Комната с видом на Арно

Глава 1. Пансион Бертолини

— Эта синьора совсем не умеет вести дело, — возмущалась мисс Бартлетт, — нисколько не умеет! Пообещала нам две соседние комнаты на южной стороне, обе с видом на реку, а вместо этого дала две северные, окнами во двор, да еще и далеко друг от друга! О Люси!

— К тому же она явная кокни! — подхватила Люси, которая была, кроме всего прочего, раздосадована акцентом этой синьоры. — И вообще, похоже, что из Лондона мы и не уезжали.

Она обвела взглядом англичан, сидящих по обе стороны стола, взглянула на разделяющий этих англичан ряд белых бутылок с водой и красных бутылок с вином, на убранные в тяжелые рамы портреты Ее Величества королевы и последнего поэта-лауреата[1], на табличку с ворот англиканской церкви («Преподобный Кутберт Игер, магистр искусств, Оксон»), служившую теперь единственно украшением стены.

— Шарлотта! А ты разве этого не чувствуешь? Что мы совсем как в Лондоне? Мне кажется, что и на улице будет все как дома. Или мне так кажется от усталости?

— Это мясо уже побывало в супе, — проговорила мисс Бартлетт, откладывая в сторону вилку.

— А я так хотела видеть Арно! Ведь эта синьора в своем письме обещала нам комнаты с видом на Арно. Она не имела права нас обманывать. Это так бессовестно с ее стороны.

— Что до меня, то мне подошел бы любой уголок, — отозвалась мисс Бартлетт. — Хотя и жаль, что из своего окна ты не увидишь реку.

Люси вдруг испугалась — а не слишком ли она эгоистична?

— О Шарлотта! Ты меня совсем испортишь. Нет, ты тоже должна жить в комнате с видом на реку. Я это говорю совершенно серьезно. Как только освободится хоть одна комната на южной стороне…

— Как только она освободится, ты сразу туда переедешь, — перебила ее мисс Бартлетт, дорожные расходы которой наполовину были оплачены матерью Люси — щедрость, на которую Шарлотта не преминула тактично указать.

— Нет-нет! Это ты обязана переехать! — настаивала между тем Люси.

— Только не я! Твоя мама никогда мне этого не простит, милая.

— Она никогда не простит меня!

Голоса вновь прибывших леди становились все оживленнее и, если уж быть до конца правдивым, все более раздраженными. Они устали от своего путешествия, и только хорошее воспитание не позволило им вступить в настоящую перепалку. Кое-кто из соседей по столу уже обменивался неодобрительными взглядами, а один из них — грубоватого вида мужчина, из тех, что довольно часто можно встретить за границей, — перегнулся через стол и вмешался в разговор дам.

— У меня комната с видом на Арно. У меня! — сказал он.

Мисс Бартлетт вздрогнула от неожиданности. Обычно в пансионах люди несколько дней присматриваются к ним, перед тем как заговорить, а иногда этого не происходит и до самого отъезда. Даже еще не взглянув на сидящего перед ней человека, она поняла, что он плохо воспитан. Пожилой, крепко сложенный, чисто выбритый, с бледным лицом и большими глазами. Что-то детское было в его взоре, хотя это была не та детскость, что часто является спутницей дряхлости. Размышляя над этим, мисс Бартлетт оглядела одежду незнакомца. Ничего особенного! Этот человек, похоже, старался познакомиться с ними до того, как они осмотрятся в пансионе и сами во всем разберутся. Поэтому Шарлотта изобразила удивление:

— Вот как! О, комната с видом на реку! Должно быть, вид чудесный!

— А это мой сын, — продолжил пожилой. — Его зовут Джордж. У него тоже комната с видом на Арно.

— О! — произнесла мисс Бартлетт, взглядом подавив желание Люси заговорить.

— Я хочу сказать, — продолжил пожилой, — что вы можете занять наши комнаты, а мы переедем в ваши. Поменяемся, так сказать.

Эти слова буквально шокировали тех из собравшихся в комнате путешественников, кто относил себя к «высшему» разряду, и они посочувствовали вновь прибывшим. Мисс Бартлетт, поджав губы, произнесла в ответ:

— Большое вам спасибо, но об этом не может быть и речи.

— Но почему? — недоумевал пожилой, положив обе руки на стол.

— Потому что об этом не может быть и речи, благодарю вас.

— Понимаете, нам не нравится брать… — начала было Люси.

Ее кузина взглядом вновь остановила ее.

— Но почему? — настаивал их собеседник. — Женщины любят комнаты с приятным видом из окна. Мужчины — не очень. — Говоря это, он, как капризный ребенок, хлопал ладонью по столу. Повернувшись к сыну, он попросил:

— Джордж, попробуй убедить их.

— Совершенно очевидно, что они должны занять наши комнаты. Больше мне нечего сказать. — Говоря это, молодой человек даже не смотрел на леди, но в голосе его звучали смущение и скорбь.

Люси тоже была смущена, но она понимала, что все, что происходит, закончится тем, что называется «сценой», и у нее было странное чувство — о чем бы ни говорили эти плохо воспитанные путешественники, спор будет только разрастаться и углубляться, пока не коснется — нет, не комнат с видом на Арно, — а чего-то другого, о существовании чего она даже и не догадывалась. Теперь пожилой уже почти яростно нападал на мисс Бартлетт. Почему она не хочет меняться? Какие у нее могут быть возражения? Они же за полчаса освободят эти комнаты!

Мисс Бартлетт, искушенная в искусстве вести беседу, чувствовала свое бессилие в присутствии грубости. Столь дерзкого собеседника ей не поставить на место. Она покраснела от неудовольствия. Оглядываясь по сторонам, она словно спрашивала: неужели здесь все такие? Только две пожилые леди, сидящие за столом чуть поодаль, с шалями, наброшенными на спинки кресел, взглядами ответили ей: нет, мы не такие, мы дамы благородные и с хорошими манерами.

— Ешь, милая, — повернулась Шарлотта к Люси и вновь принялась за мясо, в качестве которого она ранее уже усомнилась.

Люси пробормотала что-то о странности сидящих напротив людей.

— Ешь, дорогая, — повторила Шарлотта. — Этот пансион никуда не годится. Завтра мы переедем.

Едва она высказала это свое твердое решение, как тут же пожалела об этом. Занавески в дальнем конце комнаты распахнулись и явили взору присутствующих священника, несколько тяжеловесного, но привлекательной наружности. С самым радостным видом, извиняясь за опоздание, священник поспешил занять свое место за столом. Люси, которая еще не до конца овладела искусством вести себя прилично, вскочила с места, воскликнув:

— О! Это же мистер Биб! Как славно и мило! Нет, Шарлотта, мы должны остаться здесь, и совсем не важно, что комнаты плохие. О!

Мисс Бартлетт произнесла более сдержанным тоном:

— Здравствуйте, мистер Биб! Подозреваю, что вы не помните нас. Я мисс Бартлетт, а это — мисс Ханичёрч. Мы были в Танбридж-Уэллз в ту самую холодную Пасху, когда вы оказывали помощь викарию церкви Святого Петра.

Священник, всем видом своим показывавший, что он в отпуске, помнил дам не столь хорошо, как помнили его они. Но он подошел с достаточно любезным видом и устроился в кресле, на которое указала ему Люси.

— Я так рада вас видеть, — проговорила девушка, настолько истомившаяся духовным голодом, что рада была бы разговору и с официантом, если бы кузина позволила ей это.

— Удивительно, — продолжила она, — как тесен мир. А то, что все крутится вокруг Саммер-стрит, делает это еще удивительнее.

— Мисс Ханичёрч живет в приходе Саммер-стрит, — пояснила мисс Бартлетт, — и недавно в разговоре она упомянула, что вы только что приняли решение переехать…

— Да, — вмешалась Люси, — я узнала это на прошлой неделе от мамы. Ей было неизвестно, что мы встречались с вами в Танбридж-Уэллз, но я сразу же ей написала и сказала, что вы…

— Замечательно! — произнес священник. — Я принимаю приход Саммер-стрит в июне и счастлив, что меня назначили в столь очаровательные места.

— О, как я счастлива! Наш дом называется Уинди-Корнер.

Мистер Биб ответил легким поклоном.

— Там живем мы с мамой и еще мой брат, хотя мы не так часто видим его в ц… церковь от нас далековато, я хотела сказать.

— Люси, дорогая! Позволь мистеру Бибу заняться обедом.

— О, я только этим и занимаюсь, благодарю вас!

Священнику было приятнее говорить с Люси, чью игру на фортепиано он помнил, чем с мисс Бартлетт, которая, вероятно, помнила его проповеди. Он спросил, хорошо ли Люси ориентируется во Флоренции, и получил ответ — более многословный, чем это было необходимо, — что девушка здесь до этого никогда не бывала. Нет большего удовольствия, чем быть гидом для вновь прибывших, и священник обрадовался, что эта честь досталась именно ему.

— И не забудьте посмотреть окрестности, — заметил он под конец. — Как только выпадет ясный денек, отправляйтесь во Фьезоле или в Сеттиньяно.

— О нет! — раздался женский голос с дальнего конца стола. — Вы неправы, мистер Биб! В первый же ясный день вашим дамам следует посетить Прато.

— Эта дама выглядит очень умной и сведущей, — прошептала мисс Бартлетт на ухо кузине. — Нам повезло.

И действительно, на них обрушился целый шквал сведений. Сидевшие за столом наперебой кричали, что им необходимо посмотреть, когда посмотреть, как останавливать электрический трамвай, как избавляться от попрошаек, сколько не жалко отдать за веленевую бумагу, да как им понравится то или иное место! Пансион Бертолини решил, единодушно и единогласно, что они обязаны все это увидеть и все это попробовать. Куда бы кузины ни обратили свой взор, отовсюду им отзывчиво улыбались и наперебой что-то кричали. И над всеми голосами возвышался голос самой умной дамы, сидевшей во главе стола, которая не унималась:

— Прато! Они обязаны поехать в Прато! Там такое изысканное убожество — слов нет! Я обожаю это местечко. Так приятно сбросить с себя путы респектабельности и хорошего тона!

Молодой человек по имени Джордж взглянул на умную даму, затем задумчиво уставился в свою тарелку. Он и его отец не участвовали в общем оживлении. Люси, которая переживала свой успех, тем не менее пожалела об этом. Ей никогда не доставляло удовольствия, если кто-то оставался в тени, а потому, встав, она обернулась и попрощалась с сидящими напротив беглым нервным поклоном.

Отец не заметил поклона; сын же ответил на него, но не поклоном: приподняв брови, он улыбнулся, но так, словно улыбка его предназначалась не только Люси.

Девушка поспешила за кузиной, уже проскользнувшей за занавески — занавески, которые так и норовили хлопнуть вас по лицу и казались более тяжелыми, чем ткань, из которой они были сшиты. По ту сторону стояла сама ненадежная синьора с Энери, сыном, и Викторьер, дочерью. Синьора желала своим гостям доброго вечера, и сцена выходила прелюбопытная — кокни пытались изобразить изящество и воспитанность Южного Лондона. Еще более любопытной оказалась гостиная, чей тяжеловесный комфорт соперничал с гостиными пансионов в Блумсбери. Неужели это все-таки Италия?

Мисс Бартлетт уже устроилась в туго набитом кресле, своим цветом и очертаниями напоминавшем помидор. Она беседовала с мистером Бибом, и в процессе разговора ее узкая вытянутая головка ритмично раскачивалась взад-вперед, словно хотела пробить находящуюся перед ней невидимую стену.

— Мы так признательны вам, — говорила Шарлотта. — Первый вечер значит так много. Когда вы вошли, мы едва не стали участницами пренеприятнейшей сцены.

Священник выразил свое сожаление.

— Кстати, вам не знаком пожилой человек, сидевший за столом перед нами? — спросила мисс Бартлетт.

— Это Эмерсон, — ответил мистер Биб.

— Он ваш друг?

— Скорее приятель, как это обычно бывает в пансионах.

— Тогда я умолкаю.

Но священник вынудил ее продолжить.

— Я нахожусь здесь в качестве, так сказать, компаньонки и наставницы своей юной кузины, — сказала Шарлотта, — и с моей стороны было бы необдуманно подвергать ее опасности зависеть от обязательств по отношению к совершенно незнакомым людям. Манеры этого человека оставляют желать лучшего. Я же действовала из самых лучших побуждений.

— Ваш поступок совершенно естественен, — сказал священник. Лицо его стало задумчивым, и через пару мгновений он добавил: — Хотя, если бы вы приняли его предложение, большого вреда не было бы.

— Никакого вреда, я совершенно согласна. Но нам не хотелось брать на себя никаких обязательств.

— Эмерсон несколько странный человек, — сказал мистер Биб и замолчал. После минутного колебания он вновь заговорил: — Я не думаю, чтобы он пожелал как-то воспользовался тем, что вы приняли его предложение. Вряд ли он даже рассчитывал на благодарность с вашей стороны. У него есть одно хорошее качество, хотя я и не уверен, что оно такое уж хорошее, — он всегда говорит то, что думает. Эмерсон живет в комнатах, достоинства которых совершенно не ценит, и считает, что эти достоинства могли бы оценить вы. Он совсем не думал о каких-то с вашей стороны обязательствах; еще меньше он стремился демонстрировать хорошие манеры. Это очень трудно, по крайней мере для меня, понять человека, который всегда говорит правду.

Люси, до сих пор не участвовавшая в разговоре, искренне обрадовалась:

— Я надеялась, что он хороший человек. Я всегда верю в то, что люди хорошие.

— Я полагаю, вы правы. Он очень хороший и очень скучный. Я отличаюсь от него во всех отношениях. Кроме того, надеюсь, что и вы отличаетесь. Правда, Эмерсон принадлежит к тому разряду людей, с которыми скорее не соглашаешься, чем подвергаешь критике. Когда он впервые появился здесь, здешних обитателей возмутило его поведение, что было совершенно естественно. У него нет ни капли такта, а его манеры… я не хочу сказать, что у него плохие манеры, но он никогда не может удержать своего мнения при себе. Мы едва не пожаловались на него нашей наводящей тоску синьоре, но я рад сообщить, что мы вовремя передумали.

— Могу ли я из этого заключить, — проговорила мисс Бартлетт, — что он социалист?

Мистер Биб принял к сведению это удобное слово, слегка, впрочем, дрогнув губами.

— И вероятно, — продолжила Шарлотта, — сына своего он воспитал тоже социалистом?

— Я плохо знаю Джорджа, — ответил священник, — поскольку он еще не научился говорить. Похоже, он весьма милое создание, к тому же неглуп. Понятно, он наделен отцовскими манерами, и вполне вероятно, что он тоже социалист.

— О, какое облегчение! — воскликнула мисс Бартлетт. — Так вы полагаете, нам следовало принять их предложение? И вы считаете меня излишне подозрительной и глупой?

— Ни в коей мере! — ответил мистер Биб. — Я совсем не имел этого в виду.

— Но мне, вероятно, не нужно извиняться за свою очевидную грубость?

Священник ответил, что в этом нет никакой необходимости, и встал, чтобы отправиться в курительную комнату. В его последних словах Шарлотта услышала нотки раздражения.

— Он, наверное, решил, что я зануда, — проговорила мисс Бартлетт, когда священник скрылся за дверью. — Почему же ты все время молчала, Люси? Определенно, ему нравится говорить с тем, кто помоложе. Я не собиралась монополизировать его внимание. Я надеялась, что ты проведешь с ним весь вечер и все время обеда.

— Он очень милый, — воскликнула Люси. — Я отлично это помню. Он способен увидеть что-то доброе в каждом человеке. И никто не принимает его за священника.

— Лючия!

— Но ты же понимаешь, что я имею в виду! Как обычно смеются священники? А мистер Биб смеется как обычный человек.

— Смешная девочка! — улыбнулась Шарлотта. — Как ты напоминаешь мне свою мать! Интересно, понравился бы ей мистер Биб?

— Уверена, что понравился бы. Как и Фредди, — сказала Люси.

— Я полагаю, он понравился бы всем в Уинди-Корнер, в этом уголке моды и стиля. Я же больше привыкла к Танбридж-Уэллз, а мы там все безнадежно отстали от времени.

— О да! — протянула Люси уныло.

В реплике Люси была скрыта нотка неодобрения. Но Шарлотта не могла точно определить, касалось ли это неодобрение ее самой, или мистера Биба, или стильного мира Уинди-Корнер, или же узкого мирка Танбридж-Уэллз. Она попыталась локализовать эту нотку в пространстве, но, как это бывало обычно, не смогла. Сама мисс Бартлетт старательно избегала высказываться неодобрительно о ком-либо или о чем-либо, а потому добавила:

— Я боюсь, ты находишь меня весьма скучной компаньонкой.

Люси же подумала про себя: «Какая же я эгоистичная и злая! Нужно быть осторожнее. Шарлотта так ужасно переживает свою бедность!»

К счастью, одна из маленьких пожилых леди, которая уже некоторое время ласкала кузин доброй мягкой улыбкой, приблизилась и попросила позволения опуститься в кресло, оставленное мистером Бибом. Получив разрешение, она принялась мило щебетать об Италии, о том, насколько решительный шаг ей пришлось сделать, отправившись сюда, о том, как вознаграждена она была за свою решительность резким улучшением состояния здоровья сестры. Она говорила и говорила — о необходимости плотно закрывать окна по ночам и полностью опустошать бутылки с водой по утрам и еще о тысяче вещей. Обо всем она говорила с самой милой улыбкой, и ее разговор был гораздо более достоин внимания, чем бурные тирады о гвельфах[2] и гиббелинах[3], которые доносились из противоположного угла гостиной. И это была настоящая катастрофа, а не просто какой-то эпизод — когда в своей спальне она обнаружила нечто, что гораздо хуже блохи, но несколько лучше, чем кое-что еще…

— Но здесь так же безопасно, как и в Англии, — уверяла пожилая леди. — В синьоре Бертолини так много чисто английского.

— Тем не менее в наших комнатах пахнет, — сообщила бедная Люси. — И мы боимся идти спать.

— Это все внутренний дворик, — вздохнула леди и, быстро поменяв тему, проговорила: — Жаль, что мистер Эмерсон был недостаточно тактичен за обедом. Мы все так за вас переживали.

— Я полагаю, у него были самые добрые намерения, — отозвалась Люси.

— Вне всякого сомнения! — подхватила мисс Бартлетт. — Мистер Биб только что отчитал меня за мою подозрительность. Но все это из-за того, что я обязана заботиться о своей кузине.

— Конечно, — согласилась пожилая леди, и они в унисон замурлыкали о том, сколь осмотрительным обязан ты быть, коли под твоим присмотром находится столь юная девушка.

Люси попыталась выглядеть воплощенной скромностью, но при этом чувствовала себя не в своей тарелке. Дома о ней никто особенно не заботился; во всяком случае, она этого не замечала.

— Что до мистера Эмерсона — не знаю, что и сказать, — продолжала между тем пожилая дама. — То, что он лишен всякого такта, это очевидно. Но вы не замечали, что есть люди, способные совершать крайне неделикатные поступки, которые тем не менее выглядят весьма красиво?

— Красиво? — изумилась мисс Бартлетт. — Разве красота и деликатность — не одно и то же?

— Можно сказать и так, — беспомощно развела руками пожилая дама. — Но все это так непросто, скажу я вам, так непросто.

Она замолчала, ибо в дверях вновь появился мистер Биб, так и сияющий от удовольствия.

— Мисс Бартлетт, — воскликнул он, — я уладил дело с комнатами. И я так этому рад! Мистер Эмерсон говорил об этом в курительной комнате, и я посоветовал ему вновь сделать вам предложение, которое я и передаю сейчас от его имени. Ему будет очень приятно, если вы согласитесь.

— О Шарлотта! — горячо зашептала Люси на ухо кузине. — Давай возьмем эти комнаты! Мистер Эмерсон так мил, так мил!

Мисс Бартлетт сохраняла молчание.

— Боюсь, — сказал мистер Биб после паузы, — что я был чересчур навязчивым. Прошу извинить меня за вмешательство в ваши дела.

С видом явного неудовольствия священник отошел. Только после этого мисс Бартлетт заговорила:

— Мои личные желания, милая Люси, по важности совершенно не сравнимы с твоими. Мне было бы крайне трудно препятствовать твоим желаниям здесь, во Флоренции, ибо только твоя доброта позволила мне очутиться в этом городе. Если ты хочешь, чтобы я попросила этих джентльменов освободить для нас свои комнаты, я сделаю это.

По мере того как Шарлотта говорила, голос ее становился все громче — пока не перекрыл все голоса в гостиной и не заставил умолкнуть всех гвельфов и гибеллинов.

— Мистер Биб, — обратилась она к священнику, — не будете ли вы столь любезны сообщить мистеру Эмерсону, что я принимаю его предложение, и проводить его ко мне, чтобы я лично высказала ему свою благодарность?

Священник, проклиная про себя женский пол, поклонился и отправился исполнять просьбу мисс Бартлетт.

— Помни, Люси, это исключительно моя инициатива. Я не хочу, чтобы желание принять предложение мистера Эмерсона исходило от тебя. При любых обстоятельствах обещай мне хранить эту тайну.

