Копия любви, или Аннулированное подозрение

Йозеф фон Вестфален

Копия любви,

или

Аннулированное подозрение

Наконец-то все прошло. Мне понадобилось больше трех лет, чтобы отделаться. Да кто же, кроме меня, мог так любить женщину, да еще и по имени Эрика. Теперь, наконец, она мне действительно безразлична. Настолько, насколько, может быть, безразличен был я для нее изначально. С нею я исследовал самые страстные любовные уголки. Мне досталось много прекрасных сумерек и ночей - и все же, как только все было кончено, я не мог избавиться от ощущения, что только потерял с ней время.

По прошествии месяцев гордого одиночества я, наконец, опять стал замечать волосы и бедра других женщин, а вскоре и глаза, губы и щеки. И вот я уже решил, что забыл Эрику. Однако каждый новый успех лишь демонстрировал мне, насколько неубедительной, мелкой и пустой была каждая новая любовь по сравнению с прежней, огромной, все-таки безответной и непостижимым образом погибшей любовью к Эрике.

Теперь я думаю, что Эрика всегда так умело распоряжалась своими чувствами, что я не замечал, как однобока наша связь. После того как она ушла, некрасиво ругаясь (это пришло мне в голову уже позже), я неоднократно предпринимал неудачные попытки завязать романы с другими женщинами до тех пор, пока, в конце концов, не понял, что никогда не найду утешения, если ищу эрзац.

Самое позднее через три дня я сидел на краю постели и таращился в пустоту, а Нина, Нена, Нана, Нуна и Нона знали, что все мои мысли о другой. Так я погубил не одно многообещающее начало. Ну какой идиот мысленно хранит верность наипрекраснейшей женщине! А я мысленно хранил верность наглой жесткосердечной домохозяйке, которая исчезла, оставив за собой запах серы. Я был распоследний идиот.

В Нине, Нене, Нане, Нуне и Ноне я искал ту Эрику которую я любил: жадную, выходящую на оргазм, как собака на зайца, настоящую охотницу. Это мне нравилось.

Я ненавидел Эрику, предавшую нашу любовь, мои чувства, женщину из племени самовлюбленных, ленивую свинью, трусливую обезьяну, которая в свои сорок уже обросла уютом, чтобы не напрягаться для любовных интриг, лжи и тайны - я ненавидел эту Эрику так же, как любил ту, дыхание которой в порыве желания было таким глубоким и сладострастным, какого я не слышал от других женщин ни до ни после.

Так дальше продолжаться не могло. Я решил больше не гоняться за женщинами и не искать в них Эрику, смехотворный прообраз, ставший моим наваждением. И в самом деле это удалось: за полгода никто не смог вскружить мне голову. Решение претворялось в жизнь. Поймав женский взгляд, я улыбался в ответ, но не оглядывался.

Придя домой, я забирался в ванну и сидел там до тех пор, пока не распарится кожа, убеждая себя, что в этом и состоит преимущество бытия в одиночку. Я никогда не проводил столько времени в ванне в те годы, когда рядом была Эрика, или в те дни, когда рядом были Нина, Нена, Нана, Нуна и Нона. Как же было показаться им на глаза с размягчившейся кожей! В одиночестве я нырял в кровать, заново открывая радости чтения, и чувствовал себя словно мне было опять 16, 17, 18. Я читал до полуночи или даже всю ночь напролет, не стесняясь очков, без которых уже не мог разобрать ни одной буквы. Я преодолел любовь к Эрике и больше не хотел никаких копий.

Полгода я жил один и был счастлив. Любую возможность сбижения с женщинами я игнорировал. Это не всегда давалось легко. Эрика, дрянь, дура, паршивка, змея, гадюка, ослица, корова, ворона, сорока, воровка, принцесса на горошине лишила меня сил. Я больше не хотел завоевывать женщин и потакать их капризам.

