Павел Леонидович Далецкий Концессия

Было бы величайшей ошибкой думать, что концессии означают мир.

Ничего подобного!

Концессия — это не мир с капиталом, а война в новой плоскости.

Ленин

Часть первая

ДВА КОРАБЛЯ

На заре к Владивостокскому порту приближались два парохода.

Они шли из просторов, покрытые брызгами, пеной и блестящими кристаллами соли по верхней кромке бортов. Материк, невидимый за пеленой утреннего тумана, был совсем близок.

Первый, «Трансбалт», шел из Черного моря с грузом соли для камчатских рыбалок, штормовал в Индийском океане и, потрепанный, но победивший, подходил к Владивостоку. В Шанхае он взял уголь и пассажиров — китайцев: в третий класс — восемьдесят, в первый — одного, одетого по-европейски.

Туман с вечера стоял неподвижной стеной. Палубы, переходы, мостики — все было мокрое, скользкое. Пассажирам, привыкшим к бою машин, казалось, что судно неподвижно.

Перед зарей потянул ветер. Сначала легкий, незаметный, он даже не казался ветром, а дыханием какого-то скрывающегося в тумане исполинского существа. Но уже через четверть часа ветер стал настоящим ветром, хозяином неба и моря. Он ворвался в туман, разодрал его на-двое, сверху до низу. И все увидели несравненную голубизну утреннего неба и такую же несравненную голубизну воды. Разодрав туман, ветер погнал его на запад. Он сбивал его в плотные клубы, превращал в облака. Спустя час, розовые облака мчались над кораблем, и вокруг стало широко, привольно и хорошо.

Китайский пассажир первого класса, гражданин Китайской республики Лин Дун-фын, высокий и худощавый, вышел на палубу, поднял воротник пальто, сунул руки в карманы и сел на диван встречать утро. Он ехал во Владивосток не впервые. Но тогда Владивосток был в России, а теперь в СССР.

Последняя полоса тумана исчезла на востоке, и Лин Дун-фын увидел над горизонтом ослепительную булавочную головку, через минуту она стала шаром, море из алого превратилось в золотое и вдруг засверкало, как павлиний хвост.

В этот момент рулевой рассмотрел вершину горы Русских на острове Русском. Пассажиры третьего класса торопливо принялись за сборы.

Со второго парохода были видны те же картины неба, моря и тумана. «Хозан-мару» шел из Японии, из Цуруги. На вахте стоял капитан, по палубам сновали невысокие, плотные матросы в коротких штанах, в матросках с рукавами по локоть.

Капитан не покидал мостика: эта часть моря — неверное, опасное место, даже русские разбиваются у скалистых берегов. Нужно быть очень осторожным в этом Умиха-каба — кладбище-море, а на этот раз особенно, потому что у «Хозан-мару» ответственный рейс: первый класс занят японскими рыбопромышленниками, спешащими на торги, при чем в их числе — сам господин депутат парламента Самаки.

Нужно быть особенно бдительным в проклятом тумане у советских берегов.

В Цуруге «Хозан-мару» получил и двух советских пассажиров. Они прибыли из Охотского моря на японской рыболовной шхуне — единственные свидетели катастрофы.

В Охотском море, около южного побережья Камчатки, сгорел советский пароход «Север», груженный снаряжением для рыбалок Акционерного камчатского общества и небольшой ранней партией сезонных рабочих.

Пятнадцатого апреля над материком и островами пронеслись радиоволны:

«„Север”. Пожар. Справиться не можем».

Во владивостокской газете «Красное знамя» телеграмма была помещена лаконично. Что утешительного можно было добавить об этой трагедии в пустынном океане? В Японии телеграмму напечатали с комментариями. Комментаторы прозрачно намекали на советскую неумелость, глупость и делали вывод, что от пожаров гибнут не только корабли.

В конторе самой большой рыбопромышленной фирмы «Мицу-коси», владеющей на Камчатке десятками заводов, телеграмму читали с явным удовольствием. Глава фирмы уединился в кабинете, вынул карту Камчатки, снабженную многими таблицами, и аккуратно зачеркнул квадратик в одной из таблиц.

Когда в Цуругу явились два человека с «Севера», японцы встретили их заботливо и немедленно сообщили во Владивосток имена: Вера Гомонова и Андрей Панкратов.

«Хозан-мару» приближался к порту, а море у советских берегов, вопреки мрачным подозрениям капитана, раскрывалось все приветливее. Сзади, в безграничной лазури, маячило синее пятно острова Аскольда, знаменитого питомником пятнистых оленей. Впереди, по пологим сопкам Русского острова, взбирались последние клочья тумана. Причудливые скалы укрывали темные тихие бухты. Сверкающие зеленью полуострова, точно дозорные, далеко уходили в море.

В каютах первого класса продолжали спать. Впрочем, так могло казаться лакею, когда он неслышно проходил по коридору. В каютах было тихо, но в каютах не спали.

Среднюю занимали глава могущественной «Мицу-коси» господин Яманаси и его секретарь. В настоящий момент Яманаси лежал на койке и ел шоколад с бисквитами — привычка, усвоенная в подражание знакомому англичанину. Секретарь, не любивший шоколада и бисквитов, читал купленный перед отъездом роман. На пароходе он и его шеф держались обособленно и не участвовали в торговых спорах.

Еще одна фирма держалась спокойно и обособленно на «Хозан-мару» — никому неизвестная, впервые выступающая с притязаниями, — фирма «Уда». От нее ехал представителем маленький, тоненький, как четырнадцатилетний мальчик, Медзутаки-сан.

Он тоже не принимал участия в разговорах, читал английские и американские газеты и большую часть времени проводил, запершись в каюте. Похоже было, что Медзутаки страдал морской болезнью и старался спать. Но он не спал, он сидел над той же подробной картой Камчатки. Участки «Мицу-коси» его рука обвела красным карандашом, над каждым поставила номерок, и миниатюрный человек прилежно писал у себя в блокноте длинные колонки цифр.

Двери кают представителей прочих фирм то и дело открывались и пропускали возбужденные фигуры. Промышленники нащупывали друг друга, приоткрывали замыслы и уславливались тут же. К концу пути соглашение было достигнуто.

ХОТ СУ-ИН

Фамилия Павла Березы, члена правления Акционерного камчатского общества, произошла так. Дед его, Еремин, покинул Одессу с первыми переселенцами на Дальний Восток. Из степи, полей, из страны невысоких холмов люди попали на деревянную скорлупу парусника.

Океан, теснота, жара, чудеса невиданных краев измучили путешественников, и когда они ступили на землю на другом конце света, им больше всего хотелось найти что-нибудь свое, родное.

Владивосток встретил деревянными домишками, разбросанными по берегу бухты, кривыми немощеными улицами, дубовой тайгой по сопкам, быстрыми холодными потоками в распадках и следами диких зверей, забредающих на городские окраины.

Все было чуждо, огромно, неприютно. Получив в переселенческом управлении проводника, партия двинулась по берегу Амурского залива. Слева от тропы берег сразу обрывался в море. Оно лежало внизу то в сотне саженей, то в десяти. Справа, по отвесным кручам, взбиралась тайга.

Ничто не напоминало милых рощ и холмов родины.

На первом привале у реки Седанки, на маленькой поляне, заросшей кустами шиповника, переселенцы наткнулись на березу.

Увидев серебристую кору, мелкие, такие знакомые листья, дед Павла не выдержал, бросился к березе, обнял ее ствол и заплакал.

— Эх, ты... береза! — сказал его сосед и родственник Федотов и неожиданно увековечил новую фамилию.

Прозвище «Береза» с течением времени окончательно вытеснило фамилию «Еремин».


Камчатка!

Огромный, но в сущности еще не открытый край. От мыса Лопатки на юге до Чаунской губы на севере. От Анадыря на востоке до Якутии на западе.

Камчатка, омываемая водами Тихого океана, Охотского и Берингова морей...

Камчатка — вулканы и пустынные горы. Ослепительные снега, ночью покрытые заревом расплавленной лавы. Стремительные бешеные реки, непроходимые болота и веселые березовые рощи! Черные, как чугун, горячие ключи и озера... Золото, цветные металлы. Хитрый, неутомимый соболь, голубой песец... Олени и медведи, не боящиеся человека, потому что редко на своем пути они встречали человека.

Камчатка — родина могучей рыбы — лосося.

Камчатка — камчадалов, коряков, ламутов, алеутов и русских, но в сущности пустынная страна.

Камчатка в недавнем прошлом — вотчина хищных купцов и чиновников, стяжателей и мздоимщиков.

В комнате Березы карта Камчатки занимает полстены. Но это только легкие контуры берегов, точки вулканов, несмелые ниточки рек и бесконечные белые пятна.

Карта господствует над столом, книгами, кроватью, над всей комнатой. На все предметы падает сияние неоткрытой страны. У карты хорошо думать.

Акционерное камчатское общество — «АКО» должно помочь социалистическому государству сделать Камчатку местом свободного труда, областью цветущей и счастливой.

Каждое утро Береза, глядя на карту, думает над кораблестроительными цехами и стандартами домов, над тарой, солью и неводами.

Думает о создании соболиных питомников, заповедных нерестилищ, рыборазводных станций и главное о человеке! О новом человеке, без вековых предрассудков и тысячелетних болезней.

Думы о новом человеке тревожные и сладкие. Конечно, он появляется медленно. Медленно сбрасывает с себя древние, но еще крепкие покровы. Однако настанет день, когда он сбросит все!

Утренние размышления заряжали Березу бодростью на весь трудный хлопотливый день: на суетливую работу в черном прямоугольном дворце правления АКО, выстроенном на взгорье Эгершельда точно из гигантских спичечных коробков, на споры с товарищами, людьми почтенными, культурными и приятными, но только вчера и позавчера приехавшими из Москвы и плохо знающими край, на беготню по учреждениям, на работу в Рыбном техникуме, к комсомольской ячейке которого был прикреплен Береза.

Сейчас Береза укладывал вещи в потрепанный чемодан, рыжий с зелеными пятнами, с веревками вместо ремней.

У окна на деревянном американском диванчике сидел поэт Троян. Он смотрел то на товарища, то на карту Камчатки.

— Сколько студентов едет на практику?

— Третий курс — двадцать человек, а лично со мной группа в семь человек... одни женщины.

Береза говорил медленно, отчетливо. Его легко было слушать. Но горячие спорщики, люди, торопящиеся в секунду вылить запас своих мыслей, сбить и остановить собеседника, его не выносили.

Троян вздохнул.

— Завидую.

— Тому, что еду с женщинами?

— Нет, бог с ними, с женщинами: завидую путешествию на Камчатку.

— Позволь, да ведь сейчас в твоем творческом плане, насколько я знаю, не Камчатка, а поэма о партизанах?

— И даже, возможно, не поэма. В газете очень хотят, чтобы я написал ряд очерков о китайских рабочих. Тема грандиозна, привлекательна, способна вдохновить камень. Но времени у меня с гулькин нос. Если писать очерки, нужно отложить поэму. А ведь сейчас она владеет моими помыслами. Одним словом, еще не решил, душа, как говорится, полна смятения. О Камчатке я тоже написал бы, друг мой; то, что мы там начинаем делать, — грандиозно.

— Потом напишешь и о Камчатке.

— Ты мудр, как Соломон, — вздохнул Троян. — А на Камчатку я проехался бы с удовольствием еще и потому, что превосходно во время путешествия обдумывать творческие, как говорится, замыслы...

— Вот что, — сказал Береза, — я сейчас отправлюсь на Чуркин к Филиппову напомнить о приезде японских рыбопромышленников и о том, что ему нужно это событие увековечить в кинохронике. Если есть охота, совершим маленькое путешествие, правда, не на Камчатку, а на Чуркин.

Троян кивнул головой. Береза звякнул мыльницей, тряхнул полотенцем и исчез, высокий, с русыми волосами, слегка оттопыренными красными губами, что придавало его лицу мальчишеское выражение.

Поэт подошел к карте и стал рассматривать контуры хребтов, черноты высот и редкие пунктиры пароходных линий.

Он служил инструктором по счетоводству в коллективах биржи труда. Но с прошлого года его перестали манить цифры и их логическая убедительность. Это случилось неожиданно. К Октябрю редактор стенгазеты предложил ему написать стихотворение. Троян даже возмутился:

— Какое стихотворение, что ты, друг?!

Но «друг» оказал спокойно:

— Всем известно, ты пишешь стихи. Нечего держать их под спудом.

— Как ты узнал? — изумился Троян.

— Собственными глазами видел твою тетрадку в кожаном сиреневом переплете.

— Тогда сдаюсь, — сказал Троян.

Стихотворение он написал. И с тех пор стал сотрудником не только стенной газеты, но и местной областной.

Стихи он начал складывать еще в детстве, в деревне, когда пас мирских коров. В то время он не придавал стихам никакого значения...

Слова складывались в песню, песня пелась... Жизнь тяжела. Едва он подрос, как пошел за плугом, вспахивая давно истощенный клочок земли, который должен был прокормить десяток ртов.

Однако в 1916 году судьба его изменилась.

В воинском присутствии измерили его рост, ширину плеч и зачислили матросом в Балтийский флот.

В 1918 году он отправился в кругосветное плавание. Много чудес показал ему свет. Показал моря, навсегда полонившие его сердце, показал земли и города, о существовании которых он не подозревал, — то спокойные, каменные, освещенные сдержанным северным солнцем, где сама суета не казалась суетой, то южные, точно построенные из синевы неба, белизны облаков, изумруда моря, солнечного блеска... Шумные, полные горячей, неспокойной жизни...

В другое время эти чудеса способны были бы покорить Трояна, но то было время Революции, и с теми чудесами, которые раскрывала она, сравниться не могло ничто.

В Америке моряков сняли с судна: они принадлежали к стране большевиков и были носителями заразы.

Концентрационный лагерь: колючая проволока, часовые, недоумение и с каждым днем все увеличивающаяся толпа любопытных.

Разные были любопытные. Одни под руку со своими женщинами подходили к проволоке, как к клетке зверинца. Они наблюдали заключенных, курили, переговаривались между собой, и глаза их поблескивали холодным настороженным блеском.

Другие прорывались к проволоке, хватались руками за колья и кричали голосами сильными и задорными. И хотя моряки не понимали, что им кричат, но понимали, что это друзья, и отвечали такими же задорными голосами.

Наверное, кое-кто был бы не прочь навсегда оставить русских за колючей проволокой, но это было опасно, ибо возбуждало умы и накаляло страсти.

После некоторого замешательства, не зная, что делать с пленными, власти решили отпустить их на все четыре стороны.

В этот день у лагеря собрались тысячи людей. Среди них были друзья, враги и равнодушные, для которых все это было только щекочущей нервы сенсацией. С холодком испуга смотрели они на раскрывающиеся ворота, откуда должны были выйти русские медведи — большевики и, как предупреждали бульварные газетки, броситься на людей.

И вот русские вышли. Троян увидал окаменевшие на миг в настоящем страхе лица зрителей. Стало смешно и... стыдно за людей. Он собирался уже ступить на узкую дорожку, охраняемую полисменами, но в это время из толпы, протягивая руки с плитками шоколада, вырвались американские девушки.

«Медведи» приняли плитки, не зарычали, не укусили, девушки подхватили их под «лапы» и повлекли через восторженно заоравшую толпу.

Моряки были в руках друзей.

Да, много друзей и в Америке.

Троян целый год прожил в Америке. Армии Антанты наступали на Россию, дороги домой были закрыты. Не скоро устроился он на американский транспорт, который доставил его во Владивосток.

Это было время жестокой борьбы, время интервенции. С одной стороны — верховный правитель Колчак, харбинский правитель, верховный уполномоченный генерал Хорват, атаманы Семенов и Калмыков, дельцы, наводнившие город, продававшие и перепродававшие все... Кофейни и рестораны, полные этими подонками уходящего, но вооруженного до зубов мира... С другой стороны — рабочие и матросские слободки, судостроительный завод, грузчики, учителя. Все было напряжено в борьбе, в ожиданиях, в надежде.

Троян недолго задержался во Владивостоке, — он ушел в сопки, к партизанам. Он воевал с японцами в горах Сучана, на Имане и Хоре. Он вместе с другими бил и его били и, наконец, дождался поры, когда ненависть и силы народа достигли сокрушающей силы. Вместе с частями Народно-революционной армии он вступил во Владивосток.

...Троян смотрел на карту Камчатки. Что ему хотелось сейчас? Сейчас ему хотелось сложить поэму о партизанских годах. Широко, как ветер над океаном. Что же, через месяц он получит отпуск и осуществит свое желание.

В местной газете «Красное знамя» Троян напечатал несколько стихотворений. Стихотворения понравились. На него стали смотреть, как на поэта, ему предложили сотрудничать. И для начала заказали очерк о китайцах. Китайские грузчики, китайские бригады Дальзавода.

Очерк привлекал его.

Изучить быт китайского рабочего, послушать, как он начинает петь первые песни борьбы, — что может быть более волнующего?!

Но было одно «но». Как совместить писание этих очерков с писанием поэмы о партизанах и первом председателе Владивостокского Совдепа Суханове?

«Вот чертовщина, — думал Троян, — как совместить?.. Отложить поэму? Краски ее тогда в душе поблекнут, образы завянут...».

Береза прервал его размышления. Он вымылся, надел белую рубашку, кепку с широким козырьком. Друзья вышли.

На улице пахло морем.

Амурский залив лежал тут же, через квартал, спокойный, по-весеннему бирюзово-голубой. К нему спускались размытые потоками, давно не ремонтировавшиеся улицы. Купались мальчишки. Одни барахтались у берега, вылавливали медуз, крабов, морских звезд и оглашали берег гоготом, звоном, веселыми воплями. Другие бросались в воду и важно и серьезно уплывали в даль. Высокий мальчишка вылез из воды, попал в пучок солнечных лучей и на мгновение вспыхнул радужным пламенем.

Троян, как всегда ко всему, отнесся внимательно к заливу, двум пуховым облачкам, исчезающим за синими горами противоположного берега, ухо его внимательно проанализировало детские вопли, легкий, почти музыкальный на далеком расстоянии, грохот торгового порта. Он отметил тонкий задорный свист паровоза, мерные удары паровых молотов под аккомпанемент скрежета лебедок.

Весь этот мир должен был войти в стихи и очерки. Это была могучая жизнь и человека и природы.

За Эгершельдом раскинулась бухта.

Как Амурский залив, как и все кругом, она была сейчас голубая. С Эгершельдского перешейка виднелись цветные громады домов центральной части города, толпы катеров и пароходов у пристаней, тяжелые шампунки, захватывающие утренний ветер квадратами парусов... На востоке сопки, окружающие бухту, смягчались и расступались. Бухта переходила в овальную долину ипподрома.

У Широкого мола дежурили шампунки. Увидев Трояна и Березу, лодочники заволновались.

Загорелые, в широкополых фетровых и соломенных шляпах, в длинных шароварах из синей дабы, они махали шляпами, руками, кивали головами.

—Э..э, моя ходи... Э..э, капитана, капитана!

Друзья прыгнули в ближайшую. Лодочник оттолкнулся послом, и сейчас же длинная упругая волна подхватила шампунку. Выбравшись на простор, китаец укрепил парус, спустил лопатообразный руль, суденышко вздрогнуло, рванулось и заторопилось, шлепая широким носом по веселым зеленоватым гребням.

Береза прислонился к мачте. Он любил эту бухту и этот город. Русские, японцы, китайцы, корейцы — все несли сюда свой быт, нрав и обычай. «Вот в таких местах рождается интернационал», — думал Береза.

За Комсомольской пристанью, на берегу, в золотой пене стружек лежали остовы шхун, катеров и шлюпок. Возле них и по ним ползали люди, звонко стучали молотки и топоры. Длинные доски, гибкие и блестящие, извивались в воздухе.

На этих берегах под открытым небом строили каботажные суда для АКО и Рыбтреста. До сих пор их поставляла Япония. Но японцы могли в любой момент отказаться от наших заказов. Теперь это не опасно: сами делаем все, вот на этом песке, у этих волн!

Скользнув мимо лесовоза «Красин», поглощавшего осиновые чурки для японских спичечных фабрик, шампунка причалила к набережной сада «Италия».

Филипповский дом — легкая деревянная коробочка — стоял через дорогу. Мимо забора бежал холодный ручей — остаток древней роскоши, когда на Чуркине были тайга, реки и серебром отливали водопады.

Невысокий жилистый человек окапывал в цветнике клумбы.

— И это называется главный оператор! — воскликнул Береза. — Мир может стать дыбом, а он сажает цветы!

Филиппов жал им руки. Ладони его были горячи от работы. Умные глаза блестели.

— Петр Петрович, ведомо ли тебе, что завтра в сопровождении господина депутата парламента приезжают японские рыбопромышленники?

— О приезде мы извещены, — отозвался Филиппов. — Японцев мы встретим с почетом и запечатлеем на пленке для удовлетворения любознательности граждан Союза и для удовлетворения честолюбия гостей... А вот скажи, когда приедут Гомонова и Панкратов?

— Гомонову и Панкратова ты тоже хочешь на пленку?

— Не беспокойся, товарищ Береза, я интересуюсь ими не как любитель сенсаций: Вера Гомонова моя давняя ученица.

Он поднял лопату, оглядел ее сверкающий клин и вдруг броском рассек лежавший у ног черный влажный ком: оператор еще не остыл от труда.

— Земледелие! — сказал он, вскидывая брови и собирая лицо в сложную систему складок и морщин. — У меня тема для культурфильма — показать земледелие от первого лепета где-нибудь у нанайцев или удэ до исключительного мастерства Китая, до наших гигантов — совхозов! Необозримые степи, колонны чудовищ-тракторов и не только днем, но и ночью... ночь, факелы...

Из-за дома вышел китаец.

— А здрастуй, — подал он руку Березе и стал набивать крохотную металлическую трубку.

— Как работай, Чун?

— Мало-мало работай...

Большой палец с кривым хищным ногтем придавил табак. Изо рта курильщика потянулся голубой дымок. Чун внимательно посмотрел на русских и на клумбы. По его мнению, русские мало смыслили в земле. Огороды у них не приносили овощей, как у китайцев, в течение всего теплого времени года: дадут редиску, лук — и стоят до зимы под сорными травами. А хлебные поля? Русским всегда некогда полоть их!

Чун презрительно чмокнул губами и вздохнул.

— Цветы буду сажать, — пояснил Филиппов.

— Можно... цветы хорошо, — согласился старик.

Решив, что он достаточно постоял с русскими и теперь, не нарушая вежливости, может идти по своим делам, Чун неторопливо двинулся к калитке. Посмотрел на бухту, на город, тонувший в солнечном мареве, и присел за калиткой на корточки. Солнце прильнуло к его спине и плечам. Старик закрыл глаза и отдался истоме.

— Загляни в его фанзушку, — посоветовал Береза Трояну.

— А что?

— Заранее не могу обещать, а на всякий случай загляни.

Фанзушка прислонилась к забору в конце огорода, низенькая, глинобитная, с крышей из ржавых железных листов.

Внутри Троян сначала ничего не увидел. Было пестро от солнца и теней, пахло душистым дымом, соленой рыбой, черемшой, но через минуту он различил земляной пол, каны[1] вокруг стен, некрашеный стол посредине и большой котел, вмазанный в низкую печь.

В углу на цыновке он увидел китаянку в европейском платье, согнувшуюся над европейской книгой. Женщина посмотрела на него. Несколько секунд они точно изучали друг друга.

— Вы читаете русскую книгу? — удивился Троян. — Это здорово!

Он сел рядом и смотрел на женщину с радостным изумлением.

— Книжка хорошая, — заметила она.

Троян пожал плечами.

— По-русски вы говорите тоже здорово. Никогда не встречал во Владивостоке такой китаянки. Вы что же, Чуна жена?

— Дочь.

— И живете здесь?

— Живу здесь.

— Учитесь?

— Учусь.

— Кореянок приходилось встречать... они с охотой учатся. У китайцев другие обычаи.

Девушка сказала просто:

— Все меняется.

— Алексей! — донесся голос Березы.

— Как ваше имя?

— Наташа.

— Это ваше настоящее имя?

— Нет.

— Алексей! — донеслось снова. Троян поднялся:

— Товарищ зовет. А как ваше настоящее китайское имя?

— Хот Су-ин.

— Ну, вот видите. На Та-ша — хорошо, но и Хот Су-ин не хуже. — Он засмеялся. — Пока, досвиданья. Мы еще увидимся.

Он нашел Филиппова и Березу у калитки.

— Что случилось, Павел?

— Мне пора отбывать в техникум... Ну, что, как фанза?

— Послушайте, друзья, — раскинул руки Троян, — там в фанзе любопытный человек сидит.

— Небось, тема для целой поэмы? — сощурился Береза.

— И для поэмы, и для очерка. Человек изумительный. Во-первых, лицо. Красивое лицо, глаза очень хороши. А во-вторых, говорит по-русски не хуже меня...

Филиппов закурил трубку. Вдохнул дым, посмотрел на далекие сопки и сказал негромко, сквозь дым:

— А вы умеете увлекаться и удивляться. Это хорошо. Поэт должен уметь непрестанно удивляться. Не удивишься явлению, не зажжешься от него — и ничего не выйдет.

СОМНЕНИЯ ТОЧИЛИНОЙ

Свою группу Береза нашел в библиотеке, в небольшой комнате, тесно заставленной шкафами, с круглым столом посредине, со стеклянным фонарем вместо потолка.

После ослепительно сгорающего на улице дня, после коридоров с окнами, распахнутыми в голубые просторы бухты и заливов, в библиотеке было темно, и Береза вначале увидел над столом только широкое рябоватое лицо старосты курса Точилиной, а за ней в блузке без рукавов Зейд, рослую красивую девушку.

— Вот тут-то и опасность, — говорила Точилина. — Я боюсь, что для многих девушек это окажется непосильной нагрузкой... они попросту не справятся... мы должны заранее об этом подумать.

— В чем дело? — спросил Береза.

Свет падал на некрасивое рябоватое лицо Точилиной, но в некрасивых чертах его было столько женственной мягкости и вместе с тем энергии, что порой от него не хотелось оторвать глаз.

— Дело в том, товарищ Береза, — сказала Точилина, — что я хочу откровенно поговорить о таких вещах, о которых принято шептаться по углам. Крайком мобилизовал на трехлетнюю работу на Камчатке пятьдесят комсомольцев и комсомолок. Постановление большой важности. Мы все знаем, что Камчатка бедна людьми. Приезжают туда на летний сезон, живут кое-как и работают кое-как, равнодушные к краю, только и думающие о том, как бы поскорее вернуться домой. Разве такие люди могут быть хозяевами, строителями, созидателями? Сезонные гастролеры, им всё всё равно. Надо поселиться на Камчатке, чтобы полюбить ее.

— Конечно, — сказал Береза, смотря на раскрасневшуюся Точилину и уже различая в тени шкафов и всех остальных: и маленькую круглоголовую Залевскую, и широкоплечего, с вечно расстегнутым воротом, Гончаренко, и большеглазую Тарасенко, за светлые косы и веселость пользующуюся неизменным расположением друзей. — Конечно, — сказал Береза, — представьте себе, как будет хорошо, когда на Камчатке увеличится свое собственное население. Я подозреваю, что вы не захотели плестись в хвосте и приняли соответствующее решение.

— Приняли, товарищ Береза! — баском крикнул Гончаренко. — После окончания техникума в будущем году мы все едем на Камчатку. И очень хорошо, что практика этого года у нас тоже на Камчатке. И вот, товарищ Береза, когда приняли мы это решение, Точилина вдруг стала сомневаться.

Точилина поморщилась...

— Ты меня плохо понял, Гончаренко, я ни в чем не сомневаюсь. Я просто хочу предвидеть все естественные последствия нашего решения. Повторяю: обычно о них не разговаривают, умалчивают, в крайнем случае, шепчутся... Я думаю... за три года все наши парни и девушки переженятся...

Точилина вопросительно посмотрела на Березу, в карих, мягких глазах ее Береза прочел мучительное опасение, что ее поймут не так.

Зейд улыбнулась.

— Такие несчастные случаи не будут иметь места, — сказала она.

— Почему?

— Люди будут работать, некогда им будет думать о нежностях.

— Ты упрощаешь. Я не говорю о нежностях. Я говорю о том естественном чувстве, которое возникает у людей при большой совместной работе. Ведь совместная работа сближает. Друг к другу появляются вместо «нежностей» настоящая забота и человеческая нежность. А тут еще оторванность от всякой культурной жизни... Я представляю себе, что будет много хорошего и поэтического, но...

Точилина запнулась. Против воли голос ее стал дрожать, кончики ушей заалелись. Она то опускала глаза, то взглядывала на Березу, явно ища у него поддержки.

— Но я опасаюсь вот чего, товарищ Береза: те комсомолки, которые на Камчатке выйдут замуж, волей-неволей положат начало настоящей старой семье.

— Почему же старой, Точилина?

— А потому, что будут они жить в каком-нибудь глухом поселке среди камчадалов или ламутов или вдвоем с мужем на какой-нибудь станции, где не будет ни столовой, ни яслей и где на женщину лягут все те обязанности, которые угнетали ее столько веков. И во что тогда превратятся наши комсомолки? Забудут и учебу, и книгу, и газету.

Зейд смотрела на фонарь потолка. Его пронизывали вечерние солнечные лучи, и он весь был наполнен алым теплым воздухом... Лицо ее было мечтательно. Повидимому, ее совсем не смущали те вопросы, которые терзали Точилину.

— В своих опасениях Точилина упустила из виду весьма важное обстоятельство, — сказал Береза. — Конечно, материальные формы нашей социалистической жизни — ясли, столовые и прочее — имеют большое значение. Но ведь два советских человека это уже не малая сила! В них должно проявиться все то новое, что нам дорого. Ибо новое — это прежде всего наше сознание. Не будет яслей, не будет столовой — ты права. Но будет рядом близкий человек, который не позволит женщине одной нести все тяготы. Будет наша, советская семья.

— Ну, может быть, — сказала Точилина и засмеялась. Не то, чтобы Береза разрешил все ее сомнения, но она поверила ему, как привыкла верить за те два года, в которые Береза принимал самое близкое участие в жизни техникума.

— А вы, товарищ Береза, надолго с нами на Камчатку?

— На весь сезон. Я очень хотел бы прожить на Камчатке несколько лет. Но я ничего не могу поделать с правлением АКО. Когда я поднял вопрос о том, что место штаба на фронте, то есть на Камчатке, вопрос так ловко повернули, что правление решили перевести в Москву. Я чуть с ума не сошел, насилу при помощи товарища Свиридова, отстоял Владивосток. Поедем мы с вами на рыбалку А-12. Шумилов, заведующий этой рыбалкой, проделывает опыт работы исключительно русскими рабочими. Японской квалифицированной силы у него нет.

Береза сел на край стола.

— Ну, товарищи, прошу... Будем обсуждать план практики...

...Поздно вечером Береза постучал в дверь квартиры Свиридова. Свиридова недавно избрали секретарем Владивостокского обкома партии. Дальневосточник, последние годы он работал в Москве. Казалось, навсегда ушел от него Дальний Восток, только в памяти жил, только в беседах с близкими товарищами.

В ЦК долго говорили с ним. Свиридов всегда знал, что для партии нет областей близких и отдаленных, но его поразило точнейшее знание всего того, что, представлялось ему, могли знать только прирожденные приморцы. Несколько часов беседы пролетели, как несколько минут, и он вышел на улицу с глубоким удовлетворением.