Наконец, немного нервничая, вернулся мистер Биб.

— Мистер Эмерсон занят. Но со мной его сын.

Молодой человек посмотрел на трех дам, сидящих в столь низких креслах, что ему показалось, что они сидят на полу.

— Мой отец, — произнес он, — принимает ванну, поэтому вы не сможете поблагодарить его лично. Но все, что вы скажете мне, я передам ему, как только он выйдет.

Уж к чему-чему, но к разговору о ванне мисс Бартлетт была не готова. Ее истыканная колючками благовоспитанность обернулась против нее самой, безжалостно изранив ее тонкую душу. Мистер Эмерсон-младший одержал значительную победу, к явному удовольствию мистера Биба и скрытому, но не менее острому удовольствию Люси.

— Бедный молодой человек, — наконец, через минуту после ухода младшего Эмерсона, оправилась от удара мисс Бартлетт. — Явно сердится на отца за то, что тот так распорядился их комнатами. Все, что ему остается, так это стараться сохранить вежливость.

— Через полчаса ваши комнаты будут готовы, — сказал мистер Биб. Затем, задумчиво посмотрев на кузин, он отправился в свою комнату писать философский дневник.

— О господи! — сдавленно проговорила пожилая дама, содрогнувшись так, словно все хляби небесные разверзлись над гостиной. — Джентльмены иногда просто не способны понять…

Ее голос затих, но, похоже, мисс Бартлетт поняла ее, и разговор, в котором основным объектом теперь стали мало что понимающие джентльмены, возобновился. Люси, которая тоже мало что понимала, обратилась к книгам. Взяв с полки «Путеводитель по современной Италии» Бедэкера, она стала выискивать наиболее значительные даты из истории Флоренции — завтра Люси собиралась получить максимум удовольствия. Так, к всеобщей пользе, прошли полчаса, после чего мисс Бартлетт со вздохом поднялась и сказала:

— Полагаю, мне пора. Нет, Люси, ты оставайся, я сама присмотрю за переездом.

— Но как ты справишься одна?

— Без особого труда. Это же моя обязанность.

— Я хотела бы помочь тебе.

— Не стоит, дорогая.

Сколь энергична Шарлотта! И как бескорыстна! Она была такой всю свою жизнь, но в этом их итальянском путешествии она превзошла саму себя! Так думала Люси, или хотела так думать. И тем не менее зрел в ней некий демон протеста, который терзал ее вопросом: а не мог ли этот обмен комнатами быть чуть менее деликатным, но чуть более красивым? Так или иначе, она вошла в свою новую комнату без особой радости.

— Я хочу объяснить, — сказала мисс Бартлетт, — почему я взяла себе комнату побольше. Совершенно естественно было бы предоставить ее тебе, но я случайно узнала, что эта комната принадлежала молодому человеку, и я уверена, что твоей маме не понравилось бы, если бы ты жила в ней.

Люси была в полном замешательстве.

— Если ты должна воспользоваться любезностью этих джентльменов, то для тебя будет более удобным чувствовать себя обязанной отцу, чем молодому человеку. Я достаточно хорошо знаю людей и знаю, к чему могут привести подобные вещи. Хотя мистер Биб может быть гарантом того, что эти джентльмены не возомнят бог знает что.

— Мама не стала бы возражать, я уверена, — проговорила Люси, и вновь ее охватило чувство, что предметом разговора является нечто большее, чем обмен комнатами, нечто более значительное и неожиданное.

Мисс Бартлетт только вздохнула в ответ и, бережно обняв Люси, пожелала ей спокойной ночи. Той вдруг показалось, что на нее дохнуло сыростью, а потому, пройдя в свою комнату, Люси открыла окно и принялась вдыхать прозрачный ночной воздух, думая о добром пожилом человеке, который подарил ей возможность наслаждаться видом огней, скользящих по поверхности Арно, смотреть на кипарисы у стен Сан-Миниато, любоваться подножием Апеннин, чернеющих в бледно-голубом свете восходящей луны.

Оставшись в своей комнате одна, мисс Бартлетт закрыла и проверила ставни, заперла дверь и хорошенько осмотрела комнату, заглянув во все уголки стенных шкафов в поисках секретных люков и потайных дверей. Именно тогда она и увидела приколотый над умывальником лист бумаги, на котором был начертан огромный вопросительный знак. Знак — и ничего более.

Что все это значит? Шарлотта внимательно изучила знак при свете свечи. Вначале казавшийся абсолютно пустым и бессодержательным, знак вдруг постепенно стал обретать отвратительный, зловещий, угрожающий смысл. Мисс Бартлетт охватило желание сорвать этот лист бумаги и уничтожить, но, к счастью, она вспомнила, что не имеет никакого права так поступать, ибо лист этот, вне всякого сомнения, являлся собственностью молодого мистера Эмерсона. Аккуратно сняв лист с вопросительным знаком со стены, Шарлотта положила его между двумя листами промокательной бумаги, после чего завершила осмотр комнаты и, глубоко, по своему обыкновению, вздохнув, отправилась спать.

Глава 2. В Санта-Кроче без путеводителя

Как приятно проснуться во Флоренции и, открыв глаза, увидеть ярко освещенную пустую комнату, покрытый красной плиткой пол, который на первый взгляд кажется таким чистым, крашеный потолок, где розовые грифоны играют с голубыми амурами в зарослях золотистых скрипок и басовитых фаготов. Еще приятнее распахнуть окно, едва не поранив пальцы о задвижки незнакомого устройства и формы, и, свесившись наружу, рассматривать пронизанные солнечным светом деревья и холмы, церкви напротив, а внизу, совсем близко, Арно, несущая свои воды вдоль набережной.

На ближнем песчаном берегу сгрудились рабочие с лопатами и большим ситом, а по реке, следуя только ему известной таинственной цели, упорно шло против течения судно. Под окном прогрохотал электротрамвай. В салоне в полном одиночестве сидел какой-то приезжий, но на площадках толпились итальянцы, которые предпочитали ездить стоя. Подростки пытались прицепиться к трамваю сзади, и кондуктор, без всякого злого умысла, плевал им в лицо, пытаясь прогнать. Появились солдаты — невысокого роста, весьма привлекательной наружности; каждый нес ранец, отороченный потертым мехом, и шинель, явно скроенную для кого-то побольше ростом и попредставительнее. Офицеры вышагивали рядом с видом самым дурацким и свирепым, а впереди них бежали мальчишки, делая кувырки и кульбиты в такт оркестру. Трамвай застрял в колоннах солдат и с трудом полз по рельсам, словно гусеница, попавшая в окружение к муравьям. Один из мальчиков упал, из подворотни выбежало небольшое стадо белых бычков и движение застопорилось бы навсегда, если бы не помощь и мудрые советы старого продавца всякой швейной мелочи, который вместе со своим лотком случился поблизости.

В наблюдении за подобными пустяками могут пройти и навеки ускользнуть самые ценные утренние часы, и путешественник, который прибыл в Италию с целью изучения пластического мастерства Джотто или степени греховности папского двора, рискует вернуться домой и не вспомнить ничего, кроме синего неба да людей, что живут под его сводами. Поэтому мисс Бартлетт появилась как раз вовремя: постучав в дверь и войдя, она посетовала на то, что Люси, совершенно неприбранная, торчит из окна, в то время как лучшая часть дня безвозвратно уходит. К моменту, когда Люси была готова, ее кузина, уже разделавшись с завтраком, внимательно слушала самую умную леди, сидевшую за столом, усыпанным крошками.

Возобновился вчерашний разговор и пошел по знакомым рельсам. Мисс Бартлетт, как оказалось, толком еще не отдохнула от переезда, а потому считала целесообразным провести утро, устраиваясь, если, конечно, Люси не захочет выйти. Люси, конечно же, очень хотелось выйти, так как это был ее первый день во Флоренции, но она может пойти и одна. Мисс Бартлетт не могла ей этого позволить. Она, естественно, будет сопровождать Люси, куда бы та ни направилась. О нет! Люси останется со своей кузиной, если та еще не оправилась от перенесенных в дороге тягот. О нет! Ни за что! О да!

В этот момент в разговор вступила самая умная леди.

— Если вас беспокоят соображения приличия и безопасности, то уверяю вас, вы можете быть совершенно спокойны. Англичанкам здесь ничего не угрожает. У итальянцев на этот счет строго. Моя любезная приятельница, графиня Барончелли, имеет двух дочерей; и когда она не может отправить с ними в школу служанку, то позволяет девочкам идти самостоятельно, предварительно надев на них матросские шапочки. Все принимают их за англичанок, тем более что с их туго затянутыми волосами они и выглядят как англичанки.

Но разговор о том, сколь безопасен для юных Барончелли поход в школу, не убедил мисс Бартлетт. Она намерена сопровождать Люси сама, тем более что ей уже лучше. Тогда самая умная леди сообщила, что собирается провести все утро в базилике Санта-Кроче, и если Люси решит ее сопровождать, она будет счастлива.

— Я проведу вас через черный ход, мисс Ханичёрч, — сказала она, — и если нам повезет, мы увидим немало интересного.

Люси поблагодарила собеседницу за ее любезность и сразу же распахнула Бедэкера, чтобы посмотреть, где расположена базилика.

— Нет-нет, мисс Люси! Вам следует забросить своего Бедэкера. Ему известно только то, что лежит на поверхности. О настоящей Италии он и представления не имеет. Ее можно открыть, только терпеливо изучая на месте.

Это было захватывающее предложение, и Люси, быстро покончив с завтраком, воодушевленная, отправилась рука об руку с новой подругой. Вот она, Италия! Наконец-то! Эта кокнейская синьора со своими кастрюлями растворилась во флорентийском воздухе как дурной сон.

Мисс Лэвиш — а именно так звали самую умную леди в пансионе — повернула направо вдоль солнечной виа Лунгарно. Как восхитительно тепло! Но из боковых улочек ветерок режет ножом, не так ли? А мост Милосердия? Особенно знаменит, упомянут у Данте. А Сан-Миниато насколько интересен, настолько и прекрасен; распятие, которое указало на убийцу, — мисс Ханичёрч помнит эту историю, не так ли? На реке рыбаки ловят рыбу (неверно, но таковы уж все источники информации). Вдруг мисс Лэвиш метнулась в подворотню, откуда утром выбежали белые бычки, остановилась и воскликнула:

— Вот он! Истинный аромат Флоренции! Каждый город, позвольте мне об этом вам сказать, имеет собственный неповторимый аромат.

— А это действительно аромат? — недоверчиво спросила Люси, которая унаследовала от матери нелюбовь ко всякого рода нечистоте.

— В Италию приезжают вдыхать не ароматы! — отрезала самая умная леди. — В Италию приезжают вдыхать жизнь. — И принялась раскланиваться налево и направо, приветствуя попавшихся по пути итальянцев: — Бон джорно! Бон джорно!

— Взгляните на эту очаровательную телегу винодела! Посмотрите, какими глазами смотрит на нас возница! Чистая душа!

И так она проследовала вдоль улиц Флоренции, невысокого роста, неугомонная и игривая, как котенок, хотя и лишенная кошачьей грации. Какая удача для юной девушки находиться в компании столь умной и веселой особы! А ее голубой наряд, напоминавший наряд итальянского офицера, только усиливал чувство праздника.

— Бон джорно! — не унималась мисс Лэвиш. — Поверьте слову опытной женщины, мисс Люси, вы никогда не будете раскаиваться, если выкажете уважение к тем, кто находится ниже вас. Это и есть истинная демократия. Хотя я и принадлежу к истинным радикалам. Вы не шокированы?

— Нет, конечно! — воскликнула Люси. — Мы сами радикалы до мозга костей. Мой отец всегда голосовал за Гладстона, пока тот столь дурно не поступил в отношении Ирландии.

— Понимаю. А теперь вы перешли в стан врага?

— О, прошу вас! Если бы мой отец был жив, он вновь голосовал бы за радикалов; тем более что и с Ирландией сейчас все в порядке. Кстати, во время прошлых выборов кто-то разбил нам стекло над входной дверью, и Фредди уверен, что это сделали тори. Хотя мама и полагает, что это дело рук какого-нибудь бродяги.

— Это ужасно! Ваш дом в рабочем квартале? — поинтересовалась мисс Лэвиш.

— Ну что вы! Мы живем в окружении живописных холмов Суррея в пяти милях от Доркинга.

Мисс Лэвиш настолько заинтересовалась услышанным, что резко замедлила свой семенящий шаг.

— Замечательное место, и очень хорошо мне известное. Там живут милейшие люди. Вам знаком сэр Гарри Отуэй — самый радикальный из радикалов?

— Знаком, и очень хорошо.

— А пожилая миссис Баттеруорт, известный филантроп?

— Конечно! Она арендует у нас землю. Как забавно!

Мисс Лэвиш глянула на тонкую полоску синевы и промурлыкала:

— Так у вас есть собственность в Суррее?

— Совсем немного, — отозвалась Люси, испугавшись, что ее могут принять за сноба. — Всего тридцать акров. Только сад да немного земли на холмах.

Но мисс Лэвиш не была ни возмущена, ни раздосадована. Тридцать акров — это как раз размер поместья ее тетки в Суффолке. Италия отошла на задний план. Они принялись вспоминать последнее имя какой-то леди Луизы, которая несколько лет назад купила дом возле Саммер-стрит, но дом ей не понравился, что было странно. И как только мисс Лэвиш вспомнила это имя, она посмотрела по сторонам и воскликнула:

— О Господи! О Господи, благослови и спаси нас! Мы заблудились.

Конечно же, они давно обязаны были добраться до базилики Санта-Кроче, чей шпиль был прекрасно виден из окна лестничной площадки пансиона. Но мисс Лэвиш так убедительно говорила о том, что знает Флоренцию как свои пять пальцев, что Люси покорно следовала за ней, ни о чем не заботясь.

— Заблудились! Моя милая мисс Люси! Во время наших политических дебатов мы свернули не на ту улицу. Как эти ужасные консерваторы стали бы над нами потешаться! Что же нам делать? Две одинокие женщины в незнакомом городе! Вот это я и называю приключением.

Люси, которой хотелось посмотреть Санта-Кроче, предложила, в качестве возможного решения, спросить дорогу у прохожих.

— Увы! Это речи малодушного! — запротестовала ее спутница. — И ни в коем случае не справляйтесь у своего Бедэкера! Дайте его мне. Я не позволю вам нести его. Мы просто поплывем по течению…

И они поплыли сквозь череду серо-коричневых улочек, не отличающихся, как и прочие улицы западной части города, ни простором, ни красотой. Вскоре Люси потеряла всякий интерес к прогулке и ее начала разбирать досада. И вдруг во всей своей восхитительной красоте перед ней предстала Италия. Люси стояла на площади Сантиссима Аннунциата и любовалась чудесными младенцами с фасада Приюта подкидышей, созданными из живой терракоты, которую не способна воссоздать никакая дешевая копия. Искусно вылепленные фигурки, казалось, стремились высвободить отполированные временем колени из-под складок своих одеяний и воздеть нежные белые руки к небесам. Люси решила, что никогда не видела ничего более прекрасного, но мисс Лэвиш, издав испуганный вопль, потащила ее вперед, заявив, что они отклонились от верного пути по меньшей мере на милю.

Приближалось время начала или, скорее, конца континентального завтрака, и дамы купили немного горячей ореховой пастилы в маленьком магазине, который приглянулся им своей типичностью. Пастила отдавала частично бумагой, в которую была завернута, частично маслом для укладки волос, а частично — Великим Неизвестным. Но она подкрепила их и дала силы добраться до очередной площади, огромной и пыльной, на дальней стороне которой громоздился черно-белый фасад, отличающийся поразительным уродством. Мисс Лэвиш драматическим шепотом обратилась к этому сооружению. Это была базилика Санта-Кроче. Приключение окончилось.

— Подождите минутку, — вдруг обратилась она к Люси. — Пусть эти двое войдут, чтобы нам не нужно было с ними разговаривать. Не выношу пустых разговоров. Они тоже идут в церковь, как и мы. Ох уж эти британцы-путешественники!

— Они сидели напротив нас за столом вчера вечером, — сообщила Люси. — И были так добры, что уступили нам свои комнаты.

— Посмотрите на их фигуры! — засмеялась мисс Люси. — Они передвигаются по моей Италии как пара коров. Не сочтите меня капризной, но я всем выезжающим устраивала бы экзамен в Дувре и кто не пройдет — поворачивала бы назад.

— И какие вопросы были бы в билетах?

Мисс Лэвиш благосклонно коснулась плеча Люси, словно давала понять, что та в любом случае получила бы высший балл. В этом приподнятом настроении дамы подошли к ступеням портала великой церкви и уже готовились войти, как вдруг мисс Лэвиш остановилась, взвизгнула и, всплеснув руками, заявила:

— А вот и моя копилка местного колорита! Я должна с ним поговорить!

И через мгновение она уже мчалась через площадь, складки ее военизированного наряда хлопали на ветру. Она не снижала скорости, пока не догнала пожилого человека в седых бакенбардах и игриво не похлопала его по плечу.

Десять минут ее не было. Люси начала уставать. Ей досаждали попрошайки, пыль попадала в глаза, и она вспомнила, что юным девицам нельзя болтаться в одиночку в публичных местах. Люси медленно спустилась по ступеням на площадь, чтобы присоединиться к мисс Лэвиш, которая на поверку оказалась чуть более оригинальной, чем нужно, но в этот момент самая умная дама пансиона и ее копилка местного колорита сдвинулись с места и исчезли в боковой улочке, оживленно жестикулируя.

Слезы негодования едва не хлынули из глаз Люси — частью оттого, что мисс Лэвиш бросила ее, частью — что она забрала с собой Бедэкера. Как теперь найти дорогу домой? И как без путеводителя осмотреть Санта-Кроче? Ее первое флорентийское утро было безнадежно испорчено, а ведь ей больше никогда не доведется побывать здесь! Несколько минут назад она была само воодушевление, она разговаривала как образованная девушка и почти убедила себя в собственной оригинальности. Теперь же в церковь входило жалкое униженное создание, которое даже не могло вспомнить, кем была построена базилика — францисканцами или доминиканцами.

Конечно, это, должно быть, чудесное здание! Но как оно напоминает амбар! И как здесь холодно! Конечно, стены здесь расписаны самим Джотто, и в присутствии пластических красот, воплощенных в его фресках, она поймет, что в жизни и искусстве правильно, а что нет. Но кто ей скажет, которые из фресок принадлежат Джотто, а которые — нет? Она шла по церкви, пытаясь чувствовать ко всему, что ее окружало, легкое презрение — не будет же она восхищаться памятниками, в авторстве и датировке которых она не уверена! И не было с ней рядом никого, кто мог бы сообщить, которой из могильных плит, украшавших пол нефа и боковых приделов, восхищался как совершеннейшим произведением искусства сам мистер Джон Рёскин[4].

Но мало-помалу разрушительное очарование Италии начало оказывать на нее воздействие, и вместо того, чтобы стремиться к получению информации, Люси стала просто наслаждаться. Она расшифровывала надписи на итальянском: надпись, которая запрещала посетителям приводить с собой собак, надпись, которая умоляла гостей церкви — ради их собственного здоровья и из уважения к священному месту, в котором они оказались, — не плевать на пол. Она наблюдала за туристами, носы которых были столь же красны, сколь и их Бедэкеры — так холодно было в Санта-Кроче. Она стала свидетелем ужасной судьбы, постигшей трех юных папистов, двоих мальчиков и девочку, которые начали свой ритуал с погружения в купель со святой водой и проследовали затем к монументу Макиавелли — промокшие до нитки, но просветленные. Приблизившись к монументу, дети принялись прикасаться к камню пальцами, носовыми платками, головами. Отойдут и приступают снова. Что это могло означать? Затем до Люси дошло, что дети, вероятно, спутали автора «Государя» с каким-нибудь святым и хотят с помощью частых прикосновений к гробнице обрести благодать. Наказание последовало незамедлительно. Самый маленький из мальчиков споткнулся об одну из столь ценимых мистером Рёскиным могильных плит, поверх которой лежало рельефное изображение некоего архиепископа. Зацепившись ножкой за нос усопшего, малыш замахал руками. Хоть Люси и была протестанткой, она бросилась вперед, но не успела — потеряв равновесие, маленький католик рухнул, больно ударившись о торчащие кверху большие каменные ступни прелата.

— О ненавистный архиепископ! — услышала Люси голос мистера Эмерсона-старшего, который тоже бросился к ребенку. — В жизни был как камень, после смерти — тоже. Иди на солнышко, малыш, оно тебя и поцелует, и согреет.

И, вновь повернувшись к лежащей статуе, произнес:

— Терпеть его не могу!

Мальчик яростно завопил — ему явно не понравились ни слова, ни дела этих ужасных людей, которые подняли его, отряхнули, потерли места его ушибов, а теперь еще и святотатствуют.

— Гляньте на него, — сказал Эмерсон Люси, — ребенок мокрый, ушибся, напуган. Что еще можно ждать от церкви? Сплошное безобразие.