Ритуалы завоевания мне опротивели. При всем мнообразии они всегда походили друг на друга. Я сердился на самого себя, когда замечал, что пытаюсь быть обаятельным. Хотя каждой женщине нашептываются в ушко разные слова, все они улыбаются одинаково. Меня тошнило от мысли, что я, неотразимо ликвидируя последние препятствия на пути к постели, использовал одни и те же приемы, будь то Нена, Нина, Нана, Нуна, Нона или Эрика. Опять выстригаю волосы, торчащие из носа. Опять надеваю брюки, которые лучше всего сидят. Опять сую презервативы в кармашек для часов и отыскиваю самые обольстительные трусы - если дело дойдет до. Привожу в порядок ноги, чтобы - не дай бог! - не поцарапать ножку любимой слишком длинным ногтем на большой пальце. Я начинал копировать самого себя, если хотел покорять. Именно поэтому я больше не буду никого завоевывать. Пусть лучше завоевывают меня.

Возле кассы в супермаркете ей понадобились три пфеннига, кассирша не отпускала.

Очередь из пяти баранов, стоявших передо мной, на фарс не отреагировала. Я бросил незнакомке мой кошелек на выручку. Расплатившись, она стала ждать. Когда подошла моя очередь, она вернула кошелек и поблагодарила.

- Три пфеннига, - сказал я. - Так задешево мне еще никого не удавалось спасти.

Уж лучше бы триста марок.

Мы улыбнулись друг другу, я ушел и не обернулся, хотя это далось мне с трудом.

Через некоторое время я встретил ее в булочной. У меня с собой была только купюра в сто марок, а купить хотелось один крендель. У продавщицы не оказалось сдачи, она покачала головой. Тут в мою сторону прилетел кошелек. Это была она, уже не очень незнакомая. Мы улыбнулись друг другу, чуть ли не лучезарно. Я ушел, прихватив крендель, в хорошем настроении, почти счастливый, и, памятуя о своем намерении, не обернулся.

Я встретил ее еще раз. Она неумело пыталась накачать колесо своего велосипеда. Я помог ей, пошел дальше - и опять не обернулся. Я же больше не гоняюсь за женщинами. И она не исключение.

- Эй! - крикнула она мне вслед, и я вернулся.

- Не можете же вы сейчас вот так просто взять и уйти, - сказал она. Так не годится.

- Ну, если вы так считаете... - сказал я.

Ее звали Ольга. Я проводил Ольгу до дома и вышел из ее квартиры через неделю. Я писатель и могу себе такое позволить. Я не завишу ни от компьютера, ни от пишущей машинки. Я до сих пор умею разборчиво писать на бумаге и тем самым зарабатывать деньги, охотно отказываясь от современных чудес техники. Только время от времени мне требуется телефон, чтобы отодвинуть срок сдачи рукописи.

Ольга пошла проводить меня домой. Моя квартира больше и лучше расположена. Ольга осталась на три недели. По утрам она уходила из дому. У нее была смешная профессия. Она консультировала дизайнеров, угодивших в полосу созидательного кризиса и страдавших от творческих запоров. Я могу работать только под нажимом, и Ольга заметила, что мое средство - это дать нажиму стать настолько сильным, что запор проскакивает сам собой или вообще не появляется. Во всяком случае, мне не хотелось, чтобы она выдавала своим пациентам мою тайну. Чем больше дизайнеры страдают от своих простоев, тем меньше страдает мир от их сумасшедших вывертов.

Полгода мы жили то тут, то там, и были счастливы. Наконец-то я встретил женщину, которую не надо было сравнивать с Эрикой. Наконец-то Эрика стала мне безразлична. Оглядываясь на Эрику из моей жизни с Ольгой, я понял, что она была наседкой, шум, кудахтанье и распусканье перьев которой я, слепой петух, принимал за страсть.

Как всегда я работал над разными проектами. С Ольгой про свою работу я не говорил. Я вообще ни с кем не разговаривал о своей работе. Я делал ее. Разговоры о писательстве могут зайти слишком далеко. Повара тоже не разговаривают про приготовление еды.

Один из моих проектов я назвал "Ксерокопией любви". Я еще не знал, что из него получится. Рассказ, эссе, может, даже роман. Темой были Эрика и ее эрзацы Нина, Нена, Нана, Нуна и Нона. Насколько велики поиски повторения и копий былой любви, такой вопрос мне хотелось поставить в тексте. Однако работа моя еле продвигалась, поскольку благодаря Ольге этот вопрос оказался несостоятельным.

Отношения с Ольгой оставались безоблачными, как в начале, когда мы бросали друг другу кошельки. Только через девять месяцев на наше счастье легла тень. Однажды Ольга изменилась. Я едва мог поверить в то, что она умеет быть упрямой. Ольга не умела лгать, и через пару дней причина стала известна. Ей в руки случайно попала моя рукопись. Это была "Копия любви". Название ее взволновало.

Я сказал Ольге, что "Копия" - это набросок запланированного эссе, в котором я хотел развить тезис, что женщины по преимуществу копируют дурные привычки мужчин. Не находит ли и она, что что в ролях "женщина-мужчина" теперь наблюдается странная тенденция: женщины и мужчины копируют привычки противоположного пола.

Ольга так не считала. Она не чувствует в себе мужского, сказала она. И насколько она теперь знает меня, она не может сказать, что во мне есть что-то особенно женское.

Обсуждая тему, я вошел в раж. Я уверял Ольгу, что в глубине души выгляжу, как молоденькая девчушка 80 или 100 лет назад. Раньше были бесцельно страдающие женщины. Они не переставая тосковали по мужчинам, которые давно забыли или предали их. Победоносная эмансипация достигла того, что мужчины и женщины воспроизводят бзики противоположного пола. Женщины давно научились использовать мужчин, держать их на расстояниии, много добиваться ценой малых чувств и заканчивать любовные интриги несентиментальным образом, если им надоедает эта любовь. Мужчины взяли на вооружение бесцельную тоску по бессердечным предательницам. Я постарался заглянуть как можно глубже в глаза Ольги:

- По мне этого не скажешь, но я, как баба, млел от баб, которые вели себя как сволочные мужики.

Ольга не давала себя убедить. Она считала, что тоскующие мужчины и ужасные женщины существовали всегда, и это не имеет никакого отношения к эмансипации.

Потом я заметил, что она пробегает глазами еще не готовые страницы. Ей было неудобно. Она не хотела выглядеть шпионкой. Она и не шпионила, но, разумеется, была любопытной. А мне боялся оказаться уличенным в неискренности. Должно быть, теперь из-за моей глупой лжи Ольга уверена, что она для меня не более чем эрзац Эрики. Все было не так, и я горячо запротестовал. Так горячо, что недоверие Ольги стало еще больше. Мне не понравилось ее недоверие, а ей - мое представление о том, что в ее подозрении о копии что-то таится.

Я замотал головой, но она все равно процитировала предложение, действительно написанное мною, которое врезалось ей в память: "Я проведу жизнь в поисках лучшей Эрики, женщины, лицо которой отражает внутреннюю жажду чувств, которая также сходит с ума от любви - но только с широкой душой".

Я поклялся Ольге, что, во-первых, оно устарело, а, во-вторых, это история, я писатель, в конце концов, разумеется, я не отказываюсь от щедрот, которые подкидывает мне реальность. Вероятно, я и впрямь думал как-то так, но теперь все изменилось. С тех пор, как я познакомился с Ольгой, сказал я искренне, воспоминания про Эрику уже бесследно исчезли, и нет больше ни запаха серы, ни пепла, ни сочувствия, ни ненависти, ни каких-либо других обугленных останков любви. Никто мне так не безразличен как эта фальшивка Эрика, эта слабачка, которую я считал сильной, пока был дураком, эта невыдержанная заводила, страсть которой иссякла, и оживить ее невозможно.

- Не говори о ней плохо, ты же ее любил, - сказала Ольга.

Едва я покаяно кивнул, она продолжила:

- Вот видишь! И во мне ты ищешь улучшенную модель Эрики, Эрику без ошибок в конструкции.

Ее приемы были ироничны, как у Нены, Нины, Нана, Нуны и Ноны, когда они заставали меня врасплох в меланхолической позе на краю кровати.

- Боюсь, что я не совсем отвечаю твоим представлениям, - заметила она, и посмотрела на меня так, словно собралась немедленно или вскоре уйти от меня навсегда. Мучения продолжались. Ольга цитировала дальше: "В ее сердце было темно и тесно. В темноте хорошо, но не всегда. Ты ведь тоже растение, тебе нужен свет, Я хотел бы жить в большом светлом сердце. Пусть черные жалюзи, не пропускающие свет, опускаются в нем, когда это необходимо."

Я взял другой тон:

- Да, это ужасно, китч чистейшей воды. Но Ольга, только китч в чувствах дает возможность написать хорошие тексты. Истина в китче.

