Коллекционер насекомых

Мое имя Мариян Лешняк, но еще в школе мне прилепили прозвище «Сулейман», и с тех пор меня никто иначе не называет, хотя с турецкой верой я никогда ничего общего не имел. Прозвище не обидное, в нем нет ничего оскорбительного, даже наоборот, говоря «Сулейман», всегда добавляют «великий», и это, надо честно признаться, совсем неплохо. К тому же я всегда питал симпатию к туркам, невзирая на «турецкую пяту» и всякие прочие вещи, о которых обычно поют слепые гусляры (хотя меня могут и заклеймить за недостаток национального самосознания). Наперекор всем я и теперь твержу: турецкая вера - разумнее, лучше и красивее всех других, мне известных. Так что сержусь я не за прозвище! Меня злит то, что ни я и никто из бывших моих школьных товарищей не можем вспомнить, почему меня наградили этим именем. Но злюсь я на самого себя, а в этом нет ничего предосудительного, поскольку вреда никому не причиняет.

Но все же я злюсь. Таков мой характер. А характер у меня далеко не простой. Впрочем, есть ли на этом свете простые характеры? Во всяком случае, я несомненно человек не простой, а, напротив, сложный, даже слишком сложный, но именно потому незаурядный и интересный. Хотя, кажется, никто из окружающих так не думает. Напротив, окружающие считают меня соней и тюфяком, чуть ли не блаженненьким, который в трех соснах заблудится или‘ что-то в этом роде. А я позволяю им думать как угодно и твержу про себя: «Ладно, ладно! Идите вы, господа, куда подальше. Не так все просто, придет время, вы меня узнаете…» Успокаивать себя я мастер, что правда, то правда. И только когда я один, дома, с моими насекомыми, я даю волю гневу уже без оглядки. Посмотрю в зеркало, а там мрачное, страшное лицо, искры из глаз сыплются, иной раз сам пугаюсь своего взгляда. И тут наступает черед моей коллекции. Браво, насекомые! Иными словами, у меня отличная коллекция заспиртованных насекомых, хотя я не специалист, не энтомолог, и занимаюсь этим как любитель, правда, с детства. Моя коллекция аккуратно разложена в одинаковых картонных коробках с прозрачными целлофановыми крышками, я их делаю сам, и сквозь них хорошо видны букашки на своих булавках. Я горжусь этой коллекцией, пусть в ней и нет ни одного редкого экземпляра из тех, например, которые водятся в пещерах и никак еще не названы. Моя коллекция состоит из самых обычных, так сказать, отечественных насекомых: мух всех размеров и видов, бабочек, ос, пчел, шмелей, шершней, кузнечиков, богомолов, оводов, стрекоз, тараканов, уховерток, колорадских жуков, божьих коровок, навозных жуков, в том числе вонючих клопов, пауков, хрущей, майских жуков и сотен других. Какой бы она ни казалась примитивной, для меня, это чудесная коллекция. Что бы я без нее делал? Я живу ею, она — главное мое развлечение: ведь у меня нет ни жены, ни детей, ни друзей, ни любовницы. Я осужден на одиночество и на них, моих букашек. И когда люди меня разозлят, оскорбят или унизят, я спешу к своим насекомым, на них я вымещаю злость, и мне сразу становится легче. Взять хотя бы нашего директора, человека грубого и вздорного. Вот он, сверкая из-под очков выпученными глазами, входит в комнату, где мы работаем, останавливается у моего стола и начинает реветь мне в ухо: «А вы переверните хоть страницу! Проведите черту! Сложите! Вычтите! Посадите наконец кляксу! Что угодно, только не спите! Какого черта вы делали ночью?» Наорет и выйдет. А ведь я со всем тщанием складываю колонки цифр, вывожу сальдо, весь ухожу в работу, но разве я виноват, что мое лицо всегда кажется заспанным? Какая же скотина, наш директор! Но я ему отомщу, 6удет и на моей улице праздник, узнает он почем фунт лиха. Однако спокойствие, главное, братец, не торопиться и нужно держать себя в руках и не делать глупостей, чтобы не испортить все раньше времени. Дома я первым делом отыскиваю коробку с шершнем — шершень вылитый директор, такой же толстый и рыжий. Значит, так! Беру шило и с величайшим, какое можно только вообразить, наслаждением начинаю: «Получай шилом в зад, еще и еще, чтоб не говорил, будто я сплю, когда я не сплю. Ненавижу тебя, вот тебе еще!» Утолив гнев, я успокаиваюсь. Вот каков я в гневе (действительно, мой гнев страшен), и вот как букашки помогают мне умерить злость. Все мои обидчики сидят заспиртованные и аккуратно наколотые на булавки. Домоуправша, к примеру, отвратительная злобная баба — овод, неповоротливый официант в нашей столовой — навозный жук, а кассирша — оса. Майский жук — наш главный бухгалтер, а вонючий Мартин (как у нас называют травяных клопов) — заведующий счетной частью, его так и зовут Мартин, и он курит трубку с самым вонючим табаком. И так далее. Каждый из них хотя бы однажды почувствовал укол моего шила.

Как люди ошибаются! Все считают меня робким, убогим тихоней, готовым сносить любые обиды со смирением первых христиан. Все думают, у меня нет ни ума, ни силы и я создан для того, чтобы из меня делать шута. Но как они ошибаются, как они ошибаются! У меня ума и силы больше, чем у них у всех вместе взятых, а страсти столько, что, дай я ей волю, она испепелила бы все вокруг. Но я смущенно улыбаюсь, тушуюсь, обдуманно, так сказать, преднамеренно держу себя в руках, а мою сдержанность люди понимают неправильно. Ну и черт с ними! Лучше пусть неправильно понимают! А то еще проникнут в мои намерения —а они по-настоящему страшны, они… Нет, лучше молчать, ни слова, это моя тайна, ужасная тайна.

