Скрипаль Сергей Владимирович & Рытченко Геннадий Контингент (Книга 2, Шурави)
Скрипаль Сергей Владимирович, Рытченко Геннадий
Контингент
Книга II. Шурави
Об авторе: Сергей Владимирович Скрипаль, родился 14.02.60 в г. Темиртау Карагандинской области Казахской ССР. По ряду причин переехали с родителями в Ставропольский край, г. Невинномысск. Служил в Афганистане в 1980-81 гг., Кандагар, Шинданд, Газни, Панджшер, Кабул. После армии работал грузчиком, учителем, предпринимателем, директором школы, замом по рекламе в крупной фирме. Сейчас работает в региональной газете "Ставропольская правда" начальником рекламно-издательской службы.
Содержание
Вот и ты, сыночек
Глава 1. Караван
Глава 2. Оберег-ладанка
Глава 3. Комсорг
Глава 4. Станичники
Глава 5. Черепашка
Глава 6. Бурундучок
Глава 7. Восточный базар
Глава 8. Рахматулла
Глава 9. Максуд
Глава 10. Дик
Глава 11. Фатя и Тандем
Глава 12. Невдалый
Глава 13. Сестра
Глава 14. Тварь
Глава 15. Излом
Глава 16. Ночной полет
Глава 17. Очередь
Глава 18. Бача
Глава 19. Афганский сидром
Вот и ты, сыночек
"Во Путивле на забрале
Ярославна рано плачет..."
Сыночек! Сынок родился! Ой, какой же ты маленький! Страшненький, красненький! Да нет же, нет, самый красивый! Самый лучший из всех людей на белом свете!
Дети горько плачут и кричат, а ты - радостно кричишь и кривишь губочки в улыбке. Счастливой, долгой жизни тебе, сыночек мой! Любимый мой!
* * *
Это птички, сынок, это кошечка. Не бойся, радость моя! Не бойся, погладь ее. Жалей, береги все живое, маленький мой! Заступайся за них. Они слабые и беззащитные перед человеком. Заклинаю тебя! Помни об этом.
* * *
Отпускай, отпускай мамину ручку, сынок. Это детский садик. Это твои товарищи, твои подружки, солнышко мое. Береги друзей, хороший мой, и тебе с ними всегда будет хорошо. Иди к ним, маленький мой!
* * *
Учиться в школе нужно хорошо, сынуля. Не балуйся, не шали, слушай, что будет говорить учитель. Запоминай все, чему учат. Будешь умным, хорошим человеком, золото мое. Какой ты послушный и старательный у меня!
* * *
Повязывай галстук, сыночек мой, вот этот, папин. Он не очень новый, но так тебе идет! Выпускной вечер - последний день в школе. Какой ты взрослый! Красивый! Какая у тебя замечательная девочка, счастье мое!
* * *
Служи с честью, сыночка. Выполняй свой долг. Делай то, чему офицеры учат. Помни, что мы ждем тебя и твои письма. Любим тебя и тревожимся о тебе. Помни, что мы беспокоимся о тебе и днем и ночью, единственный мой!
* * *
Вот и ты, сыночек мой! Как же это, кровиночка моя? Почему ты?! Почему тебя?!
Как возмужал! Как похудел, милый мой! А это что? Морщинки?! Какое солнце тебя сожгло, мальчик мой? Прядь седая в волосах твоих.
* * *
Молчишь, не смотришь на меня? Это я, твоя мама! Сы-но-че-е-к!
Какие красивые цветы принесли твои друзья! Твои любимые - тюльпаны... Только не красные, черные. Как горько мне, любимый мой! Около тебя твои друзья стоят, знакомые и незнакомые люди, скорбно головы опустили, понурились, вспоминают голос твой. Как они любили тебя за веселый добрый характер. Любовь моя! Что с тобой сделали, сыночек мой! Думала надеть белое свадебное платье девушка твоя, а стоит в черном, траурном. Окаменела от горя и даже плакать не может о тебе, родной мой, только стонет тихонько.
Сколько наград у тебя, сыночек мой! На красных бархатных подушечках несут их твои товарищи. Хорошим солдатом, хорошим товарищем ты был, солнышко мое, если плачут мужчины от того, что нет тебя с ними, если, целуя руки, говорят мне: "Мама!".
Как же ты мог оставить меня одну, сыночек мой! Что же буду здесь одна делать, зачем жить мне теперь? Утешенье мое.
Какой добрый, ласковый ты был. Как старался помочь всем!
Сыночек мой! Закатилось солнце мое! Погас свет в глазах моих! Нет тебя больше со мной. В душе моей тьма черная. Соколик мой. Сломаны крылья твои. Не летать тебе высоко. Не видать тебе синего неба, радость моя. Навсегда оборвали твой веселый смех.
Нет! Нет, не уносите, не засыпайте! Дайте мне еще побыть с сыночком моим.
Оставьте меня! Оставьте, пустите к нему!
Сынок, сынок, сыночек мой!
Не хочу, не могу без тебя. Солнце мое. Радость моя. Счастье мое.
* * *
Отдав последние почести, солдаты разрядили автоматы, надели береты, молча погрузились в автобус, расправив ленты на венках. Вышли друзья с кладбища. Поодаль стояли родные и знакомые. И тогда МАТЬ спросила тихо:
- Что же я теперь? Одна!
И услышала в ответ злорадное:
- Нет, не одна. Мы теперь всегда и везде будем вместе. Мы уже познакомились, а теперь и породнились. Я навсегда останусь с тобой вместе.
- Кто ты? - спросила МАТЬ испуганно.
- Не узнаешь?!
И Черное Горе, криво усмехнувшись, защелкнуло вечный тесный колючий обруч на сердце МАТЕРИ.
Глава 1. Караван
Замполит полка майор Дубов неторопливо обходил территорию части. Торопиться было некуда. Служебные дела закончены, а в комнатке, отведенной ему для жилья командованием гарнизона, Дубова никто не ждал.
Жена сбежала два года назад с молодым старлеем подальше от опасной близости Афганистана. От ворот части до границы с пылающей в войне страной всего-то двенадцать километров. Так что подальше отсюда в "блестящую" городскую жизнь, где есть кино, театр, танцы, рестораны. Как только вошли наши войска в Афганистан, нового мужа Нины влиятельные родственники поспешно перевели в один из многочисленных военных гарнизонов Подмосковья, кажется, куда-то в сторону Подольска. А там и продвижение по службе ускорят, да и с жильем проблемы снимутся. Конечно, это более интересная партия, чем Дубов. Да жена и не скрывала этого, смеясь говорила:
- Тусклый ты, Дубов. Брошу тебя. Все равно ты все время с солдатами проводишь. Вот и живи с ними!
- Не понимаешь ты меня, Нина, - вздыхал тогда еще капитан Дубов, - Это же дети! Кто о них позаботится ? Тяжело ведь им.
- Дурак ты ! Что других офицеров нет? Тебе больше всех надо? Что это твои дети?
- Так своих-то нет. Хоть этих пожалеть...
Детей не хотела иметь Нина:
- Брось службу. Уедем из этой дыры, я тебе хоть десяток нарожаю. А так... таскаться всю жизнь по гарнизонам... Ни жилья своего, ни жизни нормальной. Да и я все-таки молодая интересная женщина, хочу для себя пожить.
- Что ж, по-своему она права, - размышлял Дубов, глядя на кокетливо смеющуюся жену.
Дубов был старше Нины на пятнадцать лет. У нее - ветер в голове: танцы, шик, блеск. А у него - любовь к ней да служба.
Вечерние тени протянулись от высоких пирамидальных тополей у высокого глинобитного забора части через небольшой пыльный плац и ткнулись в стену одноэтажной старой казармы, в которой была комнатка замполита. Взгляд Дубова упал на щит, укрепленный в металлическую раму, вкопанную толстенными трубами у широкого входа на плац. Рукой самодеятельного художника было намалевано жуткое чудовище в форме солдата Советской Армии, устремившее отрешенный взгляд в недосягаемые патриотические дали, при этом судорожно сжимавшее короткими изуродованными пальчиками автомат. Подпись под этим кошмаром гласила:
- Изучай военное дело, будешь врагов бить смело!
Автором поговорки был сам Дубов, а рисовали солдаты - первогодки. Майор довольно хмыкнул и пошел дальше, сквозь широкие яркие полосы солнечного света и такие же широкие, но прохладные, тополиных теней. Одобрительно поглядел на следующего мутанта с надписью: "Родину - мать учись защищать!", оглянулся, окинув взглядом открытую почти целиком всю часть.
Она была построена в двадцатые годы большевиками, заброшенными железной рукой советской власти для борьбы с басмачеством. Со временем часть перестраивалась, и теперь в ней проходили курс молодого бойца перед отправкой в Афганистан вчерашние призывники. Впрочем, этих пацанов здесь практически никто не называл бойцами или солдатами, а просто "молодой", "сынок", "щегол" и так далее, тем самым подчеркивая ничтожность не только срока службы, но и самого мальчишки.
Два месяца проходили подготовку новобранцы, принимали присягу, три пули выпускали из автомата по деревянным мишеням и уходили "за речку" такими же сопливыми необстрелянными детьми.
Солдатами они становились позже. Уже там, в снегах высокогорья, на сожженных солнцем безграничных пыльных просторах пустынь, на адских сковородах бетонных блокпостов. Познав, как пахнет кровь, как выглядит друг изнутри, засовывая в разодранный живот его же скользкие кишки. Позже...
А пока молодые бойцы старательно, как и положено первогодкам, бегали по близкой, через дорогу от части, пустыне, выдыхая из легких гражданский никотин, багровели, задыхались, тяжело громыхая необношенными грубыми ботинками и, тихо матерясь, шли в очередной наряд на кухню, чистить картошку.
Дубов вздрогнул от того, что хрипло каркнувший на столбе репродуктор зашипел заезженной пластинкой: "Давным-давно сыпучие барханы двадцатый век изрезал лентами дорог. Но песню грустную верблюжьих караванов в пустынях до сих пор хранит песок...".
Звуки - вступление к одной из песен разнеслись по гарнизону, многократно усиленные мощными динамиками. Музыка хорошо была слышна и в кишлаке, рядом с которым находилась часть, что, не только не беспокоило, но даже нравилось местным жителям - узбекам, выжатым каторжным трудом на хлопчатниках. На радиоузле хранились пластинки с записями песен, популярных в пятидесятые семидесятые годы, их "крутили" по вечерам и целыми днями в праздники и воскресные дни, чтобы хоть как-то отделить их от серых армейских будней.
Дубов проводил взглядом роту солдат, строем прошагавших в столовую на ужин. Воскресенье. У офицеров - вечеринка с танцами, у солдат киношка в клубе, а потом отбой, с короткими посиделками в курилке.
Ах, Нина, Нина...
Когда она уехала, два года назад, Дубов от тоски и отчаяния подал рапорт об отправке в Афган. Смерти искал. Или награды. Или повышения. Может вернулась бы?!
Просьбу удовлетворили почти мгновенно. Повышение получил, награду тоже, но вот Нина не вернулась. Да и не вернется теперь уже никогда.
Дубов поправил пустой левый рукав гимнастерки и отправился в солдатскую курилку. Любил по вечерам перед отбоем поговорить с мальчишками. По-своему подготавливая их к тому, с чем придется скоро столкнуться каждому из них. Да и... какие ему теперь танцы!?
Завтра мальчишки, начав новый день службы, под руководством инструкторов, жестоких и беспощадных, неоднократно побывавших в Афганистане, будут отрабатывать приемы рукопашного боя, смешно - визгливо выкрикивая на выдохе: "Кий-я-а-а...", нелепо суя руками и ногами Бог весть куда.
А сегодня вечером можно посидеть и тихонько, по-семейному поговорить.
Дубов рассказывал о том, что пережил сам, что видел, чему научился. Пацаны замолкали, слушали с широко открытыми глазами, полными тревоги о будущем.
Говорил майор ровным голосом, негромко, так, как привык говорить в высокогорных засадах, где звук разносится очень далеко, где ложкой орудуешь осторожно, стараясь, не дай Господь, не скребануть о дно котелка или стенку консервной жестянки. Шумнешь - и сам погибнешь и товарищей погубишь. Или спугнешь главную цель засады - караван.
Пустую банку из-под тушенки не отшвыриваешь, а ставишь подальше от себя, аккуратненько, стараясь в расщелинке зажать, чтобы не зацепить случайно.
А для того, чтобы не заморозиться, ворочаешься в снегу, при этом абсолютно бесшумно, нежно, как любимую женщину перекладываешь с руки на руку автомат, норовящий лязгнуть стылым металлом. И мерзнешь..., колеешь от холода..., задыхаешься от мороза.
Дубов внимательно оглядывает солдат. Слушают, боятся слово пропустить. В глазах некоторых недоверие. Как это, мол? В Афгане пустыня, вон, как за воротами части, замерзнешь там, как же! Жара. Пекло. И вдруг - холод, снег. Это те, кто в горах ни разу не были. Другие понимают. Внизу плюс тридцать, вверху - минус десять.
Дубов закуривает новую сигарету, ловко орудуя одной рукой, отказываясь взмахом головы от предлагаемой помощи. Оглядывает поверх голов солдат вчера только изготовленные планшеты, прислоненные к стене казармы, с надписями "Дал присягу - назад ни шагу!" и еще "Помни присягу свою - будь стойким в бою!".
Про себя думает, что прямо с утра надо из хозвзвода плотника прислать, чтобы приладил у входа в здание перлы солдатской мудрости и продолжает разговор.
Кроме того есть приказ - пропустить караван ни в коем случае нельзя. Он несет груз, который грозит новым горем, смертями, потерями для шурави и мирного афганского народа.
Разведка докладывает - армия выходит на реализацию разведданных, то есть устраивает засаду. И в прежние времена караван - богатая добыча, желанный приз для разбойников. А теперь - цель нападения и уничтожения любой ценой и людей и грузов.
Издревле тянутся караваны по тайным горным тропам ночью, скрываясь днем в тени туберкулезной зелени, в пещерках, ложбинах между сопками. Караван хорошо вооружен - имеет свои зубы и достаточно больно кусается. Ведет караван старый афганец - караван-баши. Не идет, шествует той удивительно легкой походкой, которой, кажется, совсем не свойственно утомление. Сам караван-баши с высоким крючкообразным посохом и цепь ишаков, или верблюдов, или лошадей, навьюченных тяжелой кладью, внешне выглядят также, как выглядели подобные караваны много веков назад. Караванщики одеты в просторные, длинные и очень теплые дубленые шубы. В условиях высокогорья особенно хороши рукава этих шуб. Они спускаются до колен и состоят из сложенных мехом внутрь ромбовидных несшитых между собой полос овчины, похожих на ласты. Такие рукава чудесно защищают от стужи и своим устройством не мешают мгновенно выхватить оружие.
