Леонид Воробьев КОНЕЦ НОВОГО ДОМА Рассказы

КОНЕЦ НОВОГО ДОМА

Уже подходила пора сплошного листопада и туманной сеяни грибных дождичков. Днем было еще жарковато, зато к вечеру в лощинах у дороги закурился над болотцами, поросшими осокой, туман, и холодом потянуло из низин. Солнце упало за частокол дальних ельников и подсвечивало оттуда края западных облаков. Предстояло провести холодную ночь на открытом воздухе, и поневоле приходилось убыстрять шаги.

От маленького поселка лесорубов Прятки, получившего название свое от извилистой речки, прячущейся в густых зарослях ивняка, ольхи и болотных дудок, до городка Снегова, куда я направлялся, было чуть более семидесяти километров. Сначала я намеревался идти большаком и заночевать на середине пути в какой-нибудь деревушке, которые отстоят тут друг от друга на пять-шесть километров, но передумал и, свернув на проселок, стал через перелески выбираться на Ломенгу.

Ломенга в этих местах не так широка. Это уже в низовье разливается она в полноводную реку, чтобы вплеснуть ледяные струи лесных речек и рек, впадающих в нее, в необъятную ширь Волги. А здесь Ломенга тиха, спокойна, но довольно глубока. Стальная лента ее широкой просекой прошла сквозь частые перелески, пролагая прямой путь с северных водораздельных увалов к югу.

К Ломенге я шел без всякой определенной уверенности: катер, моторная лодка даже простая рыбачья лодчонка в это время здесь были редкостью. И все же я надеялся на счастливую случайность. Действительно, было гораздо лучше дремать на корме лодки, зная, что каждую минуту ты на несколько десятков метров приближаешься к дому, чем ворочаться на чьем-нибудь сеновале и думать, что впереди около сорока километров дороги..

«В крайнем случае разожгу костер и переночую на берегу, — раздумывал я. — Три лишних километра — куда ни шло. Зато вдруг удача!..»

В перелесках еще сохранилось дневное тепло. Под ногами похрустывала подсыхавшая трава, иногда шуршали и первые опавшие листья. Растертые в ладонях, они пахли почему-то свежими щами из крапивы и щавеля. Какой-то шальной тетерев, не сообразуясь со временем, вдруг начал бормотать совсем неподалеку. От этого в лесу стало словно еще тише. Тетерев побормотал и замолк, и уже думалось, что это прокатилась где-то по камешнику струйка родниковой воды.

Наконец деревья разбежались по сторонам, началась болотистая низинка, ноги увязали, и в лицо ударила волна речной свежести. Открылась Ломенга, гладь которой поблизости еще играла теплыми красками, а дальше, к северу, казалась темной и неподвижной. Я сбросил с плеч на землю надоевший рюкзак, снял ружье, спугнув шумом и резкими движениями кулика, который сорвался с закрайки маленького заливчика и пронесся над водой, исчезнув на противоположном берегу. Пора было разводить костер. В рюкзаке у меня, помимо прочих предметов, лежало несколько крупных сорьезов, тщательно переложенных травой. Сорьез — рыба капризная и в ловле и в переноске. Я не надеялся донести свой улов до дому и решил вознаградить себя за предстоящую неуютную ночевку превосходной ухой.

И вдруг вдали над темной поверхностью Ломенги, как раз посреди нее, замерцал огонек. Неяркий вначале, он, по мере того как темнело, становился все светлей и светлой. «Катер!» — мелькнула у меня радостная мысль, и я побежал вниз по течению реки, к тому месту, где, как мне казалось, удобней всего можно было окликнуть плывущих на катере и где катеру можно было подойти к берегу. Я спешил, учитывая скорость катера и скорость течения, боясь, что не успею добежать и останусь незамеченным. Однако, обернувшись, я увидел, что огонек только чуть-чуть изменил положение относительно берегов реки. Кроме того, не слышно было шума мотора.

«Лодка с фонарем, — догадался я, — а может быть, со смольем: рыбу колют».

Немало пришлось постоять мне, прежде чем огонек приблизился настолько, что стало ясно: это костер на плоту. В наступивших сумерках еще довольно хорошо различалась черная масса плота, о которую ударялись струи воды. Двое людей сидели у костра, одна темная фигура возилась на конце плота, очевидно, у рулевого весла. Плот не был похож на обычные, гоняемые по Ломенге одним или двумя плотогонами: отличался меньшими размерами и своеобразной формой. «Кажется, не в один раз связан», — подумал я и загорланил:

— Эгей! На плоту!

