Клодиус Бомбарнак. Кловис Дардантор: [Романы]

ГЛАВА I

Этот адрес был указан на депеше, ожидавшей меня в Тифлисе 13 мая. Распечатав ее, я прочитал:

В ту пору русские железные дороги были уже соединены с Кавказской линией Поти — Тифлис — Баку.

Я прибыл в Тифлис с намерением провести там недели три: посетить грузинские провинции, чтобы уточнить собранный в долгом и интересном путешествии по Южной России материал, написать статью для газеты «XX век» и немного отдохнуть. А вместо этого, не успев еще осмотреться и распаковать чемодан, оказался вынужден снова пуститься в путь!

Сколько же всяких неожиданностей и случайностей в жизни странствующего репортера! Но что поделаешь? Ведь требования к газетчику во все времена — как можно больше новой и увлекательной информации!

Жаль только напрасно запасенных разнообразных сведений о Закавказской области — географических и этнографических. Я собирался объяснить читателю, что «папаха» — это меховая шапка, какую обычно носят горцы и казаки, а стянутая в талии верхняя одежда с пришитыми на груди гнездами для патронов одними называется «черкеской», другими — «бешметом»! Рассказать, что грузины и армяне всем прочим головным уборам предпочитают островерхие шапки в виде сахарной головы, купцы облачаются в «тулупы» — нечто вроде шубы из бараньей шкуры, курды же и персы щеголяют в «бурках» — шерстяных накидках.

А как хороша одежда грузинок: «тассакрави» — головной убор из тонкой ленты, шерстяной вуали и кисеи; яркие платья с широкими прорезями на рукавах; «шальвары», опоясанные у талии, и наконец «чадра», таинственно закрывающая лицо. Летние наряды местных красавиц сшиты из белой бумажной ткани, а зимние — из бархата, отороченного мехом и украшенного серебряными позументами.

А разве неинтересно было бы узнать французам, что в здешние национальные оркестры входят «зурны» — нечто вроде пронзительных флейт; «саламури», напоминающие писклявые кларнеты, мандолины с медными струнами (по ним водят пером), «чианури» — своеобразные скрипки, которые во время игры держат вертикально между колен, и «димплипито» — род цимбал[2], грохочущих словно град по оконным стеклам.

В моей записной книжке накопилось немало и других сведений. «Шашка», например,— это не что иное, как сабля, висящая на перевязи, расшитой серебром и украшенной металлическими инкрустациями; «кинжал» или «канджиар» — нож, который носят на поясе, а дополняет вооружение кавказского солдата длинное ружье с узорчатой чеканкой на стволе из дамасской стали.

Я хорошо усвоил, что «тарантас» — это дорожная повозка на пяти деревянных рессорах, расположенных между широко расставленными небольшими колесами. В нее запрягают тройку лошадей, и правит ими «ямщик», сидящий впереди на козлах. Когда же приходится брать у «смотрителя», начальника почтовой станции на кавказских дорогах, четвертую лошадь, то к ямщику присоединяют еще одного возницу — «форейтора». Крепко-накрепко запомнил, что верста равна одному километру шестидесяти семи метрам, что кроме оседлых народностей в Закавказье есть и кочевые: калмыки — их насчитывается пятнадцать тысяч, киргизы мусульманского вероисповедания — восемь тысяч, кундровские татары — тысяча сто человек, сартовские татары — сто двенадцать человек, ногайцы — восемь тысяч пятьсот и, наконец, туркмены — около четырех тысяч![3]

И вот, после столь добросовестного изучения Грузии, меня заставляют ее покинуть. Даже не хватит времени подняться на вершину Арарата, где на сороковой день всемирного потопа остановился Ноев ковчег, первобытный баркас знаменитого библейского патриарха!

Это жестоко, но спорить бесполезно. Придется пока отказаться от путевых заметок о Закавказье и потерять добрую тысячу строк, для которых в моем распоряжении было не менее тридцати двух тысяч полноценных слов, признанных Французской Академией[4].

Сейчас прежде всего необходимо узнать, в котором часу отправляется поезд.

Тифлисский вокзал — железнодорожный узел, соединяющий три ветки: Западную, которая кончается в Поти, порту на Черном море, где высаживаются пассажиры, приезжающие из Европы; Восточную, идущую до Баку, откуда отбывают те, которым нужно переправиться через Каспий, и недавно проложенную линию Владикавказ — Тифлис, длиною в сто шестьдесят четыре километра, связывающую Северный Кавказ с Закавказьем. Эта линия на высоте четырех тысяч пятисот футов пересекает Архотское ущелье, соединяя грузинскую столицу с рельсовыми путями Южной России[5].

Я бегу на вокзал и врываюсь в зал отправления.

— Когда отходит бакинский поезд? — спрашиваю у железнодорожного служащего.

— А вы едете в Баку? — отвечает он вопросом на вопрос и окидывает меня из-под козырька форменной фуражки неодобрительным, строго официальным взглядом.

— Полагаю, что ездить в Баку не возбраняется?

— Не возбраняется,— сухо отвечает он,— но при условии, что паспорт у вас будет в полном порядке.

— Он и будет в порядке,— обрезаю этого грозного чиновника, который, как и все они на святой Руси, больше похож на жандарма.

Снова спрашиваю, когда отходит бакинский поезд.

— В шесть часов вечера.

— А когда прибывает на место?

— Завтра, в семь утра.

— А я поспею на пароход, отправляющийся в Узун-Ада?

— Поспеете.

И чиновник механическим кивком отвечает на мой поклон.

Вопрос с паспортом, надеюсь, решится просто: все необходимые для русской администрации документы выдаются без задержек во французском консульстве. Но выехать нужно в шесть часов вечера, а сейчас девять утра!

Что ж, если в некоторых путеводителях сказано, что Париж можно осмотреть за два дня, Рим — за три, а Лондон за четыре, так неужели для Тифлиса не хватит нескольких часов?

Черт побери, на то я и репортер!

Хорошо владея русским, английским и немецким, не говоря уж о французском, смело можно разъезжать по обоим континентам. Правда, из турецкого языка я запомнил всего несколько выражений, а по-китайски не могу сказать ни слова, но, думаю, как-нибудь выкручусь в Туркестане и Поднебесной империи. Постараюсь не упустить ни одной интересной подробности из путешествия по Великой Трансазиатской магистрали.

Скажу откровенно, я принадлежу к тому сорту людей, которые считают, что все на свете служит материалом для репортажа, и, значит, мое перо не будет бездействовать!

Но прежде, чем приступить к осмотру Тифлиса, нужно покончить со всеми формальностями. К счастью, теперь можно путешествовать по России без «подорожной», существовавшей во времена курьеров и почтовых лошадей. Этот всесильный документ устранял любые препятствия, обеспечивая быструю смену лошадей, вежливое обращение чиновников и такую скорость передвижения, что пассажир мог добраться от Тифлиса до Петербурга за восемь дней и пять часов, проделав две тысячи семьсот верст. Но без рекомендаций получить подорожную было непросто!

Сейчас же достаточно иметь обыкновенный пропуск, свидетельствующий, что вы не вор, не убийца, не политический преступник, а являетесь тем, кого в цивилизованных странах принято считать порядочным -человеком. Получение такого документа во французском консульстве стоило мне двух часов и двух рублей.

Затем, навострив глаза и уши и взяв, как говорится, ноги в руки, отдаюсь осмотру грузинской столицы. Я всегда отлично обхожусь без услуг проводников и, по правде говоря, мог бы и сам провести любого иностранца по всем закоулкам Тифлиса, тщательно изученного заранее. Это уж даровано от природы: способность везде легко ориентироваться.

Иду куда глаза глядят и набредаю на «Думу», здание муниципалитета, где заправляет всеми делами городской «голова» или, по-нашему, мэр. Если бы вы любезно согласились сопровождать меня в прогулке по Тифлису, прежде всего я повел бы вас к Красной горе на левом берегу Куры. Это местные Елисейские поля, нечто вроде сада Тиволи[6].

Здесь среди пестрых ярмарочных балаганов расхаживают нарядно одетые грузинки и армянки, с непокрытыми лицами, что является признаком христианского вероисповедания. Мужчины одеты куда сложнее и все выглядят как настоящие князья.

Но поспешим дальше, в большой караван-сарай. Там останавливаются купцы со всех концов Азиатского континента. Вижу, как подходит караван с армянскими товарами. А вот отправляется другой — в нем торговцы из Персии и русского Туркестана. Как бы мне хотелось пуститься с кем-нибудь из них в странствие! Но это, увы, невозможно.

После прокладки Трансазиатской железной дороги почти исчезли нескончаемые вереницы всадников, пешеходов, лошадей, верблюдов, ослов и повозок. Но от этого, надеюсь, путешествие по Центральной Азии не будет менее увлекательным. На то я и репортер «XX века»!

А вот базары с тысячами разнообразных товаров из Персии, Китая, Турции, Сибири, Монголии. Какое изобилие чудесных ковров, ярких тканей, привезенных из Тегерана, Шираза, Кандагара и Кабула! Но многим тканям, особенно шелку, далеко до лионских.

Соблазнюсь ли я?.. Ни за что! Путешествовать от Каспийского моря до Поднебесной империи увешанным пакетами,— нет уж, увольте! Легкий саквояж в руке и дорожный мешок за плечами — этого вполне достаточно. Белье же и всякие мелочи добуду в пути, как делают всегда англичане.

А теперь остановимся перед знаменитыми тифлисскими банями, где используют воду горячих источников, достигающую шестидесяти градусов по Цельсию. Там применяются различные способы массажа, гимнастические упражнения для выпрямления позвоночника и вправления костей. Мне вспомнилось, как красочно описывал тифлисские бани великий Дюма, чьи путешествия никогда не обходились без приключений. Он просто выдумывал их по мере надобности, этот гениальный предшественник современного репортажа — репортажа «на всех парах»[7].

А вот и «Hotel de France»![8] Где только не встретишь гостиниц с подобным названием! Вхожу и заказываю завтрак по-грузински с кахетинским вином, от которого будто бы не хмелеют, если не нюхать. Но это довольно затруднительно, так как подают его в сосуде с широким горлом, куда нос попадает раньше губ. Говорят, это любимый сорт вина уроженцев Закавказья. Что касается русских, то они люди воздержанные и довольствуются крепким чаем, впрочем, не без некоторого прибавления «водки», московской «воды жизни»[9].

Как француз, и тем более гасконец, я выпиваю бутылку кахетинского, как мы, бывало, пивали наш шато-лафит, изготовленный на склонах Польяка. И в самом деле, с терпким кавказским вином «пилав», блюдо из курицы с рисом, приобретает особый вкус.

С завтраком покончено. Смешавшись с шестьюдесятью тысячами разноплеменных жителей грузинской столицы, углубляюсь в лабиринт ее узких извилистых улиц.

Тут много евреев, которые, в отличие от европейцев, застегивают свое платье справа налево, так, как и пишут. Возможно, сыны Израэля не чувствуют себя хозяевами в этой стране, впрочем, как и повсюду? Как говорится в местной пословице, и пяти евреям не обмануть одного армянина. Армян же в Закавказских провинциях множество.

Выхожу на посыпанную песком площадь, где лежат сотни верблюдов, вытянув шеи и подогнув передние ноги. Раньше их было видимо-невидимо. Но с тех пор, как построили Закаспийскую железную дорогу, число этих горбатых носильщиков заметно поубавилось. Разве могут простые вьючные животные выдержать конкуренцию с багажными и товарными вагонами!

Спускаюсь по улицам и выхожу к набережной Куры, русло которой делит город на две неравные части. С обеих сторон громоздятся дома, лепятся друг на друга, возвышаются один над другим. Вдоль берегов расположены торговые кварталы. Везде царит оживление, продают вино в мехах, надутых, как воздушные шары, и воду в бурдюках из буйволовой кожи.

Бреду дальше. Errare humanum est[10] как обычно говорят ученики колледжей из Бордо, слоняясь по набережным Жиронды.

— Сударь,— обращается ко мне невзрачный, но с виду очень добродушный еврей,— вы иностранец?

— Несомненно.

— Тогда остановитесь на минутку и полюбуйтесь этим домом,— указывает он на соседнюю, на мой взгляд, самую заурядную постройку.

— А чем тут любоваться?

— Как же, здесь жил знаменитый тенор Сатар, тот самый, что брал грудное контра-фа... А сколько ему платили за это!

Пожелав достойному патриарху взять контра-соль и получить за это больше, поднимаюсь на гору над правым берегом Куры, чтобы полюбоваться открывающейся оттуда панорамой.

Останавливаюсь на вершине на маленькой площадке и под мелодичные звуки стихов Саади[11], которые с пафосом читает бродячий актер, осматриваю открывшийся взор\ Тифлис: крепостные стены, колокольни храмов разных исповеданий, архиерейский собор с двойным крестом на куполе, дома русской, персидской и армянской архитектуры. Вместо крыш все больше террасы, почти нет фасадов, украшенных орнаментом, но зато везде крытые веранды и балконы. Выделяются две резко разграниченные полосы зданий: нижняя — в старом грузинском стиле, и верхняя — более современная, пересеченная длинным красивым бульваром. Среди деревьев вырисовывается дворец генерал-губернатора — князя Барятинского... В общем получается впечатление неправильного, капризного, полного неожиданностей рельефа, какого-то чуда неровности, обрамленного на горизонте величественной горной грядой.

Но уже около пяти часов. Пора спускаться в город.

На вокзале столпотворение: армяне, грузины, мингрелы, татары, курды, евреи, русские с берегов Каспийского моря. Одни берут билеты до Баку, другие — до промежуточных станций.

Выхожу на платформу и направляюсь прямо к поезду. В вагоне первого класса, следуя своей привычке, устраиваюсь у окна довольно комфортабельного купе. За мной входят еще несколько пассажиров, а вся пестрая разноязычная толпа заполняет вагоны второго и третьего класса. После обхода контролера двери закрываются, и последний удар колокола возвещает об отправлении...

Вдруг раздаются возгласы, в которых гнев смешивается с отчаянием. Кто-то кричит по-немецки:

— Подождите!.. Подождите!..

Опускаю окно и вижу, как толстый мужчина с чемоданом в руке и нахлобученной на голову шапкой-каской мчится во всю прыть, задыхаясь и путаясь в складках широкого плаща. Железнодорожные служащие пытаются его остановить. Но где там! Попробуйте удержать летящую бомбу. Опаздывающий описывает параболу и врывается в соседнее купе через дверь, вовремя открытую каким-то любезным пассажиром.

В ту же секунду поезд вздрагивает, трогается с места и постепенно набирает скорость...

Путешествие началось.

ГЛАВА II

Должен вам сказать, что отбыли мы с трехминутным опозданием. Репортер, не признающий точности, подобен геометру, пренебрегающему в своих вычислениях десятой долей величины. Три минуты опоздания помогли энергичному немцу стать нашим попутчиком. Чувствую, что он даст хороший материал для моих путевых заметок.

В мае под этими широтами в шесть часов вечера еще совсем светло. Достаю справочник и сверяюсь с приложенной к нему картой, которая позволяет проследить весь маршрут от Тифлиса до Баку. Не знать, в каком направлении движется поезд и когда Ч

локомотив поворачивает на северо- или на юго-восток, было бы невыносимой пыткой, тем более что скоро наступит ночь, а глаза мои не приспособлены к темноте, как у домашних кошек, филинов и сов.

Из путеводителя прежде всего узнаю, что рельсовая дорога почти параллельна гужевой, соединяющей Тифлис с Каспийским морем. Обе они проходят через Навтлуг, Пойли, Акстафа, Долляр, Елизаветполь[12], Кюрдамир, Аляты, Баку и пересекают долину Куры.

Среди перечисленных станций мое внимание привлекает одна — Елизаветполь. До получения депеши от «XX века» я предполагал провести там целую неделю, соблазнившись описаниями этого древнего города в путеводителе. Но вместо сверкающего под солнечными лучами городского пейзажа теперь, во время пятиминутной остановки среди ночи, увижу лишь неясные очертания, едва различимые при бледном свете луны!

Отложив в сторону справочник, начинаю разглядывать своих попутчиков. Их трое. Двое из них уже дремлют. Едва войдя в вагон, они надвинули на глаза шапки и завернулись в одеяла. Насколько я мог догадаться, это были грузины и, по-видимому, из породы тех счастливых путешественников, которые способны спать всю дорогу и очнуться лишь по прибытии на место. Из таких людей ничего не вытянешь.

Напротив меня сидел мужчина лет тридцати двух — тридцати пяти: высокий, стройный, широкоплечий, с могучим торсом, рыжей бородкой и очень живым взглядом. В нем не было ничего восточного. По тому, как он расположился, поставил саквояж и расстегнул клетчатую шотландскую куртку, я узнал англосаксонского «traveller'а»[13], привыкшего к продолжительным путешествиям и проводящего больше времени в поезде или в каюте парохода, нежели в своем собственном комфортабельном «home»[14], если предположить, что таковой у него имеется. Должно быть, разъезжает по торговым делам. С любопытством наблюдаю, как он выставляет напоказ целую витрину драгоценностей: перстни на пальцах, булавку в галстуке, запонки с искусно вделанными в них фотографическими видами городов, цепь на часах с бряцающими брелоками.

Долг репортера, которому необходимо получить очередное интервью, прежде всего разузнать, кто его попутчики, откуда и куда они едут? Мой сосед по купе не собирался ни спать, ни заниматься созерцанием ландшафта, освещенного лучами заходящего солнца.

А что, если этот американец — могу держать пари, что он американец,— окажется репортером, посланным каким-нибудь «World» или «New York Herald»?[15] Не хватало только соперника!

Продолжаю колебаться. Спросить или не спросить? Но сосед опережает.

— Вы француз? — спрашивает он на моем родном языке.

— Да, сэр,— отвечаю по-английски.

Теперь-то мы найдем общий язык!

Лед был сломан, и с той и с другой стороны посыпались вопросы. Поневоле вспомнишь восточную поговорку: «Глупец за один час задаст больше вопросов, чем умный за год».

Но ни я, ни мой попутчик не пытаемся выдавать себя за мудрецов. Будем болтать сколько душе угодно.

— Wait a bit![16] — говорит американец.— Готов биться об заклад, что вы репортер!..

— И вы выиграете!.. Газета «XX век» поручила мне ознакомиться с новым маршрутом и подробно рассказать обо всех дорожных приключениях.

— Вы едете до Пекина?

— Да.

— Так же, как и я,— замечает янки.

— Мы коллеги? — спрашиваю, настороженно сдвинув брови.

— Нет... Успокойтесь, сударь... Наши интересы не соприкасаются.

— Клодиус Бомбарнак из Бордо. Рад случаю путешествовать вместе с мистером...

— Фульк Эфринель из торгового дома «Сгронг Бульбуль и Ко» в Нью-Йорке, штат Нью-Йорк, США.

Он не забыл добавить — США.

Вот мы и представились друг другу. Я — охотник за новостями, а он — искатель... Но чего? Это и остается узнать.

Фульк Эфринель понемногу путешествовал везде и, но его словам, «даже дальше». Знал обе Америки и почти всю Европу. Но в Азию отправился впервые.

Он болтал без умолку в течение двух часов, повторяя свое неизменное «Wait a bit». Не обладает ли Гудзон тем же свойством, что и Гаронна, поставляющая свету хорошо подвешенные языки? Едва удавалось различать названия станций, которые объявлялись на каждой остановке: Навтлуг, Пойли и другие. А ведь я так хотел полюбоваться пейзажами при лунном свете и попутно кое-что записать в свою памятную книжку.

К счастью, американец уже проезжал по восточным провинциям Грузии. Он обращает внимание на особенности местного ландшафта, называет селения, реки, проступающие на горизонте силуэты гор. Едва успеваю все эго заметить. Скверная вещь — железная дорога!

— Разве это путешествие?! — восклицаю я.— То ли дело езда на почтовых, на тройке, в тарантасе, с забавными встречами на постоялых дворах, а иногда... и с «благородными разбойниками», подстерегающими вас на пути! Впрочем, бандитов с большой дороги в наш век становится все меньше и меньше, и скоро они, возможно, окончательно исчезнут.

— Господин Бомбарнак, неужели вы серьезно обо всем этом жалеете?!

— Совершенно серьезно. Несмотря на преимущества прямого рельсового пути, мы, к сожалению, многое утратили. Скажите на милость, господин Эфринель, разве вы не чувствуете никакого сожаления, читая о путешествиях по Закавказью, совершенных лет сорок назад? Увижу ли я хоть одну из деревень, населенных казаками, одновременно и воинами и земледельцами? Смогу ли я полюбоваться кавказскими играми, которые приводили в восхищение всех туристов? Особенно «джигитовка», когда всадники, стоя на лошадях, без промаха мечут кинжалы и разряжают пистолеты; и те же джигиты составляют ваш эскорт, если вы путешествуете в обществе русского чиновника или офицера из «станицы».

— Не спорю, мы действительно теряем много интересного — отвечает американец.— Но зато благодаря этим железным лентам, которые в конце концов опояшут весь земной шар, мы за тринадцать дней преодолеем расстояние от Тифлиса до Пекина. Поэтому, если вы рассчитывали на приключения, искали развлечений...

— Разумеется, господин Эфринель!

— Иллюзии, господин Бомбарнак! С нами ничего особенного не случится. Wait a bit! Я предрекаю вам самое монотонное, самое прозаическое, самое скучное путешествие, плоское, как Каракумские степи, которые мы пересекаем в Туркестане, ровное, как пустыня Гоби в Китае.

— Поживем — увидим. Ведь я путешествую только для того, чтобы развлечь читателей нашей газеты.

— Я же путешествую только ради своих собственных дел!

Из ответа Фулька Эфринеля понимаю, что он не будет тем попутчиком, о котором я мечтал, и что за время долгого пути между нами не возникнет сердечной близости.

Судя по всему, это один из тех янки, о которых можно сказать, что когда они держат доллар за зубами, то его оттуда уже не вытянешь... А послушать этого американского дельца, поневоле покажется, что весь мир должен быть осведомлен о процветании торгового дома «Стронг Бульбуль и Ко». Как же так могло получиться, что я, в чьи обязанности входит знать обо всем понемногу, проявил такое невежество? Надо бы поподробнее расспросить Фулька Эфринеля, чем занимается его фирма. Но тут он сам обратился ко мне:

— Скажите, господин Бомбарнак, а вы бывали когда-нибудь в Соединенных Штатах?

— Нет, господин Эфринель, не приходилось.

— А собираетесь когда-нибудь посетить нашу страну?

— Все может случиться.

— Так вот, когда будете в Нью-Йорке, не забудьте как следует изучить торговый дом «Стронг Бульбуль и Ко».

— Изучить?

— Да, именно изучить.

— Хорошо, постараюсь последовать вашему совету!

— И сами убедитесь, что это одно из самых замечательных промышленных предприятий Нового Света.

— Не сомневаюсь, но не могу ли я узнать...

— Wait a bit, господин Бомбарнак! — с воодушевлением подхватывает Фульк Эфринель.— Представьте себе огромный завод — просторные помещения для изготовления и сборки деталей; машину, мощностью в полторы тысячи лошадиных сил; вентиляторы, делающие шестьсот оборотов в минуту; генераторы, ежедневно пожирающие сотню тонн угля; трубу, высотою в четыреста пятьдесят футов; обширные склады для готовой продукции, которую мы распространяем в пяти частях света. Во главе с директором и его двумя заместителями фирма насчитывает пятьсот служащих, девять тысяч рабочих и целый легион разъезжающих по всему миру агентов — среди них ваш покорный слуга! Наконец, колоссальное количество деловых операций и годовой оборот, превышающий сто миллионов долларов! И все это, господин Бомбарнак, все это для того, чтобы изготовлять миллиарды, да, я не оговорился, миллиарды...

В эту минуту заработали автоматические тормоза, поезд замедлил ход и остановился.

— Елизаветполь!.. Елизаветполь! — разом закричали кондуктор и вокзальные служащие.

Наша беседа оказалась прерванной. Очень хочется размять ноги, и я выхожу из вагона. Фульк Эфринель остается в купе.

Вокзал хорошо освещен. Человек десять пассажиров уже высадились со своей поклажей. Пять-шесть грузин топчутся на подножках вагонов.

При первом ударе колокола подхожу к нашему вагону, поднимаюсь к себе и с удивлением обнаруживаю, что мое место занято. Напротив американца уселась какая-то особа с той англосаксонской бесцеремонностью, которой нет границ. Молода она или стара? Красива или уродлива? В темноте это установить невозможно. Но как бы там ни было, французская галантность не позволяет мне спорить из-за места. Сажусь рядом с незнакомкой, которая даже не находит нужным извиниться.

А Фульк Эфринель между тем успел заснуть, оставив меня в неведении, какие именно изделия фабрикует миллиардами и поставляет всему миру знаменитая фирма «Стронг Бульбуль и Ко» в Нью-Йорке...

Поезд трогается. Елизаветполь, расположенный в ста семидесяти километрах от Тифлиса на Ганжачае, притоке Куры, с двадцатью тысячами жителей, остается позади. Я не увидел утопающие в зелени кирпичные домики, развалины старинных зданий, красивую мечеть начала XVIII века, знаменитую Майданскую площадь. В полутьме, сквозь клубы пара, извергаемого нашим локомотивом, едва удалось разглядеть верхушки высоченных платанов — гнездовье ворон и дроздов, источник тени и прохлады в знойные летние дни. А на берегах бурной речки, несущей свои серебристые воды вдоль главной улицы города, заметил лишь неясные контуры домов с палисадниками, похожими на зубчатые крепости. Дело в том, что Елизаветполь подвергался частым набегам ширванских лезгин-горцев, которые, если верить источникам, ведут свое начало еще от гуннов времен Аттилы[17].

Было около полуночи. Клонило ко сну, но, как опытный репортер, решил, что буду спать одним глазом и одним ухом.

Сквозь дрему, которую навевает равномерный стук колес, я слышал пронзительные свистки встречных локомотивов, лязг буферов. Кроме того, во время коротких остановок громко объявляли названия станций: Геран, Евлах, Ляки, Уджары, Кюрдамир, Карасу, Наваги... Но, будучи бесцеремонно вытесненным с места у окна, я ничего не мог увидеть.

Начинаю ломать голову — будет ли эта пассажирка моей попутчицей до конца Великого Трансазиатского пути? Обменяюсь ли с ней дружеским поклоном на улицах Пекина?.. Затем мысли переносятся к американцу, который продолжает храпеть в своем углу с такой неимоверной силой, что мог бы смело заменить один из вентиляторов в торговом доме «Стронг Бульбуль и Ко». Но что же, черт возьми, производится на этом колоссальном предприятии Соединенных Штатов Америки? Железные или стальные мосты, локомотивы, броневые плиты, паровые котлы или рудничные насосы? Из того, что он рассказывал, у меня сложилось представление о промышленном гиганте, который может соперничать с заводами Крезо, Кокерилля или Эссена. Если только этот Фульк Эфринель ничего не приврал.

Но вскоре я погружаюсь в сон, забываю обо всем на свете и даже не слышу храпа янки.

Тем временем поезд приходит на станцию Аляты, делает десятиминутную остановку и отправляется дальше

Аляты — маленький портовый город, откуда можно окинуть первым взглядом Каспийское море, увидеть места, по которым проходила армия Петра Великого... И если добавить еще немного сведений из Буйе и Ларусса[18], то получился бы увлекательный материал историко-фантастической хроники... Какая досада, что я проспал этот город.

Баку! Баку!..

Меня разбудили крики. Было семь часов утра.

ГЛАВА III

Пароход отходит в три часа дня. Те пассажиры, которые собираются пересечь Каспийское море, торопятся на пристань — занять каюту или место на палубе.

Фульк Эфринель тотчас же покидает меня:

— Не могу терять ни одной минуты. Необходимо срочно переправить багаж на пароход.

— А он у вас велик?

— Сорок два ящика.

— Сорок два! — восклицаю я.

— Сожалею, что не вдвое больше. Но с вашего разрешения...

Американец так спешил, что даже не предложил руку нашей незнакомке, чтобы помочь ей выйти из вагона. Это сделал я. Путешественница, оказавшись на платформе, удостоила меня лишь отрывистым «thank you, sir»[19] произнесенным с поистине британской сухостью.

Теккерей сказал где-то, что благовоспитанная англичанка — совершеннейшее создание Бога на земле. Что же, проверим, если будет случай, это галантное изречение на нашей попутчице.

Наконец-то она подняла вуалетку. На вид ей можно дать лет двадцать пять. Лицо бесцветное, голубые глаза близоруко щурятся без очков. На мой почтительный поклон она ответила легким небрежным кивком и размашистым шагом направилась к выходу.

Вполне возможно, что мы еще встретимся с ней на борту парохода. Но на пристань я спущусь перед самым отплытием. Нельзя терять даром ни одного часа, ведь в моем распоряжении только полдня для осмотра Баку, столицы огнепоклонников.

Окруженный тройным рядом зубчатых стен, этот город расположен на Апшеронском полуострове, у крайних отрогов Кавказского хребта. Осматриваю ханский дворец, архитектурный памятник времен Шахрияра и Шахразады, «дочери луны» и искусной рассказчицы. Тонкая скульптура во дворце выглядит так, будто только что вышла из-под резца ваятеля. Дальше, по углам старой мечети, куда можно войти, не снимая обуви, поднимаются стройные минареты. Правда, муэдзин не поет там в часы молитвы звучные стихи из Корана.

Но в Баку есть и русские кварталы, застроенные деревянными домами, без всякого восточного колорита; и внушительный железнодорожный вокзал, достойный любого большого города Европы или Америки; и вполне современный порт в новой части города, где сотни труб загрязняют атмосферу густым дымом от каменного угля, сжигаемого в пароходных топках.

Не понимаю, зачем употребляется уголь в городе нефти? К чему это топливо, если голая и бесплодная почва Апшеронского полуострова, на которой растет лишь понтийская полынь, так богата минеральными маслами? Здесь можно добыть столько дешевой нефти, что даже при самом большом расходе ее не исчерпать в течение столетий.

Поистине чудо природы! Хотите моментально получить освещение или отопление? Нет ничего проще. Стоит только сделать отверстие в почве, оттуда вырвется газ, и смело зажигайте его. Вот вам естественный газгольдер, доступный любому, даже самому неимущему.

Посетить знаменитое святилище Атеш-Гах, находящееся в двадцати двух верстах от города, я, к сожалению, уже не успевал. Там горит вечный огонь, сотни лет поддерживаемый парсийскими священниками, выходцами из Индии, которые не едят животной пищи.

Бьет одиннадцать часов. Вспоминаю, что еще не завтракал, и поворачиваю к вокзальному ресторану, ибо отнюдь не собираюсь следовать вегетарианскому режиму парсийских жрецов.

При входе в зал сталкиваюсь с выбежавшим оттуда Фульком Эфринелем.

— А завтрак?..— спрашиваю его.

— С ним уже покончено,— отвечает американец.

— А ваш багаж?

— Остается еще погрузить на пароход двадцать девять ящиков... Надо торопиться, простите. Раз уж на мою долю выпала честь представлять интересы торгового дома «Стронг Бульбуль и К0», который еженедельно экспортирует по пять тысяч ящиков готовой продукции...

— Бегите, бегите, господин Эфринель, мы увидимся на палубе. Кстати, вы не встречали нашу попутчицу?

— Какую попутчицу?

— Молодую даму, которая заняла мое место в купе.

— С нами ехала молодая дама?..

— Да.

— Только сейчас узнаю об этом, господин Бомбарнак, узнаю только сейчас...

И американец, переступив порог, скрывается за дверью. Но я не теряю надежды узнать еще до прибытия в Пекин, чем занимается фирма «Стронг Бульбуль и Ко» в Нью-Йорке. Пять тысяч ящиков еженедельно... Какая производительность и каков сбыт!

Наскоро позавтракав, опять отправляюсь в поход. Во время прогулки мне представляется возможность полюбоваться лезгинами во всем их великолепии: серые черкески с патронташами на груди; бешметы из ярко-красного шелка; гетры, вышитые серебром; плоские сапожки без каблуков; белая папаха на голове; длинное ружье через плечо; шашка и кинжал на поясе. Короче говоря, вооружены до зубов и производят весьма внушительное впечатление. Гордые, импозантные, они великолепно выглядят, шествуя в кортеже русского императора.

Уже два часа. Пора идти на пристань. По дороге нужно еще завернуть на вокзал за моим легким багажом, оставленным в камере хранения.

И вот, с саквояжем в одной руке и с тросточкой в другой, спускаюсь по улице, ведущей к причалу.

На одной из площадей, где крепостная стена открывает проход на набережную, мое внимание невольно привлекают двое — мужчина и женщина — в дорожных костюмах. Мужчине можно дать лет тридцать — тридцать пять, женщине — от двадцати пяти до тридцати. Он — седеющий брюнет, с подвижной физиономией, быстрым взглядом, легкой, балансирующей походкой. Она — довольно красивая голубоглазая блондинка, с вьющимися волосами и уже немного поблекшим лицом. Ее яркое старомодное платье отнюдь не свидетельствует о хорошем вкусе. По-видимому, это супруги, только сейчас прибывшие тифлисским поездом, и, если интуиция не обманывает, мои соотечественники.

В руках у них саквояжи, под мышками — трости, зонты, за плечами — подушки и одеяла. Они постарались захватить с собой как можно больше самых разнообразных вещей, чтобы не сдавать на пароходе в багаж. Испытываю большое желание помочь им. Разве это не счастливый и редкий случай — встретить соотечественников вдали от Франции?

Неожиданно появляется Фульк Эфринель, быстро увлекает за собой, и я, не успев познакомиться, оставляю супружескую пару позади.

— Как идет погрузка вашего багажа? — интересуюсь у американца.

— В настоящий момент переправляем тридцать седьмой ящик.

— И пока без приключений?

— Без всяких приключений.

— А нельзя ли узнать, что находится в ящиках?

— Что в них находится?.. Вот он, вот он, тридцать седьмой! — восклицает Фульк Эфринель и бежит навстречу подводе, выехавшей на пристань.

На набережной шумно и многолюдно, как обычно бывает в порту при высадке и посадке.

Баку — самый крупный торговый и пассажирский порт на Каспийском море, вернее, большом озере, так как оно не сообщается с соседними морями. Дербент, лежащий севернее, не может идти ни в какое сравнение с Баку, где производится наибольшее количество торговых операций. Нечего и говорить, что с основанием порта в Узун-Ада, на противоположном берегу Каспия, бакинский транзит увеличился в десять раз. Закаспийская дорога, открытая для пассажирских и товарных перевозок, стала теперь главным торговым путем, соединяющим Европу с Туркестаном.

Быть может, в недалеком будущем вдоль персидской границы пройдет еще одна магистраль, которая свяжет рельсовые пути южной России с железными дорогами Индии, и тогда пассажирам уже не нужно будет переправляться через Каспийское море. А когда этот обширный замкнутый бассейн высохнет вследствие интенсивного испарения, то почему бы не проложить рельсы по его песчаному дну от Баку до Узун-Ада?

Но это еще вопрос проблематичный, а пока что нужно сесть на пароход, что я и делаю, присоединившись к толпе пассажиров.

Наш пароход называется «Астра» и принадлежит обществу «Кавказ и Меркурий». Это большое колесное судно, делающее рейсы три раза в неделю. Широкое в корпусе, оно приспособлено прежде всего для перевозки грузов, и строители скорее позаботились о размещении тюков, чем об удобстве пассажиров. Однако, когда речь идет о путешествии продолжительностью лишь в одни сутки, привередничать не стоит.

У причала шумная толпа. Одни уезжают, другие провожают, третьи пришли просто так поглазеть. Среди пассажиров больше всего туркменов, десятка два европейцев различных национальностей, персы и даже есть уроженцы Поднебесной империи, которые, очевидно, едут в Китай.

«Астра» битком набита всевозможными товарами. Места в трюме не хватило, поэтому загромождена вся палуба. Для пассажиров отведена кормовая часть, но и там навалены тюки и ящики, прикрытые толстым просмоленным брезентом для защиты от волн.

Сюда сложили и багаж Фулька Эфринеля, который руководил погрузкой с энергией истого янки, решившего во что бы то ни стало не терять из виду свой драгоценный груз — ящики длиной, шириной и высотой в два фута, старательно обтянутые кожей, с надписью, вытисненной крупными буквами: «Стронг Бульбуль и Ко» в Нью-Йорке.

— Все ваши ящики на борту? — спрашиваю у американца.

— Boi несут сорок второй, последний.

Действительно, в эту минуту показался носильщик. Мне кажется, что он слегка покачивается, то ли от тяжести груза на спине, то ли от неумеренного употребления водки.

— Wait a bit! — кричит Фульк Эфринель.

Затем, чтобы быть лучше понятым, восклицает по-русски:

— Осторожно!.. Осторожно!

Совет превосходный, но запоздалый. Носильщик делает неловкий шаг, ящик срывается с его плеч, падает... к счастью, по эту сторону бортовых сеток «Астры», раскалывается на две части, и по палубе рассыпается содержимое порванных бумажных пакетиков.

Какой негодующий крик испустил Фульк Эфринель! Каким отменным тумаком наградил неловкого парня, повторяя полным отчаяния голосом:

— Мои зубы!.. Мои бедные зубы!

Ползая на коленях, он подбирает разлетевшиеся по узкому проходу изделия из искусственной слоновой кости, а я при виде этой забавной сцены не могу удержаться от смеха.

Так, значит, фирма «Стронг Бульбуль и Ко» всего-навсего фабрикует зубы! И это гигантское предприятие существует только для того, чтобы еженедельно поставлять пять тысяч ящиков протезов во все части света! Ничего не скажешь! Поистине американский размах!

Говорят, что население земного шара составляет тысячу четыреста миллионов душ, а если учесть, что у каждого человека по тридцать два зуба, то в общем получится около сорока пяти миллиардов. Следовательно, если бы когда-нибудь пришлось заменить все настоящие зубы искусственными, то даже фирма «Стронг Бульбуль и Ко» не смогла бы справиться с таким делом.

Фульк Эфринель продолжает собирать свои сокровища. Звучат последние удары гонга, «Астра» с минуты на минуту отчалит.

Вдруг со стороны набережной раздаются крики, похожие на те, что я слышал в Тифлисе, когда отходил бакинский поезд.

А вот и сам путешественник. Узнаю в нем незадачливого немца. Он бежит запыхавшись. Но сходни уже подняты, и пароход медленно отделяется от дебаркадера. Опоздавший пассажир поспевает как раз в тот момент, когда двое матросов собираются отдать последний швартов на корме «Астры». Они протягивают немцу руку и помогают вскочить на борт...

Судя по всему, этот толстяк всегда опаздывает, и я буду крайне удивлен, если он доберется до места назначения.

Но вот уже «Астра» пенит воду своими могучими колесами, удаляясь от берега.

Стою с сигарой у кормовых сеток левого борта, наблюдая, как за оконечностью Апшеронского мыса исчезает бакинский порт, а на западном горизонте вырисовывается Кавказская горная цепь. Вдруг, приблизительно в четырехстах метрах впереди судна, замечаю какое-то странное кипение; оно вырывается из глубины, волнуя поверхность моря.

Затянувшись последний раз, бросаю окурок за борт. И в ту же минуту корпус «Астры» окружает огненная пелена. Оказывается, непонятное волнение создавалось подводным нефтяным источником. Горючее воспламенилось...

Пассажиры поднимают крик. Судно идет сквозь завесу пламени, но резкий поворот руля выводит его на безопасное место.

Капитан, спустившись на корму, ограничивается только коротким замечанием:

— С вашей стороны это было очень неосмотрительно.

Отвечаю ему обычной в таких случаях фразой:

— Право же, капитан, я не знал.

— А надо бы знать, сударь,— прозвучал в нескольких шагах от нас сухой и жесткий голос.

Оглядываюсь и встречаюсь взглядом с англичанкой.

ГЛАВА IV

Не следует особенно доверять путевым впечатлениям. Они всегда субъективны. Я, правда, не очень-то понимаю смысл этого слова, но употребляю его потому, что оно стало модным.

Человек веселый на все посмотрит радостно, угрюмый --увидит то же самое в мрачном свете. Демокриту берега Иордана и Мертвого моря показались бы восхитительными, а Гераклит нашел бы унылыми даже берега Босфора и окрестности Неаполитанского залива.

Редко когда личность автора не откладывает отпечатка на то, о чем он рассказывает,— примером могут служить Гюго, Дюма, Ламартин и многие другие писатели. Шекспир, правда, составляет исключение, но я, как вы понимаете, не Шекспир, и в равной мере не Ламартин, Дюма или Гюго.

Являясь по натуре оптимистом, которому чужды, скажем, пессимистические доктрины Шопенгауэра и Леопарди, признаюсь, что берега Каспийского моря я нашел скучными и неприветливыми. Никакой жизни в этих местах: ни растительности, ни птиц. Не чувствуешь здесь и настоящего большого моря. Хотя Каспий, в сущности, не что иное, как озеро, лежащее во впадине, на двадцать шесть метров ниже уровня Средиземного моря, но на нем часто бывают сильные бури. Однако пароходам не приходится «спасаться бегством», как говорят моряки. Они живо достигают западного или восточного берега, ведь его ширина — всего лишь какая-нибудь сотня лье. Впрочем, ни на европейской, ни на азиатской стороне побережья почти нет удобных гаваней, где можно было бы укрыться от непогоды.

Закаспийская железная дорога уже несколько лет функционирует между Узун-Ада и китайской границей. Только между этим портом и Самаркандом насчитывается не менее шестидесяти трех станций. Значит, на этом участке пути сойдет с поезда большинство пассажиров, в основном кавказцев, ведущих торговлю с Туркестаном. Интереса они для меня не представляют. Наблюдать за ними — только время терять. Допустим, заинтересуешься одним из них, захочешь разузнать, «чем тот живет и дышит», а он возьми да исчезни на следующей станции.

Нет уж! Внимания стоят лишь те пассажиры, которые едут до конечной станции: Фульк Эфринель, например, или англичанка, которая, как мне кажется, тоже едет до Пекина. Правда, до сих пор я ничего не знаю о французской супружеской чете. Но переправа через Каспий только началась, так что успею с ними познакомиться. Есть еще двое китайцев, по-видимому, возвращающихся в свою Поднебесную империю. И знай я хотя бы сотню слов из «гуаньхуа», их разговорного языка, непременно вступил бы в беседу с этими любопытными личностями, до того типичными, словно они только что соскочили с китайской ширмы. Надеюсь, что в Узун-Ада встречу и других попутчиков.

Хотелось бы, конечно, познакомиться с человеком, окруженным легендами, который путешествует инкогнито, будь то знатный аристократ или обыкновенный бандит. Нельзя забывать, что мы, репортеры, играем двойную роль — и как ловцы интересных фактов, и как искатели объектов, достойных интервью. А потому самое главное — уметь выбирать. Кто хорошо выбирает, тот и преуспевает.

Я спустился по трапу в кормовой салон. Ни одного свободного места. И каюты давно уже заняты пассажирами, которые не переносят ни бортовой, ни килевой качки. Они улеглись, как только попали на пароход, и встанут, когда он причалит к дебаркадеру в Узун-Ада. Разве можно найти таинственного героя среди этих сонь, напуганных морской болезнью!

Решив провести ночь на палубе, я вернулся наверх. Американец все еще возился с пострадавшим ящиком.

— Вы только подумайте,— воскликнул он,— вы только подумайте, этот пьяница еще осмелился попросить у меня на чай!

— Надеюсь, господин Эфринель, что у вас ничего не пропало?

— К счастью... ничего!

— Позвольте спросить, сколько же зубов везете вы в Китай в этих ящиках?

— Миллион восемьсот тысяч, не считая зубов мудрости.

И Фульк Эфринель, отпустив остроту, которую, наверное, не раз уже употреблял в дороге, разражается раскатистым смехом. Я покидаю его и прохожу через тамбуры на носовую часть палубы.

Небо довольно ясное, но свежий северный ветерок, кажется, усиливается. По поверхности моря стелются длинные зеленоватые полосы. Возможно, что ночь будет сверх ожидания суровой. На носу парохода скопилось много пассажиров. Это в основном бедняки, растянувшиеся как попало на деревянных настилах, вдоль судовых переборок, среди просмоленного брезента. Почти все они курят или жуют припасенную на дорогу еду. Некоторые стараются забыться сном, чтобы прогнать усталость или заглушить голод.

Хочу понаблюдать за ними в непосредственной близости. Ведь репортер подобен охотнику, который долго шныряет по кустам, прежде чем нападает на след.

Замечаю большой деревянный ящик белого цвета, высотою около двух метров и по метру в ширину и глубину. На нем выведено русскими буквами: «Осторожно, зеркала! — Не кантовать! — Беречь от сырости!»

Кроме того, обозначены верх и низ и указан адрес:

Судя по имени, это, должно быть, румынка, воспользовавшаяся прямым Трансазиатским поездом, чтобы выписать себе зеркала. Неужели этого товара нет в магазинах Поднебесной империи? Как же тогда китаянки любуются своими миндалевидными глазами и сооружают замысловатые прически?

В шесть часов звонит колокол к обеду. Столовая — в носовой части судна. За столом сидит около сорока человек. Фульк Эфринель посредине. Рядом с ним, справа,— свободное место, и он знаком приглашает меня.

Видимо, это только случайность, но слева от него восседает англичанка, с которой американец беседует и представляет ее мне:

— Мисс Горация Блуэтт.

Напротив сидит французская чета и старательно изучает меню. Немецкий путешественник — на другом конце стола, около буфетной, что позволяет ему получать блюда первому. Это крепко сбитый светловолосый мужчина с розовым лицом, рыжеватой бородой, пухлыми руками и очень длинным носом. Вид у него как у германского офицера запаса, которому угрожает преждевременное ожирение.

— На этот раз он не опоздал,— говорю Фульку Эфринелю.

— В Германской империи обеденный час соблюдается неукоснительно! — отвечает американец.

— Не знаете ли вы имени этого немца?

— Как же! Барон Вейсшнитцердерфер.

— И с такой фамилией он едет до Пекина?

— До самого Пекина, равно как и этот русский майор, что сидит рядом с капитаном «Астры».

Вижу человека средних лет, бородатою, с сильной проседью. Тип вполне русский. Лицо открытое, располагающее. Не будет ли этот путешественник тем попутчиком, о котором я мечтаю?

— Вы говорите, господин Эфринель, что он майор?

— Да, он русский военный врач, майор Нольтиц.

Американец хоть и не репортер, а успел разузнать гораздо больше меня.

Боковая качка еще не очень чувствительна. Фульк Эфринель продолжает беседовать с мисс Горацией Блуэтт. Из их разговора понимаю, что между этими двумя натурами есть много общего.

