Клара Ш.: Музыкальная трагедия

КЛАРА Ш.

Действующие лица:

Клара Ш.

Роберт Ш.

Мария

Габриэль Д'Аннунцио, именуемый Комманданте.

Луиза Баккара.

Аэли Мазойе.

Донна Мария ди Галлезе, княгиня Монтеневозо.

Карлотта Барра.

Два санитара психиатрической лечебницы (мордовороты).

А также несколько служанок, молодая сельская шлюха.

Место действия: вилла Д'Аннунцио на озере Гарда.

Время — поздняя осень 1929 года.

Что касается общего настроения и костюмов, то в этом отношении можно ориентироваться на живописные полотна Тамары Лемпицкой.

Богатый салон, чем-то напоминающий, однако, сталактитовую пещеру. С потолка свисают подобия сталактитов. Во всем — чрезмерная роскошь. На заднем плане — концертный рояль, за инструментом — маленькая Мария, впряженная в своего рода тренировочный доспех (некое приспособление, изображенное в XIX веке, в путах которого еще сам Роберт Шуман сгубил себе палец), он предназначен для выработки правильной позы; девочка упорно и проникновенно выполняет упражнение на беглость пальцев (композитор Черни). Стучит метроном. Спустя минуту-другую, спасаясь от чьего-то преследования, вбегает Клара, она заламывает руки. С ликующим визгом ее настигает пышнотелая и чувственная Луиза Баккара, она появляется уже после Клары. Во всем облике Луизы дает себя знать какой-то итальянистый китч, Клара же — трепетная германская лань. Луиза подбегает к Кларе и обнимает ее; та, испуганно вереща, предается на милость преследовательницы. Жеманство. Форсированная жестикуляция.

Луиза. Вот ты и попалась, Кара!

Клара. Не Кара, а Клара! (Тяжело дыша). Вся моя внутренняя суть решительно противится моей наружности. Для женщины духовного склада внешность мало что значит. Сердце готово выскочить из груди и упасть наземь.

Луиза. Ну вот еще! Уж до такой-то прыти оно не дойдет!

Клара. Блистательная пианистка снимает сливки славы за границей, а распродает их в своем отечестве. Под отечеством я, конечно же, подразумеваю Германию, где я поистине дома. Скоро весь мир станет отечеством.

Луиза (целует ее). Мне кажется, вы слишком заражены неприязнью к телесному. Вы буквально рассыпаетесь в моих руках. Я же чувствую. Немецкий дух медленно входит во вкус и тщательно разделывает все тела, что попадаются на глаза. А впрочем, не все ли равно! Что же касается моей собственной фортепьянной школы, то я хотела сказать…

Клара (перебивает). Замолчите!

Луиза. Ага! Вы не даете мне договорить, потому что, по-вашему, только вы и есть настоящая артистка, а мне уж куда. Послушайте! (Крепко стискивает Клару, которая пытается вырваться, но Луиза оказывается сильнее.) Да слушайте же. Я всегда старалась быть своенравной бестией, этаким enfant terrible, обладающим привилегией выбиваться из массы, но так, чтобы это не мешало приспосабливаться.

Клара. Вы все говорите и говорите… немец же действует, либо глубокомысленно молчит!

Луиза. Что-то убило в вас чувственность? Надеюсь, не какой-нибудь несчастный случай!

Клара (с преувеличенной стыдливостью прикрывает декольте). Мой отец, тот любимый и великий учитель, а позднее — мой муж, этот дьявол Роберт. (Луиза нарочито громко и с подзадориванием хохочет.)

Клара (запальчиво). Не смейтесь!

Луиза (снова целует строптивицу). Как? Вы называете дьяволом того, кого вчера величали божественным гением? Милочка! Берите пример с меня. Я радостно и легко раздаю все, что сотворил мужской талант композитора. И не корежусь от муки, солнышко мое! (Снова хихикает.)

Клара. Какой экзальтированный и натужный смех. (Луиза заливается еще громче, целует Клару в шею.) Прочь! (Отталкивает ее.) Мой отец вбил в меня мужское понимание гениальности, а супруг тут же отнял его, употребив для собственных нужд. В голове сидит цензор.

Луиза. Но зачем же непременно самой заниматься сочинением музыки! Вокруг наворочены такие музыкальные россыпи, что можете хоть всю жизнь рыться в них, как свинья в поисках трюфелей! (Луиза отбрасывает руку Клары, которой та пытается стянуть вырез на платье, и позволяет себе некоторые вольности. Клара в ужасе подпрыгивает и поспешно ретируется. Луиза с радостным смехом устремляется за ней. Девочка усердно играет упражнения.) Женщина мягка и почти всегда уступчива, мужчина тверд и прет на рожон. При этом иногда сочиняет что-нибудь музыкальное. В мужчину входит больше, чем в женщину, а потому он может больше извлечь из себя, если потребуется. Это вопрос вместимости, душа моя.

Клара (почти задыхаясь, падает в кресло, от его гобеленовой обивки несет китчем). Роберту все время мнится, извергу, что он теряет голову. По дороге на Эндених он сидел смирно до Кёльна, а потом начал то и дело выпрыгивать из экипажа, а когда ехали через Рейнскую область, все дергал дверцу и рвался наружу, насилу утихомирили.

Луиза. Какой ужас! Кара! Прекрасная германка!

Клара (в крайнем возбуждении, почти плача). Он говорит, что этой головой он всасывает все, что потом уминается какой-то таинственной машиной. Неодолимый страх остаться без головы! Ведь он знает, что в ней обитает гениальность, как червь в яблоке. Этот червь временами высовывается наружу и опять убирается восвояси, испугавшись белого света, и жирует в яблочной мякоти, разъедая мозг. (На сцену медленно выходит Комманданте, мужчина почтенного возраста, Клара бросается к нему как к другу и знатоку искусства.)

Комманданте. Ну, ну, тихо! (Ласково поглаживает ее.)

Клара. Нет! Позвольте преклонить перед вами колени. (Норовит бухнуться ему в ноги, но он этого не допускает.) Коль скоро вы не даете мне встать перед вами на колени, так не запрещайте по крайней мере любоваться вашей благородной статью! Ваша поза зримо выражает, что вы, хоть и не можете понять гений моего мужа, тем не менее глубоко преклоняетесь перед ним и щедро финансируете его последнее детище, это опередившее свое время музыкальное творение.

Комманданте. Но прежде чем вы наглядитесь на мою фигуру, я бы так хотел ощутимо насладиться вашей, сладость моя! (Ему почти удается облапить ее, но она вырывается.)

Клара. Вы же получали деньги за свои литературные заслуги, так потратьте их, посвятив другому! Власть испокон веков ничего не смыслит в искусстве, хоть и знает, что за него надо платить.

Комманданте. Дуче выразил мне признательность за мое искусство! Поищите себе кого-нибудь еще! А сейчас давайте без церемоний! (Обнимает ее.)

Клара. Нет! (Вырывается.) Уж лучше я встану на колени. Пустите меня… вы… тупой итальянец!

Комманданте. Именно итальянец! Я парил в самолете над Веной. И все время держал наготове ампулу с ядом на случай неудачи моей воздушной миссии. Мужской инстинкт покорителя говорил мне: лети! Мужской порыв к смерти внушал: умри! Искусство взывало: твори! Победил инстинкт покорителя. Рассекая загустевший, подслащенный вальсами воздух, я неудержимо рвался вперед и оставлял за собой облака листовок. В безрассудстве — наше величие.

Клара. Отчего бы вам не употребить этот яд, хоть сегодня? (Оттесняет его.) Пустите меня! Во мне вы должны видеть олицетворение мира искусства и материнства. Особый симбиоз. Нечто такое, что повергнет вас в ужас, как и то, что сокрыто внутри вас самого и что вам, к счастью, не дано видеть. Материнство насыщается искусством и наоборот.

Комманданте. Что же мне, право, теперь делать? Финансировать симфонию вашего неподражаемого гения со скисшими мозгами или же отравиться?

Клара. Сначала поощрить его, а потом скромно, без шума, покончить с собой. В моем Роберте вы продлите свою жизнь. А Роберт продолжится в себе самом. Какое счастье! (Комманданте вновь картинно обнимает ее, а обиженная его невниманием Луиза уединяется и делает вид, будто читает.) Если уж вы не чтите во мне мать, то хоть отнеситесь с почтением к артистической личности. Прочь, вам говорят!

Комманданте. А мне безразлично, кем вы будете в моей постели — матерью или артисткой. Кстати говоря, я продолжаю жить не только в своих литературных творениях, но и, например, в моих драгоценных креслах, обитых подлинными ризами эпохи Возрождения. Кроме того, мне в избытке хватает и других антикварных ценностей, чтобы сохранить наше великое наследие. У меня — оды и гравюры, сонеты и скульптуры, сработанные более знаменитыми мастерами, чем ваш Роберт, живи он хоть вечно!

Клара. Чудовище! Профан!

Комманданте. Я в любую минуту могу заговорить языком поэзии, стоит мне только захотеть. Да хоть сейчас (рывком прижимает к себе Клару, она отбивается). Перестаньте же! В вас, умудренной и отчаявшейся женщине, я вожделею ту, что надломлена вечным подавлением своей женской природы, ту, что была обречена на неутолимость своих судорожных сексуальных порывов, ту, что гасила в ночном сладострастии жар, зажженный светом рампы, страстную пианистку, которая из угара толпы переходит во власть мужчины, дионисийское существо, которое, словно в оргии, венчает таинственное священнодействие актом жизни!

Клара. Судя по тому, что я слышу, вам никогда не угнаться за Робертом, не говоря уж о том, чтобы превзойти его.

Комманданте. Мне ничего не стоит перейти на поэтический язык, как вы могли убедиться.

Клара. Мой муж, истинно немецкий музыкотворец, вынужден постоянно взбираться на почти неприступные кручи искусства, чтобы построить собор из звуков. Но именно поэтому его творчество и будет жить вечно, тогда как у вашего век недолгий. И прежде всего потому, что вы, как мужчина и человек, страдаете перманентным бессилием.

Комманданте. Как мужчина я уже который десяток лет не даю осечки. А как человек я — настоящий демон. Я говорю о демонизме, чтобы вы явственно ощутили, как под моим жадным взглядом ежится ваша плоть, в любострастном подавлении мучительной стыдливости. Мое желание наносит вам смертельную рану, ведь вы, небось, знаете, сколько грубого смака в этом внезапном влечении. Ну так что скажете?

Клара. Дикий зверь. О, как тянет меня к ясному чистому свету фа-диез-минорной сонаты моего Роберта.

Комманданте. А я вот считаю вас глубоко отравленной и развращенной, сексуально озабоченной особой, прошедшей через горнило страстей, ненасытной искусительницей. Вы — омут, а не хрустальный ручей германских гор и лесов. Форели задохнулись бы в этом омуте.

Клара. Вам не надругаться над моим творческим организмом, который прежде мог даже создавать музыку, если хватало времени. Не надругаться!

Комманданте. В этом доме и без вас найдутся творческие организмы. Вот как раз входит в штопор один из них. Балетный. (Карлотта Барра в тренировочном костюме появляется на заднем плане и выполняет экзерсисы у шеста, как бы никого не замечая.) А меньше всего мне нравится организм вашего мужа, этого, так сказать, немецкого композитора.

Клара. Потому что он — гений. А гений всегда растрачивает себя до крайнего предела, что часто уязвляет прочих. Иногда он чуть переступает последнюю черту, и это уже безумие. Роберт не знает меры, ни в желаниях своих, ни в требованиях.

Комманданте. Уж это-то мне знакомо. Я сам такой же гений. Потому и знаю.

Клара. Вы не такой! Не такой!

Комманданте. Нет, такой! Я такой!

Клара. Вы знаете лишь женское тело, вам неведома сокровенная сущность искусства. Истинный художник — жрец, он целиком посвящает себя творчеству, ко всему прочему он глух. О вас этого не скажешь.