В дорогу он собрался так стремительно, что удивил всех.

Дальний Восток начался после Читы. Свиридов снова увидел широкие светлые реки. Невысокие круглые сопки таяли в солнечном свете, по просторным долинам пролетали ветры, полные крепкого запаха степных трав и тайги.

Он не отходил от окна и весь отдавался радостному чувству безмерной свободы, которая точно неслась ему навстречу. Когда поезд прорвался через горы к берегу Амурского залива, уже совсем повеяло домом — детством, старыми гимназическими воспоминаниями.

Был час рассвета. Розовый туман стлался над водой, превращая в одно сияющее целое воду, небеса и далекие горы противоположного берега. Лесистые склоны Богатой Гривы, черные от теней, спускались с востока к заливу. Поезд мчался мимо дачных полустанков по самому берегу моря и от этого чудилось, что он летит над водой.

Первые солнечные лучи застали Свиридова на вокзальной площади. Солнце ударило в окна Дворца труда, скользнуло по крышам, переметнулось на скалистую вершину Тигровой батареи. Свиридов снял шапку. Прохожие думали, что он просто подставляет голову утренним лучам, но он снял шапку от глубокого волненья и так, с шапкой в руке, подошел к поджидавшим его товарищам.

Хозяйство края было огромно. Первый месяц секретарь обкома странствовал по тайге, посетил Сучанский рудник, рыбалки, в Посьетском заливе долго сидел на берегу и рассматривал груды раковин. Перламутр отливал розоватой белизной, перламутр, из которого можно было делать отличные пуговицы... А ведь Дальторг покупал в Японии по сравнению с этой скверную раковину, да еще втридорога. Почему?

Несколько раз приезжал он в долину Лянчи-хэ на опытные плантации суходольного риса. Суходольный рис! Скептиков не обобраться: ведь сухость противоречит самой природе риса, ему нужна влага болота... «Комары, ревматизм, — думает Свиридов. — Но вот рис растет же здесь на сухих участках... урожаи сегодня, правда, неполноценны, но завтра они станут обильными, рис изменит свой характер, и тогда в земледелии начнется новая страница. Тогда за рис с охотой возьмется и русский крестьянин, да и кореец и китаец разогнут сведенные ревматизмом спины».

Через месяц Свиридов вернулся во Владивосток. В короткое время он узнал множество рабочих и служащих города, и эта его жадность к людям, желание все узнать и все видеть самому особенно привлекала Березу. Так было и в школьные годы, потому что Свиридова он знал со школьной скамьи, так было и в годы партизанской борьбы.

В столовой Свиридова сидел Глобусов, начальник Дальлеса. Курил и смотрел в окно на извилистую линию пристанских огней. В приотворенное окно влетал в комнату соленый ветер.

— Вызвал тебя? — спросил Глобусов.

Береза усмехнулся:

— Не успел, сам пришел.

Глобусов выпустил струю дыма, ветер подхватил ее, смял, увлек за окно.

— А вот этого я не одобряю. Нельзя так. — Он поднял брови: — Напролет день и ночь... Ведь уже одиннадцать!

— А почему, собственно, нельзя? Ведь Николай Степанович любит.

— А ты вот порядка не любишь, — сказал поучительно Глобусов. — Неправильное у нас представление о руководящей работе... Это якобы нечто безбрежное, всепоглощающее. А на самом деле руководящая работа, как и всякая другая работа, есть прежде всего работа, и человеческий организм в этой работе требует такой же дисциплины, как и во всякой другой. Человек должен иметь время для отдыха.

— Нет, безбрежное, — упрямо сказал Береза. — Как дыхание, как жизнь... Я понимаю Свиридова.

За стеной в кабинете засмеялись. Оттуда, посмеиваясь, вышел седой человек в форме капитана дальнего плавания.

— Попробуем, попробуем, — говорил он. — Я убежден, что зимние рейсы удадутся.

— Конечно удадутся, — сказал Свиридов.

Он вышел в столовую, невысокий, широкоплечий, в суконной гимнастерке. Сел за стол, положил перед собой коробку с папиросами, сказал:

— Ну вот, отлично, что вы у меня оба. Глобусов, тебе задача обеспечить необходимым сортовым лесом бочарный завод. Ты, мне кажется, позабыл о нем. Есть, мол, какой-то заводишко в Гнилом углу[2], какую-то бочку там сколачивают. Ну и пусть себе сколачивают. Мое дело — лес. А бочка — дело директора бочарного завода Ергунова.

— Так точно, — по-солдатски отрезал Глобусов: — мое — лес, его — бочка.

— Сортовый лес изволь ему доставлять, — улыбнулся Свиридов, раскрывая коробку с папиросами и подвигая ее Глобусову и Березе. — Имей в виду, АКО от этой бочки зависит всецело. Не будет бочки, не будет и соленой рыбы.

— Николай Степанович, — возразил Глобусов, — по-моему, так остро вопрос не стоит: ведь японцы не отказываются выполнять наши заказы на тару.

— Друг мой, Глобусов, неужели ты хочешь дождаться того времени, когда они откажутся? Вот, опасаясь этого, я тебя и пригласил: давай сортовый лес без перебоя. Задача нам нынче по рыбе большая.

Глобусов на прощанье закурил. Вышел он медленно, как бы обдумывая только что услышанное и не совсем соглашаясь с ним. Как-никак, у него ведь свои задачи, план огромный, рук мало, да и не только рук... а тут сортовый лес!..

А Свиридов шире распахнул окно. И сразу в комнате стало много теплого соленого ветра, и как-то стерлась грань между комнатой и тем, что было вне ее, — ночью, морем, дремлющими у моря сопками, пароходами в порту.

Береза стал рассказывать о совещании в рыбном техникуме. Такой уж был порядок у Свиридова: о всем важном нужно было ему сообщать немедленно. А разве не важно то, что делается в умах молодежи?

ХРОНИКА СОВКИНО

Филиппов устанавливал на автомобиле аппарат.

В стеклянном глазке отчетливо отражалась темная бухта, усеянная судами, берега Чуркина с вихрастой сопкой и кучевые облака на востоке.

По крутой Суйфунской улице осторожно спустился серый автомобиль японского консульства. Четыре невысоких человека, не спеша, сошли на набережную.

Через несколько минут бодро, по-хозяйски пофыркивая, как бы несколько иронизируя над осторожностью предшественника, примчалась машина представителя Наркоминдела, за ней две трестовских.

— Все на местах... можно начинать, — решил Филиппов и начал.

Первыми покинули «Хозан-мару» господин Яманаси с секретарем. Оба были одеты в светлосерые костюмы, оба несли на левой руке шелковые прорезиненные дождевики, а в правой трости. Но господин Яманаси был значительно полнее своего секретаря.

За представителями «Мицу-коси» двигались представители других фирм — в порядке их веса и денежного могущества, а сзади всех — маленький, тоненький, в подвернутых брючках Медзутаки-сан.

Дальневосточная хроника Совкино пополнилась ценными физиономиями приехавших соревнователей, церемониальной встречей и не менее ценным: куском бухты, бегом древних шаланд под прямыми квадратами парусов, современными пароходами, суетней шампунек — всем, что жители Владивостока видят ежедневно, что им примелькалось и своеобразной красоты чего они обычно не чувствуют.

— Филиппов!

Около автомобиля стояла Вера Гомонова.

— Филиппов, а нас никто не встречает?

Оператор выскочил из машины. Хроника Совкино прервалась.

— Ты на «Хозан-мару»? Никто не предполагал... Здравствуй, дорогая! Поздравляю со спасением. А где Панкратов?

— Рядом со мной.

Филиппов увидел седого, коротко остриженного человека, с глубоко провалившимися голубыми глазами, с тяжелыми челюстями, в американской фуфайке крупной вязки.

На одну секунду Филиппов положил руки на плечи женщины и привлек ее к себе. Потом ловким прыжком вернулся к стеклянному глазку и успел еще захватить последнего, самого невзрачного из претендентов — Медзутаки-сан, покидающего трап и делающего первый шаг по советской земле.

Через четверть часа все было кончено. Филиппов складывал ножки аппарата и усаживал в автомобиль Веру Гомонову.

— А вы что же, товарищ Панкратов?

Панкратов подошел к машине, взялся за борт, но потом опустил руку.

— Не подойдет, — сказал он сиплым простуженным голосом. — Мне в Куперовскую падь.

— Идите, Панкратов, — прощалась Вера. — Передайте привет жене.

Филиппов, наконец, уложил аппарат и сел.

— Куда тебя везти? Поедем ко мне в контору.'

— Хорошо, в контору.

Автомобиль полез на крутизну.

Гомонова вдохнула горячий ветер, посмотрела на Филиппова и пожала плечами.

— Снова во Владивостоке!

— Не верится?

— С трудом.

Ленинская улица вымощена гранитной брусчаткой. Она нарядна, потому что с правой ее стороны много садов, скверов и зеленых пустырей, потому что рядом бухта, заливы и Русский остров, и солнце освещает ее с утра до вечера.

Контора Совкино в большом доме, выстроенном во время интервенции мясными торговцами Бурлаковыми в путаном фантастическом стиле: кусок Европы, кусок Америки, и все увенчано двумя индусскими чалмами. Издали, с перевалов, благодаря игре перспективы, точно приклеенный к сопкам Чуркина, дом кажется дворцом Черномора на театральной декорации.

— Прошу!

Филиппов взял Веру под руку и торжественно повел к подъезду.

— Узнаете знакомые предметы? Та же перегородка... тот же аппарат. А вот и моя конурка. К сожалению, за время вашего отсутствия она не увеличилась в размере. Садитесь... Все то же... даже и самовар, который через десять минут зашумит и напоит нас.

— Ванюша! — крикнул он. — Пожалуйста, дружок, самовар!

Мягкий быстрый шорох у дверей. В щель заглянуло молодое лицо с соломенными волосами и широким, низким носом.

— Самовар?! Пожалуйста!..

— У меня здесь по домашнему. Дом далеко, в столовой, в очередях невозможно... живу самоваром и сдобными сухарями... Ну, теперь слушаю... Как же это случилось?

— Так сразу и рассказать?

— Так сразу и рассказывай.

— Хорошо... Ночью я проснулась от крика, треска, грохота. Подумала: тайфун, груз сорвался и катается по палубам и в трюме. Но тут же спохватилась: совсем не качает. Вдруг в иллюминатор плеснуло огнем, всё в каюте стало багровым. Я сразу поняла, что несчастье, накинула юбку и выскочила в коридор. Хлопают двери, люди кричат, топочут. Заревела сирена. Что творилось! Пламя било из трюма, как вода из пробоины. И, понимаете, Петр Петрович, это случилось как-то сразу... не то, что где-то от неосторожности загорелось. Пароход вспыхнул мгновенно. Разве это могло быть само по себе? Третий класс отрезало, пассажиры сгорели живьем. Один Панкратов спасся. У него болели зубы, он не спал и ходил по палубе... Сначала хотели тушить. Куда там! Шлюпки пылали, как солома. Я лезу на бак, ничего не соображаю... жить осталось несколько минут и надо выбрать род смерти: прыгать в море, чтобы утонуть, или сгореть? Соседнюю с моей каюту занимали бухгалтера, отправлявшиеся на рыбалки, один из них за мной даже ухаживал. Я увидела его: он старался оторвать какую-то доску... Доска не давалась. Надо было топором, топора не было. Он обернулся, посмотрел на меня и прыгнул за борт. И вдруг из-за ящиков на меня уставились глаза. Это были глаза Панкратова. Он выскочил, схватил меня за руку, потащил... Я увидела спущенную шлюпку... Через пять минут Панкратов изо всех сил греб от парохода на маленьком ялике. Пароход горит, лебедки стоят черные... будто человек выкинул руки и зовет на помощь. Над морем красный дым... и море красное.

Дверь скрипнула. Ванюша внес самовар. Юноша, в черной разлетающейся рубашке без пояса и ворота, шествовал босиком. Ванюша был подобран Филипповым в одной из экспедиций и теперь начинал иерархический путь в Совкино от первых ступеней.

— Смотрите, — показала Вера на ладонях три линии красных полос. — Это я, когда бежала, хваталась за перила лестницы... все железное на пароходе раскалилось.

— Ну, пей, милая.

— А путешествие из Японии... уже сюда. Ночью лежу с открытыми глазами, слушаю. Понимаю, что глупости, а не могу: все представляется шорох, треск, пламя за иллюминатором... Вас только нехватало там с аппаратом

— А причины катастрофы?

— Слышала, будто облили керосином сети, тару...

— Еще чаю?

— Наливайте, Петр Петрович, пожалуйста, выпью.

Филиппов налил, протянул ноги под столом, встретился с Вериными, испуганно отдернул свои и собрал лоб в морщины.

— Да, кое-кому приятна гибель «Севера»: ведь он вез на советские рыбалки советское снаряжение.

— Вы говорите о японцах, Петр Петрович?

— О них. Япония с некоторых пор думает, что камчатская рыба — ее рыба, и каждый лосось, пойманный нашей сетью, — грабительство. Каша заваривается круто. Поживем — увидим.

ВО ДВОРЕ ЗЛЫЕ СОБАКИ

Китайские пассажиры третьего класса «Трансбалта» вышли на набережную часом позже пассажиров «Хозан-мару». Перед выходом волновались: большинство ехало во Владивосток впервые.

Но Хай Шэнь-вей не совсем чужой город. Во-первых, десятки тысяч китайцев работают в Городе великого трепанга[3] и, во-вторых, это — советский город.

Об этом говорил Сей Чен-вен, сидя на узле около иллюминатора, своему другу Цао Вань-суну.

— В советском городе не надо идти в дорогую харчевку, а нужно отправиться в союз и получить листок в столовую. Потом через биржу труда на работу...

Он говорил громко. Окружающие прислушивались и одобрительно кивали головами. Все это была беднота, для которой грош имел существенное значение и у которой на родине не было ничего, кроме несчастий.

Пароход вздрагивал, уменьшая ход. Кто высовывался в иллюминатор, кто тащил вещи на палубу...

Цао и Сей нетвердыми после морской качки ногами сбежали по трапу. Перед ними над бухтой извивалась Ленинская, гудели трамваи, мелькали автомобили, европейская толпа переполняла тротуары. Цао не имел особенной причины любить европейцев и немного смутился. Но Сей толкнул его в бок и подмигнул: не беспокойся, мол.

Пассажир первого класса китайский гражданин Лин Дун-фын тоже оставил пароход. Но он не торопился. Он сошел медленно, осматриваясь. И на набережной долго стоял, продолжая осматриваться. Знакомых не было. Вверху, на Ленинской, исчезали синие фигуры приехавших каули[4].

После парохода земля ощущалась чрезмерно жесткой, колени дрожали и против воли хотелось покачиваться.

Лин Дун-фын нанял извозчика и отправился на Бородинскую улицу к серому каменному особняку, обнесенному высоким сплошным забором, с «приветливой» надписью на калитке: «Осторожно! Во дворе злые собаки!»

Приезжий постучал в ворота. За деревянной стеной зашаркали мягко обутые ноги, щелкнул засов, калитка приотворилась, выглянуло сморщенное лицо старика-китайца. Гость сказал несколько слов и перешагнул порог.

Двор был просторен и чист, под окнами цвел шиповник. Собак во дворе, однако, не оказалось.

Лин Дун-фын прошел полутемную комнату, обставленную по-европейски, и во второй увидел моложавого, с круглым флегматичным лицом, мужчину в национальной одежде: черных шароварах и черном шелковом халате.

— Ваш, почтенный, возраст? — спросил кланяясь приезжий.

Хозяин ответил и, в свою очередь, осведомился о возрасте гостя.

Оба оказались одних лет, приятно удивились и сели около письменного стола. Тут возвышались два подсвечника с пучками курительных трав, лежали миниатюрные китайские счеты — необходимая принадлежность всякого грамотного китайца — и длинная толстая книжка, напоминавшая конторский алфавит.

— Путешествие не было тяжелым?

— Закончилось вполне благополучно, старый друг. А старый друг У Чжао-чу принял меня за сына моего отца?

— И за сына твоей матери, — склонил голову У Чжао-чу. — Пожелай ей за меня мира в ее великолепном покое долговечия.

— Истинно пожелаю, — сказал гость. — Благодарю. Ты обо мне знаешь из писем достоуважаемых друзей. Так вот я приехал сюда.

У Чжао-чу благоговейно посмотрел мимо гостя в темный угол, где висел молитвенный ящичек, посвященный предкам, с наклеенными на его стенках красными бумажными лентами в золотых иероглифах.

— У меня здесь будет одно дело, — сказал Лин, — я доктор, я буду лечить. Очень полезно доброе дело лечения.

— Очень, — подхватил У Чжао-чу и едва слышно вздохнул.

Гость удивился вздоху. Он счел нужным проверить свое впечатление.

— Старому другу понятно? Ведь он тоже доктор.

— Я давно не лечил, — ответил уклончиво старый друг, — во Владивостоке болеют другими болезнями.

Лин Дун-фын улыбнулся.

— Люди — везде люди, болезни — везде болезни. Что поделать, — человеческая природа!

— Возможно, возможно, — покорно согласился У Чжао-чу, — но позволь предложить тебе поесть.

И, глядя на носки своих туфель и прислушиваясь к своему вздоху, он вышел на кухню распорядиться.

В кухне, между окнами, помещалась круглая кирпичная печь с большим вмазанным в верхнюю часть котлом. Печь раскаляли древесным углем и на покатых площадках около угольного жара пекли пампушки, бобовые и рисовые пряники. В котле на деревянных решетках, на пару, варили лапшу и овощи.

В кухне никого не было. У Чжао-чу прикрыл за собой дверь и прислонился к ней.

Вид его нисколько не напоминал довольного человека.

ПОЛИТИКА ЯМАНАСИ

Могущественная «Мицу-коси» недовольна положением вещей.

Могущество «Мицу-коси» выросло за время гражданской войны в России. Пока русские занимались своим страшным спором, «Мицу-коси» овладела камчатской рыбой.

Построив на Камчатке десятки заводиков, «Мицу-коси» сейчас же сделала величайшее географическое и политическое открытие, которое и не замедлила объявить всему миру: японские острова, тысяча тысяч островов, есть не что иное, как географическое продолжение Камчатки. Следовательно, Камчатка естественное природное основание Японии и, вполне возможно, прародина самих японцев.

Это открытие вдохновило «Мицу-коси» на новые подвиги, и она захватила побережье Камчатки от Большерецка до Петропавловска.

За ней на Камчатку двинулись все эти Морио, Кага, Семенци, Янагизава, Хосоя, Такамура и бесчисленные другие, но они могли занять только второстепенное положение рядом со счастливым пионером.

Прекрасная нярка, которую требуют самые изысканные, богатые слои японского общества и лондонский рынок, тяжеловесная чавыча, неисчислимая серебристобокая хайко[5] и ее младшая сестра горбуша!...

«Мицу-коси» богатела с каждым днем. Миллионы обитателей моря превращались в золотые миллионы, которые отягощали банковские подвалы фирмы и волновали ее инстинкты.

Она видела врагов всюду: американцы, англичане, даже австралийцы! «Мицу-коси» требовала для Японии главного места под солнцем.

В течение сорока лет Америка снабжала своими лососевыми Англию и ее доминионы. С 1920 года японские рыбопромышленники наступают на английские рынки. Их консервные армии вооружились непобедимым оружием — дешевизной.

И американцы отступили на многих участках.

Но этого мало: по замыслам «Мицу-коси» американцы должны уйти и со своих собственных рынков. Это казалось делом самого недалекого будущего. Все пути для них были отрезаны: японская консервированная рыба уже проникла в Филадельфию и Чикаго.

Акционеры «Мицу-коси» ощутили победу, им захотелось вкусить от тех плодов, которые дает победа. На легких комфортабельных яхтах они пересекали бирюзовые океаны, отдыхали под пирамидами и погружали свое тело в горные озера Швейцарии. Они путешествовали по Англии, Франции и Италии. Они были более европейцами, чем сами европейцы. Им нечего было беспокоиться: в Хакодате оставался господин Яманаси.

— Камчатка — прародительница наших островов — теперь наша до скончания веков, — любил говорить Яманаси. — Японское рыболовство на Камчатке сыграет роль Южно-Маньчжурской железной дороги на материке.

Этими словами Яманаси намекал, что вслед за японскими рыбаками на Камчатку переселится немало японцев и, так сказать, самый дух Японии.

Японский дух на Камчатку, действительно, переселился, — он вылился в простую формулу: «лови рыбу с таким расчетом, чтобы за один сезон выловить всю».

Все шло благополучно, но вдруг случилось нечто, о чем ни Яманаси, ни акционеры никогда не помышляли.

Японская армия, победительница русских императорских войск в Порт-Артуре и на полях Маньчжурии, начала отступать перед красными солдатами.

Этому не хотели верить, но это было так. Через полгода японцы покинули Приморье. Они вернули России Северный Сахалин и Камчатку.

Для Яманаси это была катастрофа. Он стал мрачен. Планы, один другого бешеней, возникали в его мозгу.

Советские рыбаки появились на камчатском побережье и вели себя так, как ведут хозяева. Только путем чрезвычайного напряжения Яманаси удалось удержать за фирмой сто — правда, самых ценных — участков. Сто прекрасных участков, легкие переносные рыбоконсервные заводы и опытная рабочая сила, оплата которой грош, — это еще почва, на которой может пышно произрастать дерево фирмы. Это еще почва для победоносной войны.

Яманаси решил воевать. Если правительство вынуждено было отступить, то он не отступит.

Он поехал в Токио и получил аудиенцию у господина Иосида, министра иностранных дел. Он изложил ему свою программу борьбы, и министр одобрил ее.

Аудиенция происходила в частном доме, куда министр уединился для приведения в равновесие своих мыслей и чувств.

Иосида сидел на низком диванчике, босой в просторном кимоно, потомок старого дворянского рода, ветеран войны 1904—1905 гг., раненный в бою под Ляояном.

В те годы Иосида думал, что оружие — это сабли, винтовки, пушки, а война — движение батальонов, уничтожающих противника и, в свою очередь, уничтожаемых противником... О деньгах тогда он думал с презрением. Солдат, японец и деньги — были для него понятия несовместимые.

С тех пор прошло 25 лет. Как все изменилось в мире и прежде всего в Японии!

Как изменчива человеческая душа!

Иосида теперь думает о деньгах совершенно иначе.

И о войнах он думает иначе.

Воевать могут не только генералы, но и рыбопромышленники... К этой истине не так-то просто было прийти члену старого дворянского рода Японии.

Может быть, ни в какой другой стране не презирали так купцов всех видов и рангов, как когда-то в Японии.

Времена, времена! Как изменчивы времена и как изменчивы люди!..

— Я буду вас поддерживать во всем, — сказал Иосида. — Иногда армии оставляют поля битв.

— Я не оставлю никогда, — отрезал Яманаси.

Фраза была грубовата, но она понравилась Иосиде. Он засмеялся и в течение нескольких минут смотрел в щель от раздвинутой сёдзи. В саду около пруда сидел на корточках мальчик и сооружал дома из раковин и цветных камешков. Черная голова мальчика, его голая загорелая спина, зелень кустов и темнота воды — все это понравилось министру. Он снова рассмеялся:

— Иногда армии оставляют поля битв, и тогда в бой вступают другие силы... Я буду вас поддерживать.

Яманаси вернулся в Хакодате.

Всякая война требует единства плана и командования. Одни фирмы были решительны, другие нет; одни не опасались ничего, надеясь на японскую армию и ненависть многих правительств к большевикам, другие, несмотря на все это, боялись, ибо, наблюдая события последних лет, они пришли к выводу, что Советская Россия есть явление нового, ни с чем не сравнимого порядка, и обычные соображения к ней не применимы.

Яманаси созвал совещание рыбопромышленников. Он выступал в начале его, в середине и в конце. Он звал к выполнению великой японской миссии, которая заключалась в том, что японцы должны быть везде и им должно принадлежать всё. Он был признанным лидером совещания, его слушали, с его мнениями соглашались, его ненавистью заражались.

На этом совещании возникла «Рорё Суй-сан Кумиай» — «Ассоциация японских рыбопромышленников в советских водах», куда вошли наиболее значительные фирмы.

Яманаси-сан окончательно почувствовал себя полководцем покорных, дисциплинированных армий. Он готов был наступать на большевиков, на Америку и на тех из соотечественников, которые по каким-либо причинам не понимали высокой государственной мудрости «Мицу-коси». Непонимающими были многочисленные мелкие рыбопромышленники, оставшиеся за бортом объединения.

Яманаси предложил им вступить в «Рорё» на неприемлемых для них условиях: они теряли всякую независимость и становились даже не пайщиками, а просто служащими ассоциации.

Они пытались возражать: правда, они еще не успели разбогатеть... Но они — японцы!

Однако этот аргумент не подействовал на Яманаси.

Он знал, что через год, через два он затянет на их шеях петлю, и они согласятся.

Советско-японская рыболовная конвенция двадцать восьмого года вступала в действие в двадцать девятом году. Ее основой была — сдача рыболовных участков с публичных торгов.

Свободные торги! Свободные для японцев и для русских! Этот пункт волновал всю рыбопромышленную Японию.

Яманаси волновался чрезвычайно. «Мицу-коси» владела восемьюдесятью процентами всех участков. Что же будет, если в торгах примут участие русские? Кто поручится, что они не захватят японских рыбалок? И потом, мало ли что может произойти во время свободных торгов?

Остальные члены «Рорё» боялись не столько русских, сколько самой «Мицу-коси».

И только мелкие фирмы, не вошедшие в ассоциацию, которым терять было нечего, хотя и беспокоились, но вместе с тем и радовались. Они ждали для себя от торгов каких-то перемен к лучшему.

Еще недавно покорные союзники стали роптать, появлялись самые невозможные мысли и предложения, а незадолго до торгов какой-то борзописец открыто обстрелял Яманаси в передовой «Рыболовного вестника», заявив, что права, установленные Портсмутским договором, не монополия «Мицу-коси», которая стремится сохранить во что бы то ни стало свои тридцатипятипроцентные дивиденды.

Что он хотел сказать? Во всяком случае, было ясно, — он нападал на Яманаси.

Тогда перед лицом самого страшного — взаимной распри — Яманаси послал вежливое письмо в Хабаровск и в Москву, в котором изложил свои взгляды на пункт о свободных торгах.

«Этого совершенно не требуется при добрососедских отношениях, — писал он. — К чему ненужная конкуренция и ажиотаж? Цены и так могут быть по взаимному соглашению подняты».

Советское правительство не менее вежливо ответило, что добрососедские отношения никак не могут нарушиться оттого, что будут выполнены те пункты конвенции, выполнять которые обязались как Советский Союз, так и Япония.

Отказ советского правительства возмутил все чувства Яманаси. Он поехал к Иосиде, но министр был в отпуске, купаясь неведомо где в горячих источниках.

Тогда Яманаси собрал своих единомышленников, они совещались несколько дней, обдумывая тот убийственный для советского правительства шаг, который следует предпринять.

О решении «Рорё» ходили различные слухи, пока, наконец, в прессе, поддерживающей ассоциацию, не появились статьи, призывающие всех японских рыбопромышленников бойкотировать торги. Тогда стало ясно, что оружие, избранное Яманаси, — бойкот! В Хакодате прошли бурные собрания акционеров. Яманаси выступал во всей неопровержимости требований единого национального фронта.

Действовали не столько аргументы, сколько авторитет «Мицу-коси». И хакодатские промышленники согласились, что, действительно, каждая фирма владеет участками в течение ряда лет, обросла инвентарем, заводами, — что же получится, если участки начнут переходить из рук в руки?!

Ассоциация объявила бойкот торгам.

Первые торги состоялись без участия японцев. Яманаси втайне ждал недоумевающих, приглашающих, просящих телеграмм советского торгпредства, но ничего этого не было. Наоборот, торги протекли как ни в чем не бывало, и русские рыболовные организации заторговали многие участки, ранее принадлежавшие японцам.

«Рыболовный вестник», представлявший враждебные руководству «Рорё Суй-сан Кумиай» круги, снова открыл поход, и тот же борзый журналист появился на передовой линии.

«Чего хочет достигнуть почтенная «Мицу-коси» и под ее руководством ассоциация японских рыбопромышленников? — издевался этот писака. — Уступок России? Другими словами, нарушения ею конвенции? Но какой смысл России нарушать конвенцию? Россия — не Монако, которая живет доходами со своего игорного дома, Россия не живет доходами от участков, сдаваемых в аренду нашим рыбопромышленникам. Она их не сдаст и займется своими делами. В результате тысячи японских рабочих останутся без заработка, японское население без здоровой дешевой пищи, десятки жизнеспособных фирм прекратят существование, и завоеванные английские рынки опять перейдут к Америке».

Когда Яманаси понял, что бойкот не устрашил Советский Союз, он испугался сам. Испугался впервые за много лет. «Десятки жизнеспособных фирм», входящих в «Рорё», готовы были поднять мятеж: они стояли на краю гибели! Через неделю будет второй круг торгов, и они потеряют все.

Яманаси с некоторого времени в самых лойяльных газетах стал находить недвусмысленные карикатуры по своему адресу, а дома с каждой почтой получал по нескольку изящных конвертов всегда нового формата. Когда он их вскрывал, там оказывалось одно и то же: превосходно, мастерски выполненное изображение Яманаси, страдающего запором.

Что хотел выразить автор карикатуры? Во всяком случае, он издевался.

Яманаси послал Иосиде письмо. Он сожалел, что не может лично повидать министра, затерявшегося среди многочисленных горячих источников страны, и взывал к нему об обещанной помощи.

Потребовать! Заставить! Принудить советское правительство отказаться от свободных торгов.

Яманаси не сомневался в успехе своего письма. Он нетерпеливо ждал ответа.

Ответ не замедлил прибыть за подписью самого Иосида. Министр настоятельно советовал ассоциации принять участие во втором туре торгов, для чего немедленно выехать во Владивосток.

Яманаси в течение целого дня не мог прийти в себя. Всевозможные объяснения, одно нелепее другого, приходили ему в голову.

«Япония хочет заслужить благосклонность большевиков, — наконец решил он. — Очень хорошо! Превосходно! Япония боится рассердить большевиков, а то они примутся за свою пропаганду! Очень хорошо!»

И оскорбленный Яманаси сдался.

ГОРОД ВЕЛИКОГО ТРЕПАНГА

На столе лежала стопка листков с короткими тонкими карандашными строчками.

Это были черновики поэмы Трояна о партизанах и о первом председателе Владивостокского Совдепа Косте Суханове. После переворота 29 июня 1918 года Суханова арестовали... Друзья устроили ему побег, но он отказался бежать... Отказался потому, что его, руководителя рабочего класса в Приморье, местная буржуазия обвиняла в воровстве, грабежах, растратах.

Буржуазия кричала:

— Судите его!

И он хотел этого гласного, всенародного суда.

— Если я убегу, — сказал Суханов, — может быть, среди рабочих найдутся такие, которые поверят, что сундуки моей жены ломятся от награбленного... — Не боюсь! Пусть судят!

Он был наивен! Но как трогательна, как священна его наивность!

Троян, шагавший по комнате, остановился против окна. Бухту покрывали косые лучи вечернего солнца и нежно розовы были паруса скользящей вдоль берега яхты. Большой океанский пароход разворачивался на якоре. Чуть заметная струя дыма тянулась из его трубы...