И в самом деле, если один занимается поставкой зубов, то другая — волос. Мисс Горация Блуэтт — представительница солидной лондонской фирмы — торгового дома «Гольме-Гольм», получающего ежегодно из Поднебесной империи сотни тонн женских волос на сумму в два миллиона фунтов стерлингов. Она едет в Пекин, чтобы учредить там на средства этого дома постоянную контору. Дело обещает получить тем более благоприятный оборот, что тайное общество «Голубой Лотос» хлопочет об уничтожении косы у мужчин — эмблемы подчиненности китайцев маньчжурским монголам.

Обед продолжается уже четверть часа. Пока ничего особенного не произошло. Пассажир с бритым лицом и его белокурая подруга, кажется, прислушиваются к нашей французской речи с явным удовольствием и очевидным желанием вмешаться в разговор. Несомненно это мои соотечественники. Но к какой категории людей они принадлежат?..

В эту минуту крен «Астры» усиливается — тарелки подпрыгивают в углублении стола, приборы звенят и соскальзывают, из стаканов выплескивается часть содержимого, висячие лампы отклоняются от вертикальной линии. Любопытно наблюдать за всем этим, если сам ты не подвержен морской болезни.

— Эге,— говорит мне Фульк Эфринель.— Его величество Каспий начинает стряхивать с себя блох!

— А вас не укачивает?

— Меня? Не больше, чем морскую свинку. А вы, мисс,— обращается он к Горации Блуэтт,— вы легко переносите качку?

— На меня она не действует.

По другую сторону стола супружеская чета обменивается несколькими фразами по-французски:

— Тебе не дурно, Каролина?

— Нет, Адольф... пока еще нет... но если так будет продолжаться... признаюсь, что...

— В таком случае, Каролина, лучше выйдем на палубу. Ветер на четверть потянул к востоку, и «Астра» не замедлит зарыться носом в перо.

Эта манера выражаться говорит о том, что господин Катерна — таково имя француза — моряк или когда-то им был. Этим объясняется и его балансирующая походка.

Между тем качка становится все сильнее и сильнее. Большинство присутствующих не может ее вынести и отправляется на палубу в надежде, что на свежем воздухе им будет лучше. В столовой остается не больше десяти человек, включая капитана, с которым мирно беседует майор Нольтиц. Фульк Эфринель и мисс Горация Блуэтт, как видно, привыкли к этим неизбежным случайностям навигации. Немецкий барон продолжает спокойно есть и пить, словно находится в мюнхенской или франкфуртской пивной. Он нарезает мясо кусочками, солит, присыпает перцем, поливает соусом и с большим удовольствием отправляет под свою волосатую губу. Узнаю тевтонскую натуру! Что бы ни случилось, он будет держаться невозмутимо и никакая качка не заставит его упустить хотя бы одного глотка питья или куска пищи.

Немного поодаль расположились оба китайца, которых я разглядываю с любопытством.

Один из них, молодой человек лет двадцати пяти, с изящными манерами и приятным лицом, несмотря на желтизну кожи и раскосые глаза. По-видимому, несколько лет, проведенных в Европе, отразились на всем его облике: подстриженные усы и прическа скорее на французский, чем на китайский лад. Он кажется мне славным малым с веселым характером, который вряд ли часто поднимается на «башню сожалений».

Его компаньон, над которым молодой человек, кажется, слегка подтрунивает, похож на кивающую фарфоровую куклу. На вид ему лет пятьдесят — пятьдесят пять, лицо невзрачное, затылок наполовину выбрит, на спине традиционная коса, одежда национальная — платье, кофта, кушак, широкие шаровары и пестрые туфли без задника. Он не так вынослив и с усилением килевой качки вскакивает из-за стола и исчезает на лестнице, ведущей в кормовую рубку. А молодой китаец, протягивая забытый им на столе маленький томик, кричит ему вслед, почему-то по-итальянски:

— Корнаро!.. Корнаро!..

Неужели этот китаец говорит на языке Боккаччо? Что ж, мне еще предстоит об этом узнать.

После обеда иду на палубу, предоставив Фульку Эфринелю и мисс Горации Блуэтт беседовал с глазу на глаз о комиссионных процентах и прейскурантах.

Быстро бегущие тучи, гонимые с востока, задрапировали верхние слои неба широкими складками. Где-то в вышине мерцает еще несколько редких звездочек. Ветер свежеет. На фок-матче качается, поскрипывая, белый фонарь. Два других фонаря, по правому и левому борту, следуя движениям качки, бросают на волны длинные шлейфы красного и зеленого цвета.

Еще только восемь часов. Закуриваю сигару и, расставив ноги, чтобы создать упор против боковой качки, начинаю прогуливаться вдоль борта. Пассажиры первого класса уже покинули палубу, и я нахожусь здесь почти в полном одиночестве. По мостику взад и вперед шагает старший помощник, следя за курсом, которого должен придерживаться стоящий рядом с ним рулевой. Лопасти гребных колес с огромной силой ударяют по воде, производя страшный грохот, когда судно накреняется, и одно из них работает вхолостую. Из трубы вырываются клубы едкого дыма, рассыпая в воздухе снопы искр.

К девяти часам наступает полная тьма. Я пытаюсь высмотреть вдали огонек какого-нибудь парохода, но тщетно: на Каспийском море нет большого движения. Слышны только крики морских птиц — чаек и синьг, отдающихся прихоти ветра.

Прохаживаюсь по палубе и не могу отделаться от мысли, что путешествие может так и закончиться без всяких приключений и мне нечего будет сообщить газете!.. Что же тогда можно сказать в свое оправдание? Нет, я должен пойти на все, лишь бы избежать подобного невезения.

В половине одиннадцатого усаживаюсь на одну из скамей на корме «Астры». Но не тут-то было! На таком ветру долго не посидишь!

Поднимаюсь на переднюю палубу, придерживаясь за планшир. Под мостиком, между колесными кожухами, меня настигает такой порыв ветра, что приходится искать убежища возле товаров, накрытых брезентом. Растянувшись среди ящиков, закутываюсь в одеяло, прислоняюсь головой к просмоленной ткани и тотчас засыпаю.

Спустя некоторое время меня внезапно будит какой-то странный шум. Прислушиваюсь. Похоже, что рядом кто-то храпит.

«Должно быть, это какой-нибудь пассажир с носовой части судна,— предполагаю я.— Видимо, он пролез между ящиками, устроился под брезентом и ему совсем неплохо в этой импровизированной каюте».

Но при тусклом свете керосиновой лампы, едва проникающем с нактоуза, невозможно ничего разглядеть.

Шум прекратился. Оглядываюсь кругом... Никого.

Наверное, это мне почудилось во сне.

Принимаю прежнюю позу и вновь пытаюсь соснуть, но храп возобновляется. Ну конечно! Он идет из того ящика, к которому я прислонился головой.

Черт возьми, да там сидит какое-то животное! Но какое?.. Кошка?.. Собака?.. Нет, этого не может быть! Зачем запирать в такой ящик домашнее животное? Значит, там хищный зверь!.. Пантера, тигр, лев?..

Вот я и напал на след. Это хищники, которых отправляют в зверинец или какому-нибудь султану Центральной Азии... В ящике находится клетка, и если бы она раскрылась... какое ошеломляющее дорожное приключение... какой материал для хроники!.. Вот видите, до какой степени может дойти пылкое воображение репортера, жаждущего сенсации. Любой ценой мне нужно узнать, кому предназначен этот хищник и куда его должны доставить — в Узун-Ада или дальше, в Китай... Адрес, конечно, указан на ящике.

Так как я укрыт от ветра, достаю восковую свечку, зажигаю ее и, представьте себе, вижу уже знакомый адрес:

Но зачем этой красивой румынке — я не сомневаюсь ни в том, что она румынка, ни в том, что красавица,— захотелось выписать из Европы хищного зверя?

От Узун-Ада до столицы Поднебесной империи поезд идет одиннадцать дней. Так кто же на протяжении долгого пути будет заботиться о запертом в ящике звере, кормить и поить его? Железнодорожные служащие окажут ему не больше внимания, чем требует транспортировка зеркал, и бедное животное погибнет от истощения!

Все эти соображения вихрем проносятся в голове. «Я бодрствую иль вижу дивный сон?» — приходят на память слова Маргариты из «Фауста». Но побороть сон невозможно. Веки слипаются, будто на них давят свинцовые гири, еще плотнее кутаюсь в одеяло и засыпаю глубоким сном.

Сколько времени я проспал? Должно быть, три или четыре часа. Помню только, что, когда проснулся, было еще совсем темно. Протерев глаза, потягиваюсь, покидаю свое ложе и опять начинаю ходить вдоль палубы, держась за бортовые сетки.

Ветер теперь тянет с северо-запада, волнение поутихло, и «Астру» не так качает.

Ночь очень холодная. Я согреваюсь тем, что уже в течение получаса меряю палубу большими шагами, даже ни разу не вспомнив о хищнике. Внезапно мысли возвращаются к нему. Не следует ли обратить внимание начальника станции в Узун-Ада на этот опасный груз? Впрочем, зачем мне соваться не в свое дело!

Возвращаюсь на прежнее место. На часах ровно три. Прислонившись головой к стенке ящика, закрываю глаза...

Вдруг снова шум, похожий на полуприглушенное чихание. Никакое животное не могло издавать такие звуки!

Неужели внутри прячется человек, чтобы проехать «зайцем» по Великой Трансазиатской магистрали к прекрасной румынке...

Теперь мне не до сна! Как долго не рассветает. И как проникнуть в тайну ящика? Наконец-то долгожданные приключения начинаются, и у меня будет, надеюсь, интересный материал для хроники...

На востоке проступает смутная белизна, мало-помалу очерчивая горизонт... Сначала окрашиваются облака в зените, а потом показывается и само солнце, большое и словно влажное от брызг.

Внимательно осматриваю ящик. Замечаю, что в разных местах просверлены дырочки, через которые должен проходить воздух. И быть может, пара глаз следит сейчас за мной сквозь эти отверстия...

За завтраком собрались те из пассажиров, которых пощадила морская болезнь. Среди них молодой китаец, майор Нольтиц, Фульк Эфринель, мисс Горация Блуэтт, господин Катерна без супруги, барон Вейсшнитцердерфер и еще семь или восемь человек.

Я не собираюсь доверять американцу тайну ящика... Он может проболтаться, и тогда, возможно, прощай, хроника!

Около полудня на востоке показалась земля, плоская и желтая, изборожденная дюнами. Это Красноводск.

В час дня мы были уже на траверсе Узун-Ада, а в час двадцать семь минут я ступил на азиатскую землю.

ГЛАВА V

Прежде пассажиры высаживались в Михайловской гавани, маленьком городке, от которого начиналась Закаспийская железная дорога. Но она оказалась слишком мелкой даже для судов среднего тоннажа. И тогда генерал Анненков, строивший новую железную дорогу, выдающийся инженер, о котором мне еще не раз придется упоминать, перенес порт в Узун-Ада, что значительно сократило продолжительность переправы через Каспийское море. Торжественное открытие этой станции, построенной за три месяца, состоялось 8 мая 1886 года.

К счастью, я читал отчеты инженера Буланжье относительно громадного сооружения генерала Анненкова. Поэтому не буду чувствовать себя полным профаном во время поездки по железной дороге между Узун-Ада и Самаркандом. К тому же я рассчитываю на майора Нольтица, знакомого с этими работами. Предчувствую, что мы станем добрыми друзьями и, вопреки пословице: «Не облизывай своего друга, если даже он из меда», ради дела готов пойти и на это.

Часто говорят о той необычайной быстроте, с какой американцы проложили железнодорожный путь через равнины Дальнего Запада. Однако русские в этом отношении им не только не уступают, но даже и превосходят как в быстроте строительства, так и в смелости индустриальных замыслов.

Всем памятен смелый поход генерала Скобелева в Туркестан[21] — поход, окончательный успех которого сделал возможным прокладку Закаспийской железной дороги. С тех пор политическое положение Центральной Азии сильно изменилось, и Туркестан стал одной из губерний Азиатской России, чьи границы соприкасаются с Поднебесной империей. Да и китайский Туркестан заметно испытывает русское влияние, распространению которого не в силах были помешать даже головокружительные вершины Памира.

И вот я должен пуститься в путь через легендарные земли, подвергавшиеся когда-то опустошительным набегам Тамерлана и Чингисхана.

С 1886 года русским принадлежит в Средней Азии шестьсот пятнадцать тысяч квадратных километров и подвластны миллион триста тысяч жителей. Южная часть этой обширной страны образует теперь Закаспийскую область, разделенную на шесть округов: Александровский, Красноводский, Ашхабадский, Ахалтекинский, Мервский и Тедженский, которые подчинены русской военной администрации.

Для осмотра Узун-Ада, что означает «Длинный остров», мне понадобилось всего лишь меньше часа. Этот станционный поселок — почти город, но город новый, прямолинейно очерченный и вытянутый словно по линейке на широком ковре желтого песка. Никаких памятников, никаких достопримечательностей; дощатые мостки и деревянные дома, к которым, уступая требованиям комфорта, прибавляются мало-помалу и каменные строения. Можно предвидеть, что лет через пятьдесят эта первая станция Закаспийской железной дороги из большого вокзала превратится в большой город[22].

Не думайте, что в Узун-Ада нет гостиниц. Одна из них — «Царская» — с хорошим столом и неплохими номерами. Но у меня в ней не будет необходимости, ведь поезд отправляется уже в четыре часа пополудни.

Первым долгом спешу телеграфировать «XX веку», что нахожусь в Узун-Ада при исполнении своих обязанностей.

А теперь займусь репортерским реестром. Это легче легкого. Надо составить список попутчиков, с которыми буду общаться в дороге. Такова привычка, и она никогда меня не подводила.

Итак, записываю в свою книжку уже знакомых мне пассажиров:

Надеюсь, мой реестр в дальнейшем будет пополняться. Что касается обоих китайцев, то они попадут в список позднее, когда узнаю их имена и кто они такие. А относительно субъекта, запертого в ящике, я принял такое решение: установить с ним связь и по возможности оказать посильную помощь, не выдав его тайны.

Поезд уже сформирован ~ подан на платформу. Все вагоны выкрашены светлою краской. Это смягчает влияние жары и холода. Ведь температура в этой части Азии колеблется между пятьюдесятью градусами выше нуля и двадцатью ниже нуля по Цельсию. И значит, амплитуда колебаний достигает семидесяти градусов.

Вагоны устроены очень удобно и соединены между собой по американскому способу небольшими тамбурами. Вместо того чтобы сидеть взаперти в своем отделении, пассажир может свободно прогуливаться по всему составу. Проход между диванами к передним и задним площадкам позволяет железнодорожным служащим легко попадать из вагона в вагон и обеспечивает безопасность поезда.

В наш состав входят: локомотив с несущей тележкой на четырех маленьких колесах, способных делать крутые повороты; тендер с запасом воды и топлива; головной багажный вагон; три вагона первого класса по двадцать четыре места в каждом; вагон-ресторан с буфетом и кухней; четыре вагона второго класса и еще один багажник в хвосте. Всего, вместе с тендером, одиннадцать прицепов. В вагонах первого класса диваны могут быть превращены с помощью простого механизма в спальные места, что необходимо при длительных переездах; имеются там и уборные.

К сожалению, никакими удобствами не располагают пассажиры второго класса. Вдобавок еще, они должны брать с собой провизию в дорогу, если не хотят пользоваться услугами станционных буфетов. Впрочем, лишь немногие проделывают весь путь, протяженностью свыше шести тысяч километров — от Каспия до восточных провинций Китая. Большинство же направляется в города и селения русского Туркестана, расположенного на том участке Закаспийской железной дороги, длиною в две тысячи двести километров, который вот уже несколько лет, как доходит до границ Поднебесной империи[23].

Открытие Великой Трансазиатской магистрали состоялось лишь шесть недель назад, и железнодорожная компания пока что отправляет только два поезда в неделю. До сих пор все обходилось благополучно. Правда, нельзя обойти молчанием следующую многозначительную подробность: служащие поезда снабжены известным количеством револьверов, которые в случае надобности могут быть розданы пассажирам. Предосторожность далеко не лишняя, особенно при переезде через пустыни Китая, где не исключена возможность нападения.

Надо полагать, что компания приняла все зависящие от нее меры, чтобы обеспечить регулярное движение поездов. Но китайским отрезком пути управляет администрация Поднебесной империи, и кто может поручиться за последствия этого управления? Не заботятся ли китайские чиновники больше о дивидендах, чем о безопасности пассажиров?

В ожидании отправления я шагаю взад и вперед по платформе, осматриваю поезд, заглядываю в окна вагонов. Все здесь новое. На локомотиве сверкают медь и сталь, блестят вагоны, рессоры не прогибаются от усталости, колеса плотно прилегают к рельсам. Вот он, подвижной состав, которому предстоит из конца в конец пересечь целый континент! Ни одна железная дорога, включая и американские, не может сравниться с этой: Канадская линия насчитывает пять тысяч километров; Трансконтинентальная[24] — пять тысяч двести шестьдесят; линия Санта-Фе — четыре тысячи восемьсот семьдесят пять; Атлантическо-Тихоокеанская[25] — пять тысяч шестьсот тридцать; Северо-Тихоокеанская — шесть тысяч двести пятьдесят километров. Только одна железная дорога будет обладать большей протяженностью, но постройка ее еще не закончена. Речь идет о Великом Сибирском пути, от Урала до Владивостока, длиною в шесть тысяч пятьсот тридцать километров[26].

Наше путешествие от Тифлиса до Пекина продлится не более тринадцати дней, а если считать до Узун-Ада, то только одиннадцать. На второстепенных станциях поезд задержится не больше времени, чем это нужно для наполнения тендера водой и топливом. Зато в главных городах, таких как Мерв, Бухара, Самарканд, Ташкент, Коканд, Кашгар, Сучжоу[27], Ланьчжоу и Тайюань, он будет стоять по нескольку часов, что позволит мне обозреть эти города, если можно так выразиться, с высоты репортерского полета.

Само собой разумеется, что машинист и кочегары не могли бы работать одиннадцать дней подряд. По установленному порядку, их сменяют через каждые шесть часов. Русский персонал обслуживает поезд до границы Туркестана, а дальше — китайские железнодорожники. Здесь же прицепляют и китайский локомотив.

Только один служащий компании не покинет своего поста до конца пути: это начальник поезда Попов — настоящий русский богатырь, с военной выправкой, в форменной фуражке и широком плаще, волосатый, с окладистой бородой. Я надеюсь вволю наговориться с этим славным человеком — только бы он оказался достаточно словоохотливым. Вот уже десять лет, как Попов служит на Закаспийской дороге. До сих пор он ездил от Узун-Ада до Памира, а теперь должен курсировать по всему Трансазиатскому пути — вплоть до Пекина.

Я заношу его в свой список под номером 7 и надеюсь не обмануться в своих надеждах. В сущности, с меня достаточно будет самых мелких дорожных приключений, только бы они были интересны читателям «XX века».

Среди пассажиров, прогуливающихся по платформе, встречаю несколько евреев, которых можно определить скорее по национальному типу, чем по одежде. Раньше в Средней Азии они должны были носить «топпе» — круглую шапочку и подпоясываться простой веревкой. Ослушание грозило смертной казнью.

В некоторые города им разрешалось въезжать на осле, а в другие — входить только пешком. Теперь же, если позволяют средства, они носят восточный тюрбан и даже разъезжают в карете. Да и кто может им в этом помешать? Сделавшись подданными русского царя, среднеазиатские евреи пользуются теми же гражданскими правами, что и туркмены.

Там и здесь прохаживаются таджики персидского происхождения — самые красивые мужчины, каких только можно себе представить. Они уже взяли билеты — кто в Мерв[28] или Бухару, кто в Самарканд, Ташкент или Коканд, и им не придется обозревать китайское плоскогорье. Это по большей части пассажиры второго класса. А в первый класс садятся несколько узбеков с очень характерной внешностью: покатый лоб, выдающиеся скулы, смуглый цвет лица.

Но неужели в нашем поезде, кроме моих знакомых, больше нет европейцев? Следует признаться, что я едва насчитал несколько человек. Среди них — пять или шесть купцов из южной России и один из тех неизбежных джентльменов, представляющих Соединенное Королевство всюду, куда бы вы ни попали — в вагон железной дороги или на пароход. Впрочем, на право проезда по Трансазиатской магистрали требуется особое разрешение, которое русские власти почему-то очень неохотно выдают англичанам. Но этот, как видно, сумел его получить...

Вот персонаж, как мне кажется, достойный внимания! Высокий, сухопарый, лет пятидесяти, если судить по бакенбардам цвета перца с солью, с мрачным видом и брезгливо-пренебрежительным выражением лица — таков этот джентльмен, в котором в равной степени уживается любовь ко всему английскому и презрение ко всему иноземному. Подобный тип часто бывает невыносим даже для соотечественников. По крайней мере, Диккенс, Теккерей и другие английские писатели не раз и весьма ядовито его высмеивали.

Стоило посмотреть, с каким надменным выражением он оглядывал из станционного буфета, куда зашел подкрепиться на дорогу, и железнодорожную платформу, и готовый к отправлению поезд, и служащих, и вагон, в котором успел уже занять место, положив на скамью саквояж! Не воплотилась ли в этом джентльмене традиционная английская спесь и зависть к великому делу, которое русский гений довел до столь благополучного завершения? Все это я узнаю позже, а пока что запишем его под номером 8.

В общем, интересных личностей мало или, вернее, их совсем нет. А жаль! Вот если бы, допустим, русский царь, с одной стороны, и Сын Неба, с другой, вздумали сесть в поезд, чтобы устроить официальную встречу на границе двух империй, сколько было бы шуму, какое поднялось бы ликование, какой благодарный материал появился бы для писем и телеграмм!

Но тут мысли мои переносятся к таинственному ящику. Разве нет оснований так его называть? Конечно, есть. Теперь остается только узнать, где он размещен, и попытаться найти способ добраться до него.

Багаж, который будет выгружен на туркестанском участке пути, находится в последнем вагоне, а отправляемый в Китай — в головном. Он открывается не с боков, как пассажирские, а сзади и спереди. Внутренний проход позволяет начальнику поезда в любое время пробраться через площадку с тамбуром к тендеру и локомотиву. Значит, с наступлением ночи я смогу проникнуть в багажный вагон.

Прогуливаясь по платформе, увидел, что таинственный ящик еще не загрузили. Дырочки для воздуха были просверлены в нем со всех сторон, а стенка разделена на две части таким образом, что одна половина заходила за другую. Значит, они могут раздвигаться, и узник имеет возможность покидать свою тюрьму хотя бы по ночам.

В эту минуту носильщики поднимают ящик, и я с удовлетворением убеждаюсь, что они следуют написанным на нем указаниям. Его с большими предосторожностями ставят в вагон, налево от входа, аккуратно прислоняют к стене, причем «верх» оказывается наверху, «низ» — внизу, а передняя выдвижная стенка -— снаружи. Остается только узнать, где едет багажный контролер... К счас!ью, его место в заднем вагоне.

— Здесь этот хрупкий товар будет на месте,— говорит один из носильщиков, убедившись в том, что ящик установлен как следует.

— Да, тут ему ничего не сделается! — замечает другой.— И зеркала в целости и сохранности доедут до Пекина, если только поезд не сойдет с рельсов.

— Или если не будет столкновения составов. И так бывает.

Они правы, эти славные люди. Так бывало... и так еще будет.

Ко мне подходит американец, в последний раз окидывает инспекторским оком весь свой груз, состоящий из клыков, резцов и коренных зубов, и произносит при этом свое неизменное: «Wait a bit!»

— Знаете ли вы, господин Бомбарнак,— говорит он,— что до отхода поезда пассажиры смогут еще пообедать в «Царской» гостинице? Не составите ли компанию?

— Отчего же не составить.

Когда мы вошли в зал ресторана, все знакомые мне попутчики, кроме англичанина, были уже здесь. Этот, конечно, уже заранее решил признать русскую кухню хуже английской.

Господин Катерна ухаживал за своей женой, советуя ей возместить упущенное из-за морской болезни на борту «Астры». Он наливал ей вино и подкладывал лучшие куски.

— Как удачно, что мы не идем под тевтонским ветром, а то бы нам ничего не осталось.

Эта манера выражаться на морской лад заставил меня улыбнуться. Господин Катерна заметил это и слегка подмигнул мне, поведя плечом в сторону барона.

И в самом деле ветер благоприятствует им. Они получают блюда раньше барона Вейсшнитцердерфера.

Французская пара вряд ли относится к «сливкам общества», но они кажутся приятными людьми. Всегда, когда имеешь дело с соотечественниками, становишься не очень-то требовательным.

Обед закончился за десять минут до отправления. Прозвонил колокол, и все бросились к поезду.

Мысленно возношу к богу репортеров последнюю мольбу — не лишать меня приключений. К счастью, все знакомые пассажиры размещаются в вагоне первого класса. Это позволит мне не терять их из виду.

Барон Вейсшнитцердерфер — какая нескончаемая фамилия! — на этот раз поспел вовремя. Ему просто посчастливилось: поезд отошел с пятиминутным опозданием...

Однако немец по этому поводу громко выражает недовольство: жалуется, бранится, угрожает предъявить железнодорожной компании иск на возмещение убытков... Десять тысяч рублей, ни более ни менее, если по ее вине не поспеет... Куда не поспеет, раз он едет до Пекина?..

Наконец воздух прорезают последние свистки, вагоны вздрагивают, поезд трогается, и вслед ему несется дружное «ура» в честь Великого Трансазиатского пути.

ГЛАВА VI

Когда путешествуешь по железной дороге, а не пешком или на лошадях, смена впечатлений настолько быстрая, что мысли вертятся так же стремительно, как колеса вагонов.

Чувствую себя в каком-то приподнятом настроении — хочется все узнать, увидеть, все воспринять со скоростью пятидесяти километров в час, которую наш поезд должен развивать на протяжении всего пути по туркестанским землям, чтобы потом снизить ее до тридцати километров в провинциях Поднебесной империи.

Об этом узнаю из расписания поездов, купленного на вокзале. К нему была приложена свернутая гармоникой длинная карта, по которой можно проследить весь рельсовый путь от Каспийского моря до восточных берегов Китая. Выехав из Узун-Ада, я начал изучать Трансазиатскую дорогу так же внимательно, как, покидая Тифлис, изучал Закавказскую.

На всех железных путях России ширина колеи равна одному метру шестидесяти сантиметрам, что превышает на девя!ь сантиметров общепринятую колею европейских дорог. Говорят, будто у немцев изготовлено огромное количество вагонных осей этого размера на гот случай, если они вознамерятся напасть на Россию. Мне хочется верить, что русские приняли те же меры предосторожности в предвидении возможного вторжения в Германию.

По выходе из Узун-Ада железнодорожное полотно почти вплотную обступают высокие песчаные дюны. Достигнув морского рукава, отделяющего Длинный остров от материка, поезд попадает на дамбу протяженностью в тысячу двести метров, защищенную от ударов волн крепким скалистым бордюром.

Несколько станций, и в том числе форт Михайловский, мы минуем без остановок. Дальше они пойдут одна за другой на расстоянии от пятнадцати до тридцати километров. Станционные здания, которые мне удалось разглядеть, напоминают летние дачи с крышами и балюстрадами на итальянский лад. Странное впечатление производят такие постройки в Туркестане, по соседству с Персией!

Каждая станция — своего рода маленький оазис, созданный в пустыне руками человека. Ценою величайших усилий здесь добыли воду, и ее освежающие струи наполняют теперь искусственные водоемы. Без этих гидравлических работ не выросло бы ни одного дерева, ни одной травинки. Станционные оазисы питают всю железнодорожную линию, ведь паровозы не могут работать без воды.

По правде говоря, мне никогда еще не приходилось видеть таких сухих, бесплодных, не поддающихся культивации земель, какие простираются от Узун-Ада более чем на двести шестьдесят километров. Когда генерал Анненков приступил к работам в Михайловском, он вынужден был дистиллировать морскую воду из Каспия, подобно тому, как это делают на кораблях при помощи специальных аппаратов. Но для получения пара нужна не только вода, но и уголь. Читатели «XX века», вероятно, пожелают узнать, каким же образом ухитряются разжигать топки локомотивов в такой стране, где нельзя добыть ни куска угля, ни полена дров. Быть может, на главных станциях Закаспийской железной дороги есть дровяные и угольные склады? Ничего подобного. Просто здесь осуществляют на практике идею, высказанную еще Сент-Клер Девилем[29] об использовании керосина.

В топки машин нагнетаются остаточные продукты перегонки нефти, которую поставляют в неограниченном количестве Баку и Дербент. На некоторых станциях установлены громадные цистерны, наполненные этой горючей жидкостью минерального происхождения, которую наливают в приемник тендера, распыляют форсунками и сжигают в специально приспособленных для этого паровозных топках. Нефть употребляется как топливо и на пароходах, курсирующих по Волге и другим рекам, впадающим в Каспийское море.

Думаю, мне поверят, если скажу, что пейзаж здесь не очень-то разнообразен. На песчаных местах почва почти ровная и совсем плоская на наносных землях, где застаиваются стоячие солоноватые воды. Зато такая горизонтальная поверхность оказалась как нельзя более удобной для прокладки железнодорожного полотна. Тут не понадобилось ни тоннелей, ни виадуков и других сложных и дорогостоящих инженерных сооружений. Лишь кое-где встречаются небольшие деревянные мосты. При таких условиях стоимость одного километра Закаспийской дороги не превысила семидесяти пяти тысяч франков[30].

Однообразие пустынного ландшафта нарушается только обширными оазисами Мерва, Бухары и Самарканда.

Так как можно свободно разгуливать по всему поезду из конца в конец, будто по главной улице движущегося поселка, направляюсь в первый пассажирский вагон, где в левом отсеке находится служебное помещение Попова. Замечаю несколько узбеков, важных и гордых, в длинных ярких халатах, из-под которых выглядывают расшитые сутажом кожаные сапоги. У них очень красивые глаза, пышные бороды, тонкие черты лица.

Вагон второго класса, равно, как и третьего,— настоящий дворец для людей, привыкших к стоянкам в степи, к убогим юртам в селениях. Ни их жалкие кошмы, ни их скамеечки не могут сравниться с мягкими обитыми полками, на которых эти пассажиры восседают в чисто азиатских позах.

В этом же вагоне друг против друга сидят оба китайца. Молодой смотрит в окно. Старый — Та-лао-е, что значит «человек зрелого возраста» — перелистывает крошечный томик в плюшевом переплете, напоминающем требник каноника. Когда он закрывается, переплет стягивается резинкой. Меня удивляет, что владелец этой книжечки читает ее не так, как китайцы, сверху вниз. На каком же она языке? Интересно бы узнать.

На двух смежных сиденьях устроились Фульк Эфринель и мисс Горация Блуэтт. Они разговаривают и все пишут и пишут какие-то цифры. Не нашептывает ли при этом практичный американец на ухо деловитой англичанке лирические стихи?

С моей стороны было весьма благоразумно с самого начала не рассчитывать с его помощью скрасить дорожную скуку. Янки, не задумываясь, променял меня на эту костлявую и сухопарую дочь Альбиона!

Открываю дверь на площадку, прохожу через тамбур и попадаю во второй вагон.

В правом углу восседает барон Вейсшнитцердерфер. Этот тевтон близорук, как крот, и водит носом по страницам железнодорожного справочника, следя по расписанию, прибывает ли поезд на станцию в установленное время. При малейшем опоздании нетерпеливый путешественник издает новые возгласы негодования и угрожает принять меры против администрации Трансазиатской дороги.

Здесь и супруги Катерна. Устроились они очень удобно. У мужа отличное настроение: он весело болтает, жестикулирует, то берет жену за руку или за талию, то резко отворачивается и что-то произносит в сторону, задирая голову к потолку. Госпожа Катерна смущенно улыбается, жеманится, всплескивает руками, откидывается в угол, отвечая мужу какими-то репликами. Проходя мимо, я слышу, как из сложенных сердечком уст господина Катерна вырывается опереточный мотив.

В третьем вагоне много туркмен, трое или четверо русских, и среди них майор Нольтиц. Он беседует с одним из своих соотечественников. Охотно присоединился бы к их разговору, сделай они первый шаг. Но пока буду держаться на некотором расстоянии. Ведь путешествие еще только началось.

Вагоны первого и второго класса разделяет ресторан. Он на одну треть длиннее остальных вагонов. Это настоящий зал с одним общим столом, буфетом и кухней, где хлопочут повар и метрдотель, оба русские. Dining-car[31] я нахожу вполне комфортабельным.

Во второй половине поезда едут преимущественно киргизы. У них выступающие скулы, козлиная бородка, приплюснутый нос и очень смуглая кожа. Они мусульманского вероисповедания и относятся либо к Большой орде, кочующей в пограничных областях Сибири и Китая, либо к Малой орде, занимающей территорию между Уральскими горами и Аральским морем.

Тут же расположились и двое ногайцев, которые едут в восточный Туркестан. Это представители татарской нации. Из их среды вышло немало мусульманских ученых, прославивших богатые местности Бухары и Самарканда. Ногайцы охотно предлагают свои услуги в качестве переводчиков. Но, по мере распространения русского языка, это ремесло становится все менее доходным.

Теперь я знаю, где разместились все мои номера, и, если понадобится, смогу легко их найти. Без сомнения, и Фульк Эфринель, и мисс Горация Блуэтт, и немецкий барон, и оба китайца, и майор Нольтиц, и супруги Катерна, и даже высокомерный джентльмен, чей тощий силуэт я заметил в углу второго вагона, едут до Пекина. Что же касается пассажиров, едущих не дальше границы, то они не представляют для хроники никакого интереса. Не теряю надежды, что романтический герой, которого пока не вижу среди попутчиков, еще объявится.

Решаю неукоснительно отмечать все подробности путешествия из часа в час — что я говорю? — из минуты в минуту. И вот, пока ночь не наступила, выхожу на площадку вагона, чтобы бросить последний взгляд на окружающую местность. Постою часок, выкурю сигару, а там уже недолго и до Кизыл-Арвата, где будет продолжительная остановка.

Переходя из второго вагона в первый, сталкиваюсь с майором Нольтицем и уступаю дорогу. Он кланяется с той учтивостью, которая отличает русских интеллигентных людей. Вежливо отвечаю на его поклон. Этим обменом любезностей и ограничивается наша встреча, но важно, что первый шаг уже сделан.

Попова в эту минуту в служебном отделении нет. Дверь багажного вагона открыта, и я делаю вывод, что начальник поезда прошел к машинисту. Таинственный ящик стоит на своем месте, слева. Еще только половина седьмого и совсем светло, поэтому необходимо сдерживать свое любопытство.

Поезд мчится по пустыне. Это Каракумы, или «черные пески». Они тянутся от Хивы до персидской границы в южной части Туркестана и до Амударьи в восточной. В действительности же пески Каракумов настолько же черны, как черна вода в Черном море, бела в Белом, красна в Красном и желта в Желтой реке[32]. Но я люблю эти цветистые названия, как бы они ни были неточны.

По-видимому, на месте этой пустыни был когда-то обширный водный бассейн. Он постепенно высох, что произойдет со временем и с Каспийским морем из-за большой концентрации солнечных лучей на огромных пространствах, тянущихся от Аральского моря до Памирского плато.

В Каракумах образуются удивительно подвижные песчаные дюны, то разметаемые, то наносимые сильными ветрами. Эти «барханы», как их называют русские, достигают в высоту от десяти до тридцати метров и становятся добычей ужасных северных ураганов, которые с огромной силой отбрасывают их к югу, что создает серьезную опасность для Закаспийской железной дороги. Поэтому нужно было принять решительные меры против песчаных заносов. Генерал Анненков попал бы в очень затруднительное положение, если бы предусмотрительная природа, создавшая удобную для проведения железной дороги почву, не позаботилась одновременно и о средстве, позволяющем остановить перемещение барханов.

На склонах этих дюн растут колючие кустарники — тамариск, звездчатый чертополох, и особенно «Haloxylon ammodendron», которые русские менее научно называют «саксаулом». Его длинные и сильные корни способны скреплять почву так же, как и корни «Hippophac-rhamnoi des», кускового растения из семейства элеагновых, которое используется для задержки песков в Северной Европе.

Кроме того, инженеры, проводившие линию, сделали в разных местах укрепления из утрамбованной глины, а наиболее угрожаемые участки обнесли прочной изгородью.

Предосторожность совершенно необходимая! Однако если до-рога защищена, то пассажирам нелегко приходится, когда ветер взметает над равниной тучи раскаленного песка и белой соленой пыли. Хорошо еще, что в эту пору, весной, нет такого сильного зноя, как летом.

Жаль, что майору Нольтицу не приходит мысль выйти на площадку подышать чистым воздухом Каракумов. Я предложил бы ему превосходную сигару «Лондр», которыми до отказа набита дорожная сумка, а он, в свою очередь, рассказал бы то, что ему известно о станциях Джебел, Небит-Даг, Казанджик, Ушак, Кизыл-Арват, обозначенных в железнодорожном справочнике. Но я не решаюсь его побеспокоить. А какой увлекательной была бы эта беседа! Ведь майор Нольтиц, в качестве военного врача, мог принимать участие в походах генералов Скобелева и Анненкова. А когда наш поезд промчится, не замедляя хода, мимо маленьких станций, удостоив их лишь коротким гудком, я узнал бы от него, какие из них относились к театру военных действий. И тут же бы постарался удовлетворить свое любопытство об интересных подробностях похода русских войск в Туркестан. В этом путешествии, думается, можно серьезно рассчитывать только на него и... на Попова.

Кстати, почему начальник поезда не возвращается в купе? Надо полагать, что и он не отказался бы от хорошей сигары? Разговор с машинистом явно затягивается...

Но вот Попов наконец появляется на передней площадке багажного вагона, проходит через него, закрывая дверь, и останавливается на минуту на задней площадке, собираясь войти к себе в каморку. И в тот же миг к нему протягивается рука с сигарой. Попов улыбается и... в воздухе смешиваются душистые клубы дыма от двух сигар.

Я уже говорил, что начальник нашего поезда в течение десяти лет служит на Закаспийской железной дороге. Он хорошо знает эту местность вплоть до китайской границы и успел раз пять или шесть проехать по всей линии Великого Трансазиатского пути.

Следовательно, Попов работал еще на поездах, обслуживавших первый участок Закаспийской железной дороги между фортом Михайловским и Кизыл-Арватом, который начали строить в декабре 1880 года и закончили спустя десять месяцев, в ноябре 1881 года. Пятью годами позже, 14 июля 1886 года, первый локомотив прибыл на станцию Мерв, а еще через восемнадцать месяцев его приветствовали в Самарканде.

Теперь туркестанские рельсы примкнули к китайским, и эта дорога протянулась стальной лентой от Каспийского моря до Пекина.

Когда Попов все это рассказал, я стал расспрашивать его о попутчиках, едущих в Китай,— кто они и что за человек майор Нольтиц.

— Он много лет служил в Туркестанской области, а теперь получил назначение в Пекин, чтобы организовать там госпиталь для наших соотечественников.

— Этот майор Нольтиц вызывает симпатию,— заметил я.— Хотелось бы поскорее с ним познакомиться.

— Думаю, он будет рад знакомству с вами.

— А кто такие эти двое китайцев, которые сели в Узун-Ада? Что вы о них знаете?

— Кроме имен, проставленных на багажной квитанции, ничего, господин Бомбарнак. Младшего зовут Пан Шао, а старшего — Тио Кин. Похоже, они несколько лет путешествовали по Европе. Думаю, что Пан Шао из богатой семьи, раз его сопровождает личный врач.

— Тио Кин?

— Да, доктор Тио Кин.

— И оба говорят только по-китайски?

— Вероятно, по крайней мере, я ни разу не слышал, чтобы они изъяснялись на каком-нибудь другом языке.

Получив у Попова эту информацию, заполнил позже № 9, предназначенный для молодого Пан Шао, и № 10, оставленный для доктора Тио Кина.

— Что касается американца...

— То его зовут Фульк Эфринель,— подхватил я,— а англичанку мисс Горация Блуэтт. Знаю, знаю. И вряд ли вы сможете сообщить о них что-нибудь новое.

— А хотите знать, господин Бомбарнак, что я думаю об этой парочке?

— Да, было бы интересно.

— В Пекине мисс Горация Блуэтт легко могла бы превратиться в миссис Эфринель.

— И да благословит небо этот союз, ибо они как будто созданы друг для друга.

— Вижу, наши мнения на их счет не расходятся.

— А эти двое французов... эти нежные супруги, что собой представляют?

— А разве они сами вам не сказали?

— Нет.

— Не беспокойтесь, еще расскажут. Впрочем, если вас это интересует, их профессия указана на багаже.

— Так кто же они?

— Комические актеры, которые подрядились выступать в Китае.

— Вот как! Теперь мне понятны их странные позы и движения, мимика и жестикуляция! Но откуда у этого актера морской жаргон?.. Надо будет выяснить. А не знаете ли вы, господин Попов, их амплуа?

— Как же, муж — первый комик.

— А жена?

— Субретка.

— А в какой город едет эта парочка?

— В Шанхай. Они приглашены в театр, созданный для французов, живущих в Китае.

Вот и чудесно! Буду говорить с ними о театре, о закулисных и провинциальных сплетнях и, если верить Попову, в два счета заведу знакомство с веселым комиком и его очаровательной партнершей. Но романтического героя, героя моих мечтаний, в их обществе не найти!

Что же касается надменного джентльмена, то начальник поезда ничего о нем не знал, кроме адреса, проставленного на его сундуках: сэр Фрэнсис Травельян из Травельян-Голла в Травельяншире.

— Этот господин не считает нужным отвечать, когда с ним заговаривают,— добавил Попов.

Ничего не поделаешь, значит, восьмому номеру придется исполнять немую роль.

— А что вы можете сказать о немце, бароне Вейсшнитцердер-фере? Он, кажется, тоже едет до Пекина?

— До Пекина и еще дальше, господин Бомбарнак. Он совершает кругосветное путешествие.

— Кругосветное путешествие?

— Да! За тридцать девять дней!

Итак, после миссис Бисленд, которая проделала свое удивительное путешествие вокруг света за семьдесят три дня, после мисс Нелли Блай[33], осуществившей его за семьдесят два дня, после почтенного Трена, сумевшего совершить то же самое за семьдесят дней, этот немец воображает, что ему хватит для кругосветного путешествия всего тридцати девяти дней!

Правда, скорость передвижения в наши дни значительно увеличилась, дороги усовершенствовались, рельсовые пути выпрямились. Воспользовавшись Великой Трансазиатской магистралью, которая позволяет за пятнадцать дней преодолеть расстояние от прусской столицы до Пекина, барон сможет вдвое сократить продолжительность переезда, минуя Суэцкий канал и Сингапур.

— Но он никогда не доедет!

— Почему вы так думаете, господин Бомбарнак?

— Потому, что немец всегда опаздывает. В Тифлисе едва не пропустил поезд, а в Баку чудом не опоздал на пароход...

— Но ведь в Узун-Ада он поспел как раз вовремя...

— Тем не менее, господин Попов, буду крайне удивлен, если наш барон побьет американцев и американок в этих кругосветных гонках!

ГЛАВА VII

На станцию Кизыл-Арват — двести сорок вторая верста от Каспия — мы прибыли в семь тридцать вечера вместо семи часов по расписанию. Эта неточность вызвала тридцать упреков барона, по одному в минуту.

Здесь поезд стоит целых два часа. Хотя день уже клонился к закату, я все же решил прогуляться по городу, насчитывающему более двух тысяч жителей — русских, персов и туркмен. Впрочем, и смотреть-то тут особенно не на что: ни в самом Кизыл-Арвате, ни в его окрестностях нет никакой растительности, никаких достопримечательностей. Кругом только пастбища и хлебные поля, орошаемые жалкой речонкой.

Судьба улыбнулась мне, предоставив в качестве попутчика или, вернее сказать, проводника майора Нольтица. Знакомство состоялось очень просто. Как только мы вышли на платформу, то сразу же направились друг к другу.

— Сударь, позвольте представиться, Клодиус Бомбарнак, француз, корреспондент газеты «XX век», а вы — майор русской армии Нольтиц, едете тоже до Пекина. Я знаю ваш язык, и, по всей вероятности, вы знаете мой.

Он утвердительно кивнул головой.

— Так вот, майор Нольтиц, вместо того чтобы оставаться чужими во время долгого переезда через Центральную Азию, не лучше ли нам будет поближе познакомиться? Быть может, мы станем добрыми друзьями, а не только попутчиками. Вы так хорошо знаете здешние края, что я с радостью мог бы у вас многому поучиться...

— К вашим услугам, господин Бомбарнак,— ответил майор на чистейшем французском языке и с улыбкой добавил: — Что же касается «обучения», то если память мне не изменяет, один из ваших известных критиков сказал: «Французы любят учиться только тому, что сами уже знают».

— Вы читали Сент-Бева? Охотно допускаю, что этот скептически настроенный академик в общем-то был прав. Но я, вопреки этой традиции, жажду узнать то, чего не знаю. Например, о русском Туркестане.

— Весь в вашем распоряжении, господин, Бомбарнак. Как очевидец, буду счастлив рассказать, что знаю, о великих делах генерала Анненкова.

— Благодарю вас, майор Нольтиц. Я и не ожидал от русского меньшей любезности.

— Позвольте напомнить вам знаменитую фразу из «Данишева»: «И так будет всегда, пока существуют французы и русские».

— Дюма-сын![34]. Оказывается, майор, я имею дело с настоящим парижанином...

— Парижанином из Петербурга, господин Бомбарнак.

Мы обмениваемся дружеским рукопожатием и отправляемся вместе осматривать город.

Вот что я узнал от майора Нольтица.

В конце 1885 года генерал Анненков довел до Кизыл-Арвата первый участок железной дороги протяженностью в двести двадцать пять километров. Из них сто шестьдесят пять километров пришлись на голую степь, где не было ни капли воды. Но прежде чем рассказать, каким образом удалось это выполнить, майор Нольтиц напомнил мне о некоторых событиях, подготовивших завоевание Туркестана и его окончательное присоединение к России.

Уже в 1854 году русские вынудили хивинского хана заключить союзный договор. А затем, продолжая стремительно продвигаться на Восток, в i860 и 1864 годах они завоевали Кокандское и Бухарское ханства. А еще через два года, после сражений при Ирджаре и Зирабулаке, под их власть перешло и Самаркандское ханство.

Оставалось завладеть южной частью Туркестана, в особенности оазисом Геок-Тепе, граничащим с Персией. Генералы Ломакин и Лазарев предприняли с этой целью походы в 1878 и 1879 годах, но текинцы нанесли им поражение. Тогда завоевание было поручено генералу Скобелеву, герою Плевны[35].

Скобелев высадился в Михайловском заливе — порта Узун-Ада тогда еще не было — и, чтобы облегчить ему продвижение через пустыню, его помощник, генерал Анненков, построил стратегическую железную дорогу, которая за десять месяцев была доведена до станции Кизыл-Арват. По замыслу строителей, эта дорога должна была иметь не только военное, но и экономическое значение.