Комманданте. И я так могу. Я отлично знаю, что такое безмерность, исходя из самонаблюдения. Взять к примеру мои страсти, мою болезненную и необузданную страстность. Одна страсть напитана жизнью покоренных масс и восторгом неведомых любовников моих разноликих наложниц. Другая страсть — видением оргиастической кадрили. Ну что скажете теперь?

Клара. Мой Роберт — эталон целомудренного служения искусству, отрешенного от всего мирского! А вы — образчик дилетантизма, вы вообще не из тех, кто творит искусство. Есть, конечно, большие художники, склонные к нездоровым крайностям, — Лист, например, или пресловутый Мейербер, но вы не из их числа. Роберт — это горное озеро, чистый ручей. А вы, Габриэль, клоака. Ваши деньги смердят!

Комманданте. Ну уж нет. Никакая я не клоака. Я — счастливое сочетание жестокости, злобы, ревности, поэзии и гордыни.

Клара. Профан.

Комманданте (обиженно). Зачем же, интересно знать, вы остановились в моем доме, если я для вас клоака?

И как только такая женщина, как вы, может делить ложе с мужчиной, если он клоака?

Клара. Ни о каком ложе вообще не может идти речи. Я взываю скорее к вашему меценатскому великодушию, чем к вашим чувствам.

Комманданте. А что я должен великодушно оплачивать, прелесть моя? Ваш Роберт уже не одну неделю сидит на яйце, которое еще не снесено. При этом во всем, чем бы он ни тешился, требуется усматривать гениальность. А я как-никак Ариэль, дух воздуха, между прочим. Дать вам в помощь Аэли, чтобы уложить вещи? Чуть позже Шарль отвезет вас. Как всегда номер в лучшем отеле? Могу зарезервировать, моя дорогая.

Клара (в ужасе). Не отталкивайте женщину, томимую жаждой.

Комманданте (с понимающим видом). То-то!

Клара (заставляет себя подойти к нему и по-детски целует его в щеки). Позвольте мне остаться здесь, прошу вас, чтобы я могла быть у ваших ног, Габриэль!

Комманданте (лапает ее). Какая досада, что я никогда не обладал этой пианисткой, когда она еще пышет жаром от дыхания публики, когда у нее вздымается грудь, а кожа бледна от волнения. Как, скажем, после фортепьянной сонаты. Или потогонного концерта Чайковского. Атак она не имеет никакого вида.

Клара (в отчаянии). Ариэль! (По-детски бросается ему на шею, порывается обнять.) О, князь поэтов италийских! (плачет) Вы… (рыдает). Жрец своего искусства!..

Комманданте (с механической складностью речи, устало). Словно в грозовой зарнице я вижу вас распростертой у моих ног. В вас томится сила, исторгавшая рев из пасти чудовища, именуемого публикой. Сейчас вы утомлены и жаждете одного: чтобы вас встряхнули властные руки. Так давайте же проделаем это прямо сейчас! А я не премину раскрыть вам глаза на то, что отличает отважного покорителя от столь же отважного творца искусства. В принципе ничто. (Он хочет увести Клару. Карлотта Барра, заметив это, мчится к нему из глубины сцены, снедаемая ревностью оттого, что никто не обращает внимания на ее артистический дар. Перед самым носом Комманданте она совершает вымученно грациозные движения руками, изображает порхание. Комманданте готов ухватить ее за бюст, но она грациозно увертывается и, кружась в танце, удаляется.)

Карлотта (кружась). В нас больше пуховой легкости, чем в других людях. Наши тела пронизаны светом и воздухом. Ничто не пригнетает нас к земле. Иногда мы даже не столько свет и воздух, сколько исступленные жрицы своего искусства (вращается). Вот как сейчас. Мы притягиваем людей, как манит паломников далекий алтарный образ. (В дверях она сталкивается с Луизой, грызущей печенье, и возвращается.)

Луиза (тихо Карлотте). Если вы и дальше будете с ним так строптивы, вам не дождаться ангажемента в Парижской опере.

Карлотта (тихо). Эта немецкая корова совсем его охмурила. Только что выставляла себя жрицей. И это при мне-то, при истинной жрице. Вы недвусмысленно разрешили мне изобразить святую недотрогу, а теперь этой уловкой пользуется немка, даже не договорившись с нами. Ладно, пусть называет себя птичкой небесной. Будь она хоть фениксом, хоть ланью, мне-то что.

Луиза. Не злитесь, кара. Но самое лучшее для вас как раз перепихнуться с ним.

Карлотта. Никогда! Я пленю его своим искусством.

Луиза (скептически). Ну, конечно. В конце концов, эту роль вы заполучили раньше. Подвизайтесь в качестве жрицы. Я же уговорю немку на роль лани, а ее Роберт вполне сойдет за седеющего оленя.

(Обе хихикают. Клара и Комманданте, заботливо склонившиеся над музицирующей девочкой, настораживаются.)

Карлотта (быстро нашептывает Луизе). Поговорите с ним сегодня, когда будете отдаваться. Авось получите свои тридцать процентов.

Луиза. Сорок!

Карлотта. Ну, хорошо. Для меня главное — искусство.

Луиза (обиженно). Для меня тоже. Такое же искусство, как и ваше, только, конечно, более высокое и иного рода — я пианистка. Так и быть — тридцать. (Карлотта, кружась в танце, исчезает за дверью.) Господи, как же просто ее провести! Отдаваясь ему, я только и говорю о предстоящих фортепьянных вечерах в Соединенных Штатах. Весной я буду уже в пути. Комманданте уже подписал все бумаги и внес залог. До отъезда еще раз сто переспать с ним. Всего-то. Прелесть что такое! (В этот момент Комманданте с хрипом валится на пол рядом с роялем. Луиза спешит на помощь, яростно трясет звонком. Клара поправляет осанку дочери, изображая материнскую заботу.)

Комманданте (хрипя). Я одержим красотой… деревьев, цветов, собак и, естественно, женщин. Для меня было бы пыткой делить ложе с некрасивой женщиной. Но еще невыносимей, когда есть еще более прекрасная, чем та, которой я обладаю. (Он уже едва дышит. Вбегает Аэли, вместе с Луизой она укладывает старика на груду шелковых подушек, обе щупают у него пульс, растирают виски. Тем временем он лапает их, запускает руки им под юбки и т. д. Мария фальшивит, извлекая трезвучия, Клара поправляет ее. Комманданте все еще хрипит.) Я — ас во всем, что касается сожительства с красивыми женщинами. Совершается нечто особенное, когда смотришь в глаза красивому человеку: видишь открытое, честное лицо. А что, собственно, есть красота? Коза на горном утесе прекрасна, банальная картина заката тоже. Но важнее красоты (хрип настолько мешает ему говорить, что он вынужден глотнуть воды) быть любимой, быть прекрасной в глазах мужчины. (Его душит кашель, изо рта выплескивается вода. Мария опять фальшивит. Комманданте с трудом произносит слова.) Распрягите ребенка! (Аэли подносит к его носу флакончик с ароматическим веществом.)

Клара (не отходя от рояля). В таком состоянии вы совсем не почувствуете одаренности моей дочери!

Комманданте. Рассупонить! Дайте ее мне!

Клара. Вы еще не околели? Зверь! Нахрапистый мужлан!

Комманданте. Я еще доживу до того дня, когда вашего мужа окончательно упекут в сумасшедший дом для полной ясности. А засим стану свидетелем, как его беззащитная супруга скорчится в последней конвульсии, задыхаясь в железных объятиях, чтобы обрести наконец покой глубокого сна без сновидений. (Оживает на глазах.)

Клара. Свирепый поработитель! Роберт еще успеет сочинить свое величайшее произведение, свою симфонию. Он напишет ее здесь. И ваш дом войдет в историю музыки.

Комманданте. В этом нет нужды. Мой дом уже не вычеркнуть из истории литературы. Никто не займет моего места на Олимпе итальянских поэтов. Я — Габриэль Д'Аннунцио.

Клара. Мой муж гораздо бессмертнее вас, Комманданте.

Комманданте. Как бы не так. Мы еще посмотрим, кто бессмертнее. Молите меня, чтобы я не был жесток! (Страшно хрипит.)

Клара. Прошу вас, не будьте жестоки.

Комманданте. Сейчас же молите, чтоб я не обидел вас. Бывают мгновения, когда я сам не свой и кажусь себе грозным хищником, можно сказать, львом.

Клара (прижимая к себе дочь). Никогда! Однажды ради меня он уже бросил в Рейн дорогое обручальное кольцо. Теперь я хочу посвятить свою жизнь Роберту.

Комманданте. По зрелом размышлении я решил: я ничего вам не сделаю (опять падает).

Клара (крепче прижимает ребенка, выходит из роли). Поначалу моему Роберту придется еще долго изживать свой страх потерять голову. Это, несомненно, перенос по вертикали, снизу вверх. На самом деле он боится потерять мужскую оснастку. Когда цензор уступает, вытеснение прекращается. У каждого свои болячки.

Комманданте (собравшись с силами). Не желает ли мадам взглянуть, как оснащен я? (Пытается расстегнуть пуговицы.)

(Клара отскакивает. Аэли пресекает попытку Комманданте. Гладит его, одновременно поворачивается и смотрит в коридор.)

Аэли. Комманданте, Карлотта Барра без устали работает руками с такой старательной грацией. Вам бы посмотреть ее и протолкнуть на парижскую сцену. Иначе бедняжке конец.

Комманданте (сквозь кашель). Это та, которую я уже вкусил?

Аэли. Нет, она из стремительно тающего резерва.

Комманданте. Пусть тешит толпы поклонников искусства, после того как натешит меня. Хотя что тогда от нее останется? (Клара и Мария составляют умилительный образ матери и ребенка.) Немецкая женщина славится своим эротизмом. Сейчас я раскрою это по пунктам, во-первых… (Аэли не дает ему договорить, повернув его голову в сторону Карлотты, которая, оставаясь невидимой для Комманданте, что-то изображает за дверью.) Не могу же я видеть через стену. Девочки здесь?

Аэли. Думаю, здесь, Ариэль. Две штуки. Из местных.

Комманданте. Отправьте тех, что отобрали, наверх. Пусть сначала помоются! (Мария, чтобы привлечь его внимание, играет сонату Клементи.) Убрать ребенка! Убрать упряжь! (Теряя терпение.) Хватит музыки! (Рычит.)

Клара (в страхе снимает Марию с табурета и прижимает к себе). Как это понимать? Вы не цените искусства моей девочки и моего супруга?

Комманданте. Я весьма ценю созревающие женские формы вашей дочки, но не ее музыкальность.

Клара (кипя от негодования и обиды, вновь прижимает к себе ребенка). Ну, все. Кончен бал, Комманданте. Мы сейчас же уезжаем в Канны. Вы можете звонить нам хоть несколько раз на дню, можете звать назад. Но запаситесь терпением, ибо в первую очередь мне надо справиться с этим разочарованием, я жестоко обманулась в своих человеческих и творческих надеждах. Своего мужа, Роберта, я оставляю здесь. Он будет для вас гарантией моего возвращения после того, как я залечу душевную рану. Умоляю вас во имя вашей прозорливой любви, смягчите свой нрав, не разливайте вокруг этот поразительный полуяд, в стихию которого вы меня окунули. (Выжидательно смотрит на него, он почти не реагирует, лишь щурясь смотрит на нее через свой монокль. Клара чувствует себя оскорбленной.) А ребенка я забираю. Не для того, чтобы вы подумали…

Комманданте (прерывает). Если я не отдам распоряжения шоферу, вы никуда не уедете! Насколько я знаю, у вас нет денег даже на поездку в Верону вагоном третьего класса.

Клара (отворачивается и закрывает лицо руками). Вы просто убиваете меня, когда говорите так, Комманданте!

Комманданте. Моя скандально известная комната Леды ожидает вас. Равно как и мой маленький королек, mon petit prince. И вы знаете, что я имею в виду. А если нет, почитайте соответствующую литературу! Вам продемонстрировать состояние, до которого вы его довели своим упрямством? (Его рука роется в ширинке. Клара вновь закрывает лицо.)

