент наклонился над дьяволом. Глаза того затягивались пленкой.

— Вы слышите меня? — с преувеличенной артикуляцией произнес Джохор.

— Да, — раздалось у него в голове.

— Кто вы?

— Мертвый нечеловек.

— Место мертвых — в огне… — удивляясь самому себе, сказал Президент и замолчал.

Среагировавший наконец генерал подскочил к нему и настойчиво зашептал в ухо:

— Вы очень рискуете. Надо отойти подальше. Так нельзя, мой Президент…

— Не мешайте мне. — В голосе прозвучал металл, и старик как-то сразу сник и ушел за спины десантников.

Врачи уже вылезли из люка и стояли перед Президентом, дырявя взглядами дьявола.

— Объясните, что происходит? — спросил Джохор.

— Галлюцинация. Гипноз. Телепатия, — сказал главный полицейский врач со странной усмешкой.

— Значит, дьявол, — подытожил Президент и снова обратился к лежащему: — Вы будете со мной говорить?

— Да.

— Откуда вы?

— Из другого мира.

— Зачем вы здесь?

— Убить Машину.

— Какую еще машину?

— Большую.

— Вы убили ее?

— Да.

— Зачем?

— Спасти людей.

— Машина убивала?

— Да.

— И десант? Людей в кабинах?

— Да.

— Кто этот второй человек?

— Ниденс.

— Он тоже из другого мира?

— Да.

— Он тоже хотел убить Машину?

— Он хозяин Машины.

— Так это вы убили его?

— Да.

— А генерал? Кто убил генерала? Впрочем, понятно… А кто убил вас?

— Я.

— Так-так… — Президент распрямил спину. — Уфф! — Глубоко вздохнул, вытер пот со лба, проглотил накопившуюся во рту слюну, обернулся к врачам: — Слышали?

— Что, мой Президент? — спросили в один голос.

— Дьявола.

— Нет, мой Президент.

Джохор кивнул. Это его вполне устраивало. Свидетели сейчас ему были не очень-то нужны. Он обратился к дьяволу:

— Вы всегда говорите правду?

— Да.

— Но это ложь! Ты сказал, что мертв. Мертвые молчат.

— Я не человек. Я плохо умер, не до конца.

— Ты можешь еще кого-нибудь убить?

— Нет.

— Мы сумеем довести тебя до столицы?

— Да.

— Подготовить самолет! — прокричал генерал-адъютанту.

Тот ринулся выполнять приказ. Джохор снова склонился над дьяволом:

— Нам нужно с вами о многом поговорить. Вы расскажете мне о своем мире…

— Да, — ответил тот смиренно. — Я мертв и не могу промолчать.

* * *

“Откликнутся. Непременно откликнутся. Слишком порядочны. Правда, перед лицом вечности способны спасовать. Что бы ни говорил Иван Иванович… Но тем они человечнее и потому ближе нам, дикарям, — думал Президент, меряя шагами свой кабинет. — Откликнутся. Иначе и быть не может. По высшей справедливости…” Самого себя убеждал и, когда наконец убедил, крикнул по интеркому:

— Секретарь!

Через минуту в кабинет вошел подтянутый набриолиненный чиновник с новеньким диктофоном в руках.

— Слушаю, мой Президент.

— Немедленно подготовить приказ. Диктую. На всех главных площадях столицы и провинциальных центров развесить плакаты самого большого размера. Трижды передать текст обращения по светосвязи. Поместить его в центральных газетах. Текст следующий. Правительство и народ государства Западный Ассонир призывают Мировой Совет Солнечной системы ответить на наш зов! Внемлите голосу разума! Будьте гуманными и милосердными! Восстановите справедливость! Вы должны возместить ущерб, нанесенный катастрофой исследовательской станции “Иоганн Кеплер”. Человеческие жертвы невосполнимы, однако страна понесла и огромные материальные потери. В помощи нуждаются семьи погибших. Вы обязаны как можно скорее вступить с нами в переговоры относительно величины, характера и конкретных условий выплаты компенсации. Мы надеемся на совесть и человеколюбие земной цивилизации, людей Земли. Внемлите нам!

— Что это, мой Президент? — Секретарь был обескуражен.

— Это наше будущее. Понимаешь: бу-ду-щее!

Иван Иванович лежал на кушетке в соседней комнате. Все время, свободное от разговоров с Президентом, он силился и никак не мог умереть совсем. Когда он лежал на пороге храма Ордена, а аборигены в упор расстреливали его из реактивных бомбард, случилось непредвиденное. Центр саморазрушения вышел из строя раньше многих жизненно важных органов. Оказался слабым местом. Один из снарядов уничтожил ответственный за саморазрушение участок позитронного мозга.

Теперь Иван Иванович был уже не властен над своим телом, в том числе и над языком. Оно жило собственной жизнью, а вернее, смертью. Отвечало на вопросы, предавая ежеминутно и ежечасно Землю и землян, раскрывало секреты и вовсе не страдало при этом угрызениями совести. Тело есть тело. А его обезоруженный, вконец изуродованный мозг имел силы лишь на то, чтобы страдать. И он страдал, искупая, верно, грехи всей Земли перед Седьмым миром Правой Руки, и, даст бог, когда-нибудь искупит их совсем…

Игорь Кремнев Подарок “Мечты”


“Голубая Мечта”-33, крейсер галактической службы Всеобщего Счастья вынырнул из нуль — пространства в системе неприметной желтой звезды на краю Галактики. Двенадцать облагодетельствованных планет осталось позади. На экране быстро росла тринадцатая — последняя на долгом и трудном пути домой…

* * *

— Благодетель четвертой категории Дерк. Вызывали, Координатор? — Космолетчик в серебристом мундире с ослепительной, словно наклеенной улыбкой почтительно склонился перед грузным человеком, сидевшим в кресле. Тот оторвал взгляд от бумаг и устало потер виски.

— Что вам известно об этой планете, Дерк?

Космолетчик покосился на экран. На черной бархатной подушечке космоса сверкала голубая жемчужина.

— Третья планета системы MXXI-П3, триста второй сектор, разумная жизнь гуманоидного типа, открыта двадцать семь лет назад экспедицией вице-благодетеля Крейга. Тогда же включена в цикловой комплексный план по осчастливливанию периферии.

— Прекрасно. Вы, Дерк, отправитесь на планету и проведете разведку по ускоренной программе “Зет-три”.

Улыбка сползла с лица космолетчика.

— Согласно инструкции, при исследовании планет, имеющих разумную белковую жизнь, запрещено использовать программу “Зет-три”. Инструкция рекомендует тщательное…

— Плевать на инструкцию! Конец полета, люди измотаны, план горит. Или вы не хотите досрочно вернуться на базу и получить премиальные?!

— Но Комиссия по контролю…

— Это не ваша забота. Берите помощника и действуйте. Результаты доложите через шесть часов корабельного времени.

“Вот так всегда, — подумал Дерк, выйдя из каюты координатора экспедиции и убрав с лица осточертевшую уставную улыбку, — в начале полета болтаемся невесть где, а к концу — план горит, вечный аврал…”

* * *

“Ну и дыра… Цивилизация называется!” Младший благодетель Хруп с неудовольствием разглядывал окружающий мир. Вокруг кишели разумные обитатели планеты, внешне удивительно похожие на Хруна, мигали огни примитивных электромагнитных реклам, дымили и грохотали экипажи, насыщая воздух города соединениями ядовитых газов.

“Эдак и здоровье потерять недолго, — озабоченно подумал он, проверяя исправность дыхательных фильтров в носу, — не пора ли требовать надбавку за вредность? Но Дерк хорош… — Хрун с завистью покосился на спутника. — Словно всю жизнь тут прожил”.

Разведчиков обрядили по местной молодежной моде: короткие прически, черные светофильтры, кожаные куртки с множеством бесполезных металлических заклепок, под ними — грязные безрукавки из грубой ткани с надписью “Убей…” — далее следовало оскорбительное прозвище жителей другого материка.

“Дикость какая… — Хрун скривился от отвращения, перечитав надпись. — И это — разумные существа!”

Маскировка мало помогала: прохожие засматривались на двух высоких, широкоплечих, пышущих здоровьем мужчин. Несколько раз их останавливали пестро одетые женщины с дымящимися палочками в руках, что-то предлагали. Хрун замедлял шаг, с любопытством разглядывал их разрисованные красками лица. Но Дерк цедил сквозь зубы местное ругательство, женщины неохотно отходили, и Дерк тащил Хруна дальше.

Когда Дерк в третий раз произнес одну и ту же фразу, Хрун поморщился. В лексикон аборигенов входило столько разнообразных ругательств, что их хватило бы на десяток планет, но этому надутому чинуше лень было шевельнуть извилиной и припомнить еще что-нибудь из их словарного запаса.

О местных ругательствах Хрун постарался разузнать как можно больше. Недаром он столько времени мучил кибер-лингвиста — была у него страстишка, о которой не знали даже самые близкие друзья, не говоря о сослуживцах (узнают — конец карьере, уволят за несоответствие высоким идеалам Всеобщего Благоденствия). Хрун коллекционировал ругательства, в изобилии встречавшиеся в чужих мирах. Согласитесь, так приятно, вернувшись из дальних странствий в уютную, набитую техническими приспособлениями квартиру, запереться в кабинете, поставить новый кристалл и, развалясь в кресле, повторять вслед за бесстрастным голосом автомата брань на чужом языке…

— Хрун, приготовьтесь. Приближаемся к объекту.

Они подошли к большому зданию с однообразно мигающей светящейся надписью над входом. У входа Дерк протянул женщине два голубых бумажных прямоугольника, изготовленных в лабораториях звездолета, женщина пропустила разведчиков в зал с рядами кресел.

Зал был почти до отказа набит обитателями планеты. Разведчики включили усилители индивидуальных телепатических способностей и освободили два места в центре зала, откуда удобнее всего проводить измерения.

Не успели разведчики устроиться на жестких, неудобных сиденьях, как свет погас и на белой стене возникло плоское изображение-панорама какого-то города, заметно отличавшегося от того, где они сейчас находились. Зазвучала медленная, давящая мелодия. Началось жалкое подобие развлекательных стереозрелищ их родной планеты.

Дерк достал коробочку сумматора желаний, нажал кнопку “Сбор информации” и немедленно задремал. Остальное его не касалось. Остальное сделает автоматика.

“Ну и выдержка. Дрыхнет, как у себя в каюте”, — подосадовал Хрун и от нечего делать стал смотреть фильм. Панорама города исчезла, появилось изображение комнаты. За длинным столом сидели разумные в зеленой и черной униформе. После долгого, малопонятного для Хруна разговора между ними, куча ракет с ядерными зарядами понеслась в сторону города, где сейчас находились разведчики. Ответный удар не заставил себя ждать. Поверхность планеты расцвела чудовищными цветами атомных взрывов.

Хруну захотелось оказаться в своей каюте, — вдруг больная фантазия создателей зрелища обернется реальностью?

Успокаивала мысль о том, что он не одинок в чужом, странном мире. За ним незримо стояла вся мощь корабля, в любой миг готового прийти на выручку. Вовсе не страшными, а бессмысленными и жалкими должны казаться эти смертоносные игрушки ему, посланцу высшей цивилизации, достигшей в своем развитии немыслимых вершин, участнику величайшей в истории Галактики бескорыстной миссии Всеобщего Счастья…

Тем временем стороны двинули навстречу друг другу армады лязгающих, грохочущих механизмов. Все это стреляло, взрывалось, горело, плавилось. Под конец оставшиеся в живых разумные бродили среди дымящихся развалин и чадящих обломков механизмов и добивали врагов железками, дубинами, руками. Хрипы, стоны, кровь, обгорелые трупы, скрюченные посиневшие пальцы на тощей небритой шее…

Хрун закрыл глаза: “Какое счастье, что они не научились синтезировать и передавать запахи”. Он окинул взглядом затаивший дыхание зал, включил телепатический приемник. Волна ненависти к себе подобным существам, обитающим за океаном, захлестнула разведчика. Приемник отключился — сработала защита.

“Откуда эта патологическая ненависть у разумных существ одного вида?” — размышлял Хрун и не находил ответа.

Выйдя из здания, разведчики направились обсудить план дальнейших действий к островку зелени среди каменных зданий.

За оградой, среди незнакомых чахлых растений было немного потише, и дышалось легче. Даже такие деревца с редкой кроной и серой от пыли листвой сдерживали натиск ядовитого дыхания города.

Хрун вспомнил огромные девственные леса, виденные им с орбиты и пожал плечами. Он устал удивляться несуразностям местной цивилизации. Разведчики двинулись по дорожке, посыпанной грязноватым песком. На скамейках, обнявшись, сидели парочки; морщинистые старики кормили крошками надутых сизых птиц или прогуливались, тяжело опираясь на палки; бегали и резвились дети.

Хрун засмотрелся на девушку, склонившуюся над белым листом. Окуная в разноцветные красители палочку с ворсинками на конце, она пыталась изобразить пейзаж. Прядь волос то и дело падала ей на лоб; девушка, тряхнув головой, сердито отбрасывала непослушную прядь назад.

“А она красивая, — подумал Хрун, — не то, что те, на улице. И рисует здорово, несмотря на примитивную технологию”.

Он дал увеличение на контактные линзы, чтобы получше рассмотреть картину. На картине был островок зелени. Тот самый. Но выглядел он совсем иначе. Свинцовое небо было ярко-голубым, зелень густой и сочной, а по белым, искрящимся под солнцем дорожкам шли веселые, улыбающиеся разумные. Это была картина-сказка, картина-мечта.

Дерк заметил скамейку с одиноким разумным и потянул Хруна за собой. Разумный выглядел как-то странно: мутные остекленевшие глаза, голова, бессильно склоненная набок, из угла рта по подбородку стекала тонкая струйка слюны.

— Что с ним? — Хрун удивленно разглядывал разумного. — Боюсь, он не чувствителен к телепатическому воздействию.

— Сейчас проверим. — Дерк прозондировал мозг незнакомца. — Садись, он нам не помешает.

— Но что с ним?!

— По всей видимости, наркотический транс.

— Может, ему нужна помощь?

— Ты что?! Забыл инструкцию? Мы не имеем права вмешиваться!

Пока Дерк возился с прибором, Хрун засмотрелся на детей, игравших неподалеку в квадратной коробке, заполненной песком. С самым серьезным видом они возводили песчаные строения или с гудением передвигали уменьшенные модели колесных экипажей.

“Да, дети везде дети. А вон тот, синеглазый, ВЫЛИТЫЙ РИНК. Как он там без меня? Большой, наверно, стал, — Хрун с грустью вспомнил свою семью. — Быстрей бы домой”.

Два малыша не поделили игрушку. Не долго думая, один схватил лопатку и ударил другого по голове. Тот упал и заревел, размазывая по щекам слезы.

“Здесь даже дети не могут жить в мире. Варварская планета!”

Хрун повернулся к Дерку. Тот мрачно разглядывал красный огонек индикатора сумматора: для выводов информации не хватало.

— Двигаемся ко второму объекту? — предложил Хрун.

Вместо ответа благодетель четвертой категории Дерк извлек лазерный дефектоскоп.

— Что ты делаешь?!

— Не мешай.

Лазерный луч дефектоскопа проник в сумматор, замкнул нужную цепь. Красный огонек моргнул и стал зеленым.

— Никуда мы не пойдем. — Дерк убрал дефектоскоп. — Разве не видишь? Информации достаточно, можно возвращаться. Шеф будет доволен нашей оперативностью.

— Но сумматор не набрал информации. Так нельзя! В наших руках судьба планеты!..

— Ты что? — с угрозой произнес Дерк. — Не веришь прибору? Или хочешь меня в чем-то обвинить? А?.. А может, ты хочешь сорвать задание и завалить план?!

— Нет, но…

— Все! Вызываю катер.

Разумный на скамейке зашевелился и забормотал что-то неразборчивое…

* * *

Дерк и Хрун стояли в обсервационном зале звездолета перед пультом Большого Исполнителя Желаний. Машина проанализировала собранную информацию, выделила из суммы желаний разумных обитателей планеты самое сильное, сокровенное.

Мигание огоньков на пульте прекратилось. Вспыхнул сигнал — решение найдено!

“Ну вот, все в порядке. И гора с плеч!” — Дерк бросил прощальный взгляд на бело-голубую жемчужину в центре обзорного экрана, самодовольно усмехнулся и направился к выходу — в такие минуты он чувствовал себя Творцом, древним божеством, несущим счастье и процветание несчастным мирам…

“Домой, домой…” — мурлыкали планетарные двигатели.

Звездолет ощутимо дрогнул, позади сдавленно вскрикнул Хрун. Дерк обернулся и замер.

Голубая жемчужина исчезла. На экране возникла серая с багровыми прожилками планета, в мутной красноватой дымке атмосферы. Прожилки ширились: там, внизу, пламя пожирало зрителей страшного фильма, и огромные широко распахнутые голубые глаза малыша, так похожего на Ринка, и непослушную девичью прядь, и удивительный мир мечты на ее картине…

— Нет! Не-ет!!! — крикнул Хрун и закрыл лицо руками.

…Шар беззвучно развалился, и пылающие осколки, сталкиваясь и кружась, поплыли в черной ледяной бездне…


Миры людей

Андрей Курков Не приведи меня в Кенгаракс!


Состав несколько раз дернулся и пошел. Колеса не спеша отсчитывали стыки рельсов.

— Вот и тронулись.

— Да, уже едем. — Турусов поправил очки.

— Плетемся! — буркнул Радецкий. — Накладная у тебя?

— Да.

— Так что же мы все-таки тянем? И куда?

— Груз “ТПСБ 1785 и др.”, — медленно и внятно прочел Турусов.

— Эта галиматья мне известна, я тебя как знающего человека спросил! Без сокращения как оно называется?

Турусов пожал плечами.

— Тьфу! Тоже мне профессор! А куда?

— Говорили, конечный пункт известен машинисту.

— Машинисту?! Так сходи спроси его!

— Но вы же понимаете, что к нему не пройти. — Турусов снова поправил съехавшие на нос очки в роговой оправе.

Радецкий скривил губы и отвернулся к окну. Достал папиросу, размял толстыми когтистыми пальцами и загнал в уголок рта под уныло свисавшие усы. Чиркнул спичкой, затянулся.

— Ну если ты, студент, ни хрена не знаешь, то, видать, и никто этого не знает. Оно и к лучшему… Ты-то сам чего в сопровождающие пошел.

— Да так… С друзьями старыми во взглядах разошелся…

— Бежишь?

— В общем, да.

— А что, могут поймать и пришить?

— Что вы, нет!

— Странно. Тогда зачем драпать? Вот я — понятное дело. За мной хвосты тянутся, хоть я и не украл, и не завалил никого. Двенадцать лет на маршрутах. А какая у меня любовь была!! У тебя новой сотенной нет?

— Что?

— Сторублевки новенькой, чтоб хрустела, нет у тебя?

— А-а… Нет.

— Жаль. Моя старая истерлась вся, вот-вот рассыплется. Ладно, покажу.

Радецкий вытянул из кармана ватника блокнот, достал свернутую сторублевку, которая действительно была ветхой и протертой, развернул, вытащил из нее фотографию — три на четыре — белобрысой девчонки.

— Вот какой она тогда была! Ни разу сотку не менял. Самая дорогая мне память. Только надо, видать, новую раздобыть, чтоб Валюху в нее заворачивать. Эх, я б на такую девку и тыщерублевки не пожалел, если б была такая деньжища!

— Да, любовь — это прекрасно, — почти шепотом проговорил Турусов.

— Ох не нравятся мне эти сюсюканья интеллигентские! Извини, конечно, но любовь — это не только ночи в шалашах и зажиманья при луне! Это и по морде, если заслужила. А они все этого заслуживают, все подряд! Я Валюху чем чаще лупил, помню, тем любил больше. И она не обижалась, сама говорила, что любая баба этого заслуживает. Эх и умница была! А всего-то семнадцать ей тогда стукнуло. Мужики так рано не умнеют.

Турусов хотел спать, но ему было нелегко прервать несущиеся как горные реки размышления соседа.

— Где у нас аптечка?! — словно самого себя спросил Радецкий.

— Надо бы стрептоцида пожевать, а то каждое утро горло садится.

Приняв таблетку, он спокойно устроился на нижней койке купе для сопровождающих. Турусов забрался на верхнюю.

— Эй, студент, высоты не боишься? Голова не кружится? — негромко, улыбаясь сквозь зевоту, спросил Радецкий.

Турусов так долго искал ответ, что в конце концов отвечать было уже поздно: снизу донесся самоуверенный храп напарника.

Утром их разбудило ржание. Открыв глаза, Турусов приподнял голову и обомлел: вместо ящиков в грузовой части вагона стояли кони — три крепких скакуна. В углу было навалено сено. Пахло скотным двором, но запах не раздражал. Турусов глянул вниз на Радецкого. Тот в ватных штанах и майке сидел на своей полке, молча уставившись на лошадей.

— Кто отвечать будет? — наконец как-то заторможенно произнес он. — Первый раз такое. Издевается, что ли, кто?! Ящики сняли, понятно. Но это зачем?

— Это не наш вагон… — удивленно прошептал Турусов, щурясь. — У нас на выходе сто двенадцатый номер стоял, а тут ноль тринадцать нарисовано. И занавески розовые, а там белые были.

— Ну и черт с ним! — Радецкий встал, сплюнул на грязный пол. — Вонища! А если сдохнут, то вообще задохнемся. И чего они мне в моем голубом и безоблачном так нравились?!

— Лошадь — символ свободы, — сказал Турусов.

— Чушь! — Радецкий зевнул. — Цыганщина. Лошадь — это скачки и хорошая колбаса сырого копчения. Это я уже понял. Кстати, студент, могу историю про лошадей рассказать. Занятная история. С батей моим произошла.

Турусов спрыгнул с верхней полки, сел рядом с напарником, напустив на себя внимательный вид.

— Это после войны, в конце пятидесятых было. Батя мой, сокол сталинской закалки, приехал прокурором в один шахтерский городок неподалеку от Донецка. Бродил, изучал вверенное ему хозяйство, во всем копался и вдруг — бах!! — узнает, что в наше время, в век технической революции на одной шахте при вывозе угля из штолен используются лошади. Представь себе: двадцать лошадей или, как ты там брякнул, двадцать символов свободы пашут под землей. Ну, батя огорчился, даже не то слово — возмутился сразу. По начальству шахты шорох навел. Говорит — убирайте коней из шахты, нечего животных мучить, не для того они созданы. А те не соглашаются. Далеко тогда батя добрался, до ЦК республики, добился-таки своего. Привез в городок бумагу с распоряжением в трехдневный срок лошадей поднять на поверхность. А тут ему как раз путевку. Мол, приехал на новое место, не отдохнув от старого. Дело в общем было сделано, оставил он все под контроль заместителю — и на отдых. Возвращается через месяц загорелый, довольный. Сразу про лошадей спрашивает, мол, куда их пристроили. А ему отвечают: как подняли, так и на мясокомбинат увезли. Нельзя было их наверх поднимать. После долгих лет темноты увидели яркое солнце и ослепли враз. Человек, если из долгой темноты резко на свет выйдет, тоже сразу ослепнет. Ох, и ругался тогда батя, я от него раньше и слов таких не слыхал. Ругался дня три, а потом молчал месяц. Мрачным ходил. Ясное дело — не боролся бы за то, чтоб клячи ясный свет увидели, жили бы еще, хоть в темноте, да сытые… Ладно, жрать нам пора.

Турусов полез под полку за мешком с консервами, вспомнил, что они в другом вагоне. Однако мешок был тут.

Съели на завтрак по банке тушенки. Долго молчали. Лошади жевали сено, тряся гривами и громко чмокая. Лоснящиеся крупы их, усеянные черными точками мух, подергивались. Смотреть на них и впрямь было не очень-то приятно.

Турусов приподнял очки и почесал переносицу, укатанную до красноты роговым ободком. Безразличие к запаху скотного двора прошло. Во рту горчило, слегка кружилась голова. Такое же состояние было у него в самом начале прошлой весны, когда хоронил бабушку. Теперь груз этого ушедшего пра-прапоколения должен был постепенно лечь на плечи родителей, а их заботы — перейти к нему, Турусову, йогу-расстриге, из всей восточной философии уяснившему одну-единственную мудрость: “Для полноценной жизни необходимо одиночество, супружество — уже раздвоение личности, а раздвоенная личность — суть продукт, биологически подготовленный к распаду”.

Однако кое-что Турусова и радовало в этой ситуации — сугубая ее конкретность: конкретные запахи, конкретные лошади.

Почти физиологическое влечение к конкретности возникло у Турусова после того, как он пресытился общением с бывшими со-йогами, со-буддистами и со-даосистами, к которым его тянуло прежде невероятно сильно. Даже не тянуло, а гнало, хлеща нагайками желаний по голой спине и оставляя на ней алые полосы, гнало от абстрактного к конкретному, от нирваны к сансаре. И он был доволен: пусть тошнит, пусть запах противен, пусть конкретность далеко не во всем утоляет эстетическую жажду — велика ли беда для человека, получившего огромный выбор жизненных реалий, на которые можно смотреть из поезда, а можно потрогать и ощутить прямо в вагоне.

Да, он не ошибся в своем выборе: именно эта работа несла ему многочисленные столкновения с реальным миром, даже иногда казалось, с некоторой гиперреальностью, невидимой для большинства и отражающейся прежде в разуме, а уж после на сетчатке глаз, как бы в подтверждение.

Он закашлялся: уж не запах ли вызвал такой сухой, трескучий, как щепки в огне, кашель?! Нет, вряд ли. С детства его горло довольно бурно реагировало на климатические явления, неощутимые порой никакими органами чувств. Может, и лошади виноваты: запах был неприятен по-новому.

Турусов оглянулся и заметил спящего Радецкого. Сквозь туман мыслей прорезался мерный стук колес. Прорезался, начал убаюкивать. На часах обе стрелки двигались к четверке.

Турусов полез на свою верхнюю, уткнулся в угол и задремал. Первые кадры цветного сна о чужом детстве сопровождались звуком медленно идущего поезда.

В семь утра Радецкий стоял в трясущемся тамбуре и пытался побриться станком. Шея уже кровоточила, когда в тамбур заглянул Турусов.

— Что ты делаешь?! У нас же аптечка со спичечный коробок!

— Тебе что, моей крови жалко? Могу поделиться. У меня, когда из пальца берут, струя врачихе в глаз бьет! Да! Ты заметил, что мы дома?

Турусов недоумевающе заморгал глазами, потом оглянулся.

— Да, наш вагон… — оторопело проговорил он.

— Наш-наш, с ящичками.

С горем пополам побрившись, Радецкий облил свое исполосованное лицо одеколоном и зашипел, как утюг, на который попала вода.

— Студент, хохму разгадаешь? Что такое “тройной полет Арамиса для мужчин”?

Турусов пожал плечами.

— Образованный! В народ ходить надо, а не в университеты! Это пролетарский коктейль, состоящий из лучших одеколонов нашего времени. Постой-ка, а что это там за ящик прибавился?! — Радецкий всем телом подался, вглядываясь в угол вагона.

Ящик небольшого размера отличался от других синей краской трафаретов и какой-то внутренней сбитостью, крепостью. За досками на расстоянии чувствовалась монолитная масса содержимого.

Турусов осторожно, как к мине, приблизился. Наклонился, читая надписи-предупреждения.

— Похоже, что его место действительно здесь, — сказал он успокоенно.

— С чего ты это взял?

— Цифровой шифр груза “1758” и то же самое “ТПСБ”.

— Вот так радость! Наши ящички родственничка заимели! Сам пришел, разыскал их, как агент иностранной разведки, и решил остаться. Слушай, профессор, ты в магии не разбираешься случайно? Языка ящиков не знаешь? Объяснить хоть что-нибудь толком можешь?

Турусов отрицательно замотал головой, все еще разглядывая необъясненное явление в правом углу вагона.

— Ладно, черт с ним. Мне он не мешает. А что ты на нем вычитал?

— “Не распаковывать”, “Не выгружать”, “Не перемещать”.

— Нормально, пойдет. Люблю вещи, с которыми ничего делать не надо. Пусть живет! — Радецкий заговорщицки ухмыльнулся.

Все в природе, думал Турусов, состояло и состоит из вещей, с которыми ничего делать не надо. Но разве человек может пройти мимо, разве может он, заметив незнакомый предмет, не подумать о возможной пользе его? Разве может он не примерить камень к ладони своей?! Человек придумал “порядок” и всю свою жизнь наводит этот порядок среди вещей, предметов и всего, к чему можно прикоснуться. Особенно среди тех, что извечно занимали свое место и еще ни разу не нуждались в перемещении.

За окошком шел дождь, цеплял дрожащие капли на стекло. Капли полосовали окно параллельными линиями. Окно, приподнятое на метр над полом, бросало свет на нижнюю полку, где дремал Радецкий. Турусов еще не научился спать просто от безделья, его все еще влекли пейзажи в оконной рамке, он мог часами смотреть на бесконечные леса, поля, на мелькающие диагональные балки железнодорожных постов.

Ночью темное нутро вагона прорезал луч фонаря. Пробежался по стенам, по ящикам, задержался на спящих сопровождающих. Радецкий отвернулся к стене, Турусов заворочался на верхней полке и приоткрыл глаза. Шорох, шум шагов, фонарь — все это озадачило его, мгновенно прогнало сон, но в то же время словно отняло язык. Пятно света от фонаря сползло вниз на Радецкого, а потом снова вскарабкалось вверх, остановившись на Турусове, как раз надевавшем очки, чтобы разобраться в происходящем.

— Спускайтесь сюда! — приказал негромкий властный голос.

Стараясь не разбудить напарника, Турусов аккуратно спрыгнул с полки и увидел трех человек в одинаковых темных плащах. Глаза их взирали на него с вопросом, на который он и рад был бы ответить, если бы, конечно, знал, что это за вопрос.

— Не беспокойтесь! — сказал один. — Нам нужно кое-что проверить. Стойте и смотрите!

Он отправился в противоположный угол. Минут пятнадцать луч фонарика скользил по грузу, задерживаясь на надписях и шифрах. И вдруг замер.

— Ага! — вздохнул над новым ящиком человек с фонариком. — Нашелся!

Он выпрямился, схватившись правой рукой за поясницу, словно больной радикулитом. Турусов заметил, что из кармана его плаща торчит свернутая трубочкой газета.

Человек еще раз внимательно осмотрел ящик со всех сторон и вернулся к коллегам.

— Порядок! — сказал он. — Я как чувствовал, что он здесь окажется! Какой номер вашего вагона? — он повернулся к Турусову, дождался ответа, записал номер в блокнот.

— На Осадчего похож! — Второй “гость” кивнул в сторону спящего Радецкого.

— Это уже не имеет значения. Осадчий списан. Был профессор, и нет профессора! — Человек с фонариком четко произносил каждое слово, четко, но не громко. — Этот ящик у вас в накладной значится?

— Нет, он только сегодня утр…

— Ясно! — оборвал человек с фонариком. — Мы его забираем. Расписку написать?

— Он не значится… — взволнованно начал было Турусов.

— Ладно! Если что случится, ставьте нас в известность!

— Хорошо, — пообещал Турусов.

Двое подняли ящик, третий, тот, что командовал, освещал им путь к выходу из вагона. Задвижная дверь была открыта, луч фонаря тонул в проеме двери, как в пропасти, словно и земли под вагоном не было.

Один из несших ящик споткнулся. Турусов подскочил, поддержал его. “Гости” вышли на ходу. Их поглотила ночь.

Турусов подумал о несправедливости, подумал о том, что, несмотря на все предупредительные надписи на ящике, все равно есть люди, которые имеют право поднять его, вынести и где-то вскрыть. Поразмышляв недолго, он закрыл дверь вагона, задвинул ее — только жалобно скрипнули сверху и снизу ролики.

Проснулся Турусов рано, чуть светало. Заметил на полу свернутую трубочкой газету. Поднял, развернул. Оказалось, номер “Стальной магистрали” за 1936 год. Пробежал взглядом по заголовкам — неинтересно. Кинул газету на пол возле окна — она снова свернулась трубочкой.

Подошел к ящикам, уселся на один из них и забылся. Забылся не сном, просто нырнул в себя, даже глаза закрыл, чтобы внутрь, в мысли, не бил свет.

Радецкий, услышав о ночных гостях, долго чертыхался.

— А ты им показался похожим на какого-то Осадчего! — вспомнил Турусов.

— Первый раз в жизни на покойника походил!

— А что, он умер, этот Осадчий?!

— Не то чтобы сам. Может, слышал что-нибудь про Промпартию? “Шахтинское дело”? Профессор Осадчий был одним из руководителей, пока в двадцать восьмом их не накрыли. Историю, студент, любить надо!

— Истории нет! — твердо заявил Турусов.

Радецкий удивленно выпучил глаза.

— От человека в очках я таких заявлений не ожидал!

— История не нужна, — нравоучительно объяснил Турусов. — Это сборник закономерностей развития общества. Закономерности свойственны любой формации, они только меняют форму и названия в зависимости от строя и идеологии. Суть их остается неизменной.

— Вредные ты мысли выдаешь! — Радецкий покачал головой.

— Жалко, ящик унесли, — вдруг грустно проговорил Турусов.

— Всех нас ждет по ящику в конце! — с улыбочкой успокоил напарник. — Главное — не волноваться: еще неизвестно, от чего нас избавили эти гости в плащах.

Как бы медленно ни шло время, оно обязано строго следить за сменой одного дня другим, за круговоротом луны и солнца, за более мелкими, а с высоты Времени даже мельчайшими событиями, заполняющими жизнь каждого человека неким, не всегда существующим смыслом. Иногда кажется, что Время, словно обычный работяга, пришедший на завод с похмелья, то и дело гонит брак, срывает график. То ночь получается слишком светлой, то день выходит излишне темен. Может, это и не Времени вина, однако ж на него свернуть легче, так как Время куда более управляемо, чем луна или солнце.

Когда Время не захватывает вас, не сбивает с ног и не гонит в шею, вы теряете ощущение жизненного ритма, вы становитесь вялым и ватным, вот-вот превратитесь в неуправляемый дирижабль или воздушный пузырь, наполненный подогретым, но уже остывающим газом.

Три дня, целых три дня прошло с ночного визита. Турусов хандрил, ворочаясь на верхней полке, Радецкий валялся спокойно, со знанием дела или, вернее сказать, с полным осознанием своего безделья. Редкие слова, звучавшие на фоне стука колес, выплевывались, как шелуха от семечек. Они ничего не значили, никому ничего не говорили. Турусов в дреме сожалел об унесенном ящике, напарник изредка чертыхался оттого, что никак не мог разогнать назойливые, как навозные мухи, мысли.

— Слышь, студент, какой день едем? — наконец вопросительно пробурчал он.

— Шестой… — ответил Турусов.

— А сколько еще?!

Турусов от неожиданного вопроса приподнялся на локте и заглянул вниз.

— Как это, “сколько”?!

— Ну, я имею в виду, когда назад?

— Да не знаю я!

— А ты в накладной посмотри, может, там нацарапано? Турусов развернул серую бумагу, пробежал ее взглядом.

— Ну что? — Радецкий нетерпеливо задрал голову вверх.

— “Груз должен быть доставлен получателю не ранее 15.12.92 и не позднее 10.07.97 г.”.

— Это говорит об одном! — Радецкий опустил ноги на пол. — В ящиках нет ничего скоропортящегося!

— И содержимое их сейчас никому не нужно! — добавил Турусов. — Послушай, они просто хотят избавиться от этого груза, потому и заслали его в такой маршрут.

— Еще бы! — Радецкий сделал шаг к окну. — Чего бы им иначе заманивать тебя тыщерублевой зарплатой?.. А какой конечный пункт и кто там получатель?

Турусов снова вытащил из кармана накладную.

— “Получатель груза, — забубнил он себе под нос, — не обязан предъявлять каких-либо требований и претензий. В дозволенных случаях он имеет право вообще отказаться от получения груза. Тогда груз следует везти дальше, к следующему возможному получателю”.

— Полнейшая шизуха! — констатировал Радецкий, кривя губы. — Может, ломануть эти ящики? А еще проще — на ходу их скинуть, ночью…

— Ты что! — Турусов испуганно выпучил глаза за стеклами очков.

— Испугался, студент! Ну-ну. Тебя эти ящички еще порадуют!

— А ты что, решил на ходу выпрыгивать?

— Не-е-ет, — растянул Радецкий. — С меня как с гуся вода: отключу голову и глазами собаки на все это дело смотреть буду. А вот ты нервишек не напасешься, это я точно знаю!

Радецкий прошелся к ящикам и обратно, держа руки за спиной. Остановился возле свернутой газеты, валявшейся на полу.

— Так, что там на воле? — он поднял номер “Стальной магистрали”. — Так-так… что?!

Это “что” вырвалось у Радецкого криком то ли удивления, то ли отчаяния.

— Чего кричишь? — неестественно спокойно спросил Турусов, решивший экономить свои “нервишки”.

— Послушай! Здесь объявление: “Требуются два сопровождающих, желательно — одинокие мужчины, для сопровождения груза “ТПСБ-1735” указанным маршрутом. Оплата сдельно-премиальная, повышенная. Предоставляется место в теплушке на весь маршрут, независимо от того, сколько времени он займет. С предложениями обращаться гор. Талдом, ул. Самуила Рысса, 7, кв. 3”.

— Не пора ли обратиться? — голос Турусова задрожал. — Кстати, эти ящики уже стояли в вагоне, когда мы прибыли…

Турусов подошел к грузу, склонился над деревянными кубами, внутри которых находилось нечто запакованное и запрещенное для вскрытия.

— Так и есть! — Турусов вздохнул. — Цифры на нескольких ящиках исправлены, две последние…

— Интересно, кто с ними до нас катался?! Наверняка они уже приехали.

— Кто знает! А может, сейчас в соседнем вагоне чай пьют!

— Да, конечно. Там, где лошадки твои любимые! — ухмыльнулся Радецкий.

У каждого человека есть свое слово, способное отвлечь, увести от мыслей и разговоров. Стоит только произнести одно такое слово — и собеседник уже не помнит, о чем вы спорили, что защищали, что опровергали. Он уже не в состоянии продолжить разговор, хотя и кажется, что он слушает, смотрит в глаза. Да, его взгляд направлен на вас, но смотрит он внутрь себя. Вы для него более не существуете. Не потому, что он вдруг перестал вас уважать. Просто вы произнесли его слово, которое, как красная кнопка, способно отключить человека от вас, от ваших проблем, заставить его вернуться к собственным вопросам, к старым нерешенным загадкам.

Наступило молчание. Только шелестела газета в руках у Радецкого. Радецкий так близко подносил ее к глазам, будто хотел высмотреть какие-то водяные знаки между строк.

Он тоже отключился, но ему не понадобилось слово, вполне хватило одного номера “Стальной магистрали” за 1936 год.

Поезд замедлил ход и остановился. Остановка была настолько неожиданной, что у Радецкого на лбу выступил холодный пот.

— Что-то не то… — мягкий, такой непривычный в его устах голос задрожал. — Не помню, чтобы когда-нибудь на маршрутах вдруг тормозили посреди тайги!

В стену словно палкой заколотили. Турусов отодвинул дверь, и в вагон вскарабкалась бабка лет семидесяти, крепкая, плотная, с румяным лицом и в шерстяном платке.

— Ну, все! — вздохнула она. — Поехали!

И состав действительно дернулся и покатился, набирая скорость.

— Вы куда, бабушка? — Радецкий коровьим взглядом впился в гостью.

— А мне до “Факела”. Тут недалечко.

— До какого факела?

— Гостиница “Факел”, сын там живет. Он у меня деньгодобытчик.

— А на какой станции гостиница?

— А бог ее знает! Нет там никакой станции. Машинисту место известно, он остановится — я и спрыгну, а там рядом…

Турусов с интересом слушал разговор Радецкого с бабусей. Как-то теплее, душевнее стало в вагоне, и Турусову подумалось, хорошо бы бабка с ними осталась. Варила бы каши, надоедала своей болтовней…

— Сколько туда ехать? — спросил Турусов.

— Да, милок, сутки две — три.

Все равно, хоть два — три дня отдохнуть можно, подумал Турусов.

— Занятно, — протянул Радецкий, ни к кому не обращаясь. — Станции нет, а гостиница есть.

— А чего, у нас тут по Сибирьке таких гостиниц много. Они ж бесплатные. Правда, и удобств никаких.

— А что ваш сын там делает?

— Я ж сказала, деньгодобытчик он.

— Хо-о-орошая специальность… — Лицо Радецкого приняло задумчивое выражение.

— Конечно, милок, хорошая. Ни чета всяким там инженеришкам. Как ни приеду к нему — тыщенку — другую всегда дает на пропитание. А мне, старухе, больше и не надо. Аппетит у меня не тот.

— Да, недурно ему, видать, живется.

— Не жалуется, это точно. — Бабушка вытащила из кармана ватника, обшитого черным бархатом, бумажный сверток и разложила его на откидном столике служебного купе.

— Угощайтесь, голубчики!

На бумаге лежало крупно нарезанное мясо. Каждый взял по кусочку.

— Я чай поставлю! — Турусов вскочил, вышел в тамбур за чайником. Стал в тамбуре у окна. По спине пробежали мурашки. Окно с внешней стороны замерзло, лишь в верхней его части оставалось прозрачное пятно, сквозь которое проглядывался морозный лес.

Зима, что ли?! — подумалось Турусову.

Мысли сами перескочили на эту крепкую бабку, ехавшую к сыну в какую-то странную гостиницу “Факел”. Хорошее название для этих суровых сибирских мест. А когда это они в Сибирь заехали?! Ехали, стучали колесами по рельсам и даже не задумывались о том, где они, собственно, находятся. А тут на тебе, Сибирь! Там какая: Западная, Восточная? Поди разберись! Одна Сибирь на весь Союз, одна и огромна. И куда бы ты ни ехал, если долго едешь, обязательно в нее попадешь. Такая уж наука география. Можно сказать, динамическая география тела, прямо зависящая от динамики духа и мысли. Горячие мысли охлаждать нужно, холодные подогревать, но не часто, да и до кипения ни в коем случае не доводить.

— Эй, профессор, а чай?! — прорвался сквозь тамбурную дверь голос напарника.

Турусов налил воды в коротконосое чугунное детище какого-то уральского заводика, поставил чугунок на примус.

— Слышь, профессор, как ты насчет остановки в пути?

— Какой остановки? — не понял Турусов.

— А вот Клавдия Николаевна обещает нам пару дней место в этом “Факеле”. Говорит, кстати, что с машинистом договорится. У него тоже в том районе какие-то дела. Отдохнем на твердой почве и дальше покатим.

Турусов не понимал: шутит его напарник или говорит серьезно. Оставить груз на два дня, уйти от поезда, который может тронуться в любой момент, оставив их посреди сибирской зимы, холода и снегов?! Как же подписанный договор, где одним из условий значилось “ни в коем случае не оставлять груз без надзора”.

— Ты чего окаменел? Что, не хочешь жизнь за вагоном посмотреть?

— А груз?

— Никуда не денется. Не бойся. Такой случай представился, а ты дрейфишь! Если хочешь — оставайся, посторожишь свои ящички, пока я прогуляюсь.

— Нет, я пойду!

— Трудно тебя уговаривать, профессор. Излишне серьезно ты на жизнь и на работу глядишь. Исправляйся, пока не поздно!

