Колодец чудес

Марсель Эме Колодец чудес

Мелитина Трелен вышла на дорогу и сказала торговцу кроличьими шкурками:

— На этой неделе ни одного не забила, мсье Боссле. Понимаете, самец-то у меня вконец обленился, уж и до баловства не охоч. Вот мне и боязно, вдруг останусь ни с чем.

Мсье Боссле кивнул — понимает, мол, хохотнул насчет самца и добавил:

— очно, встречаются такие самцы, безо всякого понятия на этот счет.

Оба развеселились. Старуха так и закатилась, огромные груди колыхались под кофтой. Еще не отсмеявшись, она сказала:

— А вы все такой же, как были, право слово. Торговец кроличьими шкурками скромно потупился.

— В нашем деле всякого наслушаешься, иной раз уши вянут, а вот с вами, мадам Трелен, я всегда не прочь на такое посмеяться. А теперь до свиданьица, не опоздать бы мне в Глезан к началу кино.

— Кино? Что еще за кино?

— А как же, сегодня там открывают кино на двести мест. Вот теперь и будут пускать картины по четвергам и воскресеньям, на гумне у прежнего нотариуса. Счастливо оставаться!

Мелитина посмотрела ему вслед и вернулась на кухню. Весь день кино не выходило у нее из головы. То ее охватывала какая-то непривычная веселость при мысли, что такая новинка завелась всего в пяти километрах от ее дома, то ее сердце заходилось от боязни, как примет старик ее сообщение. Нельзя сказать, чтобы он часто злобился или во всем перечил, но очень уж был упрям и если скажет «нет» — его с места не своротишь, даже слушать не станет.

Когда дед Трелен пришел домой, похлебка уже ждала его на столе. Усаживаясь, он спросил:

— Видала кого сегодня?

— Нет, никого не было. Вот только Боссле заходил.

— Это тот Боссле, что шкурками торгует? — уточнил старик. — Экой чудило.

— Намедни я ему всучила шкурку за три франка пятнадцать су. Облапошила его вчистую, иначе не скажешь.

— Облапошила, облапошила, а он все равно похитрее тебя, старуха, будет.

Мелитина залилась деланным смехом и сразу пожалела об этом, почувствовав, что старик насторожился. Она наклонилась над кастрюлей, поворошила огонь в очаге и наконец решилась сказать:

— Знаешь, чего он говорит, Боссле-то?

— Скажешь — знать буду.

— Говорит, будто в Глезане кино открыли. Старик помалкивал, выжидал, почесывая руку о небритый с воскресенья подбородок.

Мелитина сочла это добрым знаком и с нарочитой непринужденностью заявила о своем решении, будто вовсе и не нуждалась в согласии мужа:

— Охота мне сходить туда в воскресенье, вот что я тебе скажу.

Сперва ответа не последовало. Мелитина было обрадовалась, что старик, как она и рассчитывала, отнесся к ее замыслу равнодушно. Но тот, не глядя на нее, изрек:

— Пустое это дело, в кино ходить.

— Поглядеть-то, вроде бы, есть на что, ей-богу. Старик медленно повернулся к плите, обильно сплюнул и твердо сказал, не повышая голоса:

— Нечего туда шляться.

Ясно было, что старика не умаслишь и не перехитришь, и Мелитина уже приготовилась к ругани. Но ей помешал истошный вопль на соседнем дворе.

Дед Трелен тихонько хмыкнул себе под нос:

— Опять, должно, Клотер жену в колодец спускает, — сказал он.

Дед снова взялся за похлебку, а Мелитина выскочила из кухни, позабыв о кастрюлях. Возле дома Пиньолей она остановилась, посмеиваясь про себя и упиваясь любопытным зрелищем.

Рыжий мужичонка, приземистый, крепко сбитый, ноги колесом, выговаривал кому-то тонким, пронзительным голосочком, наклонясь над колодцем, а ему отвечал, будто издалека, другой голос, глухой, как у чревовещателя. Это Клотер Пиньоль отчитывал жену.

Говорил он, казалось, беззлобно, иногда даже заливался мелким смешком, отчего плечи у него подрагивали. Мелитина слушала, как он неторопливо осыпает жену бранью:

— Паскуда треклятая, насидишься у меня теперь в холодке. А ну повтори, зараза, что я напился, а ну повтори-ка… я те рога-то обломал, паскуде, нет, что ли? Ах ты паскуда! Сам не знаю, почему бы мне цепь-то не отпустить, чтоб враз с тобой покончить… паскуда…

Мелитина, всласть налюбовавшись на мучителя, окликнула его наконец, прикинувшись донельзя возмущенной:

— Совести у тебя нет, Пиньоль, ну чего ты измываешься над Жукой, она, бедная, такой рев давеча подняла, у священника в доме и то, поди, слышно было.