Клара (почти в истерике). Нет! Умоляю! Нет!

Комманданте. Кроме того, специально для вас заказаны горы немецкой жратвы. Кислая капуста! Если вы меня не убьете, меня доконает эта снедь. А еще могу предложить вам мой забористый снежок (стучит по коробочке с кокаином).

Клара. Нет. Никогда не поступлюсь дивной ясностью своего немецкого духа, не дам замутить его дьявольским дурманом.

Комманданте. Могу ли я из этого заключить, что так проявляется энергия, которая будто бы крайне необходима творческой личности в жизни? Ведь говорят же: искусство неотделимо от жизни, они вроде дуэта.

Клара. Моя энергия, без которой я не стала бы немецкой пианисткой — в изначальных яростных диссонансах детства!

Комманданте. Это также печать творческой натуры, на ней лежит тень страдания. Вот я, как ни верти, великий писатель, и из моих бездн вырывается дикая страсть, не поддающаяся обузданию. Из тех же бездн — правда, гораздо реже — пробивается человеческое чувство сострадания, но по своей мощи оно не идет ни в какое сравнение с инстинктом. Во мне больше дьявола, чем в вашем Роберте.

Клара. Нет, в Роберте больше. Сначала свет жизни у меня отнимал отец, теперь над ней тяготеет проблема партнерства. Просто человек бежит от этих превратностей, как от чумы, художник же ищет их, чтобы они оставили свою печать на его творении. Это называют глубиной произведения. В женском творчестве это размывается. С рождением детей глубина исчезает. (Она задумчиво смотрит куда-то вдаль, ослабляет объятия, ребенок вырывается, бежит к Комманданте и прижимается к нему. Тот хрипит и принимает лекарство из рук Аэли. Она знаками призывает девочку плотнее прижаться к Комманданте и показывает, как. Он, тяжело дыша, трется о Марию. Луиза бросает на них ревнивые взгляды и впивается зубами в цветущую ветку алтея, до этого момента она сидела в сторонке и обжиралась икрой.)

Аэли. Луиза Баккара от ярости уже принялась за цветы.

Луиза (пытается приблизиться к Комманданте, но Аэли встает у нее на пути). Страсть этой ночи бросает нас в объятия друг другу, Комманданте!

Аэли. Сейчас полдень. (Д'Аннунцио и девочка стонут. Ее мать, Клара, в изящной позе стоит у окна и смотрит — ну, прямо-таки Миньона — в неведомую даль, помавая руками. Она не видит, что вытворяет ее дочь.)

Клара. О, Германия! Германия! Какие дали разделяют нас, моя отчизна. Зато сейчас я поведаю кое-что из моей богатой событиями жизни.

Луиза (корчась от злобы и ревности). Еще не поздно унести ноги, пока не начала расплетаться германская судьба. Судьбы немецких творцов и творчих страшно тягомотное дело. (Д'Аннунцио делает знак Аэли, чтобы та отвлекла внимание Клары от дочери, с которой он лижется. Аэли мгновенно соображает, идет к окну и полупритворным-полуискренним жестом солидарности кладет руку Кларе на плечо и слегка прижимает ее к себе.)

Клара (горестно, почти плача, напыщенно). Эта ужасная чужбина будоражит все мое существо! О, природа! Каждая ночь поистине чревата чудесами. Вечные силы гармонии правят меж землею и звездами. (Аэли утешительно, но с легким сердцем похлопывает ее по спине и за ее же спиной поглядывает на Луизу и театрально вращает глазами, давая понять, насколько Клара действует ей на нервы. Луиза жестами выражает полное согласие.) О, природа. Величайшие из страхов мужчины — страх перед природой и страх перед женщиной. Но еще страшнее для него собственное тело. (Блеющий смешок Комманданте, который прижимается к девочке и трется об нее, не замечаемый Кларой. Аэли за ее спиной пожимает плечами, продолжая гримасами разговаривать с Луизой.) Ландшафты жуткого страха в отмерших головах мужчин. Черный день природы, только его и видит мужчина, воплощая в своем творчестве. Старые бюргерские бредни о голове как вместилище гения. (Теперь она говорит с неподдельным чувством.) Пустая блажь! Мания величия! Темный лабиринт! Тяжкий груз головы, который надо тащить и тащить. Нескончаемый безумный поиск чего-то небывалого, еще не изреченного, не написанного, не озвученного. Не-по-вто-ри-мость! (Ее подташнивает, она прерывается. Аэли рассеяно гладит ее по голове.) И они уже не могут говорить ни о чем ином, все твердят свое и твердят… Неутолимая жажда уникальности… высвобождает энергию, и машина искусства крутится, крутится, крутится…

Аэли. Успокойтесь, милая! Рано или поздно это должно случиться, вы же его знаете. К тому же (переходя на шепот)… он и так вряд ли дееспособен. Мы поддерживаем в нем иллюзию уже не один месяц… есть определенные трюки…

Клара (кричит). Трюки!

Аэли. Да не кричите вы так!

Клара (с горечью). Трюки.

Аэли. Ну да. Или называйте, как вам понравится. После чая загляните ко мне в спальню, я охотно подскажу вам, как…

Клара (не услышав сказанного, поспешно перебивает). Это мания самореализации. За нее расплачивается женщина. (Почти в изнеможении.) Расплачивается жена художника. А если она и сама занимается искусством, творчество мужа действует на нее, как проказа, она живет, теряя отгнившие части тела одну за другой.

Аэли. Вы хоть на миг прислушайтесь ко мне! Я же хочу помочь вам! Ведь вам нужны деньги.

Клара. Музыкант и музыкантша. В их жилах уже одна кровь, они живут друг в друге, их не разорвать! Они либо идут рука об руку навстречу утренней заре, либо, впившись друг в друга, падают в яму. Но при этом женщина, как правило, уже усохший корень, а мужчина — еще в полном соку.

Мария (громко кричит, теребя Комманданте, который гладит и успокаивает ее). Хочу малинового сока! И мороженого… и чтобы сверху ломтики дыни… как вчера за ужином. (Комманданте что-то бормоча, увещевает ее, Клара по-прежнему не замечает их.)

Аэли (Кларе, не без симпатии, но и забавы ради). Прилягте, ma chère! Вам надо отдохнуть!

Клара. Нет. Я должна рассказать вам об этом, мадемуазель Мазойе! Я должна отмежеваться от бездушных фортепьянных машин по имени Лист и Тальберг.

Аэли. Вы устали, госпожа Шуман.

Клара. Прежде я расскажу вам о своем отце, который наложил неизгладимый… (Крики из разных углов комнаты: «Нет! Ни слова про папу! Сколько можно! Не надо! Пожалуйста!» и т. д. Клара не обращает внимания, патетически) Мой отец был экспортером роялей. Все было заставлено этими мертвыми инструментами. Проходу нет. Да еще эти чурбаны в манишках день-деньской барабанят по клавишам! Безумцы с манией величия! Провинциальные бренчалы! А временами проклевывался какой-нибудь вундеркинд, скороспелое яблочко, как говорят в нашей среде. Но это случалось редко. Уверяю вас, Аэли, гений заглушает и душит вокруг себя все, что тяготеет к самостоятельному творчеству. Вокруг меня сжималось кольцо, причем в любое время дня: я чувствовала, как меня обложили со всех сторон этюды Шопена, бравурные пьесы Листа и слава Моцарта с явными признаками переоценки. Только в пять лет я научилась говорить, зато слух был острее отточенной бритвы. Отец сам писал мой дневник, в то время как бренчалы всех возрастов запускали лапы мне под юбчонку. Я и пикнуть не смела. А вокруг лежала страна, беспрерывно изрыгающая немецкие таланты, и сама такая немецкая.

Аэли (утешительно). Так плохо уже не будет.

Клара. Как бы не так! Будет еще хуже! Я настаиваю на исключительности своей судьбы и не сетую на тяготы юности как всякая творческая натура, имеющая такую привилегию.

Аэли. Подумать страшно! Quel horreur!

Комманданте (из глубины сцены, устало, продолжая гладить девочку). Непроницаемая, глухая плоть, пожизненная темница человека. Как трудно пронзить ее взглядом! Но я вижу душу этой малютки, вот она! Она открывается мне с поистине музыкальной экспрессией! Беспредельная нежность и сила ощущений. Я чувствую, она любит меня, а не только мое тело.

Клара. Из меня постоянно выжимали лишь изощренную механическую способность давить на клавиши в безупречной последовательности. Это под силу каждому, кто упражняется. Кто больше усердствует, тот и преуспевает.

(К этому моменту в гостиную, шаркая ногами, входит княгиня Монтеневозо, супруга Комманданте, она обводит мизансцену подозрительным взглядом.)

Княгиня. Мне сказали, ты опять оскорбляешь мое супружеское достоинство, когда я в твоем доме. (Комманданте вскакивает и почтительнейше целует ей руку, отталкивая в сторону Марию.) Не слишком ли разошелся, приветствуя эту артистку? О чем я часто… о чем я часто просила… нет, о чем я часто молила тебя… (Под его мрачным взглядом она теряет нить и умолкает.)

Комманданте. Ты знаешь, Мария, что мне необходимо такое окружение. Только они, эти самые актриски, как ты любишь презрительно их титуловать, создают мне благотворный фон, на котором моя поэтическая жилка начинает роскошно пульсировать. Можешь ты это понять? В своей целомудренной хрупкости они для меня — нежный цветок, я же, напротив, — мощь мрамора и огонь молнии, я — альфа и омега, я тень и свет. Ты понимаешь меня?

Княгиня. Да, дражайший.

Комманданте. А теперь ступай, Мария.

Княгиня. Габриэль! Ариэль!

Комманданте. Иди, иди!

Княгиня (плетясь к двери). Разумеется, я не стерпела бы подобного в присутствии моих детей. Из Монте я напишу тебе пространное письмо и подробно изложу свои соображения.

(Клара оборачивается в тот момент, когда Комманданте вновь начинает забавляться с маленькой Марией. Клара осознает происходящее, отталкивает Аэли, которая пытается удержать ее, чтобы не помешать утехам Комманданте. Клара бросается к Комманданте, вырывает у него дочь и с романтическим апломбом берет ее под свою защиту.)

Клара (в сильном волнении). Умоляю вас, не будем говорить на языке «слепой злобы»! К чему глумиться над прекрасными моментами и чистыми порывами души? Заклинаю вас во имя «прозорливой любви»!

(Девочка хочет вернуться к прерванному занятию, она выскальзывает из-под материнской руки. Комманданте тянет к ней руки.)

Мария (запинаясь и с детским простодушием). Ты не понимаешь… милая мамочка… что я… хоть… и не очень большая… но вполне могу своими ножками… Правда, говорю я… не очень… не очень… хорошо. Но слух у меня… как у тебя… в детстве… необычайно развит. Он больше для музыки… чем для разговора. Ты никогда… не учила меня… разговаривать. Ты хотела… сделать из меня… гениальную пианистку… и сейчас я — просто две руки… с подвешенным телом.

(Она рвется к Д'Аннунцио, но Клара снова удерживает ее в объятиях. Девочка, встав на цыпочки, из-под руки матери, смотрит в сторону Комманданте, вокруг которого порхают Аэли и Луиза.)

Клара (с жаром нашептывает Марии на ухо). Не убегай! Ты слишком уникальное мое чадо, даже среди тех, которые родились с виду нормальными. А в общем — одни недоделки! Восемь раз разрешалась от бремени и почти всегда чем-то несуразным. Напрасный труд! Один умер, не протянув и года, — желёзки. С сыновьями вообще беда. Исходный материал слабоват. У Людвига не в порядке с головой, как у папы, к нему даже родных в лечебницу не пускают. Фердинанд — наркоман, сгорел как свечка. У Феликса — туберкулез, у Юлии тоже чахотка. Ты — мое скудное сальдо, Марихен!

Мария. Оставь меня, мама! Пусти! (Пытается выскользнуть.)