Недавно мне исполнилось сорок лет. Я не суеверен и не верю в пророчества, я далек от таких глупостей. Как всякий разумный человек я убежден, что познание всех тайн жизни под силу лишь науке. Но в отличие от других мыслящих людей я считаю, что звезды оказывают влияние на характер человека и даже на его судьбу и что это влияние не глупость, не суеверие, не мистика, а научный факт, потому что астрология — наука не хуже любой другой и я бы даже сказал, более точная, чем философия или политическая экономия. Я в своей жизни дважды консультировался у астрологов. Одним из них была женщина, и весьма привлекательная — крупная блондинка средних лет с влажными, очень умными серыми глазами и тонкими руками, я даже чуть-чуть в нее влюбился, а второй астролог был величественный старик с красивой седой бородой, подстриженной и завитой как у ассирийского царя. На основе данных, которые они у меня попросили, независимо друг от друга, они составили мой гороскоп. Они сделали изумительные и почти одинаковые выводы. Оба не только с поразительной точностью описали мой характер и растолковали кое-какие мне самому ранее не понятные явления, но и перечислили наиболее значительные события моей жизни, о которых никто, кроме меня, знать не мог. Помимо многого другого, я выяснил, что рожден под знаком Рака, что у меня склонность к ревматизму, заболеваниям кровообращения и печени, что мне недостает решительности в любовных делах, что мое счастливое число — семь, а день — понедельник. И еще я узнал, что промахнулся с выбором профессии: мне следовало быть аптекарем, медиком, моряком, музыкантом или историком, но никак не бухгалтером. Вероятно, эта дурацкая профессия стала источником многих несчастий, постигших меня на протяжении моей жизни. И еще я узнал, и это важнее всего, что, когда мне исполнится сорок лет, в моей судьбе произойдет крутой поворот и этот поворот будет иметь решающее значение как для меня, так и для окружающих. Сорок лет! С трепетом ожидал я свой сороковой день рождения, и действительно, через две недели, а если быть совсем точным, тридцатого июля, в день франкопанско-зринской годовщины, его дождался. Что же дальше? Я потерял покой. Что должно произойти? Что произойдет в моей жизни? Какая коренная перемена повернет ее в благоприятном направлении? Я не мог ни спать, ни есть от неуемной тревоги перед неизвестностью. Ведь человеческие знания, к сожалению, весьма ограничены, и даже мудрость астролога не в силах до конца открыть тайну…

Но вскоре тайна открылась сама. Однажды утром, только я вышел из дома, начался дождь. Около десяти часов я поглядел в окно — дождь еще шел. То был мелкий, серый, холодный дождь, словно стоял не август, а глубокая осень. У меня не было зонтика, а на ногах легкие туфли. Вошел директор и, как обычно, остановился у моего стола. Я занервничал, быстро перевернул несколько страниц и со стуком опустил перо в чернильницу. Но на сей раз он не проронил ни слова, постоял, покашлял и пошел дальше. Немного погодя меня вызвали. «Расчет!» — промелькнуло у меня в голове. Ручка двери директорского кабинета, за которую я взялся, осталась мокрой от пота. Колени у меня просто тряслись и я покраснел, как мальчишка.

— Садитесь, — сказал директор и, улыбаясь, протянул сигарету.

— Спасибо, не курю,— пробормотал я, но он продолжал улыбаться, глядя на меня поверх очков. Потом закурил сам и выпустил дым над моей головой.

— Так вот, — сказал директор немного погодя и вторично выпустил дым над моей головой.— У меня возникла идея предложить вашу кандидатуру в производственный совет. Что вы на это скажете?

Я не сразу его понял и, вероятно, раскрыл от удивления рот. Тогда он принялся пространно развивать свою идею, я уже не помню всех подробностей, помню только, что он сказал, будто у него есть серьезные основания в пользу моей кандидатуры. Осознав, что мне не угрожает опасность, я начал приходить в себя. Ага! Значит, он полагает, я не буду ему помехой в производственном совете и на все решения буду реагировать кивком головы. Вот почему он остановился на мне! Его самоуправство известно всем. У нас многие на него жалуются, громко, совершенно в открытую. Что ж, посмотрим! Вот еще один из тех, кто сильно во мне ошибается!

— Ну? — спросил он, глядя на меня поверх очков. Конечно, я согласился, почему бы нет? Секретарша прямо побелела и раза два икнула, увидев, как он проводил меня до дверей; потрепал по плечу и протянул на прощание руку. Такого у нас еще никогда не бывало!

