Кладбищенское танго

Пролог.

Рассказать эту историю меня надоумил знакомый режиссер. Возможно, это был Квентин Тарантино – сейчас уже не могу точно сказать, – думается, он хотел поставить фильм или думал о постановке сцены на тему, что представлена в рассказе… Эта история так въелась мне в сознание, что я уже не могу сказать, где в ней выдумка, а где то, что я видел собственными глазами.

Все кладбища похожи: приметная отовсюду рощица на взгорке; ощетинившиеся на всё живое колючки крестов; прилепвшиеся репьём к часовенке каменные надгробия; оградки, заполнившие пробелы меж голых стволов высоких берёз; чёрные ветви карагачей, стенающие об усопших и призывно взметнувшие в голубое небо узловатые руки; земляные бородавки безвестных могил недвижимо вспучившимися под венками – выцветшими и пожухлыми коростами человеческой памяти об ушедших в мир иной.

И обычная, каждодневная пустота: недвижимая, непостижимая, непререкаемая и богобоязненная, пугающая сознание людей неотвратимостью конца, – легкомысленное сознание ещё живущих…

Все кладбища похожи. Похожи этой пугающей пустотой и неотвратимостью. Люди более всего должны любить кладбища, так же, как кладбища любят людей. Отдельный могильный холмик с кривым памятником в ржавой оградке – всё, что напоминает людям о пройденном жизненном пути. Но живущих, эта мистическая любовь кладбищ пугает.

Кладбищенский пейзаж застыл, он неизменен. Лишь сменяемость времен года накладывает на его унылый вид свои декорации, слегка изменяя, но не трогая сути последнего пристанища, не меняя безотчётного и боязливого, почтенного отношения к нему.

Когда двигатель заглох и моя машина, накатом, хрустя вымерзшим настом заснеженной обочины, остановилась, взгляд мой уперся именно в этот рельефно выделяющийся печальный профиль в замерзающем лазоревом зимнем небе усталого дня, – очерченный черной краской, узнаваемый профиль кладбища, разгрызающий крестами густую синевато-фиолетовую краюху неба.

Сидя в затихшей машине, и закурив, я углубился в раздумья о возникшей вдруг ниоткуда возникшей проблеме. Реанимировать заглохший автомобиль мне вряд ли удастся, – я это осознавал интуитивно, тем более, догадывался о причине такой остановки, – давно барахливший регулятор напряжения. Резонно было вызывать эвакуатор и ничего не предпринимать самому; а коль так, то неплохо бы и позвонить домой, чтоб меня не ждали к привычному времени, – раздумывал я, выпуская табачный дым сквозь узенькую щель приоткрытого окна. Затянувшись еще пару раз сигаретой, и опустив стекло пониже, я с ожесточением, щелчком, отправил окурок в холод зимнего вечера. Упав на темную ленту промерзшего асфальта, окурок обиженно фыркнул пучком красных брызг, и угас.

Два звонка по мобильнику не отняли много времени. Надо было решать, как скоротать час-полтора до приезда эвакуатора. Мои раздумья о сбережении тепла на время вынужденного ожидания, в быстро остывающем салоне моего «тарантаса», были прерваны засветившимися окнами в домике, расположенном возле кладбищенских ворот. Магическая теплота апельсинового цвета окон на фоне синеющих сугробов, дарила безотчетную надежду на возможность не окоченеть на пустой дороге. Выбор был ясен.

Закрыть машину удалось сразу, – замки сработали лишь только я инстинктивно, по привычке, нажал на кнопку брелка, – сработали, даже от весьма подсевшего аккумулятора. Удивившись этому факту, – живучести аккумулятора, – ведь я ехал практически на оставшейся энергии в его дряхлеющем свинце, – мистика какая-то! – и дернув для верности за ручки дверей, я зашагал по направлению к домику кладбищенского смотрителя.

Огромные тополя, с толстенными стволами, вросшие на столетия в землю и усыпанные снегом, поддерживали с боков уютный бревенчатый домик, притулившийся к ограде. Обычный деревянный сруб, с сугробом на крыше и тремя светящимися оконцами. Над трехступенчатым дощатым крылечком темнела дверь, обитая выцветши дерматином и перехваченная накрест плотной тесьмой. В сумраке вечера увесисто блестели шляпки обивочных гвоздей. Звонка не наблюдалось. В эту дверь не звонили. "Не особо желанное место, очередей нет… – подумал я". Чтоб как-то обозначить своё намерение, необходимо было стучать. Постучать можно было только по потертой металлической скобе дверной ручки, что я и сделал. Тотчас, за дверью отозвались, услышав: «Не заперто!» – я толкнул дверь во внутрь.