Ноги мальчика были словно расплавленный воск. Каждый раз, когда мистер Эмерсон и Люси пытались поставить его, он падал с громким воплем. К счастью, им на помощь пришла итальянская дама, которая наконец решила отвлечься от молитвы. С помощью некой магии, которой владеют только матери, она вернула силу ногам мальчика. Тот встал, выпрямился и пошел прочь, что-то бормоча — страстно, но невнятно.

— Вы умная женщина, — обратился Эмерсон к итальянке, — вы совершили то, что не могла бы совершить ни одна реликвия в мире. Я не принадлежу к вашей вере, но я верю в людей, которые способны принести счастье своим близким. Нет ничего во Вселенной…

Он сделал паузу, подыскивая слова.

— Niente[5], — произнесла итальянка и возвратилась к своим молитвам.

— Я боюсь, она не понимает по-английски, — предположила Люси.

В своем приподнятом состоянии она более не презирала Эмерсонов. Напротив, ей хотелось быть милостивой по отношению к ним, быть скорее красивой, чем деликатной и, если это было возможно, загладить неприятное впечатление, которое, вероятно, произвела на них мисс Бартлетт, каким-нибудь изящным намеком на то, как им понравились их новые комнаты.

— Эта женщина все понимает, — возразил мистер Эмерсон. — Но что вы делаете здесь? Вы посещаете церковь? Вы член церкви?

— О нет! — воскликнула Люси, вспомнив о своей потере. — Я пришла сюда с мисс Лэвиш, которая должна была мне все объяснить и показать, а она — возле самой двери — просто убежала от меня, и, прождав ее напрасно, я вынуждена была войти сюда одна. Как это все ужасно!

— Что же здесь ужасного? — спросил мистер Эмерсон.

— Да и почему вам нельзя было прийти сюда одной? — спросил младший Эмерсон, впервые обращаясь к юной леди.

— Но мисс Лэвиш забрала мой путеводитель Бедэкера.

— Бедэкера? — переспросил старший Эмерсон. — Я рад, что вы жалеете только об этом. Это действительно значительная потеря. Значительная, действительно!

Люси вновь почувствовала смущение. Что-то новое и незнакомое опять вторгалось в ее жизнь, и она не представляла, куда это новое может ее привести.

— Если у вас нет Бедэкера, — произнес младший Эмерсон, — то вам лучше присоединиться к нам.

Куда же это ее приведет? Люси постаралась поджать губы — совсем как мисс Бартлетт.

— Благодарю вас, но это невозможно. Надеюсь, вы не подумали, что я желаю обременить вас своим присутствием. Я подошла только, чтобы помочь ребенку и поблагодарить вас за оказанную нам любезность. Надеюсь, мы не причинили вам неудобств, поменявшись с вами комнатами?

— Милая моя, — мягко произнес старший Эмерсон, — мне кажется, вы только повторяете слова, которые слышали от людей старше вас. Вы притворяетесь недотрогой, хотя таковой и не являетесь. Перестаньте быть занудой и скажите мне, какую часть церкви вы хотели бы осмотреть. Нам будет только приятно проводить вас туда.

Какая безмерная дерзость! Нет, Люси просто обязана прийти в ярость. Но иногда бывает так трудно выйти из себя — так же, как в других случаях сохранить спокойствие. Люси так и не смогла рассердиться. Мистер Эмерсон был пожилой человек, и юной девушке вряд ли стоило принимать его всерьез. С другой стороны, его сын был человеком молодым, и Люси чувствовала, что она имеет право быть обиженной на него. Или обиженной в его глазах — она не могла сказать точно, и только стояла, глядя на молодого Эмерсона, не зная, что ответить.

— Я не недотрога, надеюсь, — наконец проговорила Люси. — Я хотела бы посмотреть Джотто, если вы окажете мне любезность и покажете, где он.

Молодой Эмерсон кивнул. С видом мрачного удовлетворения он провел Люси в часовню Перуцци. Он несколько напоминал ей школьного учителя, а сама она ощущала себя ученицей, которая только что дала на уроке правильный ответ.

Часовня была уже заполнена посетителями, и звучал голос лектора, который учил восторженных почитателей живописи, за что нужно ценить Джотто — не за пластическую красоту, но за высокий дух его творений.

— Помните, — говорил лектор, — главное о церкви Санта-Кроче: она была взращена верой в Бога и духовным пылом Средневековья задолго до первых ростков Ренессанса. И посмотрите на эти фрески Джотто, которые, к несчастью, были испорчены реставрацией, — они еще не попали в силки анатомии и искусства перспективы. Могло ли явиться миру что-нибудь более величественное, более возвышенное, прекрасное и верное? Как мало значат, чувствуем мы здесь, знание и техническое мастерство перед величием человека, который умеет чувствовать!

— Вот уж нет! — произнес мистер Эмерсон голосом слишком громким для церковных сводов. — Ничего подобного! Взращена верой и пылом! Это просто означает, что рабочим плохо платили. Что до фресок, то в них ни капли правды. Взгляните на того толстяка в голубом. Он весит не меньше, чем я, но вот-вот готов взлететь как воздушный шар.

Эмерсон обращался к фреске «Вознесение святого Иоанна». Голос лектора дрогнул, что было неудивительно. Его аудитория обеспокоенно зашевелилась, Люси тоже было не по себе. Она понимала, что ей не место среди этих двоих, но они ее словно загипнотизировали. Они были такими серьезными и такими странными, что Люси просто не знала, как себя вести.

— Так это все было или нет? Да или нет? — спросил старший Эмерсон.

— Если было, то было именно так, как здесь изображено, — ответил Джордж. — Но я бы предпочел вознестись самостоятельно, без того, чтобы меня подталкивали херувимы. И когда я буду возноситься, пусть сверху высовываются и смотрят на меня мои друзья — так же, как они это делают здесь.

— Нет, ты никогда не вознесешься, — проговорил его отец. — Мы с тобой, мой мальчик, будем лежать в земле, которая нас родила; имена наши исчезнут, но сохранятся плоды наших дел.

— Некоторым людям дано видеть только пустую могилу, а не дух, который возносится к небесам. Если это и было, то было именно так.

— Прошу меня извинить, — послышался вдруг чей-то холодный голос. — Часовня слишком мала для двух групп. Мы более не станем стеснять вас.

Лектор оказался священником, а его слушатели — паствой, судя по тому, что вместе с путеводителями они держали в руках молитвенники. В молчании они вышли из часовни. Среди них Люси заметила двух пожилых дам из пансиона Бертолини, мисс Терезу и мисс Кэтрин Элан.

— Остановитесь! — воскликнул мистер Эмерсон. — Здесь для всех достаточно места.

Но процессия беззвучно исчезла. Вскоре голос лектора уже раздавался под сводами другой часовни — он рассказывал про жизнь святого Франциска.

— Джордж, — проговорил старший Эмерсон, — мне кажется, что священник — это викарий из Брикстона.

Джордж вышел в помещение соседней часовни, потом вернулся и покачал головой:

— Возможно. Но я не помню.

— Тогда мне лучше поговорить с ним и напомнить ему, кто я такой. Это же мистер Игер. Почему все-таки они ушли? Неужели мы говорили слишком громко? Какая досада! Я пойду и принесу наши извинения. Так будет лучше, не правда ли? И тогда он вернется.

— Он не вернется, — сказал Джордж.

Крайне расстроенный, мистер Эмерсон отправился просить прощения у преподобного Кутберта Игера. Люси была погружена в созерцание тимпана, но услышала тем не менее, как лекция на минуту прервалась и началась перепалка: взволнованно-агрессивные речи преподобного прерывались короткими обиженными репликами его противника. Джордж, который воспринимал любое затруднение как трагедию, внимательно слушал.

— У моего отца со всеми так, — сообщил он Люси. — Пытается быть добрым.

— Мы все пытаемся быть добрыми, — отозвалась она, нервно улыбнувшись.

— Это оттого, что мы думаем, будто наше желание быть добрыми улучшает нашу личность. Но мой отец добр к людям потому, что любит их. Правда, когда люди это понимают, это их оскорбляет либо пугает.

— Как это глупо с их стороны! — воскликнула Люси, хотя в глубине души разделяла точку зрения этих людей. — Если бы он был более тактичным…

— Такт! — Джордж презрительно покачал головой.

Люси поняла, что дала неправильный ответ. Она наблюдала за этим необычным созданием, расхаживавшим по часовне взад и вперед. Для человека столь юного возраста его лицо было грубоватым и даже жестким — до тех пор, пока на него не падала тень. Но в тени оно могло светиться нежностью. Люси уже видела его однажды в Риме, на постаменте одной из пилястр Сикстинской капеллы, изнемогающим под тяжестью огромной гирлянды желудей. Полный жизни, мускулистый, он тем не менее был полон скорби, словно переживал некую трагедию, разрешение которой могла принести только ночь. Это ощущение скоро прошло — Люси не могла слишком долго пребывать во власти столь неуловимых вещей. Рожденное в молчании от пока неведомых чувств, это ощущение совсем исчезло, как только вернулся Эмерсон и юная леди вновь очутилась в мире быстротечной болтовни — мире, который был ей так хорошо знаком.

— Тебе сделали выговор? — спокойно спросил сын отца.

— Но мы испортили удовольствие даже не знаю какому количеству людей, — ответил Эмерсон. — Они сюда не вернутся.

— …полный врожденного сочувствия… быстрота, с которой он усматривал добро в других людях… видение всеобщего братства людей… — Отголоски лекции о святом Франциске долетали до них через стену, разделяющую часовни.

— Но не будем портить вам удовольствие, — обратился Эмерсон к Люси. — Вы уже осмотрели этих святых?

— Да, — ответила девушка. — Они прекрасны. А не знаете ли вы, который из этих надгробных камней был воспет Рёскином?

Эмерсон не знал, но предложил попробовать догадаться самим. Джордж, к радости Люси, не последовал за ними, и они вдвоем со старшим Эмерсоном принялись расхаживать под сводами Санта-Кроче, которая, хотя и напоминала амбар, хранила множество прекрасных вещей. Им встречались попрошайки, от которых нужно было отделываться, указательные знаки, помогавшие не потеряться между колоннами. За одной из них они наткнулись на пожилую даму с собачкой, а затем — на священника, который со сдержанной улыбкой прокладывал себе путь через толпы посетителей. Но внимание мистера Эмерсона было рассеяно: он прислушивался к голосу лектора, успеху которого, как он полагал, он немало повредил, а также приглядывался к сыну.

— Что он уставился на эту фреску? — спросил он. — Я не увидел в ней ничего интересного.

— Мне нравится Джотто, — отозвалась Люси. — Не зря пишут о его пластическом мастерстве — его работы великолепны. Но мне больше нравятся младенцы Андреа делла Роббиа.

— Так и должно быть. Младенец стоит дюжины святых. Мой же младенец стоит целого рая, хотя, насколько я вижу, живет в аду.

Люси вновь почувствовала некую неуместность того, что сказал Эмерсон, и промолчала.

— Да, в аду, — повторил ее спутник. — Он несчастлив.

— О господи! — произнесла Люси.

Эмерсон, подумав, заговорил:

— И как он может быть несчастлив, когда он так молод и так силен? Разве не все ему было дано? Только подумайте, в каких условиях он был воспитан — свободным от предрассудков и невежества, которые заставляют людей ненавидеть друг друга во имя Бога. С таким образованием, которое он получил, он просто обязан быть счастливым!

Люси была плохим богословом, но и того, что она поняла, было достаточно, чтобы увидеть, что перед ней — очень глупый и очень нерелигиозный человек. Она поняла также, что маме не понравилось бы, что она говорит с таким человеком. А уж Шарлотта была бы в ярости!

— Что с ним делать? — сокрушался Эмерсон. — Он приехал в Италию, приехал развлечься, а ведет себя… ведет себя, как тот ребенок, что расшибся о надгробие. А? Что вы говорите?

Но Люси молчала. Неожиданно Эмерсон сказал:

— Только не делайте глупостей. Я не могу настаивать, чтобы вы полюбили моего мальчика, но я уверен, что вы можете попытаться понять его. Вы почти его возраста, но если дадите волю своим чувствам, то все же сохраните благоразумие. Вы могли бы мне помочь. Он так плохо знает женщин, а у вас есть время. Вы же приехали на несколько недель, не так ли? У вас в голове сумбур, насколько я могу судить по прошлому вечеру. Но позвольте себе раскрыться. Извлеките из глубин своего «я» те мысли, что вам пока непонятны, и осветите их светом солнца — так вы постигнете их смысл. Поняв Джорджа, вы поймете и саму себя. Это принесет добро и вам, и ему.

На эту в высшей степени необычную тираду Люси, увы, так и не смогла найти ответа.

— Я только знаю, в чем его проблема, но не знаю ее причин, — закончил Эмерсон.

— И в чем же? — со страхом спросила Люси, опасаясь услышать какую-нибудь душераздирающую историю.

— Старая песня, — ответил Эмерсон. — Хаос.

— Какой хаос?

— В мироздании хаос. Увы! Нет порядка в мироздании.

Люси была окончательно сбита с толку.

— Мистер Эмерсон, что вы имеете в виду?

Своим обычным голосом, так, что Люси даже не поняла, что он читает стихи, Эмерсон произнес:

— Мы с Джорджем оба знаем это, но почему он так от этого расстраивается? Нам известно, что мы рождены из праха и что вернемся в прах, известно, что жизнь есть не что иное, как некое недоразумение, странный и нелепый узелок на гладкой ткани Вселенной. Но почему это знание должно нас ввергать в уныние? Будем любить друг друга, работать и радоваться — жизни и работе! Не верю я в эту мировую скорбь.

Мисс Ханичёрч молчаливо согласилась.

— Так заставьте моего мальчика думать так же, как думаем мы. Пусть он поймет, что рядом с вечным «Почему?» находится «Да!» — пусть и временное, ненадежное, если хотите, но — «Да!».

Неожиданно Люси засмеялась. Еще бы не засмеяться! Молодой человек пребывает в меланхолии только оттого, что Вселенная есть хаос, а жизнь — либо прах, либо узелок, либо «Да!», либо еще что-то в этом роде! Есть над чем посмеяться!

— О, прошу простить меня, — поспешила сказать она. — Не подумайте, что я совершенно бесчувственная, но… — И вдруг она заговорила как почтенная матрона: — Вашему сыну нужно занять себя. Разве у него нет какого-нибудь хобби? У меня у самой бывают непонятные страхи, но они моментально развеиваются, стоит мне сесть за фортепиано. А моему брату помогает коллекционирование марок. Может быть, Италия надоела вашему сыну, и вам следует поехать в Альпы или в Шотландию?

Печаль осенила лицо Эмерсона; он мягко дотронулся до плеча Люси. Ее это не испугало, не обеспокоило. Она сочла, что такое впечатление произвел на этого пожилого человека данный ею совет, и он таким образом благодарит ее. И вообще, в его обществе она уже не чувствовала страха — добрый человек, хотя и немного глупый. Ее дух был возбужден — так же, как час назад, как раз перед тем, как ей потерять Бедэкера, было возбуждено ее эстетическое чувство. Джордж, направлявшийся к ним мимо гробниц, казался ей нелепым и достойным жалости. Когда он подошел, тень лежала на его лице.

— Мисс Бартлетт, — произнес он.

— О господи! — воскликнула Люси, придя в себя и вдруг увидев все в совершенно новом свете. — Где? Где она?

— В центральном нефе.

— Понятно. Эти старые сплетницы, мисс Элан, должно быть… — И она осеклась.

— Бедная девочка! — вдруг воскликнул мистер Эмерсон. — Бедная девочка!

С этим она уже не смогла смириться, поскольку именно так она и думала насчет себя.

— Бедная девочка? Никак не пойму, что вы имеете в виду. Мне кажется, со мной все обстоит более чем нормально, уверяю вас. Я абсолютно счастлива и отлично провожу время. Умоляю, не надо надо мной стенать и плакать. В мире и так достаточно печалей, так что не стоит выдумывать новых. Всего хорошего! Благодарю вас за вашу доброту, джентльмены. Вот идет моя кузина. Замечательное утро, не правда ли. А Санта-Кроче — чудесный храм.

И Люси воссоединилась со своей кузиной.

Глава 3. Музыка, фиалки и буква «Ж»

Случилось так, что Люси, находившая обыденную жизнь достаточно хаотичной, а потому непонятной, обладала способностью, открыв крышку фортепиано, вступать в мир более основательный и стабильный. Здесь ей не нужно было выказывать кому-либо свою почтительность или, напротив, демонстрировать свое над кем-то превосходство, не нужно было быть ни рабом, ни бунтарем. Царство музыки — не от мира сего, и оно принимает всех, от кого отвернулся свет, кого отвергли наука и культура. Самая заурядная личность принимается играть и вдруг, без всяких усилий, взлетает в эмпиреи; и мы, удивленные тем, как ловко она ускользнула от нас, смотрим на нее и думаем: как бы мы могли почитать и любить этого человека, если бы он человеческими словами и деяниями изложил нам свои видения и свои переживания. Но способен ли он на это? Некоторые способны, хотя и крайне редко. Люси была совершенно к этому неспособна.

Она не была блестящим виртуозом; ее пассажи, увы, совсем не напоминали нитки жемчуга, а количество верно сыгранных нот вполне соответствовало ее возрасту и обстоятельствам. Не была она похожа и на тех страстных молодых дам, которые обожают под настежь открытыми окнами разыгрывать летними вечерами какие-нибудь особо трагические пьесы. Страсть присутствовала в игре Люси, хотя природу ее и трудно было определить; страсть металась между любовью, ненавистью и ревностью, декорированная всеми нюансами живописного стиля. Трагическое проявлялось в ее игре только своей героической, а если быть более точным, победоносной стороной. Обыденный язык не в состоянии описать, что есть победа. Никто не станет отрицать, что некоторые сонаты Бетховена трагичны, но только от исполнителя зависит, какой аспект трагического в исполнении выйдет на первый план — отчаяние или триумф. Люси всегда делала выбор в пользу последнего.

Дождь, который зарядил как-то после обеда, позволил Люси заняться делом, которое она особенно любила, и после ланча она раскрыла стоявшее в гостиной пансиона Бертолини небольшое задрапированное фортепиано. Несколько гостей собрались было вокруг инструмента, чтобы отдать дань ее игре, но, не получив от пианистки ответа, они удалились в свои комнаты — писать в дневниках или немного соснуть. Люси не обратила внимания ни на старшего Эмерсона, который искал своего сына, ни на мисс Бартлетт, искавшую мисс Лэвиш, ни на мисс Лэвиш, которая никак не могла найти свой портсигар. Как это происходит с истинными исполнителями, Люси возбуждало само прикосновение к клавишам фортепиано: клавиши и сами словно становились пальцами, они ласкали пальцы пианистки, и в этом взаимном прикосновении, а не только в звуках искала Люси и находила удовлетворение своей страсти.

Сидевший незамеченным у окна, мистер Биб размышлял над этой иррациональной составляющей личности мисс Ханичёрч, и ему вспомнился эпизод в Танбридж-Уэллз, когда он впервые открыл для себя эту особенность Люси. Это было во время одного из тех собраний, что устраиваются высшими слоями общества, желающими с приятностью и пользой развлечь слои низшие. На скамейках, почтительно сложив руки на коленях, устроились принадлежащие к приходу мужчины и женщины, которые под руководством своего викария пели хором, декламировали и упражнялись в рисовании обожженной пробкой от бутылки. Среди ожидаемых номеров был номер «Мисс Ханичёрч. Фортепиано. Бетховен», и мистер Биб все силился понять, будет это «Аделаида» или же все-таки «Развалины Афин», когда все существо его потрясли вступительные такты Тридцать второй сонаты, опус сто одиннадцать. На протяжении всего вступления мистера Биба мучила неизвестность — никто не может сказать, что задумал исполнитель, пока не возрастет темп. С первыми же грохочущими звуками главной темы он понял, что происходит нечто из ряда вон выходящее, а в аккордах, которыми завершался опус, явно слышалось победное ликование. Он был рад, что Люси сыграла только первую часть сонаты и ему не пришлось страдать от того, как она путается в лабиринтах шестнадцатых и тридцать вторых. Собравшиеся хлопали все с той же почтительностью. Мистер Биб топал ногами — это было все, чем он мог продемонстрировать меру своего восторга.

— Кто она? — спросил он викария после концерта.

— Кузина одной из моих прихожанок. Я не уверен, что она выбрала уместную случаю пьесу. Бетховен, как правило, так прост и прямолинеен в своих намерениях, что только крайним упрямством исполнителя можно объяснить подобный выбор, и это не может не раздражать.

— Представьте меня.

— Она будет в восторге! И она, и мисс Бартлетт восхищены вашими проповедями.

— Моими проповедями? — воскликнул мистер Биб. — С чего бы она стала их слушать?

Он понял с чего, когда его представили. Перестав играть, мисс Ханичёрч оказалась обычной молодой леди с густыми черными волосами и бледным миленьким личиком с еще не вполне определившимися чертами. Ей нравились концерты, нравилось гостить у кузины, она обожала кофе с мороженым и меренги. Он не сомневался, что и его проповеди ей по душе. Но перед тем как покинуть Танбридж-Уэллз, мистер Биб сообщил викарию то, что сейчас сказал самой Люси, когда она наконец закрыла маленькое фортепиано и с мечтательным видом направилась к нему:

— Если мисс Ханичёрч вздумает когда-нибудь жить так же, как она играет, это будет по-настоящему волнующим опытом — как для нее, так и для всех нас.

