Кокеш

Карел Михал Кокеш

— А что там дальше? — спросил репортер Котлах.

Вопрос был задан почти машинально.

Строго говоря, Котлах уже ничего не ждал. Вокруг все одно и то же — сырость, местами плесень, с потолка капает вода.

Человек в черном резиновом плаще поежился — капелька капнула ему за шиворот.

— А дальше нет ничего, — угрюмо ответил он, — то-есть, есть старые подвалы. Замуровывать будем, и смотреть там нечего.

Человек в резиновом плаще был «крысомор». То-есть ему платили деньги за то, что он истреблял крыс. Журналистов, которые время от времени спускались в подземные коллекторы и потом писали обо всем, что видели, он не особенно жаловал. Дело в том, что для повышения своего жизненного уровня он продавал различным научным учреждениям крыс, пойманных в коллекторе, а журналисты распугивали их. Кроме того, нелишне упомянуть, что истребление крыс оплачивалось сдельно, между тем как беседы с представителями печати подлежали почасовой оплате.

— Да, но посмотреть-то я могу, правда? — настаивал Котлах.

Он готов был пойти на что угодно, лишь бы собрать материал для очерка. Пока что, кроме скуки, подземный коллектор не вызывал у него никаких эмоций. Ему всегда казалось обидным, что в подвалах, в катакомбах и прочих подземельях нет больше ни пиратских кладов, ни коллекций времен короля Рудольфа, ни, по крайней мере, скелетов замурованных монахинь. Всякий нормальный мужчина в глубине души немного романтик, а из года в год описывать высоким слогом влтавских уток или затруднения городского транспорта, и при этом не превратиться в мизантропа, в состоянии лишь действительно страстный любитель писать.

— Что ж, посмотреть-то можно, — согласился, наконец, крысомор. — Вот вам фонарь, да не наберите в сапоги. Они ведь под расписку взяты, надо нам их вернуть в целости. А я с вами дальше не полезу. Мне от этого никакого удовольствия нету. И вы далеко не лезьте, там и смотреть-то нечего.

Журналист повел лучом карманного фонарика по прогнившим сводам. Он не имел причин не верить истребителю крыс, но вместе с тем соглашался, что невозможно кормить читателей газеты одними процентами плана. Хлюпая казенными сапогами по зеленой воде, он прошел несколько поворотов. Метров через пятьдесят коридор расширился, образовав целый комплекс сводчатых помещений. Там было несколько каморок и ниш, которые, как и следовало ожидать, никуда не вели. Только у самого пола зияли отверстия, через которые вряд ли пролезла бы даже собака. Репортер для очистки совести осветил отверстия, покружил лучом света по скучному склепу и решил уходить. Придется пригласить крысомора на кружку пива и потолковать с ним о крысах. Только все это ни к чему. Морильщик ни за что не скажет ему правды. Он профессионал, и поэтому будет долго и нудно говорить о том, как надо делать эту работу, вместо того чтобы рассказать, как она делается на самом деле.

Котлах с отвращением шлепал по выбитым кирпичам мушкетерскими ботфортами, привязанными к поясу шнурочком.

— Кхм, кхм, — раздалось вдруг деликатное покашливание, — Прошу прощения, сударь…

Репортер обернулся, направив луч света на голос.

У одной из полуобвалившихся ниш стоял человечек ростом примерно в аршин. Он не был ни уродлив, ни страшен. На нем был красный кафтанчик, уже несколько потемневший от времени, на ногах — низкие сапоги, вокруг талии — широкий кожаный пояс. Это был толстенький гном весьма солидного вида.

— Что вам угодно? — учтиво обратился к нему Котлах.

Он сам отличался полнотой и бессознательно питал склонность ко всем толстякам.

Гном снял высокую черную шапочку, украшенную потертой золотой тесьмой, и с милой неповоротливостью слегка поклонился. Он был безбород, почти совершенно лыс, его добрые глаза прятались под морщинистыми, как у черепахи, веками. «Совершенно диснеевский персонаж», — пришло в голову журналисту.

Человечек дружелюбно улыбнулся и прижал свою шляпчонку к груди.

— Разрешите представиться — Кокеш.

— Репортер Котлах.

