Книга о бамбуке

I

Обуто Нисан оделся и двинулся в утренний обход господских рощ. После многолетнего одиночества у него выработалась привычка разговаривать с самим собой на ходу. Решение не общаться без особой необходимости с другими людьми он принял через несколько месяцев после обручения, в день смерти своей избранницы. Целый год тогда чума гуляла по краю, и единственное, что Нисан мог понять, — это то, что человеческие страдания безграничны. Когда же он увидел, что судьба щадит его жизнь, то нанялся к даймё Бондзону хранителем самых дальних рощ бамбука на горе Сито. С тех пор, целых тридцать лет, Нисан не спускался с холма. Он жил одиноко. Лишь раз в несколько месяцев монахи дзен из храма Дабу-дзи во время своего паломничества сворачивали по пути в его хижину, чтобы отдохнуть.

Ежегодную плату вместе с новостями из империи привозил ему один из господских смотрителей, самурай Иси. С ним во время сбора бамбука появлялись и работники, но, закончив работы, они возвращались в свои далекие дома, не перекинувшись с Нисаном ни единым словом. Время свое Нисан проводил в обществе высокой травы, душу которой, как ему казалось, он знал.

В это утро у него было особое поручение — он нес с собой инструмент, чтобы срубить самый высокий ствол на плантации по приказу смотрителя Иси. Высокий бамбук словно сопротивлялся, и пришлось приложить все силы, чтобы одолеть его. Через несколько часов бамбук лежал у его ног. Усталый, Нисан сел на ствол, глядя на бесконечные ряды армии, полководцем которой он был. Он часто разговаривал со своими воинами. На этот раз на один из вопросов ему ответил неясный звук, донесшийся из ствола, на котором Нисан сидел. Уверенный, что ему показалось (ответы на свои вопросы он знал), Нисан медленно встал, нагнул голову в сторону звука и повторил вопрос. Когда он отчетливо услышал стук изнутри ствола, то от страха отпрыгнул в сторону.

— Должно быть, внутри ствола какой-нибудь зверь. Но как он туда попал? — воскликнул Нисан.

— Этого я тебе не скажу, но помоги мне выйти наружу, — донесся отчетливый тонкий голос.

Нисан отскочил и спрятался за ближайший высокий бамбук.

Из ствола выползла девочка, встала и призывно помахала рукой. Нисан выпучил глаза, не в силах поверить тому, что видит. Он стоял на месте как вкопанный. Ребенок сказал ему:

— Я тебя не боюсь. Почему ты не подойдешь ко мне?

Нисан взял себя в руки:

— Кто ты?

— Мое имя Кагуяхимэ. У меня никого нет, и я пришла, чтобы жить с тобой, если ты меня возьмешь.

— А откуда ты пришла?

— Ну ты же видел. Из бамбука. Так Нисан нашел себе дочь.

Кагуяхимэ было всего десять лет, но она умела быстро и ловко управляться по дому. Ее руки превратили хижину Нисана в уютное жилище. Каждая вещь обрела свое место, а каждый угол — покой. Нисан был счастлив, но переживал, что не может выразить свою благодарность. Между тем, девочка замечала малейшие знаки внимания с его стороны.

Когда монахи дзен навещали их хижину, она, подав все необходимое, скромно уходила в угол и откликалась только на зов Нисана. Мало-помалу, заинтересованные ее застенчивостью, монахи начали вовлекать ее в разговор. Она показала себя очень сообразительной и образованной.

На следующий год произошла первая значительная перемена в отношениях Нисана с людьми, или лучше сказать — людей с ним. Самурай Иси не был единственным, кого занимала маленькая Кагуяхимэ. Работники, трудившиеся на плантации, начали искать разные предлоги, чтобы подойти к хижине или даже войти в нее, лишь бы увидеть девочку. Нисан спрашивал себя, что их так в ней привлекало. Он видел в Кагуяхимэ обычного ребенка, такого же, как все другие.

Однако случайно услышав разговор двоих поденщиков, он понял, что они рассуждают о ее чудесной красоте.

В последующие годы любопытство людей только нарастало. Все больше путников, опять же под различными предлогами, заходило в их дом — несмотря на то, что хижина стояла в стороне от дорог. Наконец Нисан услышал, что о Кагуяхимэ знает весь край и народ называет ее принцессой. Это известие расстроило Нисана — оно хоть и не предсказывало ее будущего, но могло нарушить их счастье. Кагуяхимэ почувствовала состояние отца и дала понять, что будет повиноваться любому его решению. Нисан все обдумал и объявил: отныне он никого, кроме монахов дзен и смотрителя Бондзона, не будет принимать в своем доме, пока девушке не исполнится двадцать лет. Законом это даже поощрялось; так что все ненужные посещения закончились.

Жизнь потекла в прежнем спокойствии. Нисан посвятил себя дочери и работе. А время втайне шло своим чередом.

Прошло почти десять лет. Кагуяхимэ ничем не выказывала желания изменить их спокойную жизнь вдвоем. Нисан не знал, понимала ли она свою исключительную красоту, которую теперь видел и он.

Пришло время истечения срока запрета Нисана на посещение дома. Он стал бояться, что скоро потеряет дочь. Нисан приписывал этот страх уже недалекой старости. Даже когда ему удавалось развеять сомнения, он не мог отогнать предчувствие бурных событий, уже стоящих на пороге.

Все началось с появления посланца принца Годо, который объявил о скором прибытии своего господина в дом Нисана. Беспокойство Нисана смягчало ничуть не изменившееся поведение дочери. И все же он с волнением ожидал посещения принца. А тот, очарованный красотой Кагуяхимэ, назвал ее принцессой. Кагуяхимэ не дала себя провести. На предложение принца стать его женой она согласилась, но с одним условием — если тот в следующее полнолуние скажет ей, сколько на небе звезд.

Через несколько недель явился посланец и сообщил, что принцу не удалось выполнить задачу, ибо ночи были слишком короткими, чтобы сосчитать все звезды. Хотя принц заставил помогать себе стражу, он не сумел поделить небо на правильные части, чтобы считающие знали откуда и докуда считать.

Кагуяхимэ лишь загадочно улыбнулась и передала принцу привет. Нисан задрожал от волнения, когда понял, что можно больше не беспокоиться о будущих женихах. Так и было. В течение следующих лет множество обожателей Кагуяхимэ выстраивалось в очередь перед домом Нисана, но ни одному из них не удалось решить разнообразные задачи, придуманные принцессой. Кагуяхимэ заставляла лучших воинов империи упорно демонстрировать ей свои достоинства, но оставалась неприступной крепостью и никому не отдала своей руки.

А затем визит нанес и сам сёгун Осон Младший. К тому времени Нисан от старости и болезни слег в постель. Он очень переживал за дочь, но не хотел показать Кагуяхимэ, что ее возможный уход является причиной его страданий.

Сёгун прибыл с большой свитой. Расположившись лагерем недалеко от хижины Нисана, он дал понять, что явился с твердыми намерениями. Однако Кагуяхимэ повела себя с ним точно так же, как и с остальными просителями. Сёгун мучительно переживал унижение, но смирился. Он согласился на задание — перечислить все тысячу двести видов бамбука Японии, Китая и Индии. Половина из них росла в его стране, но не было человека, кроме самого Обуто Нисана, который бы все их знал. От него же помощи ждать не приходилось. Сёгун отправил людей, разослал письма с приказами и просьбами по своей и чужим странам и ждал ответа целый год, не возвращаясь в столицу. Хотя он пытался управлять страной отсюда, все же многие государственные дела были заброшены, и постепенно, как считали многие, страна пришла в опасное состояние неустойчивости. От несчастной любви сёгун лечился, принимая в своем временном доме многочисленных куртизанок.

Окончательный список, представленный сёгуном, не удовлетворил Кагуяхимэ. Потерпев поражение, он попросил свидания с девушкой наедине. Перед ней Осон отбросил гордость и признался в любви, а также в своем решении до конца жизни не жениться ни на какой другой женщине. Кагуяхимэ была глубоко тронута такой преданностью. Она решилась сказать Осону правду, которую скрывала ото всех:

— В следующее полнолуние мои хранители сойдут с Луны и заберут меня обратно к себе — ибо там мой истинный дом.

Сёгун отбыл, но спешно послал две тысячи воинов под предводительством самых преданных самураев, чтобы те воспрепятствовали уходу Кагуяхимэ. Напрасно. В ночь полнолуния Кагуяхимэ исчезла. Нисан Обуто более не поднялся с постели, а гонец сёгуна возвратился в столицу с письмом, оставленным Кагуяхимэ.

Никто из очевидцев не узнал содержания этого письма. Впоследствии Сёгун Осон Младший накануне своего поражения от войск взбунтовавшихся вельмож приказал с почестями сжечь его на вершине самой высокой горы в стране. Так и было исполнено. И после безуспешной обороны столицы дым от письма продолжал подниматься из жерла горы, известной под названием Фудзи и прозванной также Бессмертной горой.

II

Над провинцией Кагосима нависла беспокойная ночь. Она лежала слоями, словно праздничный пирог — слой тишины, слой жарких ветров с моря. Когда начинало дуть, казалось, что тело человека разделено на две половины — до бедер ему было холодно, а выше он купался в поту, который ветер цедил из него и тут же высушивал.

Старый Осон чувствовал себя, как сушеный фрукт, — весь высох от ожидания. Напрасно вельможа думал, что, постояв на галерее, он умерит свое волнение.

Было от чего тревожиться! Жена — принцесса Коносакья — производила на свет его четвертого ребенка. Он ждал наследника. Осон был на закате своих мужских сил. Он должен получить сына. Для дочерей давно определены мужья, которые уже теперь своим твердым положением в государстве обязаны обеспечить ему еще большее влияние на сёгуна. И сам сёгун знал, какой страх внушает Осон этим и всем другим вельможам. Зло было правдой Осона.

Личный слуга Мено, олицетворение верности господину, подкрался к нему сзади и с гримасой заговорщика сказал:

— Господин, лекарь взял женский бамбук.

Затем он исчез так же неслышно, как и появился.

Осон подскочил от радости — нож из женского бамбука использовался для перерезания пуповины мальчика! Наконец его громадные планы начнут осуществляться. Он оставил мечты о будущем на потом и быстро вернулся в свою комнату. Никто не должен был знать, что Осон уже оповещен о поле бамбука.

Вскоре прислуга принцессы принесла ему младенца. Осону не нужно было притворяться счастливым. Лекарь сказал, что ребенок совершенно здоров, госпожа — тоже. Когда все ушли, Осон и лекарь пошли в сад, чтобы по обычаю посадить бамбуковый нож. Лекарь выпустил нож из ладони, чтобы тот воткнулся острием в землю. Однако нож в падении перевернулся и вошел в почву рукояткой. Лекарь побледнел, а Осон побагровел от ярости. Для новорожденного и всей семьи это было дурным знаком. Осон отреагировал мгновенно — отвел лекаря в соседний двор, позвал стражу и велел его немедленно зарубить. Сверкнули мечи. Жизнь лекаря исчезла во тьме.

Мено по приказу Осона огородил посаженный бамбук, чтобы ничьи глаза его больше не видели. Даже случайно Мено не смел показать, что знает в чем дело, тем более что он остался единственным свидетелем роковой ошибки лекаря. Это было достаточной причиной, чтобы расстаться с жизнью. Мено слишком хорошо знал своего господина.

Хотя дурное предзнаменование было скрыто, покоя Осону это не принесло. Он слишком долго ждал мальчика, чтобы теперь хладнокровно принять знамение, которое противоречило его планам. Он хотел продолжить родовую славу сильных вельмож и втайне мечтал о верховной власти для кого-нибудь из своей семьи. Хотел через сына использовать расположение сёгуна. Тот достаточно крепко сидел на троне именно благодаря клану Осона. Народ провинции Кагосима годами жаловался на жестокое правление Осона и его наместников — на огромные налоги, пытки, казни за преступления. Короче говоря, на необузданное самовластие. Но сёгун не мог, да и не хотел ничего предпринимать против него. В постоянном ожидании того, что другие даймё свергнут его с трона, сёгун расценивал Осона как надежную опору, на которую он в любой момент мог рассчитывать. Это знали и остальные. Осон же был верен сёгуну не из каких-то романтических побуждений, а благодаря строгому воинскому воспитанию, которое предполагало, что всю свою жизнь он будет служить господину без всяких оговорок. Он подчинялся старинному правилу кодекса хагакуре, которое — как бы ни казалось оно устаревшим — на самом деле создавало для него многочисленные уступки и льготы. Осон был единственным даймё, который до сих пор строго придерживался некоторых древних самурайских правил. А это означало, что в определенных ситуациях он единственный имел привилегии. Правление Осона проходило под молчаливым благословением сёгуна. До тех пор, пока Осон пользовался его благосклонностью, он властвовал как хотел и удерживал других даймё от покушений на трон. Железной дисциплиной он создал сильнейшую армию в государстве и держал ею в покорности всех остальных. Все зависели друг от друга. Этим замыкался круг неизменного порядка.

Теперь же довольство Осона жизнью было нарушено зловещим предзнаменованием «неправильного» бамбука. Он боялся, что не сумеет осуществить свою мечту: сделать сына еще более сильным властителем, чем он, а тем самым — еще более опасным для других и близким сёгуну.

Тревога изводила Осона днем и ночью. Когда все спокойно отдавались сну, он ходил вокруг своего мальчика, разглядывая младенца со всех сторон. За неполный месяц он сменил нескольких лекарей. Каждый из них уверял, что ребенок совершенно здоров, в чем он мог убедиться и сам. Однако этого было ему недостаточно. Осон решил вступить в сговор с судьбой. Он знал, что тем самым рискует подвергнуться наказанию за тайное знание, то, которое испытывает силу человека и нарушает будущее. Неизвестность была сильнее страха. Когда она окончательно подавила Осона, он отправился на холмы Канака, переодевшись слугой и взяв с собой лишь Мено.

После трехдневного блуждания в густейшем тумане по едва проходимым лесам Канака они нашли пророчицу. Она сидела в углублении толстого ствола, закутанная в вязаное покрывало, и смеялась. Осон впервые почувствовал себя брошенным и абсолютно нагим — без своей всегдашней самоуверенности.

Когда старуха говорила, казалось, что сквозь скважину беззубого рта проходит лишь половина сказанных слов. Речь ее была похожа на шипение.

— Ты, конечно, спрашиваешь себя, почему я смеюсь? Ты бы делал то же самое, если б видел себя так, как я тебя вижу. Почему не пришел этот знаменитый Осон, властитель, а послал тебя?

Осон уловил упрек, но сколько ни старался вернуть потерянную надменность, это не удавалось.

— Его нет, старуха. Его мучит плохое знамение.

— Ты смешон, господин. Но я привыкла к этому. Других я здесь и не видывала! Ко мне еще никто не приходил счастливым. Никто не хочет услышать дурную весть! Все приходят обеспокоенными и все хотят услышать подтверждение, что их страхи напрасны. А так не бывает!

— Неужели нет исключений?

— Нет. Может, ты будешь первым!

Хотела ли она ему помочь или только играла? Или наслаждалась его слабостью?

— Осон, ты сильный властитель, но злой человек. Вот что скажу: чего ты больше боишься, на то и обопрись. Твой сын будет близок к сёгуну. Даже станет причиной его падения. А теперь иди!

Мено, трясущийся от страха в кустах, при этих словах поспешил к своему господину и торопил его побыстрее покинуть это место. Осон влез на коня, размышляя о словах старухи. Слуга украдкой посматривал на господина, пытаясь уловить перемены в его лице, которые прояснили бы для него смысл того, что и он слышал. Когда Осон вдруг властно прикрикнул на коня, пуская его вскачь, Мено издал радостный возглас и поспешил за ним. К господину вернулась уверенность!

По мере того как маленький наследник подрастал, Осон проводил с ним все больше времени. Повторяя про себя уже в который раз слова пророчицы, давно решив, чего следует бояться больше всего, он использовал каждый случай, чтобы посеять в душе своего сына семена неистребимого зла. Количество и изощренность совершённого зла были для него мерилом ценности любого поступка. Он хотел, чтобы сын не имел выбора при определении способа решения задачи. Сила, считал Осон, — принадлежность исключительно темной стороны личности. Он не признавал возможности господства над людьми и обстоятельствами при помощи доброты. Она была человеческой слабостью, а не чертой характера, и не могла вызвать уважения.

Первым шагом было отделить ребенка от остальных детей. Требовалось убедить сына, что он — другой. Осон должен был научить его многому. Восприимчивый мальчик учился легко. Полностью доверившись отцу, он принимал его решения, еще не имея возможности выбирать самому.

Изо дня в день он превращался в красивого и крепкого юношу. Отец был доволен результатами физического и умственного развития сына. Он понемногу стал испытывать его в принятии самостоятельных решений. Юноша вел себя, к нескрываемой гордости отца, согласно полученному воспитанию.

Соотношение сил вельмож в стране осталось неизменным. Разве что Осон и сёгун стали уже глубокими стариками. С тех пор, как сёгун выказал расположение к наследнику Осона, их встречи стали постоянными. Юноша стал посещать своего государя и без приглашения и вскоре получил неограниченный доступ в любое место дворца. Поскольку Осон Младший везде показывал себя скромным и тихим человеком, его отец был восхищен отличной игрой, а еще более — своим вкладом в развитие способностей сына. Цель была почти достигнута. Осон объявил о своем уходе и провозгласил сына главой провинции Кагосима. Сёгун одобрил это, и вскоре молодой владетель из семьи Осон был объявлен как новой надеждой раздираемой противоречиями, лишь внешне спокойной державы. Но его провозглашение главой провинции было использовано как повод для мятежа всех даймё, не против Осона, но против сёгуна. Главы провинций, которым уход Осона Старшего от власти придал храбрости, окружили столицу своими отрядами.

Узнав о бунте, юноша быстро собрал оставшиеся верными войска и с благословения отца бросился на запоздалую защиту сёгуна. Он сознавал насколько мятежные армии превосходят его по силе, но ярость, обуявшая его, ничего хорошего бунтовщикам не сулила. Те предвидели такое развитие событий, и у ворот столицы Осона Младшего ожидал сюрприз. Все даймё встретили его под знаменами переговоров. Затем последовала новая неожиданность — ему предложили место сёгуна! Его уверяли, что лишь он один во всей стране способен взвалить на себя такую ответственность. Юноша попросил день на размышление и отвел свою армию подальше от стен города.

Он чувствовал подвох, но не мог его разгадать. Однако отвергать предложение без явных причин не имело смысла. Исход борьбы против всех, к которой привел бы отказ, был совершенно непредсказуем. Что посоветовал бы ему в этой ситуации отец? Конечно, быть хитрее всех. А если тебе слишком многое не ясно, то возьми себе в союзники хотя бы время, и оно принесет тебе решение. В данном случае время означало согласие на предложение.

Даймё, мучимые определенным страхом неизвестности, это согласие встретили с облегчением. Впрочем, для них это означало достижение цели — навязать молодому и неопытному государю как можно больше обязанностей (тем самым себя от них избавив), а его занятость и недостаточное понимание обстановки использовать для самовластного господства над своими провинциями, да и над самим сёгуном. Когда тот поймет их намерения и узнает об уже совершенных делах, будет поздно.

Но никто из отступников не мог предвидеть всего. В молодом Осоне, который более всего хотел мира в стране, росло желание наказать убийц господина. Поскольку, вступив в должность, он узнал, что старого сёгуна не только не пощадили, но и не дали ему возможности совершить сэппуку. Властителя убили способом, недостойным его высокого положения. Поэтому Осон Младший действовал быстро. Он созвал владетелей на важные переговоры и приказал своим самураям всех до единого зарубить. Своих военачальников молодой сёгун объявил новыми даймё и разослал их по провинциям, чтобы те с подчиненными им войсками завершили начатое.

Старый Осон, счастливый сверх всякой меры, прибыл ко двору сына, дабы похвалить его за мудрые решения и жесткие действия. Слова пророчицы сбылись! Даже более того — сын стал сильным властителем!

И отец, и все приближенные стали внушать молодому сёгуну, что пришло время подумать о потомстве. Вскоре сёгун объявил, что возьмет в жены знаменитую принцессу (которая на самом деле таковой не является) по имени Кагуяхимэ, дочь хранителя рощ, одного из его подданных. Ее отец, которого зовут Обуто Нисан, в действительности ей не родной. Говорят, что она появилась из бамбука. Сёгун быстро собрал свиту и направился к хижине хранителя.

III

Нужно сказать, что еще на вторую ночь после воцарения молодого Осона разбудил крик во дворе. В его комнату быстрым шагом вошел Мено, до недавнего времени — отцовский слуга, заметно взволнованный и испуганный.

— Господин, прости, что беспокою Тебя, но появился Сёко, личный самурай покойного сёгуна. Он хочет что-то Тебе рассказать, прежде чем утром совершить сэппуку и присоединиться к своему господину.

Осон кивнул, и стража ввела Сёко.

— Что тебя так мучит, раз тебе понадобилось прийти именно сейчас?

— Господин, мне стыдно признаться. Я скрываюсь со дня убийства нашего сёгуна. Из-за своего бессилия перед тем, что видел, и своей трусости сегодня на рассвете я уйду из этого тела. Я хочу, чтобы Ты принял это свидетельство во искупление моего страха, — и он протянул сёгуну свернутое в свиток, обвязанное и запечатанное письмо. — Однако я прошу Тебя открыть его только после моей смерти. Я хотел посмотреть Тебе в глаза и быть уверенным, что Ты его принял. Я не оскорблял бы Тебя своим присутствием, если бы письмо не было важным. Пусть другие служат Тебе лучше, чем мы служили нашему покойному государю. Прощай.

Поклонившись, Сёко вышел.

Утром Мено сообщил молодому Осону, что самурай исполнил свое обещание.

Письмо содержало очень неприятные сведения о последних часах жизни сёгуна и было подписано именем Сёко. Молодой Осон некоторое время оставался в смятении, а затем его охватила страшная ярость. Он позвал Мено и приказал, чтобы дворцовая стража привела к нему самурая Сензаки, заключенного в тюрьму с еще несколькими людьми по подозрению в убийстве старого сёгуна и его семьи.

На следующий день Осон объявил о суде над самураем Сензаки.

Через несколько дней, когда суд начался, все были изумлены появлением Осона, который объявил, что намерен присутствовать на всем процессе.

Сначала было зачитано обвинение, в котором на Сензаки возлагалась ответственность за то, что он бессовестно мучил господина, отчего тот и умер. Присутствующие находились в смятении. Неписаные законы не допускали, чтобы сёгуна подвергали такому позору.

В письме самурая Сёко описывался способ истязания государя при помощи неслыханного дотоле средства. Сёгуна привязали лицом вниз к скамье, вкопанной в землю. В скамье было проделано два отверстия: одно, круглое — под животом сёгуна, и другое, поменьше — на уровне глаз, так, чтобы он мог видеть поверхность земли под собой. Точно под отверстием для живота воины посадили саженец бамбука, а затем ушли. Рядом остался только Сензаки, чтобы контролировать направление роста стебля. Из земли страстно спешил к своей цели быстрорастущий бамбук ма-даке, самый распространенный в Японии. Чтобы преодолеть расстояние в шестьдесят сантиметров — высоту скамьи — ему требовалось около двенадцати часов. Внимательные наблюдатели (Сензаки и затаившийся Сёко) могли видеть, как росток продвигается вверх. Когда сёгун начал выказывать признаки боли, Сензаки послал стражу за даймё. Своей острой верхушкой стебель пробивал себе путь сквозь плоть сёгуна почти два часа. Сёгун оставался жив вплоть до выхода бамбука из его тела.

Сензаки не признавал себя виновным. Он повторял, что сёгун умер без мучений, что смертную казнь совершил он по приказу даймё. Невозможно было доказать ни одно, ни другое — тело сёгуна не нашли.

Суд приговорил Сензаки к смерти.

IV

Любимый мой,

только теперь, когда я хожу по другой земле, отличной от той, на поверхности которой ты остался, пламенеющий и опечаленный, я могу тебе признаться, сколько своей любви я оставила с тобой. Ты должен ее чувствовать, как охапку щепок, которую приносил в свой дом для растопки печи, — она здесь, но тяжести ты не ощущаешь. И как ты расходовал эту охапку? Ты не клал ее всю сразу в печку, чтобы сжечь, но всегда — понемногу, чтобы разжечь угли. А когда ты ее использовал? Тогда, когда было холодно. Помогала ли она тебе разрешить какую-нибудь из жизненных загадок? Нет, но она давала тебе возможность спокойно о них размышлять. Согревала ли она тебя хоть немного? Да, разумеется.

Когда сгорела вся охапка — остался ли от нее лишь пепел или же ты чувствовал в крови тепло угасшего огня?

Я десять лет своей жизни провела в траве, зная, что ты есть. Следующие десять лет — у своего приемного отца, твоего подданного, занимающегося самым восхитительным делом на свете. Этого чудесного хранителя твоих рощ я повергла бы в горе, если бы даже не увидела тебя. Я знаю, что принесла ему и счастье.

Никто не знает и не должен знать, что я существовала только ради наших двух встреч и одного-единственного года, когда я была рядом с тобой.

Далеко от твоей страны живет один зверь, которого люди зовут царем зверей. Он — самый сильный, самый быстрый, самый ловкий, самый умный и самый устрашающий. Все люди и все звери знают, что он — царь. Он все может, для него нет препятствий. И когда он склоняется перед человеком, он делает это не от страха, а от хитрости и ума.

Мне известна судьба старого сёгуна и его убийц. Нужно наказать злодеев, но нема-даке. У бамбука есть душа, а ты этого не знаешь. Он никогда бы не прошел сквозь человеческое тело. Коснулся бы его и начал искать другой путь, в обход. Посади его в своем доме так, чтобы он имел над собой какое-нибудь препятствие, все равно из чего сделанное. Ты увидишь, что он и пробовать не будет пробиться сквозь преграду, но, как лоза, станет искать пространство для своей жизни.

Еще вот о чем хочу поговорить с тобой: спрашивал ли ты когда-нибудь себя, что означает иметь успех, а особенно — что означает быть успешным властелином? Не является ли власть худшим проявлением личной неудовлетворенности, неудачи в примирении с собой? Самые твердые (а на самом деле — и самые жестокие) властители — несчастнейшие люди на свете. Свое неясное беспокойство они пытаются изжить в борьбе за власть.

Еще скажу, что правда о несбывшейся жизни познается только на смертном ложе. Те, кто не понимают этого даже тогда, последнее, что ощущают перед тьмой смерти — странную горечь на губах. Они не знают, что эта горечь — несчастье. А счастье? Счастье всегда достигалось самыми неожиданными средствами: рукой на животе роженицы; в меру глубоким половником, погружающимся в кастрюлю с супом; твоим словом, сказанным другим; взглядом на небо, на котором падающая звезда чертит свой исчезающий след… Немного таких мудрых людей, кто из своей повседневной жизни даже и не пытается вынести на поверхность то, что им кажется важным. Ибо обычные вещи велики настолько, насколько мы их считаем важными и значимыми, и их не надо выделять из других. Все маленькие вещи одинаково прекрасны, нужно лишь связать их без узлов в шелковую нить и смотать в клубок.

Оттуда, откуда я смотрю на тебя, все, что ты видишь, выглядит совсем иначе. Битвы — бессмысленная погоня за ветром. Те, кто считают себя большими, так же малы или велики, как и все остальные. Когда Обуто обходил рощи, он восхищался не воображаемыми формами и особенностями бамбука, а тем, что в нем видел, и тем, что о нем знал. Именно то, что он видел и знал, а другие — нет, и отличало его от остальных. Он стремился к тому, что было здесь, вокруг него, небольшое, простое, повседневное, не существующее вне той жизни, которую он вел.

Если человек не найдет себя вокруг себя, лучше бы ему и не быть. То, что вокруг, — всегда близко, иногда слишком близко, чтобы мы его узнали.

Кагуяхимэ

V

«Покончил ли я со своей прежней жизнью? — спрашивал я себя, стоя перед закрытой дверью монастыря Дабу-дзи. — Уверен ли я, что прошлое останется в прошлом?» Конечно, я не был уверен. Я бы хотел, чтобы так было, и был убежден, что желание забыть исполнится легче, если я скажу себе, что прошлого нет. Но как быть, если оно есть? Я искал путь, который не отрицал бы существование того, что уже произошло, но при этом примирил бы остатки прошлого с волей к достижению неведомой мне цели. Я искал того, что меня ждет. Выбрать из уже известного — не было бы решением. Я должен был позволить новому познанию очистить меня от гнили, которая, как паутина, расползлась в моей душе.

Вот в таком состоянии я стоял перед большими деревянными воротами Дабу-дзи.

Их открыл кто-то, кого я не увидел. А может, они и сами открылись? Передо мной лежала тропинка, посыпанная галькой и ограниченная по сторонам молодыми бамбуковыми стволами, которая вела к галерее одной из построек. Я остановился на широкой лестнице со скамьей. Выше начиналась галерея, блистающая чистотой, построенная из темных гладких досок. Я снял шляпу, развязал пояс, сбросил со спины мешок и положил все это перед собой. Ударил молотком в гонг, стоящий на подставке, чтобы оповестить о своем присутствии, вытащил бумагу с прошением, а потом, сидя на скамье, согнувшись, опустил голову на руки, которые лежали на мешке. В этом положении я ждал, чтобы кто-нибудь появился. Я провел так больше двух часов, не смея пошевелиться, прежде чем услышал приближающиеся ко мне шаги. Не поднимая головы, я увидел руку, которая взяла мое прошение. Голос спросил меня:

— Кто ты?

— Меня зовут Цао, и я хотел бы стать здесь унсуи.

— У какого роси ты учился раньше?

— У меня не было никакого учителя, кроме моей воли.

— Подожди немного. — И он отошел.

Я оставался в той же позе еще несколько часов, пока не появился другой старейшина монастыря.

— В этом монастыре достаточно учеников, и мы не можем тебя принять.

Я был упорен. Не шевельнул ни пальцем. Я знал, что они испытывают мою выдержку и волю и не спускают с меня глаз. Боль в пояснице, коленях и пальцах усиливалась. В конце дня передо мной появился первый старейшина.

— Здесь строгая дисциплина. Лучше иди в другое место.

Для меня, начинающего, другого места быть не могло. Отступи я сейчас, об этом быстро узнают все, и ни один монастырь меня уже не примет.

Боль становилась невыносимой. Но я сохранял свою неудобную позу. Нивадзуме, помимо неподвижности, подразумевает и полную тишину. Я не отвечал ни на одну из обидных фраз, сказанных мне. Стоило проронить хоть слово, и я был бы немедленно изгнан из двора, чтобы никогда больше не быть пропущенным через сёджи.

Наступил вечер. Я уже не чувствовал своего тела. Я думал, что вот-вот рухну. Ко мне подошел один из хозяев и поставил передо мной миску с рисом. Медленно, чтобы не выдать своей боли и страха неизвестности, я распрямился и съел ужин. Сразу после этого принял прежнюю позу. На этот раз я ждал недолго. Мне было сказано, что я могу переночевать в танкарё, а наутро должен покинуть монастырь. Тонкая подстилка из тростника, которую я получил, показалась мне такой удобной, что я заснул тотчас, как только улегся на нее. Я не видел ни снов, ни кошмаров. Просто уснул, а в следующий миг, когда проснулся, было уже утро. Немедленно свернул футон и вернулся на свое место, приняв позу просящего, не подчинившись вчерашнему приказанию покинуть сад. Немного привыкнув к боли в теле, я уже легче переносил ожидание новых испытаний. В полдень я получил ту же порцию пищи, что и вчера. Ближе к вечеру вся прежняя боль исчезла, притуплённая отеками на руках и ногах. Я чувствовал, что и лицо у меня опухло и отекло. Монастырский старейшина появился еще раз.

— Поскольку кажется, что твое желание искренне, мы разместим тебя в танкарё. Но не думай, что теперь все закончилось и твои испытания станут легче. В любой миг может случиться, что мы тебя выгоним.

Я провел следующие четыре дня запертым в комнате. Я видел только руку, которая ставила полную и убирала пустую миску. Мое пребывание в танкарё означало, что я получил лишь временное разрешение находиться в этом замкнутом пространстве. Настоящие испытания мне еще только предстояли. Все время я должен был проводить в сидячем положении, несколько более удобном, чем предыдущее, и сосредоточиться на себе и своем внутреннем мире. Прекращать дзадзен я мог лишь тогда, когда приносили пищу. У меня было право на несколько часов сна ночью, но я почти все время тратил на дзадзен. То отягчающее обстоятельство, что раньше у меня не было учителей, а лишь опыт, переданный некоторыми мудрыми людьми, не оставляло мне выбора — я должен был показать до конца свое желание остаться. Другой проблемой была моя неопытность в проведении дзадзена: я не знал, что он должен во мне вызвать, что изменить и к чему привести. Чужих рассказов было недостаточно. Поэтому я пытался быть, насколько возможно, собранным и не отягощать себя ненужными мыслями. У меня было достаточно времени, чтобы, как я знал из чужого опыта, что-то исполнилось. Первые два дня в голову лезли разнообразные мысли, которые меня сильно расстраивали. К счастью, я всегда вовремя вспоминал, где я и зачем. Через некоторое время я нашел выход — стал вспоминать все поступки и движения, совершенные мной перед монастырем и в монастырском саду. Вспомнив все подробнее, я неожиданно обнаружил, что сам отворил дверь монастыря. Я слегка ее коснулся, и она открыла мне роскошный вид. Дело в том, что Дабу-дзи располагался на горе Сито, точнее — на последней ровной площадке перед самой вершиной. Когда большая дверь отворилась, взгляд мой упал на растения и тропинки над храмом, которые словно вырастали из крыш монастырских строений. Стояла почти полная тишина. Утренние птицы уже пропели и теперь были заняты своими дневными делами. Слышно было только журчание ручья, который быстро спускался на эту площадку с горного склона, чтобы замедлить на ней свой бег и, словно спесивая птица с роскошным оперением, важно показать свою красоту, а затем, сказав: «Ну вот, вы видели, каким я могу быть», поспешить дальше, будто где-то внизу его ждет важная встреча, на которую он уже сильно опаздывает.

Шагая под охраной бамбука к галерее дзэндо, в миг, когда на меня не смотрели эти постоянные стражи, я увидел перед главным входом в зал для занятия дзадзеном статую королевского хранителя храма в позе ожидания опасности, с устрашающе полуоткрытым ртом и глазами, устремленными на пришельца. Окно дзэндо возле него имело деревянную раму в форме языка пламени. Должно ли было все это отпугнуть нежелательных посетителей или же устрашить нетвердых в своем желании остаться здесь?

На галерее около места, где я сбросил с плеч мешок, за большим гонгом, висевшим вместе с деревянным молотком на своей подставке, располагался холст с крупными, каллиграфически выписанными иероглифами, красивыми, но мне незнакомыми. Я подумал тогда, что все незнакомое кажется пугающим. Незнание рождает страх.