— Да, милок, — поддакнула Клавдия Николаевна. — Серьезным быть не надо, а то беды не оберешься! Серьезные, они всегда за все в ответе, а вот если так просто ко всему подходить — никто с тебя не спросит. Сынок вот мой тоже поначалу серьезным был, студентов даже обучал, а как понял, что весь вред ему от его серьезности, так и бросил это дело. Вот поглядишь, как он нынче живет, побеседуешь… Может, и остаться там захочешь. Там многие остаются из тех, что в гости приезжают.

Бабка попила чайку, встала, прошлась по вагону.

— А что это у вас за ящички? Не продовольствие?

— Нет, — ответил Радецкий.

— Может, из одежи что?

— Да нет, там такое, чего не употребишь.

— Это плохо. — Клавдия Николаевна мудро покачала головой. — Такой груз никому не нужен. Везли бы валенки — совсем иное дело. Меня бы, старуху, парой — другой порадовали, а то мои поизносились.

— Да, — согласился Радецкий. — И вас бы порадовали, и сына вашего.

Два дня пролетели быстро. Клавдия Николаевна рассказывала о сыне, крутилась вокруг примуса, варя сопровождающим то гречку, то рис, то горох. Словно и не в вагоне ехали, а жили в какой-то сельской хате, где и на печи поваляться можно, и пирожков испечь.

Так уютно стало в вагоне, что Турусов даже о грузе забыл. А Клавдия Николаевна все хлопотала, согревая сопровождающих своею заботою.

* * *

Поезд мягко и почти бесшумно остановился. Старушка легко отодвинула дверь и спрыгнула на снег, засеменила в сторону тепловоза.

— Я сейчас, сынки!

Минут через пятнадцать вернулась, задышала часто-часто, красная с мороза.

— Ну и длиннючий у вас состав! Ни разу на таком не ездила. Вылазьте! Уговорила машиниста денька два-три подождать. Он-то, оказывается, и не знал, что в его составе люди есть. Глаза выпучил — во как удивился! Но когда я сказала ему, что вы работаете здесь и живете, он поуспокоился. Вылазьте, голубчики!

— А как же, он что — три дня стоять здесь будет? — озадаченный Турусов остановился в проеме двери, глядя вниз.

— Ты не беспокойся, сынок. Он тоже человек, у него свои заботы: по делам съездит, да и дом у него тут недалече. Поездит и сюда же вернется через пару деньков.

Радецкий застегнул на себе ватник, нахлобучил валявшуюся на полу ушанку и грузно шагнул в снег с метровой высоты.

— Профессор! Не заставляй старых людей ждать!

Турусов тоже соскочил, и Клавдия Николаевна повела их в тайгу по невидимой, ей одной известной тропинке.

Железнодорожная насыпь осталась позади. Обернешься — не увидишь: кусты, бурелом сплошной.

— Долго нам? — осторожно спросил Турусов.

— Та не, не очень. Через полчасика выйдем.

Навстречу медленно двигалось темное на фоне снега пятно, оказавшееся сухоньким мужичком, шедшим по той же невидимой тропинке.

— Эй, Потапыч! — окликнула его бабка. — Куда эт ты собрался?

— А к рельсам. Скоро поезд пройти может. Подцеплюсь и до следующего “факела”, а то этот мне че-то не очень.

— Мест нет, али заелся с кем?

— Нет, Клавуша, мест ого сколько, оттого и хочу куда-нибудь, где полюднее. А твой Пашка там, только скурвился он…

— Ты чего болтаешь? Сам скурвился! Ишь какой умник, ты больно правильный! Едь-едь, пень ворчливый!

Потапыч прибавил шагу и так понесся к рельсам, словно ему могли в спину выстрелить.

Оставшуюся часть пути прошли молча.

Вскоре почувствовался специфический запах, а чуть позже над деревьями вспыхнули несколько огромных языков пламени.

— Что это? — Турусов сощурился за стеклами очков.

— Это он, голубчик, пристанище наше. “Факел”, что я говорила.

Открылась квадратная бетонная площадка метров двести на двести, по ее краям возвышались четыре трубы, из которых в небо рвался мощный напорный огонь. На площадке стояли десятки сколоченных из дерева лежанок. Вокруг было очень тепло, даже метрах в пятидесяти от трубы зеленела трава, желтели одуванчики.

Радецкий знающе осмотрел трубы.

— Попутный газ сжигается.

Все трое ступили на площадку и присели на грубо сколоченных лежаках.

— Ох и жарища здесь нынче! — Клавдия Николаевна стянула с себя бархатный ватник. — Одно плохо — по нужде на мороз идти надо.

Она покачала головой с таким видом, будто это было единственной и наихудшей стороной жизни.

На площадке спал один-одинешенек мужик, накрывшись чем-то похожим на чехол для автомашины. Тепло, тихо и безлюдно. И просторно ко всему прочему. Турусов лег на спину, глянул на пламя, резвившееся высоко над землей.

— Красота! — довольно проурчал Радецкий. — Хорошее место.

— Их, сынок, таких мест у нас столько, что всех и не отыщешь. И все они “факелами” зовутся, гостиницы…

Отдохнув, Турусов обошел площадку. Под некоторыми лежаками валялись вещмешки. Разные вещмешки, от тугонабитых с крутыми боками до грязных и полупустых, обмякших от своей пустотелости.

Побродив, вернулся к Радецкому, уминавшему на пару с бабусей вареную колбасу.

— Подкрепись, профессор! Нервы крепче будут, а то ждет тебя один ударчик неместного происхождения.

Колбасу доели быстро. Целлофан с жирной бумагой отшвырнули на траву.

— Ох Пашка, мой Пашка! — вздохнула Клавдия Николаевна.

— А где он? — Турусов еще раз окинул взглядом окрестности.

— На работе, видать. За деньгой пошел.

Турусов качнул головой: мол, понял.

Время двигалось к вечеру: солнце скатывалось за горизонт, и хозяевами неба оставались четыре ярких факела, прогревавшие небольшой кусочек тайги и лишавшие его ночной темноты. Факелы заслоняли не только луну и звезды, но и все небо; и чем темнее становилось, тем ярче они разгорались, словно над этой площадкой небесная ткань давно уже прогорела и сквозь невидимую дыру вниз в огненную четырехязыкую пасть сочилась горючая легковоспламенимая темнота, из-за которой языки пламени отрывались от своего факела и устремлялись вверх, стараясь выскочить сквозь прорванную ткань неба, чтобы уже там посоревноваться с самим солнцем в жестокости ко всему живому и мертвому.

Клавдия Николаевна и Радецкий живо беседовали на материальные темы, а Турусов не мог опустить глаза, не мог оторвать свой взгляд от огня. Он не слушал их. Его не было рядом с ними.

Скрипнул лежак, мужчина, спавший на нем, сел, опустил ноги в кирзовых сапогах на теплый прогретый бетон. Медленно скатал свое одеяло, напоминавшее чехол для автомашины, положил с краю лежака, вытащил метлу и занялся обычным дворницким трудом. Заметать он начал с противоположного края площадки, а когда приблизился к середине “гостиницы”, на минутку остановился и, сделав пару шагов в сторону незнакомых постояльцев, громко поздоровался, после чего снова принялся за свое дело.

— Жаль, что таких мест поближе нет, где тепло, — говорила Клавдия Николаевна. — Я б тогда и сама в деньгодобытчицы пошла. Хорошее дело… Вот если б где у моря так устроиться…

— У моря нетрудно, — Радецкий усмехнулся. — Там и так недурно зарабатывают: купил себе дом и сдавай дикарям.

— Так то другое! — Бабушка пренебрежительно махнула рукой. — Там люди от людей деньгу отымают, а это уже грешно. Они, как это… слово хорошее из газет есть… наживаются! А наживательство и деньгодобыча — вещи разные. Наживаться-то везде можно, а добывать — только там, где людей мало и честности много… Так и сынок мой думает.

— Давайте-ка я у вас почищу. — Дворник подошел, сосредоточенно запустил метлу под лежак, на котором сидела Клавдия Николаевна. Не отрывая взгляда от бетонного пола, глухим голосом спросил: — Надолго прибыли?

— Одну — две сутки погостим, — ответила бабушка.

— Токо не сорите. У нас чисто. — Мужик выпрямился, гордо, свысока глянул на выметенный из-под лежака мелкий сор, потом перевел взгляд на гостей.

— Да, — Клавдия Николаевна закивала головой. — Тута всегда чисто. Не то что в городах, где сплошь люди.

— Место чистое, и люди оттого чистые здесь, — согласился мужик.

Он присел на лежак, потрогал рукой свою неровно обрезанную густую бороду, провел внимательным взглядом по лицам гостей.

— А вы до кого? — спросил дворник.

— До сынка приехала, до Пашки.

— А-а, к Павлу… — Мужик задумался. — Он здесь. Честный и не сорит. Тут нынче мало постояльцев-то осталось. Кой-кого я сам попер с гостинки. Ишь, думали себе вечное лето устроить — пригрелись, а делать ничего не хотели. Я их в три шеи. Как там у нас всегда было: “Кто не работает — тот не живет!”

— Да не так! — перебил дворника Радецкий.

— Ну по словам, может, чуток и не так, а по смыслу именно это и говорилось. Уж я — то помню.

— А сколько вам тут как дворнику платят? — поинтересовался Радецкий.

— А зачем мне платить?! Я, как и обещано было, без денег живу. Мне не надо? Одежда есть, пропитание есть, а радость — от работы получаю. Ведь только здесь наконец смог заняться любимым делом.

— Это подметательством?! — Клавдия Николаевна ухмыльнулась. — И давно подметаешь?

— Да уже лет сорок здесь, с сорок пятого… Я б тут и опосля смерти остался бы. Чем не рай?! Жаль, что нельзя…

— После смерти нельзя?! — Турусов недоверчиво улыбнулся.

Неподвижно сидящий дворник только глазами покосил в его сторону.

— Даже до смерти нельзя. Умирать здесь не положено. Месту для умирания нет. Здесь только для жизни место.

— Вы хотите сказать, что кладбища нет? — спросил Турусов виноватым голосом.

— Да не, оно-то, маленькое, есть там в углу. Не совсем, конечно, кладбище… — Мужик не глядя ткнул рукой в противоположный угол площадки. — Хотите, покажу?

— Идите, поглядите! — напутствовала Клавдия Николаевна. — Нам еще не время о смерти радеть.

Турусов, Радецкий и дворник вышли на край площадки и склонились над списком фамилий, инициалов и дат, выбитым неровными буквами в бетоне л вмещающих человеческие жизни.

— Тут урны замурованы?! — догадался Радецкий.

— Какие урны! Здесь мертвых не бывает. Они сами, как поймут, что жизнь кончается, так сами себя тут запишут и уходят с “факела”.

— Так это же не кладбище! — Турусов непонимающе пожал плечами. — Зачем оно?

— Эх, профессор! — Радецкий вздохнул. — Это же летопись, история “факела”, именно этого, а не другого! Убери ты отсюда это кладбище, и все: будет витать “гостиница” в облаках — ни людей, ни эпохи, словно и нет ее вовсе. А тут же, читай! “Феоктистов Г.Р. 1938–1982; Борисоглебский А.В. 1914–1967”. Есть кладбище — значит, есть у этого места и история, и прошлое.

— Так, может, кладбище и есть история? — ехидно спросил Турусов.

— В некотором смысле. Кладбище — доказательство существования истории.

— Да пошто вам эта история! — перебил их дворник. — Главное — память. Что она вмещает, то и было на самом деле… А остальное — хочешь — верь, хочешь — не верь. Неважно все остальное. Вот этих я всех знал. — Он кивнул на выбитый в бетоне список. — А вон того, Лапжина, так я даже за него и фамилию, и даты выбивал. Он-то сам руки отморозил до мертвоты и как бы уже без них жил. Висят две жерди высохшие, не слушаются его. Вот он и решил уйти. Сказал, мол, чувствует, пора…

Дворник внезапно оборвал свою речь, прислушался.

— Звери, что ли?! — прошептал он.

— Люди, — возразил Радецкий, расслышавший далекие человеческие голоса.

Там, где кончалось тепло, точно по кромке снега, начиналась темнота. Как ни всматривались дворник и двое постояльцев, ничего разглядеть не могли.

Через несколько минут из темноты, как сквозь стенку, появились двое насупленных бородатых мужчин с обмороженными лицами и заиндевелыми усами и бровями. Они подошли как можно ближе к трубе и принялись растирать подмерзшие лица.

— Вечер добрый! — окликнул их дворник.

— Угу! — промычал кто-то из них.

— Откуда такие подмерзшие?

— С соседнего “факела”, — ответил один, борода которого при ближнем рассмотрении оказалась рыжей. — Едва дошли, сплошные сугробины по тайге.

— В работу али так пришли? — Дворник спрашивал хрипловатым голосом, будто старался выглядеть посуровее.

— Да я же почтальон, а этот не из наших, чужой, — рыжебородый кивнул на второго, помельче телом. И бородка у него оказалась редкой, с трудом пробившейся сквозь сухощавую кожу щек и подбородка. — Тут письмо уже третий год ношу по “факелам”, никак адресата не отыщу. Раза четыре опаздывал к нему.

— А как твоего адресата звать-то? — Дворник смягчил голос.

— Смуров…

— Был такой, — дворник кивнул. — Сашка Смуров. Еще недавно был и ушел.

— Опять опоздал! — почтальон чуть не заплакал. — А куда ж он подался, на какой “факел”?

Дворник развел руками.

Турусов задумчиво смотрел на “кладбищенский” список и вдруг обратил внимание на надпись: “Смуров А.П. 1942–1986”.

— Так вот же он! — крикнул Турусов. — Здесь в списке!

— А шо ж он сам-то?.. — Дворник ошарашено выпучил глаза. — Ни мне не сказал… А ну, где он там…

Дворник подошел к списку, склонился, изучая.

— Так и есть. Последним уходил… Хоть бы сказал, что на совсем…

— Значит, адресат выбыл. — Почтальон вздохнул. — Что ж теперь?!

— Эй, там не Пашка?! — крикнула, подходя торопливым шагом, Клавдия Николаевна.

— Да не, — ответил ей дворник. — Это почтальон с кем-то. Письмо принес…

— Кому? — Запыхавшаяся бабуся остановилась рядом.

— Да уже некому! — Дворник махнул рукой.

— Возвращать придется. — Рыжебородый почтальон безрадостно покачал головой. — А где этого, который послал, искать?! Опять по “факелам” шастать!

— Не переживай, сынок! Неча так серьезно ко всему! Сожги или выкинь его, и дело в порядке.

— Нельзя. — Почтальон враз посерьезнел. — Тот-то будет думать, что получил адресат его письмо, а вдруг там что важное?!

— Так возьми и прочитай! — подсказала Клавдия Николаевна.

— Это не по-честному! — недовольно проговорил дворник. — Так даже там, где я раньше был, редко делали. А тут вовсе нельзя.

— Вы же мне помочь обещали! — неожиданно зашипел на почтальона пришедший с ним хрупкий человек с редкой бородкой на утонченном лице.

— Ну вот и спрашивайте их! — почтальон показал взглядом на дворника.

— Я извиняюсь… У меня тут дело… — заикаясь, заговорил хрупкий. — Я из европейской части прибыл в командировку. Поможете?

— Чем тебе помочь? Деньги, что ли, нужны? — спросил дворник.

— Нет. Я по переписи… то есть переписчик неучтенного населения. Переписываю, сколько и кого на “факелах” живет.

— Ну эт я не знаю, — дворник глянул на переписчика. — Тут постоянных нет, это для приходящих гостиница. Тут только постояльцы, а так каждый день кто-то приходит, другие уходят…

— Ну а таких, которые более или менее постоянно, разве нет?

— Постоянно?! — Дворник на минутку задумался, поглаживая уже аккуратно обрезанную бороду. — Вот эти, что ли? — он показал на выбитый в бетоне список.

Хрупкий мгновенно ожил, перестал заикаться. Он машинально стащил с плеча рюкзак, вытащил тетрадь и принялся аккуратно переписывать фамилии и даты.

— Это уже что-то! — довольно произнес он. — Итого мною уже выяснено тридцать четыре тысячи сто две человеко-единицы. Если б еще знать, сколько всего этих “факелов”, чтобы зря не рыскать по морозу!

— А вы, видать, из Москвы? — дворник окинул переписчика приценивающимся взглядом.

— По акценту определили? — дружелюбно спросил хрупкий.

— Да не, порода у вас столичная, тонкая. Я таких много встречал. Их в начальники любят брать, а на другое они не годны…

— Для другого другие есть! — Переписчик закрыл тетрадь и улыбнулся. — Каждому свое! Вот закончу свое дело и сам буду других по командировкам рассылать. Может, когда-нибудь с кем-нибудь я вам приветик передам.

— За приветик спасибо. — Дворник усмехнулся. — Ладно, вы погодьте, а мне еще надобно вчерашний мусор сжечь.

И он отошел к сметенной кучке, где лежали обрывки каких-то бумаг, чиркнул спичкой. Юркий огонек заплясал по мусору.

— Это вы не документы сжигаете? — хрупкий переписчик подошел и с интересом наклонился над маленьким костром.

— Да откуда тут документы? Слава богу, тут их и выписывать некому!

— Э! Да это же деньги! — выкрикнул переписчик. — Что же это вы себе позволяете? Наши родные деньги в огонь?!

— Сразу видать, что оттуда прибыл! — Дворник хмыкнул. — Такой бы мою работу враз запорол! О, как над деньгой порченой дрожит!

— А-а, порченая… — Переписчик закивал, с нескрываемой жадностью глядя в костер.

— Ну все, отогрелся и в путь, — грустно протараторил почтальон себе под нос.

— Остались бы на пару деньков? — дружелюбно предложил дворник. — Тут вот и постояльцы новые неплохие… Подумали бы о чем…

— Нет, нельзя. Вот письмо это возверну, отыщу того, кто писал, тогда и отдохну. Надо сперва долг исполнить.

— Да. Долг надо, — согласился дворник. — Но уж коли вернете, то ждем вас тут.

Переписчик засуетился, опять стал заикаться.

— А я… а мне куда лучше?.. Я с вами? — Он заискивающе заглянул в глаза почтальону: — Может, останемся, отдохнем?

— Вы, если хотите, отдыхайте. Вы человек государственный, а мне надо письмо вернуть…

— Так я же без вас никуда не выйду!

— Вам решать. Я на другой “факел” сейчас, а то вдруг опоздаю. — Рыжебородый почтальон запихнул письмо за пазуху, прощально кивнул постояльцам и решительно зашагал прочь, в темноту.

Переписчик съежился, стал еще меньше, забегал глазками по сторонам, вопросительно-умоляюще впился взглядом в глаза дворника, но, не получив ответа, молча побежал догонять почтальона.

— Экая рыба! — задумчиво произнес дворник вслед хрупкому.

— Пескарь, а сам сомов пересчитывает. Как пастух свое стадо!

Они молча постояли еще несколько минут. Порченные деньги уже тлели. Умирающая искорка боязливо суетилась на сгоревшей бумаге.

Клавдия Николаевна с жалостью глядела на истлевшие деньги.

Дворник все еще думал о переписчике, а Радецкий с Турусовым обменялись ничего не значащим взглядом и задумались каждый о своем.

— Прилягу, пожалуй, — нарушил тишину дворник. — Все-таки там ночь.

Он подошел к своему лежаку, закинул под него метлу и накрылся чем-то похожим на чехол автомобиля.

Радецкий зевнул и тоже прилег на лежак.

— И ты, сынок, отдохни! — Клавдия Николаевна обернулась к Турусову. — Все одно Пашка поздно вернется.

Турусова тепло разморило быстро, даже деревянный лежак показался мягким и удобным.

Вскочили от крика.

— Родной ты мой, сыночек! — причитала бабка срывающимся голосом, протягивая руки навстречу приближавшемуся мужчине лет сорока.

— Здравствуй, мама! — хрипловато, но нежно сказал он, подойдя к ней, и трижды поцеловал в щеки.

— Много ли добыл? — спокойно спросила Клавдия Николаевна, строго глядя в глаза сыну.

— Хватит и тебе, мамочка, и остальным нашим. Всех накормим.

— Вот и хорошо, сынок. А то ведь ясное дело: с голоду-то рад не будешь, а нам с тобой не десять и не сто человек прокормить надобно. Без тебя бы им и не жить.

Мужик радостно улыбнулся. Гордость появилась в его остроносом лице и во взгляде чистых голубых глаз.

Радецкий подошел, протянул руку.

— Радецкий, — представился он.

— Павел. — Сын Клавдии Николаевны пожал руку. — А как вас по имени?

Радецкий запнулся.

— Нет у меня имени. Нельзя нам… — Он покосился в сторону Турусова, словно ждал его помощи. — Мы — сопровождающие… нам и фамилии наши оставлять не хотели. Собирались чужие всучить, чтоб и в документах чужие значились. Еле-еле уговорили.

— Как это? — спокойно спросил Павел.

— Да вот, не хотят, чтобы мы сами собой в историю попали. Говорят, истории не нужны случайные люди, а мы, мол, случайно были выбраны. Так и все равно, когда одна фамилия в истории, а ни имени, ни отчества нет — сразу видно: случайный человек. Кто угодно мог вместо него быть…

Первый раз за поездку Турусов услышал в голосе Радецкого столько обиды и досады. Даже не верилось, что этот великан, у которого “кровь из пальца струей бьет”, вдруг заговорил на таких жалобных нотах.

Павел кивнул, будто уже не раз слыхал про подобные вещи.

— Да, Паша, а это Турусов, самый образованный и многосторонне недоразвитый человек в нашем вагоне. — Радецкий взял себя в руки и начал шутить, что было для него делом обычным и естественным.

Паша набрал в кастрюлю снега и за несколько секунд успел добежать до трубы, прислонить к ней кастрюлю и вернуться. Таким же образом принес вскипевший снег, высыпал туда маленькую пачку заварки и немного сахара. Вытащил из-под лежака ящик, поставил на ребро вместо столика.

— Сейчас почаюем.

Турусов машинально посмотрел на наземный номер ящика, побледнел и опустился на корточки.

— Я ж говорил, студент сразу свалится! — Радецкий обернулся к Клавдии Николаевне, покачал головой.

— Откуда он здесь? — Турусов уставился в голубые глаза Паши.

— Нашел как-то недалеко от того места, где деньгу добывал. — Сын Клавдии Николаевны водрузил на ящик, прямо на прямоугольный штамп кастрюлю. — Роюсь себе в снегу, смотрю — ящик с какими-то цифрами на боку. Ну, думал, клад в нем, что-нибудь ценное. Намучился, пока дотащил. Стали открывать, а он не открывается. Со злости чуть не сжег. Оказывается, пошутил над нами кто-то, ящик цельный и снутри, и снаружи. Блеф! Вот я и приспособил его вместо столика…

— “ТПСБ 1784”, — вслух прочитал Турусов. — Это наш…

— Как ваш? — удивился Паша.

— Да он их по номерам собирает. 1785 у него уже есть, а этого номера как раз не хватает! — Радецкий засмеялся. — Расскажи лучше, как деньгу добываешь!

— А что ее добывать?! Главное, на место выйти, а там уже и трудностей почти нет. В снегу она лежит. Только плохо, когда смерзшаяся: сколько я уже сотенных попортил! Даже подумать страшно. Передержишь их у трубы — они крошатся. Бумага, видно, старая. А недодержишь — расползаются.

— О! А у тебя хрустящей нет? Мне фотку завернуть надо.

— Вот, выбирай.

Радецкий взял у Паши пачку сторублевок, выбрал одну, остальные вернул. Перезавернул фотографию в новую, а старую сотенную под ноги бросил.

— Так нехорошо! — мягко сказал Паша, поднял ее и вместе с остальными протянул маме.

Клавдия Николаевна аккуратно завернула пачку в платок.

— Теперь все сытенькими будут. Тебе спасибо. Оно известно: добро добром возвращается, а зло злом.

— Лишь бы только деньги деньгами не возвращались! — Паша провел ладонью по бороде-щетке.

— Павел, ты можешь мне этот ящик дать? — голос Турусова задрожал.

— Да ради бога. Я и без стола привык, а от него другой пользы нет и не было.

— Только сам его потащишь! — добавил Радецкий.

— И потащу! — упрямо буркнул Турусов.

— Тогда у меня к вам тоже будет просьба, — немного замешкавшись, сказал Павел. — Тут надо вещи одни забрать…

— Какие вещи? — Турусов не отрывал взгляда от ящика.

— Там вещмешок с чем-то. И, как раз в пользу вам будут, лыжи. На них можно и ящик оттащить.

— А кому эти вещи отдать?

— Никому. Просто увезти отсюда, а там что хотите с ними делайте. В них наверняка что-нибудь интересное, может, деньги…

Турусов с недоверием покосился на Павла.

— Да не бойтесь. Это вещи одного из наших. Он просто не вернулся оттуда, где мы работаем. Уже месяц прошел. Обычай такой — если кто не возвращается больше месяца, мы его вещи отдаем кому-нибудь, кто здесь случайно. Ведь если такие вещи оставлять тут, их в конце концов распотрошат, и с этого может начаться воровство. Тут пока все по-честному, понимаете?

Радецкий кивнул. Турусов, оцепенев, слушал.

— А что, часто не возвращаются? — спросил Радецкий.

— Бывает.

— Сынок, чего там раздумывать, давай я заберу этот мешок! Может, там что пригодится потом?! — заговорила молчавшая до этого момента Клавдия Николаевна.

— Нет, мама. Ты не случайный человек. Ты сюда ехала, а они…

— Мы возьмем! — твердо произнес Турусов. Радецкий удивленно оглянулся на напарника.

Назад шли раза в три дольше. Турусов тянул ящик, укрепленный на двух сбитых поперечными планками лыжах, а Радецкий налегке, с одним вещмешком шагал позади. Клавдия Николаевна в последний момент решила еще на денек остаться, объяснила пальцами на снегу, как им выйти к поезду, и пожелала удачного пути.

К рельсам выбрались без затруднений, но поезда не было. Приударил мороз, время от времени с кедров, потревоженный ветром, слетал снег.

— Мы так тоже можем не вернуться, — припрыгивая, сказал Радецкий.

Турусов уселся на ящик и отвлеченно рассматривал рельсы, двумя параллельными линиями выступавшие из снега.

— Дождемся, наверно, — медленно произнес он.

— Чего-нибудь да дождемся, но жрать тоже надо. Ты, профессор, даешь прикурить! Когда все просто — у тебя сложности возникают, а когда время приходит за шкуру думать, — ты как вырванный зуб мудрости, на все тебе наплевать!

— Почему наплевать?! Мне не наплевать! Просто ящик тяжелый и я устал.

— Ящик… — Радецкий задумчиво выдохнул. — Надо проверить вещмешок, может, что из жратвы имеется.

Радецкий сунул руку. Что-то зашелестело, зашуршало. Он вытащил наружу пригоршню кедровых орехов и поломанную шоколадку.

— Маловато… и консервов нет, — он с грустью развел руками.

— Не умрем. — Турусов огляделся, остановил взгляд на вещмешке: — А вот в историю, должно быть, не попадем… как ни крути…

— Неправильное в тебе честолюбие. Не проболтался б я — так бы и ехал ради одной дороги. Тебе что, ты уже в том, что имел, разуверился, теперь ищешь то, в чем разуверишься позже! А у меня этих проблем нет. Я очки не ношу и поэтому все в нормальном цвете вижу. Я и в историю хочу попасть только потому, что люблю ее.

— Нет истории, — упрямо и тихо проговорил Турусов.

— Для тебя нет, да и тебя для нее тоже нет. А Герострат был? Думаешь, он не любил историю?! Еще как любил, если смог для нее всем пожертвовать… Погоди, ты еще сам Геростратом станешь. И не заметишь, как это произойдет! Как мой предок говорил: “Самое неожиданное для свидетеля — это когда за три минуты он превращается в обвиняемого!” Знаю, что тебе все это небезразлично. Ты просто позер, но, наверное, не понимаешь этого. Неужели ты хочешь стать Ивановым, чтобы потом где-то прогремело: “Один из Ивановых открыл потрясающую тайну!” А? Что, мало Ивановых прославлялось? А хоть один Турусов вошел в историю? То-то. А ведь есть в ней место и для тебя! Понимаешь, что есть?

— Я не все понимаю из того, что ты говоришь, — спокойно и четко сказал Турусов, поправляя очки.

— А-а, да, конечно. Профессор неосведомлен. Он случайно купился на тыщерублевую зарплату, а к ящикам у него просто половое влечение, новая форма патологии, особенно к четырехзначным цифрам… Не придуривайся, Турусов!

— О чем ты? — Турусов приподнялся.

— Я о том, что мы никогда не вернемся назад, и все лишь ради того, чтобы увезти подальше эти ящики, которые через много лет прославят нас. Я так и не знаю до сих пор: ты придуриваешься, будто тебе ничего не известно, или это действительно так…

— Я ничего не понимаю, не знаю…

— Спроси у вора: вор ли он… Ладно, у нас еще масса времени на разговоры, до самого замерзания.

Откуда-то издалека раздался паровозный гудок, и сразу стало теплее. Радецкий радостно задергал руками, стянул с головы ушанку, помял ее и снова нахлобучил.

Состав не спеша выкатился из-за поворота. Одинаковые вагоны, выкрашенные школьной коричневой краской. Некоторые с открытыми дверями. Зашипел, остановившись.

— В этот давай! — Радецкий ткнул рукой на ближайшую теплушку.

Через пару минут они сидели в совершенно пустом вагоне. Правда, вагон уже нельзя было назвать пустым: в нем находился ящик, вещмешок и сопровождающие. Если бы у них и не было этого груза — они все равно остались бы сопровождающими. Эта профессия — просто образ жизни. Они сопровождали бы друг друга, воспринимая один другого как груз, который необходимо доставить получателю.

— Все равно околеем! Эта теплушка вполне может заменить холодильный вагон! — Радецкий недовольно рассматривал щели в деревянных стенах.

— Надо развести огонь, спички есть. — Турусов подошел к стене и отломал поперечные доски, явной пользы от которых в принципе не было. Накрошив их перочинным ножом, чиркнул спичкой, присел в середине вагона, протянув руки к крошечному шепотливому язычку пламени.

— Профессор, не узнаю я тебя! Повзрослел, что ли? Или притворяться перестал? Другой ты какой-то…

— Нет. — Отогреваясь, Турусов потирал руки. — Это у меня приступ мужественности, точнее мужицкости. Скоро пройдет. Такое уже было раз, когда я в селе впервые дрова топором колол.

— Ты меня успокоил! — Радецкий ухмыльнулся. — Очень уж тебе не пляшет такая грубая роль, тем более что ее уже играю я. Умный должен быть слабым. Запомни: умный должен быть слабым! И молчаливым! Ты никогда не сможешь испугать человека, зато сможешь убить его. Мне вот напугать кого-то ничего не стоит, а убивать, чувствую, будет тяжелее. Извини, что я тебя слегка препарировал: так мне легче будет с тобой дальше ехать, а то слишком уж ты непредсказуемым стал. Плохо это.

— Жалко, здесь ни купе, ни окошка. Не теплушка это! Большой ящик для перевозки крупного песка… — Слова Турусова звучали неуверенно, словно боялись, что в последний момент он решит не произносить их.

— Да, — согласился Радецкий, покосившись на маленький костер. — Надо согреться.

Он тоже присел у огня, и они молча стали греть руки, колени, носы, словно им захотелось пропитаться этим огнем насквозь. Поезда слышно не было. Только попискивали, загораясь, тоненькие щепки.

Утром они проснулись в своем вагоне. Туда же перекочевал за ночь ящик и вещмешок. Поезд полз, как улитка, изредка и безуспешно пытаясь разогнаться.

Проснулись Радецкий и Турусов одновременно и сразу, без единого слова взялись за приготовление завтрака. В обязанности Турусова входило заваривание чая, все остальное (обычно под “всем остальным” подразумевалось открытие консервной банки) висело на Радецком.

— У нас никакой крупы не завалялось?! — пробормотал Радецкий, копаясь в мешке с продзапасом. — Ничего нет… Все Клавдия Николаевна сготовила… жалко.

— А ты что, кашу бы сварил? — удивился Турусов.

— Почему нет?!

Турусов пожал плечами.

— Слушай, профессор. Хотел я тебе одну вещь сказать… в том смысле, если ты действительно ничего не знаешь. Так вот, помнишь, говорил я, что двенадцать лет сопровождающим езжу?

— Ну?

— Все эти двенадцать лет я в этом вагоне ездил с еще одним… Его забрали: тронулся на почве ящичков. Решил как-то ночью, когда я спал, вскрыть их. Видно, часа два мучался, но не вышло ничего. А под утро его забрали. Прямо на ходу. Я только глаза протер — вижу, как его двое под руки в проем тащут. Зима была, утро темное. А те три фигуры как сейчас помню. Хотя, может даже меньше секунды видел их.

— Зачем ты мне это говоришь?

— Хочу, чтобы у тебя все в порядке было. Очень ты мне моего бывшего напарника напоминаешь. Это ведь только наивные думают, что человек рождается, а потом умирает. Ты-то уже знаешь, что можно не умереть, а к примеру, пропасть, исчезнуть, уйти. Еще неизвестно, что лучше. Притом вряд ли кого-то удивит, что ты пропал: сотни и тысячи пропадают, по-разному пропадают. И по своей воле, и по чужой. Видел же в городах объявления “Найти человека”?! Вот и этот, хозяин вещмешка, тоже ушел и не вернулся. Официальный день его смерти совпадает с днем его исчезновения. А ведь он еще лет сорок, а то и больше может где-нибудь жить. Просто захотел умереть не умирая. Что-то вроде социальной смерти. Липовый труп.

Радецкий нагнулся, подтащил к себе вещмешок и высыпал все, что в нем было, на пол. Тетради, кулек с мылом, что-то хорошо запакованное размером с том Большой Советской Энциклопедии, толстый бумажник. Именно к нему, к бумажнику, первым делом потянулась крепкая рука Радецкого. Деньги, мелкие бумажки, квитанции посыпались на откидной столик. Громко шлепнулась синяя книжица-удостоверение.

— Познакомимся… — Радецкий бросил хитрый взгляд на напарника. — Симпатичный парень… физическая лаборатория ПГП № 0007, инженер-конструктор Смуров Александр Петрович 1942 года рождения. Вот так! Постоялец “Факела”, владелец люкса с ванной и цветным телевизором. Кстати, денег маловато для деньгодобытчика: двадцать шесть рублей и все в мелких купюрах. Странно. Там такие не добывают.

— Дай-ка мне ту книгу! — Турусов указал на упаковку.

Радецкий живо нагнулся и подал ее напарнику, а сам принялся изучать бумажки и квитанции из бумажника Смурова Александра Петровича.

— Ну и что там у тебя? Что за книга? — поинтересовался Радецкий через минуту.

— Это не книга… — почему-то извиняющимся тоном ответил Турусов.

— А что?

— Кажется, магнитофон…

— Фирмовый, японский?

— Нет, похоже на что-то самодельное.

— А ну вруби его! Я уже забыл, что где-то есть музыка. Тут один стук колес.

Турусов внимательно рассмотрел аппарат, пытаясь разобраться в функциях различных кнопок и тумблеров. Интуиция подсказала ему, что нажать надо кнопку, расположенную в стороне от других. Магнитофон заработал. Из внутреннего динамика вырвался шум, шипение дошло до свиста, потом смолкло. Четкий мужской голос заявил о своем присутствии.

“…об этом давно, с тех пор, как мне стали известны некоторые подробности. Удалось встретиться с двумя бывшими сопровождающими. Ни они, ни я так и не поняли, по какой причине их сняли с маршрута. Официально — проводили на пенсию по состоянию здоровья. На всякий случай привожу их адреса: Чихарев Ефим Петрович, г. Судак, ул. Приморская, 32, Смолин Александр Николаевич, г. Кемерово, ул. Заводская, 14, кв.6. Их длительные рассказы принесли, к сожалению, слишком мало пользы, но я уверен, что расспрашивать их следовало методически, помогая им вспоминать забытые случаи и детали. Отрицательную роль, вероятно, сыграл диктофон, находившийся на виду. Единственным своим достижением я считаю изъятие ящика 1784, но и это дело мне не удалось довести до конца. Мне не удалось вскрыть ящик. Кроме того, было неразумно с моей стороны оставаться на маршруте после похищения ящика. Возможно, меня выдал напарник. После того, как во время таежной бури мне, арестованному, удалось бежать и выйти к “факелу”, я слишком много времени потратил на поиски ящика, сброшенного на ходу той же ночью за час до моего ареста. Позже, когда я нашел его, мне показалось, что ящик был подменен, но утверждать этого я не могу. Во время своего пребывания на “факеле” мне удалось узнать много интересного, в том числе встретиться с человеком, который, как оказалось, знал немало о существовании ящиков и маршрутов. Наряду с явной ложью и фантазированием, в его словах встречалась и правда. Расслабившись, я рассказал ему о существовании ящика 1784. Несколько дней спустя этот человек исчез, потом пропал ящик. Все мои многолетние усилия, кажется, идут к полному краху. Если некому будет остановить состав, вскрыть груз и показать его всем — жизнь людей потеряет, как минимум, половину своего смысла. Говоря это, исхожу из мысли, что в каждом человеке живут или должны жить две мудрости: одна — врожденная, вторая — приобретенная. Груз, о котором я говорю, скрывает в себе вторую, наиболее важную мудрость, скрывает в себе результаты с первопричинами…”

— Выруби! — приказал Радецкий. — Или поставь лучше кассету с другой стороны.

— Здесь нет кассеты, — еще раз внимательно осмотрев магнитофон, сказал Турусов.

— А как же он, черт побери, себя записал?!

— Это не твой напарник, который чем-то на меня похож? — негромко спросил Турусов.

— Нет. У того и фамилия была другая, и голос. И ящик у нас не пропадал… — Радецкий отвечал неуверенно. — А интересный магнитофончик у него, без ленты. Сразу видно, что физик. Сам, наверное, придумал. Дай-ка взгляну!

Турусов без видимого энтузиазма, даже скорее с недоверием протянул аппарат напарнику.

— Неплохая штучка. Научиться бы еще пользоваться ею, путем эксперимента…

— Не стоит! — прервал его Турусов.

— Почему не стоит?!

— Во время эксперимента ты можешь повредить запись.

— А что тебе пользы с этой записи?

— Верни магнитофон! — потребовал Турусов.

— На!

Турусов завернул аппарат в вафельное полотенце, положил между подушкой и стеной служебного купе, прилег и задремал.

Проснулся ночью от храпа Радецкого. Тихонько слез с полки, прихватил магнитофон и прокрался на цыпочках в грузовую часть к ящикам. Спрятавшись за самым большим из них, нажал кнопку.

“…долго раздумывал о том, почему его пытаются увезти, спрятать, но словил себя на мысли, что прежде надо выяснить, кто его хочет спрятать и кому этот груз так мешает. Важно было бы также узнать, откуда он поступает, где запаковывается и все прочее, связанное с отправкой и загрузкой в пути, ведь только в наш вагон во время маршрута неизвестно как попали три ящика…”

В аппарате что-то заскрипело, возник шум, напоминавший радиопомехи, Турусов попробовал несколько раз нажать уже опробованную кнопку. Наконец шум исчез.

“…за время следования по маршруту сделал несколько остановок, из которых лишь одна приходилась на город. Это была станция “Выборг”, но ехал он к этой станции какой-то неизвестной железной дорогой. Я слишком хорошо знаю отрезок Ленинград — Зеленогорск — Выборг, много раз ездил по нему на электричке. В этот раз мы ехали целый день, ни одной станции не минули и выехали со стороны железнодорожного тупика. Мне удалось выяснить, что раньше составы, в которых был подобный груз, часто заезжали в Выборг. Из этого можно было бы сделать два вывода: возможно, где-то в районе Выборга находится место, где хранится или готовится к отправке этот груз, или же часть этого груза перевозится через границу, так как Выборг является чем-то вроде железнодорожного переезда между СССР и Финляндией. Во втором случае можно предположить, что отправка и все остальные процедуры, проводимые с грузом, дело рук определенной группы людей, занимавших ответственные посты в разные отрезки новейшей истории нашей страны. Однако и во втором случае мои собственные выводы не кажутся мне убедительными — если это дело группы людей, то перевозка такого груза за границу явно не в их интересах. Возможно, эта перевозка в интересах противоположной группы людей, которые также занимали различные ответственные посты, а теперь хотели бы предать огласке некоторые негативные факты деятельности своих бывших коллег. Бесспорно лишь то, что эти ящики существуют, что они постоянно находятся в дороге. Любые попытки решить эту задачу теоретически очень утомляют меня и, увы ни один из возможных ответов не имеет преимуществ перед другими…”

Аппарат замолчал. Турусов еще минуты три мучал кнопку, расположенную в стороне от других, но ничего не добился и лег спать.

Проснувшись, он слез со своей полки и увидел Радецкого, внимательно изучавшего внутренний мир беспленочного магнитофона.

— Ну что, записывает? — поинтересовался Турусов.

— Он вообще не пашет. Я думал — батарейки сели, но в нем и батареек нет.

— Наверно, поломался. — Турусов покачал головой.

— Ну и черт с ним! — Радецкий разогнул спину.

Турусов глянул в окошко.

— Кажется, Сибирь мы уже проехали.

— Все может быть.

— Послушай, Радецкий, а можно будет еще парочку остановок сделать, таких, как, у “факела”?

— Что, понравилось?! Конечно, можно, если дурью больше маяться не будешь. Если Сибирь проехали, значит, скоро в Карелии будем.

Турусов очень обрадовался приближающейся Карелии, не утруждая свой мозг попытками понять непостижимую логику их маршрута.

— Карелия — край роскошный! — продолжал Радецкий. — А перешеек Карельский! А Выборг! Это песня! — Он причмокнул губами от предвкушаемого удовольствия.

В Выборг состав въехал как в тишину. Ни стука колес, ни скрежета вагонных буферов слышно не было.

Ночь — спрессованная густая темнота — казалось, сопротивляется движению поезда.

Ни звезд, ни уличных фонарей.

Город выглядел покинутым, очень давно покинутым.

Беззвучно остановились. Радецкий откатил дверь, выглянул из вагона.

— Красота!

— Что-нибудь видно? — удивленно спросил Турусов.

— Ни хрена!

— А при чем тогда красота?

— Как раз при этом. Темень красивая. Вот смотри: протягиваю руку и… нет ее, не вижу! Ты где-нибудь еще такую темноту встречал?

— Нет. Туман такой видел.

— Туман?! У каждого второго в голове такой туман, а темень такая только здесь бывает, в Выборге. Когда ветра нет или ветер из Швеции. Будем выбираться?

— А куда пойдем? — поинтересовался Турусов, подойдя к проему вагонной двери.

— Мы пойдем не куда, а откуда: отсюда пойдем. Надо только хорошенько закрыть вагончик — здесь не Сибирь, соблазнится еще кто-нибудь нашими ящичками на свою голову…

— Ты уже был здесь?

— Раз десять. Но учти — города не знаю, ни магазинов, ни улиц. Я только ночью бывал.

Они соскочили на платформу, задвинули дверь. Радецкий нацепил амбарный замок и опечатал вагон.

Стоя рядом, друг друга не видели. Ощущение было действительно странным. Воздух выборгской ночи казался тяжелым. Для того чтобы выдохнуть его из легких, Турусову приходилось даже напрягать мышцы живота, словно он собирался запеть оперную арию.

— Дай-ка сориентироваться… — забормотал Радецкий, оглядываясь по одинаково темным сторонам. — Нам, по-моему, туда.