— Весьма польщен, — сказал гном и еще раз поклонился. — Прошу прощения за то, что позволил себе затруднить вас, но я только хотел спросить, не нуждаетесь ли вы в моей помощи. Был бы чрезвычайно рад услужить. Почту за честь.

— Да я н-не знаю, — растерянно произнес Котлах.

Он уже так был развращен недостатком необычайного, что до него очень медленно доходила мысль, что тут не все ладно.

— Нет, вам действительно ничего не нужно? — грустно протянул гном. — Ах, как это досадно! Видите ли, сюда мало кто заходит, в последнее время вообще никого не было, так что, как говорится, я теперь не у дел. Если б вы знали, какая тут скука! И мне так хотелось бы сделать что-нибудь для вас, хоть самую малость. Хотя бы для того, чтоб не потерять формы.

— А чем, простите, вы изволите заниматься? — поинтересовался Котлах.

Он спросил так отчасти потому, что подумал, не вытянет ли из гнома какой-нибудь материальчик, хотя было в высшей степени спорно, будет ли эта информация иметь хоть какую-нибудь ценность, поскольку, как известно, гномов не существует; с другой стороны, у Котлаха было мягкое сердце, и он не умел отказывать.

— В чем же, простите, заключается ваше уважаемое ремесло?

Обычно Котлах не изъяснялся так слащаво, но ему казалось, что это понравится гному, который явно принадлежал к старой школе.

— Ах, конечно, вы еще не знаете, — засмеялся гномик и добавил с милой, бесхитростной улыбкой. — Я, с вашего разрешения, убиваю людей.

— Что-о?! — отшатнулся репортер.

— Ну да, убиваю, — добродушно подтвердил Кокеш.

С этими словами он протянул руку и вытащил из ниши металлический молоточек, насаженный на длинную деревянную, отполированную ладонями рукоятку. — Смотрите, вот моя дубинка. Стоит стукнуть ею по головке, за самыми за ушками, и трупик готов. И не успеете вы оглянуться, как все кончено.

Котлах поставил фонарь на пол и раскрыл перочинный нож. Он надеялся продержаться, пока не подоспеет морильщик. Правда, он не думал, чтобы морильщик стал торопиться, узнай он в чем дело.

— Что вы, что вы, сударь, — Кокеш надул губки в комической гримаске. — Я не собираюсь нападать на вас! В противном случае я не стал бы вам ничего рассказывать. Я убиваю только по просьбе, сам-то по себе я очень смирный. Характер у меня не такой, не могу я этого… Так кого же разрешите мне убрать с вашей дороги?

Журналист, поколебавшись, закрыл ножик и спрятал его в карман. Строго говоря, Кокеш действительно имел совсем безобидный вид.

— Да как бы вам сказать… — в смущении проговорил репортер. — Я не совсем уверен, найдутся ли такие…

— Нет, я понимаю, — успокоительно произнес Кокеш, — вид у меня такой, что можно усомниться, справлюсь ли я, но это лишь первое впечатление. У меня, видите ли, богатый опыт, и я точно знаю, куда, надо бить наверняка. И дубинка моя очень удобна, по руке, рукоятка такая длинная, а в случае нужды, я и подпрыгнуть могу. Смотрите!

Гоп — и гном подпрыгнул на добрых полметра, взмахнув в воздухе своим орудием.

— Ага… — промычал Котлах, разматывая шарф на шее.

Если Кокеш не зря болтал, он был весьма опасен. А выглядел таким милым, таким бесхитростным добрячком, что ни один мало-мальски порядочный человек ни за что не согласился бы его обидеть.

— Да, да, сударь, — гордо сказал Кокеш, — вот так это и делается! За ушками, за ушками. И уже так много лет я никого не убивал! Есть от чего прийти в отчаяние. Не правда ли, вы не отвергнете моих услуг? Я ничего за это не потребую, это мой священный долг. С меня достаточно лишь гордого удовлетворения тем, как мастерски я это проделываю. А я проделываю это действительно мастерски!