«Замечательный человек был Костя Суханов! Цельная, горячая натура! Да, надо писать о нем, о всем: о том, как он нежен был с женой и Гошкой, маленьким сыном, как созрели в нем великие идеи революции, о том, как умер он за свободу и счастье народа. И надо писать немедленно, не откладывая, потому что память о жизни таких людей должна быть всеобщим достоянием и всеобщим сокровищем».

Вчера его литературной работой заинтересовался Свиридов, старый его товарищ по партизанскому отряду. Вызвал к себе, усадил, вспомнил былое, а потом спросил: — Ну, как — пишешь?

Троян рассказал о своей поэме и об очерках, посвященных китайским рабочим.

— И то и другое захватывает меня целиком. Понимаешь, Николай Степанович, разрываюсь!

— Нелегкое твое положение, — согласился Свиридов, и они заговорили о тех событиях, которые происходят в Китае, и о том, что настанет день, когда все люди поймут, что труд, свободный труд есть величайшая поэзия.

Надо только вдуматься в то, что труд преобразует мир!

— Я бы на твоем месте, — сказал наконец Свиридов, — отложил месяца на два поэму. Поэма несомненно важна, но очерки — важнее. Понимаешь ли, то, что происходит среди китайцев — их революционное пробуждение, — это такой шаг на пути к всеобщему освобождению человечества, что, по-моему, он способен захватить писателя целиком. Начнешь писать, увлечешься, и не останется у тебя времени на поэму. Убежден. Лучше заранее отложи ее, по крайней мере, не будешь раздваиваться и томиться... Ты знаешь, что сегодня случилось? Китайские сапожники-подмастерья забастовали!

— Да что ты!

— Можешь не сомневаться. Настроены непримиримо. Солоно придется кровососам джангуйдам[6]!

Свиридов сидел на подоконнике и, несмотря на свои три с половиною десятка лет, казался совсем юным.

И в эту минуту Троян вдруг почувствовал, что человек стареет тогда, когда притупляется его интерес к миру. А разве у Свиридова может когда-нибудь погаснуть интерес к миру?

— Да, он прав, — вспоминая этот разговор, пробормотал Троян и снова остановился у окна.

Яхта, переменив галс, проходила за миноносцами. Розовые паруса ее превратились в алые. Пароход, растягивая за собой густую коричневатую полосу дыма, приближался к Крестовой горе.

«Поэму я отложу. То, о чем я пишу в поэме, уже было, свершилось. Отложу до осени... А сейчас — живой свидетель происходящего — я должен ринуться в бой! Революция свершилась и революция продолжается!»

Он сунул в карман блокнот, карандаши, надел кепку и вышел.

Троян жил по верхней Ключевой, в том ее месте, откуда виден весь Золотой Рог. Ключевая крута, на Ленинскую спускается гранитными лестницами, зелеными газонами и цветниками. Когда-то здесь прыгали холодные шумливые водопады, осыпанные серебряной пылью, но потом тайгу в горах вырубили, улицу перекопали, водопады увели под землю, и теперь их, присмиревших, можно видеть только в глубоких колодцах.

Пока Троян сбегал по лестницам, бухта из розовой стала пурпурной, яхта с алыми парусами затерялась у берегов мыса Чуркина, но зато вышла из-за пловучего дока остроносая шхуна: внизу черная, как черный бархат, а от половины парусов — красная.

Улицы в вечернем воздухе выглядели празднично-нарядными. Дома потеряли скучную простоту линий, обнаружилась сложность орнаментальных узоров, какой-нибудь серенький выступ вспыхивал и напоминал груду цветов, окна, обращенные к западу, выбрасывали снопы пламени, мостовая покрылась фиолетовой дымкой.

Троян спешил по левой, мало любимой прохожими стороне улицы.

Неожиданно почувствовал на локте чужую руку и пожатие. На него смотрели умные глаза Филиппова.

— Куда, поэт?

Троян обрадовался встрече. Филиппов располагал к себе. Было в его натуре то цельное и простое, что особенно действует на людей нервных и порывистых.

— Хочу на Семеновский базар или точнее — в Хай Шэнывей.

Филиппов подмигнул:

— Китайские сапожники?

— Именно!

— Благословляю! Идите и наслаждайтесь! Я тоже иду наслаждаться. На хлебную биржу. Через час торжественное открытие второго тура торгов...

Оператор и поэт засмеялись.

Они стояли на углу Китайской, против Городского сада. На железных прутьях забора висели щиты плакатов, доски с афишами — всё как всегда, но на уголках плакатов, по карнизам досок были наклеены узкие красные полосы бумаги с черными призывными буквами:

«Товарищи, мы все как один должны поддержать забастовку китайских сапожников-подмастерьев против их эксплоататоров-хозяйчиков джангуйд».

— А ведь здорово! — сказал Троян.

Неуловимо чем-то он напоминал медвежонка: лицом, развалистой походкой, взглядом темных глаз? Пожалуй, ничем в отдельности и всем вместе.

— Китайские рабочие молодцы! — говорил он. — Я возлагаю много надежд на китайский пролетариат и крестьянство. Беднота ужасающая! Гнет тысячелетних традиций, купцов, иноземцев и кулаков. Но ведь умная, толковая нация! Должна же она, в конце концов, понять ужас своей судьбы и потребовать счастья. А счастье — как-никак, это обязательное, всеобщее достояние человечества, а отнюдь не кучки богатеев. Присмотритесь, Филиппов, еще к одной стороне этого дела. Китайцы одиноки! Как относятся к ним немцы, американцы, англичане? Не лучше, чем к неграм. Даже японцы и те отгородились стеной презрения. Ужасная мерзость это человеконенавистничество. Но вот китайские рабочие встретились с русскими рабочими. И русские рабочие им помогут, как своим товарищам и братьям. Мы рвем расовые предрассудки. Вы представьте себе картину: сотни миллионов китайцев, поднимающих красный флаг! Ведь это — старой истории конец! Ну, идите на свои торги, там тоже интересно.

— Между прочим, — сказал Филиппов, — хотите интересную тему? Вы знакомы с Верой Гомоновой?

— Той, что спаслась с «Севера»? Нет.

— Упущение для поэта и журналиста. Познакомьтесь... Она вам расскажет о пожаре. Я бы на вашем месте написал очерк или поэму и дал бы всему этому хороший политический тон: вот каким путем борется с нами мировая буржуазия, в частности, один из самых хищных ее отрядов — японский. Между прочим, и сама Вера материал, достойный для размышлений писателя. Она, видите ли, из староверской деревни и староверской семьи, девчонкой была выдана замуж и в результате столкновения старого и нового у ней с мужем получилась драма.

Филиппов прищурился и стал ловить в боковом кармане жилета последнюю папиросу.

— Что, интересно?

— Семейные драмы меня мало интересуют.

— Дело не в самой драме, а в попутных обстоятельствах... Вот, проклятая, сломалась-таки. Ну, подожди, я тебя всуну в трубку.

Он раскрошил табак и набил трубку.

— Между прочим, в судьбе Веры отчасти повинен я. Снимая лесозаготовки, я к самой пасхе попал в таежную деревушку. Отличная натура! Высокие, крепкие женщины, одна другой краше. Материал! А приступиться нельзя: деревушка староверская. Меня разобрала злость. Знаете, такая злость, которая рождает гениальные идеи...

Филиппов подмигнул поэту и сдвинул на затылок шляпу. Трубка, лишенная внимания курильщика, погасла. Раскуривая ее, оператор, по своей привычке ничего не упускать, уголком глаза оглядывал улицу, в этот вечерний час все более заполнявшуюся гуляющими. Косые солнечные лучи летели над самой землей. Шелковые чулки на ногах женщин сияли, как рыбья чешуя. Филиппов выпустил сиреневую струйку дыма и привел в нормальное положение шляпу.

— Злость рождает гениальные идеи — так формулировал я новооткрытый закон! В пасхальную ночь, в полную тьму, сырость и весенний разворот, на стене избы, как раз против церкви, натянули мы полотно и залегли. Может быть, все это было недостаточно серьезно, мальчишески не продумано и даже не политично? Наверное... Но что поделаешь... Что было, то было...

Ударил к заутрене колокол, начал сходиться народ. А мы рассекли темноту огненным потоком и... завертели. Они никогда не видели кино. Святой отец в полном пасхальном облачении с кадилом выскочил на паперть.

— Сорвали заутреню?

— Началась на два часа позже. На следующий день мы открыли митинг и великолепно говорили.

— И мирно обошлось?

— Я, по правде, ожидал боя. Но обошлось мирно. К вечеру я уже сделал парочку кадров. Попала на пленку и Верочка Гомонова. Соблазнил ее свет юпитера. Завязала со мной переписку. Переписывались целый год. Писала, что хочет в город, хочет учиться, да муж не пускает, грозит убить. Через год, вместо очередного письма, явилась во Владивосток сама. Браво, говорю. А как же святые книги, ад и раскаленная сковорода?

— Что поделать, — говорит. — Кабы любила, может быть, и осталась бы. А то ведь не люблю, девчонкой отдали ему. Не могу больше. Учиться хочу, жить хочу...

— Ну, коли так, ладно, согласен. Устрою вас на работу, а в свободное время буду учить.

Устроил на пуговичную фабрику. Потом привела ее судьба в рабфак. Сейчас на третьем курсе. А весной поехала на Камчатку, чтобы подработать и зимой спокойно заниматься... Эге, времени-то у меня больше нет... Прошу прощения...

Он приподнял шляпу и сбежал с тротуара.

Троян подошел к Амурскому заливу. Глубоко внизу, под утесами, в клешнях молов, лежала каботажная гавань — Ковш. Десятки грузовых и рыболовных шаланд и корейских джонок свернули паруса. По берегу сновала толпа. Торговки пирожками, яйцами, жареной и копченой рыбой, кренделями и пухлыми сахарными булочками конкурировали с китайцами, расположившими на переносных ящиках узорные пампушки с румяно-запеченными иероглифами пожеланий счастья всякому покупающему и съедающему, витые сладкие коричневые палицы, рис, обсыпанный пряностями, прозрачные, как лед, кисловатые конфеты и бобовые пряники. Вправо от гавани, по улицам и переулкам Хай Шэнь-вея, всюду чернела толпа. Она не походила на обычные торговые скопища.

Троян взглянул на великолепный оранжевый шар солнца, который брызнул целым каскадом огня, напоровшись на горный пик, и побежал вниз — в Хай Шэнь-вей.

Многочисленные лавки, лавочки и мастерские китайского города еще не закрылись. Правда, в шесть часов свистки милиционеров возвестили конец трудового дня, но если остальной Владивосток им и подчинялся, то Хай Шэнь-вей делал вид, что подчиняется. Только большие магазины на главных улицах для приличия прикрывали двери, и посетители должны были стучать, все же остальные, а также торгующие и ремесленничающие на открытом воздухе, в силу невозможности соблюсти это приличие, продолжали торговать и ремесленничать совершенно открыто.

Разносчики рыбы, зелено-алых сазанов, молочной плоской камбалы, жирной иваси, крабов, трепангов и осьминогов попрежнему сидели посреди улицы около своих круглых корзин.

Они мешали движению, но на это никто не обращал внимания.

Вдоль тротуаров на банках из-под керосина, превращенных в печки, стояли чугунные котлы, прикрытые тяжелыми деревянными крышками, выпускавшие тонкие хвосты пара. Тут отпускали желающим в маленькие мисочки белую, густую, мутную жидкость. В ней плавали внутренности рыб и животных, сдобренные перцем, луком, черемшой и сладкие на вкус.

В узких переулках под стенами домов расположились с лотками продавцы готового платья, деревянных острых густых гребней и крючков, которыми пользуются китайские парикмахеры для чистки ушей; рядом продавали бусы, открытки, папиросы, бобовые сахарные лепешки, рисовые пряники на меду и маленькие пирожки.

Здесь же сидели бродячие сапожники. Целый квартал занимали жестяники. Как и все ремесленники, они работали с раннего утра и до позднего вечера. В квартале стоял непрерывный грохот, и издали казалось, что по железным листам катятся тяжелые телеги.

Но сегодня торговали вяло. Сами торговцы, повидимому, мало интересовались своими делами. Зато столовые и харчевки были полны. Пестрые бумажные медузы над непрерывно открываемыми дверьми вздрагивали и шуршали всеми своими бесчисленными хвостами.

Троян повернул в узенький переулок. Поэт решил замечать все: возбужденные темные безбородые лица, особенности одежды, жесты, звуки чужого языка...

Ударил тяжелый, густой воздух: пахло луком, черемшой, кислым и сладким душком нечистот.

Около клуба Первого мая — Уи-те-ле-бу — тесно и шумно. Клуб возвышается двумя каменными этажами над базаром, красными водопадами плещут из окон полотна лозунгов, а на карнизах укреплены портреты Ленина и Сун Ят-сена.

— Вот видишь, — говорил Сей (он и Цао сидели на гранитной тумбе около клубного фонаря), — вот видишь, мы попали в самое интересное время. Здесь совсем не то, что в Шанхае... Раны у тебя еще не зажили?

— Еще чувствуются.

— Ну, еще бы...

С Цао Вань-суном случилась обыкновенная история: за участие в забастовке его присудили к бамбукам, потом шею забили в деревянную колодку, а за кисти рук приковали на улице к стене дома. Мухи облепляли глаза, рот, ноздри. Цао бился хомутом об стену, но мухи не улетали. Хомут не позволял лечь и сесть. Юношу кормили друзья под видом сердобольных прохожих. Раны на шее до сих пор не зажили.

Во Владивостоке его поразила одна вещь. Конечно, он слышал об этом и раньше, от того же Сея, но одно дело слышать, а другое — узнать на личном опыте.

В Китае если он и имел право ездить в трамвае, то только в специальном вагоне для китайцев. Здесь такого вагона не было — он сел в общий.

— Во Владивостоке все люди одинаковы, — сказал он с тихим изумлением. — Я сегодня сел в трамвай...

Сей посмотрел на него и хлопнул по руке.

— Ты хочешь сказать, что сидел в трамвае рядом с европейцем!.. Да, дружок, русские — европейцы, но они наши товарищи.

К последним словам Сея прислушался худощавый китаец. Он даже слегка нагнулся, чтобы лучше слышать. Любопытный был одет просто, почти бедно, и руки, должно быть, от вечерней прохлады, настойчиво прятал в рукава куртки.

— Европейские варвары, — сказал он, — всегда будут для Китая варварами. Русские, англичане, немцы — все равно.

Сей вздрогнул, поднял голову и осмотрел нового собеседника.

— Хитрая политика, — продолжал бедный китаец, — они между собою спорят и втягивают нас.

Несколько человек обернулись и придвинулись к бедному китайцу.

— Разве вы не видите, что русские спорят с французами, англичанами, немцами?.. У них свои вековые причины для споров. Нас это совершенно не касается: Китай живет по-своему. Наша сила — в труде. Мы работаем. Европейцы болтают. Вместо них работают машины. Мы победим всех, потому что мы трудолюбивы. Но что мы видим во Владивостоке? Китайцы бросили молотки, китайцы толкутся по базару, ничего не делают, болтают и слушают болтовню. Берегитесь! Европейцы уже развратили вас: они вам прививают свою болезнь переворотов и неустойчивости. А неустойчивость ведет к уничтожению. В Европе государства падают, как песочные домики. Китай незыблем, потому что в Китае незыблемы законы отцов. Что значат слова «рабочий класс», «буржуазия»? Для Китая они не значат ничего. В Китае знают, что бедняк заслужил свою бедность, а богатый свое богатство. С волей неба шутить нельзя. Кто не слышал имени Сун Ят-сена? — спросил он, оглядывая слушателей.

Легкий гул прошел по толпе. Кто мог не слышать знаменитого имени!

— Я вижу — слышали все, — сказал худощавый китаец. — А скажи мне, — обратился он к Сею, — где приносил республиканец Сун Ят-сен свою клятву на верность республике?

Сей растерялся. Он не знал, где присягал Сун Ят-сен. Мало того, он не мог представить себе, чтобы Сун Ят-сен, этот человек, олицетворявший народ, мог кому-либо присягать.

— Ты, я вижу, мало знаешь, хотя и выступаешь в роли учителя. Сун Ят-сен свою президентскую клятву верности произнес перед гробницами императоров Мингской династии.

— Что ж из этого? — пробормотал Сей.

Худощавый засмеялся.

— Ничего. Кроме одного: он уважал Китай.

Вокруг оратора собралась уже большая толпа, новые проталкивались с трудом.

Цао слушал, раскрыв глаза и рот. Сей встал.

— Очень хорошие речи, — сказал он. — Товарищ хорошо образован. Хорошее образование — очень приятная вещь. Вероятно, товарищ изучал не только Сян Цзы-цзян, но и литературу.

Он волновался, и волнение путало его язык.

Оратор глубже засунул ладони в рукава и смотрел на него прищурившись.

— Зачем произносить в непонятном смысле священное имя? — говорил Сей. — Чтобы набросить тень на носителя священного имени или заронить подозрение в его делах? Я бы хотел знать, почему ты так говоришь?

Бедный китаец пожал плечами.

— Люди говорят тогда, когда у них есть что сказать. Посмотри, подумай — и сам то же скажешь.

— А скажи, где ты работаешь, товарищ?

Тот опять пожал плечами и улыбнулся.

— Глупый вопрос. Неужели ты думаешь, что если я работаю на Первой Речке[7], то мои слова справедливы, а если в Гнилом Углу, то лживы?

Слушатели одобрительно засмеялись. Сей побледнел и взглянул мельком на Цао. Глаза юноши горели. Он, видимо, всей душой участвовал в беседе.

Слушателей становилось все больше. Задние спрашивали у передних, в чем дело.

Бедно одетый китаец заговорил опять. На этот раз голос его был грустен и внушал сочувствие.

— Я еще нигде не работаю... я только что приехал. Китай мучают европейцы. Разве вы не знаете старых историй: самые лучшие порты отняты, по своей земле мы не смеем ходить, нас бьют и сажают в тюрьмы. Как вы можете верить русским? Европейцы, кто бы они ни были, — наши враги.

Цао вспомнил, шанхайские концессии, мосты и проволочные заграждения, скамьи на бульварах, на которые китайцам нельзя сесть, сады, куда воспрещен вход китайцам и собакам.

В этот момент он был вполне согласен с бедным человеком, с его зябко запрятанными руками, на которых тоже, быть может, еще не зажили рубцы, с его худым лицом и ненавидящими глазами.

Сей не знал, что возразить. Он видел, что среди слушателей — не только друзья. Здесь преобладали ремесленники, купцы и мелкие хозяйчики. А разве не всякому известно, что люди плохо понимают то, чего не хотят понять.

— Совсем не так, — сказал он нетвердо, — у нас забастовка... вы это знаете...

— Долой забастовку! — крикнул пожилой мужчина в черной круглой шапке с шишечкой, которая обозначала его ученую степень. — Зачем нам советские глупости?

«Ага!» — пробормотал Сей. Теперь в руках у него было оружие. Он указал длинным тонким пальцем на мужчину и презрительно засмеялся.

— Слушайте его! Долой «советские глупости»! Если ему не нравятся советские порядки, зачем он приехал в Советскую страну? В Китае о забастовке хозяин сейчас же сообщает полиции. Полицейские приходят и расправляются с рабочими. В Советской стране никто не посмеет расправиться с рабочими, вот почему ты кричишь «зачем нам советские глупости».

«Должно быть, толково говорит парень», — подумал Троян, пробираясь в толпе.

Он рассматривал подвижное лицо Сей Чен-вена и не обращал внимания на опасливые и недоброжелательные взгляды людей, одетых в та-пу-ше[8] — длинные черные, серые и синие шелковые халаты — и в шапочки грамотеев. Появилась потребность записать тут же на месте, под свежим впечатлением, все, что он увидел и подметил.

Он вынул блокнот и стал набрасывать строчку за строчкой.

Увлеченный работой, Троян не замечал, что слушатели, оглядываясь на него и друг на друга, начали отступать, и когда через несколько минут поэт поднял глаза, около Сея теснилась небольшая группа подмастерьев и рабочих, и он говорил с ними легко, весело и удачно.

— Они подумали, что вы гепеу! — услышал он женский голос.

Троян сразу узнал Хот Су-ин в зеленой юнгштурмовке и желтой портупее.

— Кто подумал?

— А вот те, кто здесь стоял... Это все базарные торговцы. Они подумали, что вы их переписываете.

Ее немного скуластое лицо было красиво. Блестящие редкие зубы, карие глаза, умные и, пожалуй, насмешливые, светлая желтизна кожи и тонкие, твердые губы, придающие лицу особенный оттенок энергии...

— Началась забастовка, — сказала она. — Посудите сами: в китайских мастерских работают с зари до полуночи. Китайцы привыкли так работать. Но ведь это же беспросветно! Ничего во всю жизнь не видеть, не знать, кроме куска кожи для сапога или листа железа для ведра... С десяти лет до самой смерти! И получать копейки... Правда, мы привыкли к такой жизни, но ведь это еще хуже.

— Еще хуже, — подтвердил Троян.

— Сапожники, наконец, спохватились. Они требуют увеличения зарплаты и дня отдыха. А вот этот товарищ, — она указала на Сея, — разумно говорил. Вы что-нибудь поняли?

— Все понял. Все понятно и без слов.

Через раскрытые двери клуба донесся нежный, как жужжание пчелы, звонок.

— Я иду на митинг. Хотите, пойдем вместе? Я буду переводчицей.

— Еще бы! Конечно, хочу.

Она подошла к Сею и Цао и заговорила с ними. Троян видел, как тоненькая рука Хот Су-ин пожимала руку Сея, и оба улыбались, как друзья после долгой разлуки.

Все четверо начали пробираться в клуб.

А закат померк. Заблестели маяки у входа в Ковш. Замигали желтые точки костров на шаландах: экипажи готовили ужин.

Темнота вошла в город и встала вокруг каждого фонаря и освещенного окна.

В переулках Хай Шэнь-вея, узких, темных и зловонных, расположились не только китайские лавочки, столовые, трактиры, зубные и тибетские врачи, но и притоны любви, банковки и опиекурилки.

Переулки ведут в темные глухие дворы, в тупики, в которых, однако, знающий находит незаметные лесенки и таинственно открывающиеся двери.

Здесь на потертых ковриках около низеньких столиков сидят толстые безбородые гадальщики на костях, деревянных палочках и медных чохах — мелких монетах с квадратными отверстиями посредине. Владельцы нанизывают их на шнурки, как бусы.

Сейчас по этим глухим переулкам с фонарями в руках снуют граждане Китайской республики. Но они идут мимо опиекурилок, банковок и тайных домов любви. Они идут на главные улицы, к знакомым, к Уи-те-ле-бу рассуждать и совещаться о небывалом событии на чужбине: о забастовке.

Эти граждане хорошо торговали и плохо понимали причины недовольства.

Толпа вокруг клуба росла. Из окна второго этажа, оттуда, где была библиотека и комната для игры в пинг-понг, раздался голос громкоговорителя.

СУМАСШЕДШИЕ ЦИФРЫ

Филиппов выбрал удобную позицию и приготовил юпитеры.

К восьми часам зал Хлебной биржи наполнился русскими и японцами — представителями местной японской колонии и приехавшими промышленниками.

Господин Яманаси вынул плоские золотые часы, заметил время, оправил мимоходом дымчато-брусничный галстук и откашлялся.

— Очень, очень харасё, — сказал он члену исполкома Абрамову, идя с ним по проходу. — Рыбы много, воды много, земли много... хорося Россия.

Абрамов решил отплатить любезностью:

— У вас в Японии много красивого. Все путешественники в восторге от ваших цветов, водопадов, поэзии и трудолюбивого умного народа. Страна Восходящего солнца!

— О, да, да! — согласился Яманаси. — Вы так называете наши острова. А знаете, как мы называем Россию?

Они подошли к первому, почти пустому ряду кресел. Яманаси выбрал среднее и опустился.

— Как же вы называете Россию? — спросил Абрамов, садясь рядом.

— Россию мы называем... страной Росы.

— Росы? Россия — роса... это по созвучию? Похоже... и, пожалуй, поэтично: утро, роса...

Яманаси улыбнулся и кивнул головой.

— О, да, да... совсем похоже... да, да. Мы думаем так: когда восходящее солнце взойдет совсем, роса высохнет.

Абрамов приготовил улыбку на новую японскую любезность, но закусил губу. Однако Яманаси смотрел просто и невинно. Он нежно вздохнул, вынул из карманчика золотую зубочистку и начал ковырять в зубах.

На сцене у стола появились представители местной власти.

Товарищ Горбачев приветствовал приехавших и вкратце напомнил основные положения русско-японской конвенции.

В этот момент Филиппов включил юпитеры, и в объектив аппарата побежали люди, стол, стены.

Представители русских и японских фирм и обществ торжественно подымались к президиуму, клали конверты и неторопливо возвращались на места. Последним исполнил свою обязанность Медзутаки.

Маленький, тоненький человек в подвернутых брючках, легко ступая каучуковыми подошвами полуботинок, как-то застенчиво, уголком, положил бледноголубой конверт. Положил на край стола и, сощурившись, спустился в зал.

Председатель начал вскрывать конверты. Зазвучали цифры.

Представители прессы отметили общее повышение цен, предложенных японцами. Впереди шла «Мицу-коси», поднявшая цену каждого участка не менее чем на четыре тысячи.

Господин Яманаси курил душистые толстые папиросы и тихонько разговаривал с Абрамовым о достопримечательностях Японии.

— «Мицу-коси»... за сто двадцать второй участок — десять тысяч, за сто двадцать четвертый — восемь, — звучал голос Горбачева.

Цифры выстраивались блестящей шеренгой на черной доске.

— Фирма «Уда». Новый соревнователь. Впишите, товарищ Яковлев... Так.

Рука вскрыла голубой конвертик, глаза прочли, брови напряглись, плечи дрогнули, голос неожиданно стал высок:

— Фирма «Уда» за те же участки, сто двадцать второй и сто двадцать четвертый, предлагает сто и восемьдесят тысяч.

— Что? Что? Не слышно! — крикнули в зале.

— Сто и восемьдесят тысяч! — повторил Горбачев.

Рука Яковлева вывела на доске «100» и «80».

Захлопали откидные сиденья кресел. Соревнователи вскакивали, вытягивали шеи. Потом стали искать глазами Медзутаки. Он сидел на своем месте и скромно рассматривал ногти.

В какие-нибудь десять минут к «Уда» перешли ценнейшие участки «Мицу-коси».

Яманаси не двигался. Три звука жгли его: «Уда»... «Уда»... Что такое «Уда»? Никогда он не слышал о такой фирме в Японии. Он перебирал в памяти все, сколько-нибудь значительные фирмы. Обман! Он сорвался с кресла, взбежал на сцену.

Горбачев встретил его блуждающие глаза, скосившийся галстук и протянул конверт.

Яманаси увидел сумасшедшие цифры.

— Обман! — закричал он. — Такой японской фирмы нет! О такой фирме в Японии никто не слышал! Обман! Нелойяльно!

Филиппов направил сноп света на его фигуру, и она вырисовалась и стала отчетливо видна в самом отдаленном углу зала со своим галстуком, потерявшим приличную форму, золотой, прыгающей по животу, цепочкой и перламутровыми пуговицами пиджака.

Кресла хлопали: японцы бежали к эстраде. Яманаси говорил с ними на родном языке, протягивая дрожащие руки. Пот катился по его лицу, воротник взмок.

Горбачев взывал к порядку. Он обратился к господину депутату парламента с вопросом, как отнестись к заявлению представителя «Мицу-коси» о том, что «Уда» — не японская фирма.

Господин Самаки встал со своего места, и Яманаси на эстраде замер, не разогнувшись, с растопыренными руками.

— Такая фирма существует в Японии, это японская фирма.

Не попадая шарящей ногой на лесенку, Яманаси спускался вниз. Сотни глаз смотрели на Медзутаки, поднявшегося в это время к президиуму, вынувшего чековую книжку и предложившего немедленно внести задаток.

— Американские деньги, — шептал Яманаси, — позор! Японская фирма на американские деньги!..

ПАСТОР

Главный вход в молитвенный зал Владиво-Хонгази закрыт тяжелым засовом до более счастливых дней. В зал попадают из бокового коридорчика, который ведет на жилую половину Хонгази.

В зале пустынно и свежо. По навощенному полу в обуви не ходят, посетители оставляют ее на пороге и в храм вступают босиком или в белых носочках.

Впрочем и в остальных комнатах такой же порядок. Уличная пыль не допускается японцами в дом.

Середину зала занимает ковер. На ковре — курильницы и тяжелые медные чаши с холодным пеплом. Он лежит синеватый, плотный, издали похожий на незнакомый сплав.

У внутренней стены — золотой дом Будды. Причудливая символика линий, сплетение человеческих рук, ног, листьев и цветов. В центре, в золотом хаосе, лицо Будды в счастливой томительной улыбке. Нельзя сказать: женское это лицо или мужское, ничего на нем не видно, кроме улыбки. По краям алтаря — легкие колокольчики, цветные лампады и тонкие свечи; на высоком блюде — жертвенный рис, горсть конфет и сиреневая кучка пепла от истлевших благовонных трав.

Немного дальше, на краю ковра, пагодообразные лакированные коробки. Здесь — богослужебные книги, толстые, но легкие, напечатанные на рисовой бумаге.

А у стен молитвенного зала — читальня: столики с газетами, журналами, с альбомами открыток и фотографий.

Дверь в зал открывалась редко. Обычно посетители проходили мимо, на жилую половину.

Коридор сталкивался с коридором, коридоры расходились под прямым углом. Над каждой комнатой — карточка с русским печатным текстом:

«Комната пастора».

«Комната помощника пастора».

«Канцелярия церкви».

Эти комнаты были на южную сторону, а налево — на северную: кухня, столовая и комната для общих собрании.

Буддийский священник Ота Какумин, любящий называть себя пастором, сидел в своей комнате.

Ота Какумин — старый, опытный пастор. Он давно в России, почти тридцать лет. Он много путешествовал по ней и написал о ней книгу.

Сухое смуглое лицо, большие американские очки в роговой оправе — не потому, что Ота плохо видел, но потому, что он чувствовал себя неизмеримо значительнее под блестящими холодными стеклами.

Такие же очки носил его молодой помощник Якимото. Но он, действительно, испортил глаза над толстыми шелковыми фолиантами древности и над новыми книгами, тонкими, маленькими и бумажными.

Комната пастора вся заставлена вещами.

Пол покрыт цыновками, под ними — войлок, поэтому на полу тепло, как на диване. У стен — шкафы с книгами. Книги разного содержания и на разных языках. Впрочем, Ота не знал этих языков.

Книги собирались по механике, географии, астрономии, но преобладали беллетристические. Странно непривычно выглядели лица Достоевского, Толстого, Андреева на страницах с иероглифами.

Ота Какумин — большой любитель поэзии. Он любит наслаждаться сложностью человеческой мысли, узором вымысла и чувств.

Особую этажерку заняли религиозные книги. И здесь видна широта Ота. Книги были по всем религиям: маленькие евангелия, выпущенные старательным Союзом христианских молодых людей, лежали ровной стопочкой. Коран, европейские книги по буддизму, между ними Ольденбург и книга о буддизме Нила, архиепископа Ярославского.

Ота Какумин — просвещенный пастор, желающий знать все тонкости и разномыслия своего ремесла.

Окна и добрая четверть комнаты заставлены цветами, вывезенными из Японии: пестрыми орхидеями, маками, лилиями, розовыми нежными кленами и низкорослыми сакурами.

А перед цветами — письменный стол, маленький, низкий, точно для двухлетнего ребенка. Вышитая подушечка лежит у стола. И когда хозяину нужно работать, он опускается на нее коленями.