Майор рассказывал то, что было на самом деле, не пугая, а настраивая, предупреждая, подготавливая к тому, что ему было хорошо известно и знакомо.
Потом уже, когда отбой объявляли, и солдаты засыпали в казармах, Дубов возвращался в курилку, закуривал, и, стиснув зубы, застывал допоздна, вспоминая свое участие в войне.
В седловине, между двумя заснеженными вершинами, где с вечера находилась в засаде рота капитана Дубова, было ужасно холодно. Ветер, дувший с яростной силой, казалось, пытался вышвырнуть вон шурави, отморозить все, что выглядывало из одежды. Солдаты зарывались в снег, пытаясь согреться. К счастью, ближе к полуночи ветер переменился, и его ледяные струи проносились над головами солдат.
Обозначив задачи, выставив дозорные посты, Дубов уже под утро задремал. Перед самым рассветом его разбудил рваный лай всех стволов, имеющихся в распоряжении роты. В голове мелькнуло:
- Началось!
Крутнувшись в берлоге, из-за стылого валуна Дубов выставил автомат в сторону тропы, выстрелил из подствольника в самую гущу людей и животных. Отметил для себя выброс разрыва и, стреляя в хвост каравана, моментально оценил складывающуюся обстановку.
За тридцать секунд боя все смешалось: на тропе мечущиеся бородатые лица в чалмах, плач, рев и стоны раненых, бьющихся людей и лошадей.
Животные падали на тропу и, заваливаясь на бок, тащили в пропасть за собой караванщиков, отчаянно пытающихся удержать от падения вниз лошадей и тюки с грузом, но тщетно. Афганцы, стесненные узостью тропы не могли отступить, скрыться за скалой, из-за которой минуту назад вышли на этот проклятый участок. Не могли пройти вперед, отсеченные плотной стеной огня. Понимая свою обреченность, они выхватывали оружие и бились горячечно, ни на что не надеясь, лишь взывая к аллаху, чтобы тот увидел, как дерутся его верные сыны. Залегали за трупами животных и своих товарищей, пытались вести прицельный огонь и не без успеха.
Дубов увидел как, дернувшись, ткнулся головой в снег рядовой Еременко, а рядом с ним побагровела, подтаивая, морозная белизна под телом Кочурина.
Капитан выкрикивал слова команды, пытаясь уберечь, предостеречь своих солдат, но грохот и рев боя перекрывали его голос, и ему самому казалось, что он не кричит а едва шепчет.
Бой велся жестокий, беспощадный, на полное уничтожение, и люди из каравана, понимая это, пытались подороже продать свои жизни.
Дубов оторвался от прицельной планки автомата, чтобы увидеть солдат, оценить ситуацию и заорал:
- Газарян, назад! Назад! Не высовывайся!
В горячке боя Газарян вскочил на ноги и вел огонь с колена, при этом жутко хохоча. Дубов приподнялся над камнем:
- Га... - не успел докричать.
Ослепило близким разрывом гранаты, как огнем ожгло левую руку. Сознание Дубов потерял не сразу, успел отметить, как внезапно наступило затишье, подумал: "Умираю?!", и впал в забытье.
Очнулся от резкой боли. Перетягивающий левое предплечье бинтом Басыров поглядел на командира ласковыми карими глазами и, успокаивая, сказал:
- Ничыво, ничыво, камандир, каравана - йок, нету...
Дубов услышал как время от времени тишину прерывают одиночные выстрелы и понял что каравана действительно - "йок", раз солдаты достреливают, добивают умирающих и раненых духов, ставят контрольным выстрелом в голову восклицательный знак на мертвых.
- Лыжы, лыжы, - успокаивал Дубова Басыров, - тропа сейчас расчистим, груз забырем. Служба знаем. Искендер уже выртушки вызвал.
Искендер - Александр Ковалев - радист роты. Дубов облегченно, насколько это позволила рана, вздохнул и с изумлением увидел, что на Басырове поверх бушлата наброшена дубленка. Тот, увидев изумление командира, поспешил объяснить:
- С убытых сняли. Стрыляли - разгорячылись. Холодно тепер. А шуба теплый. Мертвый - в пропасть, а шуба живой - на. И тыбе тоже - на, - Басыров заботливо набросил на Дубова широченную овчину.
Дубову стало тепло не только от меха дубленки, но и от заботы солдата. Только где-то в глубине души что-то терзало, заботило неосознанным чувством тревоги. Думать и размышлять мешала слабость. Тепло окунуло Дубова в дрему, а промедол оттягивал сверлящую боль. Он только и прошептал Басырову:
- Тропу расчистите, груз поднимите на площадку, - и уснул.
Вместе с болью промедол погасил тревожную мысль.
Солдаты сбросили трупы вниз и стали подниматься вверх на площадку, волоча за собой тюки и трофейное оружие.
За то время, когда солдаты укладывали своих погибших, опускались на тропу, освобождали, расчищали ее, сбрасывали вниз сообща неподъемные трупы лошадей, туда же, раскачав за руки - за ноги, отправляли начавшие замерзать трупы людей, наконец, пока подняли наверх тюки и оружие, два вертолета, преодолев подлетное время, вынырнули из-за дальней вершины, взяв направление на седловину.
Командир пятьдесят третьего борта передал в полк:
- Я - борт полсотни три. Сигнала нет. Вижу тела наших наверху. Караванщики таскают вьюки с тропы на верх, - и не удержался, - Вот, твари, отсидеться хотят...
И вертушки, коршунами ринувшись с неба, весь свой огонь обрушили на усталых "караванщиков", вереницей ползущих вверх к спасительному гребню.
Рокот вертушек и шквал огня молнией высветили в голове Дубова смысл его тревоги:
- Шубы!
Поздно. Вертушки сделали следующий заход. Пилоты убедились, что караванщики полностью уничтожены, связались с базой и, сделав разворот, ушли за спецгруппой. Пусть уж они разбираются что произошло на тропе, а заодно и трупы погрузят и уцелевшие вьюки.
Вертушки растворились в круге огромного солнца. Из укрытия выбрался шатающийся от слабости, потерявший шапку, с всклокоченными потными волосами и безумным взглядом, капитан Дубов.
Забыв о боли в раненой руке, он побрел от тела к телу, оскальзываясь на утоптанном снегу, испачканным красными пятнами крови и черными разводами гари, не верящий, не желающий осознать нелепость случившейся трагедии, надеясь на чудо, на то, что ребята уцелели... Становился на колени около каждого погибшего. Ласковым шепотом разговаривал с каждым. Жалел. Приговаривал какие-то нелепые слова оправдания. Просил простить его за то, что остался жив... Закрывал ребятам глаза. Гладил коротко стриженные головы. Накрывал лица подобранными шапками, кусками бушлатов и дубленок... И только когда добрел до тела Басырова, заглянул в его спокойное лицо и застывшие карие глаза, Дубов отчаянно, горестно, страшно завыл.
Так воет старый волк, низко опустив голову у родной, разоренной охотниками норы, оплакивая гибель маленьких, теплых, бестолковых, беспомощных волчат...
* * *
...Веселые голоса возвращающихся с вечеринки офицеров с женами отвлекли майора Дубова от воспоминаний. Он поднялся со скамейки, поглядел на темное окно своей комнатушки и зашагал в казарму.
Сделав знак "Потише" подскочившему дежурному, укоризненно качнул седой головой и, стараясь не скрипеть старыми половицами, прошел в свою комнату.
Постоял, не включая свет, припомнил, как умолял, чуть ли не на коленях, комдива не отправлять его на гражданку, не списывать по инвалидности после ампутации руки. Щелкнул выключателем.
Тусклый свет сорокасвечевой лампочки осветил спартанское жилье. Дубов поправил покосившийся плакатик, висящий над выключателем: "СССР - всему миру пример!", хмыкнул, быстро разделся, погасил свет и улегся узкую жесткую кровать. Полежал на спине, подложив руку под голову, припоминая вечерний разговор с солдатами. И стал засыпать, твердо зная, что не сможет пересилить себя и не придет прощаться с этими мальчишками перед отправкой их в огненную мясорубку Афганистана.
Глава 2. Оберег-ладанка
Теплый осенний день. Листва опадает с кленов и ясеней, пытается устлать мягким ковром весь парк, печально и убаюкивающе шуршит под ногами. Пряный и острый ее запах дурманит голову, пьянит чем-то приятно - грустным. Изредка взрывается тонкий сучок и осыпает ноги пылью прели. Слабый ветерок пытается проскочить сквознячком меж стволов деревьев, но запутывается в них и утихает, слабо вздохнув. Солнечные лучи смелее пронзают безлиственные кружева ветвей и греют, греют, греют землю.
Под вечер воздух делается прозрачным, в его дыхании уже чувствуется хрустальность будущих морозов, но эта хрустальность еще нежна, едва уловима.
Ветер набирает силу и грудью бросается на деревья, те поскрипывают старыми телами или по-молодому сгибаются и вновь выпрямляются. Уцелевшие листья собираются в маленькие кучки - смерчики - вперемешку с измельченной трухой и неприкаянно носятся по парку, разыскивая свой дом - свое дерево. Вороны шумно опускаются на старый клен, картаво переругиваются и замолкают, как только солнце совсем уже прячется за раскрасневшимся горизонтом...
...Бросить бы все, да провести денек в парке, пусть даже одному. Впрочем, - даже лучше одному. Отдохнуть от всего и всех, надышаться чистым воздухом, насмотреться на бледное, иссиня-зеленоватое небо, а потом... А что потом?! Все! Хватит!!
Вовка тряхнул головой, и чудесное полудремотное видение исчезло, в глаза хлынуло солнце. Много солнца. Слишком много жестокого яркого солнца. Веки привычно дернулись, смахивая слезы, прищуренные глаза осторожно прощупывали опасную чертову пыль и камни.
Пока он дремал, законно причем, был в отдыхающей смене, ничего не изменилось, только разбухший, безобразно яркий шар солнца чуть сместился к горизонту. До ночи еще далеко, до начала смены - минут тридцать. Но не хочется больше спать - опять какая-нибудь мура приснится, выбьет из привычно непривычной колеи войны. А все же, какой парк красивый! Эх! Сейчас бы!.. Все. Все, забыто!!
Вовка потянулся до стона, покрутил головой, разогнал застылость мышц. Закурить, что ли? Нет, не буду. Бросил две недели назад.
Бежали тогда по сопкам долго. Уходили от духов к своим, под прикрытие бетонки, по которой шмыгают целыми днями машины.
Бег начали всемером, а к финишу пришли втроем. Чуть было пятым не остался в сопках Вовка.
Бежали без оглядки, нечем было огрызнуться. Весь боезапас оставили там, в холмах, вместе со своим взводом, покрошенным из засады пулеметными очередями. Когда залегли после первого шквала, были недоумение и злость, потом ярость и боль, чуть позже - бессилие и страх, а когда патроны закончились, только ужас хлестанул январским морозом. Вскочил первый и понесся назад, к базе, за ним второй, и уже, не помня себя, летел за всеми Вовка, беспокоясь лишь о том, чтобы не бросить, не потерять автомат.
Чем ближе к бетонке, тем слабее ноги, руки, все тело. Добежали до дороги и упали под колеса остановившейся колонны КАМАЗов. Когда очнулся, отдышался, вынул из кармана сигарету, задымил, и тут же отшвырнул ее и закашлялся, с трудом удерживая тошноту. Так и бросил курить солдат Вовка Скатов.
Но не только об автомате думалось Вовке во время безумной пробежки, думал еще о том, чтобы не потерять раскачивающуюся на груди в тяжелом, тягучем, напряженном беге оберег - ладанку, повешенную на шею матерью, глубоко и искренне верующей женщиной. Верующей, что странно пахнущий кусочек дерева спасет и сохранит кровиночку, единственного любимого сына, веру и надежду в этой жизни от гибели. Сумела она передать эту веру в оберег и Вовке.
Что же, как не эта ладанка спасла Великим чудом, когда в ущелье на зажатой скалами дороге караван грузовиков, везущий пацанов и Вовку в их числе, обстреляли душманы? Стреляли в упор, перегородив дорогу подбитой техникой.
Выскочив из горящей машины, обезумев от животного страха, метался необстрелянный пацан Вовка по ущелью. Открытая, доступная как на ладони мишень. Мотался на шее образок - ладанка в такт его бестолковому бегу.
Бросился Вовка под козырек скалы нависший над дорогой. Пули прощелкали злобно отгрызая острые осколки камня, зло ворча, ушли в сторону длинной очередью.
Вжался в горячий камень Вовка, зашептал, сбиваясь, молитву о спасении живота своего и притих. В его затишок заскочил прапорщик. Который на марше командовал танком сопровождения. Он, хрипло матерясь, выплевывая вместе со словами сгустки крови, упал на дымящуюся спину, обдирая бушлат о камни, пытаясь сбить струйки дыма и тлеющие глазки огня.
Пули духов сопровождали отчаянный прыжок и успели зацепить его под колено правой ноги. Прапорщик втянул ногу под навес, взревел от боли, слепо окинул укрытие взглядом и, не заметив Вовку, сунулся к краю щели. Он подтянул автомат к себе и начал резать, косить радостные фигуры духов, соскальзывающие вниз по стенам ущелья к добыче.
Вовка полностью пришел в себя. Сквозь его затуманенное ужасом сознание дошло, что бьется один прапорщик, со стороны духов плотность огня становится все гуще и гуще.
Почуял Вовка, не столько носом, сколько каким-то звериным чутьем, запах ладанки, встряхнулся, поверил в свою счастливую звезду и пополз к прапорщику. Тот скосил налитые кровью глаза, приказывающе мотанул головой и вновь приник к автомату. Теперь уже он стрелял прицельно, торопливо выбирая мишень и мягко нажимая на спуск. Автомат коротко вздрагивал и тянулся мушкой к следующей фигуре.
Вовка растерянно смотрел перед собой. Танк кособоко свисал порванными гусеницами с подорванной плиты монолита. Cтвол уныло ткнулся в стену ущелья. Из открытого люка тянулся черный дым, окутывая труп убитого солдата, тряпкой висевшего руками вниз из отверстия. Три машины "Урал" беспомощно догорали, изредка всплескивая искрами пламени, осклабясь металлическими обугленными конструкциями. Повсюду валялись трупы солдат, обгоревшие, изломанные предсмертной судорогой.
