Королевство теней


РУМБЫ ФАНТАСТИКИ

Александр Бушков ТРИНКОМАЛИ

Его самолет — в три часа дня. Ее — улетает двумя часами позже. Город Тринкомали, Золотая Ланка, невыразимо прекрасный остров, который с незапамятных времен именовали раем земным. Отпуск закончился у обоих. Осталось часа полтора на сборы и прощание.

Вот и все. Три недели, как один день. Не увидеть ее больше — это же непостижимо, не умещается в сознании, как раздумья о размерах Вселенной. И все же, все же… Как ей сказать, и стоит ли вообще говорить? Я сказал бы, останься все курортным романом, но курортный роман перерос в нечто большее, мы оба давно это поняли. И каково ей будет узнать, моему милому искусствоведу с глазами, в которых читается любое движение души, что никакой я не инженер из Пловдива, что я — сотрудник управления “Гамма”? Вот именно, ООН, Международная служба безопасности. И не далее, чем завтра, мы приступаем к работе там, в Южной Америке, и ясно, что дело предстоит жаркое: опергруппы отдела “К” не беспокоят по пустякам. Да, разоружение уже началось, но времена предстоят трудные и вернутся не все — нужно трезво оценивать обстановку. Что же, рассказать все — и оставить ее день и ночь думать о казенном конверте, который она может получить — синий такой, с черной надпечаткой? Взвалить это на нее — девушку из другого, по существу, мира? Начало двадцать первого века, на планете почти не стреляют, люди начали забывать, что такое война, пусть уж в случае чего на одну вдову военного будет меньше…

Возможно, на чей-то взгляд, я поступаю подло. Может быть. Но виноват в том, что все так случилось, еще и век, сохранившиеся пока очаги боли и суровых сложностей. Для большинства землян война закончилась навсегда, для нас она продолжается — и порой калечит нас не пулей и не осколком.

Мы договорились, что тут же напишем друг другу по возвращении домой. Не напишу. Вообще ни строчки. Пусть считает ловцом курортных приключений. Пусть. Лучше уж так — в первую очередь, для нее лучше. Решено, молчу. Это пытка — сохранять беззаботность при расставании, но она ничего не заподозрит — как-никак мы прекрасно умеем владеть собой. Самая лучшая, нежная моя, прости. Постарайся забыть обо мне в своей Тулузе — почему я, до сих пор не был в Тулузе? Там наверняка найдутся, родная, хорошие парни… А я молчу. “Капитан Никола Гешев из отпуска прибыл!”. Вот и все. Теперь только это.

* * *

Тапробана, Силянь, Серендип, Цейлон — сколько было названий у Золотой Ланки… Давно я мечтала сюда попасть, удалось наконец, и надо же было этому случиться именно здесь — началось как стандартное курортное приключение, а кончилось совсем серьезно. И очень печально — я должна улететь, ребята уже в Африке и, судя по тому, что операция взята на контроль Советом Безопасности ООН, карусель ожидается нешуточная. Не надо бы о таком думать, но с заданий, подобных нашему, частенько не возвращаются. Будь они прокляты, эти недобитки, рано или поздно мы уничтожим последних, но я думаю сейчас не о противнике, а о человеке, которого полюбила. Ну как я ему скажу? Милый, доверчивый парень — знает ли он вообще что-нибудь о том, что происходит в тишине на теневой стороне улицы? Об управлении “Дельта”? Слышал, несомненно, как многие, что существуют еще экстремисты, террористы, остатки агентурной сети упраздненных разведок, но для него это — где-то далеко, прямо-таки в другом измерении, об этом он и не думает, проектируя в своем Пловдиве мосты — взорванные мосты он, конечно, видел только в кино…

Совесть мучает чуточку. Искусствовед — ничего лучшего не придумала. Служительница благолепной музейной тишины, узкие ладони, тонкие пальцы с маникюром…

Как обидно, господи!

Ничего я ему не скажу. Пусть считает легкомысленной ветреной девчонкой. Что ж, лишь бы не жил в постоянной тревоге за меня, не мучился оттого, что он, мужчина, не в состоянии защитить любимую женщину. Наименее жестокий выход. Прости, любимый, возможно, ты бы и не осудил, ты еще встретишь в своем Пловдиве (как хотелось бы там побывать!) хорошую девушку, которая не умеет с двух рук стрелять в темноте на шорох…

Нужно только ничем не выдать то, что на душе, он ведь понятия не имеет, что мы расстаемся, возможно, навсегда, и не предполагает, кто я на самом деле. Самое тяжелое — лицедейство при прощании. “Лейтенант Катрин Клер в ваше распоряжение прибыла!” Это — уже через шесть часов.

* * *

Погода прекрасная. Лайнер “Эйр Тапробана” взлетает точно по расписанию. В кресле номер двести одиннадцать — мужчина с закостеневшим лицом. Аэропорт. Диктор стереовидения рассказывает о ходе разоружения так гордо, будто это он все устроил. В уголке, у выходящей на летное поле стеклянной стены, рыдает девушка — но только она одна знает, что плачет, окружающие не знают, не видят.

Тринкомали — похоже на веселую детскую считалочку. Тринкомали, Тринкомали…

Елена Грушко КУКЛА

— Знаешь, что меня больше всего удивляет? — спросил как-то Кузьмичев, уткнувшись в тонкие, цвета раннего меда, перепутанные волосы Светланы.

— Что? — Она повернула голову.

— То, что ты — женщина не моего типа. Понимаешь? Всю жизнь мне нравились маленькие, тоненькие брюнетки. Я женат на одной из них…

Светлана чуть надулась. Увидев сбоку оттопырившуюся нижнюю губу, Кузьмичев тронул ее пальцем. Губа смешно булькнула.

— Не дуйся! Меня раздражали пышные блондинки. Они тяжело идут. У них круглые, как шары, бедра. Их грудь не помещается в платье. Их тела так много…

Светлана остро взглянула на Кузьмичева золотистым глазом и опустила накрашенные ресницы, похожие на черные торчащие щетинки.

— Да погоди ты обижаться! Послушай! Всю жизнь предпочитал брюнеток, говорю я. И вот встречаю тебя: рыжую, с рыжими глазами, белую, как молоко, розовую, как роза, мягкую, как масло. И мне противны все на свете брюнетки, особенно маленькие и тоненькие, их худосочные фигурки. Когда их обнимаешь, вспоминаешь Блока: “В его ушах нездешний, странный звон — то кости бряцают о кости”. Ты другая. Кажется, я люблю тебя, моя рыжая!

Время любви, объятий, поцелуев…

Привыкнув мерить опытным взглядом длину ног, высоту груди, улавливать зовущий взор, Кузьмичев, как, впрочем, и многие другие мужчины нашего времени, перестал обращать внимание на музыку поворота головы, поэзию взмаха ресниц, танец складок на платье… И тем сильнее поразило его однажды выступившее из морозной, колючей — до боли в глазах — полутьмы, возникшее из предрассвета бледное женское лицо, окутанное пышным седым мехом.

Лицо мелькнуло, женщина миновала Кузьмичева, а он неожиданно для себя повернулся и двинулся следом, зачарованно уставившись в ее спину под черным пальто, завороженный ее поспешной, неровной и в то же время тяжеловато-плавной поступью.

Он следовал за женщиной до автобусной остановки и там, приткнувшись к обледенелой будке, стал разглядывать незнакомку, уже не таясь.

У нее было какое-то затаенно-розовое лицо — казалось, кожа подсвечена изнутри. И брови ее были соболиными, и губы напоминали розовую мальву, и влажно блестели зубы, и, погружаясь в золотистое сияние ее глаз, сразу повлажневших, слово бы испуганно вздрогнувших при встрече с его взором, Кузьмичев — тоже почти со страхом, с нервным ознобом, — не нашел сил уйти.

Ему ли было чувствовать смятение? Несмотря на свою неказистую, как он сам считал, внешность, Кузьмичев нравился женщинам. Но пред неожиданно встреченной тем ранним утром красавицей с золотистыми глазами он словно бы уронил в снег свою стабильную самоувереность и вновь обрел ее, только когда почувствовал, что и эта женщина преклоняется, как и все бывшие до нее, — преклоняется и обожает.

Светлана — ее звали Светланой, как бы подтверждая сияющую внешность, — была моложе Кузьмичева на пять лет, с мужем успела разойтись, работала в библиотеке и жила в однокомнатной квартире подруги — девицы строгих правил и высокой моральности. Так что встречаться влюбленным было катастрофически негде.

Сначала обнимались в подъездах. От поцелуев на морозе лихорадка выступала на губах. Наконец — о счастье! — Кузьмичеву удалось уговорить приятеля, артиста театра оперетты Бузакова, давать иногда ключ от его квартирки в общежитии молодых специалистов.

В этой каморке под самой крышей, больше похожей на скворечник, чем на человеческое жилье; в этой крошечной комнатке, годами не знавшей ремонта, с выщербленным полом и оклеенными старыми и новыми афишами стенами и потолком; в коробочке, где в холод стучали зубы, а в жару было недалеко до обморока, насквозь продутой ветрами и залепленной солнцем; в клетушке, где из мебели имелись только колченогий журнальный столик, два разномастных стула, в равной степени одинаково ободранных, стереосистема и бесстыжий, опытный, развратно скрипящий диван, — они встречались. Они любили друг друга и не видели грязи.

Кузьмичев и Светлана постепенно привыкли считать эту каморку своей. Кузьмичев приносил новые пластинки, Светлана — цветы. Они умирали от счастья под ругань на общей кухне и хихиканье за стенкой до самого мая месяца, пока не разразилась катастрофа. Бузаков решил жениться! И женился. Первым делом новая хозяйка выбросила на свалку диван.

Узнав об этом, Светлана заплакала. Кузьмичеву казалось, будто их, как Адама и Еву, изгнали из рая. Подъездная и бульварная жизнь их пугала. Надо было срочно что-то придумать. Но что? Кузьмичев ругался про себя. Он отчаялся. Он не любил решать бытовые проблемы. И тут его послали по заданию редакции в Приморье, на сенсационные археологические раскопки.

Он вернулся через неделю, оглушенный, ослепленный и ошеломленный тем, что произошло, мимоходом поздоровался с женой и детьми, сдал старшему редактору текст передачи, “Репортер” и пленки — фонотекарю, обговорил с режиссером кое-какие детали и позвонил в библиотеку Светлане. И в тот же день они встретились, взяли на прокат в яхтклубе двухвесельную лодочку, угребли на косу посреди реки, и там, на желтом, жарком, дымящемся под ветром песке, Кузьмичев рассказал…

Кое-что о приморских раскопках Светлана знала: о них шумела пресса. Найденные в Приморье остатки цивилизации красноречиво свидетельствовали, что здесь когда-то проживал народ древнее самой древней нации, известной человечеству. Гипотезы, предположения, догадки!.. Но было среди вороха сенсаций и то, о чем знал только Кузьмичев.

Прибыл он на раскопки с опозданием: просидел в промежуточном аэропорту.

Зона была ограждена, археологи уже смертельно устали отвечать разным журналистам на одинаковые вопросы, но Кузьмичев решил хоть как-то вознаградить себя, наверстать упущенное, — и поздними сумерками пробрался через заранее примеченную щель в изгороди.

Солнце село. Края облаков еще сияли золотистыми отсветами, но темнота властно заволакивала небо, и Кузьмичев понял, что затея его нелепа: ничего он не рассмотрит, потому что фонарика нет, а что делать здесь в темноте? Того и гляди ногу подвернешь.

Кузьмичев постоял еще минутку, вдыхая сырой запах разрытой земли, сделал шаг к своему лазу — и тут заметил под ногами неясный промельк света. И почему-то вспомнил Светлану, какой увидел ее впервые. Что же это — стекляшка, блестящая пуговица? Но нет… сердце перехватило в предчувствии неожиданности, и Кузьмичев, испачкав пальцы землей, нашарил наконец что-то длинненькое, шершавое, неровное, вроде… ну, вроде чего? — вроде какой-то трубочки.

Как оказалось потом, эта штука напоминала тоненькую дудочку из белой коры неизвестного дерева. А может, это была и не кора — Кузьмичев не знал. Материал нежно мерцал в темноте, а на свету принимал цвет того предмета, на котором лежал. Наверное, поэтому никто из археологов не примечал эту странную дудочку днем.

Кузьмичев долго рассматривал находку. Неодолимо тянуло поднести ее к губам, сыграть на ней. Ощущая всю нелепость своего неожиданного желания — он был начисто лишен слуха, — Кузьмичев вышел из вагончика, в котором его поселили, и спустился по деревянному трапику на землю.

Утро только что занялось. На влажной высокой траве еще лежала тень сна. Невдалеке паслась грязно-белая коза. Она подняла голову, звякнула колокольчиком и мемекнула.

Кузьмичев коснулся дудочки пересохшими от волнения губами. Ощущение было такое, будто он прикоснулся к холодному камню. Это было тем более странно, что пальцы холода не почувствовали. Кузьмичев решился — и дунул.

Он готов был услышать любой звук, самый невероятный и неземной. Но дудочка молчала. Опять ничего не получилось с музыкой! Он разочарованно вздохнул, заглянул в дудочку с одного конца, с другого, и только тогда заметил изменения в окружающем пейзаже. Все вроде было на месте, но чего-то не хватало. Он подумал и сообразил, что не хватало козы.

Кузьмичев почему-то посмотрел в небо. Высоко-высоко, под редкими белесыми облаками, резал синеву маленький самолетик. В лучах восходящего солнца он казался розовым, и кудрявый след его тоже был розов.

Кузьмичев обошел вагончик, заглянул под него. Козы там, конечно, не оказалось. Но дело в том, что ей просто некуда было деться. Ровное поле лежало вокруг, до ближайшего дерева далеко, да и не спрятаться козе за тоненькой березкой.

Коза и впрямь никуда не делась. Кузьмичев едва не наступил на нее. Она окаменело стояла под одуванчиком…

Кузьмичев присел на корточки и осторожно поставил козу на ладонь. Если бы животные могли терять сознание, она, наверное, в этот момент лишилась бы чувств, но Кузьмичеву показалось, что он держит на ладони не живую козу, непонятным образом уменьшившуюся в размерах, а неподвижную игрушку, сделанную, до последней шерстинки, с удивительным искусством и точностью. Кузьмичев вернул козу на землю, вытер ладонь о траву, поднялся, отошел и, пристально глядя на “игрушку”, поднес дудочку к губам.

Он подождал, пока мигом подросшая коза не очухалась и не умчалась прочь, истерически мемекая и подпрыгивая высоко над травой, и вернулся в свой вагончик. Лег на матрац, набитый сеном, уткнулся в колючую подушку, пряно и томительно пахнущую полынью, и крепко зажмурился…

* * *

Ольга, жена Кузьмичева, маленькая, тоненькая брюнетка, работала в роддоме. Дважды в неделю она дежурила: во вторник и пятницу. Ольга любила устойчивость и порядок во всем, даже в графике дежурств. Иногда Кузьмичев удивлялся, как она столько лет терпит рядом такого безалаберного мужчину, как он.

Впрочем, называя себя безалаберным, он слегка кокетничал сам с собой. Он был как раз очень аккуратен, даже питал слабость к уборке квартиры. Для Ольги было очень удобно, что муж не терпит запыленной мебели и помутневшего стекла, мусора на полу и тусклых от пыли ковров. Но с некоторых пор Кузьмичева больше занимало другое…

Во вторник и пятницу он приказывал детям пораньше ложиться спать, а себе стелил в кабинете, тщательно заперев дверь туда.

Под книжными полками стояла низкая тахта. Кузьмичев включал зеленоватого стекла бра и, задыхаясь, все время ощущая толщину своих пальцев, извлекал из внутреннего кармана пиджака маленькую куколку — словно бы изящнейшую фарфоровую статуэтку.

Трудно было оторваться от созерцания ее точеных черт, и Кузьмичев, смиряя себя, радостно ласкал взором лежащую на его ладони фигурку. Потом осторожно опускал ее на диван и, отойдя, подносил к губам свою находку — дудочку. Он твердо знал, что эта белая дудочка предназначена не для игры, что она молчит, но почему-то в то время, пока фигурка на диване росла, увеличивалась, превращаясь в Светлану, Кузьмичеву казалось, что он слышит неясную мелодию, от которой сердце начинало стучать сильнее.

Светлана уволилась с работы, сказала подруге, что уезжает. Теперь она всегда была рядом с Кузьмичевым. И в минуты тревог, волнений, больших радостей или неприятностей он спешил слегка коснуться рукой внутреннего кармана пиджака, ощутить сквозь ткань неясное тепло любимой. Он не мог раньше и представить себе такой глубины самопожертвования, такой безоглядной любви. Как можно до такой степени раствориться в своем чувстве, чтобы пожертвовать для любимого всем, даже жизнью — ибо разве можно назвать жизнью то состояние, в котором находилась Светлана? Только на несколько часов она обретала свой нормальный облик, могла двигаться, говорить, целовать… А в остальное время была заключена в крохотной изящной оболочке. Для нее в буквальном смысле слова исчез весь остальной мир, кроме Кузьмичева. За счастье не расставаться с ним ни на миг она поступилась всем. Иногда он спрашивал себя, как, чем мог заслужить подобное, но не мог ответить. Испытывая к Светлане огромную благодарность, он порою начинал бояться этого чувства.

Как-то под утро они крепко уснули и не слышали будильника, а сын Кузьмичева неожиданно стал ломиться в его кабинет, требуя ручку, забытую здесь вчера. Заглушенно хохоча — какой-то нервный смех вдруг привязался, — Кузьмичев и Светлана торопливо одевались и прощались, то и дело целуясь. Наконец, когда, казалось, защелка с двери вот-вот соскочит, Кузьмичев схватился за дудочку. Он едва успел спрятать крошечную фигурку в карман и открыл дверь. Сын ринулся к столу, схватил свою ручку, но не уходил — шарил вокруг пронзительным оком, а потом вдруг спросил:

— Это чей чулок?

Кузьмичев повернул голову и обмер. О Господи! Светланин чулок! Лежит на смятом пледе — тоненький, скомканный, похожий на переливчатую змеиную кожу.

Кузьмичев сказал очень спокойно:

— Чей же это может быть чулок, как не мамин?

И как ни в чем не бывало начал поправлять плед. Сын постоял, как-то странно вращая глазами, и вышел.

Мальчишка был любопытный и, кажется, проницательный. Иногда в его широких зеленоватых глазах Кузьмичеву чудилось почти товарищеское понимание, но чаще взгляд был неподвижно-пристальным, как у совы, мудрой совы. Нет, похоже было, что он через микроскоп разглядывает какое-то неизвестное науке вещество. Вот именно — не существо даже, а вещество! И все меньше и меньше тайн остается для него.

Не очень-то приятно сознавать себя чем-то вроде инфузории-туфельки под объективом, и Кузьмичев, внешне оставаясь с сыном спокойным и приветливым, в душе предпочитал дочь. Это была лгунья, кокетка и лакомка, но пока без всяких загадок.

Кузьмичев очень любил своих детей. Никогда, ни ради кого не бросил бы он их. В них он видел оправдание многим бессмысленностям и нелепостям своей жизни. Нет, дети — это все. Никогда он от них не уйдет. А значит, и от Ольги. Хотя здесь время любви прошло так давно, что иногда казалось, что оно не наступало вовсе.

Итак, сын вышел. Кузьмичев с запоздалым испугом посмотрел ему вслед и зачем-то принялся разглядывать чулок. Вдруг возникло нелепое желание надеть этот чулок на маленькую ножку куколки. Кузьмичев представил себе эту картину — и им неожиданно овладел приступ неудержимого хохота. Он повалился на тахту, лицом в подушку, чтобы заглушить этот неприличный, кудахчущий, дурацкий смех. Он метался по тахте, пока не спохватился, что у него в кармане куколка.

В следующую их ночь он рассказал Светлане об этом эпизоде. Она буркнула:

— Я знаю. — и отвернулась.

Задумывался ли Кузьмичев над тем. что куколка Светлана слышит и понимает все происходящее в большом мире?..

Однажды Кузьмичев начал рассказывать ей, как промочил в дождь ноги. Светлана взглянула на него странно, незнакомо. Что-то было в ее взоре такое, чему Кузьмичев никак не мог найти применения. Потом, уже много времени спустя, когда какой-то пижон на улице окинул таким же взглядом его новую куртку, Кузьмичев догадался, что это была зависть. Но чему завидовала Светлана? Что ноги промочил? Удовольствие сомнительное. Но чему тогда?

Теплая капелька прокатилась по шее Кузьмичева. И тут же он услышал тихий всхлип. Он отстранил от себя Светлану. Ее лицо некрасиво искривилось: глаза были зажмурены, рот расплылся, а брови сложились домиками.

— Что ты? — спросил он, испытывая одновременно беспокойство, нежность, раскаяние, хотя в чем раскаиваться — не понимал, и летучее раздражение.

Светлана заплакала громче, задыхаясь, всхлипывая, смешно шмыгая носом. Она пыталась что-то сказать, но была не в силах справиться с голосом. Пришлось Кузьмичеву сбегать за водой на кухню. Он перенес несколько неприятных минут: разбил чашку — собирал осколки, не сразу нашлась тряпка вытереть лужу…

В спальне хохотали дети. Что если кому-то из них придет в голову заглянуть в его кабинет?!

Однако бросить все и вернуться к Светлане поскорее Кузьмичев не мог: оставить беспорядок?!

Когда он пришел, Светлана вытянулась в струнку и поглядела на Кузьмичева с ужасом. Отпила глоток воды и погасшим голосом произнесла:

— Я больше не могу.

Кузьмичев принял чашу:

— Ну не пей.

— Да я не про это! — воскликнула Светлана, стиснув руки. — Я больше не могу так жить! Не смей больше превращать меня в эту куклу!

Кузьмичев опустился на пол и уткнулся лицом в ее колени. Он испытывал безмерный стыд, испуг от страшного отчаяния, прозвучавшего в ее голосе.

— Никогда больше! — клялся он в теплые колени. — Никогда в жизни! Любимая моя… я подлец, эгоист! Я выброшу эту проклятую дудку!

И тут в прихожей заскрежетал замок. Сын и дочь Кузьмичева пронеслись по коридору, громко шлепая босыми ногами и оглушительно крича:

— Мама! Мама! Дежурства не было! Ура!

Такое и у Ольги случалось — раз в несколько лет. Очевидно, кому-то из ее коллег срочно понадобилось высвободить назначенный по графику вечер, и Ольга согласилась поменяться.

Светлана зачем-то бросилась к окну. Повернулась, с отчаянием глядя на Кузьмичева. В свете уличного фонаря ее волосы словно бы загорелись.

— Отец дома? — спросила Ольга и пошла к его двери.

Светлана приоткрыла рот, будто собиралась крикнуть. Кузьмичев схватил ее в объятья, зацеловал, заглушая этот крик, стиснул пальцами одной руки ее запястья, выворачивая ей руки за спину, а другой нашаривал на столе дудочку. Глаза Светланы вспыхнули желтым огнем, но Кузьмичев опередил ее…

Впервые за эти медовые месяцы он убрал в карман не спокойную задремавшую, умиротворенную куколку, а миниатюрное олицетворение безнадежней ненависти: ноги согнуты бегом, руки изломаны страшным жестом отчаяния, голова откинута, лицо искажено…

Собственно, почему Кузьмичев так испугался появления жены? У него было одно свойство, которое отлично знала и старалась учитывать Ольга и благодаря которому его семья не распалась. Он совершенно не выносил не только беспорядка в квартире, но и скандалов и выяснений отношений.

Во сне Кузьмичеву приснилось, что он возвращает Светлане ее нормальное состояние. Больше они не встречаются.

Он пробудился с чувством острой тоски от потери и с решением еще раз поговорить со Светланой, успокоить ее. Лишиться ощущения ее постоянной близости показалось ему невыносимым. Осознав, что это только сон, он успокоился и уснул, подумав напоследок: “Да так ли уж ей плохо?”

А между тем время их любви уже истекло.

* * *

Ольга вернулась тогда не в срок еще и потому, что почувствовала себя плохо. На следующий день она не встала: грипп. Болела она тяжело и беспомощно. Потом, как ни берег их Кузьмичев, подхватили заразу и дети. Ольге сделалось было лучше, но тут же болезнь пошла по второму кругу. Кузьмичев забегался по аптекам и магазинам. Какая там любовь! Не до Светланы, когда дома трое болящих, настоящий лазарет, а кроме ухода за ними надо и в должность бегать. Не принято ведь, чтобы мужчина брал больничный по уходу. Еще хорошо, что грипп не прилип к нему. Конечно, Кузьмичев устал. И в то же время, когда “это безобразие” кончилось, он чуть ли не с сожалением вспоминал о той поре, когда поистине был главой семьи, всё и вся зависело от него… Ведь иной раз он с обидой чувствовал свою оторванность от жены и детей. Этакая поломоечная и деньгозарабатывающая машина, а не муж и отец. Конечно, это гипербола, да и сам виноват, что говорить.

Сейчас же Ольга была явно счастлива, что муж всегда при ней, занимается детьми, бегает на рынок и даже заводит в свободную минутку разговоры о покупке летом дачи в обществе журналистов-огородников, а стерильностью квартира, пожалуй, превосходит и палаты родильного дома.

А он сам? В семейной спокойной жизни есть своя прелесть, и эту прелесть Кузьмичев теперь оценил. Он так много думал об этом, что на мысли о Светлане просто не оставалось времени. Опять же не было условий для ее превращения в женщину. Устроит сцену, а им нужно спокойно поговорить. Конечно, она может поставить вопрос ребром, потребовать окончательного превращения. А он ей ответит… Словом, был необходим разговор долгий, а поскольку времени не хватало и на дела, Кузьмичев его все откладывал. К тому же, он был не из тех, кто бросается в неприятности сломя голову, а в том, что Светлана скажет ему много неприятного, сомневаться не приходилось.

Нет, он думал о ней, иногда с чувством острой вины, горечи, непоправимой ошибки. Как-то раз даже достал тайком из кармана. Ожидал увидеть — забыл, как расстались! — закрытые глаза, смиренное выражение лица… Но посмотрел, и так стало горько, так неприятно, что хоть завой, глядя на ледяной серпик луны! Ведь Светлана сохраняла все тот же облик, в котором ее застигло колдовство: бешенство, ненависть, отчаяние… Нет, лучше выждать.

Но вот наконец дети и жена выздоровели. Кузьмичев свободно мог взяться за работу, и тут началась новая запарка. Чуть ли не половина сотрудников радиокомитета попала в водоворот того же гриппа, так что приходилось тянуть и за себя, и за коллег, чуть ли не сшибать информацию по телефону для “Новостей дня”.

Но всему приходит конец. И вот как-то раз Кузьмичев вздохнул свободно — и понял, что соскучился по Светлане. “Сегодня. Сейчас же!” — решил он и поспешил домой.

* * *

Он открыл дверь своим ключом и сразу окунулся в яркий свет, грохот музыки, сияющие юные лица. И Ольга показалась ему такой же сияющей и юной.

— Что за шум, а драки нету? — спросил он счастливо улыбаясь, и тут же прихлопнул рот ладонью, увидев разочарование на лице дочери, тоже выскочившей в прихожую.

Как он мог забыть, ну как?! Вот черт подери! Ведь сегодня у девочки день рождения! Ах ты… как нехорошо…

— Подарок ты, по крайней мере, не забыл купить? — негромко спросила жена.

— Подарок?..

Ждущие глаза девочки синели, наливались слезами. Еще бы! Такое разочарование, такой позор на глазах у друзей!

— Подарок? Конечно, купил. Уже давно, — промямлил Кузьмичев.

Не разуваясь, он зарысил в свой кабинет, надеясь там поискать что-нибудь.

Вот ужас-то! Веселая компания не оставила его в покое, ввалилась следом, гудя от любопытства. А он стоял, бестолково роясь в ящиках письменного стола. Зачем-то похлопал себя по карманам, растерянно и виновато глядя на дочь, и…

— Вот! Чуть не забыл! Поздравляю тебя, доченька! — Он выхватил из внутреннего кармана изящную куколку, похожую на изумительную фарфоровую статуэтку.

Дочь была счастлива, что отец не забыл о ней, но на подарок смотрела с сомнением:

— Спасибо… Какая странная…

— Что ты понимаешь! — засмеялась Ольга и тут же испуганно вскрикнула: — Осторожно! Смотри не разбей! Поза у нее, действительно, очень странная, но зато какая тонкая работа! Я ее поставлю на пианино…

* * *

Раз в месяц Кузьмичев ходил в парикмахерскую, всегда в одну и ту же, на главной улице. Волосы у него отрастали быстро, а беспорядка в своей внешности он не переносил.

Кузьмичев посмотрел, работает ли Лев Львович, грузный синещекий старик с неряшливыми кольцами седых волос на огромной голове, занял очередь и присел около кассы. Он всегда стригся только у Льва Львовича, безмятежно-спокойного циника, болтуна — и отличного мастера.

Кузьмичев сидел как раз напротив входа в дамский зал. Дамы выходили со взбитыми, наполненными воздухом, как паруса, прическами, проделывая какие-то замедленные движения, точно были ошеломлены тем, что образовалось на голове. Из зала несло горячим, сырым запахом. Гудели фены. Дамы переговаривались неприятно-тонкими голосами, словно перевоплощение прически обязывало к перевоплощению и голосовые связки. И странно низким показался Кузьмичеву неожиданно возникший голос:

— Кто крайний?

Это спросила только что вошедшая молодая девушка, медленно поводя по очереди спокойными черными глазами.

Очередь оторопело молчала. Еще бы! Такой расшитой бисером дубленки, отороченной по вороту и подолу рыжей лисой, с такими же манжетами, наверняка не было не только ни у одной из них, но и во всем городе.

— Я последняя! — подчеркнуто ответила наконец, оторвав от дубленки помертвевшие глаза, бесцветная толстушка в слишком коротком платье.

Девица скользнула по ней абсолютно равнодушным к собственной неграмотности взглядом, бросила на стул пыжиковый малахай, дубленку и подошла к зеркалу.

Очередь ахнула. Девица осталась в грязно-белом толстом свитере с воротом-хомутом. Свитер доходил до середины округлых бедер, туго обтянутых черными шерстяными рейтузиками. Больше ничего, никакой юбки. На ногах оленьи торбаза, тоже в бисере.

Оторвавшись от первого, к чему приковывался взгляд, — от стройных ножек, Кузьмичев внимательнее посмотрел на девушку и тотчас понял, что яростный вздох очереди вызван не только рейтузами.

Девушка была так обольстительно прекрасна, что это казалось нарушением правил приличия. Ее длинная шея выступала из грубого ворота как нежнейший стебель, на котором покоился восхитительный цветок — взлохмаченная головка.

Очевидно, в венах этой девушки смешалась кровь русского и какого-то северного народа. Кожа ее имела оливковый оттенок, но не болезненно бледный, а прелестно-матовый. В этом юном лице с длинными глазами и пухлым алым ртом была непоколебимая уверенность в себе, сознание власти своей красоты над людьми. И Кузьмичев уже не спускал глаз с девушки. А она спокойно сидела в кресле, вытянув ножки и отрешенно глядя в сторону.

Ее очередь подошла раньше. А потом отправился к своему мастеру и ошалелый Кузьмичев. Но в зеркале он увидел, когда девушка вышла, и рванулся из рук парикмахера — как был, недостриженный, в обсыпанном волосами пеньюаре, — и бросился за ней:

— Постойте!

Девушка, поправлявшая еще влажные волосы, окинула Кузьмичева взглядом с головы до ног, и черные глаза ее блеснули вдруг таким дьявольским, всепонимающим огнем, что Кузьмичев на секунду почувствовал к себе нечто вроде презрения и застыдился.

— Идите, достригитесь, — сказала девушка своим грубоватым голосом. — Я обожду. И волоса обсохнут.

Она уселась в холле, а Кузьмичев пошел на ватных ногах в свой зал. Лев Львович так и стоял у кресла, словно ничего особенного не случилось; пощелкивая ножницами, задумчиво поглядел на странного клиента, и вид у него при этом был такой, словно он хотел сказать: “Все это, извините, уже было!”

* * *

Так Кузьмичев был околдован Варварой. Она часто пела ему завораживающие в своей монотонности, тягучие и длиннее северные песни, будто опутывала прозрачными тонкими веревочками невероятной прочности. Кузьмичев сам себе казался теперь стреноженным конем, которому, впрочем, и не хочется никуда скакать. Так бы и ходил всю жизнь по лугу, хрумкал сочной травой… “Все б только слушал этот лепет, все б эти ножки целовал”. Ее ошибки в русском языке сжимали его сердце в приступах неистовой влюбленности.

Варвара не терпела его вида в толстом драповом пиджаке. По ее представлениям, настоящий мужчина должен был носить ватные или меховые штаны и толстый свитер. Ни ватных, ни меховых штанов у Кузьмичева не имелось, их заменили джинсы. А свитер был — пестро-расписанный чем-то напоминающим быстроногих оленей. Варвара выразительно фыркнула, увидев их, но, кажется, осталась довольна таким послушанием.

Бывали минуты, когда Кузьмичев тонул в стыде. Жена, дети — он же любит их! Обращенная в куколку женщина стоит на пианино, и ее окаменевшее лицо кричит о ненависти к нему… Теперь, убирая квартиру, он не трогал “новую статуэтку”, когда вытирал пыль с безделушек. Фигурка запылилась. Ольга полагала, что муж осторожничает — все-таки до чего тончайшая работа! — а Кузьмичев думал, что надо выждать, а потом “разбить” статуэтку: вернуть Светлане свободу. Конечно, обида победила в ней любовь, а у него теперь есть Варвара! Когда Кузьмичев бывал склонен к самокритике, он мысленно называл себя папильоном и павианом, но в глубине души знал: он просто не умеет иначе, каждое новое увлечение для него как бы первое и последнее. Бывают такие несчастные — или счастливые? — люди. Их оправдывает то, что предмет их страсти действительно ощущает себя первым и единственным. Но любовь далеко не всегда пробуждает в человеке все лучшее. Иной раз она вызывает к жизни самое худшее. Это бывает, когда человек любит ради себя, а не ради того, кого любит.

Словом, Светлана стояла на пианино, Ольга, как прежде, ходила на работу, жалея мужа, который просто горит в своем радиокомитете, из командировок не вылазит!..

Половина этих “комадировок” проходила в квартире Варвары.

* * *

Теперь проблем с жилплощадью не возникало: приехав в этот город учиться в институте, Варвара первым делом купила однокомнатный кооператив. Но были другие проблемы. Так, Кузьмичев частенько думал, что в Варваре-то самоуверенности еще побольше, чем в нем. И ее длинные глаза ничего не выражали, когда Кузьмичев исходил стихами, размахивая рукой с погасшей сигаретой. Он опять закуривал, и опять забывал об этом, и сигарета опять гасла… А по сути, Варвара была к Кузьмичеву почти равнодушна. Возможно, ей не хотелось проводить время в одиночестве. Возможно, ей нравились дрожащие, перемерзшие цветы, которые Кузьмичев часто покупал для нее на базарчике, в крытом холодном павильоне, у тоже дрожащих и перемерзших, но куда более стойких, чем розы и гвоздики, брюнетов. Возможно, она любила читать те книги, которые он ей приносил. Возможно, она решила обольстить первого встречного, и это оказался он. Возможно… Нелепость и цинизм предположения могли оказаться правдой, но, скорее, Варвара сама не знала, чего хотела.

Однажды, когда скучающее выражение ее очаровательного лица стало совсем уж непереносимым и оскорбительным, Кузьмичев взялся вспоминать прежние победы. Куда там! Что об стенку горох!

— Эй! Ты меня слышишь? — Кузьмичев робко коснулся точеного плеча.

— Угу, — мурлыкнула Варвара.

— И тебе все равно?

Плечико дернулось: а что, мол, тут такого?

— Да, ревнивой тебя не назовешь.

Теперь насмешливо дрогнул уголок Варвариного рта.

— Ну и не называй.

— У тебя что, рыбья кровь? — нахально спросил Кузьмичев, надеясь, что уж теперь-то она хотя бы рассердится.

— Кстати, о крови! — Варвара оживленно повернулась к нему. — Я тебе никогда не рассказывала про своего предка? Пра-пра-пра… Он был грузинский князь.

Давно Кузьмичев так не смеялся! Но Варвара не обиделась.

— Я тебе говорю! — сказала она настойчиво. — Ну, не настоящий князь, конечно, а князек. Князечек. А может, просто кавказец. Но усы, бурка и кинжал — все как у людей. Однажды он был во гневе и зарезал какого-то человека, приревновав его к своей жене. А человек тот оказался богатым и знатным царским чиновником. И вот моего бедного прадедушку сослали за убийство на Сахалин. Еще давно, понимаешь? Лет сто и больше назад. Он отбыл срок, вышел на поселение, женился на русской, из переселенцев Орловской губернии, а потом этот род перемешал свою кровь с другим родом, из коренных сахалинцев. Вот так-то. Видишь, какая у меня горячая наследственность. А ты говоришь — рыбья кровь…

— Интересно! — Кузьмичеву было действительно интересно. — Сейчас придумала или давно?

— Не веришь? — Варвара посмотрела загадочно. — Доказать?

— Чем? Фамильные драгоценности сохранились?

— Он пострадал за свою ревность. Показать, что это такое?

Да уж… Ничего подобного Кузьмичев и представить не мог. Или Варвара была не только кавказская княжна, но и сумасшедшая, или уж такая актриса… Сначала-то ему даже нравились упреки, визги, всхлипы. Он весь вымок в быстрых и прохладных Варвариных слезах! Но видя его любопытствующую, довольную усмешку, она распалилась по-настоящему, разошлась до того, что с истерическим криком: “Вот что ты носишь у сердца, а для моего портрета там нет места!” — выдернула из внутреннего кармана его пальто бумажник с фотографией детишек. Посыпались монеты, две жалкие пятерки были презрительно отброшены не знающей счета деньгам Варварой и взлетели, как последние перышки синей птицы, и упали, а изодранную в клочки фотографию и хранившуюся в том же кармане дудочку Варвара с криком: “Талисман!” — сгребла в пепельницу и подожгла от кузьмичевской же зажигалки, не то всхлипывая, не то истерически хихикая и ретиво раздувая пламя.

Еще некоторое время Варвара сохраняла паузу гнева, а потом торжествующе взглянула в сторону Кузьмичева: каково, мол, а? видал рыбью кровь? доволен?

Но Кузьмичева на диване не было.

* * *

Варвара не считалась особенно усердной студенткой, но все-таки в институте ее любили. Красивая, не злая, простая… С чего ей вдруг так поспешно понадобилось уезжать? Посреди учебного года. Едва расправившись с первой сессией. Наговорила с три короба, но декан чувствовал: врет. Или привирает.

— Может быть, хоть на заочное перейдете? — уговаривал он. — Жаль ведь, столько сил потрачено при поступлении, на сессии (“И денег”, — мысленно добавил он). — Будете жить дома, коль так уж вам хочется, а на экзамены приезжать.

Варвара глянула на него с ужасом.

— Нет, нет! — У нее даже голос сел. — Нет, не надо на заочное, мне… я не приеду сюда никогда!

Продажа квартиры и переоформление документов отняли полтора месяца. Все это время Варвара жила в общежитии, у подруг — где придется. С собой у нее были два чемодана с одеждой — и все. Ничего, ни книг, ни безделушек, ни тем более крупных вещей, не тронула она в своей квартире. Новые жильцы, молодожены, предложили ей хотя бы частичную плату за обстановку, которую она оставляла, но Варвара категорически отказалась.

В самолете в начале пути она расплакалась, потом мрачно молчала, потом задремала, а проснулась уже спокойная и даже начала улыбаться в ответ на любезности, которые расточал ей сосед, красивый, томный моряк.

* * *

…На новоселье к Игорю и Тамаре приехала мать молодожена. До этого Тома знала свою свекровь только по фотографиям, письмам, телеграммам и денежным переводам. Эти переводы были столь часты и щедры, что ущемили самолюбие Томиной мамы. Хотелось не отставать от сватьи. Такса за шитье, которым она занималась дома, резко подскочила. В ответ мать Игоря “выколотила” в издательстве, где готовились к изданию книги ее покойного мужа, аванс, причем договор перезаключили по высшей ставке за авторский лист.

Благодаря принятым мерам, как пишут в газетах, набралась именно та сумма, которой недоставало для покупки жилья “ребятишкам”.

— Что ж, для начала неплохо, — сказала свекровь Томы, обойдя и оглядев квартиру. — Вот только эта рухлядь…

Под рухлядью свекровь разумела мебель, оставленную прежней хозяйкой. “Ничего себе рухлядь!” — обиделась Тома, но виду не подала.

Свекровь начала зевать — устала с дороги.

— Прилягте, — предложила Тамара, — а мы пока со стола уберем. А потом все пойдем к моей маме, она ждет ужинать.

Свекровь с удовольствием сбросила тапки и забралась на диван.

— Что-то поддувает, — сонно сказала она, — мне бы шалюшку…

Тома посмотрела на свекровь и подумала, что шалюшкой тут, пожалуй, не обойтись. Игорь тем временем достал из ниши длинноворсый, мягкий, будто тонкий шелк, пушистый плед. Он был невесомым и теплым, он был красивым, синим в коричневую клетку, он был просто чудо!

— Ого! — оценила свекровь. — Почем?

Тамара замялась. Плед, как и диван, как, впрочем, и все остальное, они не покупали. Эта чокнутая красотка, бывшая хозяйка, просто бросила его. Лежал скомканный на диване. Тома аккуратно свернула его и прибрала, ожидая, что хозяйка все же спохватится, — и не желая этого. Они привыкла считать плед своим, потому и не запретила Игорю пофорсить перед матерью.

Свекровь опустила ноги на пол. Сонливость как рукой сняло.

— Это что?! — гневно указала она на плед. — Чужие тряпки?! Обноски?! Что, у нас с твоей матерью на новый не наработается?

И понесла… Сами, мол, не умеете зарабатывать, да с вас и не просят, пока студенты, но уж заработанным пользуйтесь! Не для того, мол, сына растила, чтобы чужим барахлом прикрывался! Ну и так далее.

Тома вся съежилась. Игорь мечтал спрятаться куда подальше. И только тут понял, какая у них квартира все-таки маленькая. Голос матери был слышен даже в туалете. Разве что на балкон выйти?

Он надел шапку и проскользнул в дверь, прихватив пресловутый плед. И то, пыли в нем… Осторожно опустил его за перила, несколько раз энергично встряхнул.

Потом втянул плед обратно, свернул. Постоял еще, любуясь морозным, солнечным небом. Продрог. Уходя, неожиданно для самого себя глянул через перила, с высоты седьмого этажа, — и обомлел: внизу, в сугробе, лежал полуодетый человек.

* * *

Ольга открыла входную дверь — и тут же уныние сошло, она, ахнув, бросилась через порог: ей показалось, что в квартире кто-то есть. Дети гуляют у дома, значит, это мог быть только он!

Не снимая шубки, заметалась из прихожей на кухню, в кабинет мужа, спальню… Стиснула руки, из глаз лились слезы, радость, надежда…

Напрасно. Его не было. Все эти два месяца, с тех пор, как муж исчез, Ольга ждала его возвращения: каждый день, час, миг! Нет, его нет… Но кто это?!

Посреди гостиной стояла какая-то женщина. Поза, в которой застала ее Ольга, была более чем странная: женщина потягивалась так, будто все тело у нее сильно затекло. Была она молода, золотоволоса, хороша собой, разве что очень бледна. Ольга могла поручиться, что встречает ее впервые, и тем не менее весь вид ее показался жене Кузьмичева необычайно знакомым.

“Кто это? Кто?.. Воровка?” — первое, что пришло на ум.

Однако в комнате был порядок. Все вещи будто на местах…

— Что это значит? — слабо вскрикнула Ольга. — Что вам надо?..

Незнакомка подскочила к Ольге, обняла ее, расцеловала, причем ошалевшая Ольга заметила, что глаза странной женщины полны слез, хотя она счастливо улыбалась, потом неудержимо рассмеялась — и бросилась вон из квартиры так, будто выбегала из тюрьмы на свободу. Хлопнула дверь, пролетели по ступенькам шаги, и только тут Ольга осознала, что больше всего поразило ее в облике незнакомки: та была в летнем платьице — и босиком!

…Не скоро Ольга пришла в себя. Очнувшись, она обнаружила, что полулежит на диванчике, а на столе исходит звонками телефон.

Звонили из милиции. Ольге сообщили, что ее муж, Сергей Анатольевич Кузьмичев, пропавший два месяца назад, найден сегодня утром в бессознательном состоянии возле одного из домов в первом микрорайоне. Чувствует он себя неплохо, однако налицо частичная потеря памяти и, конечно, шок. Нет никаких ран, ушибов — его тщательно осмотрели врачи. Несомненно, он в полубреду сам пришел откуда-то к этому дому и здесь лишился чувств. Нельзя же, в самом деле, принимать всерьез слова одного из жильцов, молодого человека, который и вызвал “скорую” и милицию, о том, что он якобы выбросил Кузьмичева с седьмого этажа, когда вытряхивал плед.

* * *

А одна вещь все-таки пропала из квартиры Кузьмичевых в тот день. Исчезла фарфоровая статуэтка, стоявшая на пианино. Бить ее никто не разбивал — а как не бывало! Оставалось предположить, что ее унесла странная незнакомка, босиком бегавшая по чужой квартире посреди зимы. Однако зачем ей понадобилась эта фигурка, совершенно непонятно!

Ну а дудочка, спросите вы? Волшебная дудочка! Она ведь сгорела. Как же без нее?..

Господи, ну при чем тут вообще дудочка? Было время любви — и минуло. Было время волшебства и…

1979 г. Хабаровск

Елена Грушко ТО ВЗОР ЗВЕЗДЫ…

Посвящается памяти протоиерея Георгия Ивановича Дьяченко, самозабвенного изыскателя отсветов сверхъестественного.

* * *

ПРОСТОР, ЗВЕЗДАМИ НАСЕЛЕННЫЙ,

НИКТО ИЗМЕРИТЬ НЕ УМЕЛ.

НЕ СЫЩЕТ РАЗУМ ДЕРЗНОВЕННЫЙ

ДЛЯ ЗАМЫСЛОВ ТВОРЦА ПРЕДЕЛ…

* * *

МАЛЫЙ МЕРЛОУЗ.

ПРОГРАММА: ОБЩАЯ.

ОРТО: 06–12.

ЗВЕЗДНОЕ ВРЕМЯ: 17.09. XX-ХХ.

ВРЕМЯ ЗАПИСИ: 0.30. ОТ НАЧАЛА ДНЯ,

26.08.812.XIX.

ИНФОРМАЦИЯ: ГРАФИЧЕСКАЯ.

Сиятельная графиня,

сестрица Лизавета Леонтьевна!

Покорнейше прошу Вашу милость принять новое донесение с театру военных действий.

Я, слава Богу, здоров. Грустно иногда бывает, что с матушкою и со всеми вами розно. То есть розно я ныне с сердцем, кое лишь для вас живет и бьется. Скажи сие маменьке, а Катеньке и Сашке-меньшому не сказывай, чтоб не подъял на смех удалаго воителя. Одной тебе поведаю, друг-сестра, что миновалося безвозвратно то время, в которое обманчивое воображение представляло мне блаженством миг, когда оставлю я дом отеческий для новыя жизни. Сердце изменило мне вскоре после разлуки! Без маменьки, без тебя, милый друг Лизанька, даже без Катеньки и Сашки-меньшаго не могу быть счастливым, но… возвратить нельзя ушедшаго, и нахожу утешение в одном: писать к вам. Однако ж по почте кроме как о погоде и о здравии сообщать не должно. Надеюся крепко на оказию, с того и подробен столь. Господин генерал Дмитрий Васильевич (Quell homme quest le Prince! Tres intelligent. Quel caractére!.. Non’ce n’est pus un simple mortel!1 Скажу не хвастался, что он ко мне благоволит и живое участие принимает во всех заботах семейства нашаго, о коих наслышан от меня), наутрие отсылает раненаго человека в свое Арсеньево, пограничное с дяденькиными Колокольцами, и оный Семен побожился, что послание мое до вас всенепременно доставит. При всех верных случаях буду уведомлять вас обстоятельно, а по почте принужден писать редко и лаконически. Да и война оставляет для сего мало досугу. Вчерась целый день я был в деле, устал как собака, но, слава Богу, невредим. Наши дралися с отвагою; много у нас ранено и убито, но у злодея нашаго несравнимо более. И, не успевши отряхнуть прах Шевардина, мы вновь на пороге сражения. Неведомо, что ждет нас, к чему приведет день грядущий. Всем сердцем Бога молю и на Него, Единаго, уповаю, чтоб не к печальным для Москвы последствиям. Естьли погибнет Москва, то все погибнет. Буонапарте известен, что для русскаго живое сердце есть древняя Москва, Moscou la ville sainte2, а вторая столица, блестящий Петербург, — почти то же, что и все другия города в государстве. И падение Москвы увлечет за собою тягостныя следствия для России! Ведь никому не тайна, что от Москвы для Петербурга войску почти что и нет, разве les melheureux3 мужики с рогатинами, как противу медведей. Французы ж намеренно разсеи-вают слухи об вольности, для них грядущей в случае победы Наполеоновой. Всемирный враг, сие стоглавое чудовище, несмотря на свое варварское разсуждение и угрюмый разум, знает ясно, что одна связь содержит и укрепляет Россию, а именно — связь Государя с дворянами, поддерживающими его власть над крестьянами.

Тем паче счастлив я, что все вы отъехали не в нашу подмосковную, а в имение дяденькино, кое, и при самом дурном раскладе, должно остаться безопасным: Но крепко надеюся на нашу удачу! По всему видно, что войска неприятелевы не имеют уже прежняго…

Лизонька! чу! что такое за окном?! ровно бы пламень взошел в небо! Только что, на миг оторвавшися от пера, видел я лишь тьму, слабо разсеянную кострами наших и неприятельских войск, да вдали курился еще белый дым над спаленною Семеновкою. Как вдруг полыхнуло в небе — не то звезда возгорелася, не то разорва-лася некая безшумная петарда, и толико ярко и ослепительно, что сделалися видны и очертания дального Валуева, где стоит теперь Наполеон, и лес на горизонте, и даже крест и колокольня Колоцкаго монастыря!

Что сие означает? Не испытывает ли наш супротивник неведомое какое оружие?.. Но пусть так! Бог благословит предприятие наше. Естьли Он защищает сторону правую — нам будет помощником. Желаю, чтоб вселил Он страх и отчаяние в неистовое вражие сердце!

На сем кончаю. Не ведаю, сомкну ль глаза, однако надобно: с утра в бой!..

Прощайте, Лизавета Леонтьевна, голубчик Лизанька! Маменьке, дядюшке Петру Данилычу и братцу нижайший поклон. Пишите чаще, письма доходят исправно и служат большим утешением в сердечной об вас тоске.

Храни вас Господь! Прощай. Твой брат Никита Сумароков.

МАЛЫЙ МЕРЛОУЗ, ГЛАВНЫЙ ПУЛЬТ.

ЗВЕЗДНОЕ ВРЕМЯ: 17.09. XX-ХХ.

КОМАНДА: ПЕРЕХОД ОРТО 06 В АВТОНОМНЫЙ РЕЖИМ.

ПРИЧИНА: РАЗРЫВ ЦЕПИ.

ХАРАКТЕР ВОЗДЕЙСТВИЯ: ЛОКАЛЬНОЕ, ВНЕШНЕЕ.

СУБЪЕКТ: АСТЕРОИД; МАССА 13,964 КЭН, СКОРОСТЬ 907 БОЛЬШИХ ДНИЗ.

ВЕРОЯТНОСТЬ ВОЗНИКНОВЕНИЯ СИТУАЦИИ: 0,000243 ДЭЛЬ.

ОЦЕНКА СТЕПЕНИ ПОВРЕЖДЕНИЯ: | | —I, ВТОРАЯ СТАДИЯ АЙДРЭТ.

ПОСЛЕДСТВИЯ: ВЫБИТО ОРТО 06–12.

ПРОГРАММА: ОБЩАЯ.

ХАРАКТЕР ИНФОРМАЦИИ: ГРАФИЧЕСКАЯ, ЭМАНАЦИИ.

ОСЛОЖНЕНИЯ: КЭЛВИН-СНЕГГ 16; ПОВРЕЖДЕНИЯ КАССЕТ; УВЕЛИЧЕНИЕ РАДИУСА ВРАЩЕНИЯ ДО 1052,777 СЭЗ; НАПРАВЛЕНИЕ ПОЛЕТА НЕ ПРОГНОЗИРУЕТСЯ.

ВЕРОЯТНАЯ ТОПОНИМИКА ОБЪЕКТА: СМОЛЕНСК, МОЖАЙСК, МОСКВА, НИЖНИЙ НОВГОРОД, ТУЛА, ОБИМУРСК; ПРИВЯЗКА ПО КАРТАМ МЕРЛОУЗ ПРИЛАГАЕТСЯ.

ПРИНЯТЫЕ МЕРЫ: СВОБОДНЫЙ ПОИСК ОРТО 06–12 В ПРОСТРАНСТВЕ 37-ЮЭМ.

МАЛЫЙ МЕРЛОУЗ.

ПРОГРАММА: АВТОНОМНАЯ.

СИТУАЦИЯ: АВАРИЙНАЯ; КЭЛВИН-СНЕГГ 16.

ОРТО: 06–12.

ЗВЕЗДНОЕ ВРЕМЯ: 17.09. XX-ХХ.

ВРЕМЯ ЗАПИСИ: 6.00 ОТ НАЧАЛА ДНЯ, 26.08.812.XIX.

ИНФОРМАЦИЯ: ГРАФИЧЕСКАЯ.

Любезный братец Никитушка!

Забываете, г-н Сумароков, о своея первейшия обязанности: как возможно часто уведомлять своих домашних командиров о невредимости вашея! За что и объявляю вас наказанным: по прибытии из действующей армии надлежит вам avoir l’oreille tiree4, прежде дяденькою да маменькою, а затем, по ранжиру, мною, да Катенькою, да Сашкою-меньшим!

А по совести, Никитка, уж вовсю разсвело, но мне, почитай, с полуночи неймется. Вдруг привиделося: сидишь ты в некыя тесныя горенке и при тусклыя лучинке отписываешь мне свои приключения. “Сиятельная графиня, сестрица Лизавета Леонтьевна!..” И так-то ясно, так чудно ясно виделося мне лице твое, и словно бы даже скрип пера слышался, сии слова выводящаго!.. Недаром уверяла маменька, что не бывает душ роднея и ближе, чем у близняшек. Так и есть. Никого нет для меня на свете роднея тебя, mon fére5! И не смейся, гляди, надо мною за сию слезинку, из-за коей расплылися чернилы, не то как воротишься — худо тебе придется! Быть может, вовсе и не в тебе суть — просто сердце, лишенное покою ужасными происшествиями нашаго времени, болит и ноет…

Нет уж, Никитка, ты уж возвращайся поскорее! Понимаю: долг призвал тебя, и разсудок, и сердце. Но всеж война не для нежных душ, и я уверена, что когда б не пылающая твоя любовь к Отчизне, коя возбуждает и подкрепляет тебя, ты б не бросился на поле брани, не покинул бы нас, бедных!

Что ж сказать об нас? все по-старому. Маменька плачет да бьет земныя поклоны, чтоб настал конец бедствиям Отечества нашаго, а еще — чтоб любимый сын ея жив и здрав воротился. Дяденька же Петр Данилыч уверяет, что ты лихо в деле отличаешься и бьешь фран-цузишек, которых с самаго Аустерлица, где оставил руку, он безпрестанно посылает zum Teufel6, не желая сквернить себя галлисизмами. Катенька и Сашка радостно капризничают на французских уроках… Я же корпию щиплю: в гошпиталях недостало корпии, и все окрестные барышни трудят ныне свои пальчики до кровавых мозолей.

А, да что мозоли! что пальцы! чудится, жизни б не пожалела, чтоб враг Вселенной, напавший на нас самым тиранским образом, сгинул. Не верю, что Господь ему поборствовать будет!

Здесь всё ополчается, и многия соседи препоясалися на брань за Отчизну. Росский Бог велик! Уповаю, что Он нас еще помнит; теперь вся надежда на Него, а без того пропадем.

Прощай! Верь дружбе моей и любви. Молюся за тебя ежечасно — сестра твоя Лиза.

P. S. Еще маменька перо просит.

Сын мой, молю тебя от всего мояго сокрушеннаго сердца: побереги себя! Томится душа моя… За нас не бойся — Бог нас не оставит; лишь бы ты жив был. Да сохранит тебя Всевышний, да защитит наше любезное Отечество!

Твоя любящая матушка.

* * *

ЭФИР БЕЗЧУВСТВЕН. БЕЗДНЫ МРАЧНЫ.

НО ВОТ НОЧНОЕ ТОРЖЕСТВО

ПРОНЗАЕТ ЛУЧ МГНОВЕННОЗРАЧНЫЙ!

ПЫТАЕМ МЫ УМОМ ЕГО…

* * *

МАЛЫЙ МЕРЛОУЗ.

ПРОГРАММА: АВТОНОМНАЯ.

СИТУАЦИЯ: АВАРИЙНАЯ; КЭЛВИН-СНЕГГ 16.

ОРТО: 06–12.

ЗВЕЗДНОЕ ВРЕМЯ: 17.09. XX-ХХ.

ВРЕМЯ ЗАПИСИ: 16.40. ОТ НАЧАЛА ДНЯ,

26.08.812.XIX.

ИНФОРМАЦИЯ: ЭМАНАЦИЯ.

СОСТОЯНИЕ ОБЪЕКТА: БУРРАГАН 36, КЦ.

СПОСОБ ЗАПИСИ: КИСМОД.

…Блистание разрывов затмевает мое зрение и почти опаляет на голове волосы. Земля брызжет на меня, а я не имею сил отряхнуться, шевельнуть рукою, встать… Что со мною?!

— Стреляйте! Стреляйте! Feu!7

…Теряю спокойное течение мыслей и себя позабываю. Нет, помню! помню икону матушки-заступницы, из Смоленска вывезенную… молебен… потом все началося.

Жаркое дело! С самого утра я был в поле. Я был свидетелем ужасного сражения…

— С донесением к фельдмаршалу!

…Понятовский должен был обойти наше левое крыло лесом, но там стоял Тучков и помешал ему… Сто батарей били по нашим флешам и редутам, стоящим на равнине, но впустую: были слишком далеко, — пока их не двинули вперед.

Огонь ужасный! Ядра и гранаты сыпалися как град. Уже прошло известие о ранении Багратионовом. И весь день витало в воздухе: Семеновская, Багратион, флеши… И вот настал наш час. Бригада наша с места вступила в бой!

Свистали пули. Мы находилися противу густой цепи неприятеля, и я имел счастие быть свидетелем храбрости солдат наших… Для меня были ужасныя минуты, особливо те, когда генерал посылал меня с приказаниями то в одну, то в другую сторону… Я двигался по грудам тел убитых и умирающих, и неприятель был от меня на перестрел. Ужаснее сего поля сражения я в жизни моей не ви-дал и долго не увижу! Ядра свистали над головой, и все мимо. Дело час от часу становилося все жарче…

— Que diable!8

…Внезапно что-то ударило меня в левый бок… и странным образом стихло все вокруг. Почудилось мне, что земля вздыбилася, стала стоймя, словно гора, вершина коей досязала до облак. Нескоро понял я, что земля осталась на месте, а я лежу навзничь.

— Не по зубам, вражьи дети?! А кто вас звал-то сюды?

… Что такое? Сражен картечью? Неужто со мною сие, вподлинну?

Повернулся, пытаясь встать. Не могу!

Небо навалилося… Облака… тяжелыя… Они бежали, летели надо мною. Les nuages9. И вдруг одно из них замерло. Белое, чистое. Остальныя, полныя гари, крови, неслися, обгоняя друг друга, а это повисло прямо надо мною, дымяся белыми дымами, словно бы затухающий костер.

Сердце мое дрожало… все дрожало в глазах моих… сквозь разтекающийся дым я узрел, как в невообразимой глубине, высоко-высоко, непостижимо где, всколебалася ночная мгла… я проницал ея взором… она разсеялася на миг. Что-то золотилося, переливалося округло перламутром, словно ко мне обратилося гигантское око!

В нем дробилися, дрожали картины — и вдруг словно над собою увидел я эти клокочущия разрывы, блеск выстрелов… кипело сражение в огромном котле войны… Исчезло!

И виделося мне: реет в небесах сверкающий купол, вроде Колоцкой церкви, что ночью озарена была вспышкою, — или нет, в точности шапка Мономахова, вся унизанная перлами. Но я четко видел, что один из жемчугов отсутствует, словно выклеван хищною птицею.

Какое-то иное знание пронзило меня. До вечера еще оставалося время, а я точно знал, что вдвое слабейшия силы росских дралися десять часов, истощив неприятеля, и были истощены сами, что вследствие сего Москва… Москва оставлена…

Нет! Не может быть сего!

— Господин Сумароков! Никита, брат! О Боже!..

…Ваша светлость, Дмитрий Васильич… там… кто-то смотрел на меня с небес…

— Ничего не говорите, друг мой. Вам сего нельзя. Молчите, au monde Dieu!10 Эй! кто-нибудь! сюда!

— Эка тебя, барин молодой… Осторожнее! Подымай! Ишь, разворотило!

… Ваша светлость, господин генерал… Лизанька… моли Бога за Россию и за нас! Mére… votre obéissant fils…11 Господи, успокой смущенной дух мой!..

МАЛЫЙ МЕРЛОУЗ. ГЛАВНЫЙ ПУЛЬТ.

КОМАНДА: ВСЕМ ОРТО 06 ПРОДОЛЖАТЬ РАБОТУ В АВТОНОМНОМ РЕЖИМЕ ДО ВОССТАНОВЛЕНИЯ ЦЕПИ. ПРОДОЛЖАТЬ ПОИСК ОРТО 06–12 В ПРОСТРАНСТВЕ 37-ЮЭМ.

МАЛЫЙ МЕРЛОУЗ.

ПРОГРАММА: АВТОНОМНАЯ.

СИТУАЦИЯ: АВАРИЙНАЯ; КЭЛВИН-СНЕГГ 16.

ОРТО: 06–12.

ЗВЕЗДНОЕ ВРЕМЯ: 24.10.XX–I.

ВРЕМЯ ЗАПИСИ: 20.20. ОТ НАЧАЛА ДНЯ, 29.08.812.XIX.

ИНФОРМАЦИЯ: ГРАФИЧЕСКАЯ.

Милый друг мой Alexandrine!

Знаю, что ждала меня, да я и сама чаяла быть у тебя, чтоб застать в ваших предивных местностях хотя бы самый краешек молодаго бабьяго лета… Что делать, милый друг? теперешния обстоятельства сему препятствуют!

У маменьки сделался la transport au cerverau12, по счастию, в малой степени, однако ж три дни провела она в постеле, не будучи в состоянии шевельнуться, а мы, уповая на милость Всевышняго, от нея не отходили. Теперь, слава Богу, ей весьма полегчало, хотя и слаба еще. Времена скорби и страха, година испытаний надорвали ея силы, а хуже то, что я, кою она мнит опорою своею, старшею дочерью, надеждою, я сама сделалася припадку тому причиною!

Maus n’est pas comme l’entedez13, не из-за V.H., там все покончено, я уж не отвечаю на его послания. Даже вернея будет сказать, не я виною, а мои неосторожныя слова… нет, не так…

Il faunt absolument que tovs venie14, иначе, пожалуй, сочтешь то, о чем я сейчас писать стану, причудою воспаленнаго ума и расстроенными мечтаниями. Однако Бога в свидетели призываю, что все сделалося так в точности, как я тебе сейчас отпишу.

Ах! рука дрожит, сердце стеснилося, вновь переживая ужас того дня!..

Вообрази, Alexandrine! Как раз три дни тому, 26 августа около четырех часов пополудни, я стояла в дяденьки-ном парке, на крутояре над излукою Обимурскою, глядя в заречныя дали. Весь тот день было мне не по себе и томно; оттого, быть может, что я ночь не спала, думая о брате.

Жарко было и душно; я прилегла на траву, глядя в небо. Мною завладело дремотное оцепенение. На земле тишь стояла, ни травинка не шелохнется, а в вышине играл средь облак ветер. Я следила их почти уже сквозь сон, как вдруг приметила, что одно странным и чудесным образом оста-новилося, замерло в точности надо мною, словно бы вовсе неподвластное стремительности воздушныя течений.

Знаю, ты скажешь: c’est impossible15, но погоди! за тем последовало множество другаго, куда более невозможнаго!

Облако в глазах моих струилося, как бы желая излить из себя все белыя дымы, его соткавшия. И внезапно в нем возникло неописанное сияние! Я увидела что-то округлое, гигантское, отливающее перламутром… словно бы радужка великаньяго глазу, смотревшаго на меня с вышины! Так подумалося мне; хотя, пожалуй, теперь больше сходства я нахожу с округлым боком огромнаго мыльнаго шара, ибо сии, как ты, верно, примечала, имеют свойства отражательныя; таковыми же, верно, обладало и то, что я узрела в небесах.

Сперва промеж цветных бликов мелькнул изогнутый лук Обимура, зеленыя берега… за тем проплыл белый дядюшкин дом, и его стройныя колонны причудливо дрожали… — но не успела я ахнуть от изумления, как наченшаяся картина исчезла, смешалися краски, а из их переливов, выплыло иное!

Предо мною, не в дальном разстоянии, была открытая, почти не укрепленная местность, на которой шло ужасное сражение!

Поначалу все было завешено дымом иль туманом, и, казалося, из онаго вылетают снаряды и пули. А когда сей дым развеялся, сверканье пушечных разрывов помрачило солнечный свет!.. Нет возможности описать всех страхов, что я натерпелася, глядючи, ибо вскоре различила я людей, топчущих мятыя желтыя овсы и ведущих бой друг с другом. Вдали казалися они более духами, нежели человеками; тела их порою насквозь проницали, но постепенно зрелище становилося как бы осязаемым и оно все время менялося: то видела я целиком всю картину сего кроваваго храбрования, словно бы сама летела над ним в огромной вышине, а то приближалися к самому моему лицу искаженныя, окро-вавленныя лица…

Сраженныя падали повсяминутно, и тогда самый воздух вокруг чудился наполненным стонами раненых и изувеченных от снарядов.