Пиньоль обернулся и приветливо осклабился:

— А, это вы, Мелитина. Чего вы тут потеряли, глядите, как бы старик не приревновал.

Мелитина не могла удержаться от смеха. Она искренне жалела Жуку, признавала, что Клотер, бесспорно, пьяница и охальник, но стоило ей увидеть его рожу, кривой, потешно фыркающий нос, хитрые глазки и рот серпом, смех так ее и разбирал. И все-таки неугомонный какой-то он был, этот чертов Клотер! Чего только он не придумывал, чтобы помучить Жуку, кроткое создание, безропотно сносившее все его издевательства. Недавно он затеял подвешивать ее в колодец. Вбив крюк внутри деревянной обшивки сруба, он удерживал цепь в таком положении, что Жука, стоя в бадье, висела над самой водой, и оставлял ее там чуть ли не на час, наслаждаясь воплями несчастной женщины. В деревне все знали о его жестоких выходках и все молча потакали ему, становясь, как водится, по деревенскому обыкновению, на сторону грубой силы.

Поглаживая кнутовище, зажатое в кулаке, Пиньоль добавил:

— Эй, слушайте, Мелитина, не подумал бы старик, что мы с вами тут свиданку назначили!

— Куда там, — отозвалась Мелитина, — от свиданок с такой старухой, как я, большой беды не будет.

Пиньоль начал было возражать ей из вежливости, но тут из колодца донесся жалобный голос:

— Вытащи меня, Клотер, а то стряпня моя, того гляди, на плите подгорит.

— Вот чертова баба, что ни делай, она все свое лопочет, — злобно проворчал Пиньоль.

Потом нагнулся над колодцем и пропищал дурацким голоском мальчишки-певчего:

— Сказано, не вытащу. Пойду-ка я к Биро, девчонку его потискать, я с ней уговорился. Мое вам, цыпочки!

И ушел, трясясь от хохота.

Мелитина не решалась поднять бадью с Жукой из страха, как бы не разозлить Пиньоля. Она низко наклонилась над срубом, силясь хоть что-то разглядеть в глубине колодца, но по старости видела только мерцающие блики, когда по поверхности пробегала серебристая дрожь.

Вдруг из глубины колодца послышался тихий, безостановочный плач. Мелитину всю так и перевернуло от этого плача, сердце обмякло от жалости, будто губка, горло сдавило — слова не выговорить. А скорбный плач заполнял весь колодец безысходным отчаянием.

Мелитина робко позвала:

— Жука, золотко мое, Жука! Плач затих.

— Это вы, что ли, Мелитина?

— Да перестань ты, говорю, кровь себе портить. Живи я с таким шелопутом, как твой, я бы ему живо мозги вправила, верно говорю.

Стоя в бадье, вцепившись обеими руками в цепь, Жука смотрела вверх, где виднелась по пояс бабка Трелен, резкой черной тенью выступая посреди светлого круга. Иногда от неосторожного движения Жуки бадья резко накренялась, и это отчаянно пугало ее. Жука была маленькой и тщедушной, а от вечного страха перед затеями мужа она и вовсе съежилась в комочек. На худеньком личике удивленно светились большие голубые глаза с кротким взглядом.

А бабка Трелен все увещевала ее тихим голосом:

— Брось, не реви, не на век же такая жизнь.

— Да что вы, теперь уже, видать, ничего не поделаешь…

— Как знать-то. Такой озорник может враз перемениться. Мой-то, как вспомнишь, тоже не всегда был шелковым.

— Тут и сравнения нет, Мелитина.

— Вон как, по-твоему? А я тебе, к примеру, скажу, что он меня в кино не пускает, новое-то кино, слышь, в Глезане открылось.

— Кино…

— Да, мне в кино охота сбегать, вот взбрело в голову.

— А зачем?

— Как зачем? Да поглядеть. Ты-то в кино ходила, нет?

— С таким муженьком, как мой, вряд ли походишь…

— Ну хоть слыхала про такое?

— Может статься, да не помню. А стоит посмотреть?