Просто невероятно, с какой решительностью и быстротой многие мои сослуживцы и сослуживицы переменились ко мне, и главным образом, те, кто хуже всех ко мне относился, постоянно уязвлял и оскорблял, кто говорил, что из всех плешивых я обладаю самой красивой лысиной, что в действительности я опасный донжуан, но умело это скрываю, что лучше родиться без носа, чем без счастья, а у меня и то и другое в избытке, что наверняка я богат, но берегу деньги про черный день и тому подобное. Ни разу эти собаки не упустили случая пройтись на мой счет, унизить меня и высмеять. Теперь же все замолчали, поджали хвосты, сволочи. Сволочи и трусы. Все вдруг стали со мной необычайно почтительны. Товарищ Сулейман, говорят, сказал то-то и то-то. Вы видели, и товарищ Сулейман поморщился, когда у него без разрешения взяли из пенала ластик? Он бы так никогда не поступил! И как, говорят, странно: годами живешь рядом с человеком, буквально бок о бок, дышишь одним воздухом и внезапно прозреваешь — видишь, какой это прекрасный и деликатный человек, золотая душа, а ведь раньше не замечал!.. Вот как они теперь со мной обращаются, но я-то знаю, в чем дело. Я вошел в производственный совет в весьма драматическое время. Как известно, наша фабрика производит пеналы, грифельные доски, ручки. Это небольшое, но солидное предприятие, и, что важнее всего, у него монопольное положение в республике, позволяющее нам в полном смысле слова диктовать цены на продукцию по своему усмотрению. Покупатели кряхтят, но на них никто не обращает внимания, и наша фабрика продолжает работать в соответствии с хозяйственным расчетом. Работая в соответствии с хозяйственным расчетом, мы часто распределяем между собой разные там фонды, излишки, премии. Естественно, вокруг этого иногда возникают ссоры, недовольство и тому подобное, что свойственно маленьким простым людям, когда речь заходит о распределении денег. Из-за денег, и только из-за денег, все старались поддерживать хорошие отношения с членами производственного совета. Из-за тех же проклятых денег в корне переменилось и отношение ко мне. Но я не наивен, я хорошо вижу все это лицемерие и не попадаюсь на удочку, а лишь еще больше презираю этих сволочей, они мне просто отвратительны, я их ненавижу. И отомщу, клянусь жизнью, отомщу, ведь наконец пришло и мое время…

Дурацкая погода — снова дождь. Совсем недавно сияло солнце, и вдруг нашла большая черная туча и полил дождь. Опять я без зонта, а на ногах легкие туфли. Я стоял и смотрел на ливень в окно. Мутный поток несся по улице, люди прятались в подъезды, а кому было некогда, потешно прыгали под дождем, промокшие до костей, в прилипшей к телу одежде. Особенно интересно было смотреть на женщин… Но ливень быстро кончился, из-за облака снова выглянуло обманчивое солнце. Я ушел из канцелярии последним.

В подъезде стояла моя сослуживица Ирена из коммерческого отдела и внимательно изучала небо, не решаясь выйти на улицу. Когда я появился, Ирена вдруг улыбнулась, показав свои крепкие зубы, ее лоснящееся, веснушчатое, точно индюшачье яичко, лицо просияло.— А я уже совсем собралась идти, — сказала она еще больше открыла зубы.

Я кивнул головой, показывая, что понял.

— Жаль только босоножки, — продолжала она, вытягивая ногу.

Босоножки у нее были ярко-красные и на мой вкус слишком громоздкие, а вот нога — очень изящная, литая густо поросшая рыжими вьющимися волосками, и это ничуть ее не портило. Странно, почему я раньше не знал, какие красивые у Ирены ноги.

— Дождь кончился, — сказал я и выставил руку вверх ладонью.

Солнце ярко сверкнуло из синего провала между тучами.

— Обычно я не хожу в эту сторону, — сказала Ирена, когда мы вышли на улицу, — но сегодня у меня кое-какие дела именно там, куда вы идете. Вы не против, если я вас провожу?

Разумеется, я был не против. «Ишь, стерва», — подумал я, взглянув на нее искоса. Ирена заметила этот взгляд, мне стало неловко, но она пришла в превосходное настроение, подхватила меня под руку, и мы пошли по мокрому тротуару. Ирена без умолку болтала и смеялась, я время от времени пытался вставить остроумное словцо, но как-то не получалось. Вдруг она остановилась и, сильно прищурившись, спросила:

— Куда вы завтра идете?

— Завтра воскресенье, — ответил я, проглотив слюну, — завтра я иду на футбол.

— Чудесно! — воскликнула Ирена и крепко сжала мне руку выше локтя. — А у меня завтра есть дела в Максимире ¹, и я управлюсь с ними как раз тогда, когда кончится матч. Давайте немного пройдемся по Максимиру, мы можем себе это позволить, никому ничего не придет в голову, не правда ли? Ведь все-таки мы коллеги, ха-ха!

Я снова проглотил слюну. Конечно, я был не про прогуляться по Максимиру после футбола.

Обедая затем в столовой, а я ее не переношу, я был в превосходном настроении. Официант, жук-навозник, отвратительный тип, вечно небритый, немытый, с годовыми залежами чернозема под ногтями, лодырь и изверг, у которого я всегда на прицеле и который мучил меня самым подлым образом, так что кусок застревал в глотке, даже официант-навозник не казался мне таким ненавистным и непереносимым, как обычно. Я даже улыбнулся и сказал что-то очень доброжелательное, когда он грохнул на стол тарелку с помоями вместо супа и еще намочил в этих помоях свои мерзкие пальцы. И осе-кассирше польстил, сказав, что у нее чудесное ожерелье. На самом же деле это была безвкусная базарная поделка из дешевых ядовито-зеленых стекляшек, безобразно свисавшая с длинной жилистой шеи, но я, будучи в хорошем настроении, решил сделать женщине приятное. Она сперва покраснела, потом посинела от спеси и подарила меня таким взглядом, что меня было начала грызть совесть за мою бесстыдную ложь, и я даже немного испугался неприятных последствий, но потом мысленно послал ко всем чертям и кассиршу и последствия.

Дома я сразу достал свои коробочки, долго выбирал и размышлял, пока наконец не остановился на божьей коровке. Ирена в тот день была в красном с белыми крапинками платье, а ее лицо, я уже говорил, было все в веснушках, как индюшачье яичко, так что божья коровка страшно ее напоминала. Милая маленькая божья коровка! Я нежно коснулся пальцем крапчатых крылышек прелестной букашечки, и при этом прикосновении сердце мое заныло незнакомой радостью, а по спине забегали приятные мурашки, будто по ней прошел ток. И кто-то еще считает астрологию шарлатанством! Наступает мое время, оно приближается с математической точностью, все говорит об этом.