Вот так прокладывали ее русские инженеры, превзошедшие, как я уже говорил, быстротою работ американцев на Дальнем Западе.

Первым делом генерал Анненков сформировал строительный поезд из тридцати девяти вагонов, куда входили: четыре двухэтажных для офицеров, двадцать — для рабочих и солдат, вагон-столовая, четыре вагона-кухни, санитарный, вагон-телеграф, вагон-кузница, вагон-кладовая и один запасный. Это был одновременно и мастерские на колесах, и казармы, где размещались и получали довольствие полторы тысячи человек. Поезд продвигался вперед, по мере того как укладывались рельсы. Работы велись в две смены, каждая по шесть часов. В помощь строителям были привлечены пятнадцать тысяч местных жителей, которые ютились в палатках. Место работ было соединено телеграфной линией с фортом Михайловским, откуда по узкоколейной железной дороге доставлялись рельсы и шпалы.

При таких условиях, а также благодаря горизонтальности почвы, ежедневно удавалось прокладывать по восемь километров пути, тогда как на равнинах Соединенных Штатов — не более четырех. К тому же и рабочая сила стоила недорого: жителям оазисов платили по сорок пять франков в месяц, а пришедшим на заработки из Бухары и того меньше — по пятьдесят сантимов в день[36].

Таким образом, солдаты Скобелева были переправлены в Кизыл-Арват, а потом еще на полтораста километров к юго-востоку, в Геок-Тепе. Этот город сдался лишь после того, как были разрушены его укрепления и убито двадцать тысяч защитников; но оазис Ахал-Теке к тому времени был уже во власти русских войск. Вслед за тем не замедлили покориться и жители оазиса Атек, которые еще раньше искали помощи у русского царя в их борьбе против Мервского предводителя Кули-хана. Вскоре их примеру последовали двести пятьдесят тысяч мервских туркмен. В июле 1886 года на станции Мерв остановился первый локомотив.

— А англичане,— спросил я майора Нольтица,— какими глазами смотрели они на успехи России в Центральной Азии?

— Конечно, завистливыми. Ведь русские рельсовые пути сомкнулись с китайскими, а не с индийскими. Закаспийская дорога конкурирует теперь с железнодорожной линией Герат — Дели. К тому же англичанам далеко не так посчастливилось в Афганистане, как нам в Туркестане[37]. Кстати, вы обратили внимание на джентльмена, который едет в нашем вагоне?

— Сэр Фрэнсис Травельян из Травельян-Голла в Травельяншире?

— Да. А не заметили ли, с каким презрением он пожимает плечами при виде того, что мы здесь совершили? Ведь Англия никогда не примирится с тем, что наши железные дороги пройдут от Европы до Тихого океана, тогда как британские пути останавливаются у Индийского.

Так беседовали мы около полутора часов, пробегая по улицам Кизыл-Арвата. Время уже истекало, и пора было возвращаться на вокзал.

Разумеется, мы не могли ограничиться одной этой встречей и условились, что майор Нольтиц откажется от своего места в третьем вагоне и перейдет ко мне в первый.

В Средней Азии столкнулись интересы царского правительства и Британской империи. Англичане делали все возможное, чтобы помешать присоединению Туркестана к России, но когда им не удалось, англо-русские отношения до такой степени обострились, что в 80-х годах не раз готова была вспыхнуть война.

В девять часов был дан сигнал к отправлению. Покинув Кизыл-Арват, отряд направляется на юго-восток, к Ашхабаду,— вдоль персидской границы.

Еще в течение получаса мы проболтали с майором о том о сем. По его словам, я мог бы увидеть вдали, если бы солнце не скрылось за горизонтом, последние вершины больших и малых «азиатских Балкан», возвышающихся над Красноводской бухтой.

Большинство наших спутников уже устроилось на ночь, превратив с помощью хитроумного механизма свои сиденья в спальные места. На них можно вытянуться, положив голову на подушку, завернуться в одеяло, не испытывая никаких неудобств. Заснуть здесь было бы трудно только человеку с неспокойной совестью.

Как видно, майору Нольтицу не в чем было себя упрекнуть. Пожелав спокойной ночи, он через несколько минут уже спал сном праведника.

Мне же не дает покоя мысль о таинственном ящике и его обитателе. В эту же ночь надо непременно завязать с ним отношения. Вспоминаю, что были и другие чудаки, которые путешествовали столь же оригинальным способом. В 1889, 1891 и 1892 годах австрийский портной по имени Герман Цейтунг трижды проехался в ящике: из Вены в Париж, из Амстердама в Брюссель и из Антверпена в Христианию, а двое барселонцев, Эррес и Флора Англора, совершили свадебное путешествие по Испании и Франции в ящике... из-под консервов.

Но из осторожности следует подождать, пока Попов не закроется на ночь в своем отделении. Теперь остановка будет только в Геок-Тепе, не раньше часа ночи. Приходится рассчитывать на то, что начальник поезда не упустит возможности хорошенько вздремнуть на перегоне между Кизыл-Арватом и Геок-Тепе, а я тем временем смог бы привести в исполнение свой план. Теперь или никогда!

А что, если в ящике сидит этот пресловутый Пейтунг, сделавший подобный способ передвижения своим вторым ремеслом, чтобы выманивать деньги у великодушной публики? Должно быть, так и есть... Да, черт возьми, это он!.. Но портной меня нисколько не интересует. Впрочем, там видно будет. Зная его по фотографиям, постараюсь на худой конец извлечь из этого хоть какую-то пользу...

Через полчаса дверь на передней площадке захлопнулась. Значит, Попов вошел в свое купе... Меня так и подмывает сразу же отправиться в багажный вагон. Но надо запастись терпением. Пусть он покрепче уснет.

В едва освещенных вагонах царит тишина. За окнами непроглядный мрак. Грохот поезда сливается со свистом свежего ветра.

Я встаю, отдергиваю шторку на одной из ламп и смотрю на часы...

Одиннадцать с минутами. До станции Геок-Тепе остается еще два часа.

Настало время действовать. Проскользнув между диванами к двери вагона, тихонько отворяю ее, чтобы никого не разбудить.

И вот я на площадке перед тамбуром, вздрагивающим при каждом толчке. Над пустыней нависла такая темная ночь, что начинает казаться, будто ты находишься на корабле, скользящем в сплошном мраке по безбрежному океану.

Из купе начальника поезда сквозь занавески пробивается слабый свет. Слышу, как Попов ворочается.

Держась на площадке за поручни, наклоняюсь вперед и вижу светлую полосу, которую отбрасывает ламповый прожектор на локомотиве. Создается впечатление, что перед нами расстилается огненный путь. Надо мною быстро и беспорядочно проносятся клочковатые тучи, а в разрывах туч мерцает несколько созвездий. Вот Кассиопея, на севере — Малая Медведица, в зените — Вега из созвездия Лиры.

Выждав некоторое время и убедившись в полной безопасности, прохожу через тамбур прямо к багажному вагону. Дверь закрыта только на засов. Осторожно отворяю ее, чтобы не привлечь внимания Попова и тем более «добровольного узника».

Здесь нет окон, тьма кромешная, поэтому ориентироваться можно только на ощупь. И все же мне удается выбрать правильное направление, помня, что таинственный ящик находится в левом углу от входа. Стараюсь как можно тише пробраться к нему. Главное, не натолкнуться на какой-нибудь сундук, особенно на багаж Фулька Эфринеля. Представляю, какой может подняться шум, если опрокинется хотя бы один из его ящиков и рассыплются пакетики с искусственными зубами...

Но вот цель достигнута. Муха прошлась бы по ящику не легче, чем это сделали мои руки, скользя по его краям.

Прикладываюсь ухом к передней стенке.

Ничего не слышно, даже дыхания.

Продукция торгового дома «Стронг Бульбуль и Ко» в Нью-Йорке не могла бы быть более молчаливой.

Не ошибся ли я тогда на борту «Астры»? И если да — крах репортерским надеждам. Но не во сне же мне почудилось это дыхание и чихание? Неужели в ящике никого нет, даже Цейгунга? А может быть, и в самом деле там запакованы зеркала, выписанные мадемуазель Зинкой Клорк.

Нет! Как ни слабо оно было, но через несколько минут я уловил движение внутри ящика. Начинаю ждать, не раздвинется ли стенка и не выйдет ли узник из своей тюрьмы подышать свежим воздухом. Чтобы не быть замеченным, забиваюсь в глубину вагона, между двумя тюками. Благодаря темноте бояться нечего.

Вдруг раздается слабый сухой треск. Тут уже не может быть никакой ошибки: только что чиркнули спичкой...

Вслед за тем сквозь дырочки, просверленные в ящике, начинает пробиваться слабый свет.

Все ясно! Раньше я еще мог ошибиться относительно места, занимаемого пленником в ряду живых существ, а теперь могу сказать с уверенностью, что это человек или... обезьяна, умеющая обращаться со спичками. Некоторые путешественники уверяют, будто такие существуют, но верить им приходится на слово.

Признаться, меня охватывает волнение, стараюсь не шевелиться.

Проходит минута, две... Дверца не отодвигается. Незнакомец, кажется, и не думает выбираться из своего укрытия.

Выжидаю из предосторожности. Затем мне приходит мысль воспользоваться освещением — попробую заглянуть в дырочки... только бы свет не погас.

Осторожно подкравшись к ящику, стараюсь не коснуться его, глядя в одно из отверстий...

Да, там действительно сидит человек, и вовсе не австрийский портной Цейтунг... Небо сжалилось надо мной!.. Мысленно пополняю свой реестр одиннадцатым номером.

На вид ему можно дать не больше двадцати пяти — двадцати шести лет. Это типичный румын. Значит, подтверждаются и мои предположения относительно национальной принадлежности получательницы багажа. У него черная борода, лицо энергичное, но глаза добрые. Да и может ли не быть энергичным человек, отважившийся на такое длительное путешествие в ящике! Но если он нисколько не похож на злодея, выжидающего удобной минуты, чтобы совершить преступление, то, должен вам признаться, еще меньше узник походил на героя, которого я хотел бы сделать главным действующим лицом своего повествования.

Между прочим, и австриец, и испанцы, путешествовавшие в ящиках, тоже не были героями, но однако же они дали возможность репортерам заполнить немало газетных полос. То же будет и с номером 11. С помощью красноречивого вступления, эффектной завязки, преувеличений, метафор и других риторических хитростей я его приукрашу, возвеличу, проявлю... как проявляют фотографическую пластинку.

К тому же совершить путешествие в ящике из Тифлиса в Пекин совсем не то, что съездить в Париж из Вены или Барселоны, как это сделали Цейтунг, Эррес и Флора Англора.

Я умею держать язык за зубами и не выдам румына. Но если его вдруг обнаружат, он может рассчитывать на мои добрые услуги. Но этого не должно случиться!

Интересно, что этот человек сейчас делает? Подумать только, сидя на дне ящика, славный малый преспокойно ужинает при свете маленькой лампочки! На коленях у него коробка с консервами и сухарь, а из маленького шкафчика выглядывает несколько полных бутылок, кроме того, на стенке висят одеяло и плащ.

В общем, он не так уж плохо устроился. Сидит в своем убежище, как улитка в раковине. Его «дом» едет вместе с ним, и румын сэкономит на этом по меньшей мере тысячу франков, которые стоил бы проезд из Тифлиса в Пекин даже во втором классе. Конечно, это мошенничество, и оно преследуется законом. Пока же он может выходить из ящика, когда заблагорассудится, прогуливаться по вагону, а ночью даже выбираться на площадку. Нет, мне его совсем не жалко! Напротив, охотно бы занял его место, место этого живого груза, адресованного на имя хорошенькой румынки.

Приходит в голову мысль — может быть, удачная, а может быть, и нет: слегка постучать в стенку ящика, завести разговор с новым попутчиком и узнать, кто он и откуда едет. А куда направляется — и без него известно! Любопытство так и гложет меня...

Бедный малый, а как он к этому отнесется? Не сомневаюсь, что очень хорошо. Нужно ему отрекомендоваться, а ведь всякий румын прекрасно знает, что на француза можно положиться. Предложу узнику скрасить тюремную скуку моим интервью и постараюсь пополнить его припасы какими-нибудь лакомствами.

Решаюсь — и стучу в стенку.

Свет моментально гаснет.

— Откройте,— шепчу я по-русски,— откройте!..

Но не успеваю закончить фразы — поезд резко содрогается и замедляет ход.

В эту минуту слышу крики. Поспешно покидаю вагон и закрываю за собой дверь. Надо сказать, что как раз вовремя.

Только я успеваю добежать до площадки, как открывается дверь служебного отделения и оттуда вылетает начальник поезда. Не заметив меня, он входит в багажный вагон и направляется к локомотиву.

Почти тотчас же поезд снова набирает скорость, а минутой позже является Попов.

— Что случилось?

— То, что случается довольно часто, господин Бомбарнак. Мы переехали верблюда.

— Бедное животное!

— Да, но из-за него поезд чуть не сошел с рельсов.

— В таком случае отвратительное животное!

ГЛАВА VIII

Я вернулся в вагон раньше, чем поезд прибыл на станцию Геок-Тепе. Проклятый верблюд! Не попадись он так некстати на дороге, мы бы уже дружески побеседовали с румыном... Представляю, как он теперь встревожен — обман раскрылся и ему ничего не известно о намерениях человека, знающего тайну ящика. Ведь ничего не стоит выдать этот секрет... А тогда его извлекут из ящика, на следующей же станции отдадут под стражу, и напрасно мадемуазель Зинка Клорк будет ждать в столице Поднебесной империи!

Да, следовало бы успокоить узника теперь же, этой же ночью... Но как это сделать? Скоро поезд остановится в Геок-Тепе, потом в Ашхабаде и выйдет оттуда уже на рассвете. На сон Понова рассчитывать больше не приходится.

Пока я предавался размышлениям, поезд прибыл в Геок-Тепе. Был час пополуночи. Никто из моих спутников не захотел покинуть своего ложа.

Спустившись на платформу, начинаю прохаживаться возле багажного вагона. Пытаться проникнуть в него было бы чересчур рискованно. Конечно, я бы с удовольствием побродил по городу, но в темноте ничего не увидишь. Судя по тому, что рассказывал майор Нольтиц, там еще оставались следы от военных действий: солдаты генерала Скобелева, штурмовавшие Геок-Тепе i января 1881 года, снесли укрепления и разрушили бастионы... Но ничего не поделаешь. Остается только поверить майору на слово.

Поезд отправляется в два часа ночи, приняв несколько новых пассажиров.

С площадки вагона угадываются неясные громады гор, окаймляющие горизонт где-то у персидской границы. На переднем плане зеленеют сады оазиса, орошаемого многочисленными каналами — «арыками». Затем поезд пересекает обширную, хорошо возделанную равнину. Дорога делает частые повороты, или, как говорят здесь, «петляет». Убедившись в том, что Попов и не собирается засыпать, я возвращаюсь в свое купе.

В три часа опять остановка. С платформы кричат: «Ашхабад! Ашхабад!» Не в силах усидеть на месте, выхожу на вокзальную площадь и отправляюсь бродить по городу. Все мои спутники продолжают спать крепким сном.

Ашхабад — самая большая станция на Закаспийской железной дороге. Весьма кстати вспоминаю, что писал о нем инженер Булан-жье, совершивший интересное путешествие до Мерва. Мне же, за густой завесой зелени, удалось только разглядеть по левую сторону от вокзала темный силуэт туркменского форта, возвышающегося над новым городом, население которого почти удвоилось с 1887 года.

В половине четвертого возвращаюсь на платформу. Как раз в эту минуту Попов зачем-то проходит в багажный вагон. Представляю, как тревожат молодого румына эти бесконечные хождения мимо его ящика.

Но вот начальник поезда опять на платформе.

— Нет ли чего-нибудь новенького? — спрашиваю его.

— Нет, господин Бомбарнак, если не считать того, что подул свежий утренний ветерок.

— Да, ветерок действительно бодрящий. А нет ли, кстати, на вокзале буфета?

— Как же, есть, для удобства пассажиров.

— Надо думать, что и для удобства служащих? Не зайти ли нам туда, господин Попов?

Буфет открыт, но выбор блюд более чем скуден. Из напитков — один только «кумыс» — перебродившее кобылье молоко, имеющее вкус жидких чернил, правда, говорят, очень питательное. Мне трудно заставить себя попробовать эту сомнительную жидкость, Попов же находит ее превосходной.

Узбеков и киргизов, вышедших в Ашхабаде, в вагонах второго класса заменили другие пассажиры — афганцы, занимающиеся в основном контрабандной торговлей. Весь зеленый чай, потребляемый в Средней Азии, они доставляют из Китая через Индию. И несмотря на то, что это очень замедляет перевозку, ухитряются продавать его дешевле русского. Естественно, что багаж афганцев был осмотрен с большой тщательностью и даже с пристрастием.

Поезд отошел в четыре часа утра. Наш вагон по-прежнему напоминает спальню. Завидую их крепкому сну. Я же опять выхожу на площадку.

На востоке занимается заря. Мимо мелькают то развалины древнего города, то окруженная высокими валами крепость, то ряд длинных портиков, которые тянутся более чем на полтора километра. Миновав несколько насыпей, поезд мчится по гладкой степи вдоль персидской границы со скоростью шестьдесят километров, направляясь на юго-восток. Железнодорожная линия удаляется от нее только за Душаком. На этом участке пути, в течение трех часов, мы останавливались лишь на двух станциях: в Гяурсе, откуда отходит ветка на Мешхед и уже виднеются возвышенности Иранского плоскогорья, и в Артыке, где в изобилии имеется вода, хоть и солоноватая.

Затем пересекаем оазис, образуемый одним из притоков Артека, довольно большой реки, впадающей в Каспийское море. Повсюду много зелени и деревьев. Действительно, это настоящий оазис. Он тянется до станции Душак, куда мы прибываем в шесть часов утра.

Два часа остановки, иначе говоря — двухчасовая прогулка. Отправляюсь осматривать Душак в сопровождении майора Нольти-ца, снова выступающего в качестве гида. Нас опережает сэр Фрэнсис Травельян. Майор обращает мое внимание на то, что физиономия этого джентльмена стала еще более кислой, а весь облик типичного англосакса выражал большое недовольство.

— И знаете почему, господин Бомбарнак? Потому, что от станции Душак легко было бы протянуть путь через афганскую границу, Кандагар, Боланский перевал и Пенджикентский оазис, до пересечения с конечной станцией английской железной дороги в Индии. И тогда обе линии соединились бы.

— И какова была бы ее протяженность?..

— Меньше тысячи километров; но англичане упорно не хотят протянуть руку русским. А между тем, как выгодно было бы для их торговли, если бы Калькутта оказалась в двенадцати днях пути от Лондона!

Непринужденно беседуя, мы с майором Нольтицем огибаем Душак. Давно уже говорили, что эта скромная деревушка станет со временем значительной узловой станцией. Так и произошло. Теперь ее соединяет ветка с Тегеранской железной дорогой в Персии[38], а в направлении индийской границы не проводилось даже никаких изысканий. До тех пор, пока джентльмены, подобные сэру Фрэнсису Травельяну, будут задавать тон в Соединенном Королевстве, нечего и надеяться на благоприятное решение этого вопроса.

Я поинтересовался у майора, не безопасна ли езда по Великой Трансазиатской магистрали?

— В пределах Туркестана безопасность вполне гарантирована. Русские железнодорожные служащие непрерывно наблюдают за путями. Поблизости от вокзалов учреждены полицейские посты, а так как станции находятся на небольших расстояниях, то я не думаю, чтобы путешественникам приходилось опасаться кочевых племен. К тому же туркменское население полностью подчинилось требованиям русской администрации, подчас очень суровым[39]. За все годы существования Закаспийской дороги не было ни одного нападения на поезда.

— Это, конечно, утешительно. Ну, а как по ту сторону границы, на пути к Пекину?

— Там другое дело. На Памирском плато до Кашгара путь охраняется строго, но дальше, на собственно китайской территории, местная администрация не столь расторопна, и, по правде говоря, я не особенно ей доверяю.

— А станции там расположены далеко одна от другой?

— Иногда очень далеко.

— И русские служащие будут там заменены китайскими?

— Да, за исключением начальника поезда Попова, который будет сопровождать нас до конца пути.

— Значит, машинисты, кочегары и вся прислуга будут китайцы?.. Это как раз, майор, меня и беспокоит, ведь безопасность пассажиров...

— Можете не беспокоиться, господин Бомбарнак. Китайские железнодорожники не менее опытны, чем русские, и притом они превосходные механики. Есть среди них и инженеры, которые прокладывали линию через всю Поднебесную империю. Китайцы, несомненно, принадлежат к очень умной расе, весьма склонной к промышленному прогрессу.

— Охотно верю, майор Нольтиц, и не сомневаюсь, что в один прекрасный день она станет во главе цивилизованного мира... конечно, вслед за славянской!

— Трудно сказать, что нам готовит будущее,— улыбаясь, заметил майор.— Что же касается китайцев, то могу подтвердить, что они весьма сообразительны и обладают удивительной легкостью восприятия. Я лично в этом убедился, когда видел их за работой.

— Отлично! С этой стороны, стало быть, нет никакой опасности. А что вы скажете о разбойниках? Разве не бродят они по бескрайним пустыням Монголии и Северного Китая?

— И вы думаете, бандиты осмелятся напасть на поезд?

— Надеюсь, майор.

— Надеетесь?!

— Да, потому что боюсь только одного — как бы наше путешествие вообще не обошлось без приключений.

— Поистине, господин репортер, вы меня восхищаете! Значит, вы ищете приключений...

— Как врач ищет больных... Я только о них и мечтаю.

— В таком случае, господин Бомбарнак, думаю, что вы будете разочарованы. Говорят, не знаю, правда это или нет, будто компания вошла в соглашение с несколькими предводителями банд.

— Подобно тому, как греческие власти с разбойником Хаджи-Ставросом в романе Абу?...[40]

— Именно так, господин Бомбарнак, и, как знать, может быть, железнодорожная компания успела войти в сделку и с остальными.

— Трудно в это поверить.

— Почему же? Это было бы вполне в духе времени — откупиться от разбойников, чтобы обеспечить таким образом безопасность движения поездов. Впрочем, говорят, что один из этих тружеников большой дороги, некто Ки Цзан, пожелал сохранить свою независимость и свободу действий.

— Что вы о нем знаете?

— Это один из самых дерзких разбойников, полукитаец, полу-монгол. После того, как он долго бесчинствовал в Юньнане, где его в конце концов выследили, Ки Цзан перенес свою деятельность в северные провинции. Его видели и в той части Монголии, по которой проходит Великий Трансазиатский путь...

— Вот и отлично! Такой поставщик хроники мне нужен до зарезу!

— Однако, господин Бомбарнак, встреча с Ки Цзаном может вам дорого обойтись...

— Что вы, майор! Разве «XX век» не достаточно богат, чтобы заплатить за свою славу!

— Заплатить деньгами,— да. Но не забывайте, что мы можем поплатиться не только кошельком, но и жизнью. Хорошо еще, что наши попутчики не слышали этих рассуждений, а то бы они потребовали, чтобы вас высадили на первой же станции. Будьте осторожны и не выдавайте своих желаний — желаний репортера, который ищет приключений. А главное — забудем про этого Ки Цзан а. Так будет лучше для путешественников...

— Но не для путешествия, майор!

Мы возвращаемся на вокзал. Поезд простоит здесь еще не меньше получаса. Я прогуливаюсь по платформе и наблюдаю, как маневрирует локомотив, цепляющий к нашему составу еще один багажный вагон. Он прибыл из Тегерана по Мешхедской ветке, той самой, что соединяет столицу Персии с Закаспийской магистралью.

Вагон опечатан, его сопровождает конвой из шести монголов, ни на минуту не спускающих с него глаз.

Не знаю, может быть, это зависит от направленности ума репортера, но мне начинает казаться, будто в вагоне этом есть что-то особенное, таинственное, и, так как с майором мы расстались, обращаюсь к Попову, наблюдающему за маневрами паровоза:

— Куда направляется этот вагон?

— В Пекин, господин Бомбарнак.

— И что ж в нем везут, если не секрет?

— Что везут? Важную персону.

— Важную персону?

— Это вас удивляет?

— Еще бы... В багажном вагоне...

— Но так она пожелала.

— Прошу вас, господин Попов, предупредите меня, когда эта важная персона покинет вагон.

— Она его не покинет.

— Почему?..

— Потому что это покойник. Тело везут в Пекин, где оно будет похоронено со всеми подобающими почестями.

Наконец-то в нашем поезде появилась значительная личность! Правда, труп, но не все ли равно! Я обращаюсь к Попову с просьбой узнать имя покойного. Должно быть, это какой-нибудь мандарин высшего ранга. Как только это выясню — немедленно пошлю телеграмму «XX веку».

Неожиданно замечаю, что к вагону подходит какой-то пассажир и начинает его разглядывать с не меньшим любопытством, чем я.

Это молодцеватый мужчина, лет сорока, высокого роста, смуглый, с несколько мрачным немигающим взглядом и лихо закрученными мушкетерскими усами. На нем изящный костюм, какие носят обычно богатые монголы.

«Вот великолепный тип,— подумал я.— Не знаю, суждено ли ему стать главным действующим лицом, которого мне недостает, но на всякий случай отведу для него в реестре номер 12».

Вскоре узнаю от Попова, что новое действующее лицо носит имя Фарускиар. Его сопровождает другой монгол того же возраста, но низшего ранга,— некто Гангир.

Теперь уже оба, о чем-то разговаривая, вертятся возле вагона, который прицепляют в хвосте поезда, перед багажным. Когда маневрирование закончилось, монголы заняли места в вагоне второго класса, рядом с траурным, чтобы драгоценное тело всегда было под их наблюдением.

Вдруг на платформе раздаются вопли:

— Ловите!.. Держите!..

Я сразу узнаю крикуна. Так орать может только барон Вейсш-нитцердерфер.

На сей раз нужно остановить не поезд, а улетающую шапку. Сильный порыв ветра сорвал с головы барона голубую шапку-каску, которая катится по платформе, по рельсам, вдоль стен и заборов, а ее владелец, задыхаясь, бежит за ней и никак не может поймать.

Должен вам сказать, что при этом уморительном зрелище супруги Катерна и молодой китаец Пан Шао держатся за бока от хохота, и лишь доктор Тио Кин остается невозмутимо-серьезным.

Немец, багровый, запыхавшийся, уже дважды касался рукой каски, но та снова ускользала. Кончилось тем, что барон растянулся во всю длину, запутавшись головою в складках широкого плаща. И это происшествие послужило для господина Катерна поводом, чтобы пропеть знаменитый мотив из оперетки «Мисс Эллиет»:

Нет ничего досадней и комичней погони за шляпой, которую уносит сильный ветер. Она мечется из стороны в сторону, кружится, скачет, парит в воздухе и ускользает из-под рук как раз в ту минуту, когда вы думаете, что наконец схватили ее. Случись это со мной, я бы нисколько не обиделся на тех, кого рассмешила эта забавная сценка.

Но барон не понимает и не прощает шуток. Продолжая метаться и прыгать, он устремляется к железнодорожному полотну. В эту минуту к вокзалу подходит поезд из Мерва. Ему кричат: «Осторожно! Берегитесь!» И тут настает конец злополучной шапке-каске: локомотив ее безжалостно давит, превращая в растерзанный блин, который и вручают барону. А он в ответ разражается градом проклятий по адресу Великой Трансазиатской магистрали.

Но вот дается сигнал к отправлению. Все торопятся на свои места. Среди вновь прибывших пассажиров замечаю трех монголов, которые производят на меня очень странное впечатление. Они садятся в вагон второго класса.

Поднимаясь на площадку, слышу, как молодой китаец обращается к своему компаньону по-французски:

— Доктор Тио Кин, вы обратили внимание на этого немца с его потешной шляпой? Вот когда я вволю посмеялся!

Я изумлен — Пан Шао говорит как настоящий парижанин! При первом же удобном случае непременно заведу с ним разговор.

ГЛАВА IX

Поезд отошел точно по расписанию. На этот раз барону не на что было жаловаться. Впрочем, мне вполне понятно его нетерпение: одна минута опоздания, и он пропустит пароход из Тяньцзиня в Японию.

Поначалу день обещал быть прекрасным. А потом вдруг поднялся такой сильный ветер, что, казалось, он способен потушить солнце, как простую свечу. Это начинался один из тех ураганов, которые, как я слышал, останавливают поезда на Великой Трансазиатской магистрали. Сегодня, к счастью, ветер дует с запада, вслед поезду, и потому опасаться нечего.

Теперь я должен завязать знакомство с молодым Пан Шао. Попов был прав: он, как видно, из богатой семьи, прожил несколько лет в Париже, учась и развлекаясь. Вероятно, ему частенько приходилось бывать и на «файф-о-клоках»[41] «XX века».

Нужно заняться и другими делами и прежде всею человеком в ящике. Воображаю, как он беспокоится! Но пробираться в багажный вагон днем было бы слишком опасно. Придется подождать до ночи, чтобы избавить его от тревоги.

Кроме того, у меня намечена в программе беседа с супругами Катерна. Впрочем, это будет делом несложным.

Куда труднее завязать отношения с номером двенадцатым, великолепнейшим Фарускиаром. Этот восточный человек «застегнут на все пуговицы». Не так-то просто к нему подступиться!

Да! Надо еще поскорее узнать имя мандарина, который возвращается в свою Поднебесную империю, чтобы принять погребальные почести. Думаю, что Попову удастся это выведать у одного из стражников, приставленных к телу его превосходительства. Будет просто замечательно, если покойник окажется каким-нибудь важным государственным деятелем — китайским принцем или хотя бы министром!..

Вот уже час, как поезд перерезает обширный оазис. Потом пойдет сплошная пустыня. Почву там образуют аллювиальные наносы[42], и тянутся они вплоть до окрестностей Мерва. И так будет до границы Туркестана — оазис и пустыня, пустыня и оазис. Пора уже привыкнуть к однообразию и монолитности путешествия. Правда, по мере приближения к Памирскому плоскогорью пойдут живописнейшие пейзажи. Этот горный узел русские «разрубили» совершенно так же, как Александр Македонский разрубил узел, связывавший в колеснице Гордия ярмо с дышлом, установив после этого, как известно, господство над Азией *.

А по ту сторону Памирского плато расстилаются бесконечные равнины китайского Туркестана и пески, пески, пески громадной пустыни Гоби. И снова потянется монотонная, однообразная дорога.

Половина одиннадцатого. В вагоне-ресторане скоро будет завтрак. А пока, вместо утренней прогулки, пройдусь по поезду.

Где же Фульк Эфринель? Я не вижу американца на его посту подле мисс Горации Блуэтт. Вежливо с ней раскланиваюсь и осведомляюсь о ее спутнике.

— Мистер Фульк пошел взглянуть на свой багаж.

Вот как, он уже «мистер Фульк»! Подождем немного, и будет просто «Фульк».

Величественный Фарускиар с самого начала забился с Гангиром в задний конец второго вагона. Здесь я застаю их и сейчас. Они сидят вдвоем и тихо разговаривают.

На обратном пути встречаю Фулька Эфринеля, спешащего к своей спутнице. По американской привычке он протягивает мне руку. Я признаюсь ему, что от мисс Горации Блуэтт уже знаю о его тревоге за багаж.

— О! — восклицает он.— Какая деловая женщина, какая выдающаяся негоциантка! Это одна из тех англичанок...

— Которые вполне достойны быть американками! — заканчиваю я.

— Wait a bit! — отвечает он, многозначительно улыбаясь.

Китайцев на месте не оказалось. Значит, они ушли завтракать.

Проходя мимо, вижу на вагонном столике книжку, оставленную доктором Тио Кином.

Так вот каково любимое чтение доктора Тио Кина! Теперь мне понятно, почему непочтительный ученик иногда в насмешку называет его Корнаро!

Кроме заглавия, успеваю прочесть еще девиз благородного венецианца:

Но я отнюдь не собираюсь следовать ему, по крайней мере, за завтраком.

В вагоне-ресторане застаю всех на обычных местах. Сажусь рядом с майором Нольтицем, который внимательно наблюдает за сидящим на противоположном конце стола господином Фаруски-аром и его компаньоном. Нас обоих очень занимает этот неприступный монгол. Интересно, кто он такой?

— А что, если бы это был...

— Кто же? — спрашивает майор.

— Атаман разбойничьей шайки... тот самый знаменитый Ки Цзан...— отвечаю я, и самому становится смешно от такой вздорной мысли.

— Шутите, шутйте, господин Бомбарнак, только, прошу вас, не так громко!

— Однако согласитесь, майор, это была бы одна из интереснейших личностей, вполне достойная самого подробного интервью.

Продолжая болтать, мы с аппетитом поглощаем завтрак. Приготовлен он очень вкусно. В Ашхабаде и Душаке успели запастись свежими продуктами. Из напитков нам предложили чай, крымское вино и казанское пиво; из мясных блюд — бараньи котлеты и превосходные консервы; на десерт — сочную дыню, груши и отборный виноград.

После завтрака выхожу на заднюю площадку вагона-ресторана выкурить сигарету. Туда же является и господин Катерна, который, видимо, сам ищет случая со мной заговорить.

Его гладко выбритое лицо, привыкшее к фальшивым бакенбардам, усам; голова — к черным, рыжим, седым, лысым или косматым парикам, в зависимости от роли,— все выдает в нем комедианта, созданного для жизни на подмостках. Но при этом у него такой веселый взгляд, такая прямодушная манера держаться, что сразу узнаешь в нем славного, искреннего человека.

— Сударь,— обращается он ко мне,— неужели двое французов могут проехать вместе от Баку до Пекина, не познакомившись друг с другом?

— Сударь, когда я встречаю соотечественника...

— И вдобавок еще парижанина.

— Следовательно, дважды француза,— добавляю я,— то не мог бы себе простить, если бы не пожал ему руки. Итак, господин Катерна...

— Вы знаете мою фамилию?

— Равно, как и вы мою. Абсолютно в этом уверен.

— И правильно. Вы — господин Бомбарнак, корреспондент «XX века».

— И ваш покорный слуга.

— Тысяча благодарностей, господин Бомбарнак, даже десять тысяч, как говорят в Китае, куда мы едем с госпожой Катерна...

— Чтобы играть комические роли в шанхайском театре, основанном для французов.

— Так вы все знаете?

— На то я и репортер! Могу даже сказать, господин Катерна, основываясь на некоторых морских словечках из вашего лексикона, что раньше вы служили во флоте.

— Верно, господин репортер. Я бывший командир шлюпки адмирала Буасуди на борту «Грозного».

— В таком случае не понимаю, почему же моряк отправился в Китай не морем, а на поезде...

— Это действительно может показаться странным, господин Бомбарнак. Но дело в том, что мадам Катерна, бесспорно первая провинциальная опереточная актриса, лучшая исполнительница ролей субреток и травести, которой никакая другая «не срезала бы носа» — извините, это по старой флотской привычке,— не переносит морской качки. Когда я узнал о существовании Великой Трансазиатской магистрали, то сказал ей: «Успокойся, Каролина! Пусть тебя не тревожит обманчивая и коварная стихия! Мы проедем через Россию, Туркестан и Китай сухим путем». И как она обрадовалась, моя милочка, такая храбрая, такая преданная, такая... я не нахожу подходящего слова! — такая талантливая инженю[45], которая в случае надобности сыграла бы даже дуэнью[46], чтобы не оставить на мели директора театра! Артистка, настоящая артистка!

Господин Катерна говорил с увлечением. Он был, по выражению механиков, «под высоким давлением», и оставалось только выпустить из него пар. Если верить словам актера, они — идеальная пара: никогда не унывают, не теряются, всегда довольны своей участью, страстно влюблены в театр, особенно провинциальный, где госпожа Катерна играла в драмах, водевилях, комедиях, опереттах, комических операх и пантомимах. Они счастливы, когда представление начинается в пять часов вечера и заканчивается в час ночи. Супруги Катерна играют в театрах больших и малых городов, в залах мэрий, в деревенских амбарах, зачастую без подготовки, без декораций, без оркестра, иногда даже без зрителей. Словом, это настоящие комедианты, не всегда разборчивые на роли, готовые выступить в любом амплуа.

Господин Катерна был, вероятно, общим любимцем и балагуром на корабле. У него ловкие, как у фокусника, руки и гибкие ноги, как у канатного плясуна. Этот неунывающий парижанин умеет языком и губами имитировать все деревянные и медные инструменты и располагает к тому же самым разнообразным репертуаром старинных народных песенок, застольных куплетов, патриотических мелодий, кафешантанных монологов и скетчей. Он рассказывал мне обо всем этом с выразительными жестами, с неистощимым красноречием, шагая взад и вперед по площадке и покачиваясь на широко расставленных ногах со слегка обращенными внутрь ступнями — ну, истый моряк, всегда в веселом и бодром настроении. В обществе такого жизнерадостного человека скука исключена!

- А где вы выступали перед отъездом из Франции, господин Катерна?

— В Ферте-Су-Жуар[47], где мадам Катерна с огромным успехом исполняла роль Эльзы в «Лоэнгрине», которого мы играли без музыки. Но зато какая интересная и талантливая пьеса!

— Наверное, исколесили с женой весь свет?

— Вы правы, мы побывали в России, в Австралии, в обеих Америках. Ах! Господин Клодиус...

Он уже зовет меня Клодиусом!

— Когда-то я был кумиром Буэнос-Айреса и пользовался огромным успехом в Рио-де-Жанейро. Не думайте, что это хвастовство. Нет, я себя не переоцениваю! Катерна, может быть, плох в Париже, но великолепен в провинции. В Париже играют для себя, а в провинции — для зрителей. И к тому же какой разнообразный репертуар!

— Примите мои поздравления, дорогой соотечественник!

— Принимаю, господин Бомбарнак, так как я очень люблю свое ремесло. Что вы хотите? Не все могут претендовать на звание сенатора или... репортера!

— Ну, это довольно ядовито сказано, господин Катерна,— ответил я, улыбаясь.

— Нет, что вы... это только так, для красного словца.

Пока неутомимый комик выкладывал свои истории, мимо нас мелькали станции: Кулька, Низашурш, Кулла-Минор и другие, имеющие довольно грустный вид; затем Байрам-Али на семьсот девяносто пятой версте, Урлан-Кала — на восемьсот пятнадцатой.

— При этом,— продолжил актер,— переезжая из города в город, мы подкопили и немного деньжат, и они добыты честным трудом, господин Клодиус. На дне нашего сундука хранится несколько облигаций Северного банка, которыми я особенно дорожу,— это надежное помещение презренного металла. Хотя мы живем и при демократическом режиме, в эпоху, так сказать, всеобщего равенства, но нам еще очень далеко до того времени, когда благородный отец[48] будет сидеть рядом с женою префекта на обеде у председателя судебной палаты, а субретка[49] в паре с префектом откроет бал у генерал-аншефа[50]. Пока что мы предпочитаем обедать и танцевать в своем кругу.

— Полагаю, господин Катерна, что это не менее весело, чем...

— И, уверяю вас, господин Клодиус, не менее достойно,— добавил будущий шанхайский первый комик, встряхивая воображаемым жабо с непринужденностью вельможи эпохи Людовика XV.

Тут к нам присоединилась госпожа Катерна. Это поистине достойная подруга своего мужа, созданная для того, чтобы подавать ему реплики как на сцене, так и в жизни, одна из тех редкостных служительниц театра, которые не жеманятся и не злословят, из тех, по большей части случайных детей странствующих комедиантов, которые родятся на свет неведомо где и даже неведомо как, но бывают предобрыми и милыми созданиями.

— Разрешите представить вам Каролину Катерна,— провозгласил комик таким торжественным тоном, как если бы знакомил меня с самой Патти или Сарой Бернар[51].

— Я уже обменялся рукопожатием с вашим мужем, а теперь буду счастлив пожать руку госпоже Катерна.

— Вот она, сударь. Подаю ее вам запросто, без всяких церемоний и даже без суфлера.

— Как видите, господин Клодиус, она не ломака, а лучшая из жен.

— Как он — лучший из мужей!

— И горжусь этим! Я понял, что весь смысл супружеского счастья заключается в следующем евангельском правиле, с которым должны были бы считаться все мужья: что любит жена, то и ест ее муж!

Поверьте, я был тронут, глядя на этих честных комедиантов, столь не похожих на сидящих в соседнем вагоне маклера и маклер-шу. Те любезничают по-своему: для них нет ничего более приятного, как подводить баланс, подсчитывать приход и расход.

Но вот и барон Вейсшнитцердерфер, уже раздобывший где-то новую дорожную шапку. Он выходит из вагона-ресторана, где, как я полагаю, занимался не изучением железнодорожного расписания.

— На авансцене владелец потерпевшей крушение шляпы! — объявил господин Катерна, как только барон вошел в вагон, не удостоив нас поклоном.

— Сразу узнаешь немца,— добавила госпожа Катерна.

— А еще Генрих Гейне называл этих людей сентиментальными дубами! — вспомнил я.

— Сразу видно, что он не знал нашего барона,— ответил господин Катерна,— дуб — с этим вполне можно согласиться, но отнюдь не сентиментальный...

— Кстати,— спросил я,— вы знаете, зачем он едет по Великому Трансазиатскому пути?

— Чтобы поесть в Пекине кислой капусты,— выпалил комик.

— Ну, нет... Совсем не для того. Барон — соперник мисс Нелли Блай. Он собирается совершить кругосветное путешествие за тридцать девять дней.

— За тридцать девять! — воскликнул господин Катерна.— Вы хотите сказать, за сто тридцать девять! Уж на спортсмена-то он никак не похож!

И комик запел голосом, похожим на охрипший кларнет, известный мотив из «Корневильских колоколов»:

И добавил по адресу барона:

ГЛАВА Х

В четверть первого наш поезд миновал станцию Кари-Бата, которая своей итальянской крышей напоминала постройки на пригородной железной дороге Неаполь — Сорренто. Мы въехали на территорию Мервского оазиса, имеющего в длину сто двадцать пять километров, в ширину двенадцать и площадь в шестьдесят тысяч гектаров; как видите, меня нельзя упрекнуть в том, что я даю недостаточно точные сведения.

Справа и слева видны обработанные поля, пастбища со стадами овец и быков, водоемы под сводами ветвей, фруктовые сады между домами. Эту плодородную местность орошает река Мургаб, что значит Белая вода, и ее притоки. Фазаны там летают большими стаями, как вороны над нормандскими равнинами.

В час дня поезд останавливается перед Мервским вокзалом в восьмистах двадцати двух километрах от Узун-Ада.

Вот город, который неоднократно разрушался и заново отстраивался. Туркестанские войны не пощадили его. Говорят, что раньше это был настоящий притон грабителей и разбойников, и можно только пожалеть знаменитого Ки-Цзана, что он не жил в ту эпоху. Быть может, из него вышел бы второй Чингисхан.

Майор Нольтиц поведал мне туркменскую притчу: «Если встретишь змею и жителя Мерва, то сначала избавься от последнего, а затем займись змеей!»

Но после того, как Мерв отошел к Москве, я полагаю, лучше начать со змей.

На вокзале поезд стоит семь часов Я успею осмотреть этот любопытный город, коренным образом изменивший свой характер благодаря русской администрации, действовавшей зачастую даже слишком круто. После того, как русские войска овладели Мервом, древнее гнездо феодальных смут и разбоев стало одним из важнейших центров Закаспийского края.

Спрашиваю у майора Нольтица, не злоупотреблю ли его любезностью, если попрошу снова сопровождать меня?

— Охотно буду вам сопутствовать, да и мне самому доставит удовольствие еще раз взглянуть на Мерв.

Быстрым шагом отправляемся в путь.

— Должен вас предупредить,— говорит майор,— что мы идем в новый город.

— А почему бы не начать с древнего? Это было бы более логично и последовательно.

— Потому, что старый Мерв находится в тридцати километрах от нового, и вы увидите его только мельком, из окна поезда. Придется довольствоваться только описаниями вашего знаменитого географа Элизе Реклю. К счастью, они очень точные.

От вокзала до нового Мерва совсем недалеко. Но какая ужасная пыль! Торговая часть города расположена на левом берегу реки. Планировка «вполне американская», и это должно понравиться Фульку Эфринелю. Улицы широкие, протянутые как по уточке; прямолинейные бульвары с рядами стройных деревьев; толпы говцев, одетых в восточные костюмы. Кругом снуют разносчики всевозможных товаров. Много двугорбых и одногорбых верблюдов. Последние, дромадеры, особенно ценятся за их выносливость и отличаются от своих американских собратьев формой крупа.

На залитых солнцем, будто доведенных до белого каления улицах, мало женщин. Но среди них встречаются очень оригинальные особы, облаченные в полувоенный костюм, мягкие сапоги и с патронами на груди, как у черкесов.

Кстати, берегитесь в Мерве бродячих псов. Эти голодные твари с длинной шерстью и острыми клыками — одна из разновидностей кавказской породы.

Не эти ли собаки, как рассказывает инженер Буланжье, съели русского генерала? — спрашиваю у майора Нольтица,

— Съели, но не совсем,— отвечает он.— Оставили сапоги.

В торговом квартале, в глубине темных нижних этажей, где ютятся персы и евреи в жалких лавчонках продаются ковры поразительно тонкой работы и мастерски подобранных расцветок, которые терпеливо ткут целыми днями старые женщины, даже и не подозревая о существовании жаккардовских трафаретов.

По обеим берегам Мургабэ русские расположили свои военные учреждения. Там обучаются солдаты-туркмены, состоящие на царской службе. На них штатская одежда, но синие форменные фуражки и белые погоны.

Через реку перекинут деревянный мост длиною в пятьдесят метров, предназначенный не только для пешеходов, но и для поездов. Над его перилами протянуты телеграфные провода.

На другом берегу — административная часть города, где живут в основном гражданские чиновники.

Самое интересное из того, что здесь можно увидеть,— деревушка Теке, непосредственно примыкающая к Мерву. Жители ее, текинцы, сохранили не только свой национальный тип, но и обычаи. Только там еще чувствуются следы местного колорита, которого так не хватает новому городу.

На повороте одной улицы торгового квартала мы сталкиваемся с американцем-маклером и англичанкой-маклершей.

— И вы здесь, господин Эфринель! — восклицаю я.— Ведь в новом Мерве нет ничего интересного.

— Напротив, господин Бомбарнак, он почти в американском стиле. Недостает только трамвая и газовых фонарей.

— Со временем и это будет.

— Надеюсь, и тогда Мерв станет настоящим городом.

— А мне, господин Эфринель, хотелось бы посетить древний город и осмотреть его крепости, дворцы, мечети. Но, к сожалению, это слишком далеко, и поезд там не останавливается...