Я уже сообразила, что мне явилося некое побоище росских войск с полчищами вредоносца нашаго, врага рода человеческаго. До сего времени я лишь предполагала, что от Буонапартовых злодеяний и самый ад трепетать принужден; ныне же я воистину испытывала муки адовы, видя сие безмерное кроволитие.

Внезапно одно лице ко мне приближилося. Редкий человек может с перваго взгляду измерить хорошия и дурныя свойства незнакомаго; однако ж сей молодой генерал почудился мне человеком отменных душевных свойств, такою заботою и печалию было отуманено его чело. Он стоял на коленях, склоняяся над кем-то… все больший простор открывался взору моему… я слышала его голос: “…au monde Dieu!..” — и вдруг… рука немеет, выводя страшныя строки! увидела я простертаго на земле и облитаго кровию… Никиту! брата!

Я закричала. В сей миг генерал, озревшись назад, стал звать людей на помощь. Он воздел взор к небесам, как бы моля их об милосердии, и мне почудилося, что глаза наши встретилися, что он увидел меня… толико же чрезъестественно, как видела я его и раненаго Никитушку. Иль он услышал мой крик, как я услышала его голос?..

Но здесь, словно испугавшися крику моего, видение заколебалося… зашла стремительно серая мгла и все сокрыла, затянула тусклым флером, будто вся Вселенная сделалася исполнена горестию.

Не вспомню, что потом со мною сталося! Нашли меня меньший, Катенька да твой тезка, уже ввечеру, без чувств. Все всполошилися, а я, едва очнувшися, залилася слезь-ми и, еще не владея собою, тотчас выложила обеспокоенной моим состоянием маменьке о сем чудном в природе приключении… а стало, и о страшной участи братниной, и сие повергло маменьку в болесть.

Пишу тебе теперь — и вновь плачу от страшных воспоминаний. Нет! не могу поверить вполне, что все правдиво, все au serieux16, что настал плачевной день, злой час и пагубная минута, что немилосердая судьба и от нас, несчастных, потребовала своея жертвы!

Может быть, Господь не совсем еще нас оставил? может быть, сия мрачная туча пронесется мимо?..

Пиши мне. Прощай! Твоя несчастная Lize.

* * *

ЧТО ЭТО? АНГЕЛЬСКОЕ ЧУДО?

В ПРОВАЛАХ ЧЕРНЫХ БОЙ СВЕТИЛ?

ИЛИ ДИАВОЛА ПРИЧУДА?

КТО БЛЕСК СЕЙ В БЕЗДНАХ ПОРОДИЛ?..

* * *

МАЛЫЙ МЕРЛОУЗ.

ПРОГРАММА: АВТОНОМНАЯ.

СИТУАЦИЯ: АВАРИЙНАЯ; КЭЛВИН-СНЕГГ 16.

ОРТО: 06–12.

ЗВЕЗДНОЕ ВРЕМЯ: 24.10. ХХ-ХIII.

ВРЕМЯ ЗАПИСИ: 23.26. ОТ НАЧАЛА ДНЯ, 29.08.812.XIX.

ИНФОРМАЦИЯ: ГРАФИЧЕСКАЯ.

Милостивая государыня, Елизавета Леонтьевна!

Прошу простить мне то горе, кое принужден я причинить вам и всему семейству вашему, заочно мною любимому и почитаемому. Брат ваш, Никита Сумароков, был смертельно ранен августа 26 дня, в деле при Бородине, в самый разгар бою, и вскоре скончался на моих руках. Гибель его была достойною воина и героя…

Понимаю печаль вашу и скорблю с вами вместе. Сия потеря была и для меня нежданною и болезнетворною раною, хотя не за тем ли мы явилися на поле брани, чтоб головы свои положить за Отечество?.. Однако клянуся всем, что для меня свято: я скорее бы сам готов был приять пулю, нежели видеть мертвым брата вашаго и воображать то неутешное горе, кое принесла вам несчастливая судьба. Вижу слезы вашея матушки, сестры, братца, моего стариннаго друга и соседа Петра Данилыча… ваше лице, орошенное слезьми… Умолкаю. Сие мысленное зрелище для меня непереносимо.

Вы вправе спросить, что ж я не тотчас отписал вам об этом непоправимом, о гибели Никиты Леонтьича? Еще стоя над его недвижимым телом, я был ранен в грудь пулею в шестидесяти шагах. Ладанка спасла меня: пуля отклонилася и сделала лишь рану у левой ключицы, неглубокую, но болезнетворную, в том месте, где жилы ручныя сходятся. Обстоятельства наши были таковы, что я пренебрег раною, день провел на ногах, но вчерась лихорадка положила меня в постелю. Рукою левою я покамест не владею: по-счастию, правая невредима. Нет, что я! лучше было б наоборот, чтоб не мне писать вам о сих печальных известиях, когда сердце мое движется другим чувством и к другому, милейшему для меня предмету…

Знайте ж, Елизавета Леонтьевна, что несчастие ваше есть и мое несчастие; ваши беды суть и мои.

Не сочтите не к месту и не ко времени сказанным то, что воспоследует далее, но… великия диковинки с нами иной раз приключаются!.. Во времена совсем недальные показывал мне брат ваш, а мой друг, ваши с матушкою, Екатериною Даниловною, портреты в миниатюрах, изумившия меня тонкостию письма и одухотворенностию черт, в них запечатленных. Я наслышан был, что вы с братом близнецы, но не ожидал толикого сходства меж вами — и в то же время различия… Нежность лица вашаго и юношеская суровость Никитина меня тронули. Я ведь всегда мечтал о сестрах да братьях, но все они умерли во младенчестве, и родителей моих Бог призвал слишком рано… Но речь теперь пойдет о другом.

Когда я, пораженный отчаянием в самое сердце, склонялся над раненым Никитою, внезапно почудился мне невдалеке чей-то вскрик; голос был женской… Я отмахнулся от сего, как от наваждения; обернулся, чтобы позвать людей, и взор мой коснулся небес. Не сочтите бредом! мне почудилося, будто с небес глядит на меня испуганное лице молодыя девушки… то самое лице, кое видел я на миниатюре, бережно хранимыя Никитою… ваше незабываемое лице, Елизавета Леонтьевна!

Сам не знаю, что пишу и зачем! Но вспоминаю последния слова Никиты: “Кто-то смотрел на меня с небес…”, вспоминаю свое видение — и думаю: что ж было сие? игра воздушных огней? бред помутненнаго сознания? иль око звезды дальной глянуло на нас… а сердце мое наделило сей непредставимый, нечеловеческый образ чертами, мне милыми?..

Прошу простить вольность мою, отнеся ея на счет потрясения, мною пережитаго.

Я отправляю к вам куриера и полагаю, что не далее как по седмидневном путешествии он представит вам письмо мое — и то, кое было найдено при мертвом Никите: неотправленное, к вам, Елизавета Леонтьевна, адресованное.

Примите мое глубокое сочувствие в постигшем вас горе. Никита Леонтьевич погиб за Отечество, и сердца наши вовеки память о нем хранить будут.

Рвуся поскорея в бой: сломать рог строптиваго врага. Верю, что положение наше скоро выправится. Пламенная во всех русских любовь к Отчизне произвесть может чудеса. Quel defait attende nos ennemis!17

Нижайший поклон глубокочтимыя матушке вашея, Екатерине Даниловне, графу Петру Данилычу. Я себя ласкаю надеждою, что вы соблаговолите сообщать мне о происшествиях в доме вашем, что весьма нужно для успокоения мояго сердца.

Располагайте мною! Преданный вам Дмитрий Арсеньев.

МАЛЫЙ МЕРЛОУЗ. ГЛАВНЫЙ ПУЛЬТ.

ЗВЕЗДНОЕ ВРЕМЯ: 24.10. XX-ХХ.

КОМАНДА: ВСЕМ ОРТО 06 ПЕРЕЙТИ В НОРМАЛЬНЫЙ РЕЖИМ. НЕОБХОДИМ НЕМЕДЛЕННЫЙ РЕМОНТ КАССЕТ ОРТО 06–12, ОБНАРУЖЕННОЙ В ПРОСТРАНСТВЕ 37-ЮЭМ, СЕКТОР М, И ВКЛЮЧЕННОЙ В СИСТЕМУ ОРТО 06.

В 25.00. XX-ХХ. ПРОИЗВЕСТИ ПЕРЕБРОСКУ ГОТОВОЙ ИНФОРМАЦИИ ВСЕХ ОРТО В БОЛЬШОЙ МЕРЛОУЗ.


* * *

ИЗ АРХИВА КНЯЗЯ НИКИТЫ ДМИТРИЕВИЧА АРСЕНЬЕВА (ГВБР18, ф.219, к. 45, № 20, л. 7–7 об., л. 8–8 об.)

Милая моя Alexandrine!

Вот и сбылися твои предвозвещения. Tount vient a point á celui qui saint attende!19

Нынче князь Дмитрий Васильич явился к маменьке с просьбою относительно меня, и она дала согласие. Позвали меня… я от смущения едва могла говорить, да и знала, что князь уже давно все понял и по письмам моим, и по тем словам, коими мы обменялися, когда он, не раз быв в руках смерти, воротился из Парижу в рядах победоносных россов. До сих пор одушевляют нас воспоминания о том, как счастие Наполеоново ему изменило и Бог послал нам свою неизреченную милость, пременив плачевную жизнь нашу в благополучную.

Сердечно бы желала, чтоб ты побывала у нас на свадьбе, назначенной чрез три месяца для устройства всяческих дел.

Сознаюся тебе: незримою тению стоит рядом с нами погибель незабвеннаго брата… все еще больно об сем говорить. Да что! судьба, определяющая нам жизнь, всегда владеет нами, как сказано в любимом нами с тобою романе “Пересмешник”. Знаю одно: Никита был бы счастлив моим счастием, он благоговел пред Дмитрием Васильичем.

Вспоминали мы наши первыя письма друг к другу, связавшия сердца наши, вспоминали и то неизъяснимое явление, кое сопутствовало смерти брата моего. К случаю пришли на ум и другия слова того же премудраго г-на Чулкова:

“Человеческое понятие весьма далеко простирается, и можно сказать, что иногда постигаем мы оным совсем невоображаемыя вещи; но естьли коснется оное до божества, тогда, ни мало не возносяся выше человечества, сознаем мы свою слабость и все несовершенства. Разум наш исходит от Всевышния власти, но оной постигнуть не можем; ибо малая часть великую осязать не может, и для того произволение судеб совсем нам не известно…”

Не правда ль, знаменательный и значительный слова сии куда лучше просветляют суть того, об чем я писала тебе в августе горестнаго 12-го года, нежели чем неловкия стихи, мною для твоего альбома сложенныя.

Помнишь ли? “Простор, звездами населенный…” И как там далее: “Пронзает взор мгновеннозрачный, пытаем мы умом его…” Уж и не вспомню! “То взор звезды…”

Мне снится, по сю пору снится, как солнечныя лучи косо пронзали дымы сражения; на желтой, истоптанной земле лежал Никита… и кто-то глядел с высоты звездоубранных небес в его и мои глаза.

Кто там был, кто играл нашею болью? Или и впрямь посмотрело на нас непостижимое, вселив вечную маяту в мою душу?..

Прощай. Пиши к нам. Дай Бог тишины и благоденствия для остатних дней наших! Твоя Lize.

* * *

ТО ВЗОР ЗВЕЗДЫ

СКВОЗЬ ОБЛАК ТЕМНЫЙ

В ОЦЕПЕНЕЛОСТИ НОЧЕЙ

СЛЕДИЛ С НЕБЕС ХОЛОДНОКРОВНО

ЗЕМНУЮ СУЕТУ ЛЮДЕЙ.

1991 г.

Борис Зеленский БЕЛОЕ ПЯТНО НА КРАСНОМ ФОНЕ

“…Когда становится совсем невмоготу и Племя не может самостоятельно решить возникшие проблемы, прибегают к помощи Виртуального Брата, который до этого обитает только в сознании соплеменников.

Виртуальный Брат появляется в пустыне и телепатически призывает кого-нибудь из страждущих, чтобы довести через него Абсолютный Совет. После выполнения своей миссии Виртуальный Брат превращается в песчаную скалу, совершенно не отличимую от других песчаных скал.

Страждущий узнает Виртуального Брата по белому плюмажу, украшающему его благородное чело. Старики утверждают, что когда перья из плюмажа падут на песок, Виртуальный Брат перестанет приходить…”

Записано со слов Чели Гри, Повторного Вождя в урочище Снежных Дождей, Элизиум, Марс.


“Каждое появление В.Б. становится для коренных жителей Марса долгожданным праздником. Оно тщательно фиксируется в рукописных свитках и служит отправной точкой для последующего периода жизни. Хронологию марсиан можно уподобить слоям камбия на срезе дерева, но промежутками между слоями являются не обороты планеты, а приходы В.Б.”

Краткая Марсианская Энциклопедия, ст. “Виртуальный Брат, ритуальцый обряд аборигенов”

Кеннет Уильям Дуглас спустился с трапа, отдал ручную поклажу суетливому носильщику из местных, похожему на гигантского богомола, пересек бетонные плиты посадочной площадки, прошел сквозь стеклянную коробку астровокзала и оседлал скоростного жука на воздушной подушке — оптимальное транспортное средство для перемещения по красным пескам четвертой планеты солнечной системы.

В курносой кислородной маске, противопыльных очках и мохнатой шубе до пят землянин выглядел хищным зверем в наморднике. К слову сказать, звери на Марсе не водились. Эволюция остановилась на насекомых. В отличие от людей, которые вели свою родословную от приматов, разумные марсиане происходили от богомолов.

Жук плавно нес седока по улицам марсианской столицы, не снижая скорости на поворотах. В связи с недавно постигшим Марс бедствием — пыльным ураганом небывалой силы (Кеннет прочел об этом в газетах еще до отлета) тротуары были полны беженцев из пострадавших районов. Кто-то тащил коконы с куколками, где-то стихийно образовывалась очередь за благотворительной подкормкой, всюду сновали чиновники из службы Общественного Вспомоществования. Одним словом, столица напоминала растревоженный муравейник.

Над головой Дугласа на большой высоте проносились пауки-светильники. Солнечного тепла и света не хватало даже в разгар марсианского дня — сказывалось порядочное расстояние до светила. Архитектура столицы навевала мысли о несхожести цивилизаций, волею судеб соседствующих в одной планетной системе. Серые громады усеченных конусов, сложенных из бесчисленного количества шестигранников, напоминали землянину африканские термитники, виденные им в каком-то географическом еженедельнике. Причудливая вязь марсианского алфавита, покрывавшая все без исключения здания, будила ассоциации с извилистыми ходами жучков-древоточцев.

Кеннет Уильям Дуглас терпеть не мог насекомых. Будь его воля, перенес бы съезд в какое-нибудь иное место. Впрочем, тогда вряд ли состоялся бы его феноменальный рекорд! Марс так Марс!

Жук остановился у стеклянной двери гостиницы. На ступеньках маялся носильщик с чемоданом.

“Интересно, каким образом он успел раньше меня?” — удивился Кеннет, слезая с седла. Несколько мелких монеток успокоили аборигена, и он исчез вслед за жуком в лабиринте городских улиц.

Портье встретил нового клиента традиционным “добро пожаловать!” и протянул ключ от номера, который абонировали для Дугласа устроители съезда. “Вежливые все какие, козявки!” — непонятно откуда возникшее раздражение захлестнуло землянина, и он чуть не вывихнул верхнюю конечность портье, выдирая ключ. Не оглядываясь, Кеннет быстрым шагом направился к шахте скоростного лифта. Конечно, при желании рекордсмен мог бы подняться на свой этаж и без помощи данного подъемного приспособления, но Кеннет не желал, чтобы о его возможностях пресса разнюхала прежде официальной регистрации рекорда секретариатом съезда. Кроме того, он был не в духе и очень устал.

Номер ему тоже не понравился, хотя блестевшая эмалью раковина свидетельствовала, что это номер “люкс”. Вся Солнечная Система знала, как марсиане дорожат каждой каплей воды. В центре комнаты размещалось монументальное сооружение под покрывалом, в котором с трудом можно было узнать место для сна. Марсиане, видимо, считали, что жители Земли большую часть времени проводят в горизонтальном положении. В изголовье чудовищной постели притаился старинный аппарат для акустической связи. На Земле подобному анахронизму самое место в музее, но на красной планете система видеосвязи еще не получила достаточного распространения.

Кеннет сбросил шубу на пол, снял маску, из бокового отделения чемодана извлек портативные напольные весы — рекордсмен должен следить за собственным весом. Стрелка привычно замерла на 180 фунтах.

Вот теперь можно и отдохнуть. Дуглас очень устал и от рекорда, и от нервного напряжения, в котором пребывал вплоть до посадки. Он сдернул с постели покрывало и нырнул в прохладу свеженакрахмаленного белья. Больше всего он желал, чтобы его никто не беспокоил…

Внезапно в дверь постучали.

“Кого это дьявол принес? — подумал землянин недовольно. — Неужели журналисты узнали о моем прибытии? Что-то слишком рано…”

Стук повторился.

“Не буду открывать! — решил Дуглас твердо. — Я еще не приехал, ведь могли меня задержать, скажем, на астровокзале?!”

Стук слился в непрерывную барабанную дробь. Кому-то во что бы то ни стало требовалось повидать землянина.

“Все равно ведь не отстанут!” — понял он нехитрую истину и рявкнул в сторону двери:

— Сейчас!

Рекордсмен сосредоточился. Для этого ему пришлось даже закрыть глаза. Когда он открыл их снова, перед ним зиял бездонной чернотой зрачок плазмострела — оружия архаичного, но способного превратить в пепел любую органику. Кеннет ни секунды не сомневался, что плазмострел заряжен.

— Попался, Хитрый и Стремительный! Я все-таки настиг тебя! — завопил владелец плазмострела, вихляясь вокруг ложа в экзотическом танце. На марсианине были просторные одежды в пурпурную клетку. Кеннет вспомнил, что такой танец и такая одежда прежде всего говорят о высоком ранге данного предствителя Племени. Вполне возможно, посетитель носил звание Повторного Вождя.

— В чем дело, э… — землянин никак не мог вспомнить подходящей к случаю марсианской формулы вежливого обращения.

— В чем дело? В чем дело? — непрошенный гость довольно похоже передразнил Дугласа. — Я Таки Эта, Оседлый Магистр обводного канала № 65. Тебе, гнусный пожиратель молока, о чем-нибудь это говорит?!

Кеннет У.Дуглас не любил, когда с ним вели беседы в подобном тоне. Не будь плазмострела, он нашел бы способ утихомирить наглеца. Но посмотрев марсианину в глаза, составленные из множества фасеток, в каждой из которых отражалось искаженное изображение лежащего на кровати человека, Дуглас понял, что разумный богомол не раздумывая пустит в ход свое оружие. Оставалось одно — терпеливо ждать, пока недоразумение не будет выяснено. В том, что это недоразумение, Кеннет не сомневался ни секунды. Его явно принимали за кого-то другого! Хотя… возможно, это имеет отношение к его мировому рекорду?

— Оседлый Магистр? — Дуглас пожал плечами. — Честно говоря, я плохо разбираюсь в иерархии Племени…

— Нет! — возразил Магистр. — Главное в моем вопросе не мой титул, а место — обводной канал № 65!

“Белое пятно на красном фоне! Вот оно что. Не может быть!” Дуглас посмотрел в отверстие, откуда каждую секунду могло выплеснуться раскаленное до звездных температур облачко, и пытался ответить себе на один вопрос, один-единственный, но от которого зависела его жизнь: сумеет ли его тело среагировать и увернуться от всесжигающей плазмы, если воспользуется своими феноменальными способностями?!

Выходило так на так. 50 % благополучного исхода, да и то только в том случае, если нервная система полностью восстановилась после мирового рекорда. Подобная перспектива его не устраивала.

— Обводной канал № 65 — это название местности? — переспросил человек, чтобы затянуть разговор. Может, портье вдруг придет в голову навестить недавно прибывшего постояльца?! Это можно устроить — однонаправленный телепатический сигнал тревоги. Внезапно портье почувствует, что его что-то беспокоит, какая-то беспричинная тоска, связанная с бесцеремонным землянином, но все же землянином. Он поднимется…

— Ты угадал, клянусь ганглиями! Обводной канал № 65 — это название местности, хорошо знакомой тебе местности, вонючий живодер!

— Вы что-то путаете, милейший, я никогда прежде не бывал на вашей родине!

— Обводной канал № 65 — место, откуда я принял зов Виртуального Брата. Это было трое суток назад. Чудовищный ураган нанес большой урон Племени, и Виртуальный Брат появился и позвал страждущих, чтобы передать Абсолютный Совет. Я поспешил, но опоздал. Ты успел убить Виртуального Брата!

— Боже милостивый, что за чушь! Всего час назад я прибыл с Земли на рейсовом лайнере “Принцесса тумана”. Вы можете навести справки в регистрации астровокзала. Моя фамилия Дуглас, Кеннет Уильям Дуглас, маклер посреднической конторы “Мак-Грегори, Дункан и Дуглас”, Ворд-хауз, Мейпл-стрит 47, Оттава, Земля.

— Меня не интересуют твои идентификаторы. Вы, земляне, усложняете собственную жизнь никому не нужными символами. Я знаю, ты убил Виртуального Брата. Племя не получило очень важного для него Абсолютного Совета. Ты заплатишь за свое преступление жизнью!

Дугласа перестала забавлять настойчивость нежданного визитера. Он понял, что это серьезнее, чем показалось вначале. Ему стало не до смеха.

— Почему вы решили, что именно я убил вашего Виртуального родственника? Примите мои искренние сожаления, но никто не может быть уверен на 100 % в том, чего не видел собственными глазами!

— Я видел собственными глазами бездыханное тело без Плюмажа на голове! — взвизгнул марсианин.

— Но вы не видели, кто сделал его бездыханным! — Парировал землянин.

— Но у меня есть кое-что в запасе! — злорадно заявил Магистр, достал из складок своего одеяния увесистый сверток и швырнул его на пол. От удара сверток раскрылся и на потолке вспыхнули зеленые кольца вокруг зыбкого силуэта.

— Что это? — спросил землянин, но не успел он это произнести, как понял, что это такое. Прежде маклеру из Оттавы не доводилось видеть интерферренционные следы на потолке.

— Главная улика. Отраженный след башмака, взятый мною с отпечатка рядом с неживым телом Виртуального Брата. Брат никогда не превратится в скалу и никогда не раскроет тайны Абсолютного Совета, — в голосе марсианина послышалась неземная тоска.

— Господи, да поймите же вы наконец, мистер Оседлый или Как-вас-там-кличут, меня не было на Марсе трое суток назад и двое суток назад и сутки назад! В это время я летел рейсовым Земля — Марс и находился от обводного канала № 65 и от любой другой точки вашей планеты на расстоянии двадцати миллионов миль. Я просто физически не мог оставить след на песке планеты, от которой был так далеко. Мое присутствие на “Принцессе тумана” могут подтвердить члены экипажа и, по меньшей мере, человек десять пассажиров, с которыми я познакомился во время полета!

— Примерь лучше след, убийца!

Дуглас вдруг отчетливо припомнил, что в марсианской юриспруденции начисто отсутствует принцип презумпции невиновности. Племя не подозревает, не тратит сил на сбор доказательств, оно точно знает, кто совершил преступление. У тех, кто вершит правосудие, есть дар постижения вины — так называемое ойтлике. Но, черт побери, это относится только к преступникам-марсианам!

— Я протестую! Даже если след, оставленный убийцей, совпадает с моим — это не доказательство…

— Примеряй! Или я выпущу плазму на волю! — перебил Таки Эта с подчеркнутой угрозой в голосе.

“Неужели я до сих пор не восстановился? — подумал Кеннет. Портье и не собирается приходить на помощь!”

Человеку ничего не оставалось, как подчиниться требованиям местного террориста.

Он встал с постели и поставил босую ступню в отраженный след. Кольца на потолке дернулись, задрожали, но вернулись в первоначальное положение. Насколько мог судить даже дилетант, следы были идентичными. Ойтлике не подвело мстителя — дар постижения вины привел его к цели.

— Ну, что я говорил? — усмехнулся марсианин. — Ты изобличен!

Дуглас побледнел. До чего ему хотелось исчезнуть из номера, но его удерживали проклятые 50 % неблагополучного исхода! Нет, лучше приберечь исчезновение, когда все прочие аргументы будут исчерпаны!

— Все-таки я настаиваю, чтобы вы связались с бюро регистрации! Запросите время прибытия “Принцессы тумана” и проверьте по списку пассажиров мою фамилию! Если не верите моим словам, возможно, вас убедят документы! Честное слово, я не имею никакого касательства к обстоятельствам смерти Виртуального Брата! Разрешите воспользоваться телефоном!

— Нет! — покачал головой Таки Эта. — Я не знаю как, но вы, земляне, всегда можете обмануть чистосердечного марсианина. Я сам свяжусь с астровокзалом.

Вот он, шанс! Кеннет внутренне собрался. Сейчас, когда этот недоносок ослабит внимание, можно будет попытаться незаметно улизнуть. Для рекордсмена это пустяки, пусть только положит плазмострел…

Словно прочитав мысли подозреваемого, Таки Эта крепче сжал свое оружие. Он набрал свободной рукой номер телефона и когда его соединили с абонентом, заговорил измененным голосом:

— Извините великодушно, милочка! Скажите, “Принцесса тумана” уже приземлилась? Что вы говорите! И давно? Моя компания “Песчаные яхты на любой вкус” получила предварительные заказы от пассажиров, но они до сих пор не востребованы… Фамилии пассажиров Альвин, Скотт и Дуглас… Ах, так! Только один из них? И где остановился?.. Большое спасибо, конечно, я найду на них управу! До свиданья.

“Марсиашка оказался хитрее, чем я предполагал, — подумал Кеннет. — Если мой труп обнаружат в отеле, вряд ли свяжут смерть с каким-то Оседлым Магистром. Полиция определенно станет искать владельца компании, предоставляющей туристам парусные лодки для экскурсий по каналам…”

Дуглас ошибался вдвойне. Во-первых, после действия плазмострела трупа не останется, во-вторых, в марсианской полиции служили особи, обладающие даром ойтлике.

— Ты сказал правду, землянин! Но как же объяснить совпадение следов?

— Это очень просто! — Кеннет заговорил быстро, боясь, что не успеет договорить до конца. — Мы, земляне, на Земле носим стандартную обувь, и поэтому у нас одинаково деформируются подошвы. У многих людей одна и та же группа крови. Реже, но могут совпадать даже такие параметры, как звук поступи, конфигурация походки и запах пота… Если бы у всех были разные следы, не нужно было бы держать полицию. У землян, не знаю как у вас, местных, могут быть одинаковые отпечатки, мистер Таки Эта. Мне больно об этом говорить, но Виртуального Брата убил кто-то из моих земляков. Я тут ни при чем!

— Ну нет! — сказал Магистр, но в его голосе не было прежней убежденности. — Разве тебя не удивляет, что я нашел человека с нужным мне отпечатком здесь, в отеле Пришел с улицы и сразу наткнулся на того, кто мне нужен?

— Не удивляет! — отрезал Кеннет. — Насколько я знаю этнографию Марса, некоторые из вас способны улавливать телепатические сигналы Виртуального Брата. Рискну предположить, это именно те, у кого природный дар ойтлике. Немудрено, что истинный убийца дал твоему ойтлике направление на отель, на этот самый номер. Значит, именно эту комнату снимал до меня землянин, который совершил гнусное злодеяние. Я понимаю, слишком много совпадений… Но это так!

— Вы — раса отъявленных лжецов! Я по-прежнему уверен, что убийца — ты. Но следует также признать, что твои доводы поколебали мою уверенность.

— Вот видишь, — обрадовался Дуглас. “Пожалуй, можно обойтись без исчезновения!”

— Да, — продолжил Таки Эта, — я готов допустить, что ты невиновен. Но в пользу твоего единственного шанса говорит только сомнительная цепочка умозаключений. 99 % свидетельствует против.

— Священная книга землян гласит: “Лучше пощадить сто виновных, нежели покарать одного безгрешного”.

— У вас какое-то искаженное представление о справедливости, мне этого никогда не понять. Но, идя к тебе, я предвидел, что доказать вину землянина — то же самое, что ловить голыми руками скользких червей на дне песчаного канала. К счастью, есть испытанный способ…

Человека бросило в жар. Белое пятно на красном фоне! Это видение оказалось сильнее всяких трюизмов и уловок изощренного мозга Дугласа. “Я сопротивлялся Зову, но пошел, и в результате — мировой рекорд! Рекорд следовало подтвердить материальными доказательствами. Вокруг на много миль был красный песок. Красный с рыжим оттенком, как запекшаяся кровь. Я не мог долго задерживаться, без кислородной маски у меня в запасе было всего несколько секунд. Вдруг на сетчатке возникло белое пятно… Глаза не успели адаптироваться к местному коэффициенту преломления… Я протянул руку…”

Марсианин продолжал вить канат рассуждений:

— Я пришел в Столицу только через три дня. Тебе интересно знать, где я провел это время?

— Какое мне дело до вашего времяпровождения?

— И все-таки. Я искал тропу к дереву Ксиги.

— К дереву Ксиги?! — вырвалось у Кеннета.

— Значит, ты слыхал про него, — удовлетворенно отметил Оседлый Магистр. — Ах, да, все земляне помешались на долголетии!

И он загундосил, подражая телевизионному рекламному агенту:

— Каждому хочется продлить свою драгоценную жизнь вдвое, и я знаю рецепт. Слушайте внимательно — марсианский орех дерева Ксиги! Он даст вам шанс совершить повторную попытку! Для этого требуется съесть один белый орех! И ваш организм станет как новенькая монета! Но ни в коем случае не перепутайте, черный орех дерева Ксиги не имеет противоядия! Черный орех кушать не надо, даже если об этом вас попросят любимые наследники!

Он запустил верхнюю конечность в бездонные глубины своей хламиды и вытащил два сморщенных плода одного цвета. Коричневого.

— Один из этих орехов съешь ты, другой — я. Виновный обязательно будет наказан провидением. Если Виртуального Брата убил ты, черный достанется тебе, если ты невиновен, значит, виновен я, подозревая и намереваясь сжечь непричастного к преступлению человека, следовательно, черный орех дерева Ксиги выберет мой желудок!

— Позвольте, но какой из двух — белый орех долголетия?

— Это определит исход нашей дуэли, после того, как мы проглотим орехи. Я специально обмакнул оба в патоку, сваренную из листьев дерева Ксиги. Выбирай любой!

Дуглас оценивающим взглядом окинул фигуру Магистра словно только что увидел его. Больше всего марсианин походил на складной плотницкий метр, обмотанный тряпьем и увенчанный треугольной головой, в выпуклых глазах которой неугасимо пылал огонь мести. Весу в нем на глаз было не больше 50-ти фунтов. Эх, кабы не плазмострел…

— Отказ от испытания высшей справедливостью трактую как признание в совершенном убийстве! — подталкивал землянина голос Таки Эта. — Я жду!

Дуглас вспомнил термитники в географическом журнале. Насекомые, верящие в принцип высшей справедливости. Нонсенс! Помнится, в этом журнале его внимание привлекла еще одна заметка. О колдовской магии, которую практикуют до сих пор в дебрях Центральной Африки. Когда в селении у кого-нибудь пропадает корова, колдун выстраивает все племя в ряд и каждому дает попробовать безвредный порошок, утверждая, что это — страшный яд, который обладает избирательной силой отравлять только вора!

Дуглас взял ближайший орех. Ему было все равно, какого цвета орех под слоем патоки. Дуглас принял решение. Оно было простым, как выбор между жизнью и смертью. Конечно, лучше бы достался белый, но в принципе это не имело значения.

Он покатал орех на ладони и бросил его в рот. Торопясь, чтобы под действием слюны не растаяла патока, он сделал глотательное движение, что не ускользнуло от внимательного взгляда Оседлого Магистра. Верный своему слову, марсианин запрокинул треугольную башку и вложил оставшийся орех в ротовое отверстие.

Несколько мгновений антагонисты смотрели друг другу в глаза. Затем Таки Эта прохрипел что-то по-марсиански, сложился пополам и рухнул на пол.

Кеннет стер испарину со лба, переступил через труп марсианина, подошел к раковине и открыл кран. Тоненькая струйка воды полилась на орех, проглоченный человеком и телепортированный из пищевода на дно раковины. Вода смыла патоку. Орех дерева Ксиги был черного цвета.

Кеннет скривил тонкие губы. Получилось!!!

Марсианина погубила вера. Абсолютная вера в абстрактную справедливость. Негр-вор, укравший у соседа корову, безгранично доверяет колдуну, впрочем, как и его честные собратья. Поэтому он и умирает, искренне испытывая боль от “яда”. Но Кеннет Уильям Дуглас не был суеверным черномазым, как не был беспечным гулякой-туристом, приехавшим посниматься на фоне пылевых бурь и загадочного течения песчаных рек. Кеннет Уильям Дуглас прибыл на четвертую планету солнечной системы в качестве делегата съезда телекинетистов и телепортаторов.

Хороший кинетист, как известно, способен передвигать предметы весом до 20 фунтов на расстояние до одной мили. Мысленно, разумеется, передвигать.

Очень хороший кинетист забавляется с предметами на порядок тяжелее и с расстояниями протяженнее мили.

Дуглас был не просто очень хорошим кинетистом, а отличным. Что стоило ему мгновенно переместить орех на какие-нибудь шесть-семь футов, которые отделяли его пищевод от умывальной раковины?!

Кроме дара телекинеза, маклер из Оттавы обладал феноменальными достижениями в области телепортации. Три дня назад он установил выдающийся рекорд дальности по переносу собственного тела. Этот рекорд будет утвержден на съезде после формальной процедуры предъявления доказательств.

Дуглас подошел к чемодану и откинул крышку. Поверх китайского халата из алого шелка лежал белоснежный плюмаж. Три дня назад он смотрелся значительно бледнее на фоне барханов кирпичного цвета. Ни один человек в мире не обладает подобным трофеем. Кто виноват, что Виртуальный Брат не пожелал добровольно расстаться со своим украшением на скальпе?! Но разве его жалкие 50 фунтов устоят против 180-ти, перенесенных силой мысли за 20 миллионов миль и обуреваемых жаждой добыть доказательства этому небывалому событию?!

Особенности марсианской хронологии, отсчитывающей каждый новый цикл от времени явления очередного Виртуального Брата, лучше всяких слов засвидетельствуют, что Кеннет Дуглас побывал на Марсе три дня назад, находясь в то же время в своей каюте первого класса на “Принцессе тумана”…

Землянин посмотрел на труп Таки Эта, бывшего Оседлого Магистра обводного канала № 65. Оставим магию на долю богомолов и черномазых. Кеннет Уильям Дуглас терпеть не мог не только насекомых. Людей с цветом кожи темнее, чем у него, он тоже не любил. Феноменальный рекордсмен поднял плазмострел и предал останки марсианина плазме…

Потом он подумал о черном орехе дерева Ксиги. Как это кстати! Пусть только кто-нибудь из делегатов попробует усомниться в праве рекордсмена на председательское кресло! У Кеннета У. Дугласа хватит силы мысли, чтобы послать этот черный дар судьбы без пересадки прямо в желудок сомневающемуся! А когда он станет председателем, наступит время подумать о наведении порядка в собственном доме, на Земле, где белым стало тесно от засилия желтых и черных. “Боже, почему ты раздаешь бесценный дар паранормальных способностей так несправедливо?! Какие-то ниггеры — и я, Кеннет Уильям Дуглас Первый!!!”

Природа щедро наградила Дугласа, но одного ему не дала. Он не был ясновидцем и не знал, что в этот самый момент к нему в номер поднимается дублер Таки Эта. В отличие от предшественника дублер прекрасно изучил нравы землян, подобных маклеру из Оттавы, ибо работал носильщиком при астровокзале. В руках он держал плазмострел и передвигался при помощи перманентной телепортации. Он меньше всего полагался на веру в провидение, его ойтлике было слабее, чем у Оседлого Магистра, поэтому он больше полагался на плазмострел и собственные глаза, которые сумели разглядеть под крышкой доставленного им к отелю чемодана белый плюмаж. Он пытался перехватить Оседлого Магистра, но разминулся с ним. В противном случае Дуглас не дожил бы до второй попытки…

Племя не могло оставить преступление без наказания — перед гибелью Виртуальный Брат оповестил всех страждущих и дал Абсолютный Совет, как покарать убийцу…

Борис Зеленский …И УМЕРЛИ В ОДИН ДЕНЬ

“— Постойте, ради бога, я не в силах дальше идти! — прозвучал в наушниках шлема голос девушки.

“Нет, — удовлетворенно подумал Кристофер Этвуд, — все-таки она — блондинка”, — и сделал по инерции еще шаг. Потом обернулся и посмотрел на спутницу.

В свадебном скафандре она напоминала сверкающую елочную игрушку, хотя Крис мог дать на отсечение большой палец правой руки, что на десять световых лет вокруг нет ничего даже отдаленно напоминающего рождественскую елку. Все шесть часов, что они тащились по высокогорью после поломки виброхода, жених пытался представить, как выглядит его невеста, но проклятая компания “Брак За Наличные” снабжала шлемы свадебных скафандров непроницаемыми энергетическими шторками, которые откроются только после свершения официального обряда. Только после того, как он, Первожитель Кристофер Этвуд, даст клятву беречь и охранять бесценное сокровище, упакованное в сорок фунтов свадебного оборудования, венчальный компьютер снимет “электронную чадру” и даст возможность новоиспеченному супругу узреть глаза избранницы. Будем надеяться, что они прекрасны.

Девушка присела на плоский валун и сложила руки на коленях. “До чего же беспечны обитатели метрополии! — подумал Первожитель. — Захотелось отдохнуть — тут же села. А если бы это был не камень, а вкусовой бугорок на языке исполинского проглотигра?! Даже я не успел бы ничем помочь!” Не оставляя присущей Первожителям постоянной готовности к неожиданностям, Кристофер позволил себе внимательно рассмотреть будущую жену. Устала, бедняжка. До Индивидуального Купола оставалось всего ничего — часа два хорошего хода. Скорей бы дойти!

— Далеко до дома? — спросила девушка, словно угадав его мысли.

“Нет, пожалуй, за два часа не дойдет — в голосе чувствуется усталость. Значит, до захода не управимся…” — подумал Первожитель, а вслух бодро заявил:

— Уже близко. Мне очень жаль, что виброход сломался. Зимой песчаные штормы бывают редко, и я понадеялся на удачу. Конечно, следовало прилететь за вами на вертолете, но, как на грех, третьего дня снял движок для профилактики, и радиосигнал брачного звездолета застал меня врасплох.

Девушка вздохнула.

Кристофер поспешно добавил:

— Я так долго ждал этого сигнала, а когда он наконец дошел, оказался не на высоте… Вы на меня сердитесь?

— Что толку сердиться, — сказала невеста. — Я сама выбрала этот путь. Вы же знаете, Земля давно перенаселена. Быть шестой или седьмой в гареме преуспевающего торговца подержанными сновидениями или, упаси боже, девушкой по переписке мне бы не хотелось. Кончив школу, я дважды поступала на высшие курсы изменителей Сущности, но либо я невезучая, либо не отмечена талантом… Пробовалась на эмпатическую пригодность — не прошла заключительный тур… Да что там вспоминать! — она махнула рукой. — От подруги узнала, что требуются жены для Первожителеи. Подумала, подумала и подписала контракт. Мне всегда хотелось по1лядеть мир. Не в стереозеркалах, а собственными глазами. А еще это — попытка узнать, чего я стою! Даже если бы для этого мне пришлось проспать в свадебном скафандре целых полгода…

— Да, — согласился Этвуд. — Теперь ваше желание исполнилось. Я тоже удрал с Земли, как только стал совершеннолетним. Завербовался в армию принца Лемиса Крутого и имел честь осаждать Крапчатую Цитадель, оплот его двоюродного дедушки. Ну и заварушка была! По счастью, меня, как видите, не убили, не ранили, не взяли в плен. Удалось дослужиться даже до суперкапрала…

— Надо же! — в голосе спутницы прозвучали нотки удивления, но Этвуд не понял, одобряют его армейскую карьеру под началом Крутого Лемиса или завуалированно иронизируют. В последний раз Первожитель планеты Черная Погибель видел представительниц слабого пола, когда садился в вербовочный звездолет, прошедшие же с того времени годы познанию женской психологии отнюдь не способствовали. Ему было приятней считать, что суперкапрал — почетное и достаточно высокое звание. Тут и до эполетов младшего офицерского состава рукой подать! Если бы он, конечно, не сменил ранец солдата на старательский мешок Первожителя!

— Не верите?! — с горячностью воскликнул Кристофер. — Когда мы войдем в Купол, я первым делом покажу вам армейский аттестат!

— Кристофер Этвуд! — в голосе невесты неожиданно зазвенел металл. — Когда мы придем домой, мы займемся совсем другим делом, нежели любование воинскими документами.

Девушка привстала с камня. Крис хотел помочь ей и протянул было руку, но в этот момент из-за ближайшего бархана на них прыгнула песчаная жаба.

Песчаная жаба не была аналогом земных амфибий. Но ее облик невольно вызывал такие ассоциации, что Пионеры Космоса, не мудрствуя лукаво, назвали этого опасного обитателя Черной Погибели песчаной жабой. Когда на тебя прыгает бородавчатая туша весом в полтонны, с глазами как противотуманные фары виброхода, тут не до тонкостей чужеземной биологии!

Первожитель не один год провел под хмурым небом Погибели и прекрасно знал, что надлежит делать в подобных обстоятельствах: он сделал шаг назад, присел на опорную ног\ и развернулся корпусом навстречу летящей опасности Руки он согнул в локтях, словно собирался вызвать тварь на боксерский поединок. Из левой перчатки он выпустил трассирующую очередь, а с правого предплечья стартовала термитная ракета, рассыпая в воздухе тучу золотистых искр. Когда в наперед вычисленной персональным компьютером точке пространства встретились разрывные пули, ракета и жаба, раздался сухой треск, будто на великане лопнули брезентовые штаны, полыхнула ярко-оранжевая вспышка, и от порождения погибельной фауны осталось одно воспоминание. Все это заняло максимум две десятых секунды. У Этвуда, прошедшего школу осады Крапчатой Цитадели и курсы повышенной выживаемости на Черной Погибели, дипломом в которых были крепкие нервы и меткий глаз, наличествовала отличная реакция и чудный защитный скафандр, снабженный всем необходимым для жизни в одиночку на таких “гостеприимных” планетах, как эта.

— Что это было? — Голос невесты дрожал не столько от страха, сколько от возбуждения.

— Пустяки, — потупился Этвуд, обрызгивая останки песчаной жабы Универсальным Растворителем Органики, дабы понапрасну не привлекать прочих хищников к пиршественному столу. — Обычно здешнее зверье днем не охотится. Это просто какая-то сумасшедшая жаба!

— Не выношу жаб! — передернуло девушку.

— А кто ж их выносит? — искренне удивился Крис. — Пользы от них никакой, даже на бифштекс рубленый не годятся! Одно развлечение — шлепнуть на излете! Других-то развлечений тут не водится!

Он подал девушке руку. Они шли молча. Крис молчал, так как жизнь на Черной Погибели приучила его держать язык за зубами, да и с кем прежде ему было перекинуться словом?! С тех пор, как вступил в силу Закон о Первожителях, закрепляющий за пионером все права и привилегии, никто не мог сесть на его планету без его разрешения, а Первожители в большинстве своем не прибегали к помощи напарников — психологическая несовместимость в прежние времена частенько приводила к трагедиям. Тем не менее наступал момент, когда добровольный отшельник начинал тяготиться затворничеством, и тогда он посылал радиовызов на ближайшую ретрансляционную станцию-спутник, а уже оттуда усиленный во много-много раз сигнал потенциального мужа добирался до филиала компании “Брак За Наличные”…

Девушка молчала, ибо внезапно ощутила себя в безумно опасном мире, где ее жизнь целиком зависела от этого молчаливого типа, от его глазомера и способности палить во все, что шевелится. Боже, быть оторванной от всех прелестей цивилизованной жизни: от радужной дымки стереозеркал, шумного многолюдья на улицах-ущельях вросших друг в друга мегаполисов, от соблазна бесчисленных удовольствий, предоставляемых за символическую плату… Только сейчас она осознала до конца, что пуповина, связывающая ее с родной планетой, перерезана, и пути назад нет. Только вперед, рядом с человеком, который упорно ведет ее к своему очагу…

Спустя час они сделали привал. Девушка совсем выбилась из сил. Чтобы как-то развлечь невесту, Крис снова заговорил с ней. Он узнал, что стандартное имя девицы — Дженнифер, стандартная фамилия — Оуэн, стандартный номер 6225.

— Ничего, Дженни, — Этвуд положил ладонь в металлической перчатке на покатое плечо свадебного скафандра, — скоро у тебя будет настоящая фамилия, а не стандартная!

Высоко над головой плыли черные, как туз пик, тучи, время от времени озаряемые внутренними разрядами. Тусклая монетка местного солнца висела над невысокой грядой, готовясь уступить свое место на небосклоне звездам.

Крис посмотрел на запястье, куда были вмонтированы часы, и гулко хлопнул себя по колену:

— Слушай, Дженни! Совсем забыл!

Он вынул из наружного держателя на левой стороне груди плоский тюбик.

— А это что?

— Профилактическая смазка Смита! — гордо объявил Первожитель таким тоном, словно рекламировал Натуральное Пшеничное Виски, каковое в мизерных количествах производили фермеры на Новом Эдеме и по бешеным ценам поставляли в метрополию, где глоток подобного напитка мог позволить себе только очень состоятельный человек. Этвуд выдавил голубую пасту на ладонь и втер смазку в сочленения своего скафандра. Когда же он попытался проделать подобные манипуляции со свадебным скафандром, Дженни вскочила:

— Но-но, Кристофер Этвуд! Не забывайтесь! Вы еще не сказали Брачную Формулу!

Первожитель засмеялся.

— Я понимаю твое возмущение, Дженни, но на Черной Погибели следует смазывать подвижные части скафандра два раза в сутки — в атмосфере множество микрочастиц кварца. Он проникает в локтевые, шейные и коленные сочленения и может полностью сковать движение. Стой спокойно, иначе через полчаса мне придется взвалить тебя на спину и тащить на горбу. Я так устану, что не смогу приготовить свадебный ужин!

— Неужели мистер Этвуд способен на такой подвиг?

— Тащить на горбу или приготовить ужин?..

— Естественно, я не сомневаюсь в крепости ваших мускулов, а вот как насчет кулинарных способностей?

— У мистера Этвуда, — воскликнул мистер Этвуд, — в доме нет киберкухарки! Мистер Этвуд занимается стряпней сам!

— Представляю, какой кавардак творится на вашей кухне, бедный, одинокий мистер Этвуд! — поцокала языком Дженни, но позволила бедному одинокому мистеру Этвуду втереть в свой свадебный скафандр профилактическую смазку Смита.

— Теперь бедный мистер Этвуд совсем не одинок! — парировал Первожитель и дал легонький шлепок по тому месту свадебного оборудования, которое скрывало часть тела, специально предназначенную природой для шлепания.

Дженнифер не успела обидеться — на них снова напали. Но уже не сверху, как печальной памяти песчаная жаба, а из-под земли, что было для невесты гораздо неожиданнее.

Справа от ее ступни вспучился песчаный горб, от которого во все стороны побежали змеистые трещины. Потом горб раскрылся наподобие бутона и из него выстрелили какие-то узкие плоские ленты, покрытые неисчислимым количеством крючочков и зазубрин. Ленты судорожно извивались, дергались толчками, норовя вцепиться в ноги. Девушка взвизгнула и мигом спряталась за спину Первожителя.

Кристофер Этвуд и здесь оказался достоин своего статуса пионера планеты. Одной рукой он совершал кругообразные движения над эпицентром клокочущего клубка, словно завораживая непонятное чудовище, а из ладони второй резко метнул ловчую сеть, которая плавно опустилась на песчаный горб и сковала движения то ли животного, то ли растения. Ленты еще некоторое время дергались, пытаясь освободиться, потом замерли и только медленно вздымающийся бутон говорил о том, что тварь еще жива.

Этвуд подцепил сеть метательной струной, уперся сапогом в землю и напряг мышцы. Из горба выполз сморщенный комок величиной с голову взрослого человека. Комок слабо подрагивал, превратившись из хищника в добычу.

— Разрешите представить, Деликатесный Корень! — сказал Этвуд и шмякнул сеть с тварью к ногам невесты. Дженнифер отпрянула. — Истинное украшение свадебного стола!

— Эту дрянь можно кушать?

— Еще как! — с энтузиазмом отозвался Первожитель. — Это — самая вкусная “дрянь” на всей Погибели!

— Да, но аппетита оно у меня не вызывает! — усомнились в его заявлении.

— Конечно, планктонный ростбиф или гидропонная курятина смотрится на стандартных тарелках куда привлекательнее! — ядовито отметил Крис. — Но только смотрится! Я никогда не пробовал омаров, но читал про них в старинных фильмокнигах. Готов держать пари на месячное мытье грязной посуды, Деликатесный Корень им не уступит! Кроме того, в нем масса необходимых для человека аминокислот, и если мы хотим, чтобы наше потомство обходилось здесь без скафандров…

— Об этом говорить рано! — отрезала невеста. — Не забывайтесь, Этвуд, в Брачной Формуле есть пункт: если условия жизни супруги не соответствуют среднестатистическому стандарту, она имеет право покинуть дом мужа, не дожидаясь бракоразводного звездолета!

Кристофер сматывал ловчую сеть, делая вид, что не слышит. На самом деле он пытался представить, как можно покинуть Черную Погибель без звездолета. Добычу он приторочил к поясу. “Ничего, попробует — понравится!” — подумал он.

— Дженни, идем быстрее! Скоро солнце сядет, и тогда на охоту выйдут твари поопаснее песчаных жаб и деликатесных корней.

Но беда подстерегала людей с другой стороны. Глаза Этвуда уже различали рубиновый фонарь на приемной мачте Индивидуального Купола, когда девушка внезапно опустилась на одно колено.

— Постойте, Крис! У меня кружится голова…

— Пройдет! — попытался успокоить спутницу Первожитель. — Ты просто забыла, как ходят. Известное дело — полгода в анабиозе. Обычное переутомление.

Дженнифер не ответила. Она качнулась и стала оседать набок. Этвуд хотел поднять ее на ноги, но это ему не удалось. Дженни явно была в обмороке.

— Что с тобой, дорогая?! — Кристофер склонился над ее непроницаемым шлемом.

Девушка застонала.

— Боже, всего миля до дома! — Крис растерялся. Тащить спутницу на спине? Но тогда уйдут драгоценные минуты. Оставить ее здесь и сбегать за лекарством налегке? Но кто даст гарантию, что рядом не бродит гнилоящер или серпокрыл?!

— Мне плохо, Крис! Спаси меня!

— Что с тобой?!

— Я чувствую, кто-то сильно хочет моей смерти!

— Что за чепуха! Кто может хотеть твоей смерти, Дженни? На планете никого нет, кроме меня…

— Это не на планете. Он где-то очень далеко и ему не нравится, что мы вместе… У него Сила, которая заставляет меня мучиться… Мне страшно, Крис!

— Ты просто бредишь, любимая! Это иногда бывает от непривычки к здешним условиям. Потерпи немного, сейчас я донесу тебя до теплой постельки, там ты сможешь отдохнуть…

— Нет, нет! Сила не даст нам добраться до Купола, я знаю!

— Но я — то никакой Силы не ощущаю! Наверное, это больное воображение…

— Сосредоточься, Крис, миленький, и ты тоже услышишь давление этой Силы! Она сгибает меня… О, как страшно!

— Хорошо, я попробую! — Первожитель закрыл веки и усилием воли заставил себя вслушаться в пустоту. Сперва он ничего не видел и не слышал, в напряженных яблоках плавали какие-то амебы, да знакомым звуком работы магнитного плазмомета бухало в ушах кровяное давление. Но вот издали, из невообразимой глубины пространства к нему потянулись липкие щупальца, они норовили добраться до обнаженного мозга, они обволакивали сознание, пытались свести с ума, подавить волю к жизни… Да, это была Сила, и справиться с ней обычному человеку было не под силу. Этвуд попытался сбросить возникшее напряжение, но это ему не удалось…”

Ник Даарби пробежал взглядом незавершенную строку машинописи, поднялся из-за письменного стола, разгладил кулаками постанывающую поясницу и направил свои стопы в мягких тапочках в сторону кухни. После наступления полуночи его любимый организм настоятельно требовал очередной порции кофеина. Без этого мозг Даарби начинал бастовать. А подобное допускать было никак нельзя. Самое творческое время приходилось на ночь, именно тогда его окатывал “трепетный поток божественного откровения”, как иронически называла состояние зуда на кончиках пальцев, нежно ласкающих клавиши пишущей машинки, бывшая жена. Кофе прояснял фабулу, оттачивал стиль и почти справлялся с грамматическими ошибками. Вот и теперь нечего было думать, что без кофе он управится с концовкой очередного фантастического рассказа. Ник зашел, что называется, в тупик. Он не мог придумать, что же делать дальше с героями… А время поджимает. Завтра, вернее уже сегодня, в семь часов утра посыльный из редакции журнала “Удивительные Миры Воображения” (УМВ) должен вынуть из абонентного ящика пакет с написанной через два интервала рукописью… Старина Стюарт терпеть не может, когда его авторы не укладываются в срок…

Здесь Ник Даарби позволил себе ухмыльнуться — все-таки он уел редактора! Хотелось бы посмотреть, какое выражение будет на его толстой физиономии, когда он прочтет о Натуральном Пшеничном Виски! В последний раз, когда Стюарт пригласил Ника в придорожный ресторанчик, он расщедрился максимум на мексиканскую кактусовую водку “текилу”, жлоб!

Фантаст зажег газовую горелку, достал из встроенного шкафчика жестянку с улыбающимся львенком на этикетке, отсыпал в турку две столовые ложки с верхом заранее смолотых зерен, залил их водой, добавил щепотку соли и поставил посудину на бледный огонек. Все это проделывалось автоматически, по раз и навсегда заведенному порядку, а тем временем мозг генерировал десятки версий дальнейших событий в рассказе.

Даарби любил ночные часы. Хорошо работается, пальцы порхают по клавиатуре, как у пианиста-виртуоза, никто не отвлекает. Правда, после ухода Элис его и днем некому отвлекать. Один в квартире, как и его герой в незавершенном рассказе. Но герою осталось жить считанные страницы. Сперва покончим с девицей, потом примемся за Первожителя. Стюарт довольно прозрачно намекнул — публике перестал нравиться хэппи энд. Ладно, намек принят! Я такое напишу, ого-го! Вот только соображу, как с ним поступит Сила.

Задумавшись, Даарби чуть было не пропустил момент закипания. Турка покрылась шапкой пены, но писатель резво сорвал латунный сосуд с конфорки. Обжигая пальцы, перелил содержимое в чашку тонкого фарфора и вернулся в кабинет, освещенный настольной лампой. Очки он оставил на столе у пишущей машинки и сослепу не разглядел, что на его рабочем месте, спиной к нему, восседает незнакомец.

— Что вы потеряли за моим столом? — не теряя присутствия духа, спросил Ник (все ценное из квартиры Элис забрала с собой).

Вместо ответа незнакомец пробарабанил одним пальцем по клавиатуре. Звук был такой, словно он печатал в железных перчатках.

Подобного надругательства над собственным творением Даарби перенести не мог. Портить почти законченный шедевр?!

Он подошел к незнакомцу и постучал согнутым пальцем по его плечу.

— Простите, вам не кажется, что неприкосновенность жилища гарантируется Конституцией?

От незнакомца исходил странный запах. Даарби пришло в голову, что именно так могла пахнуть профилактическая смазка Смита, если ее создадут когда-нибудь на самом деле!

Незнакомец повернул голову, и Ник выронил чашку из разом ослабевшей длани. На голове непрошенного визитера был шлем черного цвета, с феррогласового забрала падал на стену размазанный блик.

Пришелец развернулся на крутящемся стуле, вытянул указательный палец и всадил разрывную пулю прямо в грудь фантасту.

“Боже мой, Этвуду удалось сбросить давление Силы!” — с немалым удивлением подумал Ник Даарби, и потолок рухнул ему на голову…

— Сдается мне, — сказал убийца, — термитная ракета наделала бы здесь грохоту!

Он встал. Окропил труп Универсальным Растворителем Органики. Дождался, пока следы пребывания писателя на этом свете окончательно исчезнут. Вынул последний лист из каретки. Аккуратно собрал остальные листы. Вложил рукопись в редакционный пакет с наклейкой “УМВ” и вышел из комнаты…

“— Тебе стало лучше, дорогая?

— Да, я в состоянии дойти сама.

Крис тем не менее обнял невесту за талию и помог ей войти в тамбур. Индивидуальный Купол встретил ее бравурной музыкой, праздничной иллюминацией и застарелыми запахами холостяцкого жилища.

— Милый, скажи скорей Брачную Формулу, и этот гадкий компьютер наконец позволит сбросить эту противную сбрую. Я так намучилась…”

— Сколько можно повторять этому олуху — подобная пошлятина лишит журнал последних подписчиков! — Джон Стюарт, лысый, толстый, имеющий привычку плеваться при разговоре, когда его рот не занят сигарой, мужчина в возрасте сразу за шестьдесят, прикусил окурок “гаваны” и швырнул корректорский карандаш на пол. — Если поганец Даарби не желает выполнять моих требований, пусть пеняет на себя! Я разорву контракт к чертовой матери, пусть даже меня заставят выплатить ему неустойку!

Он сорвал телефонную трубку с вмонтированным списком авторов журнала и ткнул индекс презренного фантаста. В наушнике подозрительно долго слышались протяжные гудки.

— Дрыхнет, скотина! — еще пуще завелся редактор. — Ничего, я сам исправлю его паскудную концовку, пусть выставляет претензию в бюро Охраны Авторских Прав!

Стюарт с трудом наклонился через мешающий подобным гимнастическим упражнениям живот и кряхтя подобрал карандаш. Потом поставил жирный крест на последней странице последнего фантастического опуса Ника Даарби.

— Так и только так, отсюда пойдет следующим образом:

“…но Сила не сдалась, она сделала только маленькую передышку! Дженнифер опять скрутило, и она забилась на брачном ложе, как пойманный в ловчую сеть Деликатесный Корень…”

Редактор Джон Стюарт, который в реальной жизни и мухи не обидит, не успел лишить жизни миссис Дженнифер Этвуд из рассказа Никлауса Даарби. На его короткопалую лапу, покрытую рыжими жесткими волосами, легла металлическая ладонь, прижав карандаш к столу. Стюарт захлебнулся слюной от такой наглости. Он оторвал взгляд от текста, желая разглядеть нахала, осмелившегося без спроса проникнуть в святая святых “УМВ” — кабинет главного редактора. Но увидел только смутную тень ловчей паутины. Через мгновение парализующая снасть сковала его движения.

— Прощай, незадачливый породитель Силы! — сказал Кристофер Этвуд вместо эпитафии и проделал с останками редактора те же манипуляции, что и с телом Даарби.

Потом Первожитель Черной Погибели нашел на редакторском столе чистый лист бумаги и перенес на него свой текст последней страницы фантастического рассказа — один к одному, тем самым корректорским карандашом, за который цеплялся перед смертью покойный редактор.

— И чем им не угодила концовка, ума не приложу! — сказал он и с выражением прочитал заключительную фразу:

“…они жили и трудились на планете долго и счастливо и умерли в один день”.

Борис Зеленский ДАР БЕСЦЕННЫЙ

Стойбище камарисков располагалось за Дикой Пустошью, в уютной речной долине между отрогами зубчатых скал, и близость к полюсу хранила его от назойливости непрошенных гостей. Сезон Дождей не завершился, но на несколько дней выдалась солнечная погода. Ничто, казалось, не предвещало странных событий, вошедших впоследствии в Книгу Памяти, которую ткали паучки-летописцы, понимающие человеческий голос. Содержание этой Книги наговаривалось жрецами на протяжение многих поколений, с тех пор, как божественная дева Чегана явила свою милость и одарила племя звуковой речью и паучьей письменностью. До принятия подарка Чеганы камариски изъяснялись сугубо жестами да нехитрым набором односложных междометий — этого вполне хватало для сбора съедобных кореньев и охоты на смутангов. Только с приходом членораздельной речи племя оценило все прелести звуковой коммуникации, будь то пылкое признание в любви, бурные дебаты накануне весенних выборов вождя на альтернативной основе, ритуальное общение с Духами отошедших предков или сказительное мастерство Старейшин. Поистине бесценен был дар девы Чеганы — дар общения и понимания между людьми…

В то памятное утро любители погреться выставили на солнышко впалые животы. Малыши возились в лазурной тине, тщетно пытаясь вытащить на берег ленивого ручного солима. Визг потревожил Старейшину с летним именем Эстроних, и он, приподнявшись с подстилки из сушеных листьев дерева зиглу, погрозил мелюзге крючковатым пальцем. На душе патриарха было спокойно: год выдался отменный — смутанги жирели на пастбищах, косяки радужных рыб прошли на икрометание, ветви деревьев зиглу сгибались под тяжестью орехов.

Ниже по течению реки женщины племени устроили постирушку, попутно перемывая кости вождю, который в преддверии приближающихся холодов разрешил мужчинам сварить напиток по имени “огненное пойло”.

Сам вождь, чье летнее имя было Моготовак, представительный мужчина в расцвете лет и политической карьеры, в хижине жреца с летним именем Дагопель предавался азартной игре по имени “три лопатки”. Хозяин дома никак не мог ухватить за хвост ускользающую птицу удачи и пытался передернуть кость. Сделать это незаметно под недремлющим оком Моготовака не удавалось: вождь в ранней юности успел поработать на строительстве Космопорта и весьма поднаторел в подобного рода игрищах. По правде говоря, именно Моготовак научил мужчин племени перераспределять материальные блага путем метания лопатки смутанга. И когда его битка в третий раз подряд легла на горсть меновых единиц, известных на планете под названием “сердиток”, ибо на каждой из монет был вычеканен профиль грозного на вид Большого Человека, игра была сделана — Дагопель продулся в пух и прах.

— Что, — ехидно спросил вождь, — не помогли тебе Духи Везенья? Али прогневил их чем?

Пока Дагопель подыскивал достойный ответ, в хижину всунулась белобрысая головенка одного из многочисленных внуков жреца.

— Дед, — сказал малец, — сторожевые воины просили передать: по охотничьей тропе приближается Большой Человек!

— Один? — усомнился жрец.

— Про других ничего не говорили, — ответил внук. В разговор вступил вождь.

— Оповести Старейшин! Пусть соберутся на площади! — приказал Моготовак огольцу и легонько щелкнул его в лоб.

Головенка исчезла.

Новость была достойна внимания. Большие Люди селились поблизости от Космопорта, и большинство камарисков с ними никогда не встречалось. Для них название “Большой Человек” значило не больше, чем мифический семиглавый солим. Но не для Моготовака! Память вождя отождествляла это понятие с событиями далекой юности. Некоторые из них были приятными, некоторые — не очень: энергичная речь прораба, бесконечная шеренга бетонных столбов, ощущение разбитости во всех членах, бодрящая влага в прозрачных узкогорлых сосудах, ритмичная музыка, плавающая под потолком, запахи пота и промасленной ветоши, грохочущий зверь со стальным жалом, теплые ладони Большой Женщины…

Глава племени очнулся от наваждения. Череда воспоминаний подвела его к решению. Что ж, Моготовак встретит Большого Человека, как подобает настоящему вождю. Он вышел из хижины, гордо распрямив спину. За ним бочком выскользнул Дагопель. Втайне жрец надеялся, что его партнер, занятый большой политикой, забудет про свой последний удачный бросок.

На площади в центре стойбища собрались все: воины, женщины, старики, дети. Старейшины расположились отдельно.

Моготовак прошел к тому месту, откуда брала свое начало охотничья тропа. Старейшины почтительно расступились — тот, кто знает Больших Людей, должен быть впереди племени. Прошло немного времени и Большой Человек вступил на площадь, представ перед племенем во всей красе. Даже рослый по меркам камарисков Моготовак был ему по грудь, что уж говорить про остальных! Одно имя чего стоит — Большой Человек! И Большой Человек оправдывал это имя: лицо его казалось вырубленным из железной коры дерева зиглу, плечи выдержали бы тяжесть матерого смутанга-трехлетки, а ноги… Такие ноги отмерят путь от Космопорта до стойбища в три раза быстрее, чем опорно-двигательный аппарат самого резвого скорохода племени!

Пришелец остановился, достал из заплечного мешка круглую штуковину, похожую на чучело птицы-шар, и надел на голову.

— Здравствуйте, люди! — сказал он на языке камарисков, да так громко, что многие присели от страха. — Меня зовут Гримобучча, я — Любитель Слов!

Толпа замерла. Моготовак, единогласно выбираемый народом несколько сезонов кряду, не оставлял соперникам надежд занять пост вождя во многом благодаря умению принимать верное решение в самый ответственный момент. Такой момент наступил. Вождь отважно шагнул навстречу Большому Человеку, хотя и он был поражен силой голоса Гримобуччи.

— Здравствуй, Большой Человек по имени Гримобучча! Я, вождь по имени Моготовак, приветствую тебя в стойбище камарисков! Мое племя тоже приветствует тебя! Да не будет Льющейся с Небес Воды, пока ты гостишь у нас! Зачем ты пришел?

— Я пришел к камарискам как друг, — ответил Большой Человек, и племя успокоилось. Слово Большого Человека — большое слово.

Гримобучча приблизился к вождю на расстояние вытянутой руки. Одна его ладонь пожала ладонь Моготовака, а другая осторожно легла камариску на плечо. Предводитель племени, сохраняя достоинство, в свою очередь осторожно потряс ладонь Гримобуччи.

Народ возликовал. Мир и взаимопонимание между высокими договаривающимися сторонами были установлены.

Затем, следуя дипломатическому протоколу, унаследованному от Духов отошедших предков, каждый камариск был представлен под своим летним именем Большому Человеку. Официальная церемония затянулась до ужина — племя переживало в правление Моготовака демографический взрыв.

Праздничное угощение удалось на славу. Кроме повседневных маринованных орехов и вяленого смутанга на стол были поданы: копченый солим, фаршированные бутоны дерева зиглу, сонная черепаха, три разновидности червей и одна — бубны, но не простой, а козырной. Вместительные кувшины с “огненным пойлом” достойно венчали пиршество.