На футболе у меня тоже было великолепное настроение. Мой клуб не играл, и я не очень волновался, к тому же играли слабо и неинтересно, но чувствовал я себя великолепно. Какой-то болван в желтой футболке подставил ножку противнику в зеленой футболке. Зеленый упал и стал кататься от боли по траве. Во мне чрезвычайно сильно развито спортивное чувство.

— Фу, — крикнул я, — разве это игра? Так играют только сапожники, фу!

Передо мной начала медленно поворачиваться страшная шея.

— А если я тебе покажу, как играют сапожники, — заскрипела мне прямо в лицо небритая прыщавая физиономия, — если я тебе покажу… Заплывшие жиром мутные глазки, мигая, полз моему лицу, словно отыскивали что-то.

— Гооол! Браво, желтые! Даешь, желтые! — заорали в эту минуту обрадованные болельщики желтых, и в дух со всех сторон полетели шапки.

Физиономия мгновенно исчезла, У меня отлегло от сердца. Но немного погодя и зеленые забили гол. Страшная шея снова начала поворачиваться, снова мутные свиные глазки стали изучать мое лицо. «Этот проклятый сапожник, — подумал я, чувствуя надвигающуюся опасность, — определенно ищет ссоры. Тогда я чуть-чуть повернулся и, словно обращаясь к соседу, сказал:

— Зеленые неправильно забили гол! Это не гол, а сплошное свинство! Был чистый офсайт, прошу покорно! И что это за судья? В спирт его да на булавку! Просто безобразие!

Примерно так я говорил, и мои слова, видно, ублаготворили сапожника: его свиные глазки замигали часто-часто и заслезились, будто их владельцу пощекотали пятки. Шея стала медленно поворачиваться и наконец застыла в естественном положении. Я торжествовал — враг остался в дураках. Все было прекрасно — зеленые в конце концов победили, и сапожник побрел домой бледный и убитый, бормоча что-то себе под нос. Но мое отличное настроение объяснялось еще и другой причиной.

Ирена уже ждала меня. Молодые люди, мускулистые и загорелые, катались на лодке по озеру, выхваляясь своим искусством и бицепсами, которые напрягали вдвое сильнее, чем требовалось (всей душой ненавижу я безмозглых сопляков, рисующихся перед каждой юбкой). Ирена стояла под деревом, помахивая сумочкой, и, вероятно, незаметно поглядывала на бицепсы. Как не стала она мне за эту ночь симпатична, чтоб не сказать дорога, я все же не настолько глуп, чтобы у меня вылетело из головы истинное понятие о женщинах (которое, кстати, дает и Библия): женщина — создание нечистое, двуличное и вероломное, она способна предать мужа, друга или любовника при первом подвернувшемся случае. Но, может быть, я несправедлив к Ирене? Увидев, что я приближаюсь, девушка искренне обрадовалась, а когда я подошел, чуть не кинулась мне на шею и на сопляков с бицепсами больше не обращала ни малейшего внимания. Я не изменил мнения — женщины таковы, как сказано в Библии, но возможны исключения. Так почему бы Ирене не быть таким исключением?..

Черт меня побери, если она не самая прелестная девушка, какую я знаю! Где были мои глаза, почему я раньше этого не замечал? Фигура у нее самая красивая и желанная из всех, что я когда-либо видел (в платье, конечно), и вся она была такая гибкая, стройная, изящная и оживленная. Пышные каштановые волосы по старой моде падали ей на плечи, и это было красиво. Я еще никогда не прикасался к такой здоровой, бархатистой, прохладной коже, как на ее голых руках. Я невольно притронулся к ним при встрече, ей было щекотно, но она не рассердилась, только слегка прищурилась и прыснула от смеха. Тут я увидел, что у нее чудесные, желтые глаза (вероятно, они светятся в темноте), а веснушки нисколько ее не портят, наоборот, украшают — ее лицо напоминает, как бы это сказать попоэтичнее — свежий, покрытый росой желто-розовый персик. «Да, дьявол-таки потрудился,— подумал я в сильном смущении, — как это прекрасно: персик»!

Мы шли по дорожкам между дубами. Под деревьями тут и там стояли скамейки, на них в обнимку сидели парочки. В Максимирскую рощу вечер приходит намного раньше, чем на улицы, и сумерки защищают пары, поглощенные своими милыми и очаровательными любовными играми, от злобных и назойливых взглядов гуляющих.

— Люблю природу, — без умолку болтала Ирена, — обожаю. Природа — моя самая большая слабость. Вы чувствуете, какой запах идет от земли? Ах, этот запах прелых листьев и грибов! Прелые листья я, правда, не люблю, но грибы люблю ужасно. Послушайте, лягушки. — Ирена крепко схватила меня за-руку, мы остановились, она опустила голову мне на плечо, и в таком положении мы некоторое время слушали, как в болоте под кувшинками квакают лягушки.— И лягушек люблю, — проговорила она совсем тихо, когда мы двинулись дальше. — А вы не жалеете, — спросила она очень серьезно, — вы не жалеете, что пошли со мной гулять? Нет? Только будьте искренни, говорите, что думаете, я не люблю неискренних людей. — Тут она немного отстранилась от меня.— Наверное, я вам надоела… нет… нет! Только не отрицайте, я

уверена, что ужасно надоела вам своим глупостями. По что поделаешь!Я долго ее уверял — нисколько не надоела, наоборот мне безумно интересно все, о чем она говорит.