Котлах, отвернув полу непромокаемого плаща, вытащил из пиджачного кармана трубку и медленно раскурил ее. Во всяком случае, Кокеша не следовало раздражать. Он со своей дубинкой может таких дел натворить… С другой стороны, оставить его здесь, рискуя, что его ангажирует какой-нибудь убийца… Хорошенькое выйдет дело — например, знаменитый бандит Лециан, да к нему еще Кокеш с его рвением… За две недели уложат больше народу, чем в битве при Липанах!

— Видите ли, пан Кокеш… — тактично начал Котлах.

— Просто Кокеш, с вашего разрешения, — скромно сказал гном. В его манерах было что-то от старых слуг в добропорядочных домах.

— Ладно, пусть Кокеш… Видите ли, — начал импровизировать репортер, — в данный момент у меня нет для вас поручения, я ведь не рассчитывал вас встретить, да и не подходящее здесь, знаете ли, место.

— Совершенно верно, сударь, — кивнул Кокеш.

— Вот видите. И еще одно. Можете ли вы мне обещать, что в случае, если мы договоримся, вы будете работать исключительно для меня?

— Но, сударь, — укоризненно возразил Кокеш, — нельзя же служить двум господам! Можете навести обо мне справки. А если у вас нет для меня работы сейчас, то это, сударь, неважно. У вас, вероятно, много других дел. Когда вы окажете мне честь и решитесь воспользоваться моими услугами, я буду неподалеку. Вам не надо обо мне заботиться, у меня есть свои возможности. Как только я вам буду нужен, извольте позвать: «Кокеш!» — и я тут же прибегу. Во избежание каких-либо ошибок, я еще спрошу вас: «Что хочешь?». В данном случае, краткости ради, я позволю себе обратиться к вам на «ты». А вы ответите: «Того, кто за моей спиной, своей дубинкой успокой». При этом потрудитесь всегда стоять спиной к тому лицу, которое вы желаете умертвить, потому что зрение мое начало портиться, и в большой толпе мне уже трудно ориентироваться. Все остальное — мое дело. И не извольте беспокоиться по части секретности, я ведь не в первый раз это делаю. Кроме того, мне все равно никто не поверит! Мое сотрудничество никогда никому не доставляло затруднений. Многие высокие господа очень похвально отзывались обо мне, если мне дозволено проявить такую нескромность.

Котлаха мороз подрал по коже. Кокеш был неподражаем, когда говорил о смертоубийстве, как о пустячном деле.

Репортер выдавил из себя несколько ничего не значащих слов, но Кокеш был удовлетворен. Подхватив свою дубинку, он снял, шляпчонку, шаркнул ножкой и с поклоном исчез в отверстии.

Котлах почти не слушал, что рассказывал ему морильщик о крысах и истребителю грызунов пришлось раза два деликатно намекнуть прежде чем репортер сообразил уплатить за своего собеседника, осушившего пару пива, два «мерзавчика» и умявшего порцию колбасы с луком. Такое невнимание очень расстроило морильщика, и на другой день он горько жаловался сборщику крыс на неблагодарность прессы.

А Котлах вернулся в редакцию. Поскольку всем было известно, что он побывал в подземном коллекторе, то сотрудники демонстративно зажимали перед ним носы, но Котлах и в ус не дул. Над толстяками все посмеиваются. И если толстяк не дурак, то он смеется первый. Поэтому и Котлах, проходя по коридору, весело возглашал: «Прячьте носы, прячьте носы!». Добравшись наконец до своего крошечного кабинетика, он сел к пишущей машинке. Все, что он испытал сегодня, казалось ему несколько сумбурным, и потому он позволил себе пофантазировать. Вместо сухого рассказа о приманках для крыс, ядах и цементе с толченым стеклом, он начал писать о том, что, — как он знал по личному опыту, — представляется людям, когда они думают о разных подземельях. Он отошел от реализма, описав Кокеша, — понятно, не упоминая при этом о его несколько странной деятельности, — и, настрочив таким образом более пяти страниц, отдал материал и пошел домой.

Стоял осенний солнечный денек. По дороге Котлах весело насвистывал.

В прихожей он столкнулся с пани Гамрниковой. Пани Гамрникова была супругой пана Гамрника и владела половиной квартиры, во второй половине которой обитал с женой и двумя детьми Котлах.

— Послушайте, пан репортер, — остановила его Гамрникова и пошла — та-та-та-та-та…

— Несомненно, — сказал Котлах, юркнул в комнату и закрыл за собой дверь.

