Колдовская птица Набрид-Кюнт

Фара Роуз Смит «Колдовская птица Набрид-Кюнт» Farah Rose Smith «The Wytch-Byrd of the Nabryd-Keind» (2018)

Клаудия Марр, голова гордо вскинута под черной вуалью, на коже цвета песчаной бури — лунное сияние, вырастает на сцене, превращаясь из призрака в манекен на бархатном сиденье трапеции. Ее длинные газовые одежды струятся вниз, развеваясь над призматической сценой. Все черное, кроме ее рта — колдовская тень аметиста лежит на губах, изогнутых, будто лук купидона — точкой в пьесе невысказанных проклятий.

Ее лица, парящего в жидкой тьме, касаются бронзовые и обсидиановые перья — огромные, нездешние, принадлежащие царице птиц. Зрители ахают от восторга, пока красавица и чудовище танцуют в полете — в симфонии немых жестов и всполохов цвета. Это триумф красоты и жизни. Женщина, раскрашенная, как кукла, и творение дикой природы — идеальны. Лишенной перчатки рукой Клаудия гладит бесконечное горло птицы. Клекот нарастает, словно прибой, прокатывается по рядам волнами колдовства, наполняет ночь ауспиций дыханием чуда.

Птица расправляет огромные крылья. Представление окончено. Клаудия, гибкая, как ртуть, стекает на гранитную сцену. Фыркает, прижимаясь холодной щекой к полу, золотая пыль падает сверху райским дождем. Она смотрит на первый ряд — на своего возлюбленного — Жирара Ожье.

«Спасибо», — шепчет она. Свет меркнет, и птица превращается в черный пернатый полумесяц.

Клаудия почти не говорила о Романе Сье — только о том, что в последний раз видела его в мраморной комнате старого дома в Фейрбруке. Больше не желая о нем думать, пережив слезы и синяки своего краткого детства, она вымела его из памяти так же безжалостно, как осколки других обид. С тех пор у нее было много мужчин. Много сердечных мук.

— И ты содержишь здесь птиц? — спрашивает она Эмиля Форсу, заметив плесень на подоконнике и перепады температуры в углах. Этот склад — руина — от пола до потолка.

— У себя дома? Нет, — прохладно отвечает он. — А Жирар?

Клаудия роняет пальто на ближайший стул и выпрямляется. Ее нос не достает даже до груди Форсы. Сегодня губы у нее красные, а стрижка — боб, как у Луизы Брукс. Испанец наклоняется к ней — заглядывает в глаза.

— Райских птиц? Да. Он никому их не доверит.

Форса презрительно смеется.

— А вчерашняя птица… где он находит такую экзотику?

— Я… не знаю.

Форса мрачнеет.

— Говорю же, я не знаю! Ничего. Я только приняла его предложение.

— Выступить с птицей?

— Он не причиняет им зла.

Форса снова фыркает и отворачивается, чтобы налить себе выпить. Клаудия бросается к нему, нежно обнимает, прижимается щекой к его спине.

— Пожалуйста, не злись. Жирар раскаивается. Хочет, чтобы все было хорошо.

Он тяжело вздыхает и, опустив стакан, поворачивается к ней:

— Правда? — сухо спрашивает он. — Скажи, ты знаешь, что он сделал?

— Он ничего мне не говорил.

Форса — на щеках алые пятна — отворачивается от нее. Смотрит на большой, тяжелый дневник:

— Неужели?

Восемь клеток прибыли на порог Эмиля Форсы. Восемь безупречных, кованых, белых железных дев. Их утробы, скрытые полупрозрачной, льнущей к прутьям тканью, мерцают — свет льется из крохотных, пробитых иголками дыхательных отверстий.

— Что это? И от кого? — спрашивает Форса курьеров, трех маленьких индийцев в зеленых костюмах, движущихся, как один человек, словно разучив жесты на плацу или в театре.

— Я скорей отрежу себе язык, чем скажу это, сэр! Но если вам все еще любопытно, вот записка!

Самый крошечный из трех указывает на золотой конверт, привязанный к клетке алой нитью. Они уходят, а Форса остается, чтобы порвать бумагу, прочесть письмо и проклясть зародившуюся в груди тревогу. Золотая пудра остается на пальцах.