Духи все смелее и смелее отрывались от земли и перебегали подбираясь к горящему танку. Спокойствие раненного прапорщика передалось и Вовке. Он выбрал цель, щелкнул ограничителем, устанавливая режим одиночной стрельбы, повел стволом вокруг головы надвигающейся фигуры, выхватывая взглядом красные камни, серую пыль, черный дым, бледно-болезненные былинки из расщелин, темное, какое-то закопченное лицо бородатого врага, внезапно надвинувшееся в прицел, и нажал на курок.
Расстояние между Вовкой и нападающим было мало, прозвучал выстрел и душман забулькал горлом, сделал два шага, ударился грудью оземь, застыл, как бы пытаясь дотянуться мертвыми руками до слетевшей с бритой головы чалмы.
Тугая волна тошноты подкатила к горлу, выплеснулась горячей струей едва усвоенного завтрака. Слабость разжала руки, автомат с цоканьем упал на камни. Вовка скорчился, захлебываясь рвотой, закашлялся, поперхнувшись густой слюной.
Прапорщик методично простреливал обзор, оглянулся на Вовку, прокричал ему что-то грозное, по- лошадиному, взмахивая головой в сторону наступающего противника и вновь принялся целиться и стрелять.
Вовка пытался подавить приступы тошноты, но вид убитого им духа, чалма подкатившаяся близко с ползающими по ней, хорошо видными вшами, усиливали спазмы желудка. Капли пота стекали по подбородку, тягуче сочно плюхались на колени, на приклад автомата, застилали глаза.
...Вовка устало поднял голову. Прапорщик лежал лицом вниз, раскинув руки. Впитывая кровь, набухал воротник его гимнастерки. Духи в открытую бродили меж горящих машин, пинками переворачивали трупы солдат, ворошили их вещмешки, собирали трофейное оружие. Один из них подошел к шевельнувшемуся шурави, схватил его за волосы и резко потянул голову назад к спине. Вовка узнал это неестественно бледное лицо: Сашка Ситников. Это с ним они сидели во дворе городского военкомата, когда ждали отправки. Всю жизнь росли в одном городе, а вот встретились перед отъездом, но тесно не сдружились, просто вместе держались по закону землячества.
Сашка был ранен в ноги. Резкая боль искривила его лицо, вырвала тяжелый стон. Близко стоящие духи засмеялись, одобрительно кивая своему товарищу. Тот же рад стараться, наступил для большего эффекта на Сашкины окровавленные ноги и еще сильнее потянул назад голову. Изо рта Сашки потекла кровь, он душно заперхал и закрыл глаза. Афганец хлестанул наотмашь ладонью по Сашкиному лицу, выдернул откуда-то из широких одежд кривой нож и быстро полосонул им по лбу русского. Кровь широкой завесой потекла по лицу Сашки, и было странно и страшно видеть бело-красную маску вместо лица. Дух отпустил волосы Сашки, и он с размаху ткнулся лицом в пыль.
Вовка понял, что вот сейчас духи вдребезги расстреляют Сашку. И ему, Вовке, надо быстро что-то сделать, чтобы успеть изменить страшную Сашкину судьбу. Он притянул к себе автомат, быстро прицелился и клацнул пустым звуком - патроны закончились. Вовка потянулся к подсумку - пуст, и в отчаянии закрутил головой. Увидел автомат прапорщика; отложил в сторону свой автомат и пополз к убитому.
В это время дух перевернул стонущего Сашку на спину, схватив за воротник, перетащил к машине, швырнув его спиной к закопченному колесу. Сашка уже пришел в себя, широко раскрыв глаза со слипшимися от крови ресницами, он смотрел на окруживших его врагов. Лихорадочно осматривая их, пытался понять, что же с ним будет, догадывался и не надеялся избежать смерти.
Вовка уже тянул автомат из-под прапорщика, его подсумок со сменой рожков, и видел, как духи обступили полукругом сидящего Сашку. Афганец - видимо, командир - что-то кричал. тыкая пальцем в пленного, пинал его то в бок, то по раненным ногам. Сашка занемел, застыл и даже не стонал от ударов душмана. В его пустых глазах внезапно загорелась надежда. Он увидел под близким козырьком скалы Вовку, увидел, как тот вытягивает откуда-то из-под себя автомат. Вот сейчас, полоснет огнем Вовка, освободит его, уничтожит его мучителей. Нет, не успел. Пока он выдернул автомат, пока менял пустой магазин, афганец запрокинул цепкими пальцами голову Сашки назад и размашистым движением перерубил ножом шею солдата. Тело Сашки конвульсивно дернулось и съехало на землю под громкий одобрительный хохот душманов. Убийца Сашки гордо прокричал что-то в небо, поднял за волосы голову Сашки и, размахнувшись, забрызгав себя стекающей из горла кровью, швырнул в сторону Вовки, как мяч.
Холод ужаса пробежал по спине Вовки. Он прицелился и стал кромсать, хлестать свинцом удивленные рожи духов... В одну очередь всадил все патроны, расшвырял, разметал гадов. Нашарил второй рожок, вонзил его в ненасытное чрево автомата. Вскочил на ноги в полный рост, с ревом гнева продолжил стрельбу, но залег опять, замолчал. Не в кого стрелять - спрятались духи. Тихо стало кругом, только огонь потрескивает на догорающих машинах. Внимательно стал осматриваться Вовка, ловил, высматривал цель. О, за гусеницей танка мелькнула чалма. Ба-бах! Есть! Вывалился убитый дух. Ага, вон там за камнем что-то шевелится. Ба-бах! Черт, мимо! Увидел-таки Вовка, как высунулся из-за того же танка ствол гранатомета, но не успел среагировать, как вырвалось из гранатомета пламя, и снаряд врезался в навес. Обрушился козырек, засыпал собой прапорщика и Вовку, завалил камнями...
...Очнулся Вовка от холода. Опять казалось ему, что он в осеннем парке, но спит почему-то на скамеечке, неудобно лежать, острые края режут бока. Захотел встать, но не смог. Дернулся что было сил - что-то держит. Дернулся еще раз результат тот же и проснулся, открыл глаза. Сквозь узкие щели между камней виднелся серенький холодный рассвет. Вспомнилось, что завалило его. Почти сутки выбирался Вовка из могилы, расшатывал, раскачивал камни руками, раздавленным автоматом. Вытолкнет один камень, на его место другой сползает. Замирал - засыпал Вовка, приходил в сознание от холода и знакомого запаха ладанки, шептал сухими губами молитву, и опять работал. На следующий день услышал совсем рядом родной русский мат, засипел, заскрипел что-то, пытаясь быть услышанным. Случилось невероятное - услышали, вытащили...
Так как же не верить теперь в оберег-ладанку?! Что же, если не она спасла его в тот раз?! В который уже раз...
А сегодня дежурство на точке прошло нормально. Погрелись на солнышке недельку и пошли назад. Сменившая их рота ничего нового не принесла из полка. Все то же. Ходят, правда, слухи, что скоро начнется вывод войск с территории Афганистана, но будет ли это точно и когда, никто не знал.
Подходили к кандагарскому гарнизону уже затемно, когда солнце опустилось за высокие гребни гор и лишь едва освещало знакомые очертания аэродрома. Шли узкой тропой, спускаясь по одному с интервалом пять-семь шагов. Размеренное движение успокаивало, клонило в дрему. Внезапно впереди грохнул взрыв, и эхо заметалось разрывом по стенкам ущелья, ведущего тропой к аэродрому. Мгновенно залегли, выставили стволы автоматов солдаты, и только тогда командир прокричал, что тропа заминирована.
Вызванных саперов ждали долго, только перед рассветом пришли. Быстро убрали наспех поставленные духами мины, и рота двинулась вперед.
От долгого сиденья на холодных камнях, от неподвижности захотелось Вовке оправиться, помочиться. Шагнул он чуть в сторону с тропы, на неутоптанную узкую полосу перед каменной стеной, потянулся в предвкушении скорого отдыха. И понял по тонкому звуку натянутой струны, что под ним мина. Замер и громко, спокойно сказал проходящему по тропе за его спиной:
- Я на мине.
От этих страшных трех слов стало тихо на тропе, передние прошли вперед, за поворот, а задние попятились назад.
Стоял Вовка одиноко под темным еще небом, стоял лицом к мрачной скале, с нелепо расстегнутой ширинкой штанов и не смел пошевелиться. В голове металось лихорадочно, что есть какой-то выход, не может вот так, запросто, оборваться жизнь. И вот оно, нашелся ответ, нашелся выход. Потянулся осторожно руками Вовка к вороту куртки, просунул руки к оберегу-ладанке, зашептал что-то онемевшими губами, облегчение почувствовал, вот она - помощь!
Чуть ослабил ногу, выкатился из-под сбитого каблука камешек, чуть глубже нога зарылась в грунт, еще сильнее натянулась струна, еще быстрее, еще горячечнее зашептал молитвы Вовка, но не смог, не убедил Господа солдат. Видать нагрешил тяжко здесь в Афгане. Всхлипнул под ногами громким чихом взрыв, разрывая, разметая мамину кровинушку раба Божьего, Вовку Скатова.
Взметнулся вверх высоко на кожаном шнурке оберег-ладанка, зацепился за выступ скалы, сокрушенно закачался своим маленьким темным теплым телом, как бы оплакивая свое бессилие: Ай-ай-ай-ай...
Яркая звезда, чиркнула по светлеющему небу Афганистана, ослепляющим хвостом вознеслась высоко в поднебесье и рассыпалась мелким прахом в голубой вышине жемчужными, медленно гаснущими искрами.
Эту звезду увидел рядовой, несущий караульную службу у склада ГСМ, Витька Смирнов.
- Шалят духи, - подумал он.
Глава 3. Комсорг
Дым. Дым. Дым. Густой дым аспидно-черными клубами разливается по земле, окутывает сопки. Жирные хлопья оседают, маслянисто блестят на склонах горушек, забиваются в щели меж камнями, легко проскальзывают под воротник гимнастерки, в ботинки, окрашивают кожу в африканский цвет, лезут в нос, в горло... И никуда не деться от мягкой назойливости сгоревшего мазута.
Наливник горел с самого утра, угрюмо ткнувшись ураловской мордой в пыль дороги. Колеса, оторванные взрывом противотанковой мины, валялись сгоревшие дотла, неподалеку от машины, разбросанные по обе ее стороны.
После взрыва из кабины вылетел водитель, оглушенный грохотом и ослепленный пламенем. Дико вращая головой, он тянул, рвал из кабины автомат, заклинивший в боковых замках. Кровь из мелких порезов от брызнувшего стекла мгновенно окрасила полосами лицо солдата. Наконец автомат выскочил из замков, больно ткнув мушкой в плечо, и водитель побежал назад, к следующей в караване машине. УРАЛ, резко дернувшийся от внезапной остановки, еще урчал двигателем, но вскоре заглох от следующего взрыва - огонь добрался до топливных баков, а затем вспыхнул мазут.
Гасить пламя было некогда, в любую секунду духи могли открыть огонь из засады, что было логично на этой дороге, тянущейся между сопками. Но повезло. Стрельбы не было. Опустились стволы автоматов вниз, вздернутые было в поисках врага. Танк сопровождения развернул башню стволом назад и задом прогрохотал к подорванному УРАЛУ. Уперся крепкой грудью в бок машины и потащил ее от дороги, освобождая путь колонне.
Тронулись. Поехали дальше. До обеда прошли только шестьдесят километров. Осторожничали. Не знали еще этой дороги. Впереди - танк, в танке - саперы. Семнадцать мин сняли на своем пути. Что впереди? Неизвестно. Что позади? А позади - печально-траурной лентой поднимается черный густой дым, хорошо видный даже на большом расстоянии.
Радист колонны торопливой скороговоркой докладывал ситуацию командованию и, сплюнув черной слюной, на полуслове кинул в передатчик микрофонную трубку и заматерился:
-... Они там водку жрут, а мы здесь... - и по всей форме доложил подошедшему начальнику колонны - молоденькому лейтенанту, год как окончившему училище, о том, что командование недовольно задержкой в продвижении колонны, молодым лейтенантом, им, радистом, и вообще всей ситуацией на участке колонны.
Лейтенант выслушал, как в училище вытянулся в полный рост, набрал полную грудь воздуха - послать подальше все начальство и уже рот открыл, как щелкнул сухой выстрел снайпера, горячая пуля залетела прямо ему в рот и, разбрызгивая желтый мозг, окрашенный красной горячей кровью с белыми осколками черепа, вылетела из черного в полголовы выходного отверстия. Тело лейтенанта дернулось и, загребая неуклюже носками давно не чищенных ботинок афганскую серую пыль, повалилось на радиста. Караван на секунду замер, горохом рассыпались по машинам ожидающие команды солдаты-водители, ощерились дулами автоматов солдаты сопровождения и в направлении выстрела затрещали автоматные очереди. Защелкали, завизжали, затенькали пули о черные камни и, шевельнувшись, вылетело неуклюжей птицей, как крыльями хлопая полами засаленного халата, тело снайпера-душмана. Кувыркнувшись в воздухе, прокатившись по склону горы, набрав скорость, подкатилось по дороге к телу лейтенанта, и увидели солдаты, что снайпер молодой, в возрасте лейтенанта, только что убитого. Тело душмана, подкатившись, легло на руку убитого офицера, распластавшуюся на дороге, и похоже было, что два товарища-одногодка россиянин и афганец, вволю повеселившись, разлеглись на дороге, заснув в пьяном угаре, не рассчитав свои силы. Впечатление было бы полным, если бы не чернеющая от вытекающей крови серая мягкая пыль.
Витька Смирнов - солдат одногодка - чувствовал себя очень плохо. Во-первых, его машина была подорвана, это ее он оставил догорать одну на проклятой дороге. Его до сих пор трясло и знобило после взрыва. Опытные водилы говорили, похлопывая Витьку по плечу, что, мол, повезло тебе, браток, только машину потерял, обычно и шофер с машиной гибнет, если на противотанковую мину нарывается. Во-вторых, обдало лицо брызгами мозга лейтенанта, теплыми и скользкими. Хоть и утерся платком Витька, но скользнули-таки внутрь под гимнастерку капли, защекотали тошнотой под ложечкой. В-третьих, дух-снайпер катился прямо под ноги Витьке, еле успел он отскочить, но зацепил все же мертвец плотной неживой рукой по ноге. Зацепил, словно за ногу хотел схватить, забрать еще одного врага с собой в черноту смерти. Вот и плохо стало Витьке, хоть и третий это рейс для него, и повидал уже немало. Но за один раз столько получить и увидеть - это уже слишком.
Прапорщик Воронин, среди солдат - Кнут, тонкий, стройный, пробежал в голову колонны к радисту, доложил о гибели командира, выслушал монолог начальника и дал команду вперед.