Понимание этой истины помогло мне продолжить свой неискусный дзадзен спокойнее и с большей уверенностью в исходе. Я перестал спрашивать себя, что я здесь на самом деле делаю, чего хочу и тому подобное.

К концу четвертого дня меня оповестили о решении позволить мне присоединиться к другим унсуи монастыря Дабу-дзи.

Согласно указаниям я вновь оказался у галереи. Один из учеников принес мне ведро с водой. Я снял свои соломенные сандалии и таби. Мне следовало тщательно вымыть ноги, чтобы случайно не запачкать татами в каком-нибудь из помещений. Поливая ноги, я почувствовал сильный удар по спине. Надо мной стоял один из старейшин с палкой в руке.

— Береги каждую каплю воды!

Я молча связал вместе таби и старые сандалии и обулся в принесенные мне деревянные сандалии, которые должен был носить на улице. Выпрямился и огляделся. Все вокруг меня дышало покоем. Я спросил себя, смогу ли найти его и в себе.

VI

Сензаки был освобожден от работы в каменоломне с момента осуждения на смерть. О его удобствах заботились. Чтобы наказание было более суровым, его переместили из общей камеры в одиночную. Хотя одному было нелегко, ему казалось, что переносить безделье в окружении преступников еще тяжелее. Хуже всего было то, что все эти убийцы и грабители считали его своим. Он был равноправен с ними и даже пользовался особым уважением за исключительную храбрость, поскольку дерзнул поднять руку на самого сёгуна. Никакие уверения в том, что он не виноват, не помогли. Для них Сензаки был немного скромным, но достойным восхищения заключенным. Тогда он и понял, что могут существовать две правды, не исключающие одна другую. Казалось, вся жизнь лежала у него на ладони, которая неотвратимо сжималась. В лучшем случае ее сдует дыханием, как безвредную букашку, которая, заморенная жарой, уселась на отдыхающее чудовище, пребывающее в благодушном настроении.

Сензаки выполнял приказы своего господина не потому, что сёгун был безупречно справедлив. Просто никогда не задумывался, верно ли то или иное приказание. Теперь же спрашивал себя, осознавая возможность ошибки, не был ли он исполнителем сотен неправедных заданий.

Сензаки попросил стражников передать начальнику тюрьмы Исимацу, что желает поговорить с ним наедине. Тот, к его удивлению, тотчас согласился. Сензаки немного опасался реакции Исимацу на то, что собирался ему сообщить, поскольку знал его лично. Последняя встреча была не особо приятной для начальника тюрьмы. Сензаки по распоряжению сёгуна проверял соблюдение в тюрьме законности. После посещения должен был последовать арест Исимацу за казнокрадство и бесчеловечное отношение к заключенным. Обвинение было не слишком существенным — подобное отношение являлось обыкновенным для государственных тюрем. Однако сёгун, принося в жертву Исимацу, хотел завоевать себе больше симпатии в народе и среди отдельных даймё.

— Видишь, Сензаки, как переменчиво счастье, — сказал начальник тюрьмы. — Если б ты не оказал мне услугу, сейчас бы я так же сидел перед тобой или кем-нибудь другим и придумывал, как оставить на себе поменьше вины. Но поскольку наш совестливый господин мертв, я — твой должник. Я не могу многого для тебя сделать — твоя жизнь не в моей власти, но выслушаю, если у тебя есть что сказать мне.

Сензаки изо всех сил сдерживался, чтобы не отреагировать на столь циничное заявление. Он должен был утихомирить страсти и начать осуществлять свой план спокойно, словно не расслышал неуместного сравнения. На сей раз даже мечи не смогли бы удовлетворить глубокую, как океан, ненависть, лежащую между ними.

— Исимацу, я пришел не просить тебя. Я пришел сделать предложение.

— Ого, сколько в тебе еще гордости! Боюсь, ты не в том положении, когда ставят условия.

— Это точно. Поэтому я просто буду рассказывать, а ты наберись терпения и выслушай меня. Конечно, если хочешь.

Исимацу ничего не ответил, и Сензаки на одном дыхании начал говорить то, что задумал.

— Ты знаешь о торговле рогом носорога. Если хочешь разбогатеть без особого труда, я могу тебе в этом помочь. Я знаю, где находятся тайные склады ассамского бамбука, из которого делают рога. Его там столько, что все твои стражники не смогут перевезти на повозках. В обмен на это я прошу свободу. Мертвым я не принесу тебе никакой пользы.

Глаза Исимацу заблестели. Зная о своей алчности, он тут же опустил взгляд и, словно раздумывая, спросил:

— Где гарантия, что ты говоришь правду?

— Отправь своего человека в одно место, которое я тебе укажу, недалеко отсюда, чтобы он взял несколько рогов. И когда ты убедишься в правдивости моих слов, мы продолжим разговор. Единственное, о чем я прошу, — сделай это быстро. У меня осталось мало времени. И у тебя.

— Что значит — и у меня?

— Мне казалось, что ты уже думаешь, как уберечься от грозной руки нового сёгуна. Он уничтожил всех даймё разом. Неужели ты надеешься, что он оставит кого-то, вроде тебя, на такой должности? Даже если ты признаешься, как обкрадывал бывшего сёгуна, это не поможет тебе добиться его расположения. Ты убедишься в его справедливости. А ждать, долго ли ты еще останешься начальником — не думаю, чтобы это было очень умно.

Исимацу не отвечал. Сообщив, как добраться до места, где спрятаны образцы рогов, Сензаки вернулся в свою темницу.

Начальник был склонен к решительным действиям. Уже на следующее утро стражники явились за Сензаки.

— Ты говорил правду. Бамбук хорошего качества, и работа отличная. Никто не обнаружил подделки. Я согласен на дальнейшие переговоры. Слушаю тебя.

Сензаки вздохнул, так быстро и глубоко, насколько позволяла ситуация. Он должен остаться в равноправном положении. Скрывая радость, Сензаки открыл Исимацу остаток плана.

— Склад расположен в одной ночи пути отсюда, на китайской стороне. Пускай со мной отправятся несколько твоих людей и ты, если хочешь. Твоя часть работы — обеспечить мой побег. Как только ты убедишься, что богатство, которое я тебе предлагаю, действительно существует, никто и никогда, я обещаю, не увидит меня больше в этой стране. Я останусь в Китае навсегда. Ты же позаботься о том, чтобы не нести за мой побег ответственности. Останешься ты на этой должности или нет, лучше будет, если сам примешь решение, чем кто-то это сделает за тебя.

— Хорошо. Я сделаю так, чтобы в течение трех дней никто не заметил твоего отсутствия. Это — на всякий случай, если ты обманываешь. Тогда мы вернем тебя в оковы. О моих планах не беспокойся. Я знаю, что делаю.

Сензаки должен был признаться себе, что этот противник действительно знал, что делает.

— Сегодня вечером еду тебе принесет стражник, который уже готовится стать любимцем нового сёгуна. У тебя будет оружие. Убьешь его. Если не сделаешь этого, договор расторгается. Его труп найдут через три условленных дня. Все остальное — моя забота. Закончим с этим.

Сензаки знал, что раздумывать, совершать ли это убийство, не приходится. Решаясь на переговоры с Исимацу, он соглашался на все.

Приняв на себя роль слепого исполнителя замысла того, кто отдает приказы, Сензаки выполнил свою часть условленной работы в тюрьме.

Снаружи были люди Исимацу. Пустив лошадей в галоп, они добрались до берега, где их уже ждали Исимацу, команда, капитан и корабль без флага. Они выплыли в ночное море. Заря застала их в одной из бухт Йентайского залива. Сензаки показал пещеру, заполненную рогами из ассамского бамбука. Пока Исимацу со свитой зачарованно рассматривали свой будущий товар, Сензаки через потайной ход прокрался на другую сторону горы и исчез в лесах края Цинг-тао. Он был достаточно предусмотрителен, чтобы вовремя скрыться.

VII

Свою первую серьезную ошибку я совершил, ожидая, что что-то произойдет. После того как несколько раз я безуспешно прождал ответа на заданные вопросы, мне пришлось обратиться к самому себе и в себе найти эти ответы. В монастыре почти все, что происходило с утра до темноты, а иногда включая и ночь, подчинялось кодексу поведения, который по большей части не разрешал разговоры, и контакт между учениками сводился к совместному исполнению обязанностей в полной тишине. Только сутры читались всеми вместе. Короткие разговоры происходили во время встреч с роси, но наедине — при изучении коанов. Учитель не проводил с нами общих занятий. Лично я за несколько проведенных здесь дней ни разу его не видел. Я ошибался, ожидая официальной встречи с ним: она могла произойти в самый неожиданный момент. До этого моим наставником был старейшина Тэцудзиро. Этот человек являлся главным связующим звеном между членами братства. Тэцудзиро был уже глубоким стариком, но не желал устраняться ни от каких работ. Он делал все то же, что и самые младшие ученики. Я видел, как он ухаживает за садом, занимается китайским искусством — пересаживает деревья, переносит камни. Его руки меня очаровывали — несмотря на ежедневный физический труд, они были тонкие, с нежными ладонями и изящными пальцами, длина которых изумляла. На меня руки Тэцудзиро оказывали странное действие — если я чувствовал себя несобранным, мне достаточно было одного взгляда на них, чтобы успокоиться и вернуться к прерванному занятию.

Роси, которого я еще не видел, представлялся мне человеком исключительных достоинств. Я не мог вообразить его в совершенно простой ситуации. Он был для меня олицетворением всего того, чего я еще не достиг. Мне, видимо, нравилась сама идея о существовании такой личности, и я избегал любого свидания с ним, опасаясь, что оно уничтожит магию, которой я его окружил.

Между тем, Тецудзиро находился в достаточно невыгодном положении. Его должность, кроме того что взваливала бремя ответственности, сталкивала его с простейшими ежедневными обязанностями, на которые несведущие смотрели с презрением. Еще плохо его зная, я уже безгранично доверял ему. Когда же однажды увидел, как Тецудзиро, стоя на коленях, в подоткнутой одежде скоблит общее отхожее место, я был поражен. Ведь этот человек соединил в себе несоединимое! Когда он занимался этим, все происходящее выглядело совершенно естественным, рядовым и недостойным всяких размышлений о гордости, положении и возрасте. Покой, излучаемый им, был его отличительным признаком и одновременно — он указывал на возможность достижения пространства, в котором об этом вообще не размышляют, а только действуют.

Когда Тэцудзиро объяснял мне распорядок дня всех унсуи с небольшими изменениями, касающимися лично меня, его лицо ничего не выражало, словно кто-то другой произносил фразы, которые, наверное, он повторял уже бесчисленное количество раз.

Летом и весной день начинался в три часа утра омовением губ в ковше, умыванием и утренним чтением сутры. Ученики, по желанию, могли затем побеседовать с учителем наедине. Остальные занимались дзадзеном вплоть до завтрака. Потом наступало время для нового дзадзена и уборки помещений, чистки одежды и вещей. В определенные дни вместо этого с семи часов роси проводил общие занятия со всеми учениками. Эти занятия проходили только несколько месяцев в году. В дни, отведенные для сбора подаяния (каждый третий день, начиная со второго числа месяца), монахи обходили окрестные села. Обед был в десять в дни занятий и в одиннадцать в дни сбора подаяния. После обеда монахи могли заниматься дзадзеном. В час пополудни начинался физический труд. Перед ужином, который подавался в половине четвертого или в четыре часа, читалась вечерняя сутра. Когда опускались сумерки, опять наставало время дзадзена. После этого роси был готов принять у себя любого, кто захочет его посетить. Официально день заканчивался зимой в восемь часов, а летом — в девять. Ночь предназначалась для сна, однако ученик мог заниматься дзадзеном, но вне помещения, на галерее.

На самом деле я мало что из всего этого мог делать вместе с другими, более опытными учениками. Я не ходил собирать подаяние, а дзадзен выполнял половинчато. Со мною роси еще не вел занятий, и я даже не знал, как они происходят. Все время, предназначенное для этого, я заполнял работой на кухне, в саду, уборкой помещений, короче говоря — помогал в тех делах, которые в действительности никак не были связаны с тем, к чему я готовился. По крайней мере, сам я думал именно так. Я был равноправен с остальными в те числа месяца, которые содержали в себе цифры «четыре» и «девять», когда мы мылись и брили головы.

Особенно трудные упражнения ученики выполняли с первого по седьмое, с одиннадцатого по семнадцатое и с двадцать первого по двадцать седьмое число каждого месяца, и летом и зимой в период анго. Самые тяжелые занятия проходили в период с первого декабря до утра восьмого — в память о просветлении Шакьямуни. Эти дни были заполнены исключительно дзадзеном и разговорами с роси, все это продолжалось и днем и ночью. Такие занятия под названием «рохацу дай сэссин» предназначались для интенсивного сосредоточения ума.

Даже после нескольких месяцев пребывания в Дабу-дзи эти занятия все еще были мне недоступны. Я выполнял свои обязанности, но не испытывал радости. Я страдал, будучи отделенным от всех, и понемногу погружался в апатию. Единственным светлым пятном в монотонности дней была хрупкая фигура Тэцудзиро, который часто находился рядом, вместе со мной или вместо меня делая мою работу. Он должен был контролировать выполнение всех обязанностей, но я заметил, что часто оказывался возле меня не только повинуясь своему долгу. Я был не в состоянии постичь тайные причины этого.

В первое время запрет на разговоры между учениками, как и весьма насыщенный распорядок дня, не дающий возможности для подобных разговоров, пришлись мне очень по душе. Все было слишком новым и неизвестным для моего смятенного и несогласного с самим собой духа, и я, обуреваемый беспокойством и не имея контакта с пространством, в котором обитал, находил поводы то для приятия, то для неприятия обстоятельств. Немногие свободные минуты я проводил в одиночестве, бродя по тропинкам монастырского сада, растительность которого внушала доверие и успокаивала душу. Но поскольку время проходило, а я по-прежнему не видел в своем существовании никакой пользы, я находил все меньшее утешение в этих прогулках. Сад был разбит чудесно, но мысль о том, что мне не разрешается даже самостоятельно ухаживать за ним, лишала меня последней надежды. Какая ирония, думал я, — ведь каждый, кто увидел бы меня за этим утаптыванием дорожек, посчитал бы, что я достиг вершины покоя и умиротворенности. А я ходил, повинуясь самой обычной, устоявшейся с течением времени привычке.

— Вижу, у тебя сильное желание заняться кинином, но ты начал раньше, чем нужно!

Голос был глубоким и незнакомым. Я повернулся и остолбенел. По одежде я узнал учителя. Я не мог ничего произнести, зато мог он, и еще как. Я не успел рассмотреть его лица, а он уже продолжал:

— Дзадзеном на ходу занимаются опытные ученики. Однако когда ты наберешься опыта, можешь делать это как хочешь. Ты соединяешь два способа кинина, а следует придерживаться какого-то одного. Ты ходишь то медленно, словно последователь Сото, а то быстро — словно тебя обучала наша школа Риндзай. Правда, когда ты поймешь, чего хочешь, мне будет все равно. Я бы тебе разрешил даже летать. Когда решишь, что лучше, приходи ко мне. Пусть это будет завтра утром.

Сказав это, он повернулся и удалился быстрыми шагами. Я успел лишь вздохнуть:

— Роси!

VIII

Когда Сензаки убивал тюремного стражника, этому был свидетель. Переодетый охранником, он ждал действий Сензаки. Никто иной, как Мено узнал об готовящемся убийстве.

Проследив Исимацу с дружиной до погрузки на корабль, он ждал их возвращения на том же месте, но на сей раз в окружении сотни воинов. Едва корабль причалил, как они уже были на нем. Осмотрев товар, Мено приказал сохранить для сёгуна только головы воров. Он не спрашивал Исимацу о Сензаки. Поскольку того не было среди прибывших, Мено понял, что сделал начальник тюрьмы. Он лишь бросил: «Сейчас ты составишь ему компанию!» Это были последние слова, которые слышал Исимацу. Затем Мено распустил воинов, оставив при себе лишь нескольких доверенных людей, вместе с которыми отвел корабль в только им известное место.

Мено доложил о выполнении задания сегуну и его полководцам. Он показал головы предателей и сообщил, что Сензаки убит начальником тюрьмы. О товаре не было даже упомянуто. Про корабль Мено сказал, что он потоплен.

— Ты хорошо выполнил задание. Завтра объявишь о том, что мучитель сёгуна казнен. Ты будешь награжден.

А Мено себя уже наградил богатой добычей, да еще как! Бывший слуга ждал этого случая много лет, уверенный, что рано или поздно он представится. Всю жизнь он провел в тени Осона Старшего, подчинив свою личность слепому послушанию, которое по привычке ни разу не поставил под сомнение.

Едва только он узнавал, к чему стремится его господин, как уже ликовал по поводу удачи начатого дела, поскольку Осон неизменно достигал желаемого. А когда Мено понял, что отец намечает для своего сына место вблизи трона сёгуна, то не испугался дерзкого замысла, а стал, не щадя себя, помогать своему господину. Он стал холодным, бесчувственным продолжением руки Осона и не брезговала ничем — лишь бы выполнить приказ. Осон доверял Мено безгранично. Когда властитель давал поручение, он никогда не указывал способ его выполнения, потому что знал — слуга сделает все так, как нужно. Подобное доверие между господином и слугой породило отношения, в которых любовь ни разу не стала основой поступков. Существовала какая-то, лишь им известная связь, о которой невозможно было узнать, даже обладая большим жизненным опытом. Кто бы мог предположить, что храбрость и отвага обоих являлась результатом взаимной поддержки?

Когда Осон Младший пришел к власти, Мено до конца оценил неограниченную силу своего господина, Осона Старшего, для которого это событие явилось следствием всех битв, которые он выиграл, и который сказал слуге, что теперь может покинуть этот мир. В тот же вечер вельможа умер, а у его изголовья стоял лишь Мено. Осон завещал Мено продолжить служение его сыну.

— Служи ему, пока он не станет добрым. Только одного страшусь: если мой сын ослабнет в зле, ни у кого не будет времени его предостеречь. Он исчезнет, словно его и не было.

Мено спрашивал себя — не был ли Осон Старший пророком?

IX

Прибыв в родное село своего отца, Сензаки первым делом посетил старейшину Кунга, отцовского друга детства и юности. Старик не удивился, увидев его.

— Я знал, что ты появишься, парень. Здесь всегда был твой дом. Чем я могу тебе помочь?

— Спасибо тебе, уважаемый Кунг. Я хотел бы, чтобы ты вновь вписал меня в свои книги как жителя этого места.

— Конечно, об этом не беспокойся. Ты будешь записан по имени своего отца. Забудь о материнском японском имени. Твой отец Сунг прославил наше село. С тобой имя будет жить дальше.

Сензаки более всего хотелось забыть прошлое. Новое обличье давало шанс, что свобода будет более полной. Он предчувствовал окончание бесполезной жизни. Все детство перед глазами его был отец, разрывающийся между дипломатическими хитростями при дворе и безуспешными попытками установить согласие в семье. Как Сензаки ни сопротивлялся такой жизни, но пошел по его стопам — подчинившись еще более жестким законам воинского послушания, став самураем сёгуна. И вот куда привели его алчность и ложь!

— Отцовский дом ждет тебя. В нем — девушка, которая следит за порядком. Я разрешил ей жить там. Реши, что с ней будет дальше. Сад, благодаря ей — до сих пор самый красивый в селе.

Сад! Место, куда он столько раз возвращался в мыслях! С садом он связывал свое счастливое детство, мать, проходящую по нему мелкими быстрыми шагами. Ему всегда казалось, что она ходит в два раза быстрее, чем остальные люди. В саду он сажал свои маленькие растения, которые ему приносил старейшина Кунг. Сензаки с нетерпением поспешил к родным воротам.

Наверху ворот все еще стоял родовой герб «Три зимних друга» — бамбук, зимняя слива и сосна, олицетворявшие отпор тяготам сурового климата провинции Чингдао: слива цветет, когда земля еще покрыта льдом; сосна растет на бесплодной почве, прилепившись к кручам утесов; а бамбук остается зеленым круглый год, несмотря на холода и тяжесть снега. Сензаки-Сунг был уверен — для него наступало время выпрямиться как весеннему бамбуку и не сгибаться более под грузом испытаний. Во все западни, в которые он попадал, он попадал не по своей воле. Это были путы, освобождение от которых не могло принести радости, ибо не он их на себя наложил. Теперь нужно было стать господином самому себе.

Сквозь свежеокрашенную ограду он видел на крыльце маленькую обезьянку, занятую каким-то плодом. Когда Сензаки затворил за собой ворота, она быстро взглянула на него, смешно жестикулируя, открыла рот и, взяв за руку, повела за дом. Около колодца стояла девушка, набирая воду. Услышав крики обезьянки, она спросила, не оборачиваясь:

— Что случилось, Кики? Ищешь компанию?

В ответ на это обезьянка, словно оскорбившись, начала бить длинными руками о землю, поднимая клубы пыли. Когда Сензаки засмеялся, девушка вздрогнула и быстро обернулась. Сензаки попытался что-то сказать, но поперхнулся пылью и закашлялся. Не понимая, что происходит, девушка смущенно улыбнулась, а потом громко рассмеялась. Она схватила чашку с края колодца, зачерпнула из ведра воды и поднесла ко рту гостя, который пытался отдышаться. Сензаки отряхнул одежду и обратился к девушке.

— Я — Сунг Шан, вернувшийся в свой дом, и я настолько свободен, что смеюсь уже во дворе.

Девушка ненадолго задумалась, словно вспоминала свое настоящее имя.

— Я — Чиё, я слежу за порядком в доме твоей семьи. Старейшина Кунг разрешил мне и жить здесь. Теперь, раз ты вернулся, я найду себе другое место.

— Не надо спешить. Останься еще на некоторое время, а потом посмотрим, что делать. Сейчас ты могла бы показать мне дом, будто я — покупатель, а ты — хозяин, который неохотно с ним расстается.

Девушка кивнула и попросила его немного подождать на скамейке во дворе. Чиё приняла игру. Она появилась перед Сензаки одетой в желтое праздничное кимоно, с волосами, расчесанными и уложенными в высокую прическу, в белых носках, поверх которых были надеты соломенные сандалии. Она выглядела столь изменившейся, что Сензаки в первый момент подумал, что перед ним другой человек. Чиё была стройна и хорошо сложена. Осознавая произведенное ею впечатление, она вела себя сдержанно, без лишнего кокетства. Сензаки улыбнулся, а Чиё, поклонившись, жестом пригласила его войти.

Дом был обставлен так, словно его и не покидали. Все вещи, присланные из Японии после смерти отца, были на своих старых местах. Даже отцовская сабля, подарок китайского императора царствующей династии в благодарность за совершенные дела, стояла в гостиной на деревянной подставке, отделанной золотом. Сензаки провел по ней рукой, но не снял с подставки.

— Всю свою жизнь до сего дня я посвятил этому оружию, но мои руки больше его не коснутся.

Голос, который это произнес, словно и не принадлежал Сензаки. Он и сам изумился резкости слов, которые показались ему данным обетом.

Когда после завершенного осмотра они сели на галерее, Сензаки обратился к ней:

— Спасибо тебе. Будь я действительно покупателем, я бы разрывался между восхищением этим домом и печалью из-за столь сильной привязанности хозяйки к нему. Тяжело было бы принять правильное решение.

Он спросил себя, был ли у нее когда-нибудь свой дом, который она любила бы так, как этот. Чиё засмеялась:

— Просто я чувствую, что тебе пришлось много перенести. А раз ты решил, что поселишься в своем доме, кто-то должен тебе его показать таким. Было бы хуже, если б ты отказался от него, не вспомнив все хорошее, что тебя с ним связывало.

— Но по твоему поведению я понял, что и тебе этот дом нравится. Разве я не прав?

— Ты прав. Но даже такого дома недостаточно для счастья! Я знала многих людей, для которых ничего не значило иметь все, потому что они думали, что всегда есть большее, и страдали из-за этого. Они были несчастливы, так как искали это большее вне себя.

Сензаки ничего не ответил на слова Чиё. Он с любопытством смотрел на нее. Никогда прежде он и представить себе не мог, что девушка, которую он случайно встретит на пороге своего дома, напомнит ему о важных истинах, потерянных где-то в пути, много лет назад.

X

Неожиданная встреча с роси сильно меня смутила. Она произошла как раз тогда, когда я уже не видел оправдания своему пребыванию в Дабу-дзи. Теперь за какой-то миг все изменилось. Учитель потребовал решения, которого у меня не было. Сказал, чтобы я пришел, когда захочу, а значит, велел сделать это немедленно. Может быть, он хотел совместить свое приказание с моим желанием наконец его увидеть? А еще эти его слова о моем медитировании на ходу!

В тот день я должен был колоть после обеда дрова для монастырской кухни. Взволнованный встречей с роси, я заметил, что впервые во время работы меня не угнетали тяжелые мысли. Вместе с тем работа давалась мне легче, чем обычно. Я не переставал размышлять.

— Цао, сегодня ты встретился с учителем. Видишь, и такое случается!

Это был дайси Тэцудзиро. По обыкновению, он сказал то, что хотел, и проследовал дальше. Вот и он туда же! Можно подумать, что они в сговоре — и Тэцудзиро, и роси, и все остальные. Хотя если им ведомо одно и то же знание, тогда так и есть. Вот и моя первая улыбка! Когда дайси обернулся, мне показалось, что и он усмехается.

Для моего первого правильного осознания места, куда я пришел, больше сделала эта улыбка, чем все предыдущие попытки трудом достичь первой ступени. Ибо когда я предположил, что все кругом в сговоре, я, конечно же, поначалу имел в виду сговор в обыкновенном понимании. Но поразмыслив, пришел к выводу, что сговор, царивший здесь, имел совершенно другую природу: на слова и поступки откликались глубоко продуманным способом, созданным очень давно. Сговор здесь не означал что-то плохое.

Когда наступил вечер и все унсуи ушли отдыхать, я вышел на галерею. Поглядел на небо — оно было совершенно чистым. Когда я посмотрел внимательнее, то увидел, что на нем нет ни единой звезды. Никогда прежде мне не приходилось смотреть на ясное небо без звезд. Я даже не был уверен, что такое возможно. Мне хотелось их дождаться. Они запаздывали.

Я расстелил свой футон, уселся в положение дзадзен и ждал без нетерпения. Именно тогда мне впервые сделалось легко и спокойно.

После утреннего чтения сутры мы, несколько учеников, сидели на татами перед комнатой роси в ожидании своей очереди для разговора с учителем. Я не слышал ответ унсуи на вопрос роси. Тот, очевидно, был недоволен, потому что ученик получил сильный удар по щеке.

Между учителем и мной стояло только кансё, гонг на подставке для оповещения о моем разговоре с роси. Я слегка ударил в него молотком, повернулся к роси и, сидя, со скрещенными руками, поклонился ему. Он также ответил поклоном.

— Цао, вчера я не сказал тебе, что всем полагается шашу как основное положение рук при ходьбе; это означает, что руки будто разветвляются.

Я кивнул. Он продолжил:

— Я вижу, больше всего времени ты проводишь за рубкой дров для кухни и согреванием воды для мытья. Теперь ты делаешь это лучше?

Такого вопроса я не ожидал. Я сказал о том, на что обратил внимание:

— Вчера я в первый раз выполнил работу спокойнее.

— Знай, Цао, что размышлением никогда не достигнешь понимания. Ты спрашивал себя, почему ты выполняешь столько физической работы. Отчасти я тебе отвечу. Размышление уничтожает равновесие, а обучение сводит в теле все части личности в целостность.

Роси слегка поклонился. Это было концом разговора.

Я начал с большим вниманием и меньшими раздумьями наблюдать за своими и чужими движениями, пытаясь проникнуть в их смысл. Я следил, как держу книгу сутр, какие звуки получаю при различном встряхивании колокольчика, когда читаю сутру, с какими промежутками кокуси, отвечающий за чтение в Хондоу, размахивает жезлом, или его помощник дзэндзи отбивает ритм, ударяя по деревянной рыбе мокугё, извлекая из нее глухие звуки. Миски для еды обретали под пальцами другую форму, а глаза видели нечто большее в поленьях, которые я заготавливал на зиму.

XI

Сензаки попросил Чиё остаться вести хозяйство в его доме. Он не решился сказать ей, что боится одиночества, которое возвращало его к мыслям о прежней жизни. Девушка ухаживала за ним без лишних слов. Казалось, что она знает его давно. Однако в ней больше не было прежней жизнерадостности. Через несколько дней Сензаки, не выдержав, спросил Чиё о причинах ее молчания. Вот что ответила девушка:

— Господин, моя улыбка сейчас не поможет, потому что в тебе скрыта большая тайна. Она мешает тебе быть беззаботным. Закопай эту тайну где-нибудь, если не хочешь ни с кем делиться.

Эти слова поразили Сензаки. Он думал, что хорошо скрывает свою неприспособленность к новой жизни, а она, оказывается, была очевидна. Благодаря словам Чиё Сензаки понял, что не сможет помочь себе, еще глубже пряча боль.

Он еще не решил, что делать с «новой жизнью». Нужно было начинать чем-то заниматься, причем не фехтованием на японских саблях и не послушанием до смерти. Сензаки нравилось уходить на морской берег и брать с собой обезьянку. Кики чувствовал настроения своего нового господина (господина — поскольку ему нравилось слушаться Сензаки). Когда Сензаки был в хорошем расположении духа, обезьяна сияла от счастья и показывала свои головокружительные трюки. Когда настроение было плохим, Кики подобным же образом пытался его исправить. В обоих случаях дело кончалось общим весельем, которым порой украдкой любовалась и Чиё.

Однажды в гости к Сензаки пришел старейшина Кунг. Лицо его было серьезно. Когда они остались вдвоем, старик сказал:

— Сегодня до меня дошло известие о причинах твоего возвращения в село. Не беспокойся, здесь тебя никто не станет искать. Здесь ты — господин Сунг и останешься им до конца. А самурай Сензаки, как объявлено в соседней империи, приговорен к смерти. Несколько дней назад казнь состоялась.

— Дорогой Кунг, я объясню тебе…

— Нет, ты мне ничего не будешь объяснять. Я знаю, кто ты и чей сын, и знаю, что ничего плохого ты не сделал. Все, что я говорил тебе, — забудь, потому что я сам уже ничего не помню. Давай лучше перейдем к более важным вещам. Ты очень ученый человек. Здесь, в селе, ты мог бы стать писарем у кого-нибудь из богатых, если гордость, конечно, позволит тебе на это согласиться. Хотя лучше всего было бы, если б ты имел достаточно средств, чтобы быть свободным от службы.

— У меня еще есть деньги и для себя, и для того, чтобы платить Чиё, — сказал Сензаки. — Что-нибудь придумаю. Если не удастся, уволю девушку и буду вести хозяйство сам. Хотя ни у кого это так не получится, как у нее.

Чиё, подходя к комнате, где они разговаривали, слышала последнюю фразу Сунг Шана. Оповестив о своем приходе, она внесла в комнату чай из дикой черешни, подала его и вышла. Потом отошла за дом и, не в силах сдержаться, тихо заплакала. Кики подбежал к ней и стал молча гладить по волосам.

— Значит, ты доволен ею? — спросил Кунг.

— Не понимаю, где Чиё этому научилась, но она умеет все.

— Этого никто не знает. Она недавно пришла в село со своей обезьянкой и зарабатывала на жизнь, прислуживая в чужих домах. Все были довольны, но она, казалось, нет. Ни в одном доме она не оставалась надолго. Хозяйки жалели об ее уходе. Если ты ее уволишь, ей легко будет найти другого господина.

Когда Кунг ушел, Сензаки разыскал Чиё. Она сидела во дворе, разговаривая с Кики. Но на каком языке? Сензаки напряг слух. Она говорила на японском! Так Сензаки, уже давно сомневаясь в ее деревенском происхождении, убедился в том, что она образованна.

— Чиё, пришло время сказать мне — кто ты на самом деле?

Ничуть не смутившись его присутствием и вопросом, она повернулась и посмотрела на него широко раскрытыми глазами.

— Я тоже жила в соседней стране. Когда мой отец умер, я приехала сюда. Это все неинтересно, господин мой, поэтому я не хочу рассказывать. Да и зачем, если ты скоро уволишь меня из своего дома?

— Во-первых, Чиё, с этой минуты ты прекратишь называть меня господином, а во-вторых, я говорил о том, что уволю тебя, для твоей же пользы. Какое право я имею тебя заставлять работать бесплатно?

— Я останусь здесь и тогда, когда у тебя не будет денег, чтобы мне платить.

— Но почему? Кунг мне сказал, что ты очень часто меняла хозяев, хотя никто не делал тебе ничего плохого, а тут ты останешься бесплатно?

— Я остаюсь — вот и все! Когда решишь, что намерен делать, я надеюсь, ты сообщишь об этом и мне. Может быть, я сумею тебе чем-то помочь.

Сензаки вернулся в дом, удивленный тем, что услышал от девушки. Все больше ему казалось, что она носит в себе какую-то тайну. Впрочем, и сам он носил в себе тайну! Теперь, как и сказал Кунг, самурай Сензаки умер. И появился господин Сунг. Беглец попросил девушку называть себя именно так и начал привыкать к своему новому имени.

XII

Между тем события в стране, из которой бежал Сензаки-Сунг, развивались с пугающей стремительностью. После неудачного годичного сватовства Осон Младший, теперь уже без отцовской поддержки, был вынужден защищать столицу от недовольных даймё. Под стены города подошли войска из всех провинций. Осон понял, к сожалению, слишком поздно, что его долгое отсутствие во дворце хорошо использовал тайный враг из наиболее приближенных вельмож, потому что сёгуна стали покидать и самые преданные до недавнего времени части. Мятеж в стенах столицы был подготовлен весьма коварно, так как против Осона восстали не полководцы, как это обычно происходило, но сами солдаты. Это означало, что их вербовал некто очень хитрый и хорошо знающий побуждения простых воинов.

Окруженный лишь гвардейскими частями, составленными из лучших самураев, Осон издал последний приказ. Все без исключения должны были покинуть дворец через тайные подземные ходы. Пообещав своим военачальникам последовать за ними, Осон освободил их от самурайской клятвы служить до смерти. Вскоре он остался во дворце один.

Покои Осона были охвачены огнем. Мено, который спешил к нему, чтобы оповестить о том, что мятежные войска вошли в укрепление, мог увидеть лишь силуэт господина, который по ту сторону огненной стены сражался с загоревшимися балками. Крик, раздавшийся потом, Мено не мог с уверенностью приписать сёгуну. Слуга был свидетелем того, как личные покои Осона исчезают в бушующем пламени. Около Мено стоял даймё Бондзон, один из самых старых вельмож, времен еще Осона Старшего, которого Осон Младший не уничтожил в общей резне. Бондзон был одним из вождей мятежников. Его войском руководил самурай Иси, некогда — надзиратель за бамбуковыми рощами.