— Вот уж что меня не интересует,— отвечает янки.— Сожалею лишь о том, что в этих туркменских краях у мужчин, по-видимому, целы все зубы...

— А у женщин — волосы,— подхватывает мисс Горация Блуэтт.

— А вы бы взяли, мисс, да скупили у них волосы. Тогда и время будет не зря потеряно.

— Торговый дом «Гольме-Гольм», несомненно, этим займется, но после того, как мы используем волосяные богатства Поднебесной империи.

И милая парочка удаляется.

Уже шесть часов вечера. Предлагаю майору Нольтицу до отхода поезда пообедать в Мерве. Злая судьба приводит нас в «Славянскую» гостиницу, где обеды, к сожалению, намного уступают нашему вагону-ресторану. Был там, между прочим, «борщ» со сметаной, но я не рискнул бы его рекомендовать гурманам «XX века».

Вспоминаю, что не отправил в газету телеграмму, в которой собирался сообщить о мандарине, находящемся в нашем поезде. Удалось ли Попову выведать у безмолвных стражников имя этой высокой особы?

Оказывается, удалось. Едва мы показались на платформе, как он подбежал ко мне со словами:

— Я узнал его имя. Это Иен Лу, великий мандарин Иен Лу из Пекина.

— Благодарю вас, господин Попов.

Мчусь в телеграфную контору и посылаю «XX веку» депешу следующего содержания:

Заплатить за телеграмму пришлось очень дорого, но вы, конечно, согласитесь, что она того стоит.

Имя Иен Лу быстро распространяется среди пассажиров. Но мне показалось, что господин Фарускиар улыбается, когда его произносят.

Поезд отошел в восемь часов без опоздания. Спустя сорок минут мы проехали мимо старого Мерва, но уже, к сожалению, стемнело, и я не смог ничего разглядеть. А ведь там есть старинная крепость с квадратными башнями, обнесенная стеной из обожженного на солнце кирпича, развалины гробниц и дворцов, остатки мечетей — одним словом, целые археологические сокровища, описание которых заняло бы немало строк.

Майор Нольтиц понял мое настроение.

— Не огорчайтесь, господин Бомбарнак. Все равно вы не были бы вполне удовлетворены, ведь старый Мерв четыре раза перестраивался. И если бы даже удалось разглядеть теперешний город, Байрам-Али, относящийся к персидской эпохе, то вы все равно не смогли бы увидеть ни третьего, монгольского, ни мусульманского второй эпохи, носившего название Султан — Санджер — Кала, и, уж тем более, первоначального. Одни называют его Искандер-Кала, по имени Александра Македонского, другие Гяур-Кала, приписывая основание города Зороастру, создателю религии магов, лет за тысячу до христианской эры. Потому советую забыть о всех ваших сожалениях.

Что ж, ничего другого не остается.

Поезд мчится на северо-восток. Станции удалены одна от другой на двадцать — тридцать километров. Названий их не объявляют, так как остановок там нет, и я довольствуюсь тем, что слежу за ними по путеводителю.

Мы оставляем позади Кельчи, Равнину, Пески, Репетек и так далее. И вот уже едем по настоящей пустыне, где нет ни единой струйки поверхностной воды. Поэтому для снабжения станционных резервуаров здесь прорыты артезианские колодцы.

Майор рассказал мне, что инженеры, прокладывавшие дорогу, испытывали большие затруднения, когда им приходилось закреплять барханы на этом участке пути. Если бы щиты не были поставлены здесь наклонно, то все полотно давно уже засыпало бы песком и движение поездов остановилось.

Миновав полосу барханов, мы снова выезжаем на горизонтальную равнину, где прокладка рельсового пути не отняла много времени.

Мало-помалу мои спутники засыпают, и наш вагон превращается в «Sleeping-саг»[52].

Снова начинаю думать о румыне. Следует ли пытаться увидеть его этой же ночью? Бесспорно, и не только для удовлетворения моего, впрочем, весьма естественного, любопытства, а главным образом, чтобы успокоить молодого человека. И в самом деле, узнав, что кто-то раскрыл его тайну, он может выйти на одной из ближайших станций, пожертвовав своим путешествием и свиданием с мадемуазель Зинкой Клорк, лишь бы только избежать преследования железнодорожной компании... Так вполне может случиться, и тогда мое вмешательство сослужило бы плохую службу этому бедняге... не говоря уже о потере номера II, одного из интереснейших в моей коллекции.

Поэтому принимаю решение нанести ему визит еще до зари. На всякий случай, ради большей предосторожности, подожду, пока поезд не отойдет от станции Чарджуй[53], куда он должен прибыть в два часа двадцать семь минут пополуночи с пятнадцатиминутной остановкой, а затем направится к Амударье. После этого Попов уляжется в своей каморке, а я прошмыгну в багажный вагон, не боясь быть замеченным.

Как же долго тянулись эти часы! Несколько раз меня начинало клонить ко сну, приходилось делать над собой усилие, выходя на площадку подышать свежим воздухом.

В установленное время, минута в минуту, поезд подошел к станции Чарджуй, на тысяча пятой версте. Это довольно значительный городок Бухарского ханства, до которого Закаспийская дорога была доведена в конце 1886 года, через семнадцать месяцев после укладки первой шпалы.

Теперь до Амударьи остается только двенадцать верст. И когда поезд переедет эту большую реку, приведу в исполнение свой план.

В Чарджуе, городе с населением до тридцати тысяч человек, выходят многие пассажиры. Вместо них в вагоны второго класса садятся другие, едущие до Бухары и Самарканда. Поэтому на платформе шумно и людно.

Я тоже выхожу и прогуливаюсь около переднего багажного вагона. Вдруг вижу, как дверь бесшумно отворяется... Кто-то в темноте крадется по платформе и незаметно проскальзывает в вокзал, едва освещенный несколькими керосиновыми лампами.

Сомнений нет — это мой румын. Может быть, не хватило провизии и он решил купить чего-нибудь в буфете? А может быть, как я и опасался, обратился в бегство?

Ну уж нет, этому надо помешать! Необходимо срочно познакомиться с ним, пообещав помощь и заступничество. Я скажу молодому человеку: «Друг мой, положитесь на скромность Клодиуса Бомбарнака... Я вас не выдам... По ночам буду приносить еду... А заодно стану развлекать и подбадривать... Не забывайте, что мадемуазель Зинка Клорк, по-видимому, красивейшая из румынок, ждет вас в Пекине...» И так далее.

Незаметно следую за ним. В общей сутолоке на румына никто не обратит внимание. Ни Попов, ни любой другой чиновник не могут заподозрить в нем «железнодорожного зайца». Неужели он направится к выходу... неужели ускользнет?

Нет! Видимо, ему захотелось немножко поразмять ноги. Ведь в вагоне не очень-то нагуляешься! После шестидесяти часов заключения, от самого Баку, бедняга заслужил десять минут свободы!

Это человек среднего роста с гибкими движениями и плавной походкой. На нем стянутые широким поясом брюки, непромокаемая куртка и меховая фуражка темного цвета.

Теперь я спокоен насчет его намерений.

Румын возвращается к своему вагону, поднимается на подножку, проходит через площадку и тихонько закрывает за собой дверь.

Вместо пятнадцати минут поезд простоял в Чарджуе три часа — пришлось чинить испорченный тормоз локомотива. Поэтому, невзирая на вопли немецкого барона, мы покидаем Чарджуй лишь в половине четвертого, когда уже забрезжил рассвет.

Таким образом, я опять не попал в багажный вагон, но зато удалось увидеть Амударью.

Эта большая река в древности называлась Оксом и соперничала с Индом и Гангом. Когда-то она впадала в Каспийское море — по карте можно проследить ее старое русло. Теперь — в Аральское. Питаясь дождями и снегами Памирского плоскогорья, Амударья катит свои быстрые воды, протяженностью в две с половиной тысячи километров, среди глинистых и песчаных скал. И не случайно ее название на туркменском языке означает «река-море»[54].

Поезд въезжает на мост длиною в полтора километра, который дрожит под ним на тысячах свайных опор, расположенных по пяти между пролетами, отстоящими на девять метров один от другого.

Этот мост, самый большой на Великой Трансазиатской магистрали, был построен генералом Анненковым за десять месяцев и обошелся в тридцать пять тысяч рублей.

Вода в Амударье грязно-желтого цвета. Повсюду, насколько может охватить глаз, виднеются островки.

Попов обращает мое внимание на сторожевые посты, установленные у перил моста. Ведь опасаться приходится не только искр от локомотива, не раз вызывавших пожары. Есть и другая опасность. Вверх и вниз по Амударье ходит множество барж с керосином, и нередко эти небольшие суда загораются, становясь настоящими брандерами[55]. Поэтому и приходится принимать строгие меры предосторожности. Если мост будет уничтожен пламенем, восстановить его удастся не раньше чем через год, и переправа пассажиров с берега на берег вызовет большие трудности.

Наконец поезд тихим ходом перебирается на другой берег. Рассвело. Опять потянулась пустыня — до самой станции Каракуль. А за нею уже видны излучины притока Амударьи, Зеравшана — «реки, катящей золото». Она течет до Согдийской долины, плодородного оазиса, в котором блистает город Самарканд.

В пять часов утра поезд останавливается в столице Бухарского ханства, на тысяча сто седьмой версте от Узун-Ада.

ГЛАВА XI

Бухарское и Самаркандское ханства составляли некогда одну обширную область — Согдиану — персидскую сатрапию[56], населенную первоначально таджиками, затем узбеками, занявшими ее в конце XV века. А теперь стране грозит опасность нового вторжения — сыпучих песков, после того как в степях погиб почти весь саксаул, задерживавший передвижение дюн.

Бухара — это Рим ислама, священный город, город храмов, центр мусульманской религии. В годы своего расцвета «семивратная» Бухара была обнесена огромной стеной. Там всегда велась оживленная торговля с Китаем. В Бухаре не менее восьмидесяти тысяч жителей.

Все это я узнал от майора Нольтица, который не раз бывал в этих краях и советовал хорошенько ознакомиться с живописной столицей ханства. Сам же он на этот раз не мог меня сопровождать, так как должен был сделать несколько визитов. Поезд простоит здесь пять часов. Но город расположен довольно далеко от станции. Если бы он не был соединен с нею узкоколейной железной дорогой, мне не удалось бы и мельком взглянуть на Бухару.

Мы условились с майором, что вместе доедем до города.

Садимся в открытый вагончик дековилевского[57] паровичка и спустя полчаса въезжаем в него через Дервазские ворота.

Если бы я сообщил читателям «XX века», что мне удалось посетить здесь сто школ и все триста мечетей — почти столько же, сколько церквей в Риме,— они бы все равно не поверили, несмотря на то что репортеры, бесспорно, заслуживают доверия. А потому буду придерживаться истины.

В одиночестве пробегая по пыльным улицам ханской столицы, я заглянул на базар, где продаются бумажные ткани перемежающихся цветов, называемые «аладжа»; легкие, как паутинка, платки; чудесно обработанные изделия из кожи; шелка, шуршание которых на местном наречии передается словом «чах-чук». В другом месте я видел небольшую лавчонку, где можно купить шестнадцать сортов чая, из которых одиннадцать принадлежат к сорту зеленых, преимущественно употребляемых в Китае и Центральной Азии. Самый дорогой среди них — «лука», одного листка которого достаточно, чтобы заблагоухал весь чайник.

В центре города, на площади — водоем Лябихауз, вокруг которого растут большие вязы. Дальше возвышается так называемый «Ковчег» — укрепленный дворец эмира. Его ворота украшены вполне современными часами. Герману Вамбери[58] это сооружение показалось зловещим, и я с ним вполне согласен, хотя бронзовые пушки, защищающие вход, не столько отталкивают своим грозным видом, сколько привлекают художественной отделкой.

Замечу кстати, что бухарскими солдатами, которые разгуливают по улицам в белых штанах, черных куртках, каракулевых шапках и высоких сапогах, командуют русские офицеры, в мундирах, раззолоченных по всем швам.

Справа от дворца находится самая величественная в столице мечеть Калян. Это целый мир куполов, колоколенок и минаретов, дающих приют аистам, которых в Бухаре бесчисленное множество.

Иду дальше куда глаза глядят и попадаю в северо-восточную часть города, на берег Зеравшана. Все здешние арыки в санитарных целях два или три раза в месяц промываются свежими, прозрачными водами этой реки. И вот только сейчас в арыки поступила чистая вода. Мужчины, женщины, дети, собаки — все двуногие и четвероногие — бросились купаться и подняли такой гвалт, что даже трудно описать.

Повернув на юго-запад, сталкиваюсь с группой дервишей[59] в остроконечных шапках, с посохами в руках, с развевающимися по ветру волосами. Иногда они останавливаются и начинают плясать под аккомпанемент песни, удивительно соответствующей характерным па ритуального восточного танца.

Побывал я и на книжном базаре. Там сосредоточено не менее двадцати шести лавок, где продаются печатные книги и рукописи, но не на вес, как чай, и не пучками, как овощи, а поштучно, как самый ходкий товар.

Что же касается многочисленных «медресе»[60] — школ, которые принесли Бухаре славу университетского города, то должен признаться, что ни одной из них, к сожалению, не посетил. Усталый, измученный долгой ходьбой, я поплелся назад и уселся под вязами на набережной Диванбеги. Там всегда кипят огромные самовары, и за один «танга» или семьдесят пять сантимов можно утолить жажду «шивином», таким превосходным чаем, которого в Европе никто не знает.

Вот и все воспоминания о туркестанском Риме, для полного осмотра которого нужно не меньше месяца, в моем же распоряжении было лишь несколько часов.

В половине одиннадцатого вернулся к поезду вместе с майором Нольтицем, которого встретил при посадке на узкоколейку. Вокзальные помещения завалены тюками бухарского хлопка и кипами мервской шерсти.

Все номера, включая и немецкого барона, находятся уже на платформе. В хвосте поезда конвойные продолжают добросовестно охранять вагон с телом мандарина Иен Лу. Мне кажется, что трое наших спутников наблюдают за ними с упорным любопытством; это те монголы подозрительного вида, которые сели в Душаке. Проходя мимо, заметил, что Фарускиар сделал им какой-то знак, смысла которого я не уловил. Разве он их знает?.. Вот еще один интригующий момент.

Едва поезд отошел от станции, как пассажиры направились в вагон-ресторан. Рядом с нами оказались свободные места. Этим воспользовался молодой китаец. За ним последовал и доктор Тио Кин. Пан Шао знает, что я сотрудничаю в редакции «XX века», и ему, видимо, хочется познакомиться и поговорить со мною, как и мне с ним.

Я не ошибся в своих предположениях относительно него. Это настоящий парижский бульвардье[61] в одежде китайца. Три года провел во Франции, и не только развлекался, но и набирался знаний. Единственный сын богатого пекинского коммерсанта, он путешествует под крылышком Тиб Кина, который именуется доктором, но, в сущности, представляет собой законченный тип лентяя и бездельника.

С тех пор как доктор Тио Кин отыскал у букиниста на набережной Сены книжечку благородного венецианца Корнаро «О воздержанной и правильной жизни, или Искусство долго жить, пребывая в добром здравии», он без конца изучает ее и старается согласовать свое существование с этими правилами. Пан Шао беспрестанно отпускает на его счет злые и меткие шутки, но Тио Кин не обращает на них никакого внимания.

Тут же за завтраком мы могли наблюдать некоторые проявления мании доктора, ибо он так же, как и его ученик, говорит на чистейшем французском языке.

— Прежде чем приняться за завтрак, не будете ли вы, доктор, так любезны и не напомните ли мне, сколько существует основных правил для определения разумной меры еды и питья?

— Семь, мой юный друг,— с полной серьезностью отвечает Тио Кин.— И первое из них — принимать ровно столько пищи, чтобы сразу после еды быть способным приступить к умственным занятиям.

— А второе?..

— Второе — употреблять лишь такое количество питья, чтобы потом не чувствовать ни вялости, ни тяжести в желудке, ни малейшего телесного утомления. Третье...

— Если вы не возражаете, доктор, то на этом мы сегодня остановимся,— прерывает его Пан Шао.— Вот, кстати, пилав, который кажется мне очень хорошо приготовленным и...

— Берегитесь, мой дорогой ученик! Это кушанье — род пудинга и рубленой баранины, смешанной с жиром и пряностями... Я боюсь, как бы это не обременило...

— Поэтому, доктор, советую вам не есть его. А уж я последую примеру этих господ.

Пан Шао так и поступает и — не зря, так как пилав поистине восхитителен. Доктору же ничего не остается, как довольствоваться самыми легкими блюдами.

По словам майора Нольтица, этот же пилав, приготовленный особым способом на сильном огне и называемый «зенбузи», еще вкуснее. Да и может ли быть иначе, если это слово означает «дамские поцелуи»?

Поскольку господин Катерна выражает сожаление, что этого блюда нет в меню, осмеливаюсь заметить:

— Не кажется ли вам, что зенбузи можно найти не только в Центральной Азии?

А Пан Шао, смеясь, добавляет:

— Лучше всего его готовят в Париже.

Я смотрю на молодого китайца. Он с такой силой двигает челюстями, что это вызывает замечание доктора, предостерегающего его от «неумеренной траты основной влаги, содержащейся в организме».

Завтрак прошел очень весело. Разговор коснулся успешной деятельности русских в Средней Азии, которым удалось создать не только Закаспийскую железную дорогу. С 1888 года они начали производить изыскательные работы по прокладке Транссибирской магистрали. Теперь она уже строится. Вслед за первой линией, соединяющей Ишим, Омск, Томск, Красноярск, Нижнеудинск и Иркутск, должны построить вторую, более южную, через Оренбург, Акмолинск, Минусинск, Абагатуй и Владивосток. Когда весь путь длиною в шесть тысяч километров будет проложен, Петербург окажется в шести днях езды от Японского моря. И эта Транссибирская дорога, которая своей протяженностью превзойдет Трансконтинентальную в Соединенных Штатах, обойдется в семьсот пятьдесят миллионов рублей.

Этот разговор об успехах русских вряд ли понравился сэру Фрэнсису Травельяну: его длинное лицо порозовело, но он не проронил ни слова и даже не поднял глаз от тарелки.

— Эх, друзья мои, а представляете, что увидят наши внуки, когда Великий Трансазиатский путь соединится с Великим Трансафриканским?

— Но как же Азия может соединиться с Африкой железнодорожным путем, господин Бомбарнак? — интересуется майор Нольтиц.

— А очень просто: через Россию, Турцию, Италию, Францию и Испанию. Пассажиры смогут проехать без пересадки от Пекина до мыса Доброй Надежды.

— А как же Гибралтарский пролив? — спрашивает Иан Шао.

При этом упоминании сэр Фрэнсис Травельян настораживается.

Как только речь заходит о Гибралтаре, так и кажется, что все Соединенное Королевство приводится в движение единым средиземноморским патриотическим порывом.

— А как же Гибралтар, господин Бомбарнак? — повторяет майор.

— Путь пройдет под ним. Что может быть проще — туннель в каких-нибудь пятнадцать — двадцать километров! Тут не будет английского парламента, который возражает против прорытия туннеля между Кале и Дувром. В один прекрасный день оправдаются слова поэта: «Omnia jam fieri quae posse negabam»[62].

— He подлежит сомнению,— продолжает Пан Шао,— что китайский император был прав, когда предпочел протянуть руку русским, а не англичанам. Вместо того чтобы настаивать ка проведении стратегической железной дороги в Маньчжурии, он предпочел соединиться с Транскаспийской магистралью через Китай и китайский Туркестан.

— И поступил очень мудро,— добавляет майор.— Союз с англичанами позволил бы только связать Индию с Европой, тогда как сотрудничество с русскими дало возможность соединить с Европой весь Азиатский континент.

Смотрю на сэра Фрэнсиса Травельяна. На скулах у него появились красные пятна, но он старается не выдавать своих чувств. Интересно, не заставят ли его эти нападки выйти из терпения? Если бы пришлось держать пари, я был бы крайне затруднен.

Майор Нольтиц возобновляет разговор, указывая на неоспоримые преимущества Великой Трансазиатской трассы с точки зрения торговых отношений между Азией и Европой, а также для безопасности и быстроты сообщения. Постепенно исчезнет старая ненависть между народами Азии, и перед ними откроется новая эра. Уже одно это составляет громадную заслугу русских и вызывает одобрение всех цивилизованных наций. Разве не оправдались прекрасные слова, произнесенные Скобелевым после взятия Геок-Тепе, когда побежденные могли бояться репрессий со стороны победителей: «В своей политике по отношению к Центральной Азии мы не знаем парий!»[63].

— Такая политика говорит о наших преимуществах перед Англией,— заканчивает майор.

Я ожидал, что с уст сэра Фрэнсиса Травельяна сорвется сакраментальная фраза: «Никто не может превзойти англичан!» Недаром же говорят, что джентльмены Соединенного Королевства произносят ее, едва появившись на свет... Но этого не произошло.

Когда же я поднялся, чтобы произнести тост за Россию и Китай, сэр Травельян, очевидно, почувствовав, что его гнев может перейти дозволенные рамки, быстро вышел из-за стола. Видимо, и сегодня не придется узнать его политических убеждений!

Само собой разумеется, что этот разговор не помешал барону Вейсшнитцердерферу старательно опустошать одно блюдо за другим, к большому изумлению доктора Тио Кина. Вот немец, который никогда не читал предписаний достопочтенного Корнаро, а если и читал, то самым досадным образом делает все наоборот! Впрочем, вполне возможно, что он и не знает французского языка, и ничего не понял из того, что здесь говорилось.

Я думаю, что по этой же причине в разговоре не могли принять участия и Фарускиар с Гангиром. Они перекинулись всего несколькими словами по-китайски.

Вместе с тем должен отметить одну довольно странную подробность. Отвечая на вопрос о безопасности езды по Великой Трансазиатской магистрали, Пан Шао нам сказал, что по ту сторону туркестанской границы движение отнюдь не безопасно. То же самое говорил и майор Нольтиц. Тогда я невольно спросил молодого китайца, не слышал ли он до своего отъезда в Европу о похождениях Ки Цзана.

— Как же, и довольно часто. Ки Цзан орудовал тогда в провинции Юньнань. Но я надеюсь, что мы не встретим его на нашем пути.

Должно быть, я неправильно выговорил имя этого известного разбойника, потому что, когда Пан Шао произнес его на своем родном языке, я едва его понял.

Но зато могу утверждать, что как только с уст молодого китайца сорвалось имя этого бандита, Фарускиар грозно нахмурил брови, и в глазах его сверкнула молния. Затем он переглянулся со своим приятелем и снова стал с безучастным видом прислушиваться к разговорам пассажиров.

Да, нелегко мне будет сблизиться с этим человеком! Он замкнут на все запоры, как несгораемый сейф, и без пароля его не отомкнешь.

А поезд мчится на всех парах. Обычно, когда он обслуживает лишь одиннадцать станций, лежащих между Бухарой и Самаркандом, то тратит на двухсоткилометровый перегон целый день. Но сегодня, чтобы пройти без остановок расстояние между этими двумя городами, ему понадобилось только три часа.

В два часа пополудни мы были уже в знаменитом городе Тамерлана.

ГЛАВА XII

Самарканд расположен в богатом оазисе, орошаемом рекою Зеравшан, которая протекает по Согдийской долине. Из брошюрки, купленной на вокзале, узнаю, что этот город занимает одно из тех четырех мест, которые богословы «отводят» для земного рая.

Самарканд был сожжен македонскими завоевателями в 328 году до нашей эры и частично разрушен войсками Чингисхана около 1219 года. Затем стал столицей Тамерлана,— город, конечно, может этим гордиться, но в XVIII веке он был снова разрушен кочевниками. Как видите, история всех основных городов Центральной Азии сопровождалась резкими переходами от величия к падению.

Пять часов дневной стоянки в Самарканде обещают мне некоторое развлечение и несколько страниц заметок. Но нельзя терять времени.

Город, как водится, состоит из двух частей. Новая, построенная русскими, отличается современной архитектурой. Кругом зеленеющие парки, дворцы, уютные коттеджи в современном стиле. Старая часть богата великолепными памятниками своего былого величия. Чтобы их добросовестно изучить, потребовалось бы несколько недель.

На этот раз я не одинок. Майор Нольтиц свободен и отправляется вместе со мной. Мы уже выходим из вокзала, как к нам подбегают супруги Катерна.

— Вы идете осматривать город, господин Клодиус? — спрашивает комик, делая рукою округленный жест, который должен, видимо, означать обширную территорию Самарканда.

— Да, господин Катерна.

— Если вы и майор Нольтиц будете так любезны, то я хотел бы к вам присоединиться...

— Пожалуйста!

— Конечно, вместе с мадам Катерна, без нее — ни на шаг...

— Это сделает нашу экскурсию еще более приятной,— отвечает майор, любезно поклонившись артистке.

Я же прибавляю:

— А чтобы не устать и выиграть время, мои дорогие друзья, предлагаю нанять арбу.

— Арбу? — восклицает господин Катерна, балансируя с боку на бок.— А что такое арба?

— Местный экипаж!

— Тогда пусть будет арба! — соглашается артист.

Мы усаживаемся в один из этих ящиков на колесах, которые стоят перед вокзалом, сулим «ямщику» хорошие чаевые, он же обещает не пожалеть своих «голубчиков». И вот пара маленьких лошадок быстро мчит нас по улицам Самарканда.

По левую руку остается расположенный веером русский город, с домом губернатора, окруженным красивым садом, городским парком с тенистыми аллеями, обширной усадьбой начальника округа, захватывающей даже часть старого города.

Арба проезжает мимо крепости, на которую майор обращает наше внимание. Там, неподалеку от бывшего дворца эмира бухарского, находятся могилы русских солдат, павших при атаке в 1868 году.

Отсюда, по узкой и прямой улице, мы въезжаем на площадь Регистан, «которую не следует смешивать с площадью того же названия в Бухаре», как наивно сказано в брошюрке, купленной на вокзале.

Площадь Регистан — красивый четырехугольник, правда, немного попорченный тем, что русские вымостили его и украсили фонарями. Но это, безусловно, понравится Фульку Эфринелю, если он соблаговолит осмотреть город. По трем сторонам площади возвышаются хорошо сохранившиеся развалины трех медресе, где муллы давали детям религиозное образование. В Самарканде насчитывается семнадцать медресе и восемьдесят пять мечетей. Здания медресе очень похожи одно на другое. В центре — галерея, ведущая во внутренние дворы; стены сложены из кирпича, покрытого светло-желтой и нежно-голубой глазурью. Повсюду арабески — причудливые золотые линии на бирюзовом фоне,— кстати, этот цвет преобладает. Склонившиеся минареты, кажется, вот-вот упадут, но, к счастью, не падают. Их эмалевая облицовка, по мнению бесстрашной путешественницы, госпожи Уйфальви-Бурдон, намного превосходит даже лучшие сорта наших эмалей. А ведь речь тут идет не о какой-нибудь вазе, которую ставят на цоколь, а о минаретах внушительной высоты!

Эти чудеса строительного искусства сохранились в том же первозданном виде, какой они имели при Марко Поло, венецианском путешественнике XIII века, посетившем Самарканд.

— Ну как, господин Бомбарнак? — спрашивает майор.— Нравится вам площадь Регистан?

— Она великолепна!

— Да,— вставляет свою реплику комик,— и вполне могла бы послужить чудесной декорацией для балета. Не правда ли, Каролина? Посмотри на эту мечеть возле сада и на ту, рядом с дворцом.

— Ты прав, Адольф,— говорит артистка,— но для большего эффекта я бы выпрямила эти башни, а посредине устроила светящиеся фонтаны...

— Блестящая мысль, Каролина! Послушайте, господин Бомбарнак, а не смогли бы вы написать для нас драму с феерией в третьем акте, которая происходила бы на фоне такой декорации? Что же касается названия...

— То так и напрашивается — «Тамерлан».

Но комик встретил мое предложение без восторга. Догадываюсь, что фигура завоевателя Азии кажется ему недостаточно современной, не в духе «Конца века»[64]. Наклонившись к жене, господин Катерна поспешно добавляет:

— Я видел площадь и покрасивее этой в феерии «Дочь ночи», в театре «Порт-Сен-Мартен»[65].

— И в Шатле, в «Михаиле Строгове»[66], — вторит ему жена.

Спорить с ними бесполезно. Ведь они смотрят на все сквозь призму театральных декораций, предпочитая колеблющийся холст — волнам океана, нарисованное небо — настоящему, искусственные деревья — чаще лесов. Декорации Камбона, Рюбэ или Жамбона не могут сравниться для них ни с каким естественным пейзажем. Словом, искусство они ставят выше природы, и было бы бесполезно пытаться их переубедить.

Так как речь зашла о Тамерлане, я спрашиваю майора Нольтица, не посмотреть ли нам гробницу этого знаменитого правителя. Майор отвечает, что мы увидим ее на обратном пути.

Наша арба подъезжает к главному самаркандскому базару и, предварительно повозив нас по извилистым улицам старого города, где почти сплошь одноэтажные дома без всяких признаков комфорта, останавливается у одного из входов в огромное круглое здание.

Вот он, базар. Повсюду множество шерстяных тканей, ярких плюшевых ковров, красивых узорчатых шалей. Покупатели и продавцы отчаянно торгуются. Среди шелков выделяется материя под названием «канаус», которая, кажется, в чести у самаркандских модниц. Но ни качеством своим, ни блеском она не выдерживает сравнения с продукцией лионских фабрик.

Однако в глазах госпожи Катерна появилось такое вожделение, словно она стояла у прилавков «Бон Марше» или «Лувра»[67].

— В костюме из такой материи невозможно не произвести эффекта в «Великой герцогине»!

— А вот туфли, которые в самый раз подошли бы для роли А\и Бажу в «Кандиде»! — восклицает господин Катерна.

И пока жена покупает несколько аршин канауса, муж становится обладателем пары зеленых туфель без задников, какие узбеки надевают перед тем, как переступить порог мечети. Все это происходит не без помощи майора, любезно согласившегося быть посредником между господином Катерна и продавцом, не устававшим выкрикивать свои бесконечные «йок», «йок»!

Арба едет дальше, и мы попадаем на площадь Биби-ханым, где возвышается мечеть того же названия. Хотя эта площадь и не такой правильной формы, как Регистан, зато она, на мой взгляд, более живописна: причудливо сгруппированные руины, остатки сводов, карнизов, арок, полураскрытые купола, колонны без капителей, но чудом сохранившие у оснований удивительно яркую эмаль. Затем идет длинный ряд наклонившихся портиков, замыкающих с одной стороны этот обширный четырехугольник. Все это производит тем большее впечатление, что древние памятники времен расцвета Самарканда смотрятся на фоне такого пронзительно синего неба и изумрудной зелени, каких не встретишь... даже в опере, не в обиду будь сказано нашему комику... Но должен признаться, что мы испытываем еще более сильное впечатление, когда арба привозит нас в северо-восточный конец города, к прекраснейшему ансамблю Центральной Азии — усыпальнице Шах-и-Зинда, воздвигнутой в 795 году Хиджры (1392 год нашей эры).

Пером это чудо не опишешь. Если я на протяжении одной фразы упомяну такие слова, как мозаика, фронтоны, тимпаны[68], барельефы, ниши, эмали, выступы,— то картины все равно не получится. Тут нужна кисть художника. Перед этими остатками самой блестящей архитектуры, которую завещал нам азиатский гений, теряется всякое воображение.

В глубине мечети находится гробница Куссама-бен-Аббаса, высокочтимого «святого» мусульманской религии, которому поклоняются правоверные. Существует поверье, что, если открыть гробницу, Куссам-бен-Аббас выйдет из нее живым во всей своей славе. Впрочем, этот опыт никому еще не удалось проделать, и потому верующие продолжают довольствоваться легендой.

Но всему наступает конец. Пора оторваться от созерцания этих красот. К счастью, господин и госпожа Катерна не нарушили нашего восторга своими театральными воспоминаниями. Видимо, и на них мечеть произвела впечатление.

Снова садимся в арбу, и ямщик гонит рысью своих «голубчиков» по тенистым улицам, которые содержатся в чистоте и порядке.

В Самарканде много прохожих в живописных костюмах — «халаты» всех цветов, а на голове кокетливо закрученные тюрбаны. Впрочем, типы здесь смешанные, да и как может быть иначе? Ведь в городе около сорока тысяч жителей. Большинство из них таджики иранского происхождения. Это люди крепкого телосложения с ко-ричневой от загара кожей. Повторю здесь строчки, прочитанные в рассказе госпожи Уйфальви-Бурдон: «Волосы у них черные. Бороды тоже черные и удивительно густые. Глаза правильной формы и почти всегда карие. Удивительно красивый нос, тонкие губы и маленькие зубы. Лоб высокий и широкий. Овал лица продолговатый».

И я не могу не присоединиться к господину Катерна, который, увидя одного из таджиков, причудливо задрапированного в яркий халат, восклицает:

— Какой прекрасный тип для первых ролей! Вот это настоящий Мелинг! Представьте его только в «Нана-Саибе» Ришпена или в «Шамиле» Мериса!

— Он заработал бы немало денег,— добавляет госпожа Катерна.

— Ты, как всегда, права, Каролина,— подхватывает комик.

Для него, впрочем, как и для большинства актеров, выручка служит самым серьезным и неоспоримым доказательством драматического таланта.

Уже пять часов, а в этом несравненном Самарканде одна декорация сменяется другой, еще более великолепной. Меня это очень увлекает. Спектакль мог бы затянуться далеко за полночь. Но так как наш поезд выезжает в восемь часов, приходится мириться и жертвовать концом пьесы.

Поскольку я решил, пусть даже из репортерского престижа, не покидать Самарканда, не побывав на могиле Тамерлана, то арба снова поворачивает к юго-западу и высаживает нас возле усыпальницы Гур-и Эмир, по соседству с русской частью города. Какие грязные кварталы мы проезжаем! Сколько жалких глиняных лачуг встретилось нам по пути!

Мавзолей Гур-и Эмир выглядит более чем величественно. Он увенчан бирюзовым куполом, напоминающим по форме персидский тюрбан, а его единственный минарет, теперь уже без верхушки, сверкает эмалевыми арабесками, сохранившими свою первозданную чистоту.

Проходим в центральный зал под куполом. Там возвышается гробница «Железного Хромца» — так называли Тимура-За-воевателя.

Окруженные четырьмя могилами его сыновей, под плитой из черного нефрита, испещренной надписями, лежат кости Тамерлана, имя которого стало символом всего XIV века азиатской истории.

Стены этого зала выложены тоже нефритом с нанесенным на него орнаментом в виде бесчисленных, переплетающихся ветвей, а маленькая колонна у стены, выходящей на юго-запад, указывает направление Мекки.

Госпожа Уйфальви-Бурдон справедливо сравнивает эту часть Гур-и-Эмира со святилищем. Такое впечатление вынесли и мы. Нас охватил благоговейный трепет, когда по узкой и темной лестнице мы спустились в склеп, где стоят гробницы жен и дочерей Тамерлана.

— Но кто же, наконец, этот Тамерлан, о котором здесь только и говорят? — спрашивает господин Катерна.

— Тамерлан,— отвечает ему майор Нольтиц,— был одним из величайших завоевателей мира, даже самым великим, если измерять величие количеством завоеванных земель. Азия к востоку от Каспийского моря, Персия и провинции, лежащие на север от ее границ, Россия до Азовского моря, Индия, Сирия, Малая Азия и, наконец, Китай, на который этот полководец бросил двести тысяч солдат — весь материк был театром его военных действий.

— И он был хромой?

— Да, сударыня, как Гензерик, Шекспир, Байрон, Вальтер Скотт, Талейран — что, впрочем, не помешало ему пройти огромные расстояния. Но как фанатичен и кровожаден он был! Историки утверждают, что в Дели Тамерлан приказал уничтожить сто тысяч пленных, а в Багдаде велел воздвигнуть обелиск из восьмидесяти тысяч голов.

— Я предпочитаю обелиск на площади Согласия[69],— говорит господин Катерна.— К тому же он сделан из одного куска.

Мы покидаем мечеть Гур-и Эмир, и, так как, по словам нашего комика, уже время «причаливать», арба спешно доставляет нас к вокзалу.

Несмотря на неуместные замечания супругов Катерна, я все еще продолжал находиться под глубоким впечатлением от чудесных древних памятников Самарканда.

Но вдруг увиденное на соседней с вокзалом улице возвратило меня к действительности — в центре столицы Тамерлана ехали двое велосипедистов.

— Смотрите, смотрите! — кричит комик.— Халаты на колесах!

Это были таджики или узбеки!

Теперь оставалось только покинуть древний город, оскорбленный шедеврами механического передвижения, что и сделал наш поезд в восемь часов вечера.

ГЛАВА XIII

А через час мы уже сидели за обедом. В вагоне-ресторане появились новые лица и среди них два негра.

— Никто из этих пассажиров дальше русско-китайской границы не поедет, господин Бомбарнак,— сказал Попов.

— Тем лучше, значит, они не должны меня интересовать.

За столом собрались все двенадцать номеров. Думаю, что больше их не будет. Майор Нольтиц не перестает наблюдать за Фарускиаром. Разве он его в чем-нибудь подозревает? Не показалось ли ему тоже странным, что Фарускиар, по-видимому, знаком с тремя монголами, едущими во втором классе, но почему-то старается это утаить? Не заработало ли воображение майора так же деятельно, как и мое, и не принял ли он всерьез мою шутку? Вполне естественно, что я, журналист, к тому же хроникер, ловец сенсаций, захотел увидеть в этом таинственном персонаже соперника знаменитого Ки Цзана, если не самого Ки Цзана. Но кто бы мог поверить, что он, серьезный человек, русский военный врач, придает значение таким фантастическим измышлениям! Об этом мы еще поговорим...

Впрочем, вскоре забываю о подозрительном монголе, вернувшись мысленно к человеку в ящике, на котором теперь должно сосредоточиться все внимание.

Какую бы я ни чувствовал усталость после длительной прогулки по Самарканду, обязательно найду случай навестить его этой ночью.

После обеда все разошлись по своим местам с намерением поспать до Ташкента.

Самарканд и Ташкент разделены расстоянием в триста километров. Поезд прибудет туда не раньше семи часов утра и за весь перегон остановится только на трех промежуточных станциях, чтобы запастись водой и топливом. Все как будто благоприятствует выполнению моего плана! К тому же и ночь сегодня темна — небо обложено тучами, ни луны, ни звезд. Собирается дождь, ветер усиливается. Вряд ли захочется кому-нибудь в такую погоду стоять на площадке. Самое главное — улучить момент, когда Попов будет крепко спать.

Впрочем, в продолжительной беседе с загадочным незнакомцем нет никакой необходимости. Самое главное — успокоить его. Мне нужно узнать не больше, чем требуется в таких случаях репортеру: кто он такой; кто такая мадемуазель Зинка Клорк, что ему понадобилось в Пекине, что заставило прибегнуть к такому странному способу передвижения, какими средствами располагает, каковы его убеждения, взгляды, вкусы, привычки; чем занимался прежде; каковы планы на будущее и так далее, словом, все, что требуется для полноценного интервью. Как видите, не так уж много...

Прежде всего нужно подождать, пока в вагоне все уснут. Это произойдет довольно скоро, так как пассажиры достаточно утомились в Самарканде. Вернувшись из вагона-ресторана, они сразу же раздвинули сиденья и устроили себе постели. Несколько мужчин вышли было покурить на площадку, но сильный ветер загнал их обратно в вагон. Все заняли свои места, затянули шторками фонари, и в половине одиннадцатого дыхание одних и храп других перемежались только с равномерным стуком колес и лязганием буферов.

Продолжаю оставаться на площадке, и Попов говорит мне:

— Этой ночью нас ничто не должно потревожить. Советую вам хорошенько выспаться. Боюсь, что следующей ночью, когда мы будем проезжать через Памирские ущелья, будет не так спокойно.

— Спасибо, господин Попов, последую вашему совету.

Начальник поезда желает мне спокойной ночи и запирается в своем купе.

В вагон возвращаться не за чем, и я остаюсь на площадке. Ни справа, ни слева от полотна невозможно ничего разглядеть. Самаркандский оазис уже позади, и теперь дорога стелется по бескрайней равнине. Пройдет еще несколько часов, прежде чем поезд достигнет Сырдарьи. Мост, перекинутый через эту реку, не такой большой, как амударьинский.

Только в половине двенадцатого решаюсь наконец-то открыть дверь багажного вагона и, войдя, тихонько закрываю ее за собой.

Я знаю, что молодой румын иногда выходит из ящика. А вдруг ему вздумается сейчас немного поразмяться и пройтись?

Но в вагоне полнейшая тишина. Сквозь просверленные дырочки не пробивается ни малейшего проб ческа света Это к лучшему. Значит, номер 11 не будет ошеломлен моим внезапным появлением.

Он, без сомнения, спит. Стукну два раза в стенкл ящика, разбужу его, и мы сразу же объяснимся. Все очень просто.

Продвигаюсь на ощупь. Моя рука касается ящика, прикладываю ухо к передней стенке и прислушиваюсь.

Ничего не слышно — ни шороха, ни дыхания. Где же румын? Неужели успел улизнуть? Может быть, сошел на одной из станций, а я этого не заметил?.. Прощай тогда вместе с ним и репортаж. Не на шутку тревожусь, внимательно прислушиваясь.

Нет! Он не сбежал .. Слышу его спокойное, ровное дыхание. Спит... спит, как праведник, этот ловкий обманщик, этот «заяц», обставивший железнодорожную компанию.

Я собрался уже было постучать в стенку, как вдруг ус\ыша\ пронзительные трели паровозного гудка. Но поезд здесь не должен останавливаться... Жду, пока не прекратятся свистки, и тогда тихонько стучу в стенку ..

Нет ответа.

Стучу опять, немного погромче.

Не так слышится, как чувствуется невольное движение удивления и испуга.

— Откройте же... откройте! — говорю я по-русски.— Не бойтесь! С вами говорит друг.

Хотя стенка, вопреки моим ожиданиям, не раздвинулась, но в ящике чиркнула спичка, и засветился слабый свет.

Смотрю на узника сквозь небольшие отверстия.

Лицо его исказилось, глаза блуждают. . Он, по-видимому, не может понять, во сне все это происходит или наяву.

— Откройте, друг мой. Откройте и доверьтесь случайно узнавшему вашу тайну... Я никому не скажу... Напротив, даже могу быть вам полезен.

Бедняга как будто немного успокоился, но замер и не шевелится.

— Полагаю, что вы румын. А я — француз.

— Француз?.. Вы — француз?..— проговорил он на моем родном языке с небольшим акцентом.

Отношения начинают налаживаться.

Передняя стенка отодвинулась

— Никто нас не может увидеть или услышать? — спросил шепотом мой новый друг.

— Никто.

— А начальник поезда?

— Спит крепким сном.

Румын берет меня за обе руки и крепко сжимает их... Чувствую, что он ищет поддержки... Понимает, что может рассчитывать на незнакомца... И все-таки с губ его срывается приглушенный лепет:

— Не выдавайте меня!.. Прошу вас, не выдавайте!..

— Не волнуйтесь. Разве вы не помните, с какой симпатией отнеслись французские газеты к австрийскому портняжке и к этим испанцам, жениху и невесте, которые избрали точно такой же способ путешествия? Разве газеты не открыли подписку в их пользу?.. А вы боитесь, как бы я, хроникер... журналист...

— Так вы журналист?..

— Клодиус Бомбарнак, корреспондент газеты «XX век».

— И вы едете до Пекина?..

— До Пекина!

— Сам Бог послал вас.

— Совсем не Бог, а редакция газеты. Мужайтесь и поверьте мне! Постараюсь быть вам полезен...

— Благодарю, господин Бомбарнак!

— Как вас зовут?

— Кинко!

— Кинко? Превосходное имя для моих статей! Вы румын, не так ли?

— Румын из Бухареста...

— Но вы, должно быть, жили во Франции?

— Четыре года служил в Париже подмастерьем у одного обойщика в Сент-Антуанском предместье.

— А затем вернулись в Бухарест?

— Да, и занимался там своим ремеслом до того дня, пока стало невмоготу противиться желанию уехать...

— Уехать?.. Но зачем?..

— Чтобы жениться!

— Жениться... на мадемуазель Зинке...

— Зинке?..

— Да, на мадемуазель Зинке Клорк, улица Ша-Хуа, Пекин, Китай.

— Так вы знаете?..

— Конечно... Ведь адрес написан на ящике...

— Ах да, верно!

— Кто же эта Зинка Клорк?

— Молодая румынка. Я познакомился с ней в Париже, там она училась у модистки...

— Я так и думал.

— Она тоже вернулась в Бухарест... А потом ее пригласили заведовать магазином мод в Пекине... Мы, сударь, так любили друг друга, а ей пришлось уехать... И вот уже год, как в разлуке!.. Три недели назад я получил письмо... Дела у нее идут хорошо... Если приеду в Пекин, то тоже добьюсь положения и стану зарабатывать не меньше... И вот не долго думая пустился в путь... в Китай.

— В ящике?

— Но посудите сами, господин Бомбарнак,— проговорил Кинко, краснея,— что я еще мог придумать? Денег хватило только на покупку этого ящика, да еще чтобы запастись кое-какой провизией на дорогу и отправить самого себя багажом, с помощью одного услужливого приятеля... Ведь один только билет от Тифлиса до Пекина стоит тысячу франков... Но, клянусь вам, когда достаточно заработаю, то возмещу компании все убытки... Поверьте, что...

— Я в этом не сомневаюсь, Кинко... И как только вы приедете в Пекин...

— Зинка предупреждена. Ящик отвезут прямо к ней на квартиру, на улицу Ша-Хуа, и она...

— Заплатит за доставку?

— Да, сударь.

— И с большим удовольствием, я за это ручаюсь...

— Конечно... ведь мы так любим друг друга!

— И, кроме того, Кинко, чего же не сделаешь для жениха, который на целых две недели согласился стать багажом с надписью:

«Осторожно, зеркала! Не кантовать!

Беречь от сырости!»

— И вы еще потешаетесь над бедным человеком!

— Что вы, у меня этого и в мыслях нет... Можете быть уверены, что сделаю все возможное, чтобы вы прибыли к мадемуазель Зинке Клорк сухим и неразбитым и вообще в полной сохранности!

— Еще раз благодарю вас, сударь. Поверьте, что не окажусь неблагодарным.

— Э, мой друг, я и так буду вознагражден... И даже с избытком!

— Каким же образом?

— Опишу в газете все ваше путешествие из Тифлиса в Пекин. Разумеется, когда вы будете вне опасности. Вообразите только, какое сенсационное заглавие: «Влюбленный в ящике! Зинка и Ки-нко!! Полторы тысячи лье по Центральной Азии в багажном вагоне!!!»

Молодой румын не мог сдержать улыбки.

— Только не нужно очень торопиться...

— Не бойтесь! Осторожность и скромность гарантированы — как в лучших брачных конторах.