— Жирар, — шепчет он, и его взгляд мечется по строчкам безвкусного извинения. В письме говорится о «тоске по былым дням», «настоящей дружбе», «ошибках», «раскаянье» и «прощении»!

— Ха! — кричит Форса, рвет письмо, выбрасывает клочки из окна — на ветер, и сокрытые твари пробуждаются. Тихий, раскатистый клекот, утробный, как рев паровоза, вырывается из дальней клетки. Постепенно все пернатые братья и сестры добавляют свои голоса к стенающему, хриплому хору. Им не терпится увидеть новый дом.

Форса неохотно подносит перочинный нож к полупрозрачной ткани и медленно ее разрезает, не желая ранить или разозлить птиц. Он осторожно снимает пелену — последний дар усталого орнитолога — и открывает птиц.

Но что это за птицы? Форса потрясенно взирает на них. Он смотрит на яркую особь в клетке, и в его глазах на миг вспыхивает ужас. Размером и внешним видом птица напоминает взрослого стервятника, вот только оперение у нее алое, а глаза — темно-бирюзовые. Ее клюв — серо-золотое великолепие, а перья покрывает странная золотистая пудра, поднимающаяся в воздух с каждым движением. Птица вскидывает голову и смотрит на него с коварством трикстера.

— Умная, — тихо говорит он и отходит, чтобы срезать ткань и освободить других странных птиц.

Одна — самая крупная и яркая — смотрит на него с дикарским гневом. Она запрокидывает голову и испускает душераздирающий крик. Форса застывает на месте — в ушах звенит, золотая пыль осыпает пуговицу на рукаве его белого пальто.

Жирар Ожье подчеркивает свои слова быстрыми жестами бизнесмена, хотя Клаудия помнит его до всей этой суеты. Она ждала, зная, что он добьется успеха не только в мучительных псевдоалхимических изысканиях.

— Так ключ подходит? — дразнит он.

— Да. А как моя драгоценная птица? — спрашивает она и обнимает его, коварно, с поволокой в глазах. Высокий, крепкий, лысеющий, он воплощение чуда в златых одеждах, тяготящих его, как свинец.

— Отдохнула, красавица! Отлично, просто отлично. Думаю, представление пошло ей на пользу.

Клаудия улыбается. Он помогает ей снять пальто. У нее на руках длинные царапины. Жерар их видит, но не говорит об этом.

— Скажи мне, как Форса?

Она закатывает глаза.

— Утопает в желчи, как всегда.

— О. Я рад, что вы остались друзьями.

Они сидят в столовой. Каждая комната — каждый уголок — полнится шелестом перьев. Скрежет когтей и злые крики бессчетных птиц сопровождают вечернюю беседу в яростном электрическом свете.

— Им тут тесно?

Жирар смеется.

— Это только на время. Я собираюсь перевезти их в помещение побольше. Этот дом должен, наконец, стать домом, да?

Клаудия украдкой наблюдает за ним, когда он смотрит в гостиную — туда, где стоит огромная клетка из слоновой кости. Она знает: что-то тревожит его. Он говорит прежде, чем она успевает задать вопрос:

— Скажи мне кое-что, Клаудия?

Оцепенев, она слушает.

— Ты считаешь меня щедрым другом?

Жирар скрещивает руки на груди и погружается в размышления. Очки съезжают ему на нос, пока он крутит в пальцах золотую вилку с фениксом на рукояти.

19 сентября 1934 года

Мне подарили шесть птиц, привезенных, похоже, из неизвестного нам региона Северной Индии. У них нет научного названия — только пышное алое оперение, разноцветные клювы (белые, черные, серо-золотые) и блестящие, как чернила, глаза. Наделенные интеллектом, который, в лучших случаях, можно сравнить с дельфиньим, эти птицы стали моей гордостью, кошмаром и страстью.

Во время доставки я заметил золотую пыль на кончиках перьев. Теперь она распространилась на их крылья и тела. Каждое утро я счищаю ее керамической расческой, чтобы не навредить нежным созданиям, хотя пока не могу обеспечить должной вентиляции.