Вскоре главы и члены семей убитых Осоном даймё свергли его наместников в своих провинциях и во главе войск прибыли под стены столицы. Мено спрашивал себя: почему бунты удаются лучше, чем мирное правление? Потому ли, что длятся недолго, или же оттого, что они — выплеск накопившейся энергии? Как получается, что во время мятежей стираются все различия? Не являются ли мятежи злом, которое объединяет, пусть даже и ненадолго? Мено знал, что очень хитрые, злые властители также используют союзы с другими злодеями, чтобы достичь своих целей, но потом быстро возвращаются к своему личному злу. Может быть, человек ощущает себя более значительным, когда творит зло? Как бы там ни было, дальновидный слуга всегда следовал принципам старшего Осона.

Так что ничего удивительного не оказалось в том, что когда совет избрал новым сёгуном даймё Бондзона, то начальником его гвардии стал самурай Иси, а личным советником — Мено.

Впрочем, бывшего слугу интересовали вещи, гораздо более практичные, чем титул: у него намечался новый канал для постоянной торговли ассамским бамбуком.

XIII

Ежедневное выполнение ритуальных обязанностей, от утреннего удара молотком по деревянной доске, оповещавшего о подъеме, до вечернего укладывания на жесткий пол общей спальни, сделало все мои движения хорошо узнаваемыми. Их повторение создало, кроме физического привыкания, некую внутреннюю близость с предметами, находившимися в пределах моей видимости или в моих руках. У меня было впечатление, что, разбуженный в полночь, я буду знать суть каждого предмета и буду знать о том, какую связь имеет он со своим окружением. Я понял, что любая вещь, кроме своей общеупотребительной полезности, обладала и некоторым количеством мыслей, проявляющихся при соприкосновении с ней.

Учение продолжалось.

Даже приемы пищи были у нас такими, чтобы попутно воспитывать дисциплину организма. За завтраком перед нами стояли три посудины: в первой была рисовая каша, во второй — квашеная редька, а в третьей была вода, в которой мы мыли руки и использованные миски. Обед обычно состоял из пшеницы, смешанной с рисом, овощного супа и такуана. На ужин, кроме перечисленных блюд, мы ели вареные овощи. Прием пищи сопровождало чтение сутры. Кроме этих звуков, других не позволялось. В завершение осё или определенный ученик собирал у каждого по несколько зерен риса, которые жертвовались голодным духам (гаки), а на самом деле отдавались птицам.

С тех пор как я начал лучше чувствовать свои мысли и тело, я стал меньше замечать перемены в окружающем мире. Первой из них было то, что время от времени монастырь стали посещать какие-то люди, которых принимали исключительно дайси и роси, мы же с ними контакта не имели. Лишь иногда по велению учителя мы готовили для них чай, но в чайной церемонии не участвовали. Вторую перемену я заметил только во время последнего мытья и бритья: некий ученик с недавнего времени чаще, чем другие, оказывался около меня. Когда мы умывались утром, то должны были помогать друг другу, и именно он зачастую подавал мне ведро. То же самое было, когда мы мылись. Во время еды он сидел или около меня, или напротив. Не раз он брил меня, а я — его. Все это мы делали молча. В последний раз он спросил, не против ли я, что бреет меня он, а не кто-нибудь другой. Я отрицательно покачал головой. Вновь он подошел ко мне утром сикунити, когда мы стирали в свободное время белье, поскольку не были среди тех, кто занимался коаном с учителем. Латая свою порванную одежду (такую же изношенную, как и у других), он сел возле меня. Поклонился и представился:

— Я — унсуи Рёкаи.

— Я — унсуи Цао, — сказал я.

— Я здесь два года.

— А я в два раза меньше.

— Это ничего не значит. Я знаю учеников, которые придя позже продвигались быстрее, чем те, кто пробыл здесь намного дольше.

— Что значит «продвигались»?

— Ну, достигли просветления.

— А где они теперь?

— В других монастырях. Стали учителями.

Я молчал. Мы ощупывали друг друга глазами. Были осторожны. Он опять заговорил:

— Об одном из них я слышал, что он недоволен своим сознанием. Говорят, он собирается оставить место учителя и вернуться к нашему роси, чтобы вновь стать у него учеником.

— Разве это не позор для нашего учителя?

— Нет. Каждый роси гордится таким учеником. Редко случается, чтобы кто-то набрался мужества и признал свою неудовлетворенность тем, что сумел понять.

— Значит, он чувствует себя виноватым в том, что не понял учение так, как следовало?

— Он храбр, ибо не отступается, даже получив звание. Потому что многие еще учениками, будучи недовольными собой, а чаще другими, отступаются и оставляют монастырь. Есть и такие, которые не отступаются, но у них ничего не получается, и роси приходится исключать их из монастыря. Бывают некоторые, с самыми низкими страстями; они совершают тяжелые проступки. Таких изгоняют немедленно.

Новый знакомый мне понравился. Он был невысоким и худым. Большие черные брови странно смотрелись в сочетании с бритой головой и хрупким телом. Каждую фразу он заканчивал улыбкой, а перед следующей делал паузу — не потому, что придавал им особое значение, а чтобы дать время своим маленьким глазам насытиться впечатлением, произведенным на собеседника. Он был в нежном юношеском возрасте. Прежде я не видел его разговаривающим с кем-либо. Другие это делали намного чаще. Мне нравилась его непосредственность.

Я вспомнил холст с абстрактным рисунком и иероглифами на стене дзэндо, значение которого не понимал. Проведя около него много часов в ожидании, что меня примут в монастырь, я запомнил то единственное, что мог прочитать. Под рисунком стояла подпись: «Рёкаи».

— Это твой рисунок около гонга для посетителей?

— Да. Ты заметил его?

— А кто бы не заметил? Нужно быть слепым, чтобы не изучить все вокруг, пока доказываешь, что твое желание познания велико. Я не понял иероглифы. Они не китайские.

— Эти иероглифы вымышлены. Они ничего не означают. Я рисовал в свободное время — теперь и ты знаешь, что оно бывает только в дни сикунити, — просто для себя, потому что мы молчим годами. А потом кто-то рассказал роси, он пришел ко мне и попросил показать, что я делаю. Долго смотрел на рисунки, а потом выбрал один и попросил подарить его монастырю. Я был счастлив. А на следующий день — представь мое удивление, когда я увидел его в рамке, да еще висящим в таком месте! Мне сказали, что раму сделал лично роси. Холст повесили как раз в тот день, когда ты появился в монастырском дворе. Не знаю почему, но я был уверен, что тебя примут в Дабу-дзи. Так что этот день важен для нас обоих. Поэтому хочу тебя попросить, чтобы и ты как-нибудь посмотрел мои рисунки. Пока я их никому, кроме роси, не показывал.

Я с благодарностью поклонился.

XIV

Сензаки-Сунг часто спрашивал себя, почему он позволяет Чиё, всего лишь служанке, вести себя с ним свободно, даже фамильярно. Сунг чувствовал после каждой встречи с Чиё какой-то неясный осадок в душе, который ему не нравился.

Обезьянка была единственным существом, которому он мог поведать все свои мысли. Если бы вдруг Кики заговорил, то смог бы рассказать все о своем новом господине. Сунгу было приятно его общество. Ежедневные прогулки по побережью сделали из них пару, прекрасно понимающую друг друга. Кики хотел купаться в непогоду и упорно тащил Сунга за собой в воду, брызгался, лазил по деревьям и бросался в Сунга чем попало, забирался ему на плечи, дергал за волосы и чмокал толстыми губами, когда Сунг задумывался. Короче говоря, не давал хозяину пребывать в плохом настроении. Как Сунг ни противился этому напору, ему пришлось признать, что старания Кики доставляют ему удовольствие. Вынужденный думать быстро, он начал принимать ясные решения. Ближайшее будущее он превратил в настоящее и разработал первые серьезные планы, которые хотел как можно скорее осуществить.

Придя домой, Сунг взял письменный прибор и отправился в большой сад. Там он составил опись всех растений и отдельно — каталог всех видов бамбука, которые они в свое время сажали с отцом. Мало кто мог похвастаться подобным богатством. Чтобы получить достаточно места для новых видов, Сунг составил план, по которому ненужные растения следовало убрать.

Следующий день он провел в раскорчевке сада. Теперь у него было достаточно места для посадки новых видов, которые он намеревался собрать.

Чиё удивилась этой новой страсти господина. Предложила ему помощь, но он отказался.

— Это я должен сделать сам. Когда придет время для помощи, я скажу тебе.

— Сунг, могу я кое-что спросить?

Сунг не ответил и она продолжила:

— Я слышала, что твой отец был влюблен в это растение. Ты, вероятно, унаследовал эту любовь. Но почему и тогда, и сейчас именно бамбук?

— Во-первых, мне надо чем-то заниматься. Во-вторых, я благодарен этой высокой траве за то, что жив сейчас. Хотя и едва не пострадал из-за нее.

— А что ты будешь делать с бамбуком, когда посадишь все, что хочешь?

— Буду наблюдать за ним, отмечать все изменения, попробую вывести новые виды.

— Но я не понимаю: зачем это все?

Сунг посмотрел на нее, прежде чем ответить. У него было навязчивое впечатление, что Чиё задает лишние вопросы. Словно она знает больше, чем кажется.

— Если я буду записывать все новое, что мне удастся узнать, то это, быть может, сегодня или завтра кому-нибудь пригодится. Я в этом даже уверен. Любое знание чему-то служит.

Чиё не выглядела удовлетворенной. Она ждала чего-то еще.

— Ну ладно, — решился Сунг. — Бамбук для меня — живое существо. Можно сказать, человек.

Чиё довольно улыбнулась.

— Этот ответ мне намного понятнее. Спасибо, что открыл мне свою тайну. Она красива.

Он не ожидал такой реакции.

— Прежде чем ты задашь следующий вопрос, я отвечу на него. Для этого занятия нужны деньги. Чтобы их заработать, я попросил старейшину Кунга оповестить по округе, что здесь поселился переписчик буддийских рукописей и книг. Думаю, скоро кто-нибудь появится. Тогда ты мне сможешь помочь, если и дальше у тебя будет такое желание.

Чиё нечего было сказать. Она была растрогана.

Уже на следующий день Сунг смог увидеть результаты переполнявшего Чиё счастья. По обе стороны ворот были укреплены две доски. На них на китайском и японском языках было написано: «Храм бамбука». Сунг не мог сердиться. Такое название отвечало его желаниям. Не скрывая удовольствия, он поблагодарил Чиё глубоким поклоном.

— Чиё, вот причина стать равными. Отныне ты будешь моим помощником. Я более тебе не господин. Впрочем, я недолго был им и самому себе, поэтому легко отвыкну. Спасибо тебе.

Девушка сияла. Немного смущаясь, она быстро проговорила:

— Хорошо, дорогой Сунг. Но я буду и дальше выполнять всю домашнюю работу. Ты этого не умеешь, а нанять кого-нибудь у нас нет денег.

Через несколько дней старейшина Кунг привел в Храм бамбука первого посетителя. Это был монах главного буддийского монастыря провинции Чингдао. Сунг не ожидал столь высокого гостя. Его посещение могло означать лишь одно — речь пойдет о важных рукописях. Задав несколько вопросов о буддизме и оставшись довольным ответами, монах показал то, что принес. Это была Сутра Нипата, уже переведенная с пали на китайский. Ее нужно было переписать. Гость желал, чтобы книга была украшена особым образом, заботу о чем препоручал Сунгу.

Когда посетитель ушел, Сунг позвал Чиё, чтобы сообщить ей радостное известие о предстоящей работе.

— Я отправлюсь в город, чтобы купить необходимые инструменты. Мы удивим заказчика тем, что сделаем, и сами почувствуем удовлетворение, поскольку увидим пользу и от моих занятий бамбуком.

Сунг тотчас отправился за материалом и инструментами. Убедившись, что он ушел, Чиё также собралась и отправилась в свое, более короткое путешествие. Она вернулась прежде Сунга.

Сунг принес несколько ящиков бумаги, разноцветную тушь, кисточки различной толщины, множество баночек с самыми разными жидкостями, инструменты для вырезания по дереву, шелк, тетиву, перья многих видов птиц, коробки и холсты для рисования. Когда он разложил принесенное на полу комнаты, отведенной, как он выразился, под «мастерскую», Чиё несколько минут стояла над всем этим, не в силах вымолвить и слова. А потом пискнула, как испуганная мышь, но от радости. Она улыбалась, глядя, как новый мастер с наслаждением раскладывает все по порядку на подставках и полках. Сунгу казалось, что эти вещи находились тут всегда. Потерев от удовольствия руки, он сказал, словно самому себе:

— Теперь можно и начинать!

Сунг переписывал сутру не на бумагу, а на заранее приготовленные ленты из зеленого бамбука. «Переписывать» — не совсем верное слово для того, что он делал. Сунг вырезал буквы на гладкой бамбуковой коре. Через несколько дней он попросил Чиё связать готовые полоски шелковыми шнурками. Изготовленную таким образом книгу он украсил изображением дракона на первой полоске. Все дни, оставшиеся до прихода монаха, Сунг провел, разглядывая их первое совместное произведение. Хотя он видел некоторые погрешности, исправлять ничего не хотел.

Когда монах выразил свое восхищение увиденным, Сунг затрепетал от удовольствия. Настал момент познакомить гостя с возможностями своей мастерской. Сунг сообщил монаху, что может переписывать для монастыря книги и на японском языке. Монах оказал ему честь, приняв предложение, а затем открыл тайну, которая, как он попросил, должна таковой и остаться, — монастырь заказал несколько экземпляров этой сутры разным мастерам, чтобы выбрать лучший. Эту сутру должны были поднести в подарок главе провинции Чингдао. Если б мастерам сказали, для кого они работают, то вряд ли получили бы от них то, что они в действительности умеют. Они сотворили бы нечто из ряда вон выходящее, но это было не то, что монастырь хотел подарить владетелю.

Сунг удостоился поклона гостя, сказав на это объяснение лишь: «Я понимаю, чего вы хотели», и не удивляясь, что его работа будет передана столь высокому вельможе. Уходя, глава монастыря добавил:

— Я думаю, мастер Сунг, вы нам часто будете нужны.

На самом деле Сунг и не надеялся на такой успех. Посланец из монастыря стал регулярно приносить ему буддийские тексты для переписывания, среди которых многие были на японском. С последних Сунг успевал тайком изготовить по лишнему экземпляру и прятал списки в своей библиотеке. Таким образом его собрание текстов, происходящих из Индии и Китая, с каждым месяцем значительно пополнялось. При этой двойной работе Чиё была ему очень полезна. Она выполняла всю ту же работу, что и он, быстро и аккуратно, порой и красивее его. Она была весьма одаренной.

Работы становилось все больше. О твердой руке Сунга стало известно в стране, и заказчики прибывали отовсюду. Сунгу пришлось — теперь у него было достаточно денег — нанять еще троих переписчиков. Найти их было несложно; следовало только выбрать из многих приходящих и предлагающих свои услуги. Теперь ему нужно было переписывать лишь ту меньшую часть текстов, которая была на японском. Их Сунг оставлял для себя и Чиё, чтобы не обнаружились лишние экземпляры.

Ограничившись переписыванием только некоторых книг, Сунг высвободил время для занятий бамбуком. Да и денег теперь было с избытком.

Чиё была счастлива, что планы осуществляются. Ее время только приходило. Она решила его поторопить.

XV

В первый раз дайси Тэцудзиро позвал меня на занятия к роси. Кроме книги сутр, со мной был теперь сборник описаний случаев из жизни учителей дзен. Мы сидели в несколько рядов, каждый с частью списка сутры, заданной на сегодня. После чтения учитель объяснял значение сутры с его точки зрения, не настаивая явно на том, чтобы его мнение не посчитали единственно верным. Более того, от нас он требовал еще более глубокого проникновения в смысл сутры. Мне понравилось такое отношение к древним текстам.

В конце занятия роси сделал объявление:

— Через несколько дней, как нам сообщили, в монастырь прибудет посланец сёгуна. О причине его посещения мы не оповещены. Вероятно, он явится познакомить нас с новыми указами и переменами в государстве. Я решил принять его. Правда, за такое короткое время сменилось столько властителей и законов, что я сомневаюсь, сможет ли посланец нового сёгуна сказать нам что-то новое.

Известия, касавшиеся мира вне стен монастыря, приходили к нам двумя способами: через монахов, ходивших на сбор подаяния, или вот так, когда роси сообщал нам то, что считал нужным. Это не означает, что руководители монастыря были не в курсе всего происходящего в стране. Напротив. Дело было в том, что многие события не считались важными для жизни Дабу-дзи. Этот монастырь, как и другие, существовал давно, имел большое влияние на народ, и не было необходимости при государственных переменах слишком беспокоиться о его судьбе. Некоторые владетели имели к дзен большую склонность, некоторые — меньшую, но все это не могло заметно повлиять на положение такого монастыря. Это знал и я.

Рёкаи немного удивленно сказал мне:

— Учитель велит тебе прийти к нему.

— Но ведь не моя очередь для коана!

— Он хочет видеть тебя не по делу.

Скинув сандалии, я ударил палкой в металлический гонг, чтобы оповестить о своем присутствии. Говорят, что умпан открывает роси степень просветления ученика, который в него ударяет. Хотя мы все об этом знали, мы не были в состоянии повлиять на «особый» звук, поскольку нам было неизвестно, какие из звуков «хорошие», а какие «плохие». На сей раз это не имело для меня значения. Учитель сообщил мне:

— Цао, когда гость, о котором я говорил, прибудет, мы устроим тя-но-ю. Я выбрал тебя, чтобы ты приготовил чай и был с нами. Я желаю, чтобы чай, как и ты, был таким, каким ему следует быть.

Поклон роси означал конец разговора. Повеление не требовало послесловия. Впрочем, это следовало расценивать как честь.

Когда я уступил настойчивости Рёкаи и рассказал о поручении учителя, он засиял от радости.

— Знаешь, Цао, за все время, что я здесь, я ни разу еще не был удостоен такого приглашения. Теперь ты получишь подтверждение того, что находишься здесь не напрасно.

— Ты спешишь, Рёкаи. Подождем, пока все не закончится, а там будет видно, прав ли ты.

Назначенного посещения не пришлось долго ждать. Уже через несколько дней посланец, оставивший свиту за монастырскими стенами, был введен в комнату для приемов. Перед ней он сложил принесенные с собой дары: несколько мотков шелка, неразрезанные листы бумаги, тушь, дюжину пар деревянных сандалий и большую доску с подставкой для писания.

Гость, по обычаю, был оставлен в одиночестве ожидать прихода роси.

Я поставил в соседней комнате воду на горящие угли, повторяя про себя краткое наставление основателя чайной церемонии Сэн но Рикю. В нем не давалось неясных указаний, не говорилось о неизвестных свойствах и возвышенных силах. Воду надо было как следует вскипятить, а затем залить ею измельченные чайные листья и постараться с помощью вкуса создать зимой ощущение тепла, а летом — прохлады. Приготовив миски и чайник, я ударил деревянным молотком, чтобы оповестить о начале церемонии и своем входе.

Лицом ко мне на татами сидел учитель, величественно спокойный, даже не моргнувший при моем появлении. Напротив него я увидел толстую спину в роскошном пестром кимоно. Вдоль позвоночника спускалась длинная косичка, перевитая светлой лентой. Я встал на колени между ними и поклоном призвал их к тишине и благодарности чаю. Они ответили таким же поклоном, и я приблизился к своему роси, чтобы налить ему чая. Наши глаза встретились. Наливая чай гостю, я посмотрел на его лицо. Он не глядел на меня, и я мог не скрывать изумления при виде толстых щек, явно выраженного двойного подбородка и круглых глаз. Моя рука не задрожала. Я вернулся на свое место и в молчании выпил чай. На учителя я посмотрел вновь лишь тогда, когда с поклоном покидал комнату. Лицо его по-прежнему ничего не выражало.

Когда на следующий день по приглашению роси я вновь сел напротив него, он сказал:

— Посланца сёгуна зовут Мено. Теперь мы будем поддерживать с ним связь. Он назначен посредником между монастырем и властителем. Мне кажется, что новый сёгун будет властвовать несколько дольше своего предшественника, поскольку, как я понял со слов Мено, у него весьма посредственные способности, а это значит, что он осторожен. Он не решится осуществлять какие-нибудь значительные и быстрые перемены, что, вероятно, удержит его на вершине. Выдающиеся люди никогда не бывают настоящими правителями. Для сёгуна нужны другие свойства. Что касается тебя, Цао, то в один момент ты держался хорошо. Для тебя этот миг был неожиданностью, для меня — нет. Однако не беспокойся.

Я все же угодил ему. Теперь я мог законно принять уважение и приветствие Рёкаи.

XVI

Чиё прошмыгнула в комнату Сунга и на подставку для чтения положила свернутую рукопись. И ждала.

Пройдя в свою комнату, Сунг не вышел к ужину. Когда он появился, весь озаренный, еще с легкими следами изумления на лице, Чиё уже знала, что он спросит:

— Кто принес рукопись?

— Но откуда она у тебя? Ты знаешь, что это?

— Думаю, да. Это мой подарок. А откуда? Это неважно. Я ее купила.

Сунг глядел на нее с подозрением. «Купила?»

Она не хотела говорить, откуда рукопись. Сунг решил не настаивать. Он уже достаточно хорошо узнал Чиё, чтобы понять — она не скажет ничего, если сама того не захочет.

Он тоже удивил ее. Подошел к ней и надолго прижался губами к ее лбу. Чиё покраснела. Потом Сунг вернулся в свою комнату и принялся перечитывать рукопись.

Меня зовут Обуто Нисан, я хранитель бамбуковых рощ. Я попытаюсь научить вас кое-чему, что знаю об этой высокой траве. В этой части я расскажу о японских видах бамбука. Они, как и люди, отличаются от тех, что растут в Китайской империи или в Индии.

К концу своей долгой жизни, когда я и пишу все это, я узнал шесть сотен и шестьдесят видов бамбука, которые распределил в тринадцать основных родов. Наибольшее их число мне удалось вырастить в роще на острове Кюсю, мягкий климат которого благоприятен для бамбука. Столица бамбука, как и людей — Киото. Наш человек живет возле бамбука с рождения до смерти, но не замечает, насколько от него зависит. Думаю, что у нас бамбук больше используется в повседневной жизни, чем в Китае. Даже в деревянных домах имеются потолки, украшения, желоба, водостоки и токонома из бамбука. Мы плетем из него короба, делаем свирели, луки, стрелы, скамьи, сидения, лежаки, куклы для радости и пугала для устрашения, приборы для чайной церемонии и еще много всего.

У меня даже была жена из бамбука. В одиночестве, к которому я был склонен многие годы, я noслушался одного посетителя из Китая и, следуя его наставлениям, сплел округлую корзину длиной около полутора метров; жаркими ночами я обнимал ее и забрасывал на нее одну ногу. Ветерок, гулявший внутри нее, охлаждал меня и давал мне возможность спокойно спать.

Если б я вам сказал, что у меня была и дочь из бамбука, вы бы мне не поверили. Однако она действительно пришла из бамбука и в него ушла. Но это другая история.

Сейчас, когда я это пишу, на дворе вечер, а мою хижину освещают бамбуковые свечи. Я делаю их из воска, который добываю между колен годовалых побегов. Этим мое жилище похоже на дома могущественных вельмож.

Я нашел самый обычный и распространенный бамбук ма-даке в окрестностях синтоистского храма Ивасимицу Хатиман, на холме, недалеко от Киото. Когда я понял, сколько вещей можно из него сделать, то начал серьезно заниматься этим растением. Тогда я и нанялся хранителем рощ, потому что в таком месте мог полностью посвятить себя бамбуку, да еще и получать за это деньги.

С тех пор как я здесь, только один бамбук не открыл мне все свои тайны — кико-чико, черепаховый бамбук. Название я дал ему за сочленения неправильной формы, которые переплетаются поперек ствола, образуя выпуклости наподобие куполов, похожие на черепаший панцирь. Удивительно то, что в один прекрасный момент эта неправильность исчезает и ствол приобретает нормальную форму. Причину такого превращения я так и не сумел открыть. Когда об особенности этого бамбука стало известно, жадные люди, разумеется, стали уделять ему внимание. Всюду начали выращивать целые плантации, но их ждало разочарование: все, кто сажал его, чтобы извлечь из этого выгоду, не смогли получить «черепаху» — он рос, как обычный бамбук, и не показывал своей красоты. Я не торговал подобными вещами в господском саду. Любопытным я позволял смотреть. Для них он, однако, был сам по себе драгоценностью.

После многолетних опытов с двумя видами бамбука я достиг больших успехов. Я вывел из ма-даке подвид, который назвал быстрорастущим бамбуком. Самые лучшие экземпляры могли за двадцать четыре часа вырасти на целых сто двадцать сантиметров. Но и с этим видом, как и со всеми, о которых я что-то узнавал, творились странные вещи. Некоторые побеги исчезали, будто их и не было.

В этом месте Сунг остановился. Итак, отсюда даймё взяли орудие для мучения сёгуна. Ему было очень неприятно это открытие. Обуто Нисан словно вел с ним безмолвный разговор.

Исчезло у меня и несколько экземпляров гигантского бамбука, который я получил, скрещивая зеленый с бирманским бамбуком. Это были побеги того вида, который достигает тридцати шести метров в высоту, а в толщину — тридцати сантиметров и более. Пока я изучал бамбук, мне и в голову не приходила мысль о человеческом зле, том семени, что растет быстрее даже этого растения. Когда я понял, что некоторые виды, имеющие на поверхности ствола мелкие волоски, могут быть смертельно опасны для того, кто вотрет их в кожу, — они приведут к мучительной смерти, — то записи об этом закопал глубоко в землю, так, чтобы и самому о них забыть. Однако наблюдая за всевозможными свойствами различных родов, я не мог избавиться от ошеломляющего осознания того, что мне открывалось. Я мог только представить, что должен чувствовать человек, которому красивые волоски, служащие растению для обороны, попадут под кожу и начнут вести там свою битву, вызывая зуд, сначала легкий, а потом все более сильный! А ведь эти волоски можно смешать с едой. Причину смерти невозможно раскрыть, если только убийца сам не признается.

Счастье, что моих открытий такого рода гораздо меньше, чем других, идущих на пользу людям. Итак, продолжим о…

Здесь рукопись обрывалась.

XVII

После чайной церемонии мне не нужно было спрашивать себя, догадывается ли роси о чем-то. Он все знал! Он знал, кто я! Давно ли? Да это и неважно. Роси был бы доволен более всего, если б я остался беспристрастен. Почти так и произошло. Я ничего не сказал, даже когда он меня похвалил. Но я понял — он видит меня насквозь. Я думал, что храню самую большую тайну в истории монастыря, а попался, как ребенок на мелкой краже.

Хорошо было то, что я уже не чувствовал себя беспомощным. Я ощущал под собой твердую почву, которая называлась уверенностью, или убеждением, или галькой на дне реки.

Что изменилось во мне, раз бедный Мено меня не узнал? Может быть, он сумел бы это сделать, если б заглянул в меня поглубже. Но зачем? В мертвого человека не смотрят. Или точнее — мертвый человек не нужен. Тем лучше.

Гуляя по саду, я помнил одно — размышление мешает достичь просветления. Передо мной еще лежал длинный путь освобождения из трясины прошлого. Я думаю, что роси извинял мою медлительность. Он знал, что бремя заблуждений, которое нес я, было во много раз тяжелее бремени других учеников. Поначалу я очень хотел переговорить с учителем, но потом передумал. Спрашивать роси, что такое просветление, было последней вещью, которую ученик смел себе позволить. Он мог получить в ответ слово «Му!», или удар по голове, или какое-нибудь невразумительное объяснение, которое его еще больше бы смутило и запутало. Такие ответы давались с целью напомнить излишне любопытным, что просветления не достигают, задавая вопросы. Самое главное — учитель знал кто я. Но по-прежнему относился ко мне так же, как и к любому другому ученику. Это меня устраивало, ибо прошлого больше не существовало.

Учитель! Отец!

XVIII

Сунг не мог избавиться от беспокойства, которое вызвала в нем рукопись Обуто Нисана. Его впечатление от прочитанного было неоднозначно. С одной стороны, Сунг был счастлив, обнаружив сведения о любимом растении, причем написанные рукой человека, который знал об этом больше всех, а с другой — бывший самурай испытывал стыд. Ведь Сунг был свидетелем зла, которое желал забыть.

Желание найти недостающие страницы текста Нисана и исследовать бамбук в Японии стало ясным и сильным искушением. Но мысль о возвращении в страну, из которой он был вынужден бежать, отвращала от этого желания.

Сунг забыл о своем «дежурном враче» Кики. Тот некоторое время наблюдал за Сунгом из угла комнаты, а когда терпению пришел конец, подобрался к нему сзади и без всякого предупреждения вскочил на спину. Каким образом Кики узнавал о плохом настроении господина, Сунгу было непонятно. Однако обезьянка постоянно требовала внимания к себе, когда господин погружался в невеселые мысли.

Сунг вернулся к повседневным делам.

Целый год прошел в тщательном наблюдении за жизнью сада. Ни одно изменение не оставалось незамеченным. Чиё постоянно заставала Сунга сидящим на корточках возле растений и с бескрайним терпением исследующим каждый новый стебель. Он сообщал ей только основные открытия, а о подробностях обещал рассказать позже. Чиё понимала его. Ее не беспокоило то, что она находится в неведении. Она продолжала вести хозяйство в доме и руководить мастерской переписчиков. Сунг присутствовал только при приеме заказа и завершении труда, проверяя чистоту работы и сноровку работников. Все остальное время он проводил в крохотной хижине, которая раньше служила чуланом для инструментов и из которой Сунг сделал свою маленькую мастерскую. В ней он лечил заболевшие растения, скрещивая их, изучал свойства различных видов бамбука, придумывал новые способы его употребления. В эту комнатку он не пускал никого.

Чиё стало очень любопытно, когда в дом Сунга начали заходить простые люди из села. Сунг также стал часто ходить в дома односельчан. Когда она спросила о причинах этих посещений, он лишь ответил:

— Отвечу, когда буду уверен в результате!

Через несколько месяцев он позвал Чиё в свою садовую хижину, усадил на скамью и торжественно начал, словно бы выступая перед толпой:

— Почтенная публика, сейчас я открою вам тайны растения, рядом с которым вы проводите всю свою тяжелую жизнь. Тайны, после которых вы забудете о своих несчастьях, уменьшите свои заботы и сможете веселиться, если захотите!

Чиё смотрела не него, не веря своим ушам. Сунг выглядел полностью изменившимся. Он сиял. Она засмеялась и захлопала в ладоши.

— Мне удалось открыть лечебные свойства нескольких видов бамбука! Я проверил их на наших селянах. Я доказал все благодаря их доверию ко мне. Когда они узнали от первого добровольца, чем я занимаюсь, то сами стали приходить, чтобы предложить свою помощь. Так вот, изучение лечебных свойств я начал с черного бамбука — куротику. Когда я был уже на полпути в своих изысканиях, ко мне пришел один старик и попросил, чтобы я попробовал ему помочь. Он мучился страшными болями в почках и после безуспешного лечения всем, чем можно, был готов, чтобы я испытал на нем свой бамбук. Он слышал, что я только пробую что-то сделать, но просил не бояться неудачи. Он знал, если я и не помогу ему, то хуже не сделаю.

Я нагрел свежесрезанный куротику и собрал жидкость, вытекшую из него. Старик пил ее под моим наблюдением и через несколько дней боли полностью прекратились. Можешь представить себе нашу радость! А затем праздник продолжился. А именно — своей внучке, у которой была лихорадка, старик также дал эту жидкость, без моего ведома, и ему удалось всего за день сбросить у нее жар! Когда от усталости и переохлаждения и я почувствовал признаки лихорадки, то попробовал лекарство на себе. В тот же день я вылечился, и даже ты не заметила, что у меня начиналась болезнь. После этого я просто боюсь предсказать, что на самом деле может значить бамбук для больных людей!

Я начал смешивать соки разных видов бамбука и после многих попыток научился лечить людей от простуды и астмы. Некоторые из этих жидкостей я пил, будучи абсолютно здоровым, и наслаждался ими как прекраснейшими прохладительными напитками.

Меня позвали в одну семью помочь маленькому ребенку: тот обгорел на солнце, и у него была сыпь по всему телу. Что я только не делал! Но мне никак не удавалось залечить эти язвочки. Пока я не понял, что это наружная болезнь и лечить ее надо тоже снаружи. После безуспешного прикладывания к коже коры разных видов бамбука я уже хотел отступиться, но случайно намазал ему часть кисти пеплом от бамбука, родственного черному. Через несколько часов сыпь исчезла с руки. На следующий день с ребенком все было в порядке.

Помимо невероятной эффективности лекарств, меня изумляло их почти мгновенное действие. Однако были случаи, когда лечение затягивалось. Несколько месяцев назад я начал лечить одного молодого человека, который признался мне, что любит свою жену, но ей никак не удается разбудить в нем мужскую силу. Я смешал жидкость, о которой я говорил и которую назвал «Табашир», с соком еще некоторых растений и давал ему эту смесь раз в два дня. Через два месяца он прибежал ко мне совершенно счастливый с благодарностью от своей стыдливой жены. Но это лекарство оказалось бесполезным в тех случаях, когда у людей в отношениях с женами все в порядке, но детей нет. Боюсь, с этим справиться будет труднее. Здесь силы этого чудесного растения недостаточно!

Закончив, Сунг опустился на скамью рядом с Чиё. Разволновавшись, он не заметил ее загадочного взгляда. Взяв Сунга за руку, девушка нежно поцеловала его в щеку, и Сунг, захваченный врасплох, покраснел.

XIX

Мы просидели несколько часов на берегу ручья, спускавшегося в монастырский двор. Рёкаи долго боролся с искушением прервать молчание. Наконец он задал вопрос:

— Случалось ли тебе когда-нибудь чувствовать в себе поступки кого-то, кто не является тобой?

И, не дожидаясь ответа, добавил:

— Я имею в виду поступки, которые ощущаешь своими, о которых уверен, что именно ты, и никто другой их совершил. А потом однажды Он от тебя слегка отделяется (или ты от Него), и тогда ты видишь, что на самом деле это не ты. Словно кто-то в тебя прокрался, притаился там, признав тебя собой. И порой, не удержавшись, он делает что-нибудь по-своему. А ты его, потерявшего осторожность, захватываешь с поличным. Понимаешь?

Понимаю ли я? Рёкаи попал в точку. С тех пор как я пришел в Дабу-дзи, каждые несколько дней со мной происходило именно то, что мой новый собеседник только что описал. Это никак не было связано с моей новой жизнью, а лишь с прошлым. Совпадение с кем-то внутри меня самого было единственным соединением с этим прошлым. Мне казалось даже, что Он принадлежал к числу моих врагов. Но Он мне нравился. Он знал мои самые тайные мысли.