Шли медленно, не видя друг друга, не видя земли под ногами.

— Здесь есть очень забавные домики, — сказал Радецкий. — Помню одну светлую ночь. Я тогда был с… бывшим напарником, и мы встретили пьяного таможенника. Если б он не был пьяным, нам бы, конечно, нельзя было с ним говорить, а так мы представились какими-то туристами — кстати, это напарник меня тогда подбил, это здесь категорически запрещено, — и таскал нас этот таможенник по всему городу. Помню, центральная улица здесь односторонняя, то есть дома только с одной стороны — то ли четные, то ли, наоборот, только нечетные, а с другой стороны — парк. Сразу из центра улица уходит в лес…

— А куда мы сейчас идем? — воспользовался паузой Турусов.

— Куда придем, туда придем. Главное, к шести утра вернуться к вагону. Да, тут еще крепость Свеаборга есть… Черт возьми! Я же совсем забыл о…

— Что?!

— Так, — погуляешь сам, встретимся у вагона без пяти шесть… — затараторил Радецкий взволнованным голосом. — Или я тебя раньше найду!

Турусов услышал шаги убегающего напарника.

Ночь. Темень. Тишь.

И один человек в городе, которого не видно.

Хоть бы фонарик был.

Турусов потоптался на месте и повернул назад, боясь затеряться. По его подсчетам, прошли они с Радецким, никуда не сворачивая, не больше километра.

Шел он медленно, без ориентиров. Шел больше часа.

Он уже понял, что прошел мимо поезда, если вообще в самом начале не сбился с дороги. Надо было ждать рассвета. Но и тогда еще неизвестно, как найти состав: не на вокзале же он стоит, его дожидаясь! Может, на какой-нибудь “Выборг-сортировочная” или “Выборг-товарная”?

Часа три спустя темнота посторонилась, на край неба взобралась аккуратно обрезанная половинка луны.

Турусов резко оглянулся и увидел ГОРОД. Спящий. Неподвижный. Выползающий старенькими двух-трехэтажными домиками к заливу, по глади которого кокетливо пролегала лунная дорожка, приглашающая в путь, зовущая за невидимый в лунном свете горизонт.

ГОРОД был маленьким. Казалось, он весь собрался, столпился домами вокруг человека, словно здания подползли полюбопытствовать, кто это ночью пришел и остановился здесь, в Выборге.

Луна быстро перемещалась под купол неба, словно появилась с опозданием и теперь пыталась нагнать время. Вот-вот заскользит вниз по другой стороне невидимой тверди и исчезнет, уступая место солнцу. Вдруг вокруг бесшумно закружился туман, будто кто-то тушью замазал изображение. Опять зрение оказалось бесполезным даром.

Турусов забеспокоился. Как вернуться к поезду, он не знал. В то, что Радецкий сам его разыщет, не верилось. Стали одолевать сомнения: уж не специально ли убежал напарник, чтобы отделаться от Турусова, чтоб одному ехать навстречу Истории в вагоне с этим таинственным грузом? Может, именно поэтому и пропал бывший напарник Радецкого, предшественник Турусова?!

От всего этого веяло мистикой. Турусов отмахнулся от мистических размышлений. У всякой реальной истории обязательна реальная конкретная развязка, финал, который расставляет все на свои места, так, чтобы после окончания одной реальной ситуации могла начаться вторая. Впрочем, такая последовательность могла бы доказать реальность и самой ИСТОРИИ как науки, но в этом случае Турусов пользовался, пожалуй, единственным постулатом, на котором держится вся логика церкви. “Кредо квиа абсурдум” — этот аргумент родился в противовес всяким научным доводам и помогал отстаивать любую заведомо субъективную точку зрения, независимо от затрагиваемых вопросов.

Ночь продолжалась. Туман рвался в клочья, серо-желтыми пятнами колыхался вокруг Турусова, растерявшегося и не знающего пути. На минуту показалось, что стоит лишь разогнать руками эти туманные клочья, и все прояснится, все появится наяву. Возникнет из темноты поезд, найдется убежавший Радецкий. Но минута прошла быстрее обычного, и снова пришла растерянность. Протянув правую руку вперед, Турусов медленно поплыл в тумане. Ориентироваться было не на что — ни звуков, ни огоньков. Только земля под ногами, да и не земля, а булыжная мостовая, мокрая и скользкая.

Для пущей уверенности Турусов протянул вперед и вторую руку, и его десять пальцев превратились в кромешной тьме в голые нервные окончания, ждущие болезненного соприкосновения с неизвестностью.

Вдруг нога уперлась во что-то мягкое. Едва удержавшись от падения, Турусов нагнулся, присел на корточки, осторожно опустил руки на плохо различимую преграду.

Раздался стон. Турусов наклонил лицо и увидел перед собой Радецкого, правым виском прильнувшего к холодному булыжнику.

— Что с тобой? — Турусов оцепенело уставился на напарника.

— Идиот… — прохрипел Радецкий. — Ему уже лет десять прогулы на кладбище ставят, а он на меня с ножом…

Турусов попробовал приподнять или посадить Радецкого, но тот грузно валился на бок. Когда он в очередной раз прильнул к булыжной мостовой, что-то звякнуло, и Турусов увидел лежавший рядом кухонный нож для разделки мяса, с толстой деревянной ручкой и массивным лезвием.

Поднатужившись, Турусов все-таки оторвал тело Радецкого от мостовой. Радецкий задышал чаще, всей грудью, словно пытался удержать вырывающийся стон. Наконец он кое-как встал на ноги. Турусов обнял его, просунул руку под мышку и почувствовал на ладони теплую кровь.

Теперь надо было идти. Но куда идти? Нужен врач. А где его искать? Вокруг лишь сплошной туман и только под ногами конкретная мостовая из лысых мокрых булыжников.

— Сволочь!.. — с натугой выдохнул Радецкий, колыхаясь как тополь на ветру.

— Куда идти? — спросил Турусов.

Радецкий с кривой болезненной ухмылкой оглянулся по сторонам и неожиданно ткнул указательным пальцем в туман.

— Туда! — он попытался резко развернуться, но тут же присел на корточки и, сжимая зубы, завыл.

Несколько минут спустя, в обнимку, Турусов и Радецкий продолжили свой путь. Шли они недолго. Из тумана вынырнула деревянная стенка товарного вагона.

— Не наш, — прошептал Турусов.

— Без разницы, — Радецкий скривил губы. — Поезд наш. Турусов прислонил напарника к вагону, а сам откатил двери.

Сначала затолкал в проем Радецкого, потом забрался сам, и двери с визгом закрылись. Турусов отдышался, приложил ухо к груди замолкшего Радецкого: сердце напарника работало не спеша.

Радецкий пошевелился и застонал. Турусов осмотрел рану и, не найдя в ней ничего опасного, обработал перекисью водорода и какой-то противоинфекционной мазью, найденной в аптечке.

— Кто это тебя? — Турусов разогнул спину, глядя на разлегшегося на нижней полке Радецкого.

Вагон снова был свой.

— Долгожитель один… — нехотя буркнул раненый напарник. — Из персональных пенсионеров.

Он замолчал, задумчиво покусывая губы, шевеля пальцами правой руки, то и дело сползавшей вниз с полки. Вопросов Турусов задавать не хотел. Ждал, когда напарник сам все объяснит.

— Так Карелии и не увидели! — нарушил он наконец молчание.

— Не велика беда. Зато ты чуть один не остался! — ответил Радецкий и снова замолчал.

Турусов умел властвовать своими чувствами. За минуту он потерял всякий интерес к происшедшему и направился в другой угол вагона проверить сохранность упаковки. Все ящики были на месте, только один — ТПСБ 1748 — почему-то стоял отдельно. На верхней его части виднелись свежие царапины.

Сомнений не было — кто-то пытался его вскрыть: царапины начинались в одной точке и оттуда веером разбрызгивались по всей поверхности. Видимо, подставляли отвертку или узкую стамеску и лупили по ней молотком.

Радецкий снова застонал, заворочался на полке, пытаясь найти наименее болезненную позу. Турусов отвлекся, вернулся в купе для сопровождающих, хотел помочь, но не знал чем.

— Воды выпьешь? — спросил он.

Радецкий отрицательно помотал головой, переместился подальше от края и успокоился.

Турусов вернулся к ящику, задвинул его в угол, к остальным деревянным кубам и параллелепипедам.

Время шло. Состав рывками продолжал свой путь. Радецкий спал, постанывая во сне, а Турусов сидел у окна. Мысль его металась между царапинами на ящике и заоконными пейзажами.

Минувшие события выстраивались в его воображении в одну прямую цепь. Начиналось все с появления нового ящика, сразу же изъятого людьми в темных плащах, и заканчивалось свежими царапинами на ящике ТПСБ 1748. Ах да, еще было покушение на Радецкого. Его пытался убить какой-то “долгожитель из персональных пенсионеров”. Интересно, откуда Радецкий знает о его персональной пенсии? Или старичок сам ему рассказывал о себе, потихоньку вытаскивая из авоськи с овощами добротный нож для разделки мяса?

Состав резко затормозил. Вагон заскрипел, ящики сдвинулись с места. Турусов подскочил и прильнул к стеклу. Радецкий приподнял голову, попытался сесть, но тут же застонал и снова лег.

— Что там? — хрипло спросил он.

— Остановка… — Турусов отошел от окна и откатил двери вагона.

— Закрой! Дует! — прикрикнул с полки раненый напарник.

— Сейчас, только посмотрю, в чем дело.

Турусов увидел каких-то людей, копошащихся у паровоза. Их вагон оказался в самом хвосте, а впереди стояли несколько десятков других вагонов, пара цистерн, открытые груженые платформы. Состав остановился на правом повороте, и Турусов мог видеть каждый вагон.

— Закрой! — простонал Радецкий.

Турусов задвинул двери.

— Какие-то люди у паровоза. А наш вагон самый последний в составе.

— Это что-то новенькое. — Радецкий повернулся на бок. — Мы же всегда в начале ехали… Что за вагоны впереди?

— Такие же, плюс несколько открытых платформ и цистерн.

— Вот те на! — Радецкий задумался, глядя на Турусова.

Состав дернулся, прополз несколько метров и снова остановился.

— Посмотри-ка еще раз! — попросил Радецкий, приподнявшись на локте.

Турусов откатил двери, и в вагон, словно далекое эхо, ворвался чей-то крик.

Турусов, прищурившись, заглядывал вперед. Увидел, как несколько раз открылась и закрылась дверца кабины машиниста, потом снова открылась, из проема вывалилось что-то грузное и бесформенное. Состав опять дернулся и поехал. Двери накатились на Турусова, но он подставил колено и продолжал смотреть вперед.

Вагон не спеша проехал мимо лежащего на насыпи человека в синем комбинезоне, который, казалось, пытался подгрести под себя всю землю. Если бы не струйка крови на виске и не косивший на небо глаз, его можно было бы принять за живого.

Как только вагон проехал мимо лежащего на земле, Турусов сглотнул слюну и с силой задвинул двери.

— Они кого-то убили. — Турусов обернулся к напарнику, кривя губы, словно сам ощущал физическую боль.

Радецкий побледнел. Может, он уже до этого был бледным, но Турусов именно сейчас заметил неестественный оттенок лица.

— Неужели выследили?! — прошептал Радецкий.

— Кто? — спросил Турусов.

— Геранты. Искатели минувших приключений…

— Те, которые добирались и до тебя?

— Да-а, они.

— И чего им надо? — Турусов заглянул в глаза напарника.

— О! — Радецкий горько усмехнулся. — Им надо то, чего никто им дать не может. Покой!

— Вечный покой?! — Турусов вопросительно поднял бровь.

Напарник кивнул и отвернулся к стене.

Приближался вечер. За окном стемнело. Радецкий все так же лежал, уткнувшись в угол.

Турусов забрался на свою полку и хотел заснуть, но мешало неосмысленное беспокойство: кто-то вырвал его судьбу из рук провидения, и теперь все уже зависит не от случая, а от чьей-то воли. Чужая воля выбирает путь для состава, она же влечет их куда-то, может быть, для развязки, может, для испытаний.

Турусов смежил веки и настроился на убаюкивающую музыку колес.

Он уже спал, когда состав медленно остановился и музыка колес влилась в тишину. Во сне он куда-то спешил, но вдруг замедлил шаг и огляделся по сторонам, явно услышав чей-то зов.

Прошло полчаса после остановки поезда.

— Может, здесь?! — прозвучал голос по ту сторону вагона, и двери открылись.

В вагон вскарабкался крепкий старик невысокого роста в бушлате и танкистском шлеме.

— Вот мы и прибыли! — негромко сказал он себе. — Почему же нас не встречают?!

Старик прошел к ящикам, потер руки, улыбнулся и направился бодрой походкой к служебному купе.

— Эй, товарищ! — зашептал он, дергая одеяло.

— Что такое! — раздраженно буркнул Турусов и открыл глаза.

— Прошу прощения, — зашептал гость. — Разрешите вас на минутку.

Пришлось отпустить сон.

Турусов слез с полки и напряженно вгляделся в лицо старика.

— Какой вы, однако, молодой! — Старик укоризненно покачал головой. — Стало быть, вы теперь один-одинешенек остались?!

— Почему один?! — Турусов спросонья удивился.

В возникшей минутной тишине было слышно посапывание Радецкого. Старик сделал шаг вперед и замер.

— Вот так да! — наконец прошептал он и огорченно развел руками. — Прям Гришка Распутин: и в огне не горит, и в воде не тонет…

— Так это вы его! — Турусов, стараясь не шуметь, приблизился к ночному гостю.

— Спокойнее, молодой человек! Я имею право на все, что делаю! А вы слишком юны. И его, — старик показал рукой на Радецкого, — я знаю достаточно давно, чтобы решать его судьбу… Вы еще слишком юны, — повторил он. — У вас совершенно нет прошлого. В отличие от меня. И даже когда вы постареете, ваше прошлое будет всего лишь вашим личным опытом. Вот ведь и работа у вас довольно гнусная: сопровождать чье-то прошлое и делать вид, будто вы его охраняете. Я бы вам посоветовал заняться чем-нибудь другим, более благодарным.

— Мне нравится моя работа, — монотонно процедил сквозь зубы Турусов.

Радецкий пошевелился и застонал. Старик враз обмяк, съежился. Занервничал.

— Жаль, нет у меня времени наставить вас, молодой человек, на путь истинный. Ну да ладно. До встречи!

Старичок отодвинул дверь и спрыгнул в темноту.

Турусов подскочил к дверному проему, испуганно выглянул и оцепенел: состав стоял, вокруг было тихо, только издалека едва доносился шум уходящего поезда — стук других, неблизких колес…

…И погружалось время в туман тишины, все глубже и глубже уходило, и, будучи не в силах передвигать часовую стрелку или шевелить секундного, останавливалось оно. И не было ни видно ни слышно его присутствия. А только тишина и туман. Туман и тишина, дочь его.

Когда Турусов проснулся, состав только-только сдвинул тишину с места и покатился, набирая скорость.

Радецкий спал как убитый. Ни стона, ни храпа.

Турусов почувствовал озноб. Холодный ветер сочился сквозь проем незадвинутой двери. Надо было встать и задвинуть.

Радецкий спал.

К окну прилип вид незнакомого, скупой природы края — степь и одинокие кустики.

Турусов ощутил беспокойство. Что-то было не так, что-то предвещало недоброе.

Турусов склонился над Радецким, приложил ухо к его груди и услышал стук колес. Этим стуком было пропитано все вокруг. А Радецкий спал.

— Нет, будить его не надо, — решил Турусов. — Сон ему полезен.

А время не шло; продолжалось утро, утро какого-то далекого будущего дня.

Мы и вчера не поели, думал Турусов. Все-таки надо его разбудить. Спать на пустой желудок плохо…

А время шло.

До вечера того далекого будущего дня дожить будет трудно. Надо обладать удивительным здоровьем, чтобы дожить. Только какой смысл растягивать жизнь до самого вечера? Лучше уйти днем, при свете…

Турусов дотронулся до плеча спящего напарника, но тот не среагировал. Турусов потряс сильнее — тот же результат. Потрогал лоб, пощупал пульс. Да нет, вроде живой.

…Но до ночи все равно никто из ныне здравствующих не протянет. Вечер тоже будет чертовски долгим. Может, даже длиннее этого дня, полного надежды на свою вечность…

— Все-таки спит. — Турусов вздохнул. — Слабый еще. Много крови потерял наверно.

Состав на хорошей скорости делал резкий поворот. Шум колес усилился, заскрипели ящики, подползая к стенке вагона, а один небольшой не удержался на массивном кубе с трафаретами и с треском грохнулся на пол.

Турусов подскочил к нему, готовый оказать срочную помощь, подхватил и вставил между двумя большими. Обратил внимание на номер: ТПСБ 1748. Что там говорил этот старичок-убийца, хотевший убрать Радецкого? Что он, Турусов, занимается неблагодарным делом, охраняет и сопровождает чье-то прошлое? Занятно. Ящики с прошлым. Не слишком ли дорого оно обходится стране, если только для сопровождения нескольких таких ящиков требуются два молодца, каждому из которых выпадает за “тяжкий” труд по тысяче в месяц?!

Поворот кончился. Состав притих и ехал ровно и монотонно.

Турусов понял, что все его самообладание и спокойствие уже исчезли. В существование истории он по-прежнему не верил, но верил в эти ящики, верил во все происходящее.

Ненадолго вздремнул.

Проснувшись, заметил знакомого старика. Тот сидел на маленьком ящике, вставленном между двух больших. Смотрел на острые носки своих лакированных туфель и беззвучно шевелил губами.

Турусов слез со своей полки и уставился на гостя.

— Утро доброе! — Старик покачал головой. — А я все ж таки был прав. Вы один остались!

Турусов испуганно обернулся, приник к лежащему Радецкому.

— И нервы же у вас, в таком-то возрасте… — Сочувственно глянув на сопровождающего, старичок вздохнул. — Живой ваш напарник, только в долгосрочном сне…

— В летаргическом? — переспросил Турусов.

— Можно и так. Но мне больше нравится все называть по-военному. Четко и понятно.

— А вы что, военный? — спросил Турусов.

— Какая разница, молодой человек? Сейчас я — персональный пенсионер огромного значения. И интересует меня ящичек, на котором я сижу.

— И чем же он вас интересует?

— Чем?! Что ж, молодой человек, я могу сказать, чем он меня интересует. Если этот ящик станет моим, то и я сразу стану пенсионером еще более огромного значения. А может, даже и не пенсионером уже… А вот если он попадет в чужие руки, то мое значение испарится. Беда будет.

— Можете не волноваться. — Турусов снова стал спокойным и хладнокровным. — Этот ящик ни в ваши, ни в чужие руки не попадет.

— Раньше меня именно это и устраивало, но сейчас, увы, ситуация изменилась.

Старичок встал, проворно поднял ящик и поставил его посередине вагона.

— Вы поймите, — сказал он, — избавившись от него, вы одновременно избавитесь от многих неприятностей и неожиданностей. Кроме того, вы будете обеспечены до своего конца.

— Я с самого начала был обеспечен до своего конца, — улыбнулся Турусов.

— Вы что, не материалист? — Старичок разочарованно хмыкнул.

— Трудно сказать.

— Тогда зачем вы сюда попали? Здесь незаинтересованных не бывает. Может, у вас другие интересы, более извращенные? Хотите наркотики?

— Нет.

— А если такой вариант… — Взгрустнувший было старичок оживился. — Я знаю одну шахту под Донецком. Туда никогда никто не полезет. Там метан и все прочее. В эту шахту уже многое сбросили. Давайте сбросим туда этот ящик, даже не раскрывая. Вы же понимаете, что пока он на маршруте — его вскрывать никто не станет, а маршрут вечный. Вас отправили пожизненно. Вы же раб вот этих ящиков. И как вам только не интересно узнать, что в них?!

— А что в них? — холодно поинтересовался Турусов.

— А-а! — Старичок обрадовался и поднял вверх указательный палец. — В них то, чего мы и боимся, и стесняемся. В них наше прошлое.

— Ваше? — переспросил Турусов.

— И мое тоже. Мое, в основном, как раз в этом ящике. Я вообще не любитель громких фраз, но из этих ящиков слагается вся наша история, история самой богатой на историю страны. Вы просто слишком молоды. Вас еще не было на свете, когда я помогал составлять политическую декорацию нашей возрождавшейся послевоенной экономике. Я по духу художник, фантазер. Мне бы детские сказки иллюстрировать. Но было другое время. И в иллюстрациях нуждалось совсем другое. Последняя моя декорация была создана в сорок восьмом. Я вам, молодой человек, слишком много говорю, а вы совершенно невнимательны. Вам ничего не говорит число “сорок восемь”?

Турусов понял, что имел в виду гость. Речь, конечно, шла о второй паре цифр на шифре ящика. Забавно.

— Так вот, молодой человек, — продолжил старик, не дождавшись ответа. — В сорок восьмом я перестал быть исторической личностью и был наполовину заслуженно забыт. Однако давняя добрая традиция позволяла мне неплохо жить. Все-таки персональный пенсионер! Хоть в пятьдесят лет выходить на пенсию как-то рановато, но чего не сделаешь ради общего блага? Правда, только сейчас я стал задумываться о том, каким образом человек, живущий на вершине горы, может представлять себе, что такое общее благо…

— Вы бы представились! — попросил Турусов, уже с интересом слушавший старика.

— Это не важно! — гость отмахнулся. — Скажу вам одно: в сорок восьмом я не был противником ни маршала Рыбалко, ни генерал-полковника Куркина.

— А они при чем? — искренне удивился Турусов, тщетно пытаясь нащупать логическую связь в словах гостя.

— Ну вот! — огорчился старик. — Вот вам последствия системы вечного маршрута истории. Я говорю, что ничего не имел против командования бронетанковых войск.

Турусов тупо уставился на старика, который в свою очередь по-детски надул бескровные губы и, казалось, сильно переживал по поводу отсутствия элементарных знаний у своего собеседника.

— Когда-то давно у меня был знакомый, очень интересовавшийся литературой. Для того чтобы узнать как можно больше, он специально пошел служить в спецколлегию. Он читал вещи в оригиналах, был последним читателем многих произведений. Служил консультантом на обысках у писателей-врагов. Позже он мне пересказывал многое из прочитанного. Удивительная память! Звали его Петр Николаевич Смуров. Вот у кого надо бы вам поучиться находить пути к познанию запретного.

— Смуров?!

— Вы его знали? — Взгляд старичка стал елейно добрым.

— Боюсь, что нет. А Александр Петрович Смуров не его родственник?

— Сашка? — обрадовался старик. — Конечно! Это его сын. У него был еще один, младший, но тот оболтус, всю карьеру ему попортил в году этак в шестьдесят восьмом. А Сашка, помню, был головастый…

Вот те на, подумал Турусов. Значит, не зря сын Смурова пустился на поиски ящиков.

— Прошлое Смурова здесь тоже есть? — спросил он.

— А как же! Это же фигура: с тридцать седьмого был председателем спецколлегии. Удивительной справедливости человек. Меня раза три спасал. Все дела сам проверял, никому не доверял ставить точку на приговоре. Ну, убедил я вас?

— В чем?

— Вы, молодой человек, должно быть, уже забыли, с чего я начинал и что я вообще здесь делаю. Меня интересует конкретно вот этот ящик.

Турусов задумался.

— И что вы станете с ним делать? — наконец спросил он.

— А это как мы с вами договоримся. Можно просто вскрыть. Я заберу оттуда кое-что, остальное заберете вы. Вы можете сразу стать богатым или известным. Вам могут заплатить и в валюте, и в рублях. Это зависит от выбранного вами покупателя. Можем, как я уже предлагал, сбросить ящик в шахту, не вскрывая.

— А за что мне могут заплатить “в валюте или рублями”? — Турусов пристально посмотрел в глаза старику.

— За что?! За историю.

Турусов пожал плечами.

— Все несколько проще, чем вы думаете, молодой человек. Попробую объяснить вам еще раз. Если вы продаете историю здесь, то покупатель ее соответственно уничтожает. Потому что максимально в этом заинтересован. Если же история продается за валюту, это значит, что она идет не на уничтожение, а на сенсацию, то есть сама формально уничтожает первого покупателя. Тех и других заинтересованных легко найти в Выборге. Если же вы извращенный имматериалист, то можете безвозмездно отдать груз той или другой стороне, в зависимости от вашего отношения к истории и ее последствиям.

— Нет истории, — негромко проговорил Турусов, вспоминая свои споры с Радецким.

— Науки пока действительно нет, — старичок кивнул. — А вот описание событий, факты, фамилии личностей — все это есть. И не всех это устраивает.

Позднее Турусов никак не мог заснуть. Он ворочался на своей верхней полке, заглядывал вниз на давно уже спящего Радецкого, у которого за время сна отросла густая рыжая щетина. Смотрел в противоположный угол вагона, где меж двух больших ящиков на одном маленьком, подстелив бушлат, сидя спал персональный пенсионер огромного значения. В конце разговора, глянув на Радецкого, старичок сказал, что “летаргическое состояние крайне полезно для обреченных организмов”. Слова эти он так разукрасил вещей интонацией, словно бы и в самом деле пророчествовал. А потом, буквально через пару минут, снял старенький бушлат, постелил на “ТПСБ 1748”, умостился и захрапел.

Сначала Турусов думал, что не может заснуть из-за этого храпа, но вскоре храп перешел на редкое пофыркивание, и Турусов перестал обращать внимание на посторонние звуки.

Он снова заворочался, И неожиданно услышал скрип: дверь вагона медленно откатилась, в проеме возникли три фигуры в плащах и шляпах. Прошли вглубь. Один зажег фонарик и нащупал лучом Радецкого.

— Поднимайтесь! — властно сказал один из трех, наклонившись над сопровождающим.

— Он в летаргии, — ответил сверху Турусов.

— В летаргии?! — недоуменно переспросил мужчина. — Это наркотическое состояние?

— Это болезнь психики, при которой человек может не просыпаться несколько лет.

— И кто же его так? — Мужчина выпрямился и смотрел в глаза Турусову.

— Старик один… — автоматически обронил Турусов. И тут же понял, что сказал что-то не то. — Точнее, это же болезнь… Не инфекционная…

— Ладно заикаться. Слезайте вы! — потребовал мужчина. Турусов, поправляя очки, спустился.

— А-а! Мы уже у вас были как-то. Помню. Тут все в порядке? Все в сохранности?

— В общем да…

Мужчина осветил груз и присвистнул от удивления.

— А это что за гость? — Он перевел взгляд и луч фонарика на лицо Турусова.

— Сам залез… — начал испуганно оправдываться тот, не соображая, почему он так боится этих трех пришельцев. В прошлый раз они унесли ящик, вели себя тоже странновато, но чувства страха тогда не вызывали.

— Проверьте! — негромко приказал двоим собеседник Турусова, махнув рукой в сторону старичка.

Двое подошли к ящикам. Послышался их шепот, потом невнятное бормотание проснувшегося, но ничего не понимающего старика.

— Кто вы такой? — громко и недовольно спросил у него мужчина.

— Я персональный пенсионер огромного значения… — вставая затараторил старик.

— С какого года на пенсии?

— С сорок восьмого.

— Иван Петрович, — главный повернулся к одному из своих помощников, — как там у нас с пенсионерами сорок восьмого?

Иван Петрович, внешне ничем не отличавшийся от других пришельцев, достал записную книжку, полистал, подсвечивая себе фонариком, поднес ее к глазам — видно был близорук.

— Пенсионеры сорок восьмого, пятьдесят пятого, шестьдесят четвертого досрочные.

— Вот видите, товарищ пенсионер! — главный нехорошо улыбнулся. — Вы не доработали. Что же вы делаете здесь?

— Подвезти попросил… — залепетал не на шутку перепуганный старичок.

— Хо-хо-хо! — расхохотался главный. — Вам известен маршрут этого поезда?! Так куда же вы собрались на нем подъехать?

Старик глубоко вздохнул, нахмурился и уставился в пол.

— Иван Петрович! — снова обратился главный к своему помощнику. — Проверьте, как там обстоит с ящиками. Все ли на месте?

Иван Петрович снова направился в угол. Луч фонарика пробежал по стенке вагона, опустился на груз.

— Если бы я вам поверил, мне было бы очень горько разочароваться! — сказал главный пенсионеру. — Но, слава богу, я давно уже никому не верю, поэтому и разочарований никаких. Вы здесь хотели что-то выкрасть. Я в этом больше чем уверен. Вы мне, я попрошу, не спешите рассказывать правду. Мне легкая правда не нужна. Вы должны будете выстрадать право рассказать ее мне, вот тогда и у вас, и у меня возникнет огромное чувство облегчения. Пойдете с нами.

— Леонид Михайлович! — послышался радостный голос Ивана Петровича. — Наш пенсионер спал на ящике ТПСБ 1748!

— Вот как?! — Мужчина, командовавший ночным парадом, на секунду задумался. — Ну, вот и ответ. Не считайте, однако, что вы уже в чем-то признались. Право на признание надо выстрадать!

Турусов стоял и как завороженный слушал слова этого ночного распорядителя, обладающего голосом удивительной твердости и умеющего так интонационно разбить каждое предложение, что, казалось, откуда-то свыше диктуются величайшие законы простым смертным.

— Ящик тоже придется забрать. — Леонид Михайлович, как бы сожалея, покачал головой. — Иначе мы не сможем сравнить будущее признание пенсионера с исторической правдой.

Третий гость, не проронивший до сих пор ни слова, аккуратно, как неопытный папаша свое дитя, взял ящик на руки и почти торжественно подошел с ним к открытой двери.

Иван Петрович, крепко держа под локоток персонального пенсионера, тоже направился к выходу.

Главный, Леонид Михайлович, без единого слова пожал руку Турусову — как клещами сдавил. Пристально глянул сопровождающему в глаза.

— И все-таки, — сказал он, — если этот не проснется в ближайшие дни, подумайте о кандидатурах на его место. Составьте список с адресами. В следующий раз дадите лично мне в руки.

Стук колес стер внушительные слова Леонида Михайловича. Турусова словно с неба опустили или резко разбудили. Четверо уже собирались выйти на ходу из вагона в темноту этой вечной ночи, куда они навсегда уходят и откуда всегда возвращаются.

— Постойте! — выкрикнул Турусов, почувствовавший, что какой-то важный вопрос остался нерешенным.

Те обернулись в медленном плывущем движении, и вдруг цепким кошмарным эхом зазвучал в вагоне крик. Царапая уши, чуть не до кровотечения, крик этот несколько долей секунды метался по вагону и исчез внезапно, словно выскочил в открытые двери и его смело встречным ветром.

Трое у дверей в плащах и шляпах, обернувшись к нему, терпеливо ждали.

— Что вы хотели? — спросил наконец главный.

— А ящик? Как с ящиком?.. Он же в накладной…

— Не волнуйтесь, — посоветовал главный. — Может быть, я верну вам в следующий раз. Обидно, что он не успел выстрадать право на признание…

Последняя фраза уже не касалась Турусова. Она была сказана себе — четко и негромко.

Трое вышли в темноту, до краев наполненную шумом идущего поезда.

Турусов задвинул двери и, прислонившись к ним, чувствуя опустошенность и свою собственную ничтожность в этом излишне конкретном мире, замер.

Утро застало Турусова спящим на соломе в совершенно незнакомом вагоне довоенного образца. Под головой — его же вещмешок. Пахло коровником.

Проснулся Турусов бодрым, но сразу же сник, увидев, где он находится. Поезд шел очень медленно.

Турусов порылся в вещмешке. Обрадовался, найдя там магнитофон и бумаги Смурова, которые еще пригодятся сопровождающим и помогут внести ясность в какую-либо будущую темноту.

Вагон был узким и коротким. В обеих стенках было по два маленьких решетчатых окна. Турусов прильнул к стеклу и обомлел: вагончик толкали по рельсам несколько крепких невзрачно одетых мужчин. Слышалась чужая незнакомая речь.

Вдруг вагончик натолкнулся на что-то. От удара Турусов грохнулся на деревянный пол. Падая на спину, выставил назад локти, чтобы смягчить удар, и правым выбил прогнившую доску. Локоть ушел вниз.

В углу вагончика открылась маленькая дверца, и внутрь заскочил возбужденный парень лет двадцати пяти, светловолосый, во всем клетчатом. Не обращая внимания на Турусова, он жадно осмотрел стены, потрогал потолок, потопал по скрипящему полу, проверяя состояние досок. Потом стал у окошка и кому-то помахал рукой.

В вагон зашла молодая женщина с ярко-рыжими кудрями. Она оглянулась, обняла парня и поцеловала. Они заговорили, перебивая друг друга и спеша сказать как можно больше, словно до этого у них был ввведен особый комендантский час, во время которого разговаривать запрещалось.

Что это за язык, думал Турусов. Куда я попал? Еще не хватало оказаться за границей!

Парень внимательно посмотрел на сопровождающего, как будто только сейчас его увидел, и что-то сказал ему, ехидно улыбаясь.

Турусов развел руками.

Парню понравился жест, и он снова заворковал со своей женщиной.

— Ви русски? — вдруг спросила она.

— Да. — Турусов улыбнулся. — А вы откуда знаете русский?

— Учили в школе.

— А где я нахожусь? — обеспокоенно спросил Турусов.

— Это Латфия, — ласковым бархатным голосом пояснила женщина, поглаживая парня по светлым волнистым волосам. — Кенгаракс. Очень латфийская Латфия… Исвините, но это уше наш вагон.

— Как ваш? — поразился Турусов.

— Мы здесь будем жить. — Она немного смущенно улыбнулась. — Это Кенгаракс.

Она так возвышенно произносила это странное слово “кенгаракс”, словно оно обладало магической силой и было ответом на все мировые вопросы.

Парень подошел, взял Турусова за локоть и повел к двери.

— Ви увидите, — в спину ему сказала женщина.

Турусов выглянул и действительно увидел.

Перед ним длинными бесконечными составами стояли такие же вагончики на ржавых рельсах узкоколеек. Колеса этих вагончиков намертво приржавели к рельсам, из труб, которыми вагончики заглядывали в небо, валили дымки, как из зимних избушек. Между вагончиками на натянутых веревках сушилось белье. Какая-то женщина в пуховом платке шла с ведром к колонке, у которой уже стояла маленькая очередь в пять — шесть человек. И к каждой входной дверце вагончиков было пристроено деревянное крыльцо.

Парень с гордостью обвел жестом руки обжитые составы и удивительно мягко и нежно произнес: “Кенгаракс”.

— Ви нам поможете немношко? — Женщина дотронулась до плеча Турусова.

— Конечно, — автоматически ответил завороженный сопровождающий.

— У нас почти нет мебели. — Женщина показала рукой куда-то влево.

Они спрыгнули на землю.

Турусов увидел, что вагончик уткнулся буферами в своего более обжитого собрата. На соседнем белой краской было выведено: № 169 ul. Pavla i Klavdii”. Светловолосый парень принес жестянку с краской и кистью написал на бывшем вагончике Турусова “ul. Pavla i Klavdii, № 170”.

Женщина, отбросив назад свои огненные рыжие кудри, отошла к дереву, под которым стояли стол, несколько стульев и трюмо с высоким зеркалом.

Мужчины занесли мебель в вагончик, а женщина принялась примерять ее к стенам и окнам нового жилища. Прошло не меньше двух часов, прежде чем она осталась довольна. Трюмо теперь стояло меж двух окошек с правой стороны, а свет на зеркало падал из двух других окошек, тех что слева. В левом же углу поставили стол и два стула, еще два стула поставили в противоположном углу спинками к узкой поперечной стенке. После этого парень и рыжеволосая женщина сели на стульях рядом. Он с любовью, бережно взял ее ладонь в свою. И они в молчании замерли.

Турусов полюбовался минут пять, пока не задумался, что может обозначать их совместное молчание, их неподвижность… Потом ему стало не по себе, и он, спрыгнув на землю, не спеша пошел вдоль жилых составов.

В погоне за черной кошкой дорогу перебежала стая ребятишек. Впереди, прихрамывая, что-то бурча себе под нос, шел лысоватый мужчина. Турусов поравнялся с ним и услышал чистую русскую речь. “Боже мой, — шептал лысоватый, — как хорошо! Как все прекрасно здесь! Какая благодать!..”

— Извините, о чем вы? — поинтересовался Турусов, глядя сквозь стекла очков на случайного спутника.

— Да вы посмотрите вокруг! Пустыня! А здесь оазис гармонии! Сущий рай! Живут люди, любят друг друга так, как нигде не любят. Каждый остановил свой поезд и сделал его домом. Они же творят свою судьбу, и никакое общество им не помеха!

От восторженности спутника Турусову стало грустновато. Пустыня?! Какая? Где? Что он имеет в виду? Духовную пустыню, в которой мы живем? Место действительно странное, и люди в нем… И название — КЕНГАРАКС… А улица называется именами Клавдии и Павла… Явно русские имена.

— Извините, а вы не знаете, кто такие эти Клавдия и Павел?

— Как же! Странно, что вы не знаете! Вы же русский человек! — (Прозвучало это с упреком). — Клавдия и Павел, мать и сын-академик, — величайшие русские интеллигенты, подвижники новой жизни! Павел, сын Клавдии, передал жителям Кенгаракса огромные суммы денег, все свои премии и сбережения, которые сюда несколько раз привозила Клавдия, мать Павла, святая старушка, искренне верующая в великую силу милосердия и человеколюбия. И не подумайте, что эти люди — жители Кенгаракса — не оценили величайший душевный подвиг удивительной русской семьи! Они установили недалеко от центральной водоразборной колонки маленькую каплицу святой Клавдии и чтут свою благодетельницу. Жаль, что сам Павел, сын Клавдии, еще ни разу не побывал в созданном с его помощью Кенгараксе. Он очень далеко и, как настоящий русский интеллигент-ученый, до фанатизма предан науке…

“Здесь русским духом пахнет”, — вспомнилась строка из сказок, и Турусов поежился, словно налетел холодный ветер.

Они шли к началу улицы Клавдии и Павлы, вдоль обжитых вагончиков. Впереди показался просвет — заканчивались ряды вагончиков и начиналось поле перепаханного синезема.

— А вот и каплица! — Спутник потащил Турусова под руку к маленькой часовенке. Там висела фотографическая икона в старинном окладе, под ней горели свечи.

Подойдя ближе, Турусов протер очки, чтобы получше рассмотреть святую, и тут его прошиб пот: с фотографической иконы глядело добродушное, светящееся смиренностью лицо Клавдии Николаевны — старушки, ехавшей с ними в гостиницу “факел” к сыну Павлу, профессиональному деньгодобытчику.

Турусов оторопело уставился на икону, а перед глазами пробегали воспоминания о том, как они втроем — Турусов, старушка и Радецкий — ели свежесваренную кашу в своем родном вагоне, а рядом, в противоположном от служебного купе углу, стоял сопровождаемый груз, которого теперь лишились и Турусов, и Радецкий.

— …она приедет скоро, — договорил спутник.

— Кто? — Турусов снова вернулся в действительность.

— Клавдия! — возвышенно произнес лысоватый.

— И что будет?

— Крестный ход по улицам Кенгаракса во главе с живой Клавдией. Потом она посетит каждый дом-вагончик и выслушает просьбы и трудности каждою нашего жителя, чтобы потом выполнить все пожелания и сделать нашу жизнь еще краше…

— Так вы тоже здесь живете? — Турусов, задумавшись, невпопад кивнул.

— Конечно. Я Клавдию знал еще тогда, когда ни одного Кенгаракса не было. Я здесь вроде мэра-любителя. Пока нет Клавдии, я тоже собираю просьбы и пожелания, записываю их аккуратно и потом отдаю нашей заступнице. А она-то уж…

— У вас есть история? — внезапно перебил его Турусов.

— А зачем она нам? Мы сегодняшний хлеб сегодня едим. А история — она для тех, кто вчерашним живет…

Со стороны поля подул ветер, и сразу почувствовался немного горьковатый запах земли. Ветер освежил Турусова. Он отошел от каплицы, стал на краю поля и увидел далеко-далеко на горизонте дома и деревья.

— Что там? — спросил он у спутника.

— Рига, — холодно ответил тот.

— Спасибо, — механически произнес Турусов и, утопая в синеземе, проваливаясь по колено в похотливо-болотное месиво, пошел через поле, к домам и деревьям.

— Стойте! Куда вы! — вскричал спутник. — Не приносите себя в жертву! Вы не перейдете этого поля!

— Ну это мы еще посмотрим! Мы еще не одно поле перейдем!

Каждый шаг давался с трудом. Казалось, стоит остановиться, присесть или прилечь на синезем — и уже никогда не встанет Турусов, чтобы идти дальше: досрочно отберет его земля, и прорастет сквозь него семя, и сам он вверх и вниз пустит корни, самые длинные из которых достигнут неба и нефти. И объединит он корнями своими всю землю, себя же при этом потеряв…

Жирная земля, отливающая синевой, громко чавкала, все глубже и глубже заглатывая ноги Турусова и вовсю стараясь укоренить его, не дать ему сделать следующий шаг.

Приближалась Рига. Сил уже не было, и Турусов то и дело падал вперед, выставляя ладони, которые уже сделались черными от враждебной черно-синей земли.

С поля он выбрался на четвереньках, разбитый и обессиленный, словно выкинутый во время шторма волной на берег.

Выбрался, прилег на траву и тотчас заснул.

Как раз всходила луна.

В шесть утра по кромке поля твердой уверенной поступью шел дружинник в темном костюме с красной повязкой на рукаве. Шел, напевая себе под нос “Катюшу” и с опаской поглядывая на раскинувшееся поле перепаханного синезема, которое он охранял.

Сон его не донимал, мысли тоже не донимали. Самочувствие было отменное, и аппетит нарастал с каждым шагом, хотя до смены и завтрака было еще далеко.

Увидев лежащего на земле мужчину, дружинник прибавил шагу. То, что лежащий был жив, подтверждало легкое покашливание сквозь сон, наверное, от сырой ночной земли. В принципе, дружинника не интересовало — пьян мужчина или же избит. Первое, на что он обратил внимание, это следы незнакомца, оставшиеся глубокими бороздами в синеземе.

— Дармоед! — злобно прорычал дружинник, рассматривая удаляющуюся в другой конец поля пунктирную линию следов.

Он поддел носком ботинка плечо Турусова и попробовал развернуть его на спину.

Турусов вяло приподнял голову и с трудом привстал.

— Ползи, откуда приполз! — внятно, на чистом русском языке произнес мужчина с красной повязкой.

— Что вы говорите? — Турусов протер опухшие глаза.

Дружинник сплюнул.

— Давай отваливай на свой край поля, кенгараксовец вшивый!

— Я не кенгараксовец… — Турусов поднялся на ноги и сразу почувствовал легкое головокружение.

— А кто же ты такой? И как там оказался? — Дружинник строго, с осуждением смотрел на незнакомца.

— Случайно. Мой вагон туда отогнали…

— Врешь! — раздраженно бросил дружинник. — Мы еще десять лет назад все рельсы вокруг Кенгаракса поснимали! Сам участвовал! Так что никаких новых вагонов там быть не может!

— А вы пойдите посмотрите! — Турусов нагнулся и стал отдирать от брюк подсохшие комки земли.

— Делать мне больше нечего! — буркнул дружинник. — Хватит того, что целую ночь здесь отдежурил, а через два часа на работу, производственные задачи решать, экономику вытаскивать на уровни повыше.

— Зачем же здесь по ночам дежурить?