Люси сразу спустилась с небес на землю.

— Как забавно, — произнесла она. — Кто-то сказал то же самое моей маме, и она выразила надежду, что я никогда не рискну играть дуэтом.

— Разве миссис Ханичёрч не любит музыку?

— Она не против музыки. Просто ей не нравится, когда люди чем-то слишком увлекаются. Она считает, что я делаю глупость, так отдаваясь игре. Она думает… нет, я не смогу выразить. Знаете, однажды я сказала ей, что моя собственная игра нравится мне больше, чем чья-либо еще. Она не поняла. Конечно, я не имела в виду, что я играла хорошо, я только хотела сказать…

— Я понимаю, — сказал мистер Биб, недоумевая, почему Люси так хочется все время что-то объяснять.

— Музыка… — начала Люси таким тоном, словно собиралась сделать некое обобщение, но осеклась и, замолчав, принялась разглядывать в окно мокрую Италию. Вся жизнь юга была дождем подрублена под корень, а самая изящная из европейских наций превратилась в толпу бесформенных уродцев, закрывающихся от дождя ворохом мокрых тряпок. Улица и река были грязно-желтого цвета, мост — грязно-серого, далекие холмы — грязно-пурпурного. Где-то в их складках затерялись мисс Лэвиш и мисс Бартлетт, решившие этим утром осмотреть одну из столь многочисленных в Италии башен, откуда в свое время что-то бросал Галилей.

— Так что музыка? — напомнил о себе мистер Биб.

— Бедная Шарлотта промокнет до нитки, — ответила Люси.

Экспедиция к Toppe-дель-Галло была совершенно в духе мисс Бартлетт, которая, конечно же, вернется к вечеру замерзшей, усталой, голодной и присмиревшей, с испорченной юбкой, разбухшим от влаги Бедэкером и покрасневшим горлом. В какой-нибудь другой день, когда весь пронизанный солнцем мир будет петь от счастья, а воздух на вкус будет словно вино Тосканы, она наотрез откажется покинуть гостиную, сообщив, что она уже старуха и не в состоянии составить компанию такой юной девице, как Люси.

— Мисс Лэвиш хочет сбить вашу кузину с пути истинного. Она надеется найти настоящую Италию под водой, — сказал мистер Биб.

— Мисс Лэвиш так оригинальна, — отозвалась Люси. Это был ярлык, клише — высшее достижение пансиона Бертолини в плане обозначения людей, предметов и явлений. Оригинальна! У мистера Биба были сомнения на этот счет, но их можно было списать на счет его профессии. Что взять от узколобого священника? По этой или по какой иной причине, но мистер Биб промолчал.

— А правда, — спросила Люси благоговейно, — что мисс Лэвиш пишет книгу?

— Говорят.

— И про что?

— Это будет роман, — ответил мистер Биб, — про современную Италию. Но лучше вам на этот счет поинтересоваться у мисс Кэтрин Элан, которая и сама пишет восхитительно — лучше, чем кто бы то ни было.

— Жаль, что мисс Лэвиш сама мне не рассказала. Мы так подружились. Правда, ей не стоило убегать от меня с моим Бедэкером тогда, в Санта-Кроче. Шарлотта страшно расстроилась, когда нашла меня там в полном одиночестве. Как я могу после этого относиться к мисс Лэвиш?

— Так или иначе, но эти две дамы сошлись, не так ли?

Мистер Биб страшно заинтересовался внезапно вспыхнувшей дружбой, которая связала столь разных женщин. Они всегда были вместе, при этом Люси в их компании оказывалась третьей лишней. Священник полагал, что мисс Лэвиш ему понятна, в то время как мисс Бартлетт, как он надеялся, могла раскрыть перед ним неведомые глубины иррационального, хотя, наверное, и бессмысленного. Неужели это Италия заставила ее отказаться от роли строгой и чопорной дуэньи, которую она так органично играла в Танбридж-Уэллз? Всю жизнь мистер Биб увлеченно изучал феномен старой девы; старые девы были его специальностью, а его профессия предоставляла ему исключительные возможности для их изучения. Девушки, подобные Люси, были очаровательны, но у мистера Биба были серьезные причины сохранять некую холодность в отношениях с противоположным полом — женщины его скорее интересовали, чем увлекали.

Люси уже в третий раз сообщила, что Шарлотта обязательно промокнет до нитки. Арно вздувался дождевой водой, смывая следы повозок с прибрежного песка. Но на юго-западе над горизонтом проявилось мутно-желтое пятно, которое, впрочем, могло указывать как на улучшение погоды, так и на ее ухудшение. Чтобы получше разглядеть горизонт, Люси распахнула окно, и холодный воздух ворвался в гостиную, сорвав горестный вопль с уст мисс Кэтрин Элан, которая в этот момент вошла в гостиную.

— О, дорогая мисс Ханичёрч! Вы простудитесь. И мистер Биб вместе с вами! Кто бы предположил, что в Италии может быть такой холод? Моя сестра спасается грелкой с горячей водой. Ни удобств, ни достойных условий! Что за пансион!

Она бочком просочилась в гостиную и села рядом с Люси и священником, смущенная, как всегда бывало, когда входила в помещение, где был либо один мужчина, либо мужчина с женщиной.

— Я слышала, как прекрасно вы играли, мисс Ханичёрч, — проговорила пожилая дева, — хотя и находилась в своей комнате за закрытой дверью. Да, за закрытой, что крайне необходимо в этой стране, где никто не имеет ни малейшего представления о том, что такое частная жизнь. И это переходит от одного человека к другому.

Люси отвечала в тон. Мистер Биб не мог, естественно, рассказать им о своем приключении в Модене, где горничная ввалилась в его ванную, когда он там находился, и весело прокричала: «Не беспокойтесь, я уж не так и молода!» Он удовлетворился более сдержанным комментарием:

— Совершенно согласен с вами, мисс Элан. Итальянцы в высшей степени неприятные люди. Суют свой нос буквально во все, все видят и знают, что нам нужно, лучше нас самих. Мы находимся в полной их власти. Они читают наши мысли, предугадывают наши желания. Все — от таксистов до, скажем, самого Джотто — буквально выворачивают нас наизнанку, и мне это совсем не нравится. И вместе с тем по сути своей — насколько они поверхностны и легкомысленны! У них и представления нет о жизни интеллекта. Как права была синьора Бертолини, когда на днях заявила: «О, миста Биб, если бы только вы знать, как я страдать от образования моя детей. Я не хотеть, чтобы мой маленький Викториер учить неграмотный хитальянец, который может объяснить ничего!»

Мисс Элан не вполне поняла, что хотел сказать священник, хотя и почувствовала, что он мягко над ней подтрунивает. Ее сестра была разочарована в мистере Бибе, ожидая большего от священника, который носит лысину и пару рыжеватых бакенбард. А ведь действительно, кто мог предположить, что в столь воинственном существе могут прижиться терпимость, способность к сочувствию и чувство юмора?

Удовлетворенная своими воспоминаниями, мисс Элан была не вполне удовлетворена своим креслом. Но причина тому была вскоре найдена — пожилая леди достала из-под себя ружейного металла портсигар с бирюзовыми инициалами «И.Л.».

— Это портсигар мисс Лэвиш, — сказал священник. — Хотя парню пора уже переходить на трубку.

— О мистер Биб, — воскликнула мисс Элан, в которой благоговение боролось с весельем. — Конечно, это ужасно, что мисс Лэвиш курит, но это не так ужасно, как вы полагаете. Она пристрастилась к табаку, пребывая в отчаянии после того, как дело всей ее жизни было уничтожено оползнем. Это вполне оправдывает привычку мисс Лэвиш.

— Как это случилось? — спросила Люси.

Священник откинулся в кресле, изображая само внимание, и мисс Элан начала:

— Это был роман, и, как я могу судить, не очень хороший роман. Как печально то, что люди, наделенные способностями, не способны их толком использовать, и это происходит сплошь и рядом. Так или иначе, но мисс Лэвиш оставила свой почти законченный роман в гроте Голгофы возле отеля «Каппучини» в Амальфи, а сама отправилась за чернилами. Она попросила чернил в отеле, но ведь вы знаете, что это за люди, итальянцы. Тем временем грот снесло оползнем на пляж, и самое печальное состояло в том, что мисс Лэвиш никак не могла вспомнить, о чем она писала. — Мисс Элан сделала паузу, окинув беглым взором своих слушателей, и продолжала: — После этого несчастья бедняжка сильно болела, и именно тогда пристрастилась к сигаретам. Это великий секрет, но я рада сказать вам, что сейчас она пишет другой роман. Тот был исторический, а этот — о современной Италии. На днях мисс Лэвиш сообщила Терезе и мисс Поул, что давно нашла весь нужный ей местный колорит, но не могла начать, пока не появится идея. Сперва в качестве источника вдохновения она попробовала Перуджу, но потом перебралась сюда; здесь, как она полагает, дело у нее пойдет. И она так рада этому обстоятельству! Я совершенно искренне полагаю, что в каждом человеке есть нечто достойное восхищения — даже если этот человек нам и не нравится.

Мисс Элан всегда жертвовала точностью суждений во имя снисхождения к ближнему. Нежная чувствительность пронизывала ее отчасти бессвязные замечания, придавая им совершенно неожиданную прелесть — так из осеннего леса временами нет-нет да и пахнет ароматом, вызывающим воспоминания о весне.

Мисс Элан почувствовала, что переложила сахару в свои речи, а потому торопливо уточнила:

— Так или иначе, она немного… не то чтобы неженственна, но она вела себя в высшей степени странно, когда прибыли эти Эмерсоны.

Мистер Биб улыбнулся, в то время как мисс Элан принялась рассказывать историю, которую, как он был уверен, она не сможет закончить в присутствии джентльмена.

— Я не знаю, мисс Ханичёрч, — заявила она, — заметили ли вы, что мисс Поул, дама с рыжими волосами, берет за столом лимонад. Этот мистер Эмерсон, он делает такие странные заявления!

Мисс Элан открыла рот, но не смогла продолжать. Священник, чья воспитанность не знала границ, вышел, чтобы заказать чай, и мисс Элан продолжала торопливым шепотом:

— Желудок! Он предупредил мисс Поул насчет ее желудка. Повышенная кислотность, как он это назвал. И он наверняка думает, что таким образом выказывает свою доброту. Должна сказать, что я слегка забыла, что к чему, и рассмеялась. Это было так неожиданно! Хотя Тереза и сказала, что смеяться там нечему. Но дело в том, что мисс Лэвиш неожиданно понравилось, как он говорит про этот ж…, и вообще, она заявила, что ей нравится простота в обращении и нравится встречаться с людьми, которые по-разному думают и говорят. Она сочла, что Эмерсоны — коммерсанты, «коммивояжеры», как она сказала, и потом за обедом пыталась доказать, что Англия, наша великая, наша любимая страна, выросла на коммерции. Представляете? Тереза была очень обеспокоена. Она вышла из-за стола, не дожидаясь сыра, и сказала, указав на прекрасный портрет лорда Теннисона, который висит на стене: «Этот человек, мисс Лэвиш, опровергнет ваши слова лучше, чем я». И тогда мисс Лэвиш заявила: «Ух ты! Эти ранние викторианцы!» Представляете! «Ух ты, ранние викторианцы!»

Люси хранила молчание, и мисс Элан продолжила:

— Моя сестра ушла, и я сочла себя обязанной высказаться. Я сказала: «Мисс Лэвиш! Я тоже принадлежу к ранним викторианцам, и я не собираюсь выслушивать речи, хоть сколько-нибудь неодобрительные по отношению к нашей дорогой королеве!» Это было ужасно — говорить такие вещи. Я напомнила мисс Лэвиш о том, как королева должна была ехать в Ирландию, хотя совсем не хотела делать этого, и должна сказать, что мои слова произвели впечатление — мисс Лэвиш сидела как громом пораженная и молчала. К несчастью, мистер Эмерсон услышал мои последние слова и своим низким голосом пробасил: «Именно так! Я уважаю эту женщину за ее ирландскую поездку». Представляете? Женщину! Назвать королеву женщиной! Я так плохо рассказываю, но вы, конечно, представляете, в какую запутанную ситуацию мы попали, и особенно из-за разговора об этом ж…, с которого все и началось. — Мисс Элан вздохнула. — Но это еще не все, — продолжила она. — После обеда мисс Лэвиш подошла ко мне и заявила: «Мисс Элан! Я иду в курительную комнату побеседовать с этими милыми мужчинами. Пойдемте со мной?» Нет нужды говорить, что я отклонила столь неподобающее приглашение, но мисс Лэвиш имела дерзость сказать, что общение с Эмерсонами расширило бы мой умственный кругозор, а потом стала рассказывать, что у нее есть четверо братьев, трое из которых закончили университет, а четвертый служит в армии, и что братья ее никогда не упускают случая пообщаться с коммерсантами.

— Позвольте мне закончить эту историю, — сказал мистер Биб, вернувшийся в гостиную. — Мисс Лэвиш по очереди приглашала с собой мисс Поул, меня, еще кое-кого, а потом заявила, что отправится в курительную комнату одна. Ушла. Но не прошло и пяти минут, как она вернулась, потупив глазки, с доской для пасьянса и принялась в одиночестве раскладывать карты.

— И что же случилось в курительной комнате? — спросила Люси.

— Никто не знает, — ответил священник. — Мисс Лэвиш никогда не рискнет рассказать, а мистер Эмерсон про это давно забыл за ненадобностью.

— Скажите, мистер Биб, — продолжала Люси, — а что, этот старший мистер Эмерсон — он хороший человек или нет?

Священник рассмеялся и предложил Люси решить это самой.

— О, это так трудно! — проговорила она. — Иногда он выглядит так глупо, а иногда он мне очень нравится. Мисс Элан! А что вы думаете? Он хороший человек?

Пожилая леди покачала головой и неодобрительно вздохнула. Мистер Биб, которого этот разговор изрядно веселил, обратился к ней:

— Но вы-то, мисс Элан, просто обязаны считать его хорошим человеком после этой истории с фиалками.

— Фиалками? — встрепенулась та. — О господи! Кто вам рассказал? Пансион — это рассадник сплетен. Нет, я не смогу забыть, как они вели себя во время лекции мистера Игера в Санта-Кроче. О, бедная мисс Ханичёрч! Это было ужасно. Увы, я не изменю своего мнения. Мне не нравятся Эмерсоны. Они — плохие люди.

Мистер Биб улыбался с самым беспечным видом. Это ему принадлежала идея осторожно ввести Эмерсонов в общество пансиона Бертолини. Идея эта, правда, благополучно провалилась, и священник теперь оставался единственным человеком, питавшим по отношению к отцу и сыну дружеские чувства. Мисс Лэвиш, которая в пансионе считалась самой умной, была настроена в высшей степени враждебно; сестры Элан, самые воспитанные, были с ней солидарны. Мисс Бартлетт, озабоченная своей ролью дуэньи, разделяла их отношение к «коммерсантам». Люси… С Люси дело обстояло иначе. Из ее беглого рассказа о скандале в Санта-Кроче священник сделал вывод, что Эмерсоны совершили вполне сознательную попытку взять ее в плен и попытаться, показав мир со своей собственной, весьма странной, точки зрения, заинтересовать девушку своими печалями и радостями. Конечно же, с их стороны это была наглость, и священнику претила сама мысль о том, что их план мог бы удаться. В конечном счете он ничего не знает об Эмерсонах; радости и печали пансиона — вещи из разряда преходящих, в то время как Люси будет его прихожанкой.

Люси, посматривая через окно на мокрую Флоренцию, заявила наконец, что считает Эмерсонов хорошими людьми. Правда, их самих она уже давно не видела — даже их стулья за обедом отсутствовали.

— Но они же постоянно подстерегают вас, чтобы увести с собой, моя милая, — пытливо посмотрела на нее мисс Элан.

— Это было только раз. Шарлотте это не понравилось, и она мне выговорила, впрочем, очень вежливо.

— Это правильно, — заявила мисс Элан. — Это люди не нашего круга, и они обязаны знать свое место.

Мистер Биб считал, что Эмерсонам лучше вообще исчезнуть из всех этих кругов и всех этих мест. Они отказались от попыток войти в общество, и теперь отец был таким же молчаливым, как сын. Священник подумал, а не организовать ли для этих симпатичных ему людей какую-нибудь приятную прогулку напоследок, и чтобы их сопровождала Люси, которая хорошо относится и к отцу и к сыну? Одним из главных удовольствий в своей жизни мистер Биб считал делать так, чтобы у людей, с которыми он когда-либо сходился, оставались приятные воспоминания.

Пока они болтали в гостиной, приблизился вечер. Небо над городом прояснилось, деревья и холмы заиграли ясными красками, а поверхность Арно очистилась от грязи и пошла бликами. Между облаками показались островки синевы, по земле заскользили пятна водянистого света, и вот в лучах заходящего солнца засверкал мокрый фасад Сан-Миниато.

— Слишком поздно выходить, — с облегчением в голосе заявила мисс Элан. — Все галереи уже закрыты.

— А я выйду, — сказала Люси. — Я хочу проехать по всему городу на электрическом трамвае, на площадке рядом с водителем.

Собеседники Люси стали очень серьезными. Мистер Биб, который чувствовал себя ответственным за Люси в отсутствие мисс Бартлетт, сделал попытку вмешаться:

— Мы бы тоже были не прочь, но у меня накопились письма. И если уж вы желаете отправиться в одиночку, почему бы не пешком?

— На площадках в трамвае полно этих итальянцев. Вы же знаете, дорогая! — вторила мистеру Бибу мисс Элан.

— Может быть, я встречу человека, который согласится меня сопровождать и покажет мне город.

Но священник и пожилая леди неодобрительно качали головами, и под конец Люси сдалась и пообещала мистеру Бибу, что выйдет только на короткую прогулку и станет держаться улиц, где расхаживает много туристов.

— Ей вообще бы лучше не выходить сегодня, — сказал священник, наблюдая из окна за тем, как Люси удаляется от пансиона, — и она знает об этом. Но как всегда, во всем виноват Бетховен.

Глава 4. Четвертая глава

Мистер Биб был совершенно прав. Только после общения с музыкой Люси становились понятными ее собственные желания. Она еще не в полной мере оценивала ум и юмор священника, равно как и полное намеков щебетание мисс Элан. Разговор наскучил ей и утомил; ей хотелось чего-то большого, грандиозного, и юной леди казалось, что это снизойдет на нее, если она прокатится на обдуваемой ветрами площадке электрического трамвая.

Не вышло. Неприлично девушке ее круга и воспитания кататься в одиночестве на трамвае. Почему? Почему все истинное и значительное — неприлично? Шарлотта как-то объяснила ей почему. Не то чтобы женщины ниже мужчин; женщины — другие. Их предназначение — не совершать что-либо в жизни, но вдохновлять на свершения других. Косвенным образом, с помощью такта и опираясь на свое незапятнанное имя, женщина может достичь многого. Но если она ринется в драку сама, сначала она станет объектом критики, потом ее станут презирать, а под конец — отвергнут как члена общества. Об этом написана не одна поэма.

Средневековая Донна бессмертна. Околели драконы, их примеру последовали благородные рыцари, и только Прекрасная Дама никак не хочет покинуть нас и наше время. Она правит во многих ранневикторианских замках, она воспета многими ранневикторианскими поэтами. Так приятно защищать ее в перерывах между деловыми встречами, так сладко славить ее красоту и благородство, отдав дань приготовленному ею сытному обеду. Но увы! Эта порода медленно, но верно вырождается. В сердце современной прекрасной дамы нет-нет да и проснутся странные желания! И ее начинают манить буйные ветра, широкие панорамы равнин и бирюзовые просторы океана. Она уже замахнулась на то, чтобы в полной мере овладеть этим миром, исполненным богатства, красоты и ярости — этим клокочущим пламенем, которое жаждет воссоединиться с робко отступающими небесами. Мужчины, которые заявляют, что она вдохновляет их, ползают по поверхности этого мира, встречаются с другими мужчинами, чувствуют себя счастливыми — но не потому, что они исполняют какое-то свое, мужское предназначение, а потому, что они просто живут и коптят небо. Но скоро, совсем скоро она сбросит с себя заплесневелые наряды Вечной Женственности и явится миру во всей своей реальной силе и мощи.

Люси не была похожа на средневековую даму, бывшую для нее скорее идеалом, к которому следовало робко обращать взгляд в решающие моменты жизни. Но она не была и бунтаркой. Время от времени какие-нибудь мелкие ограничения раздражали ее, она преодолевала их, но потом чувствовала сожаление о содеянном. Сегодня она ощущала себя особенно упрямой и запросто могла совершить то, что не понравилось бы тем, кто желает ей добра. И уж если ей нельзя на трамвай, то тогда она пойдет в магазин Алинари.