Это она, наверно, по поводу телефона, а может, мусорного бака. Но скорее всего о телефоне. Пани Гамрникова не в состоянии была одна оплачивать его, это стоило больших денег. И не желала, чтобы аппарат висел в коридоре, потому что тогда ей далеко ходить, и уж никак не хотела слушать в трубке чужие разговоры или тем более пускать на свою половину посторонних людей. Котлах утверждал, что эти желания несовместимы. Пани Гамрникова утверждала, что совместимы. Был бы тут пан Гамрник, он бы всем показал. Но пана Гамрника не было, так как он опять страдал за свои убеждения. Это было нехорошо по отношению к нему, если учесть, что он страдал за них еще во время войны, потом еще как-то, и теперь снова. Пан Гамрник крал на работе кожу и продавал ее.

Котлах сел в кресло. Сначала к нему подошел сын Иржи.

— Папочка!

— Да, сын?

— Что новенького?

— У меня — ничего. А у тебя?

— Папочка, пани Гамрникова ударила меня!

— Вот как. А что побудило ее поступить подобным образом?

— Папочка, я сказал ей, что она шлюха.

— Тогда пани Гамрникова поступила правильно. Таких слов вообще нельзя произносить, а тем более, когда ты знаешь, что это неправда, потому что ведь пани Гамрникова дама пожилая.

— Да, папочка, зато она сначала сказала, что ты дармоед и что ты разжирел на ее мозолях. Это она сказала на углу. И Пепик слышал. И еще она сказала, что совсем не удивится, если мамочка найдет себе другого мужика, и что, как знать, может, она так и делает, потому что только об этом и думает.

— Вот как. А где мамочка?

— Мамочка ушла. Пани Гамрникова схватила в коридоре Пепикова медвежонка и бросила его в уборную. Она сказала, что не позволит, чтоб в квартире валялась всякая дрянь.

— И мамочка пошла купить нового медвежонка?

— Не-ет. Мамочка пошла за водопроводчиком. Это был тот маленький медвежонок, серый, и он, наверно, провалился совсем вниз, потому что уборная теперь засорилась.

— Так. А что еще сделала пани Гамрникова?

— Она ударила Пепика. Когда мамочка ушла, Пепик стал реветь из-за медвежонка. А пани Гамрникова сказала, что не потерпит в квартире никакого рева.

— Хорошо, милый сын. Иди в соседнюю комнату и садись за уроки. Когда появится необходимость, воспользуйся ночным горшком. А в коридор не смей выходить, не то пани Гамрникова бросит в уборную тебя.

Котлах кинул последний взгляд на припухшие губы сына и погрузился в чтение Анатоля Франса, которого особенно любил. Он наслаждался уравновешенным скептицизмом прокуратора Иудеи, когда в комнату вошла жена. Котлах отложил книгу.

— Добрый вечер, дорогая. Вызвала водопроводчика?

Жена посмотрела на него, как на нечто такое, что может притащить с улицы плохо воспитанный пес, прошла мимо и открыла дверь в соседнюю комнату.

— Иржик, сбегай за угол, к Валашекам, пусть дадут нам на недельку ключ от их дома и ключ от их уборной на галерее. Водопроводчикам некогда. Надень пальто и ботинки, а то простудишься.

— Нет, мой милый, я не вызвала водопроводчика, — ответила она на вопрос мужа, когда сын удалился, — зато я узнала, что муж у меня тюфяк. Настоящий мужчина не потерпит, чтобы его жену так оскорбляли. Знаешь, что опять наговорила эта пани Гамрникова?

— Знаю, дорогая. Пани Гамрникова сказала, что я жирею на ее мозолях и что она поражается, как это ты не подцепишь другого мужчину.

— Это она тоже говорила, и, право, я начинаю думать, что какое-то зерно истины тут есть. Но это она говорила утром. Днем же она высказалась в том смысле, что я посылаю мальчиков после школы на улицу, чтобы они приводили ко мне клиентов, и что я, конечно, могу себе это позволить, так как муж мой работает в газете. Другой бы это даром не прошло. Так мне сказал водопроводчик, которому сказала его жена. Водопроводчик сказал, что лично он не очень-то этому верит, потому что, ему кажется, это не так, но что свидетелем на суд он сам не пойдет и жену не пустит, потому что у них достаточно своей работы, и они хотят, чтобы их оставили в покое. Что скажешь, рыцарь Галаадский?

