Кольцо с шипами

Глава 6

— Нам нужно поговорить, — раздаётся из-за двери в мою комнату голос Демида. — Перестань вести себя как ребёнок и открой дверь.

Переворачиваюсь на бок и накрываю ухо подушкой: он может сколько угодно взывать к моему благоразумию, но это не даст никаких результатов. Такое наше общение продолжается уже два дня, и у меня нет желания видеть лицо мужа, потому что вместо него я каждый раз вижу лишь Еву; поначалу это раздражало, а сейчас мне просто хотелось покоя. Ради этого я даже не поленилась и съездила с Андреем в хозяйственный магазин за дверной щеколдой, которую сама же и приколотила к двери своей спальни. Получилось не так изящно, как хотелось бы, зато Пригожину сюда теперь путь заказан.

Постояв под моей дверью ещё пару минут, он в очередной раз удаляется ни с чем; у него впереди очередной рабочий день после выходных, которые я собиралась провести не так, и у меня вырывается вздох. С одной стороны, это очень раздражало — едва часы показывали половину восьмого, я удалялась к себе и запиралась на щеколду, а Демид сразу по возвращении домой первым делом штурмовал дверь в надежде добиться аудиенции. Мы живём на одной территории, но последний раз я видела его в вечер пятницы, когда мы вместе ехали домой с того самого благотворительного бала.

А сегодня уже, слава Богу, среда.

Я могла бы встретить его после работы и выслушать всё, что он хотел сказать, или послушать его убеждения через дверь, но подушка надёжно заглушала его голос. Почему-то только сейчас, на двадцать первом году жизни, до меня дошло, что человек может сказать всё что угодно, и это может прозвучать достаточно убедительно — и всё это будет одной большой ложью. Ты никогда не узнаешь, что на самом деле твориться в его голове, и когда он бывает по-настоящему искренним с тобой; все его слова принимаешь за чистую монету лишь потому, что доверила ему свою судьбу, а он может запросто скормить тебе неправду. А я верила во всё, что говорил мне Демид, потому что не обладала таким важным талантом, как распознавание лжи — просто услышал речь и сразу понял, когда тебя пытаются обмануть.

Я же верю во всё, а потом живу с последствиями.

Убираю подушку и некоторое время слушаю тишину, пытаясь отыскать ответы на очень непростые вопросы, но Вселенная оказывается такой же молчаливой, и это давит на психику. Мне хотелось, чтобы сейчас рядом оказалась моя мама, которую я видела лишь на фотографиях, обняла меня и сказала, что делать дальше, потому что мои собственные мысли были больше похожи на клубок ниток после встречи с кошачьими лапами. Мне хотелось выслушать Демида и не хотелось одновременно, потому что меня страшил исход: что, если я услышу совсем не то, на что надеюсь? Мой хрустальный мир итак дал огромную трещину, которая сейчас держалась на тонком скотче самообладания, и я не знаю, надолго ли его хватит, прежде чем он порвётся.

Мне нужен кто-то надёжный рядом, и в моей голове только один претендент на роль такого человека.

Требуется нужно всего пару минут, чтобы одеться и завязать волосы в хвост, покидать необходимые вещи в один из чемоданов и позвонить Андрею. Прошу его помочь мне с чемоданом, на который он смотрит как-то подозрительно, и мне приходится скормить ему сиюминутную ложь о том, что у меня заболел отец, и ему нужен постоянный уход. Андрей искренне сочувствует мне, чем заставляет чувствовать себя последней дрянью, и без вопросов доставляет меня в отчий дом. К счастью, его машина скрывается за поворотом раньше, чем во дворе появляется «больной» родитель с немым вопросом.

— Дочка! — Он обнимает меня и, хотя рад видеть, всё же в его глазах читается настороженность. И не напрасно. — Что-то случилось? Как Демид?

Разговор о муже — это последнее, что было мне сейчас нужно, и папа видит это по выражению моего дрогнувшего от обиды лица; мне настолько надоело прятать и держать всё в себе, что я даже не пыталась скрыть это от него.

— Не волнуйся, с твоим зятем всё в порядке, — глухо роняю, теребя ручку чемодана.

— А с тобой? — осторожно уточняет.

Качаю головой вместо ответа и стараюсь не смотреть на его лицо — родительская жалость мне не нужна; всё, чего я хотела — это укрыться в родных стенах от всего, что могло лишить меня душевного равновесия. Очевидно, родитель улавливает эти душевные флюиды, потому что больше не задаёт ни одного вопроса; вместо этого он бодро подхватывает мой чемодан и ведёт меня в дом, где вкусно пахнет жасминовым чаем и оладушками с корицей. Только учуяв эти запахи, я понимаю, насколько голодна, и все остальные мысли временно покидают меня, сосредоточившись на пустом желудке.

Анна Никитична — кухарка — встречает меня такой радостной улыбкой, будто после долгой разлуки увидела единственную дочь; она долго цокала языком оттого, что я слишком похудела за эти две недели отсутствия, и, удостоверившись в том, что я приехала надолго, заверила, что сумеет вернуть меня к жизни. От её искренней улыбки невозможно было не улыбнуться в ответ и вместе с тем не заметить немного хмурое лицо отца — его реакция на мой внезапный приезд и решение задержаться здесь подольше.

Я за обе щеки уплетаю грибной крем-суп и запечённые овощи и даже умудряюсь впихнуть в себя парочку оладьев со сметаной, а после, превратившись в тюленя, ретируюсь в гостиную, чтобы немного отлежаться. Мои вещи папа понёс было в мою спальню, но я тут же среагировала и попросила его сменить дислокацию: о том, чтобы спать в этой комнате, не могло быть и речи. Родитель в очередной раз хмуриться, почуяв неладное, но возражать не стал и отнёс чемодан в комнату для гостей — ту самую, в которой я провела ночь перед свадьбой.

Здесь, в этом доме — хоть он и сменил имидж и мало походил на себя прежнего — я наконец почувствовала покой и умиротворение: всё-таки, поговорка про родные стены не такая уж и глупость; с удобством устроившись на диване, я залипла на потрескивающем пламени в камине и изо всех сил старалась ни о чём не думать, но у папы явно было другое мнение на этот счёт.

— Может, ты всё же расскажешь, что происходит? — садится в кресло почти напротив меня.

— Ты не рад меня видеть? — пытаюсь съехать с темы, но отца так просто не проведёшь — сказывается хватка бизнесмена.

— Ты же знаешь, что рад, — качает головой. — Но ты вышла замуж — хоть и не по любви — и переехала жить к мужу, а теперь возвращаешься домой с чемоданом и молчаливой просьбой ни о чём тебя не расспрашивать.

— Так может, ты просто порадуешься за мой приезд и не будешь забивать себе этим голову?