Там она купила фотографию «Рождения Венеры» Боттичелли. Венера, к сожалению, портила картину, которая, если бы не ее присутствие, была бы очаровательной — мисс Бартлетт убеждала Люси не иметь дело с этим полотном, ведь именно нагота в искусстве более всего является источником сожалений. К «Венере» Люси добавила «Бурю» Джорджоне, картинки с бронзовым Идолино из Пезаро и лисипповским Апоксиоменом, а также кое-что из фресок Сикстинской капеллы. Успокоившись этим, она продолжала покупки и приобрела «Коронование Девы Марии» Фра Анджелико, «Вознесение святого Иоанна» Джотто, несколько младенцев Делла Роббиа и пару-тройку мадонн Гвидо Рени. Ее вкус был больше католическим, а потому критический подход к известным именам ей был чужд.

Хотя Люси истратила уже почти семь лир, врата свободы все еще не распахнулись перед ней. Она испытывала досаду и впервые в жизни осознавала, что она испытывает. «Мир, — думала она, — полон прекрасных вещей; как бы мне хотелось найти их!» Миссис Ханичёрч была совершенно права, когда говорила, что не любит музыки — музыка превращала ее дочь в существо капризное, непрактичное и излишне чувствительное.

«В моей жизни не происходит ничего интересного!» — жаловалась себе Люси, выходя на площадь Синьории и глядя бесстрастным взглядом на чудеса, в которых для нее теперь не было ничего необычного. Великая площадь дремала в тени — солнце вышло на небосвод слишком поздно. Нептун, погрузившийся в сумерки, утратил свою телесность — наполовину бог, наполовину призрак, и воды его фонтана сонно омывали людей и сатиров, дремлющих на кромке фонтанной чаши. Лоджия Ланци выглядела как пещера с тремя входами, и там, под ее сводами, казалось, обитают божества; призрачные, но бессмертные, они холодно взирают на радости и страдания человечества. Это был волшебный час — час, когда незнакомое вдруг становится реальным. Более зрелый человек, попавший в это время и в это место, поймет, что в жизни его совершается нечто значительное, и будет удовлетворен. Люси же желала большего.

Она бросила горящий желанием взгляд на башню Палаццо Веккьо, которая вырастала из темноты, словно золотая колонна. Это была уже не башня, и не земля поддерживала ее; словно некое недоступное и недостижимое сокровище, она пульсировала в ясном вечернем небе золотыми бликами. Сияние башни гипнотизировало Люси и все еще танцевало перед взором девушки, когда она наконец опустила глаза к мостовой и направилась в сторону дома.

И именно в этот момент произошло нечто неописуемое.

Двое итальянцев, стоящих возле Лоджии, бранились по поводу долга. «Пять лир! — кричали они. — Пять лир!» Один бросился на другого и ударил его в грудь. Тот нахмурился и повернулся к Люси, глядя на нее с неподдельным интересом — словно у него было для девушки некое сообщение. Потом он открыл рот, явно желая что-то сказать ей, и в этот момент красная струйка выбежала у него изо рта и заструилась по небритому подбородку.

И все. Из сумерек возникла толпа, загородила окровавленного человека от Люси и понесла его к фонтану. Краем глаза Люси заметила стоящего в десятке шагов мистера Джорджа Эмерсона. Тот остановился как раз за тем местом, где только что лежал раненый итальянец, и внимательно смотрел на нее. Как странно. Все произошло как раз между ним и ею. И вдруг Джордж Эмерсон потускнел, а потом, также потускнев и затуманившись, дворец мягко и бесшумно упал на Люси, увлекая за собой вечернее небо Флоренции.

Она подумала: «Что это я сделала?»

— Ох, что это я сделала? — пробормотала Люси и открыла глаза.

Джордж Эмерсон в упор смотрел на нее. Только что она жаловалась на то, что с ней ничего не происходит, и вот, пожалуйста: один мужчина только что на ее глазах был ранен ножом в грудь, другой мужчина держит ее на руках.

Они сидели на ступенях аркады галереи Уффици. Должно быть, это он принес ее сюда. Джордж встал, когда она заговорила, и принялся отряхивать пыль со своих колен.

— Так что же я сделала? — вновь спросила Люси.

— Вы упали в обморок.

— О, мне очень жаль.

— Как вы себя чувствуете? — спросил Джордж Эмерсон.

— Замечательно. Совершенно замечательно, — ответила Люси и, кивнув, улыбнулась.

— Тогда пойдемте домой. Нет смысла здесь задерживаться.

Эмерсон протянул руку, чтобы помочь ей подняться. Люси притворилась, будто не видит ее. Крики возле фонтана, которые не прекращались ни на мгновение, звучали как из пустой бочки. Весь мир казался бледным, лишившись своего прежнего смысла.

— Как это мило с вашей стороны, что вы оказались поблизости. Я могла бы удариться. Но я уже в порядке. И я могу пойти одна, благодарю вас.

Эмерсон стоял, по-прежнему протягивая к ней руку.

— О, мои фотографии! — неожиданно воскликнула Люси.

— Какие фотографии?

— Я купила несколько фотографий в магазине Алинари. Боюсь, я их обронила на площади. — Люси внимательно посмотрела на него и продолжила: — Не будете ли вы так любезны пойти и поискать их?

Он был так любезен. Но как только Эмерсон повернулся к ней спиной, она поднялась и с хитростью маньяка стала пробираться вдоль аркады по направлению к Арно.

— Мисс Ханичёрч! — услышала она и остановилась, пытаясь ладонью умерить биение сердца.

— Оставайтесь на месте. Вы не можете идти домой одна.

— Нет, могу, благодарю вас.

— Не можете. Если бы могли, вы пошли бы открыто.

— Но я…

— Тогда я не пойду за вашими фотографиями.

— Я хотела бы остаться одна.

Властным голосом Эмерсон произнес:

— Тот человек мертв. Наверняка мертв. Сядьте подождите, пока полностью не придете в себя.

Люси была в полном замешательстве, но подчинилась.

— И не двигайтесь, пока я не вернусь.

В отдалении Люси заметила несколько созданий в черных клобуках — они словно явились из чьих-то снов. Солнце покинуло башню Палаццо Веккьо, и она воссоединилась с землей. Как ей говорить с мистером Эмерсоном, когда он вернется с укрытой вечерними тенями площади? Вновь она подумала: «Что я сделала?» Она поняла что, как и тот убитый итальянец, она оказалась по ту сторону некой невидимой границы.

Эмерсон вернулся, и она принялась говорить о сцене убийства. Как ни странно, это оказалось несложно. Люси говорила об итальянском характере; она оказалась даже излишне словоохотливой, рассказывая об инциденте, который только пять минут назад заставил ее потерять сознание. Здоровая физически, она быстро преодолела ужас, который испытала при виде крови. Поднявшись без посторонней помощи, она пошла по направлению к Арно достаточно твердым шагом, хотя в груди ее и трепетали некие крылышки. У реки возница кеба просигналил им, но они отказались от его услуг.

— И убийца даже попытался поцеловать его — какие странные эти итальянцы, — а потом добровольно сдался полиции! Мистер Биб говорил, что эти итальянцы знают все, но я думаю, что они просто большие дети. Когда мы с моей кузиной были вчера во дворце Питти… Что это было?

Она заметила, что Эмерсон бросил что-то в речной поток.

— Что вы выбросили?

— То, что мне не хотелось вам показывать, — сказал он сердито.

— Мистер Эмерсон?

— Да?

— Где фотографии?

Эмерсон молчал.

— Мне кажется, что вы выбросили именно фотографии.

— Я не знал, что с ними делать, — воскликнул Эмерсон взволнованно, как мальчишка, и в сердце Люси впервые пробудилось тепло к этому человеку. — Они были в крови! — продолжал он. — Вот! И я рад, что сказал вам об этом. Все время, пока мы разговаривали, я мучился, не зная, что с ними делать.

Он махнул рукой в сторону реки.

— Теперь они там.

Река, кружась в водоворотах, уходила под мост.

— В них нет ничего особенного, а одна была такая смешная; но лучше будет, если они уплывут в море… Я не знаю, но, может быть, они меня напугали!

Наконец Эмерсон собрался с духом и заговорил как мужчина:

— Произошло нечто значительное, и я обязан встретить это нечто с ясной головой. И это не касается смерти того итальянца.

Интуиция подсказала Люси, что ей следует остановить Эмерсона.

— Это случилось, и я обязан все выяснить, — повторил он.

— Мистер Эмерсон…

Он повернулся к ней, нахмурившись — словно она остановила его на пути к открытию некой отвлеченной истины.

— Я хочу спросить у вас кое-что перед тем, как мы войдем, — проговорил он.

Они находились уже недалеко от пансиона. Люси остановилась и, наклонившись к реке, облокотилась на парапет набережной. Эмерсон сделал то же самое. Есть нечто магическое в общности поз — это одна из вещей, которые делают нас единым братством, братством людей. Повернувшись к Эмерсону вполоборота, Люси произнесла:

— Я вела себя совершенно нелепо.

Он не ответил, следуя какому-то своему движению мысли.

— Мне никогда не было так стыдно, никогда в жизни. Не могу даже понять, что это нашло на меня.

— Я сам едва не потерял сознание, — отозвался Эмерсон, но Люси поняла, что что-то в ее словах отпугнуло его.

— Я должна перед вами извиниться, — проговорила Люси.

— О, не стоит.

— И я хочу… это, наверное, главное… вы ведь знаете, сколько есть глупых сплетников, особенно среди дам; вы ведь понимаете, что я имею в виду?

— Боюсь, что нет.

— Я хочу сказать, вы ведь никому не расскажете, как глупо я себя вела, правда?

— Как вы себя вели? О да… то есть, конечно, нет. Не расскажу.

— Огромное вам спасибо. И не могли бы вы…

Люси не могла просить больше ни о чем. Река мчалась внизу под ними, почти черная в тени надвигающейся ночи. Река унесла ее фотографии, и Эмерсон объяснил, почему он так поступил. Ей вдруг стало ясно, что в этом человеке нет и капли благородства. Он не способен повредить ей досужей сплетней, он был надежен, умен, даже добр; он мог быть о ней очень высокого мнения. Но ему не хватало рыцарственности, не хватало благородства; его мысли, как и его поведение, не были освящены благоговением. Бесполезно было говорить ему: «А не могли бы вы…», чтобы он, мысленно завершив предложение, стыдливо отвел глаза от видения вашей наготы, как это делает рыцарь на прекрасной картине. Она лежала в его объятьях, и он помнил это — так же, как он помнил кровь на фотографиях, которые она купила в магазине Алинари. Дело было не в том, что умер тот человек, он прав. Что-то произошло с живыми: они вступили в тот этап жизни, в котором человек понимает человека без слов, и Детство вступает на осененную листвой тропу Юности.

— Да, огромное спасибо! — повторила Люси. — Как быстро все пролетает, и нужно возвращаться к привычной жизни.

— Мне не нужно.

Неожиданно, взволнованная и обеспокоенная, Люси спросила, что он имеет в виду. Его ответ был странным:

— Вероятно, мне захочется жить.

Люси не поняла.

— Мне захочется жить, только и всего, — повторил Эмерсон.

Облокотившись на парапет, Люси вглядывалась в воды Арно, и шум реки доселе незнакомой мелодией ласкал ее слух.

Глава 5. Удовольствия приятной загородной прогулки

В семье Люси бытовала поговорка: «Никто не знает, куда понесет Шарлотту Бартлетт». Шарлотта отнеслась к приключению своей кузины вполне спокойно и разумно, нашла рассказ о нем, преподнесенный в сокращенном изложении, совершенно логичным, а любезность, оказанную Люси мистером Джорджем Эмерсоном, — достойной соответствующей похвалы. У нее и мисс Лэвиш тоже было приключение. На обратном пути их остановили на таможне, и молодые служащие, ленивые и наглые, сделали попытку обыскать их ридикюли — нет ли там запрещенных к провозу продуктов. Это могло закончиться неприятностями, но мисс Лэвиш способна была справиться и не с такими трудностями.

Хорошо это или плохо, но Люси должна была в одиночестве решать свою проблему. Никто из знакомых не видел ее — ни на площади, ни на набережной. Мистер Биб за обедом обратил внимание на ее испуганные глаза, но вновь списал это на Бетховена. Он предполагал, что она готова к приключениям, но не знал, что приключение в жизни Люси уже состоялось. Одиночество угнетало ее; она привыкла к тому, что другие, близкие ей люди либо подтверждают ее мысли, либо, в уместных обстоятельствах, опровергают; ужасно было пребывать в неведении относительно того, правильно она думает или нет.

На следующее утро за завтраком она предприняла решительные действия. Возникли два плана, между которыми Люси должна была сделать выбор. Мистер Биб отправлялся на прогулку к башне Галилея с Эмерсонами и какими-то американскими дамами. Не присоединятся ли к ним мисс Ханичёрч и мисс Бартлетт? Шарлотта отказалась от участия, так как посетила те места днем раньше, да еще и в дождь. Но она сочла этот план вполне приемлемым для Люси, которая ненавидела хождение по магазинам, обмен денег, получение писем и прочие скучные дела, а именно на них мисс Бартлетт намеревалась угробить утро, что прекрасно могла исполнить и в одиночку.

— Нет, Шарлотта, — воскликнула Люси с неподдельным жаром. — Мистер Биб очень любезен, но я, конечно же, пойду с тобой. И только с тобой.

— Отлично, милая! — сказала мисс Бартлетт, слегка вспыхнув лицом от удовольствия, что вызвало, в свою очередь, вспышку на щеках Люси, правда не от удовольствия, а от стыда. Как отвратительно она вела себя по отношению к Шарлотте — и сейчас и всегда. Но теперь она изменится. На протяжении всего утра она будет милой и кроткой.

Люси подхватила кузину под руку, и они отправились вдоль виа Лунгарно. Этим утром река своим цветом, шумом и силой напоминала льва — притихшего, но готового к прыжку. Мисс Бартлетт захотелось посмотреть на воду, и, остановившись на набережной, они облокотились на парапет. Затем Шарлотта произнесла свою обычную фразу:

— Как жаль, что твоя мама и Фредди не видят этого!

Люси нервничала — и как это Шарлотту угораздило встать на том самом месте, где она стояла вчера с молодым Эмерсоном!

— Послушай, Лючия! Ты, наверное, хотела отправиться на прогулку к башне Галилея и жалеешь о своем выборе?

Но Люси не жалела — выбор был сделан вполне сознательно и серьезно. То, что произошло вчера, нельзя было назвать иначе как хаосом и неразберихой, событием странным и нелепым. Такие вещи невозможно даже доверить бумаге, и Люси была уверена, что правильно сделала, предпочтя поход с Шарлоттой по магазинам прогулке с Эмерсонами к башне Галилея. Если уж она не может развязать возникший узел, она, по крайней мере может не усугублять ситуацию. Поэтому Люси вполне искренне протестовала против предположений, исходивших от мисс Бартлетт.

Но хотя Люси и удалось избежать встречи с главным актером вчерашней драмы, декорации сохранились в неизменности. Шарлотта с самодовольством, свойственным судьбе, вела ее вдоль реки не куда-нибудь, а к площади Синьории. Люси и не подозревала, что бездушные камни, фонтан, башня дворца, Лоджия могут оказаться столь значимыми сами по себе. На мгновение ей показалось, что она понимает природу призраков.

Сама сцена вчерашнего события была занята, но не призраком, а мисс Лэвиш, державшей в руках утреннюю газету. Писательница бегло поприветствовала их. Ужасная катастрофа, произошедшая накануне, подсказала ей идею — произошедшее убийство может стать эпизодом ее книги!

— О позвольте мне поздравить вас! — воскликнула мисс Бартлетт. — Какая удача! И это — после вчерашнего отчаяния…

— А! Мисс Ханичёрч, подойдите ко мне. Мне повезло! Вы должны рассказать мне все, что видели, с самого начала.

Люси постукивала по камням мостовой кончиком своего зонтика.

— Или вы не расположены? — спросила мисс Лэвиш.

— Прошу меня извинить, — отозвалась Люси, — но если вы можете обойтись без моего рассказа, то я не стала бы этого делать.

Старшие дамы обменялись взглядами, в которых тем не менее не было и тени неодобрения — эти молоденькие девушки так впечатлительны!

— Это вы меня извините! — запротестовала мисс Лэвиш. — Мы, акулы пера, совершенно бессовестные создания. Я уверена, нет такого потайного уголка в самой глубине человеческого сердца, куда бы мы не засунули свой нос.

И она принялась весело маршировать вокруг фонтана, делая замеры и вычисления — с целью достижения в романе абсолютной достоверности. Потом сообщила, что уже с восьми часов утра ходит по площади, собирая материал. Большая часть его не подойдет, но ведь писатель имеет право кое-что и изменять, адаптировать. Итак, двое мужчин повздорили из-за пятифранковой банкноты. Она заменит деньги на молодую даму, что разом поднимет трагическую тональность всей истории и одновременно станет источником великолепного сюжета.

— А как зовут героиню? — спросила мисс Бартлетт.

— Леонора, — ответила мисс Лэвиш, которую саму звали Элеонор.

— Надеюсь, она приличная женщина?

Куда ж мы без этого?

— А каков сюжет? — не унималась Шарлотта.

Любовь, кровь, похищение, месть — таковы составляющие сюжета, который мисс Лэвиш изложила под плеск струй фонтана, омывавшего фигуры сатиров, лоснящиеся в лучах утреннего солнца.

— Я надеюсь, вы извините меня за то, что я вам надоедаю, — сказала мисс Лэвиш. — Но это так соблазнительно — поговорить с людьми, которые тебе сочувствуют. Конечно, это только общий план. Там у меня будет масса местного колорита, описание Флоренции и окрестностей, а кроме того, я введу несколько комических персонажей. И позвольте мне предупредить вас со всей откровенностью: я намереваюсь быть безжалостной к туристам-англичанам.

— О коварная! — воскликнула, всплеснув руками, Шарлотта. — Я уверена, что сейчас вы думаете об Эмерсонах.

Мисс Лэвиш изобразила улыбку Макиавелли.

— Должна признать, — сказала она, — что в Италии мои симпатии не на стороне моих соотечественников. Меня привлекают всеми презираемые итальянцы, чьи жизни я собираюсь живописать так ярко, как только сумею. И я повторяю вновь и вновь, что события, подобные вчерашнему, не становятся менее трагичными, если происходят в жизни низших слоев общества.

Мисс Лэвиш закончила свой монолог и замолчала, что было кстати. Кузины пожелали ей успеха в ее нелегком труде и медленно пошли через площадь.

— Вот именно это я называю «умной женщиной», — сказала мисс Бартлетт, когда они отошли на приличное расстояние. — Ее последнее замечание показалось мне удивительно верным. Да, это будет по-настоящему трогательный роман.

Люси согласно кивнула. В настоящий момент ее главной заботой было не попасть в шедевр мисс Лэвиш в качестве персонажа. Чувства ее были удивительно обострены, и она догадывалась, что писательница примеряет на нее костюм инженю.

— Она эмансипирована, — неторопливо продолжала Шарлотта, — но в самом лучшем смысле этого слова. Только очень поверхностный человек будет шокирован ее поведением. У нас с ней был вчера долгий разговор. Она верит в справедливость, в истину и в человеческий интерес. Мисс Лэвиш также сообщила мне, что она высокого мнения о предназначении женщины… О мистер Игер! Как это мило! Какой приятный сюрприз!

— Только не для меня, — добродушно проговорил капеллан, — ибо я уже довольно долгое время наблюдаю за вами и мисс Ханичёрч.

— Мы остановились поболтать с мисс Лэвиш.

Мистер Игер наморщил лоб:

— Я видел. И как?

В этот момент к ним, с галантной улыбкой на физиономии, приблизился продавец панорамных фотографий, и мистеру Игеру пришлось отгонять его. Покончив с приставалой, он вновь обратился к дамам:

— Я рискну обратиться к вам с предложением. Не будете ли вы и мисс Ханичёрч расположены присоединиться ко мне на этой неделе для совместной поездки на холмы? Мы могли бы подняться по фьезоланской дороге, а вернуться по дороге от Сеттиньяно. Там есть местечко на обратном пути, где мы часок побродим по холмам. Вид на Флоренцию оттуда просто прекрасен — гораздо интереснее, чем затасканный вид со стороны Фьезоле. Именно этот вид так любит передавать на своих полотнах Алессио Бальдовинетти. У этого человека острое чувство пейзажа. Определенно. Но кому это сегодня интересно? Увы, «нас бренный держит мир в своих объятьях», как сказал Вордсворт.

Мисс Бартлетт не слыхала об Алессио Бальдовинетти, но она знала, что мистер Игер не был заурядным капелланом. Он был членом английской колонии, которая сделала Флоренцию своим домом. Он знал людей, которые, бродя по городу, никогда не пользовались услугами Бедэкера; они устраивали себе сиесту после ланча, совершали поездки по таким местам, о которых туристы из пансиона и слыхом не слыхивали, и по знакомству проникали в частные галереи, закрытые для приезжих. Проводя свои дни в изящном одиночестве, кто в меблированных апартаментах, а кто и в ренессансных виллах на склонах Фьезоле, они читали, писали, изучали науки и обменивались идеями, таким образом приобщаясь к интимнейшему знанию флорентийской культуры, в котором было отказано всем, кто носил в своих карманах купоны от транспортно-туристической компании Кука.