Клаудия идет по улице — шпильки застревают между булыжников. Она оступается, морщится, задыхается. Добирается до старого склада, где квартирует Форса. Пошатываясь, поднимается по ступеням. Воздух становится жарким, нестерпимым. Она громко стучит, и браслеты награждают дерево металлическим, колокольным звоном.

Форса приоткрывает дверь, и — за ней — крохотную частицу себя. Клаудия рывком влетает внутрь. Жилье в полном беспорядке — везде помет, пыль и перья. Она подносит руку к лицу и говорит в ладонь:

— Эмиль…

Смотрит на него и замечает длинные прорехи на посеревшем пальто. Сверху доносятся раскаты клекота. Она поднимает голову и видит алых птиц, взгромоздившихся на трубы, разглядывающих ее с нежной печалью и любопытством. Она снова смотрит на Форсу.

— Я… я не могу их сосчитать, — шепчет Форса.

Печаль в его глазах поражает ее. Она роняет руку, подходит к нему, снимает с него рваное пальто и бежит в заднюю комнату — к гардеробу. Роется в ящиках, но не может найти ни одной вещи, которую не изодрали бы птицы. Возвращается.

— Мы заберем их.

Он поворачивается к ней, пожимает плечами:

— Нет.

— Почему нет, черт возьми?

Форса разворачивает руки ладонями вверх, чтобы показать, что его вены побелели. Поднимает палец к нижнему веку и оттягивает его, чтобы она увидела темно-желтую склеру.

Она хватает его за запястье:

— Эмиль.

— Уйди!

Клаудия виновато опускает голову. Тяжело вздыхает.

— Расскажи, что сделал Жирар — тогда — много лет назад.

— Вон! — Форса хватает ее за руку и тащит ее к двери.

— Скажи мне!

Он захлопывает дверь у нее перед носом.

3 октября 1934 года

Прошли недели. Я погружаюсь в апатию. Неземная красота птиц сменилась неестественной демонической злобой. Они стали походить на стервятников, но выглядят куда опасней. Их тихое любопытство перерастает в коварство. Я замечаю, что в часы, проводимые вне клеток, они издеваются надо мной: гасят свет, прячут инструменты, включая керамические расчески. Последняя значимая перемена в их облике — в оттенке глаз. Там, где раньше был блестящий, словно чернила, мрак, теперь желтая склера с красным зрачком. И они огромны! Огромны…

Множество бедолаг обращается к магии с темными намерениями, только для того, чтобы проиграть. Эмиль Форса прячется от дневного света за заляпанными дерьмом, траченными молью шторами и не может выбраться из лабиринта сомнений и болезни, открывшегося ему с прибытием драгоценных гостей.

Утром восьмого октября он находит внушающий тревогу предмет в одном из золотых гнезд, свитых в сплетении труб. Яйцо, размером с дыню, легкое, будто перышко: на свету в нем виден город из стекла и жемчужин, источающий странное, нездешнее сияние. Форса думает, что бредит — тонет в некротической фазе быстрого сна. Мысли путаются, дышать трудно…

Бледное сияние наполняет комнату, постепенно становясь алым и фиолетовым. Самая крупная птица, Тезиль, выросла до размеров слона. Она поворачивает огромную голову и заглядывает в комнату, ее длинная шея тянется, пока клюв не замирает в дюйме от лица Форсы.

В этом поражении есть изящество. Форсе не страшно. Птицы свободны, как призраки, и избавиться от них нельзя. Они исчезают и появляются по собственной воле, льют ему в уши его собственный голос, терзают его раскатистым смехом нездешних гиен. На голову самой крупной из заклеенного лентой окна падает последний закатный луч. Форса больше не выносит дневного света.

Ночью воздух будет сухим. Он вздыхает и заходится в кашле, крупицы золотой пыли оседают в легких. Своды его тела разрисованы этим истязанием. Тезиль склоняется ближе, лед ее клюва касается лба Форсы. Она выпускает нездешний воздух — черный дым — ему в лицо. Ее дыхание пахнет, как тысячелетняя тварь, живая вопреки законам природы. Форса видит себя в стеклянном гробу — нетленным из-за болезни, угнездившейся внутри. Он не превратится в одну из них, они его не съедят. Форса сплетает пальцы и поднимает их, чтобы отвести клюв от лица. Он больше не хочет смотреть на птицу.