— Не могу. Я обещал твоей матери, Ульяна, что буду заботиться о тебе; а если тебе плохо или больно, значит, я не справился с этим обещанием.

Перевожу на родителя удивлённый взгляд; до этого дня мы с ним никогда не говорили о маме — я молчала, потому что было немного странно разговаривать о человеке, которого никогда не знал, а папа — потому что ему было слишком больно поднимать эту тему.

— Тебе нужно было подумать об этом прежде, чем ставить на кон всё, что у тебя было, — роняю упрёк и снова отворачиваюсь.

Знаю, что это нечестно — давить на больное и пытаться выставить его злодеем — но мне просто не хотелось говорить о том, что мои мечты хотя бы о приблизительно нормальной семейной жизни развалились на куски.

— Ты ведь многого не знаешь, моя девочка, — невесело усмехается папа. — Есть огромное количество переменных в этой формуле, в результате которой ты оказалась частью семьи Демида — единственным его членом, если быть точным — но я не верю в случайности.

Снова смотрю на отца и по его глазам понимаю, что он мне что-то не договаривает; копаюсь в памяти и вспоминаю, что даже тогда, после своего проигрыша и визита Пригожина, он совсем не выглядел виноватым и не особо выказывал раскаяние. Подозрительно щурюсь, на что родитель лишь улыбается.

— Поверить не могу, что ты его защищаешь, — озадаченно перевожу взгляд на огонь в камине.

Как мы дошли до этого — я вышла замуж за незнакомого и нелюбимого человека, чтобы спасти то, что осталось от моей семьи и её наследия, а отец встаёт не на ту сторону?

— Когда-нибудь ты поймёшь, почему в твоей жизни всё сложилось так, а не иначе, и многое обретёт смысл.

— Как насчёт объяснить мне всё сейчас? — резко сажусь, требуя ответа. — У меня такое ощущение, что вы оба играете со мной в игру, правил которой я не знаю! Я всегда доверяла тебе и даже начала доверять Демиду; он предал моё доверие, а теперь и ты делаешь всё, чтобы повторить его судьбу.

— Не думаю, что я тот, кто должен рассказать тебе о том, что происходит, — улыбается папа, и я вообще перестаю что-либо понимать. — Думаю, он уже пытался поговорить с тобой, но, зная твой характер, рискну предположить, что ты не стала его слушать.

Хмурюсь вместо ответа, и папа правильно делает выводы — я действительно не слушала мужа.

И не собираюсь.

В доме отца я просидела до самого вечера, словно на иголках; я постоянно оглядывалась на входную дверь, ожидая, что вот-вот приедет Демид и в ярости накинется на меня. Любой даже самый несущественный шум за окном казался мне гневным рыком двигателя его автомобиля, и я каждый раз вздрагивала как трусливый заяц. Но к моему удивлению, Демид так и не приехал и даже более того — я не дождалась от него ни одного звонка: ни с угрозами, ни для выяснения отношений, ни с извинениями.

Ему словно было всё равно, где я и что со мной.

Впрочем, если это так, то я правильно сделала, что уехала; быть может, через пару дней он поймёт, что совершил ошибку, женившись на мне, и сам подаст на развод. Такой расклад бы больше меня устроил, потому что лучше разойтись, переболеть и двигаться дальше, чем продолжать жить вместе ради того, что нам никогда не построить. Отец даже не пытался скрыть своё недовольство по этому поводу; он не выговаривал мне, что я веду себя как ребёнок, и не давал советов, но его глаза говорили мне больше, чем любые слова. И это было странно, учитывая обстоятельства, по которым мы с Пригожиным вообще сошлись: как отец, он должен был радоваться, что его дочь, возможно, скоро станет свободной от сделки.

Но самое странное было то, что моя обида совершенно не мешала мне скучать по Демиду.

Так прошло две недели; за это время муж ни разу не сделал ни одной попытки вернуть меня или просто попытаться поговорить. Не было ни одного телефонного звонка, ни одного сообщения с извинениями или с просьбами вернуться и расставить все точки над «i». Одним субботним вечером я почти поддалась импульсу самой позвонить Демиду, но быстро взяла себя в руки: будет очень глупо предлагать перемирие после собственного ухода.

Но и отречься от мужа я не могла — слишком привязалась несмотря ни на что; я узнавала о его делах от Андрея, который изредка отвозил меня в парк или на набережную — развеяться.

Как сегодня, например.

— А что Демид? — прерываю речь Андрея о том, где он с семьёй планирует отмечать новый год в этот раз. — Как он?

У водителя вырывается тяжёлый вздох, и несколько секунд он словно пытается придумать вразумительный ответ.

— В последние дни Демид Дмитриевич сам на себя не похож, — слышу тихий и неожиданный ответ. — Я слышал, что в компании его уже окрестили демоном за то, что он срывается на всех и каждого уже даже без причины. Он постоянно не в духе и даже по телефону, пока везу его на работу, иногда срывается на рык — кажется, даже несколько партнёров из-за этого потерял. Никто не может понять, что с ним происходит.

Откидываюсь на спинку сидения, удивлённо округлив глаза, но лично у меня не возникает трудностей с установкой причины его такого поведения.

И, кажется, у Андрея тоже.

— Это всё, конечно, не моё дело, — осторожно зондирует почву. — Но я всё же хочу спросить, не связано ли это как-то с тем, что вы теперь живёте в доме своего отца?

Очень проницательно.

— Боюсь, что связано… — Вздох получается немного виноватым — если бы Демиду было всё равно, он бы не сходил с ума, а радовался моему уходу. — И вряд ли это прекратится, если я не вернусь.

— Так отчего же вы всё ещё этого не сделали?

Я честно много раз думала о том, чтобы перешагнуть через свою гордость и обиду и позвонить мужу или даже приехать к нему, но боязнь того, что он может бросить трубку или молча выставить меня обратно за дверь, не давала мне сделать первый шаг.

И вот, чем это обернулось.

— Боюсь, всё не так просто, — отвечаю наконец.

— Да куда уж проще? — усмехается Андрей. — Сложно со смертельно больными или умершими — там уже точно ничего не исправить… А у вас есть уйма времени и возможностей — причём, у обоих.

Отворачиваюсь к окну, немного пристыженная его словами, но продолжаю упрямиться: почему Демид сам мне не позвонил? Почему не приехал? Почему предпочитает вымещать злость на подчинённых вместо того, чтобы приехать и поговорить?

После прогулки домой не еду; вместо этого заворачиваю в музей, в котором работала до знакомства с Демидом: мне был нужен совет матери, которой я никогда не имела, и в моей жизни был лишь один человек, который относился ко мне хотя бы приблизительно по-матерински.

— Тамара Никитична? — робко привлекаю внимание женщины, старательно намывающей полы.