И опять Витьке не повезло. По воле Кнута посадили его в кунг ГАЗ-66 вместе с санитарами - в помощь им, раз уж колес он лишился, и теперь он трясся в гулкой будке, а в такт тряске подскакивала, стукаясь о рукоятки, голова погибшего лейтенанта на узких подвесных носилках. Санитары накинули на тело мертвеца старое, промасленное одеяло, но от подпрыгивания машины оно сползло, обнажив изуродованную голову. Не мог, не хотел Витька накрыть ее и отвернуться не мог в тесноте кунга. Закурил было, да и так дышать нечем, накурили мед. братья до густоты осязаемой. Хорошо им, - позавидовал Витька, - привычные ко всему.
Чтобы отвлечься от страшной маски изуродованного мертвого лица, Витька порылся в карманах, нащупал пачку старых писем от родителей, но постеснялся достать их, просто коснулся, как погладил рукой. В другом кармане наткнулся на маленький и твердый прямоугольник, потянул на свет. Вспомнил. Нашел как-то в рейде, в горах на выступе скалы кусочек деревяшки. Загадочный, темный, на кожаном шнурке болтался. Запах от этой деревяшки интересный исходил. Долго размышлял Витька, что за запах такой, потом уж припомнил, что в церкви так пахло, в которую заходил однажды тайком, чтобы не увидели однокашники или учителя. Церковь была старая, стояла неподалеку от школы. Каждый день мимо нее проходил. Слышал тихие голоса из открытых дверей, видел огоньки свечей и лампадок, размытые пятна икон. Интересно было зайти, но страх быть увиденным и пристыженным не пускал. Тем более, что с девятого класса стал секретарем комсомола школы, и не по рангу стало заходить в старинные двери божьего храма. Однако вспомнил Витька, что это за деревяшка такая. Ладанка. - Оберег-ладанка называется. Обычно с изображением Бога или святого, носится на шее. Прикрыл глаза Витька, как бы согрелся от кусочка дерева, задремал, но тут же подскочил испуганно, ткнувшись головой в тело лейтенанта от очень уж сильного крена машины. ГАЗ-66 резко стал. Одновременно застучали частые выстрелы из многих автоматных стволов. Засуетились, заклевали по кунгу пули, вырывая стальными клювами куски жести и досок из и так уже пораненного тела машины. Санитары, а за ними и Витька, вылетели на дорогу. Перед броском из будки краем глаза увидел Витька, как несколько пуль сбросили с носилок тело лейтенанта.
Вечерело. Солнце лишь слегка пробивалось из-за острых зубов гор, по-вечернему раскраснелось небо, натягивая на себя мрачное одеяло ночи. Ближний склон горы, подсвеченный выстрелами, рвал, мял колонну автомобилей, злобно рычал, плюясь свинцом. Люди залегли за машинами, под колесами, отстреливались, били по угадываемому за вспышками врагу. Танк грузно развернул башню и изрыгнул в сторону засады осколочный снаряд, который разнес в щебень несколько скальных обломков, затем другой, третий, пятый... Витька сбился со счета от грохота, от вони сгоревшего пороха, от напряженного поиска мишеней глаза болели, и он стрелял наугад, едва успевая сменять магазин.
Танк, лязгая металлом гусениц, отполз назад, развернулся и пошел в конец колонны, чтобы оттуда достать врага. Набрал скорость, обдавая залегших солдат копотью сгоревшего топлива, заспешил к выбранному месту, но вдруг споткнулся, клюнув стволом на гулко бумкнувшей мине. Наступила мгновенная тишина, такая, которая наступает неизвестно из-за чего в большом скоплении людей, когда каждый из них говорил о своем, и враз замолкли все. Танк стоял большой, темный. Ни один люк не лязгнул в тишине. Поползли струйки дыма. Звериный рык радости донесся сверху, а вместе с ним бой вспыхнул с новой силой. Духи, воспрянувшие с гибелью танка, вновь поверили в свои силы и усилили натиск. Почти все машины уже дымились. Отпор со стороны солдат ослаб. Прапорщик пробежал, прополз вдоль колонны, собирая солдат, оставшихся в живых, расставляя на новые места, показывая каждому свой сектор обстрела, ободряя Витька слышал, как радист, захлебываясь, орал, передавал просьбу поддержать вертушками:
- Ведь задолбят же, задолбят..!
Волна от ужасного взрыва подбросила Витьку, перевернула набок УРАЛ. Санитарный ГАЗ-66 подпрыгнул, как мячик, но все же стал на колеса. Взорванный своими же боеприпасами танк пылал ярким костром. Сквозь рваное "окно" в броне выхлестнулись языки жаркого пламени.
Витька вскочил с земли, бросив автомат, и побежал к санитарной машине. Горячий металл двери обжег руки, но Витька, не обращая на это внимания, рванул ее на себя, вскочил на место водителя и бросил машину вперед на спасительную дорогу. Он жал и жал на педаль газа, пригибаясь к рулю от рвавших кабину пуль, угадывая не глазами, а чутьем, куда крутануть руль, потом свернул за крутой поворот, ощутив телом, руками, что сбил кого-то и, переехав колесами сбитого душмана, поехал по пустынной серой дороге. Ехал долго, до самого рассвета, до последней капли бензина в баке. Когда машина стала, выскочил из кабины и пошел навстречу поднимающемуся из-за вышек складов ГСМ солнцу. Эти вышки хорошо были знакомы Витьке, почти полгода стоял на них в охранении, пока не пришло его время сесть за руль.
Шел Витька прямо, глубоко в карманы бушлата засунув руки, зажав в кулаке кусочек отполированного временем дерева. Шел к своим. В голове стоял звон, грохот, шум боя, а сердце радостно сжималось - жив я, ЖИВ!
У командира Витька докладывал особистам, что колонна погибла, в живых один он остался, да в кунге брошенной на дороге машины лежит тело погибшего лейтенанта - начальника колонны.
Отпустили Витьку помыться, поесть, отдохнуть. Вышел он на воздух, закурил, поверил ведь сам в то, что наговорил сейчас. Да и как же можно было выжить в том аду? Нет, все он верно сказал, что уж теперь! Совсем собрался идти солдат, да услышал через тонкие стенки командирской палатки хрип и свист рации, и пробивающийся надорванный голос:
-...Ждем вертушки, колонны больше нет... Нас здесь семеро... Нападение отбили... Уйти не на чем, гад один ушел на последней машине!
- Ну и сука, - промелькнуло в голове у Витьки, - Товарищей бросил! - и тут же он чуть не упал оглушенный, ошпаренный, раздавленной одной только мыслью это его колонна хрипит и просит помощи. Это его товарищей добивают духи, а гад, который ушел, это и есть он сам, а докладывает по рации прапорщик Воронин.
Незрячий от страха, отупевший от неожиданности, на мягких подгибающихся ногах пошел Витька в ротную палатку, уже понимая, что натворил и что будет дальше, ожидая, как выстрела, окрика в спину. Не было окрика. Деловито, равнодушно его арестовал дежурный по полку офицер, и два недавних товарища из соседнего взвода отвели его на гауптвахту. Ничем не выразили ни презрения, ни ненависти. Военный суд рассудит. Даже обыскали небрежно.
"Трус - предатель, трус - предатель", - пульсировало в мозгу и во всем теле арестованного Витьки Смирнова. От этого, да еще от жгучего ощущения, что жизнь его такой ценой была спасена, стонал, плакал, метался Витька.
- Прощения просить! - подсказало сознание детсадовскую да и школьную выручалочку.
- У кого? - рассудил взрослый опыт. - У погибших? Погибающих ребят? У тех, с которыми так горячо спорил о предательстве, по-комсомольски, по-комсорговскому, не оставляя ни единого шанса на прощение?
Заскрипел зубами, сжал кулаки до побелевших пальцев и ощутил боль в правой ладони. Разжал кулак и увидел ладанку-оберег, которую при обыске не заметили.
- У Бога! Помощи и прощения! - развернул кожаный ремешок, вгляделся в изображение: - Нет, почти ничего не видно. Хотя - вот лицо. Нет, это не лицо. Это глаза - суровые, осуждающие. Чьи? Господа? Совести? Прапорщика Воронина, отбившего Витьку у накурившихся анаши "стариков"? Может быть, это его глаза?.. А может, Витькиного соседа через койку, соседа по казарме Илюхи Дюжева, бывшего в той проклятой колонне и, может быть, еще живого?
- А ведь если бы я не сбежал, точно бы живы были хотя бы семеро, огненным стержнем пронзило Витьку. - нет мне пощады! И огонь этот, пройдя через макушку, мозг, сердце, ноги, уйдя в песчаный пол "губы", как-то сразу все сжег, успокоил, оставил только черный пепел внутри...
* * *
- Вашу мать! - бесновался подполковник Макушев. - Кто обыск производил?
- Виноват! Виноват! - растерянно повторял дежурный по полку майор Ковров, время от времени скашивая глаза на стол, на котором лежал образок-ладанка. Сыромятный кожаный шнур в одном месте был разрезан, потому что его никак не могли снять с распухшей шеи удавившегося на нем Витьки Смирнова.
Глава 4. Станичники
-...дружескому афганскому народу, исполняя свой интернациональный долг. И хотя силы, оппозиционные законному правительству Демократической Республики Афганистан, во главе с...
Санька крутнул кремальеру приемнику с московской волны и выключил рацию. Четвертый день долбали их то ли оппозиционные законному правительству силы, то ли дружественный афганский народ.
Это только поначалу казалось, что отправили Саньку исполнять интернациональный долг. Думалось ему, что встречать его будут хлебом-солью, бананами-апельсинами и чем-то еще экзотическим, что там у них еще есть в непонятной афганской земле, аксакалами-саксаулами, что ли? И мнилось ему, что нести он, Санька, будет не боевую с атаками, стрельбой и смертью службу, а мирную, охранную у какого-нибудь объекта. А так как станичник Санька вообще представления не имел ни о земле Афганистана, ни о пустыне, ни о барханах, ни о кишлаках-дувалах, то чудился ему обычный полевой стан в степи, и в сладких грезах мальчишки-девственника подходила к нему - герою - на пост вечером афганская девчонка, приносила парного молока с краюхой свежего белого хлеба. Только вот черт его знает, есть ли коровы-то хоть у них?! При этом афганочка обязательно смотрела на Саньку громадными темными глазами с восхищением и любовью. А лицом она почему-то была похожа как две капли воды на Ирину - дочь председателя колхоза, смуглую, стройную красавицу. И дальше в грезах Саньки шла такая сладкая чушь, что он сам себя обрывал и оглядывался, краснея, не слыхал ли кто, как губами чмокнул Санька вслух.
Афган обрушился на него в первый же день пребывания на этой адской земле, круша, коверкая, калеча. выворачивая наизнанку все Санькины пять чувств и все его идиотские выдумки. Как рай отличается от ада, черное от белого, ИКАРУС от барбухайки, так же отличалась действительность от его выдумок.
Сашка вздохнул, щелкнул тумблером рации и прислушался к тому, как снаружи палатки поднимается ветер-афганец, песчинками бьющий в брезентовый бок, больше похожий на песчаную бурю, чем на ветер. Ах, как ненавидел его Санька! Этот ветер будил в нем тоску по дому - самую острую и болезненную для солдата.
В такие дни Санька пел казачьи песни, которых много на его родной донской земле поют целыми станицами, которые с детства знает любой пацан станичный. Эти песни, то лихие с присвистом, удалью и притопом, то тихие и грустные пели по вечерам и в Санькиной станице, и доносились из соседней, с противоположного берега Дона. И, казалось, сама душа этой земли выводит красивым многоголосьем нежно-нежно и величаво:
Ох, уж ты, батюшка наш,
Дон Иванович.
Ой, да православный ты, наш Дон,
Да, Дон,
Дон Иванович...
Тихо, не в полный голос - чтобы не растерять нежности, Санька поет эту песню, когда совсем невмочь от шелеста и песчинок, и свирепого воя бури. Кажется ему, Саньке, что неторопливая, величальная песня плавно, как воды Дона, проплывает над пыльно-каменистым Афганистаном, над чахлой, выжженной землей...
Сам Санька не радист, а механик из мехбата, один из тех, кто во время следования колонны автомобилей по дружественной территории помогает поставить машину на колеса, если она случайно попадет на мину или будет также случайно обстреляна. Правда, редко удавалось восстановить машину - не птица Феникс она, из пепла не восстанет.
Дружок - ростовчанин Юрка позволял иногда повертеть ручку настройки приемника - может повезет поймать ростовскую волну. Удача, конечно, редкостная, но возможная, потому что приемник в полку мощный. Да и не всегда это можно было. Война! Рация должна постоянно быть занята военной работой. Поэтому Санька забегал еще и попеть хотя бы немного, потихоньку, хоть так коснуться земли родной - душой.
Санька поет, а Юрка тихонько подтягивает так, как пели их предки - донские казаки, мыслями, сердцем переносясь в родные станицы, родившие их, воспитавшие бесстрашными, ловкими, привившие им любовь к хлебным привольным степям, разнотравью, лошадям, к вольному гордому краю.
Тосковал Санька редко. Обычно, в ротной палатке, на отдыхе брал в руки гитару и пел на потребу публики разные песни веселые, шутливые, даже и похабные приблатненные, прославляющие удаль и ухарство ростовских жиганов откровенно тюремный фольклор. Но когда не было долго писем из дома, когда погибал дружок из автобата или когда поднимался сволочной "афганец", тогда Санька акапелло, то есть без гитары, пел эту свою песню родной земли.
Ой, да растерял наш Дон
Сыновей своих,
Ой, да, растерял, да, ты,
наш Дон,
Да, Дон,
Ясных соколов своих...
Выводил, закрыв глаза, чисто и ясно Санька, и все притихали, понимая, что у него тоска, и, уважая это чувство, слушали. Слушали краснодарец Сашка Куц, ставрополец Димка Соколов, даже хитрый верткий узбек Марат Касымжанов, никогда не унывающий, веселый, и тот притихал, слушал, думал о чем-то своем.
Только один циничный, туповатый, здоровенный Ефим Качин, успевший, по его словам, оттянуть небольшой срок за "хулиганку", не имеющий за душой ничего святого, шипел недовольно:
- Во, блин, развылся! - и, считаясь с волей большинства, выходил из палатки:
- Цыплак! Слюни распустил. Казак сраный. К мамке на колени захотел. Здеся тебе не тама. Здеся тебе Афган, мать твою...