Я смотрел на долину под нами. Это меня успокаивало. Владения монастыря раскинулись по всему плоскогорью на горе Сито, которое круто обрывалось вдали около границы села. Дома из-за расстояния выглядели словно нарисованными цветной тушью. Ручеек, в котором я держал ноги, там, внизу, становился рекой, но выглядел отсюда меньше, чем у своего истока вверху над нами.

По тропинке к нам подошел Тэцудзиро. Чтобы не отвечать Рёкаи, я спросил у дайси:

— Возможно ли не думать вообще?

Мастер всегда был готов к ответу:

— Когда ты занимаешься дзадзеном, то твое состояние ближе всего к не-думанию. Но, как известно, ты не проводишь в дзадзене целые дни. Прежде всего нужно научиться правильно использовать размышление, а не отвергать его. Человек должен освоить новый, иной способ мышления, а не его предмет. Если ты обретешь в монастыре такой опыт, ты не перестанешь думать о вещах, которые тебя некогда занимали, да и сейчас занимают. Но ты будешь размышлять о них таким способом, который позволит тебе об этих же самых вещах делать выводы, ранее невозможные. Я знаю, что многословен, но представим себе, что мы сейчас не в Дабу-дзи, поэтому я могу себе это позволить. Есть ли у тебя еще вопросы?

Я посмотрел на Рёкаи. Он не желал вмешиваться.

Но пока дайси удалялся, Рёкаи внимательно смотрел на меня, словно говоря: «Ты знаешь больше, чем спрашиваешь. А теперь ты ответил и на мой вопрос».

Может быть.

XX

Сунгу был необходим покой после такой огромной работы. Чиё безуспешно пыталась уговорить его отдохнуть. Храм бамбука превратился в больницу. С каждым днем все больше людей появлялось у его стен, видя в лекарствах Сунга последнюю надежду. Он не мог им отказать и поэтому целые дни проводил, принимая или обходя больных. Основные проблемы начались, когда в Храм стали приходить люди из все более отдаленных мест. Это говорило о быстро ширящейся славе Сунга, но ему от этого было не легче. Он делал все бесплатно, упорно отвергая какое бы то ни было вознаграждение. Когда Сунг сказал одному из исцеленных, что принял бы в дар бамбук, которого у него еще нет, к нему немедленно стали поступать такие виды, о существовании которых он и не подозревал.

Когда расстроенное здоровье больше не позволило ему работать, Чиё уложила его в постель и затворила ворота Храма. Она бодрствовала около него день и ночь.

— Сунг Шан, ты и сейчас не захочешь признать, что болен. Но это видно каждому!

— Чиё, дорогая, как же я мало обращаю на тебя внимания, когда работаю. Только когда прерываюсь, замечаю, что ты все время где-то рядом.

— Это сейчас неважно. Тебе нужно набраться сил, а потом ты продолжишь исследования. Но не лечение. Ты придумал то, что может помочь людям, а теперь пусть кто-нибудь другой этим занимается. Подумай, ты вернешься к покою, которого так желаешь.

Она была права. В конце концов, он пришел сюда, чтобы быть одному. Он пригласил старейшину Кунга, чтобы сообщить ему свое решение.

— Кунг, я решил обнародовать способы приготовления всех лекарств, которые показали свою силу. Я прошу тебя записать все, что я скажу, и проследить, чтобы об этом узнали. Пусть это послужит людям. Впрочем, я и права не имею держать в тайне секреты приготовления лекарств. Это и мне облегчит дальнейшую работу. Я больше не в состоянии выдерживать такого стечения народа. Ты согласен со мной?

— Я сделаю так, как ты говоришь, — ответил старейшина. Объявлю всем твое решение и оповещу о способах приготовления лекарств. Я также пошлю гонцов в другие места. Завтра можешь объявить о закрытии Храма. Люди будут до конца жизни благодарны тебе за то, что ты сделал для них и их близких. Этого достаточно.

Кунг объяснил все людям предельно понятно, так что у Чиё и Сунга было не слишком много неприятной работы по отказу новым посетителям. Уже через несколько дней в Храм вернулся прежний покой. Сунг чувствовал, что заканчивается очередной цикл его жизни.

Символично то, что в один из дней ему пришло два важных письма. Первое было от Врачебного императорского совета, где говорилось о принятии его лекарств для общего употребления и денежном возмещении расходов на опыты, которые он проводил. Второе прибыло из столицы и носило знаки верховного властителя. Канцелярия от имени императора выражала Сунг Шану благодарность за огромный труд по оказанию помощи больным и оповещала, что он приглашается в определенный день ко двору, где император лично выразит ему признательность.

Сунг был не слишком обрадован приглашением, хотя ему было приятно, что о его работе знают. Он не хотел вновь окунаться в атмосферу двора, в которой жил раньше. Чиё его понимала.

Сунг написал вежливое письмо, в котором благодарил за оказанную честь, но приносил извинения и выражал сожаление, что из-за одолевшей его болезни не в состоянии принять приглашение. Отправив это письмо, он почувствовал облегчение. Однако за несколько дней до даты приема при дворе в Храм прибыл посланец императора, выразивший удовлетворение тем, что застал ученого на ногах, а не в постели. Он коротко сообщил Сунгу, что тот должен быть готов назавтра отправиться в столицу.

«Отчего такая забота обо мне? К чему столько воинов для сопровождения?» Сунг предчувствовал неприятности.

Он позвал Чиё.

— Тебе должно быть понятно — они пришли, чтобы увести меня силой. Меня ждет несчастье. Я думал, что с твоей помощью мне удастся овладеть своим прошлым, но вот — и настоящее у меня отнимают. Не знаю, что могу тебе сказать, кроме того, чтобы ты была осторожна и берегла себя.

Чиё взволнованно смотрела на него, не в силах выговорить ни слова. Чтобы скрыть слезы, она повернулась и выбежала из комнаты. Кики поспешил за ней, громко негодуя.

Сунг с посланцем прибыли в столицу за день до церемонии. Оживление на улицах и площадях отвлекло Сунга от мрачных предчувствий. Он так давно не был в городской толчее, что забыл, как себя в ней вести. Вместо бедных сельских домов он видел перед собой красивые, крепкие городские фасады с обилием разнообразных надписей, цветов и веселящих глаз окон. Сутолока была, на его взгляд, невыносима. Людям приходилось обходить друг друга, чтобы не столкнуться. Базар, мимо которого они прошли, походил на огромное гнездо голодных птенцов, которых кормят терпеливые матери.

По мере того как они приближались к двору, подъем становился все круче. Высокие стены дворца разделили два мира. Здесь шум был побежден почти полной тишиной. Слышалось только звяканье оружия и доспехов стражи. За воротами Сунга ждали каменные лестницы, которые вели непосредственно в императорские покои. Наконец Сунг очутился в роскошно убранной комнате. Появившиеся затем девушки должны были вымыть, одеть гостя и выполнять всякое его желание.

Успокоившись, Сунг даже не ждал завтрашнего дня. Он позволил ему приближаться.

XXI

Тех нескольких вечерних часов, которые мы провели вместе после разговора с Тецудзиро, было достаточно, чтобы я почувствовал на себе изменившийся взгляд Рёкаи. В нем был страх, смешанный с уважением. Означал ли такой взгляд благоговение — я не знал.

Начался день, определенный для ритуального сбора подаяния. Это был мой первый выход за монастырскую ограду за целый год.

Рёкаи помогал мне в подготовке. Я надел свое повседневное белое кимоно и поверх него — длинное черное одеяние. Только сейчас я заметил, хотя и облачался в него каждый день, что оно было чистое и штопаное. Кто-то ночью позаботился обо мне. Рёкаи на своей одежде показал, что следует делать дальше. Я поднял нижнюю часть одеяния и гайтаном закрепил его края вокруг пояса. Надел белые гамаши и обулся в соломенные сандалии. Когда я внимательно посмотрел на всех десятерых унсуи, отряженных на сбор подаяния, то понял, насколько нам подходит это название; дословно оно означает «туча и вода». Я получил еще две полезные вещи: сплетенную из вербовых прутьев шляпу в виде огромного гриба под названием «адзирогаза» и черную торбу из того же материала, что и верхнее одеяние. Ее украшала белая надпись с названием монастыря. Шляпа должна была защищать меня от сильного солнца или дождя и снега. Ее нельзя было надевать, пока не покинешь монастырские стены.

Я сидел в стороне от всех. Я был учеником, который еще не испытал красоты даяния и принятия. Тэцудзиро словно услышал мой внутренний голос. Он присел возле меня.

— Цао, ты не должен чувствовать себя оскорбленным, когда тебе что-нибудь подают. Польза от даяния духовной и материальной милостыни неизмерима. Такая милостыня рождает гармонию и ощущение полноты. Завтра Хоун велит разделить все полученное на четыре части: первую нужно отдать тому, кто просит с тобой вместе, вторую — тем, кто страдает от голода, третью — духам покойных, а четвертую — оставить себе. Но не забывай, что это знают не только те, кто принимают, но и те, кто дают. Люди благодарны монахам за сутры, которые те читают им. Дар — это знак уважения. Принятием дара ты и их ведешь к просветлению. Если б все люди делали то же, что и мы, высокомерие исчезло бы.

— Но что делать с гордостью, дайси?

— Ты должен опустить гордость. Ты — тот, кто должен внушить доверие человеку, перед дверью которого стоишь. Если ты не сумеешь этого сделать, ты станешь объектом для насмешек простых людей и будешь похож на бродягу, бегущего от деревенских псов. Мне иногда удавалось успокоить ссору между мужем и женой, без единого слова, одним своим появлением. А почему? Потому что во мне они видели свое настоящее лицо — то, которое было у них, когда они еще не родились.

— Когда они еще не родились?

— Да. Вот как мы поступим: хотя я не являюсь твоим роси, я задам тебе коан, который ты должен решить до своего возвращения сюда. Какое лицо было у тебя, прежде чем ты родился?

Он оставил меня в смятении. Имел ли он в виду лицо в материнской утробе или еще раньше, до того, как я был зачат?

Рёкаи дал нам знак, что пора отправляться. Мы двинулись с торбами на шее и шляпами, прижатыми к животу. Рёкаи — первый, я — в конце. Головы унсуи раскачивались на ходу, вразнобой попадая в поле моего зрения. Все мы бормотали сутру. В пути можно было произносить только ее. В остальное время должна была царить полная тишина.

Мы шли по утоптанной тропе среди густого кустарника. Солнцу лишь иногда удавалось одним лучом, словно огромным и острым мечом, отсечь кусочек пространства и засверкать на земле. Не в силах справиться с собой, я отошел в сторону, чтобы искупаться под золотым потоком.

Затем, спустившись, мы пошли вдоль рисовых полей. Посреди равнины стояла одинокая хижина. Она выглядела заброшенной. Я не успел ничего подумать, как Рёкаи крикнул нам:

— Как известно, я не имею права говорить. Но не все из вас знают, что это та самая хижина Обуто Нисана, о которой теперь рассказывают легенды.

Оглянувшись на меня, Рёкаи умолк и быстро пошел дальше.

Село было бедным, но у домов были чистые стены, починенные крыши. Я наугад остановился перед одним из них и постучал. Когда мне открыла молодая женщина, я прочитал сутру, которой желал ей благоденствия в семье. Явно выражать благодарность нам не разрешалось. Спустя некоторое время моя торба потяжелела. Несколько человек даже дали мне денег. Я решил постучать еще в одну дверь, а потом идти к условленному месту, откуда мы все должны были отправиться в монастырь.

Дом стоял на самом краю села. Он отличался от большинства других своей ветхостью. Когда я постучал и услышал шаги, что-то сказало мне, что я ошибся. Но уже не было времени уйти. Старуха с широким лицом, изрезанным глубокими морщинами, смерила меня взглядом безо всякого выражения и захлопнула передо мной дверь. Мгновение я стоял без движения, а потом постучал еще раз. Она открыла, пробормотала что-то (что — я не расслышал) и опять оставила меня один на один со звуком захлопываемой двери. Без малейшего раздражения я постучал вновь. На сей раз старуха показала свой норов — перед тем как потерять сознание, я успел заметить только шест, опускавшийся на мою шляпу.

Меня привело в чувство что-то холодное на лбу и щеках. Рядом со мной сидело на корточках несколько селян, что-то серьезно между собой обсуждавших. Один из них смачивал мое лицо влажной тряпкой. Я вспомнил бабку с шестом, поднялся, посмотрел на свою торбу, которая так и висела у меня на шее, взял с земли шляпу, встал, поклонился собравшимся и поспешил к месту сбора. Там никого не было. Я двинулся к Дабу-дзи.

XXII

Звуки, с которыми просыпался новый день, застали Сунга в постели, с широко раскрытыми глазами. Вечер он провел в совершенном покое, избавившись от груза всех зловещих предчувствий, однако утро принесло ему тревогу.

Церемония была задумана не только в его честь. Он был одним из десятерых, кого император решил наградить. Впрочем, церемонии всегда предназначались для тех, кто их организовывал. Но для Сунга это было возможностью увидеть разом императорский совет и весь двор. Торжественность достигала высочайшего уровня. Все было расписано до мелочей. Награду ему вручил старейшина Врачебного императорского совета. К самому императору Сунг приблизился настолько, насколько допускал обязательный поклон. Сунгу не удалось рассмотреть его получше, так как после окончания официальной части император удалился. Во время ужина Сунг имел возможность познакомиться со всеми видными членами Врачебного совета. Все дали ему понять, насколько важны его открытия. В распоряжение Сунга были предоставлены столичный печатный двор и мастерская переписчиков.

Окруженный постоянно улыбающимися лицами прислуги, Сунг совершенно расслабился. Он мог теперь без спешки обойти дворец. К нему был приставлен сопровождающий, который молча следовал за Сунгом и говорил только тогда, когда его спрашивали. А вопросов было немало. Сунг копил в себе впечатления от того, что видел. Он уже почти привык к контрастам этой страны. Впрочем, с тех пор как Сунг появился здесь, он постоянно примирял в себе противоречивые чувства. Однако, что удивительно, — столкновение противоположностей не вызывало в нем беспокойства.

Бесспорная красота, окружавшая Сунга, несла в себе нечто тягостное, — она была под контролем.

Он передал Врачебному совету одну из самых объемных своих рукописей с описанием лечебных свойств бамбука, чтобы ее размножили. Сам император, по всей видимости, ознакомился с ней, ибо Сунга известили, что властитель приглашает его для беседы. Этого Сунг не ожидал. О чем хочет с ним говорить сам император? Он вряд ли может сообщить государю что-то новое.

Офицер, пришедший к нему, был не в парадной форме. Это свидетельствовало о том, что государь приглашает его на приватную беседу. Для Сунга это означало, что можно ожидать чего угодно. Так и случилось.

В помещении, предназначенном для встречи, все дышало соразмерностью практичного вкуса. Сунга оставили одного. Ушли даже личные охранники императора. Сунг чувствовал себя неуютно. Такой интимности, продемонстрированной заранее, он не пожелал бы иметь ни с одним властителем. Он имел опыт подобного рода. Излишнее доверие, не оправданное долгим общением или какой-нибудь другой причиной, всегда влекло за собой дурные последствия. Должно быть, император считал, что имеет дело с человеком, недостаточно опытным в подобных играх, и даже не старался скрыть свои намерения.

Властитель появился со словами, которые можно было предсказать:

— Нет, нет, Сунг, никаких поклонов и коленопреклонения. Я позвал тебя, чтобы поговорить спокойно, без всяких условностей.

Седые длинные пряди спускались с круглой головы императора, словно приклеенные к толстым щекам. Тонкие губы, похожие на красный гайтан, и маленькие глаза говорили Сунгу, что он видит перед собой хитрого человека, в душе — вспыльчивого, снаружи — спокойного. Его крупное тело было несоразмерно с ростом.

Словно читая мысли Сунга, император продолжил:

— Сунг Шан, не думай, будто я не знаю, сколько раз ты был в таком же положении, как сейчас. Не суди ни по обстоятельствам, ни по моему виду. Истины, что мы носим в себе, обманчивы.

Сунг очень хотел ему ответить, но не нашел слов.

— Мы решим все вопросы, которые ты задаешь себе, — сказал властитель. — Я действительно буду искренен, а ты попытайся прийти в себя. Итак, я скажу откровенно, зачем я тебя пригласил. Во-первых, я высоко ценю то, что ты сделал при помощи своих знаний для науки и людей. Я ценю также твое мужество, которое ты проявляешь сейчас. Не хочу заставлять тебя ждать. Ты мне нужен. Достаточно ли ясно я говорю для начала?

На вопрос нужно было отвечать.

— Спасибо, государь, за похвалу! Вот что я скажу в ответ: существует один цветок — Сияющий Локон — известный своим буйным и частым цветением. Между тем, сколько я ни пытался увидеть его цветение, мне это не удавалось. А стоило мне удалиться от него хотя бы на минуту, как при возвращении я обнаруживал новые бутоны. Это повторялось бесчисленное количество раз, так что я уверился в его намерении скрыть свою красоту, пока она полностью не проявится, от посторонних глаз. Я попытался узнать, удалось ли хоть кому-нибудь видеть его цветение. Оказалось — никому. Я попробовал взять его упрямством: сидел рядом целый день — и ничего. Он был более упрям. Мне пришлось отступиться.

— Несмотря на то, что ведешь себя уклончиво, это не помешает нам попытаться достигнуть взаимопонимания, — воскликнул император. — То, что я назову тебя твоим настоящим именем, Сензаки, должно сказать тебе о многом!

Император сделал паузу, чтобы проследить за реакцией Сунга. Тот, внешне невозмутимый, чувствовал, что перестает владеть собой. Он был разоружен. Он представлял себе самые разные темы разговора, склонялся к тому, что речь пойдет о будущем. А теперь все срывалось в мрачную пропасть. Император, довольный произведенным эффектом, засмеялся:

— Я уважаю твое желание и дальше оставаться Сунгом. Ты имеешь право и на свое прошлое. Но имеешь также и обязанности по отношению к нему. Это означает, что ни ты, ни я не можем ничего забыть. Впрочем, эта страна в долгу перед твоим отцом за его преданную службу моему отцу. Все, что я хочу от тебя, — чтобы ты продолжил эту службу.

— Но, государь, ты знаешь, при каких обстоятельствах я уехал оттуда!

— Разумеется. Я прошу только возможного. Сензаки более не существует. Он мертв. Жив Сунг. С ним я сейчас и разговариваю. Как и другие делают это и будут делать впредь. Повторяю, ты нужен мне, Сунг Шан!

Сунг был совершенно сломлен. Будущего для него больше не существовало. Ни Чиё, ни высокой травы. Он собрал все силы, чтобы задать вопрос:

— Чем я могу быть полезен, государь?

— Ты, Сунг Шан, как и твой отец, — один из лучших знатоков наших соседей. С этим ты не сможешь спорить. Обстоятельства, при которых ты покинул страну, только подкрепляют мою уверенность. Соседи всегда были недостаточно практичны; часто они, стремясь осуществить свои желания и удовлетворить страсти, не в состоянии реально обеспечить стабильность державы. Они постоянно сотрясают сами себя. Им не нужен враг со стороны. Могу себе представить, что было бы, если б на них кто-то напал. Ты, конечно, спрашиваешь себя, что нам всем с того? Да почти ничего. Война с ними нам никогда не была нужна. Их земли — тоже. Но нам нужно то, в чем они сильнее всего: знания! Поэтому я хочу, чтобы ты добыл знания у соседей и принес сюда. Как видишь, я не думаю ни о какой войне сейчас, но — о любой войне завтра. О любой — войне образования, знаний, пищи, здоровья. Не отвечай мне сразу. Сначала выпьем чая, который я приготовил лично. Я назвал его Ла санг Сучонг.

После хлопка в ладоши слуга внес угощение.

Сунг не мог поверить в миролюбивость императора. И к тому же было странно слышать о таком широком и мудром взгляде на будущее из уст подобного властителя. Нет, он не станет спешить с ответом. Нужно заставить императора говорить еще.

Чай был отличный. Не должен ли был этот Ла санг Сучонг показать, что император в состоянии самостоятельно довести идею до ее практического использования? Сунг тщательно подобрал слова для похвалы умению государя заваривать чай, из которых тот должен был сделать вывод о искреннем удовольствии гостя. Похвала Сунга, высказанная со всем уважением, словно побудила императора к более мягкому обращению.

— Мое положение не позволяет мне, да и не вынуждает добиваться твоего расположения. Поэтому не принимай за лесть следующие слова. Моя властительская надменность осталась за этой дверью и предназначена для других людей. Я хочу закончить с тобой разговор, а не отдавать тебе приказания. Вот мое предложение. Я хочу, чтобы ты соединил свои занятия с моими желаниями. Я мог бы договориться с их теперешним государем о том, чтобы послать тебя в качестве официального исследователя бамбука в заброшенные рощи предыдущих властителей на горе Сито. Там до сих пор существует самый большой питомник высокой травы, о котором мы знаем. Твоей обязанностью в этом случае было бы передавать полученные знания Научным советам обеих стран. Что я пообещал бы им взамен — не твоя забота. Всевозможные сомнения по поводу твоей истинной роли я развеял бы доказательством твоих знаний. Впрочем, гора Сито — один из самых заброшенных уголков страны. Оттуда у тебя не будет возможности проникнуть в их государственные тайны, и они это прекрасно понимают. И еще три вещи, связанные с твоей личностью: во-первых, ты официально мертв; во-вторых, прошло много времени и твоя внешность достаточно изменилась; и в-третьих, Осона Младшего, твоего невольного палача, больше нет. При смене власти наши соседи всегда единодушно заботятся о том, чтобы никого из предыдущих сёгунов и их полководцев не осталось в живых. Твоя роль будет правдивой и официальной — ты будешь Сунг Шаном, императорским ученым посланником на службе обеих стран.

— Государь, ты сам сказал, что это предложение, а не приказ. Поэтому позволь мне подумать. Я никак не ожидал услышать все это.

— Я не стану тебя торопить. Возвращайся в свой Храм и выбери время и способ для ответа. Если пожелаешь, ты — мой гость в любой день.

XXIII

Все время, пока я поднимался в гору, я был занят мыслями, вызванными тем, что произошло в селе.

Дорога к Дабу-дзи снова вывела меня к хижине Обуто Нисана. На этот раз при виде ее я остался спокоен. Я уселся на скамью перед хижиной, глядя на равнину, которая пестрым покрывалом расстилалась передо мной.

…В центре равнины стоял роскошный шатер, окруженный оградой из шелка со знаками императорской семьи; шелк слегка колыхался от нежного ветерка. Постоянно подъезжали гонцы на лошадях и, ненадолго задержавшись в императорском шатре, куда-то отправлялись. Тишину нарушало только звяканье сабель и пластинок на доспехах, сияющих на солнце. Ветер развевал яркие плащи.

Сёгун Осон Младший спешно пытался узнать названия всех известных на континенте видов бамбука, находясь в панике от того, что срок, назначенный ему любимой Кагуяхимэ, быстро истекает. Он часто направлял жадный взгляд на скамью, где сидел отец Кагуяхимэ Обуто Нисан — на самом деле, единственный человек, который мог помочь ему в разрешении поставленной задачи. Но в то же время — единственный, к кому он не мог обратиться за помощью. Поскольку год, отведенный на отгадывание, заканчивался, Осон сознавал, что его любовь ускользает от него. Исчезновение принцессы и смерть опечаленного Нисана унесли с собой все тайны, да и желания молодого сёгуна. Все перестало иметь смысл. По эту сторону существования его держало лишь полученное им письмо Кагуяхимэ, в котором она признавалась ему в любви. Уважая ее мудрые слова, Осон исчез из своей прежней жизни и начал новую, незнакомую и ему, и другим, в которой понемногу находил иные значения уже известных ему вещей и событий. Он знал, что, достигнув третьего знания о тех же самых вещах, исполнит и ее, и свой завет.

Образы и звуки исчезли. Передо мной опять стояла одинокая хижина, в которую, как говорят, со времени последних событий никто не входил. Хижина вошла в легенду. А народ никогда не трогает легенды.

Я решился. Мягко толкнув дверь, вошел в полумрак. Снял с лица неприятную паутину, рассмотрел. Все стояло на своих местах. Только токонома была пуста, без единого предмета, которые я сам на нее поставил. Не было и обожженного чайника, который я подарил почтенному Обуто Нисану. Вместо всего этого у стены лежал сверток. Когда я развернул его, то нашел каллиграфическое письмо, подписанное рукой Обуто.

Мои последние слова после ухода милой Кагуяхимэ, адресованные одному из двоих людей, одного из которых судьба сделала палачом другого.

Второй человек пострадает от руки первого. Ни один, ни другой не узнают, что они сотворены из одной души, как два вида одного рода. Безутешные, гонимые разными, а на самом деле — одними и теми же несчастьями, они отчалят от этого берега в поисках другого и будут блуждать, пока не поймут, что и у реки, и у моря есть третий берег. На нем они встретятся. Там их будет ждать мудрость третьего знания.

Я положил сверток на прежнее место и вышел. Слышалось тихое шуршание бамбуковых листьев. Оно напомнило мне шепот тысячи воинов, смотрящих на неустрашимого вождя, который своим примером изгоняет страх из их душ накануне решающей битвы.

«Первым человеком» Обуто Нисана был я. Но кто второй? Тот, о котором говорил Рёкаи, когда я оставил его вопрос без ответа? Возможно ли, чтобы я чувствовал в себе существо, незнакомое мне, но которое — тоже я, в другом облике?

Соломенные шляпы под предводительством Рёкаи застали меня на скамье перед хижиной. Рёкаи знал, что произошло внизу, в селе. Обменявшись взглядами, мы оба рассмеялись.

Радость, которую я ощутил, входя в Дабу-дзи, уничтожила все прежние сомнения — монастырь был моим домом. Мы встали на колени перед Хондо и в знак благодарности прочитали сутру. Потом мы смогли без церемоний выпить свой чай, расслабленно сидя во дворе. Только Рёкаи, как предводитель унсуи, должен был сразу же известить роси о законченном сборе подаяния. Он вернулся озаренный.

— Благодаря тебе сегодняшний поход будет отмечен как особенный. Нечасто случается, чтобы во время сбора подаяния унсуи пережил просветление!

— Просветление? Ты имеешь в виду?..

— Тебя, Цао. Я видел, что произошло в селе. Я спрятался, чтобы ты меня не заметил. Иначе ты бы попросил у меня помощи, а такие вещи нужно решать самому.

— Значит, все странное, что я чувствовал на равнине… — пробормотал я себе под нос.

— В этом невозможно ошибиться. Единственное, что может смущать тебя, — и меня, признаюсь, — то, что это случилось довольно быстро. Большинству учеников необходимо гораздо больше времени. Впрочем, я для того и задержал унсуи, чтобы дать тебе возможность побыть после всего случившегося одному. А теперь иди к учителю. Он тебя ждет.

Любопытный взгляд Тэцудзиро я едва заметил, передавая ему торбу с дарами. Какие бы перемены ни ощутил я после удара по голове, я и близко не мог представить себе, что именно он принесет мне первое освобождение и новое видение.

Некоторое время довольный роси сидел напротив меня и молчал. А затем попытался огорошить вопросом:

— Теперь ты знаешь, какое лицо было у тебя, прежде чем ты родился?

Какой-то чужак во мне не знал ответа. Но я знал.

— Лицо из бамбуковой коры, — сказал я, засмеявшись.

Учитель низко поклонился мне. Ниже, чем обычно.

— Цао, ты хорошо понял, что такое упорство. В эту дверь нужно стучать тысячу раз. Однажды она откроется. Всякий может от этого отказаться, но это не лишает тебя права стремиться к этому. Удар, который ты получил, лишь помог тебе быстрее понять. Твой смех — лучший ответ. Теперь, когда ты достиг первой мудрости, ты сможешь легче принять прошлое. Будущего ты не станешь ждать, оно придет и без того. Состоянием всех времен для тебя станет настоящее. Каждое мгновение охватывает все время. В нем будет существовать все и не будет существовать ничего.

— Роси, только сейчас я начинаю понимать. Мне радостно, что я только в начале Пути.

— Никогда ничего не закончено, тем более — совершенное. Тебя ждет еще много просветлений. И меня тоже.

XXIV

Предложение императора застало Сунга врасплох. Конечно, он хотел собрать о бамбуке как можно больше сведений и готов был, ради этого, дать согласие. Но как с ним поступят в Японии, если догадаются, кто он на самом деле? Нельзя успокаивать себя тем, что Осон Младший свергнут. Хотя Сунг не таил на бывшего сёгуна зла, несмотря на то что чуть было не погиб по его воле. Сунг признавался сам себе, что Осон мог бы стать одним из лучших сёгунов, если б, вопреки общему правилу, роль властителя могла примириться со свойствами его натуры: справедливостью, последовательностью, порядочностью, искренностью. Осон, без сомнения, обладал этими свойствами, и в этом была его вина. Властвовать, не искажая этих возвышенных черт, было невозможно. Сунг понимал: желание Осона публично осудить самурая Сензаки за истязание свергнутого сёгуна — хотя Сензаки был совершенно ни при чем и стал жертвой политической игры — явилось одной из попыток завоевать доверие народа.

Сунг давно простил бывшему сёгуну перенесенные страдания. Только Сензаки знал тайну пыток сёгуна и подоплеку великой измены по отношению к молодому государю. Тогда он и понял как они похожи; самурай Сензаки и Осон младший.

Сунг очень часто думал об Осоне. С тех пор как он перестал слепо слушаться других и начал думать сам за себя, он понял, что это был единственный сёгун, который сберег себя от искушения властью. Короче говоря, правитель Осон был безупречно хороший человек.

Чиё не скрывала волнения и желания в своих глазах. Они долго смотрели друг на друга, ничего не говоря. Потом девушка взяла Сунга за руку и отвела в бамбуковую рощу. Она знала, что прежде всего ему нужно побыть здесь и прогнать все сумрачные мысли. Когда Сунг уселся на скамью, она оставила его одного.

Он смотрел на стебли, будто видел их первый раз в жизни. Смотрел как человек, совершенно не посвященный в их тайны; который не провел многие месяцы, наблюдая за малейшим изменением в них; которому неведомо, что радость успеха равноценна долгожданной встрече с любимой женщиной. Неужели неизвестность лишит мужества и нарушит с такими муками обретенное им спокойствие?!

Сунг встал и быстрыми шагами вошел в комнату, где висел отцовский меч. Он встал перед ним на колени. Вот так, без всяких мыслей, он вытеснял прошлое, и в нем вновь заструилась другая кровь. Вернулся самурайский дух. Долг и служба — прежде всего. Черно-белый мир и образ нового господина, которому он сейчас присягал. Однако он, Сунг, будет на этот раз служить себе! Сунг рисовал изображение этого другого себя по образцу светлого государя Осона Младшего. Ему нужно было выбрать образ, которому при настоящих обстоятельствах он мог служить без колебаний. Служба добру требовала всех его сил. Он обрел уверенность, что другая его часть — даже если она физически находится здесь — его единственный друг и единственная связь с неизвестным будущим.

Сунг надел свою самурайскую одежду, заткнул за пояс меч и позвал Чиё. Она стояла в дверях, испуганно глядя на него. Они сели друг напротив друга. Сначала Сунг рассказал ей все, что произошло у императора, а потом продолжил:

— Не бойся моего вида. Моя рука не поднимет оружия. Я хочу перенести его в свой разум. Он будет принимать решение о любом движении. Я не стану обнажать оружие, чтобы отбить удар, потому что мое движение будет знать следующее движение врага и предвидением сделает его невозможным. Моя мысль будет всегда обгонять чужую. У меня есть преимущество, которое никто не сможет отнять. Я буду сам себе господином и слугой. Во мне две личности, с которыми никто не справится. С мертвым Осоном в себе, который через меня продолжит свою справедливую власть, и собой, решительным и смелым, каким я и был, я продолжу спокойно наблюдать за жизнью высокой травы. В ней я и дальше буду искать смысл. Быть может, так мне удастся достичь высоты, которой я жажду.

При упоминании молодого Осона Чиё на миг встрепенулась. Она выглядела смущенной. Чиё гордилась словами, которые слышала. Сунг говорил как человек, превосходящий других, которым следует восхищаться. Она ждала, чтобы узнать свое место в его новой жизни.

— Жизнь была бы неполной, если б в ней не было тебя. Там мы продолжили бы работу, которую начали здесь. Ты пойдешь со мной?

Она думала об Осоне. Ответила быстро:

— Я уже сказала, что желаю служить тебе. Мне все равно — где. Я пойду даже в хижину Обуто Нисана…

Увидев удивленный взгляд Сунга, Чиё попыталась придумать причину, по которой упомянула это имя. Между тем, Сунг встревожился:

— Почему ты назвала это место? Ведь там находится самый лучший питомник бамбука из всех существующих!

Справившись с волнением, Чиё сказала:

— С той хижиной связаны странные истории, которые настолько неправдоподобны, что стали легендами.

— Не знаю, случайно ли это, но упомянутое тобой место — наш будущий дом, — ответил Сунг.

XXV

Я начал всерьез спрашивать себя, кто сидит возле меня, когда я отдыхаю после чтения утренних сутр, кто моет свои руки в моих перед вечерней сутрой. Все чаще я сталкивался с кем-то, кто не показывал мне своего лица, но был во мне и сопровождал меня повсюду. Все больше моих действий получало чью-то помощь. Сначала я подумал, что силу мне придает молодой Осон, исторгнутый из моего теперешнего существования. Однако когда двойник начал вмешиваться в мои мысли, я понял, что это кто-то другой. Он не походил на Осона. Он был тихим, спокойным и ненавязчивым. Он словно заботился, чтобы не слишком беспокоить меня, зная, что для беспокойства достаточно и его присутствия.

Рёкаи сидел возле и ждал, когда я его замечу. Не желая нарушать мое одиночество, он выказывал мне свое почтение. Однажды я не выдержал:

— Скажи, почему ты спросил, не чувствую ли я другого в себе?

Он направил на меня долгий взгляд:

— Я расскажу тебе, Цао, как сумею. Двойственность, о которой я говорил тебе, в себе я не ощущаю. Я почувствовал ее в тебе. Но почему — я не смогу объяснить. Просто мне показалось, что внутри тебя идет какая-то битва, которая связывает тебе руки. Я хотел помочь. Если вообще то, что я почувствовал — верно.

Рёкаи был хорошим другом, лучшим, чем я мог даже себе представить.

Для меня отношения, которые выстраивались с ним, были чем-то новым, чем-то, что я раньше не имел возможности или потребности испытать. Отец, когда я был маленьким, оградил меня стеной воспитателей и слуг, среди которых не было ни одного моего сверстника. Я видел ровесников только случайно, издалека. Им было запрещено ко мне приближаться. Для дружбы со мной они должны были иметь особое разрешение. А зачем родителям было испрашивать это разрешение, коли их дети могли играть со всеми остальными, с кем хотели? Я в действительности почти никогда и не играл. Передо мной постоянно стояли задачи, принадлежащие миру взрослых. Поскольку я не знал детства, мне не удалось построить свой тайный мир, который возмещал бы мне в одиночестве все или хотя бы часть того, что я терял. Для моего отца было важно доказать себе и другим то, о чем он мне постоянно твердил: я не только другой, но еще и лучше и значительнее всех.