Из предосторожности я подошел к двери вагона, чтобы удостовериться, что нам не грозит опасность, а затем разговор продолжился.

Разумеется, Кинко пожелал узнать, каким образом была раскрыта его тайна. Я рассказал, что обратил внимание на ящик во время переправы через Каспий, а потом услышал чье-то дыхание и подумал, что внутри находится какое-то животное. И тут Кинко развеселился. Румыну показалось очень забавным, что его приняли за хищного зверя. Это он-то хищник! Самое большее — верная собачонка. Но я тут же сообщил, что, когда он чихнул, это помогло мне возвести его на лестнице живых существ до ранга человека.

— А знаете,— сказал молодой человек, понижая голос,— что случилось в позапрошлую ночь? Вагон, как всегда, был заперт, я зажег лампу и только стал ужинать... как вдруг в стенку ящика кто-то постучал...

— Это был я, Кинко. Мы могли бы познакомиться в ту же ночь... Но поезд налетел на какого-то верблюда, имевшего неосторожность преградить нам путь, и резко затормозил. Началась суматоха, я едва успел выбежать на площадку...

— Так это были вы! — воскликнул Кинко.— Ну, теперь можно свободно вздохнуть!.. Если бы вы знали, какого страха я натерпелся!.. Решил, что меня выследили, узнали, что еду в ящике... И уже представлял себе, как за мной приходят, передают полицейским агентам, берут под арест, сажают в тюрьму в Мерве или Бухаре. Ведь русская полиция шутить не любит! И маленькая Зинка тщетно ждала бы в Пекине... и я никогда больше не увидел бы ее... если бы только не продолжил путешествие пешком... Но я на это решился бы, честное слово, сударь, решился бы!

Он говорил так страстно, что невозможно было усомниться в незаурядной энергии этого молодого румына.

— Очень сожалею, мой храбрый Кинко, что причинил вам столько огорчений. Но теперь вы успокоились, и смею думать, что, с тех пор как мы стали друзьями, ваши шансы на успех даже возросли.

Затем прошу Кинко показать мне, как он устроился в ящике.

Оказалось — очень просто и как нельзя лучше придумано. В глубине — сиденье, но не вдоль стенки, а под углом, так что легко можно вытянуть ноги. Под сиденьем — нечто вроде треугольного короба с крышкой, в котором кое-какие припасы и самые необходимые столовые принадлежности: складной ножик и металлическая кружка. На одном гвоздике — плащ и одеяло, на другом — маленькая лампочка, которой он пользуется по ночам.

Само собой разумеется, что выдвижная стенка позволяет узнику в любую минуту покинуть свою тесную тюрьму. Но если бы носильщики не посчитались с предостерегающими надписями и поставили ящик среди груды багажа, Кинко не смог бы отодвинуть створку и вынужден был бы просить помощи, не дожидаясь конца путешествия. Но у влюбленных, как видно, есть свой бог, и он, несомненно, покровительствует Зинке и Кинко. Румын рассказал мне, что он каждую ночь имеет возможность прогуливаться по вагону, а однажды отважился даже выйти на платформу.

— Это было в Бухаре... Я вас видел.

— Видели?

— Да, и подумал, что вы хотите убежать. Но я узнал вас только потому, что смотрел в дырки ящика, когда заходил в багажный вагон. Никому другому и в голову не могло прийти в чем-нибудь вас заподозрить. Но это очень опасно. Не повторяйте больше таких экспериментов. Предоставьте уж лучше мне позаботиться о том, чтобы вы были сыты. При первом удобном случае принесу вам какую-нибудь еду.

— Благодарю вас, господин Бомбарнак. Теперь могу не опасаться, что меня откроют... Разве только на китайской границе... или, скорее, в Кашгаре.

— А почему в Кашгаре?

— Говорят, таможенники там очень строго следят за грузами, идущими в Китай. Боюсь, как бы они не стали осматривать багаж...

— Действительно, Кинко, вам предстоит пережить несколько трудных часов.

— И если меня обнаружат...

— Я буду рядом и сделаю все возможное, чтобы с вами не случилось ничего плохого.

— Ах, господин Бомбарнак! — воскликнул Кинко.— Как мне отблагодарить вас за доброту?

— Очень легко, мой друг.

— Но как?

— Пригласите на вашу свадьбу.

— О, конечно, господин Бомбарнак, вы будете нашим первым гостем.

Мы обмениваемся последним рукопожатием, и, право, мне кажется, что у этого славного малого на глаза навернулись слезы. Он погасил лампу, задвинул створку, и, уходя, я еще раз услышал из ящика «спасибо» и «до свиданья».

Выйдя из багажного вагона и затворив дверь, убеждаюсь, что Попов продолжает еще спать. Несколько минут дышу свежим ночным воздухом, а затем возвращаюсь на свое место рядом с майором Нольтицем.

И прежде чем закрыть глаза, думаю о молодом румыне, благодаря которому мои путевые заметки должны показаться читателям еще более интересными.

ГЛАВА XIV

В 1870 году русские пытались основать в Ташкенте ярмарку, которая не уступала бы Нижегородской. Попытка не удалась, потому что была преждевременной. А двадцатью годами позже дело легко решилось благодаря Закаспийской железной дороге, соединившей Ташкент с Самаркандом.

Теперь туда стекаются толпами не только купцы со своими товарами, но и богомольцы-пилигримы. Можно себе представить, какой размах примет паломничество, когда правоверные мусульмане смогут отправляться в Мекку по железной дороге!

Надо признаться, что все туркестанские города во многом схожи. Повидав один из них, смело можешь сказать, что видел и другие, если не вдаваться в подробности.

Я не раз уже сообщал читателям, что после присоединения Средней Азии к России рядом со старыми городами выросли новые. Мы наблюдали это в Мерве, в Бухаре и в Самарканде. Ташкент не исключение.

В старом городе — те же извилистые улицы; невзрачные, глинобитные домики; довольно неприглядные базары, караван-сараи, сложенные из «самана», высушенного на солнце необожженного кирпича; несколько мечетей и школ.

Население приблизительно такое же, как и в других туркестанских городах: узбеки, таджики, киргизы, ногайцы, евреи, незначительное число афганцев и индусов, конечно же, много русских, которые устроились здесь, как у себя дома.

Пожалуй, евреи здесь сосредоточились в большем количестве, чем в других городах. С тех пор, как Ташкент перешел к русской администрации, положение их значительно улучшилось: они получили гражданские права.

Осмотру города, к сожалению, могу посвятить только два часа и делаю это с присущим мне репортерским усердием. Пробегаю по большому базару, простому дощатому строению, где грудами навалены восточные материи, шелковые ткани, металлическая посуда и различные образцы китайского ремесла, среди которых великолепно выполненные фарфоровые изделия.

На улицах старого Ташкента можно нередко встретить женщин. К великому неудовольствию мусульман, в этой стране нет больше рабынь.

Майор Нольтиц рассказал мне, что слышал сам от одного старого узбека: «Могуществу мужа пришел конец. Теперь нельзя побить жену без того, чтобы она не пригрозила тебе царским судом. Это же настоящее разрушение брака!»

Не знаю, бьют ли еще здесь жен или нет, но если муж это делает, то прекрасно знает, что его могут привлечь к ответственности. Верите ли? Эти странные восточные люди не усматривают никакого прогресса в запрещении рукоприкладства! Быть может, они помнят, что земной рай находился, по преданию, неподалеку от здешних мест, между Сырдарьей и Амударьей, и что праматерь наша Ева жила в этом первобытном саду и, без сомнения, не совершила бы первородного греха, если бы предварительно была немножко побита? Впрочем, не стоит на этом останавливаться.

Мне, правда, не довелось, подобно госпоже Уйфальви-Бурдон, услышать, как местный оркестр исполняет «Нантерских пожарных» в генерал-губернаторском саду, потому что в этот день играли «Отца победы». И хотя эти мотивы отнюдь не местные, они звучали не менее приятно для французского уха.

Мы покинули Ташкент ровно в одиннадцать часов утра.

Местность, по которой проходит железная дорога, дальше становится разнообразней. Теперь это волнистая равнина, всхолмленная первыми отрогами восточной горной системы. Мы приближаемся к Памирскому плато. Тем не менее, поезд сохраняет обычную скорость на всем стопятидесятикилометровом перегоне до Ходжента[70].

Мысленно опять возвращаюсь к храброму Кинко. Его незатейливая любовная история тронула меня до глубины души. Жених отправлен багажом... Невеста платит за доставку... Уверен, что майор Нольтиц заинтересовался бы парой голубков, один из которых заперт в клетке, и, думаю, не выдал бы этого железнодорожного «зайца»... Так и подмывает подробно рассказать ему о вылазке в багажный вагон. Но секрет ведь принадлежит не мне одному, и я не вправе его разглашать.

Итак, держу язык на привязи, а следующей ночью, если представится возможность, попытаюсь принести чего-нибудь съестного «улитке». Разве Кинко в его деревянном футляре не походит на улитку в раковине, хотя бы потому, что он может ненадолго выглянуть из своего «домика»!

В Ходжент мы прибываем в три часа пополудни. Земля здесь плодородная, покрытая сочной зеленью. Заботливо возделанные огороды чередуются с громадными лугами, засеянными клевером, приносящим ежегодно четыре или пять покосов. Вдоль дорог, ведущих в город, растут длинными рядами старые тутовые деревья, привлекающие взор своими причудливыми стволами и прихотливо изогнутыми ветками.

И этот город разделен на две половины — старую и новую. Если в 1868 году в Ходженте насчитывалось только тридцать тысяч жителей, то теперь население увеличилось до сорока пяти — пятидесяти тысяч. Это — естественное следствие расширения торговых связей: новые рынки притягивают к себе продавцов и покупателей.

В Ходженте мы стоим три часа. Я наношу городу беглый репортерский визит, прогуливаюсь по берегу Сырдарьи. Через эту мутную реку, омывающую подножие высоких гор, перекинут мост, под средним пролетом которого проходят довольно крупные суда.

Погода очень жаркая. А так как Ходжент, словно ширмой, защищен горами, степные ветры до него не доходят. Это один из самых душных городов в Туркестане.

Я встретил супругов Катерна. Комик настроен весьма благодушно.

— Я никогда не забуду Ходжента, господин Клодиус.

— Почему?

— Видите вы эти персики? — отвечает он, показывая мне увесистый пакет с фруктами.

— Они превосходны...

— И совсем не дороги! Четыре копейки за килограмм, иначе говоря, двенадцать сантимов!

— Это потому, что персиками тут хоть пруд пруди. Персик — азиатское яблоко, и первая его вкусила некая... мадам Адам[71].

— В таком случае, я ее охотно прощаю! — восклицает госпожа Катерна, впиваясь зубами в сочный плод.

От Ташкента рельсовый путь круто спускается к югу. по направлению к Ходженту, а оттуда поворачивает к востоку на Коканд. На станции Ташкент он ближе всего подходит к Великой Сибирской магистрали. Сейчас уже прокладывается новая ветка, которая вскоре соединит Ташкент с Семипалатинском, и таким образом железные дороги Средней Азии примкнут к дорогам Северной Азии, образуя единую сеть[72].

За Кокандом мы повернем прямо на восток и, миновав Маргелан и Ош, помчимся вдоль ущелий Памирского плато, чтобы выйти на туркестано-китайскую границу.

Едва поезд тронулся, как пассажиры заполнили вагон-ресторан. Я не вижу среди них ни одного незнакомого лица. Новые пассажиры появятся только в Кашгаре. Там русская кухня уступит место «небесной», и, хотя это название напоминает нектар и амброзию Олимпа, возможно, что мы много потеряем от такой перемены.

Фульк Эфринель сидит на своем обычном месте. Легко почувствовать, что между ним и мисс Горацией Блуэтт установилась интимная дружба, основанная на сходстве вкусов и наклонностей. Никто из нас не сомневается, что дело идет к браку, и они заключат его, как только сойдут с поезда. Это будет достойный финал железнодорожного романа американца и англичанки. По правде говоря, роман Зинки Клорк и Кинко мне гораздо больше по душе.

Мы в своей компании. «Мы» — это самые симпатичные из моих номеров — майор Нольтиц, супруги Катерна, молодой Пан Шао, который отвечает на тяжеловесные шутки комика тонкими парижскими остротами.

Обед хороший, настроение веселое. Знакомимся с третьим правилом благородного венецианца Корнаро, давшего определение истинной меры еды и питья. Пан Шао сам вызывает доктора на этот разговор, и Тио Кин поучает его с истинно буддийской невозмутимостью.

— Это правило,— говорит он,— основано на том, что каждый темперамент, в зависимости от пола, возраста, физического сложения и жизнеспособности, требует разного количества пищи.

— А каковы, доктор, потребности вашего собственного темперамента? — интересуется господин Катерна.

— Четырнадцать унций[73] твердой и жидкой пищи...

— В час?

— Нет, сударь, в день,— отвечает Тио Кин,— и такой именно меры придерживался знаменитейший Корнаро с тридцатишестилетнего возраста, что помогло ему сохранить физические и умственные силы, чтобы написать на девяносто пятом году свой четвертый трактат и дожить до ста двух лет.

— По этому поводу дайте мне, пожалуйста, пятую котлету! — восклицает Пан Шао, разражаясь хохотом.

Ничего нет приятнее дружеской беседы за хорошо сервированным столом. Но обязанности призывают меня пополнить записную книжку заметками о Коканде. Мы должны прибыть туда в девять вечера, когда будет уже темно. Поэтому прошу майора поделиться со мной некоторыми сведениями о последнем значительном городе на территории русского Туркестана.

— Мне это тем легче сделать,— отвечает майор,— что я пятнадцать месяцев служил в Кокандском гарнизоне. Очень жаль, что вы не сможете посетить этот город, полностью сохранивший свой азиатский облик, так как мы еще не успели прилепить к нему новые кварталы. Вы увидели бы там площадь — второй такой не найти во всей Азии; величественный дворец Худоярхана, на холме в сто метров высотой, в котором остались от прежнего правителя пушки работы узбекских мастеров. Дворец этот считается, и не без оснований, могу вас уверить, настоящим чудом архитектуры. Вы теряете счастливую возможность употребить самые изысканные эпитеты, какие только есть в вашем лексиконе, чтобы описать приемный зал, обращенный в русскую церковь; длинный лабиринт комнат с паркетом из карагача; розовый павильон, где с чисто восточным гостеприимством встречали иностранцев; внутренний двор, расцвеченный мавританским орнаментом, напоминающим восхитительные архитектурные причуды Альгамбры[74]; террасы с прекрасным видом на город и окрестности; красивые здания гарема, где жили в добром согласии жены султана — тысяча жен, больше на целую сотню, чем у царя Соломона; кружевные фасады, сады с прихотливыми сводами и беседками из разросшихся виноградных лоз... Вот что могли бы вы увидеть в Коканде...

— Но я уже увидел это вашими глазами, дорогой майор, и читатели не будут, надеюсь, в обиде. Скажите только еще, есть ли в Коканде базар?

— Туркестанский город без базаров — все равно, что Лондон без доков.

— И Париж без театров! — восклицает первый комик.

— Да, в Коканде есть несколько базаров, и один из них находится на мосту через реку Сох, проходящую через город двумя рукавами. Там продаются лучшие азиатские ткани, за которые платят золотыми «тилля» — на наши деньги три рубля шестьдесят копеек.

— А теперь, майор, расскажите, пожалуйста, о здешних мечетях и медресе.

— С большим удовольствием, господин репортер, так как они не идут ни в какое сравнение с бухарскими и самаркандскими.

Я воспользовался любезностью майора Нольтица, и благодаря ему читатели «XX века» получат хоть некоторое представление о Коканде. Пусть мое перо бросит беглый луч на этот город, смутный силуэт которого удастся, быть может, разглядеть в темноте!

Сильно затянувшийся обед неожиданно закончился, когда господин Катерна изъявил готовность прочесть нам какой-нибудь монолог.

Вы, конечно, легко догадаетесь, как охотно было принято это предложение.

Наш поезд все больше и больше начинает напоминать городок на колесах. В нем есть даже свой «клуб» — вагон-ресторан.

И вот, в восточной части Туркестана, в четырехстах километрах от Памирского плоскогорья, за десертом после превосходного обеда, поданного в салоне трансазиатского поезда Узун-Ада — Пекин, было с большим чувством прочитано «Наваждение», прочитано со всем талантом, присущим господину Катерна, первому комику, ангажированному на предстоящий сезон в шанхайский театр.

— Сударь,— говорит ему Пан Шао,— примите мои самые искренние похвалы. Я уже слышал Коклена-младшего...[75]

— О, это мастер, сударь, великий мастер!..

— К которому вы приближаетесь...

— Мне это очень лестно, очень лестно!..

Дружеские «браво», которыми закончилось выступление господина Катерна, бессильны были сбить сэра Фрэнсиса Травельяна, не устававшего выражать нечленораздельными восклицаниями свое неудовольствие обедом, который показался ему отвратительным. Да он вообще не способен к веселью, хотя бы даже к «грустному веселью», что было свойственно его соотечественникам еще четыреста лет тому назад, если верить Фруассару...[76] Впрочем, на этого ворчливого джентльмена никто больше не обращает внимания.

Барон Вейсшнитцердерфер ни слова не понял из маленького шедевра, прочитанного первым комиком, а если бы и понял, то вряд ли одобрил «парижскую монологоманию».

А величественный Фарускиар вместе с неразлучным Гангиром, при всей их сдержанности и невозмутимости, казалось, все же проявили некоторый интерес к странным жестам и забавным интонациям господина Катерна...

Это не ускользнуло от внимания актера, очень чувствительного к настроению зрителей, и он сказал мне, вставая из-за стола:

— Сеньор монгол просто великолепен!.. С каким достоинством держится!.. Сколько в нем величия!.. Настоящий человек Востока!.. Гораздо меньше нравится мне его товарищ... Такого можно было бы взять лишь на третьи роли. Не правда ли, Каролина, этот великолепный монгол был бы очень хорошим Моралесом в «Пиратах саванн»?

— Только не в этом костюме.

— А почему бы и нет, господин Клодиус? Однажды я играл в Перпиньяне полковника де Монтеклена из «Женевской усадьбы» в мундире японского офицера.

— И как ему аплодировали! — заметила госпожа Катерна.

Поезд идет по гористой местности. Рельсовый путь делает частые повороты. То и дело мы проезжаем через виадуки и тоннели, которые дают о себе знать гулким грохотом вагонов.

Спустя некоторое время Попов объявил, что мы въезжаем на территорию Ферганы, прежнего Кокандского ханства, присоединенного к России в 1876 году с семью составляющими его округами. Эти округа, населенные по большей части узбеками, управляются окружными начальниками, их помощниками и «городскими головами».

За окнами простирается степь, настолько плоская и гладкая, что госпожа Уйфальви-Бурдон сравнила ее с зеленым сукном бильярдного стола. И по этой ровной поверхности катится не шар из слоновой кости, а экспресс Великой Трансазиатской магистрали, делающий шестьдесят километров в час.

Проехав станцию Чучай, поезд прибывает в девять часов на Кокандский вокзал. Остановка двухчасовая, поэтому мы сходим на платформу.

Я подхожу к майору Нольтицу как раз в ту минуту, когда он обращается к Пан Шао с вопросом:

— Вы знали этого мандарина Иен Лу, тело которого везут в Пекин?

— Нет, не знал.

— Должно быть, он был очень важной персоной, судя по тому, какие ему воздают почести.

— Вполне возможно, майор. Ведь у нас в Поднебесной империи немало важных персон.

— В таком случае, мандарин Иен Лу?..

— Но я даже не слыхал о нем.

Зачем майор Нольтиц спросил об этом у молодого китайца и почему его вдруг заинтересовал именитый покойник?

ГЛАВА XV

Коканд — довольно крупная станция с запасными путями и паровозным депо. Локомотив, который вез нас от Узун-Ада по ровной, почти горизонтальной местности, будет здесь заменен другим, более мощным. Среди ущелий Памирского плоскогорья, на крутых подъемах, нужны машины, обладающие большей силой тяги.

Я прогуливаюсь по платформе, курю и слежу за маневрами. Когда локомотив с тендером были отцеплены, багажный вагон, где находится Кинко, оказался головным.

Молодой румын поступит крайне неосмотрительно, если вздумает сейчас выйти на платформу. Его тотчас же заметят «городовые», которые так и шныряют взад и вперед, пристально разглядывая каждого пассажира. Тихонько сидеть в ящике и не высовываться из вагона — это самое лучшее, что может сделать мой новый друг. А я тем временем раздобуду какой-нибудь еды и постараюсь проникнуть к нему до отхода поезда.

Вокзальный буфет открыт. Как хорошо, что там нет Попова, а то бы он удивился и спросил, зачем я запасаюсь провизией. Ведь в вагоне-ресторане есть все необходимое.

Немного холодного мяса, хлеба и бутылку вина — это все, что удается получить в буфете.

На вокзале довольно темно. Горят лишь несколько тусклых ламп. Попов разговаривает с каким-то железнодорожным служащим. Новый локомотив еще не подан. Момент подходящий! Незачем ждать, пока мы выйдем из Коканда. Повидавшись с Кинко, я смогу, по крайней мере, провести спокойную ночь, а спать, признаться, очень хочется.

Поднимаюсь на площадку и, убедившись, что меня никто не видит, прохожу в багажный вагон и, чтобы предупредить Кинко, говорю вполголоса:

— Это я!

Он сидит в ящике. Советую ему быть еще более осторожным и поменьше расхаживать по вагону. Румын очень обрадовался провизии, потому что у него почти ничего не осталось.

— Не знаю, как вас и благодарить, господин Бомбарнак.

— Раз не знаете, так избавьте себя от этой заботы, дорогой Кинко. Так будет проще.

— Сколько времени мы простоим в Коканде?

— Два часа.

— А когда будем на границе?

— Завтра, в час дня.

— А в Кашгаре?

— Еще через пятнадцать часов. В ночь с девятнадцатого на двадцатое.

— Вот где будет опасно, господин Бомбарнак.

— Да, Кинко, там будет опасно. Китайские таможенники не пропустят через границу, пока внимательно нас всех не осмотрят. Но такие строгости применяются только к пассажирам, а не к багажу. А так как этот вагон предназначен только для груза, идущего в Пекин, то, думаю, вам особенно нечего бояться. Итак, доброй ночи. Ради предосторожности, не буду здесь больше задерживаться...

— Доброй ночи, господин Бомбарнак! Доброй ночи!

Я вернулся на свое место и так крепко заснул, что не слышал сигнала к отправлению.

До рассвета поезд проехал только одну крупную станцию — Маргелан, где стоял очень недолго.

В Маргелане шестьдесят тысяч жителей, и фактически он является столицей Ферганской области, а не Коканд, где климат вреден для здоровья. Город, конечно, делится на две части — русскую и туземную. Однако в туземных кварталах нет ничего примечательного, не сохранилось никаких памятников старины, а потому читатели, надеюсь, не осудят за то, что я не прервал своего сна, чтобы окинуть Маргелан беглым взглядом.

Достигнув Шахимарданской долины, поезд снова выбрался на ровное степное пространство, что позволило ему развить нормальную скорость.

В три часа пополуночи — сорокапятиминутная остановка на станции Ош. Тут я вторично пренебрег своими репортерскими обязанностями и ничего не увидел. Оправдаться могу лишь тем, что и здесь смотреть особенно не на что.

За станцией Ош полотно железной дороги выходит к границе, отделяющей русский Туркестан от Памирского плоскогорья и обширной страны кара-киргизов.

Эту часть Центральной Азии непрерывно тревожат плутонические силы, колеблющие земные недра. Северный Туркестан не раз подвергался воздействию разрушительных толчков. Здесь еще хорошо помнят землетрясение 1887 года, и я сам мог видеть в Ташкенте и Самарканде неопровержимые доказательства вулканической деятельности. К счастью, подобные катаклизмы случаются не так уж часто. Но слабые толчки и колебания почвы наблюдаются регулярно на протяжении всей длины нефтеносной полосы — от Каспийского моря до Памирского плоскогорья.

Вообще же эта область — одна из интереснейших частей Центральной Азии, какие только может посетить турист. Хотя майору Нольтицу не приходилось бывать дальше станции Ош, он хорошо знает эти места по современным картам и описаниям новейших путешествий. Среди авторов записок следует назвать двух французов — Капю и Бонвало. Майору, как и мне, хочется увидеть окрестности Памирского плоскогорья, а потому мы с шести часов утра стоим на вагонной площадке, вооружившись биноклем и путеводителем.

Памир по-персидски называется Бам-и-Дуниа, что значит «Крыша мира». От него лучами расходятся могучие горные цепи Тянь-Шаня, Куэнь-Луня, Каракорума, Гималаев и Гиндукуша. Эта горная система шириною в четыреста километров, в течение стольких веков представлявшая непреодолимую преграду, покорена и завоевана русским упорством. Славянская и желтая расы пришли теперь в соприкосновение.

Да простят мне читатели некоторый переизбыток учености, которой, как легко догадаться, всецело обязан майору Нольтицу. Вот что я от него узнал.

Европейские путешественники немало потрудились над изучением Памирского плоскогорья. После Марко Поло мы встречаем здесь в более поздние времена и англичан — Форсайта, Дугласа, Бидьюфа, Ионгхесбенда и знаменитого Гордона, погибшего в области Верхнего Нила; и русских — Федченко, Скобелева, Пржевальского, Громбчевского, генерала Певцова, князя Голицына, братьев Грум-Гржимайло; и французов — д’Оверня, Бонвало, Капю, Папена, Брейтеля, Блана, Ридгвея, О’Коннора, Дютрей де Рена, Жозефа Мартена, Гренара, Эдуарда Блана; и шведа — доктора Свен-Гедина. Благодаря этим исследователям, Крыша мира приоткрылась, будто ее коснулась рука Хромого беса[77] и все увидели, какие под ней кроются тайны.

Теперь известно, что Памир образуют многочисленные ложбины и пологие склоны, находящиеся на высоте более трех тысяч метров; что над ними возвышаются пики Гурумди и Кауфмана, высотою в двадцать две тысячи футов, и вершина Тагарма, в двадцать семь тысяч футов; что с этой вершины на запад течет река Оксус или Амударья, а на восток — Тарим. Известно, наконец, что ее склоны составлены главным образом из первичных горных пород, перемежающихся со сланцами и кварцем, красным песчаником вторичной эпохи и наносной глинисто-песчаной почвой, так называемым лессом, которым изобилуют в Центральной Азии четвертичные отложения.

Чтобы провести рельсовый путь по этом\ плоскогорью, строителям Великой Трансазиатской магистрали пришлось преодолеть почти невероятные трудности. Это был вызов, брошенный природе человеческим гением, и победа осталась за человеком. На этих отлогих проходах, называемых киргизами "бель», были соор)жены виадуки, мосты, насыпи, траншеи и тоннели. Здесь только и видишь крутые повороты и спуски, требующие сильных локомотивов. В разных местах установлены особые машины, подтягивающие поезда на канатах. Одним словом, тут потребовался геркулесов труд, перед которым меркнут работы американских инженеров в проходах Сьерра-Невады и Скалистых гор.

Эта безотрадная местность производит гнетущее впечатление, и оно еще более усиливается по мере того, как поезд, следуя по причудливым изгибам стальной колеи, достигает головокружитель-ных высот. Ни сел, ни деревушек. Ничего, кроме редких хижин, где памирец ведет одинокое существование со своей семьей, своими лошадьми, стадами яков или «кутаров», то есть быков с лошадиными хвостами, мелких овец с очень густой шерстью.

Линька этих животных — естественное следствие климатических условий. Они периодически меняют зимний мех на летний. То же самое бывает и с собаками — их шерсть выгорает от жгучего летнего солнца.

Поднимаясь по этим проходам, видишь иногда в туманной дали неясные очертания плоскогорья. Унылый пейзаж оживляют только небольшие группы берез и кусты можжевельника — основные виды древесной растительности Памира. На бугристых равнинах растут в изобилии тамариск и полынь, а по краям впадин, наполненных соленой водой,— осока и карликовое губоцветное растение, которое киргизы называют «терскенн».

Майор перечисляет и некоторые виды зверей довольно разнообразной фауны Верхнего Памира. Приходится даже следить, чтобы на площадку вагона не вскочило ненароком какое-нибудь млекопитающее — медведь или пантера,— которые не имеют права на проезд ни в первом, ни во втором классе.

Легко вообразить, какие раздавались крики, когда представители семейства кошачьих вдруг выскакивали к рельсам с явно недобрыми намерениями.

Было выпущено несколько револьверных зарядов — не столько из необходимости, сколько для успокоения пассажиров. Днем на наших глазах ловкий выстрел сразил наповал огромную пантеру в ту самую минуту, когда она собиралась прыгнуть на подножку третьего вагона.

— Прими мой дар, Маргарита,— воскликнул господин Катерна, повторяя реплику Буридана супруге дофина, а вовсе не французской королеве, как неправильно сказано в знаменитой «Нельской башне»[78].

Да и мог ли первый комик лучше выразить свое восхищение метким выстрелом, которым мы обязаны были нашему величественному монголу?

— Какая твердая рука и какой острый глаз! — говорю я майору Нольтицу.

Он окидывает Фарускиара подозрительным взглядом.

Памирская фауна, как я уже сказал, довольно разнообразна. Здесь водятся еще волки, лисы, бродят стадами «архары» — крупные дикие бараны с изящно изогнутыми рогами. Высоко в небе парят орлы и коршуны, а среди клубов белого пара, которые оставляет позади себя наш локомотив, кружат стаи воронов, голубей и желтых трясогузок.

День проходит без происшествий. В шесть часов вечера пересекли границу, сделав в общей сложности за четыре дня — от Узун-Ада — около двух тысяч трехсот километров. Еще двести пятьдесят километров — и будет Кашгар. Хотя мы уже находимся на территории китайского Туркестана, но только в Кашгаре перейдем в ведение китайской администрации.

После обеда, около девяти часов, все разошлись по своим местам с надеждой, скажем лучше — с уверенностью, что эта ночь будет такой же спокойной, как и предыдущая.

Но вышло совсем иначе.

В течение двух или трех часов поезд на быстром ходу спускался со склонов Памирского плоскогорья, а потом пошел с обычной скоростью по горизонтальному пути.

Около часа ночи меня разбудили громкие крики. В ту же минуту проснулся и майор Нольтиц.

Что случилось?

Пассажиров охватила тревога, которую вызывает обычно даже малейшее дорожное происшествие.

— В чем дело? Почему кричат? — со страхом спрашивал на своем языке каждый путешественник.

Первое, что пришло в голову,— мы подверглись нападению. Я подумал о Ки Цзане, монгольском разбойнике, встречи с которым так легкомысленно пожелал... в интересах репортерской хроники.

Поезд резко затормозил и остановился.

Попов с озабоченным видом выходит из багажного вагона.

— Что произошло? — спрашиваю я.

— Неприятная история.

— Что-нибудь серьезное?

— Нет, оборвалась сцепка, и два последних вагона остались позади.

Несколько пассажиров, в том числе и я, выходят из вагона.

При свете фонаря легко убедиться, что обрыв сцепки произошел не от злого умысла. Но как бы то ни было, два последних вагона — траурный и хвостовой, оторвались от состава. Когда это случилось и в каком месте?.. Этого никто не знает.

Трудно даже представить, какой шум подняли монгольские стражники, приставленные к телу мандарина Иен Лу!

Оставалось лишь одно: дать задний ход.

В сущности, ничего нет проще? Но Фарускиар ведет себя в этих обстоятельствах довольно странно: он настойчиво требует, чтобы приступили к делу не теряя ни минуты. И тут я впервые услыхал, что монгол хорошо говорит по-русски.

В конце концов спорить не о чем. Все понимают, что нужно идти задним ходом для соединения с отцепившимися вагонами.

Лишь немецкий барон пытается протестовать. Снова задержка!.. Опять опоздание!.. Жертвовать драгоценным временем ради какого-то мандарина, да к тому же мертвого!..

Но его упреки пропускают мимо ушей.

А сэр Фрэнсис Травельян только презрительно пожимает плечами, и кажется, что с уст его вот-вот сорвутся слова:

«Что за администрация!.. Что за подвижной состав!.. Ну разве могло бы такое случиться на англо-индийских железных дорогах!»

Майор Нольтиц, как и я, поражен странным вмешательством господина Фарускиара. Этот всегда невозмутимый, бесстрастный монгол, с таким холодным взглядом из-под неподвижных век, мечется теперь из стороны в сторону, охваченный какой-то непонятной тревогой, с которой, по-видимому, он не в силах совладать. Его спутник встревожен ничуть не меньше.

Но почему их так интересуют отцепившиеся вагоны? Ведь там у них нет никакого багажа. Может быть, испытывают пиетет перед покойным мандарином Иен Лу? Не потому ли они так упорно наблюдали в Душаке за траурным вагоном? Что бы там ни было, но майор, кажется, их в чем-то подозревает!

Как только мы вернулись на свои места, поезд двинулся задним ходом. Немецкий барон снова пытается возражать, но Фарускиар кидает на него такой свирепый взгляд, что он немедленно замолкает и уходит ворчать в свой угол.

Прошло больше часа. На востоке уже занималась заря, когда в километре от поезда были замечены потерянные вагоны.

Наблюдая за торжественной процедурой сцепки, мы с майором Нольтицем обратили внимание, что Фарускиар и Гангир обменялись несколькими фразами с тремя монгольскими стражниками. Впрочем, тут нечему удивляться — ведь они соотечественники!

Все расходятся по своим вагонам. Поезд трогается и набирает скорость, чтобы хоть отчасти наверстать потерянное время.

И все-таки в столицу китайского Туркестана мы прибываем с большим опозданием — в половине пятого утра.

ГЛАВА XVI

Восточный Туркестан, или Кашгария, является как бы продолжением русского Туркестана[79]. Вот что писала газета «Нувель Ревю»:

«Центральная Азия лишь тогда станет великой страною, когда русская администрация распространит свое влияние на Тибет или когда русские овладеют Кашгаром».

Наполовину это уже сделано. Рельсовый путь, проложенный через Памир, соединил две железные дороги. Столица Кашгарии теперь как русская, так и китайская. Славянская и желтая расы пришли в тесное соприкосновение и живут в полном согласии.

Долго ли они будут добрыми соседями? Представляю другим строить прогнозы на будущее, я же довольствуюсь настоящим.

В Кашгаре мы простоим шесть с половиной часов. На этот раз железнодорожная компания не пожалела времени путешественников. Я успею осмотреть город, даже при условии, что не меньше часа отнимут всякие формальности. Говорят, что русские и китайские таможенники стоят друг друга, когда дело касается проверки бумаг и паспортов. Такая же мелочная требовательность, такие же придирки. Как грозно звучит в устах китайского чиновника формула: «Трепещи и повинуйся!», сопровождающая акт подписания документа на право пребывания в пределах Поднебесной империи!

Итак, я должен трепетать и повиноваться китайским пограничным властям. Невольно вспоминаю страхи и опасения Кинко. Ему и в самом деле может не поздоровиться, если проверять будут не только пассажиров, но и тюки и ящики в багажном вагоне.

Когда мы подъезжали к Кашгару, майор Нольтиц сказал мне:

— Не думайте, что китайский Туркестан сильно отличается от русского. Мы еще не на земле пагод, ямыней, джонок, драконов, разноцветных фонариков и фарфоровых башен. Кашгар, так же как Мерв, Бухара и Самарканд, прежде всего — двойной город. Вообще города Центральной Азии походят на двойные звезды — с тем лишь различием, что они не вращаются один вокруг другого.

Замечание майора вполне справедливо. Теперь уже не то время, когда в Кашгарии царствовал эмир, когда монархия Якуб-бека[80] была так сильна в туркестанской провинции, что даже китайцы, если они хотели жить спокойно, отрекались от религии Будды и Конфуция и переходили в магометанство. Сейчас, в конце века[81], мы уже не находим прежней восточной косморамы[82], прежних любопытных нравов, а от шедевров азиатского искусства сохранились только воспоминания или развалины. Железные дороги, проложенные через разные страны, постепенно приведут их к одному общему уровню и сотрут «особые приметы». И тогда между народами установится равенство, а может быть, братство.

По правде сказать, Кашгар уже не столица Кашгарии, а всего лишь промежуточная станция на Великой Трансазиатской магистрали — место соединения русских и китайских рельсовых путей, точка, которую пересекает железная лента длиною почти в три тысячи километров, считая от Каспия до этого города, чтобы протянуться дальше, без малого еще на четыре тысячи километров, до самой столицы Поднебесной империи.

Отправляюсь осматривать город. Новый называется Янги-Шар; старый — в трех с половиной милях — Кашгар. Воспользуюсь случаем посетить оба города и расскажу, что представляет собой и тот и другой.

Двойной город окружает неказистая земляная стена, отнюдь не располагающая в его пользу. Архитектурные памятники отсутствуют, потому что простые дома и дворцы построены из одинакового материала. Ничего, кроме глины, которая даже не обожжена! А из высохшей на солнце грязи не выведешь правильных линий, чистых профилей и изящных скульптурных украшений. Архитектурное искусство требует камня или мрамора, а их как раз и нет в китайском Туркестане.

Маленькая, быстро катящаяся коляска доставила нас с майором до Кашгара, имеющего три мили в окружности. Омывает его двумя рукавами, через которые перекинуты два моста, Кызылсу, что значит «Красная река». Но в действительности она скорее желтая, чем красная. Если вам захочется увидеть какие-нибудь интересные развалины, то нужно отойти за городскую черту, где высятся остатки старой крепости, насчитывающей либо пятьсот, либо две тысячи лет, в зависимости от воображения того или иного археолога. Но что совершенно достоверно — Кашгар был взят приступом и разрушен Тамерланом. И вообще следует признать: без устрашающих подвигов этого хромоногого завоевателя история Центральной Азии была бы удивительно однообразной. Правда, в более позднюю эпоху ему пытались подражать свирепые султаны, вроде Уали-Тулла-хана, который в 1857 году велел задушить Шлагинтвейта, крупного ученого и отважного исследователя Азиатского материка. Памятник, установленный в его честь, украшают две бронзовые доски от Парижского и Санкт-Петербургского географических обществ.

Кашгар — важный торговый центр, в котором почти вся торговля сосредоточена в руках русских купцов. Хотанские шелка, хлопок, войлок, шерстяные ковры, сукна — вот главные предметы здешнего рынка, и вывозятся они даже за пределы Кашгарии — на север восточного Туркестана, между Ташкентом и Кульджей.

Настроение сэра Фрэнсиса Травельяна, судя по тому, что говорит мне майор Нольтиц, может еще больше ухудшиться. В самом деле, в 1873 году из Кашмира в Кашгар, через Хотан и Яркенд, было направлено английское посольство во главе с Чепменом и Гор-доном. Англичане тогда еще надеялись овладеть местным рынком. Но русские железные дороги соединились не с индийскими, а с китайскими рельсовыми путями, благодаря чему английское влияние уступило место русскому.

Население Кашгара смешанное. Немало здесь и китайцев — ремесленников, носильщиков и слуг. Нам с майором Нольтицем не так посчастливилось, как Чепмену и Гордону. Когда они прибыли в кашгарскую столицу, ее шумные улицы были заполнены войсками эмира. Нет больше ни конных «джигитов», ни пеших «сарбазов». Исчезли и великолепные корпуса «тайфурши», вооруженные и обученные на китайский лад, и отряды копьеносцев, и лучники-калмыки с огромными пятифутовыми луками, и «тигры» — стрелки с размалеванными щитами и фитильными ружьями. Исчезли все живописные воины кашгарской армии, а вместе с ними и эмир!

В девять часов вечера мы вернулись в Янги-Шар. И на одной из улиц, ведущих к крепости, увидели супругов Катерна перед труппой дервишей-музыкантов. Они были в радостном возбуждении.

Слово «дервиш» равнозначно слову «нищий», а нищий в этой стране — законченное проявление тунеядства. Но какие смешные жесты, какие странные позы во время игры на длиннострунной гитаре, какие акробатические приемы в танцах, которыми они сопровождают исполнение своих песен и сказаний, как нельзя более светского содержания!

Инстинкт актера проснулся в нашем комике. Он не может устоять на месте, это выше его сил! И вот, с бесшабашностью старого матроса и с энтузиазмом прирожденного комедианта, господин Катерна подражает этим жестам, позам, телодвижениям, и уже приближается минута, когда он примет участие в пляске кривляющихся дервишей.

— Э, господин Клодиус, видите, не так уж трудно повторить упражнения этих молодцов!.. Напишите оперетку из восточного быта, дайте мне роль дервиша, и вы сами убедитесь, как легко я войду в его шкуру!

— Не сомневаюсь, милый Катерна, что эта роль будет вам по плечу. Но прежде чем войти в шкуру дервиша, войдите в вокзальный ресторан и попрощайтесь с местной кухней, пока над нами не взяли власть китайские повара. Мое предложение принимается тем более охотно, что кашгарское поварское искусство, по словам майора, пользуется заслуженной славой.

И в самом деле, супруги Катерна, майор, молодой Пан Шао и я поражены и восхищены небывалым количеством и отменным качеством поданных нам блюд: свиные ножки, посыпанные сахаром и поджаренные в сале с особым маринадом, почки-фри под сладким соусом, вперемежку с оладьями, впрочем, всего не перечесть.

Господин Катерна поедает все с большим аппетитом.

— Я наедаюсь впрок,— оправдывается он.— Кто знает, чем б\дут потчевать нас в вагоне-ресторане китайские повара? Рассчитывать на плавники акул не приходится: они могут оказаться жестковатыми, а ласточкины гнезда, без сомнения,— блюдо не первой свежести!

В десять часов удары гонга возвещают о начале полицейских формальностей. Мы встаем из-за стола, выпив по последнему стакану шаосингского вина, и спустя несколько минут собираемся в зале ожидания.

Все мои номера налицо, разумеется, за исключением Кинко, который не отказался бы от такого завтрака и отдал бы ему должное, если бы мог принять в нем участие. Вот они: доктор Тио Кин с неизменным Корнаро под мышкой; Фульк Эфринель и мисс Горация Блуэтт, соединившие свои зубы и волосы — ну, конечно, в фигуральном смысле; сэр Фрэнсис Травельян, неподвижный и безмолвный, упрямый и высокомерный, стоит у дверей и сосет сигару; вельможный Фарускиар в сопровождении Гангира. Тут и другие пассажиры — всего человек шестьдесят или восемьдесят. Каждый должен поочередно подойти к столу, за которым сидят двое китайцев в национальных костюмах: чиновник, бегло говорящий по-русски, и переводчик с немецкого, французского и английского языков.

Чиновнику лет за пятьдесят; у него голый череп, густые усы, длинная коса на спине, на носу очки. В халате с пестрыми разводами, тучный, как и подобает в его стране лицам, имеющим вес, он кажется человеком малосимпатичным. Впрочем, дело идет лишь о проверке документов, и если они у вас в порядке, не все ли вам равно — приятная или неприятная физиономия у чиновника?

Я один из первых предъявляю паспорт, визированный французским консулом в Тифлисе и русскими властями в Узун-Ада. Чиновник разглядывает его очень внимательно. Начинаю волноваться: от мандаринской администрации можно ждать всяких каверз. Тем не менее, проверка проходит благополучно, и печать с зеленым драконом признает меня «годным для въезда».

Документы первого комика и субретки тоже в полном порядке. Но что делается с господином Катерна в те минуты, когда их проверяют! Он напоминает подсудимого, старающегося разжалобить своих судей: томно опускает глаза, виновато улыбается, словно умоляя о помиловании, или по меньшей мере о снисхождении, хотя самый придирчивый из китайских чиновников не нашел бы повода для придирок.

— Готово,— говорит переводчик, протягивая ему паспорта.

— Большое спасибо, князь! — отвечает господин Катерна тоном провинившегося школяра.

Фулька Эфринеля и мисс Горацию Блуэтт штемпелюют с такой же быстротой, как письма на почте. Если уж у американского маклера и английской маклерши будет не все «в ажуре», то чего же тогда ждать от остальных? Дядя Сэм и Джон Буль[83] — два сапога пара!

И другие выдерживают испытание, не встретив никаких препятствий. Едут ли путешественники в первом или во втором классе, они вполне удовлетворят требованиям китайской администрации, если смогут внести за каждую визу довольно значительную сумму рублями, таелями или сапеками[84].

Среди пассажиров я замечаю священника из Соединенных Штатов, мужчину лет пятидесяти, едущего в Пекин. Это достопочтенный Натаниэль Морз из Бостона, типичный янки-миссионер, честно торгующий Библией. Такие, как он, умеют ловко совмещать проповедническую деятельность с коммерцией. На всякий случай заношу его в свой список под номером 13.

Проверка бумаг молодого Пан Шао и доктора Тио Кина не вызывает, конечно, никаких затруднений, и они любезно обмениваются «десятью тысячами добрых пожеланий» с представителями китайской власти.

Когда очередь доходит до майора Нольтица, случается небольшая заминка. Сэр Фрэнсис Травельян, представший перед чиновником одновременно с майором, по-видимому, не склонен уступить ему место. Однако он ограничивается лишь высокомерными и вызывающими взглядами. Джентльмен и на этот раз не дает себе труда открыть рот. Должно быть, мне никогда не придется услышать его голоса! Русский и англичанин получают установленную визу, и тем дело кончается.

Величественный Фарускиар подходит к столу вместе с Гангиром. Китаец в очках медленно оглядывает его, а мы с майором Нольтицем наблюдаем за процедурой. Быть может, мы сейчас узнаем, кто он такой.

Трудно даже передать, как мы были удивлены и поражены последовавшим за проверкой театральным эффектом.

Едва только китайский чиновник увидел бумаги, предъявленные ему Гангиром, он вскочил с места и сказал, почтительно склоняясь перед Фарускиаром:

— Соблаговолите принять от меня десять тысяч добрых пожеланий, господин директор правления Великой Трансазиатской дороги!

Так вот он кто, этот великолепный Фарускиар! Один из директоров правления! Теперь все понятно. Пока мы находились в пределах русского Туркестана, он предпочитал сохранять инкогнито, как это делают знатные иностранцы, а теперь, на китайском участке пути, не отказывается занять подобающее ему положение и воспользоваться своими правами.

А я-то позволил себе — пусть даже в шутку — отождествить его с разбойником Ки Цзаном! Ведь и майору Нольтицу Фарускиар казался подозрительной личностью!

Мне хотелось встретить в поезде какую-нибудь важную персону, и наконец желание сбылось. Постараюсь познакомиться с ним, буду обхаживать его как редкостное растение, и раз уж он говорит по-русски, выжму подробнейшее интервью...

И до того я увлекся, что только пожал плечами, когда майор шепнул:

— Вполне может статься, что господин директор один из бывших предводителей разбойничьих шаек, с которыми железнодорожная компания заключила сделку, чтобы обеспечить безопасность пути.