Она отрывается от своего занятия и несколько секунд всматривается в моё лицо перед тем, как удивлённо ахнуть.

— Ульяна?! — Никитична хватает меня за руки, разглядывая с ног до головы, и я с улыбкой киваю. — Как ты изменилась! Окажись мы рядом на улице — нипочём бы не признала! Ты ведь замуж вышла, какими судьбами здесь?

При упоминании моего недавнего замужества моя улыбка чуть меркнет, и я чувствую, как губы против воли начинают немного дрожать.

— Всё верно, Тамара Никитична, — роняю тяжёлый вздох и усаживаюсь на стоящую в коридоре скамью, не боясь испачкать белоснежное пальто. — Я понимаю, вас это не касается, но мне нужен совет, а я не знаю, к кому ещё можно обратиться.

Женщина понимающе кивает и усаживается рядом.

— Моя бедная девочка… В такие моменты очень важно присутствие матери рядом, и я понимаю, почему ты пришла, хотя я не думала, что у тебя будут проблемы — ты ведь такая рассудительная и спокойная.

— Опыт показал, что я была совершенно не готова к семейной жизни, — отвечаю с горькой улыбкой. — Мы оба упрямы и не умеем идти на компромисс, а это прямой путь к разводу, которого, кажется, не хочет ни один из нас — но и мириться мы не собираемся.

— Милая, семейная жизнь — это тяжкая ноша, если муж и жена не готовы идти на жертвы друг ради друга. — Никитична ласково гладит меня по голове. — А если оба супруга упрямы, то жена должна быть достаточно мудра для того, чтобы сглаживать острые края. Пойми: нам, женщинам, на роду написано быть хранительницами очага, но если мы не готовы отступить назад или перешагнуть через свою гордость ради сохранения семьи, то в будущем никто не отважится создать новую ячейку общества. Я понимаю, что такой расклад не всем по душе — мол, почему из нас двоих только я должна чем-то жертвовать?! — но мужчинам свойственно ошибаться гораздо чаще, чем нам. Они упрямы, горды и своевольны, и должны иметь рядом человека, который сможет помочь им стать лучше, чем они есть. Другое дело, если они оба «звёзды» — тогда в этом браке изначально нет никакого смысла, такая семья не продержится долго. Но ты никогда не была ни своенравной, ни заносчивой, ни склочной, и для меня большая неожиданность, что твой брак может быть таким тяжёлым.

— Я оказалась очень упрямой, — роняю с виноватой улыбкой. — С отцом спорить было гораздо проще: он или быстро сдавался, или был достаточно суров для того, чтобы я вообще не ввязывалась в споры. А здесь… Демид вызывал во мне самые плохие качества, о которых я и не подозревала, и был достаточно высокомерным со мной. Мне не нравится, что в его жизни так много женщин — они то и дело появляются у меня на пути!

— У них всегда много женщин, дорогая, — добродушно усмехается Никитична. — Но важно не то, с кем Демид был прежде, а то, кого он выбрал в итоге; если он поставил тебя выше всех остальных и лишь с тобой одной решил связать свою судьбу — это должно тебе кое о чём говорить.

Киваю, но её реплику оставляю без комментария: это говорило бы мне о чём-то, если бы мы с Демидом познакомились при других обстоятельствах, и его совесть не была запятнана грязной сделкой с моим отцом. Да и к тому же, я не совсем уверена в том, что, выбрав меня, муж отказался ото всех остальных.

А в данных обстоятельствах его выбор не так уж и важен — для него уж точно.

Но одно я всё же поняла из нашего разговора: нам с Демидом в любом случае нужно поговорить, и чем раньше, тем лучше. Быть может, в его танце с Евой и не было ничего предосудительного, но я из-за своей ревности посмотрела на ситуацию не под тем углом и додумала всё остальное. Если уж он так сильно сходит с ума, должно быть, он чувствует себя виноватым, но не хочет давить меня — поэтому срывается на всех остальных.

Конечно, это не выход, но каждый из нас справляется, как может.

Начало октября выдалось достаточно солнечным и сухим, хотя прохладный ветер несколько омрачал общую картину. Конечно, теперь мне не приходилось одевать кучу свитеров и кутаться в обветшалые лохмотья, но было бы лучше, если бы середина осени выдалась ещё и тёплой. И всё же я решаюсь на пешую прогулку, предпочтя её обществу Андрея, который наверняка снова начал бы взывать к моему голосу разума, а мне и так хватает пищи для размышлений на ближайший час. Неторопливо сворачиваю в сквер неподалёку, чтобы подольше побыть в относительном одиночестве без неодобрительного взгляда отца, и медленно бреду по тропинке, изредка пиная опавшие листья носками сапог.

Снова прокручиваю в голове всю эту ситуацию, в которой мы оказались вместе с Демидом — не важно, по чьей вине — и чувствую, как меня начинает мутить. В последнее время меня постоянно тошнит, стоит мне вспомнить Пригожина — не знаю, почему; просто во рту вдруг явственно ощущается привкус металла и горечи. В такие моменты я обычно просто выхожу на задний двор и стараюсь занять себя чем-то: помогаю садовнику сгребать листья или укутываю недавно посаженные плодовые деревья на зиму.

Что угодно, лишь бы отвлечься от мыслей о муже.

— Ульяна? — сквозь дымку слышу чей-то знакомый голос и останавливаюсь. Меня догоняет девушка, чьё лицо сейчас является для меня последней вещью, которую мне хотелось бы видеть. — Вот уж не думала вас здесь встретить!

Ха! И это говорит человек, который живёт в совершенно противоположной стороне и, насколько я знаю, не имеет родственников в этом районе, а, следовательно, и делать ему здесь абсолютно нечего.

— Ева. — Её имя срывается с моих губ как обвинение, но я даже не стараюсь казаться милой или дружелюбной. — Что вам нужно?

Она как-то сразу осекается — удивлена моей реакцией? — и всё же выглядит весьма довольной.

Только мне совсем не хочется знать причину.

— Мы с Демидом послезавтра плывём на его личной яхте, чтобы немного развеяться, и я просто хотела выразить своё сожаление о том, что вы не сможете составить нам компанию.

Вот как… Я здесь схожу с ума от тоски, как дура, и чувствую себя виноватой, а этот змей…

— Увы, из-за беременности я себя неважно чувствую, — притворно сочувственно качаю головой: даже если бы я была в отличном расположении духа, у меня не было никакого желания делить с этими двумя общие квадратные метры. — Демид так заботится обо мне и ребёнке, что боится меня даже на машине возить — какое уж тут плавание.

О том, что у Пригожина есть яхта, я, разумеется, ни сном, ни духом, но не признаваться же в этом… Победная улыбка на мгновение меркнет на лице соперницы, но этого мгновения хватает, чтобы я заметила её досаду.