— Если страна слишком гуманна, то кому, как не нам наводить в ней порядок? Здесь ночь не покараулишь — наутро обязательно несколько наших детей очутятся в Кенгараксе. А попадут туда — все, считай, обществу их не вернешь! Опять же и кенгараксовцев нам здесь тоже не надо. Пусть живут у себя на островке-лепрозории, раз милиция не хочет ими заниматься!

— Чего это милиция должна ими заниматься? — удивился Турусов.

— Как чего?! На наших глазах происходит повальное нарушение уголовного кодекса: сотни людей живут без прописки, а следовательно, и без работы, живут неизвестно на какие доходы, не принося обществу никакой пользы.

— Я с вами пройдусь немного. — Турусов выпрямился и осмотрел помятые и грязные брюки.

— Валяй, я — гуманист.

Они медленно шли по кромке. Дружинник у самой границы поля, Турусов рядом. Дружинник зорко всматривался в далекие очертания Кенгаракса, держа руки за спиной. Турусов тоже поглядывал туда, но совсем другим взглядом. Он пытался понять, почему возник этот Кенгаракс — ведь не из одной прихоти решившей стать святой Клавдии Николаевны, матери Павла. Не было бы этих людей, так и места не возникло бы. Расспрашивать дружинника не хотелось. Голос его был неприятен Турусову, да и отношение к тому месту и к обитателям сквозило в каждом его слове…

Так они шли и молчали довольно долго, пока впереди не показался идущий навстречу старик, рослый и могучий. Только седые волосы и крупные морщины-рытвины выдавали его возраст.

— Ну вот и смена, — дружинник облегченно вздохнул.

— Доброе утро нашим бойцам! — поздоровался сменщик. — Как ночь прошла?

— Порядок. Ни побегов, ни переползов не было. Вот только этот приполз, — он показал взглядом на Турусова, — но он не кенгараксовец.

Дружинник отдал сменщику повязку, попрощался и, не глянув на своего недавнего собеседника, отправился на работу.

Старик поправил повязку на рукаве, расправил плечи, посмотрел дружелюбно на Турусова и занялся физзарядкой.

— Давай поборемся! — предложил старик.

— Спасибо, не любитель.

— Значит, хлюпик. С таким поколением, как ваше, войну не выиграешь! Даже будущую нравственность не защитишь!

— Чью? — ухмыльнувшись, спросил Турусов. — И от кого?

— Вы меня на дискуссию не вызывайте. Если вас подослали с того края поля, то можете сразу же возвращаться! Ничего в наших магазинах вам не продадут! Не хотите работать — занимайтесь голоданием! Все равно жизнь заставит к станку вернуться!

— А разве кенгараксовцы не хотят работать? — поинтересовался Турусов.

— Да кто их возьмет? Они же без прописки, а некоторые даже без паспортов. Все равно что бежавшие крепостные до отмены крепостного права! Может, на них розыск объявлен, поэтому они там и торчат…

Старик тяжело вздохнул, лицо его помрачнело.

— Не для таких же, как они, я свою кровь проливал! — сказал он с горечью.

— Разве кровь проливают для кого-то?! — задумчиво произнес Турусов. — За кого-то — это еще куда ни шло.

— Ты меня не пропагандируй! Я твердый и знаю, что говорю и что делаю!

Вышли к реке, остановились. Здесь начиналась как бы естественная граница.

— Даугава, — сказал старик и сладко вздохнул.

Турусов посмотрел на лениво плывущие зеленые воды и успокоился.

— А все-таки поле шире реки, — с сожалением констатировал старик.

Турусов попрощался с “пограничником” и направился к высотным домам. Он вышел на какую-то улицу, увидел автобусную остановку и решил уехать отсюда куда-нибудь в центр города, а там видно будет.

После того как остался он без вагона и без груза, настроение сделалось хронически плохим. Он чувствовал свою ущербность, вину перед каждым прохожим. Турусов так привык к своей должности, к своему грузу, что теперь как бы видел себя со стороны мизерным, жалким человечком, побирушкой на улицах города, бродягой, для которого единственный путь назад в люди — найти свой Кенгаракс и стать равным среди его жителей. И тогда день за днем — покой. Ни воспоминаний о прошедшем, ни мыслей о будущем. Время остановится, и тишина безвременья продлится вечность. Тишина поглотит не только мысли, но и чувства, исчезнет разница между смертью человека и его жизнью в Кенгараксе.

Хотя сколько людей мечтают о таком покое!..

Подошел автобус. Открыл двери, пригласил войти на незнакомом языке, потом на русском.

Внутри было тепло и пусто. Турусов оказался единственным пассажиром.

Куда же я еду, задавался вопросом бывший сопровождающий. Надо решить для себя, чего я хочу. Сейчас есть только два пути: назад в Кенгаракс или вперед. А куда вперед? Единственное место, ради которого не стоит возвращаться в Кенгаракс, это Выборг. Город густого тумана, город загадок и непредсказуемостей, город, обещающий встречу со своим составом…

…И Выборг снова был в тумане.

Ночная электричка проехала лишние метры, и Турусов, выходивший из первого вагона, уверенно ступил в темноту. Поднявшись на ноги и нащупав рядом на земле слетевший с плеча вещмешок, бывший сопровождающий увидел зеленое тело электрички. Через пару минут он наткнулся на платформу, Вскарабкался на ее влажную поверхность и уже по ней пошел дальше.

Пройдя через переход, попал в маленький вокзальчик, уютный и теплый. На скамьях дремали приезжие. Турусов подложил вещмешок под голову и тоже стал приезжим.

Под утро туман поредел и легко, словно театральный занавес, поднялся вверх. Чистый свет разбудил Турусова. В вокзальном туалете удалось побриться и умыться. Приведя себя в порядок, он впервые задумался: зачем все-таки он сюда приехал? Зачем нужны были эти три дня дороги, три неспокойных дня, наполненных пересадками и случайными попутчиками?

Здесь он уже был, хотя этого никто не подтвердит. Стоял туман, не было видно собственной протянутой руки. А в те минуты прошлого приезда, когда туман отодвигался, показывая старые домики города, Турусов смотрел на них, как на плоскую неестественно красивую безжизненную декорацию.

И все-таки именно здесь покойный персональный пенсионер огромного значения пытался убить Радецкого ножом для разделки мяса, здесь же о своего напарника споткнулся сам Турусов и помог ему добраться до состава.

Все это действительно происходило здесь и с ним, но живой город Турусов видел впервые.

Город был приземистым и каменным. Однажды испугавшись Балтики, от отодвинулся от берега в некоторых местах на сотню — другую метров и так и застыл, тревожно выглядывая в сторону моря небольшими оконницами.

Ближе всего к воде стоял крытый рынок, потом — городская ратуша, вероятно символизируя единство торговли и власти, а также их взаимозависимую смелость. Потом начинались жилые квартальчики, меж которыми пролегли булыжниковые просеки для колес, копыт и ног.

Турусов медленно брел вдоль узкой улочки. К городу он привык быстро и теперь, спустя почти полсуток после приезда, все казалось знакомым, уже много раз виденным.

Иногда внимание Турусова привлекали редкие прохожие. В основном, это были военные и молодежь.

Странно, подумал Турусов. Такой старинный город — и ни одного старика.

Из-за угла навстречу ему вышла маршевым шагом колонна моряков. Без песни, без громких команд они метрономно протопали по булыжнику и скрылись за углом. В другую сторону проехало несколько крытых военных машин.

Так начинался вечер.

Турусов свернул на улицу, ведущую к центру, хотя городок только из центра и состоял. Впереди возвышалась башня ратуши.

Белое пятно упало Турусову под ноги. Он обернулся: включили свет в окне первого этажа, и старческое лицо с грустным любопытством посмотрело на уличного прохожего сверху вниз. Старику за окном было лет девяносто. Он вяло шевелил землистыми губами. Пергаментная кожа лица тоже была землистого цвета.

Турусов замер, подняв голову. Некоторое время оба смотрели в глаза друг другу, пока старик не ушел в глубь комнаты. Через минуту он снова появился в окне, но уже в очках, толстые линзы которых неимоверно увеличивали зрачки.

Турусов жестом попросился зайти.

Старик перестал шевелить губами. Кивнул.

Он встретил Турусова в проеме входной двери.

— Слушаю вас, — поспешно проговорил он, не сходя с места.

— Добрый вечер!

Турусов почувствовал себя неловко. Перед ним стоял физически дряхлый человек, но в нем ощущалась огромная внутренняя сила, несгибаемость духа. А Турусов кто? Здесь он был мальчишкой, загоревшимся желанием открыть тайну, познать неведомое и запретное. То, что путь к познанию уже был окроплен человеческой кровью, еще больше разжигало это желание. Турусов вдруг подумал, что стремление его продиктовано даже не страстью к уже исторической конкретности, а всего-навсего необходимостью самоутвердиться в новой для себя вере, вере в существование реальной истории. Ведь если Радецкий ездил сопровождающим, как он говорил, уже двенадцать лет, то тому были веские основания: то ли спасался от кого-то, то ли действительно сломя голову пытался пролезть в историю. А Турусов бежал от своих прежних абстрактных убеждений к новым конкретным и, если бы не случай, никогда бы не оказался в этом поезде бесконечного следования. Закономерности могли быть только для Радецкого — закономерности развития событий и даже возможной смерти. Турусов жил случайностями, конкретными случайностями. Случайно он оказался и перед этой дверью, хотя и с конкретной целью.

— Я приезжий… — начал Турусов. — Первый раз в Выборге…

— Ну-ну! — подбодрил его старик.

— А вы какого года рождения? — вдруг спросил гость.

— Девяносто третьего. — Взгляд старика смягчился, и он сделал шаг назад: — Ну, проходите!

Комната была довольно просторной. На стене висела пара старых фотографий. Турусов остановился возле них. Старик сел на диванчик.

— Так я слушаю вас.

— Скажите, у вас здесь есть какой-нибудь совет ветеранов или клуб? — Турусову надоело ходить вокруг да около, и он решился говорить напрямую.

— Да, конечно, — старик кивнул. — При ДОСААФе, еще где-то… Вы военных ветеранов имеете в виду?

— Ну да. А что, есть и не военные? — заинтересовался гость.

— Всякие есть. Тыловые, к примеру.

— А тыловые где собираются?

— Да кто вам нужен? Я почти всех по фамилиям знаю.

— Может… там есть персональные пенсионеры?! — спросил Турусов.

— А-а! — хозяин усмехнулся. — Почетные граждане города! Это вам надо в клуб собаководства.

— И часто они там собираются?

— Каждый день. Даже сейчас застанете. Пойдете в сторону судоремонтного завода и, не доходя до него, увидите маленькое старинное зданьице: лошадь в длину, лошадь в ширину. Там этот клуб и располагается.

Расспросив старика поподробнее, Турусов отправился в путь. Снова пал туман, туманный занавес опускался все ниже и ниже. Воздушное молоко колыхалось на уровне второго этажа, укутывая балконы и все то, что создано, чтобы быть видимым.

Когда Турусов дошел до клуба, молоко уже съедало вторые этажи зданий и упрямо тянулось к земле.

Турусов поднялся на крыльцо и постучал.

Дверь, обитая листовым железом, тяжело приоткрылась, седой невысокий старичок с усиками щеточкой пристально глянул на посетителя.

— Разрешите войти? — попросил Турусов.

— У нас клуб теоретического собаководства, — отчеканил старичок и хотел было закрыть дверь, но Турусов успел вставить в проем носок ботинка.

— Я по другому вопросу, — произнес он как можно загадочнее.

— По какому? — старичок недовольно поморщил нос.

— Касательно ящиков с шифром ТПСБ… — негромко сказал Турусов и тут же понял, что пришел по правильному адресу.

Старичок разволновался, на его лбу выступил пот. Он впустил посетителя, засуетился, засеменил рядом.

Внутри было тесно. Ярко горела стоваттка без абажура, свисавшая с потолка: освещала грубо сколоченный стол на коротких ножках и четыре стула. На стенах висели три великих портрета и пустая рамка под стеклом.

Турусов поздоровался. На него пристально смотрели три старика, сидевших неподвижно под портретами.

— Присаживайтесь, молодой человек! — торопливо сказал тот, что открывал двери. — Итак, вы историк?

— Нет. Бывший сопровождающий.

— Значит, все-таки историк. Что ж, давайте сначала познакомимся. — Старичок подошел к столу. — Меня зовут товарищ Федор. Это, слева направо, товарищ Михаил, товарищ Алексей и товарищ Борис.

Старики величественно кивнули, услышав свои имена.

— Моя фамилия Турусов. Можно: товарищ Турусов.

— Нельзя! — строго произнес товарищ Федор. — Вы не товарищ, у вас другая система отношений и смысл у слов другой. У вас нынче никаких, в принципе, настоящих товарищей и нет, одни граждане. Ну, рассказывайте!

Все четверо внимательно смотрели Турусову в глаза.

— Я хотел от вас узнать… — Турусов пожал плечами и недоумевающе обвел взглядом хозяев клуба теоретического собаководства.

— От нас?! — удивленно переспросил товарищ Борис, худой высохший старик с подкрашенными хной седыми волосами. — А что вы хотели узнать?

— О содержимом ящиков…

— Мы сами, молодой гражданин Турусов, узнаем о каждом отдельном ящике только при вскрытии, но увы это бывает нечасто. — Товарищ Федор обошел вокруг стола и остановился возле товарища Бориса. — Мне казалось, вы пришли помочь нам. Я не спрашиваю, каким образом вы нас разыскали.

— Да я — то чем могу помочь?! — Турусов озадаченно помолчал.

— Можете! — уверил товарищ Михаил, теребя дрожащей рукой значок “Ворошиловский стрелок” на выцветшем военном кителе. — Вы же хотите стать Товарищем.

Акустика комнатки приглушила слова и звуки, добавляла в них железные нотки. Турусов даже поежился. На секунду показалось, что он в комнате медиума разговаривает с душами умерших. Заметил: единственная оконница заложена кирпичом. Значит, внешнему свету сюда не добраться.

— Дело в том, что про вас и вашего коллегу мы знаем. — Товарищ Борис скрестил руки на груди. — Знаем и то, что сегодня в четыре утра в Выборг заедет другой состав. Его будут переформировать. Там тоже есть вагон с сопровождающими. Нас интересует ящик ТПСБ 46XX. Это что-то вроде дополнения к толковому словарю, не вместившему по случайности все толкования слов и названия действий. Вы молоды, вы нам поможете.

— Хорошо, — согласился Турусов. — А что именно в этом дополнении?

— Не имеет смысла говорить о том, что бы мы хотели там обнаружить. — Товарищ Федор покачал головой. — Во всяком случае, этот ящик должен кое-что прояснить.

— А разве вы чего-то не. знаете? — искренне удивился Турусов.

— Многие думают, что мы хотим что-то скрыть от граждан, — зазвучал монотонный голос товарища Бориса. — Но скрывать можно только то, что знаешь. Те, кто делают Историю, знают лишь собственный вклад в нее и обычно не спешат поведать о нем первому встречному историку. Мы объединились на старости лет, чтобы попробовать своими силами воссоздать хотя бы малейшие эпизоды нашего прошлого со всеми деталями, но без первопричин и последствий. Увы, все оказалось сложнее. Наши вклады не составили и сотой доли исторических свершений и ошибок. Но все-таки мы БЫЛИ. Нас сделали персональными пенсионерами и отрезали от действительности. Ни один журналист не хотел записать с наших слов правду о событиях, в которых мы участвовали. Они говорили, что такая история и такая правда в нынешнее светлое время никому не нужны. Мол, все уже описано так, как надо, учеными историками, которые лучше знают, что и как описывать. Только один корреспондент признался: он должен писать о будущем, а если о прошлом, то только о сегодняшнем прошлом, пока оно не стало вчерашним. Поэтому мы сами стали восстанавливать былое, реконструировать его.

— И, честно говоря, запутались немного, — перебил товарища Бориса товарищ Федор. — Но именно ящики нам во многом помогают. И вы сегодня нам поможете снять с вагона нужный груз. Уже два часа ночи.

— Скоро пойдем, — безучастно произнес товарищ Михаил.

— И все равно никто никогда не узнает всю историческую правду. — Товарищ Алексей, похоже — самый старый из них, устало глянул на гражданина Турусова. — Она существует, она бродит крупицами по памяти людей, по пожелтевшим бумажкам, но ни у кого не хватит силы и желания собрать все эти крупицы и бумажки вместе.

— Я до сих пор удивляюсь, как это тебя в тридцать восьмом вывели из-за заведенного грузовика и отпустили домой! — Товарищ Борис ехидно посмотрел на своего соклубника.

— Нам надо помолчать перед выходом! — обрубил разговор товарищ Федор.

И все замолчали.

Выйдя из зданьица, услышали вой собаки, приглушенный туманом.

— Это вой одиночества, — изрек товарищ Борис.

— Нет, — не согласился товарищ Федор. — Это вой тоски.

— Мне кажется, это вой волка, — вставил свое мнение Турусов.

— Да, одно из трех. — Товарищ Алексей вздохнул, думая о том далеком грузовике, вой мотора которого мог оказаться последней музыкой его жизни.

— Идти мы будем медленно, — предупредил Турусова товарищ Федор. — У нас слишком короткий путь.

Через полчаса Турусов споткнулся о рельс.

— Какой ногой? — оживленно спросил товарищ Борис.

— Правой.

— Значит удача, — радостно сказали старики.

По старым приметам — наоборот, подумал Турусов.

Поднялись на сортировочную горку, где густой паутиной сбегались в один узел рельсы, и в ожидании нового пути стояли одинокие, недвижимые пока вагоны. С какого-то дальнего здания тускло светил прожектор. Слабый луч его был не в силах бороться с темнотой, в которой вдруг мелькнули два огонька. Донеслись голоса.

— Там, кажется, охрана! — прошептал товарищ Алексей.

Они остановились, в возникшей тишине незнакомые голоса зазвучали громче.

— Я пойду посмотрю! — вызвался Турусов.

— Вперед, на подвиг! — напутствовал товарищ Борис.

Два огонька папирос мелькали совсем рядом. Турусов пригнулся, обошел их и замер, остановившись за углом вагона. Возле вагона на брошенной шпале сидели и болтали два парня.

— Романтическая ночь! — восхитился один, задрав голову к звездам.

— Фух, наконец высчитал, — заговорил другой. — Значит, нам платят почти по сорок рублей в день. А?! Надо не быть дураками, бросать к чертям эту учебу и идти сопровождающими на постоянку!

— И зачем тебе эти деньги, если ты не имеешь права покидать вагон? — поддел приятеля первый.

— Так уж и обязательно во всем слушаться инструкции! — возразил второй. — Когда наберешь тысяч двадцать — тридцать, можно вообще спрыгнуть на ходу и зажить себе припеваючи. Наверняка останусь!

— А я нет, — не согласился первый. — У меня мама старая. Внуков нянчить мечтает…

— Хватит болтать! — сердито сказал Турусов из темноты.

Двое вскочили со шпалы, испуганно вглядываясь в окружающую их темень.

— Ящики сопровождаете? — спросил Турусов.

— Да… — дрожащим голосом ответил один из них.

— Давайте накладную! — приказал Турусов.

Один зашелестел бумагами, сделал пару шагов в сторону Турусова и протянул в темноту листок.

— Ящик ТПСБ 46XX у вас есть?

— Мы не проверяли, — виновато признался один. — Нас только на месяц оформили, чтоб на каникулах подзаработать.

— Кто это вас оформил, интересно узнать! — разозленно спросил бывший сопровождающий.

— Мой папа, — сказал второй, желающий остаться сопровождающим. — Он начальник большой станции.

— С вами ясно все! — отрубил Турусов. — Живо вытаскивайте ящик ТПСБ 46XX!

— Мы мигом! — ответил “романтик”, и они вдвоем вскарабкались в вагон.

Через пару минут небольшой ящик с нужным шифром на крышке лежал на земле.

— Если вам очень надо, вы только скажите, — проговорил дрожащим голосом сынок начальника большой станции. — Мы вам можем все эти ящики отдать, нам они не нужны.

— Эй, товарищи! — крикнул в темноту Турусов. — Порядок! Четыре старичка подошли.

— Ты не зря споткнулся на правую! — товарищ Борис улыбнулся Турусову. — Действительно, удача!

— Давайте мы вам поможем отнести ящик куда надо! — предложил сын начальника станции.

— А это еще кто? — удивился товарищ Алексей.

— Временщики-сопровождающие, — ехидно произнес Турусов.

— Студенты подрабатывают. Можем купить у них все ящики!

Турусов шутил, но товарищ Федор взволнованно заходил взад-вперед по узенькой площадке между вагонами, потом спросил:

— А сколько у них ящиков?

— По накладной всего-то три штуки, — ответил Турусов.

— Трех тысяч хватит? — Товарищ Федор остановился.

— Конечно, хватит! — донесся голос сына начальника станции.

— А мы вам их с доставкой на место.

Оставив свой пустой вагон на сортировочной горке, студенты, пыхтя, тащили по ящику, тяжело ступая вслед за четверкой пенсионеров и Турусовым, тоже с ящиком в руках. Размером ящичек был с обычную посылку. И только черные трафареты придавали ему значительность и право называться громко и величественно: ГРУЗ. Это и был тот самый дополнительный ТПСБ 46XX.

Шли в сторону хиленького прожектора, потом свернули. Через четверть часа подошли к клубу собаководства. Вперед вышел товарищ Федор и отпер двери.

Ящики пока поставили в углу.

Студенты стояли у двери и нетерпеливо ждали обещанной оплаты. Друг с другом они больше не разговаривали.

Товарищ Борис сунул “деловому” пачку облигаций и выпроводил обоих на улицу.

Старики чинно расселись за столом. В их позах чувствовалось ожидание. Так ждут официанта в ресторане: чуть высокомерно и нетерпеливо.

— Молодой гражданин! — товарищ Борис повернулся к стоящему рядом Турусову. — Что же это вы бездельничаете?! Доставайте дополнительный, вскрывайте. Пора работать.

Турусов поднял с пола топор и отодрал с ящика крышку. Старички привстали, с любопытством заглянули внутрь.

— Опять фактический! — сосредоточенно произнес товарищ Алексей.

— Разбирать будем попапочно или подокументально? — спросил всех товарищ Федор.

— Попапочно! — поспешил заявить товарищ Михаил. — Подокументально нам и месяца не хватит!

— Хорошо, — согласился товарищ Федор. — Итак, заседание коллегии по редактуре реальной истории объявляю открытым. Что там первое?

Товарищ Михаил вытащил из ящика верхнюю папку:

— “Дела товарищества иностранных рабочих в СССР. 1924–1938”.

Товарищ Алексей скривился и чихнул. Даже глаза у него заслезились.

— Не надо нам это! — скоропалительно промолвил товарищ Борис.

— Все так считают? — товарищ Федор обвел присутствующих пытливым взглядом. — Что ж. У нас демократия большинства. Откладывай, товарищ Михаил, доставай следующую.

— “Дипломатическая война Чили — СССР. Причины и последствия. Взаимное удержание заложников”, — прочитал товарищ Михаил, и рука его поползла к значку “Ворошиловский стрелок”, словно хотела убедиться в том, что он не оторвался.

— О! — товарищ Борис улыбнулся, поправляя седые, розоватые от хны волосы, спадавшие на лоб. — Сорок восьмой! Забавная история.

Товарищ Алексей равнодушно пожал плечами.

— Нас она не касается.

— Пускай остается, — резюмировал товарищ Федор. — Мы ее молодому гражданину подарим. Подзаработает. Берите, используйте! Что дальше?

На следующей папке надпись была замазана тушью.

Товарищ Михаил развязал узелок, выровнял папочные загибы и бросил взгляд на содержимое. Вдруг на его лице появилась светлая добрая улыбка, и он мечтательно прищурился.

— Что там такое?! — товарищ Алексей заерзал на стуле.

— Я его избирал в Горьком. Это речь моего депутата. — Товарищ Михаил поднес один листок к глазам: — “Когда умер Владимир Ильич Ленин, один из поэтов писал следующее:

Портретов Ленина не видно:

похожих не было и нет,

века уж дорисуют, видно,

недорисованный портрет.

Вы, конечно, понимаете, — продолжал возбужденно читать товарищ Михаил, — что поэт имел в виду не фотографические портреты Владимира Ильича, а весь его облик, все его дела, и считал, что только века смогут дорисовать портрет этого величайшего человека эпохи. Поэт ошибся и просчитался здорово: видимо, он недостаточно хорошо знал нашу партию. Нашелся такой художник революции, зодчий нашей социалистической стройки, который не в века, не в сотни лет и даже не в десятки сумел поднять на невиданную высоту нашу советскую страну и тем самым нарисовать портрет Владимира Ильича, о котором писал в своем стихотворении поэт”.

— Ну хватит. Хватит! — товарищ Алексей замахал старческой ладошкой. — Хватит тронных речей!

— А кто это выступал? — негромко спросил Турусов.

— Николай Иванович Ежов, — уважительно произнес товарищ Михаил. — Огромного значения был человечище. Как хорошо помнится: девятое декабря тридцать седьмого, Горький…

— Нам это не надо, — процедил сквозь зубы товарищ Борис. — Отложить!

— Как это не надо! — возмутился товарищ Михаил, и руки его затряслись. Он привстал, опустил дрожащие руки на папку, придавив ее как живую к поверхности стола. — Это надо! К этому еще придут!

— Я тоже за то, чтобы оставить, — согласился товарищ Федор. — Отдадим молодому гражданину.

Теперь на столе перед Турусовым лежали уже две папки, по праву принадлежавшие ему. Он ласково посматривал на них, то и дело подравнивая по краю стола.

— Поехали дальше! — товарищ Федор зевнул и сонным взглядом уставился на открытый ящик.

Названия оставшихся двух папок очень не понравились пенсионерам, и они единодушно решили избавиться от них.

Товарищ Федор встал из-за стола и торжественно произнес:

— Пришло время согреться!

Старички поднялись. Товарищ Федор взял отложенные за ненадобностью три папки и вышел на улицу. Остальные последовали за ним.

Они стали в кружок, в середине которого товарищ Федор поставил папки домиком, засунул под низ несколько скомканных листов бумаги, чиркнул спичкой. Бумажный домик воспламенился. Старички неподвижно стояли, торжественно глядя на костер, отражавшийся в их напряженных глазах. Турусов вышел из круга и, прижимая к груди свои две папки, широко открытыми глазами наблюдал, как огонь облизывал до черноты бумагу и картон.

— “Отречемся от старого мира”, — запел дребезжащим голосом товарищ Федор.

— “Отряхнем его прах с наших ног”, — подхватили песню еще два голоса.

Молчали только Турусов и товарищ Алексей, тоже вышедший из круга; оба завороженно наблюдали костер из истории.

Нет, не отрекусь, думал Турусов. Это все равно что отречься от отца и деда. Сказать, что не было их у тебя, что сам вырос, как трава, а значит и после тебя никого не будет.

Трое стариков допели гимн и торопливо направились в домик. Турусов и товарищ Алексей зашли последними.

Искать, чтобы сжечь?! — лихорадочно думал Турусов. — Зачем?! Значит, все-таки ест история, раз боятся ее. Значит, есть она, и часть ее превратилась в пепел по воле этих сумасбродных пенсионеров! И ради того, чтобы избавиться от нее, они готовы на все! Ради этого один из них бросался на Радецкого с ножом!

Все расселись вокруг с гола. Товарищ Федор вытащил откуда-то гроссбух, раскрыл и, одев очки в железной оправе, стал водить пальцем по написанным от руки строчкам.

— А-а, вот оно, — довольно сказал сам себе товарищ Федор. — Дело о товариществе иностранных рабочих в СССР объявляю закрытым. Остались разрозненные документы и воспоминания, по которым события все равно не воссоздать.

Он достал черный фломастер и жирной линией вычеркнул из гроссбуха несколько строчек, следовавших за номером 961.

— У нас еще масса работы. — Утомленно поглядывая на товарища Федора, товарищ Борис вздохнул. — Но я думаю, на сегодня хватит.

— Да, не в нашем возрасте работать сутками, как это бывало в тридцатых, — поддакнул товарищ Михаил. — Эти два ящика разберем потом.

— Хорошо, — согласился товарищ Федор. — Расходимся. Завтра ночью у нас важное изъятие, потом две недели отдыха.

Турусов взял вещмешок и вышел. Идти было некуда, но об этом он не думал.

Возле домика еще пахло сожженной бумагой. Турусов поднял с земли пригоршню пепла, поднес ко рту и что было силы дунул. Пепел, рассыпаясь на микроскопические частицы, поплыл в густом от сырости ночном воздухе Выборга.

— Историю по ветру! — Турусов зло хмыкнул себе под нос.

Сзади подошел товарищ Алексей.

— Вам есть где остановиться?

— Нет. Негде.

— Пойдемте со мной, молодой человек, — голос товарища Алексея был мягок и доброжелателен.

Не попрощавшись с остальными, Турусов и персональный пенсионер, не поддержавший старую песню у костра, отправились в сторону центра.

— Извините, у меня дома слишком роскошные условия, — сбивчиво заговорил товарищ Алексей. — Четыре комнаты на одного… Вы не подумайте, что я сам себе это устроил… Я вижу, что вы, молодой человек, весьма серьезны…

— Вам, наверно, положено. — Турусов пожал плечами. — Да и за что извиняться?! За то, что у вас все в порядке?

— Стыдно… — признался товарищ Алексей. — Соседских взглядов избегаю. На моей площадке семья — шесть человек — в одной комнате живет. Хотел отдать им две комнаты, так горисполком запретил. Назвали это квартирными махинациями… поэтому и извиняюсь. Да и то только перед вами. У вас какой-то строгий взгляд, словно вы не из нынешнего, а из нашего поколения. Я бы даже сказал — справедливый взгляд… Сколько вам лет?

— Двадцать шесть.

— Двадцать шесть… — задумчиво повторил персональный пенсионер.

— А почему вы с ними, товарищ Алексей? — Турусов заглянул в глаза старика.

— Хватит товарищей, не называйте меня так. Почему я ними?! Мне больше не с кем. Я уже уходил от них несколько раз… Они у меня дома хранили все эти папки, бумаги, обрывки истории… А мне страшно делалось оттого, что лежат мертвым грузом удивительные события, яркие и зловещие биографии, все темное и все светлое вперемешку. Сам думаю: как же так, почему люди своей истории не знают? Почему не ищут свои корни? Почему до этих папок никому дела нет? Написал я тогда воспоминания, в основном о том, чему сам свидетелем был. Принес в издательство, думал, обрадуются, удивляться начнут. Ничуть! Сидит чиновник сорок восьмого года рождения и в лицо мне говорит, что не было и быть не могло того, о чем я писал.

— Давно это?

— В семьдесят девятом, весной. — Пенсионер вздохнул. — Потом мне пригрозили, что если буду этим заниматься, то стану обычным пенсионером, с обычной пенсией и комнаткой в полуподвальном помещении. После этой истории забрали “товарищи” все бумаги из моего дома, и с тех пор все “ненужное” сжигают сразу же после заседания редколлегии. А потом отрекаются…

— А больше не пробовали? Может, теперь опубликуют? — с надеждой поинтересовался Турусов.

— Рукопись в издательстве в тот же день утеряли. А силы и веры уже нет, устал я. Помнить — еще многое помню, а снова записывать все, как было, даже не хочется. Заставили меня товарищи над первым костром петь с ними наш старый гимн. Отрекся тогда и от старого мира, и от прошлого, и от себя. И это было не первое мое отречение… Было время, когда отрекаться приходилось публично и регулярно. И желающих отречься море было, очереди выстраивались, как сейчас за благополучием…

После уличной сырости теплый воздух квартиры сразу расслабил Турусова. Хозяин постелил Турусову на диване с бархатной обивкой, а сам улегся в этой же комнате на старую железную кровать.

— Спи спокойно, — проговорил он. — Когда проснешься — разбудишь меня.

Следующим вечером, когда Турусов с товарищем Алексеем пришли в клуб теоретического собаководства, первое, на что обратил внимание бывший сопровождающий, было отсутствие двух ящиков, принесенных студентами. Товарищ Алексей перехватил взгляд Турусова и горько улыбнулся, покачав головой. Трое других товарищей к тому времени уже сидели за невысоким грубо сколоченным столом и мирно беседовали о тяжких временах царского режима, показывая неплохие знания той истории. Видно, эту историю они тоже знали хорошо, но кажущаяся ее недавность не позволяла персональным пенсионерам говорить о ней легко и открыто, как о “делах давно минувших дней”.

“Право рассказать правду надо выстрадать!” — говорил Леонид Михайлович, человек в плаще и шляпе и, как казалось, без лица, по крайней мере без собственного. То, что называлось Леонидом Михайловичем, было существом особого вида, психологически запрограммированным на собственную правоту и непогрешимость, осознающим свою высочайшую функцию и историческую необходимость своего существования. Вот идеальный образец единения слова и дела: он изрекал истины и вершил суд. Ему сказали, что такое справедливость, и он ее оберегал и охранял. И людей он различал по их отношению к этой справедливости. Входя в кабинет, он прежде всего смотрел, чей портрет висит на стене и насколько ровно и аккуратно он повешен. Поняв это, хозяева кабинетов приучили себя работать при закрытых форточках, во избежание случайных дуновений ветра, а идеально правильное расположение портрета над столом было отмечено черными точками, чтобы подравнять его можно было быстро и не на глазок… Вскоре Леониды Михайловичи смотрели только, как висит портрет, вопрос “чей” отпал сам собой.

Турусов смотрел на стариков и пытался найти хотя бы какое-то внутреннее сходство с Леонидом Михайловичем. Но нет, это были скорее бывшие хозяева кабинетов, не зря же даже на стенах клуба висели три портрета и одна ожидающая рамка со стеклом. Может, внутренне они все еще были готовы подбежать на стук двери, распахнуть ее, пропустить вперед Леонида Михайловича и шепотком ему в спину кольнуть: “Все у нас отлично, все ровненько, лично с миллиметровочкой проверял!” Страдать они не умели и не хотели, поэтому и права никакого выстрадать не могли, уж тем более права на правду.

— А вот и наш молодой гражданин! — товарищ Борис поднял голову, и его умудренный, с искоркой хитрецы взгляд впился в Турусова.

Резануло слух это обращеньице “наш гражданин”. Турусова передернуло, но в ответ он кивнул.

— А мы вас ждали, — уважительно произнес товарищ Федор. — Вы нам сегодня очень поможете.

В голосе товарища Федора зазвучала такая беспрекословная уверенность, что “молодой гражданин” подумал: уж не на подвиг ли его собираются послать.

— Сегодня ночью на несколько часов здесь остановится очень важный состав, в одном из вагонов которого находится, пожалуй, самый ценный для нас груз, — снова заговорил товарищ Борис. — Сейчас нам необходима лишь мизерная его часть под шифром ТПСБ 1755. С тех пор, а точнее со вчерашнего дня, когда вы появились в нашем клубе, мы все почувствовали к вам огромное доверие и поэтому сегодня ночью доверяем вам одному изъять нужный ящик и принести его сюда. Практически вы становитесь вкладчиком тайны, и та история, которая не в силах повредить нашему народу, которая не в состоянии отнять у него веру в правильность самой истории и справедливость, станет вашим личным достоянием. Соответственно вы сможете распоряжаться ею по своему усмотрению. Хотя вы, должно быть, понимаете огромную разницу между личным и общественным достоянием. Не знаю, как вы, но там, высоко, эту разницу не только понимают, но и чтут. Единственная трудность, ожидающая вас нынче ночью, — это сильный туман, всегда сопровождающий появление состава. Но вы, кажется, уже неплохо ориентируетесь в городе.

Турусов постарался изобразить на лице нечто вроде благодарности за оказанное доверие. Он хотел быстрее выйти из этого старинного зданьица, выйти легко и без продолжения несомненно интересного разговора.

— В котором часу прибудет состав? — по-деловому спросил он.

— Вероятно, уже прибыл. Но мы вас не торопим, у вас есть время до пяти утра, — мягко пояснил товарищ Борис,

Турусов закинул на плечо вещмешок, в котором рядом с магнитофоном Смурова лежали две папки. Кивнул на прощанье. На мгновение встретился взглядом с товарищем Алексеем. И вышел.

Туман уже опускался на город, белое молоко колыхалось метрах в пяти от мостовой.

За сортировочной горкой на тупиковом пути стоял нужный Турусову состав. Турусов не спеша прошелся вдоль вагонов, цистерн и открытых платформ и вдруг сообразил, что перед ним тот самый состав, на котором он самыми невероятными маршрутами пересекал русскую землю. Он ускорил шаг и вдруг остановился перед коричневым товарным вагоном, на котором белой краской был выведен номер 112. Турусов откатил двери и забрался внутрь.

В дальнем углу все так же стоял ГРУЗ. Сопровождающий перестал чувствовать себя “бывшим” и облегченно вздохнул. Потом подошел к служебному купе и оцепенел: на нижней полке так же, как и две недели назад, неподвижно лежал Радецкий. На впавших щеках выросла добротная рыжая борода.

Турусов приложил ухо к груди Радецкого и услышал едва различимые редкие удары сердца.

Он умрет не проснувшись! — взволнованно подумал Турусов, потряс напарника за плечи и удивился, насколько легким и бестелесным показался ему Радецкий. Он с легкостью усадил его, прислонил спиной к стенке служебного купе. Нервно прошелся к грузу и обратно. Приняв окончательное решение, взвалил Радецкого на спину так, как когда-то в школе на уроках гражданской обороны учили выносить раненых. И с этой, показавшейся нетяжелой, ношей выбрался из вагона.

Бредя в густом тумане, Турусов все же почувствовал вес Радецкого, хотя тот и явно похудел. Обойдя сортировочную горку, Турусов прошел под хиленьким прожектором и свернул налево, туда, где начиналась улочка, ведущая в самый центр, к ратуше и базару. Уже идя по этой улочке, Турусов неожиданно наткнулся на военно-морской патруль. Они остановились друг напротив друга. Пожилой усатый мичман отдал команду одному из своих матросов, и тот натренированно прощупал Турусова.

— Оружия не обнаружено! — доложил матрос мичману.

Опешивший Турусов неподвижно застыл.

— Что вы здесь делаете в два часа ночи? — строго спросил начальник патруля.

— Мне нужна больница, — выдавил из себя Турусов. — Надо человека спасти…

Мичман заглянул за плечо Турусова.

— Пьяный?

— Он умирает! — выкрикнул сопровождающий, пораженный олимпийским спокойствием патруля.

Мичман приказал матросам помочь, и они, разгрузив Турусова, поволокли Радецкого под руки. Как в усмерть пьяного.

Больницу нашли быстро, на соседней улице. Дежурный врач, низенький еврей с побитым оспой лицом, словно искал повод отказаться от приема такого пациента.

— Так что, вы говорите, у него за болезнь? — уже в пятнадцатый раз спрашивал он Турусова.

— Летаргический сон, — сдержанно ответил тот.

— Ладно, занесите его на третий этаж. У нас нет санитаров.

Хорошо, что патруль был рядом. Матросы охотно помогли дотащить Радецкого до третьего этажа и уложили на раскладушку, выставленную в узком коридоре.

Дежурный врач записал фамилию Радецкого на медицинскую карточку и очень удивился, что у пациента нет адреса.

— Я наведаюсь на днях, — сказал на прощание Турусов. — Постарайтесь его разбудить и спасти!

— Что будет в наших силах! — не очень уверенно пообещал врач.

Турусов без труда вернулся к стоящему в тупике составу, забрался в вагон и присел на полку Радецкого.

С Выборгом он был в расчете.

Вещмешок здесь, а в нем самое ценное достояние Турусова: самодельный магнитофон Смурова и две папки.

Возвращаться в клуб собаководства нет нужды.

Ящик ТПСБ 1755 стоит в другом углу вагона и на суд редколлегии истории — по крайней мере в этот раз — не попадет.

Турусов встал, вытащил из-под столика примус, поставил чайник и глянул в окошко, сквозь которое ничего видно не было.

Скоро туман поднимется, подумал Турусов. И в путь. Только куда дальше?!

Он подтащил к купе для сопровождающих ТПСБ 1755, выложил на крышку ящика магнитофон, алюминиевую кружку, кусок рафинада.

Остался я один, подумал Турусов. Ему сделалось страшно от своего одиночества, но это не был физический страх.

Турусов почувствовал на себе огромную ответственность за прошлое, и еще большую ответственность за настоящее, и понял он, что пришло время спасти историю от костра, пришло время уточнить маршрут состава, а завтра, быть может, появится получатель груза, который не испугается всей тяжести этих ТПСБ и крепко пожмет руку Турусову, и скажет: “Ну вот, вы наконец доехали!”

И будет искренне удивляться, почему расстояние в семьсот километров состав преодолел за пятьдесят лет, но все равно будет счастлив и будет кричать прохожим: “Смотрите, что нам привезли! Идите сюда! Вы и не знаете об этом!”

Турусов задумался: а пойдут ли прохожие? И если пойдут, то не будут ли возмущаться и требовать, чтобы убрали с такой чистой улицы такие громоздкие и эстетически несовершенные ящики?

Вскипел чайник.

Турусов отодвинул магнитофон на край ящика и вдруг уловил ухом едва заметное шипение, доносившееся из самодельного аппарата. Он затаил дыхание и напряг слух в надежде услышать продолжение прерванного монолога инженера-конструктора физической лаборатории Смурова Александра Петровича. Но в возникшей тишине вагона по-прежнему звучало лишь едва различимое шипение. Мелькнула догадка: может, он сейчас на запись работает?

Турусов собрался с мыслями, откашлялся.

— Если вы когда-нибудь услышите меня, Александр Петрович… — он склонился над магнитофоном и произносил слова медленно и четко: — …то знайте, что я тоже был сопровождающим груза ТПСБ. Фамилия свою называть не буду, потому что еще не знаю, когда и кто станет получателем груза. Я не стремлюсь в историю, я даже еще не утвердился окончательно в том, что настоящая объективная история существует, а если она все-таки существует, то чего она принесет больше: вреда или пользы. Без сомнения, есть исторические моменты, способные поколебать веру человека в свое правильное и праведное прошлое, а там, где вера в лучшее прошлое ставится под сомнение, переоценке подлежит все, включая отношение к настоящему и будущему. Ведь практически мы строим этажи здания, яму под фундамент которого рыли наши деды, а сам фундамент укладывали отцы. Я не верю, что деды и отцы гнали брак, но нельзя не учитывать и того, что строительные материалы истории у наших поколений были различны, и если не признавать этого, то в один день по самой безобидной причине здание даст трещину. И только тогда забегают комиссии, и чиновники будут валить всю вину на тех, кто рыл яму и укладывал фундамент. И выяснится в конце концов, что фундамент строился совсем под другое здание и что, если теперь не снять лишние нелепые этажи и тщательно не продумать реконструкцию, то и стены рухнут. Я еще буду на маршруте, буду до тех пор, пока не потеряю веру в полезность своего дела. Но если же утрачу веру… ищите меня в Кенгараксе…

Турусов выпрямил спину и, в глубокой задумчивости глядя на темные кубы ящиков в противоположном углу вагона, тяжело вздохнул.

— Господи, не приведи меня в Кенгаракс! — надрывно прозвучал голос сопровождающего, и огненные язычки примуса, продолжавшего гореть и рассеивать тьму, задрожали и заметались как от внезапно налетевшего ветра.

Магнитофон больше не шипел. Когда он замолчал — неизвестно.

Турусов достал топор, аккуратно вскрыл ящик ТПСБ 1755, не глядя утрамбовал его содержимое, потом опустил внутрь магнитофон Смурова, а сверху две папки — свое личное достояние. И еще полчаса забивал обухом топора в крышку ящика длинные покладистые гвозди.