Скляночки с тушью, кисточки для иероглифов, карандаши, записные книжки в пестрых шелковых обложках занимают стол.

На стенах — фотографии, изображающие господина Ота в различных местах и в различные моменты его жизни.

Вот он в Японии, под каскадом водопада; вот в мехах, среди сибирских снегов, а рядом — нарты, и умные псы сидят, подняв морды к небесам. А вот он в Чите, на площади, говорит речь японским солдатам о столь простом и ясном для каждого японца: земли на островах мало — горы, скалы, стремнины... Как трудно там земледельцу! Горсти рису посеять негде, а рядом — плодородная пустыня. Где справедливость?

Под потолком — полати. Там тепло, чисто и уютно. Туда подымается пастор по приставной лесенке и там спит.

Вечер. Солнце опустилось за Амурский залив. Восточные сопки подернулись фиолетовой дымкой, и высоко в зените затерялось одно лихое, мятежное облачко померанцевого цвета. Это означало, что там, в высоте, вихрь, что к утру ветер спустится на поверхность моря и начнет расчесывать глубину. На западе проступил месяц. Он был ловко скроен и напоминал апельсиновый ломтик.

По улице прогромыхала телега. Четким легким бегом пробежал через соседнюю улицу поезд. Кричали играющие дети. Голоса казались стеклянными в вечернем воздухе.

Ота Какумин сидел, поджав ноги, на цыновке около столика. От всех этих посторонних шумов за окнами в комнате было еще тише и уютнее.

Есть такое чувство — ревность, непонятное для посторонних, неотразимо убедительное для одержимых им, покоряющее разум, волю...

Ота Какумин, бесстрастный буддийский пастор, познал ревность.

Соседняя комната пуста. Помощник пастора Якимото уже не занимается вечерами, не занимается и утрами. Его можно увидеть только в часы богослужения — от двух до четырех. Но тогда с ним говорить нельзя.

«Так, так, — думает Ота, — все в жизни обманчиво и неверно. А больше всего изменчив человек. Чему удивляться, о чем печалиться?»

Надо взять записную книжку, сложить легкую меланхолическую танку[9] и тогда на сердце станет пусто, легко и умиротворенно, как и должно быть в сердце буддиста.

Надо взять записную книжку, но сегодня нет желания ее взять: слишком обижена душа Ота.

Закат плеснул последним пурпуром в окна. В комнате особенно тихо, потому что на улице то детский голос, то лай собаки, то грохот телеги. Но иногда и на улице тихо, и тогда Ота прислушивается.

Ему стыдно прислушиваться, стыдно своего малодушия, просто нужно отвернуться от человека с такой пустой, изменчивой душой, как у Якимото.

Ота вздохнул и протянул руку. Рядом на цыновке лежал сборник стихотворений «Кокин-вака-сю», то есть «Сборник древних и новых стихотворений».

Его составил из ста стихотворений поэт Ки-но-Цураюки в девятьсот втором году до европейской эры.

Ота развернул книгу и стал читать. Ничто так не утешает, как поэзия!

Цветы окутаны предутренним туманом,

И не увидеть их окраски.

Так хотя их аромат

Донеси до меня,

Весенний горный ветер.

А вот любимое стихотворение — поэтессы Оно-но-Комаци:

Особенно холодно.

Когда в пути

Ночуешь на скале.

Одолжи же мне

Свою меховую одежду.

Ота прочел его три раза, отдаваясь очарованию тонкой музыки настроения и слов:

Одолжи же мне

Свою меховую одежду...

Хорошо также и стихотворение Арихара-но-Нарихара. Поэт жил в девятом веке нашей эры.

Луны нет.

И весна не прежняя.

Один только я

Остаюсь все тот же.

«Весна не прежняя, — думал Ота. — Да, конечно. Все изменчиво; но ведь сердце человека должно быть постоянно, иначе оно ничего не стоит».

Во всех комнатах сразу заговорили большие стенные часы: одни — басом, серьезно и вдумчиво, другие — сочувственно поддакивая, а в комнате пастора зазвонили его любимые колокольчики.

В каждой комнате висели часы. Ведь это удобно: поднимешь голову — и знаешь время.

Десять часов.

И тут Ота уловил во дворе, за окнами и стенами, несомненный шелест шагов по каменистой тропинке.

Замер. Вот звуки тише, очевидно, человек повернул за угол.

А впрочем, он — не мальчишка, чтобы так ждать изо дня в день. Он отлично может обойтись и без любви и дружбы своего ученика! Он может жить сам собой и своим делом.

— Ах, вот... стук!

Ота поднимается одним движением и скользит к двери. Он босиком. Ноги у него темные, сухие, с длинными пальцами...

— Пожалуйста, пожалуйста!.. — говорит он тихим от разочарования голосом и кланяется. — Пожалуйста, уважаемый Яманаси-сан...

Яманаси-сан отвешивает хозяину не столь низкий поклон, какой требует вежливость, руки его слегка дрожат, голос отрывист.

— Здравствуйте, учитель... Я хожу сегодня по городу. Я взволнован... Вы знаете, нам некогда заниматься религией, и мы поручили это вам. Но здесь, на чужбине, в этой проклятой стране, особенно чувствуешь обаяние религии. Я пришел посидеть с вами полчаса.

Ота приятно улыбнулся, поклонился и с радостью заметил, что тоска его от присутствия чужого человека стала бледнее.

Они прошли в «канцелярию церкви», убранную по-европейски. Но ничего не было там напоминающего европейскую канцелярию. Цветы, картины, круглый стол под ковровой скатертью, альбомы, книги...

Яманаси сел на стул. Ота пододвинул ящик с конфетами и блюдо с яблоками.

— Проклятые идеи действуют на японцев, — отрывисто сказал Яманаси.

Брови у него росли редкими, торчащими во все стороны волосиками и придавали лицу смешную сердитость.

Ота вздрогнул, насторожился и крепче сел в кресле. Он вспомнил про Якимото и подумал о своем.

— Фирма «Уда» торгует Японией!

Ота расширил глаза и поднял брови.

— Продавать Японию американцам! Разве десять лет назад могло быть что-нибудь подобное?

От волнения в горле и во рту пересохло. Хриплый голос, вообще присущий пожилым японцам, стал хрипеть больше.

Яманаси взял яблоко и жадно ел. Ота молчал и ждал.

— Раньше люди жили для чести... А вот появились философы сумасшествия и учат, что люди живут и жили для кармана. И, смотришь, сколько уже у них последователей! Почтенный учитель, наша фирма пятнадцать лет строила на Камчатке заводы. Пятнадцать лет в наших руках была камчатская рыба. И что же, ведь разорение: неизвестная, нищая «Уда» отобрала от нас лучшие участки!

— Как же нищая?

— В том-то и дело, что у нее оказались деньги...

Лицо Яманаси изобразило полную растерянность. Он принялся за второе яблоко и ел, громко вздыхая и чавкая.

— Идеи — страшная вещь, — подтвердил Ота. — Идеи надо бить идеями. Я об этом думаю уже второй месяц. Это истина.

Яманаси доел яблоко и немного успокоился. Его всегда успокаивала еда.

— Мы будем бороться, — сказал он. — Я хочу вашего совета вот в чем...

Он нагнулся к пастору и стал говорить тихо, почти шопотом.

Он рассказал о том, что случилось на торгах.

Он снова и снова рисовал ужасное предательство «Уда».

— Американцы хотят уничтожить японское рыболовство, бон-сан, — говорил он, высоко поднимая мохнатые брови. — Вчера я разговаривал с консулом. Он умный человек, но он не успокоил меня. Потом я разговаривал с секретарем консульства. Господин Ямагути сказал, что в городе появился американец Гастингс, лейтенант, приехал со своим кораблем. Сходит на берег, был в Интернациональном клубе моряков. Больше всего интересуется китайцами. Почему, бон-сан, американский лейтенант больше всего интересуется китайцами? Я всегда беспокоюсь, когда американцы на что-нибудь обращают внимание. И вот я решил навестить вас с одной просьбой: погадайте мне, почтенный учитель. — Он пожевал губами. — Нельзя ли из этого интереса извлечь какую-нибудь пользу?

Яманаси грустно, умоляющими глазами, смотрел на Ота.

— Я ведь не гадаю, — с некоторым сомнением сказал пастор. — Когда-то гадал, теперь забыл.

Яманаси облизал сухие губы.

Ота взглянул на эти тонкие, очевидно горячие губы и коротко вздохнул.

— Ради вас постараюсь кое-что припомнить...

БРИГАДИРЫ

Бочарный завод в Гнилом Углу, на склоне сопок, над ипподромом. Внизу тоненькая речонка Объяснение. По ее берегам китайские огороды, парники и фанерные домики самовольных засельщиков. От ипподрома идут военные шоссе к Улиссу, на Басаргин, к бухтам Тихой, Горностай и к Трем Камням. По шоссе пылят автомобили, телеги и пешеходы. Былые стоянки полков, казармы и офицерские флигеля теперь превратились в пригороды, а многокилометровые шоссе — в улицы.

В Гнилом Углу кончается Золотой Рог. Вода здесь теплая, мирная, масляная. Но тишина и мир нарушаются с каждым днем. Здесь выросла «фабрика городов»: на ней строят разборные дома. В легком, удобном виде они переплывут на Камчатку и там послужат основанием новой жизни. К «фабрике городов» прошла железнодорожная ветка, появились причалы, пакгаузы и грузчики; пароходы заглядывают сюда все чаще и чаще. Покой и тишина в Гнилом Углу нарушены навсегда.

Бочарный завод — одна из тех точек, от которых естественно тянутся линии через океан на Камчатку.

Бочарный завод — точка, на которую, также вполне естественно, смотрят японцы.

Их волнуют подобные «точки» на советском побережье.

Приятно получать за гроши кругляши ценного леса и, обтесав, возвращать назад с радующими процентами. Еще приятнее знать: вот не захочу и не продам ни доски для кунгаса, ни клепки для тары.

Но гораздо менее приятно замечать, как люди перестают зависеть от тебя, от твоей жизни и твоего кунгаса.

На бочарном заводе работают две русские бригады и одна китайская. Сюда пришли китайские пассажиры третьего класса, приехавшие на «Трансбалте».

Весело разговаривая, пришли они в Гнилой Угол с полосатыми тюками на плечах, в черных шапках, в соломенных шляпах, в длинных штанах, забинтованных у лодыжек, в черных туфлях. Через полчаса получили на руки номерки и отправились в мастерские.

Сей подтолкнул локтем Цао Вань-суна.

— Как тебе все это нравится? Заработная плата — три рубля в день. Если заболеешь, платит страховая касса. Раз в неделю отдых. Жить будем вон там на горе, в общежитии... Там раньше жили царские солдаты.

Цао молчаливо улыбался.

— Что ты будешь делать со сбережениями? Не набрать ли нам сотняшку-другую и не вступить ли компаньонами в какое-нибудь дело?

Оба засмеялись.

— А вот, смотри на почтенного отца, — указал Сей.

Рабочие поднимались в сборочную — длинное здание, расположенное на сопке выше других. Из дверей сборочной вышел широкоплечий высокий китаец и, взглянув вниз, на тропу, остановился на площадке, очевидно, поджидая партию.

— Сюда, сюда! — говорил он подходившим.

— Настоящий почтенный отец! — согласился Цао.

— Меня зовут Сун Вей-фу, — сказал высокий китаец и несколько секунд молчал, и несколько секунд подходившие могли рассматривать его полные крепкие щеки, черные блестящие глаза без бровей, шрам через лоб и шрам через подбородок. — Я — бригадир Сун Вей-фу! — крикнул он, криком подзывая отставших. — Вы будете работать в моей бригаде. Что такое бригада? — он прищурил левый глаз. — Это — часть армии. Что такое бригадир? Это — генерал. Вы у себя в Шанхае, Чифу и Харбине слышали о таких вещах?

Он прищурил сразу оба глаза и улыбнулся. И слушатели, обступавшие его все теснее, тоже улыбнулись. Цао тихонько щелкнул языком и подумал:

«Хо! Ты — генерал, я понимаю».

— Что должны делать солдаты? — спросил бригадир.

— Сражаться! — подсказал Сей.

— Парень, я вижу тень твоего мудрого отца. Вы тоже будете сражаться. Но! — он поднял левую руку, и все увидели, что у него нет двух пальцев, среднего и указательного. — Но с кем вы будете сражаться? С собой! — внезапно отрубил Сун, роняя руку. — В бригаде Сун Вей-фу солдаты сражаются с собой: с леностью, с ротозейством! Вы видите, — продолжал он после минутной паузы, — на моем лбу и подбородке шрамы, а на моей руке нехватает пальцев. Эти раны я получил на другой войне, когда я боролся один с двадцатью врагами.

Сей негромко спросил:

— Тебя преследовали империалисты?

— Конечно. Кто же другой будет преследовать человека, который никого не ограбил, не убил и не совершал подлогов... Мне нужно было перескочить через высокий забор...

Сун поднял руку выше головы и взглянул туда. Слушатели взглянули туда же, мысленно созерцая препятствие.

— Я схватился руками, подтянулся, но меня настигли удары... Двадцать человек! Они не стреляли, чтобы не привлечь посторонних, они рубили шашками... Теперь вы немного знаете меня. Надо, чтобы солдаты знали своего начальника. Как-нибудь вы мне расскажете свои истории, надо, чтобы все знали друг друга.

И, завладев вниманием, он стал вводить новобранцев и порядок работ на советском заводе.

В прошлом году Сун Вей-фу жил в Благовещенске. Сун Вей-фу — коммунист и секретарь союза строителей.

На той стороне Амура, против Благовещенска, — Китай, Сахалян — городок контрабанды и шпионов. Сун Вей-фу никогда не ходил по Благовещенску ночью: за ним, как за всеми китайцами-коммунистами, следили десятки вражеских глаз. Разве можно догадаться, кто ходит под видом зеленщиков, сапожников и жестяников по городу? Он не ходил ночью, но несчастье случилось днем. Он встретил на улице старого друга Шао, только что прибывшего из Шанхая. Это был человек, хорошо работавший среди грузчиков, человек, как думал Сун, неподкупный и верный. Он рассказал о том, что милитаристы зашевелились во всех уголках Китая. Схвачен шанхайский журналист Дун. Студенты составили петицию об его освобождении, но Дун исчез бесследно. Конечно, он убит... Дуна называли красным. А он всего только любил правду. Разгромили профсоюз грузчиков. Грузчики отказались разгружать транспорты с оружием, которое японские империалисты шлют своим китайским собратьям. Зачем оружие? Народ не собирается воевать... Шао едва избежал облавы. И вот он теперь в Благовещенске, чтобы передохнуть и вернуться потом в Шанхай для продолжения борьбы.

Рассказ Шао взволновал Суна, за разговором он не заметил, как они оказались на пустыре на берегу Амура. Здесь некогда был лесопильный склад, но сейчас от него уцелел лишь ветхий забор. Неожиданно на Суна набросились, свалили, в горло всунули тряпку, ноги прикрутили к рукам и тело втиснули в мешок. Его понесли, потом куда-то кинули... потом раздался плеск волны, и Сун понял: везут на родину. И еще понял: старый друг Шао — провокатор. Что может быть гаже предательства? Сколько он получил за голову Суна? Но врагам не досталась голова Суна. В маленьком Сахаляне, после краткого опроса, на пути к казни секретарь бежал. Он запутал преследователей в улочках и переулочках городка и на следующее утро был на советской стороне.

С крыльца конторы отлично был виден митинг, устроенный Суном.

Недавно поставленная контора радовала светлыми окнами, яркой красной крышей и затейливым крылечком, которое стояло еще в стружках, как в перьях неких золотых страусов.

Старший счетовод Илья Данилович Греховодов, в сером опрятном костюме и белых туфлях, отдыхал в обеденный перерыв на перилах крыльца.

Около него доедал бутерброд высокий, тонкий и широкоплечий молодой человек по фамилии Графф. Красивое лицо его напоминало горбатым носом и резкостью черт индейцев на рисунках прошлого века.

— Новая китайская бригада! — кивнул он головой на сопку.

— Это я назову удачей. Молодчина Сун Вей-фу: всю партию подцепил у Дальлеса в последнюю минуту.

— А я так готов ему накостылять.

— Почему? — удивился Греховодов.

— Национальная политика у нас неправильная, Илья Данилович. Всякий народ себя уважает, а русский уважает не себя, а других. Можно подумать, что мы самые последние, до того мы всех уважаем, до того всем готовы жизнь облегчить. О себе нам и подумать некогда!

Графф сел на перила и прислонился к стене. Губы его презрительно оттопырились.

— Привыкли у себя китайцы работать по двенадцать часов в сутки. Разве можно с ними соревноваться?

— Есть доля правды, есть! — согласился Греховодов. — Жизненный режим у них другой. Однако неприятно: ты — физкультурник, у вас в бригадах много физкультурников, и отстаете!

Графф помрачнел. Он — лучший спортсмен завода — чувствовал себя вообще обиженным.

В самом деле, почему он не может всецело заняться спортом? Почему он должен делать бочки? Бочки нужны, но и спорт нужен.

Он дважды обращался в профсоюз с просьбой командировать его в Москву или Ленинград в институт физкультуры.

Ни за что! Сидит во Дворце труда некий самодовольный чинуша Гаркуша и ни за что!

— Поработай, говорит, еще, а там посмотрим...

Графф возмущался Гаркушей и тем, что подобные люди имеют право решать человеческую судьбу. Его сетования охотно выслушивал Греховодов, и поэтому Графф чувствовал к нему расположение.

Илья Данилович поступил на завод недавно и сначала остальным работникам счетной части казался смешным: над столом Греховодов сидел восьмеркой — низко опущенная голова, выгнутая спина и заплетенные за ножки стула ноги. К тому же он был кос, а над плешивеющим лбом поднимался клок волос, напоминающий рог. Он походил на старого грустного чорта, которому сейчас, в виду безработицы по его части, пришлось заняться счетоводством.

Но через неделю к Греховодову привыкли. Он работал аккуратно. Аккуратно присутствовал на заседаниях, включая открытые партсобрания, и выступал горячим защитником всего того, что предлагали партия и профсоюз. Сначала защита Греховодова казалась лишней, но потом к ней тоже привыкли, и счетовода зачислили в профсоюзный актив.

Если Сун Вей-фу удалось подцепить для своего цеха несколько десятков рабочих рук, то Мостовой, бригадир передовой русской бригады, оказался в худшем положении —свободных русских рабочих не имелось. Ему удалось законтрактовать только пару женских рук. Это были руки Веры Гомоновой, не решившейся вторично ехать на Камчатку. Теперь вся в мыле опилок, пропитанная крепким запахом распластанного дерева, она прогоняла бревна через механическую пилу.

Рядом работала Матюшина, широколицая, как орочка, прозванная Медведицей. Необъятная в плечах, в тазу, высеченная ровно, без выемок, она, действительно, вызывала представление о первобытном лесном обитателе. Она схватывала ствол и волочила его одна.

— Ну, ну... цыц! Без подачи! — цыкала Медведица на желавших помочь.

— Да, ты настоящая медведица, — сказала Вера, приглядевшись к ней.

В бригаде Мостового были наиболее опытные рабочие. Уверенные в себе, они без особого напряжения шли впереди. И вдруг первенство взял Сун Вей-фу.

— Разве мы стали работать хуже? — удивлялась Матюшина, переодевшись после работы, но не уходя, потому что сейчас должно было начаться производственное совещание.

— Мы-то, может быть, и не хуже, — заметил руководитель заводских комсомольцев Краснов, — да они-то стали работать лучше.

— Ну, это уж брешешь! — презрительно сказал Графф. — Почему они вдруг стали работать лучше? Что у китайца за работа? Китаец корпит, выжимает. Разве у него есть размах в труде? Рассказывал мне один матрос... Заходит он в Шанхае на китайскую фабрику к своему знакомому. С виду фабрика как фабрика — машины, станки. «А пойдем-ка, — говорит знакомый, — в машинное отделение». Пошли. А в машинном отделении не машина работает, а китайцы колесо динамо вертят... — «Что вы, с ума спятили?» — спрашивает матрос. «Эта фабрика, — поясняет знакомый, — принадлежит религиозному капиталисту. И так как по его религии трудиться — святое дело, то он и заставляет каули за гроши вертеть динамо». Вот и состязайся с китайцами.

Медведица проговорила осуждающе:

— Заврался, Графф. Я что-то не пойму: при чем тут наши пролетарии, если чудит китайский капиталист?

Графф глубоко вздохнул и потянулся. Он ничего не ответил, но ответил весь его насмешливый вид: «Что с тобой спорить, Медведица!».

Насколько он любил физкультуру, настолько же презирал грубую, не тренированную физическую силу. А тут могучая сила заключалась к тому же в женском теле. В этом было даже нечто оскорбительное.

— Товарищ Графф не согласен, — сказала Вера. — Он подражает американцам. Те ни за что не признают тебя человеком, если у тебя другой цвет кожи.

Графф хотел съязвить. Однако ничего не придумал, пожал плечами и сказал только:

— Вот странно, в нашей бригаде знаменитая силачка Матюшина, а бригада в хвосте.

— Да и ты, удалец, в той же бригаде.

— Ну, что я? После вашего поединка с извозчиком цена мне два ноля с запятой.

— Какого поединка с извозчиком? — спросила Вера.

— Понравился, знай, нашим. Полгода прошло, все помнят.

— История цирковая, — сказал Краснов. — Везет Матюшина на извозчике своего пьяненького мужа. Извозчик, едучи по пустырю, надумал: «Мужик пьян, на бабу что смотреть? Обчищу седоков». Слез с козел, вынул из-под облучка молоток, подступил к Матюшиной и говорит: «Кошелек или жизнь!»

— Какой тебе кошелек нужно? — заворковала Матюшина и положила свои ручки на кушак извозчика.

Тот было подумал: обнять, знать, хочет бабочка с перепугу, откупиться лаской. Не успел это он ухмыльнуться, как отделился от земли и полетел на телеграфный столб, а от столба рикошетом в канаву. Так потом товарищ Матюшина самолично до самого дома правила конем и доставила своего заснувшего супруга в полной целости.

— Тяжелая атлетика, — вздохнул Графф. — Вам, мамаша, надо было бы хорошую школу пройти, вы могли бы и как гиревик выступать.

— Сладкая была бы жизнь. Стояла бы и, знай, подбрасывала гири. Нет уж, спаси и сохрани!

— Мало вы понимаете, — с сожалением сказал Графф.

— Мало, да свое.

В пять часов открыли производственное совещание в небольшой поперечной долине — старом батальонном плацу, а теперь арене заводских футболистов.

Нижнюю большую долину, куда впадали все поперечные распадки и где раскинулся ипподром, со всех сторон, кроме западной, замыкали горы. На западе лежала бухта, в этот час похожая на шелк. На севере, над Рабочей слободкой, вздулись пепельные облака. Они напоминали второй горный хребет, недосягаемый и заманчивый. Оттуда, с севера, с цветущих уссурийских равнин, от тайги, в которой сейчас цвели черемуха и шиповник, тянуло душистым теплом.

В воздушной зале производственного совещания около легкой трибуны, то есть табурета, на который в случае надобности мог подниматься оратор, бригады бочаровцев сидели на чем попало — на камнях, плащах, на земле.

В первом ряду поместились Троян с Березой. Час назад Береза зашел к поэту и нашел его расхаживающим по комнате с карандашом в руке. На письменном столе лежали листы бумаги с начатым очерком и тетрадь с поэмой о партизанах и Суханове.

— А я за тобой, — сказал Береза. — На бочарном заводе производственное совещание. Заводик пока небольшой, но огромного значения. Мы не должны больше зависеть от Японии. По старинке все ждем, когда сосед подвезет нам то сеть, то бочку. Слава богу, не семнадцатый год — двадцать девятый. А для тебя двойной интерес. Там отлично работает китайская бригада.

— Знаешь что, — сказал Троян, — я сейчас на время расстаюсь со своей поэмой. И грустно и вместе с тем чувствую, что поступаю правильно, хорошо. Производственное совещание, бочарный завод и освобождение от японского ига!.. Сейчас пойдем... — Он открыл ящик и спрятал тетрадь с поэмой. — Помнишь, Павел, эпизод из нашего недавнего прошлого? Во Владивостоке хоронят рабочих, убитых белогвардейской контрой. Огромное скопление народа. По Светланке не пройти. Рабочие, интеллигенция — все на улице. Гробы, засыпанные цветами, медленно двигаются... и вдруг требование, — оно возникает у всех сразу, — Суханова! Пусть он придет и скажет слово над гробом павших товарищей.

Требование такое грозное и напряжение такое великое, что бело-розовая власть растерялась и... согласилась. Представляешь себе: согласилась! Но с Суханова взяли слово, что после похорон он вернется в тюрьму...

Я, Павел, не был тогда здесь, но я все знаю и все представляю...

Суханов поднимается на машину, на которой лежат смелые, умолкнувшие навсегда. И от их имени говорит. Как он говорит!.. Многотысячная толпа замерла... Она покорна ему... Она видит то, что видит он, она верит в то, во что верит он. Он ее знамя, — скажи, прикажи!..

Он мог бы скрыться, не правда ли? Зачем ему было возвращаться в тюрьму? Он потонул бы в этой многотысячной толпе, как капля в океане. Кто нашел бы его? Никто. Но он представитель рабочего класса. Он человек новой морали. А новый человек не лжет. Никогда новый человек не пойдет на ложь. Он дал слово, он — представитель лучшей части человечества. И он возвращается в тюрьму. Бело-розовые оглушены. Величие духа оглушило их, другого слова не подберешь...

Понимаешь?..

Троян остановился против Березы, наклонив голову. Лицо его, напоминающее медвежонка, который вдруг стал человеком, выражало страдание и восторг.

— Об этом я буду писать в следующей главе... — сказал он тихо, — осенью... А сейчас идем. Ведь бочарный завод и то, что мы делаем сейчас, это всходы, вспоенные кровью тех же высоких духом героев.

Производственное совещание открыл секретарь завкома Гущин. Он начал с далекого: с воспоминаний о прошлом дальневосточного рыболовства. Камчатский рыбопромышленник времен царской России никаким рыбным промыслом в сущности не занимался. Он не имел ни рыбалок, ни рыбаков. Он приезжал на Камчатку не с неводами, а с водкой. Располагался в укромном месте на бережку и ждал, пока местный житель, русский или туземец, добудет ему рыбу. А местный житель добывал рыбу хищнически, потому что иначе, темный и неграмотный, он не умел, потому что как можно больше хотел получить водки и не понимал вреда, который он наносил себе и хозяйству страны. Количество рыбы падало с каждым годом.

Гущин говорил горячо.

— Теперь другие времена, но жизнь, сложившаяся на далеких окраинах при царе, существует кое-где и до сих пор. Существует в привычках, в быту, существует в навыках труда, во взглядах на счастье и удачу... Не так-то просто выкорчевать корни, укрепившиеся в почве за сотни лет.

Перед заключением Гущин на секунду умолк и изложил его коротко, в нескольких словах:

— Выросший в этом году сектор советского рыболовства требует тары и тары. Нужно выбросить из процесса нашей работы все, что ей мешает: разговоры, рассеянность, покуривание. Нужно ввести все, что помогает: умелую расстановку сил, механизацию, дисциплину. Нужно бороться за высокий, сознательный труд.

После Гущина выступал бригадир первой русской — Мостовой. Он встал возле табурета, сухой, с жилистой шеей, с подбородком в колючей щетине, с голубыми пронзительными глазами, похожий на аиста.

— Говорить я не мастер, — сказал он. — А как работаю, знают все. Шли мы впереди не потому, что старались обогнать других. Я уж стар, бегать взапуски не люблю, да и мальчишкой не любил, а потому, что дело свое делали с толком. А теперь вдруг отстали...

Он провел рукой по голове и замолчал. Думал ли он над тем, почему бригада отстала, или вопрос этот был для него решен и он только подыскивал наиболее выразительные слова? Он молчал долго, все так же проводя рукой по волосам, а собравшиеся сидели, не шевелясь.

— А теперь отстали потому, что план велик. Велик и все. Не выполнить. Честный рабочий, чтобы все было как надо, не сделает. Если что-нибудь делать не так, спустя, как говорится, рукава, тогда можно. А честно нельзя. Говорят о рационализации... Какая в нашем бочарном деле может быть рационализация? Клепка и все. Клепку не рационализируешь.

— Верно! — крикнул Графф. — Поддерживаю Мостового! Велик план!

Волненье прошло по собранию. Несомненно, слова Мостового многим показались правдой: каждый хотел работать хорошо, но если торопиться, то ведь некогда будет думать о том — хорошая или плохая клепка выходит из твоих рук...

Гущин оглядывал собравшихся, казалось, его тоже задела горячая печаль выступления старого мастера.

Директор завода Ергунов сидел в сторонке прямо на земле, смотрел на склоняющееся солнце и кусал травинку. По его лицу можно было подумать, что он ожидал именно такого выступления старого мастера и находит его вполне естественным. Гущин вопросительно посмотрел на Ергунова: не скажешь ли, мол, чего-нибудь, — но директор отрицательно покачал головой, и тогда Гущин взглянул на свой актив: Краснова, Суна и бригадира второй русской бригады Святого Куста — взглянул и удивился: за Святым Кустом, прикрытый широкими его плечами, сидел Свиридов. Как он попал сюда? Когда? Ведь в начале собрания его не было! Гущин снял кепку и вытер сразу вспотевший лоб.

В это время поднялся Сун Вей-фу и направился широким мягким шагом навстречу Мостовому, который, опустив острую голову, медленно шел от табурета.

Сун Вей-фу ударил его тихонько по плечу и чмокнул губами.

— Я думаю, — сказал он, поднимая руку без пальцев, — плохо работать — долго худа. — И стоял так минуту, возвышаясь над всеми, с поднятой рукой. — Хорошо работать — скоро худа конец. Китайская бригада прямо говорит: надо работать, надо работать!

Ему зааплодировали. Зааплодировали его страстному голосу, блеску его глаз, убежденности, которая пронизывала все его существо. Он ни о чем не рассуждал. Он знал, что единственное спасение в работе. И эту его стремительность почувствовали все.

— А он молодец, — сказал Троян Березе.

— Еще какой!

Графф заметил вполголоса:

— Хотят, чтоб люди жили одной работой. Определенно перегибают партийные директивы. Рабочему нужно иметь досуг, чтобы читать, учиться, культурно расти. Для чего же, спрашивается, делали революцию? Вы за что будете голосовать? — спросил он Греховодова.

— Полагаю поддержать Гущина.

— Почему же Гущина?

Греховодов не ответил.

После Суна говорил бригадир второй русской — Святой Куст.

Этот рабочий имел легкую кудрявую бороду до половины груди. Она вздувалась от малейшего движения и дала ему имя; в прежние века она, несомненно, была бы предметом зависти. Святой Куст был отличным производственником. В его бригаду попал самый разнообразный народ: переселенцы, люди неопределенного классового облика, каких на Востоке осталось немало от времен интервенции, и женщины, впервые ставшие на работу. Он умел с ними ладить и сейчас подступал к высотам Мостового.

Святой Куст, широкоплечий, но обиженный ростом, взобрался на шаткую трибунку.

— Послушаем, что скажет мужик, — шевельнулась Медведица, чувствовавшая доверие к его бороде.

Бригадир прежде всего развел руками, а ветер в это время ударил в бороду, взбил ее и поднял к лицу. Зрителям показалось, что борода улетает и мастер ловит ее.