— Что ж, поправляйтесь скорее, — улыбается сквозь зубы.

— Через восемь месяцев обязательно буду чувствовать себя легче, — мило улыбаюсь в ответ.

С лица Евы моментально слетает маска напускного дружелюбия; вместо неё я вижу лицо змеи, которая готова перегрызть мне глотку. Девушка презрительно фыркает и уходит в сторону тёмного автомобиля — «Мерседеса», если я не ошиблась с маркой; это лишь ещё больше убеждает меня в моей правоте относительно причины её появления здесь, и я с улыбкой машу ей на прощание, даже не сомневаясь в том, что она наблюдает.

Нет лучшего способа вывести противника из себя.

Спустить с поводка слёзы я позволяю себе лишь, когда автомобиль скрывается за поворотом; Ева не должна была видеть, что сумела меня задеть, но без свидетелей никто не может запретить мне плакать. Не знаю, что делать, и как относиться к этому всему; я чувствую себя преданной и разбитой и понятия не имею, где взять сил жить дальше. Возможно, случись это немного раньше, я была бы рада: у Демида была бы игрушка, которая отвлекала бы его внимание от меня, и я могла бы жить спокойно. Но спокойная жизнь, видимо, не для меня, раз я решила влюбиться в этого эгоиста. И злился он теперь, скорее всего оттого, что не получилось делать из меня дуру и спать одновременно со мной и с этой… Евой.

К горлу вместе с комком снова подступает тошнота; они буквально душат меня, и я останавливаюсь, привалившись к дереву, чтобы немного отдышаться. На самом деле, всё не так уж и страшно — раз я узнала о его интрижке сейчас, значит, ещё не всё потеряно. Было бы гораздо хуже узнать об этом, когда у нас уже появились бы дети, а я витала в облаках, радуясь, что смогла создать семью, которая была бы семьёй лишь для меня одной. Делаю несколько глубоких вдохов и выдохов и стараюсь не думать о плохом; пусть мне и было больно, но эту боль можно пережить — в конце концов, я не первая обманутая женщина и вряд ли стану последней.

Достаю из сумочки зеркальце и с ужасом разглядываю размазавшуюся по щекам тушь и покрасневшие глаза, которые казались огнями светофора на побледневшем лице. Вытаскиваю влажные салфетки и избавляюсь от косметики, давая себе обещание в будущем никогда ею не пользоваться: больше не собираюсь подстраиваться под чьи-то идеалы.

Когда более-менее прихожу в себя, прячу зеркальце в сумке и снова возвращаюсь на тропинку; редкие прохожие косятся в мою сторону — неужели я так плохо выгляжу? — но я стараюсь не обращать на них внимания. Прохожу весь сквер насквозь и замечаю неподалёку палатку с овощами и фруктами; бегло просматриваю ассортимент, который никак меня не цепляет, а потом мои глаза натыкаются на лимоны — такие ровные и жёлтые, что я просто не могу пройти мимо. Покупаю целый килограмм и теперь уже целенаправленно топаю домой — хочется скрыться ото всех и просто побыть в одиночестве.

Отец встречает меня задумчивым взглядом, но, рассмотрев выражение лица, его собственное принимает озабоченный вид.

— Ульяна, дочка, ты в порядке? — подходит ко мне, складывая газету и роняя её на пуф. — Выглядишь бледной.

— Всё нормально, — отвечаю и старательно улыбаюсь.

Не собираюсь я здесь убиваться горем, когда некоторые собираются путешествовать на яхте со всем комфортом — и наверняка при этом злорадствуя.

Нет уж, не дождётесь!

Отношу лимоны на кухню, на ходу скидывая пальто, и высыпаю весь килограмм в раковину; старательно перемываю каждый фрукт и складываю на широкое блюдо, стоявшее здесь же, на тумбе. Когда все лимоны перемыты и вытерты, беру было в руки нож, но чья-то настойчивая ладонь меня останавливает.

— Что это ты удумала, ягодка? — слышу притворно возмущённый голос Анны Никитичны. — Работаешь на моей кухне? Отбираешь у меня единственную работу?

— Да мне просто захотелось лимонов, — смущённо улыбаюсь.

Этой женщине очень нравится чувствовать себя нужной — вон и папу откормила так, что он уже во все брюки влезает с трудом.

— Что за беда? Сказала бы мне, я бы мигом всё сделала!

Она берёт нож и ловко нарезает лимоны дольками — две штуки; под её удивлённым взглядом я хватаю первую дольку и с упоением кусаю так, будто это не лимон, а стакан чистой воды после долгого блуждания по пустыне. Не замечаю, как уминаю оба лимона, и с умоляющим видом снова смотрю на кухарку. Та как-то подозрительно щурится, но просьбу мою исполняет, а потом манит к себе пальцем стоявшего за моей спиной отца. Они пару минут о чём-то возбуждённо перешёптываются, а после у моего родителя глаза делаются размером с тарелку под второе.

Интересно, что такого сказала ему кухарка?

Чуть позже вечером, когда весь килограмм лимонов перекочевал ко мне в желудок, я блаженно заваливаюсь на диван перед камином — теперь это моё любимое место во всём доме. Поленья весело потрескивают, отгоняя мрачные мысли, и я просто сосредотачиваюсь на трепещущем пламени.

— Могу я поговорить с тобой? — слышу голос папы, который усаживается в кресло напротив.

Киваю, заинтригованная, и усаживаюсь поудобнее: судя по выражению его лица, разговор предстоит серьёзный.

— О чём ты хочешь поговорить?

— Как ты себя чувствуешь? — как-то осторожно интересуется, и я хмурюсь.

— Немного расстроена, а так вроде всё хорошо.

— А лимоны килограммами с каких пор ешь?

— Мне просто захотелось лимонов. Да в чём дело-то?

— Я хотел спросить, не связано ли это с тем, что ты беременна? — задаёт шокирующий вопрос и немного укоризненно улыбается. — Ну, то есть, я почти в этом уверен, но хочу знать, почему ты сразу мне не рассказала?

Хотела бы я что-то на это ответить, но слова буквально застряли в горле: что, если наша с Демидом ложь о моей беременности — не такая уж и ложь?

Мы солгали всем, сказав правду?

В голове моментально проясняется; самое главное, что до сегодняшнего дня я даже не думала связать свою постоянную тошноту с этим событием — лишь после вопроса папы всё встало на свои места. Но самый страшный вопрос был в другом — что теперь с этим делать? Смогу ли я поставить ребёнка на ноги одна, если Демид решит остаться со своей Евой? Нет, аборт однозначно отменяется, но как быть с Пригожиным? Рассказать или пусть и дальше живёт для себя любимого?