Очень поздно я осознал, что я не лучше и не значительнее. Я был иным, чем мои сверстники, потому что не знал о тысячах вещей в этом мире. Я не мог ни хорошо, ни плохо относиться к людям, потому что не относился к ним никак. Только здесь, в Дабу-дзи, появилось истинное видение людей, окружавших меня. Раньше я все решал с позиции того, кто властвует, а не участвует. Люди при этом не имели собственной жизни, лиц, особенностей, а были лишь принадлежностью той или другой стороны при игре в го. Из этой игры можно было выйти либо выигравшим, либо проигравшим. Целый мир между этими крайностями не существовал для меня.

Возможно, что кто-то, кто жил во мне, был неким бывшим врагом, вызванным моим новым сознанием из прошлого. Некто решал от моего имени, совершал выбор возможных спутников. К счастью, около меня был Рёкаи.

— Рёкаи, что ты думаешь о дружбе? Надежна ли она?

— Из своего прошлого опыта могу сказать, что дружбу, как и любовь, трудно найти и легко потерять. Но у дружбы есть одно большое преимущество. Любовь прекраснее, когда о ней мечтаешь, чем когда она у тебя есть, а дружба сильнее и надежнее, когда ты переживаешь ее.

Рёкаи был так молод и так стар! Мне нравилась его мудрость. Рёкаи не слишком тщательно отбирал слова, идущие от сердца, и был не склонен умалчивать о том, что казалось ему важным. Он ценил меня и не скрывал этого.

— Судя по тому, что ты сказал, мне кажется, что ты знаешь, как узнать друга.

— Может быть, это обманчивое впечатление. Я не умею лучше других оценивать, кто может стать мне другом. Но я слышал о таких примерах, которые меня приводили в смятение. Случалось, что два лютых врага, представители двух совершенно различных миров или воюющих стран, сбросив свою форму, одновременно отбрасывали и свой внешний образ мыслей. То, что во время войны называют «уважением к противнику», они воспринимали как симпатию друг к другу. Когда им представлялся шанс узнать друг друга лучше, они становились друзьями. Разве не великолепна эта неосторожность?

Рёкаи словно знал обо мне намного больше, чем говорил! Он прокладывал вместо меня эту тяжелую дорогу. Он напомнил об одном человеке, который недолго пробыл в моей жизни, но стал причиной больших перемен, более того — поворота в ней! Самурай Сензаки — вот тот, кого я понял как друга, но немилосердно осудил за злодеяние, которого он не признал. Не был ли Сензаки тем противником?

XXVI

Зачем Чиё понадобилось упоминать хижину Обуто Нисана? Да еще с таким страхом!

Сунг попытался понять причины волнения девушки, но не нашел ответа. Ему пришлось удовольствоваться ожиданием и смириться с беспокойством, которое впервые охватило его, когда она неожиданно произнесла имя мастера.

Срок для ответа императору истек. И тогда Сунг послал письмо, в котором извещал властителя о своем согласии.

Он попросил Кунга о встрече, старейшина пригласил его в свой дом. Сначала Сунг сообщил о своем решении сменить место жительства. Старик воспринял это с сожалением.

— Ты берешь с собой Чиё?

Сунг лишь кивнул головой.

— Ты будешь и дальше заниматься бамбуком, это хорошо, — сказал Кунг. — Но что будет с переписыванием рукописей?

— Я не сразу закрою Храм бамбука. Сначала я уеду сам, чтобы все уладить, а потом вернусь за Чиё. До того времени она продолжит работу с переписчиками. Дальше будет видно. Я еще точно не знаю дня своего отъезда. Но я хотел предложить кое-что еще.

Тут Сунг помолчал, словно сомневаясь, не ошибся ли он, решив сказать подобное.

— Я бы хотел в знак благодарности оставить кое-что в наследство людям.

— Да ведь ты много всего оставил — село прославилось тем, что ты делал для больных и увечных, а монастырские старейшины повсюду хвалят тебя как отличного каллиграфа. Ты думаешь, этого недостаточно?

— Я еще хотел бы, чтобы село с твоего разрешения провозгласило один день в году своим праздником. Ты знаешь, Кунг, что перед цветением бамбука одна ночь всегда бывает совершенно тихой, без ветра и шума. Если пройтись тогда босым по бамбуковым росткам, можно почувствовать, как они клюют ступни. В тишине можно различить треск — это ростки разрывают свои оболочки и вылезают из земли. Поскольку это верный знак наступающей весны, этот день можно провозгласить ее предвестьем. Я бы назвал его Праздником весны. Что ты думаешь об этом?

— Восхитительно, Сунг Шан! Я с гордостью сообщу о твоем предложении селянам.

— Бамбук дает радость тем, у кого нет надежды! Я так же благодарен ему за его чудесные свойства, как и другие. Если не больше.

— Хорошо, Сунг. Я напишу объявление о празднике, и с этих пор он будет главным для всей деревни. Никто не посмеет вычеркнуть его из календаря.

Для возвращения Сунг выбрал тропинку, которая вела к его дому по окраине села. Легкий ветерок освежал голову. У Сунга создалось впечатление, что бамбук, растущий вдоль дороги, не сгибается от ветра, а кланяется ему в знак приветствия. Только он об этом подумал, как увидел перед собой старика, который, повернувшись к стволу бамбука, как раз это и делал — кланялся растению, как другу, которого безмерно уважает. Не желая смущать старика, Сунг свернул с пути и через рощу вышел на другую дорогу.

XXVII

Я даже не заметил, как быстро пришла осень. Время проходило в ежедневном повторении рутинной работы и заданий. Я больше не размышлял об учителе и дайси. Я больше не задавал себе вопросов о смысле пребывания в Дабу-дзи, меня не преследовало прошлое. Это было явным знаком того, что я принимаю свою жизнь такой, какая она есть — простой, спокойной и трудовой.

Хотя все чаще я пребывал в полном согласии с собой, без потребности разговаривать с кем бы то ни было, послеобеденное время я зачастую проводил в обществе Рёкаи. Мы нередко лежали около ручья над монастырем, глядя каждый в свою даль или в общее небо. Это было времяпровождение, несущее в себе какой-то дополнительный покой.

Однажды я застал Рёкаи со свитками бумаги, которые он спокойно и торжественно принялся разворачивать один за другим. Передо мной открывался богатый мир, который я до конца не понимал, но очень глубоко чувствовал. Это были его рисунки тушью с хокку. У него была легкая рука — линии будто возникали из ничего. Всего нескольких линий было достаточно, чтобы изобразить фигуру в движении, гору под снегом или заросли и деревья. Из рисунков Рёкаи словно бил поток силы.

Он не скрывал радости, увидев, что рисунки мне понравились. Он сказал, что не показывал их даже роси. Потом, словно пристыженный ребенок, быстро все собрал и почти бегом поспешил к Дабу-дзи. Любовь ко мне, выказанная им таким образом, была сильнее его сдержанности.

На следующий день после утренней сутры дайси Тэцудзиро сообщил, что меня зовет роси.

Учитель сказал:

— Цао, я пригласил тебя, чтобы поговорить о том, что тебя ждет. Теперь ты готов воспринять новые знания. Решать будешь ты, но я должен сообщить тебе время. Думал ли ты об этом?

— Нет, роси. Не думал.

— Это хорошо. Вот еще о чем я хочу тебя спросить. — Ты сам себе дал имя Цао, но никогда не говорил мне, почему.

— Я взял его из древнего китайского словаря «Эр Я», в котором оно означает «бамбук». Поскольку бамбук символизирует Будду, я подумал, что, возможно, он был моим первоначальным обликом.

— Знаешь ли ты тогда, каковы другие два символа Дружественной Троичности?

— Слива, представляющая Конфуция, и сосна, представляющая Лao Цзы. Все три вместе означают счастье.

— Нужно, чтобы ты знал и остальное. Эти символы называют еще «Зимними друзьями», и они символизируют отпор тяготам, несчастьям и страданиям. Слива настолько отважна, что цветет, когда земля еще покрыта снегом, сосна растет на бесплодной почве и крутых обрывах. А бамбук?

— Бамбук зеленеет круглый год. Сколько раз я смотрел, как он сгибается под тяжестью снега и вновь быстро выпрямляется, когда снег растает.

Ответив, я был уверен, что эти слова принадлежат тому самому некто во мне, которого я не знал.

Роси молча смотрел на меня, а потом торжественно сказал.

— Ты должен знать, что гладкая поверхность между сочленениями бамбука представляет добродетель, занимающую много места между далекими друг от друга узлами, обозначающими ошибки, а внутренняя пустота напоминает о целомудрии и скромности. Ты уже можешь вести себя в соответствии со своим именем.

Эти слова значили многое. Они были предвестьем того, что меня ожидают новые трудности.

— Понемногу приходит время твоих первых серьезных испытаний, — продолжил роси. — Если зимой справишься с испытанием Рохацу дай сэссина, то будешь готов отправиться в свое первое паломничество. О нем можешь подумать заранее, ибо я жду, что ты мне расскажешь о своих планах, когда построишь их.

После того как роси отпустил меня, я простоял некоторое время на галерее перед его дверью, захваченный врасплох так рано полученным разрешением на первое паломничество. Никто из братьев после столь небольшого промежутка времени, проведенного в монастыре, не имел возможности отправиться в такой важный самостоятельный путь без бдительного надзора учителя. Либо роси меня уважал за что-то, чем не обладали другие, либо, по ему одному ведомым причинам, испытывал меня сильнее и чаще, чем остальных.

Дайси Тэцудзиро сообщил мне, что роси хочет, чтобы я участвовал в следующей чайной церемонии, но не как прислужник.

Гостем опять был Мено. Роси меня об этом не предупредил. Мне стала понятна игра учителя. Он предназначил для меня место около себя, так, что мы с Мено вынуждены были находиться напротив друг друга. Поклонившись, я молча сел.

— Государь прислал меня выразить его глубокое уважение к вам, учитель, — сказал Мено. — Бондзон передал для монастыря крупную сумму денег.

Затем он сделал значительную паузу, чтобы увидеть, какое впечатление произвел своими словами. Роси ответил с достоинством:

— Государь должен знать, что нет дающих и получающих, нет малых и великих. Он, когда поймет это, будет благодарить «давая».

Смутившийся Мено выглядел смешно. И все же принял мудрое решение не противоречить учителю, сообразив, что это ни к чему не приведет. Притворившись, что не расслышал слов роси, Мено продолжил:

— Государь просит меня передать, что хорошим отношениям с нашими соседями более всего способствовали устойчивые связи буддистов. Один из добрых знаков — соглашение, по которому из Китая вскоре прибудет Сунг Шан, самый лучший знаток бамбука. Он принесет с собой многие раскрытые тайны о лечении болезней при помощи этого растения. Это подарок китайского императора японскому народу. Существует также договор, по которому все свои новые, добытые здесь знания он передаст на хранение в ваш монастырь. Государь отвел ему для жилья хижину Обуто Нисана, которая находится недалеко от вас. Таким образом, Сунг Шан обновит крупнейшие бамбуковые рощи, которые некогда принадлежали тогдашнему даймё, а ныне — сёгуну. Сёгун надеется, что вам не помешает присутствие Сунг Шана.

— Думаю, мой ученик Цао, присутствующий здесь, сможет ответить вместо меня.

Роси повернулся ко мне, а потом к Мено. Учитель продолжал игру. Мено в первый раз взглянул на меня, ожидая ответа. Я ответил:

— Высокая трава — часть моего внутреннего мира дзен. Роси поощряет мою любовь к ней, поскольку она приведет меня на путь благородства и мудрости.

Выражение кротости на лице Мено сменилось тревогой. Потом он вздрогнул, словно отгоняя нечто и опустил голову.

XXVIII

Император принял Сунга немедленно после прибытия мастера в столицу. Властитель не скрывал близости их отношений, которую показал уже при первой встрече. Он с самого начала испытывал симпатию к Сунг Шану. Ему казалось, что этот человек, помимо своей искренности, четких убеждений и нерастраченной мягкости, скрывает в себе какую-то тайну, и эта тайна вызывала у императора желание проникнуть в душу Сунга.

Они договаривались о деталях поручения.

— Государь, я хочу поблагодарить тебя за размышления о будущем. Ибо все, что я делаю, может быть, и не имеет особого значения для нас сегодня, но оно будет иметь это значение для других завтра. Я посвятил свою жизнь бамбуку, и поэтому ничего не может быть лучше твоего предложения.

— Сунг Шан, мало кто так предан своему благородному делу, как ты. Это дает тебе право на откровенность. Я счастлив, что могу помочь тебе в осуществлении твоих же планов. На самом деле я тебе благодарен.

Сунг и раньше чувствовал симпатию, которую питал к нему государь, но то, что он услышал, превосходило все его представления.

— Мы в основном договорились о самом важном. В твоем распоряжении будет мой гонец. Используй его без стеснения. Это верный человек и хорошо вознагражденный, что очень важно. Поскольку ты мой первый посланник за много лет, тебе придется вытерпеть церемонию приема у сёгуна Бондзона.

Сунг побледнел. Он рассчитывал остаться в тени, занимаясь своим делом и совершенно не соприкасаясь с двором. А теперь, оказывается, его увидит вся придворная свита, хорошо ему знакомая! Да это означает подписать себе смертный приговор во второй раз!

— Государь, я не могу пойти на встречу с сёгуном и придворными. Не проси у меня объяснений. Я не в состоянии дать их тебе. Ни за что.

— Предвидя твой возможный страх, я думал о том, как тебя от него избавить, — сказал император. — И вот что я придумал. Мы изменим твою внешность. Тебя никто не узнает. Кроме того, я пошлю сёгуну в качестве главного подарка малую панду, для которой ты будешь самым лучшим защитником. Ты знаешь, что мы, как и наши соседи, уже несколько десятков лет боремся за сохранение панд. Благодаря тебе мы знаем, в чем причина их вымирания. Но соседи не знают. Поэтому я пошлю им животное, при помощи которого ты откроешь им тайну существования этого вида. Они будут благодарны тебе лично. Можно себе представить, как полезен ты им окажешься.

Срок власти одного человека зависит от правильного распределения маленьких частиц мудрости, а не от ее величины, подумал Сунг, выходя от государя.

XXIX

— Проклятые монахи! Каждый раз делают из меня дурака! У них нет никакого почтения к сёгуну. Почему он им это позволяет?

Мено ехал верхом и разговаривал сам с собой. Начальник его охраны, самурай, хотя ничего не понимал, считал своим долгом после каждых нескольких слов господина выразить свое согласие. Это продолжалось, пока Мено не сообразил, что говорит вслух и не замолк.

Тогда он продолжил более спокойно размышлять о прошедшей встрече. Кто этот монах рядом с роси, изрекший загадочную фразу, которую он, Мено, не понял? Эти слишком знакомые глаза. Не очень то уютно Мено себя чувствовал на проклятой церемонии чаепития. Лучше поскорее забыть об этом!

У бывшего слуги Осана от подобных мыслей было одно лекарство, действовавшее моментально: ему нужно было только подумать о своем успешном деле по продаже ассамского бамбука, — а оно процветало!

На этот раз Мено решил, что лишь официально доложит сёгуну о поездке, и ни в коем случае не будет жаловаться на негостеприимных хозяев. Он найдет лучший способ отплатить им.

Показалась хижина Обуто Нисана, Мено разрешил охране отдохнуть. Сам он в сопровождении своего писаря направился к хижине. Когда Мено решительно отворил дверь, она угрожающе заскрипела, словно сопротивлялась. Сопротивление на миг остановило Мено на пороге. Он не мог объяснить неожиданную дрожь в ногах. Велел писарю поднять деревянные жалюзи. Свет поспешил рассеять темноту и прогнать сомнения. Ничего удивительного Мено не увидел. Это была обыкновенная хижина бедняка. Но именно здесь началась трагедия его молодого господина Осона Младшего!

Осмотрев жилище, Мено продиктовал писарю, что потребуется сделать, чтобы будущему гостю из Китая было удобно работать и жить в этих краях. С комнатного алтаря он поднял и прочитал свиток с текстом, в котором говорилось о двух личностях в одной или об одной в двух — он так и не понял. Из суеверия он положил свиток на место.

Находясь в хижине, Мено не мог не думать о своем бывшем господине: и его вновь одолевали вопросы, на которые не находилось ответов. Молодой господин большую часть своего недолгого правления провел именно в этом таинственном месте. Младший Осон упорно пытался добиться благосклонности несуженой принцессы, забросив все свои дела. Это продолжалось до тех пор, пока против него не начался мятеж. Если подумать, то другого исхода и быть не могло.

Мено приказал писарю описать все предметы, находящиеся в хижине. Вышел и направился к бамбуковым зарослям.

Он увидел перед собой целую армию бамбуковых стволов. Она была расставлена в четком порядке, разделена по цвету, высоте, внешнему виду. Стебли бамбука застыли в безветрии, словно копейщики в строю, ждущие клича полководца, чтобы двинуться в атаку.

А когда Мено услышал и этот клич, он поспешил назад в хижину. Попытался спрятаться от собственных видений. И приказал слугам поскорее собираться.

XXX

От меня не ускользнула тень удивления на лице Тэцудзиро, когда я попросил его о встрече с нашим поваром. Моя просьба означала то, что я желаю церемониальной встречи, а это в свою очередь значило, что я хочу некоторое время поработать на кухне. Поскольку о таких вещах следовало сначала посоветоваться с роси, дайси обещал вскоре объявить мне о решении учителя.

Чего я хотел достичь этим? На самом деле — ничего особенного, просто я следил за своим дыханием, а оно говорило мне, что нужно ненадолго прекратить повторение одних и тех же ежедневных занятий. Работа на кухне освободила бы меня от большинства привычных монастырских обязанностей. Кроме того, мне казалось, что именно такая работа помогла бы мне больше сосредоточиться на размышлениях о выбранном пути.

Дайси словно радовался за меня, когда сообщил, что мне предстоит встреча с поваром Чунгом. Это был очень молчаливый, постоянно погруженный в себя человек. Он был уже в преклонных летах. Я часто слышал, как ученики говорят между собой об огромном доверии, которое выказывал роси старому повару. Я слышал также о том, что учитель не раз просил у Чунга совета. Честно говоря, такое отношение к людям еще больше влекло меня к моему учителю, не скрывавшему, что более всего он ценит простоту, которую в том или ином человеке найти даже сложнее, чем мудрость. Перед встречей с Чунгом я спросил роси, что он имеет в виду, когда говорит о простоте. Учитель ответил:

— Самые ценные вещи в жизни созданы из самых обычных свойств. Простота редко кому дается. Это как раз тот дар, которого не достигнуть ни умением, ни настойчивостью. А мудрость, каким бы редким возвышенным качеством немногих она ни была, получаема лишь дополнительно к тому, что мы носим в себе. Так что Чунг многому тебя научит.

Тэцудзиро оказал большую честь мне и повару, явившись прислуживать при чайной церемонии, которая должна была отметить начало моего обучения искусству приготовления пищи. Когда дайси покинул нас, Чунг произнес одну-единственную фразу:

— Цао, будешь смотреть, как я работаю, и все повторять за мной.

На следующее утро я готовил вместе с ним завтрак. Это было простейшее блюдо, которое я умел делать и раньше. По крайней мере, я так считал. Рис варился в котле, стоявшем на горящих углях, а затем процеживался и раскладывался в большие деревянные посудины, которые самые молодые ученики уносили в трапезную. В то утро я завтракал паром. Я столько его наглотался, что у меня не было ни малейшего аппетита. Чунг не определил точное время варки о-каю и ни разу не подошел к котлу, чтобы проверить, готово ли блюдо. На мой вопрос, как определить, когда рис сварился, он сказал: «По запаху». Он, разумеется, ничего мне этим не объяснил, поскольку для меня запах был почти одинаковым от начала и до завершения готовки. Мне пришлось поверить ему.

Осень подходила к концу. Настало время заниматься дайконом. Собранные овощи уже две недели сушились во дворе на веревках, натянутых между бамбуковыми стволами, словно выстиранное и забытое белье. Первым делом мы с Чунгом сняли их и перенесли к дверям подвала. Несколько дней без перерыва я срезал ботву, чистил дайкон и резал его на крупные куски.

Кроме того, я ведрами носил с колодца воду и мыл редьку, сначала руками, а потом отскребая щеткой очень жесткие «енотовые волосы». Теперь редька была готова для такуана, особого способа заквашивания. Подражая действиям Чунга, я посыпал дайкон, предварительно залитый водой, полными горстями соли, а затем приготовленный таким образом рассол мы закрывали деревянными крышками. Бочки мы переносили в цукэмоно-бея, наш подвал-хранилище, в котором было уже много засоленной другим способом китайской капусты, которую мы называли хакусай. Через несколько дней мы открывали бочки, чтобы убедиться, что процесс закваски начался. После этого мы укладывали на крышки большие камни, чтобы дайкон впоследствии не всплывал на поверхность. Бочки оставались закрытыми несколько месяцев, точнее — до завершения зимнего периода упражнений.

Такуан символизировал собой здоровье. Завершив засолку, мы были обеспечены едой на долгие зимние месяцы, а кроме того, имели кое-что и для продажи на сельских базарах. Такуан сам по себе порождал уверенность в будущем.

Самый приятный период обучения наступил, когда Чунг решил открыть мне некоторые тайны своего мастерства. Он стал уводить меня за стены монастыря, глубоко в лес. Показывал на растение и говорил его название. И молчал. Увидев, что я ожидаю от него чего-то еще, Чунг поворачивался ко мне, смотрел в лицо и говорил: «Школа Обаку одну часть блюд поделила так, что некоторые предназначены ученикам, а некоторые учителям. Но ты увидишь, что ученики питаются лучше». Я поневоле улыбался. Сам не знаю, как мне удавалось запомнить столько растений, названий которых я раньше не слышал, а тем более — уметь их различать. Со временем я узнавал все больше о каждом из них. И прежде всего, какие растения съедобны, а какие — ни в коем случае нельзя даже пробовать. Впоследствии я различал все виды диких горных трав и листьев, изучил свойства ромашки, щавеля, одуванчика, прялки, бутонов вистарии, петрушки, клевера, красных бобов.

Когда выпал снег, Као Чунг стал водить меня в свое царство — небольшое помещение за кухней с отдельным входом. Здесь на деревянных полках в строгом порядке располагались сотни бутылочек, закрытых стеклянными пробками, с надписями на кусочках бумаги, прилепленных ко дну. Когда я вошел туда в первый раз, меня поразил запах, казалось, все цветы и снадобья собраны здесь; дух был приятный, но тяжелый. Помнится, ученики, раньше работавшие у Чунга, говорили об этой комнате, хранящей его мастерство.

Повар показал мне на бутылочки с надписями «нори», «комбу», «гома»:

— Это кочанный салат с пряностями, водоросли и семена кунжута. Их добавляют к изысканному блюду под названием удон, которое готовится из лапши пшеничного теста. Она кладется в соус, в который входит суп из сушеных грибов, наструганного дайкона, мелко нарезанного зеленого лука, имбиря и еще кое-чего.

Потом Чунг приготовил на кухне это блюдо. Он сказал мне, что готовит его редко, поскольку оно предназначено лишь для торжественных или заранее оговоренных случаев, например, после длительного поста.

Мне потребовалось время, чтобы провести границу между традиционной монастырской едой и тем, что было отличительным знаком того или иного повара. Каждый из поваров соблюдал основные правила (приготовления пищи для монахов), однако дополнял их своими личными, с большой любовью и тщанием выверенными пропорциями и сочетаниями. Приготовление блюд из, казалось бы, традиционных продуктов отличалось не только в разных школах, но и в разных монастырях. И это было одной из причин большого уважения роси к поварам.

Чунг научил меня готовить пироги моти, которыми славился наш монастырь. Их пекли только перед Новым годом. У моти был очень простой состав — дробленый рис, который варился очень долго.

Повар показал мне также блюдо, готовившееся из гороха и кунжута. Оно называлось мафу. Под руководством Чунга я научился делать еще одно очень вкусное и весьма непростое кушанье.

XXXI

Где-то на полпути Сунга и императорских стражников, провожавших мастера домой, захватил первый снег. Он шел густо, засыпая тропы и дороги, и воины с большим трудом пробились к селению.

Они оставили Сунга перед воротами Храма бамбука. Сунг не мог припомнить, чтобы возвращение сюда когда-нибудь так его радовало! Однако радость была недолгой.

В комнатах его встретил один из мастеров-каллиграфов:

— Господин, я остался встретить тебя, потому что кто-то должен охранять дом.

— Спасибо, но это излишне. Ты знаешь, что это всегда делает Чиё.

— Поэтому-то я и нахожусь здесь против своей воли. Ее нет уже два дня.

Возле отцовского меча Сунг увидел свиток.

Дорогой Сунг Шан,

я знаю, что мой уход причиняет тебе боль, но призыв, которого я ждала, не выбирает времени. Там, где я сейчас, мне не будет так хорошо, как с тобой. Однако я ушла, чтобы мы вновь встретились. Если б я осталась, мы бы никогда больше не увиделись. Вскоре ты поймешь, почему.

Это письмо не даст ответов на все твои вопросы. На самом деле — я причина того, чему еще предстоит произойти. Я — также причина многого из того, что уже было. Если ты и дальше будешь изучать бамбук, будь уверен, — он приведет тебя к ответу, который ты ищешь всю жизнь. Твои записи станут частью важнейшего Словаря, который составляется уже несколько сотен лет. В каждом веке Судьба определяет нескольких людей, которые, сами не зная того, пополняют этот Словарь своими знаниями. В наше время ты — один из избранных.

Твоя Чиё

Сбоку от этого текста Чиё добавила:

Ребенок не в состоянии раздумывать о том, что означает быть мужчиной или женщиной. Если он даже и попытается, то заметит лишь внешние признаки, но не состояние духа. Но он знает все же, что нечто придет, когда со временем он созреет. А до тех пор он развивает свое здоровье и силу.

Ждать девушку в Храме бамбука больше не имело смысла. Сунг провел бессонную ночь, пытаясь не думать о последних событиях. Заря застала его в садовой хижине перебирающим при свете свечи образцы бамбуковых побегов. Нужно было тщательно подготовить их для далекого путешествия, которое их ждало, и записать все важные сведения. Следовало отобрать только самое необходимое.

После прихода мастеров-каллиграфов Сунг собрал их вместе и сообщил о своем скором отъезде. Он хотел попросить их заблаговременно найти себе другую работу, чтобы потеря этой не стала неожиданностью. Однако старший мастер, посоветовавшись с остальными, сказал следующее:

— Господин, мы все согласились в том, что никогда доселе, при нашем большом опыте, не работали столь хорошо и счастливо. Заслуга в этом — твоя и дорогой нам Чиё. Мы все можем найти себе новую работу, но наше общее желание — остаться в Храме бамбука. Если позволишь, школа переписчиков продолжит свою работу. Мы постараемся брать только те заказы, которые бы тебя заинтересовали. Мы достаточно долго работали с тобой, чтобы кое-что понять. Поэтому мы будем с каждого свитка делать тайком еще по одному экземпляру, которые станем посылать тебе.

Сунг не пытался скрыть радости. Он поблагодарил мастеров за верность своему делу и тотчас согласился с их предложением.

XXXII

Эта зима обещала быть вечной. Дома у подножия горы можно было различить лишь по струящимся дымкам. Выбираясь из монастыря, я видел только тропинки — следы существования людей, снег, примятый во время схватки охотника с дичью, обледеневшие капли крови жертвы, остатки пней, выкорчеванных, чтобы пустить их на дрова…

В Дабу-дзи шли приготовления к большим переменам. Нас ожидали восемь напряженных дней Рохацу дай сэссина. Просветление Шакья-Муни было ежегодным поводом для проверки физической и психической выносливости учеников и настоящим экзаменом для унсуи, которые уже продвинулись вперед. Для них эти упражнения означали либо достижение подобного просветления, либо почти непереносимые тяготы, которые отвращали от дальнейшего самоиспытания. Ученики волновались, хотя и пытались скрыть это. Я понимал: причиной волнения во время приготовлений к празднованию является не столько неопределенность успешного его завершения, сколько наплыв паломников и монахов из других монастырей, вносящих непривычную сумятицу в прежде размеренную жизнь. Данная причина очень сильно действовала на моего друга. Подойдя ко мне, когда я сидел на нашей поляне, завернувшись в накидку, сшитую из множества лоскутов, Рёкаи долго не решался заговорить о том, что его угнетало. Только когда я направил на него взгляд, он нарушил молчание.

— Цао, я чувствую тревогу! Уже один раз я прошел через испытания Рохацу, но опять ощущаю себя новичком. Если именно в этом и есть смысл, тогда все в порядке. Но мне кажется — суть в чем-то другом…

— В твоей тревоге нет ничего удивительного, — попытался я его успокоить. — Разве ты не замечаешь, сколько народа собирается у ворот, ожидая разрешения присутствовать при праздновании? И сколько братьев из других монастырей уже находится в Дабу-дзи? Как бы сердечно их ни принимали, это все-таки новые люди! А мы круглый год видим перед собой лишь членов нашего братства и привыкли к тишине.

Здесь к нам присоединился дайси Тэцудзиро и я спросил его, почему монахи приходят на Рохацу именно в Дабу-дзи, а не в какой-нибудь другой монастырь. Он ответил, что единственная причина этого — наш роси, точнее, его широко известная способность определения успеха или неуспеха каждого испытуемого.

— Значит ли это, что сюда явились самые отважные из унсуев? — спросил я.

— В числе пришедших есть не только ученики других роси, но и сами учителя! — ответил Тэцудзиро.

Я и вправду был удивлен, когда заметил среди молодых монахов нескольких старейшин других монастырей. Некоторых из них даже принесли, поскольку возраст не позволял им вынести долгий пеший путь. Это говорило лишь об их вере в необходимость постоянного самосовершенствования. Мне было ясно, — эта школа никогда не заканчивается.

На следующий день, уже несколько часов стоя на коленях в ожидании своей очереди перед комнатой роси, я спросил себя, каково учителю — ведь он должен задать испытуемым свыше ста коанов. Пришла моя очередь ударить в гонг перед его дверью. Учитель обратился ко мне тихим строгим голосом:

— Человек, болеющий астмой, сказал однажды своему другу: «Ты не умеешь ценить свободное дыхание, потому что никогда не испытывал в нем помех».

Роси внимательно посмотрел на меня:

— Какой вывод, Цао, ты можешь из этого сделать?

Поклоном он дал мне понять — я свободен.

Теперь мне предстояло все восемь дней размышлять над заданным коаном, прежде чем дать исчерпывающий ответ. Но коан должен стать лишь сильным поводом для непрерывного сосредоточения, которое должно привести меня к просветлению. В подобном испытании и заключалась истинная сущность Рохацу!

XXXIII

Мено удивляло желание сёгуна лично выслушивать отчеты о поездке, вникая в малейшие детали: как проходил визит в Дабу-дзи, какими фразами обменивались старейшина и Мено, что нужно еще обустроить в хижине Обуто Нисана… От сёгуна не утаилась злоба Мено по отношению к монахам. Бондзон распознал негодование своего посланца и, что хуже всего, взял старейшину монастыря под защиту.

— Твое дело — точно выполнять мои приказы! В твоих действиях не должно быть и капли личного. Я не обязан объяснять тебе причины, скажу лишь одно: благодаря монахам и будущему обитателю хижины Нисана мы обеспечим надежные границы с Китаем. Мое положение требует этого от меня. Я бы делал это даже против своего желания. Вновь есть даймё, готовые взбунтоваться, и я должен устрашить их союзом с нашим соседом.

Хотя Мено сразу стало ясно, что благодаря этому признанию Бондзона он может при благоприятных обстоятельствах держать сёгуна в руках, он смирился с приказанием; он занимал слишком хорошее положение, чтобы начинать сейчас игру против правителя.

Дни проходили, и Мено все сильнее тянуло к той хижине. Поскольку он отвечал за приготовления к встрече гостя, то имел полное право появляться там.

Приказав мастерам в первую очередь начать строительство новой хижины, которая должна была служить рабочим помещением для будущего жильца, Мено обеспечил себе достаточно времени, чтобы тщательнее заняться жилищем Нисана. Он действовал, полагаясь исключительно на свои желания, которые основывались на каких-то неосязаемых предчувствиях.

Бумаги, которая в прошлый раз лежала на месте для токономы, больше не было! Никто со времени последнего посещения Мено не мог войти в хижину, так как его люди заперли ее и укрепили дверь и окна. Мено принялся обыскивать каждый уголок, чтобы отогнать от себя неприятные мысли. Он не нашел бумагу, которую читал в прошлый раз, зато под гнилыми досками пола обнаружил другую рукопись. Под ней также стояла подпись Обуто Нисана.

Еще во времена моей ранней молодости, проведенной среди бамбуковых рощ, даймё Бондзон привел ко мне своих гостей, которых представил как испанских купцов. Искренне восхищенные всеми видами бамбука, которые я им показал, они рассказали мне очень интересную историю. Главным героем в ней также было одно растение, которого я никогда не видел, но которое они подробно описали. Оно называлось «агава» и росло на огромных плантациях в далекой порабощенной стране под названием Мексика, удаленной от Испании на многие месяцы морского пути. Это растение приносило большую пользу. Прежде всего, из него делали корабельные веревки. Они снабжали ими весь свой флот и зарабатывали большие деньги, продавая почти во все страны. Это был очень качественный и редкий товар, поэтому и весьма дорогой. Но смысл рассказа был в неизученных свойствах агавы. Власти одной из областей никак не могли обнаружить пропавшее сырье — множество срубленных, но не переработанных растений. Когда наконец удалось найти остатки агавы, на растениях не оказалось ни одного листа. Листья явно надежно спрятали. Однако для чего — никто не мог даже предположить. Все раскрылось, когда однажды, по чистой случайности, вышли на след похитителей. Воры обнаружили, что после сушки на солнце листья агавы так разбухают, что их можно выжимать. А когда жидкость попробовали, поняли, — это самый настоящий алкоголь. Напиток назвали «пульке» и за большую цену стали продавать по всей стране и за ее пределами. Появился пульке и у нас. Кто-то занимается контрабандой и перевозит его большими партиями.

Но зачем испанцы мне это рассказали? Чтобы открыть, что в эту историю замешаны приближенные императора?

Я впервые подумал, — деньги сильнее власти.

Мено от неожиданности сел на пол. Перед ним ясно предстала картина собственной смерти. Не о нем ли намекали испанцы Нисану?

Он не знал, что делать дальше. Первой его мыслью было уничтожить рукопись. Но что, если ее и оставили с намерением, чтобы он ее нашел, уничтожил или спрятал в другом месте? Для того, кто это сделал, такой поступок явился бы прямым доказательством вины Мено. А может быть, ее написал не Нисан? Может быть, за ним наблюдают, и стоит только ему вынести рукопись или попытаться ее сжечь, он тут же будет пойман и уличен в преступлении?