— Да. Вот Марго, Бедуимова жена, мне на днях рассказывала, чего она там насмотрелась. Понимаешь, в помещении-то темно, ну, вроде как у тебя в колодце, а как заглянешь вглубь, там полотно навешено и на нем всякое увидишь, будто сама по нему живьем ходишь. А вот про что там дело было, Марго рассказывала, да я запамятовала. В общем, женщина там одна была, ну, красавица, разодета что надо и все такое, и кругом ухажеры, по одежде скажешь — вроде наш советник в Глезане или депутат; словом, народ шикарный и все друг с другом хахалятся. Вишь ты! И сами из себя все прехорошенькие. Марго говорила. А под конец взасос целуются, когда и не ждешь, право слово.

Жука даже позабыла, где она и что с ней. Наклонив голову, слушала она рассказ бабки Трелен и на холодной поверхности воды мерещилась ей счастливая парочка, для которой весь мир сотворен, как на заказ; красивая девушка с красивым парнем ласково смотрели на Жуку, дружелюбно ей улыбались.

— А уж из револьверов-то палят, и говорить нечего, — продолжала Мелитина, — да это делу не мешает. Ну, до чего не везет мне, так всего этого и не увидишь! Надо же было ему забрать себе чего-то в башку дубовую, олуху такому!

— Выходит, и вам счастья нет, — сказала Жука. — Тяжко ведь вам от кино этого отказаться.

Обе призадумались, та, что наверху, и та, что внизу. Когда молчать стало невтерпеж, Мелитина сказала:

— В общем-то, чертово семя эти мужики. Таких гусей обштопать сам бог велел, вот как я это понимаю.

Она вытащила вязальную спицу, воткнутую в волосы, и молча принялась за вязанье, по-прежнему нагнувшись над колодцем.

Немного спустя она огляделась, не идет ли кто, и сказала:

— Слышь-ка, Жука, а что, если нам с тобой туда сходить…

— Да опомнитесь!

— Вот ты меня послушай, дай сказать. Никак в будущее воскресенье твой Клотер поведет корову в Варпуа на случный двор?

— Да.

— Так вот, я моему навру, что Чернушке невмоготу больше на луг ходить, пора, мол, ей под быка, а сама уж расстараюсь, чтоб нам управиться с сеном за субботу; вот ему и придется ее туда же вести в воскресенье. И коли оба из дому уберутся, не так скоро их обратно надобно ждать. А мы пока что успеем в кино сбегать!

Жука была подавлена смелостью этого замысла. Едва она представила себе, к чему может привести такой поход, по телу ее пробежала дрожь и бадья тотчас же качнулась. А Мелитина, наклонясь к ней, все круче гнула свое:

— Чего не пойти-то? Бояться нечего, они только к полуночи воротятся, в дымину пьяные. Тоже мне цацы нашлись, больно надо себе из-за них жизнь портить. Пойдем, говорю.

Жука еще не решалась. А прекрасная парочка все прохаживалась взад-вперед по прозрачной воде, миловалась по-городскому.

— А если узнает?

— Еще чего! Ты подумай, им же не обернуться раньше ночи, да еще, поди, заглянут к Пикле в кабак, вот и прикинь! Ну, как, согласна?

— Согласна, — прошелестело из колодца.

Пиньоль, одетый в пиджачную пару, вышел с коровой на дорогу и закричал:

— Эй, дед, идешь или нет?

— Погоди чуток, — откликнулась Мелитина из окошка, — дай ему воротничок пристегнуть.

Старик на кухне выходил из себя.

— Будет тебе, говорю, сам управлюсь, поди отвяжи Чернушку.

— Ладно, только смотри мне, чтобы дома был к семи часам, слышь? Коли припозднишься, огрею чем попало…

Это она нарочно громко выкрикнула, чтобы услышал Пиньоль. Деду Трелену стало обидно, что с ним на людях так обращаются. Пока Мелитина возилась в хлеву, старик вытащил деньги из заначки под часами. Потом вышел во двор, куда жена привела пятнистую, черную с белым коровенку.

— Собрался наконец, — сказал Клотер, — пошли, что ли.

— Пошли, — сказал старик.

Они уже шагали по дороге, когда старуха Трелен крикнула вслед:

— Никуда заходить не смей, понятно говорю? Муж, вконец разозленный, обернулся. Сказал, не повышая голоса:

— А я говорю, заткни хлебало.