— Давайте тогда сядем на скамейку, — сказала она и потащила меня к очень удобной скамейке, полускрытой кустами, — и перевернем пластинку. Ну, например, были вы когда-нибудь сильно, по-настоящему сильно влюблены? — И она закурила сигарету.

— Нет,— выпалил я как из пушки, — не был.

— Забавно, — сказала она.

— Но, может, еще буду, — продолжал я и ужасно покраснел, только в темноте это не было заметно.

— Действительно забавно. Продолжайте.

— Я сказал, может я еще влюблюсь. Всем людям суждено хоть раз в жизни влюбиться.

— Совершенно верно. Но продолжайте, я ужасно любопытна.

— Мне нечего продолжать, — бухнул я и сразу понял, что говорю не то и выгляжу перед ней невероятно смешным и глупым.

Я смутился, но делать было нечего. Такой уж у меня характер, у меня в самом деле не хватает «решительности в любовных делах», никуда не денешься, а еще находятся дураки, утверждающие, будто астрология — шарлатанство.

Наступило неловкое молчание. Ирена нервно трясла ногой, торопливо затянулась раза два подряд, потом с раздражением отшвырнула сигарету, красный уголек описал в темноте дугу, зашипел на краю сырой дорожка и погас. Я не знал, как быть.

Что я не очень ловкий — это факт; я вытянул ноги, закинул руки за голову, весь облился потом, но не знал, ну просто не знал, что делать. Вот ведь какая странность. Я все вижу, великолепно разбираюсь в довольно сложных и на первый взгляд неясных вещах, безошибочно читаю чужие мысли, даже тайные, все вижу, все понимаю, все угадываю, но поступаю неправильно, совершенно неправильно. Например, нет сомнения — девушка предлагает себя самым откровенным образом. Она безусловно хочет завоевать меня, и моему самолюбию это чрезвычайно льстит — такая молодая и красивая девушка предлагает себя и хочет меня завоевать! И что дальше? А ничего. Мне бы покрепче ухватить неожиданный подарок, который сам идет в руки, а я как последний идиот потею, вытягиваю ноги, ломаю руки и не знаю, что делать с собой и с ней. Глупо, в самом деле глупо.

К счастью, Ирена не была глупа. Некоторое время она молчала, возможно, обиделась, нервно трясла ногой, потом закурила новую сигарету, снова отшвырнула ее, два-три раза громко вздохнула и вдруг решительно придвинулась совсем близко ко мне, как будто ничего и не было… Я просто потрясен. Я ее обожаю. Теперь она говорит о каких-то делах нашего совета,

— Не правится мне у нас, — рассуждает она спокойно, словно уже об этом шла речь, — порядочных людей днем с огнем не найдешь. Грызутся, подсиживают, завидуют, никаких принципов, только о себе думают. Но что поделаешь! Как-то надо зарабатывать на хлеб. Но я была бы счастлива, если бы могла работать где угодно, только не здесь.

— Мне тоже не правится,— торопливо подхватил я тему, в которой знал толк. И сразу почувствовал облегчение.

— Терпеть не могу политику, но политика — теперь главное, — продолжала Ирена.— Говорят, скоро снова будут распределять премии, но я уверена, что получу фигу.

— Почему вы так думаете? — попытался я ее утешить.

— Так,— ответила она,— уверена и все. Ведь у нас человека ценят не по работе, а по тому, что он представляет собой политически.

— Это правда,— сказал я,— но, пожалуй, больше такого не будет.

— Что вы имеете в виду?

— Просто возможно кое-что изменится.

— Не понимаю. Почему изменится? И что изменится? Простите, я в самом деле не понимаю.

— Предоставьте это мне,— с гордостью сказал я.

— О! — повела плечами Ирена.

Больше мы об этом не говорили. Мне было удивительно хорошо. Я чувствовал себя как человек, который вдруг осознал свою силу и может сделать все, что только пожелает. Сила есть, нужно лишь пустить ее в ход. И пусть я буду самым большим ослом на свете, если завтра в совете не подыму такой шум, что у наших деятелей навсегда отпадет охота устраивать все эти безобразия. Хватит! Мы что? В джунглях? И в чем провинилась бедная девушка? Они ей завидуют, вот что! Она молодая, красивая. Переспи она с ними, все бы пошло по-иному, уж я-то знаю… Знаю я вас, господа руководители! Только с этой минуты со всеми вашими безобразиями покончено раз и навсегда. Жизнью клянусь, покончено, и больше никогда об этому милому созданию не придется расстраиваться из-за вашей несправедливости. Вот такие дела, и это будет, даю слово! Лучше бы им кооптировать в свой совет ядовитого скорпиона, нежели меня… Мне было невыразимо приятно, какие-то невиданные силы, решимость, уверенность в себе так и рвались из меня. А бедная девушка прижалась ко мне еще крепче, она была так близко, что я ощущал на своем правом плече тепло ее груди и от этого у меня страшно закружилась голова, пришлось зажмуриться. Тогда она опустила руку мне на колено и… что тут надо было делать? Проще всего было схватить эту руку, привлечь девушку к себе, прижаться лицом к груди, которая часто-часто подымалась и опускалась, и… Проклятие! Мгновения проходили, а я не двигался. Ее рука некоторое время лежала на моем колене, потом нервно задрожала, пальцы согнулись и разогнулись (я слышал, как ногти сухо скребут по сукну), затем рука соскользнула и повисла. Тут девушка проговорила каким-то неестественно глубоким и хриплым голосом:

— Уже поздно, пошли.

Я встал, и мы отправились. За всю дорогу до трамвайной остановки мы не проронили ни слова. Мне было стыдно. Но на остановке она протянула мне свое личико, улыбающееся, веснушчатое, милое личико, может быть, чуть бледнее, чем обычно (верно, от ночной сырости), и сказала:

— Завтра у меня тоже будет свободное время. Если вы не против, может завтра после обеда…

Подошел трамвай, она вскочила на подножку.