— Непонимание! — раздельно, неожиданно звонким тенором начал Святой Куст. — Откуда и когда? Мостовой сказал велик план, а рационализация к нашему делу не применима. Другой молодой молодец поддержал его. Я — старик. Сил у меня помене, а стыдно мне было слушать эти слова. Велик план! Коли велик, значит, по мнению Мостового, надо сделать его помене. Обрезать, что ли, у него ручки и ножки, Василь Федорович? Вот, скажем, мы производим тару, попросту говоря, бочку. Ну, что станется в сборочной с нашей бочкой, если Мостовой начнет поставлять клепки покороче? Или из разного дерева?.. Ведь попросту бочка не выйдет. Знаем мы все план Республики, знаем, что машина стоит на рыбе, а рыба на таре. Одно к одному. План общий. Го-су-дар-ствен-ный! Как его можно сделать для нашего завода помене? Правда, выполнить трудно, но дело не чужое, а свое. Встретил я вчера, по шоссе идучи, бабу... то есть женщину... Идет женщина тяжелая, а на руках двухлетний ребенок... Я говорю: «Дай подсоблю, мать». «И, — отвечает, — справлюсь... своя ноша не тяжела».

Он развел руками, поймал бороду и минуту держал ее в кулаке.

— А поддержал моего дружка Мостового голова нашей физкультуры — Графф. Быстрый на ногу, Графф! Может быть, ты еще покурить хочешь над клепкой, Графф? Выйди и скажи перед всем собранием: замучаюсь я, если не покурю, если не отыму от работы десять минут в час... Выходи Графф, выходи, объяснись с народом начистоту. Ты строишь социализм, твое право говорить.

Графф побагровел и молчал. Заседающие весело перемигивались.

— Что ж, товарищ Гущин, — раздался негромкий голос Свиридова, — разреши мне сказать два слова.

Он говорил, не напрягаясь, обычным своим голосом, каким говорил на заседаниях в кабинете обкома, но его отлично слышали в этой широкой долине даже те, кто был в самом низу, у дороги. Да и говорил Свиридов так, что его речи мало походили на общепринятые выступления: они отличались изобилием конкретного материала, отчего слушатели всегда приходили в волнение, и, нарушая порядок собрания, принимались подавать реплики и задавать вопросы. Иные председатели, не знакомые еще с этой свиридовской манерой говорить, немедленно старались применить председательскую власть, но Свиридов в таких случаях замечал: — Позвольте, позвольте, товарищ председатель, — и отвечал на реплики и вопросы, и через каких-нибудь десять минут создавалось впечатление, что все собрание уже участвует в произнесении речи.

— Товарищи мастера бочарного дела, ведь Советская страна! — сказал Свиридов, и от его загорелого худощавого лица не хотелось оторвать глаз. — Конечно, план республики! Нашей с вами республики!

Он много говорил сегодня о Мостовом, говорил, как бы раздумывая.

...Несомненно, Мостовой любит свою работу. У него свой вкус к работе, свой ритм в работе, мысли и чувства его сложились в нем в полном единстве с трудом. А теперь ему предлагают трудиться иначе. Легко ли это? Просто ли это? Для того чтобы трудиться иначе, но так же хорошо, ему надо проделать сложнейшую работу над собой. А это прежде всего означает, что он должен всё свое многолетним опытом приобретенное мастерство почесть не мастерством и пожелать другого, более совершенного мастерства. Так ведь, товарищи?

Троян сидел, обхватив руками колени. За долиной мягко светилась вечерняя бухта. Белые казармы флотского экипажа розовели. Круглые вершины сопок Матросской слободки розовели тоже, а небо над сопками было неуловимое, бесплотное вечернее небо. На левом берегу бухты, выброшенные сюда за ненадобностью после русско-японской войны, лежали десятки крошечных подводных лодок, — первые измышления человеческого ума в подводном плавании. Издали они напоминали кашалотов.

И эти старинные рудименты как-то символически перекликались с тем, что происходило на собрании. Ведь здесь тоже человек начинал сбрасывать рудименты своего сознания, своих вековых привычек. И одни шли на это легко, может быть потому, что не были так могучи корни, связывавшие их со старым, а другие мучительно переживали разлад в собственной душе. Да, не так легко признать неправильным и ненужным то, что в течение долгих лет жизни считал правильным и чем гордился.

«Вот так надо говорить, — думал Троян, испытывая настоящее наслаждение от негромкого свиридовского голоса, от тех слов, которые он неторопливо подбирал одно к другому, от вдруг раздававшихся голосов, от теплого вечера, спускавшегося на землю. — Так надо говорить и так надо писать... чтобы каждый, кто возьмет книгу, находил в ней своего задушевного собеседника».

...Производственное совещание окончилось под звездами.

Над сопками подымался мир луны. И луна, и ветер, и горы, и дымные ночные заливы говорили о простом земном счастье.

Свиридов закуривал, спускаясь по тропинке. За ним шли молодые и старые бочарники, которым было мало затянувшегося до ночи разговора, возникали новые мысли, соображения и хотелось их тут же высказать и спросить совета.

Греховодов глубоко втянул ароматный ветер, засунул руки в карманы пальто и пошел, посвистывая и спотыкаясь, по каменистой тропинке.

Над «фабрикой городов» висели электрические солнца, неслись пыхтения и стуки, бухта до самого Эгершельда мерцала и переливалась. Греховодов, ослепленный сиянием, почти наскочил на человека.

— Ух!.. Извините!.. Ничего не видно.

— Ничего, знай, не расшибли, — ответил женский голос.

Греховодов узнал Медведицу.

— Домой торопитесь?

Он шел немного впереди и, разговаривая, оглядывался.

Теперь свет падал на нее, и он видел широкое лицо и могучую фигуру. «Лесное чудовище, — подумал счетовод, — настоящая баба Латыгорка, жена Ильи Муромца».

— Нет, домой чего. Дети не ждут...

— Не ждут? Деток нет? А отчего? — участливо спросил Греховодов.

— Земля, знай, не родящая...

— А... бывает, бывает.

Баба Латыгорка свернула влево и через секунду исчезла в мерцающей темноте. Греховодов перескочил через русло высохшего ручья и подошел к трамвайному парку.

БАШНЯ ФИЛОСОФА

Греховодов, человек с косыми глазами и упрямым рогом волос над лбом, обитал за Мальцевским базаром, под отвесными гранитами сопок.

И хотя сопки были отвесны, по ним все же бродили козы, и соседские мальчишки подражали им иногда не без успеха.

Комната Греховодова — комната маленьких ценных вещей. Греховодов скупал их по случаю — на базарах и в магазинах. Китайские и японские вазы, вазочки и божки, самурайские ножи, бронзовые драконы, картины, полочки и коробочки, коробочки всех видов: из слоновой кости с изображением тигровой головы, бронзовые с драконами, сложно и сладострастно переплетающими члены, коробочки черного японского лака с тающими парусами и летящей выше облаков Фудзиямой.

Вещи были организованы в стройную систему, все имело свое место и над всем властвовал, всем повелевал Илья Данилович Греховодов.

В свою комнату Илья Данилович пускал только тех, кому доверял, кого хотел поразить богатством и своеобразием своей натуры. На окнах висели японские камышевые панно. В любой момент с веселым сухим шорохом они скатывались к подоконнику и окончательно отгораживали внешний мир.

Мальчиком Илья Данилович был самым обыкновенным. В гимназии учился посредственно, ко всем предметам сохраняя непобедимое равнодушие. Как все мальчики, не водился с девочками и ничем, что их касалось, не интересовался.

Так продолжалось до пятнадцати лет. В пятнадцать лет Илья Данилович с жадным любопытством смотрел на статуэтки, изображающие голых женщин. Иллюстрации в книгах, вводящие его в этот вновь открытый им мир, были предметом его постоянных поисков.

В кабинете его отца, доверенного фирмы «И. Я. Чурин и К°», весьма скромно украшенном, в углу на этажерке стояла статуэтка Психеи.

Однажды Илье Даниловичу пришло в голову взглянуть на нее из противоположного угла... в бинокль. У него захватило дух, он увидел перед собой настоящую нагую девушку.

В шестнадцать лет Илья Данилович почувствовал, что ему нужны встречи, объятия и поцелуи. Но у него уже в те годы желтело и опухало лицо, глаза косили, а над лбом поднимался уродливый вихор. Юноша жестоко страдал от безобразия, часами простаивал перед зеркалом и, не доверяя стеклу, постоянно в различных позах запечатлевал себя на фотографиях.

Но и пленка не оставляла сомнения в том, что ни одна женщина не обовьет со страстью руками его шею.

«Еще при рождении я был обворован природой, — думал Илья Данилович. — От меня отняли самую сокровенную сладость жизни».

Другой на месте Ильи Даниловича впал бы в пессимизм или тайный разврат.

Но Илья Данилович не покорился. Он принялся изучать биографии замечательных людей. Он пересмотрел портреты писателей, ученых, изобретателей и создал теорию о том, что природа не допускает расточительности: каждого облекает она только частицей настоящей красоты. Кому приносит красоту лица, кого наделяет могучим мозгом и своеобразием духа.

Себя Греховодов отнес к последней категории. Он начал читать литературу, философию и изучать искусство.

Философствуя, приучил себя презирать славу, успех и мнение общества.

Революция застала Илью Даниловича на скромном посту таможенного чиновника Владивостокского порта, и он отнесся к ней так, как и должен был отнестись комнатный философ.

Тихо и незаметно он пережил революцию и интервенцию. За это время у бегущих за границу людей скупил за бесценок массу вещей. Многие замечательные произведения китайского искусства, вывезенные из Китая в боксерское восстание, попали в его руки.

Юность и зрелость человека — соседние страны. Иногда ничто их не разделяет, кроме воображаемой черты, но иногда между ними — высокий хребет, и перевал из одной в другую богат опасностями и потрясениями. И часто за перевалом — совершенно другая страна. Она может быть пышна и богата или, наоборот, бесплодна и безнадежна.

Эту новизну перехода испытал Илья Данилович.

Прежде всего он почувствовал, что ему надоело наслаждаться своей духовной исключительностью: вопреки ожиданиям, она ни в чем не проявилась. Дольше он не мог сторониться и созерцать. В стране зрелости он захотел жить.

Он захотел жить и быть счастливым. Конечно, никакого счастья он не видел в том, в чем видели его люди, сотворившие революцию. Он хотел своего собственного, греховодовского счастья.

Но как взять его в СССР? Как взять в СССР греховодовское счастье?

Греховодов ответил: в СССР его взять нельзя, но в СССР можно взять деньги.

В тиши, с блестящими глазами, с вздымающимся, точно заряженным электричеством, непобедимым рогом, философ строил планы завоевания счастья.

Для счастья нужно золото.

Но как добыть золото в теперешней России?

Украсть!.. и... бежать за границу!

Идти в тайгу приискателем? Трудно, фантастично и для Греховодова неосуществимо.

Золото нужно взять иначе.

Путь к нему — через доверие.

Доверие, власть, хозяйственные миллионы, настоящие, золотые. Он, Греховодов, директор треста, командирован за границу сделать заказы. Он дает телеграмму: срочно переведите три миллиона... и прости, прощай, советский рай!

Глаза его блестели, грудь расширялась. Игра стоила свеч.

«Я осуществлю. О-су-щест-влю, — шептал счетовод сквозь зубы. — Но осторожность! Но упорство! Сто раз назад, тысячу раз в сторону, тысячу тысяч на месте! Но победить! Жизнь уходит, второй раз меня не пригласят на землю».

Раньше он был равнодушен к службе и тем более к общественным обязанностям. Все это отнимало время от сосредоточенности, уединения, философствования.

Сейчас, когда он распростился с философствованием и уединением, он стал не похож на себя. Во всем, что касалось службы, он стал точен, как хронометр, на глазах у всех радостен и восторжен. На заседаниях и собраниях он не мог без дрожи в голосе произнести «революция» и «наша партия». Бывали случаи, когда вслед за этими словами он ожидал, что вот-вот в глазах его нальется слеза. И что всего удивительнее: и восторг, и слеза в глазах в подобные минуты были как бы совершенно искренними.

Греховодов, сам того не зная, был, повидимому, неплохим актером.

Но с главного пути к счастью — завоевания доверия и назначения на важный пост — Греховодов готов был сейчас сойти на боковую тропу. На бочарном заводе вторую неделю работал некий таежный охотник. Выписывая ему зарплату, счетовод с ним разговорился и узнал захватывающие вещи... В его руки текло, просилось живое, настоящее золото.

У Ильи Даниловича за всю жизнь случился только один друг — Огурцов, в просторечии Огурец — белокурый геркулес. Они подружились еще в давние времена, в гимназии. Но умственными дарованиями геркулес не блистал. Отец его, золотопромышленник, забирая сына каждое лето на прииски, в немом изумлении рассматривал его табель, состоявший из одних двоек, и с таким же изумлением говорил: «Ишь ты! Значит, оставили!»

Осенью он приезжал в город, являлся к его превосходительству директору гимназии, и сын его, Огурцов, непонятными для других путями двигался далее по гимназическим ступеням.

Греховодов, сумрачный, желтоватый, с торчащим над лбом клоком волос, углубленный в свои мысли и неразговорчивый, казался силачу существом загадочным и всезнающим. Завязалась дружба.

В шестнадцатом году Огурец ушел в школу прапорщиков и на войну. Он вернулся во Владивосток через десять лет и неожиданно встретился с товарищем у почтенного китайца, известного еще с дней молодости как поставщика приятных кратковременных подруг. Встреча была тяжела. Огурец ненавидел революцию, товарищ же, судя по речам, превратился в яростного большевика. Они поспорили и больше не встречались. И вот теперь, спустя три года, Греховодов написал ему письмо с просьбой прийти вечером в тот же почтенный дом, к тому же почтенному китайцу: соскучился по старому другу!

В белых брюках и рубашке-апаш, в наряде, в котором он казался себе похожим на колониального англичанина, Греховодов шел на Бородинскую улицу к воротам с надписью: «Осторожно! Во дворе злые собаки!»

На улицах зажглись фонари. Внизу, в сумерках, чувствовался залив. Веяло свежестью.

Тихий дом был темен. Греховодов негромко, но четко ударил в калитку четыре раза. По плитам двора зашаркали ноги, калитка приоткрылась, выглянул старичок.

— Хозяина У Чжао-чу можно?

— Хозяина можно.

Греховодов двинулся тем же путем, каким следовал несколько дней назад гражданин Китайской республики Лин Дун-фын.

— А, здравствуйте, — протянул У Чжао-чу руку Греховодову. — Пришли выкупить свой портсигар?

— Пускай он еще полежит у вас, почтенный У Чжао-чу. Из золотого портсигара теперь неудобно курить... еще конфискуют или повернут так, что сам его пожертвуешь на оборону страны. Мы теперь курим из бумажных коробок.

Он подмигнул ему и щелкнул пальцами.

— Высокий мужчина ждет меня? — спросил он тихо.

У Чжао-чу кивнул головой. Они прошли в маленькую дверь. В комнате, убранной цыновками, подушками и цветами, за черным лакированным столом сидел Огурец в серой толстовке, зеленых галифе, американских рабочих башмаках и желтых байковых японских обмотках. Круглое лицо с большим мясистым носом делали приятным синие глаза и крепкий подбородок.

— Когда мы с тобой виделись, Илья? — сказал он, сокрушающе сжимая руку счетоводу и тем самым показывая, что забыл о размолвке.

— Три года назад, Жорж. Жизнь взбесилась, ничего не поделаешь, но я о тебе все время помнил. Доктор, — обернулся он к двери, — будьте добры, пива и того... хорошего...

Доктор ловко, как опытный лакей, принес на подносе шесть бутылок пива и граненую пузатую бутылку рома.

— Ты часто ходишь сюда? — спросил Огурец. — И ты уже пьешь? Раньше не пил. Помнишь, как ты поучал: если тебе хочется выпить, иди на башню и изучай звезды: это настоящее человеческое счастье.

— У тебя хорошая память, Жорж. Сюда я не часто хожу. Ты не можешь себе представить, как я много работаю! Когда я начинаю сдавать, я заглядываю сюда, встряхнусь немного в интересах дела и опять месяц без отдыху. Но зарплаты, конечно, нехватает, —продолжал он, наливая товарищу рому, — перетаскиваю к уважаемому доктору свою комнату. Не время теперь наслаждаться фарфорами и бронзами. Пей ром, почему не пьешь?

Геркулес стыдливо улыбнулся.

— Не могу, я от рома разомлеваю.

— А-а... дело тонкое. Отчего ж, разомлей. Разомлеть — тоже приятно. Так у меня к тебе дело, Жорж... Я работаю сейчас на бочарном заводе. Народ на завод приходится набирать всякий. На той неделе попался мне охотник: глазки остренькие, насквозь видит. Я с ним разговорился. Привычка у меня эта старая, люблю рабочего брата. Оказывается, приехал в казну продавать открытие... И какое открытие! Во время охоты набрел в тайге на масляное озеро. Зачерпнет в ковш, бросит спичку, и освещение на целую ночь. Ты понимаешь?

Он смотрел на Огурца и тянул ром медленными глотками.

— Нефть! Понимаешь? В Приморье у нас под носом нефть! А мужичонка с ног сбился, бегая по исполкомам и геолкомам, предлагая свое открытие за две тысячи. Ему говорят: сначала укажи, а потом деньги. Он говорит: сначала деньги, а потом укажу. Так ни до чего не договорились. Издержался вдребезги и поступил работать к нам, чтобы купить билет домой.

— Зачем ты мне все это рассказываешь? — тихо спросил Огурец.

— Зачем или на какой предмет? — задумался Греховодов. Он размяк от рома и сидел развалясь. — На предмет счастья, Жорж. Скажи, чем ты сейчас занимаешься?

— Воду вожу.

— Именно, как возишь?

— Обыкновенным образом вожу.

Греховодов засунул ноги глубоко под стул, оплел ножки и изогнулся над столом восьмеркой. Когда он впадал в опьянение, ему всегда казалось, что он делается необычайно легким и каждую минуту может улететь. Поэтому он особенно старательно цеплялся за ножки стула...

— Обыкновенным образом вожу... имею лошадь, бочку...

— И прибыльно?

— Не меньше двухсот.

— Чорт возьми! Загребаешь!

— Не так уж много. Воду за меня по большей части возит китаец, считается компаньоном, пятьдесят ему да налог.

Пили пиво и ром. Греховодов пьянел быстро, но не терял сознания, наоборот, оно становилось отчетливым и цветистым.

— Жорж, — сказал он, — я не просто соскучился по тебе. Я хочу тебе помочь. Какие у тебя настроения, старый друг?

Он шлепнул его легонько по руке — огромной тигровой лапе.

— Какие настроения, а? Все прежние?

— Какие настроения? — насторожился Огурец. — Никаких.

— Никаких? — прищурился Илья Данилович. — Ты таишься от старого товарища. Я ведь вижу тебя насквозь. Хочешь, я вскрою тебе всю твою философию?

— У меня нет философии.

Огурец нахмурился. Он вспомнил школу прапорщиков, фронт, революцию, офицерский отряд, который ушел с румынского фронта в числе двадцати человек и через месяц превратился в белую армию. Была вера в свою правоту, в честь русского офицера. А в результате, вместо чести, разврат, погромы и пьянство. Армию разгромили. Бесславный, гнусный конец! Какая же может быть тут философия?

— Да ты пей ром.

— Не хочу. На кой мне чорт ром!

— Ну, ладно, не пей, — примирительно заговорил Илья Данилович. Ему сейчас было легко, просторно, точно он стоял на высокой горе и готовился проповедовать миру. — О твоем счастье, Жорж... Несколько слов о нем... Ты воевал всю молодость. Потом революция... крушение твоих идеалов. Утро твое прошло в багровых туманах. Наступил день. И что ты получаешь, чем ты живешь в этот великолепный период твоей мощи? Каждый день в одном и том же вагоне трамвая, каждый день с перепачканными до живота штанами, потому что каждый норовит смазать тебя не коленкой, а подошвой. Каждый день одни и те же вопросы, стены, люди... ведь шалеешь. Посадили тебя счетоводом, и ты готов: куплен на век и за грош!

— Я счетоводом не был и не буду.

— Ну все равно... вырабатываешь свои двести рублей, таская воду, и хочешь себя уверить, что счастлив без задних ног... Правда, голова у тебя уцелела, это реальное благо. Кроме того, у тебя десять кубометров комнаты и жена, которую ты подобрал после куда-то удравшего соседа по комнате...

— Что ты врешь... я не женат!

— Ну, все равно... это дела не меняет. Но признайся, что в минуты размышлений тебя тошнит от твоего счастья. Признайся, ведь я правду говорю... Я когда немного выпью, как будто восхожу на высокие горы, передо мной раскрываются горизонты. Я знаю, чего тебе хочется, — сказал он, полузакрыв глаза, — тебе хочется ананасов...

Огурец смотрел на него с изумлением. Как изменился его суровый друг! Что делает жизнь с людьми!..

— Не отказывайся, — говорил Греховодов, раскачиваясь на стуле, — тебе хочется пересекать на голубой яхте океан, подымать пунцовые, как вишни, паруса... Обнимать женщин, настоящих женщин, Огурец, понимающих толк в любви. Как ты опустился, обмелел, — сказал он с грустью. — А ведь когда-то был монарх! Целый флот плавал у тебя по Лене. И ты величественно, как истый самодержец, собирал дань с подвластных племен мехами и золотом.

— Шш... — прошипел Огурец.

— Здесь можно. Здесь никого нет.

Греховодов налил еще рому, обнял руками стакан и задумался.

— А ты здорово пьешь, — не выдержал Огурец. — Мне после офицерщины противно вино... Пиво еще люблю и то в тишине...

— Что поделаешь! — вздохнул Греховодов. — Нужно встряхнуться, иначе неработоспособен.

— А какое у тебя дело ко мне, Илья? Ты говорил...

— Коротко дело в следующем, — встрепенулся Греховодов. — Мужичонка согласился продать мне нефть за три тысячи. На госорганизации пока надежд нет — бюрократизм, волокита, нужно метлой гнать всех! Я решил сделать дело в порядке частной предприимчивости, а потом передать государству сие жидкое золото. Мне кажется, у тебя еще должны остаться некоторые связи... Попробуй занять, Жорж... проценты хорошие...

— Плевать я хотел на государство, — мрачно сказал Огурец. Глаза его тяжело запылали, тигровая лапа сжалась в кулак. — Мои связи все повешены, расстреляны, потоплены.

Илья Данилович сообразил, что сделал неверный шаг. Правда, даже перед старым другом нельзя снимать свою личину человека, завоевывающего исключительное доверие, но, зная непримиримость Огурца, можно было о государстве не говорить.

— Почему я подумал о тебе, — заторопился Илья Данилович, — потому что я бы от своей доли отказался... все тебе, чтобы удовлетворить тебя за старое.

— Нет, — тряхнул Огурец головой, — не будет. Отец мой всю жизнь рыскал по тайге и открывал золото. Я очень хорошо знаю, что он приобрел: деревянного креста на его могиле нет. А не будь отца, пролетариат сидел бы на своих дензнаках.

— Ну, положим! То, что открыл твой отец, — крупица. И потом, будем откровенны: драл он с живого и мертвого. Собственные же приискатели сожгли его живьем.

Огурец нахмурился и выпил пива.

Греховодов задумался. Дело не выгорело. Старого товарища нужно было брать с другой стороны.

Еще полчаса просидели они за столиком. Огурец мрачнел, у Греховодова роилось множество мыслей. Но как все мысли, рожденные алкоголем, они были бесплодны.

Друзья вместе вышли на улицу, пожали друг другу руки и разошлись. Греховодов медленно двинулся к Китайской. Но едва шаги товарища затихли, он услышал стук калитки и быстрое мягкое шарканье.

— Капитана, — тронул его за рукав старик-китаец, — его хозяина... его хочу с вами мало-мало говорить...

Греховодов подумал, что дело, по всей вероятности, касается просроченных закладов, на которые Греховодов решил теперь махнуть рукой.

Почтенный доктор ждал в приемной. Греховодов опустился на стул, вынул папиросы и предложил У Чжао-чу.

— Кури, кури, табак хороший. А я совсем плохо себя чувствую. Устал. Нервность, сердцебиение... Что рекомендует в таких случаях ваша китайская медицина?

Доктор осторожно положил папиросу на край пепельницы и вышел в другую комнату... Лицо Греховодова выразило тоску. Хотелось сплюнуть табачную горечь, но и сплюнуть было некуда: у почтенного доктора не водилось плевательницы.

— Вот это очень хорошее лекарство...

В красной коробочке покоилось шестьдесят шариков шоколадного цвета, величиною с орех. Греховодов встряхнул коробочку и понюхал шарики. Они приятно пахли.

— Из чего они?

Доктор улыбался.

— От какой болезни помогают?

— От всякой помогают. Плохой желудок, туберкулез... голова болит...

— Разве попробовать? У меня как раз плохой желудок, а с плохим желудком жить... Лечите, лечите меня, доктор. Сколько будет стоить лечение?

— Коробочка пятнадцать рублей.

— Дороговато. Но попробуем. Здоровье, как говорится, дороже денег. Как их принимать?

— Принимать нужно: утром нужно кушать один, днем один и вечером один. Можно кушать с хлебом. Можно пить молоко, чай не нужно.

— И все?

— Нет. Надо работать, сидеть не надо. Хорошо гулять, воду таскать, дрова рубить. Надо через три дня ходить в гости к мадама... больше нельзя, меньше нельзя.

— Здорово. Вот это, я понимаю, рецепт: больше нельзя, меньше нельзя! А из чего они приготовлены, почтенный?

Он опять поднес к носу коробочку. Чорт знает чем отдавали эти шарики: и шоколадом, и мятой, и старой коробкой из-под пирожных.

— Очень дорогое лекарство: панты, жень-шень, медвежья кость, морская трава и много, много еще чего... — У Чжао-чу махнул рукой, показывая всю сложность лекарства. — Но это ничего, хозяин, что дорого... Я слышал разговор с товарищем. Вам нужны деньги. Я вас давно знаю, хорошо знаю. У меня есть один человек, ему нужно немного помочь, и он хорошо заплатит... даже тысячу, две заплатит.

Греховодов невольно нагнулся к доктору.

— А три? — спросил он шопотом. — Мне надо три.

— Я думаю, можно и три.

У Чжао-чу смотрел на Греховодова и стряхивал пепел. Чуб над лбом Греховодова взмок и увял. Неожиданно, невероятно, но дело клеилось.

— Пожалуйста, я помогу, — сказал он хрипло.

— К вам зайдет, наверное, завтра один гражданин. Ваш адрес прежний?

— Прежний, дорогой У Чжао-чу. Значит, я завтра жду. В котором часу?

— Я этого не знаю.

— Хорошо, пусть приходит, когда может, я буду весь день дома.

Он соображал. Мысли пытались охватить происшедшее и не могли. Тяжелели... Нужно было на улицу, нужно было двигаться.

— Я пойду, — сказал Греховодов, с трудом поднимаясь со стула... — Прощайте, благодарю!

Греховодов исчез за дверью. У Чжао-чу вздохнул, причмокнул губами и пошел в свою комнату.

На стуле у внутренней стены сидел Лин Дун-фын. Он читал английскую книгу, делая на полях пометки мягким карандашом. У Чжао-чу прошел неслышно мимо него и сел к письменному столу. Лин Дун-фын поднял голову.

— Ценная книга. Надо ее перевести на китайский язык. Пусть каждый китаец прочтет и поймет.

— О чем книга?

— О чем теперь могут быть интересные книги? Конечно, не о мандаринской любви и не о фарфоровых чашечках. Эта книга о том, что нужно делать всем умным, образованным людям, если они хотят жить. Вы живете в советской стране. Но о чем вы думаете, непонятно. Шлете жалобные письма в Шанхай... И, кроме писем, — ничего. Работать надо, если умирать не хотите. Вот о чем говорит английская книга. Я не люблю англичан, но когда им выгодно, они — хорошие союзники.

— Попробуйте здесь работать, — нахмурился У Чжао-чу, — ГПУ хуже японской полиции. Если японцы знают, что у вас в кармане, то ГПУ знает, что у вас в голове.

Лин Дун-фын презрительно улыбнулся.

— Вы живете здесь, старый друг, тридцать лет и не знаете, кто из китайцев коммунист... Вы спокойно относитесь к глупым забастовкам, которые разжигают вражду между китайцами.

У слушал и начал мысленно возражать. Под конец он так увлекся, что слышал уже только свои мысли, а слова старого друга проносились над ним, как легкая пыль.

«Что за прыть у тебя, мальчик? — думал он. — Китай всегда занимался своими делами: сажал цветы, расписывал вазы и торговал. А ты хочешь, чтобы я считал коммунистов!» Тут он мельком подумал о своих делах: ростовщичестве, торговле опиумом и изредка, для хороших гостей, женой. Он не был ревнив и брезглив. Дела шли тихо, но все же неплохо. Доктор их вел осторожно, как кормщик через незнакомую воду ведет лодку, нагруженную до бортов.

А Лин Дун-фын, предполагая в замолчавшем друге неусыпное внимание, говорил, постукивая в такт пальцами:

— Надо рвать корни: надо уничтожать коммунистов-китайцев. Я вас предупреждаю, почтенный друг, я приехал сюда не ради увеселительной прогулки... Несколько дней назад я объяснял истину около Уи-ти-ле-бу забастовавшим подмастерьям. Они слушали! Они отлично слушали... Я бы очень хотел, чтобы все мои друзья были о вас благосклонного мнения... Я уже начал кое-что делать и жду помощи от вас и остальных.

У Чжао-чу кончил свою внутреннюю речь и поймал его последние слова. В комнате на минуту стало очень тихо. За дверью, в кухне, ходил старик. Очевидно, он собирался готовить ужин.

— У меня есть адрес, — сказал У, — этот человек — мой старый знакомый. Он нуждается в деньгах... Я думаю, он как раз такой, какого вы вчера просили... живет здесь двадцать лет, имеет много знакомых... Вы навестите его.

Лин Дун-фын посмотрел на хозяина и одобрительно кивнул головой. Этим кивком он сказал: «Ну вот, видишь, ты великолепно будешь работать, если взять тебя за сердце. Все вы во Владивостоке такие, нагнало на вас страху ГПУ».

ВТОРОЙ ФИЛОСОФ

Троян шел к общежитию китайских бригад со стороны Басаргина. Мыс Басаргин большим неуклюжим паровозом уткнулся в океан. По сверкающему простору неба к Русскому острову пробиралось легкое, тонкое облако, напоминавшее Трояну молодую ведьму, виденную однажды на старинной гравюре. Ведьма неслась, распустив волоса и изогнув тело.

Поэт остановился на перевале у куста багульника. Дул ветер. Несколько розовых лепестков и человеческая тень упали в лужицу под корнями.

Троян нарочно делал большой круг через сопки по чудесному весеннему миру. Такая прогулка позволяла ему сосредоточиться и обдумать собранный материал.

Производственное совещание на бочарном заводе произвело на него глубокое впечатление. Он написал о нем очерк, очерк в газету приняли.

Кроме того, он написал о Суне и его бригаде. Хорошее вступление для книги о китайцах Приморья.

«Замечательный народ, — думал Троян. — Отличные математики, астрономы, историки. Грамота их трудна, но грамотных больше, чем было в царской России, которая собиралась насаждать в Китае культуру. Литература, исходя из того немногого, что мы знаем, поистине блестяща.