Как по мне, так он уже упустил свой шанс стать примерным мужем и отцом.

— Если честно, я об этом даже не думала, — отвечаю растерянно, и папа понимает, что для меня это такая же новость, как и для него. — Наверно, будет проще съездить в аптеку за тестом, чтобы знать наверняка.

— Я завтра планирую выбраться в город — могу заехать, — кивает папа.

— Не знаю только, говорить ли Демиду… — делюсь своими переживаниями.

— О, позволь, я избавлю тебя от сложных решений на сегодня, — счастливо улыбается родитель. — Я уже позвонил ему и поздравил папашу с этим счастливым событием.

Мой рот распахивается в немом возмущении, но обвинить отца в предательстве не успеваю: как раз в этот момент, словно в подтверждение его слов, в кармане моих белых брюк из креп-марокена вибрирует телефон.

Не нужно быть гением, чтобы догадаться, кто звонит.

Почти полминуты я борюсь сама с собой, не зная, что делать: поднять трубку и выслушать или игнорировать его до конца жизни. В конце концов, здравый смысл побеждает, и я тяну зелёную трубочку.

— Это правда? — слышу знакомый хрипловатый голос, и моё сердце болезненно сжимается.

— Я пока не могу говорить наверняка, — даю сухой невнятный ответ, но пусть будет благодарен и за это.

— Послушай… Давай не будем рубить с плеча, — говорит Пригожин на удивление тихим голосом, в котором я слышу открытую просьбу. — Подожди, пока я вернусь из поездки, и мы всё нормально обсудим, хорошо?

Лучше бы он не произносил последних слов, ей Богу, потому что я сразу вспомнила нашу «случайную» встречу с Евой; её «сожаления» по поводу того, что меня с ними не будет, и мои собственные представления о том, сколько времени они проведут наедине где-то в открытом море.

— Да, я слышала — Ева поделилась со мной вашими планами на выходные, — язвлю в трубку. — Понятия не имею, с чего она взяла, что меня это интересует…

— Ты виделась с Евой? — напрягается муж. — Что она от тебя хотела?

— Полагаю, что… ничего нового, — подвожу итог скорее для себя, чем для мужа. — В любом случае, меня не касается, где и с кем ты проводишь своё свободное время — у нас ведь не настоящий брак, а значит, и отчитываться мне ты не должен.

А ведь я была готова пойти дальше и стать настоящей семьёй для него.

— Ульяна…

Его голос звучит устало, будто ему на плечи давит невыносимо тяжёлый груз, но он свою участь не сам ли выбрал? Я не могу прощать его каждый раз, как ему захочется «свернуть налево», и сидеть в итоге у разбитого корыта. Он сможет принимать участие в воспитании нашего ребёнка и проводить с ним сколько угодно времени, но я не останусь в его жизни — даже если он не даст мне развода.

— Не думаю, что сейчас мы сможем нормально общаться, — перебиваю его. — Плыви со своей Евой хоть на край света, мне всё равно. Благословляю вас обоих.

Разрываю связь раньше, чем он начнёт возражать или давить на мою жалость — я знаю, что мужчины могут всё на свете, когда им это нужно — и отключаю телефон. Чего доброго, он начнёт настойчиво названивать, и в итоге получится лишь новая ссора вместо адекватного разговора. Мне не хочется видеть его ни до, ни после круиза, но он прав — мы должны обсудить все варианты возможного будущего, потому что теперь отвечаем не только за себя.

И почему с каждым днём всё становится только сложнее?

Пока я рассуждаю на темы, которые далеки от моего понимания, в гостиную заглядывает Анна Никитична; она приносит подушку, которую подкладывает мне под ноги, и я с удивлением осознаю, что так лежать гораздо удобнее.

— Это у тебя ещё живота не видно, — довольно улыбается кухарка. — Вот подрастёт ребёночек, сразу оценишь мои советы — я ведь троих подняла на ноги!

— А что ваш муж? — срывается с языка прежде, чем я успеваю подумать.

Ну, хорошо, может, это было и не совсем необдуманно — возможно, подсознание уже искало любую информацию относительно того, насколько тяжело воспитывать ребёнка в одиночку.

— Мой благоверный скончался от рака лёгких почти сразу после рождения сыновей, — удручённо цокает языком женщина, и я мысленно даю себе затрещину: что, если я разбередила старую рану? Но Анна Никитична неожиданно начинает злиться. — Говорила ведь этому дураку — бросай курить! Ни в какую! Ну и вот уже третий десяток в могиле, детей сиротами оставил…

Она продолжает что-то тихонько бубнить себе под нос, топая в сторону кухни, но я уже не слушала: родить тройню и в одиночку вырастить их — это целый подвиг в моих глазах. Конечно, женщина женщине рознь — одна может пятерых воспитать и остаться активной и жизнерадостной, а другая и после одного весь белый свет ненавидеть. Но всё-таки её слова вселили в меня немного уверенности: раз она смогла — я тоже сумею.

Главное, не расклеиваться.

Всю ночь я ворочалась с боку на бок и не могла заснуть, то и дело прикладывая руку к животу с едва ощутимым холмиком: и как я раньше его не заметила? Неужели настолько зациклилась на своих чувствах, что чуть собственную беременность не проворонила? Хороша мама, ничего не скажешь — и ведь это ребёнок ещё не родился…

Снова мысленно произношу это слово, и вдоль позвоночника ползут мурашки: какой матерью я стану для своего ребёнка? Хорошей ли? У меня не было собственной мамы, и я не знаю, как смогу его воспитать и чему научить. Смогу ли я стать для него опорой? Смогу ли давать дельные советы, когда ему это будет нужно? Смогу ли поддержать в трудную минуту и придать сил двигаться дальше? Очень надеюсь, что родится мальчик, который характером будет похож на своего отца — вырастет таким же волевым и целеустремлённым и не станет распускать нюни, как его мать.

А если девочка? Что, если родится девочка, которая будет обречена на страдания — как я слышала, дочери часто повторяют судьбу своих матерей — что тогда? А если у неё при этом будет ещё и мой характер — вообще убийственная комбинация…

От противоречивых мыслей начинает раскалываться голова, и я укоряю себя, потому что всё это может не очень хорошо сказаться на ребёнке; вместо этого стараюсь думать о том, как буду заплетать дочери косы, или учить сына кататься на велосипеде — что угодно, лишь бы ребёнок был счастлив. Не замечаю, как тело расслабляется — наконец-то — и я проваливаюсь в спасительный сон.

На меня смотрят злые глаза Демида — точнее, не на меня, а на мой живот; рядом с ним стоит Ева и злорадно ухмыляется, всем своим видом показывая, что я проиграла эту схватку.