Эхо от окрика метнулось вверх но реке и заглохло в перелесках. В ответ с плота раздался сипловатый стариковский голос, негромкий, но отчетливый:

— Ну… чего вопишь?

Я начал длинно объяснять, куда я иду и что мне нужно. Плот поравнялся с тем выступом берега, на котором я стоял, и прошел мимо.

— Иди ниже. Там схватимся.

Метров через пятьдесят плот нехотя приблизился к берегу. Старик, высоченный, худой, стоящий на краю плота на прямых, палкообразных ногах, ловко задел багром за выступ берега и крикнул:

— Прыгай!

Я тяжело прыгнул на плот, качнув его. Старик выдернул багор и отдал приказание через плечо:

— Юрей! Отваливай на середку.

И вот я лежу на плоту, рядом с костром. Костер разложен на булыжниках, насыпанных поверх бревен. На плоту довольно сухо и даже, можно сказать, уютно. Под головой у меня рюкзак, ложем служат еловые «лапаки», прикрытые драным плащом. Старик сидит рядом с моим изголовьем на таком же ложе. Вода, цвета вороненой стали, побулькивает с боков плота. На дальнем его конце две фигуры распрямляются и вновь нагибаются над рулевым веслом — чуть обтесанным бревном с доской на конце. На середине плота, сбоку от костра, — наспех сделанный из палок и веток шалаш. Теплота костра, легкое покачивание, ощущение усталости в ногах — все располагает ко сну. Но я перебарываю себя и, соблюдая правила вежливости, веду разговор.

Старик помешивает палкой в костре, щурит бесцветные глаза, прикрытые красноватыми тяжелыми веками, и отвечает кратко, сухо, без лишних рассуждений. Лицо у него узкое, заросшее серебряной щетиной. Черная когда-то борода тоже почти вся поседела. Седые волосы космами выбиваются из-под шапки-ушанки, свисают на лоб, прорезанный редкими, но глубокими морщинами. Он мотает головой в сторону двух фигур у рулевого весла и поясняет:

— Юрей — зять. Тонька — дочка. Из Баронских кривулей мы. Знаешь, повыше Паломы? Дом переломывать будем, подрубать по самые окна. Отпросились у начальства, билет выправили на порубку. Вот и решили водой пригнать. Зараз дровишек прихватили.

— Давно женаты? — указываю я на зятя и дочку, которые едва различимы во тьме.

— И не жили еще как следует, — сообщает старик. — Как свадьбу сыграли, решили переломываться. Вот и поехали. Заготовили. Оно бы и в старом еще можно позимовать, да уж, видно, надо.

На дальнейшие расспросы старик отвечает все короче и неохотнее. Чувствуется, он не любитель много говорить. Долг вежливости отдан, я желаю старику спокойной ночи и начинаю дремать. Сквозь сон некоторое время еще слышу, как старик обращается к дочке и зятю:

— Ладно выправили! Здесь место ходкое, малость поедем. А у Филькина камня на ночь схватимся али луны дождемся. Пустошинским заворотом ночью опасно идти: можем сесть где ни то.

И уже самое последнее, что доносится до меня как бы издалека:

— Тут вот оправа Малый Пыжмас впадает. Сойму мы в его устье годов двадцать назад связали. Да вывели из устья рановато: боялись, воду упустим. А наверху, на Ломенге, лед в заторе стоял. Возьми и прорвись. Такой пошел ледолом — матку чуть не оторвало. Цинки, как бечевки, лопались, дерева, что спички, ломались. Накострило лесу — упаси бог. Тыщи полторы кубиков размолило!..

Начали мерзнуть спина и правый бок, и, вероятно, от этого я пробудился. По-прежнему слева от меня горел костер, хотя и не таким ярким пламенем, как раньше. Плот, видимо, стоял у берега, но ни берега, ни воды нельзя было различить в густой черноте ночи.