— Я уверен, дорогая, что все это лишено логики. Я не мог разжиреть на мозолях пани Гамрниковой попросту потому, что у пани Гамрниковой нет никаких мозолей, и совершенно так же я не верю…

— И ты совершенно так же не веришь, — повысила жена голос, — чтобы я могла посылать мальчиков за клиентами, потому что в квартиру, где засорена уборная, не загонишь даже пьяного матроса. Такова, как мне кажется, твоя логика. Пойди и скажи это водопроводчику, и пусть он везде это раззвонит, потому что я… потому что нет мне никакой жизни! Восемь лет не можешь ты добиться другой квартиры! Какой же ты после этого мужчина!

Она упала на кушетку, как раз на книгу Анатоля Франса, и весь ее облик являл картину глубокого отчаяния,

— А вы не расстраивайтесь, молодая дама, — заметила пани Гамрникова, сунув голову в дверь. — Ничего, вы-то уж даже водопроводчика доведете до того, что он прочистит вам нужничек! Только смотрите, чтоб это было сделано быстро, я не привыкла к грязи в квартире. А вас, пан репортер, зовут к телефону. Я им сказала, что позову, если только вы не пьяный. Но в следующий раз чтоб мне этого не было. Отчего не сделать людям любезность, но садиться себе на шею я тоже никому не позволю. Имею я право, чтоб меня не беспокоили в моей квартире, даже в нынешнее время я могу этого требовать.

Котлах без звука прошел через коридор и взял трубку, лежавшую на вязаной салфеточке, прикрывавшей ночную тумбочку. На этой салфеточке помещалась гипсовая собачка и фигурка декольтированной андалузки.

— Котлах у телефона.

— Наконец-то! Говорит Мунцлингр. Но ты в самом деле не пьян?

— Я не пьян, — сказал Котлах. Мунцлингр был заместителем главного редактора.

— Что-то твои домашние не очень были, в этом уверены. И днем ты не был пьян? Не дернул малость с этими морильщиками крыс? Нет, правда, не дернул? Тогда одевайся и приезжай. Мне надо с тобой поговорить. Будет тебе весело.

— А ваша супруга ревет у себя в комнате, — заявила пани Гамрникова. — Да и мне тоже сдается, теперь вовсе не время вам тащиться в пьяную компанию. Я вам только скажу, что ни капельки не удивляюсь, что ваша жена хочет пожить в свое удовольствие. Я и на суде могу так заявить, коли на то пошло. И в домовый комитет сообщу. Все равно там будут обсуждать все, что у нас в квартире делается, так что не думайте! Не выйдет это у вас, не спрячетесь за ваше ремесло!

— Послушайте…

— Ничего, ничего, там поговорим, — сказала пани Гамрникова и сильно захлопнула за собой дверь.

Котлах вошел было к себе, но, увидев, что от кушетки к окну течет целый ручеек слез, осторожно прикрыл дверь и снял с вешалки плащ.

За шкафом в коридоре блеснула потертая золотая тесьма на черной шляпчонке.

— Сударь, — учтиво обнажая голову, молвил Кокеш, — мои услуги не нужны? Я тут слышал какой-то шум…

Котлах вперил в гнома почти невидящий взор.

— Нет, — вздохнул он. — Пока что не требуется. Спасибо, Кокеш.

Заместитель главного редактора Мунцлингр был великолепный работник. Он пользовался необычайным уважением. И пользовался им заслуженно. Он и сам себя уважал. Писал он, правда, немного, зато был ортодокс, что в общем-то вовсе ему не мешало. Людей ведь судят не за умные дела, которые они совершают, — это их обязанность, — а за ошибки. Товарищ Мунцлингр не делал ошибок, а потому и не подлежал никаким осуждениям. В равной мере он не совершал и подвигов. Подобные умеренно прогрессивные работники — становой хребет всякого дела.