Гримобучча отведал всего понемногу, за исключением сонной черепахи, которую чуть погодя унесли, так и не разбудив. Особенно пришлось ему по вкусу “огненное пойло”.

— Черт побери, да эта штука позабористее натурального скотч-виски! — воскликнул Большой Человек после того, как первая порция миновала его миндалины.

Моготовак многозначительно подмигнул сидящему напротив жрецу. Дагопель понимающе хрюкнул: еще одно имя для достойного напитка — скотч-виски — юркнуло ему в память, чтобы позднее стать запечатленным в Книге.

Сгустились сумерки. Воины разожгли костер. Самые стройные девушки станцевали Нерест Радужной Рыбы, но это экстатическое действо не потрясло Большого Человека, как того ожидал вождь.

— Моготовак, друж-ик… — ще, — заикаясь, сказал Гри-мобучча, когда девушки завершили танец, — это правда, что ваше… э… племя… слав-ик… — тся э… как это, сказ-ик… — телями?

— Да, — внушительно произнес вождь, — Старейшины знают толк в украшениях изреченной мысли!

Моготовак гордился сказительным искусством соплеменников и утвердился в этом еще больше, услышав вопрос пришельца. Подумать только, слава стойбищенских златоустов докатилась и до Больших Людей!

Что ж, товар следовало показать лицом, и Моготовак дал знак начинать. Первым в круг вошел Старейшина с летним именем Усколий.

Все, даже те, кто не впервой слышал рассказ о могучих сыновьях Отца Облаков и их достославных деяниях, затаили дыхание и очнулись только тогда, когда Усколия сменил Старейшина, которого по-летнему звали Зузур. Чутко следило племя за плавной речью Старейшины о Незапятнанной рубашке вождя Шестипалых. Камариски каждое новое приключение хитроумного мужа встречали бурным ликованием, а когда рубашка сказала, что настала пора прощаться ей со своим хозяином, кто-то из женщин не выдержал и дал волю светлой печали. На нее шикнули, и Дагопель завел притчу о пустыннике и семиглавом солиме.

Как всякий хороший рассказчик, он, фиксируя внимание слушателей на незначительных деталях и мастерски подражая голосам героев повествования, полностью завладел аудиторией. Внимающим казалось, что они видят перед собой не сморщенного седого старичка, а легендарное семиглавое чудище, задающее каверзные вопросы пустыннику-мечтателю, или самого пустынника, чье поведение с каждым правильным ответом становилось все более уверенным и целенаправленным. Вот уже храбрый юноша Диктует волю посрамленному исчадию темных сил, вот он посылает солима за сказочными сокровищами и снисходительно принимает подношения…

— …и изрек пустынник: “Отныне ты будешь пригонять в наши сети радужных рыб из Страны Заката — это и наказание тебе, и служба тебе, и награда тебе!” И взмолился солим, запричитал, задрав головы к бледным звездам: “Не могу ослушаться тебя, повелитель, но и служить тебе не в силах — преследует меня Дух-Близнец и намерен преследовать до тех пор, пока не просохнет слизь с моих лап, пока не затвердеют следы в лазурной тине, ибо желает воссоединить свою суть с моей ипостасью!” Усмехнулся пустынник: “Есть надежное средство против Духа-Близнеца и отринет оно его замысел!” “Какое?” — простонал солим, уверовав в пустынника более, чем в самого себя. “Всякий Дух любит держаться близ открытого огня, и хвои Близнец — не исключение! ЕСЛИ ЗАМАНИТЬ ДУХА В ПЛАМЯ, ЧАРЫ РАЗВЕЮТСЯ!” И задумалось чудище, пригорюнилось — не полезет призрак в огонь, как ни упрашивай. Вдруг как завопит о семь глоток истошно: “Чую его, приближается!” Прыг в костер! Опалил себе лапы, и Просохла слизь. Прижег головешками отпечатки следов — затвердела лазурная тина. Сгинул Дух-Близнец, растворился в ночной синеве, с дымом суть смешал, а не с ипостасью солимовой! Так пустынник посрамил зло. Прошло много зим, отошел к Духам предков хитроумный камариск, но не забылись его подвиги, и, если радужная рыба трепещет плавниками, когда ее достают из рыбачьей сети, знайте! — она передает привет от семиглавого солима, отпущенного в Страну Заката!

Гримобуччу притча привела в восторг. Он вскакивал, бормотал непонятные слова “лингвистический заповедник”, “новоявленный Гомер”, “песнь Оссиана”, а когда сказание подошло к завершению, водрузил на шею жрецу сверкающее ожерелье и крепко обнял. Он еще долго пытался уговорить Дагопеля повторить притчу, предлагая разные диковины из мира Больших Людей, но старик был непреклонен. Как всем камарискам, ему было присуще чувство меры. Дважды за вечер рассказывать одну и ту же историю его не смогла бы заставить даже великая дева Чегана.

Убедившись в тщетности своих намерений, Большой Человек воздал должное содержимому всех по очереди кувшинов. К полночи он угомонился и пристроился спать прямо у догорающего костра. Сколько его ни тормошили, он только мычал и ревел, как самец смутанга в период гона. И когда Моготовак убедился, что сон гостя крепок, он позвал Старейшин на совещательную лужайку. Место это называлось так потому, что и парламент, и церковь камарисков обладали правом только совещательного голоса. Окончательное решение оставалось за вождем.

— Отцы племени, друзья мои! — сказал он, когда собрались все. — Разговор предстоит долгий. В стойбище пришел Большой Человек, и мне неведомо, хорошо это или плохо? Когда мне было столько зим, сколько теперь моему младшему сыну, я отправился повидать иные земли. Так уж случилось, вы знаете, что мне пришлось пожить среди сородичей Гримобуччи. Они знают и умеют многое, и я многому от них научился, но до сих пор я не в силах ответить: пользу или вред принесло это камарискам? Судите сами: наши девушки стали носить украшения, и воины охотно берут их в жены…

Старейшины признали, что это — хорошо!

— …про бусы и серьги я узнал от Большой Женщины. Наши рыбаки ловят жирных солимов стальными, а не костяными крючками. Наши жены коптят рыбу, подвешивая на тех же стальных крючках за жабры. Когда не ладится охота на смутангов, мы обходимся рыбой. Камариски забыли как урчит Дух Пустого Брюха. Стальные крючки я принес из Большого Мира…

Старейшины согласились, что и, это — на пользу племени.

— …наши жены научились делать одежду чистой в скользкой воде, красить волосы в цвет талого снега и хранить пищу свежей, посыпая соленым порошком. Скользкую воду, краситель и соленый порошок я купил у Большого Человека по имени Инграм. У него же я раздобыл секрет, как варить “огненное пойло”. Длинные прежде зимние вечера, когда от тоски хочется выть на каждую из четырех лун, перестали быть длинными. Когда тебя посещает Дух Горящего Нутра, лица женщин становятся прекрасными, а речи мужчин — мудрыми…

Старейшина, который летом откликался на имя Белаксай, не выдержал. Он гортанно прокричал: “Слава Моготоваку!”

Остальные его дружно поддержали.

Дав эмоциям утихнуть, вождь продолжил:

— …все было бы славно, да напиток Настоящих Мужчин не всегда по нраву нашим женам…

Кривой на один глаз Усколий согласно кивнул — его благоверная частенько мылила ему холку за чрезмерное пристрастие к вышеупомянутому напитку.

— …а возьмем современную молодежь! Она совершенно отбилась от рук! Перестала чтить стариков, не желает заглядывать в Книгу, не советуется с Духами отошедших предков, узнав, что за горизонтом живут иначе! Вы помните, две зимы назад несколько юношей ушли в Космопорт якобы за стальными крючками и не думают возвращаться. Хуже всего, что их примеру собираются последовать другие. Если так пойдет дальше, скоро некому будет охотиться и рыбачить…

Старейшины вздохнули — перспектива их не радовала.

— Хвала Духам, юноши поклялись никому не показывать место нашего стойбища! — воскликнул самый молодой из Старейшин с летним именем Кандога.

— …приход Гримобуччи изменил все — теперь Большие Люди знают, где мы живем. Дайте срок, они приедут на железных смутангах, у которых вместо ног широкие ленты. Они сманят наших юношей, испортят нравы наших девушек. Камариски станут ленивыми, как солим из Лазурной заводи, и захотят жить на подачки. Старики отойдут к Духам предков, а молодые будут слушать чужую музыку и перестанут говорить на языке великой девы!

— Гримобучча назвался другом камарисков, и я ему верю, — возвысил голос Эстроних. — Большой Человек сказал, что любит слова, а не наших девушек и юношей. А слова — это только звуки, выходящие изо рта, “сердиток” за них никто не даст!

Забегая чуть вперед, следует сказать: дальнейшие события показали, что старейший из Старейшин заблуждался. Но остальные этого не знали и не вняли предостережению вождя. Кандога высказался даже в том смысле, что диковины из мешка Большого Человека способны изменить уклад жизни сильнее, чем стальные крючки, соленый порошок и дамская бижутерия вместе взятые. Вопрос только в том, захочет ли пришелец торговать с камарисками?

Попросил слова Дагопель.

— Конечно, заставить мы его не сумеем — Гримобучча силен, как целое стадо смутангов. Его объятья душат крепче, чем силки лучшего птицелова племени Яггера! Его взор исторгает яркий огонь желания, и Духи мне подсказывают, что этим можно воспользоваться. Мы предложим ему все, чем богато племя: целебный солимий жир, рога смутанга, покрытые резьбой, застывшие слезы девы Чеганы, которые иногда прячутся в раковинах. Если он отвергнет это, что ж, я готов еще раз поведать притчу о семиглавом!

Жрец приложил руку к ожерелью и закрыл глаза.

— Притча — это хорошо, — задумчиво промолвил Мо-готовак, — за притчу он тебе еще одни бусы навесит! Или зеркальце, как дикарю, всучит!

Он был раздражен и не скрывал этого. Но вождь не был бы вождем, если бы не умел держать себя в руках.

— Наверное, вы все правы, — сказал он, подводя черту под прениями. — Гримобучча не сделал пока ничего дурного. Пусть живет в стойбище, торгует, если захочет, а наступят холода — уйдет сам.

Старейшины покинули лужайку на рассвете, приняв соразмерное важности принятого решения количество “огненного пойла”.

Моготовак проснулся, когда полдень перестал быть таковым добрых полдня. Нещадно гудела голова, словно ее использовали вместо сигнального барабана Духи Грозы. Вождь ощупью отыскал подле себя законную супругу и сообщил слабым голосом:

— Жена, пить хочу. Принеси эту…

Он напрочь забыл название похлебки, что обычно помогала преодолеть недомогание после совещательной лужайки.

Жена, сонно покачиваясь на тоненьких ножках, помотала головой, приходя в себя. Жена вождя любила поспать и, в отличие от прочих жен, ей это часто удавалось. Тем не менее просьбу мужа выполнила с похвальной быстротой. Прожив вместе не один десяток зим, она угадывала желания супруга с полуслова:

— На, выпей эту…

Моготовак подумал было, что жена тоже не помнит название этой…, но мысль унеслась куда-то далеко-далеко, стоило поднести к пересохшим губам глиняную плошку.

В мозгах прояснилось, и вождь на четвереньках выполз из хижины. Младший отпрыск возился в строительной яме, перепачканный с головы до ног. Он заметил отца и радостно поделился:

— Гляди, батя, сколько “сердиток” отвалил Большой Человек!

Действительно, в руке у него было несколько блестящих кружочков.

— Просто так дал? — удивился Моготовак. Неужели он ошибался в отношении Гримобуччи?

— Как же, хапси прекана!

О, Духи! Как же испорчены нравы подрастающего поколения! Уж ежели всякие сопливцы в повседневной речи стали употреблять духомерзкие ругательства, до чего же вскорости докатится племя?!

Вождь с оттяжкой припечатал ладонь ниже спины духохульника. Сын взревел басом и, размазывая слезы по грязным щекам, стал оправдываться:

— Большой Человек все утро жаждой маялся. Я сбегал домой, отлил из кувшина то, что ты пьешь, когда голова болит. Он выпил и спросил, как это называется. Я сказал. Он дал мне “сердитку”. Пацаны перестали смеяться и за этой… побежали! Все.

— А остальные “сердитки” откуда?

— Я много названий ему сказал, все, что спрашивал.

— Ишь ты, оказия. Эта… ему понравилась. Эта… всем нравится, когда лишнего переберут.

А про себя Моготовак подумал: “Что-то здесь нечисто. Сын не говорит название похлебки. А ведь у него память молодая, не дырявая, не то, что у меня или матери…”

Странно. Задарма сыплет “сердитками”… Стоит на такое посмотреть.

Вождь с трудом поднялся, почистил колени и обратил свой взор в сторону площади. Гримобучча сидел на мешке. Вокруг него толпились камариски.

Моготовак окликнул шедшего навстречу Белаксая:

— Что это с народом?

— Большой Человек дает деньги. Скажешь в зеленый ящик что-нибудь, получаешь “сердитку”. А диковинами торговать не желает, мурлыш слатаций!

Ругательство соскочило с уст Белаксая, будто каждый день этим занималось. Моготовак сделал вид, что не заметил оплошности Старейшины.

— Ты не подскажешь, как зовется похлебка, от которой по утрам голова свежеет?

Старейшина покачал головой.

— Не подскажу. Да я эту… и не пользую в качестве. Мне больше дымящийся стебель помогает!

“Хм, надо будет попробовать стебель”, — подумал вождь. Подойти к Гримобучче он не решился, присел на лежащее бревно дерева зиглу и уставился на заводь с лазурной тиной.

Всегда в погожий день забитая мелюзгой, нынче она выглядела угрюмой и пустынной. Наверняка малыши не отстают от взрослых и крутятся рядом с зеленым ящиком, наперебой выкладывая названия…

Вечером у входа в хижину он наткнулся на жреца. Тот сидел, по-солимьи скрестив ноги. Рядом лежала тканая Книга Памяти.

Это было невероятно: Дагопель достал Книгу из капища! Вопиющее нарушение заветов отошедших предков! Да он просто чмокнутый! Иногда такое случалось с камарисками, прогневившими чем-нибудь Матерь Полуночи. Она приходила неслышно во тьме и припечатывала уста ко лбу несчастного.

Потрясенный, Моготовак опустился рядом. Но нет! Ничего, кроме морщин, на лбу Дагопеля не выделялось. Жрец раскрыл Книгу и ткнул пальцем наугад.

О, Духи! На месте радующей глаз каллиграфической паутины, повествующей о самых значительных событиях в жизни камарисков, зияли безобразные пустоты. Бедные паучки-летописцы суетились, латая дыры и сращивая мохнатые обрывки. Книга была безнадежно осквернена и, самое поразительное, осквернение это продолжалось! На глазах Моготовака лопнули и разошлись радиальные нити, только что бывшие целыми!

Дагопель всхлипнул и вдруг завыл на щербатый лик Третьей Луны, как будто специально выглянувший в просвет между тучами:

— У-ууу! Мурлыш слатаций, вздрюченный у выкосты тышлензая! Грестер квабнутый, пынтышлак стюдлый, базла видноватая!

Если бы Моготовак услышал такие непотребства вчера, не миновать нечестивцу позорного купания в заводи, но тут и сам он, того не ожидая, вдруг выпалил:

— Хапси пруна прекана!

Ни одно из обыденных слов не сохранилось в памяти, и это было ужасно. Словать вождя был пуст, как кувшин после возлияния. Впрочем, нет, из подсознания выплывали все запрещенные в обиходном языке понятия. Ругательства сновали в мозгу, как эти… почуявшие этот…

— Грестер нужно пынтышлать! — только и сказал Моготовак.

Как ни странно, Дагопель уловил смысл и исчез в темноте. Через некоторое время Старейшины собрались в известном месте и в известном составе.

На лужайке они обращались друг к другу по-земному — летние имена запропастились туда же, куда и остальные слова. Племя переходило на зимнее имя всегда по окончании Сезона Дождей — вмешательство злых чар нарушило традицию.

Объясняясь преимущественно на пальцах и подкрепляя доводы сочными выражениями, все сошлись на том, что зеленый ящик Большого Человека не очередная диковина, а могучий Дух. Дух пожирает слова, и Гримобучча до отвала накормил его речью камарисков. За пригоршню “сердиток” он умудрился скупить бесценный дар девы Чеганы, оставив племени для общения одну только неприличность, известное дело, никому из камарисков не придет в голову ругаться в присутствии чужеземца!

Долго придумывали Старейшины, как вернуть отнятое сокровище. У сколий, а по-зимнему Вьюж, предложил “затышлять” Гримобуччу во сне. Лучший птицелов Яггер, звавшийся теперь Тымпой, изобразил силками достаточно красноречивую картину, а бывший Белаксай, ныне Чагеш, сказал просто: “Ставраного Гримобуччу в стыпню!”

Но ни одно из предложений не решало главной проблемы — проблемы зеленого ящика.

И тут снизошло откровение на жреца. Он вдохновенно сыграл пантомиму, напомнив финал своей притчи. Постепенно до каждого дошел смысл последней фразы пустынника: “ЕСЛИ ЗАМАНИТЬ ДУХА В ПЛАМЯ, ЧАРЫ РАЗВЕЮТСЯ!”

Гримобучча открыл глаза в прекрасном расположении духа. Ему приснилось, что Ректор-Консул жмет ему руку, обещает увеличить субсидии и материально-техническую оснащенность…

Сновидение растворилось в утренней прохладе, а Большой Человек сообразил, что в стойбище непривычно тихо. Никто не пытается обменять лексикон на эквивалент в твердой валюте. Правда, и менять-то фактически нечего — по подсчетам, почти весь активный словарь племени перекочевал на мнемоленты.

Он приподнялся на локте и увидел кострище с обугленными остатками мнемофона. Кассеты с мнемолентами расплавились и походили на червей, которыми его потчевали позавчера. Слава Богу, одна из кассет осталась неповрежденной. Индикатор записи светился красным, значит, кассета продолжает хранить духовные богатства аборигенов.

Если бы Любитель Чужих Слов знал, какие духовные богатства содержит эта мнемолента! Перед тем, как развести костер, Старейшины, озабоченные чистотой лексикона молодых камарисков, позволили Пожирателю стереть из их памяти все духомерзкие выражения, снабженные комментариями Моготовака на непечатном языке Больших Людей…

Гримобучча не стал надевать лингошлем. И так все было понятно — камариски перехитрили землянина. Племя покинуло стойбище, предварительно швырнув в огонь аппаратуру. Мнемозапись не переносит высокой температуры, и ленты отдали назад все, что похитили…

— Прощай, премиальные! — сказал Гримобучча и забросил мешок на спину. Под ним обнаружились монеты, ожерелье и пузатый кувшин с этой… замечательной штукой.

Гримобучча промочил горло, окинул оценивающим взглядом брошенные хижины и достал из кармана психокамеру — последнюю новинку РЕАЛЬНОГО КИНО.

Пяти минут хватило, чтобы окружающий пейзаж исчез из реальности и перешел на пленку, будто никогда не существовало ни стойбища, ни заводи с лазурной тиной, ни тропы, по которой Гримобучча пришел к камарискам.

Любовь Лукина, Евгений Лукин СИЛА ДЕЙСТВИЯ РАВНА…

— А ну попробуй обзови меня еще раз козой! — потребовала с порога Ираида. — Обзови, ну!

Степан внимательно посмотрел на нее и отложил газету.

Встал. Обогнув жену, вышел в коридор — проверить, не привела ли свидетелей. В коридоре было пусто, и Степан тем же маршрутом вернулся к дивану. Лег. Отгородился газетой.

— Коза и есть!..

Газета разорвалась сверху вниз на две половинки. Степан отложил обрывки и снова встал. Ираида не попятилась.

— Выбрали, что ль, куда? — хмуро спросил Степан.

— А-а! — торжествующе сказала Ираида. — Испугался? Вот запульну в Каракумы — узнаешь тогда козу!

— Куда хоть выбрали-то? — еще мрачнее спросил он.

— А никуда! — с вызовом бросила Ираида и села, держа позвоночник параллельно спинке стула. Глаза — надменные. — Телекинетик я!

— Килети… — попытался повторить за ней Степан и не смог.

— На весь город — четыре телекинетика! — в упоении объявила Ираида. — А я из них — самая способная! К нам сегодня на работу ученые приходили: всех проверяли, даже уборщицу! Ни у кого больше не получается — только у меня! С обеда в лабораторию забрали, упражнения показали… развивающие… Вы, говорят, можете оперировать десятками килограммов… Как раз хватит, чтоб тебя приподнять да опустить!

— Это как? — начиная тревожиться, спросил Степан.

— А так! — И Ираида, раздув ноздри, страстно уставилась на лежащую посреди стола вскрытую пачку “Родопи”. Пачка шевельнулась. Из нее сама собой выползла сигарета, вспорхнула и направилась по воздуху к остолбеневшему Степану. Он машинально открыл рот, но сигарета ловко сманеврировала и вставилась ему фильтром в ноздрю.

— Вот так! — ликующе повторила Ираида.

Степан закрыл рот, вынул из носа сигарету и швырнул об пол. Двинулся, набычась, к жене, но был остановлен мыслью о десятках килограммов, которыми она теперь может оперировать…

В лаборатории Степану не понравилось — там, например, стоял бильярдный стол, на котором тускло блестел один-единственный шар. Еще на столе лежала стопка машинописных листов, а над ними склонялась чья-то лысина — вся в синяках, как от медицинских банок.

— Так это вы тут людей фокусам учите? — спросил Степан.

— Минутку… — отозвался лысый и, отчеркнув ногтем строчку, вскинул голову.

— Вы глубоко ошибаетесь, — важно проговорил он, выходя из-за бильярда. — Телекинез — это отнюдь не фокусы. Это, выражаясь популярно, способность перемещать предметы, не прикасаясь к ним.

— Знаю, — сказал Степан. — Видел. Тут у вас сегодня жена моя была, Ираида…

Лысый так и подскочил.

— Вы — Щекатуров? Степан… э-э-э…

— Тимофеевич, — сказал Степан. — Я насчет Ираиды…

— Вы теперь, Степан Тимофеевич, берегите свою жену! — с чувством перебил его лысый и схватил за руки. — Феномен она у вас! Вы не поверите: вот этот самый бильярдный шар — покатила с первой попытки! И это что! Она его еще потом приподняла!..

— И опустила? — мрачно осведомился Степан, косясь на испятнанную синяками лысину.

— Что? Ну разумеется!.. А вы, простите, где работаете?

Степан сказал.

— А-а… — понимающе покивал лысый. — До вашего предприятия мы еще не добрались. Но раз уж вы сами пришли, давайте я вас проверю. Чем черт не шутит — вдруг и у вас тоже способности к телекинезу!

— А что же! — оживился Степан. — Можно.

Проверка заняла минут десять. Никаких способностей к телекинезу у Степана не обнаружилось.

— Как и следовало ожидать, — ничуть не расстроившись, объявил лысый. — Телекинез, Степан Тимофеевич, величайшая редкость!

— Слушай, доктор, — озабоченно сказал Степан, — а выключить ее теперь никак нельзя?

— Кого?

— Ираиду. Лысый опешил.

— Что вы имеете в виду?

— Ну, я не знаю, по голове ее, что ли, стукнуть… Несильно, конечно… Может, пройдет, а?

— Вы с ума сошли! — отступая, пролепетал лысый. И так, бедняга, побледнел, что синяки на темени черными стали.

— Сходи за картошкой, — сказала Ираида. Степан поднял на нее отяжелевший взгляд.

— Сдурела? — с угрозой осведомился он.

— Я тебе сейчас покажу “сдурела”! — закричала она. — Ты у меня поговоришь! А ну вставай! Разлегся! Тюлень!

— А ты… — начал было он по привычке.

— Кто? — немедленно ухватилась Ираида. — Кто я? Говори, раз начал! Кто?

В гневе она скосила глаза в сторону серванта. Сервант накренился и, истерически задребезжав посудой, тяжело оторвался от пола. Степан, бледнея, смотрел. Потом — по стеночке, по стеночке — выбрался из-под нависшего над ним деревянно-оловянно-стеклянного чудовища и, выскочив в кухню, сорвал с гвоздя авоську…

— …у-у, к-коза! — затравленно проклокотал он, стремительно шагая в сторону овощного магазина.

— Знаешь, ты, доктор, кто? — уперев тяжкие кулаки в бильярдный стол, сказал Степан. — Ты преступник! Ты семьи рушишь.

Лысый всполошился.

— Что случилось, Степан Тимофеевич?

На голове его среди изрядно пожелтевших синяков красовались несколько свежих — видимо, сегодняшние.

— Вот ты по городу ходишь! — возвысил голос Степан. — Людей проверяешь!.. Не так ты их проверяешь. Ты их, прежде чем телетехнезу своему учить, — узнай! Мало ли кто к чему способный!.. Ты вон Ираиду научил, а она теперь чуть что — мебель в воздух подымает! В Каракумы запульнуть грозится — это как?

— В Каракумы? — ужаснулся лысый.

Сердце у Степана екнуло.

— А что… может?

Приоткрыв рот, лысый смотрел на него круглыми испуганными глазами.

— Да почему же именно в Каракумы, Степан Тимофеевич? — потрясенно выдохнул он.

— Не знаю, — глухо сказал Степан. — Ее спроси. Лысый тихонько застонал.

— Да что же вы делаете! — чуть не плача, проговорил он. — Степан Тимофеевич, милый! Да купите вы Ираиде Петровне цветы, в кино сводите — и не будет она больше… про Каракумы!.. Учили же в школе, должны помнить: сила действия всегда равна силе противодействия. Вы к ней по-хорошему — она к вам по-хорошему. Это же универсальный закон! Даже в телекинезе… Вот видите эти два кресла на колесиках? Вчера мы посадили в одно из них Ираиду Петровну, а другое загрузили балластом. И представьте, когда Ираида Петровна начала мысленно отталкивать балласт, оба кресла покатились в разные стороны! Вы понимаете? Даже здесь!..

— И тяжелый балласт? — тревожно спросил Степан.

— Что? Ах, балласт… Да нет, на этот раз — пустяки, не больше центнера.

— Так… — Степан помолчал, вздохнул и направился к двери. С порога обернулся.

— Слушай, доктор, — прямо спросил он. — Почему у тебя синяки на тыковке? Жена бьет?

— Что вы! — смутился лысый. — Это от присосок. Понимаете, датчики прикрепляются присосками, ну и…

— А-а… — Степан покивал. — Я думал — жена…

Купить букет — полдела, с ним еще надо уметь обращаться. Степан не умел. То есть умел когда-то, но разучился. Так и не вспомнив, как положено нести эту штуку — цветами вверх или цветами вниз, он воровато сунул ее под мышку и — дворами, дворами — заторопился к дому.

Ираида сидела перед зеркалом и наводила зеленую тень на левое веко. Правое уже зеленело вовсю. Давненько не заставал Степан жену за таким занятием.

— Ирочка…

Она изумленно оглянулась на голос и вдруг вскочила. Муж подбирался к ней с кривой неискренней улыбкой, держа за спиной какой-то предмет.

— Не подходи! — взвизгнула она, и Степан остановился, недоумевая.

Но тут, к несчастью, Ираида Петровна вспомнила, что она как-никак первый телекинетик города. Степана резко приподняло и весьма чувствительно опустило. Сознания он не терял, но опрокинувшаяся комната еще несколько секунд стремительно убегала куда-то вправо.

Он лежал на полу, а над ним стояла на коленях Ираида, струящая горючие слезы из-под разнозеленых век.

— Мне?.. — всхлипывала она, прижимая к груди растрепанный букет. — Это ты — мне?.. Степушка!..

Степушка тяжело поднялся с пола и, подойдя к дивану, сел. Взгляд его, устремленный в противоположную стену, был неподвижен и нехорош.

— Степушка! — Голос Ираиды прервался.

— Букет нес… — глухо, с паузами заговорил Степан. — А ты меня — об пол?..

Ираида заломила руки.

— Степушка!

Вскочив, она подбежала к нему и робко погладила по голове. Словно гранитный валун погладила. Степан, затвердев от обиды, смотрел в стену.

— Ой, дура я, дура! — заголосила тогда Ираида. — Да что ж я, дура, наделала!

“Не прощу! — исполненный мужской гордости, мрачно подумал Степан. — А если и прощу, то не сразу…”

Через каких-нибудь полчаса супруги сидели рядышком на диване и Степан — вполне уже ручной — позволял и гладить себя, и обнимать. Приведенный в порядок букет стоял посреди стола в хрустальном кувшинчике.

— Ты не думай, — проникновенно говорил Степан. — Я не потому цветы купил, что телетехнеза твоего испугался. Просто, дай, думаю, куплю… Давно ведь не покупал…

— Правда? — счастливо переспрашивала Ираида, заглядывая ему в глаза. — Золотце ты мое…

— Я, если хочешь знать, плевать хотел на твой телетехнез, — развивал свою мысль Степан. — Подумаешь, страсть!..

— Да-а? — лукаво мурлыкала Ираида, ласкаясь к мужу. — А кто это у нас недавно на коврике растянулся, а?

— Ну, это я от неожиданности, — незлобиво возразил Степан. — Не ожидал просто… А так меня никаким телетехнезом не сшибешь. Подошел бы, дал бы в ухо — и весь телетехнез!

Ираида вдруг отстранилась и встала.

“Ой! — спохватился Степан. — А что это я такое говорю?” Поздно он спохватился.

Ираида сидела перед зеркалом и, раздувая ноздри, яростно докрашивала левое веко. За спиной ее, прижав ладони к груди, стоял Степан.

— Ирочка… — говорил он. — Я ж для примера… К слову пришлось… А хочешь — в кино сегодня пойдем… Сила-то действия, сама знаешь, чему равна… Я к тебе по-хорошему — ты ко мне по-хорошему…

— Мое свободное время принадлежит науке! — отчеканила она по-книжному.

— Лысой! — мгновенно рассвирепев, добавил Степан. — Кто ему синяки набил? Для него, что ли, мажешься?

Ираида метнула на него гневный взгляд из зеркала.

— Глаза б мои тебя не видели! — процедила она. — Вот попробуй еще только — прилезь с букетиком!..

— И что будет? — спросил Степан. — В Каракумы запульнешь?

— А хоть бы и в Каракумы!

Степан замолчал, огляделся.

— Через стенку, что ли? — недоверчиво сказал он.

— А хоть бы и через стенку!

— Ну и под суд пойдешь.

— Не пойду!

— Это почему же?

— А потому, — Ираида обернулась, лихорадочно подыскивая ответ. — Потому что ты сам туда сбежал! От семьи! Вот!

Степан даже отступил на шаг.

— Ах ты… — угрожающе начал он.

— Кто? — Ираида прищурилась.

— Коза! — рявкнул Степан и почувствовал, что подошвы его отрываются от пола. Далее память сохранила ощущение страшного и в то же время мягкого удара, нанесенного как бы сразу отовсюду и сильнее всего — по пяткам.

Что-то жгло щеку. Степан открыл глаза. Он лежал на боку, под щекой был песок, а прямо перед глазами подрагивали два невиданных растения, напоминающих желто-зеленую колючую проволоку.

Он уперся ладонями в раскаленный бархан и, взвыв, вскочил на ноги.

— Коза!!! — потрясая кулаками, закричал он в темный от зноя зенит. — Коза и есть! Коза была — козой останешься!..

Минуты через две он выдохся и принялся озираться. Слева в голубоватом мареве смутно просматривались какие-то горы. Справа не просматривалось ничего. Песок.

Да, пожалуй, это были Каракумы.

Грузовик затормозил, когда Степану оставалось до шоссе шагов двадцать. Хлопнула дверца, и на обочину выбежал смуглый шофер в тюбетейке.

— Геолог, да? — крикнул он приближающемуся Степану. — Заблудился, да?

Степан брел, цепляясь штанами за кусты верблюжьей колючки.

— Друг… — со слезой проговорил он, выбираясь на дорогу. — Спасибо, друг…

Шофера это тронуло до глубины души.

— Садись, да? — сказал он, указывая на кабину.

Познакомились. Шоферу не терпелось узнать, как здесь оказался Степан. Тот уклончиво отвечал, что поссорился с женой. Километров десять шофер сокрушенно качал головой и цокал языком. А потом принялся наставлять Степана на путь истинный.

— Муж жена люби-ить должен, — внушал он, поднимая сухой коричневатый палец. — Жена муж уважа-ать должен!.. Муж от жены бегать не до-олжен!..

И так до самого Бахардена.

Ах, Ираида Петровна, Ираида Петровна!.. Ведь это ж додуматься было надо — применить телекинез в семейной перепалке! Ну чисто дитя малое! Вы бы еще лазерное оружие применили!..

И потом — учили ведь в школе, должны помнить, Да вот и лысый говорил вам неоднократно: сила действия Равна силе противодействия. Неужели так трудно было сообразить, что, запульнув вашего супруга на черт знает какое расстояние к югу, сами вы неминуемо отлетите на точно такое же расстояние к северу! А как же иначе, Ираида Петровна, — массы-то у вас с ним приблизительно одинаковые!..

Несмотря на позднюю весну, в тундре было довольно холодно. Нарты ехали то по ягелю, то по снегу.

Первые десять километров каюр гнал оленей молча. Потом вынул изо рта трубку и повернул к заплаканной Ираиде мудрое морщинистое лицо.

— Однако муж и жена — семья называется, — сообщил он с упреком. — Зачем глаза покрасила? Зачем от мужа в тундру бегала? Жена из яранги бегать будет — яранга совсем худой будет…

И так до самого Анадыря.

1985 г.

Любовь Лукина, Евгений Лукин ОТДАЙ МОЮ ПОСАДОЧНУЮ НОГУ!

И утопленник стучится

Под окном и у ворот.

А.С.Пушкин

Алеха Черепанов вышел к поселку со стороны водохранилища. Под обутыми в целлофановые пакеты валенками похлюпывал губчатый мартовский снег. Сзади остался заветный заливчик, издырявленный, как шумовка, а на дне рюкзачка лежали — стыдно признаться — три окунька да пяток красноперок. Был зобанчик, но его утащила ворона.

Дом Петра стоял на отшибе, отрезанный от поселка глубоким оврагом, через который переброшен был горбыльно-веревочный мосток с проволочными перилами. Если Петро, не дай бог, окажется трезвым, то хочешь не хочешь, а придется по этому мостку перебираться на ту сторону, и чапать аж до самой станции. В темноте.

Леха задержался у калитки, и сняв с плеча ледобур — отмахаться в случае чего от хозяйского Урвана, — взялся за ржавое кольцо. Повернул со скрипом. Хриплого заполошного лая, как ни странно, не последовало и, озадаченно пробормотав: “Сдох, что ли, наконец?..” — Леха вошел во двор.

Сделал несколько шагов и остановился. У пустой конуры на грязном снегу лежал обрывок цепи. В хлеву не было слышно шумных вздохов жующей Зорьки. И только на черных ребрах раздетой на зиму теплицы шуршали белесые клочья полиэтилена.

— Хозяева! Гостей принимаете?

Тишина.

Постучал, погремел щеколдой, прислушался. Такое впечатление, что в сенях кто-то был. Дышал.

— Петро, ты, что ли?

За дверью перестали дышать. Потом хрипло осведомились:

— Кто?

— Да я это, я! Леха! Своих не узнаешь?

— Леха… — недовольно повторили за дверью. — Знаем мы таких Лех… А ну заругайся!

— Чего? — не понял тот.

— Заругайся, говорю!

— Да иди ты!.. — рассвирепев, заорал Алексей. — Котелок ты клепаный! К нему как к человеку пришли, а он!..

Леха плюнул, вскинул на плечо ледобур и хотел уже было сбежать с крыльца, как вдруг за дверью загремел засов, и голос Петра проговорил торопливо:

— Слышь… Я сейчас дверь приотворю, а ты давай входи, только по-быстрому…

Дверь действительно приоткрылась, из щели высунулась рука и, ухватив Алексея за плечо, втащила в отдающую перегаром темноту. Снова загремел засов.

— Чего это ты? — пораженно спросил Леха. — Запил — и ворота запер?.. А баба где?

— Баба? — в темноте посопели. — На хутор ушла… К матери…

— А-а… — понимающе протянул мало что понявший Леха. — А я вот мимо шел — дай, думаю, загляну… Веришь, за пять лет вторая рыбалка такая… Ну не берет ни на что, и все тут…

— Ночевать хочешь? — сообразительный в любом состоянии, спросил Петро.

— Да как… — Леха смутился. — Вижу: к поезду не успеваю, а на станции утра ждать — тоже, сам понимаешь…

— Ну заходь… — как-то не по-доброму радостно разрешил Петро и, хрустнув в темноте ревматическими суставами, плоскостопо протопал в хату. Леха двинулся за ним и тут же лобызнулся с косяком — аж зубы лязгнули.

— Да что ж у тебя так темно-то?! Действительно, в доме вместо полагающихся вечерних сумерек стояла все та же кромешная чернота, что и в сенях.

— Сейчас-сейчас… — бормотал где-то неподалеку Петро. — Свечку запалим, посветлей будет…

— Провода оборвало? — поинтересовался Леха, скидывая наугад рюкзак и ледобур. — Так вроде ветра не было…

Вместо ответа Петро чиркнул спичкой и затеплил свечу. Масляно-желтый огонек задышал, подрос и явил хозяина хаты во всей его красе. Коренастый угрюмый Петро и при дневном-то освещении выглядел диковато, а уж теперь, при свечке, он и вовсе напоминал небритого и озабоченного упыря.

Леха стянул мокрую шапку и огляделся. Разгром в хате был ужасающий. Окно завешено байковым одеялом, в углу — толстая, как виселица, рукоять знаменитого черпака которым Петро всю зиму греб мотыль на продажу. Видимо, баба ушла на хутор к матери не сегодня и не вчера…

Размотав бечевки, Леха снял с валенок целлофановые пакеты, а сами валенки определил вместе с шапкой к печке — сушиться. Туда же отправил и ватник. Хозяин тем временем слазил под стол и извлек оттуда две трехлитровые банки: одну — с огурцами, другую — неизвестно с чем. Та, что известно с чем, была уже опорожнена на четверть.

— Спятил? — сказал Леха. — Куда столько? Стаканчик приму для сугреву — и все, и прилягу…

— Приляжь, приляжь… — ухмыляясь, бормотал Петро. Где приляжешь, там и вскочишь… А то что ж я: все один да один…

“Горячка у него, что ли?” — с неудовольствием подумал Леха и, подхватив с пола рюкзак, отнес в сени, на холод. Возвращаясь, машинально щелкнул выключателем.

Вспыхнуло электричество.

— Потуши! — испуганно закричал Петро. Белки его дико выкаченных глаз были подернуты кровавыми прожилками.

Леха опешил и выключил. Спорить не стал. Какая ему, в конце концов, разница! Ночевать пустили — и ладно…

— Ишь, раздухарился… — бормотал Петро, наполняя всклень два некрупных граненых стаканчика. — Светом щелкает…

Решив больше ничему не удивляться, Алексей подсел к столу и выловил ложкой огурец.

— Давай, Леха, — с неожиданным надрывом сказал хозяин. Глаза — неподвижные, в зрачках — по свечке. — Дерябнем для храбности…

Почему для храбности, Леха не уразумел. Дерябнули. Первач был убойной силы. Пока Алексей давился огурцом, ретро успел разлить по второй. В ответ на протестующее рычание гостя сказал, насупившись:

— Ничего-ничего… Сейчас сало принесу…

Привстал с табуретки и снова сел, хрустнув суставами особенно громко.

— Идет… — плачуще проговорил он. — Ну точно — идет… Углядел-таки… Надо тебе было включать!..

— Кто?

Петро не ответил — слушал, что происходит снаружи.

— На крыльцо подымается… — сообщил он хриплым шепотом, и в этом миг в сенях осторожно стукнула щеколда.

— Открыть?

Петро вздрогнул. Мерцающая на виске дробинка пота сорвалась и увязла в щетине.

— Я те открою!.. — придушенно пригрозил он.

Кто-то потоптался на крыльце, еще раз потрогал щеколду, потом сошел вниз и сделал несколько шагов по хрупкому, подмерзшему к ночи снегу. Остановился у завешенного одеялом окна.

— Отда-ай мою поса-дочную но-огу-у!.. — раздался откуда-то из-под земли низкий с подвыванием голос.

Леха подскочил, свалил стаканчик, едва не опрокинул свечу.

— Что это?!

Петро молчал, бессмысленно уставясь на растекшуюся по клеенке жидкость. Губы его беззвучно шевелились.

— Чего льешь-то!.. — мрачно выговорил он наконец. — Добро переводишь…

— Отда-ай мою поса-дочную но-огу-у!.. — еще жутче провыло из печки.

Леха слетел с табуретки и схватил ледобур.

— Да сиди ты… — буркнул Петро, снова снимая пластмассовую крышку с трехлитровой банки. — Ничего он нам не сделает… Прав не имеет, погял?.. Так, попугает чуток…

Ничего не понимающий Леха вернулся было к столу и тут же шарахнулся вновь, потому что одеяло на окне всколыхнулось.

— Сейчас сбросит… — с содроганием предупредил Петро. Лехин стаканчик он наполнил, однако, не пролив ни капли.

Серое байковое одеяло с треугольными подпалинами от утюга вздувалось, ходило ходуном и наконец сорвалось, повисло на одном гвозде. Лунный свет отчеркнул вертикальные части рамы. Двор за окном лежал, утопленный наполовину в густую тень, из которой торчал остов теплицы с шевелящимися обрывками полиэтилена.

Затем с той стороны над подоконником всплыла треугольная зеленоватая голова на тонкой шее. Алексей ахнул. Выпуклые, как мыльные пузыри, глаза мерцали холодным лунным светом. Две лягушачьи лапы бесшумно зашарили по стеклу.

— Кто это? — запершил Леха, заслоняясь от видения ледобуром.

— Кто-то… — недовольно сказал Петро. — Инопланетян!..

— Кто-о?!

— Инопланетян, — повторил Петро еще суровее. — Газет, что ли, не читаешь?

— Слушай, а чего ему надо? — еле выговорил насмерть перепуганный Леха.

— Отда-ай мою поса-адочную но-огу-у!.. — простонало уже где-то на чердаке. Петра передернуло.

— Под покойника, сволочь, работает, — пожаловался он. — Знает, чем достать… Я ж их, покойников, с детства боюсь… — Взболтнув щетинистыми щеками, повернулся к Лехе. — Брось ледобур! Брось, говорю… Я вон тоже поначалу с дрыном сидел… — И Петро кивнул на рукоятку черпака в углу.

Во дворе трепыхались посеребренные луной обрывки полиэтилена. Инопланетянина видно не было. Леха бочком подобрался к табуретке и присел, прислонив ледоруб к столу. Оглушил залпом стаканчик и, вздрогнув, оглянулся на окно.

— Ты, главное, не бойся, — сипло поучал Петро. — В дом он не войдет, не положено… Я это уже на третий день понял…

— Отдай! — внятно и почти без подвывания потребовал голос.

— Не брал я твою ногу! — заорал Петро в потолок. — Вот привязался, лупоглазый!.. — в сердцах сказал он Лехе. — Уперся, как баран рогом: отдай да отдай…

— А что за нога-то? — шепотом спросил Леха.

— Да подпорку у него кто-то с летающей тарелки свинтил, — нехотя пояснил Петро. — А я как раз мимо проходил, так он, видать, на меня подумал…

— Отдай-й-й!.. — задребезжало в стеклах.

— Ишь, как по-нашему чешет!.. — оторопело заметил Леха.

— Научился… — сквозь зубы отвечал ему Петро. — За две-то недели! Только вот матом пока не может — не получается… Давай-ка еще… для храбрости…

— Не отдашь? — с угрозой спросил голос. Петро заерзал.

— Сейчас кантовать начнет, — не совсем понятно предупредил он. — Ты только это… Ты не двигайся… Это все так, видимость одна… — И, подозрительно поглядев на Леху, переставил со стола на пол наиболее ценную из банок.

Дом крякнул, шевельнулся на фундаменте и вдруг с треском накренился, явно приподнимаемый за угол. Вытаращив глаза, Леха ухватился обеими руками за края столешницы.

На минуту пол замер в крутом наклоне, и было совершенно непонятно, как это они вместе со столом, табуретками, банками, ледобуром и прочим до сих пор не въехали в оказавшуюся под ними печь.

— А потом еще на трубу поставит, — нервно предрек Петро, и действительно после короткой паузы хата вновь заскрипела и перепрокинулась окончательно. Теперь они сидели вниз головами, пол стал потолком, и пламя свечи тянулось книзу.

— Отда-ай мою поса-адочную но-огу-у!.. — проревело чуть ли не над ухом.

— Не вскакивай, слышь! — торопливо говорил Петро. — Это он не хату, это он у нас в голове что-то поворачивает… Ты, главное, сиди… Вскочишь — убьешься…

— Долго еще? — прохрипел Леха. Ему было дурно, желудок подступал к горлу.

— А-а! — сказал Петро. — Не нравится? Погоди, он еще сейчас кувыркать начнет…

Леха даже не успел ужаснуться услышанному. Хата кувыркнулась раз, другой… Третьего раза Леха не запомнил.

Очнулся, когда уже все кончилось. Еле разжал пальцы, выпуская столешницу. Петро сидел напротив — бледный, со слезой в страдальчески раскрытых глазах.

— Главное — не верит, гад!.. Обидно, Леха…

Шмыгнул носом и полез под стол — за банкой. В окне маячило зеленое рыльце инопланетянина. Радужные, похожие на мыльные пузыри глаза с надеждой всматривались в полумрак хаты.

— А ты ее точно не брал? Ну, ногу эту…

Петро засопел…

— Хочешь, перекрещусь? — спросил он и перекрестился.

— Ну, так объясни ему…

— Объясни, — сказал Петро.

Леха оглянулся. За окном опять никого не было. Где-то у крыльца еле слышно похрустывал ломкий снежок.

— Слышь, друг… — жалобно позвал Леха. — Ошибка вышла. Зря ты на него думаешь… Не брал он у тебя ничего…

— Отда-ай мою поса-адочную но-огу-у!.. — простонало из сеней.

— Понял? — сказал Петро. — Лягва лупоглазая!..

— Так, может, милицию вызвать?

— Милицию?! — Вскинувшись, Петро выкатил на Леху налитые кровью глаза. — А аппарат? А снасти куда? Что ж мне теперь, все хозяйство вывозить?.. Милицию…

Алексей хмыкнул и задумался.

— Урван убег… — с горечью проговорил Петро, раскачиваясь в тоске на табуретке. — Цепь порвал — и убег… Все бросили, один сижу…

— Ты погоди… — с сочувствием глядя на него, сказал Леха. — Ты не отчаивайся… Что-нибудь придумаем… Разумное же существо — должен понять.

— Не отдашь? — спросило снаружи разумное существо.

— Давай-ка еще примем, — покряхтев, сказал Петро. — Бог его знает, что он там надумал…

Приняли. Прислушались. Хата стояла прочно, снаружи — ни звука.

— Может, отвязался? — с надеждой шепнул Леха.

Петро решительно помотал небритыми щеками.

Некое едва уловимое журчание коснулось Лехиного слуха. Ручей — в начале марта? Ночью?.. Леха заморгал, и тут журчание резко усилило громкость — всклокотало, зашипело… Ошибки быть не могло: за домом, по дну глубокого оврага, подхватывая мусор и ворочая камни, с грохотом неслась неизвестно откуда взявшаяся вода. Вот она взбурлила с натугой, явно одолевая какую-то преграду, и через минуту снесла ее с треском и звоном лопающейся проволоки.

— Мосток сорвало… — напряженно вслушиваясь, сказал Петро.

Светлый от луны двор внезапно зашевелился: по плыли щепки, досточки. Вода прибывала стремительно От калитки к подоконнику прыгнула лунная дорожка. За тем уровень взлетел сразу метра на полтора, и окно на две трети оказалось под водой. Дом покряхтывал, порывался всплыть.

— Сейчас стекла выдавит, — привизгивая от страха проговорил Алексей.

— Хрен там выдавит, — угрюмо отозвался Петро. — Было б чем выдавливать!.. Он меня уж и под землю вот так проваливал…

В пронизанной серебром воде плыла всякая дрянь: обломок жерди с обрывком полиэтилена, брезентовый рюкзачок, из которого выпорхнули вдруг одна за другой две красноперки…

— Да это ж мой рюкзак, — пораженно вымолвил Леха. — Да что ж он, гад, делает!..

Голос его пресекся. В окне, вытолкав рюкзачок за границу обзора, заколыхался сорванный потоком горбыльно-веревочный мосток и запутавшийся в нем бледный распухший утопленник, очень похожий на Петра.

— Тьфу, погань! — Настоящий Петро не выдержал и, отвернувшись, стал смотреть в печку.

— Окно бы завесить… — борясь с тошнотой, сказал Леха и, не получив ответа, встал. Подобрался к висящему на одном гвозде одеялу, протянул уже руку, но тут горбыльно-веревочную путаницу мотнуло течением, и Леха оказался с покойником лицом к лицу. Внезапно утопленник открыл страшные глаза и, криво разинув рот, изо всех сил ударил пухлым кулаком в стекло.

Леха так и не понял, кто же все-таки издал этот дикий вопль: утопленник за окном или он сам. Беспорядочно отмахиваясь, пролетел спиной вперед через всю хату и влепился в стену рядом с печкой.

…Сквозь целые и невредимые стекла светила луна. Потопа — как не было. Бессмысленно уставясь на оплывающую свечу, горбился на табуретке небритый Петро. Нетвердым шагом Леха приблизился к столу и, чудом ничего не опрокинув, плеснул себе в стакан первача.

— А не знаешь, кто у него мог эту ногу свинтить? — спросил он, обретя голос.

Петро долго молчал.

— Да любой мог! — буркнул он наконец. — Тут за оврагом народ такой: чуть зевнешь… Вилы вон прямо со двора сперли — и Урван не учуял…

— Ну ни стыда, ни совести у людей! — взорвался Леха. — Ведь главное: свинтил — и спит себе спокойно! А тут за него…

Он замолчал и с опаской выглянул в окно. Зеленоватый маленький инопланетянин понуро стоял у раздетой на зиму теплицы. Видимо, обдумывал следующий ход.

— Чего он там? — хмуро спросил Петро.

— Стоит, — сообщил Леха. — Теперь к поленнице пошел… В дровах копается… Не понял! Сарай, что ли, хочет поджечь?..

— Да иди ты! — испуганно сказал Петро и вмиг очутился рядом.

Инопланетянин с небольшой охапкой тонких чурочек шел на голенастых ножках к сараю. Свалил дрова под дверь и обернулся, просияв капельками глаз.

— Не отдашь?

— Запалит ведь! — ахнул Петро. — Как пить дать запалит!

Он метнулся в угол, где стояла чудовищная рукоять черпака. Схватил, кинулся к двери, но на пути у него встал Леха.

— Ты чего? Сам же говорил: видимость!..

— А вдруг, нет? — рявкнул Петро. — Дрова-то — настоящие!

Тут со двора послышался треск пламени, быстро перешедший в рев. В хате затанцевали алые отсветы.

— Запалил… — с грохотом роняя рукоятку, выдохнул Петро. — Неужто взаправду, а? У меня ж там аппарат в сарае! И снасти, и все!..

Леха припал к стеклу.

— Черт его знает… — с сомнением молвил он. — Больно дружно взялось… Бензином вроде не поливал…

Часто дыша, Петро опустился на табуретку.

В пылающем сарае что-то оглушительно ахнуло. Крыша вспучилась. Лазоревый столб жара, насыщенный золотыми искрами, выбросило чуть ли не до луны.

— Фляга… — горестно тряся щетинами, пробормотал Петро. — Может, вправду отдать?..

Леха вздрогнул и медленно повернулся к нему.

— Что?.. — еще не смея верить, спросил он. — Так это все-таки ты?..

Петро подскочил на табуретке.

— А пускай курятник не растопыривает! — злобно закричал он. — Иду — стоит! Прямо на краю поля стоит! Дверца открыта — и никого! А у меня сумка с инструментом! Так что ж я — дурее паровоза!? Подпер сбоку чуркой, чтоб не падала, ну и…

— Погоди! — ошеломленно перебил Леха. — А как же ты… В газетах же пишут: к ним подойти невозможно, к тарелкам этим! Страх на людей нападает!

— А думаешь, нет? — наливаясь кровью, заорал Петро. — Да я чуть не помер, пока отвинчивал!..

— Отда-ай мою поса-адочную но-огу-у!.. — с тупым упорством завывал инопланетянин.

— Отдаст! — торопливо крикнул Леха. — Ты погоди, ты не делай пока ничего… Отдаст он!

— А чего это ты чужим добром швыряешься? — ощетинившись, спросил Петро.

— Ты что, совсем уже чокнулся? — в свою очередь заорал на него Леха. — Он же от тебя не отстанет! Тебя ж отсюда в дурдом отвезут!..

— И запросто… — всхлипнув, согласился Петро.

— Ну так отдай ты ему!..

Петро закряхтел, щетинистое лицо его страдальчески перекривилось.

— Жалко… Что ж я, зазря столько мук принял?..

Леха онемел.

— А я? — страшным шепотом начал он, надвигаясь на попятившегося Петра. — Я их за что принимаю, гад ты ползучий?!

— Ты чего? Ты чего? — отступая, вскрикивал Петро. — Я тебя что, силком сюда тащил?

— Показывай! — неистово выговорил Леха.

— Чего показывай? Чего показывай?

— Ногу показывай!

То и дело оглядываясь, Петро протопал к разгромленной двуспальной кровати в углу и, заворотив перину у стены, извлек из-под нее матовую полутораметровую трубу с вихляющимся полированным набалдашником.

— Только, слышь, в руки не дам, — предупредил он, глядя исподлобья. — Смотреть — смотри, а руками не лапай!

— Ну на кой она тебе?

— Да ты что? — Петро даже обиделся. — Она ж раздвижная. Гля!

С изрядной ловкостью он насадил набалдашник поплотнее и, провернув его в три щелчка, раздвинул трубу вдвое. Потом — вчетверо. Теперь посадочная нога перегораживала всю хату — от кровати до печки.

— На двенадцать метров вытягивается! — взахлеб объяснял Петро. — И главное — легкая, зараза! И не гнется! Приклепать черпак полтора на полтора — это ж сколько мотыля намыть можно? А он сейчас уже рупь стоит!..

Леха оглянулся: в окне суетился и мельтешил инопланетянин: подскакивал, вытягивал шеёнку, елозил по стеклу лягушачьими лапками.

— Какой мотыль? — закричал Леха. — Какой тебе мотыль? Да он тебя за неделю в гроб вколотит!

Увидев инопланетянина, Петро подхватился и, вжав голову в плечи, принялся торопливо приводить ногу в исходное состояние.

— Слушай, — сказал Леха. — А если так: ты ему отдаешь эту хреновину… Да нет, ты погоди, ты дослушай!.. А я тебе на заводе склепаю такую же! Из дюраля! Ну?

Петро замер, держа трубу, как младенца. Его раздирали сомнения.

— Гнуться будет, — выдавил он наконец.

— Конечно, будет! — рявкнул Леха. — Зато тебя на голову никто ставить не будет, дурья твоя башка!

Петро медленно опустился на край кровати. Лицо отчаянное, труба — на коленях.

— До белой горячки ведь допьешься! — сказал Леха. Петро замычал, раскачиваясь.

— Пропадешь! Один ведь остался! Баба — ушла! Урван — на что уж скотина тупая! — и тот…

Петро поднял искаженное мукой лицо.

— А не врешь?

— Это насчет чего? — опешил Леха.

— Ну, что склепаешь… из дюраля… такую же…

— Да вот чтоб мне провалиться!

Петро встал, хрустнув суставами, и тут же снова сел. Плечи его опали.

— Сейчас пойду дверь открою! — пригрозил Леха. — Будешь тогда не со мной, будешь тогда с ним разговаривать!

Петро зарычал, сорвался с места и, тяжело бухая ногами, Устремился к двери. Открыл пинком и исчез в сенях. Громыхнул засов, скрипнули петли, и что-то с хрустом упало в ломкий подмерзший снег.

— На, подавись! Крохобор!

Снова лязгнул засов, и Петро с безумными глазам возник на пороге. Пошатываясь, подошел к табуретке Сел. Потом застонал и с маху треснул кулаком по столешнице. Банки, свечка, стаканчики — все подпрыгнуло. Скрипнув зубами, уронил голову на кулак.

Леха лихорадочно протирал стекло. В светлом от луны дворе маленький инопланетянин поднял посадочную ног бережно обтерев ее лягушачьими лапками, понес мимо невредимого сарая — к калитке. Открыв, обернулся. Луна просияла напоследок в похожих на мыльные пузыри глазах.

Калитка закрылась, брякнув ржавой щеколдой. Петро за столом оторвал тяжелый лоб от кулака, приподнял голову.

— Слышь… — с болью в голосе позвал он. — Только ты это… Смотри не обмани. Обещал склепать — склепай… И чтобы раздвигалась… Чтобы на двенадцать метров…

1990 г.

Геннадий Прашкевич ДРУГОЙ

I

Стенограмма пресс-конференции.
Сауми. Биологический Центр.

Д.КОЛОН (США, “Сайенс”): Цан Улам! В “Й Кёр”, в специальном информационном выпуске, организованном, видимо, только для нас, для приглашенных в Сауми журналистов, опубликованы материалы, из которых следует, что долгая, практически никому за пределами Сауми не известная, работа по созданию другого человека завершена, и завершена успешно. Кай Улам, другой человек, в течение ряда лет, я ссылаюсь на ваш спецвыпуск, подвергался разнообразным операциям на генном уровне, последовательно проходил, да, видимо, и сейчас проходит специальную подготовку. Результаты, цитирую “Й Кёр”, налицо. Кай Улам, другой человек, не подвержен никаким инфекционным или наследственным болезням, он способен в кратчайшие сроки адаптироваться к самым жестким, к самым нежелательным условиям жизни. Если я правильно понял информацию, Кая Улама, другого человека, устраивает любое питание, он способен без какого-либо вреда для себя выдержать мощный радиационный удар, наконец, он исключительно добр к нам, к людям обыкновенным, особенно к женщинам и к детям. В самом сложном, в самом запутанном конфликте Кай Улам, другой человек, способен найти решение не только самое верное, но и самое человечное. Означает ли это, Цан Улам, что мы, люди разумные, освободимся, наконец, от наших низких животных страстей и сделаем решительный шаг в сторону истинного человеческого развития?

ДОКТОР УЛАМ (Сауми, Биологический Центр): В “Й Кёр” нет ни слова о так называемых людях разумных. Люди разумные — категория устаревшая. В век другого человека возвращаться к вопросу о людях разумных лишено смысла. Принадлежа всем, другой человек не принадлежит никому Кай Улам, другой человек, шагает в будущее один. Он полон сил, он не встречает препятствий. Путь перед ним так ровен, как если бы был выстлан мрамором. Будущее принадлежит только другому человеку, ибо он не просто другой человек, он — основатель другого человечества. Доктор Сайх, глава военной Ставки Сауми, учит: усталость лечится только трудом. Доктор Сайх учит: усталость лечится только правильным трудом. Доктор Сайх учит: мозг человека, это величайшее изобретение природы, позволившее всем нам пережить многие виды других, не менее, чем мы, жизнеспособных существ, при тупился именно от неправильного употребления Перестраивая мир, мы вовсе не перестраиваем не улучшаем человека. Изучая тень, нельзя изучить душу. Следуя учению доктора Сайха мы нашли способ превращения мозга из органа выживания, каким он всегда являлся, в орган мышления, каким, собственно, он должен быть. Доктор Сайх учит: перестраивать следует не мир. Доктор Сайх учит: перестраивать следует самого человека. Только в этом случае придет желанный покой, только в этом случае наступит время, когда мы начнем умирать не от увечий или болезней, а только от старости.

Н.ХЛЫНОВ (СССР, ТАСС): Расшифруйте нам это “мы”. Что вы вкладываете в это понятие?

ДОКТОР УЛАМ (улыбается): Всего лишь противопоставление.

Н.ХЛЫНОВ: А разве у нас, у людей разумных, и у Кая, у человека другого, разное назначение, разное будущее, разная цель?

ДОКТОР УЛАМ: Доктор Сайх учит: побеждает лишь тот, кто одерживает победу. Доктор Сайх учит побеждает лишь тот, кто надеется победить. Кай Улам — человек будущего, именно ему, человеку другому, принадлежит будущее. Думаю, это проясняет проблему цели и назначения.

Д.КОЛЛОН: (возмущенно): Не посягательство ли это на венец Творения, цан Улам?

ДОКТОР УЛАМ: Я вижу, ваша щека пересечена безобразным шрамом. Наверное, я не ошибусь, если скажу, этот шрам не украшает вас. А разве вам не надоело зависеть от сотен других людей, часто далеко не равных вам ни по физической силе, ни по интеллектуальной мощи? А ваши приступы безрассудного гнева, отчаяния, бессмысленной жестокости? В минуты просветления, крайне редкие, вы корите себя за противоречивость, за суетность, за неразумный образ жизни. Вы боитесь войны, вы не умеете хранить мир. Природа — ваш враг, она ваш свирепый соперник. Труд не приносит вам удовлетворения, вкусный обед, которым вы себя тешите, это почти всегда обед, отнятый у более слабого. Венец Творения?.. Я правильно вас понял? Вы настаиваете на этом термине?

Д.КОЛОН: Да. Мы несовершенны, цан Улам, мы, наверное, даже очень несовершенны. Но если Кай Улам, другой человек, действительно лишен наших низменных склонностей, наших многочисленных слабостей и пороков, если он действительно мудр и чист, если он действительно полностью лишен агрессивности и всегда добр к людям, особенно к женщинам и к детям, то почему нам не по пути с Каем, почему будущее принадлежит только ему? Почему мы не можем сосуществовать, совершенствуя себя в свете высоких идей и чистых поступков Кая?

ДОКТОР УЛАМ (настойчиво): Кай — другой! Кай совсем другой человек! Он не вмешивается в жизнь обычных людей, в целом он готов смотреть на нас благосклонно, но он совсем другой человек, а потому будущее принадлежит только Каю.

Н.ХЛЫНОВ: Цан Улам, куда денемся мы, люди разумные?

ДОКТОР УЛАМ: Не имеет значения.

Д.КОЛОН: Слова есть слова. Относясь к людям самым обычным, я предпочел бы видеть факты. Я предпочел бы, например, поговорить с самим Каем. Почему другой человек не присутствует на этой встрече?

ДОКТОР УЛАМ: Завтра, в это же время, Кай Улам, другой человек, примет вас в Правом крыле Биологического Центра Сауми. Вы будете представлены также одной из его жен — Тё.

Д.КОЛОН: У Кая много жен?

ДОКТОР УЛАМ: Это не противоречит обычаям и законам Сауми.

Д.КОЛОН: У Кая есть дети? У него много детей?

ДОКТОР УЛАМ: (уклончиво): В Сауми любят детей, все лучшее в Сауми принадлежит детям.

Д.КОЛОН: Увидев Кая, мы можем задавать ему любые вопросы?

ДОКТОР УЛАМ: Разумеется.

Н.ХЛЫНОВ: Цан Улам, позволят ли нам осмотреть Хиттон — столицу Сауми, родину другого человека? Позволят нам встретиться с гражданскими лицами и с военными? Получим мы возможность сравнить Хиттон с тем, каким он был до прихода к власти военной Ставки Сауми? Или, находясь в Сауми, мы так и просидим все это время в пустом отеле под охраной вооруженных патрулей?

ДОКТОР УЛАМ: Вы увидите другого человека. Вы будете говорить с другим человеком. Все остальное не имеет значения.

Н.ХЛЫНОВ: Я настаиваю на вопросе.

ДОКТОР УЛАМ: Разбойники и бандиты, даже хито — вредные элементы, увидев Кая, отрекаются от своих низменных желаний и помыслов. Кай Улам, шествующий сквозь буйствующую толпу, склоняет буйствующих к смирению. Можете ли вы сказать это и о себе?.. Наши охранные меры оправданы.

Н.ХЛЫНОВ: Цан Улам, кто, кроме доктора Сайха и генерала Тханга входит в военную Ставку Сауми?

ДОКТОР УЛАМ: Не имеет значения.

Н.ХЛЫНОВ: Цан Улам, нам известно, что несколько лет назад, когда Сауми уже закрыла свои границы, Кай Улам, тогда еще не другой, по крайней мере мы ничего такого не слышали, и его брат Тавель приняли участие в больших спортивных состязаниях, проводившихся в Европе. Из других источников нам известно, что Кай Улам, его брат Тавель, а также официальный представитель военной Ставки Сауми генерал Тханг посетили в свое время несколько молодых африканских стран, вставших на путь самоопределения. Но ведь Сауми ни с кем не поддерживает никаких контактов, даже со своими приграничными соседями. Какой же характер носили вышеназванные визиты — деловой, культурный, военный? И как другой человек относится к тем социальным и экономическим реформам, которые проводят в Сауми военная Ставка и ее глава доктор Сайх?

ДОКТОР УЛАМ: Не имеет значения.

Д.КОЛОН: Является ли другим брат Кая Тавель?

ДОКТОР УЛАМ: Нет. Тавель Улам относится к остальным.

Д.КОЛОН: Являются ли другими доктор Сайх, члены военной Ставки, вы, наконец?

ДОКТОР УЛАМ: Нет. Мы относимся к остальным.

Н.ХЛЫНОВ: Цан Улам, вы заявляете, что у Кая, у человека другого, нет врагов, что Кай, шествуя сквозь буйствующую толпу, склоняет буйствующих к смирению. Но за сутки, проведенные нами в Сауми, мы успели увидеть некие надписи, начертанные на стенах отеля, надписи, скажем так, угрожающего характера. Означает ли это, что даже здесь, в Сауми, жизни другого человека угрожает некая опасность?

ДОКТОР УЛАМ: Не имеет значения.

Н. ХЛЫНОВ: ВЫСТРЕЛ

1

Солдаты не церемонились.

Низкорослые, смуглые, одетые в униформу, больше похожую на просторные пижамы, с клетчатыми (коричневое и белое) повязками на рукавах, с брезентовыми подсумками, на которых отчетливо виднелась цифра 800, длинной цепочкой, как муравьи (и такие же одинаковые), они выстроились вдоль высокой лестницы Правого крыла Биологического Центра Сауми. Каждый считал своим долгом Поторопить журналистов.