Но когда Санька брал гитару, он был тут как тут. Гоготал и краснел широкой рожей от удовольствия, начинал кому-нибудь рассказывать о своих доармейских похождениях в Донецке, откуда был родом. Поэтому Санька, чувствуя тоску, перестал петь казачьи песни в палатке, а уходил к Юрке, братке, земеле ростовскому. Война быстро знакомит, а тут еще и дух землячества...
- Сань, спой еще, - просил Юрка. - Вот эту, знаешь?
- Не, у нас такую не поют.
- Вот вернемся домой, сначала ко мне поедем. С родителями познакомлю, стол накроем, попоем, заодно и эту выучишь.
- А потом, через Дон, ко мне, - подхватил Санька. - У меня бати нет, только мамка. Но стол тоже накроем, песню споем, на конях поскачем. Эх... А дай-ка, братка, закурить, ох и заломило меня по дому!
Оба затягивались и мечтали:
- В Дону купнемся, а, Юрок, наперегонки, да?!
- Да...
Давно уже обменялись адресами и домой написали:
- Вот, братка у меня появился, приеду, познакомлю...
Ходили упорные слухи о готовящемся выводе войск из Афганистана, и "духи", почувствовав какую-то слабину в позиции советского правительства и поддержку мирового сообщества, стали более дерзкими, совершали глубокие рейды в расположения гарнизонов контингента, выживая, выбивая, вытесняя, вырезая шурави, гоня их со своей земли. Бей неверных!
Санька вздохнул:
- Ну что, Юрок, давай еще по одной закурим, а то я свои в роте оставил.
Юрка потянулся, достал из кармана пачку, поковырялся в ней и сокрушенно покачал головой:
- Сань, нету, кончились. Может, в роту сгоняешь?
Пригибаясь, придерживая на голове панаму, чтобы не унесло, Санька сбегал быстро. Возвращаясь с сигаретами, шел на ветер, закрывал от песчинок лицо локтем и не увидел, что дверь радиоузла висит на одной петле...
Первым их увидел дежурный офицер, зашедший в кунг радиосвязи примерно через полчаса. Юрка лежал головой на панели радиостанции. Впечатление было, что задремал он, слушая музыку из наушников, если бы не глубокая рана под левой лопаткой, да кровь из перерезанного горла не заливала все вокруг. На полу лежал Санька лицом вниз, своей кровью смешавшись с Юркиной, став кровным братом Юрки после смерти, так и не донеся братке своему выпавшую из руки, раздавленную душманской ногой пачку "Памира".
Взяли у матери на службу веселого казачонка, песенника, конника, ловкого смелого парнишку. Вернули матери ледяной бездушный цинковый "Груз-200". Когда на свежей могиле расправили ленты венков, уложили цветы, с другого берега Дона до убитой горем матери донес ветер, а может Санькина душа тихим шелестом тронула тишину наступившую:
- Ой, да, растерял, да, ты, наш Дон...
Ясных соколов своих...
На место погибших Юрки и Саньки пополнением прибыли молодые и, вскоре освоившись, один из них, занявший Санькино место, с вывертом, ловко подхватил его гитару и, дернув струны, немузыкально заорал:
- Ой, за-гу-за-гу-загулял, загулял
Мальчонка, да парень молодой, молодой...
Тинькнув, закачалась золотой спиралью струна, оборванная тяжелой рукой Ефима Качина, который не прошептал даже, а выдохнул:
- Чтобы я, падло, не видел тебя и не слышал больше, а гитару лапнешь еще раз - удавлю. Понял?!
- Понял, - пролепетал молодой солдат, испуганно глядя на катящиеся по широкому красному лицу Ефима слезы.
В наступившей пронзительной тишине стало слышно, как снаружи бил песчинками в брезент неутомимый ветер-афганец, больше похожий на песчаную бурю, чем на ветер, наводящий тоску по дому, самую острую и болезненную для солдата.
Глава 5. Черепашка
- Ха-ха-ха! - заливались, хлопая друг друга по спинам, как запорожцы, пишущие письмо султану, солдаты старослужащие. Утирали слезы, набегавшие на глаза от неудержимого хохота, и подбадривали Пашку:
- Ну-ну! Висишь ты!..
- Так заметьте, на руках вишу! Ногами уперся, задницу отставил. За балконом. Голый, как Адам... Сейчас, думаю, сорвусь! В это время ее муж к окну подошел, и в это же время этажом ниже женщина на балкон вышла на звезды посмотреть. Глянула вверх, а там... не звезды над ней висят, а...
- Обожди! - синели от смеха пацаны, валясь друг на друга. - Обожди, дай отсмеяться!
Пашка был незаменимым хохмачем во всем полку. Послушать его истории о "рейдах" по женщинам, собирались многие уставшие от грязи, боли и войны люди. Пашка был в глазах благодарных слушателей героем, не знающим отказа, имеющим оглушительный успех у женщин, гусаром, искателем приключений, попадающим в смешные ситуации и с честью и ловкостью из них выходящий.
В его неотразимости и первенстве не сомневались, как и в этой истории, когда, убегая от мужа одной женщины, он попал в объятия другой.
Смеялись там, где смешно, притихали, когда рассказ шел об интимном, и, конечно, эти байки были великолепной разрядкой для человеческой психики. Смеялись от души, истерически всхлипывая, басили и взвизгивали сорванными голосовыми связками, катались в пыли, не в силах удержаться вертикально, утыкались коротко стриженными головами друг в друга и хохотали, хохотали, хохотали, превращаясь в эти редкие минуты в простых мальчишек, каких полно в каждом дворе и городах их детства, и забывали мальчишки в эти моменты о пройденных тропах войны и о тех дорогах, что далеко не каждому дано будет пройти до конца в Афганистане. Смеялись до колик в боку и, наверное, полопались бы совершенно. А скорее всего не поверили бы, если бы Пашка признался, что на самом-то деле у него была одна-единственная девчонка. Да и то едва-едва целованная.
В городишке, где до армии жил Пашка, каток заливали каждую зиму. Девчонки и мальчишки, парни и девушки, степенные взрослые, сменяя друг друга, весело звенели металлом с утра до вечера. Таким удовольствием, радостью веяло от катающихся, что Пашка, уже будучи студентом техникума, пересилил стыдливость и во что бы то ни стало решил как можно быстрее научиться кататься на коньках. Прежде, пока был жив отец, Пашка вместе с ним сколько-то раз поковылял по льду, но толком кататься не научился. А теперь - зависть взяла. Музыка, огоньки разноцветные, люди красивые. Сказка зимняя! Дух захватывает!
- Да что я, хуже других, что ли! - стиснул зубы Пашка. - Научусь!
На разъезжающихся ногах выбрался на лед и, конечно, со всего маху плашмя упал. Раз, другой, третий. Устав от падений и ушибов, добрался до ближайшей лавочки и только когда с облегчением шлепнулся на нее, увидел, что рядом с ним, уткнув лицо в белые пушистые варежки. о чем-то плачет девушка.
Нет, страшного ничего, просто больно ударилась, но вот и повод ее, прихрамывающую, до дома проводить. Настя жила у тетки во время учебы. Училась (вот чудо!) в том же техникуме, только не на механическом отделении, где учился Пашка, а на технологическом и курсом младше. Поэтому и не видел Настю Пашка в техникуме, у каждого отделения были свои учебные помещения. Проводил Пашка девушку и ушел домой взволнованный, смущенный, влюбленный.
Встречались до весны. Катались на коньках, ходили в кино, бродили по улицам, вложив ладонь в ладонь, целовались. Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы однажды вечером Пашка не обнаружил в почтовом ящике квадратик суровой на ощупь серо-белой бумаги. ПОВЕСТКА кратко, по-военному, гласила, что необходимо явиться такого-то числа, в такой-то кабинет в городской военный комиссариат по вопросу призыва на срочную службу в ряды Советской Армии. Видимо праздничные дни помещали доставить повестку раньше и осталось Пашке на все про все 3 дня.
Изумленно-растерянные глаза Насти: "Тебе... завтра... как же так?"
Слезы матери: "Сынок, да как же я без тебя?!..".
Вот так!
Совершенно неожиданно служить понравилось. Курс молодого бойца проходили в непосредственной близости от границы Афганистана в летном полку в поселке Кокайты, расположенном в пустыне. Покорила экзотика, звучность непривычных названий населенных пунктов Термез, Кушка, Самарканд, расположенных, по расчету Пашки, неподалеку от кишлака и гарнизона. Поразили обилие и дешевизна базаров. Огромные мясистые помидоры, сладчайшие арбузы, дыни, виноград, гранаты - все это было в сказочном, неправдашнем изобилии на местном базарчике и служило прекрасным дополнительным пайком. За свои, правда, деньги, но после солдатской столовой, грязной и неухоженной, с невыносимо гадкой жратвой, этот доппаек был отличным утешением солдата. Были проблемы и посложнее. Старослужащие, "деды", откровенно по-хамски относились к молодым солдатам, грабили, избивали, издевались. Пашка после потасовок с ними размышлял, отчего люди здесь, в армии, такие злые. И внезапно понял, что они от чувства собственной неполноценности лютуют. После КМБ всех отправляют туда, за речку, в чужую воюющую страну и, значит, оказывают особое доверие, как избранным, а они - остаются, вроде как брак! Найдя такое объяснение, легче стало у Пашки на душе. Даже почувствовал превосходство над "дембелями", скоро уходящими домой, над черпаками, которым еще год трубить здесь, в этом загаженном предвоенном гарнизоне, над стариками, впереди у которых полгода службы на пересылке.
С другой стороны от солдатских казарм белели двухэтажные дома офицерских семей, ДОСы, из которых по вечерам и ночам доносились музыка, пьяные голоса, шум драки, а то и стрельба, когда какой-нибудь запыленный офицер внезапно прилетал с той стороны границы по каким-то военным делам и заставал свою благоверную в не совсем приличной позе и не совсем одну. А бывало, что и совсем не одну и в позе совсем неприличной.
То, что гарнизон приграничный, подтверждали патрули, которые выходили на дежурство вооруженные автоматами и гранатами. На аэродроме, где приходилось работать салагам, таким как Пашка, то и дело взмывали вверх или тяжело плюхались на взлетку самолеты. Приходилось грузить Илы и АНы тяжеленными ящиками с автоматами, патронами, снарядами, бомбами. Разгружали серые самолеты с подпалинами по бокам, какие-то безрадостные, поблекшие, не имеющие привычного авиационного блеска и лоска. Носили солдаты из глубин летающих громадин неподъемные длинные ящики, перетаскивая их вшестером, а то и по восемь человек. Долго не могли понять, что значат таинственные слова летчиков, спускающихся устало на бетон аэродрома:
- Груз 200. "Черный тюльпан"!
Ребята поняли, что это такое, когда уронили один ящик. Доски с одного края разошлись, обнажив цинковый угол. Гробы. Цинковые гробы! Последняя посылка домой!
В груди похолодело. Пашка навсегда запомнил тревожное, долго не покидающее чувство бессилия перед судьбой. И чтобы победить, не поддаться, может быть, даже перехитрить ее, Пашка отыскал в себе дар хохмача и балагура. Позже, уже в Афгане, этот дар развился, даря облегчение не только Пашке, но и всем желающим.
Первую историю, придуманную от начала до конца, Пашка рассказал дня через два подавленным от сознания скорого отправления в Афганистан солдатам из учебной роты. Рассказ получился удачный, повеселевшие бойцы хохотали, смаковали подробности, успокаивались, мечтая совершить подобные подвиги на еще пока далекой гражданке.
Пашка ловил себя на мысли, что подчас и сам начинает верить в свои россказни.
Поддерживать репутацию легкого и веселого человека уже в Афганистане помогала... черепашка. Обычная песчаная черепашка, которых много в пустыне.
Приказ был - сбить со скал, стоящих у входа в ущелье, духов. Скалы торчали, как гнилые обломанные зубы, прикрывающие смрадный рот. Моджахеды установили с обоих сторон по миномету и пулемету и безнаказанно гробили взвод за взводом. Вертушки беспомощно кружились над местом засады. Толстые стены горного монолита только взвизгивали насмешливым хохотом отбитой взрывом щебенки, не пускали вглубь пещер, оберегали от смерти бородатых сынов Аллаха.
Взводом то бежали, то ползли вверх, скатываясь неуклюже по каменистой осыпи сапогами, впиваясь пальцами в серые складки гранита. Медленно, но все же приближались с обратной стороны к засевшим в укрытии душманам. При этом все время помнили, что их маневр прикрывают своими жизнями парни их роты, и неизвестно, сколько их и кто именно еще живы.
Духи почуяли что-то неладное, и на вершине скалы мелькнули одинокие чалмастые головы. Увидели. Открыли огонь. Солдаты старались укрыться. Вжимались в морщины склона, все же продвигаясь к засаде.
Пашка юркнул за камень в тот момент, когда посланная в него пуля жутко хрипнула над головой и с воем унеслась в пустыню. Тут же высунул голову и поймал в прорезь прицельной планки голову духа, который уже выискивал другую цель. Пашка, удерживая рвущееся от усталости сердце, плавно нажал на курок автомата. Так стреляют одиночными выстрелами, но никак не очередями. Вспорхнули дрогнувшей струйкой кусочки свинца. Ударили в выметнувшееся тело душмана, шмякнули его о стену и плавно сбросили вниз.
Пашка метнулся вперед, за остальными ребятами, прячась от усилившегося обстрела. Когда удалось сделать удачную перебежку, укрылся за пригорком. Уронил, меняя, рожок в раскаленном автомате и, потянувшись за ним, вдруг увидел черепашку. Она, скользя и съезжая по склону рядом с Пашкой, царапая беззащитными лапками осыпь, настолько комично была похожа на него самого, что он бессознательно схватил ее и сунул за пазуху, под бронежилет, тут же начисто о ней забыв. В аду боя до черепахи ли?
Одним из первых Пашка добрался до черного провала пещеры, откуда с грохотом и визгом вылетала смерть в головы шурави. Опережая ненамного лейтенанта Гвоздилина, командира взвода, Пашка сдернул кольцо эргэдэшки и швырнул ее под свод пещеры. Гукнул взрыв, вырывая из укрытия рев и вонючую пыль. Пашка с лейтенантом змеями скользнули вниз, поливая ядом автоматов все пространство пещерки... С их стороны ущелья наступила тишина...
Вскоре затихло и с другой стороны. Колонна натужно ревущих автомобилей, выдыхая соляркой, облегченно втягивалась в ущелье.
Потом, уже на ночевке, Пашка сам обалдел, увидев, как из-под снятого пропотевшего бронежилета на расстеленную для сна шинель вывалилась невзрачная его боевая подруга. Со смехом он подхватил ее на руки и, обыгрывая свою забывчивость, рассказал ребятам, как они встретились.