Не совсем, конечно, пристало ортодоксу носить очки, но товарищ Мунцлингр носил их. Красивые очки. Не такие, какие носят сапожники, не оправленные толстой проволокой, какой пломбируются сейфы, и не подозрительно-заграничные в широкой оправе. У товарища Мунцлингра очки были красивые, без оправы вообще, умеренно прогрессивные. И он как раз протирал их, когда явился Котлах.

Мунцлингр был очень мил. Сначала он пояснил, что такое очерк и что — репортаж. Потом распространился на тему о том, что не является ни очерком, ни репортажем. Затем остановился на отношении трудящегося человека к идеологическому балласту, а закончив лекцию, осведомился:

— Ты был в коллекторе, Котлах?

— Я был в коллекторе, — сказал Котлах.

— Допустим. Мы послали тебя в коллектор, чтобы ты написал, как работники коллектора борются за улучшение рабочего процесса. А что ты принес нам после того, как провел там целый рабочий день? Что ты нам — то-есть не нам, а читателю — что ты ему об этом рассказал? Вот что ты рассказал!

— Да я…

— Не сомневаюсь, но я еще не кончил. Ты не сердись, понимаешь, я ведь не хочу тебя обидеть, но вот что получается, когда человек прогуливает целый рабочий день. Я не говорю, что ты прогулял, я не хочу быть несправедливым к тебе, но написал ты так, как будто прогулял. Понимаешь, один и тот же результат.

— Я не согласен, — возразил Котлах. — Конечно, если ты так полагаешь, я могу взять мой материал назад. Могу что-нибудь там переделать.

— Переделывать там нечего. Конечно, ты сядешь и напишешь снова, если, говоришь, ты там был. С твоей стороны тут не будет никакой заслуги. А твое писание мы поместим в стенгазету, пусть все читают. Только я, с твоего разрешения, вычеркну там кое-что. Это не в порядке наказания, это просто идеологическая борьба. Ты написал это для опубликования, и то, что я тебе предлагаю, тоже есть известная форма публикации.

— В этом нет ничего плохого, — сказал Котлах.

— Вот видишь. Всегда лучше пресечь в зародыше. Карлики, гномы — уход от действительности. Кое-кому такой уход нужен. Послушай, дома у тебя все в порядке?

— Я никому не позволю строить из себя дурака, — заявил Котлах. — А уж если, то лишь в определенных границах.

— Я тоже так думаю, — отозвался Мунцлингр. — Строить из себя дурака, как ты говоришь, ты никому не позволишь. Для этого ты достаточно умен. Но есть разница между умом и умствованием, сам понимаешь. Всяких там гномов можно видеть либо по недосмотру — то-есть под влиянием алкоголя — или же, так сказать, сознательно. Например, для того, чтобы не видеть другого, что кое-кому из наших интеллигентов кажется недостаточно высококультурным. Нет, всякий должен задуматься, отчего это ему видятся разные гномы.

Котлах вышел в коридор, попытался зажечь пустую трубку, потом снова спрятал ее.

— Кокеш, — глухо позвал он.

Кокеш выскочил из умывальной комнаты, таща за собой свою дубинку.

— Что хочешь? — спросил он, готовый действовать, и поднял на Котлаха свои бесхитростные глаза, полные большой, близкой к осуществлению, надежды. Котлах провел рукой по лбу.

— Нет, нет, — хрипло молвил он, — извините, это я по ошибке. Простите за беспокойство.

— Ничего, сударь, — грустно ответил гном.

Через два часа Котлах положил четыре страницы машинописного текста на стол в секретариате, запер дверь своего кабинета, а ключ повесил на общую доску. Его статья касалась гигиенических проблем декрысизации и успехов в этой области, связанных с успехами во всех других областях. То была чрезвычайно поучительная статья. Она называлась: «Труженики подземелья».

Когда Котлах вышел на улицу, уже стемнело. Было еще не поздно, но осенью ведь рано смеркается. Подмаргивали неоновые огни, и в воздухе носился запах гниющих листьев. Котлах сунул руки в карманы расстегнутого пальто и медленно побрел к закусочной-автомату. Он соображал, есть ли у них дома проволока. Согнуть проволоку крючком и вытащить из унитаза маленького, глупого медвежонка из серого плюша…

— Пожалуйста, кофе, — сказал он, подходя к прилавку. Человек в шляпе на затылке, стоявший впереди Котлаха, обернулся, будто ужаленный, и показал свое багровое лицо.

