Клубничная поляна. Глубина неба

Это неправда, что небо бездонно. У него есть своя глубина. Как и у Земли. И людей всегда живет на Земле строго определенное количество. Чтобы всем хватило места и там, и там — и на небе, и под землей. «Из земли вышли, в землю уйдете!»

«Пусть мертвые хоронят своих мертвецов!» В землю уходит прах. Души возносятся «в небо», как принято говорить. Но как в земле покоится только прах, так и в небе не порхают никакие «души», бесплотные птицы.

Высокие чувства — единственное, что возносит нас в глубину небосвода, точно так же, как низкие помыслы низвергают нас на землю и глубже. В снах и мечтах, грезах любви мы становимся обитателями небес, оттого они и вполне похожи на дом, обитель, которая имеет свои уютные размеры.

Куда же уходит смертный человек после своего конца? Кто знает. Не будем понапрасну тревожить Бога. Может быть, мы попадаем на Луну? На ту ее сторону, которой не видно? Поживем — увидим.

Я смотрю из больничного окна на далекий горизонт. Небо в закате. Холодное золото быстро меняет цвет — от белого до червонного. Шафран и вишневый сироп, лимонный сок и кровь гранатов. Ветрено, судя по кронам и бегу туч. Далеко зажигает свои огни небоскреб «Сименса». Небо отвечает пурпурным прожектором из прорана в высоком облаке — источник сразу округляется в могучее тело светила, так что видны протуберанцы, — все стекает за горизонт потоками киновари. Быстро опускается занавес синих и фиолетовых плотных туч, пряча упоительное волшебство, адресованное только мне. Высыпают городские огни ожерельями проспектов и улиц. Люди обнаруживают себя суетой так и не поднятых к небу лиц. Зажегся неон вывески табачной лавки внизу. В соседнее окно видны хозяйственные постройки больничного двора, прилепившийся домик — мастерская скульптора, в палисаднике рядом белые изваяния привидениями крадутся в темных кустах. Еще правее — хоспис, приют для безнадежных. И совсем в углу скрыт ветвями морг.

Я на этот раз помещен в нервное отделение, тут живет своеобразное братство: персонажи с нервными расстройствами, рамолики — впавшие в детство старики, наркоманы в кризисных состояниях, вылезающие из них без большого оптимизма. Кто вылез окончательно, оживает, мечтает, наверное, о новых кризисах. Есть маниакалы, окончательно ушедшие в себя, смотрят часами в одну точку. Иногда голова падает на одну сторону — левое или правое плечо. Шепот бреда. Есть на вид совсем здоровые и крепкие ребята, их привезли с травмами, полученными, когда они не помнили себя: переломы, ушибы. Общая беда сближает. Как и общие склонности. Все это люди, выпадающие из «нормативного» существования. Многие тут не в первый раз. Братство же они составляют в противовес тем, кто живет в согласии с обществом и его нормами.

У здешних — религия отрицания. У тех, кто на воле, тянется в автомобилях, спешит по тротуарам в пиццерии или на фитнес, свидания или в кино — у всех у них религия утверждения нормы: семья, дети, любовь, работа. Иногда крики спецсигналов неотложки снизу, с улицы, вместе со сверканием разноцветных мигалок оповещают о том, что кто-то сменил «религиозную» принадлежность. Тогда через некоторое время к нам поступает новенький или новенькая.

Я курю у окна с девушкой, у которой руки от запястий до локтей в мелких шрамах порезов — мания суицида, ухода из жизни вообще, разрыв с обоими культами. Разумеется, не без наркотиков той или иной степени тяжести.

Она страдает бессонницей, как и многие здесь. Я тоже. Потому мы часто сидим в курилке до поздней ночи. Или в несусветную рань. Тут позволяется. Мало того, стоят кофеварка и «вассеркохер» — электрочайник, — можно варить чай и кофе, хоть залейся. Пакетики с тем и другим в коробках рядом. Вспоминаются наши больницы — там несколько иначе. Особенно для «психов» — их тут вдвойне жалеешь. Почему, ну почему у нас все так? Здесь много кофеманов, всюду кружки с остатками кофе.

Мой сосед по палате Ральф достает кофе, даже когда уносят агрегаты под утро вместе с пакетиками чая и кофе «Хаг». К Ральфу персонал благоволит, как, впрочем, и больные. У него сломана нога во время другой «ломки», он и здесь курит табак из военного магазина, утверждает, что там есть — канобис, как я понял, он намекает на наличие там опиума. Ральф обаятелен, весел, общителен, его нельзя не полюбить.

Девушку, с которой я курю, зовут Герта. Она мне нравится. Мне хочется чем-нибудь ей помочь. Ободрить, что ли.

Население палат постоянно дефилирует, оседает частично в курилке, перебрасывается как бы через силу произносимыми фразами, которые часто вызывают искренний смех, недоступный мне происхождением. И так-то малопонятный мне немецкий язык здесь превращен в кусочный сленг, рубленые идиомы, в которые я вслушиваюсь, пытаясь изо всех сил понять, но если и понимаю, то уже после того, как все отсмеялись. Тогда моя улыбка выглядит вполне идиотской, подстать месту.