Позже он понял, чем еще понравилось ему животное. Черепашка разъезжалась лапками так же уморительно, как он сам на давнишнем катке. И накатила тоска, стискивая сердце, наполняя его любовью к маме и Настеньке.
Проведенную боевую операцию командование оценило высоко. Пашка и взводный Гвоздилин получили по ордену Красной Звезды, остальные ребята, кто медаль за БЗ, кто "За Отвагу". Нашли возможность "обмыть" награды. А когда уже крепко подпили, Пашку осенило:
- Мужики, а мы ведь с подружкой на двоих орден-то получили!
Под общий хохот Пашка достал черепашку из патронного цинка, устеленного по дну горной травой и песком. Нашелся кусок синей изоленты, которой приматывались друг к другу пара, а то и три сразу автоматных рожка, для более быстрой их смены в бою. На спинку черепахи под громкие аплодисменты солдат прикрепил изолентой Пашка свой тускло-красный новенький орден. Старший сержант Солодовников Димка, дурачась, подскочил с кружкой спирта в руке, вытянулся по стойке смирно и, чеканя слова, торжественно начал:
- От имени Правительства СССР, за боевые заслуги... - потом сбился. Стоп! А как героя-то зовут?!
Пашка, не задумываясь, выпалил самое дорогое для него имя:
- Настенька! - и густо покраснел.
- Э-э-э, брат, - притихли все. - Это еще кто?
В первый раз сбился и что-то забормотал Пашка. Путаясь, рассказал какую-то историю, но не складно и не смешно, как обычно. Оборвал себя, прикинувшись чрезмерно выпившим, и вышел из ротной палатки. Ребята деликатно промолчали, "доставать" расспросами не стали, забренчали на рассохшейся гитаре, и до отбоя черепашка, получившая награду и имя, забавляла всех, ползая по жести стола, мокрой от пролитого спирта, потешно оскальзываясь на гладком железе и гордо вскидывая голову.
Полюбил Пашка черепашку Настеньку, как можно полюбить только на войне. Да и остальные баловали ее, как могли. В армии рады любому, даже самому незатейливому развлечению. Когда тоска присасывалась черным мохнатым пауком к самому сердцу, Пашка доставал черепашку, ставил ее на "лед" стола "покататься на катке". Черепаха скользила мягкими коготками, вызывая новые сравнения, шутки, одобрения со стороны товарищей. Ласковели сердца, мягче становились души, светлели лица. Пашкино имя так соблазнительно рифмовалось со словом "черепашка", что иначе как Пашка-черепашка теперь его никто не называл. Ему это нравилось, потому что черепаха носила имя его Настеньки, и это сближало его с далекой девушкой. Да и такое обращение к нему уж гораздо лучше, чем "ишак", как к нелюдимому могучему башкиру Хусаинову или "чурбан", как до сих пор плохо понимающему и говорящему по-русски татарину Кабиру Райимжанову.
- Ну почему "чурбан"?! - возмущался непонятной злобностью солдат Пашка. Ведь хороший же парень Кабир! Вы бы по-татарски как говорили?
Даже раз подрался из-за этого с поваром из офицерской столовой. Кабир так высоко оценил внимание популярного Пашки, что, стараясь отплатить ему взаимностью, усердно ухаживал за черепашкой, за что и было ему одному разрешено выпускать животное на стол в отсутствие хозяина.
Кабир любовался черепашкой и, цокая языком, приговаривал:
- Якши, очень карашо! - и еще что-то говорил он на своем языке ласковое и непонятное.
Оставаясь дежурным, Кабир, выполнив обязательную работу, дожидался возвращения роты, выискивал среди всех Пашку, брал его за руку и, коверкая русские слова, рассказывал о том, что с Настенькой все в порядке, показывал на нее чистенькую, сидящую на столе. Ох, как хорошо и легко становилось на душе у Пашки, когда он, положив ладонь одной руки на теплый панцирь черепахи, другой рукой придерживал листы писем мамы и Насти. А потом писал длинные ответные письма. Туда, в мир и покой.
...Моджахед был немолодым, но крепким. По его оголенному до пояса, волосатому телу перекатывались тугие волны мышц. Пашка стоял против него, чуть расставив ноги и напряженно следил за малейшим движением. Так вратарь перед штрафным ударом чутко ловит движение бьющего по мячу. Но там - игра. А здесь... Оба в руках держали по ножу. У душмана чуть искривленное лезвие кинжала было опущено вниз.
- Это чтобы вспороть меня как овцу, - промелькнуло в Пашкиной голове, этак вот - сверху донизу.
В руке Пашка сжимал автоматный штык-нож, гораздо короче, чем у духа, и, мало пригодный для рукопашного боя.
Случилось так, что Пашка нос к носу столкнулся с этим душманом, когда и у того и у другого патронов уже не оставалось, и после секундного замешательства оба схватились за ножи.
У душмана было преимущество - он успел полоснуть Пашку по левому боку, настолько сильно, что Пашка почувствовал, как лезвие скользнуло по ребрам. В ответ Пашка машинально выбросил руку вперед, но всего лишь зацепил тупым лезвием штык-ножа запястье душмана, и только слегка оцарапал его. Пашка чувствовал, что дела его плохи, что если не будет помощи, дух исполосует его на ремни. Левый бок наполнился кровью и болью, но в горячке Пашка переставал чувствовать его. С разбухшей разрезанной гимнастерки часто капала кровь, густо напитывая пыль у дувала захваченного кишлака. Рота продолжала бой где-то у окраин, было понятно, что рассчитывать на скорую помощь нельзя. Внезапно Пашку качнуло к теплой глиняной стене дувала, и он невольно прикрыл глаза от накатившей тошноты. Это решило исход боя. Дух гюрзой прыгнул вперед, собираясь одним взмахом перерезать горло шурави, по-видимому, теряющего сознание. Но, когда молния кинжала почти ударила русского солдата, Пашка резко присел, выдохнув от жалящей в мозг боли, и всадил по самую пластмассовую рукоятку штык в напряженное солнечное сплетение духа. Моджахед согнулся в дугу, захрипел, выгнулся в обратную сторону, гортанно прокричал невнятное: "А-а-лля...". Тело духа резко согнулось вперед, и, не выпуская из руки кинжала, душман рухнул к ногам обессилевшего шурави, перевернувшись на бок, широко открывая рот, пытаясь вдохнуть глубже. Пашка осторожно присел на корточки, ощупывая свою рану. Душман лежал в пыли, повернув голову в сторону своего врага, и Пашке казалось, что он продолжает следить за ним приоткрытым пыльно-черным глазом. Пашка наклонился над побежденным, чтобы убедиться в его смерти, но тут же отпрянул назад, хрипя и булькая перерезанными острым кинжалом артериями и гортанью. Дух уронил теперь уже омертвевшую руку с ножом, что-то облегченно прошептав.
Пашка лежал на земле, пытался слабо оттолкнуться от нее спиной, чуть подергиваясь в такт пульсирующим волнам жизни, выходящим из глубокого разреза на горле. При этом он почему-то старался не выгибаться всем телом и не выворачивать ноги. Глупо, но в последние мгновения жизни яркой картинкой представило сознание, как они с Настенькой ездили однажды в деревню к ее родителям и попали как раз в тот день, когда ее отец резал кабана. Пашку неприятно поразило тогда, как кабан, булькая кровью, сучил ногами, пытался вскочить, но быстро слабеющие мышцы отказывались служить ему... Картинка потускнела и, теряя яркость со скоростью вытекающей крови, угасла. Широко раскрытые глаза невидяще уперлись в выгоревшее небо, легкие послали последнюю каплю кислорода останавливающемуся сердцу...
Кабир дежурил на кухне, когда изрядно поредевшая рота вернулась с операции, и встретить Пашку не мог. Вернувшись из наряда, входя в палатку, Кабир почувствовал неладное. Он вглядывался каждому в лицо и тревожно спрашивал:
- Чырыпашка? Чырыпашка?? - догадываясь, что нет уже больше Пашки, но при этом отказываясь верить в это, продолжая все тише спрашивать у солдат Чырыпашка?!.
Хмуро отводили глаза ребята, не хотелось отвечать растерянному маленькому татарчонку. Убили Пашку.
Поняв невозвратность случившегося, громко закричал Кабир, вспоминая Аллаха, шайтана, Пашку. Проходивший мимо повар, привлеченный вскрикиваниями Кабира, просунул голову в палатку.
- Чо разорался, чурка? Вон твоя черепаха! - и ткнул сытым пальцем в сторону обитого жестью стола, на котором, как на льду Пашкиного катка, трогательно скользила лапками одна-единственная из многих живущих в пустынях Афганистана черепашка Настенька.
Глава 6. "Бурундучок"
Военный гарнизон советских войск в Газни располагался в удивительном месте. Хотя то, что вокруг него находились старинные, как из арабских сказок, глинобитные крепости, в которых дислоцировались воинские части "зеленых", уже не удивляло советских солдат, а вызывало раздражение. До самого города, построенного в древнейшие времена на высокогорье, вела отличная бетонная дорога. С вертолетных площадок хорошо просматривались домишки пригорода. Сам гарнизон был окружен колючей проволочной спиралью, что должно было служить защитой от проникновения врага. Человек, попадающий в кольца этой штуки, оказывался в колючем капкане и выбраться из него мог только при помощи других, разрезавших кусачками слой за слоем опутавшую страдальца проволоку. Если пойманный пытался выпутаться сам, то любое его движение вызывало еще больший натиск ловушки, и острые заржавленные шипы бездушно впивались и рвали тело. Но, увы, это не служило непреодолимой преградой. "Духи", то и дело "таскали" с территории гарнизона солдат и подбрасывали в мешках отсеченные головы казненных. Поэтому приходилось быть предельно осторожными даже у себя "дома", в темное время суток и особенно при переходе в туалеты, построенные по понятным причинам в дальнем углу территории. По правую сторону от гарнизона на небольшой площадке прилепилась бензозаправка. Целый день к ней подъезжали барбухайки, чудовищные подобия мотороллеров с невероятно огромными будками, накачивались топливом и разъезжались, кто в город, кто в сторону далекого Кабула. Руслан частенько сидел в тени, прислонившись спиной к прохладной бетонной стене блока, наблюдая за экзотической жизнью заправки. Двое босоногих пацанят в расшитых тюбетейках с трудом двигали коромысло насоса, собирали деньги за бензин и устало валились в пыль, когда не было клиентов. Толстый хозяин заправочной станции всегда сидел на веранде под брезентовым тентом, пил чай, утирал с лица пот, изредка привставал, прикладывая руку к сердцу, раскланивался со знатными клиентами и покрикивал на мальчишек.
Практически ежедневно духи из пригорода начинали обстреливать гарнизон минометным огнем, но не очень удачно и прицельно, а так, для острастки, пять-шесть раз пальнут - и сматываются. Продолжалось это до тех пор, пока начальник гарнизона, разъярившись, не повернул башни танков, охранявших советскую часть, стволами на пригород и не объявил через Царандой, что, в случае повторения обстрела, разнесет на хрен весь Газни. Так что теперь было относительно спокойно.
Вместо привычных армейских палаток или фанерных модулей солдаты жили в когда-то шикарном гостинице-блоке, построенном давным-давно англичанами. По оставшимся не разворованным медным ручкам, украшенным узорами, потемневшим от патины, почему-то не отодранным от толстенных дверей, то, по медным светильникам-плафонам, висящим в полной темноте коридоров, то по загаженным настенным фрескам, можно было судить о былом богатстве здания. Гостиница имела контуры буквы "Ш". Продольная линия этой самой буквы тянулась параллельно дороге, а поперечные были вытянуты в сторону близких гор и кишлака - пригорода Газни. В комнатах блока не было ни одного окна, только в коридорах днем четкими прямоугольниками сквозь длинные и узкие бойницы пробивались на выщербленный бетонный пол светлыми пятнами лучи солнца. Все три крыла занимали солдаты вперемешку с офицерами. По вечерам свет подавали с помощью движка, да то ненадолго, если только не объявлялась "тревога". Тянувшийся вдоль всех коридоров по низким потолкам электропровод со временем обвис, оброс паутиной и кусками изоленты цеплялся за лица проходивших. Прослужившие больше года имели и койки, и матрасы, а вновь прибывших размещали в пустых замусоренных прохладных комнатах, в которых спали вповалку на своих же шинелях или бушлатах. В одном из промежутков поперечин буквы "Ш" стояла полевая кухня, тут же под небом раскорячились старые, рассохшиеся длинные армейские столы, за которыми никто не сидел. Получали в алюминиевый котелок жратву и шли в облюбованные уголки, где спокойно можно было поесть, покурить и вздремнуть на сытый желудок.
Руслан попал в Газнийский гарнизон с пересылки в Шинданде. Там комплектовались новые расчеты для зенитных батарей. Находясь в Шинданде, Руслан постоянно ощущал чувство голода. За весь месяц, что провел на пересылке, ему раза четыре досталось по жалкому двадцатиграммовому кусочку сливочного масла, которое он безумно любил. А тут... На одном из раздолбанных столов стояла разорванная по сгибам картонная коробка, в которой подтаивал 20-килограммовый брус масла. На положенный по рациону кусок белого хлеба каждый отмахивал штык-ножом столько масла, сколько душа пожелает. Руслан остановился в недоумении около скатерти-самобранки, не смея поверить в чудо, а не то что коснуться его. Повар, поняв его состояние, зло сплюнул сквозь щербатые зубы и подбодрил "чижика":
- Бери-бери, жри, сколько хочешь. Еще шесть коробок есть.
Руслан удивленно уставился на худющего повара.
- Дак холодильников-то не держим, чай не баре, - вновь зло сплюнул повар, - ща слопаем маслице - и до белых мух...
В другом промежутке между крыльями здания стояли армейские скамьи и у самого края крыльев блока торчали два врытых металлических столба. Руслан подумал: "Странное место для волейбольной площадки", но скоро понял, что ошибался в своей догадке. По вечерам на столбы натягивались сшитые между собой простыни, на которые киномеханик проецировал фильмы жутко трещащим киноаппаратом. Собирались, рассаживались на скамейках, да и просто на земле, вечером задолго до начала "киносеанса" почти все, кроме, конечно, тех, кто в это время "тащил службу". Смотрели все подряд, что имелось под рукой у киномеханика, по нескольку раз, до следующего почтового вертолета, с которым привозили и почту, и фильмы. Двухсерийный "12 стульев" все уже знали вдоль и поперек, киномеханик каким-то образом "замылил" коробки с лентой и, когда свежих фильмов не было, крутил "Остапа Бендера".