— Ты должна избавиться от него, — колет сотней иголок голос человека, которого я продолжаю любить, несмотря ни на что. — Ребёнок не должен расти без отца.

— Что это значит?! — требую ответа, но меня не слышат.

Пригожин разворачивается ко мне спиной и берёт Еву за руку; я всё ещё вижу её ехидную улыбку, когда мой муж уводит девушку за собой в темноту.

«Сегодня загублены жизни сразу троих человек», — с горечью осознаю.

Ева ведь замужем, и, хотя я не знакома с двоюродным братом Демида, мне кажется, он не заслуживает такого отношения.

Распахиваю глаза и резко сажусь на кровати; сбитые во сне простыни комком лежали в ногах, пижама прилипла к влажному телу, подушка была сырой от слёз. Сердце колотится как сумасшедшее, в голове звенит так, что закладывает уши, и от резко упавшего давления на мгновение проясняется зрение.

Это всего лишь сон.

Мне требуется несколько минут, чтобы отдышаться и прийти в себя; неосознанно кладу ладонь на живот, пытаясь удостовериться, что малыш всё ещё внутри меня, и облегчённо выдыхаю: нельзя забивать голову столькими мыслями, да ещё на ночь глядя. Насколько я знаю, переживания вредны для развития плода, а я только и делаю, что нервничаю и надумываю то, чего нет. Демид не мог намекать именно на такую сторону разговора; а даже если и мог, я ни за что не избавлюсь от своего ребёнка.

Пусть только заикнётся про аборт — эти последние слова будут выгравированы на его надгробии.

Бросаю взгляд на часы — половина пятого — и понимаю, что заснуть уже не получится; но вместо того, чтобы улечься обратно, я меняю постельное и бреду в ванную, чтобы освежиться. Тёплые струи приятно расслабляют и, как ни странно, отгоняют плохие мысли, и я окончательно успокаиваюсь. После душа на цыпочках спускаюсь на кухню, чтобы выудить из недр морозилки контейнер с мороженым; нахожу в кладовой связку чеснока и отрываю пару зубчиков, которые крошу в мороженое: в любой другой день меня бы стошнило от одного только вида такой мешанины, а сейчас очень захотелось.

Тут и тест никакой не нужен, мне кажется. Странно, что я раньше не поняла, что беременна.

Возвращаюсь в комнату и включаю небольшой телевизор, стоявший на полке; по СТС идут мультфильмы, так что я решаю, что это будет неплохой способ отвлечься от тревожных мыслей. Примерно через полтора часа, когда я уже успела с головой уйти в мультяшную реальность, на прикроватной тумбе завибрировал телефон — это сообщение. Я знаю только одного человека, который рискнёт писать или звонить в такую рань.

Демид.

«Через полчаса отплываю на яхте, сеть, скорее всего, будет недоступна. Как ты себя чувствуешь?»

Я на самом деле подумываю над тем, чтобы проигнорировать его, но он словно чувствует, что я не сплю, потому что буквально тут же получаю ещё одно:

«Пожалуйста, не молчи, я действительно хочу знать».

Ну что ж, пожалуй, это не совсем похоже на начало разговора о том, что я должна избавиться от ребёнка.

«Мы оба в порядке», — отвечаю и укладываю телефон экраном вниз на плед, расстеленный на кровати.

Пусть Пригожин будет благодарен и за это.

Я всё ещё злюсь на него — до скрежета зубов и болезненной пульсации в висках; как ему хватает наглости так в открытую говорить о том, что он будет недоступен? Как будто я и так не знаю, что ему будет не до нас с малышом, когда рядом есть эта белобрысая выдра! На секунду отвлекаюсь на свою реакцию на ребёнка: никогда не задумывалась всерьёз над тем, захочу ли их заводить — возможно, когда-то в далёком будущем, которое может и не наступить — но едва узнав о своём положении, приняла всё так, как будто это случилось с моего искреннего согласия. Отец рассказывал, что мама была в растерянности, когда узнала про свою беременность, и несколько дней банально не могла понять, что ей происходит. Не удивлюсь, если Ева сумеет усыпить бдительность Пригожина и тоже забеременеет от него — всё, лишь бы оставить его рядом с собой, не понимая, что без любви к женщине мужчину нельзя удержать ничем: ни детьми, ни кулинарными способностями, ни исключительными навыками в постели.

Даже думать не хочу о том, чем они сейчас занимаются.

Чувствую, как потихоньку поднимается температура — только заболеть мне не хватало для полного счастья! Я больше не могу думать только о себе, со вчерашнего вечера у меня прибавилось ответственности, так что долой из головы всё, что может меня разозлить или расстроить.

Когда за окном наконец занимается день, одеваю тёплый вязаный свитер кофейного цвета, вельветовые чёрные брюки — казаться в них толстой я не боялась да и плевать было на чужое мнение — и тёплые носки; волосы заплетаю в французскую косу, а лицо оставляю без макияжа — он мне больше не нужен, мне и так есть ради кого жить. Снова спускаюсь на кухню, где застаю папу со свежей газетой в руках — возобновил свою прежнюю привычку — и Анну Никитичну, которая уже успела состряпать завтрак.

— У нас что, будут гости? — спрашиваю, нахмурившись.

А иначе для кого столько еды? Здесь даже больше, чем было в прошлый раз для нас троих — меня, Демида и папы; помимо омлета с беконом был сыр с белой плесенью к кофе со сливками, небольшая кастрюлька манной каши — её я обожала с детства, как только Никитична узнала? — вареники с вишней и творожный пудинг.

— Нет, ягодка, — добродушно улыбается кухарка. — Тебе теперь за двоих есть надо, так что не стесняйся.

— Сомневаюсь, что ребёнку нужно такое количество углеводов с утра пораньше, — смеюсь, ковыряя вилкой омлет с парой ломтиков бекона на своей тарелке. — И вообще, разве у меня не должно быть какой-то особой диеты? Вдруг мне все эти вредности есть нельзя?

— Не говори глупости, дорогая, — отмахивается Никитична. — Натуральное мясо ещё никому не вредило.

— Твоя мама уплетала его сковородками перед твоим рождением, — предаётся ностальгии родитель, а я радуюсь, что снова слышу о маме.

Но в голове всё же делаю пометку, что, когда тест подтвердит моё положение, нужно будет обратится к гинекологу: вдруг у меня всё же будут ограничения в питании. Возвращаюсь в настоящее, в котором папа рассказывает Анне Никитичне о том, как ему пришлось помучится, исполняя причудливые запросы моей мамы, и в моё сознание закрадывается предательская мысль о том, что со своим ребёнком я вряд ли смогу делиться такими же радужными воспоминаниями: к тому моменту, как он родится, мы с его отцом уже, скорее всего, будем жить раздельно.