Экран жестоко обманул ожидания Жуки и Мелитины. Сперва шел документальный фильм об американском свекловичном хозяйстве и они зевали от скуки. А во второй картине, на историческую тему, вовсе нельзя было разобраться. Мелитина мирно дремала, а Жука тщетно искала на экране хоть что-то похожее на тени, всплывшие из глубины колодца в тот вечер, когда Клотер баловался с девчонкой. Но вояка в гусарском мундире, успевавший раздробить сопернику череп и похитить девицу между двумя кавалерийскими атаками, ничем не напоминал нежного, красивого юношу, что улыбался свой невесте точь-в-точь как на глянцевых открытках, выставленных в табачной лавочке. Ее охватила глубокая печаль; ей почудилось, что ее обманула какая-то надежда, будто любимые друзья не пришли к ней на свидание.

После сеанса, когда сообщницы шли домой, Мели-тина кратко подытожила свои впечатления:

— В общем-то куда веселее смотреть, как у Пикле играют в кегли под пластинку «Темный вальс».

Жука только головой покачала.

— Однако уже одиннадцатый час, — продолжала Мелитина, — как бы наши обормоты раньше нас домой не заявились. Никак ты опять ревешь, девонька, с чего бы это?

Жука беззвучно плакала, и только плечи ее вздрагивали, словно от боли.

— Боишься, поди, что твой Клотер уже дома?

— Нет, об этом я и вовсе не думала.

— Так чего же на тебя нашло?

— Сама не знаю, — ответила Жука, — сама не знаю.

Ничего не скажешь, с Пиньолем шататься — одно удовольствие. Повсюду у него друзья, и на угощение он никогда не скупится. Чуть осовелые от выпитого приятели неторопливо шествовали домой, бок о бок со своими коровами. Когда завиднелись крайние дома деревни, старик подал мысль:

— А не завернуть ли нам к Пикле, что скажешь? Ведь еще и девяти нет.

— И то верно, дед, опрокинем с ходу стаканчик и по домам.

— Как это по домам? Я же тебе говорю, времени у нас хоть отбавляй.

— Да ведь я не за себя, за вас беспокоюсь: как бы Мелитина вам сгоряча по шее не накостыляла.

— Куда ей, стерве, она только глотку драть горазда.

У Пикле было полно. С приходом Пиньоля все оживились. Его отовсюду окликали, каждый звал его за свой стол. Кругом гоготали во все горло, веселье так и бурлило, куда ни глянь. Вот он какой был, Пиньоль. Стоит ему заглянуть в кабак, вино сразу так и заиграет. Пиньоль потянул старика за рукав к одному из столов:

— Здорово, Могле, здорово, Клавен, вот к вам-то я и подсяду! Жюльетта, устрой-ка нам литрушку белого.

Польщенные присутствием Пиньоля за столом, Могло и Клавен заказали еще по бутылочке. Старик, не желая отставать в подобном состязании на щедрость, закричал:

— Тащи-ка нам сюда водочку, Жюльетта, я угощаю!

До чего же хороша виноградная водка, с этим яблочным привкусом, от которого приятно щекочет в носу! Так сказал Пиньоль, и все с ним согласились.

— Перекинемся еще разок в картишки, — сказал Могле.

Сыграли три партии, запили белым вином. Игра пошла веселей.

Пиньоль вопил писклявым голоском:

— Держись, Клавен, вот сейчас как дам по усам!

Старик совсем упился и уже не различал козырей. Он бил каждую карту, какая попадалась, приговаривая кротко и тупо:

— Твой король треф? А я ему перо в зад!

— Да ты чего! — орал Пиньоль. — Его козырем крыть надобно!

— А я ему перо в зад, — упрямился старик.

К одиннадцати часам дед Трелен и Пиньоль остались одни в кабаке, совсем пьяные. Сидели и оторопело таращились друг на друга через стол.

— Коли были у тебя козыри, с козырей бы и ходил, — повторял Пиньоль.

Старик уже и говорить не мог, только головой кивал, соглашался.

— Не пора ли нам коров домой вести, а, дед? — сказал наконец Пиньоль.

Коровы побрели знакомой дорогой, хозяева за ними.

Старик, позабыв о Пиньоле, отвел свою корову в хлев и сам рухнул на кучу соломы. Он уже задремывал, когда через раскрытую настежь дверь донесся пронзительный голос Пиньоля:

— Погоди у меня, вредная тварь, я те научу вежливому обхождению!

Пиньоль начал было уже раздеваться у себя в комнате, как вдруг спохватился, что Жуки нет в кровати.

«Куда она подевалась в такой час?» — подумал он.

Пиньоль обошел все три комнаты своего дома, заглянул на гумно и в конюшню.

— Чудеса какие-то, — пробормотал он.

Позвал:

— Жука! Эй! Жука!

Жука не откликалась. Стоя посреди двора, Пиньоль размышлял об этом непонятном исчезновении. Внезапно взгляд его упал на колодец. Ужас охватил его.