Поэтому приглашением от капеллана можно было гордиться. Он был чем-то вроде связующего звена между двумя стадами своей паствы, и в его обычае было время от времени выбирать наиболее достойных овец из проходного стада и позволять им в течение нескольких часов попастись на пастбище стада постоянного. Чаепитие на вилле времен Ренессанса! Об этом пока не было сказано ни слова. Но если до этого дойдет — как Люси будет счастлива!

Несколько дней назад сама Люси чувствовала бы то же самое. Но теперь радости жизни представали перед ней совершенно в новом свете. Поездка на холмы с мистером Игером и мисс Бартлетт — даже при условии, что она завершится аристократическим чаепитием, — больше не входила в число самых заветных ее желаний. Люси довольно вяло поддержала восторженные возгласы Шарлотты. И только когда она услышала, что к поездке присоединится и мистер Биб, ее благодарность стала более искренней.

— Выходит, — продолжал капеллан, — что у нас будет две пары, пара на пару. В эти дни тяжких трудов и душевного смятения так важно побыть на лоне природы, внимая ее призыву к душевной чистоте. А ну, пошли прочь! Вон, и побыстрее!

Последние слова капеллана были обращены к попрошайкам, количество которых на площади все увеличивалось.

— Ох уж этот город! — покачал головой мистер Игер. — Он прекрасен, но это — город!

Кузины согласились.

— Эта площадь, как я слышал, — продолжал он, — была вчера свидетелем мерзкого преступления. Для того, кто любит Флоренцию Данте и Савонаролы, есть нечто зловещее в этом акте осквернения святого места, зловещее и унизительное.

— Именно унизительное, — поддержала капеллана мисс Бартлетт. — Мисс Ханичёрч проходила вчера по площади, когда это случилось. Она не в состоянии даже говорить об этом. — И Шарлотта гордо посмотрела на Люси.

— Как же получилось, что вы оказались здесь в такое время? — спросил капеллан отеческим тоном.

После этого вопроса весь недавний либерализм Шарлотты улетучился.

— Не корите ее, мистер Игер. Это моя вина — я оставила ее без присмотра.

— Так вы были здесь в полном одиночестве, мисс Ханичёрч?

В голосе капеллана слышался мягкий укор и одновременно плохо скрытое желание выведать какие-нибудь душераздирающие детали произошедшего. Его смуглое, с правильными чертами печальное лицо приблизилось к Люси, чтобы тем лучше уловить ее ответ.

— Практически в полном.

— Кое-кто из наших знакомых по пансиону любезно помог ей добраться до дома, — пояснила мисс Бартлетт, ловко скрыв пол вчерашнего спасителя Люси.

— Для нее это, разумеется, было источником ужасных переживаний, — покачал головой капеллан. — Я надеюсь, все это произошло не в непосредственной близости от вас?

Из многих вещей, которые сегодня вдруг открылись Люси, не последней была омерзительная манера смаковать кровавые подробности, свойственная так называемым респектабельным людям. Джордж Эмерсон на этот счет был странно деликатен.

— Он умер у фонтана, как я поняла, — ответила Люси.

— А где находились вы?

— Возле Лоджии.

— Это вас и спасло. Вы не видели, конечно, бесстыдных иллюстраций, которые бульварная пресса… Нет, этот господин мне положительно надоел. Он знает, что я местный житель, и тем не менее продолжает приставать ко мне, понуждая купить свои вульгарные газеты.

Незаметно подкравшийся продавец фотографий был, несомненно, заодно с Люси — Италия давно установила вечный союз с юностью. Он неожиданно развернул перед мисс Бартлетт и мистером Игером раскладной буклет своих фотографий, связав их руки лоснящейся лентой церквей, репродукций и видов.

— Нет, это уже слишком! — возмутился капеллан и раздраженно шлепнул ладонью по одному из ангелов Фра Анджелико. Буклет порвался. Крик вырвался из груди продавца; его товар, как оказалось, был гораздо дороже, чем можно было бы предположить.

— Позвольте мне купить… — начала было мисс Бартлетт.

— Не обращайте на него внимания, — резко проговорил мистер Игер, и они быстро пошли прочь.

Но от итальянца так просто не отвяжешься, особенно если он в горе. Продавец фотографий подверг мистера Игера самой жестокой травле — воздух над площадью наполнился угрозами и жалобами. Он обращался к Люси — не выступит ли она ходатаем за него. Он бедный, он очень бедный, у него большая семья, о которой он должен заботиться, а хлеб нынче так дорог! Он ждал, невнятно бормоча, ему дали денег — ему показалось мало; он не отставал от них, пока не вымотал всю душу.

Наступило время идти за покупками. Под руководством капеллана мисс Бартлетт выбрала множество ужасных подарков и подарочков: цветастые рамочки для картинок, украшенные чем-то похожим на позолоченное, плохо пропеченное тесто, еще рамочки из дуба, более строгие и на подставках, блок веленевой бумаги, портретик Данте из того же материала, дешевые брошки с мозаикой — на следующее Рождество горничные примут эти брошки за настоящие. А кроме того: заколки, горшочки, тарелочки с геральдикой, коричневые фотографии, алебастровых Амура и Психею, а к ним впридачу еще и святого Петра. Все это, кстати, можно было бы купить и в Лондоне, но там же это все гораздо дешевле…

Утро было удачным, но радости Люси оно не доставило. Она была немного напугана мисс Лэвиш и мистером Игером, и она не знала почему. Но, испугавшись их, она почему-то потеряла к ним всякое уважение. Она уже сомневалась, что мисс Лэвиш — великая писательница, а мистер Игер — воплощенная духовность и культура, как ее уверяли. Люси подвергла их какому-то неведомому испытанию, и они его не выдержали. Что касается Шарлотты, она осталась тем, кем и была. К ней можно хорошо относиться, но любить ее невозможно.

— Он сын рабочего, я узнал это из верных источников. Сам в молодости был кем-то вроде механика, а потом принялся писать в социалистические газеты. Я встречался с ним в Брикстоне.

Капеллан рассказывал Шарлотте об Эмерсонах.

— Какими удивительными способами нынче поднимаются люди! — вздохнула мисс Бартлетт, постукивая пальчиком по маленькой копии падающей Пизанской башни.

— В общем-то, — отвечал мистер Игер, — их успех можно только приветствовать. Страсть к образованию, желание подняться по социальной лестнице — в этих вещах есть много достойного похвалы. Кое-кого из этих рабочих можно было привезти сюда, во Флоренцию. Неясно, правда, нужно ли это им самим.

— Так он журналист? — спросила мисс Бартлетт.

— Нет. Он выгодно женился.

Капеллан произнес это с интонацией, полной значения, и закончил вздохом.

— Так у него есть жена?

— Она умерла, мисс Бартлетт. Умерла. Мне непонятно… да, мне непонятно, как это он смеет считать и называть меня своим знакомым! Когда-то давно он был моим прихожанином в Лондоне. На днях в Санта-Кроче, когда он был с мисс Ханичёрч, мне пришлось сделать ему выговор. Пусть он знает, что достоин только выговора.

— Что? — воскликнула Люси, вспыхнув.

— Он разоблачен! — прошипел мистер Игер.

Капеллан попытался сменить тему, но оказалось, что, стремясь к достижению драматического эффекта, он заинтересовал своих слушателей больше, чем намеревался. Мисс Бартлетт переполняло вполне естественное любопытство. Люси, хотя и не желала более видеть Эмерсонов, не собиралась участвовать в гонениях на них без всяких на то оснований.

— Вы хотите сказать, — спросила она, — что он человек нерелигиозный? Так это мы уже знаем.

— Люси, дорогая! — сказала мисс Бартлетт, мягко упрекая кузину за излишнюю резкость.

— Я был бы удивлен, если бы вы знали все, — проговорил капеллан. — Мальчика, который был в то время невинным младенцем, я исключаю. Только Бог знает, во что его нынче превратили образование и наследованные от отца качества.

— Вероятно, — сказала мисс Бартлетт, — это то, о чем нам лучше не слышать?

— По правде говоря, именно так, — ответил мистер Игер. — И я умолкаю.

В первый раз в жизни Люси смогла выразить словами свои бунтарские чувства и мысли.

— Но вы обязаны рассказать нам все, — проговорила она.

— Это никоим образом не входит в мои намерения, — холодно ответил мистер Игер.

Он посмотрел на девушку взглядом, полным негодования; та ответила ему тем же. Она стояла перед капелланом, повернувшись спиной к магазинному прилавку; грудь ее высоко вздымалась. Мистер Игер вперился в ее лоб, перевел взгляд на губы и удивился — столько силы было в их изгибе. Как она смеет настаивать на чем-то!

— Он убийца, если вы хотите знать все, — злобно произнес капеллан. — Этот человек убил собственную жену.

— Каким образом? — продолжала Люси настаивать.

— Убил умышленно и расчетливо… Скажите, тогда, в Санта-Кроче, Эмерсоны говорили вам что-нибудь против меня?

— Ни слова, мистер Игер, ни единого слова.

— Я-то полагал, что они уж не преминули навесить на меня всех собак. Надеюсь, защищать их вас заставляют только их личные достоинства, мисс Ханичёрч?

— Я их не защищаю, — проговорила Люси, чувствуя, как отвага покидает ее. — Они для меня — ничто.

— Как вы можете полагать, что Люси защищает их? — вторглась в разговор мисс Бартлетт, немало смущенная неприятной сценой. Продавец уже прислушивался к ним.

— Мисс Ханичёрч будет трудновато это сделать. Этот человек убил собственную жену перед ликом Господа.

Приплетя в эту историю Господа, мистер Игер явно перегнул палку, но он был готов стоять на своем. Воцарилось молчание, которое можно было бы назвать напряженным, если бы оно не было столь неловким. Мисс Бартлетт вздохнула, расплатилась за копию Пизанской башни и пошла к выходу из магазина. Остальные вышли вслед за ней.

Капеллан достал часы и, проведя ладонью по лбу, сказал:

— Ну, мне пора.

Мисс Бартлетт поблагодарила капеллана за его доброту и с воодушевлением заговорила о предстоящей поездке.

— Поездка? — вмешалась Люси. — Так наша поездка все-таки состоится?

Люси напомнили о манерах, и вскоре, после небольших усилий со стороны Шарлотты, мистер Игер вновь обрел столь свойственный ему самодовольный вид.

— Ничего себе! — воскликнула Люси, как только капеллан ушел. — Это же поездка, которую мы организуем вместе с мистером Бибом, причем без всякой помпы и шума. Еще и нас приглашает! Абсурд. С таким же успехом мы могли бы сами пригласить его. Каждый ведь платит за себя.

Это замечание навело мисс Бартлет, которая собиралась было посокрушаться по поводу Эмерсонов, на неожиданную мысль.

— Если это одна и та же поездка, то, боюсь, у нас будут проблемы, — сказала она.

— Почему?

— Мистер Биб позвал еще и Элеонор Лэвиш.

— То есть нам потребуется дополнительный экипаж?

— Хуже, — покачала головой Шарлотта. — Мистер Игер терпеть не может Элеонор. И она это знает. Суть в том, что для него она слишком… необычна, нетрадиционна.

Они стояли в пресс-комнате Британского банка. Люси с отсутствующим видом перелистывала «Панч» и «Графику», пытаясь если не найти ответ, то хотя бы сформулировать вопрос, который бился в ее сознании. Хорошо знакомый мир рухнул, и на его обломках возникла Флоренция, волшебный город, где люди обдумывали и совершали невероятные вещи. Неужели здесь все это из разряда обыденного: убийство, обвинение в убийстве, непримиримые схватки между мужчинами и женщинами? А что еще таит в себе красота этого города? Силы, способные пробудить страсти — дурные или добрые — и мгновенно привести их к удовлетворению?

Счастлива Шарлотта: беспокоясь о вещах, которые не имеют никакого значения, она не ведает вещей действительно важных. Она может произнести с непередаваемой деликатностью: «Но это же нас бог знает куда заведет!» — и одновременно потерять из виду цель по мере приближения к ней. Вот сейчас она скорчилась в уголке, пытаясь извлечь аккредитивное письмо из холщовой сумки, которую в целях безопасности носит на груди — ей сказали, что это самый надежный способ хранения денег в Италии и доставать эту сумку и раскрывать можно только в стенах Британского банка. Шарлотта нащупывает аккредитив и бормочет:

— То ли мистер Биб забыл сообщить мистеру Игеру, то ли, наоборот, мистер Игер забыл, когда говорил нам; или же они оба решили не брать Элеонор — что вряд ли, — в любом случае нам надо быть начеку. Кого они действительно хотели пригласить, так это тебя; я им нужна для отвода глаз. Ты поедешь с двумя джентльменами, мы же с Элеонор будем следовать за вами. Нам хватит экипажа с одной лошадью. Боже! Как все непросто!

— Это точно, — отозвалась Люси с серьезностью, в которой сквозило сочувствие.

— Что ты по этому поводу думаешь? — спросила мисс Бартлетт, раскрасневшаяся в борьбе с пуговицами, которые она одну за другой застегивала.

— Я не знаю, что я думаю, и не знаю, чего хочу.

— О Люси, дорогая! Неужели Флоренция тебе надоела? Скажи только слово, и я завтра же увезу тебя, куда ты только захочешь, — хоть на край света!

— Спасибо, Шарлотта, — сказала Люси, размышляя над предложением кузины.

Для нее на конторке были письма: одно от брата, полное спортивных новостей и сведений из биологии, второе от матери — милое, какими только и могут быть материнские письма. Люси читала про крокусы, которые были куплены как желтые, а выросли красно-коричневыми, про новую горничную, которая поливала папоротники в саду лимонадным экстрактом, про дешевые коттеджи, которые скоро погубят Саммер-стрит, о чем страшно сокрушается сэр Гарри Отуэй. Люси вспомнила свободу и радости домашней жизни — там ей разрешалось все, и там же ровным счетом ничего с ней не случалось. Дорога, ведущая через сосновый лес, сверкающая чистотой гостиная, вид на Суссекскую пустошь — все предстало перед ней ясно и отчетливо, хотя и с некоторым налетом сентиментальности, — как картины в галерее, куда после пережитых жизненных бурь возвращается путешественник.

— Какие новости? — спросила мисс Бартлетт.

— Миссис Виз с сыном уехали в Рим, — сказала Люси, делясь с Шарлоттой новостью, которая интересовала ее саму менее всего. — Ты знакома с Визами?

— Совсем недавно познакомилась, — ответила мисс Бартлетт и, бросив взгляд на площадь, невпопад заявила:

— Эта чудесная площадь Синьории никогда не надоедает!

— Они очень милые люди, эти Визы. — Люси вернула разговор в прежнее русло. — Такие умные. Именно такими и должны быть умные люди. А ты не хочешь в Рим?

— Конечно, хочу! Еще как!

Площадь Синьории слишком плотно убрана в камень, чтобы быть по-настоящему красивой. На ней не растет трава, не растут цветы; нет здесь сверкающих мраморных стен или навевающих покой дорожек из красного кирпича. По какому-то странному капризу — если не по воле гения этих мест — статуи, которые смягчают суровость площади, говорят не о наивном неведении детства и не о юношеском смятении чувств, но о сознательных победах могучей зрелости. Персей и Юдифь, Геркулес и Туснельда — все они либо что-то совершили, либо выстрадали; и хотя они наслаждаются бессмертием, бессмертие пришло к ним после житейских бурь, но не до таковых. Не только в уединении лесов и холмов, но и здесь, в городе, герой может встретить свою богиню, а героиня — своего бога.

— Шарлотта! — неожиданно воскликнула Люси. — У меня идея! А что, если мы завтра сбежим в Рим, и прямо в отель, где остановились Визы? Я поняла, чего я хочу. Я устала от Флоренции. Ты же сказала, что увезешь меня хоть на край света! Увези, прошу тебя!

Мисс Бартлетт в унисон ответила:

— Вот проказница! А что же тогда с нашей поездкой на холмы?

И, смеясь над абсолютно немыслимым предложением Люси, они пошли, провожаемые взглядами сурово-прекрасных зданий великой площади.

Глава 6. Преподобный Артур Биб, преподобный Кутберт Игер, мистер Эмерсон, мистер Джордж Эмерсон, мисс Элеонор Лэвиш, мисс Шарлотта Бартлетт и мисс Люси Ханичёрч отправляются в экипажах осматривать окрестности; экипажами управляют итальянцы

В тот памятный день их вез во Фьезоле сам Фаэтон, юноша безответственный и горячий, который беззаботно гнал коней своего хозяина вверх по каменистой дороге. Мистер Биб сразу узнал Фаэтона, которого не коснулся ни Век Веры, ни Век Сомнения и который теперь управлял экипажем на дорогах Тосканы. А еще по пути он попросил позволения подхватить Персефону, сказав, что она его сестра; Персефону — высокую, стройную и бледную, которая по весне всегда возвращалась в дом своей матери, прикрывая глаза, отвыкшие от яркого света. Мистер Игер принялся возражать — с этими итальянцами стоит только начать: посадишь одного, попросятся еще десять, и все — жулики. Но вмешались дамы, и, дав понять богине, что делают ей большое одолжение, они позволили ей усесться на козлы рядом с ее богом.

Фаэтон, недолго думая, перекинул левую вожжу за спину Персефоне, чем обеспечил себе возможность, управляя, обнимать ее за талию. Персефона не возражала. Мистер Игер, который сидел спиной к лошадям, не видел непристойного поведения кучера и его подруги, продолжая разговор с Люси. Два оставшихся места в экипаже были заняты старшим мистером Эмерсоном и мисс Лэвиш. Оказывается, случилось ужасное: не посоветовавшись с мистером Игером, мистер Биб удвоил количество участников поездки. И хотя мисс Бартлетт и мисс Лэвиш все утро провели, планируя, как рассадить пассажиров по экипажам, в критический момент, когда экипажи прибыли, они совсем потеряли голову, в результате чего мисс Лэвиш оказалась в одном экипаже с Люси, а мисс Бартлетт, Джордж Эмерсон и мистер Биб следовали за ними по пятам.

То, что получилось в результате, нанесло капеллану тяжелый удар. Чаепитие на вилле в ренессансном стиле, если он и планировал его, теперь было невозможно. Люси и мисс Бартлетт, без сомнения, соответствовали этому стилю, а мистер Биб, хотя и был не вполне надежен, слыл за человека разностороннего. Но вульгарная писательница и журналист, который убил собственную жену пред ликом Господа — этих людей он ни под каким видом не станет приглашать ни на одну виллу Тосканы.

Люси, в элегантном белом платье, стройная и нервная, сидела в окружении этих взрывоопасных «ингредиентов», внимая мистеру Игеру, холодно посматривая на мисс Лэвиш и время от времени бросая осторожные взгляды на старшего Эмерсона. Последний, к счастью, дремал, отдавая дань сытному ланчу и сонной атмосфере весны. Несмотря на то что Люси видела в этой их экспедиции руку Судьбы, она успешно избегала Джорджа Эмерсона. Совершенно открыто тот показал, что хочет продолжить с ней общение. Она отказала — не потому, что Джордж ей не нравился, а потому что она не знала, что случилось. А Джордж, как Люси подозревала, знал, и это пугало ее.

То, что произошло, произошло не возле Лоджии, а у реки. Это вполне извинительно — вести себя странно в присутствии смерти. Но обсуждать это некоторое время спустя, а потом погрузиться в молчание и, пребывая в молчании, вдруг почувствовать симпатию к человеку, с которым молчишь, — это большая ошибка, которую не может извинить волнение, вызванное только что пережитой драмой. Было что-то достойное осуждения (как Люси думала) в том, что они вместе созерцали темнеющую реку, а потом, не обменявшись ни единым словом, но руководствуясь единым внутренним импульсом, вдруг направились к дому. Чувство вины поначалу было минимальным. И она едва не согласилась принять участие в прогулке к башне Галилея. Но каждый раз, когда ей удавалось избежать встречи с Джорджем, она понимала все яснее — им нельзя видеться. И теперь насмешливая судьба, используя в качестве своего инструмента двух священников и мисс Бартлетт, решила, перед тем как отпустить Люси из Флоренции, свести ее с Джорджем в совместной экспедиции на холмы.

Тем не менее мистер Игер вызвал ее на светскую беседу — их маленькая размолвка была исчерпана.

— Итак, мисс Ханичёрч, вы путешествуете. С какой целью? Изучаете искусства?

— Нет, что вы!

— Может быть, изучаете человеческую природу? — вмешалась мисс Лэвиш. — Как и я?

— Да нет, я обычная туристка.