Клара. И будучи почти перманентно беременной, когда тело принимает форму тыквы, я, естественно, не могла выступать! Сплошная полоса финансовых и духовных утрат! Немой укор и сочувствие в глазах меломанов. Да еще неотступная тень замороченного папаши на всем приплоде. Его дорожные жалобы, бесконечное нытье из-за того, что его опять никто не узнал, а меня узнавал каждый. Вечно он хохлился, высиживая свою обиду в гостиницах и постоялых дворах!

Мария. Не говори так… про папу… про моего любимого папочку!

Клара. Наконец — имбецильность твоего отца. Неудержимый психический распад. А мой вечно тяжелый живот… этот избыток природы, который претит чувствительной натуре… этот концентрат женственности, перед которым пасует всякий прогресс… творческую личность просто воротит от самого вида разбухшего чрева… Он без конца говорит, что его так и тянет в воды озера Гарда, что он должен утонуть. Он хочет исчезнуть в природе. Нечто подобное он пытался сделать на Рейне. Но на самом деле он опасается другого — исчезнуть во мне, в той, из кого, что ни год, выползали порождения его семени. Мерзкие белые червячки. Включая тебя, славная моя Мария. (Треплет ее, награждает ласковыми подзатыльниками. Мария, наконец, вырывается, с визгом и дебильной ухмылкой бежит к Комманданте, бросается на него, и он принимается похотливо ее оглаживать. Клара с обидой смотрит вслед дочери.) Первый параграф кодекса искусства гласит: техника есть средство, техника как цель убивает искусство! (Комманданте с новыми силами тискает Марию.)

Мария (ластясь к Комманданте). А можно мне потом… посмотреть самолетик?.. Ну, пожалуйста, пожалуйста (шаловливо подпрыгивает у него на коленях).

Комманданте. Конечно, какой разговор, дитя мое (с наигранным безразличием и как бы между прочим). Твой рот, твердея на бледном лице, принимает почти чеканную выразительность, будто томимый жаждой, будто он ненасытен и создан для того, чтобы притягивать, вбирать, всасывать.

Мария. Чудный… пречудный… самолетик! (Тем временем в одном из углов комнаты Луиза с горничными готовят чайный стол. Желтые розы и т. д. Закончив сервировку, Луиза барабанит по скатерти, выполняя упражнения для пальцев. Обе пианистки, Луиза и Клара, обмениваются ревнивыми взглядами.)

Луиза (Кларе). Я — чистый образец венецианской пианистки, а вы — добросовестная, обделенная фантазией выученица немецкой школы. Я неряшлива, размашиста, небезупречна в темпе, но дородна и аппетитна. Я проста и груба, и кожа у меня смуглая.

Клара (бросает па нее рассеянный взгляд и вновь кидается к Комманданте, который целуется с Марией. Клара в отчаянии, противоречащем содержанию ее речи, втолковывает ему свое, в то время как параллельно звучат высокопарные слова Комманданте). Слух! Ее слух! Слух моей маленькой Марии способен различать такие нюансы, которые для других вовсе не существуют. Я упорно развивала ее, специализировала ее талант, что прекрасно проделывал со мной мой отец. Она умеет во всех тональностях быстро находить доминантовый аккорд и легко модулирует, начиная с любого места и как пожелает.

(Комманданте, которому Клара действует на нервы, незаметно для нее подает знаки Аэли, чтобы та избавила его от присутствия немки. Аэли берет Клару под руку и пытается выпроводить, хотя и с ласковой гримасой. Клара, естественно, упирается.)

Клара (с чрезмерной эмоциональностью). Абсолютизация половых различий — вот что губит всех нас. И вас, Ариэль, тоже. Эта болезнь смертельна по природе своей. Она разрушает узы глубочайшей близости между мужчиной и женщиной. Так в один голос говорили мой отец и Роберт. Умерщвление моей личности было ускорено тем, что из меня делали святую, некую идеальную фигуру. Пассивный сопутствующий образ, далекий и безобидный. Поэтому я, в сущности, не жила. Но чтобы совершенно увериться в моей нежизнеспособности, муж окончательно добил меня своим гением.

Луиза. Да успокойтесь вы! Нельзя же так. Вы не у себя дома, в конце концов! Здесь внимают лишь крикам страсти, от которой только один шаг до смерти. Так же, как от гениальности до безумия.

Луиза. И при всем том она играет быструю часть «Лунной сонаты» явно замедленно. Как, впрочем, и все немцы. (Надкусывает персик, так что сок брызжет.) То ли дело быть певицей. Женщина гораздо сильнее действует на публику, если извлекает музыкальный звук из своего тела, а не из инструментов.

Аэли (ласково). Вы бы не трескали так много, дорогуша!

Луиза. Но, увы, это пышное тело обладает в лучшем случае посредственным голосом (продолжает есть).

Клара (в экзальтации). Мне не дозволялось сочинять музыку. А я очень хотела. Он заставил меня поверить, что в его тени мне и помышлять об этом нечего. Гению не нужна спутница на пути в абстракцию. Женщина — всего лишь подкормка, вроде костной муки. (Она отталкивает свою утешительницу пытающуюся удержать ее, и устремляется к разнеженной парочке — Д'Аннунцию и Марии, те отбиваются.)

Клара (с пафосом). А ты становишься, пожалуй, своевольной, моя малышка! В желаниях неукротимой. Художнику к лицу — смиренность, как любит говорить Роберт. Ведь ему дано то, чего лишены другие люди, а именно — дар одаренности, говорит Роберт. Она уже сейчас играет (с клятвенной торжественностью) небольшие концерты. И я могу свидетельствовать о ее многочисленных пробах в области композиции! Я, ее мать! (Комманданте издает астматический хрип и при этом невольно выпускает из рук Марию, которая по-детски чмокает его прямо в глаза, прижавшись к нему. Аэли оставляет в покое

Клару и бросается к Комманданте, раздвигает ему веки, проверяя рефлексы зрачков, привычным движением наполняет шприц и делает укол. Вскоре Комманданте затихает. Клара, улучив момент, хватает Марию, поднимает барахтающуюся дочку и быстро уносит из комнаты. Луиза тем временем набивает рот всякими лакомствами, выразительно поглядывая на Аэли. Слышно, как за дверью хнычет Мария.

Мария. Дайте же мне посмотреть самолет! Самолетик!

Клара (возвращается, встает на колени перед Комманданте, щупает у него пульс и шепчет как заклинание). Пока вы не отмучились окончательно, прошу вас, Комманданте, окажите финансовую помощь моему мужу, пожалуйста, хотя бы на один год! Будьте милосердны! Моя дочь тоже нуждается в поощрении, вы сами убедились в ее талантах, ее маленькие композиции в основном построены ритмически верно, бас она играет в общем-то грамотно. По крайней мере не удваивает терцию в качестве вводного тона! Разве этого мало? (Как будто речь идет о чем-то жизненно важном.) Я опровергаю слухи о том, что мою маленькую Марию якобы рано лишили детства, засадив за упражнения. Совсем наоборот — ею движет собственное чувство! А это требует значительных денежных затрат.

Комманданте. Чем славится любая страна? Конечно же, своими славными сыновьями!

Клара. Сыновья! Ох, сыновья! Если хотите знать, Габриэль, мои сыновья еще более убоги, чем дочки, Мария — не в счет. Разумеется, они порывались сочинять, касатики. Да куда там. Им это удавалось меньше даже, чем мне. Тень отца нависала над ними, как занесенные для удара клинки. Они были буквально пронизаны метастазами отца, детки мои, клубочки тяжелейших недугов.

(Аэли приводит одну из деревенских шлюх, помогает ей раздеться, знаками просит Клару сесть за рояль и что-нибудь сыграть, но Клара гордо отмахивается. Девица ложится рядом с полу маразматиком.)

Комманданте. Я представляю огромную финансовую и еще более грандиозную духовную силу. Мой престиж высок даже среди сильных мира сего, выше уже некуда.

(Девка целует его, а Луиза, решив, что пришло время эффектно заявить о себе, садится за рояль и играет увертюру к «Сороке-воровке» Россини (как вариант), она то и дело оглядывается, чтобы убедиться в подобающей оценке своего искусства.)

Клара (презрительно). Топорная аппликатура. Слишком вялое запястье. Слабая техника и размытая исполнительская идея. О программе и говорить не стоит.

Комманданте (хватая ртом воздух, обращается к деревенской дурехе). Говорите же! Подтверждайте! Скажите мне, что без меня вам не дожить до света дня, как и мне без вас! Отвечайте! (Аэли знаками заставляет девицу сказать «Да», что та и делает.) Быть может, именно сейчас я сделаю вас матерью одного из великих сыновей, о которых уже говорил. Возможно, сейчас я дам ему жизнь!

Клара. Быть сыном значит идти по стопам отца и тем самым подписать себе смертный приговор. Посмотрели бы вы на трех моих сыновей! Краше в гроб кладут. Окаменелые конечности, скукоженные мозги, кварцевые глаза, увядшие головы, бесхребетность самого жуткого свойства.

Комманданте. А позднее я мог бы дать миру и второго! А там и третьего! Четвертого!

Клара. Мой самый слабоумненький с самого начала тянулся к сочинительству. Он хотел освоить все инструменты, приходилось из рук вырывать арфы, виолончели, контрабасы, тубы и тромбоны. Он присасывался к ним, как улитка. Его ошибка заключалась в убеждении, что быть гениальным значит обязательно перекрывать, превосходить, преодолевать уже существующее. Но гению не надо ничего преодолевать, ведь он может лишь плодить мертворожденных. Все давно уже создано. Только женщине не позволено создавать.

Комманданте (в радостном возбуждении). А жизнь не стоит на месте! Что ты вколола мне на сей раз, Аэли? Феноменал?

(Луиза играет увертюру к «Вильгельму Теллю».)

Клара (истерически). Видит Бог, все уже создано. К чему доказывать свою неповторимость? И однако эти маэстро извергают бесконечные вереницы слов и звуков, чем больше они творят, тем больше скудеют. Пузыри из слов и созвучий!

Комманданте (торжествуя). Вот именно! К делу! Прямо сейчас!

Клара (словно пробудившись, поворачивается к нему, но он ее не замечает). Все проходит, все прах и тлен, и эта мучительная, такая горькая взвинченность последних дней, быть может, пройдет, как проходит все.

(Распахивается дверь, маленькая Мария топает ногой и кричит.)

Мария. Когда же я увижу наконец прелестный самолетик? Сейчас хочу!

(Аэли и горничная уводят Марию, утешая ее обещаниями. Две другие служанки обступили Д'Аннунцио и деревенскую девку и аплодируют им. Эти аплодисменты — магический сигнал для обеих пианисток, он действует на них как павловский рефлекс, обе навостряют уши. Луиза немного приподнимается, отрываясь от табурета. Она кланяется и делает книксен. В этот момент подкравшаяся сзади Клара коварно выхватывает из-под нее табурет и садится на него. Она тут же начинает играть шумановский «Карнавал» (или «Крейслериану»). Чувствуется немецкая школа. Клара не обращает внимания на возмущенную Луизу, которая хочет-таки сесть и плюхается на пол.

С оскорбленным видом Луиза идет к столу и снова начинает что-то жевать, пить шампанское и т. д.)

Клара (элегическим тоном, продолжая играть). Вечно нас окружает назойливая публика, надо укрываться, чтобы быть самими собой. Мы принадлежим всему миру, а мир принадлежит тому, кто им овладеет. Вслед за мужским гением тут же является детский, их уже тем более можно по пальцам пересчитать. Когда-то я была одним из них. Мой отец забросил меня в фортепьянную пустыню. Куда ни глянь — всюду оскаленные клавиатурой пасти. И в этом страшном отшельничестве мне оставалось только одно: изводить себя все более многотрудной игрой. (Резким, неблагозвучным аккордом обрывает игру и закрывает лицо руками. Луиза, быстро настроившись на мирный лад, предлагает ей ломтик дыни.) Мысль об артистической славе как цели жизни быстро захватила меня. Мир становился моей стихией, в противном случае женщина покидает его, не оставив следа. Было время, когда меня даже сравнивали с воздушным существом, маленьким эльфом. (Карлотта, словно помянули именно ее, фуэтирует из-за кулис, выделывает всевозможные фигуры, размахивает руками.)

