Клакер

Клакер, этот пария театральной профессии, является для драматического искусства истинным детищем Гельвеции[1]; он продает свои руки и голос всякой державе, только бы она платила ему, и всегда готов силою навязать другим убеждения, чуждые ему самому.

Речь здесь идет, само собою разумеется, лишь о клакере-наемнике, который за плату способствует чужому успеху, а отнюдь не о тех благородных энтузиастах, добровольных поборниках какого-нибудь направления, которым чувство восхищения каждый раз стоит пряди волос, основательной ссадины или повреждения легких. Будем уважать чужие симпатии! Выразим сожаление этим людям!

Пыжась от сознания важности порученного ему дела, клакер требует, чтобы его уважали не меньше, чем его доверителей. У них талант, у него — наглость, каждому свое. Клакера пускают в ход при помощи небольших четырехугольных, штемпелеванных клочков бумаги, в просторечии именуемых контрамарками и выдаваемых автором, актером, либо администрацией. Вот из-за этой монеты он и торгуется, как мы торгуемся, покупая лошадь или мебель; стоя нос к носу с водевилистом, сотрудником которого он считается, клакер уверяет последнего, что он не в состоянии сделать (то есть встретить аплодисментами) заключительный куплет или развязку, если ему не выдадут дополнительно столько-то билетов или столько-то купонов; ведь подобно тому, как старые слуги приписывают себе деяния хозяев, так и клакер присваивает себе на словах произведения, которым оказывает поддержку, со всеми подробностями, которые отсюда вытекают. Так, рассказывая об успехе, которого он добился накануне с опасностью для собственной жизни, клакер станет хвастать, что эта победа досталась ему ценою подбитого глаза, вывернутой руки и вывихнутой ноги. Если вы изумитесь и, видя его целым и невредимым, выразите недоверие, то узнаете, что клакер олицетворяет собою нечто целое и под словом я разумеет толпу своих помощников: у одного из них подбит глаз, у другого вывернута рука, а у третьего вывихнута нога; он олицетворяет собою все, начиная с люстры и кончая будкой суфлера.

Когда у клакера все карманы сюртука набиты билетами, он выходит из театра, подняв голову, важно шагая и поглощая как можно больше воздуха, во благо своим легким, которых не придется ему щадить вечером, на спектакле.

Он спешит отыскать всех преданных ему наемников, которые монополизированы им, и, хотя каждому чего-нибудь да не хватает (одним — по части обуви, другим — по части костюма), они все же вполне достойны судить надлежащим образом о стиле произведения благодаря размерам своих ладоней, мощных, как валек прачки, хотя руки их не всегда чисты в строгом смысле слова. Не думайте, к огорчению своему, что главному клакеру придется в интересах искусства подниматься на восьмые этажи и в мансарды. Нет, в полуподвалах или под открытым небом, во время прогулки в живописных пределах парижских бульваров и площадей, клакер соберет разбредшихся солдат своего батальона: кто продает ключи и цепочки для часов, кто — непристойные гравюры, кто — запонки для сорочек, кто — зубочистки, кто — воротнички, кто — жилеты и штаны, со скидкой. Вот на каких столпах покоится участь произведения, созданного, как говорят, для публики.

Распределив драматические патроны, указав пароль, расписание караульных постов и время сбора, на две сотых облегчив бремя собственной ответственности, клакер обильно обедает за два франка с персоны, выпивает маленькую чашечку кофе и стаканчик вина, а остальное время употребляет попеременно то на чтение газеты, то на обследование своей зубочистки. Бывало так, что театральный занавес взвивался много позже, чем значилось на афише, ибо одного человека еще не было в театре — и не то чтобы ждали какую-нибудь высокопоставленную особу, просто еще не прибыл глава клакеров.

Наконец, настает час, и глава шествует к театру, бросая взгляд, проницательный и как бы полный высокой мысли; предназначенное ему место охраняется благоговейно, ни один профан не отважится узурпировать его. Это место находится прямо под люстрой, если театр освещается газом, или несколько поодаль, если классическое масло циркулирует в скромных кенкетах[2]. Для зрителя, пресыщенного сценическими иллюзиями, для наблюдателя, который ищет чего-нибудь интересного не только в программе, — это место является кульминационным пунктом, целью его взглядов, центром его исследований. Что за зрелище — неказистые автоматы, сдающие напрокат свои руки, свои ладони, свои голоса тому, кто заплатит дороже, они хлопают, кричат, смеются, зевают, плачут или свистят весь вечер, в зависимости от расходов, какие понесла антреприза; все это молодцы с засученными рукавами, с широкими ладонями, с вызывающим видом, готовые образумить (кулаком по носу) любого беспристрастного зрителя, который отважится на малейший жест неодобрения среди шумных волн энтузиазма.

И все же среди этого нравственного падения мелькают искорки стыда: какой-нибудь несчастный клакер, еще не привыкший к своему циничному ремеслу, зааплодирует, опустив голову и спрятав ладони в шляпу, сочетая стыд и страх с профессиональными обязанностями; другой не выполнит своей обязанности в тот момент, когда вполне справедливые свистки берут верх, и начнет сморкаться, чтобы не обнаружить исполняемой им роли, и сморкается до тех пор, пока пинок или же иное увещание в том же роде не заставит его прийти в себя. Когда наблюдаешь все эти жесты, лишенные убежденности, этот беспричинный гнев, рутинные, отнюдь не страстные оскорбления, то думаешь: вот бездушное тело, колеблемое гальваническим током. Но бывают нередко эпизоды, восхищающие публику звонкостью пощечины или на минуту приковывающие внимание публики к очаровательному воздушному полету зрителя, подброшенного из партера на балкон.

— Браво! Браво! — Бис! Бис! — Долой всю эту шайку! Вон этого смутьяна! — Автора! Автора!

Только из этих слов состоит театральный словарь клакера в день первого представления, ибо урегулирование непредвиденных инцидентов предоставляется его личной изворотливости. Из-за этого недавно и произошел следующий случай: шутник ввел в заблуждение главного клакера в театре Нувоте, и в тот вечер не удалось создать восторженное настроение.

Вот как было дело.

Идет первое представление двухактной пьески «Ночь Марион Делорм», которой не хватает только одного — развязки. Вторично падает занавес, глава клакеров встает, испуская крики, которым должно откликнуться послушное эхо:

— Автора! Автора!

— Погодите, — сказал, останавливая его восторженный порыв, один лукавый человек, сидевший сзади, — остается еще одно действие.

— Вы уверены?

— Конечно. Где же развязка?

— Н-да! Это правда. Да и то сказать, кто рискнет делать купюры, не предупредив меня: ведь можно ввести меня в заблуждение. Так поступать не полагается.

Когда же клакер вновь уселся и его подчиненные умолкли, а из прочей публики никто не поинтересовался познакомиться с авторами пьесы, случилась вещь неслыханная — авторы не были вызваны.

Через четверть часа клакер, которому открыли глаза, искал мистификатора, конечно, для того, чтобы в рукопашной схватке вознаградить себя за убытки.

Но шутка была сыграна, и, понятно, я не остался сидеть позади клакера.

«Карикатура», 8 сентября 1831 г.