Хватит, майор, довольно шутить!

Проверка документов подходит к концу. Сейчас откроют двери на платформу. И тут в зал ожидания врывается барон Вейсшнитцердерфер. Он встревожен, растерян, расстроен, обескуражен. Что случилось? Почему он суетится, озирается, отряхивается, нагибается, ощупывает себя, как человек, потерявший что-то очень ценное?

— Ваши документы! — спрашивает переводчик по-немецки.

— Мои документы... я их ищу... но не могу найти... Они были у меня в бумажнике...

Немец шарит в карманах брюк, жилета, пиджака, плаща,— а карманов у него не меньше двух десятков,— шарит и не находит.

— Поторапливайтесь! Поторапливайтесь! -- повторяет переводчик.— Поезд не будет ждать.

— Я не допущу, я не позволю, чтобы он ушел без меня! — восклицает барон.— Мои документы... Куда они запропастились? Я, наверное, выронил бумажник, его принесут...

В эту минуту первый удар гонга будит на вокзале гулкое эхо. Поезд отойдет через пять минут. А несчастный барон надрывается от крика:

— Подождите!.. Подождите!.. Donnerwetter[85], неужели нельзя потерять несколько минут из уважения к человеку, который совершает кругосветное путешествие за тридцать девять дней?..

— Трансазиатский экспресс не может ждать,— отвечает переводчик.

Выходим с майором Нольтицем на платформу, между тем как немец продолжает препираться с невозмутимым китайским чиновником.

Пока мы отсутствовали, состав изменился, так как на участке между Кашгаром и Пекином меньше пассажиров. Вместо десяти вагонов осталось восемь: головной багажный, два — первого класса, вагон-ресторан, два вагона второго класса, траурный — с телом покойного мандарина и хвостовой багажный. Русские локомотивы, которые везли нас от Узун-Ада, заменены китайскими, работающими уже не на жидком, а на твердом топливе.

Первым моим стремлением было подбежать к головному багаж-ному вагону. Таможенные чиновники как раз осматривают его, и я волнуюсь за Кинко.

Впрочем, если бы обман открылся, весть о нем наделала бы много шуму. Только бы они не тронули ящика, не передвинули на другое место, не поставили вверх дном или задом наперед! Тогда румын не сможет выбраться из него, и положение осложнится...

Но вот китайские таможенники выходят из вагона, хлопнув дверью. Кажется, Кинко не обнаружили! При первом удобном случае прошмыгну в багажный вагон и, как говорят банкиры, «проверю наличность».

Прежде чем вернуться на свои места, успеваем с майором Нольтицем пройти в конец поезда.

Сцена, свидетелями которой мы становимся, не лишена интереса: монгольские стражники передают останки мандарина Иен Лу взводу китайской жандармерии, выстроившемуся под зеленым стягом. Покойник переходит под охрану двух десятков солдат, которые займут вагон второго класса, прилегающий к траурному. Они вооружены револьверами и ружьями и находятся под командой офицера.

— Должно быть,— говорю я майору,— этот мандарин действительно был очень важной персоной, если Сын Неба выслал ему навстречу почетный караул.

— Или охрану,— отвечает майор.

Фарускиар с Гангиром тоже присутствуют при этой церемонии, и нечему тут удивляться. Разве такое значительное должностное лицо, как господин директор правления, не обязан следить за знатным покойником, вверенным заботам администрации Великой Трансазиатской дороги?

Раздается последний удар гонга. Пассажиры спешат в вагоны.

А где же барон?

Наконец-то! Он вихрем вылетает на платформу. Ему все-таки удалось найти свои документы в глубине девятнадцатого кармана и в самую последнюю минуту получить визу.

— Едущих в Пекин прошу занять свои места! — зычно возглашает Попов.

Путешествие продолжается.

ГЛАВА XVII

Теперь поезд идет по рельсам одноколейной китайской дороги. И локомотив китайский, и управляет им китаец-машинист. Будем надеяться, что ничего худого не случится — ведь с нами едет сам Фарускиар, один из директоров правления Великой Трансазиатской магистрали.

А если даже и случится что-нибудь вроде крушения, то это только развеет дорожную скуку и даст мне материал для хроники. Вынужден признаться, что действующие лица, внесенные в мой реестр, не оправдали ожиданий. Пьеса не разыгрывается, действие продвигается вяло. Нужен какой-то театральный эффект, который выдвинул бы всех персонажей на авансцену, как сказал бы господин Катерна, нужен «хороший четвертый акт».

В самом деле, Фульк Эфринель и мисс Горация Блуэтт по-прежнему заняты своими интимно-коммерческими разговорами. Пан Шао и доктор Тио Кин поразвлекли меня немного, и больше с них ничего не возьмешь. Супруги Катерна — всего лишь обыкновенные комедианты, и в моем спектакле не найдется для них подходящей роли. А Кинко... Кинко, на которого я больше всего надеялся... легко переехал границу, благополучно прибудет в Пекин и преспокойно женится на своей Зинке Клорк. Да, мне решительно не везет! Из покойного мандарина Иен Лу тоже ничего занятного не вытянешь. А между тем читатели «XX века» ждут от меня сенсаций!

Уж не взяться ли мне за немецкого барона! Нет! Он только смешон, а смешное граничит с глупостью, привилегией дураков, и потому не может быть интересной.

Итак, возвращаюсь к прежней мысли: нужен главный герой, а шагов его до сих пор не слышно даже за кулисами. Больше медлить нельзя. Пора завязать более близкое знакомство с великолепным Фарускиаром, инкогнито которого раскрыто. И возможно, господин директор не будет теперь таким замкнутым. Мы как бы подведомственные ему лица, а он — мэр нашего городка на колесах и, как всякий мэр, должен помогать своим согражданам. Заручиться покровительством столь важного чиновника полезно и на тот случай, если бы обнаружился обман Кинко.

Покинув Кашгар, поезд идет с умеренной скоростью. На горизонте видны громадные массивы Памирского плоскогорья, а дальше, к юго-западу, проступают хребты Болора — кашгарского пояса с вершиной Тагармы, которая теряется в облаках.

Ума не приложу, как убить время. Майор Нольтиц никогда не бывал в этих местах, и я не могу больше делать записи под его диктовку. Доктора Тио Кина невозможно оторвать от книжки Корнаро, а Пан Шао, по-видимому, лучше знает Париж и Францию, чем Шанхай и Пекин. К тому же в Европу он ехал через Суэцкий канал, и восточный Туркестан знаком ему не больше Камчатки. Слов нет, он очень любезный и приятный собеседник, но на этот раз я предпочел бы поменьше любезности и побольше оригинальности.

Потому и приходится слоняться из вагона в вагон, торчать на площадках, вопрошать безмолвный горизонт, прислушиваться к разговорам пассажиров.

А вот и первый комик с субреткой о чем-то весело болтают. Подхожу поближе. Оказывается, они поют вполголоса.

«Люблю моих я индюшат... шат... шат»,— заводит госпожа Катерна.

«А я люблю моих овец... вец... вец»,— вторит комик, мастер на все руки, который в случае надобности берется и за баритональные партии.

Они, готовясь к выступлению в Шанхае, повторяли знаменитый дуэт Пипо и рыженькой Беттины. Счастливые шанхайцы! Они еще не знают «Маскотты»![86]

Рядом оживленно беседуют Фульк Эфринель и мисс Горация Блуэтт. Улавливаю конец диалога:

— Боюсь, что в Пекине вздорожали волосы,— говорит маклерша.

— А я опасаюсь,— отвечает маклер,— что понизились цены на зубы. Вот если бы разыгралась порядочная война, русские повыбивали бы челюсти китайцам...

Вы слышали что-нибудь подобное? Сражаться только для того, чтобы помочь американскому торговому дому «Стронг Бульбуль и Ко» сбывать свои изделия!

Право, не знаю, что и предпринять. Время так медленно тянется, а ведь остается еще шесть дней пути! К черту Великую Трансазиатскую магистраль с ее однообразием! На линии Грейт — Трунк из Нью-Йорка в Сан-Франциско было бы куда больше развлечений.

Там хоть индейцы иногда устраивают нападения на поезда, а перспектива быть скальпированным в дороге делает путешествие по-настоящему колоритным.

Что это? Декламируют или читают псалмы? Из соседнего купе доносится монотонный речитатив:

«Нет такого человека, какое бы он ни занимал положение, который не мог бы себя оградить от чрезмерного потребления пищи и предотвратить боли, вызываемые переполнением желудка. Обильных яств особенно должны остерегаться государственные мужи, от которых зависят судьбы народов...»

Это доктор Тио Кин читает вслух отрывок из Корнаро, стараясь запомнить все его предписания. Что ж, пожалуй, и не следует пренебрегать советом благородного венецианца! Изложить бы его в телеграмме и послать совету министров! Быть может, государственные мужи будут вести себя скромнее на своих банкетах?

Сегодня после полудня мы переехали по деревянному мосту Яманыр. Эта узкая речка, стремительность которой возрастает при таянии снегов, низвергается с западных горных круч высотою по меньшей мере в двадцать пять тысяч английских футов.

Рельсовый путь иногда обступают густые заросли. По словам Попова, там водится немало тигров. Охотно верю ему, но мне ни разу не посчастливилось увидеть ни одного из хищников. А жаль! Полосатые звери могли бы внести некоторое разнообразие в наше путешествие. Вот была бы удача для репортера! Вообразите только, как выглядели бы на страницах «XX века» в разделе «Вести отовсюду» такие привлекательные титры:

Так нет же! Туркестанские хищники не захотели доставить мне такого удовольствия. Я вправе их теперь презирать. Не тигры они, а безобидные кошки!

На этом участке пути были две остановки — на десять и пятнадцать минут — в Янги-Гиссаре и Кызыле, где дымят несколько доменных печей. Почва тут железистая, о чем говорит само название станции «Кызыл», то есть «Красный».

Местность здесь плодородная, земля хорошо возделана, особенно в восточных районах Кашгарии. Поля засеяны рожью, ячменем, просом, льном и даже рисом. Куда ни кинешь взгляд, стоят стеною могучие тополя, ивы и тутовые деревья; тянутся обширные пашни, орошаемые многочисленными каналами, и зеленые луга с разбросанными по ним стадами овец. Не будь на горизонте суровых Памирских гор. эта страна казалась бы не то Нормандией, не то Провансом. Правда, ее сильно опустошила война. В ту пору, когда Кашгария сражалась за свою независимость, ее земли были залиты потоками крови. Почва вдоль полотна усеяна могильными курганами, под которыми покоятся жертвы патриотизма. Но не для того я приехал в Центральную Азию, чтобы любоваться французскими пейзажами! Подавайте мне, черт возьми, что-нибудь новенькое, неожиданное, впечатляющее!

Так и не испытав никаких приключений, в четыре часа пополудни мы остановились на вокзале в Яркенде.

Хотя Яркенд не является официальной столицей восточного Туркестана, он, несомненно, самый крупный торговый центр этой провинции.

— Просто диву даешься: и здесь два смежных города! — говорю я майору Нольтицу.

— Да, но и на сей раз новый город образовался не без участия русских.

— Новый или старый,— отвечаю я,— боюсь, что они будут близнецами тех, что мы уже видели в восточном Туркестане: земляная стена, несколько десятков прорытых в ней ворот, глинобитные хижины и неизменные восточные базары — ни настоящих домов, ни интересных памятников.

И я не ошибся. Даже четырех часов оказалось более чем достаточно для осмотра обоих Яркендов, из которых новый тоже называется Янги-Шар. К счастью, жительницам Яркенда не возбраняется, как то было во времена «дадква» или губернаторов провинции, свободно ходить по улицам города. Теперь яркендские женщины могут доставить себе удовольствие и на людей посмотреть, и себя показать, к великой радости «фаранги» — так называют здесь всех иностранцев. Очень красивы эти азиатки — с длинными косами; в разноцветных ярких одеждах из хотанского шелка, украшенных китайскими узорами; расшитых сапожках на высоких каблуках и кокетливо повязанных тюрбанах, из-под которых виднеются соединенные в одну линию черные брови.

Китайских пассажиров, вышедших в Яркенде, тотчас же сменили другие, тоже китайцы; среди них было человек двадцать кули. В восемь часов вечера поезд трогается.

За ночь мы должны проехать триста пятьдесят километров, отделяющих Яркенд от Хотана. Я побывал в переднем багажном вагоне и с радостью удостоверился, что ящик стоит на прежнем месте. Кинко мирно похрапывал в своем убежище, но будить его я не стал. Пусть грезит о своей прелестной румынке!

Утром узнал от Попова, что мы шли со скоростью обычного пассажирского поезда и уже миновали Каргалык. Ночью было очень свежо. И неудивительно. Ведь путь пролегает на высоте тысяча двести метров. От станции Гума колея поворачивает прямо на восток, следуя приблизительно по тридцать седьмой параллели, той самой, что захватывает в Европе Севилью, Сиракузы и Афины.

За это время мы проехали лишь одну значительную реку — Каракаш. Я видел на ней несколько паромов, а на каменистых отмелях — лошадей и ослов, которых табунщики перегоняли вброд. Железнодорожный мост через Каракаш находится километрах в ста от Хотана, куда мы прибыли в восемь часов утра.

Поезд здесь стоит два часа, и так как этот город уже немного походит на китайский, решил хотя бы мельком на него взглянуть.

С одинаковой справедливостью можно сказать, что Хотан — мусульманский город, построенный китайцами, или китайский, построенный мусульманами. И на домах, и на людях заметен отпечаток того же двойственного происхождения. Мечети похожи на пагоды, а пагоды на мечети.

Потому я нисколько не удивился, что супруги Катерна, не захотевшие пропустить случая впервые ступить на китайскую землю, были заметно разочарованы.

— Господин Клодиус, я не вижу здесь декорации для спектакля «Ночи Пекина».

— Но мы еще не в Пекине, мой дорогой Катерна!

— Вы правы, надо уметь довольствоваться малым.

— Даже совсем малым, как говорят итальянцы.

— Ну, раз они так говорят, значит, далеко не глупы.

В ту минуту, когда я собираюсь подняться в вагон, ко мне подбегает Попов:

— Господин Бомбарнак!

— Что случилось?

— Меня вызвали в телеграфную контору и спросили, не едет ли в нашем поезде корреспондент «XX века». И когда я подтвердил, телеграфист велел вам передать вот эту депешу.

— Давайте!.. Давайте!

Беру депешу, которая ждала меня в Хотане уже несколько дней. Не ответ ли это на телеграмму относительно мандарина Иен Лу, посланную из Мерва?

Вскрываю депешу... читаю... она выпадает у меня из рук.

Вот что в ней сказано:

ГЛАВА XVIII

— Миллионы! В так называемом траурном вагоне не покойник, а миллионы!

У меня вырвалась эта неосторожная фраза, и тайна императорских сокровищ тотчас же стала известна всем — и пассажирам поезда, и железнодорожным служащим. Для отвода глаз правительство Персии, по соглашению с китайским, распустило слух об умершем мандарине, тогда как в действительности в Пекин переправляют сокровища стоимостью в пятнадцать миллионов франков!..

Какой я сделал непростительный промах! Каким оказался глупцом, пребывавшем в блаженном неведении! Но у меня не было повода не поверить Попову, как, видимо, и у него, чтобы заподозрить во лжи персидских чиновников! Да и кому бы пришло в голову усомниться в подлинности покойного мандарина Иен Лу?

Мое репортерское самолюбие, тем не менее, глубоко уязвлено, и полученный выговор очень огорчает. Слыханное ли дело? О том, что происходит на Великой Трансазиатской магистрали, «XX век» в Париже осведомлен лучше, чем его собственный корреспондент, который едет по этой дороге! О репортерские разочарования! Теперь же все узнали, что императорская казна, состоящая из золота и драгоценных камней и находившаяся в руках персидского шаха, возвращается ее законному владельцу, китайскому богдыхану.

Понятно, почему Фарускиар сел в наш поезд в Душаке. Один из директоров компании, заранее предупрежденный о ценном грузе, решил сам сопровождать императорские сокровища до места назначения. Вот почему он так старательно охранял «траурный вагон» вместе с Гангиром и тремя монголами. Вот почему был так взволнован, когда этот вагон отцепился, и так настойчиво требовал вернуться за ним не теряя ни минуты... Да, теперь все объясняется.

Понятно, почему в Кашгаре взвод китайских солдат пришел на смену монгольским стражникам, а Пан Шао ничего не мог сказать о мандарине Иен Лу: ведь такого в Поднебесной империи и не существовало!

Из Хотана мы выехали по расписанию. В поезде только и было разговоров, что об этих миллионах, которые вполне могло бы хватить, чтобы сделать всех пассажиров богачами.

— Мне с первой минуты показался подозрительным этот траурный вагон,— сказал майор Нольтиц.— Потому и расспрашивал Пан Шао о мандарине Иен Лу.

— А мне было невдомек,— ответил я,— зачем вам понадобилось это знать. Сейчас, по крайней мере, установлено, что мы тянем на буксире сокровища китайского императора.

— И он поступил весьма благоразумно,— добавил майор,— выслав навстречу эскорт из двадцати хорошо вооруженных солдат. От Хотана до Ланьчжоу поезд должен пройти две тысячи километров по пустыне Гоби, а охрана путей здесь оставляет желать лучшего.

— Тем более что свирепый Ки Цзан, как вы, майор, сами мне говорили, рыскал со своей шайкой в северных провинциях Поднебесной империи.

— Да, господин Бомбарнак, пятнадцать миллионов — хорошая приманка для разбойничьего атамана.

— Но как он сможет пронюхать о пересылке императорских сокровищ?

— О, такие люди всегда узнают все, что им нужно знать.

«Несмотря на то, что они не читают «XX века»! — подумал я и почувствовал, как краснею при мысли об этом непростительном промахе, который, без сомнения, уронит меня в глазах Шеншоля, моего шефа...

Между тем пассажиры, столпившись на вагонных площадках, оживленно обменивались мнениями. Одни предпочитали тащить на буксире миллионы, нежели труп мандарина, пусть даже и высшего разряда; другие полагали, что транспортировка сокровищ грозит поезду серьезной опасностью. Того же мнения придерживался и барон Вейсшнитцердерфер. Выразив его в самой резкой форме, он налетел на Попова с упреками и бранью:

— Вы обязаны были предупредить, сударь, вы обязаны были предупредить! Теперь все знают, что с нами едут миллионы, и поезд может подвергнуться нападению! А нападение, если даже предположить, что оно будет отбито, неизбежно вызовет опоздание. А вам известно, сударь, что я не потерплю никакого опоздания? Нет, не потерплю!

— Никто не нападет на нас, господин барон,— ответил Попов.— Никто и не подумает напасть!

— А откуда вы знаете, сударь? Откуда вы знаете?

— Успокойтесь, пожалуйста...

— Нет, я не успокоюсь и при малейшей задержке привлеку компанию к ответу и взыщу с нее убытки!

Вполне может статься, что «кругосветный» барон захочет получить с компании сто тысяч флоринов за причиненный ему ущерб!

Фульк Эфринель, как и следовало ожидать, смотрит на все с чисто практической точки зрения.

— Это верно,— говорит он,— что благодаря сокровищам доля риска сильно увеличивается и, случись какое-нибудь происшествие, Life Travellers Society[87], где я застрахован, откажется выдать компенсацию за риск и возложит ответственность на железнодорожную компанию.

— Совершенно справедливо,— добавляет мисс Горация Блуэтт,— и как обострились бы ее отношения с правительством Поднебесной империи, если бы не нашлись эти потерянные вагоны! Вы со мной согласны, Фульк?

— Разумеется нация!

Американец и англичанка рассуждают вполне резонно: за пропажу вагона с сокровищами отвечать пришлось бы железной дороге, так как компания не могла не знать о пересылке золота и драгоценностей, а не останков мифического мандарина Иен Лу.

А что думают по этому поводу супруги Катерна? Миллионы, прицепленные к хвосту поезда, нисколько не нарушили их душевного равновесия. Первый комик ограничился лишь замечанием:

— Эх, Каролина, какой прекрасный театр можно было бы построить на эти деньги!

Лучше всех определил положение священник, севший в Кашгаре,— преподобный Натаниэль Морз:

— Не очень-то приятно везти за собой пороховой погреб!

И он прав: вагон с императорской казной — настоящий пороховой погреб, способный в любую минуту взорвать наш поезд.

Первая железная дорога, проложенная в Китае около 1877 года, соединила Шанхай с Фучжоу. Что касается Великого Трансазиатского пути, то он проходит приблизительно по той же трассе, которая была намечена в русском проекте 1874 года — через Ташкент, Кульджу, Хами, Ланьчжоу, Сиань и Шанхай. Этот путь не захватывает густонаселенных центральных провинций, напоминающих шумные пчелиные ульи. Насколько возможно, он образует до Сучжоу прямую линию, прежде чем отклониться к Ланьчжоу. Если дорога и обслуживает некоторые крупные города, то по веткам, которые отходят от нее к югу и к юго-востоку. Между прочим, одна из этих веток, идущая из Тайюаня в Нанкин, должна соединить оба главных города провинций Шаньси и Цзянсу. Но она еще не пущена в эксплуатацию, так как не достроен один важный виадук.

Зато полностью закончена и обеспечивает прямое сообщение с Центральной Азией главная линия Великой Трансазиатской магистрали. Китайские инженеры проложили ее так же легко и быстро, как генерал Анненков Закаспийскую дорогу. В самом деле, пустыни Каракум и Гоби имеют между собой много общего. И там, и здесь — горизонтальная поверхность, отсутствие возвышенностей и впадин, что позволило с одинаковой легкостью уложить шпалы и рельсы. Вот если бы пришлось пробивать громадные, горные кряжи Куэнь-Луня и Тянь-Шаня, такую работу невозможно было бы проделать и за целое столетие. А по плоской песчаной равнине рельсовый путь быстро продвинулся на три тысячи километров до Ланьчжоу.

Ограничусь тем, что буду указывать по пути следования наиболее значительные станции, где поезд останавливается, чтобы набрать воды и топлива. По правую руку от полотна взор будут радовать очертания далеких гор, живописные громады которых замыкают на севере Тибетское плоскогорье, а по левую сторону взгляд будет теряться в бесконечных просторах Гобийских степей. Сочетание гор и равнин, в сущности, и составляет ландшафт Китайской империи.

Вторая часть путешествия не обещает быть особенно интересной, если только бог репортеров не сжалится надо мной и не пошлет какое-нибудь приключение. Был бы только повод, а там уж моя фантазия разыграется...

В одиннадцать часов поезд выходит из Хотана и в два часа пополудни прибывает в Керию, оставив позади станции Лоб, Чира и Ханьлангоу.

В 1889—1890 годах именно этим путем следовал Певцов от Хотана до Лобнора, вдоль подножия Куэнь-Луня, отделяющего китайский Туркестан от Тибета. Русский путешественник прошел через Керию, Нию, Черчен, но, не в пример нашему поезду, его караван встретил множество препятствий и трудностей, что, однако, не помешало Певцову нанести на карту десять тысяч квадратных километров и указать координаты значительного числа географических точек. Такое продолжение труда Пржевальского делает честь русскому правительству.

С вокзала Керии на юго-западе еще видны вершины Каракорума и пик Даспанг, которому многие картографы приписывают высоту, превосходящую восемь тысяч метров[88]. У его подножия тянется провинция Кашмир. Отсюда берут начало истоки Инда, питающие одну из самых больших рек полуострова Индостан. Здесь же от Памирского плоскогорья отделяется громадная цепь Гималаев с высочайшими на земном шаре вершинами.

От Хотана мы прошли полтораста километров за четыре часа. Скорость весьма умеренная, но на этом участке Трансазиатской магистрали быстрее и не ездят. То ли китайские локомотивы не обладают достаточной тягой, то ли машинисты слишком медлительны и не считают нужным развивать свыше тридцати — сорока километров в час? Как бы то ни было, но на рельсовых путях Поднебесной империи мы уже не вернемся к прежней скорости, обычной для Закаспийской дороги.

В пять часов вечера — станция Ния, где генерал Певцов основал метеорологическую обсерваторию. Здесь поезд стоит только двадцать минут. У меня достаточно времени, чтобы купить немного провизии в вокзальном буфете для Кинко.

На промежуточных станциях садятся новые пассажиры — китайцы. Они редко занимают места в первом классе, да и берут билеты на короткие расстояния.

Только мы отъехали от Нии, меня находит на площадке Фульк Эфринель. Вид у него озабоченный, как у коммерсанта, собирающегося заключить важную сделку.

— Господин Бомбарнак, хочу вас попросить об одной услуге.

— Буду счастлив, мистер Эфринель, если смогу быть вам полезен. В чем дело?

— Прошу вас быть моим свидетелем.

— В деле чести? А могу узнать с кем?

— С мисс Горацией Блуэтт.

— Как, вы деретесь с мисс Горацией Блуэтт? — засмеялся я.

— Нет еще. Я на ней женюсь.

— Вы на ней женитесь?

— Да! Это неоценимая женщина, очень сведущая в торговых делах и прекрасно знающая бухгалтерию...

— Поздравляю вас, мистер Эфринель! Вы можете на меня рассчитывать.

— И на господина Катерна? Как вы полагаете?

— Без сомнения. Он только обрадуется и, если будет свадебный обед, споет вам за десертом...

— Пусть поет сколько захочет. Но ведь и мисс Горации Блуэтт нужны свидетели.

— Разумеется.

— Как вы думаете, майор Нольтиц согласится?

— Русские слишком любезны, чтобы отказывать. Если хотите, могу с ним поговорить.

— Заранее благодарю вас. А кого попросить быть вторым свидетелем? Тут я немного затрудняюсь... Может быть, англичанина, сэра Фрэнсиса Травельяна?..

— Молча в знак отказа качнет головой — ничего другого вы от него не дождетесь...

— А барон Вейсшнитцердерфер?

— Как можно просить человека, который совершает кругосветное путешествие, да еще с такой длинной фамилией?.. Сколько времени уйдет зря, пока он распишется!

— В таком случае, я не вижу никого, кроме молодого Пан Шао... или, если тот откажется, нашего начальника поезда.

— Конечно, и тот и другой почтут за честь... Но спешить некуда, мистер Эфринель. До Пекина еще далеко, а там вы легко найдете четвертого свидетеля...

— При чем тут Пекин? Чтобы жениться на мисс Горации Блуэтт, мне вовсе не нужно ждать Пекина.

— Значит, вы хотите воспользоваться несколькими часами стоянки в Сучжоу или в Ланьчжоу?

— Wait a bit, господин Бомбарнак! С какой стати янки будет терять время на ожидание?

— Итак, это произойдет...

— Здесь!

— В поезде?

— В поезде.

— Ну! Тут и я вам скажу: Wait a bit!

— Да, и очень скоро. Не пройдет и дня...

— Но для свадебной церемонии прежде всего нужен...

— Нужен американский пастор! Он едет с нами в поезде. Преподобный Натаниэль Морз...

— И он согласен?

— Еще бы! Только попросите его, он хоть целый поезд переженит.

— Браво, мистер Эфринель! Свадьба в поезде! Это очень пикантно...

— Господин Бомбарнак, никогда не следует откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня.

— Да, я знаю... Time is money[89].

— Нет! Просто Time is time[90], но лучше не терять даром ни минуты.

Фульк Эфринель пожимает мне руку, и, согласно обещанию, я вступаю в переговоры с будущими свидетелями брачной церемонии.

Само собой разумеется, маклер и маклерша — люди свободные, могут располагать собой по своему усмотрению и вступить в брак,— был бы только священник! — когда им заблагорассудится,— без нудных приготовлений и утомительных формальностей, которые требуются во Франции и других странах. Хорошо это или дурно? Американцы находят, что так лучше, а Фенимор Купер сказал: «Что хорошо у нас, то хорошо и везде».

Сперва обращаюсь к майору Нольтицу. Он охотно соглашается быть свидетелем мисс Горации Блуэтт.

— Эти янки удивительный народ,— говорит он мне.

— Удивительный потому, что они ничему не удивляются.

Такое же предложение делаю и Пан Шао.

— Очень рад быть свидетелем этой божественной и обожаемой мисс Горации Блуэтт! — отзывается он.

Если уж брак американца и англичанки, с французом, русским и китайцем в качестве свидетелей, не даст полной гарантии счастья, то существует ли оно вообще?

А теперь очередь за господином Катерна.

Согласен ли он? Вот праздный вопрос — хоть дважды, хоть трижды...

— Да ведь это чудесная тема для водевиля или оперетки! — восклицает первый комик.— У нас уже есть «Свадьба с барабаном», «Свадьба под оливами», «Свадьба при фонарях»... Ну, а теперь мы будем представлять «Свадьбу в поезде» или еще лучше — «Свадьба на всех парах». Какие эффектные названия, господин Клодиус! Ваш американец вполне может на меня положиться. Свидетель будет старым или молодым, благородным отцом или первым любовником, маркизом или крестьянином — кем угодно, по выбору и желанию зрителей!

— Останьтесь таким, какой вы есть, господин Катерна, так будет вернее.

— А госпожу Катерна пригласят на свадьбу?

— А то как же! Подружкой невесты.

Нельзя, конечно, предъявлять слишком строгие требования к свадебному обряду, происходящему в поезде Великого Трансазиатского пути![91]

Ввиду позднего часа церемония не может состояться в тот же вечер. К тому же Фульк Эфринель, чтобы устроить все как можно более солидно, должен сделать еще кое-какие приготовления. Бракосочетание назначили на завтрашнее утро. Пассажиры были приглашены на торжество, и сам Фарускиар обещал почтить его своим присутствием.

За обедом только и говорили о предстоящей свадьбе. На приветствия и поздравления будущие супруги отвечали с настоящей англосаксонской учтивостью. Все присутствующие изъявили готовность подписаться под брачным контрактом.

— И мы оценим ваши подписи по достоинству! — заявил Фульк Эфринель тоном негоцианта, дающего согласие на сделку.

С наступлением ночи все отправились на покой, предвкушая завтрашнее торжество. Я совершил свою обычную прогулку до вагона, занятого китайскими жандармами, и убедился, что сокровища Сына Неба находятся под неусыпным надзором. Пока дежурит одна половина отряда, другая предается сну.

Около часа ночи мне удалось навестить Кинко и передать еду, купленную на станции Ния. Молодой румын ободрился и повеселел. Он больше не видит на своем пути препятствий, которые помешают ему бросить якорь в надежной гавани.

— Я толстею в этом ящике,— жалуется Кинко.

— Остерегайтесь,— подсмеиваюсь я,— а то вы не сможете из него вылезти!

И рассказываю ему о предстоящей свадьбе четы Эфринель-Блуэтт, о том, как они собираются отпраздновать свое бракосочетание в поезде.

— Вот счастливцы, им не надо ждать до Пекина!

— Да, конечно, только мне кажется, что скоропалительный брак, заключенный в таких условиях, не может быть особенно прочен... Но пусть эти оригиналы сами о себе заботятся!

С наступлением дня огромная солончаковая равнина заискрилась и засверкала под лучами солнца.

В три часа поезд сделал сорокаминутную остановку на станции Черчен, почти у самых отрогов Куэнь-Луня. Рельсовый путь тянется теперь к северо-востоку, пересекая унылую, безотрадную местность, лишенную деревьев и зелени.

Мы находимся где-то на середине четырехсоткилометровой дистанции, отделяющей Черчен от Чарклыка.

ГЛАВА XIX

Я проснулся в холодном поту. Мне снился страшный сон, но не такой, который требует истолкования по «Золотому ключу»[92].

Нет, и так все ясно! Главарь шайки разбойников Ки Цзан, задумавший овладеть китайскими сокровищами, нападает на поезд в равнине южного Гоби... Вагон взломан и опустошен... Китайская стража гибнет, храбро защищая императорскую казну... Что же касается пассажиров... Проснись двумя минутами позже, я узнал бы их участь и свою собственную судьбу!

Но все исчезает вместе с ночным туманом. Сны — не то что фотографические снимки. Они «выгорают» на солнце и стираются в памяти.

Когда я совершал обычный моцион вдоль всего поезда, как примерный буржуа по главной улице своего городка, подошел майор Нольтиц и указал на монгола, сидевшего во втором классе:

— Он не из тех, что сели в Душаке вместе с Фарускиаром и Гангиром.

— В самом деле, этого человека я вижу впервые.

В ответ на мой вопрос Попов сообщил, что монгол, на которого указал майор Нольтиц, сел на станции Черчен.

— Могу вам также сказать,— добавил Попов,— что как только он появился, директор имел с ним недолгую беседу, из чего можно сделать заключение, что новый пассажир один из служащих компании Великой Трансазиатской магистрали.

Кстати, во время прогулки я не заметил Фарускиара. Не сошел ли он с поезда на одной из промежуточных станций между Черченом и Чарклыком, куда мы должны прибыть около часа пополудни?

Нет, вот он стоит рядом с Гангиром на передней площадке нашего вагона. Они о чем-то оживленно разговаривают, оглядывая то и дело с заметным нетерпением северо-восточный горизонт обширной равнины. Может быть, узнали от монгола какую-нибудь тревожную новость? И тут я опять предаюсь игре воображения, мне мерещатся всякие приключения, нападения разбойников, как ночью, во сне...

Но преподобный Натаниэль Морз возвращает к действительности.

— Это состоится сегодня... в девять часов... Пожалуйста, не опоздайте...— напоминает он.

Ах да, свадьба Фулька Эфринеля и мисс Горации Блуэтт... А я о ней совсем забыл. Надо приготовиться. Раз уж нет с собой другого костюма, могу, по крайней мере, переменить сорочку. В качестве одного из двух свидетелей жениха подобает иметь приличный вид, тем более что второй свидетель, господин Катерна, будет великолепен.

Действительно, комик отправился в багажный вагон — опять мне пришлось дрожать за бедного Кинко! — и там, с помощью Попова, вытащил из своего сундука изрядно поношенный костюм, успех которого, безусловно, будет обеспечен на свадебной церемонии: сюртук цвета свежего оливкового масла с металлическими пуговицами и полинявшей бутоньеркой в петлице, галстук с неправдоподобно большим «бриллиантом», пунцовые панталоны до колен с медными пряжками, пестрый жилет с цветочками, узорчатые чулки, шелковые перчатки, черные бальные башмаки и серая широкополая шляпа. Представляю, сколько деревенских новобрачных или, скорее, их дядюшек, сыграл комик в этом традиционном свадебном наряде! И этот поистине великолепный ансамбль как нельзя лучше гармонирует с его сияющим, гладко выбритым лицом и веселыми глазами.

Госпожа Катерна вырядилась не хуже мужа. Она извлекла из своего гардероба костюм дружки: красивый корсаж с перекрестной шнуровкой, шерстяную юбку, чулки цвета мальвы, соломенную шляпу с искусственными цветами, которым не хватало лишь запаха. К тому же слегка насурьмила брови и подрумянила щеки. Ничего не скажешь, настоящая провинциальная субретка! И если наши комедианты согласятся после свадебного ужина разыграть несколько сценок из сельской жизни, то я ручаюсь за успех.

О начале свадебной церемонии, назначенной на девять часов, объявит тендерный колокол; он будет звонить во всю силу, как на колокольне. Немного воображения, и легко представить себе, что ты находишься в деревне.

Но куда же будет созывать гостей и свидетелей этот колокол?.. В вагон-ресторан, который, как я успел убедиться, неплохо оборудовали для предстоящей церемонии. Большой обеденный стол разобрали и вместо него поставили маленький. Несколько букетов цветов, купленных на станции Черчен, расставили по углам вагона, достаточно просторного, чтобы вместить большую часть пассажиров. Впрочем, те, кому не хватит места внутри, могут постоять на площадках.

На дверях вагонов первого и второго классов было вывешено объявление:

«Мистер Фульк Эфринель, представитель торгового дома «Стронг Бульбуль и Ко» в Нью-Йорке, и мисс Горация Блуэтт, представительница фирмы «Гольме-Гольм» в Лондоне, имеют честь пригласить вас на свое бракосочетание. Брачная церемония состоится в вагоне-ресторане поезда Великой Трансазиатской магистрали 22 мая сего года, ровно в девять часов утра в присутствии преподобного Натаниэля Морза из Бостона».

Ну что же, если не удастся извлечь из такого события хотя бы сотни строк, значит, я ничего не смыслю в своем ремесле.

А пока суть да дело, надо бы справиться у начальника поезда, в каком месте мы будем находиться в эту торжественную минуту.

Попов указывает его на карте, приложенной к путеводителю. Поезд будет в ста пятидесяти километрах от станции Чарклык, в пустыне, которую пересекает здесь небольшая река, впадающая в озеро Лобнор. На протяжении двадцати лье не встретится ни одной станции, а значит, ничто не должно нарушить церемонии.

Само собой разумеется, что я и господин Катерна уже в половине девятого были готовы к исполнению своих обязанностей.

Майор Нольтиц и Пан Шао тоже немного принарядились по случаю торжества. Вид у майора был весьма серьезный, как у хирурга, собирающегося приступить к ампутации ноги, а китаец скорее походил на насмешливого парижанина, попавшего на деревенскую свадьбу.

Доктор Тио Кин, конечно, не пожелает разлучиться со своим Корнаро, и они явятся на этот скромный праздник, как всегда, вдвоем. Насколько мне известно, благородный венецианец не был женат и не оставил специальных суждений о браке с точки зрения неумеренного расходования основных жизненных соков, есть только кое-какие разрозненные замечания в начале главы:

— Я могу согласиться,— заметил Пан Шао, только что процитировавший мне эту фразу из Корнаро,— что брак вполне можно отнести к одному из таких опасных случаев.

Восемь часов сорок пять минут. Новобрачных еще никто не видел. Мисс Горация Блуэтт заперлась в купе, где она, без сомнения, занимается свадебным туалетом. По-видимому, и Фульк Эф-ринель завязывает сейчас галстук, наводит последний блеск на кольца, брелоки и другие драгоценности своей портативной ювелирной лавки. Меня не беспокоит их отсутствие. Они явятся, как только зазвонит колокол.

Замечаю, что Фарускиар и Гангир чем-то озабочены и, судя по всему, им сейчас не до свадьбы. Почему они продолжают пристально всматриваться в пустынный горизонт? Ведь ничего, кроме бесплодной, печальной и мрачной пустыни Гоби, какой она рисуется в описаниях Грум-Гржимайло, Блана и Мартена, они не увидят. Интересно знать, что их так тревожит?

— Если предчувствие не обманывает меня,— говорит майор Нольтиц,— тут что-то кроется.

Что он хочет этим сказать?.. Но некогда раздумывать: тендерный колокол шлет уже веселые призывы. Девять часов. Пора идти в вагон-ресторан.

Господин Катерна становится в пару со мной и бойко напевает:

А госпожа Катерна отвечает на трио из «Белой дамы»[93] припевом из «Вийярских драгунов»[94]:

показывая театральным жестом, будто дергает за веревку.

Пассажиры торжественно направляются в вагон-ресторан. Шествие возглавляют четверо свидетелей, а за ними с обоих концов деревни — я хотел сказать, поезда — идут приглашенные. Среди них — китайцы, туркмены и несколько татар. Всем хочется побывать на свадьбе.

Священник Натаниэль Морз сидит в вагоне-ресторане за маленьким столом, на котором красуется брачный договор, составленный им в соответствии с требованиями будущих супругов. Видимо, он привык к такого рода процедурам, настолько же коммерческим, как и матримониальным.

А жениха и невесты все еще нет.

— Неужели они передумали? — говорю я комику.

— Если и передумали,— смеется господин Катерна,— то пусть преподобный вторично обвенчает меня с женой. Недаром же мы надели свадебные наряды!.. Да и другим будет не обидно. Правда, Каролина?

— Конечно, Адольф,— не без жеманства отвечает ему субретка.

Однако повторное бракосочетание супругов Катерна не состоится. Вот он, Фульк Эфринель, одетый в это утро точно так же, как и вчера, и — любопытная подробность! — с карандашом за левым ухом: добросовестный маклер, видимо, только что закончил какую-то калькуляцию для своего торгового дома в Нью-Йорке.

А вот и мисс Горация Блуэтт, тощая, сухопарая и плоская, какой только может быть английская маклерша. Поверх дорожного платья она накинула плащ, а вместо украшений на поясе у нее бренчит связка ключей.

Все присутствующие вежливо встают при появлении новобрачных, а те, поклонившись направо и налево и «переведя дух», как сказал бы господин Катерна, медленно подходят к священнику, который стоит, положив руку на Библию, открытую, несомненно, на той самой странице, где Исаак, сын Авраама и Сарры, берет в жены Ревекку, дочь Рахили.

Если бы еще зазвучала приличествующая обряду органная музыка, то легко было бы вообразить, что находишься в церкви.

Но есть и музыка! Правда, это не орган, а всего лишь гармоника, которую не забыл захватить с собой господин Катерна. Как бывший моряк, он умеет обращаться с этим инструментом и демонстрирует свое искусство, стараясь воспроизвести слащавое анданте из «Нормы»[95] с типичными для гармоники заунывными интонациями.

Старомодная мелодия, которая так темпераментно звучит на этом инструменте, по-видимому, доставляет большое удовольствие уроженцам Центральной Азии. Но всему на свете приходит конец, даже анданте из «Нормы».

Преподобный Натаниэль Морз обращается к молодым супругам со свадебным спичем, который, надо думать, ему не раз уже приходилось произносить.

«Две души, слившиеся воедино... Плоть от плоти... Плодитесь и размножайтесь...»

Думается, он поступил бы лучше, пробормотав скороговоркой, как простой нотариус: «В нашем, священника-нотариуса, присутствии Эфринель — Блуэтт и Ко составили настоящий...»

К сожалению, не могу закончить мою мысль. Со стороны локомотива доносятся крики. Пронзительно скрипят тормоза. Поезд резко замедляет ход, вздрагивает от сильных толчков и останавливается, взметая тучи песка.

Какое грубое вмешательство в брачную церемонию! В вагоне-ресторане все опрокинулось — люди и мебель, новобрачные и свидетели. Никто не удержался на ногах. Невообразимая свалка сопровождается криками ужаса и протяжными стонами... Но, тороплюсь заметить, никто не получил серьезных повреждений, так как остановка не была мгновенной.

— Быстрее выходите... торопитесь! — кричит мне майор.

ГЛАВА XX

Ушибленные и перепуганные пассажиры в ту же минуту выбежали из вагонов. Среди всеобщего смятения и растерянности слышались со всех сторон только жалобы и недоуменные вопросы на трех или четырех языках.

Фарускиар с Гангиром и четверо монголов первые выскакивают на полотно и выстраиваются на пути, вооруженные револьверами и кинжалами. Нет никакого сомнения, остановка поезда подстроена злоумышленниками с целью грабежа.

И действительно, рельсы сняты на протяжении почти ста метров, и локомотив, очутившись на шпалах, уперся в песчаный бугор.

— Как?! Дорога еще не достроена, а билеты выдаются от Тифлиса до Пекина?.. Но ведь я для того только и поехал трансазиатским поездом, чтобы сократить себе кругосветное путешествие на девять дней!

Узнаю сердитый голос барона, упрекающего Попова на немецком языке. Но на этот раз он должен обвинять не инженеров железнодорожной компании, а кого-то другого.

Мы обступаем начальника поезда с расспросами, а майор Нольтиц не сводит глаз с Фарускиара и монголов

— Барон не прав,— отвечает нам Попов.— Дорога вполне закончена, а рельсы кто-то снял с преступными намерениями.

— Чтобы задержать поезд! — восклицаю я.

— И похитить сокровища, которые он везет в Пекин,— добавляет господин Катерна.

— Это несомненно,— говорит Попов.— И мы должны быть готовы отбить нападение.

— Кто эти разбойники? — спрашиваю я.— Не Ки Цзан ли со своей шайкой?

Имя грозного бандита приводит пассажиров в трепет.

— Почему непременно Ки Цзан... а не Фарускиар? — тихо говорит мне майор.

— Что вы, он один из директоров дороги!..

— Допустим. Но если справедливы слухи, что компания вошла в сделку с некоторыми предводителями банд, чтобы обеспечить движение поездов...

— Никогда этому не поверю, майор!

— Как вам угодно, господин Бомбарнак, но Фарускиар-то ведь знал, что в «траурном» вагоне...

— Полно, майор, сейчас не до шуток!

— Да, сейчас не до шуток. Мы должны защищаться, и защищаться со всей решительностью.

Китайский офицер расставил своих солдат вокруг вагона с сокровищами. Их было человек двадцать да нас, пассажиров, не считая женщин, около тридцати. Попов роздал оружие — его всегда держат в поезде на случай нападения. Майор Нольтиц, Катерна, Пан Шао, Фульк Эфринель, машинист и кочегар, путешественники как азиатского происхождения, так и европейцы — все решили сражаться ради общего спасения.

По правую сторону, приблизительно в ста шагах от полотна — дремучие заросли кустарника. Там, по всей вероятности и скрываются разбойники, готовые с минуты на минуту броситься в атаку

Вдруг раздаются воинственные крики Ветки раздвигаются, пропуская засевшую в кустарнике банду около шестидесяти гобийских монголов.

А как ведет себя господин Фарускиар. гак, на мой взгляд, несправедливо заподозренный майором Нольтицем? Он словно преобразился ста\ еще выше, стройнее, красивое лицо побледнело, в глазах сверкают молнии

Пусть я ошибся насчет мандарина Иен Лу, но, по крайней мере, не принял директора железнодорожной компании за пресловутого юньнаньского бандита!

Как только показались разбойники, Попов велел госпоже Катерна, мисс Горации Блуэтт и всем другим женщинам вернуться в вагоны.

Я вооружен только шестизарядным револьвером, но постараюсь не выпустить зря ни одной пули. Мечта о приключениях, происшествиях, сенсациях наконец-то сбылась. Теперь будет о чем порассказать читателям, если только выйду целым и невредимым из переделки, к чести репортажа и к немалой славе «XX века»!

А не удастся ли с самого начала пустить пулю в лоб атаману шайки, чтобы заставить нападающих отступить? Дело сразу бы обернулось в нашу пользу.

Разбойники дают залп, потрясают оружием, испускают дикие крики. Фарускиар, с пистолетом в одной руке и с кинжалом в другой, бросается в атаку, подбодряя словами и жестами Гангира и четырех монголов, которые не отстают от него ни на шаг. Мы с майором Нольтицем устремляемся в гущу боя, но нас опережает господин Катерна. Рот у него открыт, белые зубы оскалены, глаза прищурены. Теперь он не опереточный комик, а прежний бывалый матрос!

— Эти мерзавцы,— кричит он,— лезут на абордаж! Пираты хотят нас потопить! Вперед, вперед, за честь флага! Пли с штирборта! Пли с бакборта![96] Огонь с обоих бортов!

И вооружен он не театральным кинжалом и не пистолетом, заряженным безобидным порошком. Нет! В руках у него по настоящему револьверу, из которых он палит направо и налево.