— Я уверена, Демид Дмитриевич станет хорошим отцом, — словно слыша мои мысли, роняет Анна Никитична. — А ты, ягодка, будешь хорошей матерью — вот увидишь!

Киваю, соглашаясь с её словами на сто процентов: Демид правда будет хорошим родителем

А вот мужем — нет.

Теперь у нас с ним дороги разные.

После завтрака возвращаюсь в комнату, чтобы переодеться, и беру в руки телефон; на экране отображаются пять пропущенных вызовов с одного и того же незнакомого номера. Хмурюсь, потому что вообще-то и не беру трубки с таких номеров, но сейчас что-то внутри заставляет меня нажать на кнопку перезвона.

— Компания «Меркурий», — оживает телефон голосом девушки. — Меня зовут Елена. Чем могу вам помочь?

Компания Демида?

— Да, у меня пять пропущенных звонков с этого телефона, — начинаю я, но девушка меня перебивает.

— Ульяна Николаевна? — напрягается моя собеседница; даю утвердительный ответ, и девушка вздыхает. — Слава Богу. Прошу прощения за такую настойчивость, но Демид Дмитриевич дал очень чёткие указания на ваш счёт… Вы не могли бы подъехать к нам в офис в ближайшее время?

Хмурюсь, пытаясь понять, что происходит, но ничего не получается: что Пригожин уже придумал? Подал на развод, но не хотел говорить мне об этом лично? Хорошо, если так — чем скорее мы с этим покончим, тем лучше.

— Хорошо, я сейчас приеду.

Первым делом, конечно, звоню Андрею, а после пытаюсь понять, что надеть; Елена не уточнила, что меня ждёт — официальная встреча или неформальный разговор — так что я просто надеваю кашемировое платье цвета кофе с молоком, колготки, укладываю волосы и делаю едва заметный макияж — просто чтобы не выглядеть совсем уж бледной. После надеваю кофейного цвета пальто, чёрные замшевые сапоги и такой же по цвету берет; в сумку-баул складываю на всякий случай все документы, которые могут понадобиться, и спускаюсь вниз как раз в тот момент, когда у ворот тормозит машина Андрея.

— Что-то случилось? — интересуется он, когда я сажусь радом. — У вас очень растерянный вид.

— Надеюсь, что ничего не случилось, — улыбаюсь, но улыбка выходит какой-то нервной.

— Вы ведь в курсе, что Демида Дмитриевича нет в офисе?

Киваю вместо ответа, потому что не уверена, что голос меня не подведёт: не хочу вспоминать, где и с кем сейчас развлекается мой муж.

Больше во время поездки Андрей не проронил ни слова — видимо, я выглядела растерянней, чем предполагала; я просто не могла понять, что такого важного мог сказать своим подчинённым Демид, что они с таким энтузиазмом просят меня приехать.

Вообще будет обидно, если он действительно со мной разводится и делает это не лично.

К тому времени, как мы подъезжаем к «Меркурию», меня уже немного трясёт от неопределённости; а когда у входа меня встречает та самая секретарша, которая в прошлый раз наградила меня презрительным взглядом, я уже не жду ничего хорошего.

— Здравствуйте, Ульяна Николаевна, — с вежливой улыбкой здоровается девушка, и я понимаю — она в курсе, что я жена Пригожина, иначе не вилась бы сейчас ужом и не лебезила со мной. — Прошу прощения за такую спешку, но лучше решить всё сейчас, иначе я потом получу от босса нагоняй.

Пока мы проходим через приёмный холл к лифтам, я начинаю злиться; не потому, что Демид всё рассказал своей секретарше, а за то, что именно ей доверил проводить со мной наверняка неприятную беседу: больше этой Елены меня бесила только Ева. Я снова оказываюсь в коридоре, ведущем в кабинет мужа, где была всего один раз — а ведь мечтала здесь работать… — и вхожу вслед за девушкой в небольшой конференц-зал. Радуюсь, что не в кабинет Демида, потому что воспоминания его рук на моём теле всё ещё были очень живы.

— Так что вас просил передать мне Демид? — не выдерживаю.

Только сейчас замечаю в её руках тёмно-синюю папку, которую она кладёт на стол рядом со мной.

— Эмм… Демид Дмитриевич сегодня утром уехал на важную встречу, — начинает девушка, а я брезгливо фыркаю: знаем мы, на какой он «важной встрече». — Он собирался поговорить с вами лично, когда вернётся, но что-то убедило его сделать это раньше.

— Да что сделать-то?

Она так и будет мямлить, испытывая моё терпение???

— Он хочет переписать на вас свою компанию, и нам нужна ваша подпись на соответствующих документах.

От неожиданности на минутку выпадаю из реальности: что он хочет сделать? Зачем мне его компания, если он собрался со мной разводиться? Хотя нет, он ведь ничего не говорил про развод, я сама его придумала… Всё это выглядит как-то странно: он две с половиной недели ходил злой, как демон, набрасывался на подчинённых, терял сделки, чтобы… Что? Отдать свою компанию мне — человеку, из-за которого он перестал быть похож сам на себя?

— Ничего не понимаю… — растерянно выдыхаю. — Зачем ему это понадобилось? Он что-нибудь говорил вам об этом? Не мог же он просто молча попросить вас уговорить меня поставить свою подпись!

— На самом деле, Демид Дмитриевич предвидел вашу реакцию, — робко улыбается она. — Он просил передать, что объяснит вам всё сразу, как только вернётся.

Вот как… Он думает, я захочу видеть его лицо после того, как узнала, с кем он едет? Весьма самонадеянно. Но его вот этот поступок с передачей мне фирмы вообще не влезал ни в какие рамки. Неужели он не мог приехать вчера в папин дом и просто сказать всё, что я должна была знать? Зачем все эти игры в кошки-мышки?

Но спорить с его секретаршей не собираюсь — она ведь всего лишь посредник между нами — поэтому просто ставлю свою закорючку там, где она показывает. После этого я получаю на руки одну копию документов, а вторую Елена уносит куда-то с собой; решаю не дожидаться её и спускаюсь на лифте вниз, неосознанно прижав ладони к животу: на душе отчего-то скребли кошки, а мне не у кого спросить совета. И пусть я всё ещё обижена, мне всё же хотелось поговорить с Пригожиным, а ребёнок стал ниточкой, связывающей меня с Демидом.

Какая ирония.

Звонить Андрею не хочется; вместо этого я выхожу из компании мужа и пешком топаю в сторону своего дома — проветрить голову. До него отсюда далековато, конечно — почти полтора часа ходьбы — но мне нужна эта передышка. Прячу документы в сумку и складываю руки на животе. Правильно ли я поступаю, отталкивая отца своего ребёнка? Он, возможно, спит с женой своего брата, но ведь ребёнок не виноват в том, что его матери не посчастливилось выйти замуж за человека, которому не важен никто, кроме него самого. Хотя с другой стороны, сохранять брак ради детей — это тоже глупо: дети всё равно такой жертвы не оценят.