Карлотта. Если я не ослышалась, тут говорили о сущности искусства. Я тоже причастна искусству и хотела бы высказаться на сей счет!

Луиза. Сколько тысяч сердец млело от счастья, слушая мою игру, а те, кто не попадал на концерты, могли слышать меня по радио.

Карлотта. Я выражаю прелесть искусства исключительно своим телом, при этом могу самым невероятным образом сгибать и скручивать каждый свой миллиметр. Можно сказать, я искусство во плоти. Позвольте выразить это наглядно! (Танцует.)

Луиза. Многие из тех, кто слышал меня по радио, слали письменные отклики.

Карлотта. У меня больше писем от поклонников, чем у вас. Это тысячи балетоманов. Иногда роль замышлялась с расчетом именно на мои данные, на мое тело.

Луиза. А мне тысячекратно посвящали фортепьянные пьесы, созданные для меня персонально. Часто один мой вид доводил какого-нибудь обожателя до экстаза. Стоит только истинному ценителю искусства завидеть меня, как желание тигриной лапой разрывает ему нутро. Луиза! Луиза! Луиза! — кричит он, забыв все на свете.

Карлотта. А каждый из моих балетоманов забывает все слова, кроме одного: Карлотта! Карлотта! Карлотта!

Клара (не слыша их). Знаете, Луиза… какая это мука… когда наделенный творческим даром муж впадает в слабоумие. Вы меня понимаете? Мы приехали сюда, чтобы выдать безумие за гениальность, внушить это Комманданте с его бешеными деньгами… (испуганно умолкает).

Комманданте. И опять я слышу зов женщины. Той самой, узнаю по голосу. (Подползает к Кларе и, обхватив ее за колени, тянет вниз, к себе. Она не может устоять на месте и падает на Д'Аннунцию.)

Аэли (комментируя). Вот-вот. Ни одна женщина не устоит перед ним, и ни одна еще не устояла.

Луиза (хихикая). Он просто ненасытен в желаниях. По неутолимости плоти он сравним разве только с вашим Гете!

Карлотта (упражняясь и посмеиваясь). Однажды, желая поразить меня, он рассказал, как Гете, когда не было под рукой женщины, предпочитал заниматься самоудовлетворением прямо за письменным столом, чтобы быстро настроиться на рабочий лад.

Клара. Что? Наш король поэтов? (Борется с Комманданте.)

Комманданте (задыхаясь). Я абсолютно равноценный ему по качеству царь поэтов. Взгляните же на меня, кьяра, кариссима, взгляните очами любящей женщины! Ну в чем дело? Давайте, смотрите как можно более жадно и повелительно. Словно вздумали завладеть любовным напитком, который должен окончательно приворожить меня к вам.

Клара (отталкивает его и на коленях отползает). Вот как! И вы туда же, в князья поэтов! Ариэль, Габриэль Д'Аннунцио! А наш женский удел — глухие мрачные норы.

Комманданте. Ответьте мне! Скажите мне «Да»!

Клара (насмешливо). И еще нам часто отводится роль пассивных, далеких святых. Я, как уже было сказано, больше сгодилась на роль маленького эльфа, для краткости именуемого ангелочком. Его дело сидеть за роялем и высиживать песни. А касаясь клавиш, он запускает хоровод: образ за образом, картина за картиной, он был старым Лесным царем, нежной Миньоной, непреклонным рыцарем в стальной чешуе, коленопреклоненной монахиней в молитвенном благоговении. Люди же, которые это слушали, доходили до неистовства, будто восторгались певицей, ангелок же сгорал от смущения и снова удалялся восвояси. Вам тоже приходилось временами быть монахиней, дорогая Луиза?

Луиза. Скорее певицей. Лично мне всегда доставалась больше оваций, чем Патти, Мельбе и Малибран, вместе взятым.

Комманданте (сквозь кашель). Но женщина скорее — ничто. Прорва! Она, в сущности, неосязаема. Лучше часами смотреть на чистое пламя, чем растрачивать себя в женщине. Ведь она — безмерная алчность, которую мужчине никогда не утолить. А как следствие — страх! А посему ее надо сделать чем-то нестерпимо гадким, может быть, продуктом разложения, от которого бежишь подальше (громко блюет в таз, проворно подставленный Аэли). Вот опять вырвало. Из отвращения. Иногда женщина — могила, но чаще — нечто вроде кухарки и пожирательницы мяса (снова сдавленно хрипит).

Луиза (поспешая к нему). Мой обожаемый Комманданте! Габриэль! Ариэль! Ариост!

Клара (с гримасой отвращения). Мой отец, рояльщик, о котором я уже не раз говорила, как-то сказал на одной вечеринке, что ему на руку упала нахальная снежинка. И надо же! Этой снежинкой оказалась я! Но человеку, который допускает такие неаппетитные выражения, как «пожирательница мяса», толковать про снежинку бесполезно (вновь играет «Карнавал»).

Комманданте. Великий и неповторимый миг! Не успеет душа приказать, как руки уже норовят хватать. Они упиваются мясом, плотью, которую тянет к себе душа.

Клара. Прекратите же, Габриэль. Скажу только вам, совершенно конфиденциально! С тех пор как Роберт повредился в уме, он только и говорит о своих необыкновенных творениях, но создать уже ничего не может! Этим помешательством, как представляется мне и ему, объясняется тот факт, почему он больше не в состоянии сплетать из звуков тонкие гармонические волокна.

(Луиза, ласково дурачась, кормит Комманданте, воркует и сюсюкает с ним, как с ребенком. Клара с гримасой отвращения играет Шумана.)

Комманданте (приятно пораженной Луизе). Луиза, ma chère! Я только что получил ваше письмо, оно нежно терзает мне сердце. Недоразумение затягивается. Я ждал вас, меж тем как вы ждали меня. Придите же! (Кряхтя, поднимается, поддерживаемый Луизой, она уводит его из комнаты, бросив торжествующий взгляд на Клару, Аэли и продолжающую танцевальные упражнения Карлотту, последний крик уже из-за двери.) Жду! Надеюсь! Желаю!

Аэли (Кларе, сухо). Американское турне, кажется, ей уже гарантировано. (Горничной.) Прибери здесь, пожалуйста!

Клара (удрученно). Аэли, вы должны помочь мне.

Аэли. Разумеется! Но чем?

Клара. Если нам придется съехать отсюда, у меня не хватит денег, чтобы переночевать в дешевом пансионе, я не смогу заплатить за себя, за Роберта, за ребенка и прислугу! Тем более — сейчас, в конце сезона!

Аэли (сочувственно). Неужели у вас так долго не было никаких доходов, милая?

Клара. Вы представить себе не можете, во что обходится психиатрическая лечебница. В конце концов мне пришлось забрать его. Комманданте — наш последний шанс. (Взволнованно.) Как вы думаете, он слышал меня, когда я говорила про снежинку, или нет? Может, сказать ему, что я полудевочка-полудитя.

Аэли. Не впадайте в крайности.

Клара. Я и не думала. Чем-то бестелесным его не проймешь. Или лучше сказать, что женщина — безмолвная затхлая яма?

Аэли. Ну вы уж скажете! Его ведь и так вырвало. Не надо выбирать такие неаппетитные сравнения. Или это типично немецкая черта?

Клара. Немец любит свои экскременты больше, чем кто-либо другой. Загляните хотя бы в типично немецкие клозеты.

Аэли (с симпатией). Я бы посоветовала вам подкупить его наготой, ведь он испытывает особый интерес к вашим физическим данным. Но я уверена, вы ответите на это, что слишком робеете в его присутствии и что стоит вам оторваться от клавиш, как вы становитесь почти безобразной. (Клара в отчаянии бьет себя кулаком по голове.) Да вы посмотрите вокруг! Вы думаете, такой человек соблазнится искусством? (Указывает на уродство интерьера.)

Клара. Я по-прежнему считаю, что чем дольше я ему противлюсь, а он к этому не привык, тем больше он будет ценить меня.

Аэли. Может, так. А может, и нет. Позавчера он предложил мне в одну из ближайших ночей перепихнуться с ним прямо под вашей дверью, да чтоб непременно со стонами, даже с воплями, чтобы вызвать у вас ревность и в то же время страх, то есть намекнуть вам, что вы ничего для него не значите.

Клара. А если сделать вид, что я собираюсь уехать?

Аэли. Возможно, это подействует, а может, и нет.

Клара. Тогда я как-нибудь за столом непременно (всхлипывая) заведу разговор о муках творчества и томительном ожидании творческих плодов. Я (плачет) помяну о страшных зыбях, постоянно грозивших моему отцу и моему мужу — когда все упиралось в деньги, в это тысячелетнее дерьмо.

Аэли (сочувственно). …в котором вы, однако, отчаянно нуждаетесь сейчас, дружочек. (Пожимая плечами, удаляется и на ходу срывает с куста несколько увядших цветков. Клара, так и не справившись с приступом отчаяния, бессильно опускается на табурет перед роялем и играет несколько тактов из Шумана.)

Клара (серьезно, без тени истерики). Они так долго внушали Роберту, что из его головы извлекаются звуконосные идеи, внушали до тех пор, пока голова не лопнула по всем швам! Эта страшная любовь к отвлеченному! Мертвящая абстракция музыки. А все, что выношено телом, ребенок, например, все это глубоко противно ему. Но вместе с тем он понуждает свою жену рожать, чтобы помешать ее артистическому развитию. Он не желает терпеть рядом с собой никакой конкуренции (играет). Мужское же тело чревато разве что смертельными язвами или гнойниками, которые можно проколоть. У, мозгозавры! Они подтачивают собственные тела! Эта ущербность погубит в конце концов и голову! Они отвергают тело, сбагривают его женщине, и творящая голова разлетается, как разбитая вдребезги. (Она играет Шумана, занавес.)

Часть вторая

Столовая, декорированная так же вычурно, как и салон. К потолку подвешена либо очень большая модель самолета, либо часть его, но тогда уже в натуральную величину. Огромный, богато убранный стол с роскошной утварью и цветами. Все те же персонажи без всякого ранжира сидят за столом, то и дело беспорядочно меняясь местами, едят весьма неэстетично — бросают на пол кости и т. д.

Хореография!

Комманданте, носивший в первой части парчовый шлафрок, теперь одет в фашистскую униформу, сверкают кавалерийские сапоги, за голенищем или в руке — хлыстик. Сбоку за столом для детей — сумасшедший композитор Роберт Ш. с двумя санитарами. Они производят впечатление полных тупиц и очень грубо обходятся с подопечным. Топорные физиономии, бритые черепа, белые халаты.

Клара в очередной раз вскакивает и спешит к окну, из-под руки смотрит вдаль, стройная фигура устремлена вперед.

Клара (мечтательно). Мои руки обнажены. Их формы совершенны. По ним легко догадаться, что некогда я была в полном цвету, на который потом легла ледяная изморозь. Эта изморозь — безумие, которое можно назвать и творческой зрелостью.

Роберт (столь же мечтательно, но сбивчиво). Дивные страдания! Великолепные раны! (Хихикает.) Слуховые аффектации. Ангелы, заберите у меня запись симфонии, всю, до последней ноты, со всеми причиндалами.

Славно-то как! Побольше галлюцинаций. Иногда ангелы сменяются бесами. Благословенная хворь в черепной коробке. Она поглощает все мое существо, мне самому уже не остается в нем места. Сегодня в третий раз брошу обручальное кольцо в озерную воду. Уж теперь, надеюсь, мне его не вернут. Кольцо стало излишне: жена обогнала мужа, да только поскользнулась (хихикает). Как болит голова! (Санитар заставляет его есть.)

Комманданте (кусает Луизу в шею). Для меня лучшая симфония — это шум мотора. Иногда и в менее благодатной стране, чем наша Италия, мужчину окрыляет идея — его девиз выше и выше, жена и дети виснут на нем и хнычут: останься здесь, внизу, но он презрительно отталкивает их, его любимое дитя — летательный аппарат, и он взмывает ввысь. Так было с Чарльзом Линдбергом, перелетевшим через Атлантику, его стремит одна лишь мысль: неудержимо рваться вдаль и покорять пространство!