Старик похрапывал и что-то бормотал во сне. Но Юрий и Тоня не спали. Юрий лежал напротив меня, по другую сторону костра, подперев поставленной на локоть рукой голову и глядя на огонь. Тоня сидела, сцепив пальцы рук на коленях, и тоже смотрела на костер. Я, не открывая полностью глаз, потихоньку рассматривал их. Оба были красивы, каждый по-своему. На правильно очерченном лице Тони особенно выделились глаза. По всей вероятности, голубые днем, они при неверном свете костра казались почти черными. Ее густые рыжевато-золотистые, чуть вьющиеся волосы были заплетены в косы, но маленькая прядка свешивалась на лоб. Юрий был блондином с большой, крепко посаженной головой и с неожиданными на его белобровом лице светло-карими глазами. Рабочая одежда — ватники, кирзовые сапоги на каждом из них — не могла скрыть мужественную красоту их сильных, хорошо сложенных фигур. Похожи они были только обветренными, загорелыми руками да еще одной, пожалуй, самой важной чертой — здоровьем, которым веяло от них, молодостью.

— Нет, ты, Юрка, все же скажи, — продолжала Тоня разговор, очевидно, начатый. задолго до моего пробуждения. — Все до точки. Что у тебя с Валькой было?

— Опять за старое, — недовольно поморщился Юрий. — Далась тебе Валька!.. Сто раз говорил: бродили, провожал, ну, поцеловались два-три раза…

— А дальше?

— Все. Я ж говорю все! — почти раздраженно ответил Юрий.

— Ну ладно, не сердись, — примирительно отозвалась Тоня.

Наступило молчание. Потрескивали головешки в костре, где-то рядом чмокнула берег мелкая, неизвестно кем в такой тиши поднятая волна. По небу одна за другой прокатились две звезды.

— И все-таки скрываешь ты от меня, Юрка, — снова начала Тоня. — Обижайся не обижайся, а чувствую я.

— Что ты чувствуешь? — усмехнулся Юрий, покусывая обломок тонкого прутика.

— Обманываешь ты меня. Было у вас с Валькой… Догадываюсь я, и люди говорили.

— Сплетни, — бормотнул Юрий.

— Сам знаешь, сколько я сплетням верю… А тут не могу. Ну скажи, Юрка. Как же так, ведь между нами никакой тайны стоять не должно! Очень тебя прошу, правду скажи! Да ведь ты должен сказать. Кому же еще, как не мне? Понимаешь, должен!

— Ну, а если бы и было, так что?

— Как что? Да я сейчас не об этом, Юр, ну расскажи мне. Не лги только.

— А чего лгать? — потянулся Юрий, укладываясь на спину и подсовывая руки под голову. — Ты ведь привяжешься, как смола. Ну, скажем, было. Так ведь я еще только подходил к тебе, а с ней давно знаком был.

Снова наступило короткое молчание. Затем заговорила Тоня, и в голосе ее чувствовалась горечь и укоризна.

— Эх, Юрка, Юрка! Вот уж третий раз ты меня обманываешь. А живем-то… Про историю с бензовозом сколько не говорил, выкручивался, про то, что с Колькой друзьями расстались, доказывал, а сами рассорились. Теперь, видишь, Валька…

— Так что ж, по-твоему, преступление, я, что ли, сделал? — недовольно проговорил Юрий. — Все эти дела до того как я с тобой дружить начал, прикончились. Вообще бы не стоило копаться, а ты выпытываешь, будто черт знает что произошло.

— Не о том я. Врал-то зачем?

— Опять врал! Ну, не сказал тогда, зато после сказал. Убыло, что ли, от этого? Что же ты думаешь, мне почти до тридцати лет монахом жить было нужно? Живой ведь человек. Может, и не только Валька была. Другие ребята вон…

— Плохо это, Юрий! Все ведь живые… И снова не про то я. Простить бы можно, да скрывал-то почему? Врешь-то для какой цели?

— «Скрывал! Врешь! Простить!» И словечками же ты побрасываешься! А уж если на полную откровенность идти, так ведь не мог же я в парнях обо всем тебе доложиться.

— Это почему?

— У характера своего спроси: «Почему»? Знаю я тебя. Поговори бы о таком до свадьбы, так с тебя сталось бы, сдурела бы, ломаться начала: не пойду, мол, я у него не первая. Скажи, не прав?

— А после свадьбы? А теперь почему сказал?

— Ну, теперь дело другое, — засмеялся Юрий, протянув руку к жене и погладив ее по плечу. — Уж девичья-то придурь должна выскочить из головы. Теперь дурака валять да кокетство разыгрывать ни к чему. Нечего людей смешить; надо жить. Да ты, я вижу, опять спорить собираешься, — полушепотом прибавил он. — Спать надо, с луной дальше двинемся. Папашу, кажись, разбудили. Кричишь тут. Да и посторонний, может, не спит. Такие разговоры… Ложись давай.