Молодой Пан Шао тоже храбро сражается, не переставая улыбаться и увлекая за собой остальных пассажиров — китайцев. Попов и вся поездная прислуга смело выполняют свой долг. Даже сэр Фрэнсис Травельян из Травельян-Голла в Травельяншире сражается с присущей ему хладнокровной методичностью, а Фульк Эфри-нель — с бешенством истого янки, приведенного в ярость не только нарушением свадебного обряда, но и опасностью, угрожающей его сорока двум ящикам искусственных зубов. И я не знаю, какое из этих двух чувств перевешивает в сознании практичного американца.

Короче говоря, шайка злодеев наткнулась на такое энергичное сопротивление, какого она вовсе не ожидала.

А барон Вейсшнитцердерфер? О, барон — один из самых неустрашимых бойцов. На его губах выступила пена, он взбешен до исступления, ничего не видит и не слышит, рискуя стать первой жертвой резни. Его приходится все время выручать. Досадная задержка может привести к опозданию на пароход в Тяньцзине, нарушить расписание первой четверти маршрута и тем самым испортить кругосветное путешествие! Какой щелчок по германскому самолюбию!

Величественный Фарускиар, мой герой,— не могу назвать его иначе — выказывает чудеса храбрости. Расстреляв весь револьверный заряд, он действует кинжалом, как человек, не раз глядевший в лицо смерти и нисколько ее не боящийся.

С обеих сторон есть раненые, а быть может, и убитые. Несколько пассажиров неподвижно лежат на пути. Живы ли они? У меня слегка задето пулей плечо, но я не обращаю внимания на эту пустяковую царапину. Преподобный Натаниэль Морз, несмотря на свой духовный сан, сражается как настоящий воин, и, судя по тому, как обращается с оружием, можно заключить, что в этом деле он не новичок.

У господина Катерна прострелена шляпа, та самая широкополая серая шляпа сельского новобрачного, которую он извлек из своего актерского гардероба, и это дает ему повод разразиться виртуозной матросской бранью. Вслед за тем, тщательно прицелившись, комик убивает наповал бандита, осмелившегося продырявить его головной убор.

С той и с другой стороны увеличивается число выбывших из строя, а исход боя все еще сомнителен. Фарускиар, Гангир и монголы, теснимые разбойниками, отступают к драгоценному вагону, от которого не отходят китайские солдаты. Двое или трое из них уже смертельно ранены, и сам офицер только что убит пулей в голову. Мой герой проявляет чудеса храбрости, защищая сокровища Сына Неба.

Атаман шайки, высокий чернобородый человек, не перестает бросать своих молодцов на штурм поезда. До сих пор пули щадят его и, несмотря на все наши усилия, он медленно, но верно продвигается вперед. Бой затягивается.

Неужели мы вынуждены будем укрыться в вагонах, как за стенами крепости, и отстреливаться оттуда до той минуты, пока не падет последний из нас? А это непременно случится, и даже очень скоро, если бандиты не перестанут нас теснить...

Теперь к шуму выстрелов присоединяются крики женщин. Некоторые из них, совершенно обезумев, выбегают на площадки, хотя мисс Горация Блуэтт и госпожа Катерна стараются удержать их внутри вагона. Правда, стенки в нескольких местах пробиты пулями. Не ранен ли Кинко?

— Плохи наши дела! — говорит мне майор Нольтиц.

— Да, дела неважны, да и заряды, кажется, на исходе. Необходимо вывести из строя атамана. Пойдемте, майор.

Но то, что хотели сделать мы, делает господин Фарускиар. Ловко отражая направленные на него удары, он прорывает ряды нападающих и отбрасывает их от полотна... И вот мой герой уже лицом к лицу с главарем банды... заносит кинжал... и... поражает его прямо в грудь.

Разбойники тотчас же отступают, даже не подобрав убитых и раненых. Одни удирают в степь, другие исчезают в кустарнике. К чему их преследовать, если битва закончилась в нашу пользу? И я смело могу утверждать, что нашим спасением мы обязаны только мужеству великолепнейшего Фарускиара. Не будь его, вряд ли была бы написана эта книга.

Но атаман разбойников еще жив, хотя кровь струится у него из раны.

И тут последовала сцена, которая навсегда запечатлелась в моей памяти.

Сделав последнее усилие, атаман поднимается и, угрожающе подняв руку, смотрит на врага в упор...

Но последний удар кинжала пронзает ему сердце.

Фарускиар оборачивается и, как ни в чем не бывало, произносит по-русски:

— Ки Цзан умер, и так будет со всяким, кто осмелится пойти против Сына Неба!

ГЛАВА XXI

Так, значит, Ки Цзан произвел в пустыне Гоби нападение на поезд! Юньнаньский разбойник все-таки узнал, что к составу прицеплен вагон с золотом и драгоценными камнями на огромную сумму! И чему тут удивляться, если об этой новости писали даже в газетах. У Ки Цзана было достаточно времени, чтобы подготовиться к нападению: разобрать рельсы и устроить засаду. Не повергни его к своим ногам неподражаемый Фарускиар, разбойник не только завладел бы императорской казной, но и перебил пассажиров. Теперь я понимаю, почему наш спаситель проявлял с самого утра беспокойство и так упорно всматривался в пустынный горизонт. Монгол, севший в Черчене, по-видимому, предупредил его о намерении Ки Цзана. Правда, директор правления Трансазиатской дороги учинил над ним суровую расправу, но в монгольской пустыне нельзя быть очень требовательным к правосудию. Там еще нет судебной администрации — к счастью для монголов.

— Теперь, полагаю, вы откажетесь от своих подозрений насчет Фарускиара? — спросил я майора Нольтица.

— До известной степени, господин Бомбарнак.

— До известной степени?.. Черт возьми, однако и требовательны же вы, майор Нольтиц!

...Прежде всего мы должны установить потери.

С нашей стороны трое убитых — среди них китайский офицер, и двенадцать раненых, причем четверо ранены тяжело, а остальные не настолько серьезно, чтобы не быть в состоянии доехать до Пекина. Попов отделался ссадиной, а первый комик царапиной, которую госпожа Катерна сама хочет перевязать.

Майор велел перенести раненых в вагоны и поспешил оказать им первую помощь. Доктор Тио Кин тоже предложил свои услуги. Что же касается погибших, то их решили отвезти на ближайшую станцию, где им отдадут последний долг.

Бандиты, как я уже говорил, бросили своих мертвых. Мы прикрыли их песком и перестали о них думать.

Поезд был остановлен на половине пути между Чарклыком и Черченом. На той и на другой станции нам была бы обеспечена помощь, но, к несчастью, Ки Цзан нарушил телефонную связь — снимая рельсы, он повалил и телеграфные столбы.

Прежде всего нужно поставить локомотив на рельсы, затем вернуться в Черчен и дожидаться, пока рабочие не восстановят путь. На это потребуется, если не будет никаких других задержек, около двух суток.

Мы беремся за дело не теряя ни минуты. Пассажиры охотно помогают Попову и персоналу поезда, в распоряжении которых имеются все необходимые инструменты — домкраты, рычаги, молотки, английские ключи. После трех часов работы удается, не без труда, поставить на рельсы тендер и локомотив.

Самое главное сделано. Теперь нужно дать машине задний ход и на малой скорости вернуться в Черчен. Но какая потеря времени, какое опоздание! Вы можете представить, как отчаянно бранится барон, сколько разных «teufel», «donnerwetter» и прочих германских ругательств, срывающихся с его губ!

Забыл сказать, что после разгрома бандитской шайки все пассажиры, и первым из них ваш покорный слуга, сочли своим долгом поблагодарить господина Фарускиара. Наш спаситель принял слова благодарности с достоинством истинно восточного человека.

— Я только исполнил свою обязанность, как один из директоров правления Великой Трансазиатской магистрали,— ответил он с благородной скромностью.

Затем, по его приказанию, монголы взяли на себя часть работы, и я должен заметить, что они проявили исключительное рвение, заслужив наши искренние похвалы.

Тем временем Фарускиар и Гангир о чем-то долго совещались в сторонке и наконец с их стороны последовало неожиданное предложение.

— Господин начальник поезда,— обратился Фарускиар к Попову,— я убежден, что в интересах пассажиров не возвращаться назад, а ехать вперед, к Чарклыку.

— Да, без сомнения, господин директор,— ответил Попов,— но рельсы-то ведь сняты... Пока не починят путь, мы не сможем двинуться вперед.

— Рельсы сняты, но мы сами сможем их уложить, хотя бы на первый случай, чтобы пропустить только наш поезд.

Предложение дельное и вполне заслуживает внимания. Поэтому мы все собрались обсудить его — майор Нольтиц, Пан Шао, Фульк Эфринель, господин Катерна, американский священник, барон Вей-сшнитцердерфер и еще человек десять пассажиров, владеющих русским языком.

Фарускиар продолжал:

— Я только что прошел по разрушенному участку пути. Почти все шпалы на месте, а рельсы только отвинчены и брошены тут же на песке. Их можно снова закрепить и осторожно провести по ним поезд. Работа займет не больше суток, а еще через пять часов мы будем в Чарклыке.

Превосходная мысль! Все ее поддерживают, особенно барон. Этот план вполне осуществим, а если, паче чаяния, не хватит нескольких рельсовых полос, можно будет перенести вперед те, которые останутся позади поезда.

Ну и молодчина, Фарускиар! В критическую минуту он оказался на высоте и завоевал всеобщее уважение. Вот исключительная личность, которой недоставало моей хронике! Теперь уж раструблю о нем на весь мир, во все свои репортерские трубы!

Как недальновиден был майор Нольтиц, заподозрив в нем соперника Ки Цзана!

Первым делом занялись укладкой и укреплением шпал там, где они были сняты или повреждены.

Улучив минутку, я пробрался, не боясь быть замеченным среди всеобщей суеты, в багажный вагон, и удостоверился, что Кинко цел и невредим. Сообщил ему о случившемся, посоветовал соблюдать осторожность и предупредил, чтобы он не смел выходить из своего ящика. Румын пообещал оставаться на месте, и теперь я за него спокоен.

Было около трех часов, когда мы взялись за работу. Рельсы оказались снятыми на участке в сотню метров. Согласившись с Фа-рускиаром, мы не стали их наглухо закреплять. Этим займутся рабочие, которых пришлют из Чарклыка, после того, как наш поезд достигнет этой станции, одной из самых значительных на Трансазиатской магистрали.

Так как рельсы довольно тяжелы, мы разбиваемся на группы. Все пассажиры, как первого, так и второго класса, работают не покладая рук. Барон трудится с таким азартом, что его приходится сдерживать. И Фульк Эфринель, даже не заикаясь о прерванной свадьбе, словно он и не думал жениться — делу — время, потехе — час! — старается за четверых. Не отстает от других и Пан Шао, и сам доктор Тио Кин пытается быть полезным, напоминая муху из басни, которая захотела сдвинуть воз.

— Черт побери, это горячее гобийское солнце! До чего же беспощаден «король лучей»! — то и дело восклицает господин Катерна.

Один лишь сэр Фрэнсис Травельян из Травельян-Голла в Тра-вельяншире спокойно сидит в вагоне на своем месте. Видимо, невозмутимый джентльмен решил, что эта работа не для него.

К семи часам восстановлено метров тридцать пути. Скоро стемнеет. Решено сделать перерыв до утра. После полудня работа будет окончена, и поезд пойдет дальше.

Падаем от усталости и голода. Какой завидный аппетит после трудной работы! Один за другим, без различия классов, все собрались в вагоне-ресторане. Провизии вдоволь, и вскоре в казенных запасах пробита широкая брешь. Не важно! В Чарклыке снова закупят все, что надо.

Господин Катерна необыкновенно весел, подвижен, общителен, как говорят, душа общества. За десертом он вместе с м-ме Катерна запевает — и кстати — отрывок из «Путешествия в Китай»:

Мы хором подхватываем скорее громко, чем стройно.

О, Лабиш, думали ли Вы когда, что эта прелестная песенка однажды будет услаждать слух пассажиров Великой Трансазиатской дороги!

Затем нашему комику — полагаю, с некой подсказки — пришла в голову мысль... И какая!.. Почему бы не продолжить церемонию, прерванную нападением бандитов? Почему бы не отпраздновать свадьбу?

— Какую свадьбу? — спрашивает Фульк Эфринель.

— Вашу, мистер, Вашу,— отвечает господин Катерна.— Разве Вы забыли? Это же чудесно!

А Фульк Эфринель и мисс Горация Блуэтт, казалось, и не помнят, что, не будь нападения банды Ки Цзяна, их бы уже сковали нежные узы Гименея...

Но все слишком устали. Отказался и пастор Натаниэль Морз: не было сил обвенчать супругов, да и они не в силах вынести благословение. Церемонию отложили на послезавтра. Между Чарклыком и Ланьчжоу девятьсот километров пути. Этого вполне достаточно, чтобы прочно связать англо-американскую чету.

Каждый, кто на кушетке, кто на скамье, погрузился в целительный сон. Однако тревога не отступала. Хотя главарь банды убит, все же его соучастники могут попытаться ночью напасть, если не принять меры предосторожности.

Чтобы всех успокоить, Фарускиар сам взялся организовать наблюдение вокруг поезда. После гибели офицера он принял командование китайским эскортом на себя и вместе с Гангиром обещал следить за императорскими сокровищами.

Как бы сказал господин Катерна, всегда готовый выдать что-либо из репертуара Опера Комик:

«В эту ночь честные девицы в полной сохранности».

Действительно, императорские сокровища охраняются теперь надежнее, чем прекрасная Атенаис де Соланж между первым и вторым актом в «Королевских мушкетерах».

Как только рассвело, восстановление дороги возобновилось. Погода такова, что можно варить яйца вкрутую, слегка прикрыв их песком.

Все трудятся с не меньшим усердием, чем накануне. Ремонт пути быстро продвигается. К четырем часам дня починка дороги закончена.

Локомотив разводит пары и медленно движется вперед. Мы дружно подталкиваем вагоны, чтобы они не сошли с рельсов.

Опасное место пройдено, и путь свободен теперь до Чарклыка... Что я говорю? — до Пекина!

Мы занимаем свои места, и, когда Попов дает сигнал к отправлению, господин Катерна запевает победную песню моряков с адмиральского корабля «Гайде».

В ответ раздается громкое «ура»!

В десять часов вечера поезд приходит на станцию Чарклык с опозданием на тридцать часов. Но разве не достаточно и тридцати минут, чтобы барон Вейсшнитцердерфер пропустил пароход из Тяньцзиня в Иокогаму?

ГЛАВА ХХII

Я жаждал приключений и получил их даже с избытком. Не будь с нашей стороны жертв, можно было бы благодарить бога репортеров.

Теперь у меня в перспективе только возобновление брачной церемонии Блуэтт — Эфринель и развязка авантюры Кинко. Господин Фарускиар уже сыграл свою роль и вряд ли приготовит нам какой-нибудь новый сюрприз. Впрочем, еще могут быть всякие неожиданности — ведь до Пекина ехать целых пять суток. Из-за опоздания, в котором повинен Ки Цзан, наш путь от Узун-Ада будет продолжаться тринадцать дней.

Тринадцать дней... И в записной книжке у меня тринадцать номеров — чертова дюжина!.. Хорошо, что я не суеверен!

В Чарклыке поезд стоял три часа. Мы заявили о нападении, передали убитых китайским властям, взявшим на себя заботу о погребении, а тяжело раненных переправили в госпиталь.

По словам Пан Шао, Чарклык — довольно многолюдный поселок. Жалею, что у меня не было возможности его осмотреть.

Начальник станции сразу же выслал рабочий поезд для починки поврежденного пути и телеграфной линии. Не пройдет и двух дней, как движение будет полностью восстановлено.

Нечего и говорить, что господин Фарускиар, как один из директоров компании, помог своим авторитетом выполнить в Чарклыке все необходимые формальности. Его деловые качества выше всяких похвал, и недаром железнодорожные служащие относятся к нему с таким почтением.

В три часа пополуночи мы прибыли на станцию Карабуран, где стояли лишь несколько минут. В этом месте железная дорога пересекает путь Габриэля Бонвало и принца Генриха Орлеанского, совершивших в 1889—1890 годах путешествие по Тибету. Избранный ими маршрут был куда длиннее, труднее и опаснее нашего. Он приходил по круговой линии из Парижа в Париж — через Берлин, Петербург, Москву, Нижний Новгород, Пермь, Тобольск, Омск, Семипалатинск, Кульджу, Чарклык, Батан, Юньнань, Ханой, Сайгон, Сингапур, Цейлон, Аден, Суэц и Марсель — вокруг Азии и Европы.

Следующая остановка — Лобнор. Сюда мы прибыли в четыре часа, в шесть — отправление.

Озеро Лобнор, берега которого в 1889 году посетил генерал Певцов, возвращаясь из Тибета, скорее похоже на обширное болото со множеством песчаных островков среди водной глади глубиной не более одного метра. В этих краях, где медленно несет свои воды Тарим, уже побывали монахи Гук и Габэ. До перевала Давана (это на сто пятьдесят километров южнее) добрались путешественники Пржевальский и Карей. Габриэль Бонвало и принц Орлеанский продвинулись еще дальше, следуя по девственной территории, иногда на высоте до пяти тысячи метров, вплоть до подножия величественной цепи Гималайских гор.

Рельсовый путь направляется теперь вдоль Наныианьских гор, дальше к востоку, к озеру Хара-Нур. В гористой области Цайдам дорога делает частые повороты, огибая крутые склоны. Большого города Ланьчжоу мы достигнем кружным путем.

Печальный ландшафт отнюдь не соответствует настроению пассажиров. День обещает быть прекрасным. Щедрые солнечные лучи, насколько хватает глаз, заливают золотистым светом пески пустыни Гоби. От Лобнора до Хара-Нура более пятисот километров, и на перегоне между этими двумя озерами закончится прерванное бракосочетание Фулька Эфринеля и мисс Горации Блуэтт. Будем надеяться, что никакое происшествие на этот раз не помешает счастью молодоженов.

С утра пораньше вагон-ресторан снова превратили в салон и сделали все необходимые приготовления для предстоящей церемонии. И свидетели, и будущие супруги опять вошли в свою роль.

Преподобный Натаниэль Морз предупреждает нас, что свадьба опять назначена на девять часов, и передает приветы от мистера Фулька Эфринеля и мисс Горации Блуэтт.

Майор Нольтиц и ваш покорный слуга, господин Катерна и Пан Шао обещают в назначенное время быть во всеоружии.

Однако первый комик и субретка не сочли нужным вновь облачиться в театральные костюмы сельских новобрачных. Они переоденутся лишь к званому обеду, который будет подан в восемь часов вечера для свидетелей и некоторых пассажиров первого класса. Господин Катерна, подмигивая мне, дает понять, что за десертом нас ожидает сюрприз. Интересно знать, какой? Но не будем торопиться.

Незадолго до свадебной церемонии раздаются удары тендерного колокола.

Нет, это не тревога! Веселый перезвон приглашает нас в вагон-ресторан, и мы направляемся торжественной процессией к месту священнодействия.

Мистер Фульк Эфринель и мисс Горация Блуэтт уже сидят у столика напротив пастора.

В тамбурах толпятся любопытные, стараясь хоть краем глаза увидеть происходящее событие.

Фарускиар и Гангир, получившие персональные приглашения, являются позже других. Все встают, встречая их почтительными поклонами. Они тоже должны подписаться под брачным договором. Для молодоженов это большая честь, и если бы я решил жениться, то был бы весьма польщен согласием такого знаменитого человека, как Фарускиар, поставить свой автограф на последней странице брачного контракта.

Церемония возобновилась, и на этот раз ничего не помешало преподобному Натаниэлю Морзу закончить спич, так досадно прерванный третьего дня.

Жених и невеста — мы вправе еще их так называть — встают по знаку священника, который спрашивает, по обоюдному ли согласию они вступают в брак.

Прежде чем ответить священнику, мисс Горация Блуэтт, обернувшись лицом к жениху, говорит ему, поджимая губы:

— Итак, решено, что фирме «Гольме-Гольм» будет причитаться двадцать пять процентов доходов вашего предприятия!

— Пятнадцать,— отвечает Фульк Эфринель,— хватит и пятнадцати!

— Это было бы несправедливо, раз я согласилась предоставить тридцать процентов торговому дому «Стронг Бульбуль и Ко».

Мне показалось в эту минуту, что свадьба находится под угрозой из-за каких-то пяти процентов.

— Ладно, мисс Блуэтт, согласен на двадцать процентов.

— Но это только для вас! — прибавляет вполголоса господин Катерна.

— В таком случае, по рукам, мистер Эфринель.

Сделка состоялась, к обоюдной выгоде обоих торговых домов. Преподобный Натаниэль Морз повторяет свой вопрос.

Сухое «да» мисс Горации Блуэтт, отрывистое мистера Фулька Эфринеля, и все кончено: жених и невеста стали мужем и женой.

Под брачным контрактом подписываются: сначала молодые, затем свидетели, господин директор Фарускиар и, наконец, все приглашенные. Очередь за священником, который скрепляет документ своим именем и званием.

— Вот они и скованы на всю жизнь,— говорит мне первый комик, ухмыляясь.

— На всю жизнь, как пара снегирей! — подхватывает субретка, не забывшая, что эти птицы отличаются верностью в любви.

— В Китае,— замечает молодой Пан Шао,— не снегири, а пекинские утки символизируют супружескую верность.

— Утки или снегири — все едино! — философски изрекает господин Катерна.

Брачная церемония закончилась. Приняв поздравления, молодые супруги вернулись к своим делам: мистер Эфринель к торговому балансу, миссис Эфринель к приходо-расходной книге. В поезде ничто не изменилось: лишь прибавилась еще одна супружеская чета.

Мы тоже занимаемся своими делами. Майор Нольтиц, Пан Шао и я курим на площадке, а комическая пара что-то репетирует у себя в купе — должно быть, готовят обещанный вечерний сюрприз.

В окружающем пейзаже нет никакого разнообразия — все та же унылая пустыня Гоби с вершинами Гумбольдтовых гор, с правой стороны соединяющихся Тянь-Шаньской цепью. Редкие станции представляют собой довольно неприглядное зрелище: среди нескольких разбросанных лачуг возвышается, как монумент, домик путевого обходчика. Время от времени на таких полустанках мы запасаемся водой и топливом. Приближение настоящего Китая, многолюдного и трудолюбивого, почувствуется только за Хара-Нуром, где мы увидим настоящие большие города.

Местность, которую мы проезжаем, нисколько не походит на области восточного Туркестана, оставшиеся за Кашгаром. Она настолько же нова для Пан Шао и доктора Тио Кина, как и для нас, европейцев.

Должен сказать, что великолепный Фарускиар уже не гнушался вмешиваться в наш разговор. Теперь это очаровательный остроумный человек, с которым так хочется познакомиться поближе. Он уже пригласил меня посетить его «ямен» в Пекине. Готовлюсь к подробному интервью. Мой будущий собеседник интересный человек, много путешествовал и, кажется, питает особую симпатию к французским журналистам. Уверен, он не откажется подписаться на «XX век»: для Парижа — 48 франков, для департаментов — 56, для заграничных подписчиков — 76.

Поезд мчится на всех парах. Пассажиры мирно разговаривают о том о сем. Услышав произнесенное кем-то слово Кашгария, Фарускиар с готовностью сообщает интересные детали об этой провинции, которая так сильно пострадала от повстанческих движений, особенно до установления владычества русских, когда местное население изо всех сил противилось китайскому порабощению. Немало сынов Поднебесной пали при многократных восстаниях в Туркестане. Китайский гарнизон скрывался при этом в крепости Янги-Гиссар.

Один из непокорных вождей, Али-Хан-Тулла, бывший в свое время властителем Кашгарии, отличался не только умом, но и чрезвычайной жестокостью. По этому поводу Фарускиар рассказал историю, прекрасно иллюстрирующую безжалостный характер восточных сатрапов.

— Жил в Кашгаре,— начал он,— известный ремесленник. Желая заслужить благосклонность Али-Хан-Туллы, мастер выковал необыкновенную, очень дорогую саблю и, закончив работу, поручил своему сыну — мальчику десяти лет — преподнести ее властелину, в надежде, что ребенок получит награду из царственных рук. И он ее получил! Властелин, не скрывая восхищения от подарка, спросил, а остра ли сабля?

— Да,— ответил ребенок.

— Подойди! — приказал Али-Хан-Тулла и одним махом отрубил ему голову, которую и отослал с царской ценой за саблю. Превосходные качества подарка изувер испытал на деле!

Рассказ был подан темпераментно и весьма выразительно. Но если господин Катерна что-то и понял, то вряд ли попросит включить этот сюжет в туркестанскую оперетку.

День прошел без всяких приключений. Поезд сбавил скорость, делая не больше сорока километров в час. Он несомненно мог бы давать и восемьдесят километров, если бы были приняты во внимание жалобы барона Вейнсшнитцердерфера. Но, по правде говоря, китайские машинисты и кочегары даже и не пытаются наверстывать время, потерянное между Черченом и Чарклыком.

В семь часов вечера — пятидесятиминутная остановка на берегу Хара-Нура. Озеро это, не столь обширное, как Лобнор, вбирает в себя воды реки Сулэхэ, берущей начало в Наныыаньских горах. После утомительного однообразия пустыни взоры наши чарует пышная зелень, окаймляющая южный берег. Приятное оживление вносят стайки порхающих птиц.

В восемь вечера, когда мы отъезжали от вокзала, солнце еще только садилось за песчаными дюнами, а над горизонтом уже расстилались сумерки. Это походило на мираж, который создавали нагретые за день нижние слои атмосферы.

Не успел поезд тронуться, как мы собрались в вагоне-ресторане, который принял свой обычный вид. Но то был не обычный ужин, а свадебная трапеза. В ней должны принять участие человек двадцать гостей во главе с великолепным Фарускиаром. Но — кто бы мог подумать? — он отклонил по какой-то непонятной причине приглашение Фулька Эфринеля. Сожалею об этом, так как надеялся занять место рядом с ним.

Конечно, я сообщу «XX веку» о подвиге Фарускиара. Пусть публика узнает и запомнит его имя! Пошлю в Париж телеграмму, как бы дорого она ни стоила: такое известие оправдает любые расходы. Уж на этот раз, надеюсь, не получу выговора от редакции! Тут не может быть никакой ошибки, вроде той, что произошла у меня с мандарином Иен Лу. Она остается на моей совести, несмотря на то, что попался я на удочку в стране лже-Смердиса[97]. Пусть хоть это послужит мне оправданием!

Значит, решено. Как только прибудем в Сучжоу, немедленно даю телеграмму. Славное имя Фарускиара должно прогреметь на всю Европу! К тому времени испорченный участок пути, а вместе с ним и телеграфная линия будут полностью восстановлены.

Фульк Эфринель постарался все устроить наилучшим образом. Свежая провизия для торжественного пиршества была закуплена в Чарклыке. Но кухня теперь не русская, а китайская, и руководит приготовлением блюд китайский повар. К счастью, нам не придется есть палочками: в поезде Великой Трансазиатской магистрали ножи и вилки допускаются даже и при китайских кушаньях.

Я сижу слева от миссис Эфринель, а майор Нольтиц — справа от Фулька Эфринеля. Остальные гости расселись как пришлось. Немецкий барон, не способный дуться и отнекиваться, если маячит лакомый кусок, тоже находится в числе приглашенных. Другое дело сэр Фрэнсис Травельян — тот даже и бровью не повел, когда был приглашен на свадебный пир.

Сначала были поданы супы — с курицей и яйцами чибиса; затем — ласточкины гнезда, расчлененные на тонкие нити, рагу из крабов; воробьиные горлышки; хрустящие свиные ножки под соусом; бараньи мозги; жаренные в масле трепанги; плавники акулы, клейкие и тягучие; наконец — побеги молодого бамбука в собственном соку; корни кувшинок в сахаре и много других невероятных китайских кушаний, которые мы запиваем подогретым в металлических чайниках шаосингским вином.

Праздник проходит оживленно, весело. Однако молодой супруг, как это ни странно, не уделяет ни малейшего внимания молодой супруге и... наоборот.

А наш первый комик, вот неугомонный балагур! Из него так и сыплются залежалые анекдоты, непонятные большинству прибаутки и допотопные каламбуры, которые кажутся ему верхом остроумия. И он так заразительно хохочет, что невозможно не засмеяться вместе с ним. Ему захотелось во что бы то ни стало узнать несколько китайских слов, и, когда Пан Шао говорит ему, что «чин-чин» значит спасибо, он принимается по всякому поводу «чинчинить», уморительно корча при этом физиономию.

Потом приходит черед и песен — французских, русских, китайских. Пан Шао поет «Шанг-Туо-Чинг», или «Песню мечты», из которой я узнаю, что «цветы персика особенно хорошо пахнут при третьей луне, а цветы гранатового дерева — при пятой».

Пиршество длилось до десяти часов. Перед десертом комик с субреткой незаметно исчезли. Но скоро, к изумлению публики, вновь появились — один в широченном плаще извозчика, другая в костюме горничной. С каким увлечением, блеском и лихостью проиграли они Соннеты! Право, было бы только справедливо, если Кларети, по ходатайству Мейлах и Галеви, признает их ветеранами «Комеди Франсез».

Праздник окончился только в полночь. Мы вернулись на свои места и сразу же улеглись спать. Никто из нас не слышал, как объявляли названия станций, предшествующих Сучжоу.

Местность заметно меняется по мере того, как железная дорога, огибая восточные отроги Нанынаньских гор, спускается ниже сороковой параллели. Пустыня постепенно исчезает, видны многочисленные поселки, плотность населения возрастает. Вместо безнадежно-унылых песчаных пространств повсюду расстилаются зеленые равнины и нередко даже рисовые поля. С окрестных гор сюда сбегают быстрые ручьи и полноводные реки. После тоскливого однообразия Караклмов, после безотрадных гобийских песков, за исключением небольшого отрезка пути, проходящего по массивам Памирского плоскогорья, мы можем только порадоваться такой перемене! Теперь, приближаясь к Пекину, поезд Великой Трансазиатской магистрали будет проезжать живописные долины с едва различимыми на горизонте очертаниями далеких гор.

Через три дня мы достигнем конечной станции, и не мне, газетному репортеру, привыкшему к жизни на колесах, жаловаться на продолжительность и тяготы путешествия. Скорее пристало роптать Кинко, запертому в своем ящике, и хорошенькой Зинке Клорк, с тоской и нетерпением ожидающей его в Пекине, на ллице Ша-Хуа.

Останавливаемся в Сучжоу на два часа. Первым делом бегу в телеграфную контору. Услужливый Пан Шао охотно соглашается быть моим посредником. Телеграфист сообщает нам, что столбы на линии подняты и депеши передаются без всякого промедления.

Тотчас же отправляю «XX веку» телеграмму:

До сих пор мы видели в Туркестане по два смежных города, старый и новый. В Китае же, как сообщает мне Пан Шао, многие города, например, Пекин, состоят из двух, трех и даже четырех городов, включенных один в другой.

Так и здесь: Тайчжоу — внешний город, а Сучжоу — внутренний. Больше всего поразило нас то, что оба они выглядят опустошенными. Повсюду следы пожарищ, полуразрушенные пагоды и дома, неубранные груды обломков. Эти печальные следы оставлены не временем, а войной. Сучжоу несколько раз переходил из рук в руки — то в город врывались мусульмане, то его обратно отбивали китайцы, и эта варварская борьба каждый раз заканчивалась разрушением зданий и беспощадным избиением жителей, без различия пола и возраста.

В Сучжоу есть одна достопримечательность, заслуживающая внимания туристов: как раз до этого места доходит Великая Китайская стена.

Спускаясь на юго-восток, к Ланьчжоу, знаменитая стена снова поднимается на северо-восток, огибая провинции Ганьсу, Шэньси и Чжили севернее Пекина. Но здесь она представляет собой лишь невысокий земляной вал с несколькими полуразрушенными башнями. Я пренебрег бы своими репортерскими обязанностями, если б не взглянул на конечный пункт этого гигантского сооружения, превосходящего своими масштабами все новейшие фортификационные работы.

— Есть ли какая-нибудь польза от Великой Китайской стены? — спросил меня майор Нольтиц.

— Не знаю, как для китайцев, но для политических ораторов, несомненно, и даже очень большая. Ведь они пользуются Китайской стеной как сравнением, особенно, когда обсуждаются торговые договоры. Не будь этой стены, что осталось бы от нашего законодательного красноречия?

ГЛАВА XXIII

Багровое небо с зеленовато-сернистым отливом еще с вечера предвещало непогоду. Сильно парило, атмосфера была насыщена электричеством. Наконец разразилась гроза — «вполне удавшаяся», по выражению первого комика, не преминувшего заметить, что ему никогда не приходилось видеть лучшего исполнения, если не считать сцены охоты во втором акте «Фрейшютца»[98].

И действительно, поезд несется навстречу ослепительным молниям, среди оглушительных раскатов грома, которые отзываются в горах непрерывным эхом. Несколько раз мне казалось, что нас поразит молния, но ее принимали на себя металлические рельсы. Становясь проводниками тока, они спасали вагоны от ударов. Какое это прекрасное и вместе с тем жуткое зрелище: огни, прорезающие пространство, которых не может затушить даже ливень! К бесконечным электрическим разрядам примешивались пронзительные свистки нашего локомотива, когда мы проходили мимо станций Шань-дань, Юнчан, Увэй, Гулан.

По милости этой бурной ночи мне удалось повидаться с Кинко, передать купленную в Сучжоу провизию и поболтать с ним несколько минут.

— Мы приедем в Пекин послезавтра, господин Бомбарнак?

— Да, Кинко, если ничего больше не стрясется.

— О! Я боюсь не опоздания. Меня пугает другое: ящик ведь не сразу доставят на улицу Ша-Хуа.

— Ничего, Кинко, мадемуазель Зинка Клорк, наверное, сама явится на вокзал.

— Нет, господин Бомбарнак, я просил ее этого не делать.

— Почему?

— Женщины ведь так впечатлительны. Она, конечно, захочет увидеть вагон, в котором меня привезли, начнет торопить с доставкой ящика и будет действовать так настойчиво, что невольно может выдать и себя и меня.

— Вы правы, Кинко.

— К тому же мы приедем в Пекин вечером, когда будет уже темно, и выдачу багажа отложат до следующего утра...

— Возможно,

— Так вот, господин Бомбарнак, если я не злоупотреблю вашей любезностью, то хочу допросить вас еще об одной маленькой услуге.

— О чем, Кинко0

— Не будете ли вы так добры проследить за отправкой ящика, чтобы не случилось неожиданностей.

— Хорошо, обещаю вам это. Черт возьми, ведь зеркала — хрупкий товар и требуют нежного обращения. Я прослежу за выгрузкой и, если хотите, буду сопровождать ящик до улицы Ша-Хуа.

— Я не осмелился обратиться к вам с такой просьбой, господин Бомбарнак...

— Напрасно, Кинко. Я ваш друг, а с другом нечего церемониться. К тому же мне будет очень приятно познакомиться с мадемуазель Зинкой Клорк. Хочу увидеть сам, как она распишется в получении дорогого ящика...

Страшный удар грома прерывает нашу беседу. Мне кажется, что от сотрясения воздуха поезд будет сброшен с рельсов. Расстаюсь с румыном и возвращаюсь в свой вагон.

Утром, 26 мая, в семь часов, мы остановились на вокзале в Ланьчжоу только на три часа! Вот к чему привело нападение бандитов! Так поторапливайтесь же, майор Нольтиц, собирайтесь поживее, Пан Шао, не мешкайте, супруги Катерна! Скорее в путь, нам нельзя терять ни минуты!

Но в тот момент, когда мы уже выходили из вокзала, путь нам загородила грозная, грузная, важная персона — губернатор Ланьчжоу. На нем два халата — белого и желтого шелка, с широким поясом на блестящей пряжке, в руке веер, на плечах черная мантилья, какую уместнее было бы видеть на маноле[99]. Его сопровождают несколько мандаринов с шариками, и китайцы низко кланяются ему, сдвинув вместе оба кулака и помахивая ими снизу вверх.

Но зачем сюда пожаловал сановник? Неужели опять начнутся китайские формальности? Проверка пассажиров или осмотр багажа? Что тогда будет с Кинко? А я-то думал, что он уже вне опасности...

Нет, тревожиться нечего. Дело идет о сокровищах Сына Неба. Губернатор и его свита выходят на платформу, останавливаются перед драгоценным вагоном, закрытым на все засовы и запломбированным, и смотрят на него с почтительным восхищением.

Осведомляюсь у Попова, что может означать этот губернаторский визит и не имеет ли он отношения к пассажирам.

— Ни малейшего,— успокаивает он меня.— Из Пекина получен приказ телеграфировать о прибытии сокровищ. Губернатор выполнил распоряжение и ждет теперь ответа, отправить ли вагон дальше или оставить временно в Ланьчжоу.

— А нас это не задержит?

— Не думаю.

— В таком случае, пойдемте поскорее в город,— обращаюсь я к своим спутникам.

Нам совершенно безразлично, как будет решен вопрос с императорскими сокровищами. Зато Фарускиара это очень интересует. Но какое, в сущности, ему дело — отцепят вагон или нет? Однако он не может скрыть тревоги, и Гангир выглядит озабоченным, и монголы явно раздосадованы. Они перешептываются, с неприязнью поглядывая на представителей местной власти.

И тут губернатору сообщают о подвиге Фарускиара — как он отбил нападение на поезд и не только спас сокровища богдыхана, но и навсегда избавил страну от грозного разбойника Ки Нзана. Губернатор обращается к нашему герою с благодарственным словом, восхваляя его доблесть и давая понять, что Сын Неба не оставит такую услугу без вознаграждения. Пан Шао быстро переводит нам витиеватую речь сановника.

Директор правления Великой Трансазиатской магистрали слушает эти похвалы с обычным для него спокойствием, но вместе с тем и с заметным нетерпением. Быть может, он считает себя выше любых похвал и наград, даже если они исходят с такой высоты? Не проявляется ли в этом его монгольская гордость?

Наконец мы выходим на привокзальную площадь. От беглого осмотра Ланьчжоу у меня, тем не менее, сохранились довольно отчетливые воспоминания.

Прежде всего, и здесь два города — внешний и внутренний. Но на этот раз нет никаких развалин. Город многолюдный, население деятельное, предприимчивое, привыкшее благодаря железной дороге к присутствию иностранцев и не докучающее им нескромным любопытством. Обширные кварталы расположены на правом берегу реки Хуанхэ, достигающей тут почти двух километров в ширину. Хуанхэ — Желтая река, знаменитая Желтая река, которая пробегает четыре тысячи пятьсот километров, вынося свои глинистые воды в глубину Чжилийского залива.

— Не в устье ли Хуанхэ, неподалеку от Тяньцзиня, наш барон должен сесть на пароход в Иокогаму? — спрашивает майор Нольтиц.

— Именно там,— отвечаю я.

— Он, к сожалению, опоздает на него,— замечает господин Катерна.

— Если только не догонит его вплавь,— подхватываю я.

— Или как топор не пойдет ко дну,— добавляет первый комик.

— А ведь он может еще успеть,— говорит майор Нольтиц.— Если мы пойдем дальше без опозданий, то в Тяньцзине будем двадцать третьего, в шесть утра. Пароход же отправляется только в одиннадцать.

— Пропустит барон пароход или нет,— отвечаю я,— это его забота, а мы, друзья, продолжим нашу прогулку.

Мы выходим на берег к тому месту, где через Желтую реку переброшен понтонный мост. От быстрого течения он качается, как суденышко на волнах. Госпожа Катерна, рискнувшая было вступить на зыбкий настил, тотчас же почувствовала головокружение и сильно побледнела.

— Каролина!.. Каролина!..— жалобно восклицает комик.— У тебя будет морская болезнь! Вернись! Приди в себя!..

Госпожа Катерна «приходит в себя», и мы поднимаемся в гору, к пагоде, которая высится над всем городом.

Затем, спустившись вниз, мы увидели крупные промышленные предприятия — пушечный завод и оружейную фабрику. Обслуживаются они исключительно китайцами. Прошлись по прекрасному саду, прилегающему к дому губернатора. Сад очень причудлив: повсюду беседки, мостики, водоемы и ворота в форме китайских ваз.

Без десяти минут десять, совершенно измученные, мы вернулись на вокзал. От невыносимого зноя и духоты одежда прилипла к телу.

Первым делом окидываю взглядом состав. Вагон с сокровищами все на том же месте, предпоследний в поезде, под охраной китайских солдат.

Прибыла депеша, которую ждал губернатор: вагон приказано переправить в Пекин.

А где же знаменитый Фарускиар? Я его что-то не вижу. Неужели покинул нас?..

Нет. Вот он стоит на площадке, и монголы только что вошли в свой вагон. Фульк Эфринель тоже вернулся из города. Под мышкой у него портфель с образцами продукции торгового дома «Стронг Бульбуль и Ко». Надо полагать, что он уже успел обделать кое-какие делишки. Вернулась и миссис Эфринель. Вполне возможно, что ей удалось закупить в Ланьчжоу партию волос. Но пришли они на вокзал порознь и сели на свои места, даже не подавая виду, что знакомы друг с другом.

Остальные попутчики — сплошь китайцы, многие из них едут в Пекин, другие взяли билеты до промежуточных станций — Сиань, Тунгуань, Шаньсянь, Тайюань. В поезде, должно быть, около сотни пассажиров.

Мы стояли на площадке, когда раздался последний звонок. Господин Катерна спросил жену, что ей показалось самым любопытным в Ланьчжоу.

— Самым любопытным, Адольф? Большие клетки с чучелами птиц, вывешенные на стенах и на деревьях. Только птицы[100] какие-то странные.

— Действительно, странные, госпожа Катерна,— ответил Пан Шао,— птицы, которые при жизни умели говорить...

— Значит, это были попугаи?

— Нет, головы преступников...

— Какой ужас! — воскликнула субретка, всплеснув руками.

— Ничего не поделаешь, Каролина,— поучительно заметил господин Катерна,— таковы уж обычаи в этой стране!

ГЛАВА XXIV

От Ланьчжоу дорога идет по хорошо возделанной местности, обильно орошаемой реками, но такой холмистой, что должна все время кружить и огибать препятствия. Здесь нередко встречаются инженерные сооружения — мосты и виадуки. Многие из них — деревянные, и у пассажиров поневоле замирает сердце, когда дощатый настил прогибается под тяжестью поезда. Не следует забывать, что мы в Поднебесной империи, где даже несколько тысяч жертв железнодорожных катастроф составили бы ничтожнейший процент от четырехсотмиллионного населения.

— К тому же,— говорит Пан Шао,— Сын Неба сам никогда не ездит по железной дороге.

Тем лучше для него!

На сравнительно небольшом участке рельсовый путь тянется вдоль Великой стены, повторяя ее прихотливые изгибы. От этой колоссальной рукотворной преграды, возведенной некогда на границе Китая и Монголии, остались только глыбы гранита и красноватого кварца, служившие ей фундаментом; кирпичные террасы с парапетами неодинаковой высоты; старые пушки, изъеденные ржавчиной и обросшие мхом; а также квадратные сторожевые башни с уцелевшими кое-где зубцами. Непрерывная куртина[101] поднимается к облакам, спускается в долины, изгибается, выпрямляется, исчезает вдали, сливаясь с неровностями почвы.

В шесть часов вечера — получасовая остановка в Тянынуе. Успеваю заметить лишь несколько высоких пагод. В десять часов мы прибываем в Сиань, где стоим сорок пять минут. Было темно, и я ничего не смог разглядеть.

Понадобилась целая ночь на трехсоткилометровый перегон от этого города до Шаньсяня.

Думаю, что лондонцам вполне бы могло показаться, что в Шаньсяне они как у себя дома. Надо полагать, что у миссис Эфринель сложилось именно такое впечатление. Правда, здесь нет ни Стрэнда[102] с его невообразимой сутолокой, скоплением пешеходов и экипажей, ни Темзы с бесконечными вереницами барж и паровых судов. Но мы очутились в такой плотной завесе тумана, что невозможно было разглядеть ни пагод, ни домов.

Туман держался весь день, и это немало затрудняло движение. Но китайские машинисты хорошо знают свое дело. Их внимательность, старание и сноровка могут быть поставлены в пример машинистам западноевропейских дорог.

Какой тоскливый день! Сколько строк репортерской хроники пропало из-за тумана! Вот уж действительно не повезло нам на подступах к Тяньцзиню! Я не видел ни ущелий, ни оврагов, среди которых вьется колея. В непроглядной мгле мы проехали двести тридцать километров и в десять часов вечера достигли большой станции Тайюань.

С наступлением вечера туман рассеялся, но не успели мы порадоваться, как опустилась ночь.

Выхожу на вокзал, чтобы купить в буфете несколько пирожков и бутылку вина. Хочу нанести Кинко последний визит. Мы выпьем за его здоровье и за будущее счастье с хорошенькой румынкой.

Фарускиар и Гангир чинно прохаживаются по платформе. На этот раз их внимание привлекает не вагон с сокровищами, а головной багажный. Почему-то они разглядывают его с особенным любопытством.

Уж не подозревают ли что?.. Нет, монголы наблюдают за машинистом, кочегаром и двумя молодыми китайцами, только что принявшими состав. Быть может, господина Фарускиара интересуют люди, которым доверена транспортировка императорской казны, а вместе с нею и добрая сотня человеческих жизней?

Дается сигнал к отправлению. Ровно в полночь мы покидаем Тайюань.

Ночь выдалась темная — ни луны, ни звезд. В нижних слоях атмосферы клубятся тучи.

Радуюсь, что легко будет пробраться в багажный вагон. Вряд ли кто заметит.

Мои размышления прерывает Попов:

— Вы еще не легли спать, господин Бомбарнак?

— Собираюсь. Из-за тумана пришлось весь день просидеть в душном вагоне. Захотелось немножко подышать свежим воздухом. А где будет следующая остановка?

— В Шоуяне. Не доезжая этой станции — разъезд, откуда отходит Нанкинская линия.

— Покойной ночи, господин Попов.

— Покойной ночи, господин Бомбарнак!

И вот я опять один.

Решаю прогуляться по всему поезду. На минуту останавливаюсь на площадке перед вагоном с сокровищами. Все пассажиры, кроме китайских жандармов, видят последние сны — последние, разумеется, на Великом Трансазиатском пути.

Возвращаюсь обратно. Начальник поезда, кажется, крепко спит.

Отворив дверь багажного вагона, проскальзываю внутрь и легким покашливанием даю знать Кинко о своем приходе.

Стенка ящика раздвигается, загорается лампочка.

В обмен на пирожки и бутылку вина получаю благодарности и, как было задумано, пью с моим славным румыном за здоровье Зинки Клорк. Завтра я с ней непременно познакомлюсь.