Меня самого понимают после многовариантных моих формулировок.

Вчера Герта отличилась: сожгла окурком тыльную сторону ладони в нескольких местах. До крови. Я заметил и отвел ее к медсестре. Ее перевязали, что она восприняла как обновку. Потом все женщины отделения пошли во главе со старшей сестрой в соседний «Кауфхоф» — универмаг неподалеку. Была ударная распродажа. Вернулись уже с настоящими обновками: кроссовки, майки с лихими надписями. Герта пришла в супермодных кроссовках и майке с надписью «Некурящие тоже умрут!»

У телевизора пультом завладевает очень толстый турецкий юноша. Он быстро находит турецкий канал и часами слушает заунывное пение под бубен и струнные национального происхождения. Певцы тоже отличаются тучностью. И певицы. Все остальные терпеливо слушают без признаков недовольства. Такая терпимость в таком месте меня восхищает. Я от этого воя лезу на стену. Потом кто-то все-таки отбирает у турка пульт и ставит сериал. Зажигаются роковые страсти: два брата любят одну, она любит обоих. В итоге проливается море крови. Тонкости мне растолковывает Герта: «У нас так часто бывает!» Надо сказать, что мои знакомые немцы живут как-то спокойней, что ли. Хотя в доме, где я живу, как раз подобралась подходящая под этот сериал компания: сестры, живущие без мужей, приходящие кавалеры, в меру постоянные. И неизвестно от кого и чьи шумные дети. Летом они ставят под окнами на газоне стол, стулья. Гриль тут стоит всегда. Под выходные и праздники синий чад поднимается ко мне: пахнет обугленным мясом. Пируют все вместе и так же беспричинно и громко хохочут.

Сюда, в больницу приходят посетители ко всем. К Герте приходит серьезный и солидный бородач, но нельзя понять, муж или просто друг, «фройнд». Ко мне не приходит никто. Мне нужна смена белья, майки, рубашки, нужны деньги на табак, гель, лосьон — много чего. Я выпрашиваю сопровождающую, мы едем домой на ее «Хонде». Около дома пасется чья-то кроха. Она смотрит на меня, как на выходца с того света, потому что я небрит, и еще она видела, как меня забирала скорая. Ей любопытно тем не менее. Я набиваю целую сумку. Маек я беру специально много с умыслом: мне хочется сделать кое-кому подарки. Все равно не ношу, потому что все мои тишотки молодежного содержания — по рисункам и надписям. Покупал раньше, из расчета на вечную молодость. Одна майка оповещает о принадлежности к американским вооруженным силам, она, естественно, предназначается Ральфу с его канобисом.

Везет меня старушка из евангелического общества, которое приставлено к нашей больнице «Святой Марии». Мы лежим в отделении «Урсула-1». Выше есть отделение «Тереза-2», для совсем уже психов. Они сидят под замком, не то, что мы — под честным словом, — выходить с разрешения. Зато у психов еще более свободные порядки, они ночами напролет пьют кофе и дуются в скат или кости.

Старушка ведет «Хонду» лихо, мы домчали до больницы, успев заехать и в сберкассу, и в табачку, и в ларек с напитками. Я набит подарками: сигареты, шоколад, кола, майки, сок.

Ральф доволен донельзя, хотя тишотка ему велика. Он начинает всучивать мне свое барахло: майки, рубашки, даже выходные ботинки из итальянской кожи. Вообще вещи ему кажутся лишними, весь мир вещей. Хотя его гардероб подобран со вкусом и недешев. Я отбиваюсь, пока не откладываю незаметно его подношения в его шкаф. Герту я кормлю шоколадом и дарю ей студенческую майку с надписью «Кампус». Майка морских цветов, в голубых полосах, ей очень идет. Она радуется так, что лет десять с нее слетает по волшебству.

Курим, все в обновках и все довольны. Ральф ездит на «рольштуле» — кресле-каталке, целит во всех загипсованной поднятой ногой, что оправдано теперь его воинственной майкой.

Второму соседу, супермену с лицом греческого гоплита-пехотинца, я дарю майку в черных пауках на узких лямках. Он очень доволен, но не думает скрывать своей неприязни ко мне, иностранцу. Подозреваю, что он близок к бритоголовым. Глядя на меня, он морщится. У него никогда нет сигарет, его навещает один собрат по убеждениям, наголо бритый в пирсингах. Но курева «собрат» ему почему-то не приносит. Когда я отдаю гоплиту полную пачку, он принимает это как должное. Безразлично спрашивает, далеко ли Россия? Я отвечаю, что тысячи три наберется. Голова его неожиданно падает набок, глаза стекленеют. Приступ. Когда приходит в себя, говорит в пространство: «Не так далеко…Купил бы билеты и поехал!» Я его намек понимаю.