Вытаскиваю телефон и набираю номер Пригожина, но вместо его голоса слышу женский, который оповещает меня, что «телефон абонента выключен или находится вне зоны обслуживания». Я помню, что Демид предупреждал меня о том, что будет недоступен, но я всё же чувствую, как к горлу подступает паника — вдруг с ним что-то случилось? Мне бы очень хотелось, чтобы его яхта пошла ко дну, прихватив с собой Еву, хоть так и нельзя говорить, но Демид при этом должен остаться невредимым и вернуться ко мне.

Наверно, это всё из-за беременности; раньше я никогда не была паникёршей, не желала никому зла и не плакала из-за таких пустяков, как отсутствие сети, а сейчас просто не могла остановить эти дурацкие слёзы. Чтобы как-то отвлечься от происходящего, звоню в частную поликлинику и записываюсь на приём к гинекологу: всё равно будет нужно становиться на учёт. После захожу в магазин, где покупаю несколько плиток белого шоколада, и продолжаю путь домой: нет нужды паниковать раньше времени.

Дома Анна Никитична, как может, отвлекает меня от мрачных мыслей смешными рассказами из того времени, когда она воспитывала троих сорванцов. В голову пытаются проникнуть воспоминания о том, что они выросли без отца, но я всеми силами гоню их от себя. Пока кухарка готовит обед, я растапливаю в небольшой кастрюльке шоколад, который хочется есть именно в таком виде, и Анна Никитична предлагает делать фруктовое «мороженое»: окунает в шоколад порезанные кружками бананы и яблоки и дольки мандарин и отправляет всё это в морозилку — застывать. Мне очень нравится эта её идея, и я весело провожу время, макая в шоколад ещё и оладушки — правда их я уплетала тут же.

— У тебя отличный аппетит, — улыбается кухарка, а я хмурюсь — не хотелось бы превратиться в толстушку. — Когда я вынашивала своих оболтусов, меня вообще выворачивало наизнанку от всего, кроме помидор, рыбы и лука — с тех пор я эти три продукта терпеть не могу.

Мы переглядываемся и начинаем смеяться; меня радует, что я могу есть всё то же, что и раньше: не хотелось бы остыть к таким вещам как оладушки, мороженое и фрукты, которые я теперь уплетала килограммами.

После обеда выхожу на задний двор; деревья всё ещё сбрасывали листву, готовясь к зиме, так что у здешнего садовника по-прежнему было много работы. Но так как мне запретили поднимать что-либо тяжелее бутерброда или тарелки с печёным картофелем, я даже не суюсь к нему с вопросом, нужна ли ему помощь. А он только и рад: наконец-то сумасбродная девчонка перестала отбирать у него работу. Я немного наблюдаю за его работой и перебрасываюсь с ним парочкой фраз, а после оставляю в покое и топаю в сторону небольшого прудика, искусственно созданного по просьбе Демида.

Едва его имя появляется в голове, как я снова чувствую приступ паники — намного сильнее, чем тот, что случился утром; усаживаюсь на скамейку здесь же и обзываю Еву последними словами: надо же было ей появиться в нашей с Пригожиным жизни в самый неподходящий момент! Ведь у неё есть своя семья, и муж наверняка её любит — зачем она влезла в чужую, где, к тому же, ждут ребёнка?!

На улице сижу до тех пор, пока не стемнело, и тело не продрогло до самых костей; знаю, что это не самая моя лучшая мысль за весь день, но сидеть в четырёх стенах я попросту не могу. По возвращении принимаю душ; сначала тело словно колет сотней иголок, а после я отогреваюсь. Захожу в свою бывшую комнату, где мы последний раз были с Демидом, и осматриваюсь: кровать аккуратно заправлена и пахнет чистым бельём; на диване в хаотичном порядке разложены разноцветные подушки. Не сдерживаюсь и заглядываю в шкаф; там, ровно распределённые по вешалкам, висят костюмы Демида. Провожу рукой по мягкой ткани одного из них и подношу рукав к носу — они всё ещё пахнут своим хозяином. Не замечаю слёзы по щекам оттого, как сильно соскучилась по его двусмысленным фразам и недовольным взглядам, и пулей вылетаю из комнаты вниз.

Чуть позже вечером снова пробую дозвониться до Демида.

Телефон снова молчит.

Я снова нервничаю.

Ближе к девяти часам мы с папой располагаемся в гостиной — он включает телевизор, чтобы посмотреть по региональному каналу передачу про охоту, а я беру в руки потрёпанную книгу Шарлотты Бронте «Джейн Эйр». Я много раз читала её и посмотрела все вышедшие фильмы и всё равно не могла оторваться.

Каждый раз я открываю в книге что-то новое.

— Господи Боже… — слышу папин голос.

Перевожу на родителя взгляд и замечаю его резко побледневшее лицо; мне становится не по себе от того, как он выглядит, и я смотрю на экран, чтобы понять, что же его так напугало.

У нас Третья мировая на пороге?

Но нет — вместо этого я вижу фотографию красивой яхты в правом верхнем углу, а после картинку заменяет видео, как эту самую яхту вытаскивают на берег; она выглядит не так красиво, как на фотографии — вся потрёпанная, со сломанной мачтой и оборванными парусами. Я никак не могла понять, почему папа так расстроился из-за её внешнего вида.

Пока не стала обращать внимание на голос ведущей программы новостей.

— …тела пятерых человек, включая двоих членов экипажа, находившихся в это время на судне, до сих пор не найдены. Напомним, что среди них был и Демид Пригожин — известный бизнесмен из города N, предположительно вышедший в море на отдых.

Сознание сужается до одного-единственного слова из множества, высветившихся в ленте внизу экрана; зрение как будто село, допуская в своё поле только пять букв имени мужа и ничего больше. Я не чувствовала пальцев папы, сжимающих мои плечи, не слышала его крика, когда он звал кого-то на помощь — только отчаянное шевеление губ как в замедленной съёмке, когда он развернул меня к себе лицом. Уши будто заложило плотным слоем ваты; тело сделалось лёгким и каким-то чужим, будто больше мне не принадлежало. Я даже собственных слёз не чувствовала, пока отец не начал утирать их с моего лица; он наверняка упрашивал меня взять себя в руки и быть сильной, ведь тела так и не нашли — быть может Демид ещё жив! — но мозг словно отключился, оставив меня разбираться со всем этим в одиночку. И сознание нашло только один выход — провалиться в тёмное небытие, где нет ни боли, ни шока, ни чувства потери.

Лишь пустота.