— Вот как? Интересно, — проговорил мистер Игер и продолжал: — Не сочтите это за невежливость, но нам, постоянно проживающим в Италии, бывает искренне жаль вас, бедных туристов, когда вас, как почтовые посылки, отправляют из Венеции во Флоренцию, из Флоренции в Рим, загоняют всех гуртом в пансионы и отели, и вы совершенно не подозреваете, что в Италии есть еще кое-что, о чем не пишет Бедэкер, хотя ваше единственное желание состоит в том, чтобы посмотрев «то» и поглядев на «это», отправиться куда-нибудь еще. В результате вы путаете города, реки, дворцы, которые в этом безумном водовороте сливаются для вас в одно целое. Помните историю из «Панча»? Молодая американка спрашивает: «Папа, а что мы видели в Риме?» И папа отвечает: «Я думаю, Рим это то место, где мы видели желтую собаку». Вот так вы путешествуете.

И мистер Игер засмеялся.

— Совершенно с вами согласна, — наконец вставила слово мисс Лэвиш, прервав поток сарказма, изливавшийся из капеллана. — Узость взглядов и поверхностность англосаксонских туристов обрели угрожающие размеры.

— Именно так, — согласился мистер Игер. — Так вот, мисс Ханичёрч, английская колония во Флоренции достаточно велика, хотя и неоднородна — некоторые англичане занимаются здесь торговлей. Но большинство изучают искусства и науки. Леди Хэлен Лаверсток в настоящее время занята картинами Фра Анджелико. Я упоминаю ее имя потому, что мы проезжаем мимо ее виллы. Она слева от нас. Нет, вы сможете увидеть ее, только если встанете… Нет, прошу вас, не вставайте, а то упадете. Она очень гордится этой густой живой изгородью. Внутри, как вы понимаете, полное уединение. Как и шестьсот лет назад. Некоторые критики полагают, что ее сад был сценой «Декамерона» — это придает ему дополнительные достоинства, не так ли?

— Еще бы! — вскричала мисс Лэвиш. — Но скажите мне, какое место они считают сценой чудесных новелл седьмого дня?

Но мистер Игер уже рассказывал Люси о том, что справа живет мистер Кое-Кто, американец, но лучшего сорта, что крайне редко в наши времена. Ниже по дороге проживают мистер и миссис Кое-Кто Еще.

— Вне всякого сомнения, вы знаете ее монографии из серии «Неизвестное Средневековье». А он работает над книгой о флорентийском философе Гемистусе Плето. Иногда, когда я пью чай в их прекрасном саду, я слышу через стену, как на новой дороге визжит электрический трамвай, везущий очередную толпу разгоряченных, запыленных глупых туристов, которые хотят за час «сделать» Фьезоле, чтобы потом рассказывать, что они там были, и я думаю… я думаю, как мало эти люди знают о том, какие сокровища лежат буквально в двух шагах от них.

В течение всей этой речи двое на козлах веселились как могли. Люси почувствовала укол зависти. Молодые боги желали развлекаться, и для этого имели все возможности. Пожалуй, они были единственными существами, наслаждавшимися поездкой. Экипаж прогрохотал колесами по выбоинам площади Фьезоле и выехал на дорогу, ведущую в Сеттиньяно.

— Тише, тише! — обратился мистер Игер к кучеру, элегантно помахав в воздухе рукой.

Кучер нахлестывал лошадей, отвечая по-итальянски.

Теперь мистер Игер принялся беседовать с мисс Лэвиш о достоинствах Алессио Бальдовинетти. Был ли он предтечей Ренессанса или же одним из его проявлений? Второй экипаж остался далеко позади. Когда лошади перешли на галоп, дремлющего мистера Эмерсона стало с механической регулярностью бросать на капеллана.

— Тише, тише! — пробормотал он, мученически глядя на Люси.

Слишком сильный толчок заставил его сердито обернуться на Фаэтона, который уже некоторое время пытался поцеловать Персефону и наконец преуспел в этом.

Воспоследовала небольшая сцена, которая, как затем рассказывала мисс Бартлетт, была в высшей степени неприятна. Лошадей остановили, влюбленным приказали оторваться друг от друга, юноше пригрозили, что оставят без чаевых, а девушке велели тотчас же спуститься на землю.

— Она моя сестра! — Юный кучер умоляюще смотрел на путешественников.

Мистер Игер взял на себя труд сообщить юноше, что тот лжет. Фаэтон повесил голову, обиженный не сутью обвинения, но его формой. В этот момент мистер Эмерсон, которого остановка разбудила окончательно, заявил, что влюбленных ни под каким видом нельзя разлучать, и похлопал юношу по спине в знак одобрения. А мисс Лэвиш, хотя и не очень хотела вступать с Эмерсоном в союзнические отношения, сочла себя обязанной защищать нарушителей суровых нравственных норм.

— Хотя меня вряд ли кто-то поддержит, но я за то, чтобы они были вместе, — провозгласила она. — Я сама всегда столько терпела от этих условностей! А здесь у нас — настоящее приключение!

— Мы не должны им потакать, — произнес мистер Игер. — Я его знаю, он всегда себя ведет именно так. И относится к нам так, словно мы — туристы от компании Кука.

— Мы не такие! — воскликнула мисс Лэвиш, чей пыл заметно поугас.

Подтянулся второй экипаж, и разумный мистер Биб разъяснил собравшимся, что после полученного предупреждения парочка, естественно, будет вести себя прилично.

— Оставьте их в покое, — попросил мистер Эмерсон капеллана, к которому не питал благоговения. — В мире не так много счастья, чтобы мы прогоняли его даже в случае, если оно уселось на козлы нашего экипажа. Нас везут влюбленные — да нам короли должны завидовать! Разлучать их — святотатство!

В этот момент раздался голос мисс Бартлетт, которая предупредила, что начинает собираться толпа.

Мистер Игер был полон решимости настоять на своем. Он вновь обратился к кучеру. Итальянский язык в устах итальянцев — это глубокий поток с неожиданными водопадами и порогами, не дающими ему изливаться монотонно. В устах мистера Игера этот язык напоминал скорее иссякающий фонтан, который, свистя своими распылителями, тоном поднимается все выше и выше, звучит все визгливее и визгливее до тех пор, пока с резким щелчком его не выключат.

— Синьорина! — обратился юноша к Люси, когда фонтан мистера Игера иссяк. Почему он обратился именно к ней?

— Синьорина! — прозвучал волшебного тона голос Персефоны. И она обратилась к Люси. Почему?

Мгновение девушки смотрели в глаза друг другу. Потом Персефона спустилась на землю.

— Полная победа! — потирая руки, провозгласил мистер Игер, как только экипажи двинулись дальше.

— Никакая это не победа! — возразил Эмерсон. — Полное поражение. Вы заставили расстаться людей, которые были счастливы.

Мистер Игер закрыл глаза. Он был вынужден сидеть в одном экипаже с мистером Эмерсоном, но он не обязан был с ним разговаривать. Эмерсон, отдохнувший после сна, воспринял дело Фаэтона близко к сердцу. Он велел Люси согласиться с его мнением, он позвал сына из соседнего экипажа, чтобы тот поддержал его.

— Мы попытались купить то, что купить нельзя. Мы сговорились, что он повезет нас, и он это делает. Но у нас нет прав на его душу.

Мисс Лэвиш нахмурилась. Чувствуешь себя неуютно, когда человек, которого ты считаешь англичанином, ведет себя совсем не так, как ему положено по статусу.

— Он плохо вез нас. Нас трясло.

— Не согласен! Отлично вез! Иначе я бы не смог выспаться. Ага! А вот сейчас он нас действительно трясет. И что удивительного? Если он опрокинет экипаж, у него будет оправдание. А если бы я был суеверен, я поберегся бы и девушки. Опасно обижать молодость. Вы когда-нибудь слышали о Лоренцо Медичи?

Мисс Лэвиш ощетинилась.

— Еще бы, — сказала она. — Но которого вы имеете в виду? Лоренцо Великолепного, Лоренцо, герцога Урбинского, или же Лоренцино, которого так прозвали за его малый рост?

— Бог знает! Наверное, Бог-то точно знает, но я имею в виду поэта Лоренцо Медичи. Он написал строчку — я вчера слышал, — которая звучит так: «Не вступай в войну с весной!»

Мистер Игер не мог совладать с желанием продемонстрировать свою эрудицию.

— «Non fate Guerra al Maggio», — пробормотал он. — «He воюй с маем», вот как это звучит.

— Но вся штука как раз и заключается в том, что мы воюем с маем, воюем с весной, — сказал Эмерсон. — Посмотрите!

И он указал на долину Арно, которая виднелась сквозь распускающуюся листву деревьев.

— Пятьдесят миль чистейшей весны, и мы специально приехали сюда, чтобы насладиться ею. Вы что, думаете, будто есть существенная разница между весной, которую переживает природа, и весной, которую переживает человек? А что мы делаем? Прославляем первую и осуждаем вторую, да еще и стыдимся признать, что одни и те же законы управляют как природой, так и нами.

Никто не поддержал мистера Эмерсона. Тем временем мистер Игер приказал остановить экипажи и повел всю компанию на прогулку по холмам. Между ними и Фьезоле теперь лежала обширная низина, напоминающая гигантский амфитеатр, по склонам которого спускались ступенями террасы, засаженные цветущими оливами. Дорога, повторявшая профиль низины, огибала холм, возвышавшийся в ее центре. Именно этот холм, дикий и влажный, покрытый кустарником и отдельностоящими деревьями, почти пятьсот лет назад привлек внимание Алессио Бальдовинетти. Он поднялся на холм, этот упорный и несколько скрытный мастер, влекомый, может быть, интересами дела, а может быть, и просто радостью восхождения. Встав на вершине холма, Алессио охватил взором всю долину Арно и далекую Флоренцию, которую впоследствии он сделал персонажем своей живописи, впрочем, не самым интересным. Но где в точности он стоял? Именно этот вопрос намеревался разрешить сейчас мистер Игер. Мисс Лэвиш, которую сама ее природа влекла ко всему, что требовало разгадки, также горела огнем энтузиазма.

Но не так-то просто носить в своей голове картины Алессио Бальдовинетти — даже если ты не забыл глянуть на них перед тем, как отправиться на прогулку по холмам. Дымка, висевшая над долиной, также не способствовала успеху исследования. Компания переходила от одной травяной полянки к другой, и их намерение держаться вместе уже уравновешивалось желанием разойтись в разные стороны. Наконец они разбились на группы. Люси осталась с мисс Бартлетт и мисс Лэвиш, Эмерсоны вернулись к экипажам и вступили в профессиональный разговор с кучерами, в то время как оба священнослужителя, у которых, конечно же, должны были найтись темы для беседы, были предоставлены друг другу.

Вскоре две старшие дамы сбросили с себя маски. Громким шепотом, который теперь был так хорошо знаком Люси, они принялись обсуждать, но не Алессио Бальдовинетти, а предпринятую поездку. Оказывается, мисс Бартлетт поинтересовалась у мистера Джорджа Эмерсона его профессией, и тот ответил: «Железная дорога». Она пожалела, что спросила. Но не могла же она знать, что ответ будет столь ужасен. Если бы знала, не стала бы и спрашивать. Мистер Биб тем не менее так ловко повернул разговор, что она надеется, молодой человек был не очень обижен ее вопросом.

— Железная дорога! — выдохнула мисс Лэвиш. — Нет, я сейчас умру! Конечно же, это была железная дорога.

Она уже не могла справиться со своей радостью.

— Он носильщик… на Юго-Восточной дороге…

— Элеонор! Тише! — пыталась Шарлотта успокоить свою разбушевавшуюся подругу. — Эмерсоны услышат.

— Не могу остановиться! Ну что я могу сделать со своим ужасным характером? Носильщик!

— Элеонор!

— Я думаю, ничего страшного, — вставила словечко Люси. — Эмерсоны не услышат, а если и услышат, им все равно.

Мисс Лэвиш не понравилось, что Люси вмешалась в разговор.

— А мисс Ханичёрч нас слушает! — произнесла она сердито. — Вот непослушная девчонка! Уходите!

— Люси, — сказала Шарлотта. — Ты должна быть с мистером Игером, не так ли?

— Я их уже не найду. Да мне и не хочется.

— Мистер Игер обидится, — не унималась мисс Бартлетт. — Они же для тебя организовали эту поездку.

— Ну пожалуйста, можно я останусь с вами!

— Мисс Бартлетт права, — поддержала Шарлотту мисс Лэвиш. — А то у нас получается, как на школьном празднике, — мальчики отдельно, девочки отдельно. Мисс Люси, вам следует присоединиться к мистеру Игеру и мистеру Бибу. А мы хотим поговорить о предметах, которые не предназначены для юных ушей.

Но юная леди заупрямилась. По мере того как время ее пребывания во Флоренции близилось к концу, она чувствовала себя свободно только среди тех, кто ей был безразличен. К таковым относилась мисс Лэвиш, и таковой — в этот день — была Шарлотта. Люси не хотела привлекать к себе внимания, но старшим дамам не понравилось ее поведение, и они намерены были ее спровадить.

— Как все-таки устаешь в этих поездках, — сказала мисс Бартлетт. — Жаль, что с нами сейчас нет Фредди и твоей матери.

Альтруизм полностью вытеснил энтузиазм в душе мисс Бартлетт. Люси тоже не интересовалась открывавшимися внизу видами. Вряд ли ей чему-нибудь удастся порадоваться, пока она не окажется в Риме, в полной безопасности.

— Тогда сядем, — предложила мисс Лэвиш. — Посмотрите, какая я предусмотрительная.

Улыбаясь, она достала из дорожной сумочки два квадратных куска прорезиненной ткани, которые предназначались для того, чтобы уберечь туристов, сидящих на мокрой траве или мраморных ступенях, от холода и влаги. Разложив их на земле, на один кусок мисс Лэвиш села сама. Кто же займет второй?

— Нет, Люси, только ты, и никто более. Для меня подойдет и земля. Ревматизма у меня не было уже несколько лет. Если почувствую, что он приближается, я встану. Представь, что подумает твоя мама, когда узнает, что я позволила тебе сидеть на мокром, да еще в белом платье. — И Шарлотта тяжело села на траву — там, где она была особенно влажной. — Ну вот, — проговорила она, — и устроились. Замечательно устроились. Хотя мое платье и потоньше, на нем ничего не будет видно — оно же коричневое. Садись, дорогая, не думай обо мне. — Шарлотта прочистила горло и продолжила: — Не волнуйся, это не простуда. Так, легкий кашель, он у меня уже три дня. Никакой связи с сидением на этой мокрой траве.

Из этой ситуации был только один выход. Через пять минут Люси отправилась на поиски мистера Биба и мистера Игера, проиграв в битве за кусок прорезиненной ткани.

Она обратилась к возницам, которые, развалившись в экипажах, насыщали подушки сидений запахом сигарного дыма. Недавно подвергнутый наказанию преступник — худощавый юноша, дочерна загоревший под южным солнцем, — встал и поприветствовал Люси со смесью учтивости и веселого нахальства в позе и жестах.

— Dove? — спросила Люси после напряженного раздумья.

Лицо юноши словно осветилось изнутри. Где? Она спрашивает, где? Конечно, он знает, где. И совсем недалеко. Он взмахнул рукой, охватив три четверти горизонта. Он-то знает где. Потом юноша приложил кончики пальцев ко лбу и, словно взяв в своей голове некую, вполне материально осязаемую щепотку знания, передал ее Люси, раскрыв ладонь.

Мало. Необходимо было сказать что-то еще. Как по-итальянски «священники»?

— Dove buoni uomini? — произнесла Люси наконец.

Где хорошие люди? Для этих благородных людей слово «хорошие» слабовато. Юноша показал Люси на свою сигару.

— Uno — più — piccolo, — продолжала Люси, подразумевая: «Эту сигару дал вам мистер Биб, тот из хороших людей, что поменьше ростом?»

Опять попала в точку! Юноша привязал лошадь к дереву, шлепнул ее по боку, чтобы стояла смирно, смел пыль с экипажа, пригладил волосы, поправил шляпу, взбодрил усы и меньше чем через четверть минуты был готов сопровождать Люси. Итальянцы рождаются с умением показывать дорогу. Похоже, что вся земля лежит перед ними, но не как карта, а как шахматная доска, по которой они отслеживают движение фигур от клетки к клетке. Любой итальянец может найти нужное место, но найти нужного человека! Тут мало быть итальянцем, тут надо иметь божий дар.

Он остановился только однажды, чтобы нарвать больших синих фиалок. Люси поблагодарила его с истинным удовольствием. Рядом с этим простым юношей и мир казался простым и ясным. Она вдруг впервые почувствовала ароматы весны. Рука ее провожатого грациозно обнимала горизонт, фиалки в огромном количестве росли повсюду. Не желает ли она полюбоваться ими?

— Ma buoni uomini, — возразила Люси.

Юноша поклонился. Конечно, он все понимает. Сначала хорошие люди, потом фиалки. Они быстро пробирались сквозь подлесок, который становился все гуще и гуще, и приближались к краю холма, с которого открывался великолепный вид на долину, пока разорванный на многочисленные фрагменты растущими кустами. Юноша был занят своей сигарой, что не мешало ему, впрочем, отводить в сторону ветви деревьев, под которыми шла Люси. Она была счастлива сбежать от серых и скучных людей и разговоров и теперь наслаждалась каждым шагом, каждым сучком, встретившимся ей на тропинке.

— Что это?

Позади них, в чаще, на почтительном расстоянии раздавались голоса. Это мистер Игер? Возница пожал плечами. Откуда же ему знать? Уж если итальянцы что знают, то намертво. И если не знают — тоже. Люси пыталась понять, где они и не заблудились ли. И в этот момент перед нею открылся вид на долину, на реку, на отдаленные холмы.

— Eccolo! — воскликнул итальянец.

«Он? Где он?» — подумала Люси, и тотчас же земля ушла у нее из под ног. Вскрикнув, она сделала шаг и, едва не упав, оказалась на лужайке. Яркий солнечный свет и необычной красоты вид едва не ослепили ее. Она стояла на маленькой открытой террасе, которая почти сплошь была покрыта фиалками.

— Отвага! — прокричал по-английски итальянец, который остался наверху, в зарослях. — Отвага и любовь!

Люси не ответила. Лужайка от ее ног плавно поднималась к откосу, и по всей ее поверхности фиалки сбегали как ручейки, с водоворотами и водопадами, насыщая склон холма голубой влагой, образуя маленькие воронки возле стволов деревьев, собираясь небольшими лужицами в низинах и покрывая траву пятнами лазурной пены. Нигде больше их не было в таком количестве; эта терраса была источником, ключом красоты, изливавшейся на землю.

На самом ее краю, словно пловец, готовящийся броситься в океан, стоял «хороший человек». Но он был не тем, кого надеялась найти Люси, и он был один.

Джордж повернулся, услышав шелест травы и цветов. Одно мгновение он смотрел на нее, словно она упала с небес. Он увидел лучистую радость, которой светилось ее лицо, цветы, которые голубыми волнами пенились вкруг ее белоснежного платья. Он быстро подошел и поцеловал Люси.

Не успел он заговорить, не успел даже почувствовать, что произошло, как раздался голос:

— Люси! Люси!

Тишина и покой бытия были взорваны голосом мисс Бартлетт, которая коричневой тенью стояла над долиной Арно.

Глава 7. Они возвращаются

Весь день на склонах холма шла какая-то сложная игра. Что это была за игра и как распределились в ней игроки, до Люси доходило не вполне. Мистер Игер встретил их вопросительным взглядом. Шарлотта отразила его вопросы светской болтовней. Мистеру Эмерсону, который разыскивал своего сына, сообщили его местонахождение. Мистер Биб, который сохранял заинтересованный нейтралитет, должен был собрать игроков вместе, чтобы ехать домой. Все были смущены, но никто не знал чем. Всем правил бог Пан, но не тот Пан, что был похоронен две тысячи лет назад, а маленький божок Пан, который председательствует на не способных прийти к согласию собраниях и на неудачных пикниках. Мистер Биб всех потерял и вынужден был в одиночестве уничтожить все сладости, привезенные им в качестве сюрприза «чайной корзины». Мисс Лэвиш потеряла мисс Бартлетт, Люси потеряла мистера Игера, мистер Эмерсон потерял Джорджа, мисс Бартлетт потеряла кусок прорезиненной ткани, Фаэтон проиграл игру.

Последний факт отрицать было невозможно. Дрожа, он забрался на козлы, поднял воротник и объявил, что погода скоро испортится.

— Нужно немедленно ехать, — сказал он. — Молодой синьор дойдет пешком.

— Так далеко? Но до города несколько часов ходу.

— Именно так. Я сказал ему, что это глупо.

Фаэтон никому не хотел смотреть в лицо. Вероятно, поражение для него было особенно унизительным. Он один вел искусную игру, полагаясь на свой инстинкт, в то время как все прочие смогли использовать только жалкие крохи своего интеллекта. Он единственный догадался, как обстоят дела и как они должны складываться. Только он понял смысл сообщения, которое Люси пять дней назад прочитала по губам умирающего человека. Персефона, которая полжизни проводит в царстве Плутона, тоже могла бы его понять. Но не эти англичане. Они приобретают знания слишком медленно и, наверное, слишком поздно.