Фам ханг! Заученный точный жест.

Фам ханг! Рассчитанный толчок в спину.

“Чего им, собственно, церемониться? — Хлынов ускорил шаг. — Мы же из остальных, мы же из тех, кому суждено уйти, мы же из тех, кого заменит другой… А о том, что и они уйдут, солдаты, скорее всего, попросту не догадываются. А если догадываются, то не придают этому значения… Эта фраза доктора Улама… Ах, да! “Не имеет значения…” Похоже на официальный лозунг…”

Их втолкнули в огромный зал.

Зал был поистине огромен. Его потолки тонули в полумраке, масляные светильники, упрятанные в специальных нишах, не могли осветить весь зал. Странным лабиринтом тянулись вдоль и поперек зала ширмы, блекло расписанные сценами из жизни Будды. За ширмами, в колеблющемся полусумраке, угадывались живые тени, вдруг тускло отсвечивал короткий ствол автомата “Ингрейн Мариетт”. Где-то в необозримой выси рассекали тьму мощные балки перекрытий. И совсем уже плотная мгла царила в узких вертикальных нишах, плотно забранных бамбуковыми решетками.

Теперь журналистов не торопили.

Хлынов заглянул в одну из ниш. Сбитое с постамента валялось на полу сандаловое изваяние отшельника Сиддхаратхи Гаутамы, известного всему миру под именем Будды. “И это тоже примета Сауми… — машинально отметил Хлынов. — Будь внимателен. Все, что ты видишь, должно остаться в памяти. В Азии всегда произносили слишком много слов, ты должен запоминать не слова…”

А что же? — спросил он себя. Разве сообщение доктора Улама — не слова?

Другой…

Впрочем, Хлынов не желал длить бесперспективный спор с самим собой. Главное, он увидит Кая, он задаст ему свои вопросы, он постарается понять ответы. Слова в Азии, чаще всего, прикрытие, но здесь, в этом сумрачном зале, любое слово обретает значительность.

Он усмехнулся.

В стране, где собаки никогда не обрастают шерстью, где муравьи устраивают гнезда на деревьях, где нежные шелковистые бабочки питаются падалью, а муравьеды умеют подражать человеческим голосам, все приобретает значительность.

Насколько он реален, этот Кай? Насколько реальны его предполагаемые свойства?..

Сауми — удивительная страна.

Хищники, умеющие летать, птицы, живущие в норах, наконец, сирены — символ Сауми… Никто никогда не видел этих полумифических существ, якобы обитающих в глухих лесах всего в десяти — пятнадцати кошах от Хиттона, но в канун каждого нового лунного года специально обученные охотники с целым отрядом буддийских монахов и послушников с шумом и помпой выступают на отлов сирен. И пусть за многие столетия существования Сауми ни одна сирена так и не была поймана, все равно в саду бывшего королевского дворца всегда стоит просторная клетка, густо расписанная иероглифами, подробно рассказывающими, как будет выглядеть именно та сирена, что рано или поздно попадет именно в эту клетку.

Другой…

“Где ждут чуда, там логика немыслима…”

Хлынов усмехнулся.

Совершив девять лет назад военный переворот, свергнув и уничтожив вечную династию небесной королевской семьи Тхай, доктор Сайх, в прошлом крупный географ и палеонтолог, известный, впрочем, не столько своими работами по карстам и по ископаемым позвоночным Сауми, сколько многочисленными философскими эссе, посвященными теории Нового пути, доктор Сайх, неожиданно для многих, отдал странный приказ — открыть для иностранцев прежде закрытую страну. За несколько месяцев Нового пути над грязными бамбуковыми хижинами пропахшего вонючим илом и рыбой Хиттона поднялись современные многоэтажные здания, хотя монахи и охотники, понятно, продолжали искать сирен; начала действовать, пугая крестьян, единственная железная дорога Хиттон — порт Фай, хотя вместо мыла жители Сауми, понятно, продолжали пользоваться желеобразной кашицей, изготовленной из шишковатой коры дерева хау и мягких стручков, снятых с кустов кимунти; задымили две достаточно мощные теплоэлектростанции, поднялись, украшенные мозаикой на национальные мотивы, стены первого и единственного в Сауми университета. Казалось, Сауми активно входит в число развивающихся стран, казалось, доктор Сайх активно выталкивает Сауми из болота многовековой отсталости, но состав военной Ставки Сауми оставался для внешнего мира тайной, но ни одна из общественных организаций Сауми не имела прочных контактов даже с такими всеобщими организациями как ООН или ЮНЕСКО. Более того, после яростных, никем четко не растолкованных перестрелок в столице и в провинциях, все ранее приглашенные иностранцы были без каких либо объяснений выдворены из страны. Период краткого ренессанса закончился, границы Сауми замкнулись намертво, как то было раньше, при господстве вечной небесной королевской семьи Тхай.

Хлынов хорошо помнил беседы с немногими полубезумными беженцами, сумевшими обойти кордоны, сумевшими перейти предательские болота южных провинций.

В Сауми ликвидированы монастыри? Это так? Он, Хлынов, правильно понял? Никаких привилегий, монахи и послушники переселены в коммуны? А как же доктор Сайх, как он мог подписать подобный приказ, ведь детские годы он провел как раз в буддийском монастыре?..

Города Сауми, их можно пересчитать на пальцах одной руки, объявлены средоточием контрреволюционных сил? Жители насильственно переселяются в отдаленные коммуны? Главной революционной или организующей силой провозглашено крестьянство? Интеллигенция уничтожается? Это так? Он, Хлынов, не ослышался? Ведь тот же доктор Сайх в борьбе с тиранией семьи Тхай опирался именно на интеллигенцию. Ведь годы эмиграции доктор Сайх провел в Париже, он входил в состав весьма прогрессивных и независимых организаций, он лично знаком со многими ведущими философами, экономистами, писателями, пусть недолго, но он покровительствовал и технократам. Ведь это он, доктор Сайх, на несколько месяцев, но широко открыл границы Сауми.

Хлынов тщательно анализировал ответы.

Вот вы, ваша профессия, вы врач? Что ж, это действительно нужная профессия, в нищей Сауми вас должны были ценить, особенно в смутное время. Что значит, вы остались один? Что значит, все врачи в Сауми уничтожены? Физически уничтожены, вы не ошибаетесь?.. А вы? Инженер? Инженер по холодильным установкам? Почему же вы бежали из Сауми? Разве в Сауми переизбыток высококвалифицированных специалистов? Что значит, в Сауми нет больше инженеров? Совсем нет? Физически уничтожены?..

Пугливо щурясь, беженцы твердили примерно одно и то же.

Ликвидирован институт брака, ликвидированы все общественные институты… Ни одна фабрика, ни один завод, ни одна электростанция, сооруженные иностранными специалистами, не работают… Города пусты, колодцы пересохли, плантации затоплены вешней водой, дороги, ведущие в южные и восточные провинции, завалены трупами…

Что же, в Сауми, может, нет больше людей? Ах, есть. Кто же они? Солдаты? Просто солдаты? Много солдат? Но ведь солдат надо на что-то содержать, их надо кормить, снабжать оружием… Ах, этим занимается военная Ставка? Хорошо, кто же входит в военную Ставку Сауми? Как это вы не знаете имен? Ведь это ваше прямое правительство!

Внешняя пресса, по инерции называя доктора Сайха крупнейшим географическим открывателем XX века (пусть ненадолго, но он открыл миру таинственную прежде страну), очень. быстро сменила тон. “Доктор Сайх, один из немногих саумцев, получивших за границей прекрасное образование, оставил чистую науку ради политики кажется лишь для того, чтобы окончательно отвратить своих несчастных соотечественников от прелестей нашего технологического рая… К сожалению, неизвестно, что именно доктор Сайх предлагает взамен…”

Рассказы беженцев не отличались разнообразием.

Да, армия поддерживает начинания военной Ставки (как будто могло быть иначе), да, крестьянство высказывается против городов (как будто оно не высказывалось так прежде), да, в самое ближайшее время доктор Сайх обещает осуществить в Сауми истинную стопроцентную революцию (как будто никто раньше такого не обещал), да, доктор Сайх гарантирует появление в своей стране человека нового типа (как будто этого не гарантирует каждый уважающий себя режим). Логика доктора Сайха в общем никого не удивляла. “Хорошим человеком мы называем хорошего человека, — писал доктор Сайх в одной из своих теоретических работ. — Плохой человек не может вырастить хорошего человека, но хорошему человеку такое дело под силу. Очищенная революцией Сауми даст удивительные всходы, именно в Сауми может появиться человек нового типа, осознающий себя стопроцентно счастливым”. Доходили слухи и более темные.

Ставка Сауми интересуется современными видами оружия. В этой связи не раз всплывало в печати имя генерала Тханга. Намекалось даже на державу, согласившуюся продемонстрировать генералу некое устройство, могущее убедить Ставку Сауми в большой перспективности вечной дружбы с указываемой державой. Официально этот слух никогда и ни кем не был ни опровергнут, ни подтвержден. Явный нонсенс: нищая, лишенная промышленности страна и сверхмощное оружие.

За девять лет в досье, заведенном Хлыновым, конкретных фактов скопилось не так уж много, но кое-что стоило внимания. Скажем, гонки тяжелых “формул”, те самые, что начисто выиграл Тавель Улам.

Сам Хлынов гонок не видел. В день финальных заездов он вообще находился на теплоходе, пересекающем Средиземное море. В каюте Хлынова, достаточно прохладной, сидел перед телевизором анголец Дезабу, патриот из МПЛА Его не интересовали гонки, он включил телевизор ради политических сообщений, но на экране появилось счастливое лицо Тавеля Улама.

— Он выиграл? — удивился Хлынов. — В лидерах шли Кай и итальянец Маруччи. Многие ставили как раз на Кая.

— Кто он, этот Кай? — заинтересовался Дезабу.

— Спортсмен из Сауми. Брат того человека, который так счастливо смеется на экране.

— Разве Сауми поддерживает контакты с внешним миром?

— Частная инициатива, — пожал плечами Хлынов. — Видимо, так. Наверное, участие в этих соревнованиях чем-то выгодно Сауми.

— Это Кай? — вздрогнув, удивился Дезабу. — Хлынов ты удивишься. Я встречал этого человека в Анголе.

Хлынов не ответил.

Убрав картинку с лицом Кая, операторы давали повтор: на полном ходу переворачивалась машина лидера гонки итальянца Маруччи. Кай, шедший за ним, мог еще вписаться в поворот, мог еще обойти соперника, но Маруччи горел: через борт полосы переваливался ревущий клуб пламени. Снова и снова, бросив свою машину, Кай Улам пытался вытащить итальянца из пылающей деформированной коробки. Пламя лизало ему лицо, он падал на бровку, но снова вскакивал. Ревели болельщики, сгрудившиеся за ограждением, неудержимо ревели пролетавшие мимо “формулы”.

Тавель Улам шел третьим.

Он, несомненно, увидел брата, он, несомненно, мог бросить машину и помочь брату, но он этого не сделал. Лицо Тавеля Улама показали крупным планом: в темных, увеличенных мощной оптикой, глазах Тавеля стыли слезы — слезы драйвера, преследователя, упорного смертного, как успели окрестить Тавеля журналисты, слезы победителя.

Потом на экране возникло забинтованное лицо Маруччи. “Мне жаль, — выдохнул итальянец одними губами, — мне жаль, что я помешал выиграть Каю Уламу. Эту гонку мог выиграть только он…”

“Мало кто знал Кая Улама до сегодняшнего дня, — с трудом добавил итальянец. — Но теперь мы все знаем: он, Кай, — настоящий парень!.. Ты еще победишь, Кай!”

Место итальянца занял Тавель. Он приветствовал зрителей по-саумски: пальцы правой руки плотно сжаты, большой слегка согнут. Натак! — знак победы. Знак большой победы.

“Кое-кто говорит, — жестко усмехнулся Тавель, — что победу мне подарил случай. Может, это и так, но случай всегда на стороне сильнейшего.”

“Кай Улам отправлен в Сауми специальным рейсом, — подвел черту комментатор. — Генерал Тханг, наставник Кая Улама, считает, что родной климат лечит эффективнее, чем чужие врачи. Генерал Тханг считает, Кай Улам встанет на ноги, переломы и ожоги Кая Улама не смертельны. — Комментатор широко улыбнулся: — Мы верим вам, генерал Тханг. Мы желаем вам здоровья, мужественный Кай Улам!”

Дезабу недоверчиво фыркнул:

— “Мужественный…”!

И резко обернулся:

— Хлынов, я встречал этого человека!

— Ты впервые в Европе, Дезабу, — улыбнулся Хлынов. — А в Анголе у тебя не было телевизора.

— Нет, нет! Я встречал этого человека. Я встречал его в Анголе!

— Где же! — недоверчиво поднял голову Хлынов.

— В Кабинде, в разведроте 113! — Дезабу был рассержен. — Примерно полгода назад. Меня привели в Кабинду португальские карабинеры.

— В Кабинде? Как мог попасть Кай в Кабинду?

— Меня схватили карабинеры, — побледнел от негодования Дезабу. — Они схватили меня с каньянгуло в руках. Это такое длинное самодельное ружье, которое можно заряжать, чем угодно. Большой наперсток черного пороха, пыж из ваты, кремень, битое стекло, рубленные гвозди, еще один пыж, и смело жми на курок. Сильная вещь!.. А еще у меня был транзистор, я отобрал его у пленного португальца. — Дезабу сказал у каа, то есть, у собаки. — Моя жена работала диктором на радио “Ангола комбатенте” в Танзании, она бежала из Анголы. Я часто включал транзистор, чтобы слышать голос жены и меня схватили с каньянгуло в руках именно тогда, когда я слушал голос жены, передававшей последние известия. Меня привезли в Кабинду и там я не стал отвечать на вопросы, потому что знал, каа меня все равно убьют. Ответишь ты или нет, они нас все равно убивают. — Дезабу сказал: нас, пье нуаров, то есть черноногих. — На этот раз каа почему-то не торопились, они, наверное, ждали кого-то. Они поставили меня на колени в траву и я стоял на коленях посреди большого двора. Потом из комендатуры вышли три португальских офицера, а с ними очень полный невысокий человек в черной рубашке и в черных штанах. Лицо у него было побито оспой, еще я запомнил бородавки на правой щеке и на подбородке. Внимательнее я не присматривался, потому что знал, каа меня все равно убьют. А с ним, с этим толстым, был Кай, тот самый, которого мы только что видели на экране. Лицо у него было в пятнах, будто он загорал, а потом облез. Я так и подумал: облезлый каа, собака. Он подошел ко мне, я решил, что он начнет меня бить. Но он позволил мне лечь в траву и жестом показал, что я могу слушать транзистор. Он будто понял, что я хочу услышать голос жены, хотя, конечно, он не мог знать, что она работает на радио. У него были странные глаза, Хлынов. Я почувствовал, что он понимает меня, но я отвернулся — среди каа тоже попадаются всякие, не стоит их жалеть. Я знал, что меня убьют и больше не смотрел на него, а слушал транзистор. А ночью меня отбили… Понимаешь, Хлынов, ни среди мертвых, ни среди пленных я его не нашел. Не было там и толстяка. Они, наверное, уехали…

2

Хлынов и Колон стояли рядом.

Масляные светильники почти не разгоняли полумрак, они делали его еще гуще. Эти ширмы, эти угадывающиеся за ними фигурки черных затаившихся солдат… Он, Хлынов, в Биологическом Центре? Несомненно. Но зачем это все?

“Тебе повезло, — усмехнулся он. — Тебе трижды повезло, благодари судьбу — ты попал в Сауми. Это почти случайность, что ты находился в Токио и что приглашение доктора Сайха попало туда вовремя. Вместо тебя мог поехать бельгиец Пфафф, вместо тебя мог поехать еще кто-нибудь. Ты очень вовремя оказался в студии Ягамацо: приглашение доктора Сайха адресовано было на эту студию, когда-то в эмиграции доктор Сайх дружил с Ягамацо. “Ставка Сауми примет двух журналистов”. Никто не спрашивал — зачем? Это в голову никому не пришло. В кои-то веки можно попасть в страну, о внутреннем состоянии которой уже девять лет практически ничего не известно! Редкая удача для профессионального журналиста. Я и Колон, мы сумели обставить всех…”

Хлынов зябко повел плечами.

Откуда это непреходящее чувство опасности?

Впрочем, удивительнее было бы не ощущать этого. Пустой город, солдаты, облепившие лестницу, поверженный Будда, масляные светильники… А ночь в пусто затхлом отеле?.. А картонка, найденная утром под дверью номера?..

Подняв картонку Колон и Хлынов переглянулись.

Поперек серого обрывка жирным углем было начертано — КАЙ, и так же жирно это имя было перечеркнуто черным крестом.

— Держу пари, — заметил Колон, — час назад этой картонки не было.

— Ты вставал?

— Я почти не спал. Мне слышались шаги, я подходил к двери. Утром я даже выглядывал в коридор. Я заметил бы картонку, лежи она и тогда под дверью.

— Удивительно… В Сауми еще есть грамотные…

— Ну, ты удивишься еще не раз… Дай мне эту картонку, я суну ее под нос карлику Су Вину. Он так вежлив, что не выполнил ни одной нашей просьбы. Пусть полюбуется, как выполняются его офицерами охранные меры.

Колон усмехнулся и багровый шрам на его щеке страшно дернулся:

— Я бывал в Хиттоне. Он и в мирные дни не внушал мне доверия.

Хлынов рассеянно кивнул.

Избавившись от охраны, по захламленному коридору отеля они добрались до винтовой лестницы.

— Что там?

— Смотровая площадка.

Металлические истертые ступени, пятна ржавчины или крови, сырость, затхлость… И сразу — панорама бывшего города.

Семь или восемь высотных зданий — мертвые башни, брошенные, слепые. В битых стеклянных галереях метались солнечные зайчики — осколки стекла раскачивало сквозняками. А ниже — джунгли, сплошное зеленое море джунглей, затопившее бывший город.

Они не видели никакого движения, до них не долетал никакой шум. Хмурясь, они внимательно всматривались в зеленое одеяло, но не находили в нем никаких прорех. Но это там, под ним, под чудовищными кронами вечно сырых муфуку, под сплетением колючих лиан, под сплошным покровом бессчетных растительных чудищ прятались мертвые улицы Хиттона — ряды жилых домиков, рыжие опустевшие казармы, разгромленные аптеки и магазины, руины храмов… Кое-где над джунглями, упрятавшими под себя город, лениво висели жирные плоские дымы пожаров. Но их было немного. За годы, прошедшие после выселения жителей, в Хиттоне сгорело все, что могло сгореть.

— Этот город, он пуст! Он, правда, пуст? — спросил Хлынов хмурого плотного офицера, когда высадив их из самолета, солдаты в черной униформе и с клетчатыми повязками на рукавах, втолкнули Хлынова и Колона в кузов крытого грузовика.

Офицер хмуро кивнул.

Он не хотел отвечать на вопросы, он, наверное, не имел права отвечать на вопросы, но время от времени он кивал.

Как? Хиттон пуст? Совсем пуст? В нем не осталось ни одного жителя, только специальные команды? Можно бродить неделями по улицам и площадям и не встретить ни одного человека?

Офицер хмуро кивнул.

А те города? Там, на юге? Там тоже было несколько городов, они тоже пусты? Совсем пусты, ни одного человека? Где же их жители? Переселены в провинциальные коммуны, поближе к естественной земле, к естественной жизни?

Офицер хмуро кивал. Может быть он не понимал по-французски, ведь он не ответил ни на один вопрос. Но время от времени он хмуро кивал.

Хлынова и Колона поместили в огромном пустом отеле, где, похоже, никого кроме них не было. Солдаты, сопровождавшие их, в здание не вошли, остались во дворе, где у каждого входа в отель горели небольшие костры, сидели наряды все тех же низкорослых солдат в черных, похожих на пижамы, мундирах.

Оставшись одни журналисты переглянулись. Им не хотелось спать, их угнетала тишина, разлитая в стенах отеля. Только ли они ночевали сегодня в этих сырых и мертвых хоромах? Вполне возможно, что и не одни… По крайней мере, изучая длинный коридор, они нашли на полу растоптанную авторучку, а на пыльной стойке дежурного — растрепанный блокнот. Страницы его не были заполнены, но оставлен на стойке он был недавно.

Переглянувшись, они двинулись по длинному, кое-где обросшему плесенью коридору, в дальнем конце которого светилось выбитое окно. Они шли осторожно, в сбившихся складках заплесневелой ковровой дорожки вполне могла прятаться какая-нибудь ядовитая тварь. Двери номеров везде были прикрыты, но они сумели заглянуть в два или в три и в общем представляли, что там творится. Сорванные, истлевшие на полу портьеры, расстрелянные из автоматического оружия зеленоватые олеографии с невозмутимыми ликами Гаутамы, разбитая мебель, — везде было примерно одно и то же.

Они больше не заглядывали в номера.

Они шли по коридору, наступая на рассыпавшиеся позеленевшие автоматные гильзы. Целая груда их, целые ручьи их растеклись перед двустворчатой, расщепленной взрывом дверью библиотеки. Наружные стекла были вышиблены, в окно густо ползли колючие витые щупальца лиан. Одна успела дать ростки и укоренилась в бамбуковой кадушке, из которой торчал сухой обломок срубленной пальмы.

Полное, абсолютное запустение.

Именно такое полное и абсолютное запустение, заметил Колону Хлынов, предсказывалось в некоторых буддийских книгах. Грехи людей никогда не уравновешиваются суммой добрых дел. Не отсюда ли — мертвая библиотека, мертвый отель, мертвый город?..

— А другой? — ухмыльнулся Колон.

Хлынов не ответил.

Пол библиотеки был густо усыпан позеленевшими гильзами. Пишущая машинка, разбитая прикладом карабина, сваленные в углу груды бумаг, разбухшие от сырости книги.

— Когда-то это был первоклассный отель, — без всякой жалости заметил Колон. — Я трижды в нем останавливался. Тогда мы считали, доктор Сайх выводит страну на путь прогресса и демократии.

Хлынов кивнул.

“Я должен запомнить все это. Загаженные крысами книги, запах лежалого помета, стреляные гильзы на полу… Я должен запомнить все это. Укоренившаяся в кадушке лиана, разбухшие от сырости книги, клочья волос, почему-то прилипшие к стойке… Я должен запомнить все это и обязательно спросить у Кая Улама, у другого человека: а это все — мертвые библиотеки, сожженные города, жирный дым над одеялом джунглей, это все тоже входит в программу другого? Я должен обязательно спросить: но если, ты, другой, способен именно на самое человечное решение, то как же мертвый Хиттон? И зачем мертвые книги? И зачем груды гильз? И зачем запах тления?..”

Он осторожно поднял разбухший, в клетчатом переплете томик.

“Доктор Сайх учит…”

Чему еще учит этот достаточно говорливый лидер?

Хлынов развернул книгу, глянул на титул и не сдержал удивления.

— Что там? — Колон явно нервничал.

— Джейк! Это же ваша книга! Эту книгу написали вы. Видите, ею кто-то пользовался, на полях остались пометки. Представьте себе, кто-то приезжал в Сауми с вашей книгой, кто-то внимательно ее изучал.

— Не тот бедекер, с каким следует ехать в Сауми! — Колон нервно выругался.

— Вам, наверное, хочется взять эту книгу?

— Вовсе не испытываю такого желания.

Страницы сами раскрылись на вопросе, выделенном крупным шрифтом: “Правда ли, что звери из зоопарков Сауми выпущены на волю в первый же день революции?”

И ниже — ответ.

“Доктор Сайх учит: рожденное не людьми должно считаться свободным”.

— Это относилось только к зверью?

— Что именно? — Колон осторожно потянул носом.

— “Рожденное не людьми должно считаться свободным”.

— А-а-а, доктор Сайх… Я встречался с ним трижды. По его афоризмам можно написать еще три подобных книги. Учение доктора Сайха так же просто, как шум листвы, оно должно будить даже сумеречное сознание крестьянина.

Колон опять осторожно потянул носом.

В библиотеке остро пахло сыростью, пылью, крысиным пометом, но и еще что-то заносило слабеньким сквозняком — что-то неопределенное, что-то, несомненно, внушающее тревогу.

— А это!?

Хлынов взглядом указал Колону на стену.

В метре от пола (возможно, это сделал лежащий человек) жирным углем было начертано имя Кая и так же жирно перечеркнуто крест накрест.

Колон понимающе кивнул.

Не оглядываясь, они покинули библиотеку.

Коридор, сужаясь, как труба, уходил вдаль. Это был большой, это был богатый отель. Он строился из расчета не на двух жильцов. Он и сейчас внушал почтение своими размерами, и все же они, Колон и Хлынов, были его единственными жителями.

— Тсс…

Хлынов остановился.

Тишина.

Мертвая бешеная тишина.

Вдруг что-то звякнуло, вдруг что-то упало… Пискнула перепуганная крыса, вывалившись из-под полуоткрытой двери, зашелестели на сквозняке лохмотья облезающих обоев…

— Тсс…

Теперь Колон прижал палец к губам. Он остановился перед разбитой стеклянной дверью. Пол перед ним был засыпан кривыми и острыми, как листья фыи, осколками.

Этот запах…

Они переглянулись: свеча! Кто может жечь свечу в пустом отеле?

Преодолевая внезапную нерешительность, несколько боком, выставив вперед левое плечо, Хлынов шагнул в дверь.

Когда-то здесь был бар, сейчас это место напоминало место погрома.

— Тсс… — Хлынов остановился.

— Крысы… — шепнул Колон.

— Свеча… — возразил Хлынов.

Крысы не жгут свечей, крысы предпочитают грызть свечу, если уж она попала им в зубы. Хлынов вышел из квадрата освещенных сзади дверей и спросил по-французски:

— Есть тут кто?

Никто не ответил.

То же самое Хлынов спросил по-саумски.

Справа что-то щелкнуло, опрокинулось. Хлынов резко повернул голову и увидел человека.

Кресло под человеком было низкое, совсем черное, почти невидимое в потемках бара. В первый момент Хлынову показалось: человек в нелепой позе просто висит в воздухе, лишь потом он увидел — кресло.

— Кто вы?

Колон шумно дышал за плечом Хлынова.

Почти сразу они увидели второго человека.

Он, второй, лежал на пыльном полу в неловкой позе внезапно упавшего человека.

“Он пьян! — не поверил себе Хлынов. — Они оба пьяны!.. В Сауми? В наше время?..”

Но запах алкоголя не оставлял никаких сомнений.

“Если люди в Сауми объявляются хито — вредными элементами — только за то, что они взяли лишнюю горсть риса или накинули на плечи платок машинного производства, то как могли пить в отеле эти двое? По недосмотру солдат?.. И не они ли подбросили под дверь картонку с жирно перечеркнутым именем Кая?..”

Он повторил:

— Кто вы?

Человек в кресле медленно поднял голову. Круглое лицо с резко выпирающими скулами, расширенные зрачки — видел ли он их? Но человек выругался:

— Мерде!

— Вы француз? — спросил Хлынов.

Неизвестный не ответил. Пошарив рукой по полу, он извлек из-под кресла плоскую фляжку.

— Вы здорово рискуете, — заметил Хлынов. — Там, под креслом, может оказаться змея.

— Мерде! — это все, на что хватило неизвестного.

Хлынов прошел к окну. В полутьме он ударился бедром о край стойки. Деревянная рама разбухла, ее заело. Пришлось вышибать раму креслом.

На Хлынова дохнуло влажным горячим воздухом.

Рассеянный свет упал на пыльную, оцинкованную, захватанную руками стойку. Сдвинутые в угол, большей частью разбитые столики и кресла, битые и еще целые бутылки и фляги, сплющенный проржавевший магнитофон… Под догорающей свечой на стойке лежал автомат…

Как ни был слаб свет, Хлынов сразу узнал лежащего в кресле человека.

Круглое лицо с выпирающими скулами, четкие, будто прорисованные морщины, вызывающе высокий для саумца лоб, узкие щеки, вдруг вздрагивающие от нервной пляски сведенных судорогой мышц; в расширенных алкоголем зрачках остро, как солнечная пыль, мерцали и гасли желтоватые дикие искры; наконец, многим знакомая злая треугольная складка над переносицей.

Тавель Улам.

Преследователь. Драйвер. Упорный смертный.

Хлынов мельком глянул в окно.

Мир за окном не изменился. Дымил во дворе костерок, над костерком торчала деревянная рогулька с подвешенным котелком. Несколько ящиков из-под патронов, все та же цифра на них — 800. Солдаты с коричневыми повязками на рукавах. В отдалении, у ворот, маячили такие же фигурки.

Как брат другого попал в пустой отель, со всех сторон окруженный солдатами? Что значит эта картонка, подсунутая им под дверь? Почему Тавель Улам не нашел для развлечений другого, более удобного места?

— Пхэк! — негромко выругался Колон. — Они перепились. Я им завидую.

— Это Тавель, — кивнул он на спящего в кресле. — Он изменился. Я помню его другим.

Колон вдруг заторопился:

— Идем. Их развлечения — это их дело. Мы прилетели в Сауми ради другого. Слишком большая роскошь лететь так далеко, чтобы беседовать с алкоголиком.

3

Ширмы, расставленные без всякого порядка, делали зал Биологического Центра похожим на лабиринт.

Бессмыслица, возведенная в абсолют.

Бессмыслица ли?

Из узкой боковой щели, из полутьмы, бесшумно выскользнул, заковылял к журналистам прихрамывающий маленький человечек со злым сморщенным лицом, собранным в кулачок.

— Цан Су Вин!

Карлик, бесшумно ступая, подошел загадочно, загадочно и вежливо улыбнулся. Колон, в белой рубашке, расшитой нелепыми нейлоновыми розочками, возвышался над ним как башенный кран. Цана Су Вина это нисколько не смутило. Цан Су Вин ожидал вопросов, он готов был ответить на любой вопрос. Он глядел сразу на обоих, его раскосые глаза держали в поле зрения сразу и Хлынова и Колона.

— Цан Су Вин, — негромко спросил Хлынов. — Вы действительно уверены в том, что другому не угрожает никакая опасность?

— Доктор Сайх учит, опасность внутри нас. Доктор Сайх учит: хороший человек всегда побеждает опасность, — заученно и вежливо ответил помощник Улама.

— А это? — спросил Колон.

Он вынул из кармана картонку, найденную под дверью номера. Он впился глазами в карлика.

Цан Су Вин не спросил, откуда у них картонка. Хиттон пуст, сказал он, но в таком большом городе, в таких больших руинах вполне могут укрываться отдельные хито — вредные элементы. Хито — враги, бесстрастно пояснил цан Су Вин. Хито — извечные враги. Но их существование не предлог для волнений. Особенно для другого.

Не имеет значения, сказал он.

Бесконечно сузившиеся косые глаза цана Су Вина не выражали ни беспокойства, ни интереса. Если он что-то и знал, это оставалось его знанием. Своей вежливостью и бесстрастностью цан Су Вин ставил журналистов на место. Они приглашены в Хиттон, но это еще не значит, что они могут понимать, что происходит в Хиттоне.

Вслух он сказал:

— Не имеет значения.

— Кай Улам становится популярной фигурой, — грубовато заметил Колон. — Не бывает так, чтобы не нашлось маньяка, желающего пальнуть в популярную фигуру. — Цан Су Вин ему откровенно не нравился. — Когда мы увидим другого?

Он, Су Вин, точно не знает. Но Кая Улама ждут. Когда Кай Улам придет, они, несомненно, его увидят.

— Знает ли генерал Тханг о подобных картонках?

— Не имеет значения.

— Разве подобные знаки не означают опасности?

— Не имеет значения.

Бесшумный, серый, как летучая мышь, цан Су Вин и чувствовал обстановку как мышь. Серый и маленький, вежливый и незаметный, он отступил в нишу.

Колон усмехнулся:

— Не оборачивайтесь, Хлынов. Я вижу хозяев. Это Тавель Улам. Удивительно, но он вполне в форме. Еще утром он валялся в разбитом баре при сгоревшей свече, а сейчас он бодр…

И предупредил Хлынова:

— Он идет к нам.

— Он узнал вас?

— Думаю, да… Лет девять назад мы были хорошо знакомы… В то время Тавель Улам командовал офицерским корпусом и выглядел заметно эффектнее.

Оттолкнув плечом не успевшего отскочить в сторону солдата, задев качнувшуюся, но не упавшую ширму, в круг света, отбрасываемого светильниками, шагнул человек. Черная форма сидела на нем плотно и аккуратно. Улыбка уверенная, левая рука спрятана в накладном кармане. Жесты точные, рассчитанные. Он кивнул сразу обоим и отдельно улыбнулся Колону:

— Я узнал вас, Джейк. В свое время мы беседовали в прессцентре доктора Сайха, вы помните? Я всегда с интересом следил за вашими репортажами из свободной Сауми. Вы были вполне лояльны, Джейк. Очень многие поливали нас грязью, но вы были вполне лояльны, Джейк. — Он нехорошо усмехнулся: — Любезность за любезность, Джейк. Как вы смотрите на то, чтобы поучаствовать в охоте на сирен, а? Я могу задержать вас в Сауми на все время охоты.

Он перевел холодный взгляд на Хлынова:

— Пора изловить этих сирен. Я не люблю, когда бамбуковые клетки стоят пустыми.

— Они действительно пустуют? — Колон выпрямился. Теперь он на две головы был выше Тавеля.

— Ну, — усмехнулся Тавель, — если одна или две заняты хито, нам это не помешает. — Взгляд его помрачнел. — Хито — враги, хито — извечные враги, хито следует уничтожить.

— Какова вероятность того, что эти сирены впрямь существуют?

— Вероятность? — удивился Тавель. Чувствовалось, что ему не нравится смотреть снизу вверх. — Если она и не равна единице, то все же отлична от нуля.

Прекрасный ответ. Но он, Джейк Колон, профессиональный журналист, он знает цену словам, но он предпочитает иметь дело с фактами. В свое время он, как и многие, был настроен несколько романтично, в свое время он сам напрашивался на подобную охоту.

— В то время нам было не до сирен.

О, да. Он, Колон, согласен. В то время им было не до сирен, но когда отряд монахов и охотников уходил в джунгли, его Колона, не взяли. Сирен, кстати, тогда все равно не встретили. Почему же сейчас сирены выйдут навстречу охотникам?

— Вы отказываетесь? — поразился Тавель.

Узкие щеки его странно дрогнули, нижнюю губу перекосило.

— Садал! — крикнул он.

Из-за ширмы, опять оттолкнув нерасторопного солдата, поднялась странная сгорбленная фигура. Человек был бос, худ, длинные свалявшиеся волосы неаккуратно падали на серый воротничок невероятно истрепанной куртки. Руки он прятал в карманы, и как ни была истрепана курточка, все же это была вещь, сработанная машинами — за одно это он должен был давно попасть в категорию хито, вредных элементов. Но он находился в Правом крыле Биологического Центра Сауми, он стоял рядом с Тавелем Уламом, от него несло алкоголем, на его плечах была курточка, сработанная машинами, — почему же он здесь? Почему он не выслан в южные провинции? Почему он не убит за городом как вредный элемент, как хито, как враг нового пути и нового порядка?

— Садал, — негромко сказал Тавель и щеки его вновь дрогнули. — Ты хочешь услышать голос?

Тот, кого назвали Садалом, медленно поднял глаза. Они были полны равнодушия. Пусто, как телекамера, он прошелся по лицам журналистов, потом кивнул Тавелю.

— Ты услышишь голос, — пообещал Тавель.

Садал снова кивнул. Было не ясно, воспринимает ли он окружающее?

Зато Тавель откровенно торжествовал. Он поставил журналистов в тупик, они ничего не поняли. Садал? Голос? О чем, собственно, идет речь?.. Не без некоторой снисходительности Тавель заметил:

— Не надо бояться Садала. Он не человек.

— Кто же он? — удивился Хлынов.

— Дерево.

Дерево? Почему дерево? Что имеется в виду? Журналисты переглянулись… Правильно ли они поняли Тавеля Улама? И почему на плечах этого человека, или дерева — Тавелю виднее, красуется курточка из нейлона — вещь, абсолютно немыслимая, невозможная в Сауми? А что делали Тавель и Садал утром в отеле? Они ведь были утром в отеле? Может, они будут там и сегодня?..

Тавель не ответил.

Поставив журналистов в тупик, заставив их удивиться, он моментально потерял всякий к ним интерес. Широко, по-армейски, раздвинув ноги, выпрямившись — сама уверенность! — он смотрел в бледный лабиринт ширм. Садал, сгорбленный, медлительный, впрямь обветшалое дерево, а не человек, лишь подчеркивал силу и уверенность Тавеля.

4

“Он ждет другого… Он тоже ждет другого…” — понял Хлынов.

Пустой город… Пустой отель… Плоский дым над джунглями… Патрули на пустых улицах… Связано ли это с другим? А если да, то как? И почему, собственно, появление другого человека автоматически означает уход остальных?

“Не спеши, — сказал себе Хлынов. — Мало ли всяких там оздоровительных реформ и далеко идущих планов выдвигалось различными ревностными сторонниками прогресса? Мало ли кто, торжествуя или в отчаянии, объявлял о близящемся спасении или конце света? Азия — это время, текущее сквозь пальцы. Обязательно ли воспринимать слова доктора Улама буквально? Другой… Человечество… Наверное прав Колон; истинная опасность грозит пока не человечеству, а именно Каю Уламу, человеку другому… Но какая опасность? Кто может ему угрожать? — Хлынов усмехнулся: — Как это кто? Да буквально каждый! Тот же солдат, прячущийся за ширмами с автоматом в руках, тот же прячущийся в руинах хито, вредный элемент, наконец, тот же Су Вин — почему нет? — тот же… Тавель!”

“Тавель?!”

“Не спеши, — сказал себе Хлынов, — Легко объявить человека другим. Легко сказать: вот он, он уже с нами! Гораздо труднее доказать его отличие от нас, от остальных, еще труднее доказать его право быть другим…”

“Не спеши, — сказал себе Хлынов. — Смотри и запоминай. Ничего не придумывай. Дождись Кая, взгляни ему в глаза, задай ему те вопросы, которые не можешь задать ни доктору Уламу, ни доктору Сайху, ни, наконец, себе. Если Кай действительно мудр, если Кай действительно человечен, если он поистине другой…”

“Что тогда?”

Хлынов не успел додумать.

Из узкой ниши, неторопливо переступая через поверженное на пол сандаловое изваяние Сиддхаратхи Гаутамы, один за другим в круг света, отбрасываемого светильниками, вошли несколько человек.

5

Первым шел генерал Тханг.

Черная просторная рубашка с накладными карманами на груди, черные просторные армейские брюки, грубые сандалии — генерал Тханг выгодно отличался от цана Су Вина, тщедушного карлика, живо бросившегося ему навстречу. Плотный, будто сложенный из монолитной скальной породы, генерал Тханг выбросил руку перед собой, тем же жестом ответили ему укрывшиеся за ширмами солдаты. Только сейчас Хлынов осознал, как их много.

“Не отсюда ли чувство опасности?..”

Лицо генерала Тханга, лунное — хотелось сказать (и так потом Хлынов и написал в отчете), его хорошо рассчитанная улыбка, на мгновение обнажившая крепкие желтые зубы, еще щеки, густо побитые оспой, украшенные бородавками — генерал Тханг нисколько не походил на свои карикатуры, время от времени мелькающие в европейских политических вестниках. Член военной Ставки Сауми, до переворота начальник Особого отдела королевской армии, активный сторонник Нового пути, личный друг доктора Сайха. Оставаясь куратором армии, генерал Тханг все свое основное время отдавал Каю Уламу. Но именно он, наставник самого доброго, самого отзывчивого человека, — не забыл отметить про себя Хлынов, — отправил в свое время в специальные поселения Сауми десятки, а может быть и сотни тысяч хито…

Убивая — воспитывать!

Хлынов усмехнулся.

Можно ли кого-то удивить подобным афоризмом?

Следом за генералом Тхангом, возвышаясь над ним, шел человек, несомненно, слишком высокий для саумца. Но это был чистокровный саумец — доктор Улам, генетик, имя которого давно было окутано облаком самых невероятных легенд. Детство, проведенное в одном из буддийских монастырей, бегство на случайном судне в Австралию, биологический факультет в одном из германских научных центров, самостоятельная работа в различных бельгийских и нидерландских лабораториях, краткие, но всегда блистательные появления в Англии, в Штатах, опять в Германии. Нигде подолгу Улам не задерживался, почти везде его сопровождали скандалы. Само начало его подъема было связано со скандалом. Тогда, незадолго до мировой войны, на мировом рынке весьма высоко, до двухсот марок за самку, ценилась порода кроликов реке с плюшевым мехом, выведенная селекционерами Германии. Не желая тратиться на столь дорогое приобретение, Улам перещеголял самых известных контрабандистов: он попросту вывез из Германии пару метисов, имевших самый беспородный вид и ничего, конечно, не стоивших. Таможенники переглядывались: неужели нельзя ничего подобного приобрести в любой самой захудалой европейской провинции? Но они ошибались. Вывезенные Уламом метисы были гетерозиготами — носителями рецессивной мутации реке. Уже в первом поколении выщепилось два рекса, а в третьем мутация была размножена и пошла в производство…

Когда доктор Улам вернулся в Сауми? Кто пригласил доктора Улама в Биологический Центр? Кто поддержал его исследования, вызвавшие в свое время резкую критику со стороны многих ведущих исследователей Европы и Америки? Почему из двух сыновей Улама другим объявлен лишь Кай? Что, наконец, означает вся эта история?..

Как бы то ни было, главное сейчас было связано с доктором Уламом. Можно описать зверства военных патрулей, можно открыть имена членов военной Ставки, можно представить миру фотографии опустевшей страны, — все равно это будет сейчас связано с доктором Уламом.

Кто он, доктор Улам?.

Хлынов усмехнулся.

Вечные вопросы потому и остаются вечными, что они сами по себе вечны.

Он увидел крошечную женщину, закутанную в сари блеклого цвета (такие сари в Сауми называют тхун), наверное, жену Кая — Тё, а рядом с Тё он увидел Кая.

6

Как всякий опытный журналист, Хлынов знал, не так просто написать запоминающийся портрет, особенно — словами. Трех строк, посвященных характерному жесту, необычной улыбке, блеску глаз — мало, десять строк снимают необходимое напряжение. Но работая над отчетом, позже, гораздо позже, Хлынов не жалел слов. Лучше повториться, чем чего-то недосказать.

“Его рост может удивить, — писал он о Кае Уламе. — Стало стереотипом считать, что выдающиеся люди, как правило, имеют выдающийся рост. Странно, но уже там, в Сауми, и впрямь почему-то хотелось, чтобы Кай Улам, другой человек, и физически оказался крепким и рослым. Он, действительно, крепок, но в росте уступит многим из нас, не самым высоким… И все же одного единственного взгляда на Кая Улама достаточно, чтобы понять: это — Кай! Всю жизнь вам не хватало именно этого человека! Всю жизнь вы мучились от того, что его не было рядом, что вы не могли посидеть с ним наедине, что время шло, а ваша встреча все не могла состояться… Достаточно увидеть лицо Кая Улама, покрытое неровным загаром, достаточно оказаться с ним рядом, и вам сразу становится ясно: вот — друг! Рядом с Каем вы обретаете истинную способность мыслить здраво и честно, рядом с Каем вы ощущаете себя истинным человеком, пусть несовершенным, пусть усталым, пусть даже в чем-то отчаявшимся, но — человеком!..”

Отчет Хлынова заканчивался так. “Эволюция, наделив нас умом и могуществом, оставила, к сожалению, при нас все наши многочисленные слабости и пороки. Вступая в спор с природой, доктор Улам, несомненно, помнил об этом. Не могу, конечно, утверждать категорически, но, кажется, попытка доктора Улама удалась”…

На полшага впереди Кая Улама шла Тё.

Она шла, вытянув перед собой руки ладонями кверху — знак дружбы, знак миролюбия. Непонятно, видела ли она солдат, затаившихся за ширмами, на ее движениях, на ее улыбке, на ее внимательном взгляде это никак не отразилось.

Она шла и во взгляде ее светилось счастье.

Была ли она другой?

Вряд ли…

Затаив дыхание, Хлынов всматривался в Кая.

То, что это и есть Кай Улам, другой человек, он нисколько не сомневался. Когда-то он видел его лицо на экране телевизора, в последнее время они с Колоном только и говорили о Кае, наконец, войдя в зал, Кай рассмеялся так звонко и высоко, что ритуальный хрустальный сосуд, забытый в одной из боковых ниш, забранных решетками, неожиданно лопнул и распался на несколько кусков.

Краем глаза, чисто машинально, Хлынов видел Садала и Тавеля.

“Что у него в кармане?..” — Хлынов только сейчас заметил, как тяжел, как оттопырен оттянутый карман курточки Садала.

“Зачем он все время оборачивается к Садалу?..” — его раздражал Тавель, его узкая, дергающаяся при обороте щека.

Но Кай приближался, и голова Хлынова закружилась. Ему захотелось уже сейчас, вот прямо сейчас стоять рядом с Каем, глядеть ему в глаза, слушать его слова — учиться…

Вот Кай!

Хлынов не спускал глаз с Кая. “Сейчас, вот сейчас он окажется рядом. Сейчас, вот сейчас я смогу спросить…”

Он жадно смотрел на Кая.

“Почему я не знал о нем раньше? Почему я не думал о нем раньше? Почему я не пытался попасть в Сауми, пробиться к Каю, спросить его…”

Он сделал движение чуть в сторону — шагнувший вперед Садал закрыл от него Кая. Он не хотел терять Кая из виду ни на секунду. Грязная истрепанная курточка Садала вызывала в Хлынове отвращение. Он собирался оттолкнуть Садала, он уже почти коснулся его, но между ним и Садалом возник Тавель Улам, его широкая спина закрыла собою весь мир. Он, Хлынов, ничего и никого не видел, но он чувствовал: там, в мире, закрытом спиною Тавеля Улама, что-то происходит. Он слышал шаги, он услышал высокий веселый голос, он услышал не совсем понятные слова: “Дай его мне!” и почти сразу там, в том мире, закрытом от него широкой спиной Тавеля Улама, пронзительно закричала Тё.

Одновременно с ее криком ударил выстрел.

II

Стенограмма пресс-конференции.
Сауми. Биологический Центр.

Д.КОЛОН: Цан Улам, надеюсь, вы согласитесь со мною: люди — они не ангелы.

ДОКТОР УЛАМ (улыбается): Несомненно.

Д.КОЛОН: Но если уже само появление Кая Улама, человека другого, как вы говорите, совершенно — однозначно обрекает человечество на уход, как должны к нему относиться самые обыкновенные, ничем не выдающиеся люди, имя которым легион. Даже к святому, даже к чистейшему из мудрецов легко проникнуться ненавистью, если святость и чистота этого мудреца несут тебе смятение и гибель. Вы не боитесь, что рано или поздно найдется фанатик, страдающий за отторгнутое от мира человечество ничуть не менее, чем вы сейчас страдаете за другого?

ДОКТОР УЛАМ: О, да. Нельзя выиграть шахматную партию, не отдав ни одной фигуры. Кай не бессмертен. Но, как вид, Кай сильнее и совершеннее человека. Вы правы, я предвижу настоящую войну против Кая, я предвижу целый ряд войн против детей Кая, я предвижу террор, взрывы, похищения, выстрелы… Но если быть лаконичным, сейчас, когда Кай Улам, человек другой, уже с нами, все остальное не имеет значения.

Д.КОЛОН: Дети Кая? Их много? Они живут в Сауми?

ДОКТОР УЛАМ: Не имеет значения.

Н.ХЛЫНОВ: Цан Улам, не боялись ли вы, так смело экспериментируя с наследственными клетками человека, наделать гибельных, страшных, непоправимых ошибок? Не боялись ли вы, сами того не ведая, создать неведомые биологически опасные, неизвестные прежде молекулы инфекционных ДНК, свойства которых никто не в состоянии предсказать?.. Согласитесь, ядерную бомбу или лазерное оружие можно упрятать под замок, но как управиться с ничтожными микроорганизмами, если они случайно заразят окружающую нас среду?

ДОКТОР УЛАМ: Доктор Сайх учит: ошибка — это не обязательно поражение. Доктор Сайх учит: победа — это всегда шаг вперед. Доктор Сайх учит: ошибка, ведущая нас к победе — это всегда гигантский шаг вперед… Люди, боящиеся ошибок, чаще всего находят себя в садоводстве, наверное поэтому садоводство в Сауми до сих пор остается неразвитым… Кто даст гарантию, что те работы с наследственным веществом, что были в свое время запрещены в некоторых развитых странах, не ведутся до сих пор, только втайне? Кто даст гарантию, что, откажись я от этой работы по созданию другого человека, за такую работу не взялся бы кто-то другой — более беспринципный, но менее талантливый?.. Не скрою, мне пришлось поразмышлять над постановкой некоторых, явно взволновавших бы общественность мира, вопросов. Но доктор Сайх учит: идти следует тем путем, который ведет к победе. Доктор Сайх учит: правильный путь всегда приводит к победе. Я победил свои сомнения, я отказался от бесплодной попытки в очередной раз починить то вздорное и чванливое существо, каковым, в сущности, является так называемый человек разумный. Я пошел на большой риск, я сделал объектом эксперимента самого человека, а не обезьяну или собаку. Эксперименты подобного рода, конечно, не обходятся без боли и страданий. Но будущее следует выстрадать. Доктор Сайх учит: выстраданное будущее примиряет всех. Да, я рисковал своею плотью, плотью от своей плоти, но разве каждый из вас в течение неопределенно долгого времени не ставил над собственными детьми эксперименты гораздо более приблизительные и уж в любом случае более жестокие?

Н.ХЛЫНОВ: Цан Улам, почему вы не пошли по достаточно многообещающему пути общего повышения интеллектуального коэффициента? Возможно, такой путь не поставил бы вас перед альтернативой: другой человек или остальные…

ДОКТОР УЛАМ: Тщательный анализ многих результатов специальных исследований неопровержимо свидетельствует о том, что те или иные значения коэффициента умственных способностей вовсе не являются мерой положительных или отрицательных качеств вообще человека. Лица с высоким коэффициентом интеллектуальности могут быть одновременно невнимательными, лживыми, злобными или равнодушными, тогда как лица с достаточно невысоким коэффициентом, напротив, могут отличаться высоким чувством ответственности, уважительностью, искренностью, добродушием, трудолюбием. Меня не устраивал ни тот, ни другой вариант. Доктор Сайх учит: будущее — в гармонии.

Н.ХЛЫНОВ: Цан Улам, связана ли система перевоспитания, принятая в саумских специальных поселениях, с проблемой другого?

ДОКТОР УЛАМ: Доктор Сайх учит: воспитание — оно для остальных. Доктор Сайх учит: перевоспитание — оно для хито. Доктор Сайх учит: будущее — оно для другого. Кай — другой. Он совсем другой. Вопросы воспитания или перевоспитания, как мы привыкли их понимать, не имеют к нему никакого отношения. В ничтожно малом объеме любого организма, будь то жаба, слон или человек, самой природой заранее записано, как этот организм после своего появления на свет будет реагировать на тепло, на холод, на пишу, на отсутствие пищи, на психологические раздражители, каких детей, наконец, он оставит после себя — трусливых или мужественных, крепких или болезненных, мудрых или недалеких, тщеславных или страдающих от скромности… Мне удалось идентифицировать те специфические гены, что обеспечивают идеальное развитие мозга без создания каких-либо особых условий нравственного воспитания и обучения. Внося в генетический код определенные коррективы, я, в принципе, без особых усилий могу наделить человека дерзостью тигра или беспечностью бабочки. Вот почему Кай не воспитан, в обычном понимании этого термина. Вот почему Кая нельзя развратить или перевоспитать. Вот почему Кай не поддается никаким влияниям. Он другой. Он совершенно другой. К этому следует привыкнуть.

Н.ХЛЫНОВ: Но ведь он человек?

ДОКТОР УЛАМ (улыбается): В самом высшем смысле.

Н.ХЛЫНОВ: Тогда почему вы так упорно отрицаете возможность мирного сосуществования другого и остальных?

ДОКТОР УЛАМ: Доктор Сайх учит: любая альтернатива чревата непредсказуемыми последствиями. Доктор Сайх учит: политика сосуществования ввергает человечество в жизнь куда более опасную, чем при прямой конфронтации. Доктор Сайх учит: будущее — другому. Нынешнее человечество вырождается в хито — вредные элементы. Доктор Сайх учит: хито — это враги. Доктор Сайх учит: хито — это извечные враги. Доктор Сайх учит: хито — это враги другого. Хито предали революцию. Хито следует обуздать. Хито не принимают другого. Хито следует уничтожать.

Н.ХЛЫНОВ (настойчиво): Цан Улам, означает ли сказанное вами, что у Кая Улама, у другого человека, все-таки есть опасные враги, более того, у него много таких врагов?

ДОКТОР УЛАМ: Не имеет значения.

ТАВЕЛЬ: УПОРНЫЙ СМЕРТНЫЙ

1

“Какова вероятность того, что эти сирены впрямь существуют?..” Пхэк!

Отлична от нуля, этого достаточно. Журналисты, они из остальных, они ничего не поняли. В стране другого ничто вообще не может быть равно единице. Сирены тут ни при чем. Он, Тавель, мог предложить охоту на ангелов, или на демонов, или на летающие тарелки. Какая разница? Какое значение может иметь тот факт, что ни того, ни другого, ни третьего в природе не существует? Он, Тавель, предложил, этого достаточно.

Пхэк!

Человек рождается глупым в четырех ситуациях: если он зачат в полночь, если он зачат в последний час лунного месяца, если он зачат в сильный дождь, если, наконец, он зачат в глубине леса. Похоже, эти журналисты могут отвечать всем четырем указанным условиям.

Пхэк!

Тавель сжал кулаки.

Доктор Сайх учит: усталость — удел проигрывающих. Доктор Сайх учит: проигрывают усталые. Неужели он, Тавель — драйвер, как его называли, преследователь, летучий гонец, упорный смертный, неужели он впрямь начал уставать? Почему ведет болью ногу, почему ноют мышцы, почему так мелко и подло подрагивает левая щека? Если содержимое бутылей, опустошенных им в разгромленных лавках Хиттона, и не было чистым, все равно он не должен чувствовать никакой боли. Черная настойка куты, приготовленная лучшими нифангами с юга, обязана снимать любую усталость, тем более просто хмель. Он, Тавель, не зря укрыл в Биологическом Центре трех самых умелых и знающих знахарей юга, все остальные давно уничтожены или высланы в провинцию. Нифангов не спасло их замечательное искусство предугадывать будущее, они не смогли вовремя увидеть поворот… А он смог! Он, Тавель, зачат не в дождь, не в последний час лунного, месяца, не в полночь и не в глубине леса. Его зачали во вторник под красными лучами планеты Pax. Нифанги называют эту планету звездой убийц и военачальников. В этом они правы: доктор Сайх знал, кому в критический момент поручить отборный офицерский корпус. Может быть это он, Тавель, решил судьбу Сауми в его первые грозные революционные часы.

Пхэк!

Сейчас Тавель жалел только об одном: он не может, как несколько лет назад, отправить чужих журналистов в одно из тех спецпоселений, где среди хито можно увидеть и иностранцев.

Несколько лет назад Тавель сделал бы это не задумываясь. Опыт у него был. Это он сослал на юг одного из соотечественников Колона. Этот соотечественник был крупной птицей: теоретик и практик левых движений, давний и верный друг доктора Сайха. Он охотно пропагандировал идеи доктора Сайха, охотно растолковывал мудрые тезисы. Однако кое что в учении доктора Сайха оказалось не по зубам и соотечественнику Колона. Вот почему, с немого согласия доктора Сайха, Тавель отправил упрямого американца в одно из самых диких и отдаленных спецпоселений. Грязь, ливни, кровь на босых ступнях… Чувствуют ли хито боль? Страшно ли им под звездами, сияющими так холодно, так высоко?.. Жив ли еще тот американец?

Вряд ли…

Но если он жив, он научился, наверное, произносить вслух самокритические поэмы — горстка риса стоит того.

Он, Тавель, устает?

Возможно…

Это Каю не дано уставать. Он, Тавель, любит брата за это. Доктор Сайх учит: усталость — удел проигрывающих. Доктор Сайх учит: проигрывают усталые… Он, Тавель, не желает проигрывать. Он — летучий гонец, преследователь, упорный смертный. Он знал вкус великих побед. Он умел побеждать.

Для Кая!

Доктор Сайх учит: правильное — в простом. Доктор Сайх учит: простое должно быть просто. Если ты животное, тебе должно хватать пучка травы, куска мяса, глотка воды, если ты растение, ты обязан обходиться соками земли и солнечным светом, если ты человек, тебе должно хватать слова кормчего. И довольно.

Тавель медленно обернулся.

“Какова возможность того, что сирены впрямь существуют?..”

Пхэк!

Упрямый американец торчал над ширмами как башенный кран. Русский стоял чуть правее — под аркой, увитой листьями фыи, в полумгле, раскачиваемой огнями светильников.

Тавель усмехнулся.

Там, под аркой, где стоят сейчас журналисты, был убит в свое время полковник Тхат, высший офицер связи. Его убили ударом молотка в висок, патронов уже тогда было мало. Он, Тавель, не жалел полковника Тхата. Полковник Тхат был его другом, он прошел рядом с ним весь великий путь от первых часов военного переворота до появления другого. Этот достаточно. Все иное было бы повторением.

Тавель усмехнулся. Убит Сай, разорван толпой хито майор Нинанг, забит мотыгами полковник Ухеу…

Для Кая!

Он, Тавель, единственный, кто мог поспорить и с Каем.

Он до дрожи, до боли в сердце вспомнил вдруг холод литой каучуковой рукояти, кислый запах греющегося металла, тревожное перемигивание цветных контрольных ламп. Тренажер, на котором они тренировались с Каем, идеально имитировал условия воздушного боя. Захлопнув фонарь, Тавель чувствовал себя в воздухе.

Конечно, он знал, он остается на земле, все в том же Правом крыле Биологического Центра, но одновременно он был и в воздухе — чувство опасности не могло обмануть его.

Пхэк!

Вспышки контрольных ламп, рев двигателя, темное облако, несущееся навстречу.

Тавель раздувал ноздри. Он знал: Кай где-то здесь, скорее всего, в этом облаке. Он, Тавель, перехватит машину Кая, он расстреляет ее в упор.

Вводя машину в радиус разворота, Тавель чувствовал гибельный восторг: он равен другому, он спорит с другим, он победит другого!

Стремительный силуэт чужой машины обозначился точно в расчетном месте. И когда стремительный этот силуэт, заваливаясь на крыло, попал в сетку коллиматорного прицела, Тавель завопил — бешено, во весь голос.

Доктор Сайх учит: побеждает лишь победитель. Доктор Сайх учит: история — это рассказ победителей. Тавель знал, историю будет писать он. Ведь это он, Тавель, вел чудовищную черновую работу — удобрял поля человеческими телами, высвобождал города и селения от потного вонючего скопления человеческих жалких тел, гнал массы хито в душные болота южных провинций…

Для Кая!

Он вопил от полноты торжества, он жал ногой на гашетку, он с наслаждением чувствовал, что ни одна пуля не проходит мимо цели, что каждая пуля бьет точно в цель, взламывает броню, выковыривает из-под нее дымящиеся куски человеческого мяса. И когда страшный удар потряс Тавеля, вмял его в кресло, он не сразу осознал, что случилось.

Штурвал, как живой, рвался из онемевших рук, машину трясло, лампы контроля вырубились.

Он не верил случившемуся.

Откидывая фонарь, он орал:

— Кай! Я держал тебя в рамке прицела!

Кай смеялся:

— Это тренажер, брат. Это всего только тренажер. Будь в твоих руках настоящее оружие, брат, ты не нажал бы гашетку!

2

Не нажал бы гашетку…

А офицерский корпус, выведенный на площадь Небесной” Семьи против королевских броневиков? А гонки в Италии, когда не Кай и не Маруччи, а он, Тавель, взял Большой приз? А охота на хито, эта самая величайшая на Земле охота?

Не нажал бы гашетку…

В бамбуковой хижине после отхода основного отряда осталось семь человек: сам Тавель Улам, полковник Тхат, еще один офицер из группы доставки и четверо рядовых.

Откинувшись на циновку, Тавель прислушивался к шуму леса, к неопределенному, никогда не смолкающему шуму, наводящему на сложные размышления. Доктор Сайх учит: мир стремится к тишине и покою, но тишины и покоя нет. Доктор Сайх учит: великие бури и всемирные потрясения — это и есть покой. Доктор Сайх учит: покой можно найти только слившись с природой. Счастливый человек сам есть часть природы.

“Часть природы…”

Тавель негромко — вслух — повторил суждение доктора Сайха. Но думал он о своем, гордился он своей собственной мыслью. Это была своевременная и удачная мысль и она пришла именно в его голову. Кай никогда не возвращается на то место, где он уже побывал, Каю хочется узнать каждый самый дикий уголок Сауми. Там, где побывал Кай, счастливы все, даже безумцы. Самые неисправимые хито выходят из тайных убежищ и складывают оружие. Именно Тавелю пришло в голову скрытно вести отряд по следам Кая. Это давало невероятный улов — тысячи и тысячи хито. К тому же они не оказывали сопротивления.

Не нажал бы гашетку…

Откинувшись на циновку, утирая со лба пот рукавом черного просторного мундира, Тавель лениво смотрел в проем приоткрытой двери. Перед хижиной лежала широкая поляна, затопленная неимоверным солнцем, засыпанная неровным слоем пепла. Два черных солдата неторопливо вели через поляну изловленного поблизости хито. Хито хромал, трава под его ногами дымилась. Казалось, пепел, которым усыпана была поляна, взлетает над травой сам по себе. Но это так и было: москиты, прижатые к траве полдневным жаром, не хотели погибать под ногами какого-то хито.

Полковник Тхат усмехнулся:

— Держу пари, этот хито, он из-под Ниссанга. Пусть этот хито расскажет нам о другом.

Тавель лениво кивнул.

Почему нет? Жизнь однообразна, жизнь следует украшать. Пусть этот хито расскажет им про другого. Подлунные существа приходят и уходят, пришли и уйдут даже они с полковником Тхатом, остается лишь Кай. Он везде. Он в природе, он в Солнце, он в своих детях, он в Тё, в крошечной Тё, не единственной жемчужине в ожерелье Кая. Что шепчет Тё Кай, оставаясь с нею наедине? О чем говорит, что обещает? И обещает ли? Разве само его присутствие не возвышает собеседника? Он добр, он чист, он смиряет безумие, он возвращает надежду, он дарит силу.

Не нажал бы гашетку…

Оборачиваясь в сторону журналистов, Тавель испытывал жгучую ненависть.

Он не боялся вечности.

Вечность, какой бы она ни была, предполагает все же некий конечный ряд. Но никогда… Этого слова Тавель не выносил.

Никогда…

Он, Тавель Улам, он никогда не вернет людей своего офицерского корпуса. Они расстреляны у рвов под Южными воротами, убиты мотыгами и молотками в длинных унылых казармах Хиттона, служивших казармами еще при королевском режиме, утоплены в болотах южных провинций. Он, Тавель Улам, он никогда не выведет своих людей на Небесный плац, заросший травой, пробивающейся сквозь растрескавшиеся известковые глыбы.

Никогда…

Откинувшись на циновку, глядя на черных солдат, подталкивающих хито к хижине, Тавель с тупой тоской думал о Тё. В ее имени жила прохлада. Произнося ее имя, он вновь слышал дурманящий запах речных цветов, видел излучины Большой реки, слышал божественную тишину серебристых отмелей.

Даже в воспоминаниях тишина Большой реки была столь глубока, столь невероятна, что Тавель, как от боли, сжал зубы. Эта тишина была неотторжима от Тё, от шелеста ее мелких, семенящих шагов, от ее негромкого смеха, так странно распространяющегося в тумане. Вспомнив ее смех, Тавель сжал кулаки. Он остро жалел, что не взял Тё силой в тот первый день, когда ее привезли в Хиттон. Он остро жалел, что не увез ее силой, не втащил ее на зеленый броневик, пропахший гарью и черным порохом, не заставил ее обмывать ему ноги, не отдал офицерам, не сделал шлюхой. Он мог!

Не нажал бы гашетку…

Пхэк!

Он смотрел на дымящуюся поляну, на черных солдат, подгоняющих босого хито, и задыхался от ненависти. Он видел Большую реку, ее серебристые песчаные отмели, туман над ними, такой легкий, такой неслышный, что он казался прозрачным. Он был настолько нежен и тонок, этот туман, что уже не разделял мир на тьму и свет на отчаяние и надежду. И прикрыв ладонью слезящиеся от ненависти и счастья глаза, Тавель всматривался в белизну тумана.

Туман был так легок, так невесом, так легко и невесомо тянулись над водой его серебрящиеся изнутри струи, что столь же легкими и невесомыми казались бесконечные, обрывающиеся к воде террасы леса. Прозрачные в невыразимой утренней голубизне, они, как воскурениями, были одеты рассеянной в воздухе влагой; и в таких же воскурениях тонула, меркла река, по которой, как по звездной млечности, легко и бесшумно скользил деревянный челн, невероятный уже от того, что над ним возвышались фигуры Тё и Кая.

Не нажал бы гашетку…

Оглушенный, раздавленный давним видением (Кай и Тё — они уходили в будущее!), уничтоженный собственным бессилием (они уходили в будущее без него!), Тавель застыл у кромки берега. Струи воды шелестели среди лобастых мшистых валунов, почти бесшумно выбрасывались на белый песок, но оставались прозрачными, как прозрачна была звездная ночь под горбом горы Йочжу, где неделю назад в лессовых пещерах офицеры Тавеля обнаружили тайный лагерь хито. Только там все кончилось огнем и дымом.

Не нажал бы гашетку…

Хито, наконец, втолкнули в хижину.

Маленький, равнодушный, он отрешенно присел на корточки. Маленькие глаза слезились, щурились, узкий подбородок порос редкими волосками, но на голом плече отчетливо виднелась красная натертая полоса — от ремня винтовки.

Тавель и полковник Тхат молча разглядывали хито, но это его нисколько не трогало, он, без всякого сомнения, был из тех, кто уже видел Кая. Большею частью своей души он, наверное, был уже там, куда его никто не мог сопровождать — ни мать, ни отец, ни жена, ни эти черные офицеры, ждущие от него слов.

— Ты видел Кая, — нарушил тишину Тавель. Он смотрел на хито пронизывающе, страшно, но хито не обращал внимания на его пронизывающий страшный взгляд. — Ты видел его совсем близко, вот как нас. Ты видел Кая под Ниссангом. Ты хотел убить Кая. Это так?

Хито равнодушно кивнул, хотя при имени Кая глаза его на мгновение вспыхнули.

Хито кивнул. Офицер не ошибся. Он, хито, видел Кая. Он видел его совсем рядом, он видел его под Ниссангом, благословенны его пески!

— Я тоже был под Ниссангом, — ухмыльнулся полковник Тхат. Он не скрывал презрения. — Мы обнаружили засаду хито, когда Кай купался в реке. — Полковник Тхат обращался к Тавелю. — Кай не боится водяных змей, они почему-то не трогают Кая, но хито засели в подлеске, они держали нас на прицеле. Мы успели вывезти Кая из-под Ниссанга, в него даже ни разу не выстрелили, ни один хито не нажал на спусковой крючок. К вечеру мы окружили опасную зону, но схватили только троих, остальные ушли. Мы спросили Кая, что нам делать с этими тремя хито, ведь они хотели его убить. Кай попросил: не стреляйте в них. Желания Кая священны, мы не стреляли в хито. Позже, когда Кай ушел, мы убили хито ножами.

— Сколько вас было под Ниссангом? — спросил Тавель.

Хито равнодушно показал две руки с растопыренными пальцами. Один палец был отрублен, рану затянуло багровой нехорошо воспаленной кожицей.

— Почему вы уходите из спецпоселений?

— Мы хотим быть вместе, — равнодушно ответил хито.

— Разве в спецпоселениях вы не вместе?

— Неволя разъединяет.

— Почему тебя не схватили под Ниссангом?

— Я успел уйти. Меня не заметили.

— Почему ты не ушел в лес? Почему ты не затаился? Почему ты пришел сюда?

— Я хочу видеть Кая.

— Но ты его уже видел!

— Я хочу видеть Кая, — равнодушно ответил хито, но в глазах его снова блеснул огонь.

— Ты пришел убить его? Под Ниссангом тебе это не удалось, ты пришел сюда убить Кая?

— Мы могли убить его под Ниссангом, никто из нас ни разу не выстрелил.

— Почему?

— Мы видели глаза Кая. Он чувствовал наше присутствие и часто оборачивался. Мы видели его глаза. Кай, он не такой, как мы. Кай, он совсем не похож на нас. Он другой. Я знал женщину, которая понесла от Кая. Ее ребенок тоже другой. Его не трогали даже военные парули.

— Но ты вернулся, чтобы убить Кая!

— Кая нельзя убить! — равнодушно ответил хито. — Убить можно зверя, убить можно человека. Кая нельзя.

— Он что, бессмертен?.. — вкрадчиво спросил Тавель.

— Кай не бессмертен, — глаза хито вспыхнули. — Если мы попросим его, он умрет.

— Как? — удивился Тавель. И заподозрил: — Ты грамотен?

— Когда-то я читал курс современной философии. Там, — кивнул хито, — в университете Хиттона. Это было давно.

— А сейчас? — вкрадчиво спросил Тавель. Его раздражало непонятное равнодушие хито. — Сейчас ты читаешь лекции среди таких, как ты?

— Я хочу, чтобы люди коснулись истины.

— При чем же тут Кай?

— Кай и истина, это одно понятие.

— Но там, под Ниссангом, вы же хотели убить Кая, вы же хотели убить истину! Ты понятно, ты не мог выстрелить — знание делает человека слабым. Но те, остальные?

— Они видели: Кай — он как ребенок. Они видели: он совсем другой. Они поняли: его существование — залог нашего будущего.

— Можно, я ударю его? — негромко спросил полковник Тхат.

— Нельзя… — Тавель с болезненным любопытством рассматривал сидящего на корточках хито. — Ты пришел увидеть Кая, просто увидеть?

— Да.

— Ты знаешь, что мы убьем тебя?

— Любовь — это всегда самоуничтожение.

— Но если любовь это самоуничтожение, — медленно выговорил Тавель и утер мокрый лоб рукавом черного мундира, — если любовь всегда самоуничтожение, то зачем тебе такая любовь?

Хито равнодушно опустил набрякшие веки:

— Когда душа покидает тело, а это происходит только при физической смерти, она находит то, что мы так тщетно ищем при жизни — себя. Умирающий в Кае — вечен.

— Можно, я ударю его? — полковник Тхат ничего не мог понять в этом разговоре.

— Нельзя…

В хижине воцарилась тяжелое душное молчание. Потом Тавель негромко повторил:

— В Кае…

И спросил:

— Ты сказал: в Кае?.. Ты сказал: умирающий в Кае?.. Хито равнодушно кивнул. Он был полон великого очищающего ожидания.

— Если у тебя окажется пистолет, — медленно выговорил Тавель, стараясь, чтобы до хито дошло каждое слово. — Если у тебя окажется пистолет и ты будешь стоять рядом с Каем, так же близко от него, как ты сейчас сидишь, и если ты будешь знать, что один твой выстрел сразу освободит всех хито, вернет их к прежней такой бессмысленной жизни, где вы читали и слушали лекции, жили в городах, пользовались дьявольской машинной техникой, помирали от голода и болезней, обжирались чужой нечеловеческой едой… ты выстрелишь?

— Да, — равнодушно ответил хито. — В себя.

Тавель задумался. Потом сказал:

— Теперь ты можешь ударить его, Тхат.

Но полковник Тхат раздумал бить хито. Он крикнул черным солдатам:

— Уведите его!

Несколько минут они сидели в полной тишине. Потом издалека донеслась перекличка. Патронов было мало, патроны следовало беречь — выстрелов они не услышали. Но для уведенного хито это ничего не меняло.

— Зачем они ищут Кая? — удивленно спросил Тавель. — Ведь это их убивает.

— Они в отчаянии, — уверенно объяснил полковник Тхат. — И некуда идти, они не знают, как им жить. Они в полном отчаянии.

Тавель покачал головой:

— Это не похоже на сумасшествие. Мы встречали подобных хито в Олунго, в Сейхо, в Уеа. Мы встречали их в озерном краю и под горой Йочжу. Они складывают оружие и выходят нам навстречу. Стоит им увидеть Кая и они обрекают себя на уничтожение. Почему?

Тхат усмехнулся:

— Они в отчаянии.

— Что ж… Может быть и ты прав… Послушай, Тхат, я бы хотел видеть майора Сая. Вызови Сая прямо сюда.

Полковник замялся.

— Ну? — удивился Тавель.

— Майор Сай еще вчера вызван в Хиттон, в военную Ставку.

— Тогда доставь сюда Теу. Капитан Теу, кажется, с севера?

— Я не могу доставить капитана Теу. Капитан Теу с севера, но он еще вчера вызван в Хиттон, в военную Ставку.

— Пхэк! Что задумала снова эта старая лиса? — Старой лисой Тавель Улам называл генерала Тханга. — Зачем ему понадобились мои лучшие люди?

Полковник Тхат чуть помедлил с ответом:

— Приказ о вызове майора Сая и капитана Теу подписан не генералом Тхангом.

Тавель вопросительно поднял брови.

— Приказ о вызове майора Сая и капитана Теу подписан доктором Сайхом.

— Вот как? — оживился Тавель. — Новые политические задачи?

Он поманил полковника Тхата к себе и когда тот наклонился, сказал негромко:

— Мы разовьем наш успех. Я лично буду просить доктора Сайха о том, чтобы Кай проехал по всем провинциям. Мы усилим офицерский корпус и уничтожим всех хито.

— Ты собираешься в Ставку? В Хиттон?

— Да, Тхат.

3

Не нажал бы гашетку…

Он нажимал ее много раз. Не его вина, что пули не всегда достигали цели.

Он хорошо помнил поездку в Хиттон.

Площадь перед длинным зданием военной Ставки клубились от черных мундиров. Горели костры, солдаты обедали. Горсточка рису — это не мало. Тавель с презрением поглядывал на юркие фигурки солдат, так не похожих на офицеров его корпуса. Где, кстати, майор Сай, где капитан Теу? Почему они не встретили его в Хиттоне?

В кабинет доктора Сайха он вошел твердо, уверенно. Идея, созревшая в походе по провинциям, наполняла его спокойствием.

“Мотыльки… Летящие на огонь мотыльки… — думал он о хито. — Теперь я нашел огонь, в котором они сгорят полностью… Если любовь это самоуничтожение, тем лучше… Я сожгу хито в Кае!.. Философ из-под Ниссанга был не Так уж и глуп…”

Всю дальнюю стену огромного кабинета, доктора Сайха занимала стеклянная витрина, за пыльным стеклом которой угадывался темный костяк какой-то ископаемой давно окаменевшей твари. В темных нишах пряталась личная охрана доктора Сайха — низкорослые низколобые солдаты из провинции Ланг, родины доктора Сайха. Сам доктор Сайх полулежал на простой циновке. Он был худ, внимателен, недобро поблескивали стекла сильных очков. Под самой витриной стояли генерал Тханг и два неизвестных Тавелю человека — возможно, члены военной Ставки. Тавеля не пригласили сесть. Он выслушал приказ стоя.

— “Особый офицерский корпус, возглавляемый цаном Тавелем Уламом, — монотонно, без выражения, зачитал приказ Ставки подполковник Ухеу, секретарь доктора Сайха, — с честью выполнил все возложенные на него политические и военные задачи… Хито, угрожавшие порядку в стране, частично уничтожены, частично оттеснены вглубь провинций… Специальные поселения полны жаждущих перевоспитания… Задачу, поставленную перед особым офицерским корпусом цана Тавеля Улама, считать выполненной… Корпус расформировать…”

Похоже, Ухеу знал текст наизусть, он ни разу не заглянул в листок серой рисовой бумаги.

Ископаемая тварь, на фоне которой восседал доктор Сайх, не была похожа на живое существо, скорее какая-то нелепая инженерная конструкция.

Голос Ухеу.

Корпус расформировать…

“Разумная предосторожность, они осознали мою силу”, — оценил Тавель действия Ставки и желвак на левой щеке дрогнул. Он уже знал: ни капитана Теу, ни майора Сая, ни полковника Тхата он уже не увидит. Генерал Тханг, эта жирная старая лиса, снова его переиграл, он снова вырвал из рук Тавеля большую победу.

— А Кай? — спросил он. — Кай знает о судьбе моих офицеров?

Ответил генерал Тханг. Он вежливо улыбнулся:

— Знания Кая беспредельны.

“Но если ты знаешь все, если тебе ведомы самые тайные движения души, если для тебя нет секретов, зачем твои помыслы направлены против меня, брат?..”

Выйдя из длинного глухого здания военной Ставки Сауми Тавель Улам, не торопясь, осмотрелся. Его внимание привлек зеленый армейский броневик, стоявший в стороне с невыключенным мотором. Тавель, не торопясь, поднялся на башню, окликнул водителя и тяжелой рукоятью пистолета разбил ему голову. Несколько черных солдат испуганно отбежали в сторону, они знали Тавеля Улама, они не могли поднять оружие на Тавеля Улама. Дав газ, он бросил зарычавший броневик в один из множества выбегавших на площадь переулков.

Он гнал броневик по узким гнилым переулкам Хиттона, по обширным площадям, зарастающим травой и кустами, по улицам, загроможденным разбитой мебелью, забросанным слоями сырых бумаг, рваных магнитофонных лент, какой-то проволоки, веревок, тряпок. У руин взорванного отеля “Сайгон” он притормозил машину и высунул голову из люка.

— Садал!

Человек-дерево, разбуженный ревом мотора, вылез сквозь какую-то дыру. Он ничего не понимал. Он ничего не хотел понимать. Тавель рывком втащил его в броневик.

“Если ты выше всех, — не уставал заклинать он Кая, — если ты чище всех, если тебе дано видеть и чувствовать любого человека, если все они равны для тебя, зачем помыслы твои направлены против меня, брат?..”

Тавель гнал броневик по пустым улицам Хиттона. Он расстреливал на ходу башенки древних пагод, трассирующими пулями бил по разбегающимися фигуркам черных солдат. Каждую минуту он ждал выстрела из базуки. Он не сомневался, что, уничтожив особый офицерский корпус, доктор Сайх захочет уничтожить и его. Дело времени. Он знал, как это делается. Но выстрел так и не прозвучал.

Броневик с ревом вылетал прямо на костры военных патрулей, но черных солдат Тавель не видел. Они уже были предупреждены, им уже сообщили о взбесившемся броневике, до них уже довели категорический приказ генерала Тханга: не мешать, не встревать в перестрелки, оберегать жизнь цана Тавеля Улама. Они разбегались в стороны едва вдали начинал рычать мотор.

Только вечером, засадив броневик в глухой вонючий кювет, Тавель, как устрицу из раковины, выволок наружу Садала. В разбитой лавке он забаррикадировал изнутри дверь и насильно влил в рот Садала полбутылки какой-то дряни. Напротив лавки ярко пылал подожженный Тавелем храм, пламя пожара страшно отражалось в расширенных зрачках ничего не понимающего Садала.

Солдаты, затаившись за углами домов, не собирались гасить огонь. Их глаза были обращены не на горящий храм, они смотрели на багрово отсвечивающие битые стекла лавчонки, в которой укрылся цан Тавель Улам и его сумасшедший спутник. Солдаты боялись не рябого великого Арьябалло, которому был посвящен храм, они боялись не прогнувшихся от жара, оплавленных жаром небес. С пустым бездумным ужасом они вглядывались в багрово отсвечивающие куски стекол. Оттуда, из глубин лавки, доносился не то вой, не то рык.

4

Не нажал бы гашетку…

Пхэк!

Он нажимал ее много раз.

Разве не он, цан Тавель Улам, втайне доставлял оружие в уединенные селения юга? Разве не он, цан Тавель Улам, втайне снабжал патронами лидеров хито, засевших на перевале Ратонг? Доктор Сайх не бессмертен, ставка Сауми не вечна, генерал Тханг может ошибаться. А тогда…

“Если ты чист, если ты всесилен, если ты мудр, если ты способен на самые человечные решения, зачем твои помыслы направлены против меня, брат? Разве не я мог бы разделить с тобой стол, жизнь, беседу? Разве не со мной твое Солнце по-настоящему бы засияло над миром? Заметь меня, брат!”

Тавель оглянулся на журналистов.

В огромном зале Правого крыла Биологического Центра Сауми скапливалась духота, но нифанги с юга хорошо поработали над Тавелем — его щека перестала дергаться.

Пхэк!

Он умеет ждать.

Он небрежно приветствовал вытянутой рукой появившегося из ниши генерала Тханга. Проходи же скорей, жирная черная жаба! Я жду не тебя.

Он сдержанно улыбнулся Тё, ступившей на циновку своими крошечными ножками. Проходи же скорей, бездушная сандаловая кукла! Я жду не тебя!

Заметь меня, брат! Я очищал для тебя страну от хито, я очищу ее для тебя от черных мундиров. Заметь меня, улыбнись мне, дай незаметный знак, я соберу не один, я соберу три корпуса, я вымету из Сауми всех, кого следует будет вымести. Заметить меня, брат, ведь это я приближал твое будущее!

Пхэк!

Он скрипнул зубами.

Заметь меня, брат! Я очищу для тебя землю. Зачем тебе доктор Сайх, зачем тебе генерал Тханг? В сущности, они тоже хито.

Он скрипнул зубами.

— Хито — враги. Хито — извечные враги. Хито — враги другого. Хито предали революцию. Хито следует обуздать. Хито не понимают другого. Хито следует уничтожить.

Заметь меня!

С испепеляющей сердце ревностью он следил за каждым движением Кая. Он знал, что сейчас может случиться, он не раз, он много раз думал об этом. Щека его снова дернулась, он слегка отвернулся, чтобы свет не падал на его лицо. Он смотрел только на Кая, ему не надо было оборачиваться, чтобы видеть, чем заняты солдаты за ширмами, или журналисты под аркой, или Садал, медленно двинувшийся навстречу генералу Тхангу, навстречу Тё и доктору Уламу — навстречу другому.

Хито враги. Хито извечные враги. Хито предают другого.

Не слыша себя, не понимая себя, весь во власти этого великого сжигающего непонимания, он сделал шаг вперед, ведь он видел, он чувствовал, он ощущал — Кай заметит его, он заметит его прямо сейчас, он даст ему знак!

И услышал выстрел.

Задыхаясь, крича, он бросился к падающему Каю. Он отталкивал черных солдат, как грибы вырастающих над ширмами, он кричал: “Не я, брат! Не я!..”

III

Стенограмма пресс-конференции.
Сауми. Биологический Центр.

Н.ХЛЫНОВ: Цан Улам, разве мы, люди разумные, не стараемся по мере своих сил улучшать жизнь всего человечества, разве мы не готовы в решительный момент пожертвовать даже жизнью ради торжества справедливости? Почему вы считаете, что у нас нет и не может быть будущего?

ДОКТОР УЛАМ: Доктор Сайх учит: истинно лишь истинное. Доктор Сайх учит: победу приближает лишь правильный ход. Я долго думал над правильным ходом. Более половины всяческих патологических изменений в организме современных людей обусловлено именно нарушениями в структуре и функциях наследственного аппарата. Практически каждый человек носит в себе некоторое количество потенциально вредных генов, передающихся потомству вместе с генами, контролирующими нормальные признаки. По самым скромным подсчетам, из-за генетических нарушений одно из ста зачатий прерывается уже в первые дни, из каждый сорока новорожденных один появляется на свет мертвым. Наконец, в соответствии с имеющимися подсчетами, каждые пять из ста новорожденных имеют те или иные генетические дефекты, связанные либо с мутациями хромосом, либо с мутациями генов. Ничто не обещает естественного улучшения нашей породы. Понимаю, вам нелегко согласиться, еще труднее принять это как категорический вывод, но рано или поздно вы вынуждены будете осознать: будущее за другим, будущее за Каем. Он другой. Он совсем другой. Он не нуждается ни в хито, ни в остальных. Он явился в мир, готовый его принять. Все остальное не имеет значения.

Д. КОЛОН: Но он же одинок, этот ваш Кай!

ДОКТОР УЛАМ: Доктор Сайх учит: земля кормит людей. Доктор Сайх учит: земля кормит не всех людей. Доктор Сайх учит: земля должна принадлежать другому. Он, другой, любит детей. У другого будет много детей. У его детей тоже будут дети.

Н.ХЛЫНОВ: Но кровь его детей бесследно растворится в крови многих и многих миллионов ничем не выдающихся представителей человечества. Они будут полностью ассимилированы, цан Улам. Их мало, цан Улам.

ДОКТОР УЛАМ: Существуют парадоксы, суть которых я не намерен обсуждать.

Н.ХЛЫНОВ (настойчиво): Я настаиваю на вопросе, на который вы нам не ответили: есть ли у другого враги?

ДОКТОР УЛАМ: Не имеет значения. У Кая есть друзья. Это важнее. Кай говорит: я понимаю людей. Кай говорит: я глубоко чувствую ближних. Вряд ли кто из присутствующих может сказать то же самое со столь большой долей уверенности.

Н.ХЛЫНОВ: Цан Улам, известно, и, кажется, этого не скрываете даже вы — внутренние дела Сауми в полном упадке. Промышленность разрушена, сельское хозяйство отброшено в доисторические времена… Возможно, люди вообще и могут обходиться без электроэнергии, без искусственных материалов, без техники, без инструментов, без точных знаний, но как без всего этого может работать серьезный ученый, серьезная лаборатория, серьезный научный центр? Другими словами: кто и как снабжает Биологический Центр Сауми всем необходимым?

ДОКТОР УЛАМ: Великие результаты всегда являются итогом великой подготовки. Специальная особая группа при военной ставке Сауми в любое время готова обеспечить Биологический Центр всем, что может нам понадобиться.

Д.КОЛОН (быстро): Кто возглавляет специальную особую группу при военной Ставке Сауми?

ДОКТОР УЛАМ: Генерал Тханг.

Н.ХЛЫНОВ: Означает ли это, что Биологический Центр полностью находится в ведении военных?

ДОКТОР УЛАМ: Не имеет значения.

Н.ХЛЫНОВ (настойчиво): Означает ли это, что Биологический Центр будет существовать и тогда, когда в Сауми не останется вообще ни одного станка, ни одного инструмента, ни одной книги?

ДОКТОР УЛАМ: Доктор Сайх учит: все сущее начинается с одной точки, с одной идеи, с одного толчка. Доктор Сайх учит: важен лишь тот путь, который ведет к победе. Начиная свою работу, мы действительно никак не могли обойтись без Биологического Центра. Мы даже закрывали глаза на то, что Биологический Центр сам по себе является очагом возникновения все новых и новых хито, но пришел час, назовем его нулевым, когда мы твердо можем сказать: и это теперь не имеет значения.

Д.КОЛОН (возбужденно): А дальше, дальше, цан Улам?

ДОКТОР УЛАМ: Вы хотите повторений? Хорошо, я повторюсь. Будущее принадлежит другому.

Д.КОЛОН (раздраженно): Но когда оно наступит, это будущее? Через десять, через сто, через тысячу лет?

ДОКТОР УЛАМ: Через десять лет или через тысячу, не имеет значения.

ГЕНЕРАЛ ТХАНГ: НУЛЕВОЙ ЧАС

1

Сумрак, масляные светильники, тени за ширмами, неясные шорохи — все это. была не ночь, но даже такое напоминание о ночи раздражало генерала Тханга. Он не любил ночь. Бессонница, далеко не всегда приятные размышления, утомительное ожидание рассвета, наконец, сны…

Чаще всего генералу Тхангу снился один и тот же участок острова Ниску: оплавленная до глянца базальтовая стена, мертвые скалы, спекшийся в стеклянные лепешки песок. За песком в смутном мареве угадывалась горная цепь, отроги ее, выглаженные ветрами, походили на бронзовое литье. Кое где над песком торчали бесформенные обломки — все, что осталось от бывшего поселка.

Голый, мертвый, пустой мир.

Если ближе к морю, в трещинах скального массива, бактериологи находили хотя бы микроскопические нити вездесущих сине-зеленых водорослей, то выше остров был мертв, абсолютно мертв. Генерал Тханг не раз видел пустыни, порожденные массированными бомбовыми ударами — язвы воронок со скопившейся в них гнилой водой, раздавленные взрывами бугры, мертвое отчаяние мертвого мира, но тут, на Ниску, вообще не осталось никакой органики, выгорело все, что могло выгореть. И в темной глубине сна, пытаясь укрыть свое грузное тело между редкими оплавленными камнями, едва торчащими над песком, генерал Тханг с тупым животным ужасом вслушивался в темный гул идущих над островом самолетов.

Один.

Другой.

Третий…

Генерал Тханг знал, хватило бы и одного. Генерал Тханг знал, еще секунда, и вспышка, затмевающая Солнце, высветит самые дальние уголки подсознания, убьет самую тайную тень, даже сам воздух разложит на атомы. Гул нарастал, он заполнял все пространство, он болезненно пульсировал в мозгу, болезненно сжимал сердце. Генерал Тханг тщетно вжимался в песок, ничто уже не могло спасти его от удара.

Поздно.

И уходя от мертвого ужаса, от страшного ожидания, перед которым ничто не имело значения, генерал Тханг пытался закричать, захрипеть, разжать сведенные судорогой челюсти — проснуться.

Проснуться.

Смахнуть с лица едкий, как кислота, пот.

Дотянуться до чашки с водой, настоянной на горных травах.

Генерал Тханг просыпался и долго лежал в темноте, не зажигая свечи или электрического светильника. Потом он тянулся рукой к приемнику, к одному из очень немногих приемников, еще работающих в Сауми. Щелкала клавиша, слабо освещалась широкая шкала, исчерканная китайскими иероглифами, в темную комнату врывались чужие голоса, множество голосов, перебивающих друг друга. Массовые китайские хоры, полные неподдельного энтузиазма, вкрадчивые, будто нашептываемые из-за угла, ватиканские проповеди, скандинавские гимны, широкие и мелкие как северные моря. Лондон на специальном английском увещевал не слушающиеся его отсталые и развивающиеся страны, албанцы ставили под сомнение любую политическую систему, кроме своей, Люксембург, игнорируя тех и других, дарил миру музыку…

Генерал Тханг медленно приходил в себя.

Доктор Сайх учит: самая большая буря — это всего лишь преддверие будущей тишины.

Он, генерал Тханг, мог подтвердить смелый тезис доктора Сайха. Прелесть будущей тишины он осознал рано, очень рано, может быть сразу после кровавой бойни, устроенной черными солдатами Тавеля Улама в дни военного переворота. Огнеметы выжигали королевских стрелков из горящих правительственных зданий, пахло гарью и смрадом. У черных рвов, вырытых за Южными воротами города, трещали выстрелы. Доктор Сайх прав: смерть не делает выбора. Доктор Сайх прав: выбор делает жизнь. Доктор Сайх прав: тишина и покой даруются победителю.

Вступая в полумрак Правого крыла Биологического Центра Сауми генерал Тханг усмехнулся. Он, генерал Тханг, наставник и учитель другого, он знает цену тишины и покоя. Он знает, как добываются в этом мире тишина и покой.

Он отчетливо помнил моросящий призрачный дождь почти десятилетней давности. Это было здесь, в Хиттоне. Укрывшись под традиционной серой накидкой, сотрудник Особого отдела королевской армии Тханг, он уже тогда был генералом, легко смешался с толпой. Активный сторонник Нового пути, обоснованного доктором Сайхом, генерал Тханг профессионально не любил людных мест, но то историческое свидание с доктором Уламом он назначил может быть в самом людном месте Хиттона — в королевском саду.

Он увлек доктора Улама к птичьим вольерам, но пестрые петухи не радовали доктора Улама: его лаборатория израсходовала запас живого опытного материала… Он показал доктору Уламу кобр, но красивые змеи нисколько не тронули доктора Улама: его лаборатория потеряла еще одного ценного сотрудника, призванного в армию…

Генерал Тханг усмехнулся.

Еще месяц, ну, два… Королевский режим рухнет, доктор Улам получит возможность взяться за свою работу по-настоящему. Эта работа, заметил он, весьма интересует доктора Сайха. Посмотрите, доктор Улам, этого гризли привезли из Канады. Он очень сердит.

Генерал Тханг был терпелив.

Через месяц, другой, пояснил он, власть в стране перейдет в руки сторонников Нового пути, сторонников доктора Сайха. Через месяц, другой; доктор Улам получит в свое личное распоряжение все медицинские и биологические центры Сауми, он может объединить их в один единый центр. Вы получите любую помощь, любых помощников. Вы сможете работать на самом благодарном живом материале — на людях. В вашей работе заинтересована вся страна. За вашей работой внимательно наблюдает сам доктор Сайх. Он, как никто, понимает: мальчик растет.

Доктор Улам молчал. Он разглядывал гризли.

Хищник был огромен. Он вызвал панику среди остановившихся рядом с клеткой монахов. Запустив лапу между прутьев решетки, гризли дотянулся до висячего замка. Всего один удар и зверь на свободе! Но гризли не сделал последнего шага, он не догадался ударить по замку.

“Он напоминает мне вас… — Генерал поднял на доктора Улама проницательные, вовсе не злые глаза. — Сделать всего один ход, один несложный ход… Решиться… — Казалось, генерал и впряв имеет в виду гризли. Он укоризненно пробормотал: — Какие удивительные прозрения… Какая удивительная нерешительность…”

Доктор Улам оценил сказанное генералом.

На восточных окраинах Хиттона добивали последних королевских стрелков, в центре города ревели броневики, особый офицерский корпус, возглавляемый Тавелем Уламом, взял штурмом казармы, Хиттон тонул в чаду, в дыме пожаров. Ни Улама, ни Тханга это не трогало — они занимались Биологическим Центром.

Генерал Тханг знал цену тишины и покоя.

Сауми отказалась от закупок медицинских препаратов, биологически активных веществ? В Сауми не найти химической посуды высокого качества?.. Поставьте на вид Су Вину. Цан Су Вин не сможет оправдать доверие революции, если завтра же не достанет необходимые препараты.

Биологический Центр лишен постоянного источника энергии? Доктору Уламу не хватает квалифицированных помощников?.. Обратитесь в Ставку, воспользуйтесь золотым запасом страны. Пригласите инострнных специалистов, — через месяц Биологический Центр должен иметь свою автономную теплоэлектростанцию.

Доктор Улам нуждается в живом материале? Доктор Улам удручен результатами последних опытов?.. Передайте в его руки все оставшиеся зоопарки… Ах, живой материал — это люди!.. Проблемы нет. Посылайте в Биологический Центр хито, из тех, кто никогда не жаловался на здоровье.

Ночные стычки с хито ужесточаются? Приграничные страны требуют от Сауми определенных гарантий? ООН встревожена слухами о нарушениях прав человека в Сауми? Есть возможность ознакомиться с некими современными видами оружия?.. Выселяйте хито из городов, города должны быть пустыми. Гарантируйте безопасность, опровергайте слухи, проявляйте интерес.

Новый путь.

Сауми твердо встала на Новый путь, рассчитанный доктором Сайхом.

Кое-кто еще думал, что закрытие границ — мера вынужденная и временная, кое-кто еще считал, что Сауми впрямь имеет возможность обзавестись неким весьма современным оружием, кое-кто и впрямь еще полагал, что у Сауми могут быть внешние друзья, — генерал Тханг так не считал.

Он знал, считающие так — ошибаются.

Ведь мальчик растет…

Доктор Сайх учит: полагаться следует только на свои силы. Доктор Сайх учит: победитель не нуждается в друзьях. Доктор Сайх учит: нельзя верить историкам. Слишком дорогой ценой заплатило человечество за красивые заблуждения, кочующие из одного учебника в другой, за презрительное пренебрежение к людям, которые, подобно доктору Уламу, бескорыстно и упорно, ни на что не обращая внимания, резали хвосты мышам, пиликали в перерыве на скрипке, тщательно подсчитывали число горошин в стручке, десятками лет подряд возились с самым болтливым биологическим объектом — мухами дрозофилами.

Пожары? Хито? Пустая страна?

Не имеет значения.

Трупы на улицах? Мертвые, запруженные телами реки?

Не имеет значения.

Генерал Тханг знал главное: мальчик растет…

2

В зал Правого крыла генерал Тханг вошел первым. Он чувствовал глубокое удовлетворение, сумрак уже не смущал его. Не без торжества он перевел взгляд на чужих журналистов. Они сомневаются? Они не верят тому, что нулевой час уже пробил?

Напрасно.

Доктор Сайх учит: побеждает не меч. Доктор Сайх учит: побеждает не бомба, не космическое оружие. Доктор Сайх учит: побеждает чистый разум, побеждает сердечная доброта, побеждают дети.

Он усмехнулся. К последнему тезису доктор Сайх пришел не сразу.

А он сам? Он, генерал Тханг? Разве он не знал тяжелых сомнений?

Кай Улам, шествующий сквозь буйствующую толпу, склоняет буйствующих к смирению…

Но надо было столкнуть Кая с буйствующей толпой! Надо было натравить на него самых враждебно настроенных хито, надо было поднять все человеческие отбросы, провести Кая по той грани, что разделяет жизнь и смерть.

“Теперь все знают: Кай — настоящий парень!..”

Но надо было вовремя обработать машину итальянца Маруччи, надо было правильно настроить Тавеля на многолетнюю изнуряющую борьбу.

Игры, игры… Сотни опасных и сложных игр… Игры, победителем в которых мог стать только другой…

Остров Ниску. Эти чужие белые офицеры, их вежливость, их тайная насмешка… Сауми ищет надежных друзей… О, да, они понимают… Сауми желает дружить с великим соседом… О, да, они понимают… Сауми желает убедиться в эффективности оружия, могущего затмевать Солнце… О, да, это верный выбор…

В своем ослеплении, в своем ложном чувстве превосходства вежливые белые офицеры забывали, что их эффективное устройство умеет лишь убивать.

Впрочем, генерал Тханг не скупился на похвалу, не скупился на обещания. Он торговался, он просил, он требовал, он шел на уступки. Он давал понять, что Сауми заинтересована в вечной дружбе, в мощном оружии. Одновременно он высылал Тавелю Уламу длинные списки тех лиц, что должны были быть немедленно уничтожены, поскольку в свое время имели какое-то отношение к физике или химии. Он слишком хорошо понимал, если Сауми и получит современное оружие, контроль над ним осуществлять будет не Ставка…

Главное, выиграть время. Ведь мальчик растет.

Белые офицеры снисходили до многого. Они готовы были продемонстрировать свое устройство. Остров Ниску — очень удобное место, жителей с острова легко эвакуировать. Они даже предоставят соответствующие суда.

Генерал Тханг вежливо кивал. Он верит в узы традиционной тысячелетней дружбы.

Он знал, мальчик растет…

Остров Ниску.

По светлому, очень мелкому, тысячу раз перевеянному ветром песку к бункеру контрольного пункта привели старика в грязном чхоле, небрежно опоясывающем его худые бедра. Жителей Ниску давно эвакуировали, но время от времени, не выдержав тоски по родным местам, островитяне на свой страх и риск, как этот худой старик, выходили на лодках в море.

— Я один. Я пришел один. — На все вопросы старик отвечал одинаково. Для пущей убедительности он хитро, так ему казалось, подмигивал генералу, даже показывал грязный скрюченный палец с черным полукружием разбитого ногтя.

— На берегу два челна, — терпеливо возражал генерал Тханг. Белые офицеры окружили их плотным полукольцом, удивленно и вежливо прислушиваясь. — Ты не мог привести сразу два челна. Они даже не связаны веревкой.

— Я пришел один, — хитро подмигивал старик и показывал грязный скрюченный палец.

— Ты немолод, — настаивал генерал Тханг. — В твоем возрасте нелегко пересечь пролив. Тем более, на двух челнах.

Старик хитро пожимал плечами:

— Я умею.

Тавель и офицеры связи нетерпеливо переминались за спиной генерала. Тавель прилетел на Ниску только вчера, неестественная вежливость офицеров удивляла и настораживала его. Старик это чувствовал. Отвечая на вопросы генерала, он испуганно скашивал глаза в сторону страшного человека в черном мундире. Сам вид этого черного мундира с клетчатой /коричневое с белым/ повязкой на рукаве нехорошо томил и сбивал с толку старика, как с некоторых пор томил и сбивал его с толку вид рыбы, выловленной в лагуне Ниску. Камбала, покрытая багровыми бесформенными нарывами, угри, раздутые внутренними опухолями, макрель с незаживающими гноящимися ранами на брюхе и под верхними плавниками.

Мир не прост. Похоже, старик начал об этом догадываться.

— Почему мы теряем время? — не выдержал Тавель. — Что нам этот старик? Он говорит, что пришел один. Хотя бы из вежливости надо поверить старому человеку.

— Надо поверить, — хитро подмигнул старик. Он панически боялся Тавеля.

— Кай видел челны, — негромко пояснил полковник Тхат. — Кай интересовался людьми, прибывшими на челнах.

Белые офицеры переглянулись.

— Покормите рыбака, — кивнул генерал Тханг.

Старику принесли термос.

Грязный чхоль почти не прикрывал грязные бедра старика, усеянные неприятной мелкой сыпью. Старик с опаской взглянул на чашку с бульоном. Он привык к похлебке, к мутной, густой, горячей похлебке рыбака, полной костей и корешков. Бесцветная жидкость его отпугивала. Бульон был так прозрачен, что чашка казалась ему пустой.

Решившись, старик опорожнил чашку.

— На берегу два челна, — терпеливо повторил генерал Тханг. — Оба вырублены из плотного дерева карибу, это тяжелые челны. Ты пришел на остров с сыном, а может с соседом. Это неважно. Главное, он вел второй челн и всегда мог помочь тебе. А теперь твоему сыну или соседу угрожает большая опасность, ты должен помочь ему.

Старик хитро, но испуганно подмигнул и упрямо выставил перед собой палец.

— Отдайте старика Тхату, — нетерпеливо посоветовал Тавель Улам. — Тхат слегка обжарит пятки старому лгуну.

— Жители Ниску — огнепоклонники, — сухо заметил генерал. Он не хотел, чтобы слова Тавеля услышал и понял Кай, только что вернувшийся с обхода контрольных точек.

— Разве огнепоклонники не чувствуют боли? — удивился Тавель.

— Огонь для них — очищение, — еще суше заметил генерал. — Огонь их преображает.

— Огонь нас преображает, — обеспокоенно подтвердил старик. И на всякий случай подмигнул Тавелю, и показал ему грязный крючковатый палец.

Генерал Тханг вежливо улыбнулся. Он понимал нетерпение Тавеля, но помнить следовало о Кае.

— Время идет, — напомнил один из белых офицеров.

Генерал Тханг вежливо кивнул. Не поворачивая головы, он спросил Кая:

— Как ты поступишь?

Кай не ответил. Легкий, смеясь, он наклонился к старику:

— Твой сын или друг, он пошел к пещерам?

Лицо старика разгладилось. Он забыл об испуге. Он доброжелательно, почти с детским любопытством смотрел на Кая. С ним он не хотел спорить:

— Наверное.

Кай обернулся к генералу. Белые офицеры зачарованно следили за происходящим.

— Я разыщу рыбака.

— Что ж… — генерал Тханг взглянул на часы. — Времени у нас немного, но оно еще есть. Если найдешь рыбака, уводи его на восточное побережье. Там много узких поперечных ущелий. Вы укроетесь там от ударной и тепловой волны.

— Я так и сделаю, — сказал Кай и подмигнул старику.

— Если ветер подует с моря, а он обязательно подует, я открою бункер через десять часов. Тогда ты можешь вернуться. Но не раньше, Кай. Ни минутой раньше.

— Десять часов… — Кай покачал головой. — Я свяжусь с вами.

— Тогда иди, — сказал Тханг без улыбки. Он не хотел затягивать прощанье. Изменить ничего нельзя. Он сам настоял на этом испытании. Выдержит Кай или нет, покажет время. Через десять часов они будут это знать. Генерала ничуть не интересовала судьба рыбака. Не будь рядом Кая, он отдал бы старика Тхату.

“Если Кай выдержит…”

О других вариантах он не хотел думать.

Еще раз прикинув предполагаемую мощность взрыва, генерал Тханг покачал головой. “На месте Кая я прямо сейчас двинулся бы на восточное побережье…”

Генерал волновался.

Серая крыса, явно попавшая на остров в ящиках с оборудованием, с писком вскочила на камень. Она что-то чувствовала, ей было не по себе.

“Чему можно научиться у пчелы? — подумал генерал. — Беспредельному трудолюбию? Но оно в крови истинного саумца… Чему можно научиться у бабочки? Бессмысленному порханию? Оно вредно для дел… Почему люди не учатся у крыс? Почему уроки жизни они берут у других, заведомо более слабых, заведомо более неорганизованных существ? Разве не крыса проникает в любое отверствие? Разве не крыса легко поднимается по вертикальной стене и выживает даже в канализационных трубах? Разве не крыса может продержаться в холодной воде трое, а то и четверо суток?..

Он усмехнулся.

Доктор Сайх учит: побеждает лишь победитель.

Успокоенный, он неторопливо опустился в бункер, и чужой белый офицер с величайшей готовностью включил автоматические замки люков, сквозь которые грозно дышало обесцвеченное жарой Солнце.

Генерал Тханг сел к перископу.

Тревожно мерцали контрольные лампы, тревожно стучал метроном, начавший отсчет.

Старик, забившись в самый темный угол, с ужасом следил за странными людьми. До этого дня он даже не предполагал, что под землю можно опуститься так глубоко. Мы сейчас ниже уровня моря, с отчаянием думал он. Почему же не сочится вода из стен? Мы сейчас так глубоко, что вокруг нас должны колыхаться водоросли и бегать крабы…

В отчаянии он закрыл глаза.

Затемнив оптику, генерал Тханг развернул перископ. Он видел каменный гребень, прикрывающий бункер от прямого удара, он видел красную ракету, очень бледную при солнечном свете.

“Кай найдет рыбака…”

Но когда оптика вдруг ослепла, когда над Ниску испарились тени и звуки, когда мелко, страшно, непрерывно задрожал скальный массив, генерал непроизвольно втянул голову в плечи.

“Кай найдет рыбака…”

Оптика, наконец, прозрела.

Черно-багровый шар медленно разрастался над оплавленными базальтами. В нем ревела буря. Он был окружен голубым кольцом. Низкий тяжелый рев расталкивал земные пласты, разрывал барабанные перепонки. Генерал с отчаянием думал: “Мы никогда не сможем приручить этого джинна. Он не выбирает жертву, он убивает всех. Чтобы его приручить, необходимы специалисты. Чтобы иметь специалистов, необходимо обучить их за рубежом. А это означает, Сауми никогда не избавится от хито…”

Он сжал зубы.

Доктор Сайх учит: хито — это враги. Доктор Сайх учит: хито — это исконные враги. Доктор Сайх учит: хито предали революцию… “Но этого джинна нам не приручить… Скинув одно ярмо, мы наденем на шею другое…”

Тревожно стучал метроном. Тавель Улам негромко переговаривался с Тхатом и белыми офицерами. Старик, закрыв глаза, мелко, как больная собака, дрожал в углу.

Пять часов…

Семь…

Они пообедали.

Девять часов…

— Ветер? — спросил генерал.

— С моря.

— Тхат! Готовьте костюм высшей защиты!

Полковник Тхат вытянулся, но голову полковник Тхат повернул к Тавелю. Он был офицером Тавеля, он был дисциплинированным офицером. На плоском лице полковника Тхата читалось отчаяние.

— Разве уже время? — негромко спросил Тавель. — Кай говорил о десяти часах.

— Тхат! Готовьте костюм высшей защиты!

Бункер затопило тревожное молчание. Белые офицеры недоуменно переглядывались. Чего хочет генерал? Искать Кая? Но Кай, несомненно, погиб, если даже и добрался до ущелий восточного побережья. Сами белые офицеры даже не помышляли о том, чтобы подняться наверх.

— Вы еще здесь?

Полковник Тхат стремительно бросился на второй уровень. Тяжелые башмаки грохотали по металлическим ступеням.

— Тхат — испытанный офицер, — шепнул генералу Тавель. — Он верный и испытанный офицер.

— Да, — кивнул генерал Тханг, — мы должны ценить таких офицеров.

Бункер вздрогнул. С потолка шумно обрушились струйки песка, капли конденсированной влаги.

— Что это?

Грохоча башмаками, с площадки второго уровня скатился полковник Тхат. Он до пояса был затянут в нелепый, в грубый костюм высшей защиты. В раскосых глазах полковника Тхата застыли ужас и восхищение.

— Это Кай, генерал! Он вернулся! Он взорвал гранату. Он заклинил люк бункера, чтобы мы не могли выйти раньше времени!

“Вот и все…” — подумал генерал Тханг.

Он не чувствовал торжества. Просто белые офицеры и их чудовищное нечеловеческое устройство сразу потеряли для него всякий смысл.

— Кай убит? — не понял кто-то из белых офицеров. — Этот Кай, он подорвался?

Генерал Тханг непонимающе воззрился на спрашивающего:

— А-а-а, Кай… Нет, он просто вернулся… Уровень радиации наверху, видимо, превышает норму… Он решил нас предупредить… Позже, когда уровень радиации упадет, он поможет нам выйти из бункера.

— Он жив?! Он там, наверху, и он жив?!

Генерал не ответил. Он прижал лицо к перископу. Ему показалось, что он видит невдалеке распухший трупик убитой крысы. Но это, конечно, показалось. Крысу сожгло, ее пепел развеяло по всему острову. Зато генерал ясно увидел Кая Улама. Кай Улам, другой человек, стоял на оплавленном каменном гребне. Как заправский морской сигнальщик, он размахивал руками.

— Читайте! — приказал генерал.

Сердце генерала Тханга было полно ликования. Он ни разу не посмотрел в сторону чужих белых офицеров, явно смущенных его сдержанностью. Эффектно ли выглядел взрыв? Без сомнения. Рыбак, конечно, погиб? И это без сомнения.

Чужие белые офицеры переглядывались. Они не понимали, где мог укрыться от взрыва Кай. Ни одно живое существо не может выдержать того, что сейчас творится на острове Ниску.

Но так думали чужие белые офицеры. Генерал Тханг так не думал.

3

В сумрачный зал Правого крыла генерал Тханг вошел впереди Кая.

Мальчик вырос.

Доктор Сайх прав: побеждает не меч. Доктор Сайх прав: побеждает не бомба, не космическое оружие. Став страной другого, Сауми мгновенно превратился в страну будущего.

Вот Кай. Он шествует в будущее!

Он кроток, он чист, он неуничтожим. Его не пугают энергетические или сырьевые кризисы, ему не страшны демографические или ядерные взрывы. Ему не надо ломать голову над проблемами глобальных кругооборотов воды или тепла, он не боится ни ядерных зим, ни тепличных эффектов.

Другой.

Он совсем другой.

Сгорбленная фигурка Садала на мгновение привлекла к себе внимание генерала.

“Садал… Человек-дерево… Не просто было вывести его на Тавеля Улама… Но я преуспел и в этом. Садал стал вещью Тавеля, как я и хотел того…”

Он усмехнулся.

“Я во многом преуспел…”

Он даже повернул голову, чтобы кивнуть Садалу и Тавелю, он чувствовал, что они этого ждут, но Тё, шедшая чуть в стороне, вдруг споткнулась. Циновка под ее ногами сбилась, Тё невольно оперлась о руку генерала. Он удивился: почему у Тё испуганный вид?

Он похолодел. На одно мгновение, на какое-то одно ничтожное мгновение он утерял контроль над окружающим и окружающее уже не подчинялось ему.

Он успел прыгнуть вперед, прямо на Садала, но ему помешали солдаты, выскочившие из-за ширм. Падая, он уже ничего не видел, но слова Кая дошли до него.

“Дай его мне!”

И почти сразу ударил выстрел.

IV

Стенограмма пресс-конференции.
Сауми. Биологический Центр.

Н.ХЛЫНОВ: Цан Улам, известно, что годы эмиграции доктор Сайх провел в странах Европы. Он знаком со всеми высшими достижениями ее культуры, истории, философии. В то же время реформы, проводимые в Сауми военной Ставкой, нельзя назвать иначе как покушением на национальную и общечеловеческую культуру. Связана ли программа так называемого Нового пути, разработанная доктором Сайхом, с появлением в Сауми другого человека?

ДОКТОР УЛАМ: Не имеет значения.

Д.КОЛОН: Цан У лам, повлияли ли на вашу работу чьи-либо труды, идеи, высказывания?

ДОКТОР УЛАМ: Доктор Сайх учит: полагаться следует только на свои силы. Доктор Сайх учит: побеждает лишь тот, кто выбирает правильный путь к победе. Я, конечно, следил за работами Мёллера, Мьёенна, Дельгадо, Синшеймера, даже Гейтса и Энгуса, но ни один из них не пошел дальше частностей. Как всем остальным им просто не хватило смелости. Доктор Сайх учит: перестраивая мир, мы вовсе не перестраиваем человека. Доктор Сайх учит: перестраивать следует не мир. Доктор Сайх учит: перестраивать следует человека. В этом отношении я не знал никаких учителей и не опирался ни на чьи работы.

Д.КОЛОН: Цан Улам, как ведутся операции на генном уровне?

ДОКТОР УЛАМ: Подобные операции ведутся при помощи ряда специфически действующих ферментов. Это, собственно, главный инструмент молекулярной химии, хотя и не единственный. Одни ферменты, подобно скальпелю, рассекают молекулу ДНК на части, другие, как ножницы, удаляют ненужное, третьи, подобно игле, сшивают фрагменты в новую более сложную структуру. Входя в состав хромосом нового хозяина, молекула ДНК, носительница чужеродного гена, становится неотъемлемой частью наследственного аппарата воспринявшей ее клетки и сообщает ей такие наследуемые свойства, какими прежде она не обладала. Грубо говоря, это дает нам возможность искусственно создавать абсолютно новые, никогда прежде не существовавшие в природе живые объекты, скажем, банан, мякоть которого имеет вкус мяса…

Д.КОЛОН (с вызовом): …или политика с чистыми руками!

ДОКТОР УЛАМ (сухо): …или другого человека.

Д.КОЛОН: Вы действительно считаете, что появление другого человека означает наш конец, конец остальных?

ДОКТОР УЛАМ: Доктор Сайх учит: толпа не знает, в какую сторону ей полезно двигаться. Доктор Сайх учит: человечество нуждается в поводыре. Доктор Сайх учит: поводырь необходим только в дороге. Какое-то время, может быть даже длительное, путь Кая и путь остальных, путь другого и путь хито будет как бы одним общим путем. Какое-то время, может быть даже длительное, эта смешанная толпа будет двигаться рядом с Каем, рядом с другим. Потом хито отстанут, они не могут не отстать. Доктор Сайх учит: хито — это враги. Доктор Сайх учит: хито — это извечные враги. Доктор Сайх учит: хито предали революцию. Доктор Сайх учит: хито следует уничтожить. Но они отстанут сами, они не могут не отстать. А оставив в минувшем хито, другой оставит — и остальных. Придет тот желанный час, когда рядом с Каем не будет возбужденных нечистоплотных толп. Тогда, обретя покой, Кай, другой человек, сможет присесть на отмели Большой реки в тени пышного дерева и спокойно, ни на что не отвлекаясь, обдумать судьбу своей свободной планеты.

Д.КОЛОН: Цан Улам, не проще ли было бы оставить явление другого в тайне? Зачем вы открылись нам?

ДОКТОР УЛАМ: Чтобы чуду поверили, чудо должно быть массовым.

Д. КОЛОН: ПЕКЛО ТВОРЕНИЯ

1

— Я всегда попадаю туда, где господь бог нуждается в истинном профессионале, — Колон сказал это без иронии.

Хлынов усмехнулся:

— Вы уверены, что вели себя правильно? Я имею в виду Тавеля Улама.

— “Побеждает лишь победитель!” — Колон презрительно хмыкнул. — Не надо быть провидцем, этот парень окончательно проиграл. Если откровенно, я рад этому. Не так уж приятно сознавать, что чья-то жизнь, пусть даже не твоя, впрямую зависит от этой стареющей, но все еще злобной обезьяны.

— Он не вечен.

— Как? Как вы сказали? Что значит это ваше — не вечен?

— Ну, Джейк, не придирайтесь к словам. Считайте, что это всего лишь антитеза.

— Другому?

— Наверное, — пожал плечами Хлынов. — О ком нам еще говорить?

— Вечен, не вечен… Оставьте эту терминологию… Что-то я никогда не слыхал, чтобы человек, объявленный вечным, жил дольше того краткого срока, что отпущен ему современниками. Вы что, не знаете, как просто уничтожается органика? Достаточно дослать в ствол патрон… Любители таких дел сыщутся где угодйо.

— Даже здесь, в Хиттоне? Даже здесь, в Биологическом Центре?

— Почему нет? — искренне удивился Колон. — Что вы знаете о солдатах, спрятанных за ширмами? Может, именно сегодня до кого-то из них дойдет, что это он, именно он убил своего отца, отправил в спецпоселение свою мать, надругался над сестрой. А что вы знаете о том же Тавеле? Может быть именно сегодня до него дойдет, что всю жизнь ему мешал именно другой. А что вы знаете о том же Садале? Человек-дерево! Может все же он больше человек, чем дерево? А?.. Да любой из присутствующих здесь без всяких раздумий вздернет на суку хоть самого доктора Сайха!

— Доктора Сайха. Но не Кая, Джейк!

— Не вижу разницы, — сухо заметил Колон. — Мне приходилось брать интервью у бывшего императора Бокассу. Уверяю вас, разница между ним и любым членом его клана была не столь уж велика, а ведь там речь шла о каннибализме… Вечность другого! — он презрительно хмыкнул. — Я не дам за нее и цента, пока рядом с другим ходит Тавель, пока его окружают солдаты Сайха, пока рядом с ним растет этот человек-дерево.

— Вы, правда, верите, что другому грозит опасность?

— Я верю в объективную ситуацию, — Колон нехорошо усмехнулся. — Когда появляется такая притягательная цель, как этот другой, пистолет непременно выстрелит.

Хлынов рассеянно кивнул. Он следил за Садалом.

Над ширмами, в полумгле, под балками перекрытий, кое-где обвитых лианами, сумрачно колыхаясь, клубилась тьма, неосязаемая, но плотная.

“Он тоже неосязаем…” — подумал Колон. Он, как и Хлынов, следил за Садалом. Но Садал его не интересовал. “Кай, другой — кто он? Он, правда, добр? Он, правда, честен?..”

Он усмехнулся.

Надоели лжецы. В конце концов, с честным человеком, другой он или нет, разговаривать проще. В разговоре с честным человеком не обязательно задаваться мыслью, лжешь ли ты сам. В разговоре с честным человеком это не имеет значения.

Другой…

Колон потер пальцами шрам. Он так и не решился на пластическую операцию. Иногда, впрочем, шрам помогал ему — отталкивал или наоборот привлекал людей.

Другой…

Плевать на доктора Сайха, плевать на доктора Улама, плевать на Новый путь — это все известно. Нищее детство, послушничество в монастыре, левые убеждения, какой-нибудь бамбуковый заговор, унизительная высылка из страны… Доктор Сайх взял свое за годы унижений и нищеты. Доктор Сайх определил направление удара. Хито — это враги. Хито — это извечные враги. Хито предали революцию. Хито следует уничтожить.

Все сходится, хмыкнул Колон.

И все повторятся, хмыкнул он.

Пружину нельзя сжимать беспредельно, рано или поздно она сорвется, рано или поздно бесчисленные хито, гниющие в южных болотах, прозреют и ударят по Хиттону. История убедительно доказывает, что остановить подобную лавину нельзя. Доктор Сайх, генерал Тханг, изворотливый карлик Су Вин, черные солдаты — все они будут сметены. Кай, другой человек, тоже будет сметен. Доктор Улам утверждает, что у Кая останутся дети, что они тоже другие. Но ведь им, детям Кая, жить с толпой и в толпе, они растворятся в толпе тощих, хитрых, анемичных, болтливых, жадных современников, они будут болеть их болезнями, страдать их пороками, бороться за их, низкую, жажду жизни.

Колон рассеянно тер щеку. Перед ним что-то брезжило. Кажется, он что-то нащупал, он что-то понял.

Он оглянулся на Хлынова. Другой, — он любит каждого или всех? Я непременно задам этот вопрос другому. А если он ответит: каждого, я непременно спрошу: и тех, кого забили мотыгами у Южных ворот, и тех, кого заживо сгноили в спецпоселениях, и тех, чьи черепа украшают улицы брошенных и пустых поселков?

Забавно, если другой ответит: да.

Вряд ли…

Человек, в сущности, всегда оставался своею собственною мечтой. Мы еще далеки от ее осуществления. В бездне времен, в царстве самых тупых и примитивных пресмыкающихся, среди ракоскорпионов и панцирных рыб, самой природой нам было определено некое устойчивое количество рук, ног, пальцев. Мы плоть от плоти немыслимо бесконечного зверья. В нас ревет слепая ярость амфибий, ихтиозавров, ископаемых гигантских акул. Этим мы и обходимся. Разве доктору Уламу вытравить такое из человека?

Это тоже вопрос, сказал он себе.

Он видел: Садал, вдруг пошатнувшись, оперся на одну из ширм. Не поднимаясь, черный солдат оттолкнул Садала стволом автомата.

Только в компании с Садалом и ловить сирен, усмехнулся Колон. Тавель, несомненно, таскает человека-дерево на охоту.

Он остро пожалел: отправиться на охоту, значит, увидеть страну, увидеть саумский рай изнутри, увидеть Новый путь в действии…

Он сумел бы написать о саумском рае. Он умел об этом писать. Он даже о скучнейших, бесконечно однообразных опытах генетиков умел писать так, что читатели не отрывались от журнала. Отношения безобиднейших мушек-дрозофил выглядели в его репортажах захватывающей чередой бесконечных жестоких войн, в которых одни, нападающие, упорно вводили в дело все новые и новые виды оружия, а другие, защищающиеся, столь же упорно отыскивали средства защиты.

Другой…

Он нападает? Он, правда, совсем другой? У него, правда, нет с нами ничего общего?..

2

Колон знал: удивительные открытия вовсе не обязаны рождаться в лабораториях, известных всему миру. Но есть лаборатории, открытия в которых как бы подразумеваются сами собой. К таким всегда относили лабораторию молекулярного химика Джеймса Энгуса, старины, как прозвали его журналисты, Джи Энгуса.

Пекло творения, — так озаглавил свой двухлетней давности репортаж он, Колон, не раз бывавший у Энгуса.

Пекло творения…

Лаборатория Энгуса ничуть не напоминала указанное место. Высокие потолки, стерильная чистота, пузатые колбы на стеллажах, поблескивающих никелем. На стене огромная фотография, нечто вроде модуля, доставившего космонавтов на Луну. В дальнем углу стеклянный аквариум с пурпурными морскими ежами — биологический объект не менее болтливый, чем мушки-дрозофилы. И легчайший, едва уловимый запах серы, единственное, что можно было тут отнести к непременным атрибутам пресловутого пекла.

Напоминало ли все это лабораторию доктора Улама?

Почему нет?

Во внешнем мире, за стенами, могут идти перестрелки, там могут гореть храмы, реветь подорванные броневики. Какое дело до этого химикам? Разве что ассистенты доктора Улама повязывают головы белыми национальными косынками, мелко вручную подрубленными по краям… Джи Энгусу помогал юный, тощий и, конечно, рыжий ирландец. Он уверенным, но очень мягким движением выставил на физический стол стеклянную колбу, до половины залитую какой-то полупрозрачной, студенистой массой. Рыжий тощий ассистент заранее знал, что именно понадобится старине Джи Энгусу.

— Ну, смелее! — Джи Энгус сильно косил. Казалось, он смотрит сразу и на ассистента и на Колона. — Не бойтесь, Колон, я не люблю иметь дело с ядами.

Колон нерешительно прикоснулся к торчавшей из колбы стеклянной палочке. На палочку накручивалась, тянулась за ней все та же полупрозрачная студенистая масса.

— Подумать только! — хихикнул старина Энгус (ко всему прочему он был еще и несколько суетлив) — Вы запутываете сейчас нить жизни! Думаете, это яичный белок? Ошибаетесь. Это ДНК, самое знаменитое химическое соединение нашего века, носитель наших наследственных свойств, главный дирижер внутриклеточного оркестра. Человек и пчела, рыба и птица, цветок и вирус — все мы родственники по ДНК, так что относитесь к живому с уважением, Джейк. Всегда с уважением.

— Если даже это живое — тигр, а у меня нет никакого оружия?

— В этом случае особенно! — суетливо хихикнул Энгус. Он сильно косил. — И оставьте свою брезгливость, она вам не к лицу. Вдумайтесь! Ведь именно в этой элегантной структуре, — он поднял колбу и полюбовался ее содержимым на свет, — ведь именно в этой элегантной структуре, которую мы называем ДНК, записано все обо всем. Именно благодаря ее свойствам, сирень, выращенная вами в саду, даст цветы именно сирени, а не мака и не мимозы, а ребенок, зачатый вами, унаследует цвет именно ваших глаз, а не президента страны или любимого вами актера.

— Но выглядит это так инертно… — не скрыл разочарования Колон.

Коротко хихикнув, старина Джи Энгус выловил из аквариума крупного морского ежа. Он обращался с ежом бесцеремонно, но не без некоторой почтительности. Точным, почти неуловимым движением он ввел в кожу ежа, щетинящегося частыми зелеными иглами, небольшую дозу солевого раствора.

— Взгляните.

Из многочисленных пор ежа медленно выступала белег соватая жидкость.

Таким же точным движением старина Джи Энгус перенес каплю жидкости на предметное стекло.

— Ну?

Колон прильнул к окуляру микроскопа.

Он увидел множество сперматозоидов, беспорядочно мечущихся внутри капли. Хвостовые жгутики сперматозоидов извивались с поразительной быстротой — каждый спешил, каждый искал, каждый жаждал соединения.

— Вот вам и инертная масса! — старина Джи Энгус не скрывал торжества. — Благодаря такой вот “инертной массе” явились в наш мир Сократ и Атилла, Аристотель и Герострат, Наполеон и Джордано Бруно. Вы тоже, Колон! Вы тоже!

— И Джина Лолобриджида? — ухмыльнулся американец.

— И она, и она! — шумно радовался Джи Энгус и глаза его разбегались по сторонам. — А если уж быть совсем точным, появление Джины на свет, — старина Джи Энгус умел бывать и несколько фамильярным, — появление Джины на свет еще более закономерно, чем ваше. Ведь она женщина, мой друг! А наш мужской Y-ген это всего лишь недоразвитый Х-ген женский. Мы, мужчины, — хихикнул он, — всего лишь недоноски на генном уровне.

Колон кивнул. Он не собирался ограничивать беседу интересом к Джине Лолобриджиде. Его интересовала другая судьба. Скажем, Улам. Некто доктор Улам. Вы ведь помните такого?

— Улам? — несколько смешался Джи Энгус. — Встречался ли я с ним? Несомненно.

Он вдруг опечалился:

— Какая странная судьба, какие странные повороты…

— Странная? Почему?

— Мы все многого ждали от этого саумца. Он подавал невероятные надежды. Конечно, он был в высшей степени нескромен по отношению к сокровенным тайнам природы, но именно это и позволяло видеть ему многие вещи совсем не так, как видим их мы. Улама постоянно тянуло к рискованным опытам. После скандала в лаборатории Стоккарда он был вынужден покинуть нашу страну. Говорят, ему грозило уголовное преследование.

— Что это за скандал?

— Смерть двух добровольцев… Кажется, безработные… За определенную мзду они доверили себя Уламу, он всегда ухитрялся проверять свои безумные идеи на человеке.

— Что случилось с добровольцами?

— А что случилось с самим Уламом? — быстро спросил Энгус.

— Насколько я знаю, Улам вернулся в Сауми.

— Вот как? — косые глазки старины Джи Энгуса удовлетворенно блеснули. — Будем считать, ему повезло. У нас рано или поздно он угодил бы в тюрьму.

— Разве в Сауми нельзя найти добровольцев?

— Ну, с этим у него не будет проблем. У него будут проблемы с инструментами, с препаратами, с дельными помощниками, наконец. Кто в Азии всерьез интересуется генетикой или молекулярной химией? Они, азиаты, заняты одним, — Джи Энгус хитро хихикнул, — срочно добыть пищу и так же срочно воспроизвести себя.

— Не слишком ли упрощенный подход к проблемам Азии?

— Не упрощенный, — сверкнул глазками Энгус. — Достаточный.

— Разве в Сауми невозможно вести исследования, подобные вашим? — Колон обвел взглядом лабораторию.

— Почему невозможно? — Энгус глядел на Колона с любопытством. — Подобные исследования можно вести везде, где есть человек. Но, повторяю, чтобы всерьез заниматься человеком, необходимо иметь соответствующий инструмент, соответствующую базу, наконец, соответствующих помощников.

— Доктор Сайх учит: побеждает лишь победитель.

— Сильно сказано. Кто этот доктор Сайх?

— В прошлом палеонтолог, спец по ископаемым позвоночным. Ныне глава военной Ставки Сауми.

— Бог мой! — глазки Джи Энгуса обеспокоенно забегали. — Вы полагаете… Вы думаете, Улам может наладить отношения с этим… палеонтологом?

— Почему нет? Мы подумали об одном и том же. Старина Джи Энгус суетливо хихикнул. Старина Джи Энгус суетливо погрозил пальцем:

— Идеи Улама вряд ли заинтересуют военную Ставку. Идеи Улама, какими бы они ни были по сути, всегда все-таки касались будущего. Отдаленного или не очень, но будущего. А где вы видели диктатора или хунту, интересы которых простирались бы дальше завтрашнего дня?

— В чем они заключались, эти идеи Улама?

Джи Энгус задумался.

— Прежде всего, Улам считал и, боюсь, не без основания, что современный человек является весьма жалким существом. Жалким, конечно, по сравнению с тем, каким он мог бы быть в идеале. Во-вторых, он считал, что современный человек наделен слишком дурной наследственностью. В некотором смысле, мы с вами все еще динозавры, Колон. Наконец, человек, по мнению Улама, является жертвой некоего эмоционального анахронизма. Чем хуже мы живем, тем мы добрей друг к другу, чем лучше мы живем, тем больше порочных черт обнаруживаем.

— Он видел какой-то выход из этого тупика?

— А кто вам сказал, что это тупик? — по-детски удивился Джи Энгус. — Следует создавать некие оптимальные условия… А сломать человека легко. Гораздо сложней его пересоздать заново. Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду вовсе не пресловутое самовоспроизводство.

— Но Улам…

— Что Улам? — неожиданно резко оборвал журналиста Энгус. — Улам исчез. Если честно, я приветствую его исчезновение. Он был слишком бесцеремонен в выборе объектов для опытов, он сознательно закрывал глаза на божественное в человеке, он смотрел на человека лишь как на глину для своих вовсе не безупречных опытов. Я рад, что след Улама затерялся где-то в Сауми. Уверен, что это совсем не та страна, в которой куется человеческая история. Сауми — это, скорее, что-то из прошлого. Это нечто вроде Урарту или Шумера, жители которых еще не вымерли.

— Вы позволите, я запишу ваше сравнение?

— Пожалуйста.

3

Другой…

Почему нет?

Подобные темы трогают самых равнодушных. А уж он, Колон, подольет масла в огонь. История упряма. История быстро забывается. Никогда не лишне напомнить об ордах Атиллы, о деяниях Македонского, вообще о войнах, как бы они ни звались, Пуническими или Столетними…

Кай добр? Кай чист? Кай человечен?

Не все ли равно, если для остальных все это грозит прямым и полным исчезновением?

Ему, Колону, конечно, нечего беспокоиться. Если Кай — проблема, то он, скорее всего, проблема для наших потомков. Через сто или через тысячу лет… Он, Колон, столько не протянет. А внуки и дети… Что ж, они найдут панацею и от этого…

Он был странно напряжен.

Он хотел видеть Кая.

Он хотел знать, какого он роста, этот Кай, какой у него нос, как его уши прижаты к голове? Совсем немаловажно, подумал он, как ходит Кай, какими глазами смотрит на окружающих?

Колон чувствовал непонятное смятение. Может, это масляные светильники?..

Он оглянулся.

Садал… Человек-дерево… Что ж, на свете, значит, есть и такие… Как затаскана его курточка, как пепелен его вид, как он сгорблен, как он искривлен… На фоне такой развалины, подумал он, даже я могу выглядеть суперменом…

Напряжение не отпускало Колона.

Он жадно всматриваля в сумрак зала, он непремецьо хотел первым увидеть Кая.

Генерал Тханг… Доктор Улам… Прозрачная, как привидение, Тё…

Он увидел Кая.

Он увидел Кая и ужаснулся: о чем он, Колон, думал минуту назад, какое значение могли иметь его мысли?

Он увидел Кая и ужаснулся: он, Колон, прожил жизнь пусто и грязно. Он не любил. Он не чувствовал. Он ничего не понимал. Если ему вдруг и повезло, то только сейчас: он видел Кая!

Отстраняя Садала, он сделал шаг вперед — туда, ближе к Каю. Он хотел видеть его, он хотел слышать его. Садал отшатнулся, кажется, что-то шепнул, но о чем может шептать дерево?

Теперь Колон знал: он всю жизнь стремился увидеть Кая, он искал только его. Он не понимал, что с ним происходит, да и не хотел этого понимать. И когда впереди, в полумраке, ударил выстрел, он застыл только на мгновение, и сразу прыгнул вперед. Черные солдаты висли на Колоне как муравьи, он отбрасывал их, он что-то кричал, пока кто-то из солдат расчетливо, как на тренировке, не ударил его прикладом автомата прямо в лицо.

V

Стенограмма пресс-конференции.
Сауми. Биологический Центр.

Н.ХЛЫНОВ: Цан Улам, знает ли Кай, другой человек, о том, что между ним и нами есть разница?

ДОКТОР УЛАМ: Кай знает о разнице между собой и нами. Он даже знает, что эта разница более значительна, чем разница между современными людьми и, скажем, нашими первобытными предками. Но к нам, к своим предшественникам, Кай относится хорошо. Он относится к нам мягко. Он относится к нам мягче, чем мы в свое время относились к аборигенам Австралии или Америки. Девиз Кая — любовь. Девиз Кая — справедливость.

Д.КОЛОН: Цан Улам, вас не смущает то обстоятельство, что Иисус был распят именно теми, кому он нес свою любовь, кому он нес свою справедливость?

ДОКТОР УЛАМ: Иисус был вооружен только верой. Кай вооружен знанием. Еще он вооружен долготерпением. В отличие от нас, он чист, он не агрессивен. Он знает: на сегодня он единственная по-настоящему разумная единица Вселенной. А потом он любит и ждет.

Д.КОЛОН: Чего?

ДОКТОР УЛАМ: Нашего ухода.

Д.КОЛОН (раздраженно): Вы что, действительно уверены, что наш уход предрешен?

ДОКТОР УЛАМ: Доктор Сайх учит: дерево растет, дерево умирает. Доктор Сайх учит: человек живет, человек уходит. Доктор Сайх учит: человеку предопределен Новый путь. Но Кай — другой. Путь Кая не сходен с нашим.

Д.КОЛОН: Но как может быть равнодушен Кай к тому, что на его глазах уходит, быть может, лучшее, на что оказалась способна природа?

ДОКТОР УЛАМ: Девиз Кая — любовь. Девиз Кая — справедливость. О каком равнодушии может идти речь, если Кай всегда готов помочь всем, если Кай всегда готов помочь каждому?

Д.КОЛОН (раздраженно): Как это понимать?

ДОКТОР УЛАМ: Наш уход предрешен. Кай сочувствует нам, но он другой, и впереди у него другой мир. Долг Кая заселить этот мир другими. Кай добр и чист. Сочувствуя нам, он помогает каждому, сочувствуя нам, он поддержит и утешит любого, кто почувствует в этом нужду, сочувствуя нам, он выслушает любую исповедь, если она способна будет утешить исповедующегося. Наверное, не каждый обнаружит в себе столько смирения, наверное, мы еще увидим зарево над многими городами…

Д.КОЛОН (громко): Как это сейчас происходит в Сауми?

ДОКТОР УЛАМ: …как это сейчас происходит в самых разных уголках Земли. Что ж… Нас это не удивит… Доктор Сайх учит: хито — это враги. Доктор Сайх учит: хито — это извечные враги. Доктор Сайх учит: хито — это враги другого. Хито предали революцию. Хито следует наказать. Хито предали другого. Хито следует уничтожить.

Н.ХЛЫНОВ: Цан Улам! Но потом, через сто, через тысячу лет, когда единственным хозяином планеты останется другой… Что потом?

ДОКТОР УЛАМ: Доктор Сайх учит: правильный путь — это путь к свету. Доктор Сайх учит: к победе ведет только правильный путь. Я не могу сказать точно, что именно находится в конце пути, но я догадываюсь, что именно может находиться в конце правильного пути.

Д.КОЛОН: Так поделитесь с нами своей догадкой!

ДОКТОР УЛАМ: (после длительного молчания): Покой.

САДАЛ: ЧЕЛОВЕК-ДЕРЕВО

1

Он остановился возле ширмы и осторожно погладил рукой ее блеклую зеленоватую поверхность. Ширма была прохладная, она напомнила ему о ветхих беседках, обрастающих влажными зелеными мхами в глухих глубинах бывшего королевского сада. И о вечере, темном, прохладном, когда он вновь останется совсем один и ничто не сможет помешать ему слышать голос…

“Ты хочешь услышать голос?..”

Так спросил Тавель. Почему он спросил? Разве он знает тайну голоса?

Мысли Садала путались. Как всегда, он не мог собрать их воедино. Он стоял, касаясь ширм ладонью и не замечал солдат, затаившихся за ширмами. Солдаты тоже не замечали его. Кто он для них? Призрак, тень тени, вещь Тавеля, может, последняя разрешенная в Сауми вещь. Он мог ходить по улицам; его никто не замечал. Он мог подойти к костру военного патруля, мог вытянуть над огнем руки. Он мог подобрать на улице чашку, набрать воды и напиться из чашки прямо на глазах у черных солдат. Его все равно не замечали. Он призрак, тень тени, он вещь Тавеля.

Ему было все равно.

Он, Садал, всегда хотел быть только деревом.

Иногда, после полудня, когда стихал изматывающий душу южный тоскливый ветер, он вдруг вспоминал… Всегда после полудня и всегда недолго… Он вдруг смутно видел сырую дорогу, измятую босыми ногами, вдруг смутно слышал окрики все тех же черных солдат, и видел длинную, теряющуюся в тумане, извивающуюся, ползущую, стонущую и плачущую, но чаще всего молчащую, мертвенно движущуюся человеческую колонну… Иногда падал человек, иногда солдаты сами выводили кого-то из строя… Туман, шлепанье босых ног, детский плач, бритые головы…

Где это было? С кем?

Доктор Сайх учит: счастье в единении. Доктор Сайх учит: пыль дорог — мера сущего. Доктор Сайх учит: счастливы идущие Новым путем.

Он, Садал, всегда хотел быть деревом.

Будь его воля, умей он так сделать, он давно бы покинул Хиттон, это гигантское дохлое разлагающееся чудовище, подавившееся грудами выброшенных на его улицы вещей, чуть было не погубивших детей Сауми. Холодильники всех марок с вырванными разбитыми агрегатами, искалеченные ламповые приемники, новейшая электроника, раздробленная молотками, выпотрошенная штыками мягкая мебель, подорванные, сожженные автомобили, битый хрусталь, поверженные телеграфные столбы, обрывки проводов, праздничных и магнитофонных лент, бумажные деньги, бурыми листьями разнесенные по бульварам…

Доктор Сайх учит: свободен только свободный. Доктор Сайх учит: свободен лишь отринувший власть вещей. Все сущее рождается свободным, неволя приходит с обретением первой вещи, неважно, игрушка это или ружье. Обремененное неволей, все сущее движется, страдает, наконец, отмирает, чтобы слиться, опять свободным, с водой, с землей, с воздухом.

Он, Садал, знал на Большой реке широкую отмель. Эта отмель лежала с подветренной стороны горы Змей, ее окружали тонкие тростники, от которых даже в самую тихую погоду по поверхности реки бежала тончайшая рябь. Там, на отмели, нет ничего чужого, там только серебристый песок, тростник, тишь. Там нет тления, гнили, плесени, там порхают бабочки самых невероятных форм и расцветок, а тишину изредка спугивает лишь олень, спешащий к водопою.

Там, на широкой отмели, на низких песках цвета разваренного белого риса, он, Садал, человек-дерево, стоял бы, раздвигая земные пласты мощными корявыми корнями, там он гнал бы по капиллярам ствола сладкие зеленые соки — в молчании, над песками, над путаницей голубых водорослей, над медленным течением Большой реки.

Я — вот он. Я огромен. Я даю огромную тень. Приди, отдохни под моей тенью!

Доктор Сайх учит: толпа не может обходиться без кормчего. Доктор Сайх учит: только кормчий знает правильный путь. Главное, это тишь. Суета всегда неуместна. Зачем бродить под звездами, пугаясь звезд? Достаточно стоять над течением, шуметь кроной, видеть свое огромное отражение в водах Большой реки.

В бывшем королевском саду, глухом, забитом колючками и лианами, содрогающемся от рева цикад, недалеко от бамбуковой клетки, тщетно ожидающей непойманную сирену, Садал всегда попадал в хмурые кусты шуфы. Колючки, кривые, острые, рвали ткань курточки. Садал не замечал боли. Не имеет значения. Он преодолевал чудовищные груды взорванных бетонных глыб, находил проходы между ржавыми противотанковыми ежами. Он не боялся черных солдат. Солдаты его не замечали. Он был тенью, призраком, он был вещью Тавеля, последней разрешенной вещью в стране. И плача, во тьме, в реве — цикад, он проникал, наконец, в проем тяжелой, вышибленной гранатой, двери.

Садал не боялся тьмы. Садал радовался ее плотным объятиям. Ведь не будь тьмы, он, Садал, мог столкнуться на улице с комиссаром Донгом, или с разносчиком фруктов, или с девицами из заведения “Звездный блеск”, не будь тьмы, его могли окликнуть с бесчисленных балкончиков, нависающих над узкой уличкой… Пробираясь сквозь мертвый город, путаясь в заплесневевшем тряпье, не замечая костров, разведенных военными патрулями, он боялся, что улицы, правда, вдруг оживут. Он хотел, чтобы Хит-тон всегда оставался мертвым и темным. Он хотел, чтоб на улицах Хиттона никогда не появлялся ни один человек. Он знал: стоит ему нырнуть в проем вырванной взрывом двери, втянуть в грудь темный воздух, полный тления и сырости, — он услышит голос.

Кай!

Садал радовался тьме, битому стеклу, осыпающейся штукатурке, чудовищному, громоподобному реву цикад — запустению. Он полз в темноте, попадая руками в какую-то вонючую слизь, ощупывал стены и, наконец, в темноте натыкался на телефонную трубку.

Провод был короткий. Почти всегда Садал говорил стоя, приткнувшись к сырой кирпичной стене. Скоро спина начинала ныть. Он не замечал этого. Он привык к боли, она казалась ему столь же естественной, как пустые выжженные коробки домов, как ржавая колючка на улицах, как громоподобный рев цикад, как, наконец, этот странный телефон, непонятно почему не разбитый прикладом, не раздавленный пластами падающей с потолка штукатурки, не отключенный от единственной телефонной линии.

Кто забыл его?

В ночи, один, навалясь ноющей спиной на сырую кирпичную стену, Садал вспоминал слова.

Он сумрачен, это так. Он, может, даже растерян. Но он помнит, он знает: он человек-дерево. Придет время, он будет стоять над серебристой отмелью, над Большой рекой, над ее медленными заводями…

Это для тебя, Кай!

Остальное не имеет значения.

Главное, расти, никого не задевая. Главное, давать густую прохладную тень. Доктор Сайх учит: счастье в единении. Доктор Сайх учит: единение — это Новый Путь. Он, Садал, человек-дерево, будет стоять в начале пути.

Идущий над берегом издали будет видеть его гигантскую крону.

Все предсказано, все предопределено.

Старые книги правы: мир рухнул. Ядовитые змеи и желтые пауки заняли людские жилища. Лианы и орхидеи оплели каждую тропинку. Неизвестные чудища шуршат в подвалах и на чердаках… В сумеречном сознании Садала что-то сбивалось. Он вдруг видел дорогу, истоптанную тысячами босых ног, он вдруг слышал стонущую людскую колонну, окруженную конвоирами. Он видел: кого-то отводили в сторону, над поверженным взлетали мотыги. Он понимал: истощенная земля Сауми требует удобрений. Каю нужна жирная земля. Счастлив и чист умерший в Кае.

Садал не помнил, когда он поделил весь мир на Кая и на остальных.

Просто мир однажды сломался, по улицам Хиттона ползли зеленые броневики, смрадно несло гарью и чадом, кричали люди.

Потом рев броневиков смолк, в подъездах трещали выстрелы, гортанно и гневно перекликались черные солдаты, низко, томно плакали дети. Он, знал, это хито не хотят уходить из города. Он знал, хито обязаны уйти из города. Доктор Сайх учит: хито — это враги. Доктор Сайх учит: хито — это извечные враги. Доктор Сайх учит: хито предали революцию. Хито следует наказать. Хито предали другого. Хито следует уничтожить.

Потом смолкли и крики, на Хиттон упала тишина, пустые улицы начали зарастать сорняками.

Доктор Сайх учит: великому покою предшествуют великие потрясения. Доктор Сайх учит: чем глубже потрясение, тем глубже покой. Он, Садал, знает: это так. Он всегда хотел быть деревом.

Пусть Хиттон остается пустым, обращался он к Каю.

Пусть земли будут пусты, пусть воды будут пусты, пусть в небе не плавают тени птиц.

Он, Садал, человек-дерево, будет стоять над Большой рекой и гигантская тень его кроны ляжет на мягкие пески. Там, в тени, отдохнет Кай.

Другой.

Единственный.

Необходимый.

2

Садал давно перестал различать явь и видения. Он давно не задумывался над тем, что следует считать явью. Ночные звонки? Голос Кая, несущий утешение? Или всегда неожиданные появления Тавеля, приносящие смуту и шум?

Они шли по мостовой, изрытой воронками, они поднимались по бесконечным щербатым лестницам, они опускались в темные, затопленные тьмою подвалы. Тавель шумно дышал. Он, Садал, вдруг забывал, что он — человек-дерево. И когда они шумно шли по развороченной мостовой, костры патрулей всегда оказывались безжизненными, они никогда не встречали черных солдат, хотя их котелки висели над огнем, выкипали, плескались кипятком прямо в огонь.

Он знал, солдаты прячутся в кустах, они ждут, когда Тавель Улам проследует мимо, когда он минует их посты, схлынет как чудовищный потоп, затеряется в развале разгромленных магазинов и лавок. Вот тогда солдатам можно будет бесшумно окружить это место не допуская к Тавелю случайных хито. Время текло, оно таяло в реве цикад, захвативших город, оно медленно перетекало неизвестно куда. Неизменным оставалось одно — приказ военной Ставки. И прячась в кустах, оберегаясь от змей и жгучих колючек, черные солдаты с тоской смотрели в огонь очередной подожженной лавки, ничему не удивляясь, ни к чему не прислушиваясь. Пусть жжет. Он, Тавель, уничтожает то, что отнимает у человека свободу. Доктор Сайх учит: свободен только свободный. Доктор Сайх учит: свободен лишь отринувший власть вещей. Неволя приходит с обретением первой вещи. Тавель не обретал. Тавель не уничтожал. Тавель дарил им свободу.

Мерзкая жидкость обжигала горло Садала.

Пошатываясь, он брел вслед за Тавелем.

Утро только угадывалось, но серая ящерица тау, укус которой смертелен, уже сидела на капоте подорванного грузовика и широко раздувала серую грудь. На изрытой воронками мостовой, примяв босыми ногами траву, тупо стоял невероятно худой старик в мятой грязной рубашке, в таких же мятых штанах, один их тех, кто месяцами прятался в подвалах и на чердаках, но, наконец, не выдержав горя и одиночества, покинул свою нору. В левой руке старик держал узелок, правой придерживал расшатанную тележку на велосипедных колесах. Он устал от голода, от страха, от одиночества. Он не понимал, почему громадный город пуст, где люди, отчего пахнет тлением, а улицы забиты искалеченными вещами? С того дня, когда ворвавшиеся в дом черные солдаты убили его сына и беременную невестку, а остальных, раздев, куда-то увели, он не видел ни одного человека, он ни с кем не перекинулся ни одним словом. Он провел много времени в подвалах и на чердаках, понятно, что за такое большое время многое могло измениться, но вид мертвого Хиттона его ошеломил.

Он видел знакомую улицу, но это была незнакомая улица.

Кровля банка “Дау и Сын” лровалилась вовнутрь, дыры окон щерились осколками пыльного стекла. На большой, покрытой плесенью кукле неподвижно устроилась крыса, равнодушно следя за стариком крошечными стеклянными глазками. В пробоины, в окна, в трещины стен неумолимо, глухо лезли лианы. Из разбитых витрин прямо на изрытую мостовую клубками вываливались какие-то тряпки. Подъезды, кюветы, воронки, сама мостовая были покрыты сумасшедшей мешаниной вещей. Раздавленные тюбики иностранной косметики, битые антикварные вазы, осколки граммофонных пластинок, ржавый слесарный инструмент. Драные книги, великое множество отсыревших разбухших книг, раскатанные штуки тканей — все было смято, всклублено, вдавлено в грязь, будто неведомые чудища, вырвавшись из джунглей, в слепой ярости прошлись по Хиттону.

Мягкая мебель, вспоротая, выпотрошенная штыками, разбитые книжные шкафы, жухлая желтая листва и такие же жухлые желтые фотографии. Испакощенные, искалеченные вещи валялись везде, они были убиты, их покрывала плесень. Страшней всего показались старику груды женской и детской обуви, брошенной у каждого подъезда, там, где черные солдаты готовили хито к далекому переходу в спецпоселения Юга.

Старик ничего не понимал.

Он впервые выбрался из убежища. Он впервые вылез из своей зловонной дыры. Возможно, он прятался в подвалах пять месяцев, возможно, пять лет. Он не помнил. Он дрожал от непонимания, он боялся сойти с ума.

Появление Тавеля и Садала повергло старика в смятение. Но они нисколько не походили на черных солдат, убивших его сына и беременную невестку. Садал сам походил на такого, как он, Тавель был бос и обнажен до пояса. Преодолев смятение, старик мелкими нерешительными шажками, бормоча что-то испуганное, старческое, побрел им навстречу, тупо оглядываясь на развалы погибающего вокруг добра.

Тончайший утренний туман стлался над мостовой. Его широкие призрачные линзы необыкновенно увеличивали каждую трещинку, каждую травинку. Старик по щиколотку брел в тумане, во много раз увеличивающем его ужас. Он тупо косился на ржавые остовы выброшенных через окна холодильников, на раздавленные радиоприемники, на множество заплесневевших детских игрушек, на битую посуду. Его пугала улица, ставшая безымянной, его пугали сгоревшие подорванные автомобили. Размахивая своим жалким узелком, старик мелкими шажками двигался навстречу Садалу и Тавелю, не понимая, не зная, что именно этот узелок с его нехитрыми пожитками и превращает его автоматически из самого обыкновенного сумасшедшего в самого настоящего хито, в сознательный вредный элемент.

Тавель пожалел старика.

Он подпустил его совсем близко, потом трижды выстрелил старику в живот.

Доктор Сайх учит: хито — это враги. Доктор Сайх учит: хито — это извечные враги. Доктор Сайх учит: хито предали революцию. Хито следует наказать. Хито предали другого. Хито следует уничтожить.

Садал радовался: старик убит. Садал радовался: Хиттон пуст. Садал радовался: наступит такое время, когда в Хиттоне останется он один. Наступит такое время, когда он поднимет гигантскую крону над заводями Большой реки и укроет в прохладной тени Кая.

Вслед за Тавелем он поднялся по широкой мраморной лестнице, еще покрытой лохмотьями пестрого ковра. Лестница показалась ему смутно знакомой. Впрочем, все в Хиттоне казалось ему смутно знакомым. Квартира, в которую они вломились после того, как Тавель вышиб плечом дверь, тоже казалась ему знакомой. В кухне стоял даже холодильник. Его не выбросили в окно, просто вырвали проводку и разбили агрегат. Здесь же валялся скелет собаки.

Тавель засмеялся: это собака-хито. Она не хотела уходить в спецпоселение. В руке Тавель держал плоскую стеклянную флягу. В этом городе много укромных уголков. Ему нравится эта квартира. Они хорошо отдохнут. Он тащил Садала по коридору, они перешагнули через валяющийся на полу светлый китель высшего офицера бывших королевских войск. Китель был запылен, но когда-то он, несомненно, был светлым. Всю правую полу кителя покрывали бурые пятна, сухие пятна того же цвета цепочкой тянулись к дальней комнате, дверь которой оказалась запертой изнутри. Туда они не пошли. Им хватило скелета собаки-хито.

Устроившись на циновке, Тавель откинулся спиной на диван, из дыр которого лезли куски желтого пенопласта. Это почему-то показалось ему смешным. Смеясь, он хорошо хлебнул из плоской стеклянной фляги.

Хороший город Хиттон! В нем много укромных мест.

Не целясь, Тавель трижды выстрелил в зеркало. Звонко осыпалось стекло.

Замечательный город Хиттон! Развлечений в нем хватит на целую жизнь.

Не целясь, Тавель выстрелил в бронзовую фигурку Будды. Срикошетив, пуля снесла задвижку шкафа. С полок посыпались заплесневевшие школьные тетрадки, рулоны бумаг, старые пожелтевшие фотографии.

Вот конура истинного хито!

Тавелю было невыразимо смешно. Он догадывается, где лежит хозяин конуры. Бывший хозяин. Судя по мундиру, он относился к высшим офицерам бывших королевских войск. Наверное, его скелет лежит в той запертой комнате. Можно пойти и посмотреть. Скелет обязательно там, в Хиттоне никто не вытаскивал из квартир трупы. Много крыс, смеялся Тавель. Они быстро довершают любое дело. Таких офицеров, смеялся Тавель, не расстреливали. Их убивали мотыгами, этому повезло. У нас всегда было мало патронов. Сейчас их еще меньше. Если бы он, Тавель, мог вернуть свой особый офицерский корпус, он бы кое-что изменил. Но, возможно, веселился Тавель, он еще кое-что и впрямь изменит.

Хочешь, посмотрим на скелет хито? — спросил он Садала. Доктор Сайх учит: хито — это враги. Доктор Сайх учит: хито — извечные враги. Доктор Сайх учит: хито предали революцию. Приятно видеть мертвого хито.

Ты только что убил последнего хито — равнодушно напомнил Садал. Ты, наверное, забыл, Тавель. Ты только что убил хито на мостовой. Может, это правда последний хито.

Их много, скрипнул Тавель зубами. В некоторых провинциях их становится даже больше, чем было. Убьешь одного, появляется два новых. Они воруют оружие, они отнимают его у патрулей. Они осмеливаются нападать на спецпоселения. Говорят, они всегда уводят с собой детей. Они не убивают детей. Они их уводят с собой. Они даже не подозревают, каких детей они иногда уводят, и кто помогает им выходить именно на определенные спецпоселения.

Приступы смеха душили Тавеля.

Генерал Тханг не производит впечатления тонкого и умного человека, но он, Тавель, знает: генерал Тханг умнее любого хито. Это, конечно, не означает, что генерал Тханг умнее и тоньше всех. Будь у него, у Тавеля, его особый офицерский корпус, он бы непременно кое-что изменил. Возможно, веселился Тавель, он и впрямь кое-что изменит.

— А, может, есть смысл встретиться с хито? Тавель шумно докончил содержимое плоской фляги. Может, есть смысл пойти с ними на переговоры? Говорят, среди хито есть настоящие солдаты, они умеют держать оружие в руках. Они мало едят, но у них крепкие руки. Ему, Тавелю, надоело бродить среди руин. Ему, Тавелю, надоели проповеди доктора Сайха. Этот Сайх, этот Тханг — они отняли у меня все, пожаловался он Садалу. Они оставили мне только тебя, Садал.

Скрипя зубами, Тавель расстреливал старые фотографии.

Клочья фотографий взлетали в воздух, крутясь, падали на пол, на низкий широкий подоконник, уже оплетенный лианами, вползшими с улицы. Один такой клок упал на колени Садала. Если бы он протянул руку, он увидел бы на фотографии элегантного высшего офицера бывших королевских войск. Таких офицеров люди Тавеля забивали мотыгами. Рядом с офицером, прижавшись к нему, сидели две улыбающиеся женщины. Одна совсем юная. Вторая, постарше, с обожанием глядела на офицера.

Знакомы ли Садалу эти лица?

Он не знал. Он не мог вспомнить. Тавель смеялся ему в лицо. А если объединить разрозненные отряды хито? Доктор Сайх учит: счастье в единении. А? Он, Тавель, мог бы создать в джунглях настоящую свободную военную зону. А? Страну контролирует тот, кто сосредотачивает в своих руках реальную силу.

Садал равнодушно кивал.

Садал смотрел на оплетенный лианами подоконник, на коленях Садала все еще лежал обрывок фотографии. Но если бы он и всмотрелся, вряд ли бы в элегантном высшем офицере бывших королевских войск он узнал себя. Сумеречное сознание Садала не принимало прошлого. Он смотрел в окно и слушал Тавеля Улама.

Тавель смеялся.

Будущее, оно для Кая. Он, Тавель, много сделал для того, чтобы приблизить будущее. Он, Тавель, еще многое сделает для Кая. Тавель шумно радовался этой возможности. Он уже не хотел создавать в джунглях свободную военную зону. Доктор Сайх учит: хито — это враги. Доктор Сайх учит: хито — это извечные враги. Доктор Сайх учит: хито предали революцию. Хито следует наказать. Хито предали другого. Хито следует уничтожить.

Пошатываясь, они спустились по лестнице.

Ленты тумана все еще плавали над мостовой. Все было как прежде, так же лежал, прижав к груди узелок, мертвый хито, но что-то все-таки изменилось. Не могло не измениться, ведь они шли к Каю. И он, Садал, оживая, уже чувствовал себя деревом. Его искалеченные корни уже врастали в земные пласты, по тесным капиллярам поднимались живительные соки. Он уже ощущал приближение тишины, великой, может быть, величайшей тишины, в которой только и можно что произрастать, разбрасывая над миром гигантскую прохладную тень, под которой так хорошо будет отдыхать Каю.

Они шли, распугивая патрули.

Они пересекли окраину бывшего королевского сада, через руины взорванного зоопарка вышли на территорию Биологического Центра, где черные патрули уже не бежали от них, а внимательно, по-волчьи, следовали за ними, не приближаясь, однако, ближе, чем на двадцать шагов. Они помнили, что у Тавеля есть оружие.

Глухая, поросшая колючкой, аллея вывела их к запущенной бамбуковой беседке. Внутри, на мятых циновках, валялось несколько плоских фляг, но Тавель потянулся не к фляге. Он жадно прильнул к узкой щели, пробитой ножом в стене. Не оборачиваясь, он ухватил Садала за курточку и силой притянул к себе. Мгновенно трезвея, Садал, человек-дерево, увидел обширный бассейн, обнесенный низким каменным бортиком. Вода была глубокая, чистая. Вдали, над стеной глухих зарослей, высился мощный каменный куб Биологического Центра.

Фляги остались нетронутыми.

Уткнувшись лбом в бамбуковую стену, Тавель что-то хрипел, он, казалось, задыхался, но Садал его не слышал…

Здесь Кай!

Прильнув к щели, Садал не увидел, а внутренне, в себе угадал, почувствовал, как дрогнули, качнулись тростники, отмечая своими колеблющимися верхушками путь пробирающихся к бассейну людей, как странно пискнула и вспорхнула вверх птица — светлая, крошечная, показавшаяся ему пушинкой.

Или обломком льда.

Или клочком тумана.

Не имеет значения.

Тростник шуршал, как всегда, он шуршал так, как всегда шуршит, когда его раздвигают руками, но он, Садал, человек-дерево, сразу услышал, понял, почувствовал, что сейчас, здесь, рядом с этим бассейном, наполненным голубой чистой водой, тростник шумит вовсе не так, как обычно. Если бы это он, Садал, двигался в тростниках, то он старался бы ступать неслышно, осторожно, так, чтобы тростник оставался тихим, как сон, а если бы там двигался Тавель, то Тавель, конечно, не озирался бы и не оглядывался, и не следил бы за колеблющимися верхушками тростников, он двигался бы ломая, пригибая под себя тростник, прокладывая себе дорогу.

Но в шуршащих тростниках шел не Садал. Там шел не Тавель. Там двигался не черный солдат военного патруля.

Кай.

Другой.

И он, Кай, шел так, будто сам был братом тростника. Он не утверждал себя твердым шагом, он не крался, как вор, он не прятал себя в тростниках. Он просто шел в тростниках, мягко раздвигая его верхушки, а за ним пробиралась Тё, легкая как птица, ведь ей не надо было думать, куда и как ступать крошечной ногой, она видела перед собой Кая и его следы могли вести ее только туда, куда шел он сам…

Присев на низкий бортик бассейна, Кай вскинул над собой руку.

Он смеялся.

Большой и указательный пальцы торчали вверх, остальные были согнуты. Знак радости. Кай хотел радовать Тё.

Прижавшись лбом к теплому бамбуку, Садал забыл обо всем, он даже потеснил плечом скрипнувшего зубами Тавеля.

Вот Кай.

Голые плечи Кая блестели. Лишь на лице загар казался неровным, пятнистым, да под нижними ребрами отчетливо выделялся бледный широкий шрам.

Не имеет значения.

Конечно, пятна на коже могут указывать на многое. Будь такие пятна на ноге, это означало бы, что их носитель родился на юге, а в предыдущей своей жизни, несомненно, был путешественником; будь такие пятна на локте, это означало бы, что их носитель происходит из провинции Чжу, а в своей предыдущей жизни, конечно, носил через плечо расшитую золотом ленту военачальника; располагайся такие пятна чуть ниже пояса, это означало бы, что их носитель в своей предыдущей жизни был грязным убийцей, разбойником и растлителем. Но сейчас все это не имело никакого значения. Обливаясь потом, Садал молил: “Я здесь, я рядом. Заметь меня, Кай, укрепи меня единением”.

Вот Кай.

Садал чувствовал торжество. Вечер близок, хито убит, плеск воды, смех Кая… Вечер близок, Хиттон пуст, пусты руины бывшего королевского сада… Он пройдет через мертвый город, он пройдет сквозь рев цикад… Вечер близок, хито мертв, он, Садал, снова услышит голос…

И он, Садал, уже чувствовал себя деревом.

Он уже вкоренялся в сухую землю, он уже восходил кроной над Хиттоном, над Большой рекой, он уже бросал на Сауми густую прохладную тень, он уже не понимал, зачем Тавель рвет его за плечо, зачем так тяжело бьет по бедру эта тяжелая металлическая игрушка, сунутая Тавелем в карман его курточки…

Садал радовался.

Вот Кай.

3

Он задел случайно солдата и тот, не вставая, стволом автомата оттолкнул Садала в сторону.

Правое крыло Биологического Центра Сауми казалось Садалу джунглями.

— Но — Кай!

Можно писать на стенах имя Кая, жирно перечеркивая его углем, можно в ужасе застывать перед гудящими, взмывающими в небо пожарами, можно выжигать огнеметами черные, скорчившиеся во рвах человеческие тела, — все это уже не имеет значения.

Вот Кай.

Доктор Сайх учит: великому покою предшествуют великие потрясения. Доктор Сайх учит: чем глубже потрясения, тем глубже покой.

Вот Кай.

Садал боялся оторваться от ширмы. Он видел вышедшего из ниши генерала Тханга, он беззвучно поторопил его. Он видел шедшего за генералом узкощекого Улама, он видел крошечную Тё. Он беззвучно торопил их. И он был уже деревом, и он мог уже давать прохладную тень, и капилляры его уже жадно сосали из земли живительную влагу источников, и сладкие соки земли уже восходили вверх по стволу, питая его гигантскую необъятную крону…

Вот Кай.

Колон, торопясь, подтолкнул Садала. Садал захрипел. Доктор Сайх учит: хито — это враги. Доктор Сайх учит: хито — это извечные враги. Доктор Сайх учит: хито предали революцию. Хито следует наказать. Хито предали другого. Хито следует уничтожить.

Садал шагнул вперед.

Обе руки он выставил перед собой. Автоматическая выучка бывшего высшего офицера королевской армии на мгновение вернула ему память. Но он не знал, как ею воспользоваться, он не помнил, что следует делать дальше. Он видел Кая. Он слышал голос. Голос сказал: дай его мне!

VI

(глава последняя, но не заключительная)

ПАРАДОКС КАИНА

1

Крытый грузовик нещадно трясло. Солдат бросало на Хлынова, он отталкивал их локтями, прислушивался к реву мотора, к жирному чавканью грязи, выдавливаемой колесами из колеи. Где Колон? Куда его везут? К Южным воротам? В армейские казармы? В спецпоселение?

Привезли его в аэропорт.

Солдаты знаками показали: туда!

Он вошел, точнее, перелез через сорванную дверь, ведущую в зал ожидания.

Зал был огромен.

На кассовых стойках пылились печати и бланки, пачки бумажных денег, растрепанные сквозняком квитанционные книжки. Последний самолет взлетел с хиттоновского аэродрома несколько лет назад, пестрые ковры выцвели, кресла покрылись плесенью. Только в дальнем углу, над грудой разбитых пишущих машинок, бессмысленно раскланивалась перед пустым залом сандаловая танцовщица.

Хлынова вывели прямо на поле. Кое где оно было взрыто воронками. Под пестрой маскировочкой сетью стояли черные солдаты, за их спинами торчали в небо длинные стволы зенитных орудий. Садящееся солнце скрадывало истинные размеры зданий, они показались Хлынову непомерно приземистыми, непомерно скучными, но ревущий на полосе двухмоторный самолет наполнил его сердце надеждой.

Он улетит!

С невольной жалостью он взглянул на солдат: они остаются.

Лесенки под самолетом не оказалось. Он подтянулся на руках, снизу Хлынова грубо подтолкнули, он больно ударился коленом об металлический выступ. Неважно… Он улыбнулся. Он увидел, в салоне, расслабленно откинувшись на спинку кресла, сидит Колон. Рубашка на нем была разорвана до самого пояса. Клетчатым носовым платком, похожим на саумские нарукавные повязки, Колон вытирал разбитое, все еще кровоточащее надбровье.

— Гостеприимная страна… — хмыкнул второй пилот, помогая Хлынову запереть двери.

— Не вмешивайся! — крикнул издали первый пилот. — Это не твое дело!

— Я и не вмешиваюсь. Я просто запираю дверь.

— Вот, вот! Запирай дверь и не забывай о Гарольде.

— Кто этот Гарольд? — заинтересовался Хлынов.

Второй пилот, похоже, швед, плечистый и белобрысый, кивнул в сторону океана:

— Наш приятель. Он любил поболтать. Однажды дверь его самолета оказалась почему-то не запертой. Ее вырвало в воздухе, на вираже. Теперь Гарольд там, — он топнул ногой. — Но не в земле. Гораздо глубже. В мировом океане.

— Надеюсь, нам повезет больше.

— С нами может случиться все, что угодно, — первый пилот, смуглый красавчик, с любопытством смотрел на Хлынова, на Колона, все еще утирающего окровавленное лицо. — Какого дьявола вы полезли в эту дыру?

— А вы?

— Мы совершаем чартерные рейсы. Нам платят за каждый рейс. Нам платят также надбавку за риск. А? — он хитро подмигнул. — Мы, собственно говоря, специалисты вот по таким дырам.

— Нам тоже платят, — усмехнулся Колон.

— Видимо, есть за что, — одобрительно усмехнулся швед, но первый пилот уже звал его в рубку.

2

Они взлетели.

Зелень, зелень, зелень… Ничего, кроме зелени… Иногда мелькали рыжие проплешины, но это были не города. Это бывшие рисовые плантации, объяснил Колон, если ими не заняться, они окончательно высохнут и превратятся в маленькие пустыни.

Хлынов рассеянно кивнул.

Он прислушивался к мерному гулу моторов. Если самолет начинили взрывчаткой, она сработает над океаном. Бедный Гарольд…

— Чай? Кофе? — спросила стюардесса.

Хлынов поднял глаза.

Он совсем забыл про стюардессу. Когда они летели в Сауми, она держалась очень тихо. Сейчас Хлынов обрадовался ей. Наверное, японка. Обаятельное улыбающееся существо в зеленой летной форме.

Она держала в руках поднос.

— Я предпочел бы чего-нибудь покрепче, — ворчливо заметил Колон.

Стюардесса извинилась.

— Эти чартеры… У них всегда так! — Колон недовольно покрутил головой. — Как они не проломили мне лоб? — спросил он вслух несколько недоуменно. — Эти черные солдаты мелки, но свое дело они знают. Если их подкормить, они могут наломать дров.

Он выругался:

— Никогда не доверяй чартерам. Они вечно на чем-нибудь экономят. К тому же, мы летим из Сауми, я не поручусь, что ребята доктора Сайха не понимают юмора.

Он опять выругался:

— Не успеешь объявить человека вечным, как его тут же шлепнут!

Колон закурил.

Похоже, он прикидывал в голове фразы будущего репортажа. Дым стоял над ним широко, как крона зонтичного дерева.

— Никогда не оправдывал самоубийц… — пробормотал он недовольно, как бы про себя, но тут же повернулся к Хлынову: — Разве это не самое человечное решение? А?.. Я видел, Кай забрал пистолет у Садала. Он не позволил Садалу стать убийцей.

— Какая разница? Кая больше нет.

— А вы, кажется, ханжа, дружище, — усмехнулся Колон. — Слушая доктора Улама, вы не очень симпатизировали Каю, человеку другому, а? Теперь что же, вы его жалеете?

— Он мертв, — повторил Хлынов. Ровный гул моторов его успокаивал.

Колон выругался:

— Только не говорите мне, пожалуйста, что вам впрямь жаль другого. Узнать о смерти другого, это все равно, что узнать о том, что твоя якобы смертельная болезнь таковой не оказалась… Разве не так?.. И не смотрите на меня укоряюще. Без некоторой доли цинизма в нашем деле не обойтись. Но гуманизм, согласитесь, слишком часто пасует перед силой, которой в высшей степени наплевать на какой-либо гуманизм. Может быть, вы и не желали смерти этому милому саумскому парню, но не могли же вы не думать о нас. Не жалуясь и не сетуя, мы миллионы лет подряд выдираемся из кошмарного животного мира, миллиарды трупов лежат под нами, мы научились хотя бы снимать шляпу перед равными и не набрасываться на всех женщин подряд. С чего вдруг нам уступать место другому?

Хлынов рассеянно покачал головой. Он все еще прислушивался к гулу моторов.

— Я жалею, — сказал он. — Я, действительно, жалею другого. Я очень жалею, что не успел переброситься с ним хотя бы фразой. Почему-то мне кажется, это что-то могло изменить… Но что теперь сделаешь, — он раздраженно махнул рукой. — Другой мертв. Другого нет с нами.

— Не морочьте мне голову, — рассердился Колон. — Кая вырастил генерал Тханг, Кай жил рядом с упорным смертным, идеи доктора Сайха, несомненно, были ему известны. Рано или поздно вы бы сами начали охоту на другого. Доктор Улам прав, заявив: он предвидит самую настоящую войну против Кая. Другого будут травить собаками, как травили первых христиан. Все предопределено. Не убей он себя, это сделали бы завтра другие. И убит ли он?..

— Что вы хотите этим сказать? — удивился Хлынов.

— Мы бесимся в самолете, мы пытаемся понять, кто кого одурачил, а там внизу, в Сауми, по дорожкам Биологического Центра спокойно гуляет крошечная Тё с ребенком Кая под сердцем. Разве доктор Улам не сказал: Кай исключительно добр, особенно к детям и к женщинам?.. Попробуйте разыщите всех детей Кая! Мы оплакиваем его, а дети Кая растут. Они тоже другие. Сто лет или тысяча, для них это тоже не имеет значения. Как и для доктора Сайха. Выстрел Кая, думаю, не испортил ему аппетит. Он знает: дети другого растут. Он знает: они растут в Азии. Доктор Сайх знал, в какой муравейник следует ткнуть палкой. Муравьи забегали, дружище, не закрывайте на это глаза. Разве вы не говорили с беженцами из Сауми?.. Я готов, повторяю, я готов допустить, что дети Кая действительно окажутся самыми чистыми, самыми честными, самыми человечными. Но почему я должен забыть о своих детях? Они, может, неумны, но они мои дети. Почему их судьба должна волновать меня меньше, чем судьба детей Кая? Может, дружище, мы еще и впрямь начнем отлавливать детей другого. Как вы совместите это с вашей жалостью?

— Не горячитесь, — попросил Хлынов. — Вы сами говорили о законах ассимиляции. Детей Кая мало. Разве со временем они не растеряют своих уникальных свойств?

— Как бы не так! — огрызнулся Колон. — Вспомните, что мне ответил доктор Улам… “Существуют парадоксы, смысл которых я не намерен обсуждать…” Неужели вы не догадались, какой парадокс имел в виду создатель Кая?

Колон сказал — Кая, а прозвучало Каина.

— Парадокс Каина?! — быстро переспросил Хлынов.

— Боюсь, да… Удвоение хромосомного набора, любая транслокация, любая довольно крупная инверсия — все они ограничивают скрещиваемость. Впервые об этом я услышал от старины Джи Энгуса. Тё генетические сдвиги в наследственном аппарате Кая, о которых так многословно вещал доктор Улам, похоже, ставят между детьми Кая и нашими детьми стену почище китайской. Мы ничего не сможем дать детям Кая, но, как материал для их воспроизведения, всегда будем рядом, так сказать, под рукой. Наши женщины будут рожать детей, но они будут другими… Впрочем, — устало сплюнул Колон, — пожалуй, я предпочту иметь дело с детьми Кая, чем с детьми доктора Сайха. Тем более, что последствия скажутся еще не скоро.

Колон нервно быстро зевнул:

— Страшно другое… Кай и его дети, они отнимают у нас свободу выбора. Если нас даже в самые черные времена поддерживала иллюзия этой свободы, то сейчас мы вынуждены будем распроститься с нею. Боюсь, в одном доктор Улам прав: мы сами потеряли свою планету. Мы не любили ее, мы ее жгли, корчевали бомбами, мы мутили ее водоемы. Конечно, мы не сразу захотим смириться с тем, что планета уже не принадлежит нам. Скорее всего, мы впрямь пустим в ход оружие, мы к этому привыкли. Но придет время, когда придется признать: другие, они среди нас! Вот почему я хочу дать — вам совет, дружище. Если лет через десять или через двадцать, неважно, на улицах Чикаго или Токио, Софии или Москвы, Парижа или Малакки вы начнете встречать симпатичных смуглых ребят с неровным загаром, новую волну беженцев из Сауми, не проходите мимо, вглядитесь в их лица… И упаси вас бог желать здоровья этим ребятам. Это было бы лицемерием. Убив себя, Кай включил механизм, остановить который мы, увы, не в силах.

Он замолчал.

В душном салоне стало тихо.

— Но, Джейк, — медленно произнес Хлынов, — Вы, кажется, смещаете акценты, Джейк. Вы, кажется, сами попались на удочку доктора Улама. Почему вы все время говорите — другой?

— Как же мне говорить? — нервно удивился Колон.

— Другой, да… Другой человек, да… Но ведь человек, Джейк!

3

Колон спал.

В салоне, невыносимо душном, пахло керосином и нагретым полистиролом. Болела голова. Хлынов непроизвольно глянул в иллюминатор.

Внизу блестел океан.

От вида мертвенно мерцающих пространств, совершенно пустынных, будто в мире и правда ничего больше не осталось, Хлынова бросило в озноб. Может быть, это и есть тот нулевой час, о котором говорил доктор Улам, та точка отсчета, с которой начинается совсем иная эпоха?

Вытянув ноги, он попытался расслабиться. Неслышно, как из сна, пред ним появилась стюардесса. Она профессионально улыбнулась:

— Чай? Кофе?

Хлынов покачал головой. Он не хотел пить. Его мучили десятки вопросов. Он готов был задать их кому угодно.

А почему нет?

Он поднял глаза на стюардессу. Почему не подумать над этими вопросами и ей? Почему, собственно, проблемой Кая должны заниматься только они?

Он кивнул стюардессе. Он передумал. Он выпьет чашку кофе. Но когда она пошла к кухне, он остановил ее.

Он не знал, как точнее сформулировать вопрос. Он мучительно искал слова. Он, наверное, отказался бы от вопроса, но перед ним вдруг встало лицо Кая, он явственно увидел его перед собой и это сразу все расставило по своим местам. Когда он, наконец, заговорил, стюардесса, испугавшаяся странного выражения его глаз, перестала бояться.

Она внимательно выслушала очень правильные французские фразы Хлынова.

Да, конечно, мы все мечтаем, кивнула она. Почему нет? У нее, например, тоже есть мечта. Эта мечта, понятно, не такая серьезная, как у многих других людей, но это тоже мечта. Мсье желает знать, какая? Она стесняется, она не хочет говорить вслух, она боится все сглазить. Но, понятно, будь у нее выбор, как о том говорит месье, будь у нее шанс преуспеть в этом выборе, она бы уж постаралась не промахнуться…

Хлынов нахмурился.

Что, собственно, месье имеет в виду? Какой бы она хотела быть? Красивой? Умной? Талантливой? Необыкновенной? Честной?..

О, месье шутит! Она понимает. Ей тоже нравится иногда мечтать. Когда летишь над ночным лунным океаном, все кажется далеким, иногда кажется, никогда не доберешься до земли… Но она любит мечтать. Когда пассажиров мало, а, значит, мало и забот, мечта скрашивает время полета… Но месье, наверное, шутит. Если есть выбор, почему бы не пожелать быть сразу и красивой, и необыкновенной, и талантливой? И она, конечно, хотела бы быть счастливой, но при таланте и при достатке этого вполне можно достигнуть самостоятельно.

Хлынов прервал стюардессу. У Кая тоже был выбор. У него был богатый выбор. Он мог оставаться мудрым, он мог оставаться чистым, он мог, он мог, он мог, но он выбрал человечность… Хлынов никак не мог растолковать свой вопрос понятно. Не рассказывать же стюардессе о другом, это сразу вызовет массу побочных вопросов.

Он опять пояснил стюардессе: нет, речь идет об определенном выборе (перед ним отчетливо стояло лицо Кая в пятнах неровного загара), речь идет о том, что выбираешь сам (он никак не мог отвязаться от своих видений), ему, Хлынову, важно знать, какой бы она хотела быть вот прямо сейчас, здесь, когда они еще не добрались до земли — мудрой? человечной? необыкновенной? обаятельной? талантливой?..

Стюардесса поежилась. На нее будто дохнуло холодком. Она неуверенно, уже не по службе, улыбнулась Хлынову. Она, кажется, поняла месье. Но ее французский, она занималась на специальных курсах, тоже не очень четок. Она же японка. Но она хорошо зарабатывает на чартерных линиях. Если месье так хочет, если он на этом настаивает, она, конечно, ответит, какой бы ей хотелось быть…

И она сказала:

— Живой.

И улыбнулась.

Она ведь не знает, есть ли у месье дети? Она показала на пальцах: у нее двое. А на чартерных линиях неплохо платят.

И повторила:

— Живой.

Евгений Филенко ДАРЮ ВАМ ЭТОТ МИР

ПРОЛОГ

На далекой, очень похожей на Землю планете в глухом заповедном лесу посреди поляны стоит космический корабль. Обычный грузовик, каких тысячи. Время ничего не может с ним поделать, да и люди, частые гости в этих местах, не оставляют его своим вниманием. Должно быть, он простоит очень долго, и лучшего памятника не придумать.

1. Невезучий драйвер

Гравитационные воронки — не такая уж и редкость в Галактике. И вообще пространство — время при ближайшем знакомстве оказалось способным на такие штучки, каких никто от него не ждал. По крайней мере, до момента выхода человечества на межзвездные трассы. Обычно штучки эти доставляют мало удовольствия тем, кто с ними сталкивается, и гравитационные воронки отнюдь не исключение. Но с издержками подобного рода приходится мириться, раз уж никуда от них не деться. Хочешь в мгновение ока перелететь от одной звезды до другой — пожалуйста! Но не забудь при этом повертеть головой по сторонам. Не без помощи приборов, разумеется… И уж в первую очередь всевозможно остерегайся гравитационных воронок!

Панин был обычным драйвером из Корпуса астронавтов, звездоходом, как они там себя называли. Никакими личными достоинствами исключительного характера от роду не блистал, хотя, пожалуй, не задумывался над этим. Он просто считал себя невезучим, но, будучи человеком сдержанным и склонным к трезвой самооценке, находил в себе достаточно сил с этим печальным обстоятельством мириться. Не везет — ну что же теперь, вешаться?.. Когда перед ним забрезжил тусклый лучик надежды вырваться из осточертелых каботажных рейсов, он подумал было, что не все еще потеряно, хотя и заранее подготовил себя к худшему. Он всегда так поступал: если готовишься к гадости и нарвешься на гадость, то, по крайней мере, она не застает тебя врасплох. А если не нарвешься — значит, приятный сюрприз.

В секторе пространства, прилежащем к Ядру, астрархи затеяли грандиозную реконструкцию целого шарового скопления и, как это обычно бывает, запросили помощи на всех галактических базах в округе. Особых иллюзий питать не следовало: драйверы вроде Панина нужны были им, естественно, для рутинных операций — где выровнять гравитационный баланс, где перебросить с места на место излишнюю массу… Правда, корабли для таких работ были особо мощные: на форсаже волной искаженных метрик от их генераторов можно было свободно своротить с орбиты солидное небесное тело вроде нашего Юпитера. Так или иначе, в пустынном коридоре базы сейл-командор Ван Хофтен мимоходом осведомился у Панина, в какой мере тот располагает временем на ближайшие месяцы, не собирается ли куда лететь, не думает ли в отпуск… Панин в отпуск не думал, о чем с плохо скрываемой радостью тут же Ван Хофтену и сообщил.

В следующий момент он вспомнил — одно слово, невезучий! — что должен на днях получить и перегнать на Меркаб новенький грузовой блимп, и, будучи человеком прямым, уведомил Ван Хофтена и об этом. Сейл-командор, к удовольствию Панина, воспринял эту новость без отрицательных эмоций. “Работа есть работа, — сказал он. — Перегонишь — и первым рейсом назад. У нас теперь каждый звездоход на вес золота”. Панин мысленно перевел собственный вес в золотые монеты, вроде тех, что еще имели хождение в некоторых уголках мироздания, хотя назначение их было для большинства сторонних наблюдателей загадкой. В обмен на такое количество монет он смог бы, например, на Эльдорадо получить во владение небольшой архипелаг. Другое дело, что он слабо представлял себе, на что бы ему этот архипелаг сдался.

И в установленный срок он погнал блимп с базы на Меркаб. А когда экзометральная связь с базой угасла, во всей своей прелести, раздольно, во всю ширь заработал старый недобрый закон подлости.

С новой техникой бывает всякое, но гравигенераторы “запылили” не раньше и не позже, а в тот миг, когда блимп должен был на предельной тяге проскочить одну из давно оконтуренных и обследованных — правда, с почти тельного расстояния, — воронок. Предельной тяги, понятно, не получилось, и Панин, кляня свою несчастливую звезду, выбросился из экзометрии в обычное пространство. При подобных казусах такое иногда помогало но Панину не помогло. Он завис над самым краем воронки и неотвратимо, хотя еще медленно, заскользил к ее центру. “Тварь!” — выругал он негодный блимп и врубил процедуры регенерации. Бортовой когитр равнодушно выдал прогноз: регенерация пройдет успешно и завершится спустя два часа, после чего генераторы станут как новенькие. Будто они такими не были! Что же до воронки, то блимп окажется внутри нее через тридцать минут. “Ты хотел сказать — часов?” — не вытерпел Панин. “Минут, — отозвался когитр. — Я хотел сказать — минут”.

В первый момент Панин подумал о том, как сильно он подвел Меркаб, не доставив им ко времени необходимый там позарез грузовой блимп. Затем он подумал, что еще подвел и Ван Хофтена, который лишился девяноста килограммов червонного золота в лице пропавшего драйвера. А уж в последнюю очередь он вдруг осознал, что через тридцать минут его не станет.

Никто не знает, что происходит с материальными телами, угодившими в гравитационную воронку. Наверное, ничего приятного им в ней не светит. В свое время считалось хорошим тоном загонять в ненасытную пасть начиненные сверхмощной передающей аппаратурой корабли-автоматы, а затем искать их по всей доступной вселенной, ибо бытовала гипотеза, что воронки эти суть природная реализация идеи экзометрального перехода. Ни один из кораблей так и не сыскался.

Панин развернул кресло так, чтобы все время видеть бортовой хронометр, и постарался обдумать свое положение. Он мог, например, послать зов о помощи. Тридцать минут — срок небольшой, но сохранялась-таки вероятность того, что в радиусе полупарсека случайно окажется корабль, который поймает сигнал бедствия и успеет преодолеть эту дистанцию, дабы попытаться спасти Панина. Только попытаться — потому что в зев гравитационной воронки могли запросто угодить уже два корабля. Для патрульника еще оставался некий шанс на успех, для транспортника — ни единого. Тем не менее, это обстоятельство ни для какого транспортника не указ. Панин и сам бы рискнул не раздумывая. А напрасно… Нет, гробиться самому — личное дело каждого, а тащить за собой в могилу кого-то еще — совсем другое. И Панин решил не звать на помощь.

Поэтому он собрал в кулак всю свою волю — а этого добра у него было в избытке, — и стал готовиться к смерти с достоинством. Он записал в память сигнального ракетного буя краткое сообщение о причинах аварии, сдержанно попрощался с родными и пожелал счастья всему человечеству. На это ушло пять минут. Затем он отдал команду на отстрел буя. Чем дьявол не шутит — авось ему с его утлой массой удастся оторваться? Спустя три минуты когитр объявил, что буй ушел от воронки. Панин обрадовался, хотя и сам не знал, чему же.

А потом он сообразил, что свалял самого большого дурака за все неполные тридцать лет своей жизни.

Ему нужно было запрограммировать передатчик ракетного буя на непрерывную подачу сигнала бедствия, затем прицепиться к нему, благо суммарная масса невелика, и катапультироваться в вакуум. В скафандре он продержался бы часа три, а это очень большой срок для спасательных работ. Но крепость задним умом редко доводит до добра, и до входа в воронку оставалось уже шесть минут. Это время Панин, смеясь и бранясь одновременно, употребил на то, чтобы записать свои соображения о хитроумном способе спасения из всяческих гравитационных ловушек в память второго буя, отстрелить его и получить сообщение, что буй поглощен воронкой. “Жаль, — подумал Панин. — Пригодилось бы. Мало ли с кем приключиться та — же неприятность…”

И тут блимп всосало окончательно.

2. Внутри воронки

…Свет погас, бестолково рявкнула аварийная сирена и тут же заткнулась. Панин ощутил, что он весит миллиард тонн, а затем — что он ничего не весит, и что его вообще нет, что более не существует человека по фамилии Панин, а есть лишь панин с характеристикой Человек… отдельно и независимо от него здесь же обретаются сто восемьдесят два с характеристикой Рост… панин Человек слышал о чем-то похожем от других однохарактеристников, при разных обстоятельствах испытавших нестандартные экзометральные переходы… а это означало, что есть шанс на удачу… или удача на шанс?.. и вообще применимо ли понятие удачи к Паниным?.. света не было, но не было и тьмы, а с ними не было ни пространства, ни времени, а было лишь средоточие характеристик, в котором ни один панин не разобрался бы… панин Человек и не пытался он лишь с любопытством ждал, сознавая себя на пересечении некоторого подмножества этих характеристик чем все кончится… должно быть, характеристика Любопытства изначально присуща каждому такому пересечению…

3. Другая галактика

Воронка прожевала блимп, нашла его неудобоваримым и выплюнула через свой оконечный раструб в другой точке мироздания.

Панин попытался открыть глаза и обнаружил, что не закрывал их. В голове слабым эхом скользнул охвосток мысли: “…та же неприятность…”. К чему это относилось9 Панин вспомнить не смог. С тонким пением включились бортовые системы. Корабль оживал. “Где мы находимся9” — спросил Панин у когитра. Ответа не последовало. Панин повторил вопрос, затем вручную проверил состояние кристалломозга. Тот работал, но информацию извне не воспринимал. Проход сквозь гравитационную воронку не минул для него бесследно. Когитр спятил. К счастью, его помешательство оказалось не буйным. Трудно представить, что бы он начудил, выдавая бредовые команды системам блимпа. А так он всего-навсего зациклился на решении какой-то собственной проблемы. Вывести его из бесконечного цикла Панину было не по зубам. Досадно, но не смертельно. Панин оставил чокнутый когитр в покое и принял управление на себя.

Нет, он уже не мог считать себя невезучим. Он прошел сквозь воронку и при этом уцелел, сохранил корабль и отделался лишь потерей когитра. Регенерация продолжалась и, судя по показаниям приборов, была близка к завершению. Значит, оставалась возможность спасения.

Блимп уходил от воронки все дальше, в объятия чужого неба.

Панин позвал на помощь. Прошло около часа, космос молчал. Тогда Панин включил прослушивание гравидиапазона. Кабина блимпа наполнилась невнятными шумами, трескотней, сквозь которую иногда прорывалось совершенно неуместное и оттого непонятное мяуканье. Сначала Панин удивился, а затем догадался, что это голосит воронка.

Он был один в этой части мироздания. Его окружали миллионы звезд, и все эти звезды были мертвы или переговаривались неведомым Панину образом. Или вообще не являлись звездами. Очевидно, его выплюнуло в другой галактике, потому что в Млечном пути уже не оставалось уголка, где не была бы слышна неумолчная болтовня в гравиэфире. Разве что в Ядре. Но, во-первых, воронка не могла вести в Ядро, там действуют совсем иные физические принципы, и гравитационные силы ведут себя нетрадиционно — как именно, Панин не знал, но то, что воронки там абсолютно невозможны, ему в свое время растолковали на пальцах. А во-вторых, то место, где он болтался в своем блимпе, вовсе на Ядро и не походило.

Панин был человек не очень-то далекий, но смелости ему было не занимать. И еще интуиции. Он принял сумасшедшее, но очень верное решение: снова плюхнуться в воронку, на этот раз по своей воле. Терять ему было нечего.

Он так и поступил. Только сперва дождался конца регенерации, да слегка перекусил.

Состоялись уже испытанные перевертыши, после чего воронка выхаркнула блимп, на этот раз в нашу родную Галактику.

Но прежде чем слегка оглушенный Панин пришел в себя и начал действовать, из ступора вышел когитр. Поскольку же двойная встряска здравого смысла ему не добавила, он повел себя как неподдельный идиот.

4. “Харакири”

Сперва когитр рявкнул дурным голосом: “Елзерь… афууфф зевимилр-р-рекко!” Снова коротко ухнула сирена. Суматошно заполыхали красные транспаранты, уведомляя застигнутого врасплох Панина о всех мыслимых и немыслимых напастях, обрушившихся на его голову, начиная от взрыва и разгерметизации кабины — что никак не соответствовало действительности, ибо Панин как раз там и находился и чувствовал себя довольно-таки сносно, — до метеоритной атаки. Корабль сильно тряхнуло, и что бы это могло означать, Панин узнал гораздо позже. Сейчас же он мог только крутить головой и гадать, не то и впрямь ему перепало от шального небесного камушка, не то когитр в затмении нанес упреждающий удар всеми доступными ему средствами по неопознанной цели, а вернее всего — полностью разрядил бортовые тяжелые фограторы в пустоту — впоследствии обнаружилось, что так и было… А затем чокнутый когитр запустил процедуру, которую все в Корпусе астронавтов называли попросту “харакири”.

Надо объяснить, что это за процедура. В общих словах, она сводилась к поэтапному разрушению всех систем корабля. Споро и необратимо самовыводились из строя связь, ориентация, гравигенераторы, жизнеобеспечение. В самую последнюю очередь, когда отыграть назад уже было невозможно, стиралась память когитра, и корабль, подразумевалось — уже с мертвым экипажем, взрывался до молекулярного уровня. То есть обращался в небольшую газопылевую туманность.

Вот как действует эта процедура. Удар сердца — и нет одной системы. Удар сердца — и нет другой. Прежде чем секундная стрелка обежит циферблат, все будет кончено.

В незапамятные времена процедура “харакири” была вложена во все бортовые когитры на случай нежданного столкновения с враждебными человеческой цивилизации галактическими силами. Такого столкновения за сотни лет не произошло ни разу, но процедура все же сохранялась, чисто механически переносясь из когитра в когитр вместе с другими более важными и полезными вещами. Доступ к ней был строго ограничен, от командира экипажа требовалось предъявление всех его привилегий, оглашение пароля и личное присутствие перед видеорецепторами когитра на предмет идентификации внешнего облика, считывание узора сетчатки и генетического кода…

Но сбрендивший когитр пренебрег всеми условностями, преодолел все рогатки и препоны, и теперь блимп в спешном порядке обращался в груду металла, керамики и пластика, чтобы затем так же непринужденно распасться в прах. “Стой, подлец!”- завопил Панин и заколотил кулаками по всем красным блокирующим клавишам, какие оказались в пределах его досягаемости. Но когитр уже ничего не соображал и на сигналы с пульта чихал. Тогда Панин в который раз за этот несуразный рейс принял верное решение. Он откинулся в кресле и бронированными ботинками, в полную силу, во весь свой рост и вес, врезал по пульту. Он знал куда бить. К тому же им руководило полное отчаяние, изрядно подкрепленное злостью. Панин расколол керамитовую панель, пробил с десяток внешних схем и контуров, разорвал несколько цепей системы коммуникаций и уже на излете расплющил полупрозрачный стеклянистый шар со вкраплениями металлических кристалликов — мозг когитра.

Когитр умер. Процедура “харакири” прервалась.

5. Нечаянная планета

Тяжко дыша, Панин прислушался. Выпростал ноги из вязкого месива, сел прямо. Ткнул наугад в несколько сенсоров. Блимп ожил.

Но теперь это был не новенький галактический корабль, а какой-то инвалид. Половина систем, включая связь, погибла. Правда, уцелели самые важные, подлежавшие уничтожению в последнюю очередь: ориентация, жизнеобеспечение, гравигенераторы. Панин оказался глух, слеп и нем. Но он мог выбрать любую из звезд, найти у нее планету и посадить туда блимп. На большее тот не годился. На прочие приятные вещи, вроде последующего взлета, маневров, экзометральных переходов, новых посадок не оставалось ресурсов.

Веди Панин подсчет удачам и проколам в этот день, он уже давно сбился бы со счета. Стоило ему стереть холодный пот с лица и врубить локаторы ближнего обзора, как на них откуда-то из левого нижнего угла неспешно всплыла планета. То есть даже не звезда, вокруг которой надлежало долго и нудно рыскать, дабы ущупать небесное тело, способное принять в свое лоно изувеченный блимп, немалой все же массы и габаритов конструкцию. А сразу планета, в полном и исчерпывающем смысле этого слова. Голубой венчик атмосферы, пепельные пятна материков, буровато-зеленое полотно океана. И уж где-то там, за ней — пронзительно сияющее светило в двурогой короне.

Панин не мог получить точные характеристики этого подарка судьбы по причине гибели когитра. Он прикинул на глаз. Получалось нижеследующее: планета предположительно земного типа, предположительно сопоставимой с Землей массы, вполне возможно — со сходным химическим составом газовой оболочки, не исключено — с благоприятным температурным режимом. То, что звездоходы с нежностью и любовью, почтительно понижая голос, называют “голубой ряд”. Тут следует присовокупить, что планеты “голубого ряда” в Галактике исключительная редкость, их знают наперечет поименно. Отсюда, Панин имел грандиознейший шанс на удачу: при посадке могло обнаружиться, что на планете давно уже торчит исследовательская миссия, а то и, чем черт не шутит, колония. Панин сильно пожалел, что нет у него атласа освоенных территорий, который в два счет позволил бы ему установить, над какой из оных территорий он завис, какие характеристики следует принять за исходные при посадке и где лучше всего таковую посадку произвести. Доступ к атласу осуществлялся через загубленный когитр, то есть напрочь отсутствовал отныне, и потому Панин удовольствовался сильно приближенными оценками, ввел их в систему ориентации, после чего вручную погнал свои блимп к планете.

Как и все корабли на гравигенном проводе, блимп раздвигал атмосферу, не вредя озоновым одеялам, не оставляя рваных и рубленых ран, — просто планировал к поверхности, словно перелетный паучок на паутинке. Пока свершилось это нескорое действо, Панин с любопытством разглядывал тянущиеся под ним белесые струи облаков и океанскую гладь в просветах. Скоро он вошел в зону сплошной облачности, блимп загулял, зарыскал, но снижался устойчиво, с постоянной скоростью. Волокнистая, будто ватная, мгла прорвалась, тряска прекратилась. Внизу расстилался ровный, словно столешница, материк. Его поверхность была подернута рябью. Панин не сразу сообразил, что под ним область бесконечных дремучих лесов.

Блимп шел на низкой высоте и ревел. Предупреждал внешней звуковой сигнализацией о своем присутствии, в расчете на то, что услышавшие этот рев догадаются о каких-то неладах с кораблем и по возможности придут на помощь. Ведомый твердой рукой Панина, он пересек весь материк по диагонали, потом заложил вираж и сел на первой же достаточно просторной площадке.

Панин выбросил зонд. Тот обнюхался, поразмыслил и засветился голубым. Останься связь в порядке, можно было бы узнать точный химический состав атмосферы. А так пришлось удовольствоваться сознанием того, что этот состав достаточно близок к земному, чтобы не беспокоиться об экономии бортовых запасов дыхательной смеси. Разумеется, это не значило, что тотчас долой все скафандры, апчхи на средства защиты и бултых в ближайший водоем. Анализ на биологическую активность — это отдельная проблема, и Панин покуда не представлял, как он сможет ее решить, если помощь гак и не явится.

Поэтому он закупорился в глухом, как склеп, скафандре высшей защиты, прихватил оружие — новенький, ни разу не побывавший в деле фогратор с полным боекомплектом, и без особой спешки, с соблюдением всех мер предосторожности, покинул борт.

Оглядевшись, он признался себе, что все до безобразия похоже на матушку Землю. То есть кабы не отсутствие систем экстренного перехвата на орбите и незнакомые очертания материков, он бы всерьез заподозрил, что плюхнулся где-нибудь в амазонской сельве. Впрочем, по сравнению с сельвой здесь стояла глубокая, солидная тишина. “Как на лекции Захарова, — невпопад подумал Панин. — Недостает только голоса самого Захарова. Голос у него был тихий, но отчетливый, и этим голосом он рассказывал нам такие вещи о пространстве-времени, что мы не то что болтать — дышать иной раз забывали”. Толстоствольные, под облака, деревья лениво и слаженно колыхали сине-зелеными кронами, похожими на кочаны капусты. Под ногами хрустела галька, сквозь которую мягкими иголками пробивалась не то трава, не то молодая поросль. Зверье, если оно тут было, вело себя чрезвычайно скрытно. А может быть, его и не было. Панин слыхал о таких мирах…

Тут что-то весомое врезалось ему в спину, повалило и катнуло несколько раз, как набивную куклу. Прямо над ухом послышался омерзительный скрежет, словно длинные и исключительно крепкие зубы старались прогрызть металлическую манишку и добраться до панинского горла.

Скафандр есть скафандр, и Панин, хотя и оглушенный, да и слегка напуганный, не пострадал. Он завозился под накрывшей его тушей, вывернулся на спину, будто на борцовском ковре, и потянулся за фогратором. Тварь с упорством, достойным лучшего употребления, снова взгромоздилась на него и принялась грызть забрало гермошлема, обильно орошая его слюной. Зубы и впрямь оказались хоть куда… Панин нажал на спуск, перед глазами полыхнуло, рвущий душу скрежет прекратился.

Панин выкарабкался из-под обугленных останков хищника, от которого уцелела передняя часть с двумя лапами да оскаленная морда. Ногой пошевелил звериную башку.

И тут же узнал, куда зашвырнула его судьба.

6. Зловредная Царица Савская

Видел он эту морду, эти просторные, закрученные в подобие граммофонной трубы уши. Эти бешеные красные глаза-бойницы. Эти желтые, загнутые вовнутрь клыки. И эти мощные лапы с невтягивающимися стертыми когтями, поверх которых уже нарастали новые. В музее экзобиологии. Под табличкой с латиницей: “Квазифелис пахиподус грасси”.

Планета имела официальный индекс, с которым и вошла во все каталоги и атласы. Но среди звездоходов она носила совершенно особое имя — Царица Савская. И в имя это вкладывалось не менее двух смыслов.

Согласно одному древнему преданию, Балкис, царица Савская, домогавшаяся любви царя Соломона, была прекраснейшей из женщин. По крайне мере, если смотреть издали. Так же обстояли дела и с этой планетой. Но, помимо очевидных достоинств, Балкис не лишена была и некоторых изъянов. Одним из них являлось пагубное пристрастие к черной магии. А вторым и, по-видимому, для Соломона решающим, было то. что прекраснейшая из женщин имела кривые и волосатые ноги. Ничего у царицы Савской с царем Соломоном не сладилось.

Роль скрытого изъяна в случае с планетой сыграли чертовы квазифелисы или, как изначально окрестил их первооткрыватель планеты Станислав Грасс, вродекоты. Эти твари кишмя кишели на Царице Савской. В местном биоценозе они занимали подобающее им место, в чужие экологические ниши не совались и с успехом выполняли роль “санитаров”. То есть жрали все, что пало, хворало или от роду ущербно было здоровьем.

Непонятно только было, с чего квазифелисы решили, будто астронавты с Земли попадают в одну из этих категорий.

Исследовательская миссия Станислава Грасса в мгновение ока потеряла двух человек, которые пренебрегли элементарными предосторожностями, обманутые мнимыми прелестями Царицы Савской. Налетевшая невесть откуда свора вродекотов осатанело рвала в клочья все, что можно и нельзя было рвать. Бывшие на корабле опытные звездоходы прикрыли отход остальных членов миссии огнем из всех видов оружия. Атака вродекотов захлебнулась, но окончательно они успокоились лишь после того, как люк корабля был задраен. Деморализованная зрелищем разыгравшейся трагедии ученая публика — биологи, планетологи, астрофизики, — понацепляла на себя фограторы и с истерическими воплями ринулась было в бой, но звездоходы живо вправили им мозги.

Грасс был смещен с должности руководителя миссии, посажен под домашний арест за преступную неосмотрительность и проторчал в своей каюте до самого отлета, занимаясь предварительным моделированием здешнего биоценоза. В миссии была введена железная дисциплина по режиму максимальной опасности, хотя здесь, конечно же, новый руководитель перегнул палку. Видно, ему давно уже поперек горла стояла разболтанность кабинетных деятелей, вырвавшихся в космос, играть в бирюльки с которым — удовольствие весьма дорогое. Выходы на поверхность осуществлялись исключительно под прикрытием изолирующего поля, в скафандрах высшей защиты, с оружием наизготовку, хотя применение оного позволялось лишь для отражения недвусмысленной агрессии. Кто знал — вдруг эти бешеные вродекоты окажутся разумными?..

Не оказались. Исследования останков побитых при первой сшибке животных показали, что хищник есть хищник, хорошо приспособленный для охоты на любую дичь, не более того, перспективы на “вразумление” туманны. Корабль облетел всю планету в надежде разыскать-таки уголок, свободный от квазифелисов, но безуспешно. Было описано примерно двадцать видов и подвигов вродекотов, от гигантских полярных, вислоухих, в белых мохнатых шубах, до мелких пустынных, которые днем скрываются от иссушающего жара в песчаных норах, а ночью собираются в своры, чтобы безраздельно властвовать над барханами. Были вродекоты, способные нырять в море и охотиться на крупную рыбу. Были древесные жители, жравшие не только мясо, но по необходимости листву, кору и чуть ли не самое землю.

И все они не раздумывая — за неспособностью мыслительного аппарата на какие бы то ни было раздумья — набрасывались на людей в скафандрах с тем, чтобы рвать кинжальными клыками, драть когтями броню, керамику, защитное поле… На Земле и в прочих местах Галактики зверье как-то избегало чужого, что непонятно, пахнет непривычно, выглядит странно. Здесь все было иначе.

Между прочим, другие обитатели Царицы Савской тоже невзлюбили людей, но большей частью попросту сторонились их.

Почему Грассу взбрело в голову назвать вродекотами эти живые машины для убийства, что общего он усмотрел в них и в знакомых всем с детства пушистых зверьках, полных грации, сдержанного благородства и достоинства?

Миссия возвратилась на Землю. Последовал долгий разбор обстоятельств гибели двух ее членов. Грасс принял вину на себя, и этого никто не оспаривал. Здесь же он высказал гипотезу о причинах ненависти квазифелисов к людям. Возможно, в незапамятные времена на Царицу Савскую прибыли посланцы некой разумной расы. По внешнему облику они чрезвычайно напоминали людей и носили похожие скафандры. И эти неведомые предшественники оставили по себе недобрую память… Гипотезу оценили по достоинству, но охотников проверить ее справедливость нашлось слишком мало, и слабо прозвучали их голоса. Царица Савская была объявлена закрытой зоной до особого решения. И хотя планета по всем параметрам принадлежала к редкостному, драгоценному, желанному “голубому ряду”, перспективы ее освоения и последующего заселения по мнению большинства ученых были весьма иллюзорны. Кому нужен мир, в котором человек просто обречен на нескончаемую войну с окружающей средой? Кто без ущерба для психики выдержит зрелище зеленых лесов и теплых морей, недоступных для него за броней скафандра и защитными полями?!

После Грасса тут побывали еще две миссии, специально подготовленные и оттого избегнувшие нелепых жертв. Потом тема Царицы Савской понемногу оставила умы и языки людей. На орбите планеты был подвешен маяк, чтобы упреждать любопытство случайно оказавшихся поблизости исследователей.

Поскольку Панин стараниями спятившего когитра лишился всякой связи, он предупреждения не получил. Более того: он не смог передать маяку заветный сигнал “Найди меня”, который излучали все корабли Галактического Братства вне зависимости от степени их повреждения. Случись это, и Панина уже нашли бы. Маяк ретранслировал бы его зов о помощи в пространство, там его перехватил бы какой-нибудь патрульник, и спустя час-другой Панин травил бы в кают-компании байку о своем фантастическом приключении во чреве гравитационной воронки, а ему никто бы не верил…

Ему вдруг стало понятно странное поведение когитра незадолго до его окончательной гибели. Тот в бреду воспринял появление маяка как посягательство космических агрессоров на безопасность вверенного ему корабля. И нанес удар всей мощью бортовых фограторов. Если от маяка и осталось что-либо материальнее тучи песка, можно было считать, что ему повезло.

В отличие от Панина, который теперь был накрепко прикован к Царице Савской. Стал ее узником, невольником, заложником, кем угодно.

7. Робинзон без Пятницы

Прежде чем в дело встряла целая стая вродекотов, Панин ретировался на блимп и задраил люк. Там, под защитой брони, он смог успокоиться, отдышаться и обдумать свое положение.

Он кое-что знал о Царице Савской. Помнил, как облизывались на нее специалисты по колонизации, как им жаль было расставаться с идеей ее заселения. Как один за другим возникали проекты ее освоения, несмотря ни на что. И рушились в прах. Либо жить, либо воевать…

Воздух планеты был чист от смертоносных примесей, не содержал смертельно опасных микроорганизмов. После некоторого периода адаптации этим воздухом можно было дышать. Растительная биомасса свободно перерабатывалась в усваиваемые человеком продукты. Все складывалось просто замечательно… если бы не вродекоты.

В общем, Панину снова повезло, и снова примерно наполовину. Ему не угрожала смерть от голода или удушья. Правда, его передвижения за пределами блимпа сильно ограничивались угрозой нападения вродекотов или иного охочего до плоти зверья. Но, коли он попал в такие условия, то вынужден был перевести себя на осадное положение, и шансов на успех у него было немало. Другое дело, что шансов на спасение, на возвращение домой практически не оставалось. Земля более не планировала экспедиций на Царицу Савскую.

Панин очутился в положении Робинзона, которому никак не светил визит Пятницы. И по океанам здесь не плавали суда. До времени, когда они поплывут, следовало подождать лет этак с миллион.

Он сидел перед пультом, в громоздком, тяжком скафандре, молча глядел на покореженные приборы, и ему впервые за весь день, после всех этих сумасшедших перипетий, избегнутых смертей и счастливых, избавлений, сейчас, когда все было уже позади — захотелось завыть от страха и тоски. Он был абсолютно один на целой планете. Еще утром он видел и слышал голоса других людей, ощущал их рукопожатия и хлопки по плечу. Он был частицей беспредельной, населенной Галактики. Он находился в сплошном, нигде не прерываемом поле разума, в естественной для себя среде обитания. В любую минуту мог бросить все к чертям и вернуться на Землю. Там его ждали родители, младшая сестра, за которой уже начинали ухаживать сверстники, и без числа прочих, кого принято именовать “родные и близкие”. Где-то на одной из планет работала медиком девушка, которая ему нравилась, и хотя она была к нему равнодушна, для звездохода это не было поводом к отступлению. Повсюду, куда бы он ни прилетал, куда бы ни пригонял все эти блимпы, трампы, трасгалы, ему встречались старые друзья и появлялись новые…

Теперь он был в одном мире, а все это — в другом.

Панину уже не хотелось выть. Ему хотелось умереть.

Но вместо того, чтобы упереть раструб фогратора в висок и плавно нажать клавишу спуска — в Галактике иногда находили корабли с астронавтами, сносившими себе головы таким способом в совершенно безвыходных положениях, — он стиснул зубы, сжал кулаки, зажмурил глаза и по праву командира блимпа отдал себе приказ: выжить. И по обязанности члена экипажа принял его к неукоснительному исполнению.

Панинский блимп, как и все корабли Галактического Братства, был снабжен генераторами изолирующего поля. Процедура “харакири” не успела вывести их из строя. Но ресурс их был ограничен и восстановлению не подлежал. Поэтому Панин решил пользоваться полем чрезвычайно экономно. Например, ежедневно на несколько минут накрывать им корабль и выходить наружу без скафандра, чтобы привыкать к местному воздуху. Необходимую для пищеблока биомассу — к примеру, траву или листья, — он мог добывать, укрывшись в скафандре высшей защиты. Вродекоты вольны были ломать о него зубы, если им по нраву такое занятие.

Оставалась проблема досуга.

Панин, как человек средних способностей, не склонен был ни к каким искусствам, не имел экзотических увлечений. На людей, занятых коллекционированием древних монет или современных букашек, смотрел как на безобидных чудаков. Никогда не пробовал ни рисовать, ни сочинительствовать, ни творить объемные иллюзии. Единственное, что он умел — это водить корабли. Да и здесь он, следовало признать, не блистал.

Сейчас он лишился последнего приложения своих способностей.

Это обстоятельство слегка обеспокоило Панина. Он помнил еще из курса психологии, пройденного в молодости вкупе с астронавигацией, гравитационной физикой и прочими премудростями, что безделие чревато душевными расстройствами. А сходить с ума, подобно бедолаге когитру, ему вовсе не улыбалось. Но возникшая проблема не относилась к разряду первостепенных, и Панин отложил ее решение на потом. В конце концов, у него была прорва времени впереди, чтобы выдумать себе хобби.

Разобравшись с делами и поставив перед собой вполне конкретную задачу на все обозримое будущее, Панин… Как вы думаете, что он сделал? Улегся спать!

Спал он крепко, без снов. Кошмары его отродясь не мучили, так с какой же стати ему изменять привычкам?

Любопытно, что вписаться в двадцативосьмичасовой суточный цикл Царицы Савской ему не составило труда: он даже не задумался над этим.

Наутро Панин влез в скафандр и совершил первую дальнюю вылазку — до ближайших деревьев. Вродекоты его не атаковали, и он подумал даже, что, вполне возможно, их пресловутая агрессивность сильно преувеличена. Добравшись до края поляны, куда уже подступали молодые деревца, он остановился, откинул забрало и сделал несколько быстрых неглубоких вдохов. Под шлем ворвались крутые, резкие запахи — разило падалью, взрытой землей, еще чем-то непонятным… Слегка закружилась голова, и Панин прервал сеанс адаптации. Придя в себя, достал из-за пояса мачете и нарубил целый ворох зеленой массы для пищеблока.

А на обратном пути на него налетели вродекоты.

Панин растерял всю зелень, растерялся и сам. Звери бестолково катали и валяли его по траве, кусая куда ни попадя и норовя ухватить за горло. На четвереньках, волоча повисшего на плечах вродекота, Панин подобрал мачете и стал отмахиваться. Здоровущий пучеглазый квазифелис, исходя злобой пополам с пеной, хрипел и грыз голубоватое лезвие, мигом располосовавшее пасть, захлебывался собственной кровью, густой, темно-бурой… Потом завертелся волчком, мотая изувеченной мордой. Остальные на миг забыли о Панине и набросились на истекающего кровью собрата. Пока они рвали того на куски, Панин сгреб сколько успел зелени и драпанул на блимп во все лопатки. Едва только перепонка люка сомкнулась за ним. как грязно-серая живая торпеда врезалась в нее, бешено рыча и лязгая клыками…

Не снимая скафандра, Панин прошел под лучевой душ, смыл с брони, исцарапанной алмазными когтищами, слюну, кровь и лохмы шерсти. Потом вернулся в тамбур за зеленью, молча, как автомат, пустил ее на обеззараживание, прополоскал и загрузил в пищеблок. Тот слопал ее за милую душу. В меню этого своего второго на Царице Савской дня Панин увидел харчо, бастурму и бахмаро. Унылым голосом затребовал чаю и получил чай, тоже отчего-то грузинский. Все предложенное съел, но настроение исправляться отказывалось. Скинул с себя все к дьяволу, уселся в позу лотоса и только так успокоился.

В багажном отделении, куда со скуки заглянул Панин под вечер, обнаружились две посылки на Меркаб. В одной, судя по индексу, хранилось нечто экзотическое, но съедобное. Другая содержала кристаллограммы книг по биологии. Панин пробежал глазами по оглавлениям: “Проблемы футурогенетики и прикладной евгеники”… “Двухсотлетие Всемирного конгресса биобихевиористов. Изложение докладов…” “Популярная ксенопсихология”… Ничего развлекательного, разгоняющего уныние, не обнаружилось. Поразмыслив, Панин вскрыл посылку и добыл оттуда наугад один кристаллик в керамитовой оправе. Вернувшись в кабину, устроился поудобнее в кресле, надел “диадему” — аппарат для считывания кристаллограмм, и приступил к познавательному отдыху.

Через пару минут его потянуло в сон., хотя ему была продемонстрирована популярная брошюра некоего У. Уол-до “Брат драконам, спутник совам”, про то, как упомянутый У. Уолдо приручал гиен. Судя по вступительному слову, гиены и впрямь оказались покладистыми созданиями, несмотря на мерзкую внешность и дурную репутацию. Тщанием У.Уолдо они были готовы танцевать на задних лапах, лизать в розовые чушки детишек автора брошюры и чуть ли не жрать морковку заместо падали в знак любви ко всему человеческому роду. “Ну и бодяга”, — подумал Панин, однако же дочитал до конца.

Ночью он сидел без света перед экраном внешнего обзора и вглядывался в черные силуэты деревьев на фоне густо-синего неба. Там, в лесу, перекликались странными мяукающими голосами ночные птицы, изредка кто-то хрипел удавленником, хрустел галечник под чьими-то тяжелыми лапами и прыгали светящиеся красным и зеленым точки — не то светляки, не то глаза неугомонных, не оставляющих надежды задрать Панина вродекотов…

8. Не ошибся ли Грасс?

Дни были похожи один на другой, как бесконечная череда близнецов. Панин просыпался, приводил себя в порядок, потреблял предложенный пищеблоком завтрак — к счастью, меню не страдало однообразием благодаря встроенному в агрегат генератору случайных чисел. Сырьем для пищеблока служила свежая зелень снаружи, а концентраты из неприкосновенного запаса, прихваченные с галактической базы, как им и положено, оставались в неприкосновенности: Панин берег их на какой ни то непредвиденный случай. Во всяком случае, ресурсов для системы жизнеобеспечения у него было в достатке — вода и воздух исправно регенерировались. Но и здесь необходима была страховка, поэтому следующим пунктом распорядка дня был обязательный выход на поверхность Царицы Савской, сеанс адаптации к ее воздуху и заодно сбор биомассы. С каждым сеансом голова у Панина кружилась все меньше, запахи уже не так оскорбляли его обоняние, и он мало-помалу становился “двоякодышащим”, то есть равно способным обитать в газовых средах двух планет. Первое время он бдительно контролировал самочувствие, но на здоровье адаптация не отражалась ничем, кроме некоторого учащения пульса… Затем следовали обед и проверка систем корабля. Панин надеялся, что ему удастся наладить связь, но “харакири” отработало на совесть, все межэлементные коммуникации были разрушены, дабы восстановить их никогда не смогли бы и самые изощренные специалисты зловредных галактических сил, не то что заурядный драйвер. Ближе к вечеру Панин накрывал блимп и участок полянки площадью приблизительно в гектар изолирующим полем, вытаскивал наружу раскладное кресло, усаживался поудобнее и со злорадным любопытством, будто зритель в театре, наблюдал, как разъяренные до предела, взъерошенные, с налитыми кровью глазами и мордами в пене, вродекоты бросаются на невидимую преграду, во что бы то ни стало желая достать ненавистного врага.

Как-то ему повезло, хотя это и не очень подходящее слово, стать свидетелем охоты вродекотов на крупную дичь. Из леса понуро выбрел чудовищный, с панинским блимп, лохматый с проплешинами зверь, весь в каких-то мясистых наростах, буграх, рогах и беспорядочно разбросанных по бокам панцирных пластинах, жуя на ходу охапку листьев капустного дерева. Уперся тяжелой башкой в изолирующее поле, ни черта не разобрал, но сворачивать не захотел. Приналег — Панин кожей почувствовал, как поле прогнулось, схватился за притороченный к поясу фогратор, но поле не подвело. Пока зверь трудно соображал, как поступить далее, из-за стволов серым потоком нахлынули квазифелисы и молча, без подготовки, деловито стали резать его в лоскуты своими жуткими клыками. Гигант, как Панину показалось, даже и не заметил, как умер, потому что и головой не повел в сторону нападавших. Вот только что стояла, уперевшись лбищем в незримый барьер, гора мяса и шерсти — и нет ее, а на ее месте лишь костяк в бурых ошметках да лужа крови… Разделав тушу, вродекоты поплясали вокруг Панина, ничего не добились и неожиданно, брызнули врассыпную, а на падаль откуда-то, чуть Ли не из-под земли, стали собираться мелкие, похожие на крыс могильщики.

Случались и совершенно противоположные сцены. Однажды под вечер на поляну выскочил взмыленный, ободранный и смертельно перепуганный вродекот. С разбегу взлетел на покатый контур поля, окончательно растерялся и сполз в траву. И тогда из темноты леса на него туго упало серое в подпалинах одеяло, окаймленное бахромой из когтей, прихотливо украшенное круглой многозубой пастью посередине и, что самое-то мерзкое, без каких бы то ни было намеков на глаза…

После ужина Панин копался в раскуроченной посылке, наугад извлекал очередной кристаллик и предавался самообразованию. Проблемы генетики, евгеники и прочая муть действовали на него убаюкивающе. Сон был крепок и пуст.

Панин потихоньку погружался в бессмысленное, размеренное, растительное существование. Он все меньше задумывался над тем, ради чего он все это делает. Забросил попытки восстановить связь. Реже вспоминал о том, что в нескольких сотнях километров над его головой кипит насыщенная событиями, делами и заботами жизнь Галактики. Где-то там, среди звезд и туманностей, астрархи проворачивали запланированную реконструкцию шарового скопления, чтобы там можно было жить — без него. Ксенологи наводили контакты между цивилизациями, ги-лурги обращали межзвездное рассеянное вещество в планеты и дайсоновы сферы, тектоны строили хрупкое, эфирное, прекрасное здание Единого Разума Галактики… Но драйвер Панин был исключен из этого процесса. Он ел, пил, дышал, спал. И почти не разговаривал. О чем можно разговаривать с самим собой?

Все чаще Панин совершал вечерний моцион без скафандра. Сидел в кресле, свесив руки через подлокотники и бездумно шевеля пальцами в жесткой, по-земному зеленой траве. Какие-то неведомые букашки всползали по ботинкам на брючины, подолгу копошились там, иногда застывая и шевеля усиками, а затем вдруг вспархивали и уносились прочь. И даже вродекоты уже не бросались на прозрачный пузырь изолирующего поля, а только пробовали его лапами и бесшумно скользили по периметру, мимо — по своим непонятным Панину делам.

“Грасс ошибался, — лениво думал Панин, нежась в кресле и полной грудью вбирая вязкий лесной воздух. — Здесь можно было жить. И выжить. Он поспешил. И все поспешили следом за ним. Зря…”

Это благорастворение кончилось внезапно и навсегда.

9. Война так война

Был тридцать второй полусонный вечер Панина под открытым небом Царицы Савской подле разверстого люка. Как и ~обычно, Панин равнодушно глазел на маневры вродекотов вокруг себя и думал медленные свои думы. Например, о том, что было бы славно к ужину получить в подарок от пищеблока творожное суфле. Можно, конечно, и затребовать, но сюрпризы всегда приятнее. Слабость к творожным блюдам, да и ко всему молочному, была приобретена Паниным уже здесь…

И совсем случайно, краем глаза, Панин уловил непонятное движение слева от себя. Он даже не отреагировал на него должным образом, как подобает звездоходу в условиях чужой планеты — расслабился, распустился за эти дни. Прошло несколько секунд, прежде чем он подобрал ноги, переключился с гастрономических размышлений на полную боеготовность.

А серые живые снаряды пронизывали изолирующее поле насквозь и сновали уже где-то рядом. Да и не было поля вовсе. Было да сплыло. Растаяло. Видно, перепало и его генераторам от проклятого “харакири”, только не сразу это сказалось.

И лишь когда Панин увидел оскаленную морду с отлегшими ушами в метре от своих ног — только тогда он окончательно пришел в себя.

Нет, он не блистал никакими личными достоинствами. Среди звездоходов был зауряден. Не мог читать мысли, чувствовать присутствие врага, двигаться быстрее молнии, не способен был на всякие чудеса, как, скажем, его сверстники Лгана, братья Кратовы, Жайворонок или совсем уж легендарные Михеев, Энграф или Бразинский. Но кое-что он умел, ибо без этого “кое-чего” не видать бы ему дальних звезд, как своих ушей.

Поэтому он успел увернуться от нацеленной на его ничем не защищенное горло акульей пасти. Успел наподдать перекатившемуся через голову вродекоту под ребра кованым ботинком. Успел добежать до люка…

Челюсти квазифелиса сомкнулись вокруг его ноги, но прежде, чем сжались окончательно, Панин вырвался, потеряв полштанины вместе с кожей и мясом. Взревев от боли, с разбегу нырнул в люк, приземлился на, ладони и с облегчением услышал чмоканье перепонки. Осатаневшие от нежданной удачи звери бились в люк, в борт корабля, трепали и крушили в щепу раскладное кресло.

Панин на одной ноге допрыгал до кабины. Скуля и подвывая, сунул укушенную ногу под лучевой душ, влепил себе двойную дозу блокадной сыворотки, плеснул на рану заживляющего, проглотил пригоршню стимуляторов… Нога горела, исходила острой, дергающей болью. Да и самого Панина дергало. Он сидел на полу, в луже собственной крови, зажмурившись и ругаясь черными словами. “Сдохну, — приговаривал он. — Пропаду я тут, как гиена…” Но фармакопея понемногу делала свое дело. Кровотечение остановилось, боль затухала, вовсю развернулась регенерация тканей, и через час рана уже затянулась первой розовой кожицей. Панин с трудом встал и, хромая не столько от боли, сколько из опасения почувствовать боль, убрал следы крови и грязи. Он уже не причитал над своей горькой судьбинушкой. Страх и растерянность отступили, а на их место пришла ярость.

Генераторы изолирующего поля накрылись бесповоротно. Теперь придется распроститься с мыслями о безмятежном кейфе в удобном кресле под чистым небом. Панин был обречен на бесконечную борьбу за существование. Пока не сядут батареи фогратора, пока не затупится и сломается мачете…

“Хорошо же, — подумал он, пробуя ступить потверже на больную ногу. — Вы что себе думаете? Что вы здесь хозяева? Что я буду вас бояться? Ну нет, так у нас не пойдет! Я человек, а вы — гнусные, грязные, подлые хищники! И я заставлю вас знать ваше место, я вас в землю втопчу, разорю ваши гнезда, сожгу ваш лес, война так война!..”

Он влез в скафандр, опустил светофильтр, пристроил на локтевом сгибе раструб фогратора и выпрыгнул из люка.

Вродекоты накатывались на него волна за волной, казалось — они собрались на эту поляну со всего леса, со всего материка, а то и со всей планеты. А он выжигал их, словно заразу. Стоял спиной к блимпу и веером палил из фогратора. Перед ним поднималась сплошная стена синего огня, дыма и смрада.

Когда первый поток нападавших выгорел дотла, задние вродекоты, которым тоже досталось от жара и шальных, прорезающих все до самого леса залпов, с визгом кинулись врассыпную. Панин, в черном от копоти скафандре, словно разъяренный бог, двинулся следом, дожигая раненых, отставших, затаившихся.

Звери бежали от него, как от стихийного бедствия. Он и сам ощущал себя разбушевавшейся неуправляемой стихией. Он ненавидел этот мир, как прежде здесь ненавидели его. И теперь сводил счеты.

Панин прекратил огонь, только полностью израсходовав ресурс одной из двух батарей фогратора. Позади него лежала черная голая равнина, впереди еще горело. Панин повернулся и пошел, вздымая тучи пепла, к кораблю. Никто не нападал на него, не бросался из кустов на плечи, чтобы рвать и грызть. Нынче здесь у него не осталось живых врагов. Казалось, вся Царица Савская оцепенела от ужаса. Он беспрепятственно дошел до блимпа, огляделся. Мирный зеленый пейзаж был непоправимо испорчен. И плевать.

Сквозь ровный гул, все еще стоявший в ушах, Панин услыхал чье-то поскуливанье. Он пошел на звук, вскинув парящее смертью жерло фогратора.

Возле погруженной в землю опоры блимпа лежал на брюхе некрупный вродекот. Он был наполовину обожжен, однако еще жил. Тесно поставленные глаза строго и печально смотрели на приближающегося Панина. Не было в них привычного кровавого отблеска — только боль и спокойное ожидание конца.

Панин навел фогратор.

И опустил.

Как, когда Грасс ухитрился увидеть в этих бешеных тварях неистребимое ни при каких обстоятельствах достоинство, пренебрежение к врагу? Те качества, что издревле считались присущими земным кошкам? Как случилось это озарение? Да было ли оно? Просто поглядел на пол, потом на потолок, пососал палец: нарекаю, мол, вродекотами… И угадал!

Панин снова поднял фогратор. И снова опустил.

Квазифелис равнодушно смотрел на него немигающим взглядом.

“Кто я перед ним?” — вдруг подумал Панин.

10. Раненый вродекот

Одно дело — вершить возмездие над атакующей сворой и совсем другое дело — убить живое существо, глядя ему в глаза… Панин засунул фогратор в кобуру, сходил на корабль, разыскал там кусок прочной, нервущейся ткани — шторку из багажного отсека. Вернулся к раненому. Подошел сбоку и осторожно, стараясь не беспокоить ожоги, перевалил зверя на разостланную рядом ткань. Тот следил за человеком, не делая попыток к сопротивлению. Похоже, он уже не соображал, что творится вокруг.

Панин впрягся в импровизированную волокушу и за какой-то час по миллиметрику, сопя и обливаясь потом, затащил вродекота на блимп. Самое занятное, что на протяжение всей операции он даже не вдумался ни разу, зачем он так поступает!

Вродекот был устроен в багажном отсеке, предусмотрительно освобожденном от посылок. Панин пожертвовал во имя его удобства частью запасов зеленой массы для пищеблока: разбросал листья и ветки по полу. Помещение наполнилось характерными лесными запахами, и вродекот, не открывая глаз, наморщил острую седую морду и нервно дернул ушами. Он продолжал лежать на шторке пластом, положив голову на неповрежденные передние лапы, отчего делался похож скорее на усталую охотничью собаку, которой снились приятные убегально-догоняльные сны. На присутствие Панина по-прежнему не реагировал. То ли сил не было, то ли уже навалилась кома.

Панин сходил за свежей зеленью и, вернувшись, потребовал у пищеблока сырого мяса. Агрегат с некоторым недоумением, что выразилось в продолжительном напряженном мигании индикаторов, принял странноватый заказ, предварительно уточнив, какое именно мясо предпочитает клиент. Тот остановился на говядине, и пищеблок снабдил его аккуратным бурым ломтем прямоугольной формы, без пленок, прожилок и жировых прослоек. Панин вывалил мясо из блюда прямо перед носом вродекота — тот даже не пошевелился, только тревожно дернул боками.

В полной растерянности Панин слонялся по блимпу, ставшему для него не столько убежищем, сколько узилищем. Пробовал почитать про всякие там инбридинги с инцухтами, но скоро оставил это занятие. Отмахнувшись от угрызений совести, вскрыл посылку, где хранилось что-то съестное. Действительно, хранилось. Две грозди бананов и какие-то незнакомые плоды, похожие на синие пупырчатые яблоки, сгнило. Кому понадобилось посылать все это посылкой, когда повсюду есть пищеблоки, запросто синтезирующие любой вообразимый фрукт и овощ?.. Панин внимательно прочел сопроводительный лист: это оказались рекомендательные образцы новых сортов, выведенные специально для разведения в условиях Меркаба. Что ж, некоторое время меркабцам придется пожить без естественных фруктов. Панин спровадил образцы в утилизатор и демонстративно заказал себе спелый банан. Пищеблок с облегчением выдал требуемое.

Вродекот сменил позу. Теперь он лежал на боку, откинув лапы, и тяжко дышал. Ему было погано. Панин брезгливо отодвинул уже размякший мясной ломоть, присел на корточки и внимательно осмотрел ожог. Шкуры на боку и холке практически не оставалось: сплошная обугленная кора. Задние лапы обгорели до костей. Любой земной зверь от такого увечья давно бы умер. Но кто мог дать Панину справку о степени живучести обитателей Царицы Савской?..

Панин сходил в кабину, переключил пищеблок в фармакогенный режим и потребовал чего-нибудь болеутоляющего в сочетании с заживляющим. Блок выплюнул ему на ладонь пластиковую капсулу с желтой маслянистой эмульсией внутри. “Этого мало, — подумал Панин. — Тут меньше чем двумя литрами не обойтись.” Он попросил увеличить дозу, но, как видно, в блоке постоянно срабатывали скрытые ограничители, дозировавшие эмульсию в строгом соответствии с представлениями программы фармакогенеза о метаболизме нормального человека. Правда память пищеблока, старательно сохранявшая все недельное меню во избежание повторов, на медикаменты не простиралась, и через час Панин вытряс из агрегата нужное по его мнению количество эмульсии.

С охапкой капсул он явился в багажный отсек и принялся выдавливать их содержимое на пораженные участки тела вродекота. Скоро задняя часть туловища зверя покрылась лоснящейся пленкой. И лишь выбросив в угол последнюю пустую капсулу, Панин вдруг подумал, что живительное для любого обитателя Земли средство свободно может оказаться отравой для квазифелиса. Пока он в раздумье чесал затылок, эмульсия начала оказывать свое действие. И это, по всей видимости, не доставило и без того уже оглохшему от боли вродекоту никакого облегчения. Тот наморщил морду, ощерился, заскрежетал клыками. А потом тихо, совсем по-собачьи, заскулил.

Панин отпрянул. “Ну, что ты… — пробормотал он растерянно. — Держись, парень. Это только поначалу больно, а потом пройдет, я знаю. Меня вон давеча хватанули твои приятели… может, ты и хватанул… а я уже как огурчик, плясать могу. Потерпи немного, эта штука хорошо помогает, быстро лечит…”

Вродекот плакал всю ночь. Не выдержав, Панин ушел, но скулеж и лязг клыков преследовали его повсюду. Он мотался по тесным корабельным помещениям, иной раз устраивался в кресле, чтобы уснуть, натягивал “диадему” с осточертевшим У.Уолдо и его гиенами — все без пользы. За эту ночь, показавшуюся вечной, Панин от скуки и тоски трижды поел безо всякого аппетита — даже творожное суфле не лезло в горло! — выпил без малого литр рекомендуемого для здорового сна теплого молока. Но сон, ни здоровый, ни больной, не шел.

По ту сторону брони, вокруг корабля, остывало пожарище. Вдоль его границ, где уцелел живой лес, сновали невидимые во тьме хищники, светились чьи-то глаза, кто-то кого-то скрадывал, приканчивал и жрал…

Так и не сомкнув глаз, Панин встретил утро. Вродекот все еще стонал, но уже тише, с большими перерывами. “Не пойду к нему, пока не уймется, — подумал Панин малодушно. — Либо он сдохнет, либо выздоровеет. Что только я стану с ним делать во втором случае?”

Перед ним стояла весьма непростая и малоприятная задача: ежедневный сбор биомассы. При защитном поле можно было бы обойтись и травой. А так придется каждый раз облачаться в скафандр и с фогратором в одной руке и мачете в другой добираться до деревьев. Все едино травы в радиусе полукилометра после вчерашнего побоища не сыскать. Да и энергоресурс фогратора не беспределен. Когда сядет последняя батарея, Панин вынужден будет отбиваться от врагов мачете. А потом у него останется последнее оружие — руки да ноги. И польза от них, пока цел скафандр. Но и у того броня не вечна. Если ежедневно и кропотливо грызть ее острыми зубами… Как в древней притче про алмазную гору, на которую раз в столетие прилетает воробей почистить свой клюв.

Этим утром на Панина никто не нападал. Он собрал биомассы сколько смог унести, вернулся и нарубил еще столько же впрок. Потому что знал: скоро страх перед ним забудется, растворится в крохотных звериных мозгах, да и, в конце концов, на место перепуганных придут другие, ничего не ведающие о двуногом карателе с огненным мечом.

Когда Панин снял скафандр, умылся и зашел в кабину, он не сразу почувствовал, какая на корабле установилась тишина. И только после завтрака понял вдруг, что из багажного отсека не доносится ни звука.

Свалив посуду в утилизатор — пусть разбирается! — Панин чуть ли не бегом поспешил к своему подопечному. Открыл двери, переступил порог…

Вродекот лежал посреди пола, поджав искалеченные лапы под себя и вытянув шею. Он не дышал. За ним тянулся грозный кровавый след. Глаза были закрыты, пасть сомкнута в спазме. “Вот и все,”- подумал Панин.

Он приблизился к недвижному зверю, опустился на колени. Протянул руку и коснулся жесткой вздыбленной шерсти на загривке. “Вот и все, — мысленно повторил он. — Как был один, так один и остался. Думал хоть как-то оправдаться за… то, что было вчера. Перед кем? Перед собой? Перед Царицей Савской? Что тут оправдываться… Он хотел убить меня, но я оказался сильнее. Уж он-то меня не пожалел бы. А я на что-то еще надеялся… чего-то ждал… хоть ненадолго избавиться от одиночества. Без Пятницы что за Робинзон? Тут бы в Айртоны не угодить…”

Вродекот открыл глаза. Потускневшие, уже потусторонние, но все те же кроваво-красные глаза машины для убийства.

Собрал воедино последние клочья сил. Напряг цепенеющие мускулы. Прижал уши. С лязгом расцепил ятаганные клыки…

Панин с криком откинулся назад, отдергивая руку.

Страшно, непозволительно медленно выполняя это в общем-то нехитрое движение. Потому что вродекот успевал раньше.

Звериная пасть плавно, как во сне, оделась на его правую кисть, что мгновение назад еще лежала на голове квазифелиса. Как перчатка, отороченная булатными клинками. Клыки сомкнулись, хрустко перерубая жилы и кости. Холодная тупая боль прокатилась по руке и врезалась куда-то под сердце.

И только после этого вродекот по-настоящему умер.

Панин, зажмурившись, потянул руку из капкана — это ему на удивление удалось. Приблизил к лицу. Приоткрыл один глаз. И снова закрыл.

Кисти не было. Только неровный костяной спил в ошметках кожи и мышц. Кровь фонтаном лупила из раны и барабанила по голому металлическому полу.

Царица Савская отомстила за свою честь.

11. Панин и котята

Разумеется, Панин не умер. Звездоходы от такого не умирают. Вообще лишить звездохода жизни — дело непростое… Кровотечение он остановил почти рефлекторно, еще не выходя, точнее — не выползая из отсека, потому что ноги его не держали. Действуя скорее автоматически, чем сознательно, снова запустил фармакогенез. Наглотался стимуляторов, компенсировал кровопотерю. Перед глазами все плыло, временами откуда-то возникала разверстая пасть квазифелиса, а следом за ней накатывал очередной приступ тягучей боли… Потом боль отступила, свернулась в клубочек и затаилась где-то на самых кончиках пальцев… которых не было. А на ее место пришла слабость. Как телесная, так и душевная.

Отныне он был инвалид, калека. Сидя подле тревожно помигивающего пищеблока, Панин примерял к себе эти древние, никому на Земле не знакомые иначе, нежели по историческим романам, понятия, и ему хотелось плакать. Кисть руки — ерунда, пустяк! Главное — жив, горло не подставил, все видит, все слышит… Это на Земле пустяк. На галактической базе пустяк. Там любой медик в промежутке между анекдотами запустит тебе остерегенерацию: “Рука — это что! Я тут одному давеча голову заново восстановил. А потом выяснилось, что ему не надо… Вот цвет лица мне твой почему-то не нравится. Нервишки не шалят?” Шалят, ой шалят! Никогда он уже не будет тем человеком, каким появился на свет, что бы там ни говорили о периодическом обновлении клеток организма. Отныне и навсегда, до самой смерти он ущербен, неполноценен, он — калека…

Рана заросла полностью на третий день, скрылась под лоскутом молодой чистой кожи. Как будто и не было ничего, как будто Панин так и родился с пятью пальцами на левой руке и без единого на правой.

Кое-как отлежавшись, отойдя от шока и вдоволь себя нажалевшись, Панин еще раз побывал в багажном отсеке. Нужно было навести порядок, уничтожить труп. Спихал в ворох пожухлую листву, спрыснул дезинтегрантом из ядовито-желтого с черными полосами баллона — над листвой закурился серый дымок без запаха, куча стала проседать, проваливаться сама в себя и прямо на глазах истаяла, словно кусочек сахара в стакане чая… Панин. повернулся к мертвому зверю. На миг заколебался: он стоял над могилой частицы самого себя.

Превозмогая отвращение, Панин склонился над мордой квазифелиса. Наступив ногой ему на бороду и ухватившись пальцами здоровой руки за верхнюю губу, попытался расцепить пасть. Тщетно. Обливаясь холодным потом, Панин переждал, когда проснувшаяся боль снова отступила. Толкнул серую тушу носком ботинка.

И тогда из густого меха на брюхе вродекота показалась чья-то маленькая, с ноготок, слепая мордаха. Наморщила влажный заостренный носишко, подергала им воздух. И тихонько, жалко запикала, зовя на помощь хоть кого-нибудь.

Крохотный новорожденный вродекотенок. А рядом с ним еще двое таких же.

Панин смертельно ранил их мать. Умирая, она свела с ним счеты. А может быть, просто обороняла будущее потомство до исхода сил, и тупая ненависть к чужаку на сей раз вовсе ни при чем?..

Теперь Панин был волен распорядиться судьбой детей своего заклятого врага.

Мысль о мести, этакой межрасовой вендетте, даже в голову ему не пришла. Он бережно препроводил детенышей по одному к себе за пазуху и унес в кабину. Там он устроил их в пустом ящике из-под посылки, куда предварительно навалил все той же листвы, а сверху бросил собственный шерстяной свитер. Потом сходил в багажный отсек и распылил дезинтегрантом труп квазифелиса.

Котята бестолково копошились в ящике, попискивали, тыкались мордочками в стенки. Они хотели есть.

Панин сгоряча затребовал от пищеблока порцию теплого кошачьего молока и не сразу сообразил, почему его заказ был немедленно и категорически отвергнут. Тогда он хлопнул себя по лбу, застонал от боли и, честя ни в чем не повинный пищеблок во все корки, добился от него обычного коровьего. Обмакнув в чашку палец, сунул его под нос одному из котят. Тот уткнулся носом в молочную каплю и, помедлив, старателкно слизал ее узким красным язычком. Это было для Панина полной неожиданностью, потому что он, по правде говоря, в успех своей благотворительности не верил.

Котята лопали молоко, как ненормальные. Лакать они по младенчеству не умели, видеть ничего не видели, меры не знали и к вечеру нализались так, что могли лежать лишь кверху пузами. Но молоко в них не задерживалось. Прекрасный панинский свитер, совсем как новый, только слегка раздерганный на локтях, превратился в грязную тряпку. Едва только желудки у детенышей освобождались, как те немедленно поднимали истошный писк, требуя пищи…

У Панина не то от лекарств, не то от нервов, не то от новых хлопот поднялась температура. Голова шла кругом. Лишь очередная доза стимуляторов привела его в порядок. За делами он как-то подзабыл о своих переживаниях. Теперь, после смерти вродекота, перед ним стояла одна задача: уберечь котят. Выходить, приучить к незнакомой пище, лишь бы не оставаться совсем одному!

Он экспериментировал, заменив коровье молоко сперва на козье, потом на овечье. Но лишь под утро, когда пищеблок выдал ему чашку молока канны, ему удалось достичь некоторого успеха. Котята почувствовали себя сытыми, прекратили писк и возню, дружно свернулись в серые клубочки и уснули. Уснул и Панин — прямо в кресле, не отходя от ящика.

Разбудил его все тот же писк и отчаянное шебуршание.

Так прошел день, другой…

Гордые земные красавицы канны и не подозревали о поистине вселенской пользе своего молока. Разумеется, в распоряжении пищеблока была лишь точная химическая формула, на основании которой он воспроизводил его, да и все прочие продукты, для чего использовал местную биомассу. Но так или иначе, котята стали спокойнее, больше спали, чем двигались. И росли, как на дрожжах. Вполне возможно, для Царицы Савской это было обычным делом, но Панин весьма удивился, когда к исходу четвертого дня малыши разом прозрели и довольно твердо встали на четыре лапы. Они нервно подергивали куцыми хвостиками и требовали еды. Привычно подставив им палец с густыми каплями молока, Панин ощутил отчетливое покусывание. “Ну уж нет, — пробормотал он. — Последнее я вам отдавать не намерен…” Он плеснул немного на дно блюдца и поставил в ящик. Котята жадно уткнулись мордочками в молоко, зафыркали, зачихали. Однако сообразительность вродекотов отмечал еще Грасс в своем отчете — и детеныши до исхода дня приноровились к новому способу кормления.

Жизнь Панина резко переменилась.

Отныне он не принадлежал себе. Три неуклюжие, вечно голодные тварюшки не особенно нуждались во внимании — была бы еда! — но все же получали его заботу в избытке. Панин жил по некому довольно плотному графику: кормление зверят, сбор биомассы, кормление, чистка ящика, кормление, сон. Лишь бы поменьше времени для рефлексий. Земля, Галактика — все это Панину давно уже не снилось. Все это было где-то в незапамятном прошлом, за тридевять земель. Может быть, даже и не с ним… Зато теперь он много разговаривал со своими питомцами. Чаще, понятно, ругал за перевернутое блюдце или за обгаженный ящик. Но тема значения не имела.

Однажды он проснулся оттого, что теплый мохнатый клубок угнездился подле его щеки. Сильно выросшие за последние дни котята опрокинули свое убежище, выбрались на свободу — и скорей-скорей вскарабкались на своего кормильца в поисках тепла и защиты от каких-то примерещившихся им опасностей. Может быть, они считали Панина своей матерью?

“Импринтинг” — кажется, так называлось это явление в книге славного У.Уолдо. Первый образ, который отпечатывается в пустой еще памяти прозревших детенышей, для них становится образом матери… Откуда детенышам знать, что этот огромный, теплый, вкусно и породному пахнущий зверь некогда убил их настоящую мать, хотя и сам не избежал наказания? Да и к чему это знание?

Скорее похожие на лопоухих крысят, чем на котят, они повсюду ходили за Паниным, путались под ногами, наскакивали на него из-за угла и повисали на штанинах, вонзив в плотную ткань кривые гвоздики зубов. Отчаянно протестовали, когда он запирал их, уходя за биомассой. Бурно радовались, когда возвращался. С молока понемногу перешли на мясо — хотя и тут поначалу не обошлось без желудочных расстройств. И росли, росли…

Когда перед Паниным встала проблема наречения имен, он не ломал долго головы. Гордые уроженцы Царицы Савской стали тезками старых добрых трех поросят. А впоследствии из соображений экономии времени имена укоротились вдвое: просто Ниф, Наф и Нуф.

Через какой-то месяц котята превратились в настоящих маленьких вродекотов. Они жрали все, что плохо лежало, а то, что не могли сожрать, с удовольствием рвали в клочья. Так было покончено с “Проблемами генетики”- опрометчиво позабытая на видном месте кристаллограмма была проглочена в единый миг и пропала для Панина навсегда. Опус У.Уолдо удалось отвоевать чудом, правда — ценой глубокой царапины на запястье, которую в запале пробороздил ему клыками один из братьев-разбойников, не то Ниф, не то Наф. В качестве наказания Панин определил им двухчасовую отсидку в багажном отсеке. Когда срок заключения истек, котята отказались покидать это просторное помещение, где когти так замечательно гремят по металлическому полу, а на обитые поропластом стены так весело бросаться с разбегу и повисать чуть ли не под самым потолком. Панин не возражал. Теперь он хотя бы мог спокойно выспаться без того, чтобы горячая, щетинистая, разящая сырым мясом подушка внезапно укладывалась ему прямо на лицо…

Выходы на поверхность за биомассой становились все короче. И это несмотря на то, что Панин полностью перешел на дыхание воздухом Царицы Савской. Перебежками он достигал края леса, торопливо срубал несколько молодых деревьев и так же торопливо отступал под защиту корабельной брони. Пока зверье соображало, что появился чужой, он уже бывал в недосягаемости. Про его всесжигающее оружие вродекоты давно забыли. Забыл и лес: над обугленной плешью поднималась упрямая трава, из пепла лезли к свету древесные ростки. Да и сам Панин с удовольствием позабыл бы все к чертям, если бы не рука.

А дома, на корабле, его ждали три развеселых ушастых бандита, не знавшие иных забот, как набить брюхо, вдоволь напрыгаться и набегаться. И, если уж очень повезет, стянуть что-нибудь из кабины и разорвать в мелкие клочки!

12. Непростительная ошибка

Эта семейная идиллия оборвалась даже раньше, чем Панину впервые пришла в голову мысль, что же он станет делать, когда юные вродекоты повзрослеют. А взрослели они все так же стремительно.

Однажды Панин, уходя в лес, забыл заблокировать или, как говорят в Галактике, “заговорить” люк. С ним это произошло впервые. И означать это могло лишь то, что как звездоход он уже никуда не годился. Звездоходы многое прощали себе и друг дружке, космос есть космос. Но открытый люк относился к ошибкам совершенно непростительным! Ведь соблюдение этой простейшей предосторожности ничего не стоило, ни сил, ни трудов. Тем не менее, Панин допустил такую оплошность.

И, как водится, поплатился сполна.

Нет, вовнутрь никто не залез. Это было бы и не так просто: люк открывался наружу. Вот Ниф, Наф и Нуф и выбрались на волю.

Когда Панин увидел это, он оцепенел. Потом бестолково заорал: “Куда?! А ну марш на борт!” Котята поняли его рев как приглашение поиграть в догонялки. И рванули в противоположную сторону, под покров леса. Панин взвыл. Одно дело — загнать вродекота в какой-нибудь корабельный закоулок и там отшлепать по мясистой холке, и совсем другое — пытаться настичь его, бешено несущегося не разбирая дороги, на открытой местности. Особенно когда за тобой самим уже охотятся.

Панин огляделся. Дикие квазифелисы перекликались где-то рядом. Разумеется, некоторое время он мог держать оборону с фогратором, пока не разрядится последняя батарея. Потом еще сколько-то он мог отмахиваться своим мачете. Да и скафандр был еще в порядке… А в общем-то все это было бессмысленно.

И тогда Панин отступил на корабль.

Он стоял на пороге люка и выкрикивал имена своих детенышей в надежде на чудо. В конце концов, с ним произошло уже столько чудес, что еще одно никак не могло изменить баланса хорошего и дурного… И только когда первый дикий вродекот оказался уже на расстоянии двух своих прыжков до панинского горла, замкнул перепонку.

“Снова один”, — подумал он опустошенно.

Там, на поверхности Царицы Савской, среди хищников, жрущих любого, кто выглядит непривычно или просто слабее, его котята были обречены. Они не умели охотиться. Они не видели врага в постороннем: скорее готовы были с ним поиграть в догонялки или хватайки-кусайки. Они не знали, что хватать надо исключительно за горло, а кусать — только до крови, насмерть. И ничего, что внешне они оставались обычными вродекотами. Даже пахнуть они должны были иначе.

Впрочем, оставался еще шанс, что они счастливо избегнут всех опасностей, проголодаются и вернутся. Поэтому Панин весь остаток дня просидел возле люка. А ночью перекочевал в кабину и включил инфралокаторы.

Но никто не пришел.

13. Кризис

Однажды Панин поймал себя на том, что не понимает некоторых слов из бессмертного труда У.Уолдо. Ему пришлось сосредоточиться, чтобы вспомнить их значение. Прежде он испугался бы, а теперь даже не удивился. Все шло своим чередом. Он дичал. Снова перестал разговаривать вслух: не с кем было. Отпустил бороду, потому что показалось бессмысленным каждое утро снимать щетину пастой “Фигаро”, на производство которой уходила некоторая доля биомассы. Перед кем форсить-то?.. Волосы уже не щекотали противно за шиворотом, потому что давно ложились на плечи. Изрядных усилий стоило вынудить себя регулярно принимать душ. “Скоро я умру, — безразлично думал Панин. — Не потому, что остановится сердце. А потому, что остановится мозг. Я стану таким же зверем, как и эти., вродекоты. Может быть, тогда они примут меня в свою стаю?”

Он определил то место в кабине, где чаще всего задерживался его взгляд. На этом участке белой стены он старательно, большими- буквами начертал программу своих последних разумных действий — на тот случай, если распад личности зайдет далеко, но не настолько, чтобы не выполнить эти простые действия. Правда, не очень-то. он верил в такую возможность… Программа гласила: “Взять фогратор. Поднести раструб к голове. Нажать пальцем на спуск.”

Закончив свой труд, Панин сел в кресло и прикинул, как все произойдет. “А чего я медлю? — вдруг подумал он, — Чего жду? Разве что-то еще может измениться?..”

Он уставился на плывущие перед глазами слабопонятные символы, никак не складывающиеся в слова, не выстраивающиеся во фразы. Заставил себя прочесть все от начала до конца. Еще и еще раз.

Фогратор лежал на пульте. Как раз под рукой. Под левой — потому что искалеченная правая годилась теперь только на то, чтобы поддержать раструб на локтевом сгибе. “Взять фогратор, — бормотал Панин, как молитву. — Поднести…”

Он ощутил прикосновение холодного металла к щеке. Ни страха, ни даже напряжения мышц от этого он не испытал. Видимо, инстинкт самосохранения уже заглох… Спусковая клавиша мягко утопилась в рукояти.

“Все,” — подумал Панин.

Он отнял раструб от виска, тупо заглянул в него. Нажал на спуск еще раз. “Вот гадина!..” — выругался он растерянно. Батарея разрядилась до предела. Вчера ему пришлось отбиваться от приблудных вродекотов, которые взялись неведомо откуда, совершенно неожиданно и никак не желали отстать. Последний залп он сделал уже не глядя, из люка. Тут-то батарея и сдохла, а он даже не обратил на это внимания.

Вчера ему повезло. А как расценивать то, что случилось сегодня? Тоже как везение или наоборот?

Панин засмеялся. Даже слезы проступили. Судьба все никак не могла угомониться и продолжала вести счет панинских удач и неудач. Да, ему не довелось красиво умереть, и теперь неясно, как закончатся его дни, окажется ли он способен достойно встретить свой жизненный финиш. Но он обнаружил то, что фогратор стал бесполезной игрушкой, на борту корабля, а не снаружи, в окружении вродекотов!

“В чем дело? — думал он, вертя в руках оружие. — Что происходит с нами, людьми? Если верить Дефо, то обычный, средних способностей и неясных душевных качеств, англичанин Робинзон Крузо почти вечность, десятилетиями, поддерживал в себе силы и разум вдали от цивилизации. А я, тертый и битый звездоход, специально подготовленный к выживанию в нечеловеческих условиях, и года не прожил в изоляции, а уже готов опрокинуться на спину лапками кверху. Или год уже прошел? А может, два?.. За моими плечами сотни лет спокойного в общем-то прогресса человечества, меня воспитывали в уверенности в своем будущем, в самоуважении и душевном равновесии — и я так опустился. Почти озверел. Может быть, это и плохо, что меня так воспитывали, что все мы с детства привыкли ощущать за своими и без того далеко не узенькими плечами надежную мощь Земли и Галактики? Стоит только оборваться этой пуповине, и все пойдет вразнос?!”

Панин зафутболил фогратор куда подальше. Покосился на настенную программу. “Стереть бы это позорище… Нет, пусть висит, пусть глаза тебе ест, звездоход ты дерьмовый!” Он подошел к пищеблоку и заказал целый тюбик пасты “Фигаро”.

“Не раздет, не разут, — продолжал он бичевать себя. — В тепле и неге… С голоду не подохнешь. Воды хоть залейся! Что же тебя на четвереньки так тянет, человек? Я тебе покажу четвереньки! Ты у меня с сегодняшнего дня дневник вести начнешь. А потом опубликуешь, как всякий уважающий себя Робинзон! Какая разница, где тебе быть? Дом звездохода — Галактика… Запомни раз и навсегда, заруби себе на носу при посредстве мачете: ты здесь на работе. А на Земле тебя ждут. Мать, отец, сестра. Куча друзей. И все они верят, что при любых поворотах событий ты останешься человеком!”

Он с любовью похлопал пищеблок по зеркальному боку. “Техника надежная. Если “харакири” пережила, то уж не подведет…”

И он вдруг с ужасом подумал, что бы с ним сталось, если бы мрачной памяти когитр имел власть над пищеблоком.

14. Встреча

Панин стоял по колено в белой крупе, которая была здесь вместо снега. От него до корабля тянулась цепочка глубоких следов. Искалеченной рукой держал охапку побитой морозом листвы, в здоровой сжимал мачете, зазубренный и исцарапанный многочисленными заточками. Холод понемногу проникал в его скафандр, потому что неделю назад вспрыгнувший на плечи из засады вродекот выдрал напрочь трубчатую магистраль подогрева. Как будто точно знал, без чего человеку теперь будет труднее всего! Крупа сыпалась с пасмурного неба на Панина и не таяла. “Наверное, здесь здорово было бы кататься на лыжах, — думал Панин, переводя дух. — Скольжения такое, что никакой мази не требуется. Разогнаться как следует и ухнуть вниз вон с той горки! Интересно, что там, за этой самой горкой? По-прежнему пепелище, или уже все заросло? Должно быть, заросло… На этой планете все раны заживают, как на собаке”.

Мелко перебирая ногами, чтобы не упасть, он побрел к кораблю. Там его должны были по укоренившейся традиции дожидаться вродекоты. А он в соответствии с той же традицией должен был от них отбиваться. Да при том еще не растерять свою добычу. Так происходило изо дня в день, и никаких изменений не предвиделось.

“У, сколько вас нынче”, — сказал Панин, останавливаясь. Поплотнее перехватил охапку, опустил забрало шлема — как рыцарь на турнире. Выставил перед собой мачете. “Ну, что медлите?”

Вродекоты уже наползали на него серой лавиной. Они не торопились: видно, тоже привыкли. Знали, что он отобьется, что сегодня больше ничего не выйдет, и что завтра все повторится сызнова. И что все едино, раньше или позже, эта добыча достанется им.

“Много вас, — бормотал Панин, с пригнутой головой идя им навстречу. — Уж сколько я ни жег, ни рубил, а вас все прибывает…”

Тот, что бежал первым, видно — опытный уже боец, не одну рану зализавший от этих каждодневных ошибок, с ходу вцепился в руку, что держала мачете. Заскрежетал зубами по металлическим манжетам, но хватки не ослабил. Панин беспомощна закрутился на месте, пытаясь сбросить с себя этот живой капкан. Но уже подоспели остальные, опрокинули, выбили из рук и раскидали биомассу, залязгали клыками в поисках уязвимого места. У Панина сбилось дыхание, он барахтался, пытаясь выпрямиться, но на этот раз ничего путного у него не получалось, а проклятый зверь по-прежнему висел на руке, не давая освободиться, и упрямо вгрызался в металл… Мачете выпал из разжавшихся пальцев, исчез в снегу.

“Встать… — хрипел Панин. — Надо встать… Иначе смерть…”

Сил уже не было.

И вдруг оголтелое зверье разом отхлынуло. Панин не сразу понял, что в его положении произошли перемены. Он приподнял голову, смахнул снег с забрала. Квазифелисы широкой дугой отходили от него, пятились, припадая на холки, ощерив пенящиеся морды, прижав уши-граммофоны. И смотрели не на Панина, а куда-то поверх него, в сторону леса. Казалось, они не то растерялись, не то были напуганы до крайности.

Панин, лежа в снегу, обернулся.

Из-за недалеких деревьев, высоко вскидывая тяжелые лапы, на них надвигалась целая орда здоровущих вродекотов. Просто огромных по сравнению с теми, что чуть не прикончили сейчас Панина. В тусклых лучах местного светила их густая серая шерсть отливала голубым.

Панин не знал, что и думать. Если честно, то ему трудно было вообще о чем-либо думать в такую минуту. Но вот что напомнила ему эта донельзя странная картина: атаку конницы Чапая из одной старой-престарой видеоленты.

Он не ошибся, хотя и сам того не знал. Как не знал еще, что эти невиданные квазифелисы, чье появление по логике вряд ли сулило ему что-то хорошее, на самом деле никакие не квазифелисы, а паниксы.

А покуда он валялся без сил и ждал, чем все кончится. Только когда паниксы оказались совсем рядом, пригнулся. Он их не интересовал: гигантские звери бесшумно проносились над ним, ни на шаг не отклоняясь от истинной цели своего набега.

И началась резня.

Панин в полной растерянности подобрал мачете, сгреб разбросанную, втоптанную в снег биомассу и побрел к кораблю. А вокруг него осатаневшие паниксы рвали квазифелисов, оказавшихся необычайно, непристойно беспомощными. Налетали по двое, по трое сразу на одного, валили на бок и, не обращая внимания на трепыхание жертвы и случайные укусы, тараном пробивались к горлу… Чистая белизна покрылась красными брызгами.

Отделившись от схватки, к Панину прыжками приближался мощный, похожий на собаку Баскервилей, только голубую и ушастую, панике. Увидев солнечные блики на лезвии мачете, остановился в несколько шагах. Присел с глухим ворчанием. “Что тебе? — спросил Панин устало. — Уходи, пожалуйста. Мне с тобой не совладать”. При звуках его голоса зверь припал на передние лапы и завыл. “Ты… что? — опешил Панин. — Кто… кто ты?..” Панике стонал и молотил хвостом по бокам. “Кто ты?! — заорал Панин, роняя все из рук. — Ниф? Или Наф?..” Утратив всякую осторожность, откинул забрало, открыл лицо.

Панике, обляпанный кровью с ног до головы, полз к нему на брюхе и плакал почти человеческим голосом и совершенно нечеловеческими слезами.

15. Вынужденная посадка

Командор Роксен выслушал доклад инженер-навигатора, скривившись, как от зубной боли. Доклад ему не понравился, но тут уже ничего нельзя было поделать.

— Это что же вы мне предлагаете? — спросил он строго.

— Найти какую-нибудь твердь, — охотно сказал инженер. — Я думаю, что нетрудно…

— Напрасно вы так думаете, — вставил Роксен.

— Посадить корабль, — продолжал тот. — А уж там одно из двух: либо я за сутки устраню неприятность, либо позовем на помощь.

— Не лучше ли на базу?

— Одно из двух: либо вы мне не доверяете, либо не осознаете всю опасность происходящего.

— Разумеется, доверяю, — буркнул Роксен. — Я просто хотел облегчить вам задачу. О какой опасности вы говорите?

— Одно из двух… — начал инженер.

— Понятно, — остановил его Роксен. Отвернул лицо и неожиданно гаркнул в микрофон на пружинистом стебельке: — Субнавигатора в рубку!

Дверь бесшумно откатилась, субнавигатор Лескина переступила порог.

— Вызывали, кэп? — спросила она слишком звонким для тесного помещения голосом.

Роксен едва заметно улыбнулся, а инженер проворно отошел в дальний угол, к светящейся стереокарте Галактики. Как и большинство экипажа, он не доставал субнавигатору Лескиной даже до уха, что не могло не ущемлять его мужского достоинства. Роксену же, напротив, нравилась эта крупная, сильная женщина с короткими платиновыми волосами и чистоголубым взглядом, особенно когда командор был в хорошем настроении. Впрочем, здесь нельзя было исключить и обратную связь: именно Лескина приводила его в доброе расположение духа. С его-то ростом и телосложением ничто на этом свете не могло задеть его самолюбия.

— Вы только что с вахты, — сказал Роксен. Лескина утвердительно кивнула. — Коллега Мактигг сообщил мне пренеприятное известие. Двигатель запылил…

— Этого давно следовало ожидать, — проворчал из своего угла инженер. — Женщина на борту.

Роксен подумал; следует ли одернуть его, но заметил, что Лескина едва сдержалась, чтобы не прыснуть в ладошку.

— В качестве эффективной меры предлагается немедленно посадить корабль на какую-нибудь планету и там провести осмотр двигателя. Что тут у нас поблизости?

— Не знаю, как и сказать.

— С предельной откровенностью. На любом из живых языков Земли.

— Планета есть. “Голубой ряд”…

— Вот и отлично. Составьте программу для экстренной посадки.

— Это Царица Савская, — сказала Лескина и прикусила губку.

— О, черт, — промолвил Роксен. — Извините, коллега… Откуда она тут взялась, эта ведьма?

— От начала времен, — сказала Лескина. — Последняя коррекция курса…

— Вот и не верь после этого приметам, — снова ввернул Мактигг.

— Ну и что, собственно? — Лескина пожала плечами. — У нас изолирующее поле. У нас оружие. Мы же не дети!

— И то верно, — согласился Роксен. — Что мы, в самом деле?.. Приступайте, коллеги.

Огромная живая планета наплывала на крохотный в сравнении с ней кораблик, доверчиво подставляя ему свой крутой бок в светлых пятнах материков.

— Облетим разок? — предложила Лескина. — Что-то мало сходства с вашей картой. Даже и не знаю, куда сажать.

— Здесь целую вечность не было картографов, — сказал второй навигатор Крозе. — И потом, смена времен года. Грасс посещал ее летом, а сейчас там, где он был, зима. И наоборот.

— Облетим, — проговорил Роксен, игнорируя протестующий взгляд Мактигга. — Не вредно будет.

— Звон, — вдруг коротко сказал третий навигатор Брюс, который обычно молчал, а уж если подавал голос, то слышали все.

— Какой звон? — не поняла Лескина.

— Ты не ошибся? — осторожно спросил Роксен.

Третий навигатор смущенно улыбнулся и ничего не ответил.

— Что за звон? — не унималась Лескина.

— О, юность, наивность, — мстительно сказал Мактигг. — Слышат звон, да не знают, где он… Да будет вам известно, коллега, что все корабли Галактического Братства снабжены встроенным маломощным маяком. Он не зависит ни от каких источников энергии, практически не подвержен разрушениям и, несмотря на ограниченный радиус действия, прекрасно служит для обнаружения разбитых, поврежденных и просто покинутых кораблей.

— Это я знаю, — сказала Лескина и покраснела. — Только не подозревала, что сигнал “Найди меня” здесь принято называть звоном.

— Сленг, Оленька, — пояснил Крозе. — Полетай с нами подольше, такого наслушаешься!

— Странно, — сказал третий навигатор.

— Что такое? — насторожилась Лескина.