— Хорошо? — крикнула она мне,

— Да, да, завтра… — махнул я рукой и стал ждать другой трамвай.

Мне было стыдно, это правда, но я старался себя успокоить. Кто сказал, будто я ханжа? Это совершенно не так. Я не ханжа, не растяпа, не трус, просто у меня недостаточно опыта в обращении с женщинами. К тому же я

чересчур стыдлив. Но… до завтра, да, до завтра…

Назавтра в полдень состоялось заседание совета. Рассматривался вопрос о премиях, о которых давно уже ходили слухи. Директор сонным голосом называл фамилию и предполагаемую сумму. Такой-то и такой-то — столько-то и столько-то. Кто за? Принято! Такой-то и такой-то — столько-то, и столько-то. Кто за? «Оказывается, не такое уж хитрое дело заседать в совете, — подумал я, — кивай себе головой». Назвали мое имя. За! — сказали все в один голос. «Вот уж кстати,— снова подумал я‚— куплю летние, брюки из той красивой ткани». Дальше шел главный бухгалтер, за ним старший счетовод и многие другие. Принято. Подошла очередь Ирены, директор сказал, что по своему отношению к работе, по трудовой дисциплине, по добросовестности и так далее премии она не заслуживает. Ему это особенно больно, так как Ирена единственный сотрудник, остающийся без премии, но, принимая во внимание все перечисленные обстоятельства, иначе поступить невозможно. Правда, это всего лишь его предложение, пусть товарищи выскажут свою точку зрения. Старший счетовод-навозник свою точку зрения высказал тотчас.

— Я согласен с предложением товарища директора. Работник Ирена ленивый и весьма недобросовестный, кроме того ее личная жизнь внушает определенные сомнения. В интересах дела было бы неплохо как-нибудь заняться ее личной жизнью. Пусть лишение премии послужит ей уроком.

Затем взял слово заведующий счетной частью — вонючий Мартин.

— Если бы принимались во внимание другие вещи, — сказал он, сильно подчеркивая «другие вещи» и подмигивая,— если бы принимались во внимание другие вещи, эта барышня несомненно получила бы первую премию. Но об этих вещах пусть судят молодцы из Зриневаца и те, что толкутся возле кафе «Дубровник». Мы же принимаем решение, исходя из конкретной работы на конкретном рабочем месте, не так ли? Поэтому я присоединяюсь к предложению товарища директора, — закончил начальник счетной части и принялся раскуривать трубку, которая за время его речи успела погаснуть.— А что касается воспитательного воздействия, — добавил он,—то я сильно сомневаюсь.

После выступали другие и все в том же духе. И мне нужно было высказать свое мнение. Кажется, я сперва ужасно покраснел, потом побледнел (мое кровообращение явно не в порядке, я давно замечаю), потом, видимо, что-то промычал и кивнул головой. «Надо себя беречь, — мелькнуло у меня в голове,— избегать волнении, ведь я по природе склонен к болезням кровообращения и печени. Кроме того, не стоит, пожалуй, устраивать скандал на первом же заседании!..»

Присутствующие приняли к сведению мой кивок, никто ничего не заметил, заседание быстро закончилось. Когда-нибудь эти ничтожества увидят, как они во мне обманывались, я заранее радуюсь их прозрению.

В коридоре под умывальником мыла руки Ирена и издали мне улыбнулась. Бедняжка Ирена! Мы едва успели договориться о встрече после работы… Потом я сидел за своим столом, но не работал — я весь кипел негодованием. Ничтожества! Но они свое получат, им от меня не уйти, я им прищемлю хвост!

Вечером Ирена снова раньше меня оказалась на условленном месте, и мне это было необыкновенно приятно. И снова, увидев меня, чуть не бросилась мне на шею. И это тоже было приятно. Мы пошли по лесу над ручьем, затем по тропинке через поле, где множество женщин жали пшеницу и вязали снопы, все женщины до одной были в красных платках. Они насмешливо поглядывали на нас, когда мы проходили мимо них. Скоро мы вышли к другому ручью, он тек среди луга под ивами. Потом поднялись в гору на опушку необозримого грабового заповедника. Ирена в мгновение ока нашла скрытую в кустах тропинку, некоторое время мы пробирались сквозь чащу, нагнув головы, затем, раскрасневшиеся, вышли на лужайку. Лужайка была прекрасная — тенистая, поросшая мягкой шелковистой травой, которая так и называлась «шелковая». Девушка бросила сумочку и села.

— Разве здесь не чудесно? — спросила она, вытирая пот с лоснящегося веснушчатого лица.

— Чудесно, — ответил я.

— Можно подумать, я знаю тут каждый куст, не так ли? — продолжала она, заметив мой внимательный взгляд — я уставился на слинявшую от дождя подозрительную коробочку, измятую бумажку, кусок шпагата и еще кое-какие вещицы, которые люди обычно оставляют после себя.— Но это неправда, я здесь никогда не бывала,— сказала она, повысив голос,— просто я люблю природу и потому так хорошо ориентируюсь. А здесь я никогда не была, честное слово!

Почему я не должен верить, если она так говорит? Иначе в самом деле можно было бы подумать, что в этом лежбище она уже бывала… Ирена смотрела на меня снизу. Ее насмешливый и дерзкий взгляд словно говорил: вот тебе случай, о каком можно только мечтать, поглядим, красавчик, чего ты стоишь… Таковы женщины! Между прочим, о них и в Библии имеется определенное высказывание, однако, вопреки этому высказыванию, мое сердце бьется намного живее, когда я с Иреной, и я готов верить, что все, написанное в Библии, к ней не относится.