Я спохватился и с непростительным опозданием завозился, делая вид, что просыпаюсь. Однако Тоня не обратила на это никакого внимания. Ее губы машинально повторили: «Надо жить…», — и она глухо сказала Юрию:

— Спи. Посижу я.

— Как хочешь, — зевнул Юрий и повернулся спиной к костру.

Перевернулся на другой бок и я. Через несколько минут сон снова овладел мной.

На этот раз я спал очень недолго, причем во сне опять повернулся лицом к огню. Чуть приоткрыв глаза, я увидел Тоню, сидящую в прежнем положении. Ноги она подобрала еще ближе к себе, а подбородком уперлась в колени. Слезы катились из ее широко Открытых глаз, и она не вытирала их. Может быть, потрескивание головешек в костре заглушало всхлипывания, только казалось, что Тоня не плачет, а просто думает о чем-то, и слезы эти не настоящие, а всего лишь дождевые капли, упавшие на лицо. Боясь показать Тоне, что я видел ее плачущей, я плотно прикрыл глаза и начал притворно похрапывать. Она встала и пошла к концу плота. Я приподнялся и посмотрел ей вслед. Старик тоже приподнялся и тоже глядел в ее сторону. «Проснулся, — догадался я, — и увидел, как она плакала».

По плеску воды стало ясно: Тоня умывается. Затем она вернулась к костру и снова села. Немного погодя раздался ее шепот:

— Юрий, а Юрий! Проснись-ка. Поговорить надо.

— Поехали, что ли? — сонным голосом пробормотал Юрий.

— Нет. Сказать я тебе должна…

«Буду спать, — решил я. — Нечего подслушивать семейные разговоры, но и мешать им говорить нельзя: пусть разбираются между собой. Сплю».

Однако благое решение оказалось трудно выполнимым. Сон, как нарочно, не приходил, и приглушенный разговор молодоженов настойчиво лез в уши.

— Я у тебя откровенности требовала насчет Вальки и всего прочего, — каким-то хрипловато-напряженным шепотом говорила Тоня. — Так знаешь почему?

— Ну почему, почему? — нетерпеливо спросил Юрий, стремясь, видимо, быстрее прекратить надоевший ему разговор. — Снова здорово. Когда ты кончишь?

— Так вот, — словно бы не слушая его, продолжала Тоня, — ты мне все, наверно, до капельки рассказал. Значит, не первая я у тебя, да и не вторая. Да дело не в этом. Должна и я с тобой до точки откровенной быть. Ведь ничего из нашей жизни между нами скрытым остаться не может. Не должно. Верно?

— Верно, — зевнул Юрий. — Ты и так, я думаю, врать не умеешь. Верю. Кончай.

— Должна сказать я, — с трудом проговорила Тоня. — Признаться должна. Тяжело мне. Скрывать не могу… Ведь и ты у меня второй…

От неожиданности этого признания я открыл глаза и сейчас же снова прикрыл их. Старик не храпел и, по всей вероятности, не спал. Тоня сидела невдалеке от Юрия. Даже в слабом отсвете потухавшего костра было видно, как побледнела она, как побелели ее губы. И несмотря на то что я наблюдал эту сцену всего несколько мгновений, я успел заметить, как полусонное лицо Юрия моментально стало серьезным.

— Не придуривай! — строго сказал он.

— Правду говорю, — горько вздохнула Тоня.

— Кто? — отрывисто спросил Юрий.

— Он-то? — чуть слышно проговорила Тоня. — Борька Нелидов.

Последовала продолжительная пауза. И когда Юрий заговорил, в его громком шепоте слышались раздражение, подозрительность и угроза:

— Так ты что? В самом… деле?

— Я ж сказала: откровенность на откровенность.

— Брось ты об откровенности, — повысил голос Юрий и встал. Он глядел на Тоню в упор, а она не отводила взгляда от красных головешек, которые кое-где уже подергивались пеплом, а кое-где еще давали пищу языкам пламени. — Дуришь, Тонька? — зло спросил он. — Ну скажи, что врешь. А может быть… Тогда докажи, что правду сказала. Дай, Тонька, честное слово! Слышишь?! Сейчас же дай! Я знаю, чего твое честное слово стоит, знаю — не прокинешься им. Ну!