Когда не осталось ни одного гвоздя, он забросил топор под откидной столик, а заколоченный ящик волоком оттащил в грузовую часть вагона. Дело было сделано, но состав стоял, тишина и неподвижность раздражали Турусова, и он то садился на нижнюю полку, то вскакивал и беспокойно расхаживал по деревянному полу.

Он снова и снова думал о том, что остался один, и грядущее длительное одиночество на всем пути следования казалось слишком суровым приговором судьбы, а точнее, не судьбы, а случая. А что случай? Случай мимолетен и изменчив, он может самого себя отменить. Если бы люди научились с легкостью отличать судьбу от случая, сколько бы трагедий, сколько бы самоубийств можно было предотвратить!

Турусов откатил дверь и выглянул. Продолжалась ночь. Земля, погруженная в густой туман, была не видна. До рассвета оставалось недолго.

Турусов спрыгнул вниз, на ощупь задвинул дверь и торопливо зашагал в сторону города.

Вот уже и знакомая улочка, и едва заметные светлячки фонарей. Теперь за угол, там и будет больница.

Сонная женщина в белом халате неохотно открыла дверь и пошла звать дежурного врача. Турусов никак не мог остановиться и теперь ходил из угла в угол по небольшой комнатке приемного отделения.

Вскоре зашел уже знакомый врач и, увидев Турусова, нахмурился, наморщинил лоб и скорбно свел брови.

— Ну что? Вы сделали что-нибудь? — Турусов быстро подошел к нему.

— Было уже поздно, — врач опустил глаза. — Это, конечно, феноменальный случай: у него было живое сердце в совершенно мертвом организме. Сердце мы спасли…

— Что?! — у Турусова затряслись руки, и он спрятал их за спиной, сцепив в замок.

— Мы пересадили его сердце, — настороженно заглядывая в лицо Турусова, продолжал врач. — Мы пересадили сердце вашего умершего товарища очень хорошему, нужному нашему обществу человеку. Можно сказать, это последний подвиг вашего товарища…

— Какому человеку! — зарычал Турусов. — Что вы говорите!

— Это тоже феноменальный случай! — затараторил врач, отведя взгляд от искаженного мукой лица Турусова. — Привезли девяностолетнего старика, упавшего с поезда. Переломы шести ребер, сотрясение мозга, травма черепа. И вот теперь, когда в его груди с новой силой забилось сердце вашего товарища, он открыл глаза! Удивительно живучее поколение!

Турусов не удержал руки за спиной, неожиданным ударом он опрокинул врача на пол.

* * *

Турусов спешил назад к составу. Болели глаза, он едва сдерживал слезы, сердце отбивало бешеный ритм, а легкие хрипели от вдыхаемого тумана и заставляли дышать часто, как дышат загнанные звери.

Состав был на месте. Турусов забрался в вагон, плотно задвинул за собой дверь и улегся на свою верхнюю полку. Теперь лишь бы услышать стук колес, лишь бы снова быть в движении. Лишь бы быть в пути, лишь бы уехать из этого красивого чужого Выборга, а куда — неважно. Надо только ехать и думать, что где-то впереди, может быть даже очень далеко впереди, ждет твой груз получатель, стареет, но все-таки ждет, и ты стареешь вместе с ним, но все еще живешь надеждой, что в этой жизни вы должны встретиться. И тогда он распишется в получении груза, и твой долг будет исполнен, а его долг только начнет исполняться, но и это уже будет началом большого пути вперед, к следующим поколениям.

* * *

Утром, когда спящий под стук колес Турусов грезил во сне покинутым Выборгом, дверь в вагоне медленно откатилась. Бесшумно вошли Леонид Михайлович и двое его подручных в своей бессменной униформе. Леонид Михайлович с включенным фонариком подошел к купе для сопровождающих и потормошил спящего.

— Эй, гражданин, приехали! Вставайте! — металлическим голосом произнес он.

Турусов, опухший со сна, медленно спустился и сел на нижнюю полку.

На него пристальным усталым взглядом смотрел уже давно знакомый человек в темном плаще и шляпе.

— Я — ровесник века, — с упреком заговорил он. — Ответьте мне, почему в свои тридцать семь лет я должен заниматься вашими делами? Почему я должен спать по два часа в сутки и неустанно следить, чтобы у вас, в далеком для меня будущем, был полный порядок? Неужели у вас некому доверять такие важные дела, как сопровождение этих вагонов? Мы же оставили вам общество, полностью очищенное от врагов!..

— Уйдите, — проговорил Турусов, тупо уставившись в прозрачные, словно без зрачков, глаза Леонида Михайловича. — Я и так уже остался один…

— Вы? Один?! — гость горько усмехнулся. — Зачем вам этот самообман? Вас давно уже нет! У вас был выбор еще до того, как вы стали сопровождающим. Вы выбрали второе, потому что за первое не платят. Так что вы не один. Вы — ноль! Но тем не менее нам придется забрать вас с собой. Может быть, мы еще и вернем вас сюда, — Леонид Михайлович оглянулся, ехидно улыбаясь, и обвел взглядом содержимое вагона. — Но, скорее всего, уже в другом качестве.

Он отошел к ящикам и, положив ладонь на самый большой из них, улыбнулся.

— Вот в каком качестве! — сказал он. — В качестве достояния Истории…

Двое подручных Леонида Михайловича вышли из темноты и стали по обе стороны Турусова, застегивающего серый ватник.

— Вашу накладную! — попросил Леонид Михайлович.

Получив бумагу, он пересчитал лежащие в другом углу ящики и остался доволен их сохранностью.

— Ну что, вы готовы? — нарочито вежливо спросил Леонид Михайлович. — Тогда вперед, гражданин бывший сопровождающий.

Они вышли на ходу, и стук колес затих. Но состав продолжал свой путь, путь от Трудного Прошлого к Светлому Будущему; и еще долго мерцающими огоньками освещал полупустой вагон примус, по инерции ползавший по полу и постоянно натыкавшийся на стоящий рядом чайник. А из соседнего вагона время от времени доносилось голодное лошадиное ржание.

1984–1987 гг.


Сезам, оворись!

Ричард Мэфсон Монтаж


Экран потемнел.

Старик изнемог. Небесный хор зазвучал с кинематографических небес. Среди медленно плывущих розовых облаков полилась песня: “Вечное мгновение”. Название совпадало с наименованием картины Зажегся свет Голоса резко оборвались, занавес опустился, помещение кинотеатра загудело, пластинка вновь заиграла “Вечное мгновение” Она выходила тиражом по восемьсот тысяч в месяц

Оуэн Краули остался сидеть в кресле, нога на ногу, небрежно скрестив руки. Вокруг — люди поднимались, потягивались, зевали, переговаривались, смеялись. Оуэн продолжал сидеть, уставившись на экран. Сидящая рядом с ним Кэрол встала, натягивая на себя шерстяную кофту Она мягко напевала вместе с пластинкой: “И мозг твои, как часы, отстукивает вечное мгновенье”.

Она помолчала.

— Милый?

Оуэн что-то буркнул.

— Пойдем? — спросила она.

Он вздохнул.

— Конечно

Сняв со спинки кресла пиджак, он пошел за ней, пробираясь к выходу, давя ботинками огрызки белых кукурузных палочек и обертки от конфет. У выхода Кэрол взяла его под руку.

— Ну? — спросила она. — Что ты думаешь?

На мгновение Оуэну показалось, что она надоедает ему этим вопросом уже в миллионный раз, что все время их знакомства они только и делают, что ходят в кино, не говоря уже о прочем глупом времяпрепровождении. Неужели они встретились два года, а обручились всего пять месяцев назад? У него было ощущение, что это продолжается целую вечность.

— Чего там думать? — сказал он. — Самое обычное кино.

— А я решила, что тебе понравится, — сказала Кэрол. — Ведь ты тоже писатель.

Он шел за ней по вестибюлю. Они вышли последними. В буфете потушили свет, автомат с газированной водой был отключен. Тишину нарушал лишь звук их шагов — сначала по мягкому ковру, а затем по каменным плиткам пола.

— В чем дело, Оуэн? — спросила Кэрол, когда они в молчании прошли весь квартал.

— Они меня бесят, — сказал он.

— Кто? — спросила Кэрол.

— Кретины, которые ставят кретинские фильмы.

— Почему? — спросила она.

— Потому что они перепрыгивают через события.

— Что ты имеешь в виду?

— Возьми хотя бы того писателя, о котором снят фильм, — сказал Оуэн. — Он очень похож на меня: человек талантливый и энергичный. Но ему потребовалось десять лет, чтобы добиться признания. Десять лет. А что делают эти кретины? Прокручивают все за несколько минут. Несколько сцен, показывающих его угрюмо сидящим за столом, несколько кадров с часами: пепельницы, полные окурков, пустые чашки из-под кофе, гора рукописей. Какие-то лысые издатели, отрицательно качающие головами, какие-то ноги, идущие по тротуару, — и это все. Десять лет напряженного труда. Меня это бесит.

— Но они вынуждены так поступать, — сказала Кэрол. — Иначе вообще невозможно показывать кино.

— Тогда и жизнь должна быть такой же, — сказал он.

— Ну, вряд ли тебе это понравилось бы.

— Ошибаешься. Еще как бы понравилось, — ответил он. — С какой стати должен я корпеть над письменным столом и писать романы в течение десяти лет, если не больше? Почему бы не добиться признания всего за несколько минут?

— Это будет не то же самое, — сказала она.

— Вот это верно, — откликнулся он.


Один час сорок минут спустя Оуэн сидел на кушетке в своей меблированной комнате, уставившись на стол, где стояла пишущая машинка и лежала наполовину законченная рукопись его третьего романа “Теперь — Гоморра”.

А почему бы действительно нет? Эта идея определенно привлекла его. Он твердо знал, что когда-нибудь к нему придет успех. Иначе не могло быть. Для чего же тогда он так много и упорно трудился? Но… в этом что-то есть. Мгновенный переход от тяжелого труда к успеху. Как будет здорово, если этот период можно будет уплотнить, сократить.

Перепрыгнуть через события.

— Знаешь, чего я хочу? — спросил он у целеустремленного молодого человека в зеркале.

— Нет, — сказал человек.

— Я хочу, — сказал Оуэн Краули, — чтобы жизнь была так же проста, как кино. Чтобы все трудности проходили, как в кадре, — разочарованными взглядами, пустыми кофейными чашками, пепельницами, полными окурков, говорящими “нет” издателями и шагающими ногами.

Почему бы и нет?

На бюро что-то щелкнуло. Оуэн посмотрел на стоящие там часы: 2.43 ночи.

А, ладно. Он пожал плечами и лег в постель. Завтра он напишет еще пять страниц, а ночью отправится работать на фабрику игрушек.

Один год и семь месяцев прошли незаметно. Затем, однажды утром, Оуэн проснулся, спустился вниз за почтой и вынул из ящика то самое письмо:

“Мы счастливы сообщить вам, что намереваемся опубликовать ваш роман “Сон во Сне”.

— Кэрол! Кэрол!

Он колотил в дверь ее квартиры, а сердце его стучало, как бешеное, после того как он пробежал с полмили от метро, а затем взлетел по лестнице, перепрыгивая через несколько ступенек.

— Кэрол!

Она рывком открыла дверь, с выражением ужаса на лице.

— Оуэн, что?.. — начала говорить она, затем вскрикнула, когда он подхватил ее на руки, поднял и закружил, взвихрив ночную сорочку.

— Оуэн, что случилось? — задыхаясь, спросила она.

— Смотри! Нет, ты посмотри!

Он усадил ее на кушетку и, встав на колени, протянул смятое письмо.

— Ох, Оуэн!

Они прильнули друг к другу, и она засмеялась, а потом заплакала. Он почувствовал теплоту ее тела сквозь полупрозрачный шелк, влажные губы, прижимающиеся к его щеке, теплые слезы, бегущие из глаз.

— Ох, Оуэн, любимый… — Она сжала его лицо дрожащими руками и нежно поцеловала, прошептав: — А ты боялся.

— Больше не буду, — пообещал он. — Никогда!


Издательство помещалось в величественном здании, возвышавшемся над городом; внутри было тихо, висели гардины, стояла красивая мебель.

— Если вас не затруднит расписаться вот здесь, мистер Краули, — сказал издатель.

Оуэн взял перо в руки.

— Уррра! Уррааа!

Он кружился в польке в дебрях бокалов для коктейлей, красноглазых оливок, множества закусок и гостей. Которые хлопала его по плечу, топали ногами, кричали, вызывая неописуемую ярость в сердцах соседей. Которые сталкивались и разлетались по комнатам и залам квартиры Кэрол, переливаясь, как ртуть. Которые поглотили все съестное. Которые влили в себя Ниагару спиртного. Которые гадали о будущем потомства в темной спальне.

Оуэн высоко подпрыгнул.

— Я — индеец! — завывающим голосом прокричал он, схватив смеющуюся Кэрол за распущенные волосы. — Я — индеец, и я сниму с тебя скальп! Нет, лучше я тебя поцелую!

Что он и сделал, под бурные аплодисменты и свист. Она прижалась к нему. Хлопки напоминали пулеметную очередь.

— А теперь — на “бис”! — объявил он.

Смех. Поздравления. Оглушающая музыка. Кладбище бутылок в раковине. Звук и движение. Пение хором. Бедлам. Полицейские у двери. “Входи, входи, блюститель закона!”

— Нельзя ли немного потише, люди спать хотят.

Тишина после погрома. Они сидят вместе на кровати, глядя, как серая заря вползает на подоконник: полусонная Кэрол в ночной рубашке, прижимаясь к нему; Оуэн, целующий ее теплую шею, чувствуя, как бьется под кожей ее пульс.

— Я люблю тебя, — прошептала Кэрол.

Она прильнула к нему губами. Наэлектризованная ночная сорочка затрещала, и он вздрогнул, дотрагиваясь до лямок и глядя, как они соскальзывают с белых плеч.

— Кэрол, Кэрол.

Она крепко обняла его.

Телефон звонил и звонил. Он приоткрыл один глаз. Ему казалось, что к веку прикреплены горячие вилы. Когда он моргнул, вилы вонзились в мозг.

— Ох!

Он изо всех сил зажмурился, и комната исчезла.

— Убирайся вон, — пробормотал он звенящему, звенящему телефону и гоблинам, которые отплясывали, стуча копытами, у него в мозгу.

Где-то в пустоте отворилась дверь, и телефон прекратил звонить. Оуэн с облегчением вздохнул.

— Алло? — сказала Кэрол. — О. Да, он здесь.

Он слышал, как шуршит ее платье, почувствовал, как она трясет его за плечо.

— Оуэн, — сказала она. — Проснись, дорогой.

Он видел нежную розовую кожу сквозь полупрозрачный шелк. Он потянулся к ней, но она отпрянула, взяла его за руку, пытаясь приподнять.

— Тебя к телефону, — сказала она.

— Сначала — ты, — сказал он, притягивая ее к себе.

— Телефон.

— Подождет. — Он уткнулся в ее шею, и голос его зазвучал приглушенно: — Я завтракаю.

— Милый мой, тебя к телефону.

— Алло? — сказал он в черную трубку.

— Это — Артур Минз, мистер Краули, — сказал голос.

— Да! — Голова у него раскалывалась от боли, но он улыбался, потому что звонил агент, с которым он разговаривал накануне.

— Вы не могли бы со мной позавтракать? — спросил Артур Минз.

Приняв душ, Оуэн вернулся в гостиную. Из кухни доносилось шаркание тапочек Кэрол по линолеуму, запах бекона и кипящего черного кофе.

Оуэн остановился. Он нахмурился, глядя на кушетку, где провел ночь. Как он здесь очутился? Ведь он спал вместе с Кэрол.

Улицы ранним утром выглядели мистически. После полуночи Манхэттэн казался островом таинственной тишины, акрополем из стали и камня. Безмолвные цитадели оставались позади, и его шаги звучали как тиканье часового механизма в бомбе.

— Которая взорвется! — вскричал он.

— Взорвется! — закричали ему в ответ улицы и покрытые тенями стены.

— Взорвется и разбросает шрапнель моих слов по всему миру!

Оуэн Краули остановился. Он широко раскинул руки, обхватив всю Вселенную.

— Ты моя! — закричал он.

— Моя! — ответило эхо.

Когда он пришел домой и начал раздеваться, в комнате стояла полная тишина. Со вздохом облегчения он уселся на кушетку, пожал ноги и расшнуровал ботинки. Интересно, который час? Он взглянул на часы.

2 часа 58 минут.

Всего лишь пятнадцать минут прошло с тех пор, как он высказал свое желание.

Он удивленно фыркнул и бросил ботинок на пол. Чертовщина какая-то. Да, прошло ровно пятнадцать минут, если не учитывать одного года, семи месяцев и двух дней, как он стоял здесь в пижаме и валял дурака, загадывая желание. По правде говоря, эти девятнадцать месяцев пролетели совсем незаметно, но ведь не до такой же степени. И уж если на то пошло, поднатужившись, он мог вспомнить чуть ли не каждый из этих жалких дней.

Оуэн Краули усмехался. Вот уж действительно чертовщина. Все это наверняка проделки его мозга. Забавный это все-таки механизм — мозг!


— Кэрол, давай поженимся!

С тем же успехом он мог ударить ее. Она стояла ошарашенная.

— Что? — спросила она.

— Давай поженимся! Она уставилась на него.

— Ты действительно этого хочешь? Он крепко обнял ее.

— А ты испытай меня, — сказал он.

— Ох, Оуэн.

Она прильнула к нему на мгновенье, затем резко откинула голову назад и улыбнулась.

— И вовсе ты меня не удивил, — сказала она.

Это был белый дом, скрытый в густой листве разросшихся деревьев. Комната была большой и прохладной, и они стояли на ореховом паркете, держась за руки. За окном шуршали листья.

— Итак, — сказал мировой судья Уивер, — согласно полномочиям, которыми наделил меня суверенный штат Коннектикут, я объявляю вас мужем и женой. — Он улыбнулся. — Можете поцеловать невесту, — сказал он.

Их губы разошлись, и он увидел, что в глазах ее блестят слезы.

— Привет, миссис Краули, — прошептал он.

Под бормотание мотора “бьюика” они ехали по тихой деревенской дороге. Кэрол положила голову на плечо мужа, слушая, как радио играет “Вечное мгновение” в переложении для струнного оркестра.

— Ты помнишь? — спросил он.

— Ммм-гммм.

Она поцеловала его в щеку.

— Интересно, где же этот мотель, который нам порекомендовал судья? — сказал он.

— Разве это не он, вон там, впереди? — спросила она. Колеса заскрипели по гравию, машина остановилась.

— Оуэн, посмотри, — сказала она.

Он рассмеялся. “Альдо Уивер, менеджер” — было написано на ржавой железной табличке, прибитой к деревянному знаку.

— Ну да, мой брат Джорж всех здесь женит, — сказал Альдо Уивер, подводя их к маленькому домику и отпирая дверь.

Затем Альдо исчез, и Кэрол прислонилась к двери. Щелкнул замок. В тихой комнате, где за окном разросшиеся деревья загораживали свет, Кэрол прошептала:

— Теперь ты мой.


Они шли по пустым, звенящим эхом комнатам небольшого дома в Нортпорте.

— Да, да, — заявила счастливая Кэрол.

Они стояли перед окном, из которого открывался вид на тенистый темный лес неподалеку. Рука ее скользнула в его руку.

— Дом, — сказала она. — Наш дом.

Они переехали, меблировали комнаты. Издательство купило у него второй роман, потом третий. Джон родился в то время, когда ветер швырял крупицы снега по неровной лужайке; Линда — в знойную летнюю ночь, под стрекотанье сверчка. Годы летели, как движущееся полотно, на котором художник рисовал происходящие события.


Он сидел в тиши своего крохотного кабинета. Сегодня он припозднился, исправляя гранки четвертого выходящего в свет романа “Одной ногой в море”. Клюя носом, он надел колпачок на вечное перо и отложил его в сторону.

— О, господи, — пробормотал он, потягиваясь. Он очень устал.

В другом конце кабинета, на полке крохотного камина, звякнули один раз часы. Оуэн поднял голову. 3 часа 15 минут ночи. Давно уже пора было спа…

Он застыл, глядя на часы, и сердце его застучало, как барабан. На семнадцать минут позже, чем в последний раз, — мелькнула мысль, — в общей сложности тридцать две минуты…

Оуэн Краули задрожал и потер рукой руку, будто сидел перед костром. Но это же кретинизм, подумал он, вот так из года в год вспоминать о своих дурацких фантазиях. Так недалеко и до сумасшедшего дома.

Он отвернулся от часов и окинул взглядом комнату. Подумав об окружающем комфорте, он улыбнулся. Собственный дом, удачное расположение, полка с рукописями слева от него. Все это было реально. Между детьми тоже была разница, которую можно измерить: один старше другого на полтора года.

Он прищелкнул языком, недовольный собой. Сплошной абсурд: не хватало только, чтобы он сам себе начал доказывать, что все это глупости. Откашлявшись, он энергично принялся прибирать на столе. Вот так. И так.

Он тяжело откинулся на спинку кресла. А может, и наоборот: ошибкой будет заставить себя не думать об этом. Ведь раз нелепое ощущение все время возвращается к нему, значит, оно должно иметь какое-то значение. И если с этим ощущением бороться, то можно просто потерять голову. Прописная истина.

Что ж, тогда буду рассуждать логически, решил он. Время — величина постоянная, отсюда и следует плясать. Но каждый воспринимает его по-разному. Для некоторых — оно тянется еле-еле, для других — летит незаметно. Значит, он просто принадлежит к числу тех людей, которые не замечают различных переходных периодов. И именно поэтому его мозг не забыл, а скорее, заострил свое внимание на том детском пожелании, которое он высказал пять лет назад.

Ну конечно же, в этом вся штука. Летели месяцы, исчезали годы — и все потому, что он именно так к ним относился. И…

Дверь отворилась, и в кабинет вошла Кэрол со стаканом теплого молока в руке, неслышно ступая по мягкому ковру.

— Тебе давно пора спать, — проворчал он.

— Тебе тоже, — ответила она, — а ты все сидишь и сидишь. Ты хоть знаешь, сколько сейчас времени?

— Знаю, — ответил он.

Пока он, прихлебывая, пил молоко, она села к нему на колени.

— Исправил гранки? — спросила она.

Он кивнул и обнял ее за талию. Она поцеловала его в висок. За окном, на темной зимней улице, тявкнула собака. Она вздохнула.

— Кажется, все это было только вчера, правда? — спросила она.

Он вздрогнул.

— А мне не кажется.

— Эх, ты!

Она шутливо ущипнула его за руку.


— Это Арчи, — послышался в трубке голос его агента. — Угадай-ка!

У Оуэна перехватило дыхание.

— Не может быть!

Он кинулся искать ее и в конце концов нашел ее в ванной. Кэрол закладывала постельное белье в стиральную машину.

— Малышка! — закричал он. Простыни полетели во все стороны. — Наконец-то!

— Что случилось?

— Кино! Кино! Они покупают моих “Дворян и Герольдов”!

— Не может быть!

— На все сто! И — слушай меня внимательно, садись и слушай, садись, тебе говорю, а то упадешь! — мне платят двенадцать с половиной тысяч долларов!

— Ох!

— И это еще не все! Они гарантируют мне контракт для работы над сценарием в течение десяти недель — слушай внимательно — по семьсот пятьдесят долларов в неделю!

Она взвизгнула.

— Мы теперь богачи!

— Не совсем, — сказал он, ходя взад и вперед по ванной комнате, — это только начало, друзья, толь-ко начало!

Октябрьские ветры налетали порывами на взлетную полосу, как морской прибой. Ленты прожекторов высвечивали небо.

— Как жаль, что дети не пошли меня провожать, — сказал он, обняв ее за талию.

— Они бы только промокли и намерзлись, милый, — сказала Кэрол.

— Кэрол, а может ты все-таки…

— Оуэн, ты же знаешь, если бы я только могла, я полетела бы с тобой, но тогда придется забирать Джонни из школы, и, кроме того, это будет стоить кучу денег. Перестань, ведь мы не увидимся всего десять недель. Ты и оглянуться не успеешь…

— Рейс двадцать семь на Чикаго и Лос-Анджелес, — объявил громкоговоритель. — Посадка у входа номер три.

— Ох, уже.

В ее глазах внезапно появилось потерянное выражение, и она прижалась к нему холодной щекой.

— Как мне будет тебя не хватать, любимый.

Самолетные колеса скрипнули, стены кабины затряслись. Мотор ревел все громче и громче. Оуэн оглянулся. Разноцветные огоньки аэродрома отдалялись. Где-то среди них стояла Кэрол, глядя, как нос самолета задирается в темную ночь. Он уселся поудобнее. “Это сон, — прошептал он и закрыл глаза. — Я лечу на запад, чтобы написать сценарий для кино по своему собственному роману. Господи боже мой, самый настоящий сон”.


Он сидел в углу кожаного дивана. Кабинет его был просторен. Полуостров полированного письменного стола отходил от стены, кожаное кресло аккуратно стояло рядом. Твидовые занавеси скрывали гудящий кондиционер; подобранные со вкусом репродукции украшали стены; под ногами лежал ковер, мягкий, как губка. Оуэн вздохнул.

Его мысли прервал стук в дверь.

— Да? — сказал он.

В кабинет скользнула блондинка в облегающем свитере.

— Меня зовут Кора. Я — ваша секретарша, — сказала она.

Был понедельник, утро.


— Грубо говоря, восемьдесят пять минут, — сказал Мортон Закерсмит, продюсер. Он подписал еще одно извещение. — Этого вполне достаточно. — Он подписал еще одно письмо. — По ходу дела вы разберетесь, что к чему. — Он подписал еще один контракт. — Наш мир — совсем особенный. — Он сунул перо в подставку из оникса, и его секретарша вышла из кабинета, унося с собой груду подписанных бумаг. Закерсмит откинулся на спинку кожаного кресла, закинул руки за голову, вдохнул воздух полной грудью, так, что его модная футболка натянулась, облегая тело. — Да, дружок, наш мир — особенный, — сказал он. — Ах. Вот и девочка.

Оуэн поднялся на ноги, чувствуя, как напряглись мускулы живота, глядя на Линду Карсон, которая, скользя, прошла по комнате, протягивая руку цвета слоновой кости.

— Здравствуй, Мортон, дорогой, — сказала она.

— Привет. — Ее рука утонула в ладони Закерсмита, который одновременно взглянул на Оуэна. — Дорогая, хочу познакомить тебя с писателем, который сделает нам сценарий “Девушки и Герольда”.

— О, как я рада, — сказала Линда Карсон, урожденная Вирджиния Остермейер. — Мне так понравилась ваша книга. Даже не знаю, как выразить свое восхищение.


Он поднял голову, когда в его кабинет вошла Кора.

— Не вставайте, — сказала она. — Я просто принесла вам отпечатанные странички. Пока что получилось сорок пять.

Оуэн смотрел, как она перегибается через стол. С каждым днем свитера обтягивали ее все сильнее. Казалось, что от одного ее дыхания ткань скоро не выдержит и лопнет.

— Ну в как, нравится? — спросил он.

Она приняла его слова за приглашение остаться и уселась на подлокотник кресла рядом с ним.

— Мне кажется, это просто замечательно, — сказала она, положив ногу на ногу так, что стало видно ее кружевное белье. — Вы очень талантливы. — Она глубоко вздохнула. — Правда, у меня есть несколько вопросов, — сказала она. — Я бы задала их, но сейчас уже… время обеденное…

Они пошли обедать вместе — и в этот день, и в последующие. Кора взяла на себя роль покровительницы, как будто он был совсем беспомощен. Каждое утро она с улыбкой приносила ему кофе, говорила, какие блюда лучше всего заказывать за обедом, брала его за руку, чтобы в полдень отвести выпить стаканчик апельсинового сока, намекала, что их знакомство вовсе не обязательно должно со временем прекратиться, старалась стать ему необходимой в повседневной жизни, чего он абсолютно не хотел. И по-настоящему всхлипывала однажды днем, когда он ушел обедать без нее, а когда он грубо похлопал ее по плечу, как бы прося прощения, внезапно прижалась к нему полными бедрами. Он от удивления отпрянул.

— Кора!

Она потрепала его по щеке.

— Не бери в голову, малыш. У тебя впереди еще куча работы.

Затем она упорхнула, а Оуэн остался сидеть за столом, дрожа от макушки до пят. Неделя, еще одна неделя.

— Привет, — сказала Линда. — Как дела?

— Прекрасно, — ответил он, глядя на входящую Кору, одетую в свободную габардиновую юбку и облегающую шелковую блузку. — Пообедать? С удовольствием. Встретимся у… Да? Годится!

Он повесил трубку. Кора уставилась на него. Скользнув в кожаное красное кресло автомобиля, он заметил, что на другой стороне улицы стоит Кора и хмуро смотрит на него.

— Привет, Оуэн, — сказала Линда.

“Линкольн” замурлыкал мотором и скользнул в гущу движения.

Все это глупости, подумал Оуэн. Придется попробовать объясниться с Корой. Когда я оттолкнул ее в первый раз, она решила, что это из благородства, потому что я верный муж и хороший отец. По крайней мере, сделала вид, что это так. О, господи, и тут осложнения.

Они вместе позавтракали, потом пообедали, так как Оуэн решил, что чем больше он будет с Линдой, тем вернее даст понять Коре, что она его не интересует как женщина. На следующий вечер они отправились сначала поужинать, затем в филармонию; через два дня — на танцы, и долго катались по берегу на машине; потом пошли на просмотр.

Когда именно все его планы полетели вверх тормашками, Оуэн так и не понял. Произошло это в ту ночь, когда машина остановилась на берегу океана, и под мягкую музыку, лившуюся из радиоприемника, Линда скользнула к нему, прижавшись своим всемирно известным телом, крепко целуя в губы:

— Любимый.

Он лежал — сна ни в одном глазу, — думая о прошедших неделях, о Коре и Линде, о Кэрол, которую он давно уже представлял лишь по ежедневным письмам и голосу, каждую неделю звучавшему по телефону, да еще по карточке на письменном столе.

Он почти закончил писать сценарий. Скоро он полетит обратно домой. Так много времени прошло. Где же кульминационные пункты, где свидетельство происходящего, кроме как в его памяти? Все это походило на прием, которому его научили в студии: монтаж, серия быстро меняющихся кадров. Таковой казалась ему жизнь: серией кадров, на которых он останавливал внимание и которые тут же исчезали.

На другом конце комнаты часы пробили один раз. Он даже не повернул к ним головы.

Он бежал против ветра, против снега, но Кэрол его не встречала. Он стоял, пытаясь найти ее взглядом в зале ожидания, на этом острове людей и их багажа. Может, она заболела? Он не получил уведомления о вручении посланной телеграммы, но…

— Кэрол?

Воздух в телефонной будке был душен и затхл.

— Да, — сказала она.

— Боже мой, дорогая, неужели ты забыла?

— Нет, — сказала она.

Поездка на такси от Нортпорта запомнилась ему лишь как мельканье заснеженных деревьев и полян, сменяющихся сигналов светофора и визга шипованной резины. Голос ее в телефонной трубке звучал слишком спокойно. Нет, я здорова. Линда немного простудилась. С Джоном все в порядке. Мне не удалось найти няню. Какое-то мрачное предчувствие холодило ему кровь.

Наконец-то дома. Он представлял себе это именно так: обнаженные деревья, снежные сугробы на крыше, кольца дыма, поднимающиеся из каминной трубы. Дрожащей рукой он отсчитал шоферу деньги и повернулся, выжидательно глядя на дверь. Она оставалась закрытой. Он продолжал ждать, но она оставалась закрытой.

Он прочел письмо, которое она в конце концов показала ему. “Дорогая миссис Краули, — начиналось оно, — я решила, что вы должны узнать…”

Глаза его перекинулись на подпись внизу, написанную детскими каракулями: Кора Бейли.

Ах ты грязная…

Что-то остановило его, он не смог выругаться.

— О, господи. — Она стояла перед окном, вся дрожа. — До этой секунды я не переставала молиться, чтобы все это оказалось ложью. Но сейчас…

Она вздрогнула, когда он прикоснулся к ней.

— Не смей!

— Ты отказалась лететь со мной! — закричал он. — Ты отказалась!

— И это все, что ты можешь мне сказать? — спросила она.


— Чшто мне делать? — сказал он, опрокидывая в себя четырнадцатую рюмку виски с содовой. — Чшто? Артчи, я нех… не хочу ее терять. Ньее, ньи детей. Чшто мне делать?

— Не знаю, — сказал Арти.

— Этта тфарь, — пробормотал Оуэн. — Бшли б не она…

— Она просто глупая курица, — сказал Арти. — Но яичко-то снес ты, а не она.

— Чшто мне делать?

— Для начала тебе неплохо бы перестать глядеть на жизнь со стороны. Ведь это не пьеса, которую ты смотришь в театре. Ты сам на сцене, у тебя есть своя роль. Либо ты будешь играть, либо за тебя ее сыграют другие. Действуй сам. Никто не преподнесет тебе диалога на блюдечке, Оуэн, не забывай этого.

— Ну, не знаю, — сказал Оуэн. И позже повторил эти слова в тихом номере, который снял в отеле.

Неделя, две недели. Бездумные, от отчаяния, прогулки по Манхэттэну, шумному и одинокому. Посещение кинотеатров, обеды в кафе-автомате, бутылки виски, чтобы как-то забыться. И наконец — телефонный звонок отчаяния.

— Кэрол, пусти меня к себе, пожалуйста, пусти.

— О, господи, любимый… Приходи скорее.

Еще дна поездка на такси, теперь уже радостная. Свет над крыльцом, распахнутая настежь дверь, бегущая к нему Кэрол. Горячие объятья, а потом — домой, рука об руку.


Путешествие по Европе!

Сверкающий калейдоскоп мест и событий. Туманная Англия весной, Широкие и узкие улицы Парижа, расчлененные кварталами Берлин и Женева. Милан в Ломбардии, сотни островков Венеции; Флоренция, Марсель у самого моря; Ривьера, защищенная Альпами, древний Дижон. Второй медовый месяц, отчаянная попытка сойтись заново, ощущение друг друга, наполовину осязаемое, как вспышка молнии в кромешной тьме.

Они лежали на берегу реки. Солнце разбрасывало по воде сверкающие монеты, рыба лениво шевелила плавниками, держась против течения. Содержимое их корзинки для пикника было разбросано по траве. Счастливая Кэрол положила голову ему на плечо, и ее теплое дыхание щекотало ему грудь.

— Куда они подевались, все эти годы? — спросил Оуэн, не себя и не ее, а небо.

— Дорогой, ты, кажется, волнуешься, — сказала она, приподнимаясь на локте и глядя на него.

— Да, — ответил он. — Ты помнишь тот вечер, когда мы ходили в кино на “Вечное мгновение”? Помнишь, что я тогда сказал?

— Нет.

Он рассказал ей: о картине и о том, как загадал желание, о страхе, который иногда возникал в нем.

— Но ведь я хотел, чтобы время текло незаметно только вначале, — сказал он, — а не всегда, всю жизнь.

— Ах ты, мой милый, — сказала Кэрол, стараясь сдержать улыбку, — у тебя слишком богатое воображение. Ведь прошло уже семь лет. Семь лет.

Он поднял руку и посмотрел на часы.

— Или пятьдесят семь минут, — сказал он.

И опять дома. Лето, осень, зима. “Ветер с Юга”, за который Голливуд заплатил 100 000 долларов, а Оуэн отказался участвовать в написании сценария. Их новый дом, с окнами на залив, миссис Халси, которая пошла к ним работать домоправительницей. Джон — в военной академии, Линда — в частной гимназии. А после турне по Европе, в ветреный мартовский полдень — рождение Джорджа.

Еще один год. И еще. Пять лет, десять. Книги, так и летящие из-под его пера. “У истоков старых легенд”, “Исчезающие Сатиры”, “Шальная Игра”, “Лети, Дракон”. Государственная премия за книгу “Умирающий Бессмертный”. Премия Пулитцера за “Ночь Бахуса”.

Он стоял у окна своего кабинета с красивой мебелью, стараясь позабыть другой почти такой же кабинет, который помнил до мельчайших подробностей: в издательстве, где подписал свой первый контракт. Ему это не удалось. Как будто все это происходило вчера, а не двадцать три года назад. Почему он помнил его так ярко, так отчетливо? Может быть, все-таки…

— Папа?

Он повернулся, чувствуя, как чья-то ледяная рука сжимает ему сердце. Джон шел к нему по кабинету.

— Я уезжаю, — сказал он.

— Что? Уезжаешь?

Оуэн уставился на высокого незнакомого молодого человека в военной форме, который называл его “папа”.

— Милый старый папочка, — рассмеялся Джон и хлопнул его по плечу. — Пишешь новую книгу?

И только после этих слов, будто причина вызвала следствие, Оуэн узнал, что в Европе бушевала война, Джон был в армии и получил приказ отправиться за море. Он стоял, глядя на сына, слушая со стороны свой чужой голос, чувствуя, как убегают секунды. Что же это за война? Откуда, зачем вообще это злобное чудовище? И куда девался его маленький мальчик? Ведь не может он быть этим незнакомцем, который прощается с ним, пожимая руку? Ледяная ладонь сжалась. Оуэн всхлипнул.

Кроме него, в кабинете никого не было. Он моргнул. Может, это все был сон, вспышки болезненного воображения? На негнущихся свинцовых ногах он добрался до окна, глядя на такси, поглотившее его сына и умчавшееся прочь.

— Прощай, — прошептал он. — Да хранит тебя бог.

Никто не преподнесет тебе диалога на блюдечке, подумал он; но ведь сказал это другой.


Зазвонил звонок, Кэрол пошла открывать. Потом ручка двери его кабинета медленно повернулась, и она появилась на пороге. В лице ее не было ни кровинки, в руке она держала телеграмму. Оуэн почувствовал, что у него перехватило дыхание.

— Нет, — прошептал он.

Затем, задыхаясь, открыл рот в беззвучном крике. Кэрол покачнулась и замертво упала на пол.

— Строгий постельный режим минимум в течение недели, — сказал врач. — Тишина, полный покой. Страшный шок.

Он блуждал меж дюн, ни о чем не думая, ничего не чувствуя. Острый, как бритва, ветер пронзал его, срывал одежду, раздувал волосы, в которых уже появилась седина. Невидящими глазами смотрел он на пенистые волны залива. Ведь только вчера Джон ушел на войну, подумал он. Только вчера он пришел такой гордый в форме выпускника академии, только вчера он носился по всему дому, одаривая всех счастливым смехом, только вчера он родился, и ветер кидал крупицы снега по неровной лужайке…

— О, господи!

Он погиб. Погиб! И не в двадцать один год: вся его жизнь была лишь мгновением, которое скоро забудется, отложится в самых дальних закоулках его памяти.

— Я беру свои слова обратно! — закричал он в ужасе стремительно несущимся по небу облакам. — Я беру свои слова обратно, я никогда этого не хотел!

Он упал ничком на песок, царапая по нему ногтями, оплакивая своего мальчика и одновременно пытаясь понять, был ли у него вообще когда-нибудь сын.

— Attander, m’sieus, m’dames! Nice!

— Уже приехали, — сказала Кэрол. — Вот видите, дети, как быстро, да?

Оуэн моргнул. Он посмотрел на дородную седую женщину, которая сидела напротив. Она улыбнулась. Значит, она знала его?

— Что? — спросил он.

— Интересно, зачем я вообще с тобой разговариваю, — проворчала она. — Вечно ты все думаешь да думаешь.

Что-то бормоча про себя, она встала и сняла с полки корзинку с провизией. Может быть, это неизвестная ему игра?

— Ой, папка, ты только посмотри!

Он вздрогнул, глядя на десятилетнего мальчика, сидящего рядом. А это еще кто? Оуэн Краули покачал головой. Он посмотрел вокруг. Ницца? Опять Франция? А как же война?

Поезд нырнул в туннель.

— Черт! — выругалась Линда.

Она зажгла спичку, и в ее свете Оуэн увидел отраженные в стекле черты еще одного незнакомца — средних лет и понял, что это он сам. Война кончилась, и они всей семьей отправились за границу: Линда, двадцати двух лет, в разводе, разочарованная жизнью, частенько прикладывающаяся к рюмке; Джордж, пятнадцати лет, начинающий интересоваться девочками; Кэрол, которой исполнилось сорок шесть, раздражительная и вечно скучающая; и он сам, сорока девяти лет, преуспевающий красивый мужчина в расцвете сил, все еще так и не понявший, годами или секундами измеряется жизнь. Все это мелькнуло в мозгу за мгновения, когда поезд вырвался из туннеля, и солнце Ривьеры вновь затопило их купе.

На террасе было темнее и прохладнее. Оуэн стоял с сигаретой в руке, глядя на россыпь бриллиантов в небе. Изнутри доносилось бормотание игроков, которое он воспринимал как далекий комариный писк.

— Здравствуйте, мистер Краули.

Она стояла в тени, и видно было только ее белое платье.

— Вы меня знаете? — спросил он.

— Но ведь вы — знаменитость, — раздался ответ.

Он насторожился. Слишком часто ему льстили женщины. Но она скользнула из темноты, он увидел ее лицо, и всякая настороженность прошла. Лунный свет струился по ее нежным плечам и рукам, страстным потоком лился из глаз.

— Меня зовут Алисой, — сказала она. — Вы рады меня видеть?

Яхта сандалового дерева описала дугу по ветру, зарываясь носом в волны, окидывая их туманной радугой брызг.

— Глупышка! — он рассмеялся. — Ты нас утопишь!

— Нас с тобой! — крикнула она. — И мы навсегда останемся вместе в водных глубинах! Как там будет прекрасно!

Он улыбнулся и погладил ее по раскрасневшейся щеке. Она поцеловала его ладонь и посмотрела прямо в глаза.

— Я люблю тебя, — сказала она, беззвучно шевеля губами.

Он повернул голову, глядя на искрящееся Средиземное море. Плыви вперед, подумал он. Только вперед, никуда не сворачивая. Пока океан не поглотит нас. Я не хочу возвращаться.

Алисон включила автопилот, затем подошла к нему сзади, обняв теплыми руками за талию, прижавшись всем телом.

— Ты опять ушел от меня, — прошептала она. — Вернись, любимый.

Он поглядел на нее.

— Сколько мы уже знакомы?

— Мгновение, вечность, какое это имеет значение? — ответила она, шутливо покусывая кончик его уха.

— Вечное мгновение, — прошептал он. — Да.

— Что? — спросила она.

— Да нет, ничего, — ответил он. — Просто грущу, думая о неумолимости часов.

— Если тебе так грустно при мысли о времени, милый, — сказала она, открывая дверь каюты, — давай не терять ни одной драгоценной секунды.

Яхта плыла в спокойном море.

— Что, пешком? — сказала Кэрол. — В твоем возрасте?

— Так и знал, что ты раскричишься, — ответил Оуэн. — Я, по крайней мере, не собираюсь еще записываться в старики.

— Значит, по-твоему, я уже выжила из ума! — вскричала она.

— Она говорит, что ты старый? — сказала Алисон. — О господи, да эта женщина совсем тебя не знает.

Пешие прогулки, водные лыжи, хождение на яхте, купания, поездки верхом, танцы до самой ночи. Объяснение с Кэрол, что он ищет материал для нового романа, не зная, поверила она или нет, да и особенно не заботясь об этом. Многие, многие недели в поисках ускользающего от него прошлого.