Без десяти час. Через несколько минут мы минуем разъезд. Нанкинскую линию еще только начали прокладывать. Она обрывается на пятом или шестом километре, где строится сейчас виадук. Пан Шао говорил мне, что это будет самое большое сооружение в долине Чжу. Китайские инженеры успели пока что возвести опорные столбы, высотою около ста футов. В месте соединения Нанкинской ветки с Великой Трансазиатской магистралью установлена уже стрелка, позволяющая перегонять поезда на новую линию. Через три-четыре месяца ее собираются закончить.

Чтобы не быть застигнутым врасплох во время стоянки, прощаюсь с Кинко, иду к выходу и вдруг слышу на задней площадке шаги.

— Берегите, Кинко! — говорю я вполголоса.

Лампа сейчас же гаснет; мы оба замираем.

— Створка, задвиньте створку,— напоминаю румыну.

Он закрывает ящик.

Конечно, это Попов, больше некому. Что он подумает, если застанет меня здесь?

Однажды я уже прятался между тюками, когда в первый раз явился в багажный вагон. Ну что ж, спрячусь еще разок, за ящиками Фулька Эфринеля, даже при свете фонаря, он не заметит меня.

Но это не Попов!

Ба! Да тут не один человек, а несколько! Вот они пробираются через вагон, отворяют дверь и выходят на переднюю площадку...

Это пассажиры, можно не сомневаться, но только зачем они здесь... и в такой час?

Попробую разузнать! Если предчувствие не обманывает меня, эти люди что-то затевают...

Осторожно подхожу к передней стенке вагона, прислушиваюсь. Несмотря на грохот поезда, голоса звучат довольно внятно.

Тысяча и десять тысяч чертей! Да ведь это Фарускиар разговаривает по-русски с Гангиром. Он, он, я не ошибаюсь!.. И с ними четыре монгола... Что им здесь понадобилось? Почему они собрались на площадке перед тендером? О чем совещаются?

Слышу почти каждое слово.

— Скоро мы будем у разъезда?

— Через несколько минут.

— И можно быть уверенным, что у стрелки дежурит Кардек?

— Да, так мы условились.

— Условились? О чем, с кем, и кто такой этот Кардек?

Разговор продолжается.

— Нужно подождать, пока не покажется сигнал,— говорит Фарускиар.

— Зеленый огонь? — спрашивает Гангир.

— Да, он будет означать, что стрелка переведена.

Не схожу ли я с ума? Не снится ли все это? О какой стрелке они говорят?

Проходит полминуты. Собираюсь с мыслями. Надо скорее предупредить Попова.

— Сигнал!.. Вот зеленый сигнал!

Возглас Гангира приковывает меня к месту.

— Это значит, что поезд будет пущен по Нанкинской ветке,— подтверждает Фарускиар.

По Нанкинской ветке!.. Но мы все тогда погибнем!.. В пяти километрах — долина Чжоу, где строится виадук. Следовательно, поезд несется в пропасть...

Да, не напрасны были подозрения майора Нольтица! Он не обманулся насчет великолепного Фарускиара! Директор правления Великой Трансазиатской магистрали — отъявленный злодей, который втерся в доверие компании лишь за тем, чтобы выждать подходящий случай и подготовить внезапный удар. Случай представился, когда на горизонте стали маячить миллионы китайского императора. И если Фарускиар защищал от шайки Ки Пзана сокровища

Сына Неба, то только потому, что сам позарился на добычу. Нападение бандитов на поезд расстраивало его преступные планы. Вот почему он так храбро сражался! Вот из-за чего он рисковал жизнью и вел себя как герой! А ты, бедняжка Клодиус, оказался настоящим болваном! Еще раз быть одураченным, снова плюхнуться в лужу... Ну и осел!..

Прежде всего надо помешать злодеям исполнить гнусный замысел. Надо спасти поезд, несущийся на всех парах к недостроенному виадуку. Надо спасти пассажиров от ужасной катастрофы. На сокровища, которыми хотят овладеть злоумышленники, мне наплевать, как на старую хронику. Ведь дело идет о жизни многих людей и о моем собственном спасении!..

Хочу побежать к Попову — и не могу сдвинуться с места. Ноги словно свинцом налились. Голова отяжелела.

Неужели мы катимся в бездну? А может быть, я и в самом деле схожу с ума? Ведь Фарускиар и его сообщники тоже разделят нашу участь и погибнут вместе с нами...

В эту минуту со стороны паровоза раздаются крики, крики людей, которых убивают... Нет сомнения! Машиниста и кочегара зарезали. Я чувствую, как поезд сбавляет скорость.

Теперь все понятно: один из бандитов умеет управлять локомотивом. Замедление хода позволит им всем соскочить на полотно и избежать катастрофы.

Наконец мне удается побороть оцепенение. Шатаясь, как пьяный, едва добираюсь до ящика Кинко и сообщаю ему в нескольких словах о случившемся.

— Мы пропали! — восклицаю я в отчаянии.

— А может быть, и нет.— Он стремглав выбегает из вагона и лезет на тендер.

— Идите! Идите сюда! Скорее!

Не помню, как мне это удалось, но уже через несколько секунд я оказываюсь рядом с ним в паровозной будке. Ноги скользят в крови — в крови машиниста и кочегара, сброшенных на путь.

Фарускиар и его сообщники исчезли. Но прежде, чем убежать, один из них отпустил тормоза, усилил подачу пара, набил топку углем, и теперь поезд мчится с чудовищной скоростью.

Еще несколько минут, и мы поравняемся с виадуком в долине Чжу.

Кинко не теряет самообладания и мужества. Но — увы! — он не знает, как обращаться с регулятором, как отключить подачу пара, как перевести тормоза.

-— Нужно сказать Попову! — говорю я.

— Нет, медлить нельзя! Осталось одно средство.

— Какое?

— Усилить огонь,— спокойно отвечает Кинко,— закрыть все клапаны, взорвать локомотив...

— Неужели только это отчаянное средство может остановить поезд, прежде чем он достигнет виадука и сорвется в пропасть?

Кинко энергично подбрасывает в топку уголь — лопату за лопатой.

Давление увеличивается, котел бурлит, пар со свистом вырывается из клапанов. Скорость резко возрастает — уже больше ста километров.

— Скажите всем, чтобы скорее бежали в задние вагоны! — кричит мне Кинко.

— А вы сами?

— Торопитесь, торопитесь, время не ждет!

Он изо всех сил налегает на рычаги, закрывая клапаны и отдушины.

— Прочь, прочь отсюда! — приказывает мне румын.

Мгновенно слезаю с тендера, пробегаю через багажный вагон, бужу Попова и кричу не своим голосом:

— Назад!.. Все назад!..

Проснувшиеся пассажиры толпятся в проходах, устремляясь в задние вагоны...

Вдруг раздается ужасающий взрыв, за которым следует резкий толчок.

На какое-то мгновение поезд замирает, а потом, увлекаемый силой энерции, продолжает катиться вперед, проходит еще с полкилометра и останавливается...

Попов, майор, Катерна, я и большинство пассажиров — все мы тотчас же спрыгиваем на полотно.

В темноте перед нами смутно рисуются строительные леса и очертания мостовых опор, поставленных для будущего виадука в долине Чжу.

Еще каких-нибудь двести шагов, и поезд Великой Трансазиатской магистрали был бы поглощен бездной.

ГЛАВА XXV

А я так боялся томительного однообразия, заурядности этого путешествия в шесть тысяч километров, не ожидал от него никаких ярких впечатлений и переживаний, достойных печатного станка. Хотя опять попал впросак, послав телеграмму «XX веку», где представил Фарускиара героем! Правда, намерения у меня были самые лучшие, но недаром говорится — благими намерениями вымощена дорога в ад.

Мы находимся в двухстах шагах от долины Чжу, широкой впадины, потребовавшей сооружения виадука, протяженностью приблизительно в триста пятьдесят — четыреста футов. Каменистое дно впадины лежит на глубине ста футов. Если бы поезд свалился в пропасть, не уцелела бы ни одна живая душа. Эта катастрофа, безусловно, интересная с точки зрения репортажа, стоила бы целой сотни жертв. Но благодаря хладнокровию и решительности молодого румына мы все были спасены от гибели.

Но ценой жизни Кинко!..

А вдруг ему повезло и смерть его миновала? Случись такое чудо, он, конечно, вернулся бы в свое убежище и стал бы терпеливо дожидаться моего прихода.

Воспользовавшись всеобщей суматохой, я опять пробираюсь в багажный вагон. Увы, никаких надежд! Ящик пуст, пуст, как сейф прогоревшего банка. Бедный Кинко стал жертвой своего великодушия.

Так вот кто был настоящим героем! Не гнусный бандит Фарускиар, которого я так неосторожно прославил на весь мир, а скромный румын, этот жалкий железнодорожный «заяц», этот несчастный жених, которого напрасно будет ждать его невеста.

Я воздам Кинко должное, рассказав о его подвиге! И вряд ли поступлю нескромно, если раскрою его тайну. Да, он обманул компанию Великой Трансазиатской магистрали, но, не будь этого обмана, поезд со всеми пассажирами был бы теперь на дне пропасти. Не окажись среди нас этого смельчака, мы все как один погибли бы ужасной смертью.

Обескураженный, снова спускаюсь на полотно, с тяжелым сердцем, со слезами на глазах.

План Фарускиара, которому едва не помешал его соперник Ки Цзан, задуман был очень ловко. Ему ничего не стоило направить поезд на боковую ветку, ведущую к недостроенному виадуку. На месте соединения обеих линий должен был дежурить соучастник бандитов и в нужный момент перевести стрелку. И как только показался зеленый сигнал, подтвердивший, что «все в порядке», злодеи убили машиниста и кочегара, замедлили на минуту скорость и соскочили на ходу с поезда, предварительно набив до отказа углем раскаленную топку. А теперь они, наверное, уже спустились в долину Чжу, чтобы найти среди обломков крушения сокровища богдыхана, надеясь скрыть свое ужасное преступление под покровом темной ночи... Самой утонченной китайской казни достойны такие негодяи!

Я сделаю все возможное, чтобы бандиты были пойманы и понесли заслуженную кару. Но расскажу обо всем китайским властям лишь после того, как повидаю Зинку Клорк. Надо будет исподволь подготовить ее к горестному известию, чтобы несчастье не обрушилось как удар грома.

Завтра же, как только мы приедем в Пекин, первым делом отправлюсь на улицу Ша-Хуа. И если Зинка Клорк не захочет разглашения тайны ее покойного жениха, то ничто не помешает мне сообщить все подробности о злодеянии Фарускиара, Гангира и четырех бандитов, действовавших с ними заодно.

Увы! Я слишком поздно прозрел. Но ведь есть, как вы знаете, один человек, давно уже заподозривший Фарускиара в недобрых намерениях, и он только ждет случая выступить в роли обличителя!

У разбитого паровоза собралась группа людей, среди них — майор Нольтиц, немецкий барон, господин Катерна, Фульк Эфринель, Пан Шао и Попов. Китайские жандармы, верные своему долгу, оцепили вагон с сокровищами. Что бы ни случилось, они не покинут его ни на минуту.

Фонари, принесенные багажным контролером из хвостового вагона, позволили нам увидеть, что осталось от локомотива.

Паровозная топка и котел превратились в бесформенные обломки. Уничтожен не только локомотив, но и тендер приведен в негодность. Водяные баки пробиты; уголь высыпался на полотно. Зато передний багажный вагон остался, как это ни удивительно, почти неповрежденным.

Потеряна последняя надежда: у молодого румына не было никаких шансов на спасение. При таком взрыве его могло разорвать на части, разнести в клочья. Неудивительно, что даже и следов не осталось от его тела.

Мы долго стояли молча, потрясенные ужасным зрелищем.

— Нет сомнения, машинист и кочегар погибли при взрыве,— нарушает молчание кто-то из присутствующих.

— Несчастные люди! — произносит Попов с тяжелым вздохом.— Я только одного не могу понять — как поезд очутился на Нанкинской ветке и почему они этого не заметили.

— Ночь очень темная, и машинист мог не заметить, что стрелка была переведена,— предполагает американец.

— Да, это единственно возможное объяснение,— соглашается начальник поезда.— Машинисту следовало остановить поезд, а мы, наоборот, неслись со страшной скоростью.

— Но кому понадобилось перевести стрелку? — спрашивает Пан Шао.— Ведь Нанкинская ветка еще не действует, и виадук не достроен.

— Думаю, это небрежность,— отвечает Попов.

— А я считаю, что злой умысел,— догадывается Фульк Эфринель.— Преступники хотели устроить крушение, чтобы похитить императорскую казну. Что еще их могло прельстить? Разве не с целью грабежа бандиты напали на нас между Черченом и Чарклы-ком? Думаю, что мы вторично подверглись нападению.

Американец и не подозревал, насколько был близок к истине.

— Вы, стало быть, полагаете,— говорит начальник поезда,— что после шайки Ки Цзана другие разбойники осмелились...

Майор Нольтиц, до сих пор не принимавший участия в разговоре, перебивает Попова и говорит громко и внятно, так, чтобы его все услышали:

— Где господин Фарускиар?

Пассажиры оборачиваются, ожидая ответа.

— Где его приятель Гангир и четверо монголов, которые ехали в последнем вагоне? — продолжает майор.

— Господин Фарускиар, где вы, где вы? — кричат хором пассажиры.

Молчание.

Попов идет в вагон, в котором ехал Фарускиар. Но там только сэр Фрэнсис Травельян. Он спокойно сидит на своем месте, холодный и неприступный, совершенно чуждый всему происходящему. Ему ни до чего нет дела. Быть может, англичанин думает в эту минуту, что на русско-китайской железной дороге не оберешься бестолковщины и беспорядков? Где это видано, чтобы стрелку переводил всякий, кому вздумается? Где это слыхано, чтобы поезд пошел не по своему пути?..

— Ну, так вот! — говорит майор Нольтиц.— Если хотите знать, какой злодей пустил поезд по Нанкинской ветке, прямо в пропасть, чтобы завладеть императорскими сокровищами, так знайте — это Фарускиар!

— Фарускиар?! — восклицают пассажиры, и большинство из них отказывается верить обвинителю.

— Как,— недоумевает Попов,— сам директор правления дороги, который так мужественно вел себя во время нападения разбойников и собственноручно прикончил Ки Нзана?

И тут я больше не могу сдерживаться.

— Майор не ошибается,— говорю я,— крушение — дело рук Фарускиара.

И, ко всеобщему изумлению, рассказываю то, что мне стало известно благодаря случаю. Но пока молчу о Кинко и его доблестном поведении. Я еще успею воздать ему должное.

— Теперь вы видите, господин Бомбарнак, что мои подозрения были не напрасны? — говорит майор Нольтиц.

— Да, и признаюсь без ложного стыда, что меня обмануло мнимое благородство этого проходимца.

— Господин Клодиус,— вмешивается в разговор первый комик,— напишите о случившемся роман, и все будут говорить, что это неправдоподобно.

Пожалуй, господин Катерна прав. Но то, что в романе кажется совершенно неправдоподобным, нередко случается в жизни.

Многие считают невероятным наше чудесное спасение, не зная, как его объяснить. Только мне одному, посвященному в тайну Кинко, известно, почему локомотив был остановлен на краю пропасти загадочным взрывом.

Теперь, когда опасность миновала, следует принять меры к возвращению поезда на линию.

— Сделать это очень просто,— говорит Попов.— Нужно только, чтобы некоторые из вас смогли потрудиться на общую пользу.

— Согласен! — восклицает господин Катерна.

— Что от нас требуется? — спрашиваю я.

— Дойти до ближайшей станции, то есть до Шоуяна и телеграфировать оттуда в Тайюань, чтобы поскорее прислали вспомогательный локомотив.

— Далеко ли это отсюда? — спрашивает Фульк Эфринель.

— Мы находимся сейчас приблизительно в шести километрах от начала Нанкинской ветки,— отвечает Попов,— а от разъезда до Шоуяна еще километров пять.

— Итого одиннадцать,— говорит майор,— не так уж далеко. Хороший ходок пройдет это расстояние часа за полтора. Следовательно, локомотив из Тайюаня будет здесь часа через три. Я готов пойти.

— Чем больше нас соберется, тем лучше,— заявляет Попов.— Как знать, не встретим ли мы на дороге Фарускиара и его сообщников?

— Вы правы,— соглашается майор Нольтиц,— и потому необходимо как можно лучше вооружиться.

Действительно, предосторожность не лишняя, так как разбойники должны находиться где-нибудь неподалеку от долины Чжу. Правда, как только они узнают, что просчитались, то постараются улизнуть. Вряд ли бандиты осмелятся напасть вшестером на сотню путешественников, не считая китайских солдат, охраняющих императорскую казну.

Двенадцать пассажиров, среди них Катерна, Пан Шао и я, вызываются сопровождать майора Нольтица. Попову мы все единодушно советуем не покидать поезда — и без него сделают в Шоуяне все, что требуется.

Вооруженные револьверами и кинжалами, в половине второго пополуночи, мы быстрым шагом направляемся к разъезду и, несмотря на темноту, менее чем через два часа благополучно достигаем станции Шоуян.

Разбойники нам на пути не встретились. Пускай их разыскивает теперь китайская полиция. Но найдет ли? Же хаю ей успеха, но, по правде говоря, не очень-то в него верю.

Пан Шао вступает в переговоры с начальником станции, и тот дает телеграмму в Тайюань с просьбой немедленно прислать локомотив на Нанкинскую ветку.

Уже брезжила заря, когда мы вернулись на разъезд и остановились там в ожидании локомотива. Через три четверти часа послышались далекие гудки.

Машина забирает нас на тендер, сворачивает на ветку, и уже через полчаса мы на месте.

Рассвело настолько, что можно окинуть взглядом окружающее пространство. Никому не говоря ни слова, я принимаюсь за розыски останков несчастного Кинко и не нахожу даже клочков от его одежды.

Так как путь здесь одноколейный и нет поворотного круга, локомотив пойдет до развилки задним ходом. Взорванный паровоз и поврежденный тендер будут вывезены позже. Багажный вагон с ящиком — увы, пустым ящиком! — моего несчастного румына оказывается теперь в хвосте поезда.

Перейдя стрелку, локомотив повернул в сторону Шоуяна. Вагоны были отцеплены и за разъездом составлены в прежнем порядке. В пять часов пополудни мы ехали уже с обычной скоростью по провинции Чжили.

Мне нечего сказать об этом последнем дне путешествия. Замечу лишь, что китайский машинист даже и не старался наверстать потерянное время. Но если для нас еще несколько часов опоздания не так уж много значат, то совсем иначе относится к этому барон Вейсшнитцердерфер, который должен сесть в Тяньцзине на пароход в Иокогаму.

И действительно, когда мы остановились около полудня на вокзале в Тяньцзине, немецкий «globe trotter»[103], соперник мисс Блай и Бисленда, бомбой вылетев на платформу, узнал, что иокогамский пароход покинул порт за три четверти часа до нашего прибытия и в эту минуту уже выходил в открытое море.

Злополучный путешественник! Нечего удивляться, что на наш поезд изливается целый поток тевтонских ругательств, которые барон посылает «с бакборта, с штирборта и с обоих бортов сразу», как сказал бы господин Катерна. Но не будем слишком строги! Сейчас у него есть все основания браниться.

В Тяньцзине мы задержались только на четверть часа. Да простят мне читатели «XX века», что я не мог посетить этот китайский город с полумиллионным населением; город с многочисленными пагодами; европейским кварталом, где совершаются крупные торговые сделки; набережной реки Хайхэ, по которой вверх и вниз снуют сотни джонок... Повинен в этом Фарускиар, заслуживающий самой суровой кары уже за одно то, что помешал выполнить подобающим образом мои репортерские обязанности!

Последний этап нашего длинного пути не был отмечен никакими из ряда вон выходящими событиями.

Однако всему на свете бывает конец. Кончилось и наше путешествие в шесть тысяч километров по Великой Трансазиатской магистрали. По истечении тринадцати суток, час в час, минута в минуту, не считая однодневного опоздания, наш поезд останавливается у ворот столицы Поднебесной империи.

ГЛАВА XXVI

— Приехали, Пекин! — громогласно объявляет Попов.

Пассажиры выходят из вагонов. Четыре часа вечера.

Если вы провели в поезде триста двенадцать часов, то вряд ли захочется броситься с места в карьер осматривать город — что я говорю! — четыре города, включенных один в другой!

Впрочем, времени у меня достаточно, так как намерен провести в Пекине несколько недель. Сейчас самое главное — найти приличную гостиницу. Наведя справки, узнаю, что европейским вкусам больше всего соответствует «Гостиница десяти тысяч снов», находящаяся неподалеку от вокзала.

Визит к мадемуазель Зинке Клорк придется отложить до утра. Я и так явлюсь к ней раньше, чем принесут пустой ящик, и успею подготовить ее к горестному известию о гибели Кинко.

Майор Нольтиц решил занять номер в той же гостинице. Поэтому мне не нужно прощаться ни с ним, ни с супругами Катерна, которые собираются недельки две пожить в Пекине, прежде чем уехать в Шанхай.

Пан Шао и доктора Тио Кина ждет у вокзала присланный из дома экипаж. Но мы еще встретимся. Друзья так легко не расстаются, и рукопожатие, которым я обмениваюсь с молодым китайцем, выходя из вагона, не будет последним.

Мистер и миссис Эфринель спешат покинуть вокзал, чтобы не потерять даром ни одной минуты. Дел у них, что называется, по горло. Они подыщут себе гостиницу в каком-нибудь китайском квартале, поближе к торговому центру. Мы с майором Нольтицем догоняем эту милую парочку.

— Итак, мистер Фульк Эфринель, сорок два ящика с изделиями торгового дома «Стронг Бульбуль и Ко» причалили в надежную гавань! А ведь какой опасности подвергались ваши искусственные зубы при взрыве локомотива!

— Совершенно верно, господин Бомбарнак, просто удивительно, что зубы не сломались. Сколько было приключений после нашего отъезда из Тифлиса! Поистине, путешествие оказалось менее однообразным, чем я ожидал.

— И вдобавок ко всему,— замечает майор,— вы успели еще жениться в дороге.

— Wait a bit! — произносит янки каким-то странным тоном.— Извините, мы торопимся.

— Не смеем вас задерживать, мистер Эфринель,— говорю я.— Позвольте только сказать до свидания миссис Эфринель и вам.

— До свидания,— буркнула американизированная англичанка, еще более тощая и сухопарая, чем в начале путешествия. И прибавила, обращаясь к мужу: — Мне некогда ждать, мистер Эфринель.

— А мне и подавно, миссис...

Мистер, миссис!.. Вот как! Они уже больше не называют друг друга Фульк и Горация!

И молодожены порознь направляются к выходу. Мне невольно приходит в голову, что маклер должен повернуть направо, а маклер-ша налево. Впрочем, это их дело.

Остается еще сэр Фрэнсис Травельян, немое лицо, не произнесшее ни одного слова на протяжении всего путешествия.

Эге! Вот, кажется, подходящий случай услышать его голос, и я непременно этим воспользуюсь!

Флегматичный джентльмен стоит на платформе, презрительно оглядывая вагоны. Он только что достал сигару из желтого кожаного портсигара, встряхнул коробок и убедился, что в нем не осталось ни одной спички.

А моя сигара — превосходнейшая «лондр»! — сейчас как раз зажжена. Курю ее с наслаждением знатока, испытывая, признаюсь в этом, некоторую жалость, оттого что она последняя и таких отборных не найти во всем Китае.

Сэр Фрэнсис Травельян делает движение в мою сторону. Жду, что он попросит огня, или «света», как говорят в этом случае англичане. Сейчас услышу от него традиционное «some light».

Но джентльмен только протягивает руку, и я машинально подаю ему сигару. Англичанин берет ее двумя пальцами, большим и указательным, стряхивает белый пепел, прикуривает, и тут я по наивности воображаю, что если он не сказал «some light», то уж никак не забудет вымолвить «thank you, sir!».

Как бы не так! Затянувшись несколько раз своей сигарой, сэр Фрэнсис Травельян небрежно бросает «лондр» на платформу и, не удостоив меня даже кивком, показывает спину и мерным шагом, как истый лондонец, уходит с вокзала.

«И вы ничего не сказали?» — спросит удивленно читатель. Нет! Я остолбенел, не выразив возмущения ни единым словом, ни малейшим движением, так как был сражен наповал этой ультрабритан-ской бесцеремонностью.

Эх, попался бы мне этот джентльмен!.. Но я никогда больше не видал сэра Фрэнсиса Травельяна из Травельян-Голла в Тра-вельяншире.

Через полчаса мы устраиваемся в «Гостинице десяти тысяч снов». Там нам подают обед, приготовленный по всем правилам китайской кухни. Покончив с едой «во вторую стражу»,— если уж употреблять местные выражения,— мы расходимся по своим не слишком комфортабельным комнатам, ложимся на узкие кровати и тотчас же засыпаем, утомленные долгим путешествием.

В десять часов меня разбудила мысль о необходимости выполнить печальную обязанность — попасть на улицу Ша-Хуа раньше, чем роковой ящик будет передан его собственнице, Зинке Клорк.

Пора вставать! Ах, если б Кинко был жив, я отправился бы на вокзал, чтобы, как обещал, присмотреть за выгрузкой драгоценного ящика. Затем пошел бы следом за подводой на улицу Ша-Хуа и даже помог бы его перенести в комнату Зинки Клорк!.. Воображаю, какое было бы ликование: стенка отодвигается, жених выскакивает из ящика и бросается в объятия хорошенькой румынки!..

Но нет! Ящик будет пустым, пустым, как сердце, из которого вытекла вся кровь!

Около одиннадцати часов я выхожу из «Гостиницы десяти тысяч снов», подзываю китайский экипаж, напоминающий паланкин на колесах, даю адрес Зинки Клорк и качу к ней через весь город.

Из восемнадцати провинций Китая — Чжили самая северная. Она состоит из девяти округов со столичным городом Пекином или «Шун-Тянь-фу», что значит «город первого ранга, повинующийся небу».

Не знаю, действительно ли эта столица повинуется небу, но законам прямолинейной геометрии — несомненно. Каждый из четырех городов, включенных один в другой, представляет собой квадрат или прямоугольник. В так называемом китайском городе находится маньчжурский, в центре маньчжурского — Желтый, или Хуанчэн, внутри Желтого — Пурпурный город, или Тэиньчэн, то есть «Запретный»[104]. И в пределах этой симметричной планировки, окружностью в двадцать миль, насчитывается около двух миллионов жителей, в подавляющем большинстве китайцев, а также несколько тысяч монголов, тибетцев и татар.

На улицах Внешнего города такая толчея, что мою коляску на каждом шагу подстерегает какое-нибудь препятствие: то группа странствующих торговцев, то тяжело нагруженные ручные тележки, то мандарины со своей шумной свитой. Настоящий бич китайской столицы — бродячие собаки, облезлые и паршивые, с бегающими глазами и оскаленной пастью. Они пожирают отбросы и набрасываются на иностранцев, которых узнают, видимо, по одежде. Счастье, что не иду пешком, и у меня нет никаких дел ни в Запретном городе, куда не пускают простых смертных, ни в Желтом, ни в маньчжурском.

Китайский город имеет вид прямоугольника, разделенного на две приблизительно равные части Большой улицей, которая тянется с севера на юг, а с востока на запад ее пересекает, также посередине, улица Ша-Хуа. При такой планировке нетрудно найти дом, где живет Зинка Клорк.

Наконец около полудня экипаж останавливается перед невзрачным домом, в котором, судя по вывескам, живут главным образом чужеземные ремесленники, снимающие здесь комнаты.

Комната Зинки Клорк на втором этаже, с окном на улицу. На дверях табличка: «Зинка Клорк». Стучусь. Мне отворяет весьма миловидная девушка. Кинко почти не преувеличил, назвав ее красавицей. Это стройная блондинка, лет двадцати двух — двадцати трех, с черными, румынского типа, глазами, и очень приветливым, улыбающимся личиком.

Разве она не знает, что Трансазиатский поезд прибыл в Пекин вчера вечером? Разве не ждет с минуты на минуту своего жениха?

И я, как злой вестник, должен уничтожить ее радость, прогнать эту милую улыбку.

Зинка Клорк очень удивлена, увидев на пороге незнакомого иностранца. И так как прожила несколько лет во Франции, то сразу же узнает во мне француза и спрашивает, чем заслужила такую честь.

Необходимо взвешивать каждое слово, чтобы не убить бедную девушку печальной вестью.

— Мадемуазель Зинка...— начинаю я.

— Как, вы меня знаете? — восклицает она.

— Да... Я приехал вчера Трансазиатским экспрессом.

Девушка бледнеет, ее красивые глаза затуманиваются. Не открылась ли проделка с ящиком? Может, Кинко пойман, арестован, брошен в тюрьму?..

Торопливо добавляю:

— Мадемуазель Зинка, благодаря некоторым обстоятельствам, я познакомился в дороге с одним молодым румыном...

— Кинко!.. Мой бедный Кинко!.. Его нашли? — лепечет она, дрожа от страха.

— Нет... нет, кроме меня, никто не знает... Я часто заходил к нему по ночам в багажный вагон, приносил еду... Мы подружились.

— Благодарю вас, сударь! Кинко вполне мог довериться французу. О, я вам так признательна!

Зинка пожимает мне руку.

Задача еще более осложнилась. Как осмелюсь теперь сказать ей правду?

— И никто больше не догадался, что в ящике сидит мой милый Кинко?

— Никто.

— Что делать, сударь? Мы не богаты. У Кинко не было денег на дорогу, и у меня их недостаточно, чтобы выслать ему. О, какая радость, что все кончилось благополучно! Он хороший обойщик и легко найдет здесь работу. И как только мы будем в состоянии возместить компании...

— Да... знаю... знаю...

— Ах, с какой радостью я заплачу за доставку моего милого Кинко!

— Да, за доставку... ящика...

— Теперь его уже не могут задержать?

— Нет... и после полудня, без сомнения...

Я решительно не знал, что говорить дальше.

— Сударь,— продолжает Зинка Клорк,— как только будут выполнены все формальности, мы обвенчаемся, и, надеюсь, не злоупотреблю вашей любезностью, если приглашу на свадьбу. Это было бы для нас такой честью...

— Да... разумеется... я это уже обещал моему другу Кинко...

Бедняжка! Нельзя больше оставлять ее в заблуждении, надо сказать всю правду, как она ни горька.

— Мадемуазель Зинка... Кинко...

— Просил вас предупредить меня о своем приезде?

— Да, мадемуазель... Но вы понимаете... После такого длительного путешествия он очень утомлен.

— Утомлен?

— О, не пугайтесь.

— Уж не болен ли он?

— Да... немного прихворнул.

— Тогда я иду... я должна немедленно увидеть его... Сударь, умоляю вас, проводите меня на вокзал!

— Нет, мадемуазель Зинка, это было бы неосторожно... Вы никуда не должны ехать.

Девушка пристально смотрит мне в глаза.

— Правду, сударь! Говорите только правду! Не скрывайте ничего! Что случилось с Кинко?

— Сейчас скажу... Я пришел к вам с печальной вестью.

Зинка Клорк готова лишиться чувств. Губы ее дрожат, она с трудом произносит слова.

— Значит, его нашли... все узнали... он в тюрьме...

— Это бы еще ничего... По дороге было крушение...

— Он умер!.. Кинко умер!..

Несчастная Зинка падает на стул — тут я опять употребляю китайский оборот речи — и «слезы льются у нее из глаз, как дождь осенней ночью». Никогда не видел ничего более грустного. Но нельзя же оставить бедную девушку в таком ужасном состоянии. Сейчас она потеряет сознание... Что делать? Как ей помочь?

— Мадемуазель Зинка... мадемуазель Зинка...

В эту минуту на улице поднимается сильный шум. Под самым окном слышны крики, возгласы, топот, возня, и среди общего шума выделяется знакомый голос.

Боже! Да это голос Кинко! Узнаю его!

Возможно ли это? Уж не рехнулся ли я?

Зинка Клорк срывается с места, бросается к окну, распахивая его.

У подъезда стоит телега, а рядом с ней полуразвалившийся ящик со знакомой надписью:

Ящик уже выгружали, когда на подводу налетела тележка. Он упал на землю, разбился... и Кинко выскочил, как чертик из коробочки,— живой и невредимый.

Я не верю своим глазам. Так, значит, он не погиб при взрыве?

Позже румын мне сам рассказал, как все произошло. Когда лопнул котел, силой взрыва его отбросило на полотно. Он довольно долго лежал, оглушенный ударом, потом очнулся и — бывают же чудеса на свете — убедился, что даже не ранен. Затем отошел в сторону и притаился, пока не представилась возможность вернуться в багажный вагон. А я тем временем уже успел там побывать и, увидев пустой ящик, решил, что Кинко стал жертвой катастрофы.

Вот уж действительно ирония судьбы! Проехать в ящике, среди багажа, шесть тысяч километров по Великой Трансазиатской магистрали, избегнуть стольких опасностей, пережить нападение разбойников, уцелеть после взрыва котла и благодаря какой-то глупой случайности — столкновению с тележкой на одной из улиц Пекина — мгновенно потерять всю выгоду от своего путешествия... путешествия, правда, мошеннического — ничего другого не скажешь и не подберешь более изящного эпитета.

Возчик кричит, хватает человека, выскочившего из ящика. В ту же минуту собирается толпа, сбегаются полицейские. И что может поделать в таких обстоятельствах румын, не знающий ни слова по-китайски и вынужденный прибегнуть к маловразумительному языку жестов? Его не понимают, да и какое он мог бы дать объяснение?

Мы с девушкой выбегаем на улицу.

— Зинка!.. Моя милая Зинка! — восклицает он, обнимая ее.

— Кинко!.. Мой дорогой Кинко! — лепечет она, заливаясь слезами.

— Господин Бомбарнак...— жалостно произносит юноша, надеясь лишь на мое заступничество.

— Кинко, не отчаивайтесь и рассчитывайте на мою помощь. Вы живы, а ведь мы считали вас мертвым...

— Ах, но мне сейчас не лучше, чем мертвому.

Какое заблуждение! Все поправимо, кроме смерти, если даже грозит тюрьма, и не простая тюрьма, а китайская. И несмотря на мольбы девушки и мои уговоры, полицейские под хохот и улюлюканье толпы уводят Кинко.

Но я его в беде не покину! Выручу во что бы то ни стало!

ГЛАВА XXVII

Если выражение «потерпеть крушение в гавани» может быть употреблено в самом точном смысле, то в данном случае оно очень кстати. Поэтому читатели должны меня простить, что прибегаю к такой затасканной метафоре. Однако из того, что корабль потерпел крушение у самого причала, отнюдь не следует заключать, что он погиб. Конечно, свобода Кинко будет под сомнением, если мое заступничество и заступничество наших спутников окажется бесполезным. Но он жив, и это главное.

Нельзя терять ни минуты. Хотя китайская полиция и не слишком умела, ей нельзя отказать в быстроте и решительности действий. Раз, два — и петля на шее. Но я и в мыслях не могу допустить, что дойдет до этого.

Предлагаю руку Зинке Клорк, веду к своему экипажу, и мы быстро едем в «Гостиницу десяти тысяч снов».

Там застаем майора Нольтица, супругов Катерна и, по счастливой случайности, Пан Шао, избавившегося на этот раз от доктора Тио Кина. Молодой китаец с радостью согласился быть нашим посредником в переговорах с властями.

И вот, в присутствии заплаканной Зинки, подробно рассказываю своим друзьям историю ее жениха: как он путешествовал в ящике и как я с ним познакомился. И я говорю им, что если бы румын не обманул компанию Великой Трансазиатской магистрали, то мы уже лежали бы мертвыми на дне пропасти в долине Чжу.

Затем сообщаю известные мне одному факты — как, подслушав разговор Фарускиара с его сообщниками, предупредил Кинко о готовящемся преступлении; как храбрый юноша, с опасностью для жизни и удивительным хладнокровием, набил топку углем, закрыл клапаны и взорвал локомотив, чтобы остановить поезд.

Повествование сопровождалось оханьем и аханьем слушателей, когда же я закончил, первый комик выразил свою признательность, воскликнув с актерским пафосом:

— Ура, Кинко!.. Пусть ему дадут медаль за спасение утопающих!

Не дожидаясь, пока Сын Неба пожалует герою медаль за спасение утопающих или орден Зеленого Дракона, госпожа Катерна привлекает к себе Зинку Клорк, обнимает и целует ее, не в силах удержать слез. Субретка умеет их проливать по ходу действия. Подумайте только, такая интригующая любовная драма, прерванная в финальной сцене!

Однако нужно спешить. Близится развязка, и ее не следует слишком затягивать. «Всех актеров к рампе!» — как сказал бы господин Катерна.

— Нельзя же допустить, чтобы отдали под суд этого славного малого! — говорит майор Нольтиц.— Мы все должны отправиться к начальнику Трансазиатской дороги, и когда он узнает факты, то первый помешает преследованию.

— Несомненно,— отвечаю я,— потому что Кинко спас не только поезд, но и всех пассажиров.

— Не говоря уже о сокровищах Сына Неба,— добавляет господин Катерна.

— Все это так,— замечает Пан Шао,— но, к несчастью, Кинко попал в руки полиции и посажен, а вырваться из нашей тюрьмы очень трудно.

— Так пойдемте же скорее к начальнику дороги! — говорю я.

— А нельзя ли будет сложиться и заплатить за его проезд? — спрашивает госпожа Катерна.

— Это предложение делает тебе честь, Каролина! — восклицает первый комик, делая вид, что шарит в карманах жилета.

— Спасите, спасите моего жениха! — умоляет Зинка Клорк, и ее красивые глаза вновь наполняются слезами.

— Успокойтесь, моя душенька,— утешает ее госпожа Катерна.— Мы спасем Кинко и, если понадобится, дадим в его пользу спектакль...

— Браво, браво, Каролина! — ликует господин Катерна и шумно аплодирует, как заправский квакер.

Мы вверяем румынку заботам добрейшей субретки, настолько же искренним, как и показным. Она объявляет нам, что полюбила девушку материнской любовью и станет грудью на ее защиту, как мать защищает свое дитя. Затем майор Нольтиц, Пан Шао, господин Катерна и я спешим на вокзал, где помещается канцелярия китайской службы Великой Трансазиатской магистрали.

Начальник у себя в кабинете, и по просьбе Пан Шао нас вводят к нему.

Это во всех отношениях типичный службист, способный на всякое административное крючкотворство, бюрократ до мозга костей, готовый запутать любое ясное дело, чиновник, который заткнул бы за пояс всех своих европейских коллег.

Пан Шао рассказывает ему, в чем дело, а так как начальник понимает немного по-русски, то и мы с майором Нольтицем принимаем участие в разговоре.

Начинается спор. Упрямый чиновник твердит, что случай с Кин-ко очень серьезен. Обмануть железнодорожную компанию... проехать без билета шесть тысяч километров... нанести компании и ее акционерам убыток в тысячу франков.

Все это совершенно справедливо, но мы пытаемся ему втолковать, что дорога понесла бы куда больший урон, если бы в багажном вагоне не было этого «зайца». Ведь не кто иной, как он, рискуя жизнью, спас поезд и всех пассажиров.

И — поверите ли вы? — живой фарфоровый болванчик дает нам понять, что, с юридической точки зрения, было бы легче примириться с гибелью сотни пассажиров, чем найти для мошенника смягчающие вину обстоятельства.

О, не он первый так рассуждает! Как это нам знакомо: пусть лучше мир перевернется, но принцип восторжествует!

Короче говоря, мы ничего от него не смогли добиться. Дело пойдет законным порядком. Кинко будут судить за мошенничество.

Уходим, не дождавшись, пока у господина Катерна иссякнет запас морских и актерских ругательств, которые он обрушивает на голову бездушного чиновника.

Что делать?

— Могу вас уверить, господа,— говорит Пан Шао,— что не пройдет и двух часов, как несчастного Кинко приведут к окружному судье и тот не замедлит вынести приговор. Вполне возможно, что, кроме тюремного заключения, он получит еще бамбуковые палки.

— Только этого не хватало! — восклицает первый комик, всплеснув руками.— Тогда бы его постигла участь дурачка Зизеля из оперетки «Если бы я был королем!».

— Вот именно,— отвечает Пан Шао,— уж я-то знаю, как вершится суд и расправа в Поднебесной империи.

— Этому безобразию надо помешать,— говорит майор Нольтиц.

— Или, по крайней мере, попытаться,— замечает Пан Шао.— Поручите мне быть защитником Кинко на суде, и пусть я потеряю лицо[105], если не добьюсь облегчения его участи!

Это лучшее и, пожалуй, даже единственное, что можно сделать. Мы берем экипаж и минут через двадцать подъезжаем к довольно жалкому домику. Здесь находится окружной суд.

Собралась целая толпа. Дело получило широкую огласку. Все уже знают, что в багажном вагоне Трансазиатского поезда проехал «зайцем» какой-то чудак, умудрившийся просидеть в ящике всю дорогу от Тифлиса до Пекина. Всем хочется взглянуть на этого ловкача, но никто не знает, что мошенник проявил себя настоящим героем.

Вот он, наш храбрый Кинко! Его стерегут двое дюжих полицейских, с желтыми, как айва, лицами, готовых по первому приказанию судьи отвести узника в тюрьму и дать ему по пяткам столько дюжин бамбуковых палок, сколько заблагорассудится вершителю правосудия.

Кинко растерян и смущен, что совсем не вяжется с его решительным характером. Правда, увидев нас, он несколько приободрился и глаза стали менее грустными.

За судейским столом сидит смешной человечек в очках, а перед ним стоит ломовой извозчик и что-то долго и пространно излагает. По-видимому, он дает свидетельские показания. Чиновник качает головой с видом далеко не утешительным для обвиняемого, который, при всем желании, ничего не сможет сказать в свое оправдание, так как ни слова не понимает по-китайски.

Но вот к столу подходит Пан Шао. Судья его знает и любезно удыбается, ведь он сын богатого пекинского купца, владельца большой чайной фирмы.

С каким пафосом и красноречием выступает наш молодой адвокат! Он трогает публику рассказом о нашем путешествии и сопровождавших его приключениях, предлагает заплатить железнодо-рожной компании все, что ей причитается...

Но, к великому огорчению, судья не может на это согласиться. Он считает, что компании был нанесен не только материальный ущерб, но и моральный и т. д.

Тут Пан Шао еще больше воодушевляется, и хотя мы ничего не понимаем из его речи, но догадываемся, что он говорит о мужестве Кинко, о том, как он едва не погиб, спасая поезд и пассажиров. И, наконец, следует последний и самый веский аргумент: ведь подсудимый спас от разбойников императорские сокровища!

Но никакое красноречие и никакие факты не в силах воздействовать на безжалостного чиновника, который за всю свою долгую службу не оправдал, вероятно, и десяти подсудимых. Он согласен избавить преступника от палочных ударов, но должен посадить его на полгода в тюрьму и взыскать за проезд от Тифлиса до Пекина. Затем, по знаку этой «карательной машины», бедного Кинко уводят.

Делом румына занялись газеты: пекинская «Ши-Бао» и тянь-цзинская «Чайниз-Гаймс», они потребовали помилования молодого человека. Его необычная история была доведена до сведения богдыхана одновременно с прошением Пан Шао. И, таким образом, китайский император узнал, что принадлежащее ему золото и драгоценные камни не попали в руки разбойников только благодаря самоотверженности Кинко, который — клянусь Буддой! — заслуживает не тюрьмы, а награды.

И представьте себе, подвиг Кинко был оценен в пятнадцать тысяч таелей, то есть в сто тысяч франков! Сын Неба в порыве великодушия послал ему означенную сумму вместе с помилованием.

Я не берусь описывать радость, ликование и всеобщий восторг, которые вызвала эта новость. И ни один язык в мире, даже китайский, со всеми его цветистыми оборотами, метафорами, не в силах выразить чувств хорошенькой Зинки Клорк.

А теперь, с позволения читателей «XX века», расскажу в нескольких словах о моих спутниках.

Фульк Эфринель и мисс Горация Блуэтт, поспорив из-за процентов, упомянутых в брачном договоре, развелись через три дня после приезда в Пекин. Словно и не было свадьбы, отпразднованной в поезде Великой Трансазиатской магистрали! Да поможет Бог сухопарой маклерше закупить в Китае побольше волос, а практичному маклеру — усадить искусственными зубами челюсти всех подданных Сына Неба!

Майор Нольтиц деятельно занимается в Пекине организацией госпиталя за счет русского правительства. Когда пробил час разлуки, я почувствовал, что оставляю в этих далеких краях друга.

Господин и госпожа Катерна, проведя три недели в столице Поднебесной империи, уехали в Шанхай, где с успехом начали выступать во французском театре.

Незадачливый турист, барон Вейсшнитцердерфер — в последний раз выписываю эту нескончаемую фамилию —- не только опоздал на пароход в Тяньцзине, но и через месяц пропустил его в Иокогаме. Затем, спустя шесть недель, он потерпел крушение у берегов Английской Колумбии и, наконец, попал в железнодорожную катастрофу на линии между Сан-Франциско и Нью-Йорком. В результате ему не без труда удалось закончить кругосветное путешествие... в сто восемьдесят семь дней вместо тридцати девяти.

Пан Шао остался все тем же парижанином у себя дома. И каждый раз, когда молодой китаец приезжает во Францию, мы вместе обедаем у Дюрана или Маргери. Что же касается доктора, то, следуя предписаниям Корнаро, он довел свой рацион до одного яичного желтка в день и тем не менее не теряет надежды прожить до ста двух лет, по примеру благородного венецианца.

Сэра Фрэнсиса Травельяна, от которого так и не дождался ни извинения, ни сигары, я больше никогда не видел.

А знаменитый разбойник, Фарускиар, по всей вероятности, вышел из состава правления Великой Трансазиатской дороги и перенес свою плодотворную деятельность в Монгольские провинции. Я не слышал, чтобы его поймали и повесили.

Наконец, Кинко. Нечего и говорить, что он женился на Зинке Клорк. Мы все присутствовали на их свадьбе, очень пышной и парадной, и если Сын Неба щедро вознаградил молодого румына, то девушка получила прекрасный подарок от пассажиров поезда, спасенного ее избранником.

Вот правдивый и точный рассказ о путешествии из Тифлиса в Пекин. И пусть редакция «XX века» выразит мне удовлетворение, несмотря на некоторые промахи и ошибки, за честное выполнение репортерских обязанностей.

Проведя три недели в Пекине, я вернулся во Францию морским путем.

И наконец, остается сделать последнее и очень неприятное для моего самолюбия признание. На следующий день после приезда в столицу Поднебесной империи меня ждал ответ на телеграмму, посланную из Ланьчжоу:

Но так как я избавил себя от неприятности отвечать на эту телеграмму, то решительно утверждаю, что она не дошла до адресата.