— Правду сказала, — монотонно ответила Тоня. — Честное слово.

— Ты дала честное слово! — почти выкрикнул Юрий. — Что же это?!

— Тише, — так же размеренно сказала Тоня. — Перебудишь всех. Слышал ведь, что дала слово, так зачем переспрашиваешь? От правды не скроешься…

Лицо Юрия исказилось. Он дернулся, словно хотел прыгнуть в сторону, но неожиданно присел на корточки и схватил Тоню за плечи. Ища глазами взгляд жены, который она упорно отводила, он быстро зашептал:

— Получилось, как мальчишку, обвели. До свадьбы небось святой прикидывалась. Притронуться не давалась… Знала, что если раскушу тебя, так на черта ты мне нужна будешь. Такую недотрогу из себя выставляла, а сама…

До него словно только что дошел полный смысл признания жены. Он выпрямился во весь свой высокий рост, выкрикнул грязное ругательство:

— Эх, ты!..

Вслед за этим раздалась звонкая пощечина. Тоня чуть не упала и схватилась рукой за лицо, упираясь другой в бревно плота. А фигура Юрия уже металась с одного конца плота на другой, немилосердно раскачивая его. Юрий схватил вещевой мешок, бросал в него какие-то предметы и говорил-говорил свистящим злым шепотом:

— Одурачили. Сучка! Ну ладно. К черту вас! Дом перестраивать будем… Нашли дурака. Заманили. Ихнюю старую рухлядь перестраивать понадобилось, так зятя стали искать. И нашли дурачка. Ну посмотрите, какой я дурачок! Сволочи! Посчитаемся еще. Пошли вы…

Он еще раз пробежал по плоту, вскидывая мешок на себя, хватая в руки плащ, какой-то узелок, топор. Затем послышался глухой стук, и плот стал качаться все тише. Это Юрий соскочил на неразличимый в темноте берег и растворился во мраке.

Я взглянул на Тоню. Она переменила положение, села, подогнув ноги под себя, упираясь в плот одной рукой. И странно, она улыбалась! Улыбка была совсем натуральной, однако после всей этой сцены она казалась более страшной, чем недавние ее слезы.

Поднялся со своего ложа старик. Кряхтя и вздыхая, он подобрался к дочери. Присел возле нее, с трудом сгибая колени, и расстроенно, с хрипотцой в голосе пробормотал:

— Что же это ты, доченька? Как же? Пошто такую напраслину на себя возвела? Зачем такое наговорила? Ведь сболтнула же?

— Слышал, папа? — спокойно спросила Тоня и, не дожидаясь ответа, добавила: — Еще бы не напраслина! Самую что ни на есть ерунду сказала. Ты-то вот не поверил. А мне проверить его надо было. Видел, как он меня ударил? И этого я ждала, и это для проверки снесла. Ты-то знаешь: стерпела ли бы я, чтобы меня били? Я бы такую сдачу дала, а не смогла бы руками защититься, так на плоту приколков немало. Ничего, вытерпела.

— Ой-ей-ей, Тонюшка! — почти по-бабьи причитал старик. — Честным-то словом пробросилась. Нехорошо получилось.

— Нехорошо, — вздохнула Тоня. — Да что ж поделаешь? И честное слово продать пришлось, чтобы человека испытать, с которым я сквозь всю жизнь идти собиралась.

— Собиралась, говоришь? — приподнялся старик. — Ты чего, Тонька, надумала?

Тоня поднялась вслед за отцом. Теперь отец и дочь стояли. Она была чуть меньше его ростом, но, пожалуй, не уже в плечах. Обняв старика за плечи, прижимаясь к его боку, она горячо заговорила:

— Папа! Не спорь ты со мной. И так тяжело мне. Да и меня знаешь: не отступлюсь от своего, лучше утоплюсь. Пойми, не случайная это у нас ссора! Я уж сразу после свадьбы стала примечать: не тот он, о котором я мечтала, — а сегодня он передо мной как на ладони. Он до свадьбы тенью за мной ходил, клялся во всем, о верности говорил. Да ладно… Ведь не из-за Вальки какой-нибудь я, а неправды не терплю. Как же я жить о ним стану, когда он вроде ради хитрости какой-то до свадьбы о том, о другом умалчивал? Я просила: «Скажи!» Так нет! А после свадьбы то одно, то другое открывать начал: не уйдет, мол, теперь никуда. Жить надо. Ведь он и дальше обмануть не задумается, когда ему выгодным покажется. Пап, ведь себя он только любит. Попробовала я сегодня его на свое место поставить, показать, каково с человеком жить, когда он тебя обманул. Встал он на мое место, так видел, как завертелся?