Он стоял на залитом жарким солнцем балконе комнаты Алисой. Алисой спала, как утомившийся за день от игр ребенок. Оуэн тоже устал, чисто физически, и каждый мускул в его теле болел, но сейчас он думал не об этом. За всю жизнь он так и не помнил чувства настоящей физической любви. Каждая деталь ухаживания, поцелуев была свежа в памяти, но дальше наступал провал. А ведь именно так все происходит в кино. Точно так же он не помнил, чтобы хоть раз от души выругался.

— Оуэн?

В комнате послышалось шуршание простыней. Голос у нее был требовательный, ласковый, но настойчивый. Он повернулся. Пусть мне запомнится хотя бы это, подумал он. Пусть каждая секунда останется в моей памяти, каждая деталь нашей пылкой любви и нежных слов, опьяняющих объятий. Он взволнованно переступил порог комнаты.

Полдень. Он шел по берегу, глядя на зеркальную голубую поверхность моря. Значит, так оно и есть. Он ничего не помнил. Он переступил порог комнаты, а потом оказался здесь, на берегу, а в промежутке — ничего не было. Да, все так! Теперь он это знал. Время перепрыгивало через события, неумолимо влача его к концу сценария. Арти был прав: он — актер, вот только пьеса давно уже написана.

Он сидел в темном купе поезда, глядя на окна. Позади остались купающаяся в лунном свете Ницца и Алисой; на полке спали Джордж с Линдой; беспокойно ворочаясь, что-то бормотала во сне Кэрол. Как они обозлились, когда он сказал, что пора отправляться домой.

А сейчас, подумал он, что сейчас? Он поднес часы к глазам, глядя на светящийся циферблат. Семьдесят четыре минуты.

Сколько же осталось?

— Знаешь, Джордж, — сказал он, — когда я был молод, моложе тебя, мне никак не удавалось избавиться от одной навязчивой идеи. Я думал, что жизнь моя идет, как кинолента на экране. Нет, я совсем не был сумасшедшим, но мысль эта очень меня раздражала. А вот совсем недавно я понял, что, видимо, каждый человек страшится смерти, и, когда проходит много лет, ему подсознательно кажется, что пролетели лишь минуты. Все мы, должно быть, считаем, что время обманывает нас, что стоит нам на секунду отвернуться, и оно летит, как на крыльях, и ты состариваешься, не успев оглянуться.

— Я понимаю, что ты хочешь сказать, — ответил Джордж, раскуривая трубку.

Оуэн Краули усмехнулся.

— Джордж, Джордж, — сказал он. — Ты меня совсем не слушаешь. Уж позабавь напоследок своего выжившего из ума старика. Недолго тебе терпеть.

— Это еще что за глупости, — сказала Кэрол, сидящая перед камином с вязанием в руках. — Немедленно прекрати.

— Кэрол? — позвал он. — Дорогая?

Ветер с залива заглушил его слабый, дрожащий голос. Он огляделся.

— Эй, кто-нибудь! Эй!

Сиделка механически поправила ему подушку.

— Ну же, мистер Краули, — воркующим голосом сказала она. — Вам нельзя перенапрягаться.

— Где моя жена? Ради всего святого, позовите ее. Я не могу…

— Тихо, тихо, мистер Краули. Не начинайте все сначала. Он уставился на ее белый халат, на усики, на мясистые руки.

— Что? — пробормотал он. — Что?

С глаз как будто упала пелена: Линда разводилась уже в четвертый раз, все свое время проводя то у адвоката, то на вечеринках; Джордж уехал корреспондентом в Японию и даже издал несколько своих книг. А Кэрол? Кэрол? Умерла.

— Нет, — неожиданно спокойно произнес он. — Нет, нет, все это неправда. Говорю вам, приведите ее. Ох, как красиво.

Он потянулся за падающим листком и свалился с кресла. Тьма перед глазами исчезла, наступили серые сумерки. Появилась комната, огонек в камине, доктор у кровати, о чем-то шепчущийся с сиделкой, в ногах — Линда, как недовольное чем-то привидение. Сейчас, подумал Оуэн. Пришла пора. Вся жизнь была коротким развлечением, быстро мелькающими кадрами на пленке вселенной. Он подумал о Джоне, Линде Карсон, Арти, Мортоне Закерсмите и Коре; о Джордже, Линде и Алисой; о Кэрол; о том легионе людей, которые прошли мимо него, глядя на представление. Все они канули в Лету, стерлись в его памяти.

— Сколько… времени? — спросил он.

Доктор вынул из кармана часы.

— Четыре часа восемь минут, — сказал он.

Ну конечно. Оуэн улыбнулся. Он мог и не спрашивать. Вместо смеха из его пересохшего горла вырвалось саркастическое покашливание. Все люди, находившиеся в комнате, повернулись и посмотрели на него.

— Восемьдесят пять минут, — сказал он. — Хорошая картина. Да, очень хорошая.

Не успев закрыть глаза, он увидел буквы, плывущие в воздухе, по комнате, по липам людей. Они складывались в слово, — так, как его можно было видеть в зеркале, белое и застывшее: КОНЕЦ.

Или это одно воображение?

Экран поблек.

Айзек Азимов Конфликт, которого можно избежать


Камин в кабинете Координатора фазу же привлекал внимание. Конечно, средневековый человек, возможно, и не признал бы его за таковой. Никакой практической пользы этот камин не приносил. Огонь лениво колыхался за прозрачным кварцевым экраном.

Дрова воспламенялись под действием энергетического луча, того же самого, который снабжал энергией все общественные учреждения города. При нажатии кнопки зола, оставшаяся с прошлого раза, автоматически удалялась, а затем подавалась свежая порция дров, которая немедленно воспламенялась. Одним словом, это был совсем ручной камин.

Пламя, кстати, было настоящим. Его даже озвучили так, что слышался треск горящего дерева, и видно было, как огненные языки колышутся в потоке нагнетаемого воздуха.

Эти языки пламени, только в миниатюре, отражались в стеклышках очков Координатора. А в его зрачках весело плясали их еще более миниатюрные братья.

Они же плясали и в устремленных в одну точку глазах гостьи Координатора, доктора Сьюзен Кэлвин из “Юнайтед Стейтс Роботс энд Мекэникл Мэн Корпорэйшн”.

— Сьюзен, я пригласил вас не ради дружеской болтовни, — сказал Координатор.

— Я уже догадалась, Стивен, — ответила гостья.

— Я еще не знаю, как лучше сформулировать мучающую меня проблему. Может оказаться, что она выеденного яйца не стоит. А может быть, это начало конца рода человеческого.

— Я за свою жизнь сталкивалась со множеством подобных проблем, Стивен. И думаю, что большинство из них сулили человечеству только два этих исхода.

— Вот как? В таком случае, как вы отнесетесь к этим сведениям: “Уорлд Стил” докладывает о перепроизводстве продукции в размере двадцать тысяч тонн. Строительство Мексиканского канала на два месяца отстает от графика. Альмаденские ртутные копи недовыполнили весенний план, а с гидропонных плантаций в Тяньцзине увольняют лишних людей. Все это просто в первую очередь пришло мне в голову. Есть и другие данные, подобные этим.

— А это действительно серьезно? Я не настолько сильна в экономике, чтобы иметь представление о важности таких данных.

— Сами по себе они не так уж серьезны. На ртутные копи можно послать опытных специалистов, если, конечно, положение будет и дальше ухудшаться. Инженеров-гидропонистов можно использовать на Яве или на Цейлоне, если их слишком много в Тяньцзине. Двадцать тысяч тонн стали разойдутся за несколько дней, а открытие Мексиканского канала может преспокойно состояться на два месяца позже намеченного срока. Все это не имеет никакого значения, если брать каждый из этих фактов в отдельности. Что меня беспокоит, так это Машины. Я уже говорил об этом вашему начальнику Исследовательского отдела.

— Винсенту Силверу? Он даже словом об этом не обмолвился.

— Это я просил его до поры до времени никому ничего не говорить. И, похоже, слово он сдержал.

— Интересно, что же он вам ответил?

— Давайте все по порядку. Сначала я хотел поговорить с вами о Машинах. Именно с вами, потому что вы — единственный человек, достаточно разбирающийся в роботах, чтобы помочь мне. Позвольте мне немного пофилософствовать.

— Сегодня, Стивен, я разрешаю вам говорить что угодно и о чем угодно, при условии, что вы предварительно сообщите мне тему.

— Так вот, те небольшие неурядицы в системе регулируемого спроса и предложения, как я уже сказал, могут явиться первым шагом в последней войне.

— Хм! Продолжайте.

Сьюзен Кэлвин не позволяла себе расслабиться ни на минуту, хотя тщательно продуманная форма кресла чрезвычайно располагала к этому. Холодное лицо Сьюзен с тонкими губами и ровный, невыразительный голос с годами становились все бесстрастнее. И хотя Стивен Байерли был одним из тех немногих, кого она по-настоящему уважала и кому доверяла, ей, в ее семьдесят лет, было очень трудно отказаться от манеры поведения, выработавшейся за долгие годы.

— Видите ли, Сьюзен, — продолжал Координатор, — в каждый из периодов человеческого развития преобладал определенный вид конфликтов, урегулировать которые можно было только насильственными методами. И, что характерно, во все времена, сила никогда не могла урегулировать их. Напротив, любой из этих конфликтов вырастал в целый ряд столкновений, которые в конце концов изживали сами себя — как это говорится? — не мытьем, так катаньем. Просто потому, что изменялись экономические условия. Затем — новые проблемы — и новые войны… Скорее всего, этот цикл бесконечен.

Теперь возьмем относительно недавнее время. На протяжении шестнадцатого — восемнадцатого веков в Европе имел место ряд династических войн. В это время самым главным был вопрос о том, какая династия будет властвовать на континенте — Габсбурги или Бурбоны-Валуа. Это был один из “неизбежных конфликтов”. Очевидно, Европа не могла быть разделена на две части и управляться обеими династиями.

Но в конечном итоге так и получилось. Войны следовали одна за другой до тех пор, пока во Франции не начала создаваться новая социальная атмосфера, первой жертвой которой пали в тысяча семьсот восемьдесят девятом году Бурбоны, а затем, соответственно, и Габсбурги. Они были попросту выброшены на свалку истории.

В это же время велись и еще более варварские войны, целью которых было решение чрезвычайно важного вопроса — быть Европе католической или протестантской. Той и той одновременно она быть не могла. И этот вопрос “неизбежно” решался огнем и мечом. Однако так и не решился. В Англии зарождался новый промышленный строй, а на континенте — национализм. Европа и до сих пор существует в двух ипостасях, но это уже никого не волнует.

В девятнадцатом и двадцатом столетиях разражаются националистическо-империалистические войны, главный вопрос которых уже другой. Теперь он заключается в том, какие европейские страны будут контролировать экономические ресурсы и рынки сбыта стран неевропейских. Ведь неевропейские страны не могут частично контролироваться Англией, частично — Францией и частично — Германией. Эти войны продолжались до тех пор, пока не развилось национально-освободительное движение, которое положило всему этому конец. Оказывается они прекрасно могли существовать и самостоятельно.

Все это дает нам возможность представить себе некое подобие схемы…

— Да, Стивен, теперь я начинаю понимать, — сказала Сьюзен Кэлвин. — Но это не слишком-то глубокий анализ.

— Конечно, нет. Все настолько очевидно, что люди просто не замечают этого. Они говорят: “Да ведь это так же легко видеть, как собственный нос”. Но хорошо ли рассмотришь собственный нос, если кто-нибудь не поднесет зеркало к твоему лицу? В двадцатом веке, Сьюзен, мы начали новый тип войны, как бы их назвать? Идеологические войны, что ли? Религиозные противоречия как бы проявились в противоречиях общественных. Снова войны были “неизбежны”, только теперь существовало атомное оружие. Поэтому дальше так продолжаться не могло. И появились позитронные роботы.

Они появились как раз вовремя, а заодно с ними начались и межпланетные перелеты. И оказалось, что не так уж важно, какая система властвует над умами человеческими — Адама Смита или Карла Маркса. При сложившейся ситуации это не имело большого значения. Обеим системам пришлось приспосабливаться к новым условиям.

В таком случае, выражение древних “Бог есть машина” приобретает двойственный смысл, — иронически заметила Сьюзен.

Координатор улыбнулся.

— Никогда раньше не слышал, как ты шутишь, Сьюзен, но ты права. И все же появляется новая опасность. Решение одной проблемы тут же порождает другую. Наша новая всемирная экономика, основанная на применении роботов, тоже может порождать собственные проблемы. Для этого и существуют Машины. Земная экономика стабильна и останется стабильной, потому что в основе ее лежат решения Машин, направленные только на благо человечества и обусловленные великой силой Первого Закона Роботехники.

И хотя Машины не более чем бесконечно сложные комплексы вычислительных схем, — продолжал Стивен Байерли, — по отношению к Первому Закону это — обыкновенные роботы. Поэтому земная экономика всегда будет направлена только на благо Человека. Люди Земли знают, что им не грозит безработица, кризисы, увольнения. Голод и безработица стали просто словами в книгах по истории. Вопрос о том, в чьих руках находятся средства производства, отпал сам по себе. Ведь кто бы ни владел ими (если только это выражение имеет смысл) — человек, группа людей, нация или все человечество — использовать их можно только по указаниям Машин. И не потому, что Человек был принужден к этому, а просто потому, что это было единственно мудрым решением.

Это означает конец войн. Не только последнему циклу войн, а всем войнам вообще. Если только…

Наступила долгая пауза, и доктор Кэлвин подбодрила его:

— Если?..

Пламя лизнуло полено в камине и взвилось вверх длинным языком.

— Если только, — произнес Координатор, — машины не перестанут выполнять свои функции.

— Понимаю. И, видимо, именно к этому вы клонили, рассказывая мне о просчетах, допущенных Машинами, — сталь, гидропоника и так далее?

— Именно. Этих ошибок просто не должно быть. Доктор Силвер сказал мне, что это просто невозможно.

— Он, что же, отрицает факты? Это на него непохоже!

— Нет, нет. Конечно же, фактам он верит. Я не хочу быть несправедливым по отношению к нему. Он отрицает то, что в ошибках виноваты Машины. Он утверждает, что Машины сами по себе непогрешимы. Это, мол, непреложно следует из законов физики. Тогда я говорю ему…

— А вы, наверное, сказали: “Пошлите своих парней для проверки”?

— Сьюзен, да вы просто читаете мои мысли! Именно так я и сказал ему, а он ответил, что это невозможно.

— Что, он слишком занят?

— Нет, он сказал, что человек просто не в силах сделать это. И, кажется, он говорил искренне. Он объяснил мне, и я, кажется, правильно понял его, что Машины просто необъятны. Поэтому… Ну, скажем, группа математиков должна работать целый год, чтобы рассчитать позитронный мозг, предназначенный для выполнения определенных вычислений. С его помощью они могут рассчитать еще более сложный мозг, который они снова используют для создания еще более совершенного устройства, и так далее. Силвер сказал, что устройства, которые мы называем Машинами, результат десятой стадии такого процесса.

— Слышу что-то знакомое… Бедный Винсент. Он еще так молод. Предыдущие начальники исследовательского отдела, Альфред Лэннинг и Питер Богерт, к счастью, уже мертвы. Перед ними не вставали подобные проблемы. Да и передо мной тоже. Наверное, роботехника, как таковая, скоро исчезнет, раз мы больше не можем разобраться в созданных нами же устройствах.

— Надеюсь, что нет. Ведь Машины — это не какие-нибудь там сверхмозги из воскресных приложений, хотя они именно так и описываются там. Из-под контроля человека они выходят просто потому, что в своей области они за бесконечно малое время могут собрать и обработать бесконечно большое количество информации.

Тогда я попробовал поступить по-другому. Я задал вопрос самой Машине. Строго секретно мы ввели в нее исходные данные по вопросу о сталелитейной промышленности, ее собственный ответ и то, к чему привело ее решение — перепроизводство, а затем попросили объяснить все это.

— Правильно, и что же она ответила?

— Могу повторить вам ответ слово в слово: “Это не требует никаких объяснений”.

— И как же Винсент истолковал такой ответ?

— Двояко. Либо мы не дали Машине достаточного для получения определенного ответа количества данных, что маловероятно, и мистер Силвер отметил это. Либо для Машины оказалось невозможным допустить, что она может дать ответ на основании данных, говорящих о том, что она причинила вред человеку. Ведь это само собой вытекает из Первого закона. А потом доктор Силвер посоветовал мне поговорить с вами.

Сьюзен Кэлвин выглядела очень утомленной.

— Я уже стара, Стивен. Когда умер Питер Богерт, начальником Исследовательского отдела хотели назначить меня, но я отказалась. Я уже и тогда была не молода и не хотела взваливать на плечи такую ответственность. Тогда они назначили на эту должность молодого Силвера — меня это вполне устраивало. Только мне было не вполне понятно, зачем отказываться, если на меня все равно взваливают такую ответственность?

Стивен, позвольте мне объяснить мою позицию. Мои исследования действительно включали в себя интерпретацию поведения роботов в свете трех законов роботехники. Но теперь мы имеем дело уже с этими невероятными вычислительными машинами. Это позитронные роботы, и поэтому они подчиняются трем законам. Но у них нет ничего личного, потому что их функции чрезвычайно ограничены. Возможно, потому, что они так узко специализированы. Но в этом случае остается очень мало возможностей для применения Законов и мой излюбленный метод нападения, таким образом, оказывается бесполезным. Короче говоря, я не представляю, Стивен, чем я могу быть вам полезна.

Координатор коротко засмеялся.

— Не спешите, дайте мне рассказать остальное. Дайте мне высказать вам мои предположения, и тогда, возможно, вы скажете мне, может ли быть такое в роботехнике.

— Конечно, продолжайте.

— В таком случае, раз уж машины дают неправильные ответы и в то же время не могут ошибаться, остается единственная возможность. ИМ ПРОСТО ДАЮТ НЕПРАВИЛЬНЫЕ СВЕДЕНИЯ! Другими словами, виноваты люди, а не машины. И тогда я совершил инспекционную поездку по планете…

— Из которой вы только что вернулись в Нью-Йорк.

— Верно. Это было просто необходимо, так как существует четыре Машины, каждая из которых управляет одним из Районов Планеты. ВСЕ ЧЕТЫРЕ ВЫДАЮТ НЕПРАВИЛЬНЫЕ РЕШЕНИЯ.

— Но это же естественно, Стивен. Стоит одной из машин ошибиться, как остальные три автоматически среагируют на это и также выдадут неправильные результаты, так как в своих решениях они учитывают и решения остальных Машин. Ошибка одной, таким образом, скажется на всех четырех. Исходя из неверных предпосылок, они могут выдать только неверные результаты.

— Да-да. Так казалось и мне. Вот тут у меня записи моих интервью с каждым из районных вице-координаторов. Вы не будете возражать, если мы просмотрим их вместе? Ах, да! Чуть не забыл! Вы слышали когда-нибудь об “Обществе за Человечество”?

— М-м-м, да. Это последователи фундаменталистов, которые предостерегали “Ю.С.Роботс” против применения роботов вообще ввиду того, что сравнение окажется не в пользу людей и так далее. Само по себе “Общество за Человечество”, кажется, пытается бороться против Машин, не так ли?

— Да-да, но… впрочем, вы увидите сами. Так что, начнем? Тогда начнем с Восточного Района.

— Как хотите…

ВОСТОЧНЫЙ РАЙОН:

а) Площадь: 7 500 000 кв. миль.

б) Население: 1 770 000 000 чел.

в) Столица: г. Шанхай.

Прадед Чин Со лина был убит во время вторжения японцев в Китайскую республику, и, кроме его детей, некому было оплакать его тело. Впрочем, и те не знали, что он погиб. Дед Чин Со лина пережил гражданскую войну конца сороковых годов, но, кроме его детей, никого это не волновало.

А вот Чин Со лин был вице-координатором Района и должен был заботиться о благоденствии почти половины населения Земли.

Возможно, именно поэтому в его кабинете висели две карты. Одна из них была старой, вычерченной от руки. На ней вышедшими теперь из моды китайскими иероглифами была обозначена небольшая речушка, по берегам которой были нанесены значки, означавшие хижины. Одна из этих хижин когда-то принадлежала деду Чин Со лина.

На второй, большой карте мира, обозначения были сделаны простыми латинскими буквами. Красная линия, обегавшая Восточный район, окружала то, что когда-то было Китаем, Индией, Бирмой, Индо-Китаем и Индонезией. На территории, которая раньше была китайской провинцией Сычуань, был нанесен еле заметный значок, отмечавший местонахождение родовой усадьбы Чина.

Стоя над этими картами, Чин на безупречном английском разговаривал со Стивеном Байерли.

— Никто лучше вас, мистер Координатор, не знает, что моя работа — это настоящая синекура. Правда, она придает человеку определенный вес в обществе, и я нахожусь в центре внимания администрации, но все остальное — это только Машина! Именно Машина делает всю работу. Что вы, например, думаете о тяньцзинских гидропонных плантациях?

— Это поразительно! — воскликнул Байерли.

— А на самом деле это рядовое предприятие, одно из нескольких десятков ему подобных, да к тому же и не самое большое. Подобные ему расположены в Шанхае, Калькутте, Батавии, Бангкоке — их много, и они предназначены для того, чтобы прокормить почти два миллиарда людей, населяющих Восток.

— И все же, — сказал Байерли, — у вас в Тяньцзине возникла проблема безработицы. Не случилось ли так, что продукции производится слишком много? Хотя услышать, что Азия страдает от избытка пищи было бы довольно странно.

Чин прищурил темные глаза.

— Нет. До этого еще не дошло. За последние несколько месяцев действительно были временно закрыты несколько цехов в Тяньцзине, но это не страшно. Люди были отстранены от работы только на время, и, если они не желали переходить на другие производства, их направляли на Цейлон в Коломбо, где скоро откроется новое гидропонное предприятие.

— Но почему были закрыты цеха?

Чин мягко улыбнулся.

— Вы слишком мало знаете о гидропонике. Это сразу видно. Ну что ж, в это нет ничего удивительного. Вы — северянин, и там у вас по-прежнему выгодно земледелие. Вы привыкли думать о гидропонике как о средстве выращивания репки в растворе солей — так оно и есть, только невероятно более сложно.

На первом месте по общему количеству производимого продукта у нас стоят дрожжи (причем их производится все больше и больше). Мы культивируем свыше двух тысяч сортов дрожжей, и к тому же каждый месяц начинаем выращивать новые сорта. Основными питательными веществами для них из неорганических являются нитраты и фосфаты с добавлением некоторых необходимых металлов и микродоз бора и молибдена. Органические вещества — это, в основном, сахарные растворы, полученные в результате гидролиза целлюлозы, но к ним приходится добавлять еще кое-что.

Чтобы гидропонная промышленность функционировала нормально — а она предназначена для того, чтобы прокормить миллиард семьсот миллионов человек, — мы вынуждены развивать лесное хозяйство, строить заводы по переработке древесины. Нам нужна энергия, сталь и предприятия химического синтеза.

— Зачем вам последнее?

— А затем, мистер Байерли, что у каждого из наших сортов дрожжей особые свойства. Как я уже сказал, у нас культивируется свыше двух тысяч сортов дрожжей. Бифштекс, который вам кажется мясным, приготовлен из дрожжей. Замороженные фрукты, которые вы ели на десерт, — это охлажденные дрожжи. Мы придали дрожжевому раствору цвет, вкус и все ценные свойства молока.

И популярным дрожжи делает именно их вкус. Только ради него мы и разводим искусственные сорта дрожжей, которые не могут существовать в обычном растворе солей и сахара. Одному нужен биотин, другому — протероиглютамин — новая кислота, некоторым — семнадцать различных аминокислот, а одному из них еще и витамин В…

Байерли переменил позу.

— Для чего вы мне рассказываете все это?

— Вы спросили меня, сэр, почему людей увольняют с работы в Тяньцзине. Больше мне сказать почти нечего. Мы не только должны иметь все эти разнообразные подкормки для дрожжей. Все усложняет еще и спрос на те или иные продукты — он со временем меняется. И нам непрерывно приходится выводить новые сорта дрожжей с новыми свойствами, которые в скором времени могут войти в моду. И все это необходимо предвидеть, но Машина вполне справляется…

— Ну, не совсем успешно.

— Вернее, не совсем безуспешно, если учитывать все те сложности, о которых я говорил. Что же из того, что несколько тысяч человек в Тяньцзине временно осталось без работы? Учтите, что безработные в настоящее время едва ли составляют десятую часть процента от общего количества населения, а это немного. И я считаю…

— Да, но в первые годы после того, как производством стали управлять Машины, число безработных едва достигало одной тысячной процента!

— Честно говоря, за те десять лет, которые последовали за введением Машины, мы воспользовались ее помощью для увеличения производительных мощностей наших дрожжевых предприятий в двадцать раз. И количество недостатков растет с усложнением, хотя…

— Что “хотя”?

— Был у нас один забавный случай с Рамой Врасаяна.

— Какой случай?

— Врасаяна работал на одном из заводов, где из морской воды выпариванием вырабатывали йод. Дрожжи-то могут жить без йода, а вот люди — нет. Так этот завод превратили в хранилище.

— Вот как? Кто же это постарался?

— Хотите верьте, хотите нет, но это было сделано по указанию Машины. Одной из ее функций является наиболее эффективное распределение производств. Это естественно, так как в случае неравномерно распределенных производств транспортные расходы были бы слишком велики. Так же невыгодно и избыточное снабжение района, так как в этом случае предприятиям пришлось бы работать с неполной нагрузкой или даже конкурировать друг с другом. В случае с Врасаяной в том же городе был построен другой такой же завод, только с более эффективным оборудованием.

— И Машина допустила это?

— Конечно! В этом нет ничего удивительного. Эта новая технология используется уже довольно широко. Странно то, что Машина не предупредила заранее Врасаяну, чтобы он мог найти себе другое место или другую профессию. Но ничего. Врасаяна получил место инженера на новом заводе, и, если даже его нынешняя заработная плата и ниже, чем раньше, откровенно говоря, он не очень страдает. Остальным тоже было очень просто найти работу — ведь бывший завод продолжал действовать, хотя и в новом качестве. И тоже полезном. Мы все это предоставили Машине.

— Значит, других жалоб у вас нет?

— Нет!

ТРОПИЧЕСКИЙ РАЙОН:

а) Площадь: 22 000 000 кв. миль.

б) Население: 500 000 000 чел.

в) Столица: Кэпитэл Сити.

Карта, висящая в кабинете Линкольна Нгомы, сильно отличалась от роскошной карты, украшавшей кабинет Чина в Шанхае. Границы Тропического района Нгомы были обведены темно-коричневой полосой, внутри которой были надписи “джунгли”, “пустыня” и “здесь водятся слоны и всевозможные редкостные животные”.

Территория, обведенная коричневой линией, была весьма обширна, так как Тропический район включал в себя большую часть Южной Америки к северу от Аргентины, часть Африки к югу от Атласских гор, часть Северной Америки к югу от Рио-Гранде и Аравийский полуостров с Ираном. Это был Восточный район наоборот. Если в человеческих муравейниках Востока проживала почти половина человечества на пятнадцати процентах территории Земли, то Тропический район, занимая почти половину всей земной суши, служил пристанищем всего пятнадцати процентам человечества.

Но население района росло. Это был единственный район, население которого увеличивалось не столько за счет естественного прироста, сколько за счет иммиграции. И для любого здесь находилось дело.

Стивен Байерли казался Нгоме одним из тех иммигрантов, которые отовсюду съезжались сюда, чтобы переделывать суровую природу его родины в пригодную для человечества землю. Он даже чувствовал к нему легкое презрение, которое чувствует сильный человек, рожденный под солнцем юга, к несчастным сынам севера.

Столица Тропического района была самым молодым городом на планете и называлась очень просто: “Кэпитэл Сити”. Она была возведена на плодородных равнинах Нигерии, и из окон Нгомы была хорошо видна ее жизнь, кипевшая внизу. Яркая жизнь, яркое солнце и проливные дожди. Даже птицы здесь пели как-то особенно звонко, а звезды были крупными, как нигде.

Нгома рассмеялся. Это был высокий темнолицый человек с энергичным лицом и приятный в обращении.

— Ну и что, — сказал он на своеобразном английском. — С Мексиканским Каналом все в порядке. Какого же черта?.. Слушайте, старина, он все равно будет закончен в срок.

— Все было в порядке до последнего полугодия.

Нгома взглянул на Байерли и медленно откусил кончик огромной сигары. Затем он так же неторопливо сунул ее в рот и прикурил.

— Это официальное расследование, Байерли? Что происходит?

— Ничего. Ничего особенного. Просто в мои функции Координатора, входит обязанность всем интересоваться.

— Ну, что ж, если вы таким образом убиваете время, то я вот что вам скажу: нам все время не хватает рабочих рук. Ведь Канал — не единственное, что строится у нас в Тропиках.

— Но разве Машина не предусмотрела количество рабочих, необходимое для Канала, принимая во внимание и все остальные объекты?

Нгома закинул руку за голову и выпустил в потолок длинную струю дыма.

— Видимо, это был маленький недочет.

— И часто бывают “маленькие недочеты”?

— Не так уж часто, как вы думаете. Мы ведь и не ждем от нее большего. Мы вводим в нее данные. Мы получаем ее результаты. Мы делаем то, что она нам советует. Но это всего лишь устройство, которое позволяет нам сэкономить рабочую силу. Если потребуется, мы сможем прекрасно обходиться и без ее помощи. Может быть, не так хорошо, не так быстро. Но обойдемся.

Главное то, что мы уверены в собственных возможностях, Байерли. Уверенность! Мы получили девственные земли, которые ждали нас долгие годы, тысячи лет, в то время как остальной мир жил в преддверии атомной войны. Нам не нужно, как этим с Востока, есть дрожжи, и все время думать об удобрениях, как вам, северянам.

Мы уничтожили муху Цеце и москитов Анофелес. После этого люди увидели, что здесь тоже можно жить, жить на солнце и даже любить его. Мы забрались в джунгли и обнаружили там плодородные почвы, мы обводнили пустыни и увидели, что там могут расти сады. Мы нашли уголь и нефть, совершенно нетронутые, и кучу других полезных ископаемых — им нет числа!

И все, что мы просим у остального мира — это оставить нас в покое и дать нам возможность спокойно делать свое дело.

Байерли прервал его весьма прозаически:

— Вернемся к Каналу. Все шло по графику каких-то шесть месяцев тому назад. Так в чем же дело?

Нгома развел руками.

— Недостаток рабочей силы. — Он порылся в куче бумаг на своем столе. — Вот здесь у меня кое-что есть, — пробормотал он, — впрочем, никак не могу найти. Дело вот в чем. Одно время недостаток рабочей силы на строительстве Канала был вызван почти полным отсутствием женщин. Никто и не подумал вводить в Машину данные о половых отношениях людей.

Он рассмеялся, потом вспомнил то, что хотел:

— Подождите, подождите. Ну конечно, вспомнил! Вильяфранка!

— Вильяфранка?

— Франсиско Вильяфранка. Он был ответственным инженером. Сейчас я вам все объясню. У них там что-то случилось, и произошел обвал. Да-да, все правильно. Так оно и было. Насколько я помню, никто не погиб, но шуму было много. Настоящий скандал.

— Вот как?!

— В его расчеты вкралась какая-то ошибка. По крайней мере, так заявила Машина. Тоща в нее ввели данные Вильяфранки, его расчеты и т. п. В общем то, с чего он начинал. Расчеты, выданные Машиной, были совсем другими. Было похоже, что Вильяфранка не принял во внимание влияние сильных дождей на края котлована. Или что-то в этом роде. Я не инженер, вы понимаете…

Во всяком случае, Вильяфранка стоял на своем. Он заявил, что первый раз расчет Машины был иным. Что он доверился Машине. Затем он уволился. Мы предлагали ему другое место — естественно, что у нас возникли сомнения в отношении него, но предшествующая деятельность этого инженера была довольно успешной — место — само собой, не руководящее, но ошибки не забываются, иначе трудно бы было поддерживать дисциплину. На чем я остановился?

— Вы предложили ему другую должность.

— О, да! Он отказался. Короче говоря, строительство из-за всего этого на два месяца отстало от графика. Но ничего страшного, нагоним.

Байерли вытянул руку и положил ладонь на край стола.

— А Вильяфранка обвинял Машину или нет?

— Ну естественно, не будет же он обвинять сам себя? Уж что что, а человеческая натура нам с вами хорошо знакома. Кроме того, я вспоминаю еще кое-что… Какого черта я никогда не могу найти того, что мне нужно. Проклятые документы. Бухгалтерия у меня оставляет желать много лучшего… Так, вот, этот Вильяфранка был членом одной из ваших северных организаций. Мексика слишком близко расположена к Северу — в этом вся беда!

— Какую организацию вы имеете в виду?

— “Общество за Человечество” — кажется так они его называют. Он исправно посещал все их ежегодные конференции в Нью-Йорке. Сборище идиотов, к счастью безобидных. Они не любят Машины, говорят, что Машины убивают инициативность в человеке. Конечно, Вильяфранка обвинял Машину. Сам не понимаю этих людей. Разве, глядя на Кэпитэл Сити, скажешь, что люди теряют инициативу?

А Кэпитэл Сити простирался у их ног, залитый золотым светом золотого солнца, — самая молодая, самая новая постройка Хомо Метрополис.

ЕВРОПЕЙСКИЙ РАЙОН:

а) Площадь: 4 000 000 кв. миль.

б) Население: 300 000 000 чел.

в) Столица: Женева.

Европейский район во многом отличался от других. По площади он был самым маленьким — едва ли не одна пятая от площади Тропического района и едва ли не одна пятая от населения Восточного района. Географически в него входило то, что называлось в доатомную пору Европой, за исключением, правда, Европейской части России и того, что когда-то называлось Британскими островами. Но зато она включала в себя Средиземноморское побережье Африки и Азии и, перепрыгивая по странному стечению обстоятельств через Атлантику, вобрала в себя Аргентину, Чили и Уругвай.

Только здесь за последние пятьдесят лет наблюдалось неуклонное уменьшение количества жителей. Только здесь промышленность практически не развивалась и вообще не делалось ничего, что могло бы послужить вкладом в общечеловеческую культуру.

— Европа, — заявила мадам Жегежовска на своем мягком французском языке, — не что иное, как экономический придаток Северного района. Мы знаем это, и это нас не волнует.

И как бы в пику установившемуся мнению о европейцах — людях без всякой индивидуальности — в кабинете вообще не висело никакой карты.

— И все же, — подчеркнул Байерли, — у вас есть своя Машина, а из-за океана никакого заметного давления на вас не оказывают.

— Машина! Пфе! — Она пожала тонкими изящными плечами, и на ее лице появилась легкая улыбка. Длинными пальцами она достала из пачки сигарету. — Европа — это довольно-таки сонное местечко. И те из наших, кто не уехал на работу в Тропики, сонливы и апатичны. Да вы и сами можете судить об этом потому, что даже такие тяжелые обязанности, как обязанности координатора возложены здесь на хрупкие женские плечи. К счастью, я с ними вполне справляюсь, да от меня, по правее говоря, многого и не требуется.

А что касается Машины, так она ведь не может сказать ничего, кроме “Делайте так, и вам станет лучше”. Но что для нас лучше? Быть экономическим придатком Северного района?

Разве это так ужасно? Никаких войн. Мы живем в мире — и это так приятно после семи тысячелетий непрерывных войн. Мы слишком стары, мсье. Мы живем там, где зарождалась европейская цивилизация. К нам относятся Египет и Мессопотамия, Крит и Сирия, Греция и Малая Азия. Но старость не всегда самая несчастливая пора. Она тоже может приносить наслаждение…

— Может быть, вы и правы, — прервал ее Байерли. — В конце концов, у вас темп жизни гораздо более медленный, чем в других районах. Это весьма приятно.

— А разве нет? Принесли чай, мсье. Вот сахар и сливки.

Она помолчала немного, затем продолжала:

— Да, это приятно. Остальная Земля готова продолжать вечную борьбу. Я тут провела интересную параллель. Было время, когда владыкой мира был Рим. Он впитал культуру и цивилизацию Древней Греции, Греции, которая так никогда и не объединилась, которая разрушила самое себя войнами и которая доживала свой век в качестве заурядной провинции. Рим объединил ее, принес ей мир, дал возможность жить в безопасности бесславия. Греция заняла себя собственной философией и искусством, она была далека от того, чтобы возрождать свое могущество и воевать. Это была своего рода смерть, но в то же время страна отдыхала, и отдых этот длился на протяжении четырех веков с небольшими перерывами.

— И все же, — сказал Байерли, — в конце концов Рим пал, и сон кончился.

— Но ведь нет больше варваров, которые могут разрушить цивилизацию.

— Мы сами можем стать такими варварами, мадам Жегежовска… Кстати, я хотел спросить вас. Уровень добычи на Альмаденских копях резко упал. Вероятно, там оказалось меньше руды, чем ожидалось?

Женщина взглянула на Байерли.

— Варвары — гибель цивилизации — возможное падение Машин. Ваши мысли слишком прозрачны.

— Разве? — улыбнулся Байерли. — Я вижу, что мне лучше бы было иметь дело с мужчинами. Вы считаете, что в Альмадене виновата оказалась Машина?

— Не совсем, но мне кажется, что так считаете вы. Ведь вы — уроженец Северного района. Центральное бюро координации находится в Нью-Йорке, И я заметила, что вам, северянам, как-то не достает веры в Машины.

— Нам?

— У вас там есть такое “Общество за Человечество”. Оно очень влиятельно на Севере, но в старой усталой Европе ему довольно трудно найти сторонников. Европе просто хочется, чтобы человечество на некоторое время оставило ее в покое. И вы, естественно, являетесь одним из тех самых, уверенных в себе Северян. Вы не имеете никакого отношения к старому, видавшему виды континенту.

— А какое это имеет отношение к Альмадене?

— Мне кажется, самое непосредственное. Копи находятся под контролем компании “Циннабар Консолидейтед” со штаб-квартирой в Николаеве. Лично я вообще сомневаюсь, что они советовались с Машиной. Они, правда, заявили, что сделали это на прошлом совещании. Практически оснований сомневаться у меня нет, но в таких случаях нельзя полагаться на слово Северян. Впрочем, мне кажется, что все обойдется.

— Каким же образом?

— Вы должны понять, что экономические неурядицы последних месяцев, которые смехотворны по сравнению с мощными экономическими бурями прошлого, весьма беспокоят нас, замечтавшихся европейцев, в частности, испанцев. И мне понятно, что “Циннабар Консолидейтед” передается в пользование группе испанцев. Это утешительно. Если уж мы — экономические вассалы Севера, то нам не пристало во всеуслышание кричать об этом. А нашим людям можно больше доверять в отношении Машин.

— Так вы считаете, что неприятностей больше не будет?

— Я в этом просто уверена — по крайней мере, в Альмадене.

СЕВЕРНЫЙ РАЙОН:

а) Площадь: 18 000 000 кв. миль.

б) Население: 800 000 000 чел.

в) Столица: Оттава.

Северный район во многих отношениях превосходил остальные, да и находился он сверху, о чем красноречиво свидетельствовала карта, висящая в кабинете вице-координатора Хайрама Маккензи. В центре ее был Северный полюс. За исключением северных районов Европы, все полярные области входили в состав Северного района.

Грубо говоря, его можно было разделить на две части. С левой стороны была Северная Америка до Рио-Гранде, справа — Советский Союз. Вместе эти две части представляли собой средоточие мощи, особенно в первые годы атомной эры. Между ними лежала Великобритания, похожая на язык Северного района, лижущий Европу. На самом верху карты помещались Австралия и Новая Зеландия, которые также являлись провинциями Северного района. Никакие изменения, происшедшие за последние десятилетия, не лишили Север роли экономического властителя планеты.

Было даже что-то символическое в том, что только у Маккензи в кабинете висела карта всего земного шара, а не только его района. Как будто Северный район не нуждался в других подтверждениях того, что он действительно главенствует на Земле.

— Невероятно, — сказал Маккензи. — Мистер Байерли, вы, кажется, не имеете роботехнического образования?

— Верно.

— Хм-м. Мне кажется весьма прискорбным, что и Чин, и Нгома, и Жегежовска тоже его не имеют. Среди людей на Земле почему-то бытует мнение, что координатор должен быть прежде всего способным организатором, человеком, могущим сделать правильные выводы из разрозненных фактов, наконец, просто общительным человеком. Но в наши дни он непременно должен разбираться в роботехнике — двух мнений тут быть не может.

— Не спорю.

— Из того, что вы тут говорили, я сделал вывод, касающийся причины вашего визита. Похоже, вас беспокоят некоторые экономические неурядицы последнего времени. Я, конечно, не знаю, что вы думаете по этому поводу, но хочу заранее рассказать вам одну вещь. Когда-то люди тоже заинтересовались: а что будет, если в Машину ввести ложные данные?

— И что же будет, мистер Маккензи?

— Ну, — сказал шотландец, вздохнув, — все данные проходят через сложную систему отбора, которая включает в себя как людей, так и компьютеры. Таким образом проблема просто не возникает. Но давайте не будем принимать это во внимание. Люди могут быть невнимательны, их можно подкупить, а механизмы подвержены своим механическим неполадкам.

Дело в том, что мы называем “неверными данными”. Это сведения, не соответствующие прочим. Это единственный критерий определения их ложности. И, наконец, это — сама Машина. Прикажите ей, например, рассчитывать сельскохозяйственные работы в штате Айова, исходя из средней июльской температуры в пятьдесят семь градусов Фаренгейта. Она просто-напросто откажется делать это. Она не выдаст никакого ответа. И не потому, что у нее какое-то предубеждение против этой именно температуры. Не потому, что она не может дать ответ. А потому, что в свете всех остальных данных, которые вводились в нее в течение многих лет, ей известна вероятность того, что июльская температура в пятьдесят семь градусов практически равна нулю. Машина отвергнет такие данные.

Единственный путь, которым в Машину можно ввести “неверные данные”, — это сделать подобные данные частью системы, которая неверна сама по себе. Причем неверность ее должна быть для Машины слишком тонка и выходить за пределы ее опыта. Все это находится вне человеческого разумения, да и машинного тоже, и становится для нее все более непонятным по мере усвоения неверной системы сведений.

Стивен Байерли потер переносицу.

— В таком случае, Машина… Но как же она могла допустить ошибки?

— Байерли, дорогой! Я вижу, что вы впадаете в общее заблуждение относительно всеведения Машин. Позвольте привести вам случай из моей практики. В хлопчатобумажной промышленности используются опытные эксперты, которые проверяют хлопок. Их задача заключается в том, чтобы из одной кипы хлопка вырвать клочок и по нему определить качество всей партии. Они осмотрят этот клок, пощупают его, может быть, даже лизнут — и по им одним знакомым признакам определят качество всей огромной груды тюков. Существует около двенадцати разрядов качества. По рекомендациям экспертов делаются закупки по определенным ценам, по их рекомендациям смешиваются в определенных пропорциях разные сорта. И этих экспертов Машины пока еще заменить не могут.

— А почему? Ведь ввести в них соответствующие данные легче легкого.

— Конечно. Но о каких данных вы говорите? Ни один химик-текстильщик не сможет сказать вам, зачем эксперт пробует хлопок на вкус. Волокна бывают разной длины, толщины и текстуры, они по-разному связаны между собой и так далее. Есть несколько дюжин критериев, которые оцениваются подсознательно, в результате многолетней практики. Но качественная природа всего этого процесса оценки неизвестна. Поэтому нам нечего вводить в Машины. Да и сами эксперты не могут объяснить свои выводы. Они только могут сказать: “Да вы только взгляните! Это самый настоящий такой-то и такой-то разряд!”