Ночью пьем кофе и курим с Гертой. У нее кровит вторая рука. Что там она с ней сделала — неизвестно. Идем, заклеиваем у ночной сестры. Мне жалко Герту до слез, она сама не теряет при всем при том ни юмора, ни азарта. Касается моей руки. Извиняется и благодарит. Без перехода. И опять — сиплый смех.

Утром следующего дня привезли новенькую. Эксцентричную худощавую женщину, похожую на актрису немого кино Ольгу Хохлову. Я видел Хохлову в виде некоего мумифицированного существа на пляже в Сухуми сто лет назад, до их войны. Она дарила меня вниманием с грацией действующей кинодивы. Кожа, помню, у нее не хотела загорать, розовым тюлем окутывала кости. Ее, кто-то вспоминал, любил Пикассо. А время грызло и грызло крысиные ходы, догрызаясь до костей и Хохловой, и Пикассо, и этой новой пациентки. И все они не хотели сдаваться, как Герника. Новенькая просит у всех подряд дефицитное курево только для того, чтобы раз-другой затянуться и оставить сигарету с алым ободком помады дотлевать в пепельнице, а самой тут же умчаться, пока седой пепел не отваливается в который раз. Тогда она влетает в новом наряде, кимоно или бальном платье с блестками, чтобы опять попросить сигарету и снова умчаться для очередного переодевания. Она прекрасно поет по-французски, Ральф подпевал ей как-то, вдвоем у них получалось вообще замечательно.

Вечером она уже плакала в коридоре. Ей в чем-то отказывали, она вызывала по мобильному телефону адвоката. Тот, что удивительно, приехал, несмотря на поздний час, привез баул с нарядами и кучу блоков сигарет. Она не бедная, эта женщина, но продолжает просить курево и бросать его в курилке. Когда она спит?

Ночью мы опять стояли с Гертой у окна. В синей бархатной прохладе городского сумрака плавали теплые плоты окон. Иногда некто, терпящий бедствие, курил, лежа на таком плоту, опершись локтями о подоконник, уставив глаза в океан ночи.

Этажи небес темны, соревнуясь в степени плотности спрессованных в них чернил. Ангелы вряд ли уже спят, они, скорей всего, не ложились. Однако их отсутствие сегодня почему-то особенно ощутимо.

Я нахожу на небе особенно плотный слой — крышу, и под ним я обнаруживаю чердак — просвет побледнее, даже с «окном»-прораном, сквозь который виден месяц.

Там пока пусто. Новенькая проходит мимо со счастливым лицом, слезы на нем еще не высохли.

— Пожалуйста! Пожалуйста! Дайте закурить! Всего одну сигаретку! Только одну!

В моем доме, где сейчас живу, тоже есть чердак, скорее маленький чердачок. Там стоит кое-какая мебель из ротана — это род тростника, рамы для картин, которых больше никто никогда не напишет. Пахнет несбывшимся.

На немецких чердаках есть обязательно окно в покатой крыше. Люк-фрамуга. В него видны звезды, проплывает качалка месяца. Я решил, что это самое подходящее место для меня и Герты. Будем сидеть в ротановых креслицах, пить кофе и смотреть на дым наших сигарет, уплывающий к звездам. Во-он туда!

Я смотрю в уютный закут неба под чернильной небесной крышей, где обнаружилось окошко, куда заглядывает народившийся месяц.

— Ты завтра выписываешься? — спрашивает Герта.

— Ага. «Ганц генау». Точно.

— Придешь меня навестить?

— Натюрлихь! Конечно!

— Я буду тебя ждать!

— ОК!

Наутро я выписался. Стукнул ладонью в ладонь Ральфа. Обнял Герту слегка за худое плечо. Супермен заблаговременно смылся, чтобы избежать объятий.

Через неделю я пришел с цветами и шоколадом. И стекляшкой для Ральфа из его любимого военного магазина, — стекляшка как-то используется при курении канобиса, мне объяснили. Герты нигде не было видно.

— В реанимации. К ней нельзя. Плохо — «швириг», — говорит сестра.

— Изрезала всю руку, — говорит Ральф, не переставая улыбаться. — Нашли только утром. В душе. Пошли, покурим!

Мы идем, а я вспоминаю, что душ открывают в полвосьмого утра, когда приходит смена. Значит, пролежала всю ночь на кафельном полу…

Курим. Я отдаю Ральфу стекляшку. Ральф тут же придумывает ей назначение — курит, пропуская через нее дым. Как раз для его канобиса. Чем я могу еще помочь? Выйдет и заменит мистический канобис вполне реальным хашем-гашишем.

Рядом садится давешняя новенькая в сногсшибательном туалете. Гладит меня по плечу, по руке. Точно она понимает что-то сверх того, что видят другие. Например, что мой чердачок будет стоять пустой. Разве что в том, небесном, появятся любители ночного кофе. Я ведь сюда загремел после очередной попытки отравиться.