Скоро Руслан привык к жизни в гарнизоне, перезнакомился со всеми и стал присматриваться, приловчаться, как бы поживиться. Размышлял, как бы заработать. Чтобы не дешевыми побрякушками набить свой вещмешок, когда придет нескорый дембель, а что-нибудь посолиднее приобрести.
Однажды поздним вечером, после очередного просмотра "12 стульев" солдаты с батареи Руслана сидели кружком, курили и травили байки.
- Как продали? - непонимающе хлопал ресницами уже успокивающийся Руслан. Танк продали? Да брешете!
- Тьфу! И не в первый раз!
- И за сколько же?
- Та! За пару кувшинов кишмишевки на экипаж. На большее танк не потянет, совершенно спокойно рассказывал танкист - гость батареи.
- Да ну-у-у, - недоверчиво протянул Руслан. - Вас за это расстреляли бы!
- Балда! За что же стрелять-то? Танк - вон он, - танкист ткнул пальцем в темноту, где и правда стояла его машина. - Продавать уметь надо. А тебя Перчик просто надурил. Тут такое продают! А ты, считай, свои деньги просто ему подарил. Сколько? Сто, двести афошек? Ну ладно, не огорчайся, слушай.
И, кое-как успокоившемуся Руслану рассказали, как проделывается несложная и веселая операция с продажей танка.
Танк, подогнанный задом к дувалу, предлагают хозяину как вещь абсолютно необходимую в хозяйстве, с самыми радужными перспективами на развитие этого самого хозяйства. Вспахать там, или, опять же, бельишко на стволе просушить, а то и от дождя или снега укрыться, там же и печка есть. Солдаты получают требуемый натуральный обмен в виде кишмишевки - отвратительного самогона, либо барана, либо то, чем может поступиться хозяин за диковинную покупку. Затем испрашивается разрешение нового хозяина на последнюю ночь в танке, не на улице же ночевать. Афганец любовно примыкает покупку крепкой, чтобы не украли, цепью к глиняной стене дувала и крепко спит, видя во сне те самые радужные перспективы. В это время баран съедается, самогон выпивается, анаша выкуривается. Под утро боевая машина, взревев и взметнув тучи пыли, увозит еще хмельных и сытых танкистов вместе с куском дувала и бренчащей новенькой цепью, давно хранимой хозяином для особого случая. Ищи-свищи...
- Так-то танк! А ты, дурья голова, чего испугался?! Ладно, впредь умнее будешь! Таких как ты Перчик уже человек двести надурил, - танкист хлопнул задумавшегося Руслана по плечу.
Перчик - начальник интендантской службы части - прапорщик. Вообще-то его звали Василий Игнатьевич. Фамилия у него смешная - Перец. И похож он был на перец. Только не на стручковый, а на болгарский, сладкий. Толстенький хохол, на коротких ножках, с румянцем на щеках, очень жизнерадостный, он представлялся : "Прапорщик ПЭРЭЦ". Это он сегодня "нависал" над здоровенным Русланом и говорил страшное, совершенно не вяжущееся с его смешной внешностью:
- Стоять! В глаза смотреть! Отвечать!
Руслану было впору не стоять и отвечать, а провалиться сквозь землю.
- Сколько взял?
- Да вот... - мямлил растерянно Руслан и теребил в руках две засаленные бумажки по сто афгани.
- Да за это... Да тебя... - распалялся праведным гневом воина-интернационалиста Перчик, - на месяц на губу закатать надо. Негодяй!
- Товарищ прапорщик! Фотоаппарат мой. Я...
- Разговорчики! Советский солдат занимается наживой! Сейчас пойдем - я тебя начальнику гарнизона сдам под арест!
- Не надо, товарищ прапорщик! - совершенно сомлел Руслан и просительно-нелепо пробормотал: " Я... я больше не буду, - и чуть не разрыдался совсем по-детски от стыда и страха перед скорой карой за свой поступок, позорящий высокое звание и так далее.
- Не надо! - вроде бы уже остывал Перчик, - а валюту-то куда девать?! вновь добавил грозности прапорщик, с отвращением глядя на деньги, зажатые в потном кулаке солдата.
- Может, себе возьмете, а, товарищ прапорщик? - с робкой надеждой на помилование протянул Руслан.
- Я? Себе?! - Перчик чуть было вновь не взорвался в благородном негодовании. - Да ты... - и вновь смягчился. - Впрочем, ладно. Давай сюда. Пожалею тебя, молодого. Но впредь... Сдам сейчас деньги в кассу полка под отчет. Смотри мне, попадешься еще раз, я тебе... Иди.
- Ну, Перчик! - смеялись солдаты. - Ты ему руки целовать не кинулся? Лопух! Послал бы его подальше, он бы и пошел. Под отчет! Сдохнуть можно! Ничего, мы тебя просветим.
Через месяц просвещенный товарищами Руслан уже спокойно и уверенно продал афганцам свое парадное обмундирование, зимнюю шапку и противогаз. Парадку покупали охотно - полушерстяная одежда, шапку - ясно. А вот на какой ляд афганцам противогаз, так никто и не смог понять до конца войны. Отчитываться за казенные вещи было просто. Парадка в Афгане только и нужна, когда демобилизуешься. Уходишь на дембель - с молодым поделись. Ты ему опыт свой жизненный, он тебе с глубоким уважением парадную форму. Остальное спишут, как утерянное в бою или еще придумай что-нибудь. Тем более, что с Перчиком можно было решить любые интендантские вопросы без занудства, допросов, за небольшую сумму в чеках или афошках. Солдаты им были довольны, он имел от этого свой небольшой доход, и за то прощали его любимый фокус, который он проделывал с неопытными, подлавливая их на торговле с афганцами и до смерти пугая.
Закрывали глаза. Ничего, терпимо. На дембель "упаковаться" Перчик поможет. Если доживешь до дембеля. А повезло, дожил, домой повезешь купленные на вырученные от продажи хорошие импортные вещи. Классные швейцарские часы, шикарный магнитофон, модные джинсы, можно и куртку или плащ из тонкой лайковой кожи. Да мало ли может себе позволить человек с капиталом? Главная задача потом суметь протащить все это через границу, где пограничники, таможенники, патрули всяческие обобрать норовят. Так вот, чтобы "раскрутиться", да поиметь все это, отчаянные головы продавали все: керосин, бензин, водку, если имелся канал получения, патроны, автоматы, гранаты - все, что в большинстве случаев приводило к печальным последствиям. Арест, суд военного трибунала, дисбат или тюрьма. Веселые надували афганцев, "продавая" танки или батареи парового отопления.
Радиатор, закрепленный в помещении, нагревает обычная горячая вода, поступающая в него по трубам. Откуда это может знать афганец, живущий практически в пустыне? В тех частях, где это можно было, железную "гармошку" наполняли кипятком, закупоривали, и, пока горячая, продавали какому-нибудь бедолаге.
- Смотри! Пробуй! Что, хороша? Забирай, увози. Зимой тепло будет, дрова не нужны. Только смотри, осторожно обращайся!
Если кто-то приходил с жалобой - остыла, ругали:
- Тебя же предупреждали! Вот, взял и сломал!
Меняли и уезжал несчастный, увозя в арбе "шайтан печку".
Шла и другая торговля. Продавали доски от упаковочных снарядных ящиков, брусья от авиационной бомботары и целые ящики. Афганцы с удовольствием брали идеальные первосортные звонкие доски от ящиков из-под НУРСов, ящики из многослойной фанеры из-под другой армейской всячины, куски жести от вертолетных контейнеров.
Вскоре Руслан сам смеялся над своими нелепыми страхами, над новыми неопытными продавцами, которые под грозный окрик Перчика отдавали ему вырученные афошки. Более того, через некоторое время Руслан подружился с прапорщиком и стал помогать ему в некоторых торговых операциях. Однажды Руслан рассказал Перчику, что его так сильно испугало в день знакомства.
Фотоаппарат, который Руслан всучил афганцу, старенький "Вилия-авто", имел одно-единственное достоинство. Встроенный экспонометр. Афганцу так понравилась дергающаяся, как живая, от солнечного света стрелка, что он не увидел невосполнимый недостаток. Объектив фотоаппарата давно уже отломился, и Руслан укрепил его аккуратно пластилином. Во время торга старался не выпускать аппарат из рук. Наконец, когда афганец протянул деньги, Руслан закрыл футляр и отдал камеру. Тут бы скорее исчезнуть, но черт поднес хитрого прапора, который исподтишка следил за торгом.
- Вор у вора дубинку украл, - утирал слезы смеха Перчик. - Ты бы видел себя со стороны! В штаны не наложил? Это тебя Бог наказал!
Эх, знали бы они, как их обоих вскоре Бог накажет с помощью фотоаппарата!
Подторговывали, и довольно успешно, водкой. В первое время за бутылку можно было получить тысячу афгани. Понемногу Руслан "упаковывался", покупая в кантинах Газни вещи. Выбирал качественные шмотки, торговался с афганцами за каждый афгани, набрал "каламов" - чернильных ручек с золотым пером, парфюмерии мужской и женской, часов и теперь подбирался к трехкассетному монстру "Шарп", сияющему никелем и черным пластиком и стоящему столько, насколько выглядел. Так хотелось домой его привезти! Но дорогой, собака!
Когда Руслан поделился своей мечтой с Перцем, тот предложил:
- Слухай сюда, военный. Я наладил дорожку в соседнюю крепость к "зеленым". Там есть один старший офицер - капитан по-ихнему, так вот он забивал уже вопрос о покупке водки. Предложил поставлять постоянно. Платить будет сразу по восемьсот афошек. Это за оптовые поставки. Но все равно выгодно - пока одну продашь - позеленеешь, а остальные и выжрешь от расстройства, что не продал вторую.
Договорились сегодня же вечером пойти в крепость и взять с собой пробный ящик. Да и что в самом деле сложного? Минут пятнадцать туда, как стемнеет, это с грузом. Полчаса - там, пять минут назад - налегке. Делов-то! Риска - ноль, бабки - пополам! И Руслан "затарился" через своих землячков водкой. Из самой столицы - Кабула привезли.
Пошли, когда уже совсем стемнело. Сумочка - мечта оккупанта. Руслану подумалось, что в нее можно при желании и Перчика упаковать. С красно-синими полосами по бокам, изображением самолетика, надписью "Аэрофлот" и тридцатью бутылками водки внутри.
Прошли через вертолетные площадки, обошли темную громаду танка и через неширокий язык пустыни добрались до ворот крепости. Часовой в воротах обалдело отдал честь входящим в крепость шурави, тем более что они козырнули первыми, в кои-то веки, почти строевым шагом, с тяжелой-то сумкой, промаршировав в ворота. Затем юркнули в прохладу коридора и быстро прошагали к той двери, которую указал прапорщик.
Руслану сразу не понравилось, что кроме покупателя в комнате находился еще один человек. Это еще кто?
Прапорщик показал водку, и офицер, одобрительно поцокав языком, начал отсчитывать деньги. Оба увлеченно следили глазами за тем, как купюры переходили из руки в руки, а Руслан начал выставлять бутылки на стол. Выставил уже двадцать бутылок, когда его внимание привлек негромкий щелчок. Руслан поднял глаза и обомлел. Прямо на него глядел объектив фотоаппарата. Да что там фотоаппарат! На лацкане цивильного пиджака у незаметного человека была прикреплена пластиковая небольшая карточка - бейдж. Руслан машинально поставил на стол еще две бутылки, пытаясь прочитать надпись на бейдже. Арабская вязь, какие-то иероглифы и ниже по-английски что-то похожее на "Асахи".
Корреспондент!
С идиотской ухмылкой на лице Руслан попятился в угол, где ничего не заметившие покупатель и продавец считали деньги, и, придвинувшись к Перчику, тихо прошептал:
- Дергаем! Быстро!
- Чего ты? - недовольно вскинул голову прапорщик и, проследив в направлении взгляда Руслана, повернулся прямехонько к объективу вторично щелкнувшего аппарата.
Подхватив зачем-то сумку с оставшейся водкой, Руслан уже громко завопил:
- Дергаем!
После секундной заминки, вихрем метя покупателя, Руслан и Перец вылетели из комнаты, печально звякнув сумкой о косяк двери. Выбежали и растерялись. А отснятые кадры?! Руслан, стол с водкой, довольное лицо Перца.
Все решилось за доли секунды.
Корреспондент хорошо спланировал свой репортаж. Первый кадр - русские выгружают водку. Второй - считают деньги. Не хватало третьего, завершающего в панике убегают.
Репортер вылетел с камерой наготове вслед за русскими и как раз в них и уткнулся.
Прапорщик цапнул фотоаппарат, толкнул корреспондента назад в комнату, прямо на выбегающего за остатками своей водки офицера. И пока эти двое барахтались на полу, толкаясь и мешая друг другу, Руслан и прапорщик рванули так, что успели пробежать через двор крепости и пулей пронестись мимо часового. Выбежав из крепости, Руслан отбросил в сторону чертову сумку, бьющую по ногам и, дрожа, сунулся к Перчику, который трясущимися руками пытался отстегнуть футляр, открыть камеру и выдернуть пленку. Получилось бы быстро, может, этим и закончилось. При свете луны не поснимаешь. Но послышались крики преследователей из крепости. Испуганные этими криками Руслан и Перчик переглянулись и кинулись бежать вокруг крепости. Отчего-то подсознание Руслана заклинила мысль, что камеру нужно вернуть. Или водку? Или забрать остаток денег? Размышлять было некогда, и, вместо того, чтобы отбежать в сторону, оба, как хорошие рысаки, помчались "нарезать" круги. Крепость не имела острых углов. Которые нужно было огибать, поэтому бежали почти как по цирковой арене.
Цирк!
Заморский футляр никак не хотел расстегиваться. Где-то у него должна быть пимпочка, которая то ли отстегивается, то ли откручивается. Прапорщик пальцами скользил по коже футляра, сдирая ногти, и никак не мог эту пимпочку нащупать. Длиннорукий, длинноногий Руслан бестолково вертел головой на бегу, матерился и торопил Перчика.
Что-то завопил за их спинами выбравшийся из крепости и кинувшийся в погоню иностранный корреспондент. Он жалел уже не о сорвавшемся дорогом репортаже, а о дорогостоящем фотоаппарате. Его крики только добавили прыти бегущим фигурам - длинной и коротенькой. Из полосы, освещенной луной, забежали в тень, и Руслан, споткнувшись обо что-то, толкнул под локоть прапорщика. Камера, кувыркаясь, вылетела из рук Перца и приземлилась впереди бегущих, смачно звукнув объективом. Не останавливая бега, Руслан наподдал фотоаппарат носком ботинка. Камера пролетела вперед, и прапорщик подхватил ее.