Удержаться бы мне от афоризма, потому что Ольга ответила:

- Вот видишь! Я знала! Ты все еще любишь ее! А я только замена! Эрзац! Но учти - ненадолго!

Никакие интерпретации ничем бы не помогли. Она хоть и бегло просмотрела текст, но знала его очень точно. Я назвал в нем несколько джазовых композиций. "Sweet Substitute", "Exactly Like You", "Second Hand Love" пьесы, в которых певец или певица понапрасну искали милый эрзац или подобие разлюбившим. Все эти проклятые совпадения Ольга использовала против меня. Ей было жаль, что оригинал не она.

- Все люди разные! - крикнул я, все любови разные. Она не верила. Такие, как я, пишут всем женщинам одинаковые письма. Это утверждение не на шутку разозлило меня. Ибо я всегда придавал большое значение неповторимости чувств. Согласен, что многие женщины получали от меня открытки с одинаковыми видами, репродукциями или шутливыми карикатурами. Поскольку большинство из них жестокие и самовлюбленные, я - увы! - должен был дюжине-другой послать открытки с видом руины в итальянских прериях, на полуразрушенном фасаде которой влюбленный Ромео оставил трогательную сентенцию: "Bella ma non hai l'anima". Ты красива, но бездушна! Однако на другой стороне открыток я каждому бездушию из этих дюжин сформулировал индивидуальное обвинение.

Ольга так и не могла успокоиться. Она мне не верила, выступая против мужчин.

- Мужчины может и умеют сочинять стихи, - говорила она, - да, поскольку поэзия это ложь, но любить по-настоящему и страдать и писать женщинам чувствительные письма, этого они не умеют, и я не исключение.

Тут я дошел до крайности: позвонил в службу срочного обслуживания для студентов и попросил прислать германиста. Парень оказался настолько неинтересным, неостроумным, неизысканным и неначитанным, что я вопреки своей воле сунул ему в руку 20 марковую банкноту на обратную дорогу и прогнал его. Тогда мне прислали еще двух личностей подобной степени непригодности. Прогнав их обоих, я нанял частного детектива. На академиков не положиться, на студентов тоже, а уж на студенток и вовсе. Самые бессердечные женщины на свете - это студентки. Я их просто ненавижу. Всем им лет по 25, а души заскорузли. Будь то Херти, Пенни или Альди, каждая кассирша лучше знает, что значит страстно тосковать.

Детектив должен был выдавать себя за солидного американского профессора-литературоведа. Делать так делать. Не какой-то там клянчущий докторант. Областью его изысканий является мое творчество, так он будет везде объяснять. Он просит разрешения просмотреть мои письма. Он сейчас пишет трехтомную биографию о моих произведениях и обо мне. Разумеется, он возьмет из писем только нейтральные фрагменты и прежде чем опубликовывать их, предложит цитируемые пассажи дамам для оценки. Серьезное американское литературоведение.

Разумеется, Гарвард, мадам.

Если женщины спросят, не пишутся ли подробные биографии после смерти авторов, он скажет: "С этим столь значительным автором дело обстоит иначе. Кстати, со здоровьем у него неважно". Его задача - пронаблюдать за реакцией моей тогдашней любовницы именно на последнюю информацию, заострил я.

Нине, Нене, Нане, Нуне и Ноне я писал немного, в отличие от Верены, Мерседес, Лолиты, Дженни, Сабины, Паулы, Марии, Эрики, Юлии, Барбары, Сюзанны, Валешки, Роберты. За составлением списка с указанием имен и адресов для детектива, я совершенно запутался, потому что все эти женщины были героинями моих романов, большинство их них под другими именами, но некоторые под своими собственными, если они мне особенно подходили. Место жительства и фамилии я изменил, но уже отчасти забыл, какие именно. Так, Сюзанна по моим представлениям давно жила в Гейдельберге, хотя в действительности я послал ей добрую сотню писем в Нюрнберг, ответы тоже приходили оттуда, - и именно там провел ночь, которую в одной из своих книг по причинам дискретности и драматургии перенес в Страсбург. Валешка, которая, как Эрика, разочаровала и втоптала меня в грязь, с сердцем не больше фаланги моего большого пальца, по-моему, бесчинствовала где-то в Париже, а не по своему настоящему местожительству. Дожно быть, у нее находились сотни моих писем, потому что одно время я писал по многу часов в день. Тем самым я не только хотел покорить ее серде, но и вдохновить ее на писание, что для капризной студентки, оказалось, конечно, трудным делом. Если бы она отвечала хоть на одно письмо из трех, нам обоим было бы хорошо, и у нас состоялся бы сверхсовременный роман в письмах. Но она была еще ленивей и трусливей и фальшивей, чем Эрика, которая по крайней мере реагировала фразой: "Отвяжись от меня!" - когда моя почта становилась слишком обширной. Валешка же взяла неверный тон. "Твои письма - моя единственая надежда". Только и всего.