На их канах тепло, их постели мягки, резные шкафы удобны, фонари дают массу света, пища богата и разнообразна. Правда, все это не совсем похоже на европейское. Кроме одного: богатые в Китае угнетают бедных со столь же бесподобным искусством, как и в Европе».

Длинная красная казарма общежития протянулась над оврагом, довольно мрачно высовывая в сияющее небо неуклюжие трубы и горбатую ржавую крышу.

Сегодня у дверей общежития назначена встреча: Троян встретится с Хот Су-ин и молодым рабочим Сеем.

Подымаясь по тропе, он всматривался в мелькающие у казармы фигуры, отыскивая знакомую юнгштурмовку. Она оказалась на месте. Рядом Сей, Цао, Сун Вей-фу и еще человек пять.

— У нас спор, — сказала Хот Су-ин Трояну, — я вам потом расскажу... — И по-китайски: — Продолжайте, Лу-ки.

Лу-ки кивнул головой. Землистая кожа плотно обтягивала его лицо, вырисовывая каждый бугор кости, каждую впадину. Шея из грязного раскрытого воротника куртки выбегала тощим стеблем с подвижной опухолью кадыка.

— Я говорю: тебе не следует сюда приходить, Хот Су-ин! Я знаю твоего отца, почтенного старика, я хочу тебе добра. Китайская женщина должна издавать аромат добродетели.

— Аромат добродетели! — покачал головой Цао. — Хорошо сказано!

— Ее дела должны быть чисты и вечны. Счастье государства зависит от семьи. Счастье семьи — от женщины. Женщина! — он поднял сучковатый, как веточка, грязно-желтый, с длинным синеватым ногтем палец. — Женщина должна стоять на страже веков.

— Ты большой философ и знаток морали, Лу-ки, — заметил Сун. — Я тебя слушаю уже не раз. Я учился в нормальной школе, но, мне кажется, ты не отстаешь от меня.

Сун говорил и лукаво и добродушно. Его интересовал каждый бригадник, о каждом он хотел знать все, от рождения до сегодняшнего дня.

— Я знаю несколько больше, чем первая фраза из Сян-цзы-цян, — скромно ответил Лу-ки, — я знаю, что за словами «чжень чжи, цзу, син бу шань, син сян етэн» (люди от рождения по природе своей хороши, в практической же жизни они сильно разнятся друг от друга) следуют и другие.

— Ты сам откуда?» — спросил Сей.

— Из Кантона... — глаза Лу-ки блеснули. — Теперь я — рабочий, но я был уважаемым чиновником... Теперь я ношу черную куртку, а тогда — мундир с галунами.

— Здорово! — улыбнулась Хот Су-ин.

— Я был преподавателем новой медицинской школы в Кантоне.

— Ты врач?

Лу-ки пожал плечами.

— Я не врач.

— Ты учился в медицинской школе Европы или Америки?

— Я не учился... История моего назначения показывает, что достоинство человека внимательному глазу видно везде.

— Ты расскажи, — настаивал Сун, — как это ты преподавал медицину?

— Это было давно.

— Но все же...

Лу-ки оглядел вершины сопок, яркую зелень, желтые и красные плеши скал, русского, который только что подошел и смотрел во все глаза на разговаривающих, хотя ничего не понимал, и задумался.

— Я был служителем французской санитарной миссии, об этом узнал вице-король. Ночью явились полицейские и арестовали меня. Я подумал: донос. Но вот я стою перед попечителем, и он назначает меня преподавателем.

— Бесподобно, — обратилась Хот Су-ин к Трояну, внимательно следившему за мимикой разговаривавших. — Я вам переведу...

— Я потом очень много работал, — продолжал Лу-ки. — Я изучил мораль, классиков, историю и географию. Но потом я бросил службу: она не дает счастья.

— Да, — задумчиво протянул Сун Вей-фу, — у тебя блестящее прошлое, и выводы из чиновничества ты сделал блестящие.

Лу-ки приподнял глаза и сказал тихо:

— Я ищу короткую дорогу к счастью.

— И что же, нашел? — полюбопытствовал Сей.

Бывший преподаватель покачал головой.

— Я ищу, — повторил он, — и я уже знаю, где ее не может быть. Но я вернусь к твоему поведению, Хот Су-ин. Китай всегда почитал женскую добродетель. Добродетель женщины — золото. Я до сих пор помню правила, опубликованные министерством для вас, школьниц. Вот что говорится в некоторых из них: «Воспрещается девушкам опускать волосы на лоб с целью придать себе привлекательный вид. Они не могут вступать в брак с молодым человеком по своему выбору. Они не должны посещать школы, где учатся молодые люди. Им воспрещается выступать на публичных собраниях или произносить речи. Они никогда не будут обладать правом заниматься политическими делами». Слышишь ли, Хот Су-ин, никогда! Это разумные правила, построенные на святом учении Конфу-дзы и Мын-цзы. Что стоит женщина такая, как ты, Хот? Что должен чувствовать твой отец? Не хотел бы я быть на его месте.

— Меня не спасешь Лу-ки, — усмехнулась Хот Су-ин, оглядывая серьезные лица товарищей: ей показалось, что они внутренне согласны со стариком. — Меня не спасешь, у меня настоящие ноги и настоящие руки, у меня голова полна мыслями. А если у меня есть грудь, которая может кормить младенца, то от этого я не хочу иметь меньше права вмешиваться в жизнь, чем ты.

— Грудь, которая может кормить младенца, — усмехнулся Лу-ки. — Не понимаю твоих добродетельных родителей: спасая твою красоту, неужели они не бинтовали твою грудь? Неужели она у тебя такая же, как у простой мамки?

Лу-ки оглянулся, как победитель. Он был уверен, что все эти окружающие Хот Су-ин мужчины, узнав, что у нее естественная по величине и, следовательно, такая безобразная грудь, с отвращением отвернутся от нее.

Но молодые рабочие не захихикали и не отвернулись. Они посмотрели строго и даже мрачно на Лу-ки.

Сей одобрительно похлопал Хот Су-ин по руке. Лу-ки поднял плечи. Глаза его потухли. У него были свои мысли по поводу происходящего, но теперь он считал бесполезным высказывать их.

— А какой у тебя верный путь к счастью? — спросил Сей.

— Висит над прудом паутина, и каждая паутинка звенит свое.

Вынул из кармана жестянку из-под мыла «Пионер» и длинным ногтем снял крышку. В жестянке лежали папиросы. Бывший мундирный преподаватель с великим вкусом стал закуривать.

— Кончили? — спросил Троян.

— Кончили. Я вам потом все расскажу. Господина Лу-ки переубедить нельзя. Он всей душой в старом мире, который ему кажется единственно верным и неподвижно-вечным. Какие у вас планы?

— Я хочу побыть среди моих китайских товарищей и научиться понимать их жизнь. Но прежде всего я хочу поближе познакомиться с вами. Вы говорите по-русски и вы можете быть моим ключом в Китай.

— Будете задавать вопросы?

— Конечно, буду. Но, прежде чем задавать вопросы, я просто хочу познакомиться с вами, как человек с человеком. Сделаем маленькую прогулку. Вон какое небо.

Троян закинул голову и посмотрел в небо. Он точно сразу утонул в нем. Оно было прозрачное, далекое и вместе с тем совершенно близкое, до осязаемости.

— Если вы не имеете ничего против, сядем в трамвай, подкатим к Амурскому заливу и — на шлюпку!

— На шлюпку?

Он смотрел на нее широко раскрытыми серыми глазами. Они были ласковы, прозрачны, и Хот Су-ин очень захотелось уступить просьбе и поехать на лодке... Но ведь нельзя: она сегодня занята.

— Я должна идти в нашу швейную мастерскую, а потом в библиотеку. У меня сегодня дела, нельзя гулять. Работать надо, — с какой то жесткостью в голосе пояснила она. — Работать и учиться. Вы знаете, как хочет учиться Китай? Вот эти парни приехали сюда. Они спят и видят: учиться! Они меня уже расспрашивали... Они слышали, что в Стране Советов все учатся. Когда двадцать лет назад в Китае впервые стали открывать настоящие школы, ученики шли толпами. Правда, преподаватели были вроде Лу-ки… Он прислуживал во французской санитарной миссии, и поэтому его назначили профессором в медшколу. Но с дрянными учителями ученики расправлялись сами. Так, школьники в Ю-хьене за безграмотность убили двух преподавателей.

— Ого!

— Никто не знает Китая. Иностранцы смотрят на Китай так: дешевая рабочая сила, а богатства его можно захватить! Больше они ничего не хотят знать. А Китай уже не тот и никогда не вернется к старому. Многие не хотят этого понять, потому что для них новый Китай страшен. Он идет через грамотность, просвещение, через рабочие союзы и честные политические партии. Вы знаете, в чем заключался смысл жизни старого Китая? В верности и покорности! Сын должен быть предан отцу, жена — мужу, подчиненный — начальнику, ученик — учителю. И так далее до бесконечности. Преданность и покорность! Кроме того, скромность, справедливость, мудрость! Соблюдайте все это, и вы будете образцом китайца! А что делать, я вас спрошу, такому «образцу» с голодом, расстрелом рабочих, народной темнотой и бесправием? Знаете, кем бы я хотела быть? — спросила она тихо, немного прикрывая свои бездонные в эту минуту глаза. — Я бы хотела быть той студенткой, которая шла впереди демонстрации в Пекине в день шанхайских расстрелов. Замешательство охватило демонстрацию, — английские и японские войска преградили дорогу. Уже отдан приказ стрелять, уже дула винтовок направлены на идущих... Знамя в руках знаменосца поколебалось. Тогда она бросилась к малодушному, выхватила древко и повела за собой тысячи.

— Понимаю, — оказал Троян.

Хот вздохнула.

— Идем со мной в швейную мастерскую, — сказала она тихо.

Они пошли по тропе через плац. На плацу Графф с тремя футболистами тренировался к состязаниям. Вера Гомонова и Греховодов стояли у поля.

— Гоняет, гоняет, — говорил Илья Данилович, — бригада в хвосте, а он с двенадцати часов гоняет!

Графф в это время пролетел мимо. Высокий, бескостый, он, казалось, никогда не мог утомиться. Мяч проскочил черту, и футболист поймал его руками.

— Графф! — позвала Вера. — В цеху вас нет с утра. Передаю тебе распоряжение Краснова: немедленно возвращайтесь в цех!

— Пусть Краснов командует над своими комсомольцами. Я не комсомолец.

— Если ты не комсомолец, то ты гражданин. Люди отдают работе все силы...

— А тренироваться за меня кто будет? Ты?

— Состязания не так важны. Можешь не выходить.

— Могу не выходить! — Графф остолбенел. — Могу не выходить!

Он полетел дальше, уронил из рук мяч и взметнул его ногой к середине поля.

— Легкомысленный молодой человек, — заметил Греховодов. — Ему скажи: революция в опасности! А он спросит: а? что? — и побежит забивать гол. Я ему уже на этот счет говорил. Но он все понимает чрезвычайно вульгарно. Раз рабочий класс победил, то, по его мнению, теперь остается только голы забивать.

Лу-ки, когда скрылась Хот Су-ин, а Цао и Сей присели на корточки играть в шашки, сказал:

— Все это русская выдумка. Если мы будем их слушать, погубим китайскую женщину и Китай.

Он тоже присел на корточки и заговорил.

— Я знаю почтенного старика Чун Чуа-лина, ее отца. Почтенный старик страдает, но молчит. Старик хорошо знает русские выдумки. Пятнадцать лет он служил бойкой[10] у русских мадам. Есть у русских на Китайской улице сад, в саду похоронены мертвые. На одной могиле стоит крылатый человек и смотрит в небо. Здесь похоронена русская женщина. Как случилось, что она похоронена? Да это вот как случилось. Почтенный отец Хот Су-ин служил у нее бойкой. Муж ее был офицером. Ты не знаешь старика, Сей? Это добродетельный человек. Он любил и уважал русскую семью. А русская женщина его била. — Лу-ки посмотрел на Сея и его товарища. — Правда, это было давно, но что значит давно? Ведь старик еще жив! Женщина его била за все. Долго самовар не закипает — бьет. Не так картошку чистит — бьет. Не так русские тарелки поставит — бьет. Очень любила бить. А старик тогда не был стариком, он был мальчишкой, который только что приехал из Чифу и ничего не понимал. Тогда старик стал смотреть: что делают другие русские со своими слугами, каули, водоносами и сапожниками. Китайцев ругали и били, им не хотели отдавать заработанных копеек. Каули несет за толстой, жирной мадамой пять пудов ее еды, и она платит ему за труд не пять копеек, а три. Каули говорит: «Мало!» — «Мало? — визжит мадама, — мало?..» — и по лицу раз, раз! Останавливаются мальчишки, проходят мужчины, всем весело, все смеются: побили китайца! Старик затаил в своем сердце месть.

Прошло три года. Чун Чуа-лин имел уже три собственные банки и собирался бросить свою службу, чтобы работать водоносом. Но он ничего не простил. Была осень, офицер уехал охотиться в Барабаш, и старик стал делать приготовления. Прежде всего он проверил, хорошо ли запираются двери, потом отточил нож. На вторую ночь он закрыл переднюю дверь и заднюю дверь и пошел в спальню хозяйки. «Кто тут?» — спросила хозяйка. «Это я, мадама, ответил старик, — я пришел взять свой долг». «Какой долг?» — закричала она и чирк-чирк электричество. И тут случилось то, о чем старик через двадцать лет вспоминает с радостью. Он мстил за нас всех... Мадама завизжала и вскочила. Но дверь закрыта, а ключ у старика в кармане. «Мадама, тише, — сказал старик. — Никого нет... Зачем кричать?..» Она скоро перестала кричать. Старик ее зарезал. Потом гулял десять лет по тайге. Да... Так вот видишь, какой это справедливый старик, и теперь он должен глядеть, как его дочь пляшет под дудку русских.

— Я тебя выслушал, — сказал Сей, одним движением стирая клетки и разбрасывая камешки. Он взволновался. — Мне понятна твоя ненависть. Вот Цао имеет ее не меньше твоей. Правда, у него и причин побольше. Но ты живешь так давно в Советском Союзе и не научился простым вещам. Зачем ты вспоминаешь то, что было в России в плохие царские времена, когда плохие люди могли делать все, что они хотели? Кто тебя бил в Советском Союзе? Кто тебя обманул? Кто тебе дал три копейки, если тебе полагалось пять? Где в Китае ты был таким уважаемым рабочим, как здесь?

— Слыхал я эту песенку, — усмехнулся Лу-ки. — Я изучил мораль, классиков и святое учение. Ты не любишь богатых. А богатство есть награда человеку за добродетель. Если ты будешь добродетелен, ты будешь богат. И, мне кажется, что русских ты любишь больше, чем китайцев.

— Есть всякие китайцы, — пробурчал Сей. — Цао и я работали в Шанхае у почтенного китайского коммерсанта Лин Дун-фына. Ты ведь знаешь, что было в прошлом году: во всем мире не уродился рис, цены поднялись. Мы спали в лачугах, а тут переехали на улицу. Дождь, грязь. Нет у нас лишних двух копеек за лачугу. Разве нельзя, Лу-ки, прибавить рабочему две копейки? Разве от этого разорится коммерсант? Пойдем, — говорю я Цао, — поклонимся ему и попросим. Он не француз, не американец, он — китаец. Мы пошли, но нас не пустили к дому нашего хозяина. Мы ходим вокруг и смотрим, как по аллеям катятся иностранные автомобили, и Лин Дун-фын выходит к ним навстречу и почтительно их приветствует. А нас не пустили, нам грозили полицией. И полиция пришла, и у Цао осталось на память это хорошенькое колечко. — Сей показал красную полосу от деревянного хомута на шее Цао. — Нет, старик, не забивай нам голову. Я два раза приезжал в Советский Союз и два раза возвращался на родину... Кончено! Я теперь знаю: я на своей родине!

Он встал и сверху вниз посмотрел на Лу-ки.

— Вы стали уже коммунистами? — спросил Лу-ки, кривя губы.

— Еще нет.

Бывший чиновник усмехнулся, вынул жестянку и закурил. Дымок от папиросы путался между пальцами, едва растворяясь в горячем воздухе.

Молодые рабочие ушли к Суну. Они его отыскали за чтением. Бригадир изучал Ленина.

— Ленин похож на Сен-вена, — оказал Цао.

— На Сен-вена? — прищурился Сун, разглядывая две фотографии над столом — Ленина и Сун Ят-сена.

Сухое лицо Сен-вена, его крепко сжатые губы, бугристый лоб и глаза, внимательные, настойчивые, действительно напоминали Ленина.

— Пожалуй, да! — сказал Сун. — Два великих человека, два вождя, которых нужно любить и за которыми нужно идти с бесстрашием.

ПЕРЕДОВОЙ ЧЕЛОВЕК МИРА

Лин Дун-фын вырос в Шанхае.

Он имел древнюю кровь и наследственные деньги. Он получил китайское образование, но заинтересовался и европейским. Перед ним был пример Японии: когда-то ученица Китая, она теперь распоряжалась в нем при помощи солдат и иен.

Европейские философы показались Лин Дун-фыну пустыми и бессодержательными. Они ничего не понимали в жизни и еще меньше — в человеческой душе. Жизнь шла мимо их учений. Учителя лепетали о законах мышления и чувств, а ученики делали пулеметы и бродили по всему миру. Смешное занятие в Европе быть философом!

Лин Дун-фын оставил философов и принялся за литературу и политику. Эти области открыли ему душу европейцев. Душа у европейцев открылась как жадная, неустойчивая, постоянно жаждущая революций. Они ни во что не верили. Они не понимали, какие обязанности возлагает жизнь на человека именно потому, что он человек. Они открылись как люди мозга, у которых мозг, как опухоль, отравлял все существо.

Настоящее человечество — только в Китае. Китай будет бритвой, которая срежет мозговую опухоль человечества.

На арену политической жизни Лин Дун-фын выступил в первое десятилетие двадцатого века. Конечно, он был ярый ненавистник маньчжурской династии и приверженец прогрессистов. Но уже и тогда, когда многие этого не чувствовали, он видел пропасть между Кан Ю-веем[11] и Сун Ят-сеном.

Кричали о совместной борьбе!

А в 1907 году в Токио, во время митинга, организованного партией прогрессистов, сунятсеновцы ворвались в зал, овладели трибуной и со злобой, ненавистью, с нетерпимостью заговорили против партии.

И зал аплодировал!

Зал — из бежавших революционеров, студентов и недовольных всех оттенков.

Несколько позже вышла книга, озаглавленная «Осуждение от имени китайцев». Генералы и вице-короли, дальновиднейшие политические люди Китая назывались там изменниками и гнусами. Они были изображены на портретиках кто в виде змеи, кто безобразным голым паяцом. Чен Чен-хьен, покровитель и друг Лин Дун-фына, стоял без головы. Голова лежала между его ног и проливала слезы, а голова Юань Ши-кая развалилась на две половины, как ловко рассеченный арбуз.

Тогда же Чен Чен-хьен, вице-король обоих Гуан, раз навсегда определил место сунятсеновцам: под топором, под пилой, под секирой палача.

Он стал истреблять их с такой последовательностью, что возник даже вопрос о назначении его специальным комиссаром по уничтожению революционного движения. Он рубил головы всем студентам, которые стриглись по-европейски, а нескольким учительницам, заподозренным в пропаганде, отрубил по плечи руки и пустил на все четыре стороны.

С той поры прошло много лет. Из противника Сун Ят-сена Лин Дун-фын превратился в его ярого сторонника. Он бежал в Кантон, где его никто не знал и где никто не мог заподозрить его в неискренности. Теперь всюду и везде он провозглашал три принципа Сун Ят-сена: национальное освобождение, народовластие и народное благосостояние!

Теперь всюду и везде по каждому из пунктов он мог говорить часами. О народном благосостоянии он написал несколько статей: «Человеческая мораль требует, чтобы пахарь владел своим полем», — писал он. — «Неестественно и ненормально, когда земля принадлежит не тому, кто поливает ее своим потом!»

Он призывал студентов и журналистов в ряды Гоминдана.

Он был так яростен в своих чувствах, чувства его казались так чисты, что он скоро занял один из высоких постов в Гоминдане.

Он двигался вместе с революционными армиями на север, он принимал самое близкое участие в событиях, содействовавших падению Шанхая, этого оплота северных милитаристов. Он вступил в Шанхай как в город, в котором никогда не был. Теперь Лин Дун-фын носил другое имя, и его никто не посмел признать. Первые месяцы его видели на митингах в рабочих кварталах, в Чапее и Нантао, и он же был комиссаром по земельной реформе.

Среди демократов и революционеров он имел много друзей. Они вместе мечтали о близком национальном освобождении страны, об изгнании иностранных империалистов, об имени «китаец», которое будет обозначать — передовой человек мира... Но тут в Гоминдане произошли события. Правая его группировка, всегда вызывавшая опасения у истинных демократов, захватила после смерти Сун Ят-сена власть. Говорят, что их поддерживали те самые иностранные империалисты, против которых Гоминдан боролся.

Друзья и сторонники Сун Ят-сена были арестованы. Многие успели бежать, но их бывшие друзья и товарищи не удовлетворились их бегством, убежавших стали разыскивать.

К удивлению демократов, Лин Дун-фын не убежал, он оказался среди победителей и стал называться своим старым именем. К этому времени относится семейная трагедия Лин Дун-фына. Сын его пошел против отца.

Чен Мянь-сен был студентом Пекинского национального университета. Лин Дун-фын, отпуская сына в Пекин, советовал ему поступить в один из двадцати частных университетов.

— Права они предоставляют такие же, как Национальный, — говорил Лин, — но учиться в них легче... Там нет этой неуравновешенной головы Цай Юан-пея.

— Вот почему я и хочу туда! — простодушно воскликнул сын.

Чен уехал в Пекин и поступил в Национальный университет.

Две с половиной тысячи студентов населяли его общежития и близлежащие дома. Две с половиной тысячи студентов учились, думали и готовы были отдать жизнь за свободу и национальную честь Китая, за свободу и просвещение народа.

Чен сразу вступил в несколько организаций: в «Общество народного образования», которое организовывало кружки грамотности для бедноты и кружки громкого чтения газет для народа, в «Постоянное дискуссионное собрание» и в «Общество изучения русско-китайской культуры».

Он презирал тех, кто занимался футболом, баскетболом, волейболом и тениссом, кто думал о мировых рекордах мяча и ракетки. Он был высок, худощав, с горящими глазами.

После завоевания Шанхая войсками южан демократическая молодежь Китая обрела крылья. Рабочие профсоюзы, объединения крестьян — во всем этом принимали участие студенты. Чен оказался во главе «Общества народного образования». Лин Дун-фын, который в это время сблизился с несколькими видными иностранцами, выслушал от них осторожные замечания по поводу сына: молодежь Китая, и в частности его сын Чен, шли сами и вели народ к пропасти.

Лин Дун-фын вызвал сына в Шанхай. Он встретил его в своем родовом доме, сидя в своем родовом кресле и сказал, что сыну пора кончать студенческие дела, что ему приготовлено место уполномоченного по земельным претензиям крестьян, то есть место фактического помощника отца.

Сын отказался. Да, он считал желательной для себя эту должность, но только после действительного окончания университета и не в качестве помощника отца!.. Потому что зачем отец назвался своим старым именем, почему он живет в своем старом доме, почему о нем ходят нехорошие слухи?.. В частности, о нем говорят, что он стал дружить с японцами и американцами?!

Лин Дун-фын опустил глаза. Он не хотел выдать сыну того страшного возмущения, которое охватило его. Он подавил в себе бешенство. Он сказал тихим голосом:

— Если не хочешь быть помощником, возвращайся в Пекин, но помни...

Он не кончил, встал с кресла и вышел в другую комнату. Должно быть, он ждал, что сын бросится за ним, попросит у него прощения и вступит в обычную в Китае семейную артель, где старший в роде занимает наивысшее в служебной иерархии место... Но сын вернулся в Пекин.

Правые гоминдановцы изменили революции и захватили власть. Они захватили ее в тот момент, когда рабочие на фабриках концессионеров потребовали права на жизнь.

Они не поддержали рабочих. Они позволили японцам и англичанам расстреливать китайцев...

Когда окончательно выяснилась измена отца, Чен всенародно отрекся от него. Он выступил на митинге в университете и написал письмо в газету.

Больше у него не было отца. Предателя революции он не мог считать своим отцом.

Лин Дун-фын никак не отозвался на поведение сына. У него просто не было сына. С удесятеренной силой предался он своей новой деятельности: преследованию левых, своих недавних друзей и единомышленников.

Он был во главе трибунала, судившего революционеров, всем арестованным предъявлял он обвинение в коммунизме и подписывал смертные приговоры. Он не пощадил своего кантонского друга, учителя Лай Фу-аня, который приютил его в Кантоне, бедного и никому не известного, с которым немало провели они совместных ночей, открывая друг другу души, жаждущие справедливости. Говорят, что Лии Дун-фын особенно беспокоился, есть ли среди арестованных его друг. Он присудил его к смертной казни, отказав ему во всяких ходатайствах. И чтобы друзья Лая не могли подкупить тюремщиков и палачей, он приказал обезглавить его немедленно тут же, во дворе суда.

Перед смертью Лай, стоя со связанными руками у ямы, куда должно было свалиться его обезглавленное тело, сказал, обращаясь к любопытным, жадным до кровавых зрелищ:

— Если на земле существуют чудовища, подобные Лин Дун-фыну, то честный человек не в состоянии их понять. Подобное предательство, лицемерие и подлость вне того, что постигает человек.

Палач чмокнул губами и поставил его на колени.

Комиссар Гоминдана в деревне, Лин Дун-фын наводил порядки в течение года.

Его больше не интересовал лозунг, который он столь пламенно защищал: «пахарь должен владеть своим полем». Он наводил порядки и навел их так, что стал владельцем обширных земель.

Если бы голова учителя Лая держалась на своих плечах, бедный учитель опять стоял бы перед невозможностью понять подлость человека.

И всюду и везде Лин Дун-фын выступал теперь как противник коммунизма.

У него теперь были не только его старые фабрики, но и много новых, и он был жесток и беспощаден с рабочими. Ни на каких митингах он больше не выступал. Он хотел богатеть и ненавидел всякого, кто мог ему помешать.

В своей личной жизни Лин Дун-фын был суров. Даже в свободное время он отворачивался от излюбленных утонченными предками радостей: от цветения садов, от бледного лунного серпа над крышами храмов и камышами рек. Он даже шел мимо женской любви. У него теперь всего навсего была одна жена, женщина высокая, с худенькими плечами и длинными губами. К сожалению, она не была способна рожать, а ведь он больше не имел сына.

Однажды, отдыхая, Лин плыл по Ян-цзы. С берегов тяжелый шелковый парус джонки казался пурпурным закатным облаком. Люди останавливались и смотрели из-под соломенных широкополых шляп на путь счастливого человека.

В полдень на джонку нанесло лодку. Она плыла боком, парус беспомощно трепыхался. Лин Дун-фын увидел на носу голого двухлетнего мальчишку. Тот свесил за борт голову и руками старался дотянуться до воды. Пятки его жестких ног горели под солнцем. Лин Дун-фын увидел и его мать. Она, по всей вероятности, умерла только сегодня. Черная голова упиралась в мачту, руки подвернулись, левая нога лежала на лавке.

— Цепляй! — кинул Лин рулевому.

Пурпурный парус дрогнул, река зашипела вокруг джонки, багор протянулся и схватил лодку железным пальцем. Мальчишку приняли на джонку, лодка с мертвым грузом двинулась дальше.

Лин сидел на корточках перед мальчишкой, смотрел в маслины глаз и улыбался: теперь у него был сын.

ВЕТЕР С ЗАПАДА

Двухэтажный кирпичный дом в Хай Шэнь-вее. Оштукатурен, желт. Штукатурка местами отпала. На линии, разделяющей этажи, длинная, во весь дом, железная вывеска: «Торговый дом Гу Хан-ки».

Впрочем, торгового дома Гу Хан-ки давно нет. Он отцвел, как и все иные торговые дома. Хотя еще недавно, еще несколько лет назад, здесь кипела скрытая, невидная, но буйная жизнь.

В магазинах торгового дома продавали веники, щетки, умывальники, керосиновые лампы, посуду и гвозди. Но из задних дверей зеленщики и разносчики рыбы выносили плоские мешочки с опиумом, а из ворот выезжали извозчики с прилично одетыми купцами, хозяевами объемистых корзин и чемоданов, подкатывали к маньчжурскому поезду, и пассажиры доставляли в Харбин драгоценные уссурийские меха. Сейчас от торгового дома осталась вывеска и представитель Тао-фан. Чего ждал он и прочие представители шанхайских, харбинских и тянцзиньских фирм? Дела, которые они сейчас вели, никак нельзя было назвать делами: они в самом деле стали торговать вениками, посудой и гвоздями.

Сегодня в пустующую просторную контору Гу Хан-ки собралось много людей. Все гости были почтенны, в шелковых та-пу-ше, в серых и черных раскидных куртках. У каждого на шелковой тесьме из-под куртки болтался веер. Головы украшали круглые черные шапочки. Несколько человек было одето по-европейски. Среди них выделялся серьезностью и худобой Лин Дун-фын.

Присутствующие, разговаривая между собой, время от времени взглядывали на него: большинство встречалось с ним впервые, большинство не знало точной цели его приезда. Но все знали, кто такой Лин Дун-фын. И не мог же Лин Дун-фын приехать по случайному, малозначащему делу.

Лин Дун-фын сидел в кресле у окна рядом с сотрудником консульства Чан-коном. Отсюда виднелась часть немощеной улицы, куски деревянных тротуаров, прохожие... Изредка открывалась входная дверь, и человек пропадал в сыром, прохладном помещении лестниц.

Тао-фан подошел к Лин Дун-фыну:

— Больше некого ждать, все в сборе.

— Очень хорошо, — кивнул головой Лин. — Распорядитесь прикрыть двери и прочее.

«Прочее» было сделано. Через несколько минут на ближайших перекрестках, вдоль соседних домов и у самого дома появились отдыхающие китайцы. Они сидели на камнях, столбах, скамеечках, стояли, прислонившись к стенам и заборам, курили и равнодушно смотрели по сторонам.

Лин Дун-фын встал, оглядел три десятка людей в дорогих костюмах и оказал:

— Почтенные и старые друзья! Мою беседу с вами я начну словами известной песни:

Ветер дует с запада. Увы, какая скорбь!

Ах, Срединная империя не более, как царство мертвых.

Однажды ночью явились татары верхом на своих конях.

Увы, их было так много, что страна, казалось, покрылась пылью.

Едва только взошло солнце, нас принудили переменить даже наши одежды,

А вечером нас превратили в солдат-рабов.

О горе! Повсюду мрак. Некому слова сказать,

Плач раздается в горах.

Повсюду видны лишь белеющие кости.

Увы, какая скорбь! Да, мы

Только царство мертвых!

— Конечно, вам знакомы эти слова? Эти стихи мы пели тогда, когда свергали маньчжуров. Старые, уважаемые друзья, о встрече с которыми я так долго мечтал! После свержения маньчжуров произошли события величайшей важности: новый враг вознамерился поработить нас. Опасность была грозна, почти смертельна. Среди нас оказались люди, покорные западному ветру. Снова! Вы слышите! Но мы во-время спохватились. Однако праздновать победу рано. Западный ветер не утих.

Легкий румянец ударил в щеки Лина, голос стал полнее, движения величественнее. Он заговорил о планах борьбы с западным ветром.