— Понимаю…

— И таких случаев — бесконечное множество. Машина всего-навсего инструмент, с помощью которого ускоряется прогресс человечества и который облегчает ему кое-какие вычисления и выводы по организации производства. Человеческий мозг остается тем же, что и раньше: он ищет новые данные, анализирует их и строит новые теории. Жаль, что “Общество за Человечество” не хочет понять этого.

— Они против Машин?

— Они могли бы быть против математики или искусства, если бы жили в соответствующие эпохи. Эти реакционеры повсюду кричат о том, что Машины лишают человека души. Я заметил, что в нашем обществе талантливые люди по-прежнему в почете. Нам по-прежнему требуются ученые, которые умеют задавать вопросы. И, возможно, если бы их было побольше, мы избежали бы беспокоящих вас недоразумений, Координатор.

ЗЕМЛЯ (С НЕОБИТАЕМЫМ КОНТИНЕНТОМ АНТАРКТИДА ВКЛЮЧИТЕЛЬНО):

а) Площадь суши: 54 000 000 кв. миль.

б) Население: 3 300 000 000 чел.

в) Столица: Нью-Йорк.

Огонь за кварцевым стеклом едва теплился и вот-вот должен был погаснуть.

Координатор был в задумчивости, взгляд его был устремлен в камин. Голос был тих:

— Все они недооценивают происходящее. Приходится признаться самому себе, что они смеялись надо мной. Тем не менее Винсент Сильвер заявил, что в Машину нельзя ввести неверную информацию, и я вынужден верить ему на слово. Хайрам Маккензи утверждает то же самое — и я снова должен верить ему. Однако Машины начинают ошибаться, и я тоже должен этому верить. Поэтому остается только один вывод.

Он искоса взглянул на Сьюзен Кэлвин, которая сидела с закрытыми глазами и казалась спящей.

— Какой же? — тут же спросила она.

— А такой, что в Машину вводят правильные данные, и она выдает правильные рекомендации, которыми просто не пользуются. Ведь Машина не может заставить повиноваться себе.

— Кажется, мадам Жегежовска уже намекала на это, имея в виду Северян.

— Совершенно верно.

— А с какой целью это может делаться? Давайте прикинем возможные мотивы.

— Мне это совершенно ясно. Они рубят сук, на котором сидят. На Земле невозможен никакой более-менее серьезный конфликт, в ходе которого одна из группировок могла бы получить в руки больше власти, чем у нее имеется. Даже если она попытается сделать это вопреки общечеловеческому благу. Потому что существуют Машины. Если веру в Машины подорвать до такой степени, что они будут уничтожены, на Земле снова воцарится закон джунглей. И ни один из четырех нынешних районов нельзя не подозревать в таких намерениях.

Восток сосредоточивает в своих пределах половину человечества, а Тропики — более половины всех ресурсов. Каждый из них может возомнить себя естественным правителем Земли, и каждый из них в свое время был угнетен Севером, поэтому вполне естественно, что они могут желать реванша, хоть и бессмысленного. С другой стороны, Европа традиционно считает себя великой. И действительно, когда-то она правила Землей, и нет ничего более навязчивого, чем воспоминания о былом могуществе.

С другой стороны, в это трудно поверить. И Восток, и Тропики интенсивно развиваются в собственных пределах. И тому, и другому невероятно трудно. У них просто нет возможности тратить энергию на военные авантюры. А Европе вообще не остается ничего другого, кроме мечтаний. В воином отношении — это нуль.

— Итак, Стивен, — сказала Сьюзен, — вы подозреваете Север.

— Да, — энергично сказал Байерли.

Я подозреваю именно его. В наше время Север — могущественнейший из районов, и является таковым уже более столетия. Но мало-помалу он начинает отставать. Его место может занять Тропический район, впервые со времен фараонов. И на Севере есть люди, которые серьезно опасаются этого.

“Общество за Человечество” — это прежде всего организация северян, и они не делают секрета из того, что не желают терпеть Машины. Сьюзен, их немного, но это очень влиятельные люди. Руководители производств, директора предприятий и сельскохозяйственных производств, которые не желают быть, как они выражаются, “мальчиками на побегушках у Машин”. В их число входят многие люди, обладающие большим самомнением. Люди, которые чувствуют себя достаточно сильными, чтобы решить, что для них хорошо, а что плохо, и не желают слушать тех, кто старается для всеобщего блага.

Короче говоря, к обществу принадлежат именно те люди, которые, отказываясь принимать во внимание решения Машин, могут начать новую мировую свистопляску.

Сьюзен, все это взаимосвязано. Пять директоров “Уорлд Стил” являются членами общества, и “Уорлд Стил” страдает от перепроизводства. “Консолидейтед Циннабар”, которая добывает ртуть в Альмадене, также Северная компания. Ее дело еще расследуется, но по крайней мере один из виновных является членом общества. Вильяфранка, который один смог задержать строительство Мексиканского канала на два месяца, как нам уже известно, тоже является членом общества, так же, как и Рама Врасаяна. И меня это уже не удивляет.

Сьюзен тихо сказала:

— Должна заметить, что все они из рук вон плохо сделали свое дело…

— Конечно, — прервал ее Байерли. — Не последовать рекомендациям Машины — это не самый лучший путь. И результаты гораздо более незначительны, чем могли бы быть. Это та цена, которую они платят. Они и должны делать это грубо, так как в неразберихе, которая последует за этим…

— Что же вы думаете делать, Стивен?

— Нельзя терять время. Я хочу добиться того, чтобы общество объявили вне закона и членов общества сместили бы с любого мало-мальски значительного поста. А на все исполнительные и технические должности были назначены люди, подписавшие присягу о неприсоединении к обществу. Конечно, это слегка ущемляет основные гражданские свободы, но я думаю, что Конгресс…

— Не пойдет!

— Что? Почему?

— А вот почему. Если вы попытаетесь сделать это, вы увидите, что на каждом шагу вам чинят препятствия. Вы поймете, что это невозможно сделать. Каждый ваш шаг в этом направлении будет оборачиваться большой бедой.

Байерли был потрясен.

— Почему вы так считаете? Я думал, что вы, наоборот, поддержите меня.

— Ваши действия будут обречены на провал, поскольку вы исходите из ложных предпосылок. Вы допускаете, что Машина не может ошибаться, и что в нее нельзя ввести ложные сведения. Я сейчас докажу вам, что нельзя не следовать ее рекомендациям, что по-вашему делают члены общества.

— Этого я вообще не понимаю.

— Тогда слушайте. Любое действие любого исполнителя, не соответствующее рекомендациям Машины, с которой он имеет дело, становится частью новой проблемы. В этом случае Машина уже знает, что тот или иной исполнитель имеет тенденцию к неподчинению. И дальнейшие ее действия будут учитывать это. Таким образом, Машина так или иначе сделает так, что действия непокорного исполнителя будут приведены в соответствие с оптимальными. Машина ЗНАЕТ, Стивен!

— Вы не можете быть уверены в этом! Это только догадка!

— Эта догадка основана на опыте общения с роботами в течение целой жизни. Вы должны признать, что это правда, Стивен.

— Но что же тогда я упустил? Машины всегда правы, и предпосылки, на которых они основаны, тоже. С этим мы согласились. Теперь вы говорите, что им нельзя не подчиняться. Тогда в чем же дело?

— Вы сами ответили на ваш вопрос. Никакого дела просто нет! Попытайтесь представить себе Машину, Стивен. Это робот, и он следует Первому закону. Но Машины работают не на благо какого-то одного человека, а на благо всего человечества, поэтому Первый закон звучит для них так: “Машина не может принести вреда человечеству или своим бездействием допустить, чтобы ему был причинен вред”.

Вот так, Стивен. Что же может причинить вред человечеству? Прежде всего неравномерное распределение производственных мощностей, не так ли?

— Да, допустим.

— А что в будущем может с наибольшей вероятностью привести к неравномерному распределению промышленности? Скажите-ка, Стивен?

— Я думаю, — нехотя проговорил Байерли, — уничтожение Машин.

— И я так считаю, и так считают Машины. Таким образом, их первой заботой является забота о себе, ради нашего благополучия. Поэтому они исподволь подкапываются под то, что может повредить им. Это не “Общество за Человечество”, которое вроде бы борется за уничтожение Машин. Это другая сторона медали. Вернее, сами Машины слегка раскачивают нашу лодку — совсем тихонько, но достаточно для того, чтобы обезвредить тех, чьи действия могут причинить вред Человечеству.

Поэтому Врасаяна теряет свою фабрику и получает другую работу там, где он не сможет причинить вреда — ему вред почти не причинен, он продолжает получать достаточно, чтобы обеспечить себе безбедное существование, потому что Машина не может причинить мало-мальски значительного вреда человеку, да и то исключительно ради блага других людей. “Консолидейтед Циннабар” теряет контроль над Альмаденскими копями. Вильяфранка больше не главный инженер важнейшего проекта. А директора “Уорлд Стил” постепенно теряют свое влияние на производство — и потеряют его.

— Но вы же не знаете всего этого на самом деле, — настаивал Байерли. — Как мы можем полагаться на ваши догадки?

— Вы должны. Помните, что ответила вам Машина, когда вы задали ей вопрос? Ответ гласил: “Этот вопрос не требует разъяснений”. Машина не сказала, что это невозможно объяснить или что она не может сформулировать объяснение. Она просто не допускала никаких объяснений. Иными словами, человечеству вредно было бы знать объяснение, поэтому нам остается только гадать, что оно может из себя представлять.

— Но каким же образом может повредить нам объяснение? Предположим, что вы правы, Сьюзен.

— Стивен, если я права, значит, Машина старается для нашего будущего, не только отвечая прямо на поставленные вопросы, но и вообще принимая во внимание положение, создавшееся в мире и человеческую психологию. А знание этого может сделать людей несчастными или ущемить нашу гордость. Машина не может, не должна приносить нам несчастье.

Стивен, откуда нам знать, что в конечном счете представляет счастье человечества? В нашем распоряжении нет тех выводов, которыми обладает Машина. Ну вот, например, чтобы вам было понятнее, техническая цивилизация принесла людям больше горя и невзгод, чем возместила. Возможно, аграрная цивилизация или скотоводческая была бы лучше, несмотря на меньшее количество людей и менее развитую культуру. Если это так, то значит, что Машины двигают нас в этом направлении, по возможности не сообщая нам этого, чтобы мы спокойно делали свои дела и знали, что все в порядке, — тогда мы не будем пытаться ничего изменять. А возможно, оптимальным является урбанистическое общество, или кастовое, или полная анархия… Кто знает? Знают только Машины, и они ведут нас в этом направлении.

— Но, Сьюзен, вы же говорите мне тем самым, что “Общество за Человечество” на верном пути и люди теряют свое право на будущее — такое, как хотят они.

— А у них никогда и не было такого права на самом деле. Это всегда зависело от экономических и социальных причин, которые были непонятны людям, от перемены климата, от военных удач. Теперь Машины разобрались во всем этом, и никто не сможет остановить их, пока Машины поступают с ними так же, как с обществом, — они просто имеют в своем распоряжении полный контроль над нашей экономикой.

— Какой ужас!

— А может быть, это прекрасно! Только представьте себе: на веки вечные можно избежать всех конфликтов. Отныне только Машины неизбежны!

Огонь за кварцевым стеклом погас, и вверх поднималась теперь только маленькая струйка дыма.

Теодор Старджон Дом с привидениями


Это был розыгрыш и не более, того. Ничего иного и быть не могло — я в этом абсолютно уверен. Черт возьми, смышленые же мы ребята, я и Томми! По части радиотехники Томми был дока, да и я знал многие приборы не хуже его.

Забавный малый этот Томми… Этакий растяпа — из тех людей, что могут появиться на работе обутыми в разные башмаки — одна нога в коричневом, другая в черном — или же окунуть в кофе расчетный чек, а официанту протянуть вместо него булочку… Однако он хорошо знал свое дело, и у него была аппаратура, да и сама идея его заинтересовала. И тут я его понимаю. Напугать до смерти такое хладнокровное существо, как Мириам Дженсен, — это сделало бы честь любому мужчине.

Твердые, как кремень, нервы отнюдь не были единственными достоинствами Мириам. Вся она была какая-то необъяснимая: вкрадчиво непобедимая в разговоре, с дразнящей гибкой походкой, и все, что она делала, было каким-то ускользающе плавным и ровным; в общем девочка могла выйти из любого затруднительного положения. Высокая худощавая брюнетка с длинной точеной шеей, маленькой головкой, красивыми чертами лица — все в таком вот роде. Короче, сногсшибательная штучка. А какие мозги — ого-го! И она неплохо умела ими пользоваться. Я знал, что моя идея стать ее мужем отнюдь не приводила ее в восторг. Она лишь смеялась. А когда я просил ее белоснежной ручки и сердца, спрашивала: почему бы ей не стать моей сестрой? Разве она не говорила мне, что мы не пара? Потом она произносила: “Ты хитер, Билл, ох как ты хитер!” И хихикала, доводя меня до исступления. В конце концов я поклялся всеми святыми, что проучу эту высокомерную неприступную девчонку. Даже если мне придется причинить ей боль.


Вернувшись домой, — я жил тоща в отеле, — я повстречал в холле Томми. Затащив его к себе и сунув ему в руки стакан с выпивкой, я в течение часа старательно плакался ему в жилетку. Он лишь приглаживал время от времени свои взъерошенные волосы да молча созерцал пузырьки, собравшиеся на стенках бокала.

— И что же ты собираешься делать? — наконец спросил он.

— Я же тебе сказал — сбить с нее спесь!.. Впрочем, не знаю, будет ли с этого толк… Но не могу же я подойти к женщине, ткнуть в нее указательным пальцем и ждать, пока она не согласится выйти за меня замуж.

— Некоторые соглашаются, — ответил Томми с уверенностью убежденного холостяка.

— Только не эта!.. — Я фыркнул. — Нет, это все нужно обставить так: втянуть ее в какое-нибудь опасное мероприятие, напугать до полусмерти и в самый последний момент придти на помощь. Или же показать ей, что я не боюсь того, чего боится она… Есть какие-нибудь идеи на этот счет?

— Мне все это кажется чепухой, Билл.

— Я тебя не спрашиваю, что ты думаешь про мою затею, мне нужны твои гениальные мысли по технической части. Поднатужься и придумай что-нибудь.

Томми уставился в потолок и затушил свою сигарету о стол в двух дюймах от пепельницы.

— Как ты думаешь, чего она боится?

Некоторое время я, пытаясь собраться с мыслями, мерил шагами гостиничный номер.

— Насколько я знаю — ничего. Мириам может нырнуть с высоты шестидесяти футов, может объездить дикого мустанга, и при этом она будет чувствовать себя так, будто находится на танцах. Я говорю тебе, что у этой девчонки совсем нет нервов или же они сделаны из иридиевого сплава.

— Готов биться об заклад, что она суеверна, — сказал Томми.

— Что? Ты имеешь в виду всякие там привидения и прочую чушь? Ха-ха! Может быть, но какой…

— Спокойно! — Томми поставил на пол опорожненный стакан. — Мы устроим ей встречу с привидениями, и ты спасешь ее.

— Чудесно! Что же мы сделаем — начертим магические квадраты на коврах в номере около горшка с дьявольским зельем?

— Нет. Нам понадобится лишь пара мотков проволоки и миниатюрный громкоговоритель, да в придачу, может быть, несколько цветных лампочек и прочая ерунда. С помощью всего этого мы населим привидениями дом, после чего ты пригласишь туда свою подругу с иридиевыми нервами. Остальное предоставь мне.

— Это уже кое-что, Томми, — сказал я с надеждой. Идея меня так захватила, что я забыл, что еще не выпил. — Но, не дай бог, Мириам догадается, что ее всего-навсего разыграли. Горе мне тогда!

Томми с удивлением взглянул на меня и ухмыльнулся.

— Ничего не знаю, шеф. Подробности утром, когда все обмозгую. Пока! — Он встал.

В благодарность я вытащил его из дверей ванной, куда он уже шагнул, и направил к выходу. Никогда еще не встречал на своем веку более старомодного парня.


В течение недели он все устроил и пригласил меня посмотреть и оценить его старания. Дом представлял собой деревянный особняк, выстроенный в швейцарском стиле. Было ему около ста лет. Двери соскочили со ржавых петель, зеленая краска, в которую некогда были окрашены входные двери, давно уже приобрела бурый оттенок, венецианские ставни на окнах едва не рассыпались от ветхости. Не знаю, откуда Томми пронюхал об этой развалине, но место, выбранное им для осуществления нашей дикой затеи, было просто великолепным!

— И ты знаешь, — доверительно рассказывал он мне, — этот домишко имеет свою историю. Здесь произошло четыре убийства и три самоубийства. Последний владелец этого дома скончался от голода в подвале своего особняка.

Кивком головы он пригласил меня следовать за ним и направился через живую изгородь к черному ходу. Я взглянул на темную громаду нависшего над нами строения и содрогнулся.

— Зачем мы идем через черный ход? — спросил я, понизив голос.

— Пыль на полу в холле выглядит так, словно уже двадцать лет лежит никем не потревоженная. Нам незачем оставлять следы. Давай-ка забирайся. — Томми обеими руками открыл фрамугу подвального окна.

Я спрыгнул на пол, следом в подвал проник Томми. Мы прокладывали свой путь среди куч хлама и мусора, пока не уперлись в хорошо замаскированную дверь. Загадочно улыбаясь, Томми отворил ее, и мы оказались внутри самой настоящей хорошо оснащенной операторской.

— Видишь эти переключатели? — сказал Томми, показывая на приборную доску. — Они управляют фотоэлементами и реле, вделанными в каждую дверь этого дома. Как только кто-то входит в какую-либо комнату, я сразу узнаю, в какую, благодаря пронумерованным лампочкам, которые в этот момент зажигаются. А вот микрофон и магнитофон. В доме отличная вентиляционная система; динамик я запрятал в камине, и, когда зазвучит набор стонов и криков с магнитных лент, слышимость будет великолепной по всему дому.

— Да-да, все это чудесно, но не понимаю, зачем тебе знать, в какую именно комнату мы заходим? — Я натянуто улыбнулся.

— Из-за световых эффектов, — отвечал Томми, показывая мне кучу кнопок и реостатов. — Некоторые из огней ультрафиолетовые. Они засветятся на флюоресцентной краске стен, на которые будут направлены. Ты видишь что-то на стене, освещаешь стену фонариком, а там уже ничего нет. Есть даже фотовспышка. В общем, зрелище будет потрясающим.

— Пожалуй, так, — ответил я, вполне удовлетворенный.

— Ты проведешь свою бесстрашную девчонку через главный вход, — продолжал Томми. — Вот на этих листках написаны все истории о странных смертях в этом доме. Расскажешь ей по ходу дела — вот и все, что от тебя требуется. Остальное за мной.

— Ты славно потрудился! — сказал я и хлопнул его по спине так, что у него с носа соскочили очки.

Брызнули осколки. Томми тотчас извлек из кармана другие и невозмутимо водрузил их на место.

— Все должно пройти гладко, — сказал он.

Разъяснив еще несколько деталей предстоящей операции, он всучил мне бумажные листки с кошмарными историями, и на этом мы расстались. Черт возьми, вот это будет представление!


Мне удалось поймать Мириам лишь два дня спустя. Я подкрался к ней сзади и шепнул на ухо:

— Выйдешь за меня замуж?

На что она, не оборачиваясь, ответила:

— А, это ты, Билл? Хэлло!

— Мириам, я задал тебе вопрос. Изволь отвечать, — грубовато сказал я.

Она ловко выскользнула из моих объятий.

— Я же тебе сказала: “Привет, Билл!”

Скрипя зубами, я взял себя в руки.

— Тебе нравятся привидения? — с деланным безразличием спросил я.

— Не знаю. Никогда их не встречала… А ты приглашаешь когда-нибудь девушек танцевать?

— Нет, я сбиваю их с ног, когда танцую. Давай лучше поговорим о привидениях.

— Хороший предмет для разговора, — заметила она.

Я указал на пару свободных мест в углу комнаты, и мы двинулись туда, пробираясь сквозь толпу людей: это была одна из тех дурацких вечеринок, что Регги Джонс устраивала неизвестно для кого — вместо приглашенных пяти-шести пар неизменно приходило не менее сорока.

— В тысяча восемьсот пятьдесят третьем году, — торжественно начал я, когда мы сели, — Джоахим Гранд — фамилия пишется через “дэ” — был убит неустановленным лицом или группой лиц на первом этаже швейцарского особняка на Гроув-стрит. Поползли слухи, что дом населен привидениями. Это нанесло такой ущерб репутации старинного рода, что племянник Джоахима, Харрисон Гранд — тоже пишется через “дэ”, — тут же сделал попытку доказать несостоятельность подобного рода утверждений, оставшись на ночь в печально известном доме. На следующее утро некто Генри Фортунато обнаружил труп нашего героя. Племянник был задушен тем же способом, что дядюшка. По-видимому, сие открытие настолько взволновало Фортунато, что тот бросился со всех ног прочь из дома и тут же, на ступеньках парадного входа, сломал себе шею…

— Все это, конечно, звучит ошеломляюще, но вряд ли может служить темой для разговора с дамой во время танцев, — заметила Мириам.

— Дьявольщина!..

— Тоже пишется через “дэ”?

— Дай мне дорассказать, — взмолился я. — После смерти Фортунато в доме имели место еще два убийства и предположительно — парочка самоубийств. Причины смертей либо удушение, либо поломка шейных позвонков. На сегодня дом считается действительно населенным привидениями. Люди говорят, что видели там призраков, слышали их голоса и тому подобное. Я выяснил, где находится это место.

— Да?.. Какое же отношение это имеет…

— К тебе? Ну, скажем, я наслышан, что ты не боишься ни мужчин, ни женщин, ни зверей. Мне интересно, как насчет привидений.

— Не будь ребенком, Билл. Привидения живут лишь в головах дураков и выскакивают только тогда, когда дураки хотят быть напуганными.

— Но не эти привидения!

Она с насмешкой посмотрела на меня.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что видел их?

Я кивнул.

— Чего я ожидала от тебя!.. Давай еще потанцуем. — Она было привстала, но я толкнул ее обратно на стул. Кажется это ей не понравилось.

— Только не говори мне, что боишься пойти туда и посмотреть самой, Железная Женщина!

— Я этого и не говорила.

— Я скажу это за тебя!

Она перестала вертеться на стуле и уставилась на меня.

— Ну что ж, будь по твоему, — в голосе слышалось полное безразличие. — Мы туда сходим и все посмотрим.

— Уж больно мне хочется увидеть, как у тебя на голове встанут дыбом волосы.

— Стоп! — сказала она. — Давай-ка обо всем договоримся… Мы с тобой примерно в такое же вечернее время сходим как-нибудь в этот заброшенный дом и попробуем изловить там привидение. Так я тебя поняла? — и приподняв бровь, добавила: — Дурацкая затея!..

— Нет! — немедленно сказал я. — Мы пойдем сегодня. Сейчас. И никаких дурацких затей. Это я тебе обещаю.

Конечно же, электрические привидения Томми и были самым настоящим дурачеством, но ведь не это она имела в виду.

— Настоящие привидения! — Она фыркнула. — Билл, если это очередная глупая шутка…

— Никаких шуток, — ответил я почти искренно.

Она встала и сказала:

— Я скажу Регги, что мы уходим. Я пришла сюда с Роджером Сайксом, но думаю, ему ее стоит знать об этом мероприятии.

Пока ее не было, я пораскинул мозгами и со злорадством отметил, что все идет четко по плану. Томми безошибочно угадал день, когда она заглотнет наживку вместе с крючком. Ну и парень, ну и голова!.. Именно сегодня девочке будет суждено познать Страх. И если все и дальше пойдет так гладко, недалек тот день, когда мы станем мужем и женой. А что, может быть!

Она уже ждала меня в дверях гостиной. На ней были плотно облегающие и в то же время — непостижимым для меня образом! — развевающиеся одежды. Не знаю, как это называется — я не портной, но скажу одно: платье было такое же, как она сама и все, что с ней связано, — гладкое и скользкое. А еще она накинула на плечи какой-то просторный черный плащ, создававший иллюзию крыльев за спиной. Вот это женщина! Я тяжко вздохнул.

Мы влезли в мой потрепанный двухместный автомобиль. Когда я тронул, она спросила:

— Где находится этот дом?

Краем глаза я взглянул на нее. Она подтянула под себя полы плаща. Что ни движение — чудо, подумал я. Ах, какая женщина!

— Я же говорил тебе. Вверх по Гроув-стрит. На вершине холма, через улицу от свалки.

— Теперь примерно знаю, — сказала она. — Давай поднажми-ка, мне не терпится встретиться с привидением лицом к лицу.

Тон этот я уже слышал и не один раз. Например, когда один из приятелей безуспешно пытался накинуть на столб лассо из бельевой веревки. Она выхватила у него из рук веревку, раздраженно сказала: “Черт подери, Джо! Ты заставляешь меня нервничать. Смотри!” — и с первого же броска посадила петлю на столб. А в другой раз — когда одна из лошадей в школе верховой езды сломала себе ногу, беря барьер из живой изгороди. И пока с полдюжины парней глазело на происходящее, она схватила острый камень и одним метким ударом прикончила лошадь.

“Чего вы ждали, придурки? — сказала она тогда. — Того, что она будет кричать целый час, прежде чем отдаст концы? Никто из вас даже не догадался сбегать в школу за ружьем”.

“Что заставило тебя так поступить?” — спросил я.

Она посмотрела на меня с недоумением.

“Я хотел спросить, почему ты всегда прибегаешь к самым жестоким методам. Неужели кость нельзя было срастить?!”

— Можно! — коротко ответила она тоном, каким обычно говорят: “Заткнись!”

Вот я и заткнулся.

Я следил за дорогой, одновременно наблюдая краем глаза за игрой света фонаря на ее лице. Где-то в глубине души я диву давался, как у меня хватило духу провернуть с ней такую шутку.

Мы подъехали к дому. Мириам вышла из машины и задумчиво уставилась на серую громаду особняка, выглядевшую в неверном свете луны довольно зловеще. Все находилось в ужасном запустении. Казалось, дом стоит уже вечность, еще мгновение — и он рухнет к нашим ногам. Мириам подошла к живой изгороди и остановилась. Не знаю, колебалась ли она или просто решила подождать меня там. По тропинке к дому мы шли уже вместе.

Я с удовлетворением отметил, что Томми либо брал такси, либо припарковал свою машину на другой улице. Когда мы достигли верхних ступеней, я осторожно коснулся рукой дверного звонка. Ответа не последовало, но я знал: в этот момент на приборном щите у Томми зажглась лампочка, он понял, что мы уже здесь. Я всучил Мириам один из двух карманных фонариков, которые прихватил с собой, и толкнул ногой входную дверь.

Мириам схватила меня за руку.

— Первыми заходят дамы, — сказала она смеясь и проскользнула в дверь.

Пол под ее ногами с глухим стоном осел на два дюйма, и она невольно выбросила вперед руку, чтобы сохранить равновесие. Обернувшись ко мне, она спросила насмешливо:

— Ты идешь, Билл?

И вот мы уже в узком коридоре, оканчивающимся лестничным пролетом.

— ХЭЛЛО! КТО ЗДЕСЬ?..

— Что? — одновременно спросили мы друг друга.

Прозвучавший голос был тонок; он казался всего-навсего далеким-далеким эхом, и тем не менее был вполне различим.

— Это не я! — дуэтом вскрикнули мы.

Затем Мириам сказала одна:

— Либо кроме нас здесь есть еще кто-то, либо привидения не теряют времени даром. В любом случае мне здесь нравится. Откуда начнем, Билл?

Мне пришло в голову, что ей следовало бы испугаться и побольше.

— Наверх, — сказал я. — Идем наверх. Начнем оттуда, затем опустимся на первый этаж.

Мы двинулись вверх по лестнице, разгоняя фонариками тьму. Лестница после первой площадки резко сужалась, и Мириам прошла вперед. Внезапно ступенька дрогнула под ее ногами. Я успел подхватить Мириам под мышки прежде, чем она грохнулась вниз.

— Спасибо, приятель, — сказала она спокойно, словно ничего не случилось. — Когда-нибудь и я помогу тебе. — И ни один волосок не шевельнулся на ее голове.

Уже почти наверху мне показалось, что откуда-то донесся какой-то далекий звук.

— Послушай, Мириам. Может, мне почудилось, но, кажется, я слышал чей-то смех, — сказал я приглушенным голосом.

Мы замерли на месте, затаив дыхание.

— Это был не смех, — нарушила молчание Мириам.

Я вслушался. Боже правый, что за кошмарные звуки!

Далекий шум скорее напоминал какой-то сатанинский смех, но он был так тих, что трудно было различить: то ли это действительно смех, то ли приглушенные рыдания. Я вытер о джинсы вспотевшие ладони. Черт бы побрал этого Томми, где он раздобыл такую запись!?

На цыпочках мы пересекли холл второго этажа, и Мириам открыла еще одну дверь. Как только дверь бесшумно отворилась — а отворилась она быстрее, чем следовало ожидать, — с пола поднялись столбы пыли. И словно ниоткуда возникла в дверном проеме большая темная фигура!

ТР-Р-Р-РАХ!!!

Сзади грянул оглушающий грохот. Я отпрыгнул вправо, а Мириам влево — в стороны от фигуры, стоящей в дверях; на мгновение нам показалось, весь мир состоит из мечущегося по стенам света и неведомой опасности, исходившей в доме, казалось, из самого воздуха.

Сказать правду, первой пришла в себя Мириам. Она быстро сообразила направить луч своего фонарика на источник шума. Это оказалась всего-навсего картина, висевшая в холле. Она, невидимому, сорвалась с крепления и грохнулась оземь, наделав столько шума. Я направил свет фонаря прямо в глубь комнаты. То, что мы сочли за привидение в дверях, оказалось старинным высоким шкафом, покрытым белой скатертью пыли.

— Нервничаешь, Билл? — ободряюще произнесла Мириам, пытливо глядя на меня.

Я просунул язык между зубами, чтобы не было слышно, как они стучат, и попытался весело ухмыльнуться. Видимо, в полутьме мне это почти удалось. Во всяком случае, Мириам сочла, что я чувствую себя вполне хорошо, потому как с готовностью уступила мне место во главе нашего отряда. Я первым шагнул в комнату.

Там не было больше ничего интересного: пыль да пара сломанных кресел. В глубине комнаты обнаружилась еще одна дверь. Я открыл ее, Мириам шла за мной по пятам. Я остановился в следующей комнате, освещая ее фонарем, но не видя вокруг ничего, за исключением кромешной тьмы на границах луча света. Что-то легко коснулось моего плеча, и…

ДИНН! ДОНН! ДИНН! ДОНН!

Мириам только ахнула и вцепилась мне в рукав, выбив при этом фонарик. Упав на пол, он погас, а Мириам в панике нечаянно выключила и свой.

Тьма, казалось, набросилась на нас из углов комнаты. Ноги мои подкосились от страха, а моя маленькая хладнокровная девочка повисла у меня на шее, что по-видимому было первым признаком беспокойства. Адский перезвон все еще продолжался, когда Мириам случайно вновь включила свой фонарик. В его свете мы увидели на стене старинные часы, показывающие одиннадцать часов, что было довольно далеко от истины. Должно быть, я нечаянно коснулся маятника, и часы сработали.

Мириам стояла, обняв меня все то время, пока часы били, и даже немножко дольше. Это был мой момент, и, клянусь, я был не настолько взволновав, чтобы не понять этого! Затем она отпустила меня и сказала со смешком:

— Билл, все так весело, улыбнись хотя бы, а?

Я облизал сухие губы и без энтузиазма выдавил из себя:

— Ха-ха!

Мириам с уверенностью произнесла:

— Звуки смеха — всего-навсего шум воды в трубах, ужасный грохот — от падения картины со стены, это… привидение, которое в дверях, — старинный книжный шкаф, покрытый пылью. И последнее твое привидение оказалось всего лишь часами. Не так ли?

— Так.

— А эти слова “Кто здесь?”, которые мы слышали, когда пришли сюда, — что это было по-твоему?

— Всего-навсего воображение, — быстро ответил я, хоть и чертовски хорошо знал, что это неправда.

— Я тоже так думаю. Хотя, впрочем с нас довольно. — Ее хитрую усмешку надо было видеть.

— Да, пожалуй, так, — отвечал я, пытаясь непослушными пальцами отвинтить рефлектор, чтобы заменить в фонарике разбитую лампочку. Наконец, мне это кое-как удалось. — А как ты думаешь: ЭТО тоже воображение? — я головой кивнул в ее сторону.

Она обернулась.

ЭТО было пятном света на стене, таким тусклым, что его почти не было видно. Луч фонаря Мириам скользил по другой стене, иначе я бы и не заметил этого пятна. По мере того как я, затаив дыхание, смотрел на его неясные очертания, до меня доходило что это такое.

— Это похоже на… шею! — прошептала Мириам, пятясь в мою сторону.

Штуковина действительно была похожа на молочно-розовую шею с отвратительными фиолетовыми царапинами. Видение секунду-другую продержалось на стене, затем исчезло.

Я выдохнул и сказал:

— Чудесно!

Мириам лихорадочно скользила лучом фонаря по стене, но там уже ничего не было.

— Мириам, я чувствую себя словно на танцах.

— Только здесь нет музыки, — тихо проговорила она. — Нам следует пойти в какое-нибудь другое место.

— Да, пожалуй, — согласился я. Но никто из нас не сделал и шага.

Наконец она первой сбросила с себя оцепенение и сделала глубокий вдох.

— Чего же мы ждем, Билл? Пойдем!

— Пойдем? Куда? Танцевать?

— Танцевать! — с презрением передразнила она меня. — Мы обследуем весь этот дом, не так ли? Идем же!

Она расправила плечи и двинулась вперед. Я потащился следом.

И тут я подумал, что было чертовски хорошо показать ей все это шоу. И что мне повезло в том, что я выбрал для этого представления именно ее, а не кого-нибудь другого, более впечатлительного человека. И что было бы, если бы я взял с собой какого-либо придурка, который бы впал в истерику, грохнулся бы в обморок, потерялся бы в доме или еще что-нибудь? И если бы в результате я остался здесь один?.. Я стал наступать Мириам на пятки.

Мы старательно обошли весь второй этаж, но так ничего интересного и не встретили. Эта ее дурацкая болтовня нам здорово помогла. Скрежет дерева, далекие стоны и вздохи мы принимали за шум ветра в дымоходе, за стук оконных ставней. И никто из нас двоих не удосужился упомянуть, что ветра в этот вечер вовсе не было. Другими словами, мы делали вид, что страшного ничего не происходит, и так продолжалось до тех пор, пока снова не донеслись до нас звуки этого жуткого не то рыдания, не то смеха. Это было каким-то кошмаром. Мы вновь замерли на месте, обняв друг друга, и на этот раз я почувствовал, как ходуном ходит в моих руках тело Мириам. Адские звуки то нарастали, достигая самого высокого верхнего тона, то внезапно спадали — все это было похоже на игру сумасшедшего на пианино.

— Тебе все еще нравится здесь? — спросил я.

— Мне никогда не нравилось в школе, но я все же окончила ее, — отвечала она.

Мы открыли еще одну дверь и попали на лестницу, ведущую на третий этаж. Лестница была довольно узкой, с двумя пролетами и крошечной площадкой посередине. Я шел впереди, и это была ошибка, потому что, клянусь, будучи джентльменом или не будучи им, я к этому не стремился. Поднявшись на площадку, я увидел женщину в полупрозрачных одеяниях, спокойным размеренным шагом пересекающую площадку от правой стороны к левой. Женщина была прекрасна, и лишь две вещи портили эту неземную красоту — ручейки крови, струящиеся из ушей неизвестной, да тот факт, что сквозь нее была хорошо видна грубая каменная стена. Я ахнул и замер на месте.

— О-о-о! Черт побери, Билл!.. — Мириам вцепилась в лестничные перила, одна из секций которых тут же качнулась и с грохотом рухнула в тьму.

— Ты в порядке? — услышал я сквозь этот шум.

Я схватил Мириам, чтобы не дать ей упасть вслед за перилами, и неожиданно угодил ей пальцем прямо в глаз.

— Убери руки, Билл! От тебя одни неприятности!

— Видела? Ты видела ее?! — вопил я шепотом, с трудом переводя дух.

— Кого?

— Женщину! Она… О, черт! Наверное, мне все это причудилось… Пошли!

Мы вновь стали взбираться вверх по лестнице, но что-то вдруг заставило обернуться сразу нас обоих. Во всяком случае, когда я повернул голову, Мириам уже смотрела на прозрачную женщину, которая снова спокойно пересекала площадку. Только на этот раз она почему-то шла задом наперед и кровь не вытекала, а наоборот втекала ей в уши. Это было куда более кошмарное зрелище, но после первого шока я быстро понял, что к чему. Это движение задом наперед было слишком уж кинематографичным. Изображение на стену проецировалось откуда-то из-под лестницы. Томми прогнал пленку взад и вперед. Это объясняло и прозрачность фигуры женщины, ведь проекция была прямо на голую стену. Но, черт возьми! как удалось Томми добиться такого удивительного правдивого пространственного эффекта?

— О, господи! Вот уж этого я никак не могу понять!.. Билл, что это за место! — Голос Мириам звучал подавленно.

— Обыкновенный дом с привидениями, — бодро ответил я и с удовлетворением отметил про себя, что наконец-то нам встретилось хоть одно настоящее привидение. — Идем же! Обойдем этаж и выберемся отсюда. И чем быстрее, тем лучше — ты же понимаешь!

Осанка и походка Мириам, выражение ее лица — все, что было видно в свете фонарей, говорило о том, что Железная Женщина не на шутку напугана. Я вдруг почувствовал себя негодяем. Проделать столь грязный трюк с такой славной девушкой.

— Мириам! — Я взял ее за руку. — Я…

И тут далекий дьявольский смех достиг своего крещендо и перерос в леденящий кровь вопль, подобного которому никогда не слышали мои уши. Это был крик, от которого волосы на голове становятся дыбом и все тело бросает в холодную дрожь. Внезапно он оборвался.

Наступила тишина. Мы боялись вздохнуть, чтобы наше дыхание не вернуло к жизни этот кошмарный вопль. Происхождение его явно не было связано с этим миром. Так кричать может только проклятая кем-то душа, целую вечность мучимая в аду, но еще не потерявшая в себе сил для крика.

Нами вдруг овладело лихорадочное желание завершить осмотр дома, хотя здравый смысл требовал немедленного бегства отсюда. И мы двинулись дальше, стремясь не оставить без внимания ни одного уголка. Наверное, лично я не смог бы сделать этого, если бы не знал, что все это дело рук Томми. У Мириам же были железные нервы и осознание того, что я не бросился в истерике бежать первым.

Третий этаж не открыл нам ничего интересного — там и сям были кучи мусора, разбросанная мебель, пыль да скрипящие под ногами полы. Спускаясь по лестнице обратно, мы уже знали, что уходим, и почти приободрились. Почти — потому, что опять до нас стали доноситься эти отвратительные звуки — звуки дьявольского, душераздирающего смеха, до краев наполненного слезами. Сначала его еще можно было терпеть, но он длился и длился и стал, в конце концов, совершенно невыносимым. Мы шли вниз по лестнице, шагали по коридорам, потом не выдержали и бросились бежать, пытаясь все же сохранить хоть подобие достоинства и самообладания. А смех становился не то чтобы громче, а как-то все отчетливее и отчетливее, и мы не могли сказать, откуда он исходил, преследовал ли он нас или просто был всюду. Он обволакивал нас со всех сторон. Это был уже не звук, это был воздух, которым мы дышали, это была одежда, натянутая на наши дрожащие тела. Он наполнил собой весь мир, и ему никогда, никогда не будет конца, и нам никуда не удастся от него убежать. Он был частью нас самих, он был нашей кровью, нашими костями и нашими мышцами…

Повернув за угол Мириам со всего хода налетела на дверь, и ее отбросило назад, на меня. Я направил свет фонарика на ее лицо. Великий боже!.. Великий боже, этот звук — или его часть — исходил от нее!

— Мириам! — я закричал и ударил ее по лицу раз, другой, одновременно пытаясь зажать ей рот ладонью другой руки.

Звуки смеха улетели куда-то наверх, и обмякшее тело навалилось на меня.

— Мириам! Почему я… Как же так?.. Мириам, дорогая, пошли скорей отсюда! Послушай…

— О, Билл! Билл, я так боюсь! Я боюсь, Билл! — Она говорила все это тихим испуганным голосом, а затем вдруг расплакалась, и — готов вам голову дать на отсечение! — это были первые слезы в ее жизни.

Я подхватил ее на руки и занес в комнату, в которой мы еще не были. Здесь находился громадный, красного дерева и зеленого плюша диван, на который я бережно положил Мириам. Она обвила руками мою шею, и Железная Женщина внезапно стала для меня маленькой девочкой, панически боящейся темноты. Я наклонился над ней и, сам того не желая, тоже вдруг расплакался.

Смех вновь стал приближаться.

— Билл! — взмолилась она, плача. — Останови этот смех! Пожалуйста, Билл, пожалуйста!

Притворяться я больше не мог.

— Побудь пока здесь, я сейчас вернусь. — Я закрепил фонарик в витой ручке дивана и направился к двери.

Мириам села на диване и окликнула меня. Я вернулся, обнял ее и поцеловал. Она была так удивлена, что, когда я отпустил ее, она так и осталась сидеть, поднеся ко рту руку и не произнеся ни слова. А я шагнул в коридор, который должен был привести меня в подвал.

Томми зашел слишком далеко, думал я, спускаясь в грязный погреб, где он спрятал свои приборы. Он хорошо провернул дело, но настала пора сказать “Хватит!”. Я пошарил рукой по двери и нащупал дыру, которую Томми использовал вместо ручки. Просунув в нее палец, я потянул дверь на себя. Она открылась. Я осветил комнатку фонариком и обнаружил, что в ней никого нет.

— Томми? — Я прислонился к деревянной стенке и вытер со лба пот. — Томми!

Никого. Никого, кто бы управлял всеми этими рукоятками, лампочками, магнитофоном. Никого…

— Томми! — Я задрожал мелкой дрожью.

Смех звучал по всему дому. Я посмотрел на магнитофон. Он был на месте, и от него тянулись провода к спрятанным в камине динамикам. Но он не работал. Я осторожно подобрался к нему и в бешенстве опрокинул его на пол. Смех не прекращался.

Томми, сукин сын! Где ты?.. Может быть, ты прячешься где-то здесь в подвале?

Я подошел к двери и выкрикнул в тьму его имя. Ответа не последовало. Я вновь вернулся в комнатку и пробежался рукой по приборному щитку.

Кошмарный смех-плач продолжал звучать. Или мне все это уже казалось?.. Я попытался сосредоточиться и все тщательно продумать. Негодный парень, он слишком долго заставляет себя ждать. И тут я вдруг подумал: а был ли он тут вообще?

Среда. Ночь со вторника на среду. Разве не собирался Томми именно сегодня устроить этот спектакль?..

Я лихорадочно думал, пытаясь припомнить, что же именно говорил он мне про день спектакля. Вспомнил, как он бубнил по телефону: “Попробуй затащить свою снежную королеву сюда в среду, и все будет о’кэй!” Черт подери, а, может он имел в виду совсем не ночь со вторника на среду?..