Замаскированный под гарвардского профессора детектив потребовал от меня 15 тысяч марок предварительной оплаты. Чего только не сделаешь, чтобы подтвердить свою невиновность и устранить подозрения в том, что ты копируешь самого себя. Добыча его оказалась богатой. Эрика уже продала 400 писем в один литархив. Это меня больше позабавило, чем рассердило. Оптом они обошлись чиновникам от современной литературы в 3 тысячи марок. Одна молодая германистка, нашедшая работу в литархиве, долго ломалась, прежде чем позволила гарвардскому профессору взглянуть на мои письма, однако копий с них делать не разрешила, поэтому ему пришлось как Джеймсу Мэйсону, секретному агенту по кличке Чичеро во времена второй мировой, тайком снимать мои мольбы и проклятия на микрофильм.

Валешка не открыла профессору дверь, как мне во времена бесславного завершения нашей интриги. Тогда он забрался к ней ночью. Она спала, засунув в уши ватные тампоны, пропитанные воском, и ничего не услышала. Мои письма были раскиданы по всем комнатам. Многие оставались невскрытыми. Загадочная женщина. Мне урок. Если достаточно глаз и фраз, то я и вправду вечно попадаю впросак. Роберта, Сюзанна, Барбара, Юлия, Кристина вернули несколько писем. Сюзанна была единственной, сказавшая: "О господи!" - на сообщение о моем плохом самочувствии.

Я оплатил детективу командировочные в размере восьми с половиной тысяч и издержки за копии, тысячу двести. За это я получил 16 толстущих папок, минуты три полистал их и быстро, но сильно сконфузился тому, как пылко я любил всех этих недостойных женщин и открыто на тысячу ладов говорил им об этом.

Мои письма к Валешке детектив забрал тогда для копирования и никак не успевал вернуть их обратно в ее квартиру. "Я не хочу делать Вам больно, сказал он, - но знаете, можно не напрягаться. Судя по тому, как крепко она спит и как раскиданы Ваши письма, ей и в голову не придет, что они пропали." Он посоветовал мне продать оригиналы в литархив. Моя любовь была горячей, подлинной и страстной, соответственно чувствам были и письма. Архив заплатил мне семь тысяч, и тем самым я смог немного скомпенсировать затраты на детектива.

Потом я показал Ольге все 16 папок и попросил ее убедиться в том, что там нет ни одного письма, похожего на другое. Я всегда был оригинальным любовником, может быть, другие мужчины делают копии с особенно удавшихся и обещающих непременный успех любовных уверений, чтобы потом еще разок пустить их в ход и тем самым произвести впечатление, что, в конце концов, не запрещено. Однако, я не делал даже этого, во-первых, потому, что уважал индивидуальность в каждой женщине, которую я завоевывал; во-вторых, потому что ценил собственное чувство стиля, от которого не требовалось дешевых повторений; а, в-третьих, копирование мельчайших трюков завоевывания не согласуется с моим моральным представлением о том, что каждая любовь не похожа на другую, и что допустимо, неизбежно, необходимо и достойно желания в своей жизни вступать во множество разных любовных отношений.

- Вот как? - сказала Ольга, листая папки. - А почему ты не писал мне таких писем? - продолжила она, заглянув в письма к Эрике и Валешке. Голос был грустным.

- Послушай, - ответил я, - со времени нашего знакомства мы не отходим друг от друга. Когда и зачем писать? Ты получаешь мою любовь в чистом виде, а не на бумаге.

- Слава богу, - сказала Ольга и захлопнула папку.

1996

Hertie - сеть дорогих торговых центров.

Penny-Markt - сеть дешевых продовольственных супермаркетов.

Aldi - сеть очень дешевых продовольственных супермаркетов, имеющих в Германии культовый статус. (Примечание переводчика.)