Мено решил оставить рукопись там, где она лежала, хотя такой поступок был несвойствен его характеру. Он был человеком, который ничего не отдавал на волю случая. Но на сей раз сохранность этого послания, возможно, могла стать его оружием.

Холод заставлял мастеров спешить. Уже через несколько дней рабочая хижина была готова. В нее принесли все заказанное. Были определены дома в селе, которые будут снабжать гостя едой и всем, что ему понадобится. Когда с подготовкой старой хижины также было покончено, Мено оставил в ней сторожа, который должен был ждать появления жильца. К Мено вернулось ощущение, что он держит происходящее под своим контролем. Он глубоко спрятал в себе появившийся страх и отправился к господину.

XXXIV

Из-за многочисленности пришедших монахов дзадзеном занимались во всех подходящих помещениях монастыря. Однако учеников Дабу-дзи роси все же разместил отдельно от гостей в просторном дзэндо.

Разделенные на две группы, мы сидели на равном расстоянии лицом друг к другу. Со скрещенными ногами, прямой спиной и ладонями, лежащими на коленях, мы смотрели на сидящих напротив. Между нами ходили осё. Тот, кто начинал сгибать спину, опускать голову к груди или засыпать, получал от них сильный удар по плечу или голове твердым кеисаку. Время от времени по залу разносился сердитый возглас кого-нибудь из учителей или болезненный вскрик «предупрежденного».

Нам разрешалось спать всего по три-четыре часа в день, опустившись на футон, но не удаляясь от места медитации. Самые терпеливые спали в положении дзадзен, предварительно оповестив коку си или осё о своем намерении. Первый день был самым тяжелым. И тело, и ум только привыкали к постоянному сосредоточению, а прежние ежедневные занятия дзадзеном не шли ни в какое сравнение с тем, что мы испытывали сейчас.

Дзадзен, кроме всего прочего, существовал еще и для того, чтобы показать границы человеческой выносливости. Это мне стало ясно на второй день. Тело и ум с огромным усилием преодолевали усталость. Они словно пользовались какой-то своей хитростью, не имевшей ничего общего с моим сознанием. Ум велел мне слушать его, поскольку для него это было единственной возможностью сберечь резерв силы, необходимый перед концом медитации. И действительно, когда я отдался этому пожеланию, мне стало легче. Физическое истощение я переносил намного лучше; вместо того чтобы падать в бездну бессилия, я все глубже погружался в забвение самого себя, поднимаясь все выше к намеченной цели. Однако не всем удавалось достичь подобной гармонии. Многих унсуи выносили из дзэндо.

Еду нам приносили один раз в день. Организм самостоятельно регулировал и эту потребность. Это было единственным временем, когда ко мне возвращалось ощущение окружающего мира. Иногда мне удавалось посмотреть на Рёкаи. Погруженный в себя, он казался мне странным. Конечно, точно таким же я казался ему. Он тоже преодолел кризис начала и выглядел совершенно спокойным.

Хотя на равнине не-думания основное место занимало пустое пространство, на втором плане туманно, словно сквозь неясную границу между снегом и воздухом, появлялись картины из моего раннего детства. Только теперь я почувствовал, что сущность любви отца ко мне составлял некий его страх, непостижимый для меня. Сквозь радость от того, что, как он видел, зреет во мне, пробивалось напряжение, которым он словно защищался, не желая, чтобы я становился чем-то или чтобы со мной что-то случилось. Конечно, ни тогда, ни сейчас я не понимал, в чем было дело.

Кроме подобных воспоминаний, перед моими глазами появлялись весьма разнообразные виды природы без людей. Я почувствовал непреодолимую потребность выйти из дзэндо. Вечером я попросил дежурного кокуси разрешить мне продолжить медитацию на улице. Я сел на галерее, повернувшись спиной к стене. Зимнее тусклое солнце уже скрывалось за прозрачными облаками, словно спешащими на ночлег. Темнота опускалась, как тонкотканная занавеска.

Деревья над монастырскими владениями приобрели новые очертания. Надвигающаяся тьма творила новые облики предметов, словно хотела обозначить начало своего господства, при котором она сама диктует вещам, как выглядеть. И действительно, дерево становилось человеком, смотрящим на долину, скала — диким зверем, готовящимся прыгнуть на свою жертву, ручей превращался в огромную змею, ползущую среди камней.

Рассвет третьего дня застал меня на галерее. Я не сознавал течения времени. Я уже не чувствовал ни малейшей усталости.

В зале раздавали рис тем, кто вчера отказался и от этого единственного блюда. Некоторые испытуемые пытались определить границы своих возможностей. Таковыми следовало восхищаться при условии, что они выдержат до конца Рохацу.

Я не чувствовал необходимости лишать себя еды, поскольку организм ее требовал. Мир, окружавший меня, и мир, бывший во мне, создавали такой покой, что все словно скользило по гладкой поверхности замерзшего озера, которое я пересекал уже тысячи раз.

В течение последующих дней я достигал все большего покоя. Не было места вопросам, ответам, предчувствиям, выводам и тому подобному. Я просто существовал.

XXXV

Последние дни Сунг использовал для приведения в порядок обширной библиотеки рукописей, изготовленных его школой мастеров. Он осуществил строгий отбор тех свитков, которые следовало отправлять ему в Японию. Пересылать их предполагалось с императорским гонцом, который, по договоренности, должен был посещать его два раза в год.

Перечитав ту часть письма Чиё, в которой говорилось о создании Словаря, Сунг понял, что его записи о бамбуке и тексты дзен, проходившие через его руки, были на самом деле уже оформленными разделами многовекового труда.

Среди тех, кто создавал вечную книгу, был, конечно, и Обуто Нисан. Хотя Сунг прочитал из написанного Нисаном лишь малую часть, он был уверен, что записи этого великого человека относятся к одним из самых важных. А Чиё? Ее появление и исчезновение, ее знание, ее наставления! Все говорило за то, что и она принимает участие в таинственных событиях, связанных с созданием Книги. Она будто знала не только все, что произошло, но и все, что еще только должно было случиться!

Конечно, Сунгу было интересно узнать, кем задумана будущая Книга и что она будет из себя представлять в законченном виде. Однако, мастер понимал, что завершения ее не увидит ни он, ни те другие, кто сейчас ее пишет.

Тем не менее с еще большим вдохновением он взялся за приготовления к отъезду. Его несказанно радовало, что Храм бамбука продолжит свою работу. Сунг задумался о передаче всех важнейших буддийских рукописей монастырю Дабу-дзи. Будет существовать еще одно место, хранящее творчество множества людей, о которых время уже забыло. В надежные руки попадет все, ради чего они жили и чему были преданы. И его, Сунга, миссия, даже если не принимать во внимание работу с бамбуком, грандиозна и благородна! Он еще послужит великому замыслу.

Сунг отправил императору письмо, в котором извещал его о своей готовности тронуться в путь. Осталось дождаться многочисленных спутников из столицы. Они прибыли через десять дней, соблюдая все правила церемониала. Сунгу стало понятно, что император избрал очень хитрый способ восстановления дружеских отношений с соседями, выбрав посланником именно его. Среди военных он узнал нескольких человек, которых ранее заметил в личной охране императора. Их командир представился ему как будущий связной между ним и императором.

Его звали Сун Цу. Познакомив его со старейшиной Кунгом и главным каллиграфом Храма, Сунг объяснил, что гонцу нужно будет всякий раз, отправляясь из столицы, заезжать и сюда, чтобы захватить материалы и послания.

Обняв Сунга, Кунг сказал ему:

— Мне кажется, мы больше не увидимся. Желаю тебе того покоя, который есть у меня.

Сунга тронула эта простота.

Только когда они прибыли в гавань, Сунг оценил всю серьезность намерений императора. Корабль был полон людей, снаряжения. В деревянной клетке сидела малая панда, обещанный залог безопасности Сунга. Когда корабль отплыл, к нему подвели придворных гримеров. Когда после тщательной работы он посмотрел в зеркало, то не узнал себя. Гримеры довольно улыбались.

XXXVI

Время или остановилось, или перестало существовать. Наконец я услышал звук умпана перед комнатой роси. Этот звук обозначил конец Рохацу дай сэссина. Я вышел во двор, удивленный белизной снега. Около меня стоял Рёкаи. Когда наши взгляды встретились, некоторое время мы тупо взирали друг на друга пустыми глазами, а потом, как по команде, расхохотались. Другие ученики с удивлением посмотрели на нас.

У дверей помещения для мытья стояла табличка с надписью «Купальня открыта». Право первенства имели ученики Дабу-дзи. Около бочек с горячей водой нас ждали учителя. Это был единственный день в году, когда они терли нам спины в знак выражения благодарности за то, что мы выдержали испытание. Во время дзадзена только из нашего зала нескольких унсуи отнесли в очень тяжелом состоянии к осё-травнику. Были ученики, которые, отступившись, сбежали из монастыря.

Перед купанием мы три раза глубоко поклонились статуе Бацудабары. Когда искупались все послушники, то же сделали и учителя. Теперь следовало ожидать очереди для разговора с роси.

— Какое решение ты принес? — спросил он меня.

— Тот, кто болен астмой, правильно заметил, что его друг не сознает счастья дыхания, но ошибся, взяв мерилом боль. С этой точки зрения только убитый может ценить жизнь.

Роси тихо засмеялся.

— Когда, Цао, ты ударил в умпан, чтобы оповестить о своем приходе, я по его звуку определил, — у тебя все получилось!

Во дворе я встретил Рёкаи.

— Пойдем к Чунгу. Может быть, он позволит нам приготовить чай, — предложил я.

Као Чунг на нашу просьбу лишь похлопал нас по плечам. Мы уселись в его комнатке. Он не разрешил мне сделать чай, но сам приготовил его и принес. Потом оставил нас одних.

Рёкаи смотрел на меня с нескрываемой грустью в глазах, словно говоря: «Я знаю, что ты скоро уйдешь». Мне нечего было ответить ему. Когда мой друг вышел, я остался в одиночестве дожидаться Чунга. Повар не заставил себя долго ждать:

— Думаю, Цао, тебе сейчас самое время заняться приготовлением своего выпускного блюда. Сегодня вечером праздничный ужин. К тому же мне нужна помощь.

Я выбрал очень сложное кушанье, которое мало кто из поваров решается делать. Умпэн являлся одним из самых любимых блюд наших монахов. Мало кто умел его готовить, и лишь единицы делали это хорошо. Учителя же знали о нем самое главное — когда умпэн готов, а когда нет.

Я начал с количества; в большой котел налил приготовленное растительное масло. Каждому из учителей и учеников я предназначил всего по одной большой ложке будущего блюда. До ужина все, кроме хозяев Дабу-дзи, должны были покинуть монастырь, поэтому я мог руководствоваться привычными мерками. Я исключил унсуи, которые, прервав дзадзен, не возвратились в монастырь. Никто и не ожидал, что они когда-нибудь вернутся.

В разогретое масло я положил, предварительно почистив и нарезав, морковку, лопух, луковицы лилии, побеги бамбука, орехи, зеленый горошек, корни лотоса, грибы, бобовые стручки. Спустя некоторое время добавил сахар, соевый соус и крахмал из стреловидного корня, называемого арарут. Вскоре приготовление было закончено. Только тогда я заметил, что Чунг все это время внимательно наблюдал за моей работой. Он попробовал кушанье и спокойно кивнул. На кухню вошли двое учеников и помогли нам отнести умпэн, вареный рис и бочонки, на которые указал Чунг.

По правилам тот, кто готовил главное блюдо для праздничного ужина Рохацу, не мог пробовать его ни во время приготовления, ни во время самого ужина. Задание послушника заканчивается тем, что он ожидает мнения повара, учителя и других старейшин о вкусе блюда. После того как всем раздали еду, роси первым принялся за умпэн. Его лицо расплылось в довольной улыбке. То же самое произошло с остальными. Чунг открыл бочонок и дежурный налил всем саке. Я все это время стоял в стороне, ожидая слов роси.

— Моя душа радуется, что ученик Цао с нами, — сказал учитель. — За короткое время он путем больших стараний многого достиг. Он успешно с правился с заданным коаном и вот теперь успешно завершил свое обучение у Као Чунга, выбрав для экзамена самое сложное блюдо. Цао — первый из новых учеников, которому я даю разрешение отправиться в свое первое паломничество.

Ученики выразили свое изумление едва слышным общим вздохом. Чунг слегка дотронулся до моего плеча.

Дайси Тэцудзиро, не скрывая удовольствия, внес свою лепту:

— Первую жажду мы зальем саке, а дальше продолжим более мягким мирином. Завтра нас ждут прежние обязанности. Поздравляю вас всех с выдержанным испытанием.

Сразу после ужина я, как, вероятно, и все остальные, заснул без единой мысли. Даже если б мысли и были, что бы я с ними делал? Усталость совершенно не оставила им времени.

XXXVII

Плавание было тяжелым. Дождь, шедший беспрестанно, не позволял Сунгу проводить время на палубе. Воздух был холодным и резким. Капитан корабля, европеец из северных стран, который, как сказал Сунгу глава свиты Сун Цу, последние годы находился на службе у сёгуна Бондзона и был его любимым моряком, пришел ему на помощь. Он отвел Сунга в свою каюту и показал библиотеку. Книги были на самых разных языках. Сунг попросил хозяина каюты что-нибудь выбрать для него на одном из двух языков, которые он знал. Капитан рассмеялся и взял с полки какой-то ларец. В нем находился небольшой текст на японском языке, написанный от руки. Кроме того в ларце лежало еще несколько книг. Показывая на них, капитан объяснял:

— Это книга датского хроникера тринадцатого века, написана она на латинском языке. Другая, под названием «Histories tragiques» — 1575 года, ее издал на французском языке Франсуа де Бельфор. Обе касаются легенды о датском принце, перевод которой на японский я как раз закончил. Я пользовался трагедиями из двух других книг, которые вы здесь видите. Одну издал Томас Кидд, и по ней в Англии в 1587 году поставили трагедию. Другую написал его земляк в 1601 году и назвал ее «The Tragical History of Hamlet, Prince of Denmark». Общее у всех этих книг то, что они посвящены судьбе Гамлета. Я предлагаю вам прочитать эту легенду. Заодно скажете, понравился или нет мой перевод.

Сунг удивился этому странному мореплавателю, знающему столько языков. Кроме всего прочего, он еще и переводит ученые тексты! Для кого? И зачем? И почему именно Сунгу он рассказал о своем занятии?

Мастер прочитал рукопись на одном дыхании. Не все в поведении молодого принца Сунг понял, вероятно, оттого, что Гамлет принадлежал миру, который он не знал. Несчастливый конец Гамлета глубоко тронул Сунга. Еще большее впечатление на него произвел хитрый способ, которым Гамлет сообщил горькую правду о своей семье.

Капитан не скрывал удовольствия, когда Сунг похвалил перевод.

— Вы — первый человек, которому я его показал. Я боялся, что вам это покажется чуждым. Однако ваши слова убеждают меня в том, что пьесу нужно показать в этих землях.

— Без сомнения. У меня есть предложение: если позволите, я бы до конца путешествия переписал ваш перевод и сохранил бы экземпляр в надежном месте.

Капитан согласился. Сунг тотчас взялся за работу и еще до конца плавания переписывание было закончено. При расставании европеец передал Сунгу небольшую коробочку.

— Признаюсь, вы были моим самым дорогим спутником. Мне бы хотелось еще встретиться с вами. Я уверен, — нам есть о чем поговорить. Позвольте подарить вам эту книгу. Это экземпляр трагедии о Гамлете англичанина Томаса Кидда. Думаю, что у вас он будет в большей сохранности.

Сунг принял подарок с благодарностью.

Церемония должна была показать, насколько важен для хозяев визит императорского посланника — открывающий закрытые столько лет двери между двумя странами. Сунга встречал представитель сёгуна.

После оказания всех почестей Сунга и Сун Цу усадили на покрывало, где их угостили чаем из японской вишни. Представитель был молчалив и, как показалось Сунгу, несколько подозрителен. Он говорил заученными фразами.

После тя-но-ю последовало вручение подарка гостю. Это был прекрасный лук из желтого бамбука. На колчане золотыми нитями было вышито имя сделавшего его Хамбэи Хадзу, потомка известной династии мастеров. Глубокий и долгий поклон Сунга слегка растопил холодность представителя. Как военному, ему было приятно видеть перед собой человека, разбирающегося в оружии и способного оценить достоинства подарка.

Груз с корабля был уже готов к перевозке в крепость государя. Сунга усадили в роскошный паланкин и понесли. Пока процессия приближалась ко дворцу, Сунг позволил себе расслабиться и насладиться картинами, которые наблюдал по дороге. Он вспоминал все хорошее, что пережил здесь в течение стольких лет.

Эту страну он любил детской любовью, которая навсегда остается самой сильной и не уничтожается ничем. У входа во дворец Сунг вышел из носилок. Единственное, чего он боялся, — так это то, чтобы слишком уверенным шагом не открыть, что знаком с каждым камнем, коридором и дверью, находившимися в этом здании.

Бондзон принял его без придворных.

— Дорогой Сунг Шан, я счастлив, что в твоем лице могу видеть императора Китая, поскольку гонцы оповестили, что тебя именно так следует воспринимать. Торжественная встреча состоится вечером. Мне просто не терпелось познакомиться со столь знаменитым ученым. Не удивляйся, мне известно о тебе не только от твоего государя. Давно, еще до твоего приезда сюда, мы знали о чудесах, которые ты сотворил в Китае. Я не вижу более искреннего и мудрого способа установления дружбы между нашими народами, чем то, что свои знания ты подаришь и нам. Я слышал, эта земля тебе не чужая. Что может быть приятнее для властителя?

— Спасибо, господин, за доброе приветствие. Мой образ мыслей шире, чем вражда двух армий. Я готов свои знания, и нынешние, и будущие, отдать в твое распоряжение и распоряжение твоего народа. Солдаты гибнут, а знание остается.

Сёгун попросил Сунга отдыхать до ужина и препоручил его заботам слуг.

На ужине присутствовала вся знать. Там же сёгун и посланник императора обменялись дарами. Наибольшее внимание привлекла к себе панда.

Все шло заведенным для таких случаев порядком, пока не появился Мено. Сунг знал, — Мено был когда-то слугой семьи Осон, и о нем говорили как об откровенном предателе. Сам Мено не понимал, почему ему так неуютно смотреть на гостя. Что-то в посланнике было слишком знакомо, словно он уже где-то видел этого человека.

Наконец гости расступились, чтобы освободить место актерам театра Но. Под звуки бамбуковой флейты и барабана перед собравшимися разворачивалась история о девушке, отвергавшей юношу, который был искренне в нее влюблен и упорно за ней ухаживал. Причиной отказа девушки был не другой юноша, а ее высокомерие. Она хоть и знала, что юноша приходит издалека, требовала от него, чтобы он ухаживал за ней целых сто ночей, прежде чем она сообщит ему свое решение. Однако юноша на сотую ночь умер. Далее пьеса рассказывала о судьбе девушки, которая с разбитым сердцем, горюя о юноше, в конце концов сошла с ума от любви.

Больше всего Сунга удивило беспокойное выражение лица советника Мено, сидевшего недалеко от него. Волнение Мено становилось все более явным, в конце концов предатель с извинениями покинул зал. А Сунг продолжал размышлять над увиденным: история, разыгранная актерами, напомнила ему о сватовстве молодого Осона перед домом Кагуяхимэ, дочери Обуто Нисана! Безответная любовь послужила поводом для кровавого бунта даймё против молодого государя. Эта любовь свергла одного сёгуна, изменила жизнь многих и прежде всего самого Сунга! А Мено? Так вот почему он ушел! Пьеса должна стать для него ужасным воспоминанием. Сунг вспомнил только что прочитанную трагедию о датском принце.

Стараясь не выдать волнения, он спросил сёгуна, известен ли автор этой пьесы.

— Да! Если не ошибаюсь, это один из монахов дзен-монастыря Дабу-дзи по имени Цао.

XXXVIII

Получить разрешение на паломничество было честью! Но это так же было и первым серьезным испытанием, поскольку в этом путешествии нужно было остаться одному во всех смыслах. Привычка к повседневной монастырской жизни прогоняла заботы о еде и сне, мысли о ненадежности одинокой жизни. Послушник учился не бояться никакого испытания, но отвыкал от мира, в котором нужно было без чьей бы то ни было помощи заботиться о пропитании и крыше над головой.

Рано утром в день отправления я собрал свои вещи, увязал их в футон и закинул за спину. Я вновь надел свои соломенные сандалии, в которых пришел в монастырь и которые служили мне во время сбора подаяния.

Проходя мимо комнаты роси, я встал на колени и мысленно поблагодарил его за доверие, которое он мне великодушно оказал. В тот момент, когда я вставал, дверь открылась и появился учитель. Вопреки обычаю он спустился с веранды и пошел со мной к воротам.

Перед тем как попрощаться роси обнял меня, сильно прижав к своей груди:

— Желаю тебе покоя и мудрости.

Относительно Рёкаи я не беспокоился. Не найдя его в монастыре, я знал, где он. Он сидел на стволе поваленного дерева на нашей поляне.

Рёкаи пытался скрыть печаль.

Смущаясь, он вынул из-под накидки несколько свернутых листов бумаги и сунул их мне в торбу.

— Прочитаешь, когда тебе будет слишком одиноко.

Рёкаи был слабее меня. Не стоило больше его мучить. Я поклонился ему и пошел.

Дорога вскоре вывела меня к хижине Обуто Нисана. Около нее стояла еще одна, совершенно новая. Я подошел, чтобы разглядеть ее вблизи, но кто-то остановил меня возгласом. Из старой хижины вышел вооруженный солдат.

— Куда, монах?

— Я удивляюсь новой постройке. Ее не было раньше. Что будет здесь теперь?

Увидев название монастыря на торбе, висевшей на моей шее, солдат успокоился и предложил:

— Войди обогреться и я тебе расскажу.

Я был любопытен, но это не являлось грехом. Должна была существовать достаточная причина, чтобы эта хижина вновь чему-то послужила. Внутри завлекающе горел огонь. Все было чисто и прибрано, словно в хижине уже давно кто-то живет. В ней было такое же тепло, как и несколько лет назад, когда я входил сюда с иными намерениями. Сердце мое невольно сжалось. Однако не стоило предаваться лишним воспоминаниям. Между тем, солдат сказал:

— Я не знаю, из каких ты краев и сколько времени провел в монастыре. Этот дом согревал Обуто Нисана, хранителя бамбуковых рощ. Эти рощи принадлежали разным владельцам, а в то время их хозяином был тогдашний даймё Бондзон, нынешний сёгун. Нисан был величайшим знатоком высокой травы, и с тех пор как он умер, в хижину никто не заходил. Существует легенда, связанная с…

— Я знаю ее, — прервал я его рассказ.

Солдат пожал плечами:

— Хорошо. Тебе, значит, интересно только то, что здесь будет? Нет никакого секрета! Жить здесь станет гость из Китая, про которого говорят, что он, возможно, даже лучший знаток бамбука, чем сам Нисан. Он продолжит исследования этой травы. Все происходит по договору между двумя государями. Этот человек, как говорят, станет первым мостом между нашими странами после многих лет.

— Интересно. А как зовут будущего гостя?

— Сунг Шан. Мы ждем его на днях.

Я обрадовался этому известию. Человек, занимающийся высокой травой, должен быть очень интересным. Достаточно немного познакомиться с бамбуком, чтобы понять, сколько тайн он может раскрыть! Я поблагодарил солдата за гостеприимство и вышел.

Когда я свернул за первое дерево, двинувшись по лесной тропе, которая сокращала путь к селу, то увидел вереницу конников и навьюченных лошадей, спотыкающихся под тяжелым грузом. Окруженный охраной, в середине ехал новый обитатель хижины Обуто. Из укрытия я впился взглядом в его лицо.

Я был поражен! Нет, этого не могло быть! Совсем рядом — к счастью, не видя меня, — проезжал самурай Сензаки! Я не мог ошибиться! У него были другие волосы, брови, он был загримирован, но это был он. Это было лицо, которое я никогда бы не забыл! Это был мой враг и тайный друг, проникший в мое тело и мою душу и не намеревающийся их покидать.

XXXIX

На протяжении всего пути к хижине Сунг был погружен в мысли. Он вспоминал представление. Бондзон, исполненный гордости, рассказал ему о монахах Дабу-дзи. По словам сёгуна, этот монастырь был настоящей сокровищницей людей. О самом монахе, который написал пьесу, Бондзон знал немного — только то, что тот довольно молод.

— Однако этот молодой человек исключительно мудр, — воскликнул Сунг. — Чтобы написать такие слова, нужен огромный опыт, возможно, необычные обстоятельства жизни или редкая творческая сила.

Бондзон довольно улыбнулся.

— Я уверен, что тебе было бы интересно познакомиться с этим молодым человеком. Твое желание ничуть не меньше моего, так что я хорошо тебя понимаю. Я сам не имел этого удовольствия, поскольку лично он здесь не появлялся. Вряд ли это произойдет и в будущем. Никто из учеников не имеет права покидать монастырь, кроме тех случаев, когда его отправляют на сбор подаяния или в паломничество. Но и тогда крепость властителя — последнее место, посетить которое придет послушнику в голову! Однако ты, возможно, будешь иметь счастье увидеть автора, потому что обитатели монастыря — твои ближайшие соседи.

Сунг горячо надеялся на это. Английская пьеса, недавно прочитанная им на корабле, и та, что он только что посмотрел, случайно ли они походили одна на другую, или же здесь кроется нечто большее?

А неожиданный уход Мено? Благодаря его реакции Сунг мог проверить свои сомнения. По крайней мере, об этом слуге он знал достаточно. Предательство трудно когда бы то ни было забыть. Неужели актеры, как и в случае с Гамлетом, обнажили правду, глубоко скрытую в переменчивых событиях? Это лишь игра без всякого тайного умысла или же чей-то серьезный и для кого-то роковой план?

Казалось, что весна в этом году к своей мягкости присоединила упорство. Зима сопротивлялась, но отступила. Ручьи, через которые они переправлялись по дороге к новому дому Сунга, бурлили от большого количества воды, струящейся с вершин окрестных гор. Всюду по дороге валялись обломанные ветки, еще совсем недавно обрушившиеся под тяжестью снега. Но на деревьях уже зазеленели молодые побеги. Земля была затоплена водой и совершенно раскисла. Едва дыша, она провела долгое время в плену под ледяной коркой и теперь с жадностью глотала каждую каплю. Птицы восторженно воспевали новое время года. Зайцы и белки, не скрывая любопытства к путникам, бесстрашно выбегали на тропинки и прыгали среди стволов.

Сунгу хотелось работать. Он был доволен новой хижиной. Он спешил разместиться и осмотреть рощи.

К вечеру все работы были наконец закончены. Сунг мог отпустить свиту. С ним остались только Сун Ци и его воины.

Сунг сидел на скамье перед хижиной и смотрел на звездное небо, на котором далекие светила выглядели нарисованными на стекле, чистом до сияния. Воздух был резким и холодным, приятным, как родниковая вода. Неужели и впрямь он здесь, где раньше бывал лишь во сне?

Утро после хорошего сна Сунг встретил с ясными мыслями. Воздух горы Сито был, вероятно, самым чистым и легким во всей стране, он обладал чем-то, что делало это место естественным питомником самых различных видов бамбука. Пена тумана еще поднималась из низины к плоскогорью. Напротив, на последнем уступе у самой вершины, виднелись острые крыши монастыря Дабу-дзи. Рощи простирались справа и слева от поляны, уходя в необозримую даль. Здесь хватало тайн на целую жизнь!

Прежде чем начать серьезные исследования, Сунг должен был осмотреть рощи. Хотя о бамбуке никто не заботился уже много лет, Сунг рассчитывал на его выносливость.

И действительно, большая часть растений продолжала расти. Диким образом, без особого порядка, но она существовала. Это было самое главное. Сунг радовался многим видам, которые он не мог вырастить в Китае.

Следующие дни Сунг провел в прополке и пересадке бамбука на специально отведенном им для этого участке. Он закончил опись всех наличествующих видов и обозначил их расположение на планах, нарисованных им на больших таблицах. Сун Цу и его воины оставались с ним и помогали ему, пока все начатое не было закончено. Только после окончания работ Сун Цу двинулся в путь. С собой он вез письмо своего мастера, в котором тот извещал императора обо всем произошедшем.

Оставшись в одиночестве, Сунг принялся составлять новые планы. В первую очередь нужно было пересадить те виды, которые он привез с собой. Сунг окончательно убедился, что здешние хорошо ухоженные рощи являются самым богатым питомником бамбука, о котором когда-либо было известно. Большинство родов и видов, которые знал Обуто Нисан, были известны и ему. Но знать вид и разбираться в нем — не одно и то же. Так что Сунга ждал тяжелый, ежедневный труд, к которому, впрочем, мастеру было не привыкать.

XL

Предав своего господина Осона Младшего и постаравшись забыть о нем, Мено и подумать не мог, что прошлое так быстро и неотвратимо вернется. Мено считал, что стер из своей памяти ту ночь, когда Осон исчез в бушующем пламени. Теперь, увидев перед собой игру актеров, он не на шутку испугался.

Состояние, в котором с тех пор находился Мено, доводило его порой до подлинного безумия: он с трудом удерживался от двойственного толкования слов и поступков окружающих. В каждой фразе, случайно произнесенной кем-то, Мено искал какой-то потаенный, угрожающий ему смысл.

К счастью, никто не видел, как он скорчился в одной из дворцовых кладовых, до смерти напуганный актерами, которые, как он думал, обвинили его в убийстве. Темнота успокаивала его.

Все чаще Мено забредал в пустые комнаты дворца сёгуна, оставаясь там долгое время или ходил по саду, когда все спали. Он стал уклоняться от ежедневных обязанностей, стараясь скрываться большую часть дня. Обязательные дела он откладывал, и это, разумеется, не помогло избежать сплетен, хотя придворные не могли найти разумной причины подобного поведения.

В происшествии с театральным представлением Мено, по иронии судьбы, был виноват сам. Именно он передал рукопись пьесы сёгуну как подарок от старейшины монастыря Дабу-дзи. Не значило ли это, что кто-то в монастыре знает о его прошлом? Существовала лишь одна возможность покончить с мучениями.

При первой же встрече с Бондзоном, во время обычного ежедневного доклада, Мено спросил его об авторе пьесы, которая так сильно ему понравилась. Когда сёгун назвал имя автора, Мено невольно вздрогнул: ведь это был тот самый ученик роси, который готовил церемонию тя-но-ю во время его визита в Дабу-дзи! Именно глаза этого Цао так обеспокоили Мено! Однако какая связь могла быть между простым учеником и знанием о событиях, описанных в пьесе? Ответ нужно было найти как можно быстрее. Если он не возьмет дело в свои руки, события его опередят.

Мено придумал план — он попросил сёгуна разрешить ему через некоторое время посетить Сунг Шана. Упомянув Сунга, Мено спросил о малой панде — в чем значение этого подарка господину?

— Значение большое, — ответил сёгун. — Ты знаешь, что и у нас, и у наших соседей это чудесное создание уже много лет вымирает. Старинные рукописи говорят, что это продолжается столетиями, а причины остаются неизвестны. Видишь ли, Сунг Шан открыл, почему это происходит. Периоды массового мора панд совпадают с цветением богатого бамбука, который растет здесь у нас и в китайской провинции Сечуань. Сунг понаблюдал за пандами и обнаружил, что они питаются исключительно листьями и корой богатого бамбука. И когда этот бамбук раз в несколько лет расцветает, старый во время цветения гибнет, а новый еще не наливается соками, панды остаются голодными, не соглашаясь есть ничего другого, и упрямо доводят себя до гибели. Настоящая трагедия, не правда ли? Нет смысла переселять панд на другие территории, где растет этот бамбук, потому что он, где бы ни рос, повсюду цветет почти одновременно! Все еще не известен способ долгого хранения богатого бамбука в свежем виде, чтобы хоть на время обеспечить его запасы для питания панд. Сунг Шан будет здесь над этим работать, но огромным успехом является уже то, что мы знаем причину гибели животных. Вот почему этот подарок столь важен: он говорит о том, что у нас в гостях тот единственный человек, который с полным правом может быть назван истинным наследником Обуто Нисана!

Теперь Мено радовался. Эта высокая трава воистину творит чудеса! Она уже принесла ему богатство. Сколько еще тайн она скрывает в себе? Можно попытаться открыть еще какую-нибудь. Да еще тут находится Сунг Шан, мастер бамбука! Нужно лишь найти способ вытянуть из него какой-нибудь секрет, который он ревниво скрывает от других, — и богатство приумножится. Наверняка этот сумасшедший ученый все, что делает, записывает и оставляет где попало. А Мено приготовил для него хижины, в которых знает каждый уголок. Как хорошо, что он предложил Бондзону время от времени навещать Сунга! Теперь у него будет прикрытие для своих действий!

Мено следовало быть крайне осторожным, потому что рощи, в которых пребывал их гость, принадлежали Бондзону еще когда он был даймё, а его семья владела ими на протяжении нескольких поколений. Значит, сёгун тоже был тесно связан с высокой травой. Но и это обстоятельство, с точки зрения Мено, могло оказаться полезным для осуществления его планов. Ибо он знал, что властитель не смеет ни иметь, ни проявлять чувства по отношению к кому-либо или чему-либо, если этого не требуют государственные интересы. Если Мено поймает сёгуна на слишком благожелательном отношении к китайскому посланнику, то он понемногу сможет прибрать властителя к рукам. А там остается вовремя намекнуть, а когда представится случай — использовать бывшего даймё.

— Господин, весьма трогательна твоя забота о добрых отношениях с соседями и о красивейших рощах, которые когда-либо видели глаза человека. Семья Бондзон всегда хорошо понимала, какую важную роль может играть бамбук в государственных делах. Поэтому твои слова о бамбуке столь теплы.

Бондзон вовсе не был таким наивным, как думал Мено. Он сознавал; лесть Мено означала, что тот вынашивает какой-то план. Мено и думать не думал, что контрабанда ассамского бамбука идет успешно только потому, что подобную торговлю допускает сёгун. Бондзон понимал, — мелкую душу нужно задобрить богатством, чтобы добиться послушания. Однако молчание сёгуна подразумевало существование границ для алчности Мено. Тот же, благодаря своей ненасытности приближался к опасной черте, за которой терялось терпение господина.

Сёгун умел хорошо скрывать свои замыслы. Отпуская Мено, он напомнил:

— Сунг Шан по договору обязан оповещать нас обо всем, что узнает, и именно через тебя я буду держать с ним связь. Но помни — ты отвечаешь за нашего гостя головой!

Мено был слишком воодушевлен первой фразой, открывавшей ему все двери, чтобы прислушаться к последней.

XLI

После первоначальной растерянности ко мне вернулось спокойствие.

Прежде всего я был послушником, который отправился в свое первое паломничество. Это означало, что паломничество следовало совершить. Разве неожиданная встреча с прошлым не была частью испытаний, ожидавших меня? Если она и должна была что-то изменить, не находился ли я в наилучшем из возможных положений, чтобы хорошенько все обдумать?

Возвращение Сензаки не могло быть лишь дерзостью. Беглец должен был быть в чем-то уверен, чтобы вернуться в свою страну. Я помню, как твердо он держался на суде, с какой убежденностью утверждал, что невиновен, но при этом не желал помочь себе и раскрыть детали убийства сёгуна. Последующие события показали, что все были уверены в моей смерти в столице во время пожара. Если б Сензаки был моим врагом, разве не мог он тотчас после моего исчезновения возвратиться на родину и склониться перед новым государем? Очевидно, есть причина тому, почему он этого не сделал! И вот теперь он здесь, под другим именем и с новой внешностью!

Я не мог не признаться себе — его поведение, которое я не мог забыть, и его поступки говорили о том, что это исключительный человек.

Я направился в село. Мысли настолько захватили меня, что я даже не заметил, как наступил вечер. Я бродил среди деревенских домов без определенной цели, пока не оказался перед дверью, которая была мне хорошо знакома. Без малейших колебаний я постучался. Мне открыла та самая женщина, от которой я получил столь важный удар по голове. На сей раз, не показывая, что узнает меня, она спокойно ждала, что я ей скажу.

— Я Цао из Дабу-дзи. Я отправился в паломничество, а вечер застал меня в пути. Не позволишь ли мне переночевать у тебя в хлеву?

Она смотрела ничего не выражающим взглядом. Потом повернулась и исчезла в дверном проеме. Вскоре появилась с циновкой и покрывалом в руках.

— Это тебе!

И опять исчезла.

Пришел ли я к ее дому исключительно из любопытства? Или из благодарности? Скорее, второе.

Вонь в хлеву задушила всякий возможный голод. Но та же вонь наполняла помещение теплом. Я лежал без малейшего желания прочитать какую-нибудь сутру. Отправляясь в путь, я решил, что мое паломничество будет избавлено от каких бы то ни было церемоний и обязанностей, предписываемых уставом. Я хотел быть обычным человеком. Опыт, полученный в монастыре, следовало применять так, чтобы он проявлялся в самой свободной форме, без малейшей заученности. Я считал испытания проверкой того, что было во мне настоящим, а не наносным. Значит, поступки — случайные или намеренные — должны были быть прежде всего моими.

Первое, что я ощутил, когда проснулся — свежий воздух. Скотину вывели. Около меня стояла миска с рисом. Должно быть, я спал дольше, чем обычно, поскольку с улицы доносились веселые голоса играющих детей. Когда я открыл дверь, меня ослепила белизна солнечного утра. Я устроился поудобнее и с наслаждением поел. Это было мое первое идиллическое утро вне стен монастыря. Ощущение было приятным.

Я отправился к хозяйке, чтобы поблагодарить ее. Открыв дверь, она выслушала все, что я ей хотел сказать, а затем с молниеносной быстротой ударила меня палкой по голове. Я рухнул на землю. Последним, что я слышал, был скрип двери. Хоть я и был совершенно ошеломлен, мне удалось сразу же подняться и двинуться туда, куда меня понесли ноги. На этот раз я не пытался повторно объяснить ей свои добрые намерения. Я получил урок, который заслужил. Она действительно не хотела от меня никакой благодарности.

XLII

Прекрасному расположению духа сёгуна способствовало хорошее письмо, присланное ему новым обитателем хижины Нисана, которое он как раз читал за завтраком.

Уважаемый господин,

пишу Тебе это письмо, зная о Твоих многочисленных обязанностях и не желая своими визитами отнимать у Тебя драгоценное время. Если Ты не против, это будет наилучшим способом вовремя оповещать Тебя о том, что я мог бы назвать своими новыми открытиями или успехами. На сей раз я выполняю обязанность, связанную с подарком, который Ты принял от моего господина в знак дружбы.

Я не стану писать Тебе обо всем, что мне известно, но лишь о том, что считаю важным на данный момент. Мы принадлежим к тому небольшому числу людей, которых заботит будущее нежных панд, потому что видим, какое несчастье их постигло. Катастрофа еще не наступила, однако легко себе представить, что следующие поколения столкнутся с ней. Мы должны попытаться помешать гибели целого вида. У меня нет решения. Но есть знание. Может быть, это половина пути к успеху?

Итак, не сердись, если я напишу что-то, что Ты уже хорошо знаешь. Все, изложенное в этом письме, имеет свою причину.

Для начала некоторые сведения, на основе которых можно вывести определенные закономерности: все панды живут на высоте более трех с половиной тысяч метров над уровнем моря, то есть исключительно там, где растет бамбук. Установлено, что они питаются только одним видом бамбука — богатым— или, как его еще называют, стрельчатым. Если подсчитать, как мало растений именно этого вида растет в наших двух странах, становится ясно, насколько эти животные, даже при отсутствии других бедствий, стеснены в условиях. Но мало кто знает, что панды едят и мясо! Любой скажет, что это невозможно. Однако попробуй, господин, предложить любое мясо малой панде, которую я привез, — и ты получишь наилучшее доказательство!

Ты спросишь, конечно, почему об этом никто не знает? Никто никогда не видел, чтобы панда ела мясо — вот почему. Потому что не мог видеть!

«Секрет» в том, что панда ест мясо только тогда, когда ей его дадут, сама она настолько медлительная и вялая, что не может догнать никакого зверя. Таким образом природа заставила ее питаться растениями. Однако почему только одним видом бамбука — неизвестно никому. Возможно, причина кроется в особенностях ее органов пищеварения, которые другую пищу не переносят.

Когда подобная разборчивость сталкивается с бедствием, которое и происходит во время цветения стрельчатого бамбука, последствия просто страшны. Панды в этом случае остаются без пищи на год и более, пока не подрастут новые побеги. Правда, они едят через силу другие растения, но мало кому из них удается, питаясь так, дожить до следующего поколения высокой травы. В моей стране пытались, как сказано в старых рукописях этого времени, окружить заботой как можно больше панд, взять их под охрану. Но панды или в панике убегали еще выше в горы и их невозможно было поймать, или же, будучи помещены в специальные места, очень похожие на их естественные жилища, отказывались принимать какую бы то ни было пищу, включая мясо. Все это говорит о том, что панды — очень чувствительные существа. Но даже в подобных ситуациях они не были агрессивны или раздражительны. Они продолжали оставаться на удивление кроткими. Похоже, что панды обладают сложной системой чувств, недоступной человеческому пониманию.

Думаю, вам будут интересны сведения о том, что панды среди животных не имеют ни одного врага. Это просто невозможно в дикой природе! Правда, были случаи, когда леопарды или дикие азиатские собаки нападали на панд, но только на старых и больных. Это нельзя назвать враждебностью, скорее — нормальным естественным отбором.

Отмечу, что панды не менялись в течение тысячелетий, продолжая вести один и тот же образ жизни. Может быть, именно эта особенность сделала их столь неприспособленными к нынешним временам. Тем самым панды сократили себе сферу обитания! Говоря о переменах, я имею в виду не только изменения структуры почвы, животных организмов, климата и тому подобное, но и появление человека там, где его до того не было. Вместо того, чтобы, познавая природу, облагораживать ее или хотя бы сохранять, человек без малейшего стыда и угрызений совести безжалостно ее загрязняет и уничтожает. Сколько, например, вырублено бамбуковых рощ!

Почему бы теперь не высказать основную истину, связанную с пандой? Ее единственный враг — человек! Я приведу Тебе, господин, один печальный пример. Те, кто занимался изучением этих чудесных созданий, никак не могли ответить на один вопрос: зачем панда часто сдирает кору с деревьев, мимо которых проходит? Первым напрашивался ответ, подходящий для всех зверей, имеющих когти — панда таким образом их точит. Однако ни одной панде нет необходимости делать это так часто. Доказательств тому очень много. Знаешь, что в конце концов обнаружили? При отчаянном бегстве от человека панды уходили все дальше в незнакомые и неподходящие для них места и, сознавая, что их остается все меньше, отмечали свой путь, чтобы собратья могли найти их и присоединиться к ним. Они спасали друг друга!

Какой можно из этого сделать вывод? Человек — враг тому, кто остался совершенно неприспособленным созданием, не привыкшим к грубости и трудностям!

Возможно, панды сознательно идут к своей гибели, не желая менять свою миролюбивую сущность из-за чего бы то ни было и ради кого бы то ни было; даже ради самих себя.

Господин, как Ты видишь, у меня очень мало ответов. Вопросов всегда будет больше. Но если такие, как Ты, пытаются помочь в чем-то, что важно для всех людей, тогда у нас есть надежда. Что касается меня, я не отступлю по этой же самой причине.

С поклоном,

Твой Сунг Шан

Бондзон улыбнулся. Он знал, как важно окружать себя смелыми людьми, а к таковым относятся не только воины. Рядом с ним, кроме талантливого монаха из Дабу-дзи, был теперь еще один благородный человек, которого нужно использовать, насколько это возможно! Дружба с китайским императором уже в самом своем начале обещала разумное и надежное будущее.

Бондзон сразу же перешел к делу. Он взял письменный прибор и собственноручно написал послание роси Дабу-дзи.

Не желая вмешиваться в дела монастыря, не могу не высказать удовольствия от нашего нового гостя. Это человек обширных познаний и еще большего благородства. Прими его как своего, когда он появится у Тебя. Если я ошибаюсь, упрекнешь меня. Думаю, у вас много общего.

Бондзон

Бондзон потер руки от удовольствия. Он думал, что этим разрешил почти все.

XLIII

Дни я проводил в пути, насколько мне позволяла выносливость. Иногда я встречал людей и пил с ними чай, возле огня или в их жилищах. Я все выше поднимался в горы. Леса становились все гуще, а людей попадалось все меньше. За последние несколько дней я не встретил ни одного человеческого существа. Поначалу шум ручьев, колыхание ветвей, крики неизвестных мне животных и запахи пробуждающихся растений волновали меня. Однако вскоре я ко всему привык — не вздрагивал больше от новых звуков и не напрягал глаза, чтобы разглядеть что-то мерещащееся. Мою душу заполнил новый покой. Он сильно отличался от того, который я познал с помощью созерцания в залах Дабу-дзи. Этот покой стал частью меня, моих шагов. Случалось, что, видя перед собой ствол, я испытывал удивительные ощущения. Будто не я видел дерево, а оно меня. Сначала это происходило раз в несколько дней, а потом стало правилом, совершенно перевернувшим мое сознание. Причина и следствие поменялись местами.

Я засыпал там, где меня охватывал сон, но утром просыпался здоровым. Я больше не чувствовал голод как телесную тягость. Организм соглашался принимать пищу один раз в день.

Об окончательном наступлении весны объявили певчие кавадзу. Однажды вечером, когда я собирался расположиться на отдых вблизи небольшого, уже растаявшего озера, послышалось лягушачье кваканье. До того вечера ни одна из лягушек голоса еще не подавала. В какой-то миг раздался очень сильный шум, а потом словно хлынул дождь. Я терпеливо стоял на месте, раздумывая, куда бы спрятаться, но вдруг заметил, что я совершенно сухой. На мне не было ни единой капли! Я прислушался к «ливню» — это был хор тысяч певчих лягушек. Песня слышалась не только с ближайшего озера; она доносилась из глоток всех кавадзу, живших в окрестности. Когда мои уши привыкли к шуму, я улегся и заснул, убаюкиваемый самой прекрасной колыбельной, какую только мог себе представить. Это было одно из редких мгновений, когда я вспомнил о своей матери.

Через несколько дней я добрался до вершины горы. Выше идти было некуда.

Вершина была очень острой, а склон — крутым. Далеко внизу, у подножья гор, поля, через которые я прошел, уже зеленели. В некоторых местах долину пересекали ручьи. Была видна извилистая дорога, приведшая меня в Дабу-дзи. Но монастырь был уже очень далеко!

Не успел я перевести дух, как неожиданно все подо мной затряслось! Где-то глубоко в недрах горы загудело и забулькало, как в кипящем котле. Какой-то огромный кулак внутри ворочался и искал выход, перемалывая камни и землю. Скалы вокруг меня трещали, а деревья скрипели, словно жаловались, что их отрывают от корней.

Гора стонала и корчилась, словно в родовых муках. В любую минуту она могла треснуть. Животных охватила паника. Мне показалось, что земля лопалась, как перезрелый плод! Гора словно распалась на две части.

Я услышал приближающийся грохот, а потом был сбит с ног чем-то тяжелым. Никакой боли не было. Только тьма.

XLIV

Сунг продолжал работать. Мастер хотел увидеть, удастся ли ему по своей воле воздействовать на рост ствола. Для опыта он выбрал ту рощу, где рос мосо, самый большой бамбук в Японии. В Китае мосо был гораздо больших размеров, чем здесь. Сунг уже начал на нем свои опыты в Храме бамбука, и было самым естественным продолжить их. Различия в размерах не имели существенного значения.

Он и представить себе не мог, что при его опытах будет присутствовать свидетель. Это был Мено, которого сопровождало только два самурая, что показалось Сунгу странным. Он знал правила, строго соблюдавшиеся при дворе: советник сёгуна не мог появляться вне стен дворца с такой малочисленной охраной.

Мено, конечно, не открыл ему причины нарушения церемониала. Однако Сунг не смог удержаться, чтобы не спросить советника о цели путешествия. Мено ответил:

— Я еду из монастыря Дабу-дзи. Отвозил личное послание сёгуна к старейшине. Однако признаюсь, больше я радуюсь встрече с Тобой! Вижу, Ты готовишься к большой работе, и прошу разрешения недолго поприсутствовать при этом. Конечно, если это Тебе не помешает.

Сунгу была противна подобная сладкоречивость. К тому же ему было известно — все, что Мено ни делает, имеет заранее определенную цель. Значит, от посланника Бондзона можно ожидать только плохого. Тем не менее, Сунг согласился кое-что объяснить Мено:

— Хорошо. Пойдем со мной в рощу, где растет бамбук мосо. Там я расскажу тебе, что я делаю.

Мастер увидел сверкнувшую в глазах Мено радость.

Итак, советник желал установить с Сунгом отношения более близкие, чем это диктовалось обязанностями. Что же, он, Сунг, нанесет удар первым! Нужно обезоружить врага, прежде чем Мено начнет раскидывать свои сети.

— Ты своим присутствием напомнил мне об одном твоем отсутствии, — дерзко сказал мастер. — Помнишь ли вечер, когда во дворце Сёгун в мою честь организовал прекрасное и интересное представление? Я заметил, ты, весьма встревоженный, неожиданно покинул зал. Что тебя так обеспокоило? Может быть, гонец принес какие-нибудь плохие или спешные известия?

Сунг попал в точку. Мено побледнел и задохнулся.

— Извини. Этот подъем очень крутой. Я уже не тот, что в молодости.

Мено пытался выиграть время. Однако Сунг решил добить его:

— Я помню тебя по рассказам моих родителей, Мено. Не только они, но и все вокруг говорили о твоей силе и твердости, когда ты служил клану Осонов. А больше всего подчеркивали твою преданность этой семье. Но что поделаешь? Время берет свое.

Мено был обезоружен. Что значит «время берет свое»?

Откуда известны обстоятельства его жизни почти незнакомому человеку из другой страны? Нужно что-то ответить! Но ведь Сунг ни в чем открыто не обвинил его. Быть может, это вновь лишь его, Мено, фантазии? Лучше всего вообще не реагировать.

Тем временем мастер воскликнул:

— Вот мы и пришли в рощу, где находится моя маленькая тайна. Я объясню тебе, что хочу сделать.

Мено молчал. У него не было сил бороться с этим человеком. А Сунг продолжал:

— Видишь ли, Мено, я считаю высокую траву живым существом. Впрочем, так оно и есть! На сей раз я сделаю то, что на первый взгляд противоречит моим принципам; как человека можно заставить совершить поступок против его воли, так можно поступить и с бамбуком. Я заставлю ствол бамбука мосо, который имеет округлую форму, стать квадратным, то есть с ровными и прямыми краями. Что скажешь?

— Зачем добиваться этого? — с искренним недоумением спросил Мено.

— Прежде всего я хочу доказать, что это возможно. Нужно лишь желание. А потом найдем доводы. Разве не именно так рассуждают многие люди? Сначала они что-то делают, пусть даже злое, а потом придумывают причины и оправдания. Если хочешь, то вот тебе причина, мосо используют для токономы, которая в каждом доме занимает важнейшее место. Значит, нужно пофантазировать и дать людям возможность иметь самые разнообразные токономы. Разве плохо, если они смогут выбирать, какую именно держать на алтаре? Я предложу им квадратную.

— Ты не сказал, почему выбрал именно мосо?

— Потому что у него исключительно тонкий стебель. А главная часть работы заключается в том, что вокруг молодого побега устанавливается квадратная деревянная рамка. Ствол вынужден расти в этом заточении. Эту рамку изготавливают из кедрового дерева, она около полутора сантиметров в толщину и два-три метра в высоту. Доски делают различной ширины, один край у них немного уже другого, чтобы следовать за природной формой бамбука. Две доски, как видишь, скрепляются под прямым углом, и так получается половина рамки. Затем две половины связываются соломенной веревкой. Рамка первоначально располагается так, чтобы ее низ находился в пяти сантиметрах от земли. Когда бамбуковый стебель покажется над верхом рамки, ее осторожно поднимают, чтобы получить как можно большую длину квадратного ствола. Рамку убирают, когда бамбук вновь появится над ее верхом и со стебля начнет отпадать кора. Это является знаком, что рост прекратился и новообретенный облик уже не изменится.

Мено слушал наставления с открытым ртом. Он погружался в незнакомый мир, о котором лишь догадывался, занимаясь своими делами с ассамским бамбуком. Сейчас же впервые ему по-настоящему открывали душу бамбука. Увлеченный рассказом, Мено продолжил свои вопросы:

— Зачем размеры рамки должны соответствовать ширине стебля?

— Ну, если б толщина бамбука была меньше, чем ширина рамки, он бы не принял квадратную форму. С другой стороны, если б стебель был намного больше рамки, он бы испытывал слишком сильное давление и рос, образуя вертикальные складки, и поэтому тоже не стал бы квадратным. Поэтому, когда стебель вырастет примерно до тридцати сантиметров в высоту, необходимо оценить, какой толщины он достигнет, и подобрать рамку соответствующих размеров. Нижний край рамки должен быть несколько шире верхнего, чтобы хотя бы отчасти не мешать естественному росту побега перед будущей ограниченной свободой.

Любопытство Мено еще не было удовлетворено.

— Значит ли это, что облик травы зависит от фантазии ее творца или, как Ты, быть может, скажешь, ее господина?

— Разумеется! Вот почему, Мено, я считаю растение живым существом. Ты произнес фразу, которую можешь без всяких оговорок употребить и про отношения между людьми. Твой личный опыт, без сомнения, подтверждает мои слова!

Посланник сёгуна вновь насторожился. Однако, несмотря ни на что, старый предатель даже почувствовал какую-то симпатию к этому мудрому пришельцу.

XLV

Меня привело в чувство эхо человеческих голосов. Я не понимал фразы, но каждое слово слышал повторенным по несколько раз. Журчание ручья смешивалось с голосами.

Открыв глаза, я увидел над собой каменный потолок. Повсюду вокруг — скалы и полутьма. Откуда-то проникал узкий луч яркого света, но его источник был мне не виден. Когда я попытался поднять голову, все мое тело пронзила острая боль.

Первой мыслью было: знают ли эти люди, что я недалеко от них? Я испугался своей беспомощности. Они могли пройти рядом со мной и не заметить! Я успокоился, когда нащупал какую-то ткань, которой был накрыт, и почувствовал, что под моей головой что-то лежит. Мне уже помогли! Я умиротворенно закрыл глаза.

Вновь открыть их мне удалось с меньшим усилием. Картина вокруг понемногу приобретала четкие очертания. Невдалеке горел огонь, чуть дальше тек ручей, а двое людей, чьи силуэты я смутно различал, разговаривали друг с другом. Я лежал в большой пещере.

Люди заметили мое шевеление. Склонившееся надо мной лицо принадлежало старому человеку. Седые, белые, как прибрежный камень, волосы были собраны в косичку. Я попытался что-то произнести, но не смог. Старик прижал палец к губам, успокаивая меня.

— Ты послушник, дитя мое. Это значит, что ты должен уметь владеть собой. Тебя поранила безумная гора, и теперь тебе нужно отдыхать. Мы приготовили лекарства, которые исцеляют ушибы, но если ты не будешь вести себя спокойно, они не помогут. Вот, выпей немного отвара из кореньев, тебе станет лучше!

Я выпил отвар — приятную на вкус жидкость — и погрузился в сон.

Следующее пробуждение было менее тяжелым. Прохладная ладонь, лежала на моем лбу. Лицо, склонившееся надо мной, было знакомым.

Старик сказал:

— Я уверен, что ты чувствуешь себя намного лучше. Теперь я могу представиться. Меня зовут Хамбэи Хадзу, а это мой верный товарищ Норито. Волей обстоятельств ты гость в моем доме, в пещере на горе, по которой ты шел. Знаешь, что с тобой произошло?

Я кивнул, еще не уверенный в своем голосе. Потом произнес:

— Да.

Затем я отважился тоже представиться:

— Я — Ос…

Я быстро замолчал. Что я говорю?

Старик пришел мне на помощь:

— Тсс! Ты еще слаб. У нас будет время поговорить о Тебе. Если Ты хочешь пить или есть, кивни. Сейчас это самое главное.

Только чтобы скрыть смятение, я ответил утвердительно. Я поел какой-то каши, а потом закрыл глаза, не желая думать о своей глупости. Мне не спалось, но мои доброжелатели оставили меня одного. Одиночество вызвало в памяти те страшные мгновения, что предшествовали тьме, в которую я погрузился, сбитый с ног.

Хамбэи Хадзу? Это имя мне было знакомо. Ну да, это был представитель рода, на протяжении сотен лет славившегося своим мастерством в изготовлении луков и стрел. Именно это имя стояло на луке, который я получил от отца, когда мне исполнилось десять лет! Это был самый лучший подарок; я хранил его как зеницу ока, но не уберег в пламени той страшной ночи. Помню, как я уговаривал отца отвести меня к этому мастеру, чтобы тот и меня научил тайне изготовления луков. Отец говорил, что это удовольствие недоступно даже сыну императора: мастера жили далеко от населенных мест и никому не разрешали появляться в своем жилище. Мастерство должно было оставаться семейной тайной, и никто, кроме одного ученика, не мог стать наследником знаний.

Как непредсказуема судьба! Сейчас я нахожусь именно в том месте, куда меня так неудержимо влекло детское сердце. Я помню даже, когда родилось мое восхищение этим мастерством! Самураи, окружавшие меня с детства, были столь искусны во владении грозным оружием, что это вызывало во мне страстное желание стать великим стрелком из лука, но я был уверен тогда, что суть находится в тайных знаниях, которые существуют за всеми объяснениями, что мне терпеливо давали. Фехтование на мечах было тоже непростым делом. Однако когда после многих лет упорных занятий я овладел этим искусством, мне стало понятно, что его сущность заключается в коллективном духе моего народа, подразумевавшем безоговорочное служение. Это относилось прежде всего к оружию, временами становившемуся господином над самим воином.

Обучаясь владению мечом, я одновременно в какой-то степени мог выносить суждения и о совершенствовании в стрельбе из лука. Прежде всего, я узнал, почему так мало хороших лучников — обучение подразумевало годы упорного труда. Поэтому многие ученики через некоторое время теряли терпение. Кроме того, за стрельбой из лука было не так интересно наблюдать. Она не требовала даже противника в качестве единственного зрителя. Стрелять — значило быть одному. Конечно, если стрелок хотел этого.

Когда я познавал это, рядом со мной не было ни одного учителя. Причина была простой и удивляющей моего отца — больше не существовало стрелков, которые могли бы меня чему-то научить. За несколько лет я стал знать и уметь больше, чем все мои учителя. Ни одному из них незачем было за мной наблюдать. Хотя на самом деле они и не знали, чего я достиг в стрельбе. С тех пор как меня покинул последний Мастер, я отправлялся на занятия исключительно в одиночестве, без всякого сопровождения. Отныне не было ни одного свидетеля моего совершенствования, что мне очень нравилось.

На предложения показать свое искусство я никогда не соглашался. Последнее, что я воспринял как совет, были слова моего последнего учителя, которого я очень ценил по необычной причине — за все время моего обучения он единственный из Мастеров ни разу не взял лук в руки. Вот что он сказал: «Если хочешь узнать о луке и стрелах нечто скрывающееся за искусством, думаю, ты сможешь сделать это только у учителя дзен. Правда, сам я не встречал дзен-буддиста, который когда-либо брал лук в руки, но именно поэтому думаю, что среди монахов есть знающие об этом больше всех».

Я не понял тогда, о чем он говорил.

XLVI

Послание сёгуна, которое Мено передал старейшине Дабу-дзи, касалось Сунг Шана. Бондзон с теплотой рекомендовал его роси как очень интересного собеседника, хорошего ученого и единомышленника.

Роси понравилась манера, в которой властитель описывал их нового соседа. По письму можно было судить, что Сунг с сёгуном стали друзьями. Утонченная мудрость учителя все же заставила его проявить определенную осторожность к подобной откровенности. Даже если б эта осторожность была излишней, роси проявил бы ее.

Однако он должен был признать, что рекомендация сёгуна заставила его заинтересоваться преемником Нисана. Когда Мено уехал, роси позвал Рёкаи. Учитель решил пригласить Сунг Шана в монастырь. Рёкаи он сказал:

— Когда передашь приглашение, если это будет возможно, не возвращайся сразу. Задержись ненадолго.

Ученик приготовил немного еды, бумагу, тушь и кисточки, повесил торбу на шею, надел шляпу и отправился в путь.

Не найдя никого в хижине Нисана, Рёкаи двинулся к рощам. На верху поросшего бамбуком склона он услышал голоса. Разглядев в высокой траве Мено и его самураев, Рёкаи решил не торопиться с представлением. Таким образом он позволил себе тайно присутствовать при весьма любопытном разговоре. Он внимательно разглядел китайского посланника. Лицо Сунг Шана сияло удовольствием. Это был человек, который излучал радость. И любовь! Да, из него струилась любовь. Каждое его слово, каждый жест были полны сокровенного смысла. Какой это был чистый душой человек! Рёкаи инстинктивно вытащил принадлежности для рисования и попытался движениями кисти проникнуть в эту душу.

Когда рассказ Сунга о квадратном бамбуке был закончен, Ученик собрал свои вещи и спустился к хижине. Там он и дождался мастера и его спутников.

Мено посмотрел на монаха с подозрением, а Сунг радостно поздоровался. Вид Рёкаи сразу же сказал Сунгу о цели визита. Мено почувствовал себя лишним. Он поблагодарил хозяина за подаренные знания и уехал к своему господину.

Мастер с Рёкаи выпили чая, а потом вышли из хижины, чтобы полюбоваться на новые переливы цветов, окрасивших бамбук на закате дня.

Сунг Шан первым нарушил молчание:

— Я был далеко отсюда, когда эта хижина скрыла правду о предыдущем государе Осоне Младшем. С тех пор много легенд создано о нем, особенно о его любви. Какую из них ты знаешь?

— Я знаю немного. Настоящая история известна, конечно, только тем, кто унес ее с собой, — вежливо ответил Рёкаи. — Обуто Нисан даже, возможно, записал ее, но записи этой никто пока не обнаружил.

— А что ты знаешь о любви государя к принцессе Кагуяхимэ?

— В общем, ничего. Как необычно она появилась в жизни Обуто, у которого не было родных, так необычно и исчезла. Разрушила целое царство. Мне кажется, молодой государь из-за нее добровольно ушел из жизни. Но мне также кажется, что многое словно осталось незаконченным.

— По легенде, Кагуяхимэ вышла из бамбукового ствола, а исчезла на Луне, — задумчиво сказал Сунг. — Для существ вроде нее не существует смерти. Не могло ли произойти так, что она появилась еще не раз где-нибудь в другом облике?

Мастер посмотрел на Рёкаи. Тот, казалось, не был удивлен вопросом:

— Я уверен, что это именно так, — ответил он.

Сунг задержал Рёкаи в своей хижине и на ночь. Начатый разговор о государевой принцессе они прекратили по молчаливому согласию. Время пролетело очень быстро; оба легли спать, когда занялась заря. Когда Сунг проснулся, Рёкаи уже не было. Он оставил официальное приглашение Сунг Шану от старейшины монастыря.

Сунг радовался встрече с этим молодым послушником. Если Рёкаи был вестником того, что могло ожидать Сунга в Дабу-дзи, тогда он действительно мог надеяться на настоящее возвращение в страну, которую так любил.

XLVII

Вновь проснувшись, я не услышал вблизи себя никаких голосов… С большим трудом я встал. Меня сильно ушибло и оглушило, но серьезных повреждений я избежал. Я пошел по золотому лучу, который нес в пещеру свет. Картина, открывшаяся мне, была страшной и величественной одновременно. Вход в пещеру располагался на самой вершине горы, и я увидел то, что пережил сам: далеко внизу лежали стволы, камни, тела животных, ручей вышел из берегов, все было разбросано и перемешано.

Я вернулся внутрь. Из пещеры, где я находился, несколько проходов вели в разные стороны. Каждый выводил в новое помещение. Это была та самая тайная мастерская семьи Хамбэи! Все комнаты имели отверстия, проделанные в потолке, закрытые каким-то прозрачным материалом, который позволял проникать свету, но защищал от дождя, снега и холода. Самое большое помещение было заполнено в разной степени обработанными стеблями бамбука. В следующем находились приспособления и инструменты, от самых маленьких и тонких до больших. В третьем помещении, распределенные по группам, висели готовые луки разнообразных размеров, форм и цветов. То же самое было со стрелами. Они различались длиной, толщиной, наконечниками, количеством и видом перьев.

Я стоял перед этим великолепием как заколдованный. Я почувствовал головокружение. Моя слабость еще не позволяла выдержать такого волнения. Я чуть было не взял один из луков и не вышел с ним наружу. Однако мне удалось совладать с нетерпением. Нужно помнить о хозяине! Это было бы страшной дерзостью — без его ведома и разрешения взять хоть что-то и таким образом злоупотребить гостеприимством.

Мой хозяин и его слуга искренне радовались моему выздоровлению. Хамбэи был исключительно любезным человеком. Он не навязывал свое общество. Подхватывал начатый мною разговор, но сам никогда его не затевал. Когда я сказал, что уже достаточно выздоровел и могу продолжать свой путь, Хамбэи в первый раз очень поспешно, даже резко высказал пожелание, чтобы я остался у него еще некоторое время, поскольку слишком слаб для трудностей паломничества. Хотя отчасти это и было верно, я не мог избавиться от впечатления, что он просто не хотел, чтобы я уходил. На самом деле и мне хотелось остаться.

Думая, что я все еще сопротивляюсь его совету, он сказал:

— Прости, что я беру на себя смелость толковать кодекс Твоей школы, но паломничество означает переживание всего, что встречается Тебе на пути. Ты пережил большое несчастье, и вот Ты здесь. Разве это не часть Твоего испытания?

На это мне нечем было возразить. Хамбэи продолжал:

— Ты, разумеется, хочешь участвовать в повседневной жизни тех, среди кого оказался. Если это так, выбери для себя то, что Тебе нравится. Посмотри, как мы с Норито проводим время, и присоединяйся, когда захочешь. Даже если Ты ничего не станешь делать, Ты не будешь нам мешать.

Они продолжили свои дела, а я остался. Хамбэи, уговорив меня не уходить, наверняка знал, зачем это делает, хотя мое присутствие нарушало покой, длившийся несколько столетий. В причины такого решения Мастера я не хотел вникать; так или иначе, мне предстояло о них узнать.

В следующие два-три дня я иногда входил в помещения, где трудился Хамбэи, и наблюдал за его работой. Мое присутствие ему не мешало; он молча выказывал мне неограниченное доверие. Я же ни о чем его не спрашивал. Некоторое время проводил с ним, потом шел прогуляться недалеко от пещеры, возвращался и опять шел к нему.

Однажды он позвал меня с собой. Норито что-то нес под мышкой в большом тряпичном свертке. Мы прошли сквозь густые кусты по утоптанной, но малозаметной тропинке (я не видел ее во время своих прогулок) и оказались перед довольно большой поляной, окруженной со всех сторон камнями и непроходимым кустарником. Норито оставил часть своего груза возле наших ног и прошел вперед по поляне сотню шагов. Там он развернул сверток и через считанные мгновения перед нами возникла деревянная мишень с обозначенными на ней кругами различной величины. Итак, это было место для испытания мастерства Хамбэи!

Доставая из свертка один из луков, Мастер ушел в свой мир. Взгляд, которым Хамбэи скользнул по мне, говорил о его одиночестве и погруженности в то, что он делал. Меня словно и не было рядом. Однако я ошибался. Ощупав лук, он прислонил его к моему бедру. Вручил мне колчан с десятком стрел, делая вид, что не замечает моего удивления. Хамбэи ничего не говорил, молчание являлось приказом. Противиться я даже и не думал. Я привычно поднял лук, положил стрелу на тетиву, натянул ее и отпустил. Свист был коротким и резким. В конце — тупой удар, означавший, что наконечник стрелы встретил препятствие.

Норито подбежал к мишени и крикнул:

— В середину!

Только тогда Хамбэи посмотрел мне в глаза. Его улыбка говорила: «Я знал». Он словно проник во внутрь моей души. Когда он успел сделать это? Тогда ли, когда я лежал под обрушившимся деревом? Я все еще не мог понять: разоблачен ли я только как хороший стрелок или мастеру известно и мое прошлое? А разве уже это было важно?

Я отбросил все мысли и сомнения. Взял вторую стрелу, выстрелил и опять услышал Норито: «В середину!» Третья стрела немного ушла влево. Второй лук был еще лучше первого. Попадания в мишень, удаленную на двойное расстояние, были не столь точные, но всегда верные. Лишь третий лук оказал сопротивление. Он был для конника, со смещенным центром тяжести. Лук был точен, сильнее предыдущих, стрела из него летела намного быстрее.

Затем Хамбэи собрал луки, Норито все упаковал, и мы молча направились к пещере.

XLVIII

Сунг оповестил о своем приходе, разбудив гонг на воротах Дабу-дзи. Вскоре монастырские ворота распахнулись настежь. Пожилой монах поклонился и жестом пригласил гостя войти. Сунг прошел ворота и остановился, очарованный храмом. Причиной его любования была та неожиданная гармония форм и линий, которая не нарушала природное окружение, но облагораживала его чистой красотой, вышедшей из-под человеческих рук. Редко, когда человеческое произведение не вступает в борьбу с природой, а тем более — дополняет ее.

Второй старик, вышедший навстречу Сунгу, представился как дайси Тэцудзиро. Он провел мастера в комнату для приемов и оставил там одного. Комната была почти пуста, стены украшали каллиграфически написанные правила поведения в монастыре, а на полу лежало несколько татами. На один из них он уселся, ожидая прихода старейшины. Из дальнего помещения слышалось бормотание множества голосов, читающих сутру. Ученики были на занятиях.

Сунг ждал недолго. В комнату вошел еще один монах. Простое монашеское одеяние украшал только знак старейшины. Руки были сложены на животе, а глаза с любопытством рассматривали гостя. Когда Сунг вскочил, роси проницательно посмотрел на него и глубоко поклонился. Они сели друг напротив друга. Сунг ждал, что хозяин заговорит первым. Так оно и получилось:

— Дорогой Сунг Шан, весьма своевременен Твой приезд из Китая, дабы этот некогда великолепный бамбуковый сад вернуть к жизни. Благородными людьми были и его прежние хранители. И Ты, выбравший сам свое призвание, не можешь и не смеешь быть иным.

— Благодарю Тебя за веру в мои намерения, — ответил Сунг. — Нелегко быть благородным, когда за нами стоят другие люди, принадлежащие иному миру. Я прибыл сюда не только по велению императора, но и по своему решению. Пока задания властителей будут достойны, я буду их выполнять. Если их требования перестанут быть таковыми, я прекращу свою работу на них. Единственное мое желание — узнать как можно больше нового и подарить свои знания простым людям обеих стран.

— Дорогой Сунг, тогда Тебе должно быть ясно — то, что Ты узнаешь, властители не отдадут народу. Они поступят согласно своим потребностям, которые называют «государственными». У Тебя есть подобный опыт, не так ли?

Конечно, Сунг имел такой опыт, но почему старейшина был в этом столь уверен? Мастер решился на полную искренность. Приход Рёкаи с чайным прибором лишь укрепил его в этой решимости. Чайная церемония предоставляла ему возможность оценить последствия своей откровенности. В конце концов, если правда и может быть надежно скрыта от нежелательных ушей, так это в монастырских стенах. После окончания тя-но-ю первым вновь заговорил учитель:

— Рёкаи рассказал после визита к Тебе обо всем, что посчитал важным. Я прибавлю к этому то, что знаю о Твоих несчастьях; в этом монастыре Ты получишь только помощь.

Итак, его тайны уже здесь! Это лишь подтвердило правильность выбранного решения.

— Уважаемый, я изложу Тебе свой план. Я обязан все новые открытия через гонца передавать своему императору, а некоторые из них — и японскому сёгуну как знак доброй воли будущих отношений двух государств. Но я не собираюсь открывать властителям то, чем можно злоупотребить. Вот почему уверен, что ваш монастырь — самое надежное место для хранения тайных знаний.

Старейшина поднялся с татами. Перед тем как поклониться, он сказал:

— Меня радует взаимная откровенность и общий Путь. Если Ты не против, я отряжу Рёкаи помогать Тебе, когда это потребуется. А сейчас позволь ему быть Твоим хозяином в Дабу-дзи до завтрашнего расставания.

Молодой послушник с удовольствием показал Сунгу почти все помещения монастыря, объясняя назначение каждого из них. Не миновали они и кухни, подвала, обширного сада. Сунг видел монахов: одних — выполняющих ритуальные обязанности, других — занятых физическим трудом.

Осмотр гость и унсуи закончили, поднявшись на поляну над монастырем, любимое место встреч Рёкаи и Цао. Сунг был в восторге от вида, открывавшегося оттуда на Дабу-дзи, село у подножья холма и всю округу.

После недолгого молчания Сунг сказал:

— Знаешь, когда я плыл сюда, я прочитал на корабле кое-что интересное, тесно связанное с представлением, которое организовал в мою честь Бондзон в своей крепости. Текст той пьесы странным образом подействовал и на меня, и еще на некоторых людей во дворце, а написал его, как мне сказал государь, один из учеников этого монастыря.

Поскольку Сунг сделал паузу, Рёкаи пришлось сказать:

— Да, это написал унсуи Цао.

И, спохватившись, Рёкаи замолчал — учитель строго-настрого запретил ему упоминать о друге. Сунг же продолжил:

— Я бы хотел познакомиться с этим учеником. Ты можешь это сделать?

— С удовольствием, — замялся Рёкаи. — Но его сейчас нет в монастыре. Буквально перед Твоим прибытием он отправился в паломничество. А когда вернется — не знает никто, кроме него самого.

— Хорошо ли ты его знал? — спрашивал Сунг. — По крайней мере, вы вместе проводили время, не так ли?

— Да. Рёкаи охватила легкая паника. Он злился на себя и свою слабость. Сунг заметил это. Он решил не мучить послушника и перевел разговор на другую тему.

XLIX

Прошло уже несколько дней со времени испытания луков, а я со своими хозяевами не обменялся ни единым словом. Я ушел в себя, захваченный врасплох своим поведением, и пытался хоть что-нибудь понять. Мне это не удавалось. Конечно, я мог утешать себя мыслью, что раз я вел себя подобным образом, значит, так и было нужно. Но такое объяснение меня не удовлетворяло. Мне хотелось узнать, что ввело меня в искушение. Может быть, я ошибался, когда думал, что эти мои поступки не соответствовали кодексу, который почитался в моей школе. Я уже давно знал, что требовательность по отношению к себе не уничтожит моего смятения. Решение придет само собой. Это знал и Хамбэи Хадзу. Он ничем не беспокоил меня в моем молчании, но не выказывал и желания помочь. Он ждал.

Перемену я заметил в том, что упорно оставался в пещере. «Упорно» — поскольку ни разу мне в голову не пришла мысль уйти отсюда.

И решение пришло. Я был возле Мастера, когда он в своей мастерской шлифовал одну из частей лука. Я сидел рядом с ним, а он, словно продолжая прерванный вчера разговор, начал рассказ:

— Первое, что нужно знать об этом ремесле, — ему, как и стрельбе из лука, учатся очень долго. Поэтому результат труда можно увидеть не скоро. Многие говорят, что для этого необходимо терпение. Возможно, это и так. Но нужно еще кое-что! — мастер улыбнулся. — Я расскажу тебе о способе, которым моя семья работает уже много лет. Конечно, каждый из нас, наставников, вносит в работу что-то новое, но не может отступить от основных принципов.

Он пододвинул к себе заготовки из различного дерева и бамбука.

— Большинство непосвященных думает, что лук изготавливают исключительно из высокой травы. На самом деле бамбук — лишь одна из составных частей. Из деревьев чаще всего используют катальпу, имеющую большие толстые листья и плод, похожий на палочку для письма, затем японский дуб и шелковицу. Многие Мастера, используя бамбук, берут вид ча кон чук, известный как «чайная тросточка». Название происходит от того, что его высушенные стебли по цвету напоминают свежезаваренный чай. Поскольку он довольно хрупкий, его используют для луков, не обладающих большой силой. Для больших луков, предназначенных для конников, я применяю желтый бамбук с перистой верхушкой. Здесь он в изобилии растет вдоль рек. Он более тонкий и гибкий, чем чайный, но более прочный. Кроме двух слоев бамбука, которые помещаются между слоями дерева, еще два скрепляются со всем этим снаружи и создают внешний вид лука и его поверхность.

Я увидел, как, склеивая части, на одном из внутренних слоев Мастер тушью каллиграфическими иероглифами написал свое имя, которое сразу было скрыто последним слоем. Он ответил на мой вопросительный взгляд:

— Имя Мастера остается внутри, и его никогда не видят.

После склеивания он укрепил лук бамбуковыми клиньями и обмотал бечевой.

— Теперь важно точно определить центр тяжести. Поскольку из этого лука будут стрелять, сидя верхом на лошади, его центр тяжести находится в нижней части, почти на две трети от верха.

— Но как Ты определяешь этот центр? — спросил я.

— Я делаю это исключительно по ощущению.

После того как были вставлены клинья, дерево и бамбук приняли нужную кривизну. Затем Хамбэи стал понемногу их двигать, сгибать, выпрямлять и наконец сказал:

— Теперь хорошо!

Он объяснил мне, что в таком положении лук оставляют на три месяца. Я спросил его о приготовленных слоях. Должны ли заготовки перед склеиванием тоже предварительно отлежаться?

— Не слои, а бамбук целиком перед тем, как его разрубают. Чтобы принять при сушке нужный желтый цвет и приобрести гибкость, каждый ствол лежит в особом растворе от двух до трех лет!

После этого мастер сказал:

— Чтобы Тебе не ждать три месяца, я возьму лук, который уже вылежал нужный срок.

Хамбэи взял со стола небольшой тонкий инструмент и начал, сперва грубо, а затем очень точно и понемногу строгать две наружные части. Хорошо их выстругав, он установил и приклеил на концах лука деревянные детали для укрепления тетивы и в качестве противовесов для точнейшего установления центра тяжести всего лука.

— Последнюю проверку правильности изгиба лука проводят на деревянной колодке под названием «конь».

Это была большая наклонная колодка на козлах с выемками, предназначенными для разных видов луков, изгиб которых различался почти незаметно для глаза. Изгиб лука должен был идеально совпадать с изгибом выемки на колодке.

Когда все было в порядке, Хамбэи перешел к завершающей работе — лакировке и сушке.

— Теперь остается только натянуть тетиву. Ее делают из конопли, которую спрядают до нужной толщины, а затем пропитывают для прочности жидкой смолой. Когда смола высохнет, тетиву укрепляют на концах лука. Так заканчивается эта часть работы.

Я устал, всего лишь наблюдая за всем этим. Хотя Мастер ничуть не выглядел утомленным, он предложил устроить перерыв. Он сделал это для меня.

— Что касается стрел, то не найдется Мастера, который мог бы сказать, сколько их видов существует или может существовать. Столько возможностей для различия — по длине, толщине, материалу, весу, гибкости, количеству колен, количеству и виду перьев, наконечникам… Я чаще всего использую бамбук я-даке, потому что он исключительно прямой, а кроме того, растет в Японии почти повсюду. Однако, невзирая на различия, все стрелы состоят из одинакового количества частей. Их четыре: само древко, наконечник, задний край и оперение. Первым делом следует отрубить древко на нужную длину; она зависит не только от разновидности лука, но и от роста коня, роста всадника, его веса, размаха рук, то есть расстояния, на которое он может натянуть лук, и многого другого. Тщательно подбирается тяжесть и равновесие стрелы. Если на ней появляется какая-то кривизна, то ее исправляют, нагрев древко, а затем привязав его к деревянной палке. Затем на стреле обрезаются узлы, она заглаживается и шлифуется. Потом присоединяется металлический наконечник, который может быть разной формы и твердости. Это делается при помощи ударов об пень или доску; подставка, разумеется, должна быть прочной, но мягче, чем сам наконечник. Конец стрелы с выемкой, который кладется на тетиву, изготавливается из рога животного. Он достаточно прочен, а если его хорошо обработать, не слишком сильно трется о тетиву, то есть мало изнашивает ее. Его приклеивают на конец древка и только после этого придают ему форму, двигая вокруг ножа, который держат между пальцев. Это делают прямо на стреле, потому что деталь слишком мала, чтобы ее обрабатывать отдельно. Таким образом, рукам есть за что держаться, чтобы придать этой части правильную форму. Оперение делают из птичьих перьев, чаще всего — из хвоста сокола. К древку приклеивается два, три или четыре пера. Концы стрелы обматывают нитью. Когда клей высохнет, стрела готова.

Строгое правило у всех Мастеров такое — то, что уже сделано, нельзя дополнять или исправлять. Если Мастер где-то и ошибся, идет ли речь о луке или стреле, он не имеет права переделывать работу. Поэтому Мастера совершенны!

Хамбэи помолчал немного и добавил:

— Путь к совершенству долог, но когда однажды придешь к нему, его легче носить на своих плечах, чем что бы то ни было!

L

Смею ли я на что-нибудь пожаловаться? После несчастий я провел много лет в своем благословенном труде. Благое небо подарило мне дочь Кагуяхимэ, это святое существо. Теперь, когда она исчезла (так же неожиданно, как появилась), смею ли я горевать? И да, и нет. Смею, потому что моя стариковская любовь обманула меня; не смею, ибо мудрость моих лет ведет меня к завершению жизни.

Пусть простит мне слабость читатель этих строк. Доселе я использовал все слова достойно, в них был я, но моя печаль — никогда. Возможно, моя слабость происходит оттого, что огромное количество туши я истратил на то, что узнал о высокой траве, и остались лишь некоторые дополнительные детали, которые я вспомнил, но еще не записал.

Немного есть знаний, которые только наши, немного тайн, которые мы сами открыли! Обо мне говорили, что я умею то, чего никто не умеет, что я создал то, чего никто не создавал. А я ничего не нашел сам!

Вот о чем я хочу поведать: кто бы мне рассказал об одном человеке, европейце со средиземноморского острова Корчула, которого любознательные ноги четыре столетия назад носили по Китаю, если б я случайно не наткнулся на перевод нескольких его записей, предназначенных для своего мира?

«Для подъема кораблей вверх по реке они используют веревки, сделанные из другого прочного тростника длиной в пятнадцать шагов. Тростник разделяется и связывается в веревку длиной целых 300 шагов, которая прочнее, чем изготовленная из конопли».

Видел ли этот близкий мне по духу человек мост на реке Мин в Сычуани, которому уже тогда было триста лет, висящий на веревках, сплетенных из бамбука? Мне бы очень хотелось, чтобы видел, ибо могу себе представить его радость! Узнал ли он, что эту «бамбуковую пряжу» можно расплести до толщины почти невидимого волоса?

Вот почему я так говорю: кое-что в жизни мы узнаём случайно, попутно, не связывая с большинством известий, которые приходят к нам издалека, да и из непосредственной близости. Я помню страх перед незнакомой болезнью, которая появлялась во всем мире, — чумой, пока она не приблизилась к нам. О ней говорили с удивлением, с сочувствием к другим, но все же не воспринимали ее как что-то, касающееся нас лично. А потом она пришла и в наши дома. Умирали тысячи людей. Города были похожи на братские могилы. Поначалу покойников оплакивали и хоронили с должным вниманием, соблюдая традиции. А потом нахлынула волна смерти, бессердечная, как тайфун, выкашивавшая целые поселения. В некоторых из них умерших было больше, чем выживших. Уже не успевали рыть даже братские могилы. Трупы оставались гнить на улицах, куда их из последних сил вытаскивали из своих домов живые.

Да, я выжил. Но моя молодость умерла вместе с моей юной женой.

Посвятив себя высокой траве, я сумел оттеснить свое горе, не зная, что вернусь к нему очень необычным образом. Тридцать лет спустя один безграмотный крестьянин принес мне рукопись на санскрите. Ему, конечно, она была не нужна. А я, посмотрев рукопись, был ошеломлен. Неизвестный автор рассказывал о точно таком же несчастье, случившемся в Гималаях несколько веков назад. В этой рукописи была спрятана нераскрытая тайна причин появления чумы, что означало полпути к спасению от нее! Страшное открытие заключалось в том, что главным виновником был бамбук — трава, которой я посвятил всю свою жизнь! Разумеется, несчастье вызывало не само его существование, а стечение обстоятельств. Вот как это было: в определенных районах Индии, Китая и Японии (да и в «моих» рощах) растет так называемый грушевый бамбук, чей плод, в отличие от большинства других видов бамбука, плоды которых похожи на пшеничные зерна, выглядит как маленькая груша. Автор рукописи знал о ритме цветения этого бамбука — он цветет каждые тридцать лет, и именно тогда зарождается ужасное несчастье. Во время цветения крупные мягкие плоды падают на землю и страшные создания — крысы — с удовольствием их пожирают. Я спрашивал себя: какое отношение к этому имеет массовая гибель людей? Очень просто — от такого обилия пищи крысы размножаются в огромных количествах, происходит настоящий взрыв их рождаемости. После окончания цветения и исчезновения пищи все эти полчища отправляются на поиски пропитания, а пропитание есть там, где живут люди. Так зараза распространяется…

Для меня было страшно узнать об этом. А потом я спросил себя, почему никто не использовал эту рукопись и не попытался найти лекарство от ужасной болезни. Ответ я нашел в конце текста; неизвестный автор скрыл рукопись, боясь возможности того, что это знание будет использовано как оружие для массового убийства людей.

Признаюсь, сначала я был изумлен такими рассуждениями, а потом начал их понимать. Что я теперь думаю об этом? Я ни в чем не уверен. Если бы был уверен, — что-нибудь уже предпринял бы. И вот, перед вратами иного мира, пишу с надеждой, что кто-нибудь после меня будет обладать силой, знанием и мужеством, чтобы что-то сделать. Или же мне нужно спрятать, либо уничтожить мои записи? Что, если они попадут не в те руки?

Под луной, не от праздности.

Обуто Нисан,

хранитель господских рощ

Сунг Шан прочитал рукопись на одном дыхании. У него было время, чтобы найти ответы на вопросы Нисана. Сейчас он думал о роси Дабу-дзи, который послал ему с Рёкаи эту каллиграфическую рукопись. Прежде всего это свидетельствовало о полном доверии роси. Затем, подтверждало слова самого Сунга, когда он говорил учителю о знаниях, которые нужно открывать другим, и о тех, которые не следует обнародовать. И наконец, рукопись была еще одним доказательством существования той Великой книги, которую писали многие известные и безымянные люди в разное время и в разных землях.

LI

Хамбэи Хадзу знал, кто я такой. Конечно, ни один его поступок, ни одно слово не говорили об этом открыто. Однако поведение Мастера убедило меня, что моей тайны, в сущности, нет. Правда, для людей вроде Хадзу и гораздо более существенные «открытия» не значили ничего.

Я вспоминал еще одного дорогого мне человека — роси Дабу-дзи. Мне было теперь совершенно ясно, что и он относится к тем немногочисленным людям, которые считают абсолютно несущественным то, что знают обо мне. Даже если б они рассматривали мое прошлое как отягчающее обстоятельство, отношение ко мне не изменилось бы. Они принимали меня таким, какой я есть. Точно так, как начал принимать себя самого и я, с тех пор, как стал их лучше понимать.

Я лежал в некотором отдалении от огня, глядя на Норито, который готовил незатейливый ужин. Этот человек никогда ни о чем не спрашивал. Я вспомнил о листке бумаги, который сунул мне в руку при расставании дорогой Рёкаи. Это было стихотворение хокку. Как оно подошло к моим мыслям в этот вечер!

Вот третий человек, который довольствовался тем, что знал обо мне все! Разве недостаточно было этого, чтобы наполнить меня радостью? Рёкаи не был стариком, но приобрел мудрость старого человека.

А что я мог сказать себе, думая о Кагуяхимэ?

Тот, кого готовили к роли сёгуна, никогда не смел и не мог всерьез думать о других, тем более — любить их! Существовало лишь великое Я, которое зачастую заменяло и отечество. Думаю, империя для тех, кто царствовал достаточно долго, была лишь прикрытием их огромного себялюбия. У таких людей на смертном ложе (если им выпадало счастье встретить смерть в постели) забот об империи и в мыслях не было, тем более — при последнем вздохе! После них оставалось лишь неделимое Я.

Как далек я был сейчас от подобного себялюбия! А люди, которые в последнее время окружали меня! Один Мастер заключал в себе больше пространства, чем все императорские дворцы, вместе взятые. Хотя эти люди с их несравненными достоинствами всегда были далеки от власть предержащих, именно они были единственными, кто вел свою страну и весь мир к чему-то лучшему. Их поступки и само существование составляли сущность бесконечного мудрого движения.

Хамбэи Хадзу читал мои мысли. Однажды утром я обнаружил у изголовья старинную, хорошо сохранившуюся рукопись, в которой говорилось о знаменитом Шелковом пути и людях, которые столетиями передвигались по нему. Кроме того, там рассказывалось о китайском принце по имени Ан Шигао, который отрекся от престола, чтобы примкнуть к буддийской секте. О его личной жизни ничего не было известно, кроме того, что по Шелковому пути он прибыл в 148 году в Люоянь. Однако сам Ан Шигао оставил множество следов своего труда — сотни буддийских текстов, которые он перевел на китайский и именно поэтому стал самым известным переводчиком того времени.

Сведения из этой рукописи подтверждали известную истину о том, что Шелковый путь был пульсом разнообразных культур, непрерывной цепью духовной потребности в соединении знаний нескольких континентов.

Вот как выглядела одна из частей текста, объясняющая, что перевозили по этому пути:

…Даже европейцы, братья Поло, хоть и не были купцами, в свои фантастические путешествия в Китай брали с собой амбру и хрусталь. Они говорили, что это подарки Великому Хану. Нашлись у них и черепаховые панцири.

Другие купцы привозили смеси, которые использовались в медицине для приготовления лекарств и эликсиров бессмертия. Из Персии и Индии везли левкои, мускатный орех, кориандр, сандаловое дерево, перец, сахарный тростник, мастику, мирру, кардамон, алоэ и камфару для погребальных обрядов. Согдийцы и арабы привозили ляпис-лазурь и индиго для приготовления краски для бровей и век, хну, которой красили ногти, ладан и таинственное серое вещество, считающееся змеиной слюной. Очень ценным считался асбест, потому что его, говорят, выделяла густая шерсть крысы-саламандры. Из Котана, кроме стекла и кораллов, прибывал прекрасный нефрит, настоящее чудо природы.

Из Китая столетиями самыми невероятными способами уходили всевозможные маленькие и большие тайны: приправы, пряности и дурманящие средства вроде женьшеня, опийного мака, имбиря, куркумы и ревеня. О китайском чае знали все.

Шелк ценился столь высоко, что купцы о стоимости и не спрашивали. Разумеется, они перепродавали его за огромные деньги, потому что не в их характере было терять прибыль, но даже когда позднее в других странах тоже стали производить шелк, китайский остался самым дорогим. Возможно, он погубил Шелковый путь, потому что был одним из первых товаров, доставленных контрабандой на Запад по этому пути, и остался символом таинственных восточных земель. Говорят, это произошло в первые века нашей эры, при династии Хань. Интересно, что единственные сведения об этом, причем, разумеется, недостоверные, содержатся в книге «Путевые заметки» («Миллион») венецианца Марко, где он описывает путешествия своих братьев Матео и Николо, а также свое более позднее путешествие с ними в 1271 году.

В этой рукописи пересказывается предание о том, как император Минг из династии Хань, царствовавший с 58 до 75 года, увидел во сне Будду и после этого отправил нескольких своих посланцев в Индию разузнать о его учении. (Говорили, что они добрались до самого Константинополя.) В Китай посланцы вернулись с несколькими буддийскими монахами, буддийскими книгами и статуями и отдали все на хранение в монастырь Белой Лошади. Именно про этих монахов рассказывают, что они вывезли из Китая шелковичных червей, спрятав их в пустоты внутри своих бамбуковых посохов.

Другое предание рассказывает о некой принцессе, чье имя нельзя было упоминать из-за ее высокого ранга, которая, отправляясь из Китая, не желала расставаться со столь любимым ею шелком и, вопреки запрету императора, увезла шелковичного червя в своих густых волосах и так открыла «другому миру» тайну изготовления шелка.

Хадзу, хотел он этого или нет, стал моим новым учителем.

LII

Изо дня в день Сунг повторял похожую работу, которая когда-нибудь могла превратиться в открытие. Он строил башни из предположений, ведомый интуицией. Большинство опытов заканчивались безрезультатно, однако, благодаря ошибкам, он учился многому.

Сунг относился к людям, которых одиночество вдохновляет на труд, хотя одиночество не доставляло ему удовольствия, когда он не занимался исследованиями. Желание любви почти всегда проявлялось в мыслях о Чиё. Ее образ заполнял все пространство, ее голос усиливал все звуки, которые он слышал перед тем, как погрузиться в сон. Она словно освещала ему путь, идя все время впереди него, ведя его через всю ночь до утра и исчезая вместе с расступающейся темнотой среди силуэтов бамбуковых стеблей. Просыпаясь на заре, он ощущал ее присутствие где-то рядом, словно она посылала ему прощальный взгляд, возвращаясь к тому, чему принадлежала больше. Ее двойственность мучила Сунга — она отдавалась, не покоряясь. Пока Чиё была с ним, ее тайна не мешала ему. Но теперь, когда ее не было рядом, эта тайна захватывала его и мучила, потому что он хорошо знал — настоящие тайны редко кому раскрываются.

Однажды Сунг настолько погрузился в мысли, что лишь встав из-за стола, заметил Рёкаи, который, очевидно, уже долго сидел в углу комнаты, загадочно улыбаясь.

Рёкаи начал разговор с вопроса:

— Что ты чувствуешь, когда рассылаешь свои новые открытия сёгуну, своему императору и в наш монастырь?

— Ты упустил из виду еще одно место, все, что я обнаружил, получают еще мои переписчики в Храме бамбука! Что чувствую? Роси я полностью доверяю и знаю, что все будет употреблено правильным образом. В Храм шлю, потому что создал там уже большую библиотеку. С государем и сёгуном у меня договоры — я обязан оповещать их обо всем, что здесь делаю…

Помолчав, он добавил:

— А вот что ты почувствуешь, Рёкаи, когда я вновь спрошу тебя о Цао!

— Как возможно, чтобы твой молодой друг написал столь мудрый текст, который я имел возможность слышать во дворце?

Рёкаи вздрогнул. Однако, справившись с собой, он вот что ответил:

— Мы никогда не интересуемся прежней жизнью унсуи. Каждый есть то, что он есть. Возможно, Цао много пережил, но кому до этого в монастыре есть дело?

— Впрочем, — продолжал Рёкаи, — ты пробудешь здесь довольно долго и дождешься возвращения Цао из паломничества.

LIII

Я сравнивал роси и Хадзу. За обоими я довольно долго наблюдал и считал себя способным охарактеризовать их. Но на самом деле речь тут шла не о сходстве и различиях, а об образе жизни, который они вели, и о том, что в большей или меньшей степени соответствовало моему характеру.

Говоря откровенно, я не мог ни в чем упрекнуть роси. Он преданно делал то, что считал нужным, и шел в этом до конца. То, что мне, возможно, не нравилось, было связано с моей ролью во всем этом. Я не видел себя в качестве будущего распространителя идей, в которые верил без малейшего сомнения. Не потому, что не чувствовал в себе достаточно способностей для этого, а потому, что начал уверяться в своем нежелании делать это. Проще говоря, я не испытывал потребности обучать кого бы то ни было своему образу мышления и своим убеждениям, а тем более — уверять в их правильности. Мне просто-напросто больше нравилось все, чему я научился, применять в той жизни, пространство которой я выбрал вне монастырских стен. Именно под таким углом рассматривая себя, я находил свое место где-то возле Хамбэи Хадзу. Его пример наполнял меня радостью. Благодаря ему я мог поверить в то, что смогу найти свой Путь, наполненный полезным трудом, исток которого находился бы в любви к этому труду. Это не означало, что Мастер стрел или я в своих размышлениях ушли дальше роси; дело было в решении, во что одеть полезное знание. Хадзу помогал мне узнать возможность выбора.

Означало ли это, что я хотел стать помощником Хадзу? Может быть, нет, может быть, да. В любом случае мне требовалось какое-то время для решения. Возможно, существовало еще что-то, что могло меня привлечь.

Самый лучший способ ожидания любого решения — работа. Я продолжал помогать своим хозяевам в приготовлении еды, а кроме того, крайне внимательно слушал наставления Хамбэи по изготовлению луков и стрел. Я понемногу вникал в большие тайны маленьких вещей.

Я начал в полном одиночестве ходить в тайную долину, когда требовалось испытать новое оружие. Это происходило часто, поскольку Мастер получал множество заказов из разных концов страны и от разных людей. Норито в определенные дни ходил по соседним селам, посещал тамошних старейшин, которые были известны как своего рода представители Хадзу. Через них можно было получить письменные заказы на оружие с подписью покупателя. Старик забирал эти заказы, когда приносил готовые луки. Насколько я понимал, Хадзу никогда не покидал своего дома. Все, что требовало контактов с другими людьми, выполнял Норито.

Мастер выказывал мне неограниченное доверие, предоставляя моему суду качество своего труда. То, что я говорил ему, он принимал как собственную оценку. Если лук косил в сторону (разумеется, совсем чуть-чуть), он не исправлял его, а посылал заказчику с напутствием обратить внимание на эту особенность. Я был поражен такой разновидностью уверенности, которая не предполагала никаких исправлений возможной ошибки. Хадзу считал, что это лишь особенность данного лука или стрелы! Тем самым он внушал и невозможность возвращения отправленного лука. Если Мастер считает, что может свое произведение послать покупателю, значит, тот не смеет говорить об ошибке, впрочем, как и он сам, — нужно лишь предупредить об особенностях оружия, оказав тем самым любезность.

Эти испытания доставляли мне удовольствие и по другой причине. Одиночество, в котором я находился, предоставляло достаточно возможностей для размышлений, но при этом заставляло работать. Я отдавался физическому напряжению и был при этом свободен в полете мысли, словно, натягивая лук, я вкладывал в стрелу и свою мысль, а потом отправлял ее вместе со стрелой. Смысл был не в том, чтобы попасть в цель, а в том, чтобы отпустить мысль в том направлении, которое я выбрал.

Когда я однажды попытался поделиться этим ощущением свободы с Мастером, он не удивился:

— Осознание единства с собственной природой — одно из самых углубленных и потому бесконечно в проникновении.

LIV

Я возвращался в монастырь со странным ощущением, что ухожу из него. Может, в этом была повинна хижина Обуто Нисана. Она всегда почему-то стояла на моем пути, когда я куда-то отправлялся или откуда-то возвращался. Теперь в ней был новый обитатель.

Я постучал в дверь. Никто не отворил мне. Тогда я открыл ее и вошел. Первое, что я увидел, был большой деревянный стол посреди комнаты, на котором лежал пакет с крупно написанным на нем моим именем!

Развернув пакет, я обнаружил в нем послание Сунг Шана, адресованное мне, и несколько писем. Охваченный любопытством, я пробежал послание глазами в один миг.

Далекий и близкий Цао,

если предчувствия меня не обманывают, то я обращаюсь к человеку, с которым связана моя судьба. Если ты бывший государь моей родины, то знаешь мой путь с того дня, когда ты по-своему справедливо осудил меня. Сейчас настал миг твоей силы, когда ты должен принять правду, которую я не мог и не хотел открывать прежде. И теперь ты будешь единственным, кроме меня, кто будет ее знать.

Ибо без тебя я бы никогда не испытал того, что случилось со мной, включая встречу с волшебной Кагуяхимэ, и не получил бы знаний, благодаря которым я снова живу в своей стране.

Относительно писем, которые я тебе оставляю, не сомневайся, они — доказательства твоего прошлого. Можешь делать с ними все, что тебе угодно. Со мной, когда меня встретишь, — тоже.

Преданный тебе Сунг Шан

Я взял письма. Первое было служебным, адресованным Сунг Шану, за подписью сёгуна Бондзона. В нем тот извещал, что советник Мено недостойным образом по неясным причинам совершил самоубийство и что государь предоставит в распоряжение Сунг Шана другого гонца и смотрителя.

На следующих трех письмах стояла печать моей семьи! В первом из них мой отец давал приказ свергнуть сёгуна, моего предшественника. В качестве исполнителя он назначал своего слугу Мено.

Второе письмо, также подписанное моим отцом, содержало указание даймё поднять против меня мятеж из-за того, что я пренебрег обязанностями государя.

Третье отцовское письмо поставило меня на колени; в нем отец требовал от Мено исполнения обещания убить меня — своего сына, если я проявлю излишнюю доброту и недостаточное зло.

Последнее письмо было адресовано и мне, и Сензаки, а подписано оно было Кагуяхимэ:

Не считайте мои уходы злом. Я всегда появляюсь, когда вы стоите перед великими решениями или перед великими тайнами. Мне суждено быть возлюбленной Луны и одного человека в двоих, когда у меня для этого будут силы. Помните, что вы, оба, уже служили учителями вашим учителям.

Впрочем, все учения — это учения о Присутствии. Фудзи все еще Бессмертная гора, не так ли?

LV

Несколько следующих посещений Дабу-дзи только усилили любопытство Сунга по отношению к отсутствующему Цао. Ему казалось, что картина монастырской жизни без этого человека будет неполной.

Хотя Сунг при каждом посещении втайне надеялся, что застанет Цао в монастыре, интуитивно он знал, что встретит его тогда, когда будет меньше всего этого ожидать. В этом его убеждал и последовательный отказ роси отвечать на любой вопрос, связанный с Цао.

При частых встречах с учителем, да и с Рёкаи Сунг обменивался с ними разнообразным опытом и множеством знаний. Сунг ценил способность учителя предчувствовать все, что произойдет в ближайшем будущем. Это было не каким-то пророческим даром, но силой, проистекающей из утонченной способности выносить суждения, являвшиеся следствием наблюдений за отдельными закономерностями в человеческом поведении. Сунг восхищался роси, и тот, в свою очередь, ценил Сунга как великого Мастера бамбука. Кроме того, Сунг был одним из тех редких людей вне монастыря, которые опутаны мелкими страстями неутоленных желаний.

Однажды Сунг сидел в чайной комнате и ждал роси, который готовил напиток в соседнем помещении. Войдя, учитель спокойно опустился рядом с Сунгом, оставив свое обычное место напротив свободным. Сразу после этого в дверях появился еще один человек. Поклонившись, вошедший сел напротив Сунга. Это был Осон Младший!

Выждав время, которое считал достаточным для взаимного узнавания, роси спокойно произнес:

— Я признаюсь, что вы оба — мои самые лучшие друзья. А теперь я официально вас познакомлю. Это дорогой гость монастыря Дабу-дзи, которого зовут Сензаки, находящийся здесь под китайским именем Сунг Шан. А это прежний государь Осон Младший под монашеским именем Цао.

Мастер и послушник посмотрели на учителя одновременно. Затем вновь молча обратили лица друг к другу.

Роси выпил чай быстрее, чем когда бы то ни было, встал и сказал им:

— Что касается меня, то вы и впредь — то, чем хотите быть. Я оставляю вас одних. Решения — за вами, как и раньше.

Сунг посмотрел на изменившееся лицо бывшего властителя с несколькими глубокими морщинами на лбу и двумя косыми складками, соединяющими нос с краями рта. Сильно загорелое, оно выглядело грубее и старше того, которое он помнил по последним встречам. А глаза! Глаза были слишком знакомы ему! Мастеру казалось, что он сам смотрит на себя глазами Цао. Что бывший сёгун — зеркальное отражение его самого. Сунг не смог не рассмеяться — от души, весело. Так должна смеяться мудрость! На губах Цао тоже появилась улыбка. Не в силах скрыть радости Цао расхохотался следом.

Когда вошел роси, Цао и Сунг били руками о пол, хохоча и радуясь, словно дети. Хоть и зная, что учитель поймет их, они из уважения к нему мгновенно замолчали и закончили чаепитие, словно ничего не случилось. Не проронив ни слова, они глубоко поклонились друг другу и разошлись.