Ну ладно, это теперь не так уж важно — наверное, какой-нибудь сукин сын пробрался сюда и сунулся в аппаратную — мне теперь все равно.

Взгляд мой упал на силовой кабель, который, видимо, питал всю эту дьявольскую систему. Со злостью я дернул его на себя: кабель легко поддался и выскочил из гнезда на приборном щите. Вот что наконец положит конец всем кошмарам нынешней ночи.

Это, однако, не помогло. Чудовищный смех по-прежнему звучал в моих ушах, а затем его вдруг прервал пронзительный крик Мириам. Я рванулся к двери, сметая с дороги все эти кольца проводов, кучи реостатов и гроздья разноцветных лампочек. Когда я наконец выбрался на лестницу, ко мне явилась мысль, чуть не остановившая мое сердце. Мириам находилась на первом этаже, в задней комнате, в той самой комнате, куда я ее затащил, в комнате, где загадочным образом были задушены четыре человека!


Мириам лежала на диване в неестественной позе, со странно запрокинутой головой, и на ее шее явно виднелись синие царапины с черными кровоподтеками.

Я завопил и бросился вон из комнаты.

— Доктор! Полисмен! Кто-нибудь!.. Мириам! Если она мертва, значит, это я убил ее!

Я в два прыжка слетел по лестнице в холл, пронесся через него и остановился лишь на верхних ступеньках парадного входа. Все удивительным образом повторялось и переплеталось. Здесь умер Гранд, и Фортунато нашел его, как я нашел Мириам. Но Фортунато повезло. Ему удалось, выбегая из дома, сломать себе шею. У меня этого не получилось, а иначе разве мне пришлось бы брать на себя ответственность за смерть Мириам? Три человека умерли одной и той же смертью — почему бы мне не умереть четвертым?

Смех позади меня стал затихать и перерос в низкое злорадное ржание. Все должно повториться. Один человек задушен, другой сломал себе шею. Так все оно и было. Так должно быть и…

— Нет! — Я всхлипнул и бросился обратно в дом. Смех окончательно затих. Словно слепой брел я длинным коридором, пока не наткнулся на знакомую дверь.

Мириам лежала там, где я ее оставил. Мне не хотелось подходить к ней, касаться ее, закрывать ей глаза — мне не хотелось уже ничего. Я лишь стоял и тупо смотрел на ее распростертое тело, на ее неестественно запрокинутую голову, на черно-синие ссадины на ее белой шее. Затем я увидел то, чего до этого не замечал. Ее не задушили — ее продолжали душить!

Черных царапин на шее с момента моего бегства из комнаты заметно прибавилось. С диким воплем я бросился к Мириам и схватил ее на руки. Глаза ее уже закатились, и белки глаз в жутком свете фонаря выглядели кошмарно. Я знал, что если она жива, то я причиняю ей боль, но ничего не мог поделать — надо было как можно быстрее убираться из этого чертова дома. Спотыкаясь, шатаясь, как лунатик, с безжизненным телом Мириам на руках — не помню точно как! — я все же сумел добраться до машины.

Отъехав на достаточное расстояние от адского места, я остановился на обочине. Мириам не могла выжить — просто не могла!.. Так почему же она шевелится и что-то шепчет еле слышным голосом? Я наклонился к ней, взял за руку и нащупал пульс. Тут она засмеялась и назвала меня по имени. Я чуть не рассмеялся тоже.

— О, господи, — проговорила она хриплым голосом, коснувшись рукой шеи и облизнув губы. — Вот это местечко! Билл, ты, небось, напуган до смерти?

— Мириам…

— Не говори ничего!

Голос Мириам был настолько тверд, что мне стало не по себе. Голос и облик ее — все это дико не вязалось с бездыханным только что телом. Я был почти в шоке.

— Дорогая! — Меня прорвало. — Дорогая, прости меня за то, что я был таким негодяем, что я затащил тебя в этот дом…

— Не надо ничего говорить, Билл. Я тоже была большой дурой… Это я уговорила Томми все переиграть…

Я изумленно уставился на нее, не веря своим ушам.

— Зачем все это, Мириам?..

Она прильнула ко мне, положила голову на мое плечо.

— Зачем?.. Да затем, что я всегда мечтала выйти замуж за человека, который бы долгими зимними вечерами рассказывал мне истории из жизни привидений.


Осталось рассказать немногое. Только то, что Томми отказался быть шафером на нашей свадьбе, обидевшись на меня за сломанную аппаратуру. И еще то, что мы с Мириам купили старый дом с привидениями, до основания разрушили его, затем на этом месте построили новый дом и живем здесь в счастии и согласии.

Роберт Шекли Чудовища


Кордовир и Хум стояли на скалистом гребне и наблюдали за странным предметом — раньше такие штуковины здесь не появлялись.

— Судя по отражению солнечного света, он сделан из металла, — произнес Хум.

— Возможно, — неопределенно ответил Кордовир, — но что удерживает его в воздухе?

Заостренный предмет парил в долине, на субстанции, напоминающей огонь.

— Он балансирует на огне, — сказал Хум, — даже твои старые глаза должны это разглядеть.

Кордовир приподнялся на толстом хвосте, чтобы лучше видеть. Предмет тем временем опустился на землю, огонь исчез.

— Посмотрим поближе? — предложил Хум.

— Постой! Какой сегодня день?

Хум прикинул в уме:

— Пятый день луггата.

— Проклятье! — воскликнул Кордовир. — Мне пора домой — убивать жену.

— До захода еще несколько часов. Ты успеешь.

Но Кордовира терзали сомнения:

— Я терпеть не могу опаздывать!

— Ну, ты же знаешь, какой я быстрый, — сказал Хум, — если мы задержимся, я поспешу и сам убью твою жену.

— Это очень любезно с твоей стороны, — поблагодарил Кордовир юношу, и они заскользили вниз по крутому склону.

Возле металлического предмета они уселись на хвосты. Кордовир прикинул размеры предмета.

— Несколько больше, чем я ожидал.

Предмет был чуть длиннее их деревни и примерно в два раза уже. Они обползли предмет кругом и решили, что, возможно, металл обработан человеческими щупальцами.

Зашло меньшее солнце.

— Думаю, нам лучше вернуться, — сказал Кордовир, заметив приближение ночи.

— Ерунда, у нас масса времени. — Хум самодовольно поиграл мускулами.

— Да, но убивать жен лучше все-таки лично.

— Как хочешь.

Они поспешили в деревню.


Жена Кордовира готовила ужин. Она повернулась спиной к двери, как требовал этикет. Кордовир убил ее резким ударом хвоста, оттащил тело за дверь и сел за еду.

Обдумав случившееся за ужином, он пошел на собрание.

Хум уже был там и с юношеской горячностью рассказывал о металлическом предмете.

“Опять он успел раньше меня”. — Кордовир расстроился.

Когда юноша закончил, Кордовир высказал предположение, что в металлическом предмете могут находиться разумные существа.

— Откуда ты это взял? — спросил Мишилл, который, как и Кордовир, был старейшиной.

— Когда предмет садился, из него извергался огонь, — ответил Кордовир. — Когда он сел, огонь исчез, значит, пламя кто-то выключил.

— Не обязательно, — возразил Мишилл. — Оно могло погаснуть само.

Начался вечерний спор.

Жители деревни обсуждали вопрос о предмете до поздней ночи. Затем, как обычно, похоронили убитых жен и разошлись по домам.


Ночью Кордовир долго ворочался — все думал о металлическом предмете и о разумных существах в нем. Нравственны ли они? Есть ли у них понятия добра и зла? Каковы их этические нормы?

Так ничего не решив, он заснул.

Утром все мужчины пошли к металлическому предмету. Это было в порядке вещей, поскольку в их обязанности входило изучение нового и ограничение женского населения.

Они расположились вокруг предмета, строя различные догадки.

— Я полагаю, те, кто внутри, похожи на нас, — сказал старший брат Хума Экстелл.

Кордовир затрясся всем телом, выражая свое несогласие.

— Вероятнее всего, там чудовища, — сказал он, — если принять во внимание…

— Не обязательно, — возразил Экстелл. — Подумай о совершенстве нашего строения! Один фасеточный глаз…

— Внешний мир огромен и многолик, — перебил Кордовир. — Там могут жить странные существа, совсем не похожие на нас.

— И все же логика…

— Шанс, что они похожи на нас, — продолжал Кордовир, — бесконечно мал. Могут ли существа, похожие на нас, построить такую штуку?

— Если рассуждать логически, — сказал Экстелл, — ты увидишь…

В третий раз он перебил Кордовира, и тот одним движением хвоста расшиб Экстелла о металлический предмет.

— Я всегда считал своего брата грубияном, — сказал Хум. — Продолжай, пожалуйста.

Но в это время часть стены предмета опустилась, и оттуда вышло существо.

Кордовир понял, что был прав. Существо, вышедшее из дыры, имело два хвоста. Оно было полностью покрыто металлом и кожей. А его цвет!.. Кордовир содрогнулся.

Существо было цвета только что ободранного мяса. Все отпрянули.

Существо стояло на металлической плите. Округлый предмет, венчавший существо, поворачивался туда-сюда, но тело не двигалось, чтобы придать смысл этому жесту. Наконец, существо подняло щупальца и издало странные звуки.

— Ты думаешь, оно обладает даром речи? — тихо спросил Мишилл.

Из дыры вылезли еще трое, держа в щупальцах металлические палки. Существа издавали звуки, видимо переговариваясь между собой.

— Нет, они не люди, — твердо заявил Кордовир. — Следующий вопрос: нравственны ли они?

Одно существо сползло на землю по металлическому боку предмета и ступило на землю. Остальные опустили металлические палки. Это походило на какую-то непонятную церемонию.

— Могут ли такие уроды быть нравственными? — снова спросил Кордовир.

Его шкуру передернуло от отвращения. При ближайшем рассмотрении существа оказались еще безобразнее; такое не могло присниться и в страшном сне. Округлый предмет наверху вполне мог сойти за голову, но посередине этой головы вместо привычного ровного места торчал нарост с двумя круглыми впадинами по сторонам. Слева и справа виднелись две черные выпуклые шишки, а нижнюю половину головы — если это была голова — пересекал бледно-красный разрез. Кордовир предположил, что это рот.

Когда существа двигались, были заметны кости. Их движения скорее походили на обламывание веток, чем на плавные, волнообразные движения людей.

— Видит бог, — вздохнул Гилриг, мужчина средних лет, — нам следует убить их, избавив от мучений.

Остальные, похоже, испытывали те же чувства и двинулись вперед, но кто-то из молодых крикнул:

— Подождите! Давайте попробуем поговорить с ними! Мир огромен и многолик, говорил Кордовир! Может, они все-таки нравственные существа?

Кордовир призвал к немедленному истреблению, но его не послушались. Жители остановились и принялись обсуждать этот сложный вопрос.

Между тем Хум с обычной бравадой подтек к существу, стоявшему на земле.

— Привет, — сказал он.

Существо что-то ответило.

— Не понимаю. — Хум отступил назад.

Существо взмахнуло щупальцами — если это были щупальца — и показало на ближнее солнце. Затем вновь издало звук.

— Да, оно теплое, не правда ли? — весело воскликнул Хум.

Существо показало на землю и снова что-то сказало.

— У нас в этом году не особенно хороший урожай, — продолжал разговор Хум.

Существо указало на себя и издало новые звуки.

— Согласен, — сказал Хум. — Ты безобразно, как смертный грех.

Вскоре мужчины проголодались и уползли в деревню. Хум все стоял и слушал звуки, издаваемые для него существами. Кордовир ждал его невдалеке.

— Ты знаешь. — Хум присоединился к приятелю. — Я думаю, они хотят выучить наш язык. Или научить меня своему.

— Не делай этого! — предостерег Кордовир, чувствуя Туманный край Великого Зла.

— Я все-таки попробую, — не согласился Хум. Они вместе поднялись по крутому склону в деревню.

В этот вечер Кордовир пошел в вагон к лишним женщинам и предложил, как того требовал закон нравственности и обычай, приглянувшейся молодой женщине царить двадцать пять дней в его доме. Она с благодарностью приняла его приглашение.

По дороге домой он повстречал Хума, идущего в загон.

— Только что убил жену, — сообщил Хум без всякой надобности: зачем бы иначе он шел к женскому запасу?

— Ты собираешься вернуться к существам? — спросил Кордовир.

— Наверное, — неопределенно ответил Хум. — Если не подвернется что-нибудь новенькое.

— Главное, выясни, — нравственны ли они?

— Ладно! — бросил Хум и заскользил дальше.


После ужина мужчины собрались у Гатеринга.

Все старики согласились, что пришельцы — нелюди. Кордовир горячо убеждал, что сам их внешний вид не допускает никакой человечности. Такие чудовища вряд ли могут иметь чувства добра и зла, а главное, представления об истине и моральных принципах.

Молодежь возражала, возможно, потому, что в последнее время не происходило ничего интересного. Указывали на то, что металлический предмет был продуктом разума, а разум предполагает наличие логики. А логика, естественно, подразумевает деление на черное и белое, на добро и зло.

Даже женский излишек спорил об этом в своем загоне.

Усталая, но довольная новой интересной темой, деревня отошла ко сну.

Последующие недели споры не утихали. Однако жизнь шла своим чередом. Утром женщины выходили собирать и готовить пищу, откладывали яйца. Яйца высиживали лишние женщины. Как обычно, на восемь яиц с женщинами приходилось одно с мужчиной. Через двадцать пять дней или немного раньше каждый мужчина убивал свою старую женщину и брал новую.

Изредка мужчины спускались к кораблю послушать, как Хум учится языку пришельцев, затем возвращались к обычным занятиям: блуждали по холмам и лесам в поисках нового.

Чудовища выходили из металлического предмета только тогда, когда появлялся Хум.

Через двадцать четыре дня после появления нелюдей Хум сообщил, что может немного общаться с ними.

— Они говорят, что пришли издалека, — рассказывал он вечером на собрании. — Они говорят, что двуполы, как и мы, и что они — люди, как и мы. Еще они сказали, есть причины их внешнего отличия от нас, но этой части объяснений я не понял.

— Если мы будем считать их людьми, — сказал Мишилл, — то должны верить: они говорят правду.

Все затряслись, соглашаясь с Мишиллом. Хум продолжал:

— Они говорят, что не хотят вмешиваться в нашу жизнь, но им было бы интересно понаблюдать за ней. Они хотят прийти в деревню.

— Пускай приходят, не вижу в этом ничего плохого! — воскликнул один из молодых.

— Нет, — вмешался Кордовир. — Вы впускаете Зло. Эти чудовища коварны. Думаю, они способны лгать.

Другие старики согласились с ним, но, когда от Кордовира потребовали доказательств его обвинений, он не смог их предъявить.

— В конце концов, мы не можем считать их аморальными чудовищами только потому, что они не похожи на нас, — сказал Сил.

— Можем! — заявил Кордовир, но с ним не согласились.

Хум продолжал:

— Они предложили мне или нам — я не понял — пищу и всякие металлические предметы, которые, по их словам, могут делать различные вещи. Я оставил без внимания это нарушение нашего обычая, поскольку решил, что они его не знают.

Кордовир кивнул. Юноша взрослел на глазах. Он показал, насколько он воспитан.

— Завтра они хотят прийти в деревню.

— Нет! — воскликнул Кордовир, но большинство было “за”.

— Да, кстати, — сказал Хум, когда собрание начало расходиться. — Среди них есть несколько женщин. Это те, у которых ярко-красные рты. Интересно посмотреть, как мужчины их убивают. Ведь завтра двадцать пять дней, как они появились.


На следующий день существа с трудом вскарабкались в деревню.

Жители наблюдали, как медленно и неуклюже лезли они по утесам, удивляясь хрупкости их конечностей.

— Ни капли ловкости, — пробормотал Кордовир. — И выглядят они одинаково.

В деревне существа вели себя крайне непристойно. Они заползали в хижины, болтали у загона с женским излишком, брали яйца и рассматривали их, рассматривали жителей с помощью черных блестящих штук.

В полдень старейшина Рантан решил, что пришло время убить жену. Он отстранил существо, которое в тот момент осматривало его женщину, и убил ее. Тотчас же два существа поспешно вышли из хижины.

У одного был красный рот женщины, второй был мужчина.

— Сейчас он должен вспомнить, что пора убивать свою женщину, — заметил Хум.

Жители деревни ждали, но ничего не происходило.

— Наверное, он хочет, чтобы кто-нибудь убил ее за него. Возможно, это обычай их страны, — предположил Рантан и хлестнул женщину хвостом.

Существо мужского пола издало страшный шум и направило на Рантана металлическую палку. Тот рухнул замертво.

— Странно, — сказал Мишилл. — Не означает ли это неодобрение?

Существа — их было восемь — образовали плотный круг, один держал мертвую женщину, остальные выставили металлические палки.

Хум подошел и спросил, чем их обидели?

— Я не понял, — сказал он после разговора. — Они использовали слова, которых я не знаю, но в их тоне я уловил упрек.

Чудовища отступали. Другой мужчина решил, что пришло время, и убил свою жену, стоявшую в дверях хижины.

Чудовища остановились, жестами подозвали Хума. Во время беседы тело его выражало недоумение и недоверчивость.

— Если я правильно понял, — сказал Хум, — они просят нас не убивать женщин.

— Что?! — воскликнул Кордовир и дюжина других мужчин.

— Я спрошу их снова, — Хум возобновил переговоры с чудовищами, которые размахивали металлическими палками.

— Это точно, — сказал он и без дальнейших слов щелкнул хвостом, отшвырнув одно из чудовищ через площадь.

Чудовища направили на толпу палки и быстро отступили. Когда они ушли, жители деревни обнаружили, что семнадцать мужчин погибли, но Хума даже не задело.

— Теперь вы поняли! — крикнул Кордовир. — Эти существа лгали! Они сказали, что не будут вмешиваться в нашу жизнь, а смотрите — убили семнадцать из нас. Это не просто аморальный поступок, а ПОПЫТКА МАССОВОГО УБИЙСТВА!

Да, это находилось почти вне человеческого понимания.

— Умышленная ложь! — с ненавистью выкрикнул Кордовир.

Мужчины редко затрагивали эту кощунственную тему. Они были вне себя от гнева и отвращения. Страшно подумать — чудовища совершили попытку массового убийства!

Это был кошмар наяву. Существа не убивали женщин, а позволяли им беспрепятственно размножаться?! Мысль об этом вызывала рвоту у самых мужественных.

Излишек женщин вырвался из вагона и, соединившись с женами, потребовали рассказать о случившемся. Когда им объяснили, они рассвирепели куда сильнее мужчин, ибо такова природа женщин.

— Убейте их! — рычал излишек. — Не дадим изменить нашу жизнь! Положим конец безнравственности!

— Мне следовало бы догадаться об этом раньше, — печально изрек Хирам.

— Их надо убить немедленно! — закричала одна из женщин излишка. Она не имела веса в обществе, но компенсировала этот недостаток яркостью темперамента.

— Мы, женщины, хотим жить прилично и, по обычаю, высиживать яйца, пока не придет время женитьбы. А потом — двадцать пять дней наслажденья! Это ли не счастье? Чудовища изуродуют нашу жизнь! Мы станем такими же страшными, как они!..

— Я предупреждал! — воскликнул Кордовир. — Но вы не вняли мне! В трудные времена молодежь обязана повиноваться старшим!

В ярости ударом хвоста он убил двух юношей. Собрание зааплодировало.

— Истребим чудовищ, пока они не уничтожили нас! — кричал Кордовир.

Женщины бросились в погоню за чудовищами.

— У них есть убивающие палки, — заметил Хум. — Женщины знают об этом?

— Наверное, нет, — ответил Кордовир. Он уже успокоился. — Пойди предупреди их.

— Я устал, — мрачно объявил Хум. — Я был переводчиком. Почему бы не сходить тебе?

— А, ладно, пошли вместе, — сказал Кордовир, которому надоели капризы юноши.

Сопровождаемые мужчинами деревни, они поспешили за женщинами.

Женщин они догнали на гребне скалы, обращенной к металлическому предмету. Пока Хум рассказывал о палках смерти, Кордовир прикидывал, как лучше расправиться с чудовищами.

— Скатывайте камни с горы, — приказал он женщинам.

Те энергично взялись за дело. Некоторые камни попадали в металлический предмет и со звоном отскакивали.

Красный луч вырвался из предмета и поразил часть женщин. Земля содрогнулась.

— Давайте отойдем, — предложил Кордовир. — Женщины прекрасно управятся без нас, а у меня от этой тряски голова кругом идет.

Мужчины отошли на безопасное расстояние, продолжая следить за ходом событий.

Женщины гибли одна за другой, но к ним подоспели женщины других деревень, прослышавшие об угрозе их благополучию. Они сражались за свои дома и права с женским неистовством, превосходившим самую сильную ярость мужчин. Предмет метал огонь по всей скале, но это только помогало выбивать камни, которые дождем сыпались вниз. Наконец, из нижнего конца предмета вырвалось пламя, он поднялся в воздух. И во время — начался оползень. Предмет поднимался все выше, пока не превратился в точку на фоне большого солнца, а затем исчез.

В этот вечер погибли пятьдесят три женщины. Это было весьма кстати. Сократился женский излишек после потери семнадцати мужчин.

Кордовир был чрезвычайно горд собой: его жена доблестно пала в сражении. Он тотчас взял себе другую.

— Пока жизнь не войдет в норму, нам следует почаще менять жен, — предложил он на вечернем собрании.

Уцелевшие женщины в загоне дружно зааплодировали.

— Интересно, куда направились эти существа? — спросил Хум, предлагая новую тему спора.

— Вероятно, порабощать какую-нибудь беззащитную расу, — ответил Кордовир.

— Не обязательно, — возразил Мишилл.

Начался вечерний спор.

Парад планет

Алина Лихачева Привет с Марса

В вечереющей сини

Звезда посылает звезде

Пучки светящихся линий.

В.Брюсов


“Текст” передавали каждую ночь. И каждой ночью, по сравнению с наблюдениями накануне, замечалось усиление яркости “сигналов”, как будто те, кто желал вступить в контакт, непрерывно совершенствовались в искусстве сигнализации.

На одной из крупных европейских обсерваторий придумали аппарат для регистрации “сигналов”: движущая бумажная лента, на которой по команде наблюдателя карандаш, связанный с часовым механизмом, выписывал прерывистую кривую.

Удалось установить три “огненные”, как их назвали, буквы — точка, тире и “удлиненное” тире, что вполне могло соответствовать азбуке Морзе. Буквы эти соединялись в слова и образовывали предложения.

“Люди Марса желают говорить с нами!” — заключил английский астроном сэр Ф.Гальтон, попытавшийся найти закономерности в мелькании световых вспышек.

Но что же хотели сообщить нам далекие корреспонденты, расположившиеся где-то на вершине самой высокой горы Марса или на снежном полюсе этой планеты?

В том, что яркие световые вспышки или белые пятна, временами наблюдавшиеся на Марсе, означают искусственно посылаемые сигналы, никто (или почти никто) не сомневался. В конце XIX века большинство ведущих астрономов мира разделяло точку зрения, согласно которой, Марс, как и Земля, планета обитаемая. Сенсационное открытие на Красной планете каналов, вдоль которых располагаются оазисы, могучих водных артерий, по которым тающая вода полярных шапок во время марсианского лета транспортируется в засушливые области более низких широт, поражало воображение каждого, кто об этом задумывался.

Подсчитали, что работа, необходимая для создания планетарной сети каналов на Марсе, была равнозначна сооружению около 160 °Cуэцких каналов, она заняла бы тысячу лет и потребовала бы усилий двухсот миллионов рабочих.

И вот сигналы — таинственные сверкающие белые пятна, яркие огни на поверхности Марса, хорошо знакомые многим астрономам-наблюдателям. Многочисленные наблюдения марсианских огней убеждали, что это едва ли коллективный обман зрения. Загадочное явление требовало своего объяснения.

“Известно, какое впечатление произвело открытие светлых выдающихся точек на Марсе: слишком оптимистические умы признали их за сигналы, даваемые нам жителями Марса, — писал немецкий ученый В.Мейер в 1894 году. — Появление на одном и том же месте этих белых точек совершенно исключало предположение об облаках. Но эти точки не могли быть и горами, …в этом случае они были бы на невероятной высоте”.

Мысль о возможных сигналах разумных существ с Марса попала на благодатную почву — идеи Дж. Скиапарелли, открывшего марсианские каналы, П.Ловелла, настойчиво искавшего проявление разумной жизни на Красной планете, популяризаторское искусство К.Фламмариона уже завоевали признание публики.

В 1894 году в знаменитом английском научном журнале “Nature” появилась заметка о том, что светлые точки на поверхности Марса представляют собой сигналы, которыми марсиане желают подать нам, жителям Земли, весть о своем существовании. Именно эта статья побудила писателя Г.Уэллса взяться за роман “о нашествии марсиан” на нашу планету.

“…Через бездну пространства на Землю смотрели глазами, полными зависти, существа с высокоразвитым, холодным, бесчувственным интеллектом, превосходящие нас настолько, насколько мы превосходим вымерших животных…

Во время противостояния, в 1894 году, на освещенной части планеты был виден сильный свет, замеченный многими наблюдателями. Я склонен думать, что это явление означало отливку в глубокой шахте гигантского орудия, из которого марсиане будут обстреливать Землю…

…В эту ночь снова наблюдался взрыв на Марсе. Я сам видел его. Появился красноватый блеск и чуть заметный выступ на краю в то самое мгновение, когда хронометр показывал полночь… В эту ночь новый невидимый снаряд был выпущен с Марса на Землю…

…Сотни наблюдателей видели пламя в полночь и в эту и последующие десять ночей — по одной вспышке в ночь. Потом взрывы прекратились и… этого никто не пытался объяснить…

…А между тем незримые снаряды с Марса летели к Земле через бездну пустого пространства со скоростью нескольких миль в секунду, приближаясь с каждым часом, с каждым днем…”

Это отрывки из “Войны миров” Г.Уэллса. Оставляя в стороне сюжетную канву романа (тяжелые испытания, выпавшие на долю землян в связи с вторжением жестокой чужой цивилизации), несколько наивное, в духе времени, представление о пришельцах — жуткого вида спрутообразных существах, абсолютно неспособных к контакту и не желающих его, их целях и возможностях, а также о способе перемещения в космическом пространстве (с помощью “пушечного выстрела”), вспомним, что произведение увидело свет в 1898 году. Попробуем лишь проследить за истоками фантазии автора “Войны миров”.

Считается, что одно из первых наблюдений марсианских огней принадлежит известному астроному прошлого века В.Гершелю, в архивах которого нашли рисунки с изображением белой точки, выступающей на фоне полярной шапки Марса.

Информация о подобных пятнах, вспышках, огнях на поверхности Марса продолжала поступать в научные журналы конца XIX — начала XX века. Популярные же издания того времени давали волю фантазии.

Лесной пожар на большом участке территории Марса (журнал “Природа и люди”, 1894 г.). Теперь мы знаем, что это невозможно не только потому, что на Марсе нет лесов и вообще растительности, но и потому, что в его атмосфере почти отсутствует кислород.

Мощные вулканические извержения. Эта идея часто обсуждалась учеными. Однако сделанные уже в пятидесятые годы XX века расчеты показали, что наблюдать вспышки раскаленной лавы, выброшенной из марсианских недр, возможно только в том случае, если сами вулканы в десятки тысяч раз мощнее земных.

Вспышки на Марсе — это отражение солнечных лучей от покрытых снегом горных склонов. Тоже несостоятельное объяснение — подобная гипотеза требовала очень большой (выше ста километров над поверхностью) высоты марсианских гор.

Справедливости ради нужно отметить, что самый активный сторонник жизни на Марсе П.Ловелл не связывал объяснение огней с деятельностью разумных существ. Он склонен был считать их своеобразными гигантскими “солнечными зайчиками”, отражающимися от ледяных горных склонов. Однако, чтобы эти “солнечные зайчики” наблюдались на Земле, необходимо было предположить существование на Марсе огромных природных зеркал — идеальных плоских ледяных поверхностей размером не менее квадратного километра. Едва ли подобные образования можно встретить на Марсе. На Земле, во всяком случае, такие идеальные ледяные плато не известны. Самые большие катки имеют площадь примерно в двести с лишним раз меньше.

Между тем, приняв версию искусственного происхождения сигналов с Марса, земляне активно обсуждали проекты ответной связи. Самой простой представлялась световая сигнализация. Радио в ту пору еще не было известно. А если послать на Марс солнечный свет, отраженный мощными рефлекторами, чтобы привлечь внимание марсиан к появлению на Земле светящихся точек? Такой проект обсуждался.

Предлагался и другой план — установить на Земле гигантские прожекторы и сигнализировать марсианам по ночам. А чтобы жители Марса догадались об искусственном происхождении вспышек, свет предполагалось зажигать и гасить через определенные промежутки времени.

Один из астрономов считал, что нужно установить прожекторы в форме, повторяющей очертания какого-нибудь хорошо знакомого созвездия. Остановились на Большой Медведице. Автор проекта указал и географические координаты мест, где должны быть установлены мощные источники света: Бордо, Марсель, Страсбург, Париж, Амстердам, Копенгаген, Стокгольм. Сохранились свидетельства и того, что К.Фламмарион назвал эти проекты несбыточными.

Позднее, после изобретения радио, обсуждалась идея радиосвязи с Марсом. Однако подобные проекты считались неосуществимыми: передатчики того времени были слишком слабы. Зато идея радиосвязи с Марсом была подхвачена фантастами. Но об этом немного позднее.

Возможность непосредственных космических перелетов в начале века представлялась мало реальной — единственный приемлемый способ преодоления космического пространства мыслился в виде выстрела гигантским пушечным ядром (как это делали герои Ж.Верна и других авторов), либо за счет, как мы теперь сказали бы, антигравитации. И здесь пальма первенства принадлежит, очевидно, Г.Уэллсу. Мистер Кейвор (герой романа “Первые люди на Луне”) предполагал экранироваться от тяготения с помощью “вещества, непроницаемого для притяжения, из сложного сплава металлов и какого-то нового элемента, кажется, гелия, присланного ему из Лондона в запечатанных глиняных сосудах, без сомнения, газообразного и разреженного”.

Химический элемент гелий, недавно по тем временам открытый и потому редкий, действительно обладает рядом необычных свойств (легкость, повышенная летучесть, химическая инертность и сверхтекучесть), но к антигравитации это не имеет никакого отношения.

Марсианские сигналы не оставили равнодушными и русских фантастов. В 1901 году появилась повесть П.Инфантьева “На другой планете”, повесть из жизни обитателей Марса, как назвал это произведение автор. П.Инфантьев, как и Г.Уэллс в “Войне миров”, в преамбуле отдает дань официальным источникам информации, ссылаясь на сообщения газет.

Герой повести швейцарский ученый профессор Роша добился успеха в расшифровке “сообщений с Марса”. Другому герою П.Инфантьева, молодому человеку из России, удалось совершить “гипнотическое” путешествие на Марс путем, как сказали бы теперь, “культурного обмена”: сознание героя временно обосновалось в телесной оболочке марсианина, а житель Марса в свою очередь в то же самое время поселился в теле землянина.

Интересовался проблемой межпланетных путешествий и известный русский поэт В.Брюсов. В начале двадцатых годов он работал над повестью “Первая междупланетная экспедиция”, к сожалению, оставшейся незавершенной. В этом произведении речь шла о первом полете на Марс советско-американского экипажа. Действие повести происходит после победы мировой революции. По словам литературоведа Вл. Муравьева, “эта повесть более научна, чем фантастична; главной ее темой является научное познание, …ее занимательность в занимательности научного материала”.

“Я интересуюсь, — говорил Валерий Брюсов, — не только поэзией, но и наукой, вплоть до четвертого измерения, идеями Эйнштейна, открытиями Резерфорда и Бора… Меня интересует личность Циолковского… Он является носителем сказочной идеи о возможном полете в другие миры на ракетных кораблях”.

В архиве Брюсова можно найти замысел рассказа “Путеводитель по Марсу”, там же хранится листок с математическими расчетами, касающимися времени перелета с Земли на Марс.

Возможное существование цивилизации на Марсе, ее враждебность и агрессивность по отношению к Земле легли в основу сюжета многих фантастических произведений начала XX века. На страницах фантастических повестей снова разыгрывалась “Война миров”, чувствовалась военная угроза с Марса. Но на вооружение была взята техника будущих веков: “Смертоносные лучи грозили снести с поверхности Земли все живое” (Н.Муханов. “Пылающие бездны”, 1924 г.).

Картина умирающего Марса, с жестокой методичностью расстреливающего Землю “беспрерывным потоком метеоритов из своих вулканов” и бомбившего Землю “снарядами прессованной воли”, разворачивается в рассказе Н.Асеева “Расстрелянная земля” (1921 г.). “Солнце Марса потухло”, и жителям этой планеты пришлось выбирать между “медленным угасанием или победой и завоеванием соседнего источника тепла и света”.

Марс представлялся старой, остывающей и умирающей планетой, некогда мощная и развитая цивилизация которой находилась на краю гибели.

“Марс засыхал, подобно оазису в бездождие. Солнце осушило все, почва горела, вода уходила… Марсиане стремились к исходу на другую планету, обильную водой… И вот, когда они научились летать, было послано два корабля на планету Венеру, но те корабли не вернулись… Через несколько лет три больших корабля отправились на Землю…

После сумеречного мертвого Марса залитая Солнцем Земля казалась цветущим садом” (Б.Анибал. “Моряки Вселенной”, 1940 г.).

В 1924 году в Москве вышла небольшая книжка Л.Калинина “Переговоры с Марсом” (руководство для начинающих переговоры с соседними планетами). Назвать это произведение фантастическим трудно, поскольку вещь написана предельно реалистично, это не рассказ и не повесть, а скорее всего, хорошо написанный очерк, снова напоминающий о таинственных сигналах с Марса и, как и прежде, приглашающий читателей взять в союзники прессу того времени.

“В начале 1920 года в газетах промелькнули сбивчивые сведения о загадочных сигналах, принимаемых многими телеграфистами; высказывались предположения, что эти сигналы приходят к нам с Марса… Позже говорилось о специальной яхте, которую оборудовал радиоинженер Маркони, чтобы в открытом море принимать таинственные сигналы.

…Сигналы повторялись с неизменной точностью каждые 24 часа 37 минут 23 секунды…” (Автор напоминает, что эта величина совпадает с периодом суточного вращения Марса).

“Из бесконечности болезненно слабо, почти умирая, умоляли о чем-то настойчивые сигналы… Мне мучительно захотелось верить, что это действительность, что и впрямь через смертоносно холодную пропасть миллионов верст, с далекого, неведомого Марса летят к нам эти нежные звуки, просящие о помощи…”

Контакт с жителями Марса может быть, по мнению автора, плодотворен и для Земли: “Марсиане расскажут нам все, все о себе. Они сообщат нам о своей жизни, о своей организации, о своем мире. Они поделятся с нами самыми разнообразными открытиями в области науки… Мы поделимся с ними всем, чем можем, передадим все наши познания, сообщим обо всех открытиях”.

И только у А.Толстого в его известном романе “Аэлита” появилась иная, чисто земная, очень “человеческая” версия о природе марсианских сигналов.

“Сегодня, в семь часов вечера, радиотелефонная станция ожидает — как и всю эту неделю — передачу неизвестных сигналов чрезвычайной силы. Шифр их непонятен. Целую неделю газеты всех частей света заняты догадками по поводу этих сигналов — есть предположение, что они идут с Марса”.

Далее, пожалуй, уместно привести стихотворение В.Брюсова “Сын Земли”:

Не знаю, как мой зов достигнет цели,

Не знаю, кто привет мой донесет,

Но если те любили и скорбели,

Но если те мечтали в свой черед

И жадной мыслью погружаясь в тайну,

Следя лучи, горящие вдали, —

Они поймут мой голос неслучайный,

Мой страстный вздох, домчавшийся с Земли!

Поэт, предваряя в своем стихотворении окончание романа “Аэлита”, оказался прав. Читаем у А.Толстого: “…Повторялось какое-то странное слово. Лось напряг слух. Словно тихая молния, пронзил его сердце далекий голос, повторявший печально на незнакомом языке:

— Где ты, где ты, где ты, Сын Неба?

…то был голос любви, голос тоски, вечности, летевший по всей вселенной…”.

А сигналы с Марса наблюдаются до сих пор, хотя найти на этой планете братьев по разуму так и не удалось. Объяснить же марсианские огни можно и без привлечения гипотезы об их искусственном происхождении. Нельзя, правда, сказать, что ларчик открывается так уж просто. Вот одна из гипотез, подтвержденная математическими расчетами. Световые точки на Марсе — это и в самом деле солнечные блики, результат отражения солнечных лучей от вертикальных граней крошечных кристалликов в облаках Марса. “Сигнализация” создается солнечным светом, отраженным от облачной дымки в марсианской атмосфере. Что же касается строгой периодичности сигналов, скорее всего — это игра воображения наблюдателей.

Кстати, и марсиане, если бы они существовали, могли бы наблюдать соответствующие “сигналы” с Земли. Но если говорить о послании разумных существ… Сама по себе идея использовать для этой цели отраженный солнечный свет не кажется слишком уж безнадежной, не правда ли, уважаемый читатель?

Полигон идей

Павел Амнуэль Патентный фонд фантастики


Изучение идей научной фантастики совершенно необходимо для развития творческого воображения. Более того — эти идеи позволяют конструировать будущее, позволяют делать вполне жизнеспособные прогнозы, которые во многих случаях оправдываются. Конечно, даже от прогностической ветви фантастики нельзя однозначно требовать предвидения будущих научных открытий (хотя в мировой фантастике, как мы увидим, есть и такие примеры!). Фантасты прежде всего исследуют цели, стоящие перед обществом, ставят мысленные эксперименты, анализируют возможности достижения поставленных целей и возможные следствия. Научная фантастика — мысленный полигон, где испытываются на жизнеспособность нетрадиционные, а зачастую и “безумные” идеи, гипотезы и концепции науки и техники. В фантастике научно-технического и некоторых других поджанров можно найти немало предвидений будущего новых изобретений, которые либо уже сделаны в реальности (значительно позже, чем в фантастике!), либо будут сделаны в будущем.

К сожалению, фантасты не получают патентов на свои изобретения и открытия, им не выдают авторских свидетельств, и пока лишь память читателей хранит идеи, впервые высказанные фантастами и лишь впоследствии подхваченные учеными и инженерами.

В 1957 году польские инженеры В.Гейсер и Н.Панков предложили перевести на орбиту искусственного спутника Земли астероид Гермес. Но ведь эта идея была на самом деле высказана не инженерами, а фантастом А.Григорьевым, который еще в 1932 году (рассказ “За метеором”) описал буксировку к Земле небольшого астероида. В 1963 году советский астроном В.Давыдов предложил раздробить на 400 частей все планеты Солнечной системы. В научной литературе о будущем космонавтики идея использования вещества планеты упоминается со ссылкой на В.Давыдова, однако на самом деле идея принадлежит не ему, а фантасту Г.Гуревичу, описавшему в 1959 году (повесть “Первый день творения”) дробление на 12 частей планеты Уран. На одном из Циолковских чтений советский ученый И. Меркулов проанализировал возможность перемещения планет с помощью электромагнитных двигателей. Но и эта идея тоже была впервые высказана не учеными, а фантастами — отправляются в путешествие на собственных планетах герои повестей Г.Гуревича “Прохождение Немезиды” (1956 г.) и Ф.Карсака “Бегство Земли” (1960 г.).

Таких примеров можно привести немало. Патентный фонд идей, впервые предложенных фантастами, велик. Ниже мы отобрали наиболее характерные и интересные предвидения и прогнозы фантастов. Идеи, где фантастам принадлежит безусловный приоритет. В нашем патентном фонде 40 изобретений и 10 открытий, сделанных на страницах научно-фантастических произведений. Изучая эти патенты, можно не только удивляться прозорливости авторов и красоте идей, но и поработать над развитием творческого воображения. Определите, к примеру, какая идея, какой факт реальной техники и науки того времени были прототипом. Попробуйте улучшить идею — ведь после того, как фантастическое изобретение было сделано, минуло время, и, наверное, теперь можно иначе взглянуть на проблему, пойти глубже…

Итак, обратимся к патентному фонду научной фантастики.

ПАТЕНТ № 1

Автор изобретения Жюль Верн. Приоритет — 1863 год, роман “Пять недель на воздушном шаре

ВОЗДУШНЫЙ ШАР

Воздушный шар, наполненный легким газом, например водородом, с баллоном и кабиной для экипажа, отличающийся тем, что, с целью возможности управления полетом, воздушный шар снабжен температурным регулятором (калорифером), расположенным внутри баллона и изменяющим температуру газа, что обеспечивает изменение подъемной силы воздушного шара.

Слово автору:

“Дело не в том, чтобы управлять воздушным шаром, а в том, чтобы заставить его подниматься и опускаться без затраты газа: ведь газ-то, если можно так выразиться, его сила, кровь, душа… Мой способ, основанный на расширении и сжатии газа, как видите, исключает надобность и в громоздких крыльях и в механических двигателях. Калорифер, с помощью которого я изменяю температуру, и горелка для его нагревания не представляет никаких неудобств и мало весят”.

Во времена Жюля Верна изобретение было фантастическим, в наши дни оно вполне осуществимо. Идею можно и усовершенствовать — например, придумать средства, значительно быстрее изменяющие объем газа в оболочке, нежели калорифер Жюля Верна. Тогда быстро, за считанные минуты (или даже секунды), меняя объем, воздушный шар сможет быстро входить в нужные воздушные течения, сможет перемещаться в нужном направлении.

ПАТЕНТ № 2

Автор изобретения Жюль Верн. Приоритет — 1870 год, роман “20 000 лье под водой”.

ПОДВОДНАЯ ЛОДКА

Подводная лодка, отличающаяся тем, что с целью увеличения прочности корпус лодки выполнен двойным, причем наружная и внутренняя части корпуса соединены между собой двутавровыми балками. “Наутилус” имеет два корпуса — внутренний и наружный. Оба корпуса соединены между собой металлическими балками, имеющими двутавровое сечение. Эти балки и придают судну необычайную крепость. В самом деле, благодаря этому устройству пустотелый “Наутилус” обладает таким же запасом прочности, как если бы он был весь литой.

ПАТЕНТ № 3

Автор изобретения Жюль Верн. Приоритет — 1870 год, роман “20 000 лье под водой”.

СПОСОБ ОСВЕЩЕНИЯ

Применение электрического разряда в газах для целей освещения. Во времена Жюля Верна еще не существовало электрических ламп, работающих за счет разряда, но физический эффект был известен. Изобретение Жюля Верна давно внедрено, всем сейчас известны неоновые, аргоновые и другие газоразрядные светильники.

ПАТЕНТ № 4

Автор изобретения — Жюль Верн. Приоритет — 1880 год, роман “Паровой дом”.

СРЕДСТВО ПЕРЕДВИЖЕНИЯ

Средство передвижения с кабиной для экипажа и двигателем, например паровым, отличающееся тем, что с целью улучшения проходимости, движитель выполнен в виде шагающих устройств — ног, способных перемещать корпус машины через значительные препятствия.

Суть идеи в том, что свойство, присущее живым существам, имеющим конечности, приписано механизмам. Идея изобретения была сильной, в наши дни построено немало типов шагающих машин, например экскаваторы.

Продолжение следует…

Загрузка...