— Садитесь, — сказала она, продолжая смотреть на меня дерзко и насмешливо.

Я сел поодаль.

— Садитесь сюда,— она указала место рядом с собой, — и расскажите что-нибудь. Вчера вы были совсем не в форме.

Не надо было смеяться надо мной. К тому же не надо было сажать меня так близко. Я начал говорить, но у меня ничегошеньки не получалось. Я что-то бессвязно, бормотал об астрологии, но сразу понял, что эта тема ее не интересует. Тогда я стал рассказывать о насекомых, об их видах, о своей коллекции. Она широко раскрыла глаза, но только на секунду, затем сжала колени, положила на них подбородок и снова стала дерзко и насмешливо щуриться. Немного погодя Ирена улеглась на спину и зарыла пальцы в волосы. Что было делать? Голова кружилась страшно. «Ну зачем, — думал я, взывая к последним крохам сознания, — зачем она посадила меня так близко?..» Моя голова совсем пошла кругом.

— А, браво! — воскликнула Ирена, мягко отстраняя мою руку, когда она в конце концов немного расхрабрилась и легла на ее колено.— Да, я совсем забыла, ведь сегодня у вас было заседание. Ну так как же, получила я фигу?

— Эти ничтожества,— проговорил я как бы мимоходом, словно не желая, чтобы в эту минуту меня что-либо отвлекало от начатой игры,

— Получила я фигу или нет? — упрямо допытывалась Ирена, все решительнее отталкивая мою руку, действующую все смелее.— Я хочу знать! Получила я все-таки фигу или нет?

— Это скоты, которым…

— Так я и знала! — воскликнула она и села.

И когда я совсем потерял голову, когда попытался ее обнять, стал искать ее губы, бормоча слова, которые никогда в жизни не решился бы повторить, она резко отпихнула меня и вскочила на ноги. Я был страшно изумлен, я был оскорблен до глубины души, как собака, ни с того ни с сего получившая пинок ногой.

— Ах, вот как! — шипела Ирена, яростно отряхивая колючки, налипшие на платье в крапинку, — Ах, вот как! Хорошо же вы со мной обошлись, господа-товарищи! Великолепно! — Мне показалось, от нее дым повалил от ярости. — Здорово вы меня провели, ей-богу, здорово!

Под резкими ударами юбка ее подлетала до головы, и девушка без стеснения демонстрировала свои ноги до самого живота (богом клянусь, это были дивные ноги).

Дурацкое положение. Но, возможно, еще не все погибло.

— Ирена,— заскулил я, облизывая мокрые губы, — Ирена, да я… ну конечно же… и все-таки…

— Что вы? — уставилась она на меня. — Что вы, хотела бы я знать, себе позволяете! Что это за поведение! Поглядите на него, ради бога, товарищ по работе называется! Похлопотать, когда надо, так его нет, а здесь… — Только тут она догадалась опустить платье и стиснуть колени. — Тьфу! Просто срам!

— Ирена…

— Заткнись! — выкрикнула она и продолжала с отвращением: — Плешивый, заплесневел весь, а поглядите-ка на старого черта! Поглядите, пожалуйста! Я ему в дочки гожусь, а он распалился, как козел! Позор! Тьфу!

Я смотрел на нее как безумный.

— Подумать только! Красавец какой, силач! Ну прямо легендарный герой! Великий Сулейман! Ха! Клоп вонючий! Давай сматывайся отсюда, уродина старая, пока я тебя… — Она, видно, хотела сказать что-то ужасно грубое, но передумала.— Пока я тебя водой не облила!

Итак, все кончено. Я медленно приходил в себя, собирал разум, как ребенок бусы, рассыпавшиеся по всем углам. Поразмыслив, я пришел к выводу, что эта девка — самая ужасная сука, какую я только видел в жизни, что она надругалась надо мной, оскорбила и унизила, меня, как никто никогда но оскорблял и не унижал. Страшно! И что я ей такого сделал, помилуй бог? Почему она так жестоко надругалась надо мной? Ведь ничего. Просто ничего. Я усиленно рылся в памяти, но не отыскал в своем поведении ни капли предосудительного. Вот что такое женщина — создание неверное, нечистое и коварное… Вернулся домой. В голове у меня звенело, стучало, гудело. Достал коробки, аккуратно разложил на столе всю коллекцию, но даже насекомые не могли в эту минуту меня развлечь. Мерзкую божью коровку я всю исколол и разворотил совершенно; вот тебе шилом в зад, вот тебе еще шилом в зад и еще шилом в зад — это за то, что ты так бессердечно играла со мной, а это за то, что сказала, будто я лысый, старый, уродливый, и вот тебе еще, потаскуха бесстыжая, и еще. Исколол всю божью коровку, разодрал в клочья, бросил в печку и обтер булавку, но все равно никак по мог до конца успокоиться — ярость моя была страшна и неутолима, душа жаждала мести. Отчего же я не могу успокоиться? «Что-то неладно у меня со здоровьем, — думал я в страхе, — что-то неладно, ничего подобного со мной никогда не случалось. Мое кровообращение! Моя печень!» Перед сном я решил завтра же с утра отпроситься с работы и пойти к врачу — надо раз и навсегда разобраться с моей кровью и печенью, я хочу твердо знать, в чем дело.