Поняв, что его драгоценность пострадала, взвыл сзади бегущий корреспондент. Фотоаппарат отозвался ему, весело бренча разбитыми потрошками.
Хрен бы с ней, с камерой, но у нее внутри находилась пленка, кадры из которой могли привести под трибунал. Отлично это понимая и с отчаянием услышав, что в крепости поднялась тревога, под окрики часовых на вышках: "Дриш! Дриш!", Руслан и Перец наддали еще. Этакие залитые лунным светом Пат и Паташон, Тарапунька и Штепсель.
Было бы смешно...
Они совершенно одурели от бега, страха, шума. Тем более, что не отставал потерявший голову от гибели камеры корреспондент.
Наконец-то!
Футляр летучей мышью полетел в репортера, который не поймал его и начал искать в темноте.
Оторвавшись от погони, Руслан и Перец наконец-то сообразили и юркнули в сторону от крепости, затаив рвущееся дыхание, шмыгнули в сторону танка и своего блока. В это время ворота крепости распахнулись, и из них выбежали солдаты - "зеленые" - подгоняемые своим офицером, преследующим восемь бутылок водки, за которые, впрочем, он еще не рассчитался. Выбежали со света в темноту и завертели головами, куда бежать-то?!
Правильно решив, что шурави побежали в сторону своей части, офицер лихо выкрикнул какую-то команду, на бегу обернувшись к своим солдатам, и со всего маху перелетел через отброшенную Русланом сумку. "Пропахав" в пыли на брюхе метра полтора, он попытался вскочить на ноги, но на него посыпались как кули с мукой бестолково кричащие, добивающие водку в сумке солдаты, верные своему командиру. В отчаянии заверещал офицер, успевший рассмотреть под ногами сорбозов при свете фонарика красно-синий с самолетиком бок сумки. Последний штрих в куча-малу добавил врезавшийся в общий переполох иностранный репортер, продолжавший погоню за фотоаппаратом... Общие вопли и стоны переполошили еще и всех собак крепости. Оплеухи огорченного офицера смогли навести хоть какой-то порядок среди преследователей. При этом досталось и репортеру. Наверное, случайно. В общем, шумок стоял еще тот!
Утихли, добросовестно отслужившие свое собаки. Пропустив раскрасневшихся, растрепанных солдат вовнутрь, со скрипом закрылись ворота крепости.
Руслан с прапорщиком все никак не могли отдышаться, усмирить дрожь в руках и ногах, так что только через полчаса смогли заняться вещичкой, которая могла стать для них поопасней итальянской мины.
- Как думаете, товарищ прапорщик, от лунного света засветится? - растянув в руках гремучую змею пленки, спросил Руслан.
- Хрен ее знает! Ты у нас специалист по фотоделу. Импортная. Может, особая какая! Давай утра дождемся. На солнце уж точно почернеет.
Оба настолько ошалели, что не сообразили просто сжечь пленку. Спичками.
Добравшись до своей крепости, решили ждать утра. Разлеглись на сдвинутых лавках во дворе, отдышались, закурили.
- Товарищ прапорщик! Если бы пленка осталась, что бы было?
- О! Во-первых, жуткий скандал. Может, даже международный. Нас - под трибунал. Тебе - не знаю. Скорее - дисбат. А мне...
Помолчали, покурили.
- Слышь, солдат! Вот послушай! Мой отец долго жил в Сибири, и мне рассказывал, - помолчал Перец, - Бурундучка знаешь?
- Ну, зверек такой пушной. Полоски на спинке, - задремывая, отозвался Руслан.
- Во. Он чем-то чуть-чуть на белку похож. На зиму орешки запасает. Запасами и доживает до весны. Самое для него страшное - медведь-шатун. То ли люди шатуна из берлоги поднимут, то ли еще чего, только он держится зимой тем, что из-под снега откопает. Сколько-то корешков, ягод. Жрать ему охота, и он, если находит бурундучковы припасы - пирует. Зверек убегает, а медведь грабит все подчистую.
Прапорщик замолчал, потом закурил еще одну сигарету, выпустил клуб дыма и вновь заговорил:
- Когда бурундучок возвращается, конечно, медведя уже и след простыл. Так эта тварюшка, вроде бы безмозглая, а делает вот что. Видит, что ничего не осталось, что до весны не дожить. Умирать медленной смертью не хочет, отыскивает подходящую развилку на дереве и вешается на ней...
- И что? - выдохнул Руслан, не ожидавший такой трагической развязки жизни зверька.
- Да то, что после статьи мне только бы осталось, что подыскать подходящую развилку.
Прапорщик дотянул окурок до конца и, отщелкнув его от себя, закончил:
- У меня дома, в Союзе, мать уже пять лет как парализованная лежит, двое детей, жену года полтора назад как похоронил - рак у нее был... А ты думал, я так хапаю, по натуре гнилой своей?..
- Н-н-не-е-ет, - растерянно-удивленно протянул Руслан.
- Ну, ладно, светает. Пленку прикончим - и айда.
Уже под солнечными лучами поняли, что пленку не спасет и святое провидение. Поделили с таким трудом полученные деньги, пожали руки и побрели каждый в свою комнату.
Глава 7. Восточный базар
Этот афганский кишлак стоит на пересечении многовековых караванных путей, на нем заканчиваются и от него разбегаются дороги, ведущие из Ирана, Пакистана, Туркмении, Таджикистана. С незапамятных времен здесь было людно, шумно, весело, богато так, как бывает только на Востоке. Тонкие ткани, тонкие ароматы, тонкий звон рупий, динаров, юаней придавали неповторимый восточный колорит кишлаку.
Караванщикам он щедро дарил долгожданный отдых, предоставляя прохладу зеленых садов, чистую холодную воду, вкуснейшие душистые лепешки и горячий рассыпчатый плов. На местном базаре шла оживленная торговля товарами со всех концов света. Веселые, красивые, смуглые лица, белозубые улыбки, пестрота одежд, характеров, обычаев.
На Востоке любят заниматься торговлей. Это нелегкое, но почетное и прибыльное занятие, уважаемое всеми. Торг доставляет и продавцу и покупателю наслаждение. Это целое событие, состязание в остроумии, выдержке, ловкости, умении поладить к обоюдному удовольствию сторон и к взаимной выгоде. Здесь отлично знают силу денег, поэтому, умело торгуясь, можно купить и продать абсолютно все: начиная с булавки, продолжая человеком и заканчивая... звездой с неба. Отчего же не продать звезду, если на нее нашелся покупатель? Как он будет ею пользоваться? А это, извините, его проблемы! Он просил продать звезду - ему продали. О лестнице на небо пусть побеспокоится сам или просит Аллаха, чтобы тот сбросил эту звезду вниз.
Поэтому покупалось и продавалось на Востоке все, начиная с глотка чистой воды, стекающей с горных ледников, заканчивая кишлаком, по которому эта вода протекает уже мутным грязным арыком.
Такой простор для торговли и привлекал во все века продавцов и покупателей в места пересечения караванных путей. Много таких мест на Востоке. В одном из них и стоит этот кишлак.
Он же стоял костью в горле у командования контингентом советских войск в Афганистане.
И вот почему.
Пришедшая на эту землю война, как страшная громадная птица Рух черными крыльями разметала богатые мирные караваны, разбросала их по опасным узким горным тропам, превратив жизнь караванщиков в полунищенское существование. Но остались дороги, и остались кишлаки на пересечении тех дорог, и потянулись к ним еще более богатые караваны, но теперь уже военные, с грузом оружия или наркотиков.
Все можно продать и купить, если есть две заинтересованные стороны. Война? Покупай наркотики для солдат-шурави, покупай оружие - бей неверных! Только плати. А платили, принимая военный груз, очень щедро - долларами. К обоюдному удовольствию. Товар доставлен - деньги получены. Доволен и продавец, и покупатель. Утром каравану отправляться в обратный путь, а пока можно отдохнуть, поговорить. На Востоке высоко ценят умного тонкого собеседника. Может, кальян? Музыкантов? Женщину? Может еще что-нибудь угодно купить? Продать? Этот кишлак? Солнце? Небо? Звезду с неба?.. Ха-ха!
А что? Шурави высоко оценивают этот кишлак! Восьмой год пытаются взять боем - и не могут. Нет-нет, можно не беспокоиться. Сюда пройдут только караваны, а шурави сюда хода нет. Аллах акбар! А, кроме того, вокруг кишлака хитроумное минное поле на два-три километра в радиусе. Много тысяч итальянских, американских и советских мин. Отсюда, из кишлака, замысловатыми тропами, проложенными между минами, разойдется по отрядам моджахетдинов оружие и другой товар, даст возможность уничтожать ненавистных шурави. Вот они и бесятся, пытаются, как только могут, взять кишлак, но мины... да и воины Аллаха не дают. Так что здесь находиться безопасно. Бомбить авиацией не выгодно, они хотят взять центр пересечения дорог, чтобы владеть ситуацией в передвижении караванов. А десантников, которых сюда сбрасывали, всех рано или поздно отправляли на небеса, откуда они спускались, только бестелесными, а их тела в страшных голубых тельняшках позорно корчились под кинжалами правоверных, на колах на рыночной площади, под струями кипящего масла.
Аллах велик и милостив. У русских по этим минам специалистов много, но карты нет! Даже если правоверные барсы из Пешавара сами будут разминировать это поле, которое сами же и начиняли, и то месяц-другой провозятся. У кого карта минных полей? Так ли это важно? Главное, что идут и идут караваны. Везут оружие, которым бьют шурави...
Да, сильнее и сильнее бьют советских солдат. Костью поперек горла стоит кишлак - а вот не взять!
Впрочем, скоро выяснилось, что войти в кишлак совсем не сложно.
К очередной годовщине Великого Октября верховное командование решило сделать подарок советскому народу и высшему руководству СССР. В штаб Турк ВО и ОКСВА из генштаба пришел приказ о взятии кишлака. Причем информация давала понять, что в случае удачи можно рассчитывать на Звезду Героя, дополнительные звезды на погоны и перевод в Союз на заманчивые теплые штабные места-должности.
В лоб не взять, уже пытались не раз, и начались переговоры со старейшинами племен и командирами партизанских отрядов, которые сообщили, что за конкретную, разумеется, немалую, сумму, они готовы увести в горы своих людей и не мешать проходу шурави. А потом видно будет. Других обязательств на себя не брали. Отчего же не продать, если нашелся покупатель? Что он будет делать со своей покупкой? Как войдет туда, если все проходы заминированы, а карты нет?
- А это проблемы покупателя, - сказали продавцы и, забрав деньги, честно ушли в горы.
Очень уж хотелось отличиться, перебраться в Союз покупателю подальше от смерти, поближе к покою.
Нет карты? Разминирование займет три месяца? Да вы что? Уже октябрь! Весь советский народ ждет подарка! Вы что все там, о...и? Обещайте солдатам отпуск, дембель, что хотите... И вообще, это приказ! А приказы, как известно, обсуждать можно, но опасно!
И погнали командиры, кто нисколько не колеблясь, со словами: "Есть!", кто с матом сквозь мужские скупые слезы, кто с сомнением в голосе: "Надо, ребятки!", кто с угрозой трибунала, солдат и себя на минные поля. Да кто же ответит за все это? Кто же кровью умоется? Молчать!!! Что такое жизнь солдата по сравнению со Звездой?! Ведь жизнь человеческая - это миг, это автограф падающей звезды в августовском небе. А Звезда - она будет светить всю Мою жизнь Мне и Моим близким.
В мощные полевые бинокли командиры видели сквозь жаркое марево, как солдаты, не пригибаясь, не шли, а крались, осторожно ставя ноги на землю, пытаясь попасть в след, который остался от прошедших вперед, аккуратно обходя рваные ямы минных взрывов, раскоряченные, изломанные трупы товарищей. Вздымались огонь и камень прокаленной красной земли. Хорошо было видно в эти бинокли, как тела, невидимыми пальцами гигантского скульптора, капризного и недовольного своей работой, словно глиняные фигурки, раздавливало, разрывало на части и швыряло с размаху оземь.
Следом двинулись сами и видели теперь уже вблизи командира роты, который, надрывая сорванные голосовые связки, катался по пыльной земле, молотя кулаками по своей голове, по дороге, подтягивая к животу остатки оторванной ноги. Другой ротный с развороченными внутренностями хрипел подходящим к нему санитарам : "Нельзя... нельзя сюда... Назад..." Но не услышали, не поняли командира санитары, не услышали страшного хрипа командира - солдат расшвырял взрыв.
Повсюду лежали обезноженные, с рваными ранами на руках, лицах, бились в пыли солдаты, в беспамятстве царапая землю, срывая до корней, до мяса ногти, наползая на другие, злобно и глухо бумкавшие под ними мины...
Такой способ разминирования оказался быстрым и эффективным, и вскоре победным маршем, как было доложено на Верх, полк вошел в кишлак.
Отзвучали звонкие победные рапорты в Москве, порадовался подарку советский народ, нисколько не сомневающийся, что солдаты наши хлеб и лекарство раздают дружественному афганскому народу, каждый получил, что хотел. Прошел праздник Великого Октября Спустились с Трибуны Мавзолея высших рангов военные руководители. Как и было предусмотрено, через две недели остатки изорванного в клочья полка были вынуждены оставить кишлак "под ответным натиском превосходящих сил противника".
Некому было оказывать сопротивления, да и некем. Договор есть договор. Сделка есть сделка. Продал - купил. Гости вышли - хозяева вернулись.
Торг есть торг. Все можно продать и купить, купить и продать на Востоке, начиная с булавки, продолжая человеком, заканчивая Звездой на небе и не только. Только нужно придти к обоюдному согласию двум уважаемым сторонам. Продавцу и покупателю.
Не желаете ли чего-нибудь купить? Солнце? Небо? Звезду?
Глава 8. Рахматулла
Солнце каплей жидкого золота давно уже переливалось в лохани серо-голубого неба и блеском безжалостных лучей кололо, резало и терзало глаза людей, залегших в углубления складок каменисто стены, поднимающейся вверх от края дороги.
Слезящимися глазами Федор, в который уже раз, проследил размытые пыльные очертания дороги, плавно вытекающей из-за поворота скальных нагромождений и также плавно втягивающейся за следующий поворот.
Удручающе - унылый серо-желтый окружающий ландшафт не увлекал яркими цветовыми пятнами, но и не отвлекал от главной цели засады - дороги.
Федор передвинул пулемет так, чтобы с металла исчезли слепящие солнечные блики, поглядел влево от себя.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги