Когда зазвенит капель

Пролог

Воздух над плитой трепетал жарким маревом. Тонкой струйкой Тома выливала на тяжелую чугунную сковородку блинное тесто. Оно растекалось по ребристому дну в клеточку, вздувалось и лопалось крошечными пузырьками, да так и застывало – дырочками. Поставив одну сковородку на раскаленную конфорку, Тома бралась за вторую и быстрым движением переворачивала на ней подрумяненный с одной стороны тонкий блин.

Из коридора в кухню влетел бумажный самолетик. Он будто задумался на секунду, а потом медленно спланировал на стол. Тома тут же подхватила его и запустила обратно, но не рассчитала и он врезался прямо в лоб вбежавшему следом мальчишке.

– Ой! – в притворном ужасе Тома ахнула и закрыла руками рот, но тут же звонко рассмеялась, сбрызнула смехом мальчишку, обняла его двумя руками.

– Мама, я кушать хочу! Скоро блины?

– Блины-то скоро, только давай папу сначала дождемся! Уж поди вернуться должен. Обещал по пути в погреб спуститься, варенья принести. Вишневого!

– Фу, не хочу вишневое, оно приторное…

– Ну, хозяин – барин. Не нравится – не ешь. Сметана есть еще.

Тома выключила одну конфорку. Налила на вторую последние капли теста. Его было так мало, что оно не растеклось, а застыло нелепой кляксой.

– Ой, этот маленький мне, ладно, мама?

– Тебе, Тошенька, тебе, – она улыбнулась и потрепала сына по густым черным волосам. Прав был Леон, не шло ему русское имя, да Тома настояла.

– А папа когда вернется? – мальчик прижался носом к оконному стеклу, разглядывая редких прохожих во дворе. Одни смешно прыгали через черные проталины, боясь замочить ноги в мартовском талом снегу, другие, в блестящих резиновых галошах, шагали размашисто и быстро.

Тома сняла со сковороды последний блин-кляксу, укутала дымящуюся стопку линялым вафельным полотенцем и повернулась к мальчику.

– Он обещал вернуться к обеду, сын. Пойдем пока, почитаем.

Она потянулась вверх, подцепила пальцем шпингалет и отворила створки форточки, покрытые растрескавшейся краской, впустила дрожащий, дерзкий весенний воздух, птичий нестройный гомон, собачий лай и чьи-то голоса. Весна. За окном кипела жизнь, а внутри у Томы заворочалось противное что-то – как будто маленький жучок царапал нутро острыми коготками.

Где же Леон? Она еще несколько минут всматривалась в лица, ища среди них одно, любимое, потом обняла за плечи сына и увела в комнату.

Леон не пришел и через час. Остыли блины, Антошка все больше хныкал и просил есть, и Тома налила налила на кухне две кружки дымящегося чая, накормила и сына, и сама через силу съела один блин, не ощущая ни вкуса, ни запаха.

После обеда Тома ждала. Она спотыкалась взглядом о застывшую в циферблате стрелку часов, приглушила радио, чтобы лучше было слышно, не хлопнет ли дверь в подъезде, время от времени подходила к окну и смотрела в синеющий в сумерках двор. Чтобы занять себя чем-то, стала мыть посуду, но руки дрожали и ее любимая вазочка с золотой каемочкой, что подарил Леон, раскололась на две части. Плохо.

Тогда она велела сыну никому не открывать дверь – у папы есть ключ, заплела в косу длинные темные волосы, надела резиновые сапоги и новое серое пальто с большим песцовым воротником, и вышла на улицу. Ее черные, по-лисьи узкие глаза, искали мужа в каждом движении, за каждым поворотом. Эх, говорила же она Леону, нужно было гараж ближе покупать! Но того разве переубедишь? На сто рублей дешевле, а что далече – так это ничего, ходить полезно. Она шла быстро, временами переходя на бег, останавливалась, когда в боку начинало колоть, и снова широко и размашисто крушила тонкую пленку льда, затянувшую лужи в вечеру.

Гараж закрыт. Грязный снег вокруг изрыт, истоптан множеством ног и колес, словно днем здесь происходило что-то, но Тома никак не могла понять, что. Она зачем-то подергала крепкий амбарный замок на дверях, заглянула в щель. Темно. Тихо, только где-то коротко взлаивала сторожевая собака. Огляделась – вокруг ни души, все двери заперты. Решила обойти вокруг вокруг – вдруг Леон где-то у соседей. Их гараж последний в боксе и слева разросшийся сиреневый куст, летом превращающийся в отхожее место. Тома заглянула туда. Ветки поломаны, снег утоптан, много, много разных следом и под самым кустом проталина с чернеющим в темноте пятном. Она наклонилась, потрогала пятно руками. Кровь?

В висках застучало молоточками. Как она попала домой, Тома не помнила. Трясущимися руками открывала дверь, уронила ключи, попала в замочную скважину со второго раза. В коридоре бледный как призрак, укутанный в одеяло, стоял Антошка.

– Мама, где папа?

– Он скоро придет, сынок. – Она зарылась лицом в это одеяло, сжала руками худенькие плечики, вдыхала теплый, родной запах от волос, кожи, запах безмятежности и счастья. – Иди спать, – сказала она, но не разжала рук. – Иди. Я сейчас, к тете Вале схожу позвонить и вернусь.

Телефонов в подъезде было два: у пенсионерки Валентины, что жила прямо напротив, да еще на пятом этаже у Палыча. Тетя Валя привыкла к частым визитам соседей, не отказывала никому. Тома вдавила круглую кнопку звонка. Постояла немного, разглядывая обитую черной клеенкой дверь, местами порванную, с торчащим из дыр пожелтевшим от старости поролоном. Спустя минуту за дверью послышались шаркающие шаги, звякнула цепочка.

– Теть Валь, здрасьте! Можно позвонить? Очень срочно!

– Вам всем всегда срочно… Ну проходи, коли так…

Дверь открылась полностью, пропуская Тому в крошечный узкий коридор, окутывая запахами кислой капусты и затхлости. На тумбочке у зеркала, накрытой белой кружевной салфеткой, стоял телефон и табуретка – для соседей. Тома опустилась на табуретку, сняла трубку, покрутила диск.

– Алло! – голос подруги на том конце веселый, живой.

– Свет, это я, Тома. Мой там не у вас? Не видели его?

– О, Томочка, объявилась! Нет, не захаживал твой. Ща, погоди… Мишань! Ты Левку Чапчавадзе видел седня? – крикнула Светка куда-то в сторону.

– Нет, грит, не видал. А что, пропал что ль?

– Пропал… как с утра ушел, так до сих пор нету…

– Вот паршивец!

– Ладно, давай, увидимся как-нибудь.

И, не дождавшись ответа, повесила трубку. Где же он? Может, к матери зашел да не предупредил? Набрала свекрови, но и там он не появлялся не только сегодня, но и целую неделю, выслушала тираду, что совсем совести у молодежи нет, забыли старушку, не заходят, не помогают. Свекровь, чистокровная грузинка, всегда говорила много, быстро, слова сыпались как горох из стручка, так что Тома даже не всегда ее понимала.

В растерянности Тома достала из кармана висевшей на стене пучеглазой плетеной совы телефонный справочник, полистала его. Скорая – вызовов не было. Травмпункт, хирургия: не поступал. Морг. Нет такого.

Что делать? Куда бежать?

Тома бросила в комнату дежурное: “Теть Валь, спасибо!”, вернулась домой. Антошка не дождался ее, уснул. Тома погладила темные волосы, прижалась губами к дрожащим ресницам и вышла из комнаты в кухню. Там она долго всматривалась в незашторенное окно, уже не пытаясь разглядеть Леона в чернильной темноте, потом села за стол, уронила голову на руки и глаз наконец полились душившие ее целый день слезы. Горькие, как полынь.

Ее разбудил гимн по радио. Она вздрогнула, покрутила затекшей шеей и поняла, что так и проспала всю ночь – сидя за столом. Кинулась в спальню в надежде – никого. Разбудила Антошку в школу, в тягостном молчании собралась на завод. На столе оставила записку – вдруг муж вернется?

У ворот школы она постояла с минуту, провожая взглядом Антошку, пока еще могла различить среди спешащих школьников его подпрыгивающий ранец на спине и синюю вязаную шапочку.

На заводе на проходной влилась в поток, там ее выцепила технолог:

– Томка, ты чего такая смурная? На тебе ж лица нет!

– Левку не видела моего? Пропал он. Ночевать не пришел, – ответила вместо приветствия.

– Не, не видала. Да ты брось переживать, поди запил с кем-нибудь в гараже!

– Нет его в гараже. Да и не пьет он вовсе.

– Ой, все они не пьют до поры, до времени. А как схлестнутся с дружбанами – так пиши пропало. Я тебе говорю: забухал твой милый. Не боись, пропьется и вернется.

Тома передернула плечами и пошла к своему месту. Через час в дверях цеха появилась старшая смены и, перекрикивая гул конвейера, позвала:

– Томка! Поди-ка сюды! Тут к тебе товарищ, из милиции.

Томе показалось, что сердце ее, словно лопнувшее яйцо, стекло по ребрам куда-то вниз и теперь противно стучало в животе. На деревянных ногах она вышла на проходную. Там стоял мужчина в форме и что-то писал карандашом в блокноте. Он поднял на нее внимательные серые глаза и спросил:

– Товарищ Чапчавадзе Тамара Петровна? Младший лейтенант Ерохин.

Слова не слушались, застряли в горле. Тома молча кивнула, прикрыла ладошкой рот.

– Чапчавадзе Леон Давидович – знаете такого?

Она снова кивнула и выдавила:

– Муж… Это мой муж… Что с ним?

– Все вопросы потом. Пожалуйста, пройдемте со мной, вам необходимо проехать в отделение для дачи показаний.

– Показаний? Каких показаний? Что с Леоном?! Он ранен?!

– Нет, он не ранен. Пожалуйста, пройдемте.

Тома беспомощно оглянулась на старшую смены. Та, выкатив и без того круглые глазищи, мелко и часто закивала.

– Иди, иди, Томочка, иди… Да стой, куда раздетая! – она кинулась в раздевалку и тут же вернулась, неся на вытянутых руках Томино пальто, – вот, накинь, простудишься же!

УАЗик тряс и подпрыгивал на каждой выбоине. Дома за окном слились в одну серо-желтую массу, Тома их не различала, не понимала, куда они едут, зачем. Зачем? Что с Леоном? Что случилось? Мысли не думались, они пухли, теснились в голове, грозя взорвать ее.

В маленькой комнате без окон тусклая желтая лампочка. Она выхватывала светлый кружок над столом с двумя стульями, пряча в сумраке пустые углы. За столом усатый мужчина поднял на нее красные от усталости глаза. Показал рукой на стул:

– Присаживайтесь.

Протянул ей стопку черно-белых фотографий. Прикусывая губу, Тома взяла в руки несколько снимков. Девчонка… красивая… Вот она серьезная, c астрами, с бантом и в галстуке, наверное первого сентября. Тут домашнее фото, смеётся чему-то, беззаботный взгляд устремлен вдаль. А вот цветная фотография, студийная. Она на ней неестественно прямая, глаза голубые смотрят внимательно. А тут снова черно-белые фото, непонятно что на них. Какие палки, ветки, бесформенный кулек.

Сердце затрепыхалось. Следующий снимок – это и не кулек вовсе… Одеяло. А в одеяле – она. Глаза закрыты, на виске черно. Но даже мертвая – прекрасна. Еще снимок немного издалека – гаражи какие-то.

Нет, не какие-то. Их гараж. Их! Томы и Леона!

В голове будто маленький взрыв. В горле – колючий ком. Тома положила снимки на стол, подняла глаза с немым вопросом.

– Вы знали эту девочку?

Молча покачала головой: нет.

– Ваш муж, Тамара Петровна, обвиняется в убийстве несовершеннолетней гражданки Сомовой Алевтины. Сейчас он находится в камере предварительного заключения, возбуждено уголовное дело. В ваших интересах отвечать на вопросы как можно более полно и говорить правду, и ничего кроме правды.

– Не правда… Он не мог… Он не такой… Мы даже не знали ее…

Комната качнулась, поплыла. Лампочка эта, она издевается, палит прямо в глаза, слепит. Тома закрыла лицо руками. Неправда. Это все неправда, не по настоящему. Сейчас она откроет глаза и все будет по-прежнему.

– Вам должно быть известно, – в голосе следователя зазвенели стальные колокольчики, – что уклонение от дачи показаний карается законом. – он швырнул на стол папку с завязками, которую держал в руках.

– Скажите… Я могу его увидеть? Поговорить…

– Не положено! Итак, где был ваш муж вчера утром?

Потом были вопросы, много, они повторялись, следователь сердился, нервно курил и мерил шагами комнатушку. Тома сжималась на стуле, билась в истерике, как зверь в капкане, кричала, спорила. Бесполезно. Все бесполезно.

Дорога домой оглушала. Вокруг кипела, бурлила, торжествовала жизнь. Спешили люди, гудели машины, хлопали сизыми крыльями голуби. Но Тома не видела этой жизни. Она шла, ослепленная слезами, непонятно зачем, непонятно куда.

Дни потянулись тоскливые, серые. Допросы, дознания. А Антошке-то что сказать? Ночами выла, закусывала мокрый угол подушки, зажимала холодное одеяло ногами. Только и дали разок с Леоном свидеться. Лицо у него осунувшееся, изможденное, под глазами желтые круги. И нос кривой стал, как будто кто специально его на сторону своротил. Только и повторял ей шепотом: “Не я это, Томочка, не я, не верь им!”

А она и не верила. Да только сколько ни трепыхайся, кричи, не кричи: махину эту не остановить. Уже и дату суда назначили. И судью, Невскую Веру Васильевну, и народных заседателей.

А у Томы в сердце росла и крепла сначала обида, а потом злость. Чудовищная бессильная злоба пожирала ее изнутри, не давала дышать и думать.

Когда ее в очередной раз не пустили на свидание с Леоном, она уткнулась лбом в серую шершавую стену и тихо сдавленно прошептала:

– Как же. Я. Вас. Всех. Ненавижу!

А когда стала известна дата судебного заседания, Тома решилась на последний, отчаянный шаг. Бегом, бегом к Светке, она знает.

Вихрем взлетела по ступенькам, пальцем кнопку звонка вдавила, к холодной исписанной стене привалилась. Дверь отворилась и на порог вышла женщина, ладная, гладкая, на руках краснощекий младенец. Отняла она Томкин палец от кнопки звонка, затащила внутрь.

– Рассказывай.

– Ох, Светка, помоги. Сил моих больше нету. Ведь не виноватый он! Где эта бабка живет?

– На кой тебе? Чего удумала?

– Ничего не удумала, скажи только! Может хоть она средство какое знает…

– Может и знает. Да только берет она дорого, как бы не пожалеть тебе потом, – по красивому Светкиному лицу будто тучка пробежала.

– Да деньги есть у меня, немного.

– На кой ей твои деньги? Она сама тебе цену назначит, уж не знаю, что запросит. А живет она в Черемошниках, у самой речки. Дом некрашеный, будто в землю врос. Спроси бабку Маланью, ее все знают там.

Ночью Тома спотыкалась о тугие, свитые из ветра канаты и бежала к Маланье. Зачем? Она и сама еще толком не знала. Бежала, спотыкалась, ноги оскальзывались на подернутых ледком лужицах. Ветер крутил, сек по лицу. Наконец темное, гладкое полотно реки, черный домик, вросший в землю по самые окошки. В одном окошке свет горит и дверь не заперта.

Тома пару раз нерешительно стукнула и толкнула толстую, обитую по краям войлоком, дверь. Дохнуло теплом. Тома шагнула через порог и попала сразу в кухню. Под потолком тусклая лампочка, в печке трещат дрова. Бабка Маланья сидела на табуретке широко расставив ноги, чистила над ведром картошку. Белые волосы, скрученные в пучок, цветастый халат, лицо, хоть и в морщинах, но не страшное совсем. И чего ее боятся люди? Та сверкнула глазищами, усмехнулась.

– З-з-здрасьте… – выдавила Тома, оглядывая кухню. Какие-то ведра, на полках баночки, по стенам луковые косы, у печки на полу стопкой березовые поленья сложены, занавески на окнах красные, в белый горох. Пахло травами.

– Что смотришь? Ищешь крысиных хвостов да вороньих перьев? Думаешь, колдунья я, как в сказках сказывают? Не боись, не кусаюсь. Сказывай, как звать тебя, зачем пришла?

– Дело есть. А зовут меня Томой.

– Хорошее ль дело, али недоброе что замыслила?

Тома выпрямилась, подбородок вздернула:

– Обидели нас сильно. Отомстить хочу.

– Злость, месть – для бесов честь. Не дело это.

– А то, что мужа моего ни за что в тюрьму посадят – дело? То, что сын без отца останется – дело?

– Ах вон ты какая. Ни за что говоришь… Ну садись вон, посмотрим.

Тома шагнула ближе к столу, опустилась на стул, провела пальцем по нарисованным цветам. В нос ударил запах старой клеенки.

Маланья поднялась, убрала ведро с очистками, зачерпнула ковшиком воды из фляги, плеснула в кастрюльку с картошкой и поставила ее на печку. Потом ушла в комнатушку за цветастой занавеской и вернулась с толстой красной свечой и замусоленной колодой карт в руках.

– Смелая ты. Значит так. Сама я ничего делать не стану, не любо это мне. Но могу силою с тобой поделиться, в аккурат хватит и порчу навести, и наказать, кого надобно тебе. Но ответ тебе держать придется: взамен отдашь мне молодость и красоту свою. Старая я уже, а пожить еще хочется на белом свете. – сказала, как припечатала. – Согласна?

– Зачем мне красота без Леона? Они не мужа у меня отняли, а всю жизнь, понимаешь?! Всю, всю жизнь сломали!

– Ох, дура ты, девка! А как же сын твой? О нем не подумала? – спросила Маланья и глазищами будто черную дыру в душе прожгла.

– Придумаю что-нибудь. Бабушка вырастит, ежели что.

– Ох, беда мне с тобой! Бабушка…

Чиркнула спичкой. Серный шарик зашипел и словно нехотя разгорелся. Маланья медлит. Вот уже черная спичечная головка склонилась, сейчас упадет. Наконец пламя лизнуло короткий фитиль и разгорелось быстро, жарко. Свеча затрещала. Маланья послюнила пальцы, разложила карты, долго смотрела на них, перекладывала, качала головой, шамкала одними губами. Цветные картинки на них кивали и кланялись Томе.

Воздух отчего сделался густым, плотным и вязким, как кисель. Во рту у Томы пересохло, язык не слушался. В голове было мелькнуло: “Бежать!”, но ноги стали ватными, приросли к стулу. Она почувствовала себя мухой в огромной, липкой паутине.

– Руки дай! – скомандовала Маланья так, что Тома не посмела перечить. – Да не боись, давай живее!

Тома протянула враз похолодевшие ладони. Старуха схватила их цепко, как паук.

– Отныне повелеваю вкусить тебе, дитя мое, истинного ведовского могущества! Наполняйся, аки сосуд, не добром, и не злом, не теплом и не холодом, а страданием и мудростию, силою, ни человеку, ни зверю, ни времени, неподвластною! Прими благословение мое отомстить, а потом вернуться и умереть, дабы не нести тяжкий вдовий крест!

Внезапный жар обжег руки, сердце стиснуло, будто охваченное ревущим пламенем. Тома сидела, ни жива, ни мертва, охваченная злым, беспредельным горем. Жажда мести выжгла внутри все дотла, отравила душу. Обессилевшая, Тома отняла от Маланьи руки, уронила голову. Отдышалась.

– Иди теперь, исполни, что задумала. – Маланья дунула и погасила свечу. Лицо ее разгладилось, глаза заблестели огонечками.

Тома поднялась через силу, держась за стену двинулась к выходу. Обернулась, кивнула Маланье. Потом взгляд ее скользнул в зеркало в резной раме. Вздрогнула. Смотрела Тома в зеркало и не узнавала себя: кожа сморщилась, как печеное яблоко, стала тонкой, как пергамент, волосы поредели, побелели, спина сгорбилась. Злые слезы застлали глаза: вот она, цена ведовской силы.

***

Ветер играет кружевной занавеской на приоткрытом окне. Яркое солнце лижет стекла, отчего они вспыхивают факелами, окрашивая потрескавшиеся от старости стены в теплый желтый цвет. С улицы доносится музыка – в парке сегодня праздник, а в зале заседаний не до веселья.

Прикрыв глаза, толи от боли, толи усталости, мужчина сидит за решеткой. Ссутулил спину. Судорожный вздох сотряс его крепкое тело и он открыл красные воспаленные глаза и медленно, словно через силу, обвел глазами людей в зале. Взгляд пустой, равнодушный, будто огонь погас и очаг выстудило, скользнул по Томе – не признал любимой в безобразной старухе. “Леон, я здесь! – хотелось закричать ей, – это я, я, Леонушка! Неужели ты не узнаешь свою Томку?”

– Тишина в зале! Ти-ши-на!!! – судья до побелевших костяшек пальцев сжала в руке молоточек.

– Обвиняемый Чапчаввадзе Леон Давидович совершил преступления против жизни, здоровья и достоинства личности, а именно убийство несовершеннолетней с отягчающими обстоятельствами. Обвиняемый признается виновным по статье 102 УК РСФСР и приговаривается к наказанию в виде смертной казни. Именем Советского Союза, решение суда окончательное и обжалованию не подлежит. Уведите подсудимого!

Голос судьи разрывал барабанные перепонки, отпечатывался в мозге, слышался Томе снова и снова. Стиснуло сердце от боли, в груди жар разгорелся, ладони теплом и силой налились.

– Тварь!!! Паскуда поганая! Ты еще пожалеешь об этом! Пожалеешь! – Тома вскочила со своего места в зале и бросилась к судье. – Умоешься кровавыми слезами! Будь ты проклята! Проклята! И ты, и все твои ублюдки! – закричала она неистово. Руки уже будто кипятком ошпарило, а с пальцев мелкие, как горошинки, искорки посыпались. Сбросила их Тома на стол судье. Вспыхнули вмиг бумаги, задымились, пожухли. Встрепенулось жадное пламя, заплясало, будет теперь вечно погибельной порчей довлеть над судьей, неподвластное ни чарам, ни времени.

Суета поднялась, суматоха, крик.

Охранники подскочили, скрутили Томе руки и увели, кто-то сбил огонь.

– Будь ты проклята!!! – долго еще этот голос будет резать на куски по живому…

Глава 1

Огромные свинцовые тучи укутали небо, университет и деревья как ватное одеяло. Они навалились на прохожих, словно вся тяжесть мирового океана, оплакивая дождем бабье лето. Тонкие, голые ветви деревьев чуть подрагивали от порывов холодного ветра. Но закрытые окна не пропускали не по-сентябрьски колючий воздух и в аудитории было тепло и светло. Около сотни голов склонились над партами. Почти тишина. Только время от времени ее разрезал голос профессора:

– … Таким образом, наибольшее распространение в цифровых устройствах получили RS-триггеры с двумя установочными входами, D-триггер и Т-триггер. Рассмотрим функциональные возможности каждого из них… Орлова!

Слова прорывались в сознание как сквозь вату. Даша, пепельная блондинка с серыми живыми глазами под круто изогнутыми бровями, с тонкой изящной талией, с трудом разлепила глаза и подняла отяжелевшую голову.

– Орлова, опять спишь! Смотри у меня, не видать тебе зачета, как своих ушей!

– Нет-нет, Павел Николаевич, я не сплю!

В аудиторию ворвался неясный гул из коридора и спас Дашу от излишнего внимания.

– Так, мы опять не успеваем, – тучный лысеющий профессор уже потерял к ней интерес и произнес, вытирая доску, – ну что же, закончим на следующем занятии. Постарайтесь не опаздывать. И запомните, что в первую очередь я буду оценивать ваши знания, полученные на лекциях, а за посещаемость я буду ставить дополнительные баллы!

– Фу, блин, – Даша потерла лицо руками, прогоняя остатки сна, – дашь списать?

– Это как попросишь! – засмеялся Сашка, сосед по парте, – Ты всю пару проспала!

Сашка балагур и весельчак, ему все дается легко, а девчонки тают как липкое мороженое, от одного взгляда его насмешливых карих глаз. А она была симпатичной, но не красавицей, умной, но не крутой. Она была едкой, колкой, слишком напряженной.

– Ну Саааш, – Даша капризно надула губы, – ну пожалуйста. Ты же знаешь, я всю ночь доклад готовила! И я без тебя не справлюсь…

– Ладно уж. К Любке пойдешь? Я с ней встречаюсь в библиотеке, вот там и перепишешь.

Любка! Любава. Её школьная подруга. Красавица, каких поискать. Высокая, прямая, а волосы сладкой патокой по плечам. Где-то внутри у Даши заворочалось противное что-то, но она заставила себя затоптать ревность и улыбнуться:

– Идем!

Сложила в сумку тетрадь и ручку, пальто свое старое натянула и вышла вслед за Сашкой в хмурый промозглый день. Ледяной ветер моментально выдул все тепло из-под тонкого сукна, добрался до костей, разметал волосы.

Зябко кутаясь, бежали к остановке. Мимо памятника Кирову, что всегда укажет путь – вниз по лестнице. Ступенек на ней – не сосчитать. Людской поток течет, как живая река. Томск – город юности и студенчества. Город мечты, надежд и любви, по-осеннему рыжий, вихрастый. Он умеет пьянить головы, но дорого берет. В нем романтика деревянного кружева, покосившихся старых домов.

Вдали заискрили провода – подкатил рогатый троллейбус. Толпа студентов внесла их в широкие двери, смяла, прижала друг к другу. Они в центре, и Даша подбородком уперлась ему в грудь.

От Сашки пахло чем-то необычным, несладким. Он был чуть старше Даши, всего на три года. Приехал из глуши покорять большой Томск. Там, в своем селе, закончил техникум, да вовремя понял, что деревня связывает крылья за спиной. На первый курс его взяли даже без экзаменов. Она… она его любит. Давно. Целую вечность – с первого курса. А он? Он загорел, все лето проводил на улице. В деревне ведь как – от зари до зари работа не кончается. Красивый он. Здесь, в Томске, живет учебный год у тетки, ходит вечерами в качалку. Не курит и любит жизнь. Они говорили с Дашей обо всём подряд: о новой курсовой и передовых технологиях, о планах на будущее и террористах. Им легко вдвоем, интересно.

До библиотеки мединститута ехать недалеко совсем. Старая и приземистая, она нахохлилась как голубь и манила желтым светом окошек.

Внутри тепло. Пахло пылью, книгами и кофе из автоматов. В читальном зале ждала их Любава. Десять лет они с Дашей не разлей вода. Всегда вместе, всегда рядом. За одной партой сидели, хихикали, мальчишек обсуждали. Казалось, так будет всегда. Только после школы разошлись их пути. Даша пошла в политех, а Любава в медицинский. Она в этом вся: умная, добрая, правильная. Спасать, помогать, ходить даже на лекции в снежно-белом халате. Всегда и во всем первая. А Даша… Ну что Даша. Как поступила кое-как, так и учится через пень-колоду.

Любава увидела их, замахала, обрадовалась:

– Саша, ты пришел! Привет, Даш!

– Привет, солнце! – он одарил ее совсем не дружеским поцелуем.

Ребята сели за стол, весело обмениваясь новостями и лишь под строгим взглядом библиотекаря притихли, смутившись.

– Саш, конспект.., – шепотом напомнила Даша. Тот закатил глаза в притворном возмущении и протянул тетрадку через стол.

Села писать. Только бы не смотреть на этих голубков. Даша опустила веки, чтобы не видеть их, этих чертовых манящих глаз, и облизнула враз пересохшие губы. Карандаш легко порхал по бумаге – почерк у Сашки на редкость понятный.

Не вытерпела, подняла глаза. Люба о чем-то засмеялась, а он пожал плечом, шумно выдохнул ей в волосы. Взял её за руку. Одно едва заметное движение и их щеки соприкоснулись.

Не смотреть. Не мучиться. Не думать. Дашка снова взялась за карандаш, воткнула его в бумагу. Сломался. Черт! Поискала в сумке точилку, покрутила в ней огрызок. Отвела взгляд от графитовых закорючек. Сашка перехватил его, улыбнулся открыто, обезоруживающе. Красивый. О Господи, какой же красивый… Ласковый. Не с ней только.

Потянуло кислым. Запах проникал в сознание исподволь, исподтишка вторгаясь в мысли. Дашу передернуло. Внутри что-то екнуло, заставляя оборачиваться по сторонам. Ничего.

Запах усиливался, противно щекотал ноздри. Даша обернулась еще раз и вздрогнула. За соседним столом сидела женщина. Безобразно грязная, она беззвучно шамкала одними губами и пристально смотрела на Дашу. Лицо ее рассекали глубокие, как два оврага, морщины, протянувшиеся от крыльев носа к уголкам рта, цветастый платок на голове съехал набок, обнажая длинные седые волосы, которые беспорядочными клочьями висели вниз, даже не висели, а слегка шевелились, будто колышимые невидимым ветром. Под темными провалами глазниц холодные жесткие глаза впились в самое Дашино сердце. Цепко, глубоко. Даша подспудно ощутила тревогу, будто скоро все изменится.

Не поворачиваясь, она прошептала одними губами:

– Люююб… Люба, кто это?

– Где? – вскинула голову подруга. Даша перехватила ее взгляд, чтобы показать, но когда обернулась снова, за столом никого не увидела.

– Вот тут… женщина сидела… грязная такая…

– Ушла может? Я не вижу никого.

– Нет, так быстро она не могла уйти. Показалось, наверное…

– Даш, ты себя хорошо чувствуешь? У тебя щеки красные. Ну-ка, дай лоб, – Любава поднялась со своего места и легко прикоснулась губами к пылающему Дашиному лбу, обдав сладкой волной духов.

– Да ты горишь! Ты заболела! Саш, пойдем проводим ее домой!

Даша поставила локти на стол, обхватила голову руками, потерла виски.

– Не, не надо, ребят. Я сама дойду.

– Точно дойдешь? Может, такси вызвать тебе?

– Не надо. Дойду, правда.

– Ну смотри. Напиши мне потом, как домой придешь.

– Напишу, – Даша попыталась улыбнуться, но вышло вымученно: голова разрывалась на части от накатившей боли, – спасибо, Саш. Возьми.

Даша протянула тетрадь. Черт с ним, с конспектом. Потом как-нибудь. Все равно сейчас сил нет дописывать.

Вышла на улицу. Снова троллейбус. Пока ждала, пошел дождь, мелкий. Села у окна, лбом к стеклу. По нему разводы от дождя, как акварель гениального творца. Или это от слез поплыла картинка?

Ревность… Что за глупое слово. Ревнуют своё к чужому. А он не её. И хватит уже думать об этом. Любава его достойна.

Утерла слезы, не хватало еще, чтобы мама видела. Переход через пустырь, направо, еще дальше, дворами – домой. Дом у реки, старая хрущевка. Их с матерью квартира на первом этаже.

Клацнул дверной замок о вспоровшие его нутро ключи. Тишина дома. Даша прикрыла за собой тихонько скрипнувшую дверь, нашарила рукой на стене выключатель в жирном грязном пятне. Сняла промокшие ботинки, повесила в узком коридорчике пальто. Два шага – и вот она уже стояла в арочном проеме проходной комнаты.

Там на пухлом разложенном диване спала мать. Комната напоминала островок советского уюта. Вдоль длинной стены старая полированная стенка, в ней за стеклянными дверцами – хрусталь. В углу у окна телевизор. И нигде ни пылинки. Даша на цыпочках прокралась мимо в свою спаленку, повесила сумку на стул.

В ее комнате все по-другому. Еще пять лет назад она стену над кроватью залепила постерами из журналов. Напротив шкаф, рядом стол с компьютером. Мама с отпускных купила его с рук. Кругом стопками были навалены диски, учебники, тетради, в бархатном мешочке висели наушники. «Да у тебя черт ногу сломит!» – все время ругалась мама. А из окна вид на речку. Летом гладь воды не разглядеть, она зашторена зеленым занавесом, а сейчас деревья почти сбросили свой желтый наряд и сквозь кружево веток проглядывает серое полотно Томи.

Даша в темноте прошла на кухню. Она могла бы ходить по дому с закрытыми глазами. В этой квартире, где она выросла, где бегала босиком, с распущенными косами, куда возвращалась из школы, здесь годами ничего не менялось.

Это так непонятно и понятно одновременно. Почему-то из своего детства она почти не помнила папу. Лет до двенадцати. Очень отрывочно и несущественно. Помнила только поездки с ним на муковозе: он привозил муку на хлебозавод и всегда возвращался с обжигающим хлебом прямо из печи. И помнила, как он водил автобус, а Даша на капоте сидела и продавала билеты. А еще помнила, что он пил. Много и часто.

Когда Даше было двенадцать, отец повесился. Это был такой удар, что ей тогда казалось, у нее вырвали сердце и облили его кислотой. Взрослые почему-то считают, что дети – не люди и ничего не понимают. А дети – это люди. Самые настоящие люди, только маленького роста.

Мать после этого вечно на работе. Сутки через трое мыла полы в хирургии. Платили копейки. Между сменами подрабатывала чтобы купить Даше сапоги к зиме.

Даша залила булькающей водой чайный пакетик, достала холодные макароны, высыпала их на политую маслом сковородку. Деликатесов у них отродясь не водилось.

Измерила температуру – нормальная. И щеки уже не горят, и голова почти не болит. Странный сегодня день. Достала телефон, написала Любаве. Хорошая она, беспокоится наверное…

Глава 2

До конца пары оставались считанные минуты. Любава стремительно писала и все равно едва поспевала за лектором: он не диктовал, а просто говорил, говорил, нудно и монотонно, так что многие студенты сложили головы на парты и нагло спали. Еще и сзади сидели две беспечные трещотки и тыкали ее карандашом в спину:

– Любка! Эй! … Люба! Пссс!

– Ну че надо?

Любава нахмурилась и обернулась. Если не ответить, того и гляди вся спина в синяках будет. Белка и Стрелка, так уж прозвали этих неразлучных подружек, весело смотрели на нее сверху вниз. Лекция их явно не заботила. Белка красила ногти лаком, смешно растопырив пальцы, а Стрелка держала в руках маленькое карманное зеркальце, перед которым она тщательно пудрила и без того идеально гладкую, словно фарфоровую кожу. “Потом ведь опять будут просить тетрадку отксерить” – мелькнуло в голове у Любавы.

– В клуб пойдешь? В “Октябре” сегодня девушкам вход по пятьдесят рублей!

“Октябрем” назывался низкопробный ночной клуб на проспекте Фрунзе, недалеко от университета, с убогим интерьером а-ля восьмидесятые, но и с ценами под стать тощим кошелькам студентов. Любава про себя называла его “тошниловкой” за то, что многих перебравших гуляк выворачивало прямо там.

– Не. Мне на кафедру надо после пар, Роману Юричу черновик курсовой показать. А потом домой, дописывать.

– Роман Юрич то, Роман Юрич се. Да ты втрескалась в него, похоже, – насмешливо протянула Белка.

– Или он в нее. Посмотрим, посмотрим, если зачет автоматом поставит, значит точно втрескался! – хохотнула Стрелка

– Дуры, – беззлобно сказала Любава и отвернулась.

За этим разговором она пропустила последние слова преподавателя и досадливо поморщилась. Пойти что ли догнать доцента, спросить, не задал ли он чего? Да нет, неловко как-то. Ну да ладно, впереди еще куча дел. Дашке вот надо позвонить. Хоть бы она не разболелась там, а то и помочь реанимировать сломанный компьютер будет некому. А еще успеть на кафедру забежать к профессору.

Чтобы там ни воображали себе Белова и Стрелкова, а к профессору Роману Юрьевичу Любава и правда зачастила. Она восхищалась его острым пытливым умом, его проницательностью, его беззаветной любовью к работе. Все свободное от лекций время он проводил в биологической лаборатории, где отчаянно пытался найти ту самую идеальную формулу, побеждающую раковые клетки. Несколько раз он и ее приглашал, еще на втором курсе в прошлом году. Тогда она просто в восхищении разглядывала стеклянные джунгли: бесчисленные колбы, стаканы, воронки, пипетки.

В этом году он обещал ей настоящую научную работу в лаборатории. Любава загорелась его идеями, грезила постичь секреты мастерства. И вот наконец первые практики! Но только почему-то никаких фонтанирующих открытий, никаких Архимедов, выпрыгивающих из ванн. Вместо этого простые и почти медитативные действия: надеть насадку на дозатор, набрать жидкость, вылить жидкость, снять насадку. И так из раза в раз. Но она понимала, что именно эта кропотливая сложная работа рано или поздно приведет ее к прорыву.

Студенты ручейками стекались по ступенькам аудиторного амфитеатра вниз, толпились в узких дверях, устраивали шутливые потасовки. Любава не спешила. Она достала из сумки расческу и маленькое зеркальце, придирчиво оглядела безупречное отражение, стянула резинку и распустила пышную гриву пшенично-русых волос, долго и тщательно расчесывала их. Она и правда была красива. Своими длинными волосами, нежной фарфоровой кожей, бусинкой родинки на левой щеке и ласковыми глазами она напоминала деву из славянской мифологии и побуждала в мужчинах первобытный инстинкт завоевателя.

Любава убрала расческу, вынула телефон и набрала Даше. Долгие длинные гудки. Она успела сложить тетрадку и ручку в сумку, поправить пуговичку на халате, поковырять ногтем краску на парте, прежде чем Даша ответила.

– Дашка, привет! Ты как чувствуешь себя? – не то, чтобы она очень волновалась, но спросить не помешает.

– Привет, дорогая, – это “дорогая” было у них позывным, обозначающим хорошее настроение, – да все нормально. Ты как, идешь гулять сегодня?

Люба в ответ облегченно рассмеялась:

– Ох, ну и хорошо! Ты меня вчера так напугала! Слушай, ты прикинь, что у меня вчера случилось?

– Что? Что случилось?

– Ой! Курсовую вчера писала, зашла на какой-то сайт, куда-то нажала и у меня что-то выскочило. Теперь синий экран и я ничего не могу сделать. Хорошо хоть черновик успела сохранить!

– Ох, горе ты луковое! Куда нажала? Что выскочило? Опять вирус какой-нибудь поймала? – выпалила Даша на том конце.

– Даш, ну не сердись, я не знаю, как объяснить. Может, ты ко мне придешь? Ты же с лета не была у меня! Предки ремонт доделали, посмотришь как раз. Я тебя накормлю. Ну помоги, Даш!

– Ну ладно, уговорила. А Сашка что, ты с ним не встречаешься сегодня?

– Нет, он вчера говорил, что его тетя просила помочь с чем-то. Он не сможет, – тут Любава вздохнула. – У тебя кончились пары? Ты можешь ко мне на кафедру зайти? Мне надо показать черновик курсовой. А потом вместе пойдем, ладно?

Даша помолчала немного, а потом сказала:

– Договорились! – она кинула телефон в сумку и заспешила к выходу одной из последних.

Коридор жужжал, будто потревоженный улей. Студенты спешили вниз и вверх по лестницами, группами толпились у дверей, смеялись, толкались и громко разговаривали. Любава лавировала между ними как заяц, запутывающий след. Наконец кафедра за узорными металлическими дверями. Запыхавшись, она даже забыла постучаться, просто распахнула дверь, влетела и замерла на пороге. За ближним столом хмурился в экран монитора профессор Бекк.

– Роман Юрьевич, здравствуйте! Я принесла черновик курсовой, посмотрите?

– Чкалова! Уже?

– Ну.., – смутилась Любава. От раздачи тем едва ли прошла неделя. Но она всегда и везде была первой. Лучшая студентка на курсе, гордость кафедры. Профессор за живой, пытливый ум пророчил ей великое будущее, грандиозные открытия. “Если любовь голову не заморочит”, – любил добавлять он. – Да! Просто тема очень интересная!

Она шагнула поближе к столу, порылась в сумке и протянула профессору маленькую флешку с гравировкой на корпусе – подарок Сашки. С самого первого курса она томилась бессонными ночами, думала о нем все свободное от учебы время, злилась на подругу только за то, что это Даша, а не она учится с ним в одной группе. Она тогда прибежала к Даше в политех, а там ребята столпились на крыльце, смеялись, болтали. И рядом с Дашей парень – коренастый, кареглазый, а улыбка у него такая, будто он обнимал ею весь мир. Взглянул на Любаву и все – она пропала. При одной только мысли о нем ладошки у нее стали влажными, а под ложечкой сладко засосало. “Надо было не в мед поступать, а в политехнический! – говорила Даша. – Сама знаешь, у Кирова рука еще не отвалилась!” Любава смеялась, отшучивалась, мол, на тебе и проверим. Старинная легенда гласит, что если из Томского Политеха выпустится хоть одна девственница, то у памятника Кирову, что напротив главного корпуса, отвалится рука. Парней в три раза больше, чем девушек.

С тех самых пор, как Даша познакомила ее со своим одногруппником Сашкой, Любава измучилась душой и телом. Казалось, вся она превратилась в оголенный нерв. Любой звонок по телефону, любая встреча с ним, слово, жест – вызывали теперь смертельную муку. Даже во сне его образ не оставлял ее. Единственным спасением была учеба. Только так Любава могла перенестись в волнующий и прекрасный мир медицины. Ее захватывал водоворот бесконечных зубодробительных названий солей, кислот, ферментов, плазмидов и питательных сред.

Профессор воткнул флешку в компьютер, открыл документ и долго с задумчивым видом его читал, кивал головой, постукивал пальцами по столу, время от времени издавая междометия вроде “угу” или “ага”. Вдруг глаза его расширились, он как-то подобрался весь, приосанился.

– Так, а это что у вас тут такое? Я этого не давал на лекциях!

– Где? Что? – Любава обошла вокруг стола и заглянула в монитор. – А. Я вот и хотела как раз по поводу этого и спросить. Смотрите, почему во всех протоколах лечения сразу применяют химиотерапию? Почему бы нам сначала не определять, способна ли опухоль метастазировать и в зависимости от этого принимать решение, применять химиотерапию или нет? Я предлагаю провести проспективное исследование для двух групп пациентов. После установления диагноза им необходимо выделить ДНК опухоли и по маркерам генов индукции стволового состояния клеток определить способность опухоли к метастазированию. Ну и в зависимости от этого принимать решение. Это позволит не подвергать пациентов лишний раз токсическому воздействию цитостатиков.

Роман Юрьевич молчал несколько секунд. Он задумчиво смотрел в монитор, тер подбородок пальцами и видимо о чем-то думал.

– Мда. Я предполагал, что вы девушка умная. Но это… Это просто гениально! И это настолько гениально, насколько же и очевидно! И почему я сам до этого не додумался? Прекрасная работа! Продолжайте. Насчет практической части не переживайте. Я договорюсь с Оксаной Анатольевной, она нам предоставит биоматериал для исследования. Вы без проблем сможете приходить ко мне в лабораторию для проведения анализов.

– О, Роман Юрьевич, это так здорово! Можно мне прийти в понедельник? Можно? Можно? – живо отозвалась Любава.

– Конечно, – улыбнулся профессор.

Тут у него зазвонил телефон и он ответил. Несколько секунд слушал молча, а потом будто грозовая туча пробежала по его лицу, он вскочил из-за стола, с грохотом отодвинув стул и выбежал в коридор. Едва только за ним закрылась дверь, Любава закрыла документ, вытащила свою флешку и вышла следом.

В коридоре ее уже ждала Даша.

Глава 3

Она проснулась, открыла глаза и взглянула в окно, пытаясь понять, сколько сейчас времени, – но по серому сентябрьскому полумраку за окном невозможно было догадаться, утро сейчас или вторая половина дня. Какое-то время она лежала без движения, прислушиваясь – в квартире было тихо. Никто не разбудил ее, и несколько мгновений она боролась с искушением закрыть глаза и заснуть снова, но потом все-таки заставила себя встать, дотянуться до телефона и посмотреть на часы.

Проспала!

Даша подскочила с кровати и на одной ноге, на ходу натягивая юбку, поскакала в ванную.

Только умывшись, она сообразила, что мама уже куда-то ушла и не разбудила ее. Значит, ей не показалось – квартира была пуста. Черт, неужели так сложно было разбудить? Ведь знает же мама, что ей к первой паре. Теперь придется бегом бежать на автобус и даже накраситься некогда.

Мест в автобусе было полно, но она не садилась: потрескавшийся кожезаменитель на сиденьях грозил порвать последние колготки. Даша впервые опаздывала на пары, поэтому поминутно доставала из кармана пальто телефон с фотографией Сашки на главном экране, умоляя время не бежать так быстро. Черт! Автобус как назло тащился улиткой мимо престижных дорогих бутиков. Она побывала в каждом из них, вдыхала ароматы духов и рисовала на руке дразнящими пробниками помад, смотрела на платья и воображала себя в них, стараясь не замечать насмешливых взглядов продавцов, которые уже по одной только ее трикотажной кофточке безошибочно определяли, что она здесь ничего не купит, а значит, нечего и тратить на нее время. В такие минуты она в сотый раз думала, что учеба в университете – главный ее козырь. Лишь бы только избежать унылого прозябания, как у матери! Придет и ее время.

Небо на улице прояснилось, обещая теплый погожий день. “Надо будет погулять после пар с ребятами”, – пронеслось в голове у Даши, пока она бежала по пустому коридору. Стук ее каблуков гулким эхом разносился в тишине, но это ее мало заботило. А вот то, что ее сейчас ждет выговор за опоздание, расстраивало куда больше.

Дверь в аудиторию противно заскрипела, когда Даша просунула в проем голову:

– Извините, можно?

– Орлова? Почему опаздываем? Проходите, садитесь.

Стараясь двигаться как можно тише, Даша под ехидные смешки однокурсников прошла к последней свободной парте и села. Место рядом с Сашкой сегодня было уже занято старостой.

– Привет, детка. Тут такое дело. На, выбирай тему, – повернулся к ней долговязый Эдик, сидевший впереди.

– Что еще? – шепотом спросила Даша, еще не успев как следует отдышаться после быстрой ходьбы.

– Темы курсовых, детка. У нас курсач по схемотехнике! Ты не знала что ли, м? Давай, включайся. Режим “стальные яйца”, ну!

Только этого еще не хватало! Даша взяла из рук Эдика пухлую замызганную методичку и принялась вчитываться. Наверное, если читать китайские иероглифы – и то было бы больше понятно.

– … и не пытайтесь скачать работу из Интернета, все буду проверять системой “Антиплагиат”. У вас должен быть минимум теории и весомая практическая часть со всеми расчетами. Последний срок сдачи двадцатого декабря и это будет вашим допуском к экзаменам. Позже на кафедре я повешу расписание дополнительных консультаций, если что-то будет непонятно, можете приходить. Вам все ясно?

Даше показалось, что на последних словах преподаватель посмотрел в ее сторону. Знает ведь, у кого рыльце в пушку. Она обреченно слушала эту тираду, понимая, что сама она не напишет ничего.

Оставшиеся пары прошли как всегда. Еще не успел людской поток подхватить ее и вынести в широкий коридор, как зажужжал, заворочался в сумке телефон. С трудом отыскала его между тетрадок, посмотрела на экран и улыбнулась. Смахнула “Ответить”.

– Дашка, привет! – это Люба, – ты как чувствуешь себя?

– Привет, дорогая, – это “дорогая” было у них позывным, обозначающим хорошее настроение, – да все нормально. Ты как, идешь гулять сегодня?

Люба в ответ рассмеялась и словно ее сбрызнула смехом:

– Ох, ну и хорошо! Ты меня вчера так напугала! Слушай, ты прикинь, что у меня вчера случилось?

– Что? Что случилось?

– Ой! Курсовую вчера писала, зашла на какой-то сайт, куда-то нажала и у меня что-то выскочило. Теперь синий экран и я ничего не могу сделать.

– Ох, горе ты луковое! Куда нажала? Что выскочило? Опять вирус какой-нибудь поймала? – выпалила Даша.

– Даш, ну не сердись, я не знаю, как объяснить. Может, ты ко мне придешь? Ты же с лета не была у меня! Предки ремонт доделали, посмотришь как раз. Я тебя накормлю. Ну помоги, Даш!

– Ну ладно, уговорила. А Сашка что, ты с ним не встречаешься сегодня?

– Нет, он вчера говорил, что его тетя просила помочь с чем-то. Он не сможет, – тут Даша обвела аудиторию взглядом и действительно увидела, что Сашки уже и след простыл. – У тебя кончились пары? Ты можешь ко мне на кафедру зайти? Мне надо показать черновик курсовой. А потом вместе пойдем, ладно?

Даша помолчала немного, а потом сказала:

– Договорились! – она кинула телефон в сумку и заспешила к выходу одной из последних.

Спустя пятнадцать минут она поднималась по сумрачной бетонной лестнице, затопленной студентами в белых халатах. Подстроилась под их шаг. Размеренный топот однородной толпы привел ее на кафедру за узорными металлическими ставнями. Сквозь приоткрытую дверь аудитории Даша увидела Любаву. Ей не было слышно слов, она видела только ее сердитого собеседника – седеющего худощавого мужчину. Внезапно у него зазвонил телефон и он, на ходу отвечая, выскочил в коридор.

– Как сдохли?! Вы что там, охренели? – он затормозил прямо перед Дашей, видимо потрясенный словами невидимого собеседника. – Точно делали, все как я сказал? Я рассчитал дозу!

Даша во все глаза смотрела на него. Внезапно он умолк и повисла тишина, непривычно тяжелая. За эти мгновения, что он молчал, Даша рассмотрела его полностью, вплоть до красных ниточек-сосудов у него на носу.

– Так, сегодня же купить новых крыс. Этих в холодильник. Я завтра утром заеду.

Тут из аудитории вылетела возбужденная Люба и, подхватив Дашу под локоть, потащила к выходу.

– До свидания, Роман Юрьевич! – на ходу бросила она.

Через полчаса они стояли у подъезда старой сталинки – двор с аркой. Пока Люба искала в сумке ключи от домофона, Даша легко прикоснулась пальцами к узорным трещинкам на штукатурке. Старый дом, очень старый. Такой пафосный с улицы и такой обездоленный – со двора. Любиным родителям квартира досталась по наследству – то ли дед был нечист на руку, то ли занимал высокий пост.

Третий этаж, без лифта. Высокие лестницы, широкие и длинные площадки. В подъезде – эркеры и подоконники в цветах. Кованые витые балясины, широкие, отполированные десятилетиями перила… А дверь в квартиру – новая, тяжелая.

Люба клацнула ключами, потянула на себя дверь, танцующей походкой прошла в прихожую, на ходу скидывая туфли.

– Вау! Офигеть, Люб! Ты же говорила, что только в твоей комнате ремонт будет?

– Да мы так сначала и хотели. А потом у нас проводка заискрила, папа сказал, что надо целиком менять. Ну вот предки и взяли кредит. Рабочих нанимали, все быстро сделали. Так что, пока ты у своей бабки в деревне на крыше сарая загорала, у нас тут пыль до потолка стояла.

Даша растерянно вертела головой посреди огромной, с высокими потолками и лепниной, гостиной. Такая уютная раньше, она теперь стала как будто чужой. Любава провела ее по квартире, показывая светлые обновленные комнаты.

– Ну пойдем теперь ко мне, посмотришь! Руки вымой только. Надеюсь, воду горячую дали, а то уже два как авария какая-то.

Любава зашумела водой в ванной, Даша двинулась за ней следом. Она тщательно вымыла руки, сходила за оставленной в коридоре сумкой, и села наконец за компьютерный стол у подруги в комнате. На любое действие компьютер реагировал синим экраном с бесчисленными желтыми строчками букв.

– Сдох родимый, – сказала Люба каким-то торжествующим тоном, словно радуясь чему-то. – Если ты не справишься, придется в сервисный центр везти. Хорошо, что у меня есть ты! – засмеялась она. – Ну ты посмотри пока, а я пойду соображу нам поесть.

Даша воткнула в системник флешку, которую всегда носила с собой. Пока с флешки загружались нужные файлы, она оглядела обновленную комнату. Детские фотообои с Белоснежкой со стены исчезли, их заменила матовая белая поверхность и модная модульная картина с ирисами. Мебель тоже теперь другая – вместо уютной детской с плавными изгибами минималистская икеевская кровать и шкаф-купе с зеркальными дверями. Такая мебель никогда Даше не нравилась – как будто поставили металлический каркас, а про отделку забыли. На кровати спала Люська – старая одноухая и лохматая кошка. Даша встала, подошла к ней и почесала белый галстучек на шее. От прикосновения Люська выгнулась дугой, перевернулась на спину и громко замурлыкала. В этот момент телефон зазвонил неожиданно, оглушил внезапно громкой музыкой. Даша вздрогнула, непонимающе оглянулась, увидела светящийся в сумке экран, встрепенулась:

– Мам, привет!

– Даша, ты где? Почему не дома еще? – мама говорила резко, раздраженно.

– Мам, я у Любы. У нее компьютер сломался, я попробую помочь.

– Сколько раз я тебя просила после учебы сразу ехать домой?!

Даша вдруг явственно представила, как мамины брови сходятся, она покусывает уголки губ, чтобы не сказать лишнего.

– Мам, ну сколько можно?! Мне девятнадцать лет уже! Могу я уже как-то сама решать, как мне проводить свое время?

– Даша! Я сказала быстро домой! – в голосе мамы слышался упрек и еще что-то. Как будто беспомощность.

– Мам, ну пожалуйста, давай не будем ругаться. Я даю честное слово, что я у Любы, здесь больше никого нет. Мы разберемся с компьютером и я сразу поеду домой.

Какое-то время мама не говорила ничего, и слышно было только ее дыхание – так отчетливо, словно она сидела рядом с ней. Потом она сказала:

– Ну конечно, малыш.

– Я позвоню тебе попозже, как закончу, ладно?

Какое-то время Даша была занята компьютером, а Люба хлопотала на кухне. Хлопнула входная дверь – пришли ее родители с младшим братом. Мать – чопорная красавица с жутким именем: Стелла Альбертовна, и несложный шумный отец, Даша называла его дядя Боря, под завязку набитый глуповатыми шутками. Брату Леньке было шестнадцать. Он еще учился в школе, но особым рвением к учебе не отличался. Они сразу прошли на кухню выгружать продукты – большие пластиковые пакеты, белые и хрустящие, словно накануне шумного домашнего праздника.

Через пару минут Ленька помахал Даше в дверной проем:

– Привет! – сказал этот беспечный тощий мальчик, в жизни у которого не было проблем горше сломанной игровой приставки. – Пошли обедать с нами.

Даше внезапно подумалось, что она выглядела посреди этой светлой, элегантной кухни напуганным птенцом, выпавшим из гнезда. Они и раньше часто бывала у них в гостях, сидела с ними за одним столом, слушала дяди Борины зычные похохатывания, улыбалась вежливо Стелле Альбертовне.

Аппетита не было. Она с сожалением посмотрела на кусочек отбивной на вилке, положила его обратно в тарелку и отодвинула тарелку в сторону. Видно было, что она думает, как начать, и чтобы оттянуть этот момент, Даша сделала движение, чтобы встать и убрать со стола. Любава жестом остановила ее и спросила:

– Даш, что не так?

– Я пойду, пожалуй, меня мама ждет. Беспокоится, звонила уже.

– Ну ты доешь хотя бы!

– Нет, спасибо, я пойду. Люб, я тебе все настроила, если что – звони.

***

Дома в нос ударил кислый запах перегара. Мать сидела за столом, уронив голову на руки, и спала. На липкой грязной клеенке стояла почти пустая бутылка водки и зверски вскрытая банка шпрот.

– Мааам! Мам! – Даша потрясла мать за плечо. Та промычала что-то невнятное и повернула голову, по-детски подложив ладонь под щеку. Из приоткрытого рта вытекла перламутровая ниточка слюны.

Глава 4

Пальцы врача сбивчиво и замысловато танцевали по клавиатуре. Тишину в кабинете нарушало только щелканье клавиш и сдвоенное дыхание. За окном раскидистый куст мерно покачивал ветками с одним-единственным сухим листом. Он дрожал, но упрямо продолжал держаться за эту ветку.

“Прямо как я”, – подумала Марина Анатольевна. Она улыбалась, наблюдая, но за этой гримасой не было улыбки. Это была привычная уже маска, которую она надевала каждое утро и снимала только ночью, ложась спать.

Она прикрыла глаза. Когда это случилось? Она силилась вспомнить, уловить момент, когда ее жизнь стала такой. Не получается, нет.

Одно за другим она перебирала воспоминания. Доставала их бережно, словно боясь, что память, как прохудившийся мешок, рассыпет их песком, потеряет навсегда.

Вот самое первое – яркое, прыткое, как солнечный зайчик. Ей шесть лет. Она бежит по лугу, смешно раскинув в стороны руки и высоко задирая колени. Косые солнечные лучи отбрасывают длинные тени, а высокая трава путается, хватает за ноги. Она беспечна и беззаботна. Ее смех звенит колокольчиком и рассыпается в жарком мареве. Ему вторят родные голоса. За ней следом бежит сестра – они играют в салочки. Она оборачивается и на короткий миг видит на краю луга маму и бабушку. Мама, всегда чопорная и строгая, и сейчас смотрит на них, сдвинув брови к переносице. А бабушка стоит, сложив руки на белый передник и ее милый, заросший лучами-морщинками, рот смеется так же звонко и заразительно, как и она сама. Вот сестра делает отчаянный рывок, хватает ее за руку и сильно дергает. Они сталкиваются, падают и кубарем катятся, сминая буйную зелень. Сломанные травинки щекочут и покалывают сквозь тонкое летнее платье. Она смотрит сестре в лицо и смех толчками прорывается через сбившееся дыхание. Впереди у них целое лето, несчетное множество дней, наполненных запахами, светом и смехом. И счастьем.

Воспоминание задрожало и оборвалось, как пленка в диафильме. Но нет, вот следующий слайд. Ей одиннадцать. Сегодня великий день. Она в колючей синей юбке и тесной белой блузке, и бант торчком на голове. А на руке как пламя – пионерский галстук. И в животе щекотно. Еще вечером защекотало. И все утро. И вот сейчас особенно сильно. Только бы не забыть клятву! Только бы не опозориться! Пионервожатая чеканит каждое слово: “Идет! Смена! Поколений!..” Вот доходит очередь и до нее, ей повязывают галстук на шею, и в глазах все расплывается от радости и бесконечного счастья. Теперь она пионер!

Теперь как будто что-то тихо щелкнуло и картинка опять сменилась. Ей семнадцать. Ночной воздух потрясающе чист и еще не отравлен выхлопными газами. Где-то поет соловей. Только что отгремел выпускной бал. Она идет с Ванькой за руку в предрассветной тишине, и сердце стучит через раз. Она и дышит едва-едва, только бы услышать его размеренный сердечный бег: от нее или наконец к ней? Глаза в глаза. Тихий шепот смешивается с горячим дыханием нового лета: “Люблю”, “Навсегда”. Счастье обрушивается на них и как океанская волна подминает под себя и тянет, тянет. У них еще нет ничего, но уже есть все. От этого воспоминания веет свободой и счастьем, и еще чем-то горько-сладким. Там она – прежняя…

Снова щелчок и новая картинка. Ей девятнадцать. Она много месяцев подряд исправно ходит в консультацию, закусив губу слушает приговоры врачей, чтобы потом за дверью дать волю слезам. Ее постоянно тошнит, кружится голова, пальцы стали похожи на толстые молочные сосиски. Любимое платье давно не застегивается и приходится носить Ванину рубашку. Она не читает газет и журналов, не вяжет, не шьет, обходит «Детский мир» по дуге. Страшно ли ей? Очень. Но упрямо верит, верит, что просто надо выдержать, отмучиться эти месяцы и с победой вернуться. И снова все будет по-прежнему, все будет хорошо. А пока Ванька работает, но как-то без огня. Платят немного, и ладно. Выпивает иногда. Но ведь по праздникам простить можно. И вот он кричит, что его в гараже ждут друзья. Собутыльники. По ее щекам катятся злые слезы, она просит, нет умоляет не пить и остаться дома. Но нет. “Пусти!” – кричит еще любимый Ванька. “И так уйдешь?” – как последний козырь, она отваживается на безумство. Ложится у порога, бесстыдно выставив кверху тугой, как барабан, живот. Ванька крутит пальцем у виска, перешагивает и хлопает дверью.

Новая картинка. Ей двадцать. Явь накрывает ее, придавливает словно подушкой. «Люблю», «навсегда» уже нет. Она катит по щербатому асфальту новенькую польскую коляску, мама достала по бартеру. В коляске пищит сверток из розового клетчатого одеяла – дочка. Дашенька. Измучила ее криками по ночам как инквизитор в средневековой пыточной. На животе – уродливый, зеленый, мокнущий шрам. Нет, шрам не на животе. На душе он. Ванька выпивает все чаще. Его не смущает, что мама оставила хорошую работу, уехала в деревню и отписала ей и сестре квартиру. Он не стесняясь живет в тещиной двушке. От отчаяния она выливает почти полную бутылку “Пшеничной” в раковину. Тогда первая звонкая пощечина обжигает ей лицо, а Ванька уходит, хлопнув дверью.

– Ну вот, все готово. – чужой голос ввинтился иглой в сознание и картинка схлопнулась, возвращая в реальность. – Вот ваше направление, его нужно подписать у заведующей. И вам нужно будет еще раз сдать анализы.

– Куда направление? – Марина Анатольевна не сбросила маску-улыбку, только пальцы с короткими, ровными полукружиями ногтей впились в ладони.

– На химиотерапию. В вашем случае без нее не обойтись. Оперировать нельзя, поздно уже. Откладывать тоже. Вы должны понимать, что на биопсии мы пустили кислород внутрь, и теперь опухоль растет очень быстро.

– И какой прогноз? – голос ее дрогнул и будто споткнулся, – На что я могу рассчитывать?

– Однозначно ответить сложно. Я не Господь Бог и не провидец. Давайте, вы пройдете назначенный курс капельниц, а потом посмотрим.

Врач ободряюще улыбнулась и подала ей пачку бумаг, распечатанных на принтере. Женщина ссутулилась, сгорбилась на стуле, в свои неполные сорок в этот миг превратившись в старушку. Она боялась. Боялась боли, боялась бессилия. Но больше всего она боялась признаться самой себе, что вся ее никчемная жизнь закончится вот так.

Дрожащими руками Марина Анатольевна взяла бумаги и неаккуратно запихала их в сумку. Проклятые руки, опять они ее выдали!

– Понятно. Спасибо. До свидания.

Она встала и направилась к выходу. У двери чуть задержалась, оглядываясь. Сколько таких несчастных принимает эта врач каждый день? Скольким она может подарить хотя бы слабую надежду? Сколько боли ей приходится видеть?

– До свидания. Не переживайте, все будет хорошо!

Марина Анатольевна еще раз кинула взгляд на дрожащий лист за окном. Держится. Потом коротко кивнула и вышла.

У кабинета заведующей очередь из таких же, как она, несчастных. Марина Анатольевна присела на краешек стула и принялась тайком разглядывать их.

Вот дедушка, сухой и сморщенный, со впалыми глазницами и тонкими, в причудливых узорах синих вен, руками. Безучастный взгляд. Движения через силу. С ним рядом сын – уж очень похож! – он похлопал старика по руке, а когда дверь кабинета открылась, подскочил и нырнул внутрь.

А вот полная женщина в платочке. Бывает полнота красивая, когда женщина гладкая, как наливное яблочко, а у нее – какая-то уставшая и тусклая.

А вот совсем молодая женщина. Красивая, стройная, с точеными чертами лица. Что она-то здесь делает?

Люди не задерживались надолго в кабинете. Подошла ее очередь. И вот она взялась за дверную ручку, уже почти нажала ее, чтобы войти. Лишь на какую-то долю секунды замерла, остановилась. Почему? Трудно сказать. За этот месяц обследований, анализов, УЗИ, рентгенов чувства стали серыми, погасли. Люди много говорят о мужестве раковых больных. И она не отрицала это мужество. Ее и кололи, и резали, и светили насквозь, теперь собирались травить ядом. Но в этот момент она была бы искренне рада умереть.

В кабинете врач что-то торопливо дописывала в карточке.

– Давайте ваше направление. – заведующая посмотрела на Марину Анатольевну поверх очков. – Что вы время тянете? Вас таких, знаете сколько? – отчеканила она, в упор глядя на женщину.

Марина Анатольевна начала торопливо доставать из сумки бумажки и карточку. Как назло, руки ее не слушались и внутри все задрожало. Ворох бумаг высыпался на пол и последний листочек медленно, дразня и танцуя, опустился сверху. Она наклонилась, чтобы собрать и перед глазами все поплыло. Земля будто качнулась под ногами и Марина Анатольевна осела прямо на пол. Маска-улыбка исчезла.

– Ну-ну, милая, что же вы так переживаете? – тон заведующей моментально сменился с укоризненного на сочувствующий. Она поднялась из-за стола. Ласково приобняла Марину Анатольевну, помогла подняться и усадила на стул. Потом, не торопясь, налила воды и подала ей стакан.

– Посидите, выпейте воды. – с этими словами она споро собрала с пола все бумаги, уселась обратно за стол и принялась листать ежедневник. – Так, посмотрим… вообще-то запись у нас очень плотная…

Марина Анатольевна не ответила. Зубы стучали о край стакана, вода выплескивалась, слезы, долгие, невыплаканные, душили. Она держала их из последних сил.

– На понедельник, третье октября есть место, пойдете? Можете считать, что вам повезло. Обычно ждут дольше.

– Пойду конечно, – кивнула Марина.

– Ну вот и славно, – сказала врач, ставя печать на направлении, – госпитализация у нас бесплатная. С собой паспорт, полис, направление.

Марина Анатольевна вышла на крыльцо. Руки по-прежнему не слушались. Только с третьего раза она попала в молнию, застегнула куртку до самого горла, натянула шапку на уши. Дрожащими пальцами порылась в сумке, достала телефон. Набрала дочери.

Вот вечно до нее не дозвониться! То батарейка у нее сядет, то не слышит она, то с друзьями где-нибудь. Конечно, друзья важнее родной матери! С каждым длинным гудком раздражение росло, ширилось, и когда дочь наконец ответила, превратилось в огромной неуправляемый ком, сметающий все на своем пути.

– Мам, привет!

– Даша, ты где? Почему не дома еще? – не удержала раздражение внутри, оно выплеснулось ядом.

– Мам, я у Любы. У нее компьютер сломался, я попробую помочь.

– Сколько раз я тебя просила после учебы сразу ехать домой?! – В груди ее копится тяжесть, как будто каждая фраза дочери падает камнем на дно.

– Мам, ну сколько можно?! Мне девятнадцать лет уже! Могу я уже как-то сама решать, как мне проводить свое время?

– Даша! Я сказала быстро домой! – сейчас она заплачет, или закричит, или…

– Мам, ну пожалуйста, давай не будем ругаться. Я даю честное слово, что я у Любы, здесь больше никого нет. Мы разберемся с компьютером и я сразу поеду домой.

Какое-то время Марина не говорила ничего. Она сразу сникла, ссутулилась, сжалась вся. Щеки горели, будто ее сильно, наотмашь отхлестали. Потом она чуть слышно прошептала:

– Ну конечно, малыш.

Она пошла на автобусную остановку, нащупала в кармане полтинник на проезд, а в голове в такт шагам колыхалась, бились о черепную коробку множество вопросов. Это конец? Есть ли выход? Как жить дальше? Если она сляжет, то где им брать денег? Больничный? А потом что?

Мысли тяжелые, неповоротливые, тревожные, не думались, они пухли в голове, вытесняя из нее все.