Роберт (визгливо хихикает. Санитар лупит его ложкой по руке, так как он норовит все содержимое солонки высыпать на тарелку). В экзальтации я склонен путать идеал и прозу жизни, свершившееся и призываемое. Однако при любом сравнении моя Клерхен неизбежно проиграет. Прежде всего при обычном сравнении с идеалом!

(Клара кидается к нему, прячет его голову в складках платья, санитары отшвыривают ее, как щепку, поскольку она мешает кормежке.)

Клара (не сбиваясь с мечтательно-восторженного тона). Сокровище мое! Чародей звуков! Ты должен думать о приятном ради выздоровления! Эта болезненная сосредоточенность на опухоли мозга убивает в тебе всякую радость жизни. Ты мог бы занять себя сочинительством.

(Роберт ребячливо прыскает.)

Роберт. Ангельские хоры! И вдруг хоры демонов! А вот очень красивые мелодии.

Клара. Вы слышите, Комманданте? Он неудержимо сочиняет. Он снова повзрослел, он ваш собрат по искусству. Вскоре симфония выйдет в свет.

Комманданте. Мужчина устремлен к покорению, его единственный выбор — какое из чуждых и по возможности далеких владений он должен завоевать: женщину или воздушное пространство. Обалдевшие массы рукоплещут ему. Массы думают плотью, как и женщина. Ими можно помыкать. Не далее как вчера я видел огромное скопление юных тел в спортивной форме. Черные гимнастические трусы и белые маечки. Очень недурно. И с каким вкусом. Они размахивали булавами. Это было великолепно!

Луиза (обращаясь к Аэли, распорядительнице трапезы). Вы читали его книгу? Там, где они резко встают и прижимаются друг к другу и все время проливают какой-то сок, так порывисты их движения. Обычно гранатовый сок. Он струится на шуршащие одежды. А потом по телу пробегает огненный озноб, и кто-то погружается в поток, и не понять, то ли это кипящий водоворот, то ли студеный омут. А страниц через десять дама заявляет: я сейчас ухожу с другим, но через час встречаюсь с вами V решетки сада или какого-нибудь кипариса, который мы облюбуем (хихикает).

(Аэли шутя грозит Луизе и подкладывает ей в тарелку еду. Карлотта, уловив момент, когда ее может видеть Комманданте, совершает грациозные телодвижения, но он ее не замечает.)

Роберт. Гениальность, подобно дурманным парам, оседает на поршнях моего музыкального мотора. Вот пролетает звук! Чу! (Дрожащим голосом выпевает звук.) Ты слышишь?

Клара (восторженно). Да. Милый, ты на коне! Начало положено! Лети во весь опор!

Комманданте. Я ничего не слышу.

(Женщины пародируют Клару, делают вид, что прислушиваются к каким-то звукам, беззвучно смеются, зажимают руками рты, корчатся от беззвучного смеха.)

Роберт. Увы! Торможение творческого процесса. Мне очень жаль. Сейчас все дело в опухоли мозга, ей бы разрастись и лопнуть. Ой-ой-ой! Как болит голова! (Хватается за голову.) Хоть криком кричи (орет).

Комманданте (явно теряет терпение. Берет апельсин из корзины с фруктами. Обращается к маленькой Марии). Если ты найдешь этот апельсин, и там где найдешь, очистишь его без помощи рук, ты получишь одну из драгоценных вещиц, которыми римское общество по праву славится на весь мир.

(Мария с радостным криком вскакивает, Комманданте под скатертью прячет апельсин где-то у себя, Мария без колебаний лезет под стол и начинает там елозить. Клара ничего этого не видит.)

Княгиня (сидевшая до сих пор молча и чопорно). Ты делаешь это на глазах у супруги, Габриэль, пусть даже в отсутствие сына, пристрастившегося с недавних пор к наркотикам. Прекрати. Не делай этого.

Комманданте. А вот сделаю, сделаю! Тем более сейчас!

(Карлотта с комической грациозностью выделывает свои хореографические штуки.)

Роберт (оживая). Багровые раны, лиловый отлив. Голова всегда может убедить себя в собственной силе. Великие идеи! У женщины они лишь пустотело пузырятся. А часто напоминают едва завязавшиеся плоды. Ни проблеска великих деяний. Скопище телесных недугов. Первородная мерзость! Здесь, как и в Германии, женщина крайне опасна. Пакостная каверза природы.

Клара. Нужна музыкальная идея, Роберт, а не поэтическая. Музыка! Выгодная творческая кооперация с роялем или со скрипкой. За дело! Пора бы уж тебе в корне изменить твои материальные обстоятельства.

Роберт (вполне осмысленно вырывая у санитара ложку и принимаясь более или менее аккуратно самостоятельно есть). Ни одна из меломанок, напиравших на меня своими зудящими от восторга телами, не могла надолго увлечь меня. Кроме того, их письма кишели стилистическими и грамматическими ошибками. Они всегда оказывались не теми, за кого я их, видимо, принимал.

Клара (порывается поцеловать его, но он отворачивается). Договаривай, Роберт, вспомни ангелочка! Комманданте хочет еще раз услышать это.

Комманданте. Ничего подобного. Ничуть. Единственное, что я хочу слышать, это — милый сердцу рев авиамоторов (издает стон, Мария что-то проделывает под столом).

Роберт. Мое темя! Мой родничок! О, подлая природа! Опять она терзает мою голову. А тем временем ангелы раздувают паруса искусства.

Комманданте (обращается к Аэли. Издав короткий стон, он как-то меняет положение головы ребенка). Прежде мы приглашали сюда прекраснейших дам из высшего общества, чтобы они надкусывали фрукты. Затем надкушенный плод за большие деньги продавался на аукционе в пользу сиротских домов и Красного Креста. Мужские губы расширяли маленькую ранку на яблоке. Немалые деньги платили и за то, чтобы утолить жажду, испив из пригоршней прекрасных женщин. А какие суммы выкладывались за удовольствие вытереть дамские ручки о чью-нибудь светловолосую бороду. Однажды я получил из рук графини Луколи — не помню уж, сколько это стоило — гаванскую сигару, которую она предварительно согревала у себя подмышкой.

Клара (ужасаясь). Фу! Какая гадость! (Аэли заходится воркующим смешком, Луизе приходит в голову вытереть руки о Комманданте, но тот дает ей затрещину. Карлотта опять танцует.)Куда вы дели мою дочь?

Комманданте. Да, куда же это я дел Марию? В самом деле, куда? Ты не знаешь, Аэли?

Аэли. Понятия не имею.

(Другие женщины, перебивая и заглушая друг друга.)

Правда, куда? Где она? Вот незадача!

Комманданте. (Кларе). Интересно, что вы делаете в своей постели, одна-одинешенька и раскинув ноги! Я жду ваших сладких поцелуев, ведь вы говорили мне, что предпочитаете, чтобы вас целовали в подмышки и во все такое прочее.

Клара. Самка кличет детеныша: Мария! Мария! (Кричит.)

(Мария под столом задыхается в складках одежды и драпировки.)

Мария. Я здесь, мама.

(С воплем ярости Клара бросается под стол и вытягивает за ноги слегка помятую дочку, при этом видны ее трусики, что приводит в восторг Комманданте.)

Клара (с пафосом). Так оплатите же… симфонию! Отдайте… дань… мелодии!

Комманданте (Кларе). Да ведь ваш Роберт ни на что уже не способен из-за коллапса чувств! А если бы что и сотворил, то ему бы следовало бежать от большой публики, как от той страшной болезни, которая в конце концов настигла его. Я, поэт Габриэль Д'Аннунцио, имею свое кредо: быть единственным и неповторимым экземпляром, посвященным неповторимой женщине и не признающим никаких гонораров, кроме любви. Истинный поклонник моего искусства не тот, кто покупает мои книги, но тот, кто любит меня. Лавр служит лишь для того, чтобы манить мирту.

Клара (в отчаянии, Роберт радостно смеется). А слава? Мировая слава!

Комманданте. Приходит лишь после смерти, что известно каждому школьнику. При жизни, стало быть, не вкушаема. Увы, увы.

Клара. Но наше финансовое положение!

Комманданте. Может быть мгновенно поправлено самозабвенным актом плотской любви, моя дорогая.

Клара (рыдает). Но ведь этак плоть выдержит от силы недели две.

Комманданте. Пожалуй. Искусство будет подолговечнее, доложу я вам.

Мария. Это самолет? (Идет к огромному корпусу и с любопытством трогает его пальцами.)

Комманданте. Сейчас же отойди от машины. Ее надо беречь как зеницу ока! Это не игрушка. Даже женщины, эти бессознательные существа, выдерживают стихию автоматизма, но они никогда не узнают, что такое автоматизм собственных крыльев. Только мужчине дано быть машиной в машине и, сросшись с мотором, рассекать волны моря или взмывать в небо.

(Изумленные женщины вокруг него издают восторженные восклицания. Роберт по непонятным причинам становится вдруг необычайно живым и задорным, в момент просветления он хватает обоих санитаров и сталкивает их головами так, что они, как два мешка, очумело оседают на своих стульях. Руки Карлотты порхают. Никто не обращает на нее внимания. Луиза тихо и по-свински набивает себе рот, потом мажет лицо Комманданте шоколадом, так что оно кажется испачканным в дерьме. Луиза пьяно хихикает. Комманданте рассеяно пощипывает Луизу, но не спускает глаз с немецкой пары.)

Роберт (вполне здраво). После вашей притчи с машиной, господин полковник, мне вдруг стало ясно, насколько моей жене Кларе всегда было недоступно самостоятельное музыкальное творчество, магия искусства. Она не могла даже определить границу между разумом и безумием. Я же каждый день перехожу эту границу, туда и обратно, туда и обратно. Тайна умопомрачения остается для нее за семью печатями. Ибо оно беззвучно. Она даже не знает толком, как ей быть с собственной творческой немощью. Тут ничем не помочь. Ни эмоциональной разрядкой. Ни бессмысленным бегом по лесам и парковым дорожкам. Она и по сей день не может уразуметь, что уже сама мысль о гениальном творении неизбежно выдыхается в наборной кассе звуков (смеется добродушно, но осмысленно). Единственным итогом ее композиторских потуг было неуклонное угасание сексуальной привлекательности в моих глазах. (Добродушно треплет бубнящие головы обок от него.)

Клара (холодно). Всякий, кому я не безразлична, думает обо мне не как брат о сестре или как друг о подруге, а как паломник о далеком алтарном образе!

(Роберт снова впадает в безумие, непотребным образом бросается на пол и начинает кусать ковер. Санитары все еще несколько обалдело пытаются утихомирить его. Роберт пронзительно визжит на полу. Едоки вскакивают со своих мест, чтобы насладиться зрелищем, Комманданте снова привлекает внимание Марии, подманивая ее чем-то в поднятой руке, она подпрыгивает, силясь что-то заполучить, он поднимает руку все выше, наконец Аэли подхватывает девочку и помогает ей дотянуться до приманки. Девочка с радостным криком разглядывает предмет и целует Комманданте, тот шепчет ей что-то на ухо. Малышка заливается счастливым смехом. Он целует ее. Луиза вновь вскакивает в приступе ревности и хочет вмешаться в ситуацию, но Аэли осаждает ее, ловко забив ей рот виноградной кистью, Луиза полузадушенно хрипит и обессиленно опускается.

Роберт (визгливо). Я — ужасное, но милое дитя — enfant terrible. Я совсем недавно услышал это слово. Теперь я его очень хорошо понимаю! (Поет несколько тактов опереточной мелодии.)

Луиза (заглатывает наконец гроздь и дает волю ярости). Это — Я! Это я — enfant, то самое дитя! Я уже подробно объяснила, почему.