Но уснуть мне не удалось. Проклятая печень! Думал я, думал, и мне стало так плохо, что меня чуть не вырвало. Все-таки несчастный я человек! Смотрю на людей вокруг, на мужчин, на женщин — и они живут, и у них свои беды, может быть, тяжелее моих, и они сгибаются под ударами судьбы, страдают, падают духом, стонут и тем не менее, мне кажется, легче проходят по жизни. Отчего? Не понимаю. Только вот ночью, наедине с самим с собою, становится вдруг так тяжело, так тяжело… Устал я несказанно, а уснуть не могу. В окно между темными стенами домов виден кусок прозрачного неба, а на небе — горсть ледяных, неподвижных, но мудрых звезд. Эх, звезды! Единственная моя надежда! Настанет же день, когда резкой чертой обозначится граница между моим прошлым и будущим. Я устал, страшно устал, а уснуть не могу. Прошло много времени, прежде чем я забылся неспокойным болезненным сном. Мне снилось, что я сижу в большой незнакомой канцелярии, строго обставленной, холодной, и верчу телефонный диск, но никак не могу правильно набрать номер, приходится без конца начинать сызнова. Наконец набрал. «Алло?» — крикнул я в мертвую тишину трубки: «Алло, алло!» Издалека донесся тихий, похожий на вздох, голос: «Кто это?» — «Мама, это я, Мариян, твой сын! Ты меня слышишь?» — «Слышу, сынок, что тебе нужно?» — «Мама, тяжело мне, ужасно тяжело. Извели меня, унизили, безжалостно надо мной надругались. Что делать?» — «Терпи»,— отвечал голос, похожий на вздох. «Знаю, но больше не могу».— «Терпи, раз я тебе велю. В одном терпении спасение». (Старуха нисколько не изменилась. То же она говорила, когда была жива, когда имело какой-то смысл так говорить.) — «Мама, я не могу больше терпеть. Ты меня слышишь? Не могу. Я дошел до точки. Я должен ударить. Я должен бить, царапать, душить, а понадобится — убить. Понимаешь, мама, убить!» — «Сумасшедший,— уже сердито шептал голос-вздох,— не для того я тебя родила, чтобы ты стал сумасшедшим». — «Молчи, мама! Хватит с меня твоих несносных советов! Я хочу, чтоб меня уважали, больше того, чтобы передо мной трепетали. Слышишь? Я хочу власти».— «Сколько раз я тебе говорила, власть — проклятие».— «Ах, проклятие! А то, что теперь со мной делают, не проклятие? Вот девка одна, потаскуха, знала бы ты, как она надо мной надругалась!» — «Берегись женщин, сынок! И женщины проклятие, я тебе говорила». «Проклятие! Проклятие! Проклятие! Я жить хочу, жить любой ценой… Ты слышишь? Даже ценой убийства».— «Придержи язык, сумасшедший! Молись богу, он спасет тебя от безумия. Власть и женщины — самый страшный бич в его всемогущей руке. Во имя отца, и сына, и святого духа, аминь».

Я хотел было крикнуть, что все это глупости, что мне нет дела ни до бича, ни до всемогущей руки, но старуха, видно, устала, я слышал, она зевнула на другом конце провода и повесила трубку. Что она такое сказала? Власть и женщины? Власть и женщины! А!.. Тут я стукнул себя кулаком по лбу (как делают люди, когда вдруг вспоминают забытое) и от удара проснулся…

Проснулся. В окно был виден кусок светлого зеленовато-серого неба со звездами, начавшими бледнеть перед утром. Власть и женщины! Ну конечно! Как только я мог забыть!

Власть и женщины! «Напиши, милый, на бумажке, что бы ты больше всего хотел иметь в жизни?» Я написал: «Власть и женщин». Сколько их тогда было в комнате — мать, три дочки почтового чиновника, их дети, бабка, гадавшая на кофейной гуще, и еще несколько человек, живших по соседству, и все, сколько их было, значительно переглядывались и посмеивались. «Ты погляди на этого чертенка, что придумал! Погляди-ка на этого Сулеймана на великого! Далеко пойдет!» Все смеялись и называли меня Сулейманом. Так и пошло с тех пор.

Сулейман! Как я только мог забыть! Правда, много времени прошло с тех пор, двадцать пять лет! ..

Меня непреодолимо тянуло на улицу. Кое-как оделся. Светало. На улице звенели молочные бидоны, громыхали первые трамваи. Бодро и легко я сбежал, насвистывая, по лестнице. Внизу, с метелкой в руках, стояла домоуправша, овод, отвратительная баба, которая меня терпеть не могла и которой я отвечал взаимностью.

— Доброе утро, бабуся, — крикнул я на ходу, и она от моего крика окаменела.— Как спалось, бабуся, что видели во сне?

— Хорошо, слава богу.

— И я хорошо. Привет, бабуся.

Я чувствовал себя великолепно. Я не шел, как обычно, а приплясывал, подпрыгивал, выделывал всякие фигуры и блаженно смеялся про себя. «Вот видишь, — вслух думал я,— ведь я знал, что-то должно произойти! Что-то весьма важное! Что в корне преобразит мою жизнь, повернет ее в благоприятном направлении! Сегодня начинается новая жизнь! И пусть все гады, мошенники, ничтожества, шлюхи и проходимцы берегутся! Настал мой день! А говорят, астрология — шарлатанство! Идиоты! Вот вам…» Так я ходил, подпрыгивая и приплясывая, по улицам, и прохожие со страхом оглядывались на меня.

Возле нашей канцелярии я увидел Ирену.

— Так ты думаешь, я тебя боюсь, да?

Она вытаращила глаза.

— Думаешь, ты высосала у меня всю кровь, да? Ерунда, ничего ты не высосала! И если хочешь, вот тебе фига, вот тебе две…

Она бросилась сломя голову бежать по лестнице. А я стоял внизу и хохотал что есть мочи. Ха! ха! ха!..