— Ой, доченька! — бормотал старик. — Как же теперь? Что ж это, господи, делается?

— Себя он одного любит, — повторила Тоня. — А я ждала такого, чтобы одинаково, сколь меня, столь и себя любил. Я бы его больше себя в тыщу раз любила. Но тот… Как быть, спрашиваешь? — уже спокойней прибавила она. — Сейчас кое-что из вещей возьму и в Сохру берегом пойду. Оттуда на катере до дому уеду. Не удерживай, пап! — просительно заглянула она старику в лицо. — Здесь ведь недалеко, догонишь плотишко не торопясь. Сколько ты их перегонял, угони уж и этот. А? Да и он вернется. Побегает, побегает и придет. Знаю я? пылить он любит, да твердости в нем нету. Угоните. А дома разделим пополам. Сами подрубим. Пусть увидит, нужен ли нам он, чтобы новый дом поставить. Пойду я, папа. Пройдусь хоть, одна побуду.

Из-за леса, сбегавшего к воде по противоположному берегу Ломенги, выставилась красная горбушка всходящей луны. Стали различимы берега, темная лента воды, очертились края плота. Костер почти погас, от ночной свежести у меня сводило все тело, но я боялся пошевельнуться.

— Люди-то, люди! — чуть не плача, — охал старик, наблюдая за дочкой, которая собирала разные вещи в рюкзак. — Коли разводиться будете, он такого про тебя наскажет! И Борьку приплетет. Стыда-то, позора-то не обраться!

— Кто меня знает — не поверит, — бросила Тоня, надевая рюкзак. — А на сплетников наплевать! Прости, пап!

Она подошла к старику, быстро прижалась к нему и через несколько секунд спрыгнула на мысок берега, у которого остановился плот. Уже с берега донеслось:

— Подкинь в костер — прохожий заспался, простынет. А когда тот… придет да если про меня спросит, пошли его куда-нибудь недалеко в другую сторону. А то догонит еще. Не могу я видеть его сейчас. Счастливо тебе добраться, папа! Дома к Ломенге ходить буду. Встречу.

Чуть повернув голову, я следил за освещенной луной фигуркой, которая с мыска вскарабкалась на крутик берега, мелькнула несколько раз в кустарнике и скрылась из виду. Затем я поглядел на старика.

Луна взошла совсем, и стало светло, почти как на рассвете. Старик опустился на чурбачок, лежавший на конце плота неподалеку от рулевого весла, и в бледном лунном свете казался изваянием. На воду поперек Ломенги легли матовые лунные дорожки. Одна из них прошла совсем рядом с плотом, по течению чуть ниже его. Около леса на обоих берегах слоилась низкая пелена холодного тумана. Не было слышно ни единого звука, кроме далекого журчания струй на перекате.

Я встал, поковырял палкой в костре, присел несколько раз, разминая озябшие ноги, и по качающейся поверхности плота направился к старику. Он не обратил внимания на мое приближение и не переменил позы. По его морщинистым щекам стекали слезы, путаясь редкими бисеринами в седой бороде. Он глухо бормотал:

— Сраму-то! Вот тебе и первая красавица! Теперь ни жена, ни вдова, ни девка на выданье. Горе-то! Дом подновить ладились. Мы со старухой двадцать лет до своего дому по закуткам маялись. А этим в первый же год. В доме всего полно. Так не живется! Господи боже мой, до чего самостоятельные пошли! Требуют всего. Как людям-то на глаза показаться?

— Что это вы, папаша? — подал я голос. — Что с вами?

Старик поднял на меня глаза, вытер ладонью лицо и тихо ответил:

— Слыхал, поди? Неужива у дочки с зятем. Материнский характер у нее. Вся в мать.

Отвернулся в сторону и громче прибавил:

— Мать, старуха-то моя покойная, характерная была. Гордая! Неправды не переносила. Вот и дочка такая же. Да ведь жили мы со старухой не год, не два… Э-эх!