Роберт (ребячливо). Нет, я! Нет, я!!! Первый раз, когда я был почти уверен, что лишился рассудка, Клара как раз превращалась из ребенка в девушку. Врач сказал мне: ищите жену, которая быстро излечит вас. Я выбрал Эрнестину фон Ф., свою первую здравомыслящую невесту, но потом пренебрег ею ради Клары, этой виртуозной гиены. (Визгливо хохочет.) С тех пор как я ее знаю, я только и занимаюсь тем, что беспрерывно замышляю какие-то небывалые музыкальные фразы, и вот вам наконец начало моей новой симфонии! (Поет первые такты какого-нибудь хрестоматийного концертного шлягера, например, «Дунайского вальса» или «Пятой симфонии» Бетховена (выбор за режиссером). Но это, естественно, не должно быть сочинением Шумана.)

Луиза (прыская со смеху). Мне кажется, маэстро, что я уже слышала это смелое, остро современное произведение!

(Роберт поет все более торжественно, хохот всего застольного круга. Клара синеет от злости, топает ногой, одергивает Роберта, но все напрасно.)

Роберт (ненадолго прерывая свое пение). Механизм перекручен! Вот опять ничейный звук, который я ловлю в воздухе. Пока это мое единоличное владение, но скоро станет достоянием всех, все — это несколько тысяч концертных меломанов, но зато во всем мире (поет. Задыхаясь, прерывается). Расчесы, парша, струпья, гной, слизь… кучи дерьма! (поет гимнически). Композитор отдыхает. Певица берет высокий тон (выпевает его).

Карлотта. Неужели никто не видит, как я работаю руками?

Клара. Моего великого Роберта — и в сумасшедший дом? Этому не бывать!

Комманданте (рассеянно глядя сверху вниз на Роберта). Есть, конечно, так сказать, сугубо наземные виды спорта, когда человек может проявлять большую прыть. Но воздух, воздух — вот настоящая стихия, пусть даже и для немногих.

Клара. Я была принесена в жертву на алтарь твоей гениальности, Роберт!

(По мере того, как Клара обретает холодное спокойствие, Комманданте все больше проявляет интерес к другим женщинам, позволяет себе вольности, пичкает их лакомствами.)

Клара (спокойно обращаясь к Роберту, который вовсю резвится в столовой, размазывает по лицам санитаров мороженое, за что получает тумаки). Этот ужасный брак с тобою! Стоило мне только сделать шаг к роялю, чтобы наиграть что-то свое, как ты уже тут как тут, инструмент уже занят! (Роберт, провоцируя ее, напевает прежний шлягер.) Исполнение было моим хлебом, а чаще всего — нашим единственным хлебом! А теперь и этого не осталось!

Комманданте (мимоходом адресуясь к остальным гостям). Холодная погода и поездка в Мае пробудили во мне звериный аппетит, но особенно — желание трахнуться (поворачивается лицом к Аэли и спиной к публике, спускает штаны, девочка все еще сидит у него на спине, он пытается дотянуться до самолета и качнуть его. Затем обращается к Аэли). Разве вы не видите, в каком состоянии мой королек? Надеюсь, эта ужасная немка скоро уедет! Толпа на станции буквально набросилась на меня, одни кричали «Князь!», другие «Ваше превосходительство!», немка была просто ошарашена.

(Аэли аплодирует, Луиза воспринимает это как сигнал, нетвердой походкой направляется к роялю и в сбивчивом темпе играет шлягер, который напевал Роберт.)

Роберт (взвывая). Тигрица! Гордость львиного племени! Вот по кому я томился всю жизнь! По своей достойной половине! Браво, брависсимо! (Бросается к Луизе, санитары с трудом удерживают его.)Мой слух! Мой дивный слух! Какая кристальная ясность! Вот оно — упоение духом женственности! О небо! Как тонок стал слух! (Он почти тащит за собой санитаров.) Больше никто не слышит, не воспринимает это? Все тело, точно шерстью, покрыто слуховыми нервами. Нежные щупальцы! Трепетные реснички! Мои чувства разбужены искусством стопроцентной пробы, вот оно! Чуткие волоски! Вот они, мои драгоценные! Тра-ля-ля! Вы сочиняете как птицы поют? Мой слух подминает рассудок, какая сладость! Я пульсирующая гора. Гора Олимп. Оглушительно веют воздушные потоки, грохочут, как огромные стада железных машин! Вон они! Эй!

Клара (в отчаянии). Когда женская одаренность выламывается из нормы своего времени, возникает чудовищная угроза. Покушение на права собственности того, кому она отдана в качестве самки. Все ее духовные силы (в сильном волнении) востребуются лишь для кулинарных изобретений и разгребания мусора (в изнеможении сникает).

Роберт (ликуя). Именно так. Сыграйте этот пассаж еще раз, о, прекрасная дама!

Клара. Я даже не смела поупражняться на втором, приобретенном позднее рояле. Как же! Ведь я помешала бы ему творить!

Комманданте (с веселым любопытством разглядывая заговаривающегося Роберта). А что, если бы, к примеру, я сам повредился рассудком? Умственное расстройство может протекать бессознательно. Художнику, пораженному сим недугом, вовсе не обязательно сознавать свое слабоумие, как и всякому сумасшедшему (указывает па Роберта жестом директора цирка) свое помешательство! Чур меня! Чур!

(Веселый смешок. Аэли, улыбаясь, откидывается на спину, Комманданте встряхивается. Мария едва не сползает с него, но продолжает отчаянно цепляться, визгливо хнычет. Роберт бросается на шею одному из санитаров, в исступлении нежно целует его, тот столбенеет, затем отбивается, но Роберт выказывает невероятную силу Д'Аннунцио вновь овладел собой, он скачет вместе с Марией по комнате и, как в театре, следит за обострением коллизии между Робертом и Кларой.)

Роберт (изливая свою нежность на санитара, который от него отпихивается). Лапушка! Я каждый день извожу себя сочинительством, будь умницей! Чаще всего это кончается бунтом слуха, он опять разрушает все. Но только не сегодня! Послушай же! Ты услышишь венец моей работы (безумно громко поет все ту же расхожую мелодию, Луиза аккомпанирует ему на рояле. Во время игры венецианка во весь голос смеется, сознавая весь комизм ситуации). Слух шаг за шагом стирает (поет) написанное, уже вполне законченное (поет). А то, что остается (поет) безумно сложно и очень современно! Музыкальный обрубок! (Поет, затем, обессилев, умолкает. Пауза. За окном — топот солдатских сапог. Маршировка. Пауза. Потом с улицы доносятся звуки «Молодости» — песни итальянских фашистов. Все присутствующие молчат, Комманданте стоит по стойке «смирно».)

Клара (нервно размахивает газетами). Дайте мне прочитать отзывы обо мне и Роберте.

Комманданте. Тихо!

Клара (зашиканная со всех сторон, волнуясь, ворошит газеты). Здесь… вы послушайте… можете сами прочитать!

(Читает вслух.) «Говорю тебе и всегда пишу в новом музыкальном журнале, что в твоем… он имеет в виду в моем, свинья!., фортепьянном концерте сначала взлетает в небо феникс. Белые томные розы и жемчужные лилии. Среди них сияющее девичье лицо. Челны отважно борются с волнами… и НУЖНО ЛИШЬ ОДНО УМЕЛОЕ ДВИЖЕНИЕ КОРМЩИКА, ЧТОБЫ ОНИ, ТОРЖЕСТВУЯ ПОБЕДУ, СТРЕМИТЕЛЬНО… (в этот момент Роберт заходится в приступе визгливого смеха. Клара восторженно замирает. Молчание нарушается хныканьем маленькой Марии).

Мария. Папа, я боюсь! Здесь такой шум! (К Комманданте.) Дядя, а этот чудный самолетик может летать?

(Ее тут же заставляют успокоиться. Пьяная Луиза продолжает играть шлягер. Роберт дирижирует с подчеркнутой торжественностью. Клара вне себя от негодования и ревности.)

Роберт. Эта… дама за роялем (он имеет в виду Луизу) — просто чудо. Она еще никогда не била меня. Она добрая! Она играет мои идеи, даже те, которые я не успеваю додумать. Небывалые созвучия вырываются из меня, обгоняя самый звук. Она ловит их на лету. Браво! (У Клары от волнения вздымается грудь.) Мой слух! Непрерывная пытка звуком. Он растекается по всему телу. От него не уйдешь, не убежишь. Слух пожирает мысли. Пищеварение происходит в голове (хихикает, выплевывает шпинат).

Клара (в отчаянии). Твоя великая фа-диез-минорная соната — единственный обращенный ко мне крик души, на который ты мне не позволил ответить. На крик я отвечаю искусством! (Она устремляется к роялю, чтобы сыграть фа-диез-минорную сонату, но место занято злобно ухмыляющейся Луизой. Клара стаскивает ее с табурета. Луиза с воплем падает на пол. Клара усаживается и играет Шумана, что приводит в ярость композитора. Он готов броситься па нее, но его удерживают санитары.)

Клара (играет, содрогаясь от рыданий). Заведомо рассчитанной чередой деторождении ты вновь и вновь сводил на нет мои скромные творческие успехи. Ты даже оставил без внимания в своем журнале мой фортепьянный концерт, опус 7. Зато прямо-таки гимн пропел этому Стерндейлу-Беннету. Тогда как извлекаемые мною звуки всегда были овечьим блеянием, взывающим к тебе, любимый! А ведь хороший пианист тоже самоценен как творческая личность! Самоценен! (Маленькая Мария елозит на шее Комманданте до тех пор, пока оба не падают. Женщины спешат на помощь, раздаются крики: Вы не ушиблись! Мой Комманданте! Господи, спаси и сохрани! и т. д. Только Карлотта по инерции совершает балетные телодвижения, на полу — прямо-таки клубок тел. Клара в экстазе играет сонату Шумана, Роберт захлебывается от ярости.)

Роберт. Прекратить! Точка! Долой это убожество, эту чужесраную белиберду! Дерьмо! Дилетантизм! Дешевка! Жалкий перепев! Писк бессилия! Страх за творческую потенцию! Пуританская стерилизация мозга! (Громко блюет прямо в центр стола. Комманданте, брезгливо пятясь, отползает в сторону Клары, он шокирован и обескуражен.)

Комманданте. Снизойди, дорогая, к моим мукам и душевной буре. Можно, я поцелую тебя подмышку? А?

Клара (торжествуя, играет Шумана). Верность до гроба! Ты слышишь? Слышишь, как вдохновенно я играю твою фа-диез-минорную сонату!

Роберт (вырвавшись, вновь бросается к Кларе). Дьявольская музыка! Дайте мне прежнюю музыку. Ну пожалуйста. Дайте новую вещь! Которую играла другая дама!

Клара. Но эта якобы новая вещь с большой бородой, Роберт!!! А это — твоя фа-диез-минорная соната!

Роберт. Тварь! Исчадие! В этой гадкой музыке нет и намека на присущую мне буйную мощь! Букет для новобрачной!

Клара (играет). Но Роберт… ведь это твое оригинальное сочинение, оно написано тобою в свое время… хочешь взглянуть на ноты. Вот они, Роберт! Брайкопф и Хэртель, Лейпциг. Черным по белому! Соната фа-диез-минор Шумана. Читай, Роберт.

Роберт (доходя до белого каления). Ах ты, каналья! Женщина! Фальшивая монета! Фальсификаторша! Вандал-ка! Губительница духа! Душительница творческих порывов! (Плачет.) Музыкальное наследие — тяжкое бремя. Разве ты не видишь (неожиданно спокойно и с горечью), Клара, как несутся вскачь мои мысли? Движущий механизм заключен в них самих! Я ничего не могу поделать! Ничего! (Тормошит ее, она в отчаянии продолжает играть.)

Мария (издалека). Оставь маму. Пусти ее, папа!

Клара (устало). Помогите!

Роберт. Прекратить!! (вновь теребит ее).Все, детка! Довольно!!

Клара (спокойно). Ты называешь меня деткой, это мило, но если ты мыслишь меня ребенком, то уверяю: ты ошибаешься!