— А ты не лезь, приятель, понял? Лезет вперед…

Это был пьяница из семейства задир, которые по воскресеньям, на трибунах рингов, вскакивают с ревом: «Дав-вай, б-бей!».

— Будьте добры, чашечку кофе, — обратился репортер к девушке за прилавком в подчеркнуто миролюбивом тоне.

Пьяница схватил его за рукав:

— А, не хочешь разговаривать, брезгуешь?!

— Брось, Карлушка, — предостерег пьяницу его приятель, сидевший за ближним столиком. — Это ведь газетчик, я видел, как он из редакции прется, ты его лучше оставь. Он так тебя осрамит, что не поздоровится! И все ему поверят.

— Нет, погоди, — качался на ногах Карлушка, — я ему покажу, как срамить приличных людей, которые никого не трогают!

Котлах положил на стол три кроны за кофе и вышел.

— Нет, погоди, я ему ребра пересчитаю, — не унимался Карлушка; внезапно он рванулся к двери и вывалился вслед за Котлахом на улицу, почти пустынную в это время. Полы пальто трепались о его согнутые колени, руки бессильно свисали по бокам, как у шимпанзе.

— Куда же ты спешишь, приятель? — схватил он Котлаха за плечо, дыша в лицо винным перегаром.

— Отстаньте, — сказал Котлах. — Идите прочь!

Он чувствовал, что верхняя губа у него подергивается, как у собаки, которую дразнили слишком долго.

— Идите прочь, — еще раз крикнул он темной фигуре, которая расплылась у него в глазах — такая ярость охватила его. — Убирайтесь отсюда, понятно?!

— Ага! — взвыл Карлушка. — Ты так! Думаешь, ежели ты интеллигент, то можешь каждого оскорблять? Ну погоди, я тебе покажу…

Темные круги пошли у Котлаха перед глазами, потом слились в одно большое пятно.

— Кокеш! — гаркнул он.

— Что хочешь? — выскочил гном из подъезда, обеими руками сжимая рукоятку дубинки.

Котлах посмотрел на одутловатое лицо Карлушки, отступил на шаг и повернулся к нему спиной.

— Того, кто за моей спиной, своей дубинкой успокой! — быстро проговорил он.

Кокеш подпрыгнул, взмахнул дубинкой, раздался глухой удар. Что-то треснуло, что-то металлическое упало на тротуар. Котлах обернулся.

Пьяница шатался, его сплющенная шляпа съехала почти на ворот пальто, и он озирался с идиотским видом.

— Да у него чёрт! — вдруг в ужасе заорал он и, взмахивая руками, как утка крыльями, побежал навстречу подъезжающему такси.

Кокеш сидел на корточках под деревом, с безнадежным видом прикладывая друг к другу половинки переломленной трухлявой рукоятки.

— Простите, сударь, — он виновато взглянул на Котлаха, — мне надо сбегать за новой рукояткой… Не можете ли вы тем временем проследить за этим господином…

Он вскочил и, пользуясь обломком рукоятки как рычагом, ловко приподнял решетку канализационного люка.

— Послушайте, Кокеш!

— Что угодно, сударь?

— Не надо дубинку. Лучше бы вы принесли мне, если можно, кусок проволоки, длиной примерно в метр. Я буду ждать вас дома.

— Слушаюсь, сударь, — с некоторым недоумением произнес Кокеш и спустил ножки в люк. — Но, прошу прощения, я не умею проволокой…

— Я знаю, Кокеш.

Когда решетка люка захлопнулась за гномом, Котлах сел на край тротуара, опустив голову на руки, и расплакался так, как не плакал с девятилетнего возраста. Он всхлипывал, шмыгал носом, а слезы ручьем катились по его толстому лицу.

Плакал он не от того, что разочаровался в Кокеше, и даже не от того, что имел сегодня очень неприятный день…

Karel Michal. "Kokes" (1961)

Перевод с чешского Н. Аросевой.

Журнал «Наш современник», 1964, № 8, с. 83–92.

Сканы предоставлены Владимиром Павловичем Мильгуновым