— Есть жила, по которой стекает в Китай зараженная кровь — КВЖД. Очень скоро китайская армия выбросит большевиков из Маньчжурии. Очень скоро русские патриоты перейдут Уссури и, как ножницами, отрежут Приморье. Уже и теперь патриоты заявляют о себе. Это смелые, решительные люди. Я вам прочту, что пишут советские газеты о них... Вот один смелый, решительный поступок.

Лин Дун-фын вынул из портсигара свернутую в трубку бумажку.

«Покушение на советского консула в Харбине.

Двенадцатого февраля, в три часа дня, в приемную генерального консульства СССР явился неизвестный русский в форме китайского полицейского. Неизвестный заявил дежурному сотруднику консульства, что он служит в третьем полицейском участке и хочет видеть генерального консула Мельникова, которого должен арестовать якобы по поручению полиции.

Возбужденное состояние неизвестного показалось дежурному сотруднику подозрительным. Он немедленно известил по телефону полицию и доложил Мельникову.

Когда Мельников вышел в приемную, неизвестный неожиданно вытащил из кармана револьвер и произвел два выстрела. Одна пуля попала в стену, другая — в перегородку, за которой находился дежурный сотрудник.

Сотрудники консульства обезоружили преступника и передали его прибывшим на место происшествия представителям полиции».

— Итак, русские патриоты готовы на все. Что же говорят иностранные газеты о большевиках в Китае?.. Они раскрывают большевистские тайны... Бывшая полоса отчуждения КВЖД, по их мнению, место, где действуют большевики. Что такое дорком, местком, женотдел? — спрашивает «Журналь де Шанхай». Это место, откуда большевики готовят завоевание Китая. Шанхайская «Норд Чайна дейли ньюс» сообщает, что Советский Союз хочет завоевать Китай. Все газеты кричат, что Советский Союз мечтает о войнах и завоеваниях. Первой жертвой должен пасть Китай.

Я приехал к вам, чтобы сообщить обо всем этом. Но, если бы я сказал вам только это, вы могли бы устрашиться. Не страшитесь, все обстоит благополучно. Красная Армия не завоюет Китая, потому что с Китаем весь мир. И прежде всего, англичане и американцы. Особенно американцы! Я хочу сообщить вам, что они друзья. Они поддержат нас всем — деньгами и пушками. Я хочу сказать, как все начнется. Русские патриоты перейдут Уссури и, как ножницами, отрежут Приморье. Старые друзья спросят: что будет потом? Потом в долинах «Хребта больших западных гор» — Сихотэ-Алиня, на равнинах Уссури будет русская народная республика. Туда съедутся миллионы русских эмигрантов, туда побегут из Советов. Богатая, грозная Уссурийская республика! Богатая рыбой, рисом, лесом, золотом, нефтью, серебром и железом. Грозная — союзом с Китаем и Америкой. Старые друзья спросят: что будет дальше? Нет, они не спросят, — они знают сами.

Худое, бледное лицо Лина не казалось уже ни худым, ни бледным. Он говорил, что скоро Китай вернет себе былое могущество и как раньше станет повелителем стран и народов. Тогда китайские купцы будут хозяевами рынков и людей... Китайские купцы Владивостока станут богаче американских купцов.

— Но, — сказал Лин, — для достижения всего этого от вас требуются некоторые усилия.

Он внимательно осмотрел все эти худощавые, полные и толстые лица, глаза, при его последних словах вдруг выразившие беспокойство, руки, вдруг в замешательстве потянувшиеся к веерам.

Лин усмехнулся.

— Я думаю, что вы так же, как и я, в ожидании событий чувствуете радость. Что у вас, как и у меня, чешутся руки от желания поскорее пустить их в ход. Поэтому сообщаю: наш план одобрен в Шанхае. Мы здесь, во Владивостоке, подготовим завтрашнему фронту тыл. Для этого мы должны научить китайских рабочих Владивостока, что они должны думать не о деньгах на лишнюю пампушку, а о Китае. Пусть они знают, что сейчас они должны требовать не увеличения заработка, а с трепетом делать все, чтобы в предстоящей борьбе победил Китай. Когда Китай победит, им будет хорошо. Никто не помешает им стать хозяевами мастерских, в которых работать будут русские. Забастовка же во Владивостоке в то время, когда Китай готовится к удару, — это преступление, которое никому нельзя простить. Бастует предприятие за предприятием! Что это такое? Пусть хозяева мастерских несколько уступят, пусть покажут, что рабочие и хозяева в Китае одно. В других странах, может быть, и не одно, а в Китае одно. Вы должны внушать, что все разговоры русских о рабочей солидарности — вздор, что русские о ней только болтают, а делают то же, что и другие народы. Для этого есть очень простой путь, дорогие друзья, и я удивляюсь вашей бездеятельности. Во Владивостоке немало русских патриотов. Они бедны, они нуждаются в деньгах, они горят жаждой деятельности на пользу родины.

— Что вы предлагаете? — спросил тоненьким голосом Тао-фан. Он был толст, грузен, шелковый синий халат струился на нем в свете вечера, как вода. — Мой старый друг приехал из Шанхая, он не имеет представления, что такое ГПУ — эта организация с китайским именем. Неужели вы думаете, что она позволит вам распоряжаться во Владивостоке?

Тучи налетели на присутствующих.

— Это невозможно! — раздалось со всех сторон. — Выступать в Харбине — конечно! Но здесь, во Владивостоке?!

Почтенные люди, только что выслушавшие широкие планы, которые могли вдохновить и мертвых, пожимали плечами, недоумевали, противились, негодовали.

Ни одного бодрого взгляда, ни одной боевой улыбки, ни одного жеста, обозначающего желание вступить в борьбу.

— То, что я предлагаю, вполне разумно, — упрямо сказал Лин. — Действовать, действовать и действовать! Вот наш лозунг.

— Я сторонник старого моего друга Лин Дун-фына, — сказал сотрудник консульства Чан-кон. — Я сторонник действия, а не сна. Я сторонник грязных от труда рук, а не чисто вымытых. Я любитель зрелища: побежденный враг ползает у моих ног, и я снимаю с него голову, как спелую дыню со стебля. Действовать, дорогие друзья! Китай довольно созерцал упоительные красоты и благополучие природы. Забыть надо старую любовь... Вот пример из практики моего друга Лин Дун-фына. Во время последних событий в Шанхае, когда рабочие восстали против руководства Гоминдана, когда еще неизвестно было, кто победит, правые или левые, а войска левых шли на Шанхай, Лин Дун-фын созывает промышленников, коммерсантов, купцов, помещиков и детей помещиков. Он задает им вопрос: — Готовы ли вы выступить против беспощадного и вероломного врага, против новых татар? И цвет Шанхая ответил Лин Дун-фыну: — У нас нет оружия, мы не организованы для борьбы... Что можем мы сделать? Мы не чувствуем в себе мужества сойти с пути мирной деятельности! — И, отвергнув голос мужества, цвет Шанхая прибег к старому, испытанному в нашей стране способу — подкупу. Они подкупили Чан Кай-ши! Сумма была огромная, им в этом деле помогли иностранцы. Хорошо, что Чан Кай-ши оказался доступен деньгам. Но, дорогие друзья, этот прием сомнителен. Сомнителен с тех пор, как, по мысли Чен Ше-тона, этого выдающегося ученого и моралиста, книга которого «Поощрение к знанию» — руководящая книга всех образованных людей, Сен-вену предложили пост высокого мандарина и миллионы взамен отказа от революции... Вы все знаете, что из этого вышло: Китай замер при виде необъяснимого поведения политического вождя — он даже не расслышал нашего предложения! С тех пор, как эта новая порода людей вторглась в жизнь страны, не годен этот старый путь. Я прошу Лин Дун-фына разработать план борьбы: китайцы Владивостока должны быть здоровы!

«Сумасшествие! — подумал У Чжао-чу, — а за все придется расплачиваться нам».

Лин Дун-фын коротко намечал план действий. Представители высокого человечества сидели подавленные. Никто больше не задавал вопросов, никто не спорил. Худой шанхаец Лин свалился, как судьба. Как можно незаметнее, они стали покидать помещение.

Лин Дун-фын вышел на улицу через час. Он чувствовал прилив энергии, которую испытывал всегда, принимаясь за большое дело. Потянул носом соленую свежесть вечера и пошел, не торопясь. Его интересовало одно советское предприятие: рабочая коммуна китаянок. Может быть, ему не следовало бы туда заглядывать, может быть, следовало бы соблюдать большую осторожность, но Лин вступил в тот период лет, когда имя человека произносится с уважением, когда мысли и поступки его полноценны, когда он может позволить себе роскошь свободных и опасных поступков.

Коммуна на Семеновской улице. Лин повернул во двор, прошел мимо торговцев чулками, гребешками, маленькими зеркальцами и дешевыми конфетами, миновал кухню харчевки, где варились супы из коровьих желудков и парились на деревянных решетках серые пампушки.

Грязная, вонючая лестница, мусор, плевки, следы ног, куски пищи. Взад и вперед снуют жильцы, обмениваясь репликами.

Лин тихо отворил дверь во втором этаже.

Два десятка китаянок, в черных куртках, в черных шароварах, кроили, шили, разговаривали. У них были блестящие черные волосы, узлы на затылке, чолки, старательно расчесанные на лбу, полные лица, тонкие губы и хорошие зубы. Они были веселы, работали и говорили.

Лин Дун-фын тихо вошел и осмотрелся. Но как он ни тихо вошел, на него оглянулись. На него смотрела молодая китаянка в юнгштурмовке и приземистый русский в кепке, вздернутой над курчавыми волосами.

«Несколько хуже, — подумал Лин, — но тем лучше».

Девушка в юнгштурмовке и русский стояли рядом с главой коммуны. Опытный глаз Лина по дородности и важности женщины сразу угадал хозяйку. Он пошел к ним, весело улыбаясь.

— Здравствуйте, — сказал он по-китайски и по-русски. — Я приехал посмотреть на образцовую женскую коммуну. Я из Хабаровска, корреспондент «Гуэнь Чжи-дунь»[12].

— Здорово! — протянул руку Троян, — мы за тем же... Русские и китайские писатели прилетели сюда, как пчелы в цветник.

— Очень хорошо, замечательно! — осмотрелся Лин.

Он испытывал в этой комнате чувство веселящей жестокости. Всех этих женщин нужно было обезглавить. А эту молодую, крепкозубую, огненноглазую...

Но он не додумал своей мысли, он спрашивал, отвечал, смотрел. Кое-что он набрасывал в блокнот, чтобы потом, в уединении комнаты и ночи, написать обстоятельную корреспонденцию.

— Трудовой коллектив «Красные цветы» родился на моих глазах, — говорила Хот Су-ин. — И если товарищ из «Гуэнь» не протестует, я буду рассказывать по-русски, потому что он по-русски понимает, а русский журналист по-китайски не понимает. Или пусть он сам поговорит с председательницей «Красных цветов».

Председательница «Красных цветов», с полными щеками, подступающими к глазам, ни слова не понимала из того, что говорила Хот Су-ин, но улыбалась и кивала головой.

— Я с удовольствием буду слушать по-русски, — сказал Лин.

Чтобы не мешать работающим, они прошли в соседнюю комнату с нарами в два этажа.

— Здесь живут двадцать пять освобожденных рабынь, — торжественно подняла Хот Су-ин свою руку, — двадцать пять освобожденных от власти отцов, мужей и купцов.

— Кто эти истинные счастливицы, — начал Лин, — как они пришли сюда, что сделали они со своими мужьями и детьми?

И опять Лин ощутил приступ веселой жестокости: женщина бросила мужа и ребенка! Хранительница семени! Что более противоестественно и чудовищно?

— В коммуне двадцать молодых, пять постарше. Большинство пришли сами. Вот эта, маленькая, тоненькая, сейчас она садится за крайнюю машину, пришла избитая, опухшая. Ей двадцать два года. С мужем прожила десять лет. Муж — совладелец мелочной лавочки на Пекинской — на-днях проигрался. Чтобы поправить дела, продал жену товарищу. Она не согласилась, тогда он ее избил, а когда и это не помогло, бросился на нее с ножом.

— Сейчас она довольна?

— Еще бы! Биографии у всех схожие. Китаянок во Владивостоке мало, домов терпимости нет, мужья делают выгодные дела. Если у мужчины есть жена, особенно если две, он устраивает в своем доме маленький притон разврата и живет припеваючи. Сначала женщины сопротивляются: все они выходили замуж, собирались рожать детей и жить, как полагается замужней женщине, но потом они покоряются, привыкают и превращаются в проституток. Бывают и трагедии. Позавчера к постовому милиционеру прибежала Сливовый Цвет. Она ехала из Харбина к мужу. Рядом с ней в вагоне возвращался во Владивосток купец. Город незнакомый, молодая женщина просила совета у соседа. Сообщила адрес мужа, его имя. «Как же, я его знаю, — обрадовался купец, — мы — компаньоны. Я вас привезу прямо к нему». Чего лучше! Привез. Сидит Сливовый Цвет в лачуге и ждет мужа. Целый день ждет. К ночи вернулся купец с друзьями. Плохо пришлось верной жене: не помогли ни вопли, ни слезы. И так целый месяц. За месяц она освоилась с городом, кое с кем сговорилась и вот позавчера рано утром подошла к постовому и потребовала: «Милицья, милицья!» Она больна и пока в больнице. Наслышалась она всяких историй и больше не склонна искать своего старого мужа. А есть страшные истории и другого рода. Видите у окна шьет полная женщина с красной лентой на шее. Она родилась и выросла в простой маньчжурской семье, ноги у ней остались нормальными, она ходила, как все люди. Выдали ее замуж в семью лавочника в Никольске-Уссурийском. Попалась ей злая свекровь. Свекровь, как все женщины, всю жизнь была рабыней: подчинялась отцу, потом мужу, после смерти мужа — сыну. Но рабыня мужчин, она была в своей семье госпожей женщин, на них она могла сорвать свое рабье забитое сердце. Она увидела здоровые ноги невестки и пришла в ярость. Когда сын уехал за товарами, она схватила невестку и стала у взрослой женщины пригибать пальцы к пяткам и бинтовать ноги. И чтобы утолить свою ненависть до конца, она насыпала в бинты битого стекла. В таком виде она заставляла ее ходить. У несчастной сделалось заражение крови. Совершенно случайно вмешались русские товарищи, и женщину удалось спасти от смерти.

— Так, так, — заговорил Лин Дун-фын, — нравы грубые и жестокие. Женщина начинает распоряжаться своей судьбой, все понятно. Очень хорошо, замечательно. Если редакция согласится, я напечатаю большую статью. Все понятно. Значит, эти женщины в коммуне никогда уже не будут иметь мужей?

Хот Су-ин взглянула в его прищуренные глаза.

— Если очень много кушать сладкого, захочется кислого, товарищ из Хабаровска.

— А вспоминают ли они когда-нибудь Конфу-дзы и его изречения?

— Вспоминают, — вздохнула Хот, — когда нечего делать и когда хочется посмеяться.

— А вы где живете, вы что делаете, кто ваш отец? Вы замечательная девушка!

— Сколько вопросов, — покачала она головой. — Только обо мне, пожалуйста, не пишите. Я — Хот Су-ин, или, как зовут меня русские, Наташа, кончила девятилетку, живу у отца, дел больших пока не делаю.

— Мужа нет?

— Му-жа? Я не собираюсь замуж.

Девушка улыбалась, улыбка показала крепкие, редко расставленные зубы; улыбка показала, что овал ее лица хорош и цвет его, цвет ананаса, тоже хорош.

«Тебя можно назвать Ананасовый Цвет, — подумал Лин, — прекрасное, чудовищное существо».

— Меня особенно трогает то, — сказал Лин, — что женщины так легко расправляются с теми законами, которые в течение тысячелетий составляли основу Китая. Это прекрасно. Ни мужей, ни свекровей, ни детей! Швейные машинки и смех. Отлично!

Хот Су-ин с удивлением посмотрела на него. Он был совершенно серьезен.

— Остальное вы сами увидите, — сказала она, — я должна идти.

— Да, пора! — встрепенулся Троян.

Небо гасло, а он все-таки хотел проехать в залив на шлюпке, чтобы там, на просторе, заново обдумать все сегодняшние впечатления.

— Я еще останусь, я сделаю запись, — заметил Лин. — Приношу благодарность за помощь.

В воротах, на лотках уже горели толстостекольные пузатые фонари, купцы торжественно сидели около товаров, изредка от безделья, а также для большего прельщения покупателей перекладывая шнурки, гребенки и носки. По немощеной ухабистой улице двигалась толпа.

Над улицей, над продающими и покупающими, над грязными домами и затхлыми дворами догорал закат. Он уходил за сопки, смешивая с огнем воду залива, бросал пригоршни пламени в окна кирпичных двухэтажных домов. Лицо у Хот Су-ин стало медным. Троян осторожно взял ее под руку.

— Очень рад путешествию с вами... Женщины в коммуне!.. Недаром мой коллега с такой яростью водил карандашом в своем блокноте... Вы сейчас куда?

— В клуб — там организуется ликбез.

— Пошел бы с вами... Но это будет уже чересчур... Надо сначала освоить все то, что я проглотил сегодня... А замуж вы на самом деле не собираетесь, милая Хот Су-ин, или вы это говорите просто так, как говорят все девушки?

— Не знаю, — сказала она тихо. — У любви суровые законы... Я посвятила себя борьбе. Как быть женой и матерью? Не знаю...

Она протянула маленькую ладонь.

Шаланды в гавани спускают паруса, закрепляют якоря, команды на берегу или на корме под банками из-под бензина, превращенными в печки, раскладывают огонь: наступает долгожданное время еды.

Широкая, мерная волна шла из океана. По тому, с какой легкостью она поднимала лодку, ощущалась в ней могучая тяжесть. Поверхность ее была прекрасна: искусно отполированная светлоголубая сталь катилась к берегам.

Над западными горами висела худая бурая туча. Из глубины неба в нее натекала синева, и туча, как губка воду, впитывала синеву и из тощей и бурой становилась пышной и синей.

Поэт гнал лодку в море. Чувства его были приподняты. Хотелось написать прекрасную книгу и вместить туда весь мир: человека, море, воздух. Написать одну книгу и чтобы она осталась навсегда. Книгу о мире и о борьбе. Книгу о любви и суровости. Книгу о непреклонности и о прощении. Как вместить все это в одну книгу? Мир и преображающий его труд человека! Труд человека! Есть ли чудо более удивительное и торжественное?

И чем далее уходили берега, тем спокойнее и яснее делалось у него на сердце. Он видел перед собой дорогу жестокой непримиримой борьбы и сладость победы. Новые люди, с которыми он столкнулся сегодня, были залогом этого грядущего величавого мира.

После ухода девушки в юнгштурмовке и русского журналиста Лин вынул блокнот и набросал для виду еще несколько заключительных иероглифов. Затем, пробравшись через столы к председательнице, поговорил с ней. Он вынес впечатление, что женщина глупо счастлива. На улице Лин отдался прерванным думам об Ананасовом Цвете.

Не вступая в близкие отношения с женщинами, Лин все же любил их красоту. Она возбуждала в нем холодное удовлетворение, подобное удовлетворению от красоты снежной вершины или искусно взращенного цветника.

Сейчас, думая о девушке, он почувствовал, что полное удовлетворение от ее красоты он получит тогда, когда приведет ее к смерти.

«Тебя обезглавят», — думал Лин, всматриваясь сузившимися глазами в картину казни. Он переживал чувство охотника, идущего по следу за прекрасным зверем. И чем прекраснее зверь, тем больше у охотника желание убить его.

ЛЕЙТЕНАНТ ГАСТИНГС

Лейтенант Гастингс, тот, о котором секретарь консульства говорил Яманаси, сошел на берег и, сунув руки в карманы, двинулся к Ленинской.

Темносерая вечерняя бухта чуть слышно шевелилась у причалов, облизывая теплые бетонные массивы. Паровоз, предостерегающе вскрикивая, гнал к пакгаузам вагоны. Пахло солью, едким запахом джутовых мешков, но вместе с тем свежестью и чистотой, которые всегда бывают у моря.

Впрочем, Гастингса мало занимали запахи, источаемые морем. Он закурил сигарету, глубоко затянулся, вышел мимо пыльного истоптанного городского сада на Ленинскую, постоял на углу, окинул взглядом праздничную вечернюю толпу и пошел к Интернациональному клубу моряков.

Из Америки он выехал недавно. Все прекрасно в мире, когда человек хорошо зарабатывает, а ему предстояло зарабатывать отлично: он вступил партнером в многообещающую игру, которая состояла в том, что Америка должна завладеть Маньчжурией. Тридцать пять лет назад Америка начала подбираться к Маньчжурии. Во время интервенции в Приморье ей почти удалось наложить руку на КВЖД, но помешали японцы, зорко следившие за каждым шагом американцев. Тогда Америка не имела того, что имеет сейчас, — не имела китайской армии.

Царскую армию разбили японцы. Красную Армию разобьют китайцы Чжан Цзо-лина.

Гастингс медленно поднимался по уличной лестнице возле универмага, некогда принадлежавшего фирме «Кунст и Альберс», разглядывая товары в витринах и свое собственное туманное отображение в стекле. Две девушки, держась под руки, прошли мимо него. Ему понравились их здоровые лица и красные губы, произносившие слова, к сожалению, на чужом непонятном языке. Он оглянулся и несколько минут, пока они не затерялись в толпе, смотрел им вслед.

У почты пересек улицу и вошел в Интернациональный клуб.

Читальней не заинтересовался, биллиардом заинтересовался, но кия не взял и проследовал в шахматную комнату. Русский матрос играл против англичанина, их окружали любопытные.

Любопытствовал и высокий благообразный китаец, одетый в серый шевиотовый костюм.

Гастингс тихо сжал его локоть, потом стал смотреть на доску, но в шахматы он не играл и поэтому смотрел, ничего не понимая.

— Что ж, пойдем, — сказал он благообразному китайцу, и они неторопливо направились к выходу.

— Всегда здесь толкучка, — заметил Лин Дун-фын. — В ресторане удобное место.

— Э, в ресторане! — неодобрительно пробормотал Гастингс. — Может быть, еще в саду?

Сумерки сгущались, зажглись фонари. Трамваи с тяжелым надсадным гудением взбирался к почте.

— В таком случае пройдемся, — предложил Лин: — Погода хорошая.

Они поднялись мимо садика Завойко к ПЭТу — промышленно-экономическому техникуму, а оттуда повернули к недостроенному костелу.

Во все время пути — то по гулким деревянным мосткам, то прямо посреди улицы — говорили о пустяках...

— А вот я не знаю ничего лучше того квартала в Шанхае, где у вас содержится женская молодежь, — говорил Гастингс. — Знаете, девочки в десять-одиннадцать лет обучены таким таинствам... В сущности, младенцы и уже!.. — он прищелкнул пальцами. — В этом с вами не сравнится ни один народ.

— У меня интересы в другом, — заметил Лин.

— Но, но, но... здесь у всех одинаковые интересы.

Они прошли за костел к обрыву сопки. Широкое звездное небо раскинулось над сопками, звезды точно сыпались на перевалы, на дома, на бухту и проливы, сыпались и смешивались с неверными зыбкими земными огнями.

— Я очень рад видеть вас во Владивостоке, — проговорил Лин.

Лейтенант засмеялся.

— Мы теперь как близнецы, неправда ли? Общее дело, общие надежды. В Америке на Китай надеются, как на самих себя.

Они стали говорить о Чжан Цзо-лине, к которому от Чан Кай-ши уже отправился советник. Кроме него американцы обещали прислать инструкторов.

— В Мукдене любят немецких инструкторов, — заметил Лин Дун-фын.

— Пожалуйста, сколько угодно...

От этой встречи Лин почувствовал удовлетворение. Приезд Гастингса во Владивосток обозначал, что друзья Китая весьма заинтересованы в тех событиях, которые вскоре должны произойти. Это вселяло уверенность в благополучном исходе замышленного.

Его не беспокоило то, что не только американцы, но и японцы с момента своей знаменитой революции Мейдзи упорно тянут к Маньчжурии руки. Китай должен воспользоваться лукавыми друзьями, чтобы встать на ноги.

ОБРЕТЕНИЕ

Троян получил записку от Краснова:

«Если у вас будет время и желание, приходите в воскресенье утром: Набережная 10, квартира 1. Там живет Вера Гомонова. Я буду тоже. Задумали одно предприятие».

В воскресенье поэт собирался на Набережную.

В его комнате было много солнца, оно пробралось на цветистые обои, на печь, на этажерку с книгами, на стекло письменного стола, превратив его в озеро.

На столе лежали листки «Китайских очерков». Был описан Хай Шэнь-вей, повседневный быт китайской сапожной мастерской, забастовка подмастерьев и приведены истории нескольких китайских рабочих, волнующие своей трагической простотой.

Написанное ему удалось, в душе было умиротворение, и сами собой стали набегать строки стихотворения:

На базаре, под зонтом, седой китаец,

На лотке — арбузы, помидоры и сливы.

И над ним, над базаром, волнистая туча

Омочила подол в хороводе залива.

У китайца глаза — неподвижность и вишни.

Как у женщины, руки худы и тонки.

Я иду и смотрю, и мне кажется, вечно,

От создания мира, был он таким.

Он все больше и больше думал о китайцах. Он прочел о них все, что было в городской библиотеке и в библиотеке «Общества изучения Амурского края». Китайцы были умный и упорный народ. Они создали в свое время замечательную систему житейской мудрости. Уже во времена Ниневии и Вавилона они имели свое государство, и это государство существует до сих пор. Однажды русский мыслитель спросил китайского мыслителя: чем он объясняет такое долголетие Китая?

— Китай никогда не вел наступательных войн, — ответил китаец. — Он сохранял, а не уничтожал цвет народа.

«Да, именно, — думал Троян, — не вел наступательных войн!.. Конечно, в Китае будет страшная борьба. Привычек и обычаев, сложившихся в течение тысячелетий, в один год не преодолеешь. Борьба будет жестока, беспощадна, все темные силы мира будут поддерживать темные силы Китая, потому что тьме очень страшен молодой, полный сил и здоровья четырехсотмиллионный народ».

Троян вышел из дому.

Под окном росли маленькие березы. Земля на прошлогодних клумбах, пока интересовавшая только кур, выгоняла наивные зеленые нити. На противоположной стороне улицы, на скамеечке, сидела беременная женщина, подставляя солнцу молодое отяжелевшее тело.

Гомонова жила над купальнями. Первый этаж дома — гранитный, второй — деревянный. Окна — на залив, в восемнадцатикилометровую ширь, в мягкие линии древних изветренных гор. Целый день в заливе — шаланды с черными тяжелыми парусами, медлительные и важные, как австралийские лебеди. А к вечеру над горами, над заливом — закат... Самому равнодушному человеку трудно оторвать от него глаза.

В маленькой, светлой комнате на старом кожаном диване сидели Медведица, Краснов и Гомонова.

Вопрос, ради которого они собрались, возник после производственного совещания на бочарном заводе. Краснов далеко провожал Свиридова. Они отмерили Луговую, свернули на Светланку.

Разговаривали о том, что делается в Советском Союзе, что даст пятилетка, и о том, что на заводе нехватает рабочих рук.

— В старое время, Краснов, Дальний Восток был окраиной и на нем все происходило так, как на всякой другой окраине, с опозданием против центра на десяток-полтора лет. А вот теперь нет окраин, Москва теперь не за десять тысяч верст, а рядом, и с Владивостока она спрашивает столько же, сколько и с самой себя. Нет рабочих рук. Положение исключительно тяжелое, но неужели безвыходное?

Они проходили мимо фонаря, и Краснову казалось, что глаза Свиридова светятся сами по себе, светятся весело, задорно, от преизбытка силы.

На скамейке у ворот сидели женщины и шелушили китайские орехи. Молодые женщины, они разговаривали между собой тихими свежими голосами и разглядывали прохожих. На противоположной стороне из открытого окна, рядом со столовой инвалидов, неслись звуки баяна. Знакомая партизанская песня удивительно соответствовала и теплой весенней ночи, и тому, что происходило в душе Краснова, и разговору его со Свиридовым. И о самом главном Свиридов сказал так, что у Краснова создалось впечатление, будто эта мысль пришла в голову ему самому, Краснову.

— Ну вот, видишь, — посмеивался Свиридов, — сил-то у нас неисчерпаемо... Ведь превосходная мысль, не так ли? Знаю, что не легко, а превосходная... и уже в Советском Союзе осуществляется... Так неужели у себя во Владивостоке мы окажемся беспомощными?

— Да что вы, Николай Степанович! — Краснов размахивал от возбужденья руками. — В самом деле, ведь это знаете что... столько возможностей!..

— А как ты думал? Вот это и есть настоящее осуществление ленинского завета. Ты представляешь себе, Краснов, когда это случится в масштабе всей страны, это и будет подлинное раскрепощение. Конечно, на первых порах трудно: и непривычно, и одно с другим не сойдется. Но идея родилась у тебя великолепная. Мы в обкоме ее всячески поддержим, так и скажи Гущину. То есть сразу не говори, пусть сам обо всем помозгует, а потом, когда придет к правильному выводу, ты и скажи: мол, и Свиридов про это уже знает и обещал поддержать.

Они дошли до сквера, за которым правая сторона Ленинской круто лезла на сопку, а левая мирно струилась у кирпичной стены флотского экипажа. Приближался трамвай. Свиридов протянул Краснову руку. Краснов подождал пока Свиридов вскочил на площадку вагона, кондукторша дала отправление, и трамвай побежал к Мальцевскому базару.

Краснов возвращался широким шагом, ему хотелось быстрее идти, глубже дышать...

...И вот сегодня инициативная группа собралась у Гомоновой.

Троян запоздал, и вопрос в сущности был решен до его прихода.

Вере, которая рассказывала о нем поэту, он казался то слишком смелым и обреченным на неудачу, то ничуть не смелым, а самым законным и естественным.

В самом деле, китайская бригада, пополнившись новыми рабочими, поднимала выработку процент за процентом. Сколько ни шарили Мостовой и Святой Куст по баракам у переселенцев, сколько ни наведывались на биржу — они не выудили ни одного человека. А ведь вопрос не только в том, чтобы взять первенство. Вопрос в развитии советской рыбной промышленности.

Здесь, в маленькой комнате с окном на залив, решили: открыть детскую площадку, ясли и помочь женщинам — женам рабочих — поступить на завод.

— А ведь все выйдет, — сказал Троян, испытывая чувство, что вот он сейчас отправляется в неведомую и прекрасную страну будущего. — Плита, базары, грязное белье... Привычка к оковам! Сложно, сложно!.. Но — выйдет, должно выйти.

Потом Краснов и Медведица ушли. Следовало уйти и Трояну, но он остался. Остался, как ему казалось, по совершенно законной причине, чтобы ближе познакомиться с человеком, который рвал со многим старым.

В Вериной комнате пахло морем, не было ни флакончиков с духами, ни коробочек с пудрой. Фотоснимки покрывали стены.

— У вас хорошо, — кивнул он на окно и стены.

— Во Владивостоке везде хорошо.

— Мне, между прочим, рекомендовал зайти к вам Филиппов. Я вам хочу сказать, что я о вас думаю. Общеизвестна трагедия, которую вы пережили на пароходе; тут интересны обстановка и обстоятельства этого вопиющего злодеяния, вы здесь лицо пассивное.

Вера кивнула головой.

— Но, — сказал Троян, — нелегко уйти из староверской деревни. В этом случае нужно незаурядное мужество.