— Черт те что, — сказал он, — нет, все-таки, быть такого не может. Да неужто я ее спустил в колодец перед уходом?

От волнения с него и хмель-то вроде бы соскочил. Он подбежал к колодцу и позвал, наклонясь над срубом:

— Жука! Жука!

Цепь была отпущена во всю длину, он потянул. Цепь свободно пошла вверх. Жены в бадье не было… — уже не было, — подумалось ему. Незадачливого гуляку даже озноб пробрал, он сел на каменный лоток возле колодца и попытался собраться с мыслями. Но испуг и винные пары начисто отшибли у него память, и он никак не мог припомнить, что же случилось перед его уходом. Одна мысль тупо засела в голове:

— Неужто я ее спустил в колодец перед тем, как уйти?

Сова закричала в густых ветвях орешника, и от этого крика нестерпимый страх обуял Пиньоля. Дрожа так, что зуб на зуб не попадал, он забрался в каменный лоток и лег там ничком; над ним гукала сова, звала Жуку:

— Жука, ау, Жука!..

Пиньоль вылез из лотка и побежал домой. Открывая дверь спальни, он вздрогнул от какого-то едва слышного шороха и чуть было не свалился без памяти. Потом все же вошел, поборов страх. Жука стояла в комнате, раздевалась. Пиньоль схватил ее за руки, засыпал невнятными вопросами:

— Куда подевалась? Где была-то?

— Где была? — спокойно ответила Жука. — В кино ходила.

У Пиньоля такая тяжесть свалилась с души, что он даже не мог сразу разозлиться. Только стиснул зубы и пробурчал:

— Ну, паскуда! Погоди, завтра разберемся. Спать охота.

Жука встала задолго до него и уже возилась со скотиной. Пиньоль натянул штаны, сунул ноги в деревянные башмаки и вышел на кухню. Исподлобья поглядел на Жуку, готовившую корм для кур, и молча снял со стены кнут. Жука на него не обращала никакого внимания. Это вывело рыжего из себя:

— Ты знаешь, что тебе сейчас будет? — прошипел он.

Жука повернулась к нему и неторопливо сказала:

— Погоди, дай уж кур накормлю.

Сбитый с толку ее непривычным спокойствием, Пиньоль согласился.

— Ладно, задавай им корм, заодно и я чего-нибудь пожую.

Пока он ел, Жука созывала кур, и голос ее звучал весело, как показалось Пиньолю.

— Издевается, зараза, — сказал он, скрипнув зубами.

От налетевшей злобы в лицо полыхнул жар; Пиньоль вышел, сжимая кнут в руке.

— А ну поди сюда, Жука, пора уже. Вчера ты натешилась, сегодня мой черед.

Она спокойно поставила наземь миски с кормом и пошла к колодцу. Когда она проходила мимо Пиньоля, он хлестнул ее кнутом по ногам. На босой ноге отпечатался красный след, но Жука даже не охнула. По приказу мужа она взялась за рукоять, вытащила бадью и встала на край колодца. Бадья была широкой и глубокой. Жука влезла в нее, бадья приходилась ей до полбедра.

Пиньоль проверил, хорошо ли закреплена цепь на стопорном крюке, дал Жуке оплеуху — а та даже глаз на него не подняла — и сказал:

— Поехали.

Затем, покончив с этим делом, он направился к дому, заявив, что проголодался от такой потехи.

Жука прислушивалась к его затихающим шагам. Она подняла глаза к свету, увидела, что наконец осталась одна, и улыбнулась от радости. Чтобы не потерять равновесия, она попыталась присесть на корточки. Это ей почти удалось; подогнув коленки, она погрузилась в бадью по грудь. Глаза ее быстро привыкли к темноте. Она наклонила голову и всмотрелась в неподвижную воду.

Нежная парочка по-прежнему была тут как тут и глядела на нее, ласково улыбаясь. Никогда еще эти влюбленные не были так хороши. А между их лицами Жука увидела в голубой воде отражение своего худенького личика, озаренного ясными глазами. Тогда она распустила свои светлые волосы, вынув из них гребень, и расстегнула кофточку. В холодной чистой воде предстала перед ней хрупкая девушка, несущая в дар колодезным любовникам длинные волосы и обнаженную грудь. А влюбленные в счастливой истоме склонили головы к ее белым плечам.

Потихоньку лица их сблизились, и Жука видела: еще немного — и губы сольются в поцелуе. Тогда она знаком попросила их обождать и прыгнула в воду.