Мысли возницы, какими бы они верными ни были, редко принимаются во внимание теми, кто его нанял. Фаэтон был самым знающим противником мисс Бартлетт, но одновременно и самым безопасным. Как только они вернутся в город, и сам он, и его знание, и его мысли уже не будут беспокоить английских леди. Конечно, все произошло хуже некуда: она видела его черноволосую голову в кустах; из того, что он видел, он может сплести историю, которую будет рассказывать в каждой таверне. Но в конце-то концов, таверны нам не так опасны. Действительная угроза исходит из гостиных. Именно о тех, кто сидит в гостиных, думала мисс Бартлетт, когда экипаж вез ее вниз с холмов навстречу заходящему солнцу. Люси сидела рядом с ней; напротив, пытаясь поймать ее взгляд, устроился мистер Игер, которого мучили смутные подозрения. Говорили они об Алессио Бальдовинетти.

Темнота и дождь навалились одновременно. Дамы жались друг к дружке под зонтиком, который никак не мог их спасти. Сверкнула молния, и ехавшая в первом экипаже мисс Лэвиш, нервная особа, издала испуганный вопль. Вновь полыхнула молния, и на этот раз испугалась Люси. Мистер Игер заговорил с ней на своем профессиональном языке.

— Побольше отваги, мисс Ханичёрч! Отваги и веры. По правде говоря, в этом страхе перед стихиями есть нечто святотатственное. Неужели мы верим в то, что все эти тучи, вся эта гигантская игра небесного электричества были вызваны к жизни только для того, чтобы уничтожить вас и меня?

— Нет… конечно.

— Даже с научной точки зрения, — продолжал мистер Игер, — вероятность того, что нас ударит молнией, крайне невелика. Стальные ножи, единственные предметы, способные привлечь небесное электричество, находятся в другом экипаже. В любом случае мы в большей безопасности, чем если бы мы шли пешком. Итак, отвага! Отвага и вера!

Под пологом экипажа Люси почувствовала дружеское пожатие руки. Кузина! Временами нам так нужен жест дружбы и понимания, что мы не задумываемся, что он означает и сколько нам придется заплатить впоследствии за это проявление участия. Мисс Бартлетт этим мгновенным мускульным усилием обрела гораздо больше, чем получила бы в результате многих часов, проведенных за молитвой или за допросом с пристрастием.

Она вновь прибегла к этому средству, когда на полпути до Флоренции экипажи остановились.

— Мистер Игер! — раздался голос мистера Биба. — Нам нужна ваша помощь. Не переведете ли для нас с итальянского?

— Где Джордж? — крикнул мистер Эмерсон. — Спросите своего кучера, каким путем пошел Джордж. Мальчик может заблудиться. Его может убить молнией.

— Идите, мистер Игер, — проговорила мисс Бартлетт. — Только не спрашивайте ни о чем нашего кучера. Он нам не поможет. Пойдите и поддержите бедного мистера Биба — Эмерсон сейчас сойдет с ума.

— Его может убить! — кричал старший Эмерсон. — Молнией может убить!

— Обычный случай, — проговорил капеллан, покидая экипаж. — Перед лицом реальной опасности такие люди, как правило, ломаются.

— Что он знает? — шепотом спросила Люси, как только они остались одни. — Шарлотта, что знает мистер Игер?

— Ничего, дорогая. Он не знает ничего. Но, — и она показала на возницу, — этот знает все. Дорогая, не нужно ли?.. Я сделаю это, ладно?

Мисс Бартлетт достала кошелек.

— Как это ужасно — вступать в отношения с людьми из низшего класса, — сказала она. — Но он все видел.

Похлопав Фаэтона по спине путеводителем, она протянула ему франк и сказала:

— Silenzio!

Молчать так молчать.

— Va bene, — ответил он и взял монету. Надо же было как-то завершать рабочий день. Но Люси, смертное существо, разочаровалась в боге.

Вдруг впереди, на дороге, раздался ужасный грохот. Буря ударила в провода трамвайной линии, и одна из опор упала. Если бы экипажи не остановились, удар пришелся бы прямо на них. Путешественники восприняли это, как чудесное спасение, и потоки любви и искренности, способные каждый час жизни сделать плодотворным, полились рекой. Они спустились на землю, они обнимали друг друга. Оказывается, прощать — не меньшее удовольствие, чем быть прощенным. И что может быть прекраснее добра и милосердия?!

Путешественники постарше пришли в себя быстрее, чем молодежь. Даже переживая пик эмоций, они понимали, что такое поведение не вполне достойно воспитанного человека. Мисс Лэвиш внимательно рассмотрела дорогу и пришла к выводу, что опора все равно не упала бы на них, даже если бы они продолжали движение. Мистер Игер произнес беглую молитву. Возницы же, невзирая на грязь и ухабы дороги, изливали свои души дриадам и местным святым. Люси изливала свою душу кузине.

— О милая Шарлотта, поцелуй меня! Еще раз! Только ты можешь меня понять. Ты предупреждала, чтобы я была осторожнее. И я… я думала, что у меня получается.

— Не плачь, дорогая. Всему свое время.

— Я была упрямая и глупая — гораздо хуже, чем ты думаешь. Один раз, возле реки… О, а гроза его не убьет? Не убьет?

Эта мысль пробудила в ней раскаяние. Дело обстояло таким образом, что буря сильнее всего свирепствовала именно над дорогой, по которой они ехали, но, поскольку Люси этого не знала, она думала, что опасности подвергаются не только они, но и вся округа.

— Надеюсь, нет, — успокаивала ее Шарлотта. — За него ведь можно и помолиться.

— Для него… я думаю, для него все это было слишком неожиданно, как тогда — для меня. Но в этот раз мне не в чем себя упрекнуть. Я хочу, чтобы ты мне верила. Я просто оказалась вся в фиалках. Нет, меня есть в чем упрекнуть. Немного. У меня были глупые мысли. Небо было таким золотым, а земля — голубой, и на мгновение мне показалось, что он — из той книжки.

— Из книжки?

— Ну да! Герои, боги — вся эта школьная чепуха для девочек.

— А потом?

— Но, Шарлотта, ты же знаешь, что было потом.

Мисс Бартлетт молчала. Действительно, больше тут ничего не узнаешь. Ценой определенных душевных усилий ей удалось эмоционально привязать кузину к себе. Весь остаток пути Люси глубоко вздыхала, и ничто не могло улучшить ее настроение.

— Как я хочу быть правдивой! — шептала она. — И как это трудно, быть абсолютно правдивой!

— Не терзай себя, дорогая. Подожди, когда успокоишься. Мы обсудим все сегодня перед сном в моей комнате.

В город они въехали, крепко держась за руки. Как же удивилась Люси, когда увидела, что остальные путешественники не переживают столь же сильных чувств, какие переживает она. Буря утихла, и мистер Эмерсон успокоился насчет своего сына. Мистер Биб вновь обрел способность шутить, а мистер Игер уже за что-то выговаривал мисс Лэвиш. И только Шарлотта оставалась прежней Шарлоттой, за внешним спокойствием скрывавшей так много любви и понимания.

Весь долгий вечер предвкушение исповеди держало Люси в счастливом напряжении. Она думала не столько о том, что произошло с ней, сколько о том, как она об этом будет рассказывать. Все ее чувства, все приступы отваги, все моменты безрассудной радости, все ее подспудные желания — все это будет раскрыто перед ликом кузины. И, безгранично доверяя друг другу, они вместе распутают все узлы и объяснят все необъяснимое.

— Наконец-то я пойму саму себя, — говорила себе Люси. — Меня больше не будут беспокоить вещи, явившиеся невесть откуда и означающие то, чему нет названия.

Мисс Элан попросила ее сыграть. Люси отказалась. Музыка стала казаться ей ребячеством. Она села поближе к кузине, которая с похвальным вниманием слушала рассказ о том, как кто-то потерял багаж. Когда история была закончена, мисс Бартлетт рассказала о том, как она сама когда-то потеряла багаж. Рассказ затягивался, и Люси начала нервничать. Напрасно она пыталась сократить или хотя бы подтолкнуть повествование. Было уже достаточно поздно, когда мисс Бартлетт наконец отыскала свой багаж и сказала своим обычным голосом, с тенью мягкого упрека:

— Ну что же, дорогая, я уже готова отправиться в объятия Морфея. Пойдем в мою комнату, и я хорошенько расчешу твои волосы.

С некой торжественностью Шарлотта закрыла изнутри свою дверь и поставила для Люси тростниковое кресло. Потом спросила:

— Ну, и что ты будешь делать?

Люси была не готова к такому вопросу. Ей и в голову не приходило, что от нее потребуются какие-то действия. Детальный рассказ о своих переживаниях — вот и все, на что она рассчитывала.

— Так что ты будешь делать? Это проблема, которую ты сама должна решить.

Дождь струился по черным окнам, и в большой комнате было сыро и промозгло. Единственная свеча горела, мерцая, на крышке комода рядом с принадлежащей Шарлотте шляпой, которая отбрасывала на запертую дверь чудовищно-фантастические тени. Внизу в темноте прогремел трамвай, и Люси вдруг почувствовала необъяснимую печаль, хотя глаза ее уже давно были сухими. Она подняла взгляд на потолок, где, как призраки былой радости, сплелись в узорах бесцветные грифоны и фаготы.

— Дождь идет уже четыре часа, — наконец сказала она.

Мисс Бартлетт пропустила ее слова мимо ушей.

— Как ты предполагаешь заставить его молчать? — спросила она.

— Кого? Возницу?

— Нет, моя милая. Мистера Джорджа Эмерсона.

Люси принялась расхаживать по комнате взад и вперед.

— Я не понимаю, — сказала она.

Она все прекрасно поняла, но ей вдруг расхотелось быть абсолютно правдивой.

— Что ты собираешься сделать, чтобы он молчал об этом, — настаивала Шарлотта.

— У меня такое чувство, что он не будет никому ничего рассказывать.

— Я тоже склонна относиться к нему доброжелательно, — проговорила мисс Бартлетт. — Но, к сожалению, я знаю эту породу людей. Они редко держат сведения о своих подвигах при себе.

— Подвигах? — воскликнула Люси, которую больно резанула форма множественного числа.

— Моя дорогая! А ты предполагаешь, что ты у него первая? Подойди ко мне и слушай. Я делаю эти выводы только на основе того, что он говорил. Ты помнишь тот день, когда за ланчем он уверял мисс Элан, что симпатия к одному человеку является более чем веской причиной для того, чтобы чувствовать симпатию и к другому?

— Помню, — ответила Люси, которой тогда этот разговор понравился.

— Пойми, я не ханжа, — сказала Шарлотта, — и нет никакой необходимости считать его порочным; но он, вне всякого сомнения, человек грубый и плохо воспитанный. Можешь списать это на его достойных жалости предков и его дурное образование, если хочешь. Но мы так и не продвинулись в нашем главном вопросе. Что ты предполагаешь сделать?

Неожиданно Люси пришла в голову идея — явись она ей пораньше, Люси смогла бы одержать победу.

— Я предполагаю поговорить с ним, — сказала она.

Возглас, который вырвался из груди мисс Бартлетт, был совершенно искренен.

— Видишь ли, Шарлотта, твоя доброта… я никогда ее не забуду. Но, как ты и сказала, это мое дело. Мое и его.

— И ты собираешься умолять, просить его хранить молчание?

— Конечно, нет! Разговор с ним не будет трудным. О чем бы ты у него ни спросила, он отвечает либо «да», либо «нет». И все. Раньше я его боялась. Теперь же — нисколько.

— Но мы боимся за тебя, — проговорила мисс Бартлетт. — Ты такая молодая и неопытная, ты всю жизнь провела в окружении таких хороших людей, что тебе и невдомек, какими могут быть мужчины. Они находят грубое удовольствие в том, чтобы оскорбить женщину, которую не может защитить ее пол. Вот сегодня, например: что бы произошло, если бы я не явилась вовремя?

— Я даже подумать об этом не могу, — печально сказала Люси.

Что-то в голосе девушки заставило мисс Бартлетт повторить вопрос, но с более энергичной интонацией:

— Что бы случилось, если бы я не явилась вовремя?

— Я даже не знаю, — ответила Люси.

— Он же оскорбил тебя. И как бы ты ему ответила?

— У меня не было времени подумать. Ты пришла.

Шарлотта не унималась:

— Но разве ты не скажешь мне, что бы ты сделала?

— Я бы, — начала Люси, но, прислушавшись к себе, не закончила предложение. Она подошла к мокрому окну и, напрягая зрение, принялась вглядываться в темноту. Она не могла придумать, что бы она сделала.

— Отойди от окна, дорогая, — сказала мисс Бартлетт. — Тебя увидят с дороги.

Люси подчинилась. Она была во власти кузины и никак не могла выйти из изначально принятой роли, в которой главным качеством ее было самоуничижение. Ни та ни другая уже не вспоминали о предложении Люси поговорить с Джорджем и уладить это дело при его участии.

Голос мисс Бартлетт звучал горестно, даже заунывно.

— О где же вы, настоящие мужчины? Мы с тобой просто две слабые женщины. Мистер Биб безнадежен. Есть мистер Игер, но ты ему не доверяешь. О, если бы здесь был твой брат! Он молод, но я знаю, что, узнав об оскорблении, нанесенном его сестре, он превратился бы в льва. Слава богу, рыцарственность еще не умерла в людях, и есть еще мужчины, способные защитить женщину.

Произнося эту тираду, Шарлотта стягивала с рук кольца, которых было немало, и аккуратно укладывала их на подушке для булавок. Затем она подула в свои перчатки и сказала:

— Придется поторопиться, но нам нужно успеть на утренний поезд.

— Какой поезд?

— До Рима.

Шарлотта критически осмотрела перчатки. Люси восприняла волю Шарлотты с той же легкостью, с какой та была изложена.

— В котором часу идет поезд? — спросила она.

— В восемь.

— Синьора Бертолини расстроится.

— Нам придется с этим смириться, — сказала мисс Бартлетт, скрыв, что уже уведомила хозяйку пансиона об отъезде.

— Она заставит нас оплатить всю эту неделю.

— Не исключено, что и так. Тем не менее нам будет гораздо уютнее в отеле, где остановились Визы. Кстати, вечерний чай там не включается в счет.

— Зато они отдельно берут за вино.

Проговорив это, Люси замолчала. Фигура Шарлотты в ее усталых глазах дрожала и расплывалась, словно призрак, явившийся в страшном сне.

Они принялись паковать свои вещи, так как времени до отъезда было совсем немного. Люси, повинуясь указаниям кузины, стала ходить из комнаты в комнату, сетуя на то, как неудобно собираться в дорогу при свете свечи, да еще испытывая при этом легкое недомогание. Шарлотта, практицизму которой недоставало соответствующих способностей, стояла на коленях возле открытого чемодана и пыталась наполнить его книгами разных размеров и разной толщины. От согбенной позы у нее сразу же заболела спина, и, несколько раз глубоко вздохнув, мисс Бартлетт почувствовала, что, несмотря на все свои ухищрения, она стареет. Входя в очередной раз в комнату, Люси услышала эти вздохи, и девушку охватил один из тех глубоких эмоциональных порывов, причина которых для нее всегда была скрыта. Она почувствовала, что свеча будет гореть ярче, укладка чемоданов пойдет энергичнее, а мир будет немного счастливее, если она сможет дать и получить хоть немного любви. Эти порывы посещали Люси и раньше, но никогда они не были столь сильными, как сегодня. Она стала рядом с кузиной на колени и обняла ее.

Шарлотта ответила на объятия с нежностью и теплотой. Но поскольку она не была такой уж глупой, то отлично понимала, что Люси ее не любит, хотя и хочет любить. Поэтому через некоторое время она произнесла тоном, полным значения:

— Простишь ли ты меня когда-нибудь, дорогая Люси?

Люси насторожилась, зная по горькому опыту, что Шарлотта имела в виду под прощением.

— Шарлотта, милая, — спросила она. — Разве я должна что-то прощать?

— Очень многое, — ответила мисс Бартлетт. — И я за многое должна просить прощения у самой себя. Я ведь досаждаю тебе на каждом шагу.

— Да нет…

Но мисс Бартлетт уже надела свою любимую маску — маску рано состарившейся мученицы.

— О да! — возразила она. — Я чувствую, что наша совместная поездка оказалась не такой успешной, как я надеялась. Мне нужно было быть предусмотрительнее. Тебе нужен кто-нибудь помоложе и посильнее, кто-нибудь, кто к тебе лучше относится. Я слишком неинтересная и старомодная, способная только упаковывать и распаковывать твои вещи.

— Прошу тебя!..

— Моим единственным утешением является то, что ты нашла людей, более соответствующих твоему вкусу, и могла часто оставлять меня дома. У меня есть собственные примитивные представления о том, как должна вести себя леди, но я надеюсь, я не слишком их тебе навязывала. Ты сама решала, как тебе поступить.

— Ты не должна так говорить, — мягко сказала Люси.

Она все еще придерживалась мысли, что они с Шарлоттой любят друг друга и живут душа в душу. В молчании они продолжали паковать чемоданы.

— Я потерпела неудачу, — проговорила мисс Бартлетт, воюя с ремнями чемодана Люси, вместо того чтобы управляться со своими. — Мне не удалось сделать тебя счастливой, не удалось исполнить обязательства по отношению к твоей матери. Она была так щедра ко мне, и после этой катастрофы я уже не смогу посмотреть ей в глаза.

— Но моя мама все поймет. Это не катастрофа, и в том, что произошло, нет твоей вины.

— Есть, и это — катастрофа. Она никогда не простит меня, и будет права. Например, разве я имела право подружиться с мисс Лэвиш?

— Конечно, имела.

— Но разве я имела право оставить тебя ради нее? Я не только досаждала тебе, я еще и пренебрегла своими обязанностями. И твоя мать увидит это, как только ты обо всем ей расскажешь.

Люси, озабоченная только тем, чтобы исправить создавшееся положение, спросила:

— И ты хочешь, чтобы мама об этом услышала?

— Но ты ведь все ей рассказываешь, не так ли?

— Обычно да.

— Я не имею права подрывать доверие, которое вы питаете друг к другу, — проговорила Шарлотта с чувством. — Для меня это — святое. Если, конечно, ты сама не считаешь, что есть вещи, о которых ей лучше не знать.

Не стоило так унижать девушку.

— В обычных обстоятельствах я бы ей все рассказала, — сказала Люси. — Но если ты согласишься, что мама тебя в чем-то обвиняет, я обещаю, что ничего ей не скажу. Ни ей, ни кому другому — ни слова.

После произнесенного ею обещания длинный разговор неожиданно быстро завершился. Мисс Бартлетт чмокнула Люси в обе щеки, пожелала ей спокойной ночи и отправила спать.

На мгновение то, что беспокоило Люси, отошло на задний план. Джорджа будут считать негодяем, и все в конечном итоге с этим согласятся. Сама Люси ни оправдывала его, ни обвиняла, ибо пока не способна была делать выводы и произносить суждения. В тот момент, когда она была уже готова оценить его поступок, вмешалась мисс Бартлетт, и с тех пор мнение кузины стало доминировать над ее собственным. Мисс Бартлетт всегда была с ней. Вот и сейчас она вздыхает за стенкой, разделяющей их комнаты, — мисс Бартлетт, которая никогда не была ни уступчивой, ни робкой. Она действовала как великий артист: некоторое время, даже целые годы, она вела себя как существо, не стоящее внимания, но в конце концов представила юной девушке полную и убедительную картину мира, в котором нет ни радости, ни любви; где юность, если ее не предупредить, неизбежно будет стремиться к саморазрушению. Стыдливый мир барьеров и преград, которые могут отвратить зло, но добра не принесут — если судить по тем, кто следовал установленным правилам.

Люси страдала от самого большого зла, которое таил в себе этот мир: его искусственные каноны пытались убить ее искренность, ее желание сочувствия и любви. Никогда более она не станет раскрывать свое сердце без предварительного обдумывания последствий, без того, чтобы не принять предупредительных мер. А такая тактика катастрофически сказывается на состоянии души.

Прозвенел дверной колокольчик, и Люси рванулась к окну. Но перед тем как подойти к нему, она засомневалась, потом вернулась и потушила свечу. Таким образом, она видела того, кто стоял внизу, а тот, хоть и смотрел на окно ее комнаты, саму Люси не видел.

Чтобы дойти до своей комнаты, он должен был пройти по коридору. Люси была еще одета. Ей вдруг пришло в голову, что она может выскользнуть в коридор, сказать ему, что уезжает завтра и что их столь необычные отношения заканчиваются.

Остается неясным, смогла бы она так поступить или нет. В самый критический момент дверь мисс Бартлетт отворилась, и раздался ее голос:

— Мистер Эмерсон! Можно вас на два слова в гостиную?

Вскоре Люси вновь услышала их шаги, и мисс Бартлетт сказала:

— Спокойной ночи, мистер Эмерсон.

Единственным ответом ей было его тяжелое усталое дыхание. Дуэнья выполнила свою работу.

Люси не смогла сдержать слез:

— Это неправильно! Нельзя так! Нельзя все решать за меня! О, как я хочу быстрее стать взрослой!

Мисс Бартлетт постучала по стене:

— Немедленно ложись спать, дорогая. Нужно как следует отдохнуть перед дорогой.

Утром они уехали в Рим.