Вера откинула голову к подушке дивана. Поэт видел ее профиль, прямую, высокую кость лба, прямой нос и неожиданно мягкую линию губ и подбородка. Вера коротко вздохнула. Лицо ее побледнело.

— Да, староверская деревня, — сказала она. — Сколько высокомерия, жадности. «Все не люди, только мы, староверы, люди». А говорят о святости, блюдут свою душу.

Губы ее задрожали.

— Особенно, знаете, для нас, женщин... — Она рассказывала скупыми словами. Троян сидел, откинувшись к спинке дивана, думал — «много ей пришлось перенести» — и ощущал, как вместе с простым человеческим сочувствием в сердце к нему прокрадывается восхищение смелостью и упорством этой молодой женщины.

РАЗБОЙНИК НАПАЛ НА БРАТА

Яманаси поместился в консульстве, на углу Китайской и Пекинской.

Консульство — неведомой архитектуры. Низ его, сложенный из пористых каменных плит, напоминал замок нового времени; верх — из гладкого блестящего гранита с казарменными окнами — ничего не напоминал. На крыше, над золотой эмблемой в виде тучного подсолнечника, правил веслом каменный женоподобный ангел в длинной рубашке. Очевидно зодчий вспомнил о потопе и Японии определил роль ковчега, спасающего человечество.

Яманаси с секретарем занимали две смежные комнаты. Окончились последние торги. Проклятая «Уда» победила везде.

Семьдесят восемь участков перешли в ее руки и только двадцать два остались за «Мицу-коси». Господствующее положение на советском побережье, власть, могущество, задуманные планы наступления на Америку, на окончательное освоение Камчатки — все рухнуло.

Уже и теперь, хотя Яманаси все еще не сдался, акции фирмы падали с головокружительной быстротой.

Секретарь, не дочитав, давно бросил роман и составлял сводки и телеграммы.

Без пиджака, в бело-розовой рубашке, в резиновых нарукавниках, он склонял голову над стопками маленьких листков. Дело обстояло неважно. Банкротство «Мицу-коси» обозначало и его собственное банкротство.

Телеграммы, подписываемые патроном, требовали от правительства решительных мер.

Поведение «Уда» Яманаси называл предательством: выставить в таком свете японских рыбопромышленников! Преподнести большевикам зрелище японской драки! Иосида-сан, если он честный человек, должен к скверному имени «Уда» присоединить и свое собственное: это — результат его политики.

Советским властям Яманаси послал короткое требование: аннулируйте торги и назначьте новые — без участия «Уда».

Советское правительство также коротко отказало.

Японским промышленникам Яманаси написал открытое письмо, в котором предлагал во имя национальных идей, всегда дорогих японскому обществу, не продавать Советам ни одной бочки тары, ни одного кунгаса, ни одного невода.

Но японские промышленники молчали.

Вместе с камчатскими рыбалками и высоким курсом акций от Яманаси уходили авторитет и власть.

Утром он долго сидел в ванне. Вода обнимала его до шеи. Утренняя ванна всегда располагала его к доброте. Но сейчас он фыркал. Толстые губы поминутно сплевывали горячие капли, настойчиво попадавшие в рот, потому что ванна была слишком велика для его роста, — ноги не имели опоры, он держался на руках, напрягая ладони, и то и дело сползал.

На диванчике сидел секретарь и переводил статьи из русских газет.

Русские не скрывали своего удовольствия по поводу событий, происшедших в среде японских рыбопромышленников.

— Скотина Медзутаки, — начал было Яманаси, но неожиданно погрузился до ноздрей и хлебнул воды.

— Для кого делаются такие ванны! — закричал он. — Чтобы согреть для них воду, нужно выстроить отдельную печь, а в печи сжечь целую сосну... Бросьте газеты. Пусть они радуются, но Японии им не осилить. Если наше правительство не хочет нас поддерживать, мы поддержим себя сами.

Он вспомнил, как начинал дело ассоциации. Не было ничего: ни денег, ни материальной базы, но была предприимчивость и уверенность в себе. И он преуспел. Неужели же теперь он не найдет путей для того, чтобы отстоять свою жизнь?

— Уважаемый депутат парламента Самаки приезжал на торги, — сказал он. — С одной стороны, какая честь! А с другой, рыбья кость торчит из мешка. Разве я не понимаю, зачем он приезжал? Они боялись меня, боялись, что я не стерплю. Что там, где я появлюсь, все полетит вверх тормашками. Я очень рад, что почтенный Самаки скромно вернулся на родину и мне не нужно было изъявлять ему никаких знаков уважения. Большего позора я не видел: перед всем миром потворствовать «Уда», американским деньгам! Против нас, японцев! Что это такое? В таких случаях позволительно спросить: сколько вы получили, господин Иосида?

Дверь приоткрылась, вошла служанка.

— Не надо мыть, — сказал он, — не люблю глупых ванн.

— Господина Яманаси ожидает гость.

Девушка подошла к дивану, разложила в порядке одевания платье и выровняла носки туфель.

Яманаси вылез из ванны.

— П-ах-ха-ха... — похлопал он себя по груди и бокам. — Гость?

Девушка накинула на его плечи простыню, ловко захлестнула конец и принялась осушать и охлаждать быстрыми движениями распаренное тело.

— Гость? — Яманаси нахмурился...

— Неизвестный китайский господин, — пояснила девушка.

— Э... так, так, — бормотал Яманаси, — очень хорошо, очень хорошо.

Он влез в брюки и с трудом застегнул корсаж.

— Лин Дун-фын из Шанхая, — сказал гость, обмениваясь визитными карточками с Яманаси.

Они сели и заговорили о неустойчивости владивостокской погоды, о том, что туманы весной особенно неприятны... Кроме того, в городе мало цветов, почти совсем нет садов... Надо перестроить город. Да, совсем не так надо было строить город.

Неожиданно Яманаси вздохнул и сказал:

— Ну, будет туманов и цветов. Нет у нас времени, почтенный Лин Дун-фын, для всех сладостей и тонкостей дружеской беседы. Чего стоят одни советские газеты! Вас вчера посетил мой секретарь, и я очень рад, что сегодня мы уже беседуем с вами. Наш пастор господин Ота и Чан-кон, сотрудник вашего консульства, рекомендовали мне познакомиться с вами. Ведь мы с вами теперь не такие уж враги. Не много лет прошло со дня смерти вашего Сук Ят-сена, но много воды утекло с тех пор. Не так ли?

Он остановился, внимательно следя за выражением лица собеседника. Китаец сидел прямо, положив на колени маленький портфель, и серьезно рассматривал переносицу Яманаси.

— Я не ошибусь, почтенный Лин Дун-фын, сказав: вы приехали сюда заниматься не только торговыми делами... Торговля с Советской Россией! — Он пожал плечами. — Кормить медведя, который торопится содрать кожу с твоего черепа! Вы, китайцы, имеете здесь обширную колонию, я думаю, вы здесь превосходно работаете?

Яманаси ожидал, что собеседник выскажется так же откровенно, как и он, но тот продолжал молчаливо изучать его переносицу. Яманаси положил руки на стол, на секунду ощутил приятный холод белой ослепительной клеенки и застыл. Но гость попрежнему молчал. Тогда Яманаси прошелся по комнате и выглянул в коридор. И хотя опасаться ему на родной территории консульства было некого, он все же плотнее прикрыл дверь.

— Я понял ваши слова, — сказал Лин Дун-фын, — но я не понял, чем я могу вам служить.

Китаец говорил спокойно, как человек ни в чем не заинтересованный, и Яманаси взволновался.

— Я не хочу вдаваться в политические тонкости, — заговорил он. — Мне с моим простым умом все равно их не постигнуть, я могу только возмущаться и презирать. Так я возмущаюсь фокусами Уда, этих американских громил.

Лин Дун-фын приподнял брови. На брови китайца Яманаси не обратил внимания и продолжал:

— У нас с вами нет никакого соперничества, никаких противоречий. Ваш народ не интересуется Камчаткой, а наша ассоциация думает только о Камчатке. Но у нас есть точка соприкосновения: мы одинаково ненавидим большевиков. То, что они делают, — невообразимо. Они делают то, что хотят.

Яманаси пожевал губами и коротко вздохнул.

— Я буду прост и откровенен, потому что в таких делах только и можно быть простым и откровенным. Вы, несомненно, стараетесь нанести вред большевикам, в этом смысл и радость вашего существования. Ассоциация японских рыбопромышленников в советских водах не останется в стороне от такого важного дела, она готова оказать вам материальную помощь.

Яманаси пытливо посмотрел на собеседника. Лин сидел так же прямо и спокойно, слова Яманаси, повидимому, не производили на него никакого впечатления.

— Вам не нужны деньги? — удивился Яманаси. — Простые дружеские деньги? Только для того, чтобы все происходило скорее и как можно лучше?

Лин Дун-фын, наконец, улыбнулся:

— Когда-то вы поссорились с вашим братом и вдруг видите, что на него напал разбойник. Разве вы не позабудете о своей ссоре и не наброситесь совместно на разбойника? Таков смысл ваших слов?

— Ну то-то же, — с облегчением выдохнул Яманаси.

Проводив китайца, он закурил и сел в кресло.

«Иосида соглашается, — думал он, — а я не соглашусь. Я должен действовать. Когда у большевиков начнутся неприятности, тогда они будут сговорчивее».

ПУТЬ БОГОВ

Помощник пастора Якимото подходил к Хонгази. Дул юго-восточный ветер. Над Золотым Рогом, над Чуркиным показались хлопья тумана. Они лежали на перевалах, как мраморные миражи, созданные искусным художником. В воздухе чувствовалась влажность. Первые звезды теряли золотой лак.

Китайцы выходили из черных дворов и переулков с фонариками или медными шахтерскими лампами. Огни качались и скользили по черным улицам, точно начиналась праздничная процессия. Издали представлялось, что это по черным лагунам скользят лодки.

Якимото постучал в дверь и сейчас же услышал скрежет крюка.

— Так поздно, а вы не отдыхаете, бон-сан?

— Я к тебе приду, — тихо сказал Ота. — Ты не очень устал?

В комнате Якимото пахло цветами, тонким сухим запахом книг, бумаг, цыновок и тем самым особым запахом помещения, в котором живут вещи и редко бывает человек. Якимото сбросил шелковый плащ, мягкий, эластичный, на тонкой резиновой подкладке. Снял ботинки и носки, в тазике обмыл ноги и, опустившись на подушку, стал ожидать прихода пастора.

Ота оставил у порога соломенные зори[13] и, запахивая широкие косые полы кимоно, сел против ученика и товарища.

Лампа освещала лицо Якимото, блестящие черные волосы, круглый лоб, очки, румянец, всегда напоминавший Ота цвет персика. Лучик света, попадая на стекла, растекался по ним, как дождевой поток в лощине. Свет делал глаза каменными. Ота подумал, что юноша похож на статую.

— Мы с тобой не беседовали шесть месяцев, — начал он. — Не находишь ли ты, что это слишком долгий срок для людей, живущих в одном доме и имеющих одинаковые мысли?

Ученик опустил голову и рассматривал несложный узор цыновки.

— Молчишь?

— Я думаю, — поднял голову Якимото, — надо встречаться чаще.

— Помнишь ли ты речь императора в мае 1895 года к солдатам и матросам империи? — поднимаясь на коленях, торжественно заговорил Ота. — Помнишь, он сказал: «Пять принципов должны вы соблюдать со всевозможной строгостью: верные, учтивые, храбрые, прямодушные и воздержанные, вы должны быть проникнуты цельностью и искренностью». Цельностью и искренностью! — повторил Ота. — Мне кажется, ты не совсем твердо помнишь эти слова, дорогие каждому японцу?

Якимото опять молчал, и Ота в тишине ясно услышал далекий гул пробегающего по Китайской улице трамвая и тонкий свисток дачного поезда. Ученик и друг ускользал. Это было нестерпимо.

— Я пойду, — сказал он, вставая с подушки. — Время позднее, и ты, действительно, устал.

— Подожди, — протянул руку Якимото. — Я признаюсь: последние месяцы я тебя избегал.

Пастор опустился на подушку. Но сейчас же выпрямил свое маленькое сухое тело, желая открыто и мудро принять удар. Провел языком по сухим губам и спросил, впиваясь глазами в каменные глаза друга:

— Разве я давал тебе какие-нибудь поводы избегать меня?

Якимото не ответил на вопрос.

— Я начинаю думать, что высокая обязанность человека на земле иная.

Он остановился, обдумывая, а Ота ждал с благосклонной улыбкой, хотя внутри у него все горело от боли.

— То, что я выскажу, для меня стало ясно недавно... Мы учим, что каждая человеческая душа заслуживает свое место на земле, не так ли?

Ота коротко кивнул головой.

— Темная душа воплощается в бедняка, — ей нужны простые чувства и дела. И, лишая ее тяжелых простых обязанностей бедняка, мы приносим ей только вред.

— Это истина, — подтвердил Ота.

Голос Якимото дрогнул:

— Поэтому мы спокойно и равнодушно смотрим на мир. Ни о ком не беспокоимся, никому не помогаем: пусть каждый идет своим путем, каждый человек заслужил свою судьбу. Разве можно ему мешать?

— А свет учения? — спросил пастор. — Ты забываешь, что учение очищает человека познанием и дает ему надежный посох.

— Люди проходят мимо нас, — сказал Якимото с горечью, — а мы живем в своих раковинах и не замечаем их.

«Он страдает, — подумал Ота. — Я виноват. Я был слишком самолюбив. В мире сейчас как никогда много лжеучений... Но неопытному уму лжеучения представляются гранями истины... Не обижаться мне на него нужно было, а с раскрытой душой прийти на помощь.»

— У тебя христианские мысли, Якимото-сан. Христиане кричат: нужно друг другу помогать. Но ты посмотри: разве они помогают друг другу? Я изучил христианскую историю. Ничего, кроме крови и нетерпимости. Разве не ясно, что любовь к человечеству — ложная идея и не может быть осуществлена. Любовь к человечеству! — Он улыбнулся. — Ложные идеи всегда превращаются в свою противоположность. Мы утверждаем: должна быть только одна любовь — к просветлению. Пусть каждый идет к нему своей дорогой. Какие же у тебя новые мысли, какие, по-твоему, новые высокие обязанности у человека на земле? Может быть, ты думаешь, что путь к просветлению один — через коммунизм?

Ота смотрел на ученика из-под сдвинутых бровей, желая показать прямо поставленным вопросом, что он нисколько его не пугается, что он может казаться серьезным только неискушенному юноше.

— Меня, — сказал Якимото запинаясь, — меня, буддиста, смущает европейская наука...

Несколько секунд они молчали. Ота пытался найти легкую ироническую фразу, зная по опыту, что она иной раз действует вернее глубокой философской мысли, но фраза не шла на ум. Забывшись, он смотрел на противоположную стену. Там, по обоям, в пестром сплетении лежали тени цветов. Вечерами, раздумывая над прожитым днем и прочитанными книгами, Ота любил погружать взоры в темноту комнатных теней. Но сейчас они не заняли его.

— Наука? — пожал он плечами. — Наука! Я изучил европейскую науку. Каждый день наука открывает новый закон, который опровергает все остальные, — вот что такое европейская наука. Для европейцев наука, может быть, и справедлива, но для японцев — нет: японцы выше науки.

Это была формула, неоспоримая для Ота. Древняя религия, синтоизм, пропитавшая мировоззрение японцев, в мозгу Ота превратилась в стройную, законченную систему.

— Синто! — сказал он. — Путь богов! Пусть наука опровергает синто сегодня, завтра она откроет закон, который подтвердит его. Будь спокоен.

Якимото молчал и опять, как в начале разговора, рассматривал цыновку. Разлад в нем зрел давно, но в последний месяц дошел до высшей точки. События, происходившие на его родине, опровергавшие синто и единственную цель жизни — просветление, заставили его заняться экономикой. Совершенно недостаточно было успокаиваться мыслями, что у каждого человека свой путь: у богача — власти и жестокости, у бедняка — повиновения, труда и страдания. Совершенно недостаточно было думать, что страдание есть ближайший путь к просветлению, потому что страдание чаще всего озлобляло человека и ввергало его в отчаяние. Якимото занялся экономикой, философией, наукой, и нарыв в нем созрел.

— Синто учит, — сказал он, — что японцы не похожи на других людей, свой род ведут от богов и живут для того, чтобы указать земле истинный путь. Какой же особенной жизнью живут японцы? Скажи мне. Мне кажется, японцы стараются быть американцами, англичанами, немцами, кем угодно. Ты помнишь проект в парламенте: японский язык запретить... вместо него ввести английский. Какой же это синто? Наконец, я тоже многое изучал. Очень многие народы выводят свое происхождение от богов. Где же тут японская исключительность? Ты меня спросил, не считаю ли я коммунизм единственным путем к просветлению? Я еще ничего не считаю, но я тебя предупреждаю: многие японцы посчитают его единственным путем.

Ота ожидал этих слов, он даже удивлялся, почему они так долго не сказаны, но все же они навалились на него, как обвал, как буря, которая стояла за стеной соседнего дома и, когда путник подошел к углу, вдруг ринулась на него. Он почувствовал, что задыхается, встал с колен и сказал хрипло:

— Будем отдыхать. Твои мысли страшны. Мысли страшны потому, что мыслями нельзя переубедить мысли. Твой дух изменил себе и заставляет тебя искать оправдания измене. Я думал, что движение дружеского родного сердца всколыхнет твою душу... Я ошибся...

Ота подошел к двери, долго-долго, не попадая, возился с зори, и, когда, наконец, пальцы ног ухватились за переплет, он одной рукой придержал полы кимоно, а другую протянул к ученику.

— Я хочу думать, что здесь — только болезнь, свойственная молодому возрасту. Ты увидишь, что ты ошибаешься: никогда японцы не пойдут за коммунистами.

У себя в комнате он засветил любимую электрическую лампу в форме молочной виноградной грозди и присел к столу. Случилось самое страшное — Якимото коснулась зараза. Болезни духа — страшная вещь, бороться с ними трудно, потому что больной не только не чувствует себя больным, но даже здоровее здоровых.

Выдвинул ящик стола, достал несколько записных книжек, куда он заносил замечательные мысли и слова. Вот слова императора двенадцатого октября 1881 года, в высокий день учреждения парламента:

«Наши предки, — сказал император, — на небесах следят за нашими поступками, и мы сознаем нашу ответственность перед ними за добросовестное исполнение наших высоких обязанностей в согласии с принципами и непрестанным ростом славы нашей, завещанной нам ими».

Это говорил император о себе, но ведь совершенно ясно, что это относится и к каждому его подданному.

Неужели когда-нибудь погибнут чувства, озаряющие Японию: благоговение к господину, благоговейное служение семье, благоговейное исполнение заветов предков? Неужели же вместо этого придут злоба, соперничество, нетерпимость?

Ота в эту минуту растерянности верил, что Япония никогда не знала этих низких качеств. Он забыл, что если сорок семь Ронинов и проявили великую доблесть, то ведь был же негодяй, убийца Хангвана[14], их господина.

Розовый клен бросал узорную тень на книги, бумагу, карандаши, кисточки.

«Надо взобраться выше по лестнице совершенства, — подумал пастор. — Привязанности — это канаты, которые держат воздушный шар духа у земли... Руби канаты, — прошептал он, — тогда будет спокойно».

Сейчас можно было отдаться любимому занятию — чтению... Подойти к полке и достать книгу. Но вместо этого, вздохнув, Ота переменил кимоно и полез на полати.

Засыпая, он слышал, как в стены быстрыми, дробными, кристально-четкими ударами стучал жучок. И Ота чудилось, что жучок стучит в самом его ухе.

За стенами дома, по кривым, ухабистым, немощеным улицам шла ночь, ни малейшего шороха, стука или случайного крика не доносилось извне.

«ИХ ЗАБОТЯТ СОВЕТСКИЕ ДЕТИ!»

В общежитии китайских бригад грязно и сыро. Грязные стены, холодные рваные асфальтовые полы, тесные ряды нар. Но людям после ночлежек на мусорных кучах в родных городах плохо отремонтированная казарма казалась приличным жилищем.

В общежитии Троян чувствовал себя несколько неловко. Все заняты: чинят обувь, платье, некоторые пишут, читают, курят, разговаривают. А он в стороне от их жизни: нет главного связующего — языка.

Он сидел с Сеем на его постели, крайней у окна. Здесь висели портрет Ленина, календарь и длинная красная лента с возбуждающим иероглифом: «Возрожденный Китай».

Троян присматривался к костюму, лицу и жестам Сея. Костюм — простой, китайский, из синей дабы. Лицо — простое китайское лицо. Глаза — вишенки, нос плоский, щеки худые, лоб покат. Жесткие волосы коротко острижены — всё обыкновенно, но тем не менее в этом обыкновенном есть то, что делает его примечательным.

В тихом голосе, которым он осторожно говорит на ломаном русском языке, во взгляде глаз сквозит упорство. Да, этот человек знает, чего он хочет!

— Приятная служба у этого русского капитана, — подмигнул Лу-ки, — ходит и смотрит на китайцев. Да, смотреть на истинных людей и то полезно.

Прошел мимо Трояна и остановился за его спиной, разглядывая курчавый затылок.

— У меня есть идея, — подал голос Цао.

Он вырезывал у окна из клепочного брака шашки. Маленький нож в его руках вертелся, как змейка.

— Идеи Цао всегда замечательны, — отозвался флегматичный Ван Чжен-син. — Однажды у него появилась идея устроить перед общежитием цветник. Ему показалось, что он — властитель по крайней мере трех провинций... и как же ему без цветника!

Ван Чжен-син протянул ноги на матрасике и глубоко вздохнул:

— А то у него была еще великолепная идея...

В это время Лу-ки, удовлетворенный рассматриванием Трояновского затылка, пошевелил над ним пальцами, точно посыпал поэта пылью. Несколько человек прыснуло.

— Что за новорожденный! — пожал плечами Цао. — Поверни голову, Сей. Посмотри на новорожденного... Пришел русский товарищ, а он вытряхивает над ним пальцы.

Троян заметил, что стал центром внимания. Все смотрели на него — кто внимательно, кто с усмешкой. В ответ он ничего не мог придумать, кроме улыбки.

— Хот Су-ин будет? — спросил он Сея.

— Хот Су-ин? Его скоро приходи... А ты, Лу-ки, — обернулся он к старику, усевшемуся на подоконник, — забудь свое превосходство. Ты — медицинский профессор, ты — государственный чиновник, но живи тихо и мирно в нашей комнате. Об этом говорю тебе я, староста комнаты!

— Они стали такие, что боятся даже шутки, все только учатся, все только идеи имеют! — забормотал старик.

Он обиделся и решил больше не разговаривать с товарищами, особенно с Сеем и его дружком Цао.

— Ты начал о чем-то говорить, но тебя прервал Ван, — сказал Сей. — Какая у тебя идея, Цао?

Цао положил готовую шашечку на стопку ранее сделанных и стряхнул обрезки и пыль с колен.

— Сун вчера рассказывал, — начал он тихо и значительно, — что в Харбине наша родная китайская полиция обыскала и закрыла советские школы и арестовала много детей. Моя идея такая: собраться всему цеху и пойти к господину консулу поговорить с ним.

Сей кивнул головой.

— Светлая идея! Действительно, арестовывать русских детей! Почему они не арестовывают японских или английских детей? Почему они арестовывают детей верных друзей китайского народа? Они думают, что китайцы вечно будут молчать, терпеть и безропотно сносить подобные оскорбления. Ты — прав! Надо потребовать, чтобы консул передал кому-нибудь наше негодование.

— Ох-хо-хо! — не выдержал Лу-ки. — Господин консул будет говорить с тобой! Ты будешь спрашивать и учить господина консула!

— А что ты думаешь, — важно сказал Ван, — почему бы ему не поговорить с нами? Для того он и живет здесь, чтобы говорить с нами и защищать нас. Пусть защищает нас от позора.

Троян внимательно вслушивался в звуки незнакомой речи. Почему руки всех оставили работу? Шитье, письма, шашки — все брошено... Вон как блестят глаза. Сей давно вскочил. Нет, ему сейчас не до Трояна! Учить язык надо, вот что! Стыдно жить на Дальнем Востоке и не знать китайского языка.

Троян вздохнул и поднялся. Люди жили своей жизнью. Как ни грустно, пока эта жизнь для него не совсем понятна. Поссорились они или просто спорят? Дольше сидеть в казарме просто как-то неловко.

— Хот Су-ин скоро придет, — сказал он Сею, — я пойду к ней навстречу.

За порогом был хороший ясный мир дня отдыха. Бочарный завод и «фабрика городов» молчали, не лязгали, не звенели, но стучали. Только железная дорога не прекращала суетливой жизни. Паровоз толкался взад и вперед по двум веткам между белыми цинковыми пакгаузами, коротко покрикивая, перекатывая вагоны, и ему отвечал сцепщик таким же коротким, но пронзительным голоском.

Городские дома, от фундамента до труб забрызганные солнцем, выглядели как цветные плакаты.

«Взять в руки палку и пойти туда, за перевалы, в зеленеющую живую чащу? Пройтись и вернуться назад!»

Выломал сухую стволинку и зашагал по шоссе к бухте Тихой посмотреть на открытый океан, на Уссурийский залив, на Сихотэ-Алиньский хребет, синими глыбами спускающийся к заливу.

Поэт скоро исчез, потонул в синих, плотных слоях воздуха. Вернулся к шести часам и никого не застал. Один Лу-ки сидел на пороге и, засунув ладони в рукава куртки, не мигая, смотрел перед собой. Старик строго взглянул на него и на вопрос: «Где люди?» — ответил: «Моя не знай».

А «люди» отправились к консулу.

Через полчаса после ухода Трояна пришла Хот Су-ин и начала заниматься со своей группой ликбеза. Под школу была отведена маленькая комната, некогда фельдфебельская. Здесь стараниями учительницы и учеников стены украсились красными лентами и живописными значками, портретами и открытками. Но идея Цао помешала на этот раз занятиям. Ее стали обсуждать с Хот, пошли за Суном.

— Полезная мысль, — согласился Сун. — Полезно знать генералам, как зреют мозги солдат. Собирайте бригаду.

И бригада выступила. Она полилась по улицам, как новый дракон, раздувая над собой огненный гребень — красное знамя. Как неожиданно налетевший ветер распахивает окна и двери, так и движение демонстрации распахивало двери многочисленных китайских лавочек, сапожных, столярных и механических мастерских. Купцы, хозяева и работники выскакивали на улицу, рассматривали идущих и долго провожали их глазами.

— Что такое? — раздавались голоса.

И Сун, идущий впереди, разъяснял, что такое.

— Присоединяйтесь к нам! — звал он работников и подмастерьев. — Не бойтесь своих хозяев. Знайте, что пробил час великой битвы. И если мы будем едины, мы победим! Забастовка сапожников, несмотря на все попытки хозяйчиков сорвать ее, победоносно продолжается. Мы победим потому, что мы едины.

Бригада двигалась по китайским кварталам, обрастала сочувствующими и длинной тысячной толпой втянулась на Пушкинскую улицу.

По Пушкинской, немощеной, неторговой, где расположился кирпичными корпусами университет, бригада прошла в тишине до самого консульства, которое взобралось на сопку и отгородилось от улицы высокими решетками.

Хот Су-ин и Сун стояли впереди, около знамени. Окна консульства были величественны. Солнечный свет обращал их в пышные сияющие горны. Но, должно быть, обитатели консульства не страдали любопытством: в широкие окна, в которые, казалось, можно было увидеть и самый Пекин, не видели бедных китайцев.

Цао и Сей отправились делегатами. За ними нетерпеливо двинулись остальные и заняли всю серую широкую гранитную лестницу от решетки до площадки у вестибюля.

По бокам лестницы, на маленьких клумбах, расцветали первые цветы. На площадку вышел швейцар. Этого худощавого положительного человека демонстрация удивила донельзя. Подняв тощие брови, он готовился уже задать вопрос, но рядом с ним стал Сун и, не ожидая вопроса и выхода консула, заговорил.

— Да, ясное дело, зачем они пришли... Они пришли сказать: почтенные чиновники, капиталисты и генералы, уважаемые лица всего мира — довольно! Много тысячелетий китайцы были рабами своих чиновников и купцов. Слышали вы имена Ленина и Сун Ят-сена? Что вы скажете о Сен-вене, вожде четырехсотмиллионного народа, первом президенте Китайской республики?! Он умер, и вы думаете, умерло его дело? Вы его предавали много раз и думаете делать это и впредь? Думаете, китайский народ все будет прощать? Смотрите, не ошибитесь! Мы вам напомним завещание Сен-вена: «Сорок лет своей жизни я посвятил делу национальной революции, — писал перед смертью великий человек, — тому, чтобы добиться равенства и свободы для Китая. Эти сорок лет убедили меня в том, что задача эта выполнима, если мы поднимем массы и объединимся с народами, которые относятся к нам, как к равным». То, что вы сделали вчера в Харбине, и есть «объединение с народами, которые относятся к нам, как к равным»?

Голос Суна звенел, как колокол. Швейцар, который не обладал силой ума, способного вникнуть в смысл слышимого, начал пятиться и исчез за тяжелыми дверьми.

В это время консул осторожно вышел на балкон, и крики демонстрантов прервали речь Суна.

Консул, секретарь и, в щель двери, деятель Гоминдана Лин Дун-фын смотрели на кричащую толпу. Консул не слышал речи Суна. Он подумал, что это новая волна забастовки, и счел за хорошее предзнаменование, что рабочие, наконец, решили обратиться к нему. Консул был человек образованный, много знал, много читал, он был человек, уважаемый своими друзьями. Он взглянул на секретаря.

— Что надо? — тотчас же крикнул секретарь. — По какому поводу вы беспокоите господина консула?

В ответ раздались было голоса, но они сейчас же смолкли, потому что Сун поднял руку и повернулся лицом к балкону.

Он стал говорить; напомнил о трех принципах Сун Ят-сена: национализме, демократизме и социализме. Он говорил о жизни великого революционера и его заветах.

Речь его лилась грозно и торжественно. Что можно было возразить на нее, на это страстное обличение? Что можно было ответить этой вдруг окаменевшей толпе, жадно ловившей каждое слово оратора?

Разве консул не помнил подобных демонстраций в Шанхае и Пекине?

Он совершил недопустимую ошибку: не узнав, в чем дело, вышел на балкон!

— Уходите! — приказал он негромко секретарю. — О чем мы будем разговаривать с ними? Наши речи их не вылечат. Для них только одно лекарство — палач!

Консул с секретарем осторожно попятились и пропали из глаз демонстрантов. Захлопывая двери, они слышали веселые крики и смех, взлетевшие выше дома и забарабанившие в стекла.

Они прошли в заднюю комнату, окна которой выходили во двор. Обширный цветник поднимался уступами на сопку. Золотистые настурции вились вдоль дорожек, пчелы и шмели рассекали воздух.

— Я еще раз прав, — сказал Лин Дун-фын, — нужны решительные, быстрые действия. Там, где нельзя пустить в дело палача, там надо пользоваться более сложными средствами.

— Их заботят советские дети! — покачал головой консул.

Он хотел улыбнуться. Но улыбка не получилась, потому что губы его дрожали. Тогда дрожащими руками он достал папиросу.

...Троян, медленно шествующий домой, встретил возвращавшуюся из консульства бригаду.

— Где были? — спросил он Хот.

— Вот, где были... — рассказала Хот.

И, слушая ее, поэт от досады только покрякивал.

Загрузка...