Роберт (устало ворочая языком, срывая Клару с табурета). Я хочу вновь услышать свое сочинение, которое в безупречном темпе играла прекрасная дама! Не этот звуковой хлам!! Скорее всего, это одна из твоих дерьмовых поделок! Тьфу! Тьфу ты черт!

Клара. Роберт, лишь то, что здесь играла я, написано тобой. Это твоя фа-диез-минорная соната!

Роберт (борется с ней. Остальные образуют безмолвный круг. Санитары не вмешиваются, но готовы к действию).

Милый дом, неподалеку от города, счастливая и тихая наша с тобой обитель. Ты, разумеется, могла бы лелеять свое искусство. (Хрипит, так как Клара начинает душить его.) Но не столько для всех и ради заработка, сколько для нескольких избранных, прежде всего для меня! И во имя нашего счастья! (Хрип становится все сильнее.)

Клара (кряхтя от напряжения). Скажи мне одно: почему ты избегаешь упоминаний обо мне в своем дневнике? (Все крепче сжимает пальцы).

Роберт (полузадушенно). Ту прежнюю… моя голова… ой… Больно… Ломит… Голову ломит… Художественные плоды… вызревают вне женщины… ибо она предназначена лишь для телесных… потому что… женщина… сама природа (умирает, задушенный Кларой).

Клара (поднимаясь из последних сил). Ловкие, хорошо тренированные и методично вышколенные пальцы тоже кое-что значат. Это уходит корнями в вязальное, вышивальное и швейное искусство. (Рассматривает свои пальцы, сжимает и разжимает их, как требуют упражнения на гибкость. Вокруг мертвая тишина.)

Клара (устало). Мужская гениальность — мертвый ландшафт. Ночное кладбище. (Медленно опускается занавес.)

Эпилог

Та же комната, что и в первой части, только у одного из высоких окон — подобие альпинария (с заостренной вершиной) из каменных блоков. На вершине — крест максимально возможной высоты. На горе растут горечавка, рододендроны и эдельвейсы. У подножия сидит Клара, положив на колени голову задушенного ею Роберта. Но никакой католической траурности! На Кларе — национальный наряд жительницы Южной Германии. Оба санитара наблюдают за ней на некотором удалении. На них бриджи, белые гетры и коричневые рубашки. Остальные персонажи свободно располагаются вокруг. На них шикарные костюмы горнолыжников, дорогие мохнатые шапки и свитера. Только Комманданте по-прежнему облачен в униформу Аэли тоже не сменила одеяния. К стенам прислонены лыжи. На вершине кое-где белеет снег! Свет падает так, что вершина и крест как бы озарены сиянием. Все в целом отдает китчем!

Клара (обращаясь к голове Роберта). Я изумлена твоим духом, всей новизной «Крейслерианы», например. И твоей великой фа-диез-минорной сонатой, от авторства которой ты так грубо отрекся. А знаешь, я иногда пугаюсь тебя, неужели, думаю, он и вправду стал твоим мужем?

Комманданте. Впервые в жизни присутствую при излиянии одного из тех редких женских чувств, которые подобно великолепной и ужасной вспышке молнии озаряют серый и переменчивый небосклон любовных связей человека. (Над альпинарием мелькает молния.) Мне до этого нет дела.

Клара. Временами мне приходит в голову, что я не способна удовлетворить тебя, но именно поэтому ты всегда будешь любить меня! Однако я, по крайней мере, понимаю все, и твою музыку, а это уже счастье (целует голову).

(Еще одна вспышка молнии над вершиной, тихий, пока еще приглушенный раскат грома.)

Луиза (к Аэли). Через полчаса отходит мой поезд, а полицией все еще и не пахнет.

Аэли. Потерпи, дорогая! Мы несколько на отшибе, а сегодня опять парад.

Клара. Меня охватывает совершенно новое чувство, призванное мною самой. То, что происходит в душе художника, он тут же пресуществляет в свое произведение. Он все переживает глубже, чем обычный человек.

Карлотта (занимаясь гимнастикой для горнолыжников). Я все время слышу, как они барабанят клювиками в наружную стену, эти самые, которые ни разу в жизни не бывали на концерте. Иногда даже попискивают. Птички-невелички!

Луиза (жуя). Одиночество зачастую — плата за славу.

Карлотта. Пташки, о которых я говорю, с большой радостью терпели бы одиночество, лишь бы быть знаменитыми (обе хихикают).

Княгиня. Блюдите пиетет к покойному, сударыни.

(Молнии. Клара покрывает поцелуями голову Роберта. В небе — зарница, отдаленный гром.)

Клара (внезапно вскрикивает). Роберт, я принесу тебе эдельвейс с горной кручи! (собирается влезть на горку слышно, как осыпаются камешки). Только бы не растревожить робких животных, не вспугнуть серну или горную козочку. (Все озадачены. Клара карабкается. По залу пробегает легкий ветерок, ощущается могущество природы.) Скажи что-нибудь, Роберт! При жизни ты лишь присыпал песком мертворожденных. Быть может, смерть избавит твою музыкальную речь от химеры. Теперь я уже не страшусь женской непреклонности и вот взбираюсь на фаллический символ! А ты не можешь ничего с этим поделать! (Лезет к вершине. Порывы ветра. Двери распахиваются и снова захлопываются.)

Клара (одолевая крутизну). Мужчина изображает, женщина подражает! Я ничего не создала, изображая твой шедевр на рояле. (Тяжело дышит. Тянется к эдельвейсу. Ветер усиливается.) Мужчина — водоворот, готовый расплескать сам себя. Женщина — водоворот, направленный внутрь. Кипень, обреченный бурлить в резервуаре стиральной машины. (Срывает эдельвейс, гремя осыпающимися камешками, сползает вниз, вкладывает цветок в уста Роберта, как сломанную ветвь в зубы подстреленного оленя.) Я почти больна от восхищения твоей дивной фантазией! (Ветер буйствует, предметы в зале подрагивают.) Я чувствую в себе разлив тепла, но и холод тоже. Скажи только, что за дух ты носишь в себе, чтобы я могла подражать ему. Если бы я хоть раз слилась с тобой, я бы уже не помышляла о сочинительстве! Я стала бы твоей открытой дверью! (Ветер завывает. Клара целует Роберта.) Ты мог писать свои новеллетты лишь потому, что касался таких губ, как мои! Я всегда ужасно боялась показывать тебе свои опусы, даже идиллию ля-бемоль-мажор. (Она вдруг отталкивает от себя мертвое тело. Тяжело дышит.)

Комманданте (своей жене, княгине, с гримасой отвращения). Только за Бетховеном признаю я почти сверхъестественное мастерство. Еще вчера, я хорошо помню, она блистательно сыграла нам обе сонаты-фантазии, опус 27. Какая пианистка! Первая, именуемая «Лунной» и посвященная Джульетте Гвиччарди, выражает безнадежное самоотречение, она рассказывает о пробуждении от слишком долго снившегося сна. Вторая с первых же тактов анданте передает ощущение покоя после бури, а потом, все увереннее, из аллегро виваче вырастает новая отвага, почти страсть.

Карлотта (целуя Луизу). Ты послушай, Луиза! Ты слышишь, как они опять стучат клювиками по стенам дома. Их тысячи! Миллионы! Прилежные ученики часами склоняются над клавишами, репродукторы надрываются, знатоки рассуждают о неуловимых оттенках. Один слышит нюансы, другой слышит то же самое, но совершенно иначе. Третий слышит то, что их разделяет. У них черепа раскалываются.

(Змеятся молнии, грохочет гром, сверкает снег на вершине. Несколько желтых листьев пролетает по залу. Мария в испуге бежит к матери. Та отталкивает ее так грубо, что девочка падает. Она плачет. Аэли утешает ее.)

Клара (встряхивая мертвое тело). Роберт! Послушай, наконец! Ты говорил, что моя прелестная композиция не может называться идиллией. Ты все твердил про ноктюрн, ты также считал более подходящим определением «ностальгическое» или «девичья тоска по дому». Ты даже название для моей вещи не позволял мне выбрать самостоятельно. А ведь это был скорее вальс, чем ноктюрн. (Почти кротко.) Прости, Роберт. Это я так… Потом ты совершенно переменился. Ты, конечно, простишь, если я скажу, что после твоих перемен мне не стало лучше. И прости, что это не нравилось тебе. (Тормошит труп. Санитары подходят поближе.) Твоя любовь, Роберт, сделала меня бесконечно счастливой! (Трясет его.) Временами меня беспокоит мысль: сумею ли я привязать тебя к себе. Я всегда стремилась, насколько возможно, соединить в себе художницу и домохозяйку! Это нелегкое дело. (По всему помещению вихрем проносятся листья, наплывает мгла, издалека доносится тирольский перелив, ветер завывает все громче) Мне так хотелось бы сочинять композиции, пианистки обречены на забвение! Но куда там. Это не удалось еще ни одной женщине. Почему же исключением должна быть именно я? Нет! Слишком самонадеянно! Я хочу быть твоей суженой и никем больше! (Она склоняется над ним, шуршит чем-то в его нагрудном кармане, достает лист бумаги, расправляет его и читает.) Ах, это твой последний сердечный привет! Благодарю тебя! Твоя покорная Клер! Твоя жена! (Лист бумаги выпадает у нее из руки.) Но положить эту песнь на музыку я не могу, если даже ты того желаешь. Это — не леность. Нет, тут нужен особенный дух, которого у меня нет. (Направляется к роялю и начинает играть сентиментальный шлягер, ставший роковым для Роберта. Громкость и темп нарастают. Одновременно в зале усиливается грозовое настроение, романтическое буйство, буря, гром, молнии. Спустя некоторое время напряжение спадает, и хлопья снега, танцуя, опускаются на вершину, как в стеклянном шарике с Мадонной, который надо вращать, чтобы пошел снег.)

Аэли (отставляя поднос и перекрикивая шум). Он говорил мне (указывает на Клару), что ему удалось соблазнить ее щепоткой кокаина и эффект был потрясающий. Она тут же впала в бессознательное состояние! Он немедля воспользовался возможностью разглядеть ее тело. И терся — сами знаете — об ее толстую руку, словно сельский цирюльник, который точит свою бритву. (Громко смеется. Рояль грохочет. Клара начинает задыхаться.)

Клара. Мир композитора — мертвый ландшафт. Белые пустыни, льды, замерзшие реки, ручьи, моря! Гигантские пластины Арктики, они просвечивают до самого дна, и ничьих следов, даже белого медведя. Только геометрическая структура вечной мерзлоты. Прямые, как шнуры, ледяные борозды. Мертвая тишина, и сколько ни дави на лед всеми десятью пальцами, не оставишь ни малейшего отпечатка. (Она говорит во весь голос, но играет еще громче, так что никто не слышит слов. Все внимательно смотрят на нее. Кто или что сломается первым: она или рояль? Наконец, после немыслимого фортиссимо музыки Клара падает с табурета. Наступает мертвая тишина. Только снег густыми хлопьями осыпает великолепно освещенный крест.

Один из санитаров, сопровождаемый на некотором отдалении своим напарником, нерешительно выходит вперед, поднимает с пола лист бумаги и, запинаясь, чуть ли не по складам, читает текст При этом можно заметить, что у него волчья пасть. В то время, как он с трудом вяжет слова, второй пользуется возможностью, пока другие не видят, попинать обоих покойников носком тяжелого башмака под ребра и т. д.)

Санитар. Куст жасмина… ввечеру… он поник…главой зеленой…, а проснулся поутру… нежным цветом убеленный… что сказала эта ночь… и какая небылица… по весне деревьям снится…

Бесшумно падает снег. Занавес.

В тексте музыкальной трагедии «Клара Ш.», среди прочего, использованы цитаты из следующих источников:

Клара Шуман. Дневники. Письма.

Роберт Шуман. Письма

Габриэль Д'Аннунцио. Романы.

Тамара де Лемпицка и Габриэль Д'Аннунцио. Переписка.

Аэли Мазойе. Дневники.

Pea Эндрес. «Дойдя до конца».