Глава 5

Даша в растерянности обвела взглядом кухню. Что все это значит? Раньше мама и капли в рот не брала. От уведенного мысли разделились на те, что верили в невероятную картину перед глазами, и на несогласных. Даша вернулась в коридор, потихоньку открыла мамину сумку.

Бутылка воды, кошелек, аккуратно сложенный пакет перекочевали на комод. Следом она достала мятый шейный платок цвета индиго и пухлую, неряшливую тетрадь. Медицинская карточка. А в ней в измятой мультифоре вложен какой-то листок. Расправила его.

⠀«Заключение УЗИ» – первое, что прочла Даша. Живот скрутило от странного предчувствия, и она проглотила строки одну за одной.

“… строение изменено за счёт диффузных изменений, … эхогенность повышена, … кровоток значительно усилен, сосуды расширены, … контуры эндометрия нечеткие, не деформированы… “ И тут же заключение гистологии: “низко дифференцированная аденокарцинома эндометрия”.

Что все это значит, Даша пока не понимала. Вот бы сюда Любу! Та любой диагноз разложит по полочкам. Но Любы рядом не было, поэтому она пошла в комнату и включила компьютер. Переписала заключение в поисковую строку. Яндекс вывалил на нее огромное количество ссылок с историями, рецептами, статьями и мнениями.

Онкология. От прочитанного ее начало подташнивать. Нет, нет, нет. Это недоразумение. Даша просто не могла вместить в сознание, что беда подступила к их маленькой семье, словно черная тень, вьющаяся клубком, высасывающая силы своими вампирскими клыками. Этого не может быть. Все разрешится, уляжется.

Что сделать, каким богам молиться, чтобы вылечить маму? Только не сейчас… Завтра можно увидеть Любу, у нее связи, она поможет.

Даша сидела долго. Экран компьютера то гас, то, тревожимый чуть заметным прикосновением к мышке, загорался снова. Мысли из головы улетучились и ее накрыло опустошение и отупение. Через час очнулась, будто кто-то ткнул ее в бок. На кухне застонала мама. “Надо подойти, – Даша сидела не шевелясь, – сколько сейчас времени?” Она взглянула на иконку часов 23:40. Даша медленно поднялась, шаркающей, старушачьей походкой вышла из комнаты и увидела маму.

Та, шатаясь, побрела в ванную, совмещенную с туалетом, а спустя пару минут вышла и не раздеваясь легла, практически упала, на свой диван. Даша подошла к маме и их взгляды встретились. В глазах этой всегда сильной, стойкой женщины, которая с неизменным упорством и жизнелюбием тащила на себе заботу о дочери, работу, любые бытовые проблемы, она увидела то же чувство, которое переполняло и ее, – беспомощный, бессильный страх перед тем, что уже случилось с ними, и перед тем, что обязательно еще произойдет.

Даша провела рукой маминой щеке, по спутанным ее волосам.

– Доченька… – прошептала мама, а потом закрыла глаза и забылась сном.

Даша посидела рядом еще немного, вспоминая, как им было хорошо раньше. Марина Анатольевна старалась печь разные вкусности и все выходные дни проводила на кухне. Даше не нравилось готовить, но она любила просто побыть в такие минуты рядом с мамой. Даша садилась за стол, наливала себе чай, а мама принималась за работу: ставила опару для хлеба, раскатывала тесто для печенья и пирожков. И вскоре кухня наполнялась ароматом пекущейся сдобы и сладкими запахами корицы, сахара и гвоздики. Окно запотевало. Работая, она без умолку болтала.

Когда в последний раз они так сидели? Только сейчас Даша поняла, что прошло уже несколько месяцев с последнего раза. Мама не говорила ей, что заболела. И Даша даже не замечала этих маленьких перемен в ней: потухший взгляд и постоянная усталость, необъяснимые недомогания, которые она списывала то на погоду, то на несвежие продукты. А последние дни она вечно куда-то спешила и опаздывала. И собираясь по утрам на лекции, Даша торопливо клевала ее в щеку в коридоре возле двери, даже не обнимала.

Она через силы пошла на кухню и собрала мусор, намочила тряпку и с остервенением принялась стирать хлебные крошки с клеенки, вылила остатки водки в раковину. От мерзкого запаха тошнота снова подкатила к горлу и память услужливо подсунула воспоминания.

Ей было лет пять или шесть, когда мама забеременела. Со временем она округлилась, раздалась, живот стал большим, как тыква, она любила прижиматься к нему щекой и слушать, как внутри толкается маленький человечек. Мама словно светилась в те дни и даже изнурительная работа не могла погасить радость в её глазах. Это было последнее их счастливое лето, наполненное солнцем, деревенскими запахами и тонким комариным звоном по вечерам. А потом мама родила братика. Но роды прошли тяжело и он умер на второй день. Даша его даже ни разу не видела. От нестерпимого горя мамино лицо осунулось и посерело, в волосах серебряными ручейками заискрилась седина, в глазах погасли огоньки. Несколько месяцев после этого в их доме стояла тревожная тишина, а потом отец поставил огромную, сорокалитровую флягу с длинной, витиеватой трубочкой на плиту. Из нее медленно, по капельке, вытекала мутная вонючая жидкость в стоящую на табуретке трехлитровую банку.

С того момента, как отец смастерил самогонный аппарат, их с мамой жизнь превратилась в кошмар. Дни сливались в одну бесконечную череду пьяного угара. И не было в этом угаре ни луча, ни просвета. Пока однажды отец не сел за руль пьяным и не вылетел в кювет на их старой двадцать первой “Волге”. Он чудом тогда остался жив и никого не покалечил на трассе. Только машина уже не подлежала ремонту. Ее отбуксировали в гараж, где она еще месяц немым покореженным скелетом напоминала о случившемся. А потом отец не пришел домой ночевать. Сначала они не слишком переживали – за много лет привыкли. На второй день мама обзвонила всех друзей и ни у кого его не было. А на третий пошла искать. Отца нашли в гараже повешенным.

Даша тряхнула головой, чтобы отбросить наваждение. Эта боль ее уже не кусала, она скрутилась клубком где-то глубоко внутри и лишь изредка царапала своими маленькими острыми коготками. Даша загнала воспоминание внутрь, задавила его и принялась мыть посуду. Монотонная работа всегда успокаивала.

Только вымыв и вытерев все до блеска, она устало поплелась в ванную. Разделась, сложив одежду на стиральную машинку, залезла в ванну, задернула шторку и включила душ. Позволила горячим струям оставлять красные дорожки на коже, смывая всю усталость этого бесконечно длинного дня. Ванная уже наполнилась паром, а Даша все стояла, поливая себя водой.

Наконец она закрыла воду, отдернула шторку, шагнула на коврик и накрыла плечи большим полотенцем. В ушах звенело. От усталости что ли? Даша напряглась, промокнула уши полотенцем, но звон не проходил. Не хватало еще звуковых галлюцинаций. Она провела рукой по запотевшему зеркалу и завизжала от страха. Отпрянула назад, больно ударилась спиной о стиральную машину и сползла на пол. От удара бутылка с кондиционером закачалась и свалилась Даше на голову, следом упала ее одежда. Но Даша не обратила на это внимания. Потому что из зеркала на нее смотрела старуха. Та самая, которую она видела в библиотеке. Не двигаясь и не моргая, она как будто впечатала у нее в сознании:

– Это только начало…

Сердце противно стучало, желудок скрутило в узел. Дрожащей рукой она нащупала на полу ту самую бутылку с кондиционером и приготовилась ею разбить зеркало. Отбросила в сторону одежду и кое-как поднялась на ноги. В зеркале снова отражалась Даша.

– Черт! Черт… у меня видно крыша уже протекает… , – прошептала она.

Звон в ушах прекратился. Даша подняла с пола упавшие вещи и вышла из ванной.

Спать не хотелось совершенно – она лежала на спине в своей тихой, темной спальне и чувствовала, как сердитые слезы холодными дорожками струятся по скулам вниз, затекая в уши.

***

До понедельника третьего октября в голове у Даши как пустая, белая страница: как она она ходила на лекции, как ждала этого дня – она ничего не помнила, ни одного звука, ни одного лица, ни одного жеста. Как будто были перерезаны все провода между ней и миром.

Эта пара недель для Даши стала временем откровений и понимания. Понимания того, что она хочет, чтобы мама выкарабкалась любой ценой и только ради нее и откровение, что ей не с кем даже поговорить об этом. Словно кусок мяса под острым ножом, ее жизнь распалась на две части. И если в части “до” все было просто и понятно, то в другой, которая “после” не было чувства защищенности. Она боялась остаться одна, чувствовала себя выпавшим из гнезда птенцом и совершенно не была готова жить без опоры. Хотя… Парадокс, знание того, что опоры нет, время от времени и становилось ею. И ей очень, очень, очень хотелось вывалить все, что творилось у нее на душе. Не зеркалу.

Но она не решалась. В эти дни она поняла, какая на самом деле лежит пропасть между ней и ее одногруппниками, которым по сути нет никакого дела до ее душевного состояния. Дежурное “Как дела?”, сочувственные взгляды – это все не то, что ей было нужно. Она рассказала только Сашке и Любаве, как самым дорогим, самым близким. И еще Эдик вклеился со своим неизменным “детка”: “Ты только не унывай, детка, все будет хорошо!”

А мама сделалась капризной и плаксивой. Ее страх всегда был рядом, обращал внимание внутрь, требовал, чтобы его чувствовали. Она могла очнуться, только если что-либо вовне отвлекало ее. Она словно передала по наследству свою маску жизнерадостного веселья. Так что теперь пришла Дашина очередь надевать ее и улыбаться. Лгать в глаза, не веря в чудо, болтать какую-то ерунду, пытаться рассмешить, твердить о каких-то чудо-лекарствах и снова улыбаться. Потом она уходила в ванную, подолгу сидела там на полу, размазывала по лицу злые слезы бессилия, насыпала в ладошку желтые кружочки валерьянки и снова надевала проклятую маску.