13 октября 1934 года

Несколько недель назад с помощью просвечивающего электронного микроскопа я изучал странные частицы, походившие на вирионы бешенства, хотя симптомы не совпадают. Как бы то ни было, они проникли в меня во снах и в реальности. Очнувшись, я обнаружил два слова в блокноте на прикроватном столике. Набрид-Кюнт. Улдуктир. Понятия не имею, что это значит.

Клаудия стряхивает с себя остатки страсти. Тихий храп Жирара вплетается в дым ее сигареты. Она не любит его. Не может больше любить. Она помнит Романа. Мысли летят по длинной лестнице, между ступеней вспыхивает свет — трещиной в небе — между дождем и громом. Он получил плащ, который она послала ему — дивную вещь. Дверь распахнулась сама собой, явив его силуэт — в дальнем кресле, в мерцании свечей. Фигура в огромном плаще зыбилась и отбрасывала на стену зловещую тень.

— Я немного опоздала. Снаружи такая буря… — говорила она, пытаясь смягчить его.

Роман, лицо которого скрывали тени, распрямился и медленно встал. Двинулся к ней размеренным шагом, молча. Клаудия потянулась к ближайшей лампе и подняла ее. Свет упал на человека, заживо пожираемого тканью — складки впивались в плоть, как лепестки хищного цветка. Клаудия бросилась по лестнице во тьму — с каждым шагом на лакированных ступенях мерцали всполохи оранжевого пламени, позади сплетался гобелен криков…

Форса сидит на шатком стуле, вытянув ноги, как брошенная марионетка. Он спокоен, спешить некуда. Болезнь медленно ползет по его извилинам, по его жилам. Птицы выбрались из клеток, прыгают по трубам над головой, таятся в тенях. Смеются над ним. Форса слышит, как его собственные слова — мольбы — отскакивают от стен. Он начинает считать себя двойником Алисы: инструменты и мебель то и дело меняют размер. Ужасающая жара не дает думать. Птицы кружат над головой, их дикие крики потрясают его безумие, как труба судного дня — забытую могилу. Форса смотрит вниз, не в силах встретиться взглядом с разъяренными тварями. На полу скомканная газета — Жирар Ожье пачкает передовицу краденой славой.

Форса выбирается из омута — из кресла — и плетется к двери. Птицы над головой исчезли, как всегда, стоило ему собраться с духом. Он идет по коридору — на улицу, на городскую площадь, где афиша сообщает о представлении Жирара с оранжевыми пернатыми хищницами.

Форса замечает Жирара неподалеку — его узорчатые желтые рукава блестят в последних лучах заката. Мысли у Форсы смутные, как у зверя — только инстинкт и намерение, никаких планов.

— Твои птицы! — кричит он, и изо рта у него идет пена.

Жирар оборачивается, с ужасом глядя на бывшего друга — теперь просто ходячего мертвеца.

— О каких птицах речь?

Форса, шатаясь, подходит к Жирару и сжимает его шею алой петлей, вонзая ногти ему в горло. Он шепчет. — О Набрид-Кюнт…

Его губы раскрываются не шире, чем у человека, не находящего проклятий. Он сдирает кожу с лица Жирара, вгрызаясь в него, словно гуль, роняет на мостовую в брызгах крови и лохмотьях хрящей.

И падает сверху, опьянев от крови. Изо рта Жирара рвутся крики, заглушаемые алыми сгустками. Он задыхается под телом Форсы, которое с каждой секундой становится все тяжелей — умирает под старым другом. Его последние слова тонут в бульканье слюны и крови:

— Я… не дарил тебе… птиц!

Он еще час содрогается под Форсой, его труп источает ночь. Никто к ним не подходит.

Клаудия умывается перед треснувшим зеркалом. Последний слой белой пудры стекает с запавших, постаревших щек. Она почти не говорила о Форсе или Жираре — только о том, что в последний раз видела их в зале старого склада в Манассии, и у нее за спиной ворковали драгоценные алые птицы.

Перевод — Катарина Воронцова