Несколько минут мы молчали. Вдруг на берегу раздались гулкие в тишине ночи шаги, и на крутике, словно в подтверждение Тониного предположения, выросла отчетливо видимая при серебристом свете луны фигура Юрия. Он некоторое время глядел на нас, затем крикнул:

— Где жена?

Старик ничего не ответил, даже не повернулся на окрик. Тогда Юрий еще повысил голос:

— Тонька где, спрашиваю?

— Ушла, — безучастно отозвался старик.

— Куда?

— Почем знаю! — не меняя тона ответил старик. — Кажись, в Пимачата.

Юрий резко повернулся и снова исчез, направляясь в сторону, противоположную той, в которую ушла Тоня. Он явно намеревался догнать ее. Кто знает, зачем? Может быть, извиняться, просить примирения. Может быть, к старым оскорблениям прибавить новые… Неизвестно.

Старик молчал. Приходилось молчать и мне. Затем он поднялся, и по его движению я понял, что он принял какое-то решение.

— И-эх! — махнул он рукой и даже, мне показалось, выругался сквозь зубы. — Слушай, милый, — обратился он ко мне. — Ты меня прости, но поди-ка ты в Сохру. Семь верст здесь. Сейчас луна, тропка тут хорошая. Видел, куда дочка пошла? Не бойсь, не заплутаешься. Берега придерживайся. В Сохре лесопункт: оттуда и катера через Снегов ходят, и машина подпасть может. Уедешь. Извини уж, такая напасть приключилась! Поди! Один остаться я должен.

Повинуясь просьбе старика, я быстро собрался и спрыгнул на берег, провожаемый его разъяснениями, как добраться до Сохры. Войдя в густой береговой кустарник, я свернул с тропки, сделал дальний обход по берету и, пригибаясь, стараясь ступать бесшумно, приблизился к краю возвышенной части берега, откуда было можно спуститься к плоту. Там я прилет за корягой, вынесенной на сушу весенними водами, и стал глядеть на плот. «Нельзя оставлять старика, — подумалось мне, — натворит еще чего-нибудь с горя».

Старик стоял на середине плота, вытянувшись во весь свой высокий рост. Он смотрел в том направлении, куда должен был уйти я. Убедившись, что я отошел на порядочное расстояние, он перебросил на мысок берега вещевой мешок и багор, а потом заглянул в шалаш и обошел весь плот.

После этого он взял в руки топор, подошел к краю плота и с размаху рубанул по вицам, связывавшим бревна. И вот раздались один за одним частые удары, отдаваясь раскатистым эхом в крутоярах берегов, вверх и вниз по реке. Сначала одно бревно, затем второе, затем третье отвалились от плота и, поколебав лунную дорожку на воде, поплыли вниз по течению.

«Что он, с ума сошел с горя? — недоумевал я. — Так он весь плот по бревну распустит!..»

А старик рубил и рубил без устали. Бревна отходили от плота, выплывая на быстрину. Повалились в воду булыжники, на которых был разведен костер. Зашипели, плюхаясь в реку, головешки. Разрубая связки плота, старик бормотал что-то нечленораздельное. Однако постепенно он распалялся и вскоре я услышал произносимые им слова:

— Зятя, говоришь, себе искали, чтобы дом перестраивать? Приемка? Да мне от тебя ни одного полена не нужно. Спать спокойно не буду, коли этими бревнами дом подрублю. Может, при дележке мне как раз те дерева попадутся, что ты рубил. Не-ет! Все размолю, пусть плывет! Вдвоем со старухой дом ставили, вдвоем с дочкой перестроим. Сами поставим, сами жить будем! Провались ты!

Последнее восклицание относилось, видимо, и к зятю, и к остаткам плота. Как раз в эту минуту старик соскочил на берег, выдернул из земли кол, к которому был привязан плот, и багром оттолкнул остаток плота подальше от берега. Вскоре и этот остаток пересек лунную дорожку, выходя на быстрое течение.

Старик вскинул мешок на спину, положил багор на плечо, взял в свободную руку топор и стал подниматься на крутик. Он прошел неподалеку от меня, вышел на тропу и направился в сторону Сохры.

Я смотрел ему вслед, следил, как он уходит в густые кустарники и как пика-багор с поблескивающим острием плывет поверх ивняка, и думал, что старик сказал неправду, когда говорил о характере своей дочери. В ее характере было, без сомнения, немало и отцовского.


Загрузка...