— Брюс, что там у тебя? — спросил Роксен.

— Маяк, — промолвил тот.

— Гм, — командор нахмурился. — Действительно. Маяк должен был уловить звон и вызвать патруль.

— Нет здесь никакого маяка, — сказал Мактигг растерянно. — Видите, пеленгаторы молчат.

— Быть может, он развалился, — предположил Крозе. — От времени.

— Не говорите ерунды, — проворчал Роксен. — От времени… Тут что-то не так. Координаты засек? — спросил он у третьего навигатора.

Брюс снова молча улыбнулся.

— Ясно. На следующем витке садимся рядом с этим бедолагой. И как его только угораздило…

— Вы думаете, они там погибли? — тихо спросила Лескина.

Командор не ответил.

— Царица Савская, — просто сказал второй навигатор.

Спустя полтора часа, которые прошли в полной тишине, изредка прерываемой строгими, краткими командами, Роксен посадил корабль на поляну неподалеку от источника сигнала. За бортом была кромешная темень, и это осложняло дело, но медлить было нельзя: незнакомец мог нуждаться в срочной помощи.

— Прожектор, — приказал Роксен.

Мощный луч света медленно пополз по кругу.

— Видели? — возбужденно спросила Лескина. — Там что-то блеснуло!

— То самое и блеснуло, чем славятся здешние края, — произнес Мактигг. — Сюда уже собрались квазифелисы со всего леса, и один из них подмигнул вам левым глазком.

— А может, у них зубы светятся, — подхватил Крозе. — Как у глубоководных рыб.

— Р-разговоры! — рявкнул командор. — Забыли, где находитесь и что там, снаружи?

— Блимп, — вдруг сказал Брюс. — Грузовик.

— Не похоже, — усомнился Крозе. — Скорее, разведчик.

Третий навигатор пожал плечами и уставился туда, где оканчивался сноп пронзительного света.

— Точно, блимп, — сказал Крозе. — Теперь и я вижу.

— Помню я эту серию, — проворчал Роксен. — А ты, Брюс?

— Ее всю сплавили на Меркаб, — кивнул третий. — Кроме одного. Вот этого. Он пропал в воронке.

— Ну да, и я про это слышал! — обрадовался второй. — А было это… От него только буй остался.

— И память, — строго сказал Роксен. — Когда от звездохода ничего не остается, от него остается память.

— Он дважды прошел через гравитационную воронку, — произнес Брюс.

— Почему дважды? — не понял Крозе.

— Туда и обратно, — сказал Роксен сердито. — Воронки соединяют нас с другими галактиками. Сейчас мы научились в них нырять, но это по-прежнему остается опасным занятием. Техника не выдерживает. Особенно когитры. Человек — другое дело, он, как правило, выдерживает. Этот блимп вернулся из воронки неуправляемой рухлядью, и человек посадил его на планету вручную.

— Он первый прошел через воронку и вернулся, — сказал третий навигатор.

— Вы знаете, как его звали? — неровным голосом спросила Лескина.

— Нет, — ответил Роксен. — И это ничего не значит. Все равно кто-то помнит о нем.

— Панин, — сказал Брюс.

И все замолчали.

— Надо выйти, — сказал наконец Роксен без особенного энтузиазма.

— Накроемся полем? — деловито спросил Мактигг.

— Лишнее. Возьмем оружие. Тут сто метров по прямой.

— Но квазифелисы!

— Заодно и поквитаемся, — холодно произнес Роксен. — Впрочем, вы как раз останетесь на борту.

— Что ж я, по-вашему, трус? — насупился инженер-навигатор.

— Голуба ты наша, — ласково сказал Крозе. — Что ты себе придумал? Просто ты единственный, кто способен отремонтировать наше корыто. Разве мы можем позволить каким-то вродекотам хотя бы укусить тебя?!

Четверо в тяжелых скафандрах высшей защиты шагнули в снег и темноту. Каждый следил за своим сектором. С минуты на минуту должна была последовахь атака, красочно описанная в мемуарах Станислава Грасса. Раструбы фограторов сторожко покачивались на локтевых сгибах.

— Ну, где же они? — не утерпел Крозе.

— Соскучился, — буркнула Лескина.

— Спокойнее, ребята, — неожиданно ласково промолвил Роксен. — Они уже здесь.

— И я вижу, — тотчас подтвердил Крозе. — Брюс, как там у тебя?

Третий навигатор, замыкавший шествие, что-то неопределенно хрюкнул.

— Здоровущие-е! — протянула Лескина. — Никогда бы не подумала! Какие же это вродекоты? Скорее, вродепсы.

— И пора бы им напасть, — нервно сказал второй. — Как там у Грасса…

— Они не нападут, — вдруг проговорил Брюс. — Им интересно.

Второй навигатор неожиданно хихикнул.

Роксен уже стоял у самого блимпа, закрываясь ладонью от слепящего луча прожектора.

— Кэп, опустите фильтр, — сказала Лескина.

— И то верно, — смутился Роксен. — Из головы вылетело.

— Люк, конечно, заклинило, — мрачно сказал Крозе. — А эти-то… все чего-то ждут!

Третий навигатор, подошедший последним, молча толкнул рукой насквозь промороженную перепонку люка. Та с готовностью разошлась, будто давно была готова к приему гостей.

— Кто вперед? — оживился Крозе.

— Ольга, — медленно сказал Роксен. — Я думаю, вам следует подождать здесь. Если, разумеется, не нападут квазифелисы.

— Я один, — коротко произнес Брюс. — Три ствола — не два ствола.

— Ну как с этим не согласиться! — воскликнул Крозе, прицеливаясь из фогратора в непроглядную тьму.

— Угомонись, — жестко сказала Лескина. — Помолчи. Думаешь, мне не страшно?

Трое в тяжелых бронированных доспехах стояли, прижавшись спинами к ледяной обшивке блимпа. А вокруг ровными рядами неподвижно лежали огромные голубые звери и ловили каждое их движение в свои светящиеся кроваво-красные глаза.

В провале люка неслышно возник третий навигатор. Шумно вздохнув, спрыгнул в хрустящий сугроб и тоже привалился спи нон к борту. Все напряженно ждали, что же он скажет на этот раз.

— Панина нет, — наконец проронил Брюс.

— Где же он? — усмехнулся Крозе. — Отлучился по своим делам?

— Его нет уже давно.

— Что еще, Брюс? — тихо спросил Роксен.

— Последние годы он вел дневник. В конце там написано: “Дарю вам этот мир”.

— Он дарит нам мир? — изумилась Лескина. — Что это значит?

Не отвечая, третий навигатор поднял руку и разжал пальцы. Фогратор нырнул стволом в кобуру, снаружи осталась лишь рукоятка. Брюс уже приближался к рядам квазифелисов, которые с каждым его шагом волновались все сильнее. Подвывали, приседали на задние лапы, вскидывались и нервно хватали падающую снежную крупу разверстыми пастями.

— Оружие к бою! — скомандовал Роксен.

— Подождите, кэп, — сказала Лескина. — Я, кажется, поняла, в чем дело.

— И я тоже, — объявил Крозе.

— Зато я ничего не понимаю, — с досадой произнес командор, опуская оружие.

Третий навигатор плавным движением откинул светофильтр, сощурился от бьющего по глазам прожектора. Присел на корточки.

— Ну, иди сюда, — позвал он ближайшего к нему вродекота. — Иди, я тебя поглажу, хорошая ты зверюга…

Эпилог

На далекой, очень похожей на Землю планете в дремучем заповедном лесу все еще стоит грузовой блимп. Время нипочем его броне, вот только опоры глубоко вросли в землю, и летом трава поднимается до самого порожка под намертво сомкнутой перепонкой люка.

Панина там нет. Что произошло с ним, куда он исчез после того, как в общем-то мирно прожил в одиночестве почти десять лет? Просто устал и решил сдаться на милость Царицы Савской, не зная, что победил ее, и не дождавшись спасения каких-нибудь пару лет? Не похоже на него. Может быть, отправился искать приключений, оставив на корабле единственное свое оружие — изувеченный бесчисленными заточками мачете, и единственную свою защиту — изодранный в клочья скафандр, и погиб нелепо? Тоже верится с трудом. Хотя одиночество и обреченность способны лепить из даже очень стойкой человеческой натуры самые причудливые формы… Разгадки не знает никто. Следы замело снегом, смыло дождями, выжгло солнцем, укрыло травами. Панин растворился среди бесконечных пространств перекроенной им планеты, стал ее частичкой.

Поэтому блимп стоит пустой.

Вокруг него охотятся могучие и красивые звери паниксы. Прямые потомки тех троих, что родились на его борту, выросли в посылочном ящике, на панинском свитере, ели из рук Панина и по-собачьи верно его любили. Их прежнее название забыто: на кошек они походят еще меньше, нежели настоящие вродекоты, которые влачат жалкое существование и по-прежнему ненавидят чужаков. Паниксов здесь целые стаи. Они ходят за всяким, кто прилетает сюда по делам или просто поселиться, охраняют его от малейшей опасности и по любому пустяку требуют награды: внимательного взгляда, ласкового касания, доброго слова.

Раз в год, в самый разгар местного лета, какая-то неодолимая сила тянет их в эти места, они собираются здесь со всего леса, со всего материка, и по нескольку ночей поют свои заунывные звериные песни. Они пока не понимают, что с ними такое творится.

Аскольд Якубовский АРГУС-12

Часть первая КРАСНЫЙ ЯЩИК

1

Шел дождь. Капли его в слепящей голубизне прожекторов казались летящими вверх.

Будто густые рои варавусов.

А их-то на площадке и не было. Ослепительный свет отбросил ночную жизнь Люцифера в темноту, что так густо легла вокруг.

Дождь лил… Вода текла на бетон, был слышен ее громкий плеск.

Я наблюдал, как грузят шлюпку.

Первым принесли Красный Ящик.

Я принес формулу отречения, снял Знак и положил его в Ящик — тот мгновенно захлопнулся. И тотчас же около него стали два человека. Подошел коммодор, приложил руку к шлему, а те двое нагнулись, взяли Ящик и понесли по трапу.

Вдоль их пути стал, вытянувшись, экипаж ракетной шлюпки.

Я отошел.

Вода стекала с шлема коммодора, бежала по его лицу. Вода блестела на костюмах экипажа, на их руках, лицах.

Голубой блеск воды, сияние, брызги, искры…

Прожекторы лили свет, и людей на площадке было много. Но никто не смотрел на меня, хотя всего несколько минут назад я был Звездным Аргусом, Судьей и имел власть приказывать Тиму, этим людям, коммодору “Персея”. Всем!

Еще несколько минут назад я был частью Закона Космоса, его руками, глазами, оружием. И вот пустота. И показалось — был сон. Сейчас Тим подойдет, хлопнет меня по плечу. Я проснусь и увижу солнце в решетке жалюзи, и Квик подойдет ко мне и станет лизаться.

Но это был не сон. Люди еще не смели глядеть мне в глаза. Я еще был стоглазым, недремлющим Аргусом — в их памяти.

Все ушло…

Жизнь моя — прошлая — где она?.. Где ласковая Квик!.. Где мудрый Гленн? Где я сам, но только бывший?..

Они ушли — Гленн, Квик, я, — ушли и не вернутся.

Ничто не возвращается.

…Ящик унесли. На это смотрел Тим, глядели колонисты. Большие глаза Штарка тоже следили за ящиком. И хотя я не видел его рук, спрятанных за спину, я знал — на них наложена цепь. Мной.

Ящик унесли. Коммодор обернулся и с сердитым лицом отдал мне честь. Махнул рукой. И тотчас другие двое увели Штарка. И уже сами вошли переселенцы.

Они поднимались по скрипящему трапу, понурые и мокрые от дождя. Входили молча. На время установилась тишина. Стих водяной плеск. Я услыхал далекий вой загравов и тяжелые шаги моута (он топтался вокруг площадки, и время от времени скрипело дерево, о которое чесался моут). Снова вой. Снова тяжелые шаги. И чернота ночи, хищной и страшной ночи Люцифера. От нее отгораживали нас только столбы голубого света. Но сейчас ракета взлетит, огни погаснут, и будет ночь, страх, одиночество.

Будет Тим и его собаки.

Погрузили ящики с коллекциями Тима — все сто двадцать три. Подняли трап. Старт — площадка опустела.

С грохотом прихлопнулся люк. Налившаяся на него вода плеснулась на мои ноги. Сейчас они улетят, Аргусы улетят в Космос. А я остаюсь один, сколько бы Тимов и собак вокруг меня ни было.

Улетают — а я остаюсь, брошенный, несчастный, одинокий Аргус. Это обожгло меня. Я рванулся к люку.

Я подбежал и, не достав, ударил кулаком по маслянисто-черному костылю, на который опиралась шлюпка. Ударил и опомнился от боли, вытер испачканный кулак о штаны. И отступил назад. Тут-то меня и схватил Тим. Он держал меня за руку и тянул к краю площадки.

Я пошел.

За нами двинулись собаки.

Мы сошли вниз с площадки — теперь на ней стояла только ракета. На носу ее, метрах в двадцати пяти или тридцати над землей, горела старт-лампа. Красные отблески ее стекали с ракеты в водных струях.

Завыли стартеры. Их вой был пронзителен и тосклив. Стотонная ракетная лодка выла и стонала, стонала, стонала. Такого переизбытка тоски я даже не смог бы вместить в себя.

Ракета стояла среди голубых столбов, стонала и выла. Казалось, она звала кого-то, звала подругу, чтобы только не быть одной.

Люцифер стих перед этим железным воем. Никто здесь не мог тосковать и кричать так страшно. И я впервые думал о металле с состраданием, как о живом.

Боль и усталость металла… Я понял их. Я вспоминал железные скрипы перегруженных ракет, плач металла под прессом, стоны конструкций. Разве боль не может обжигать молекулы самого прочного металла?

“А ну, кончай жалобы, ударь кулаком!.. Грохни!” — приказывал я ракете. Включили двигатели. Люцифер затрясся под нашими ногами от их работы.

Собаки прижались к нам.

Шлюпка выпустила раскаленные газы. На их белом и широком столбе она приподнялась и неохотно, туго вошла в воздух.

Замерла, повиснув, словно раздумывая, лететь или остаться.

И вдруг рванулась и унеслась. А мы остались внизу, опаленные сухим жаром.

Мох, сумевший вырасти среди плит старт-площадки, горел.

Грохот шлюпки умирал в небе. Теперь ей надо идти на орбиту, к шлюзам “Персея”: там будет их встреча, там кончится ее одиночество. А мое?

Я долго ничего не слышал, кроме застрявшего в ушах грохота шлюпки. Наконец стали пробиваться обычные звуки, рев моута, лязг панцирей собак, пробные крики ночников.

Испустив крик, они притаивались, проверяли, нет ли опасности. Я. услышал дождь, вдруг припустивший. Прожекторы гасли один за другим. И ударил хор ночников.

Они пели, свистали, орали, били себя в щеки — словно в барабаны.

Они квакали, трубили в трубы, визжали, гремели в железные листы.

Звуки нарастали, становились нестерпимыми для слуха ультразвуками.

Я зажал уши. Собаки рычали. Тим выругался и выстрелил вверх. От вспышки и грохота выстрела ночники притихли.

— У меня что-то с нервами, — сказал мне Тим и лязгнул затвором ружья.

— Пойдем домой, — предложил я. — Я тоже устал.

— Еще бы не устать, — сказал Тим. — Ого! Тепрь с месяц ты будешь как вареный. Ног не потянешь. Еще бы, могу себе представить. Конечно, устал… Здравствуй, красавец!

Он включил наствольный фонарь. Свет его уперся в морду моута.

Тот стоял, положив ее на тропу и раскрыв пасть, широкую, как ворота. Его глаза были склеротически красные, подглазья обвисли большими мешками и подергивались, слизистая рта белесая и складчатая.

По коже его ползали белые ночники. Тогда я включил свет вдоль дороги от старт-площадки к дому. Посаженные тесно, как грибы, вспыхнули лампы. Ярко. Моут шарахнулся. В темноте затрещало сломленное им дерево и стало медленно падать. Вот ударилось, захрустело ветками, легло…

Теперь мы могли безопасно идти — световым коридором.

— А ты прав, — сказал мне Тим. — Со светом оно спокойнее.

И мы пошли. Собаки загромыхали в своих скелетного типа панцирях. Псы были чертовски сильны мускулами этих аппаратов. Пока шли, стих дождь и небо прояснилось. В разрывах туч выступали звезды. Где-то среди их мерцания был “Персей”. Шлюпка, наверное, уже в шлюзах звездолета. Должно быть, сначала из нее вышел угрюмый коммодор, затем вынесли Красный Ящик и вывели Штарка.

А за ним шли неудачливые колонисты — с чемоданами и свертками в руках.

Их скоро высадят на материнской планете и будут презирать до конца их серой, ненужной жизни. А Люцифер станет ждать следующих колонистов еще несколько месяцев, лет или несколько десятков лет.

Тим и собаки ушли в дом. Я остался во дворе.

Я стоял и искал “Персея”. Еще час назад, Аргусом, я свободно видел его. И вот теперь не могу. А с колонией покончено, это ясно. Мало людей в здешнем секторе. Но где же звездолет? Где? И тут я увидел его.

Небо — ударом — заполнила световая вспышка — в небе загорелось новое солнце. На Люцифер легли глубокие дрожащие тени. Двигатели “Персея” работали.

Тени сдвинулись, и я понял — звездолет летит, несет в другой сектор переселенцев и Штарка. Видя движение этого солнца, я гордился. Мы, люди, удивляли себя своей мощью. Мы смогли сработать “Персей” и создать Закон Космоса. Кто нам мог препятствовать? Только мы сами.

За “Персеем” расходился светящийся конус. Пять дней моей жизни уносится со звездолетом — меньше недели назад Красный Ящик прибыл сюда на ракете “Фрам”.

Да, это было всего шесть дней назад.

…Капитан Шустов с двумя людьми вынес из ракетной шлюпки и поставил ящик с регалиями и оружием Аргуса на площадку. И встал рядом, широко расставив ноги, держа руку у шлема. Его люди положили руки на кобуры пистолетов. С угрюмым любопытством они смотрели на нас.

Мы с Тимом встречали их. Пахло гарью. На боках шлюпки были вмятины, люди усталы. Я глядел на них, работяг Космоса, глядел на Красный Ящик. И ощущал невольную дрожь…

Это был восторг первой встречи, свидания, не знаю чего еще.

2

Тим — сумасшедший работник. Ночь, а он сидел за столом и работал.

Он писал — как всегда. Очки он где-то забыл и писал, водя носом по бумаге, обметая ее бородой.

Писал жирным карандашом, крупными буквами, чтобы видеть их свободно. Потом он станет читать свои заметки, дополняя их по ходу чтения подробностями и соображениями. Я принял душ, прилег. Тут же поднялся. Я ходил и пытался освоиться с положением. Я хотел вернуться в прежнюю свою жизнь и не мог. Словно бы утеряя ключ и стоял, уткнув нос в белую дверь, крепко запертую.

Дверь твердая и холодная…

Кто поможет мне?..

Тим?.. Ники?..

Ники стоял рядом — многолапый робот, мой покровитель, почти друг, и моргал огнями индикаторов, улавливая мою смуту.

— Хочу стать прежним, стать прежним, — твердил я. Но где-то глубоко в гебе я все еще был Аргусом и Судьей. Я преследовал Зло и размышлял о нем, холодея от негодования.

— Хочешь есть? — спросил Тим и ответил: — Конечно!.. Покормлю-ка я вас каким-нибудь кулинарным ископаемым.

Он поднялся, стал готовить еду (и диктовать машине). Он ходил между столами и плитой и диктовал. В то же время готовил ужин: налил воды, чайник поставил на огонь; вынул из холодильника два куска мяса и бросил их на сковородку. Но теперь эта готовка на ощупь не смешила меня, как раньше.

Я тоже ходил мимо полок со строем банок. В них — образцы. Я помогал собирать их, рискуя собой. Но какая это, по сути, мелочь.

Тим диктовал:

— “… Отмечается появление биомассы типа С № 13 (неоформленной, подвижной). Изменения в ней вызваны, по-видимому, передачей генетической информации от уже оформленных объектов. Отмечаю также бурное образование химер. Интенсивность биожизни этой планеты не сбалансирована, и биомасса производится в чрезмерном изобилии. Я мог бы сказать при наличии демиурга (он усмехнулся, и подмигнул бумаге), что данное божество впало в творческое неистовство.” Какой бы ты хотел соус?

— Все равно.

— “…Мы можем оказывать на биомассу типа № 13 направленное воздействие, — диктовал он. — Применяя гамма-излучение и препараты Д-класса, вызвать нужный нам эволюционный паралакс планеты. Но лучше использовать Люцифер как склад генетических резервов. Также намечается решение вопроса антигравитации”.

…Сковородка трещала, он топтался и бормотал, собаки, положив головы на лапы, смотрели на меня своими прекрасными золотыми глазами. Доги, огромные черные псы. Взгляд их покойный. У них желтые брови и морды, ласковые к нам глаза, мощные лапы.

Я почмокал — они вильнули хвостами. Я подошел к зеркалу и стал искать в себе признаки Аргуса — уширенный лоб, бледность кожи и невыносимый блеск глаз. Но мог отметить только свою чрезвычайную худобу. Кожа лица воспалена, глаза усталы. И Тим выглядит плохо, и собаки кожа да кости.

Вот три их опустевшие лежанки.

Досталось нам всем, крепко досталось.

Я кривляюсь у зеркала, пытаясь вернуть прежний блеск глаз, и не могу. Но вижу — за неделю я постарел. У глаз легли морщины. Они узкие, как волос, эти морщинки всезнания. Губы… Здесь еще жесткая и горькая складка Судьи… А еще во мне сознание — я прикоснулся к чему-то огромному, словно бы летал без мотора или вспрыгнул на пик Строганова.

Тим диктовал:

— “…Планета требует ученых типа классификатора. Для творца Гленна время еще не пришло. Законом работы…”

Я думал: братья Аргусы, звездные Судьи… Сколько времени еще я мог быть с вами?.. День?.. Неделю?..

И сейчас объем знаний Аргусов разламывает мою голову. Они гложут, грызут мозг. Забудутся ли они? Войдет в меня прежний мир? Зачем я согласился? Но те, кого выбрали Аргусы, не могли отказаться. Такого случая не было. Аргусы его не знали. Иначе они бы сказали мне.

Да и не отказался бы я, даже сейчас, все зная.

— “…И запальные в смысле генетики организмы”. Готово, садись!

Тимофей снял сковородку, понес к столу и поставил на бумаги.

Я ощутил в себе сильно изголодавшегося человека. Мне захотелось есть сокрушительно много.

Тим поставил тарелки, разливал чай в большие чашки.

По обыкновению, он болтал за едой. Жуя, запихивал себе в рот огромные куски. Подошли собаки, положили морды на край стола. Тим бросил им кусочки мяса и обмакнутого в подливку хлеба.

Похудели, бедняги. Тим отощал, у собак до смешного заострились носы. Они плоские, словно долго лежали под ботаническим прессом.

— Ты понимаешь, — говорил, жуя и давясь, Тимофей, — мы с тобой уникальные люди. Я имею честь быть универсалом-ботаником, зоологом, этимологом, дендроголом, чертзнаетчемологом. Ты затесался в Аргусы благодаря этой каналье Штарку. Силен мужик… Нам с тобой, по сути дела, надо писать мемуары.

Он захохотал, взял горсть сахара и, повелев: “Терпеть!”, положил на носы собак по кусочку. Те, скосившись на сахар, неподвижно и серьезно ждали разрешения есть его.

— То, к чему ты прикоснулся, — втолковывал Тим, — огромно, Аргус! Подумай сам, сколько бы ты мог еще быть им без опасности смерти?.. Неделю? Думаю, что три дня. А там истощение протеинов, анорексия и т. п. Хоп! (Собаки подкинули и схватили кусочки.) Но ты должен хранить память о прикосновении к чему-то титаническому.

…И у меня такое же бывает, когда я в одиночестве обозреваю здание науки. (Он покраснел.) Ощущение, что я коснулся огромного, лезу на снежный пик. Слушай, может, нам махнуть на север, освежиться и поохотиться? Все же полюс, снега, мохнатое зверье. А?

— Посмотрим, — сказал я, думая, отчего он повторяет мои соображения.

А звучало бы: “Воспоминания Аргуса-12”. Вспомним, вспомним… Итак, прилетел “Фрам”, абсолютно неожиданный. Он скинул на Люцифер ракетную шлюпку.

Аппаратура наша разладилась в грозу, мы не приняли сигналов и копошились во дворе.

Было ясно, Люцифер просматривался на большом расстоянии. Вдруг из солнечной голубизны ринулось, гремя и пуская дым, длинное тело. Люди! Ракета! Мы с Тимом (и собаками) лупили к площадке во весь дух. Одеться толком не успели, бежали налегке. Затем капитан Шустов, Ящик из красной тисненой кожи, Обряд Посвящения и все остальное.

Я — АРГУС

Аргусы говорили мне — Обряд возник давно. Утверждали — истоки его терялись во времени. Я же знаю — и Обряд, и Аргусов родили достижения техники и изобретательность сильных человеческих умов.

Смысл Обряда был велик. Среди чужих солнц в пору редкого движения ракет (путь их рассчитывался по секундам) правосудие обездвижело, а Закон изменился. Преступлением против Закона Космоса были и редчайшие отказы в помощи одних людей другим, когда жизнь тех и других балансировала на острие и приходил соблазн сохранить одну жизнь за счет другой.

Нарушением (и преступлением) Закона становилось угнетение инициативы — ею двигалось освоение новых планет.

Непрощаемым Преступлением считали то, когда в страхе (или гордыне) человек сметал чуждую ему биожизнь с открытой планеты и творил новую — из машин и железа. Так же расследовали катастрофы. Это Аргусы нашли утерянный звездолет “Еврипид”, они же разыскали исчезнувшую экспедицию Крона. Последнее было трудно, в том секторе нашлась только малая спасательная ракета. И Аргус, служитель Закона, рискнул собой и сделал нужное.

Исполнение Закона поручалось человеку, который был на той же самой планете (или в том же звездном секторе), где случилось Зло. Это обычно был человек бесхитростный, полный благожелательности (другого бы не допустили к Силам, подчиненным Звездным Аргусам). Человек этот сталкивался с космически сильным Злом (пример с Генри Флинном, сошедшим с ума и единолично пиратствовавшим в секторе 1291 “А”).

Необходимость родила необычайные изобретения — любой человек мог бороться со Злом, каким бы оно ни было сильным, — остальные люди занимались неотложными работами.

Ящик красной тисненой кожи вмещал в себя все необходимое. Его везли туда, где случалось Зло (легенды говорят — он и сам перемещался в пространстве).

Тот, на кого падал выбор, становился Судьей и Аргусом. Он преследовал Зло, побеждал его, судил, карал…

Иногда Аргус погибал, но Закон шел твердым и четким шагом по этим безлюдным планетам. И мне хотелось идти, искать, гибнуть и торжествовать. (“Меня, бери меня”, — подсказывал я Красному Ящику.) Шустов снял шлем и вытер лоб. Лицо его было озабоченным.

— Слушай, Иван, — спросил Тимофей, — зачем эта штука здесь? Что случилось? На планете нас только двое.

Шустов помолчал.

— Ну и жара у вас, ребята, — сказал он. — Как вы тут еще не сварились? Душно, сероводородом тянет. Ад!.. Я, собственно, вез сыворотку на Мекаус, да какой-то дурак убил здесь человека, вот меня и нагрузили. А он все тебе сам скажет, Ящик-то. Такие дела, Тимофей.

И повернулся ко мне:

— Эй! Я тебя узнал, ты Краснов и погиб на “Веге”. А, Тимофей, чудеса с этими погибшими? То и дело их встречаешь живыми (а я и на самом деле был мертв, но стал жив). Ребята! Положите руку на эту штуковину. Быстрее, быстрее — я спешу. Если, конечно, согласны стать Аргусом, Судьей и так далее и восстановить справедливость.

Я шагнул вперед, положил руку.

— Согласен.

И Тим шагнул, положил руку: “Согласен”.

Красный Ящик спросил ровным голосом автомата:

— Георгий Краснов, вы согласны выполнять Закон, требовать выполнения Закона, преследовать нарушившего Закон?

— Согласен! (Я ощутил нараставшую теплоту в крышке Ящика. Но рука моя была спокойна).

— Георгий Краснов, я обязан предупредить об опасности — вы по коэффициенту Лежова заплатите годами жизни за дни работы.

— Я согласен.

— Вы знаете мифическое значение Аргуса? Недремлющего? Стоглазого?

— Да!

Автомат сказал:

— Тогда вы Судья, вы — Звездный Аргус номер двенадцать.

— Да, это я.

Он сказал:

— Я передам вам Знание Аргусов.

И хотя из ракетной шлюпки Ящик с трудом вынесли двое, я взял его на руки. Я отнес его в, сторону, под куст коралловика, открыл и вынул регалии Звездного Аргуса. Я надел его бронежилет и белый шлем, повесил Знак — пятилучевую звезду. И тотчас капитан, козырнув мне, заторопился к трапу. Люди его спешили, оглядываясь на меня. Их словно сдул ветер. (Я и сам ощутил его: потянуло холодом, прошумело в деревьях.) И друг Тим отвернулся, а собаки прижались к нему. Ибо во мне уже была сила Закона и не было в Космосе власти, равной моей. Я все видел.

Само небо открылось мне: сквозь густоту дневного воздуха я ясно увидел созвездия, облака звезд.

Они горели грозно. (Я видел, но не верил себе).

Я видел (еще не веря себе) — приближался, идя мимо, звездолет “Персей”. Сообразил — он мне будет нужен. Да, нужен. Я приказал и ощутил, как он, громадный, оборвал свой полет и пошел сюда — для меня.

Знал (и не веря себе) — он будет через пять дней, там уже рассчитывают режим торможения.

Я сделал это, я могу все. А что это все?..

Я могу останавливать ракеты, ломать злую волю и видеть человека насквозь.

Я увидел тебя, Штарк. Ты принес Зло на мою планету. Поберегись!

Голове было жарко в тяжелом шлеме. Бронежилет широковат (это к лучшему, климат тропический), пистолет неудобно тяжел и велик. При каждом шаге он ударял мне по бедру.

…Проводив шлюпку, мы с Тимом ушли домой. Я повозился еще с привычными делами: проявлением фото, ремонтом сетки. Но все вокруг меня странно уменьшилось.

Двор — всегда я находил его достаточным для вечерней прогулки — стал тесен.

Я ходил, я топтался в нем — по мере ускорения своих мыслей.

Выглянул Тимофей, пожал плечами и закрыл дверь. Вышел Бэк, робко прополз и у мачты справил малую нужду. Высоко, будто искры, пролетела стая фосфорических медуз. На сетку, булькая горлом, ползли ночники. Но их крики стали тихими — звуки Люцифера были ничтожно слабы в сравнении с гремевшими во мне Голосами. Я стал Аргусом, и все прежние люди, прежние Аргусы говорили со мной, передавая мне Знание.

С ними я пробежал историю Человека, вылезшего в виде ящерицы из Океана и в мучительных трудах создавшего идеальное Общество, Закон, Науку и Ракету.

Не скажу, чтобы Знания дали мне счастье. Наоборот, во мне поселилось беспокойство. А вот в чем сила Аргусов: нас стало двенадцать умных, опытных и решительных людей — во мне одном.

Кто мог быть сильнее нас?

…Мы знакомились, мы говорили друг с другом.

Их голоса вошли в меня сначала как шорохи, как тени моих мыслей. “Я — Аргус, — думал я. — Как странно”.

— Еще не стал, — шептал один. — Не стал…

— Ты будешь им, — сказал второй.

— Ты Аргус… Аргус, — заговорили они, вся их шепчущая толпа. Голоса росли. Громом они прокатывались во мне, оглушая, и уносились… Аргусы говорили со мной. Аргус-9 говорил, что я все узнаю о человеке. Аргус-7 предлагал рассказать мне о мирах. Они твердили советы — разные.

— “Если ты хочешь пользоваться пистолетом, двинь красную кнопку, что на его рукояти”. И снова говорят. — о том, что, получив Силу Аргусов, ее надо расходовать бережно, что, будучи сильным, надо беречь (не ломать волю человека).

Аргус-11 твердил мне об истине. Аргус-10 — “Мы все друзья, все судьи”… И, кстати, напомнил о том, что Закон имеет исключения.

— Я — Аргус-1, — заговорил чуть хриплый голос. — Я чуть не был убит — тогда мы еще не имели бронежилетов. Тебе расскажут, друг, о его свойствах. Я же стану тебе говорить о Законе и о себе.

…В эти часы я прожил их одиннадцать жизней, взял их опыт в себя. Я постарел в тот вечер, побелели мои волосы. Но на один вопрос они не ответили. Не пожелали.

Откуда брался страх, рождаемый мной?.. Я предельно добр. Что это? Отзвук силы? Могущества? Излучение?.. Или еще одна сторона доброты? Наши огромные собаки, нападавшие и на моутов, сначала боялись меня (а я так люблю их). Я слышал: вот они заскулили, вот пробуют выть, затягивая хором, глубокими, плачущими голосами. Вот Тим орет на них:

— Да успокойтесь вы!

И думает: “Я слышал, слышал об этой проклятой способности, но не верил. Как изобретатели смогли увязать телепатию и гипноз с такими новинками, как его жилет и каска?.. Не постигаю”.

…Я — ходил.

В воздухе стыл голубой дождь сетки. Ночники ползали по ней. Разевая рты, они бросали звуки в меня (криком они убивают пищу). Они раздувались, они чуть не лопались от усилий. Мелькали языки, дрожали мембраны. Свет и звал и убивал их. Умирая, они скатывались по сетке в ров. Там их кто-то пожирал, хрустя и чавкая.

Вот белая плесень стала вползать по сетке. Она совала ложноножки во все ячеи. Сейчас она вольется внутрь. Но щелкнул электрозаряд (автореле!), и она упала вниз большой мучнистой лепешкой.

…Я ходил. Глубокая ночь, светилась равнина.

Биостанция поставлена на самом высоком здешнем холме. Я видел голубое свечение равнины, а в нем холмы в виде темных вздутий.

Они вливались в небо кронами деревьев.

Пустынные места… Выходит, они не были пустынными.

За четверть диаметра от нас, на западе, была колония (в ней Зло), там жили люди, прилетевшие с планеты Виргус. Тайно от нас (почему?) колония основана три месяца назад. Я займусь ее делами, я раздавлю Зло. Такова моя цель.

…Утром я пойду в колонию. Мне нужна помощь в дороге, нужен Тимофей с его собаками, необходим “Алешка”. Согласится ли Тим?..

— Ничего — уговорю. Как он там? Лежит, закинув руки за голову. Вот думает о моем превращении. Затем некоторое время поразмышлял о судьбе щенят Джесси — их нужно отнять у матери и переводить на нормальный режим. Спасибо за такое соседство, Тим! Вот улыбнулся в темноту — воображая себе лица коллег, когда он вернется к ним через пять или десять лет с Люцифера. Думает о Дарвине и Менделе.

— Я вас перепрыгну… Обоих… — шепчет он. (Я не верю себе: скромняга Тим — и такое).

— Спи, спи, милый Тим, завтра ты дашь мне собак и поведешь машину. Сам.

А теперь Люцифер…

Ты алмаз среди венка мертвых планет этого солнца. Ты обмазан первичной Слизью, тебе еще предстоит сделать из нее отточенно прекрасных зверей, насекомых и рыб (это только эскизы-моут и прочие). Но твою, Люцифер, судьбу могут исказить виргусяне.

…Штарк! Я вижу тебя, вижу твой черный профиль. Ты словно вырезан из бумаги — в тебе сейчас два измерения. Мне еще предстоит уточнить, насколько ты глубок. Поберегись!

Ты держишь в руках сейсмограмму. Ты знаешь: садилась ракетная шлюпка, и озабоченность морщит твой покатый лоб… Жалеешь, что не был готов к такому быстрому повороту дел?.. Ищешь новые возможности?..

Думаешь такое: “Мне дорого время. Нужно год-два-три повертеть шариком, и тогда все убедятся в моей правоте и силе и примирятся”.

…Тимофей, славный мой человек. Ты не можешь уснуть? Спи, спи… до утра. Позавтракав, ты предложишь мне себя и собак. А еще мы возьмем ракетное ружье.

Его понесет Ники. Решено!

Я прошел в дом. Храпел Тим, глядели на меня, жались в теплую мягкую кучу собаки.

Милые, добрые чудаки…

ВТОРОЙ ДЕНЬ АРГУСА

За десертом Тимофей огладил бороду, защемил в кулаке, дернул ее вниз, спросил:

— Что намерено делать сегодня ваше величество? Сидеть здесь незачем. Ты что, решил пребывать в Аргусах вечно?

(“Сейчас ты предложишь помощь”.)

— Видишь ли, сказал Тимофей, кося глазами (я прикрыл рот салфеткой), — ты рад полученному могуществу, оно есть, мне снились всю ночь твои распрекрасные очи. Но, голубчик, за могущество дорого платят. Я слышал, этот жилет… Короче, тебя невозможно убить. Это ложь. А все-таки безопасно ли долго носить на себе вещь таких странных свойств? Посему бери меня, собак, карету. Ты хоть приблизительно знаешь, где эта треклятая тайная колония? Узнаю сопланетников, всегда ерундят.

— Я вижу. Понимаешь — я вижу место, ландшафт, особенности. Но не координаты, конечно.

— А найдешь на карте?

— Запросто. Там развилка реки и плато с выходами синих горных пород.

— У меня есть фотокарта, я даже разбил координатную сетку. Примерно, конечно.

Тимофей стал открывать ящик за ящиком, разыскивая карту (у него всегда беспорядок). Говорил в то же время:

— На собак надену суперы.

“…А сейчас ты мне расскажешь о Штарке и Гленне. Они с твоей земли”.

— Занятно. — говорил Тим, роясь в ящике. — Мелькнуло имя — Штарк. Звать Отто?

— Плюс Иванович… Сутулый, быстрый, подбородок и нос образуют профиль щипцов:

— Вспомнил! Встречал — эгоцентричная штучка. Но зачем ему делать зло?

— …Властолюбие? — рассуждал Тимофей. — Пожалуй, есть. А еще стремление всегда настоять на своем. Вот его фразочка: “Тысячу раз скажу, а продолблю в голове дырочку”. Мозг какой-то безводный — формулы, принципы, системы. И вдруг короткое замыкание и загадка поведения. Он выступал со статьями о колонизации планет. Гленн… Это сторонник биологической колонизации… Вот карта, чертовка! Хирург-селекционер, будущая знаменитость, мой враг и, наверное, гений.

Тимофей достал папку, развязал шнурки и бросил карту на стол, поверх посуды.

— Да, мы с Гленном враги. Я наблюдатель, я хочу на каждой планете все сохранить неприкосновенным, он же тянется все переделать. Самоуверенный тип, не люблю.

Карта была тимовская, неряшливая, самодельная. Но съемка вполне прилична.

Мы нашли реку и синее плато.

— Километров тысчонок пятнадцать — двадцать, — говорил мне Тимофей, меряя пальцами. — Вылетаем в девять? Тогда спешим, туман поднимается.

Когда все решилось, я почувствовал новый голод.

Я стал брать и доедать все со стола: бутерброды, паштет, куски сахара.

Тимофей озабоченно глядел на меня:

— У тебя сильно повысился обмен, хорошо бы тебя проверить калориметрически, — бормотал он. — И надо с собой взять всего побольше. Найдем еду у колонистов?

— Конечно. Но Штарк, знаешь ли, что-то мудрит с автоматами.

— Ври больше! — выкрикнул Тим. — Будто видишь.

Я — видел.

Жуя, я видел плоскогорье. Вдруг дым, обрывки пламени — я отшатнулся. Из дымного (видимого только мной) что-то косо взлетело, пронеслось по небу, исчезло. А вот смеющийся Штарк. Он какой-то острый. Пронзительны его нос и длинный подбородок. Он смугл, этот Отто Иванович. Губы тонкие, вобранные внутрь их краешки. И все — нос, подбородок и глаза — имеют въедливую, шильную остроту. Вот махнул рукой и задумался, заложив ладони под мышку. А то — широкое — бешено несется к нам, обжигая макушки деревьев. Я понял — Штарк ударил первый. Догадался — та птица на узких крыльях, что летала над нами неделю назад, был его робот.

ЧИСЛО 21-е ВОСЬМОГО МЕСЯЦА

(дневник Т.Мохова)

Странные, напряженные дни. Нужно описать их, чтобы не ушли, не были забыты.

Во-первых, колония: отчего я не был предупрежден? Или было оговорено в Совете, что они объявятся нам сами?

Или помешала авария рации? Тогда все ясно — сообщение было, но оно не принято нами, его не повторили, надеясь на колонистов.

Затем проблема коллективной личности Аргуса. Я предпочел бы провести этот опыт на себе, сейчас же располагаю косвенными данными, ненадежными ощущениями.

Я сразу ощутил перемену в моем друге. Меня заинтересовал феномен неожиданного усиления его личности. (Под рукой не было тестов, я не смог установить коэффициенты интеллекта “до” и после”.)

Но “после” лоб стал шире и выпуклей, не то расплываясь в моих глазах, не то сияя. Изменился и лицевой угол, глаза приобрели маниакальный блеск. Ходил Георгий быстро, не сгибая ноги в коленном суставе, движения рассчитанные, машинные. Казалось, его толкало нечто, сидящее внутри его.

Что еще? Он стал выше. Это и понятно, рост его увеличился от повысившегося тонуса скелетной мускулатуры. Сжимая (по моей просьбе), он сплющил пружинный эспандер. Артериальное давление повышенное.

Он действительно Звездный Аргус, почти сверхчеловек. Мне тяжело с ним, я словно отравленный — жжет голову, тошнит, слабость в ногах. Он добрый, он честный, открытый, но я испытываю смущение и, пожалуй, страх.

В нашу жизнь он принес суету и напряжение.

Утром (после завтрака) он вдруг закричал, что всем нужно лечь на пол. Сам же, схватив ракетное ружье (одной рукой), выбежал во двор. За ним-с лаем и ревом вынеслись собаки всей кучей, щенята Джесси заскулили в своем ящике.

Я вышел за ним.

Георгий крикнул, чтобы я сдвинул сетку. Быстро! Сейчас!

Я включил мотор, и небо открылось, голубое, чистое небо, даже медуз не было. И всё крики и суета Георгия показались мне в этот момент такой ерундой.

Вдруг широкая тень пронеслась над домом. Все задрожало от рева двигателей. Упали комья огня, и — боп-боп-боп — вслед этому широкому унеслись три маленьких ракетных снаряда. Их пустил Георгий. Они ушли за крылатым роботом, и за деревьями раздалось еще одно “боп”, такое сильное, что упала радиомачта.

— Робота пустил! — крикнул Георгий. — Догадался!

Отдав ружье Ники, он щурился на небо и почесывал шлем.

— “…Параграф третий: тот, кто направляет автомат на человека, заслуживает наказания первой степени”, — сказал он. — А точно наведено, у него хорошая карта. О нашей станции он все знал.

— Мерзавец! — сказал я.

— Пойду глядеть на дело рук своих, — сказал Георгий.

Он вышел, и, ничего не боясь, пошел лесом, и, как бы взлетая, прыгал через кусты.

Но какова реакция — сбил эту чертову штуку, выпустил три снаряда с расчетом. А если бы та ударила прямо в дом?.. И мне стало жутко. Я не боялся моутов и загравов, бациллы Люцифера не пугали меня. Но если прилетел робот и поднимает тебя и твой дом в небеса, в этом есть какая-то скверная жуть.

Мой дом… Мне стало жаль его той жалостью, что я порою испытываю к щенятам.

Нет, так дело не пойдет, надо спешить. Я пошел налаживать “Алешку”. Осмотрел его — все было в норме — антиграв под напряжением, горючее в баках. Нажал пуск — скарп поднялся до уровня моей груди. Я погладил его: люблю эту штуку.

“Алешка” — большая рабочая скотина с каютой, с плитой и холодильником.

Я опустил его, выбросил пару дохлых ночников, тряпкой вытер рули управления, похлопал по подушкам сидений — хорошо! Занялся двором — мешали ворвавшиеся во двор всякие летучие, фиолетовые, надоедливые.

Они стрекотали, наскакивали на меня, жала их сверкали, как иглы.

Я мотором натянул сетку. И вовремя — подлетели летающие медузы — красные, синие, желтые. Они красиво плыли, словно древние корабли. Но когда спускались ниже, я видел синюю бахрому их качающихся щупалец.

Новых не было, все прежние виды — пузырчатые, медузы-гиганты и пр. Я вывел собак и стал одевать в суперы.

Вот что я здесь люблю (кроме Георгия и зверей планеты) — живое тепло собак.

Во-первых, они моя дальняя родня. Во-вторых, мне сладко их гладить, трогать, ерошить шерсть. Я люблю их мыть, расчесывать, стричь… Так мило касание их горячих ласковых языков.

Но мне стыдно, что я завез псов на эту сумасшедшую планету. Мне хочется просить у них прощения, сказать — простите, вы сражаетесь и гибнете за меня, но без вас я не смогу здесь жить. Мне нужна ваша ласка, ваша бдительность и ваша любовь.

Суперы — бойцовые панцири. Собственно, к обычному я привинчиваю налобник с шипом сантиметров в тридцать (чертовски трудно научить собаку пользоваться им), добавляю шипы на спину и бока — по двадцать штук.

Хотел бы я видеть рожу моута, сцапавшего мою собаку.

Но прямое оружие собак — автоматические пасти. Работает их челюстями наспинный робот с передаточной механикой страшной силы.

Я одел собак. Они стали фантастически уродливыми и до чертиков опасными. Такими мы и пойдем в колонию.

Вот заскулили, машут хвостами, жмутся ко мне. Ага, Георгий… Он перепрыгнул куст, хлопнул моута по морде.

В руках его широкоствольный пистолет. Итак, война.

— Ты знаешь, — закричал он, — робот-то здешний. Ни одного клейма!

— Не может быть! (Я удивился.)

— Может!

— А чем так громыхнуло?

— Он нес три ракеты, этот дурак, но у двух отказал механизм сброса. Они и рванули. Кстати, угробили оранжевого бородавочника. В клочья разнесли!

— Так ему и надо, — бормочу я. — Обнаглел, за собаками гонялся, меня ловил.

Георгий подходит, хлопает меня по плечу. У, какая тяжелая, добрая, страшная рука.

— Радуйся, — говорит он. — Им завтракает желтый слизень с дом величиной.

— Он светится?

— Там и без него светло.

По-видимому, это Большой Солнечник — он живет в роще коралловых деревьев. Погрузились. Я сел за пульт управления. Аргус угнездился рядом. Он сидел понурясь, словно из него вынули все кости.

Я увидел, как худы и остры его плечи, и у меня сжалось сердце.

Ники влез к собакам.

Я поднял машину над деревьями, в мир особенных, верхушечных, лесных жителей. Нас тотчас окружили летающие пузыри, на крылья село несколько желтых двухголовок. Они подбежали к кабине и глядели, тараща глаза. Я повернул на юг и дал умеренную скорость. Газовые струи потянулись за нами. Теперь, если у Штарка и есть дальний радар, он ошибется, не заметит нас, так низко летящих.

Пролетев километров двести, я повернул на запад. (Здесь джунгли цвели верхушками.)

— Тим, — спросил вдруг Аргус, — Тим, ты все там убрал?

— Что? Где?

— Ну, дома?.. Коллекции, фото, записки?

— Основные в сейфах, последние на стеллажах.

— Тим, мне жаль, что все так случилось, — сказал Аргус.

— Что случилось?

— Он накрыл нас. Он влепил в дом три ракеты. Ты погляди — дым.

Я откинул солнцезащитный козырек и увидел этот дым. Он поднимался из джунглей, тонкий и высокий, как шест.

Меня ударило в грудь, и закружилась голова. Я ощутил холодные пальцы Аргуса — он снял мои руки с клавишей управления.

— Мне жаль, — повторил он. — Мне очень-очень жаль.

Я зажмурился и подержал свое лицо в ладонях они пахли машинной смазкой. Я стал предельно несчастлив.

Я родился в подземелье, на холодном Виргусе. Я рос на скупой планете, без животных и деревьев. На Люцифере я нашел для себя все, что мне было нужно, даже в избытке. Мне было хорошо здесь.

— Звездный, — сказал я. — Ты ввязал меня в эту историю. Чертов Штарк бы меня не тронул. Зачем я ему? Ну, сижу на станции, ну, собираю образцы.

— Верно.

— Я тебя должен ненавидеть — коллекции погибли.

— Основные в сейфах.

— Гони к дому! — заорал я, вскакивая.

— Вот этого я не сделаю.

— Там горят труды наши. И твои тоже, имей в виду.

— А мне что за дело? — сказал он и — заговорил вдумчиво: — Я как-то отвердел, мне чужды твои тревоги. Я — стрела правосудия, направленная на Зло, мой путь прям. (Он вздохнул.) Ты не злись, сейчас тебе станет хорошо, хорошо… Ты забыл, тебе хорошо.

Он погладил меня холодной ладонью, и мне стало хорошо. Я расслабился, даже глаза прикрыл.

— А коллекции мы соберем новые. Пустим в джунгли роботов-наблюдателей и будет тебе урожай, — ласково говорил он.

— Да где же их взять-то, роботов, где?

— У Штарка.

А вечером следующего дня Штарк сбил нас.

До плато оставался час полета. Близился вечер. Мы пролетели озеро Лаврака. Там, помню, мы с Ланжевеном стреляли по отражениям береговых камней и рикошетом попадали в камни.

Такое озеро здесь одно, прочее — болотистые джунгли. Если повторить это слово тысячу раз подряд, бормотать его не день, а месяц, год, то станет понятна их обширность.

Что там творилось, в этих болотах, никто толком не знал, даже я.

О доме и коллекциях я больше не думал, на Аргуса не сердился. Меня охватило состояние подчиненности, я отдыхал впервые на Люцифере. Сумеречное, дремотное состояние.

К вечеру мы запеленговали сигналы чужого радара. Автопилот повел скарп по пеленгу. Шли мы как по ниточке. Георгий сказал мне, что слушает Голоса, и зажмурился.

Собаки повизгивали, просили есть.

Я пошел к ним. Дал охлажденную воду, сунул каждой по галете и стал глядеть в иллюминатор. Я видел лес, размазанный скоростью в ржавые и белые полосы, видел проносившиеся назад летучие существа, слышал удары их мягких тел по корпусу и свист воздуха на его обводах.

Свист и мокрые шлепки, свист и шлепки.

И вдруг мы наскочили на скалу, ударились в дерево, уперлись в стену. Так мне увиделось — скала, затем дерево и стена. Меня бросило на пол. Вспыхнул огонь, и в каюту вошел вонючий дым.

Нас спасли высокие деревья — “Алешка” упал на их вершины и провалился вниз. Результат — скарп прикончен, мне в кровь разбило лицо. Бэк вывихнул лапу, а Георгий как новенький, хотя кабину буквально разворотило взрывом.

Он сбросил лестницу. Я же в оцепенении глядел вниз — чернота тропического леса, фосфор мхов.

Я дрожал в ознобе. Я стискивал зубы, сжимал кулаки и… разрыдался. Георгий же скалился. Он ощупывал себя, хлопая по плечам, по ногам, и говорил мне:

— Ты знаешь, мое тело даже не напугалось. Не скажу, чтобы не успело, — ракету я заметил, она шла встречным маршрутом.

— Отчего же не свернул?

— Инерция массы. Ракета же кинулась в нас из деревьев, как рыбка. Это было красиво.

И мечтательно, с эгоизмом вояки, сказал:

— Со Штарком любопытно цапаться…

— А здоровье экипажа тебя не интересует?.. Плевать?.. На собак? На коллекции? На меня.

— Осмотри-ка лучше Бэка.

Мы вправили лапу пса и стали советоваться.

— “Алешка” пропал, — итожил Аргус. — Это плохо, дорога удлиняется. Ничего, доберемся. Зато плюс — Штарк перестает нас ждать. Он уверен, что мы погибли. Конечно (Георгий прищурился), сюда прилетит проверочный робот, уже взлетает. Он сфотографирует, уточнит. Итак, никакого движения в течение часа. Кстати, отчего у тебя нет роботов-зондов?

— Траты на станции и так чрезмерны.

(Робот уже был рядом.)

Мы приказали собакам лечь и замереть, да и сами не двигались. Тотчас слетелись вампиры. Они тянули трубочки губ, нам приходилось бить их по вкрадчивым гибким мордам. Такие прикончили Шургаева. Он, раненый, полз в лагерь и был перехвачен ими.

— У Штарка есть пробел, — разглагольствовал Аргус. — Он слишком систематик, он пришлет робота еще два раза — сегодня и завтра утром: три фото, можно сравнить и делать выводы. Зато на следующие дни оставит нас в покое.

— Почему же именно три? — недовольно спросил я.

— Любимое число Штарка. Три ракеты, три робота-убийцы.

И верно, робот прилетал три раза — дважды вечером и раз утром.

Вечером он просто шмыгал над деревьями, но утром прилетел на винте, и в тумане мы чуть не проморгали его. Но Бэк зарычал, мы оторвались от завтрака и увидели спускающийся в промежутке деревьев аппарат. Над ним — зонтик воздушного винта. Телекамера его вертелась, объектив то вспыхивал отраженным солнцем, то гас. Подлетая, робот выпустил длинную струю горючей смеси. Но поджечь ее не успел — Аргус отбил выстрелом здоровенный сук дерева, и тот, падая, стукнул робота.

Механизм заколыхался, включил ракетный двигатель и ушмыгнул вверх. Оттуда он и поджег лес — пламя прошумело по вершинам. Но хотелось бы мне видеть того, кто сумел бы сжечь эти джунгли! Они напитаны водой.

Древесина здесь мокрая, она не горит, а только тлеет.

Да и сами деревья — не деревья, а чудища. Деревья-кораллы, деревья-трубы, шары, колонны. Корни вверх, корни вниз, корни в стороны. Уф!

— Будь Штарк человеком, он мог бы и ограничиться вечерней разведкой, не держать нас здесь целую ночь, — говорил Аргус. — А теперь в дорогу.

И, взяв консервы и антигравы скарпа, мы двинулись к реке.

Замыкал отряд Ники, таща ружье.

Неприятности пешего хождения начались сразу — идти пришлось по прокислой местности. Здесь бурно росли грибы и зеленая пена. При рассмотрении (десятикратная лупа) понял — она была составлена из синих пузырьков, склеенных друг с другом чем-то оранжевым. Оттого вид пены ядовито-зеленый.

Бэк осторожно увяз в ней. Пена ожила и двинулась на него. Бэк в страхе и в бешенстве хватал ее челюстями, но пена наползала, он скрылся в ее зеленой массе. (Фоторобот заскакал вокруг, дрыгая ножками, моргая вспышкой.) Аргус выстрелил, испарил пену, Бэк освободился. Но в каком виде! — все панцирные отверстия отпечатались на его шкуре.

Он словно побывал в сильнейшем пищеварительном соке. (Примечание: дальнейшие исследования показали сообщаемость между собой всех зеленых пузырей местности.)

Из любопытных феноменов я могу отметить Белый Дым. Он попался нам здесь же, в болоте, он выходил из воды вместе с бурлением донных газов. В серо-зеленой тьме джунглей виделся призраком, но был материален, это утверждала реакция наших собак.

Дым устремился к нам. Мы кинулись врассыпную. Дым погнался за Бэком — пес взвизгнул и кинулся в гущу “Корней, забился в них, защелкал, загремел челюстями. Дым, распластываясь, скользнул к нему. И тут же Бэк выскочил и бросился на Георгия — того спас ловкий прыжок. Бэк вцепился в спину своей подружки Квик. Мы услышали хруст прокусываемых панцирных пластин, и Квик умерла. Затем он посмотрел на меня — такого бешеного горения глаз я еще не видел, рот его был кровянист. Он прыгнул — я выставил ружье. Он сбил меня. Я упал между высокими кочками. Собаки с ревом кинулись на Бэка. Джек пропорол его, а Лэди сорвала с него панцирь.

— Прочь! Назад! — кричал я на собак. Гибла вторая собака подряд. Проклятое место! Аргус внимательно разглядывал труп Бэка, он как бы прислушивался к нему.

— Смотри! — И показал на струйку Белого Дыма, пробившуюся между кочек: она выходила из мертвого тела, обвивая кочки. И вот дымная большая змея приподняла голову, выпрямилась — поплыла над черной водой.

— Какая гадость! — с отвращением сказал Георгий. — Это… это мне напоминает Мюриэль, увиденный Аргусом-3. Подобная нечисть погубила экспедицию Крона.

Он выстрелил из пистолета. Деревья загорелись от лучевого удара, ошпаренные древесные слизни падали один за другим.

Я же прощал Люциферу (и Штарку) смерть двух собак. За два коротких часа я увидел два незаурядных, необычайных, непредсказуемых явления. Их надо описать, взять в свою научную котомку.

И мне остро захотелось поговорить с Тленном, спросить его мнение, поспорить с ним. Но там этот страшный Штарк.

— Гленн умер, — сказал Георгий, хотя я не спрашивал его.

И снова мы строимся шеренгой, снова идем. Воды все больше, всюду летучие огоньки. Одни гнездятся в ступенчатой коре деревьев, другие плывут над черными водами. Собаки наши выбились из сил, то и дело садятся прямо в воду. Я устал. От усталости даже ненависть к Штарку испаряется. Я бы шел с антигравом, но хочу делить путь с собаками… Наконец река. Она течет в болотах. Как здесь выкрутится Аргус? Он выкручивается первобытным способом: дает приказ — Ники валит несколько деревьев. Тяжелые он отбрасывает, другие (они имеют почти невесомую древесину) — лазером разрезает, формует плот, связывает бревна. Плот готов, Ники кладет настил из жердей, мы прикрепляем антигравы и поднимаемся. Мы в воздухе будем идти вдоль течения реки, но под деревьями. Там нас Штарк не увидит.

Трудно — река узкая, деревьев много, приходится отпихиваться жердями. Ники топчется на носу плота, я работаю на корме. Ники активно шурует жердью. Когда он взмахивает ею, я пригибаю голову. Собаки лежат на куче веток. И нет сухого места, сухой древесины, сухой одежды. Нас окутывает плесень, светящаяся в темноте. Раздражают осьминогоподобные улитки, в полтонны каждая. Они свисали с деревьев, они поднимали ноги, похожие на вывернутые корни деревьев, они, подлые, ловили нас.

Собаки огрызались.

Мигги захворал, съев щупальце улитки. Начались судороги, а лечить пса нечем. Аргус пристрелил его, я — поставил в счет Штарку трех собак. (Отмечаю маршрут их смертями — Бэк, Квик, Мигги.) Видели моллюска спрутовидного. Он красив и ярок, словно оранжевый апельсин.

Он бросил в нас пучок щупалец — робот успел сфотографировать его. От светового удара вспышки моллюск скончался, но будет, как живой в моей фотоколлекции.

Георгий сидел над картой. Он то бормотал о своем глубоком интересе к здешним болотам, то острил.

— В болоте, Тим, рождается жизнь. Болото и застой — символ особого рода жизни, скоро мы с ней столкнемся.

Или:

— Присмотрись: во-он деревья-психи. Одно пляшет, другое впало в детство и зеленеет от самых корней. Вот это дерево — мизантроп, оно растет на отшибе, на нем нет ни листика, однако живое.

— Далеко еще? — спросил я.

Он ткнул пальцем в просвет деревьев, на ровную, металлически блестящую полоску горизонта (над ней летела цепочка медуз).

— Плато! — сказал Георгий.

Он сидел почти голый (сушил комбинезон), но так и не сняв смешную каску и бронежилет. И не боялся ни бактерий, ни грибковых спор, он вообще в ту пору ни черта не боялся.

Он посмеивался надо мной и твердил, что биолог должен автоматически любить болота, медуз и осьминогоподобных улиток, я отмалчивался. Мне не нравились его подшучивания.

Не смешно — дом наш разрушен. Не смешно — ради погони за неопределенным Злом погибли три моих собаки.

Три из семи. Их предки увезены с Земли, их родители направленно отобраны, они сами выучены для службы вот на таких сумасшедших планетах.

Им цены нет!

А в доме была Джесси с щенчишками. Дурацкая бомбежка!

Преступник охотился на блюстителя справедливости и закона.

А что такое закон?.. Вот, скажем, эти мхи. Они растут, сосут голубую землю и через миллион лет породят траву. Это природный закон. Слизняк в болоте ловит других маленьких слизней, переделывает их в свою массу. И это закон.

Вот следы моута. Следы поспешные. Интересно, от кого он удирал — значит, есть существа крупнее и сильнее его. Тоже закон — на сильного всегда найдется сильнейший. (На Гленна — Штарк, на Штарка — Георгий.)

А закон человека? Справедливость его многолика.

Закон… Ники привинтил ракетное ружье на свою башенку. Но держится он ближе к Звездному, чем ко мне, — это закон симпатии.

Ники, проходя, осматривает плот — закон осмотрительности. Или стреляет, разнося в клочья очередного болтающегося на дереве слизня, нарушившего закон осмотрительности. (Грохот, шипенье ракетного снаряда — и слизня как не бывало.)

…Снова вид на плато. Я установил на штатив астрономическую трубку и рассмотрел летателей. Это оказались не медузы, а мини-скрапы типа “Блеск”. Простому же глазу они казались то пузырьками-медузами, то светящимися пушинками.

Я наблюдал. Георгий сидел, положив на колени карту, делал отметки маршрутов скарпов и жаловался, что ну просто не в силах настроить мозг на их волну.

Их много, толчея в голове.

— Чего я не понимаю, — сказал я (в поле зрения пролетели три скарпа — два серебристых и один синий), — чего не понимаю — они же активные, оснащенные и не удосужились заглянуть к нам.

— Удосужились! Для точной стрельбы нужны карта и сетка координат.

Я развивал мысль:

— Понимаешь; нормальный переселенец дома любуется на картинки, слизни ему кажутся смешными. Но приезжает, выходит на свежий воздух и… чешет обратно во все лопатки, прячется за колючую изгородь на полгода, год, пока не привыкнет. А у них иначе — летают!

— Ты когда делал карту?

— Месяц назад крутился вокруг шарика. А еще я не понимаю Гленна. Почему он не позвал меня сразу? Мое имя известно.

— Гленн умер, оставь его.

— Хорошо. Где дома колонистов?

— Домов нет.

— Так где они живут?

— А по-твоему? — Георгий улыбается.

— Слушай, нет ли там пещер?

— Есть, и еще какие. (Он сощурился, будто видит их.)

Ники вскинул ружье и повел стволом, будто желая выстрелом сбить птицу в полете. Движение его было молниеносным, но Аргус успел схватить ствол ружья и поднять его. Ракета с шипеньем и брызганьем искр унеслась вверх.

Синий прогулочный скарп пронесся над нами, сверкнул брюхом и ушел за деревья. Собаки залаяли вслед. Георгий орал:

— Быстро!.. Быстро вниз!

И мы приземлили плот.

Деревья здесь были прегустые, в белых перьях, а бревна плота длинные — пришлось работать. Затем мне было велено прыгать и следить за собаками.

Мы с Георгием пробежали в глубь леса. Белый нервный мох дергался под нашими ногами.

— Он здесь, — говорил мне на бегу Георгий. — Я вижу его.

— Он мог улететь прямо.

— Он здесь, я его узнал.

— Их разведчик?

— У поганца другая цель.

Я запыхался и отстал.

— Скорей! — Георгий протянул мне руку. Наконец мы выскочили на поляну и увидели машину. Около стоял моут и обнюхивал пузырь кабины. Морщины на лбу зверя двигались, в глазах была серая, голодная тоска.

Мы проскочили под его брюхом. Я обернулся и увидел — он обнюхивал свой живот.

— А если… прилетят… другие? — спрашивал я.

Аргус не отвечал. Еще просвет в деревьях — другая поляна. В середине круга красных деревьев, шевелящих ветками, плясал человек. Он бил ногами, работал кулаками, вскидывая их вверх.

Пляска была дикого, исступленного темпа, ее только и танцевать одному, в тайном месте. Человек подскакивал, приседал, вскрикивал:

— Их-хо-хо!.. Их-хо-хо!

Это был очень толстый мужчина. Его рыхлые телеса тряслись, белые волосы растрепались, ему было чертовски тяжело и жарко.

Такому надо сидеть в комнате, на стуле.

Мы подошли ближе — мужчина плясал, закрыв глаза. Лицо его было измучено, багрово. Но было видно — ему мучительно, до боли приятно.

Но вот он открыл глаза и взлетел.

И стал летать, загребая воздух руками, вытягивая ноги, изгибая туловище, прижимаясь к незримому.

Я знал — это ерунда, карманный антиграв, но страх поднимался во мне. Я ощутил свои волосы.

Толстяк увидел нас. Он подлетел, он гонялся за Георгием. Тот отступал, а плясун, легкий, словно пузырь, налетал и налетал на него, дребезжа мелким, гадостным смехом.

— Дрянь! — вскрикнул Георгий и ударил его. Толстяк упал. Он лежал на мхе, разбросав руки, и Белый Дым неторопливо покидал его.

Он был велик и плотен, этот Дым. Казалось, на поляне сожгли дымовую шашку, и ветер несет, изодрав, столб ее дыма (а ветра не было). Дым ушел, а толстяк лежал и не шевелился. Георгий схватил его за волосы и поднял голову. И вдруг стал бить его по щекам. Он бил легонько и размеренно, ладонью бил сначала по правой, потом по левой щеке.

Шлепки разносились в тишине.

…Мужчина оттолкнул руку Георгия и сел. Он оперся на руки и посмотрел на нас. Глаза его были крупные и светлые кругляшки на красном лице.

— Ребята, — сказал он, помолчав. — Я вас не знаю.

Мы с Георгием промолчали.

— Эй, я тебя видел, — сообщил он Георгию. — Где я мог тебя видеть? Здесь? Чепуха. Такая же была синяя морда, такой же серьезный.

— Зачем привез Дым? — спросил Георгий.

— Что, самому захотелось?.. Так валяй, сладостно.

— Как звать? — крикнул Георгий.

— Эдвард Мелоун.

— Послужной список?

— Крон на Мюриэле. Гленн на Люцифере.

— На Мюриэле ты был помощником Крона. А здесь?

— Правлю работами… Я вас видел, видел… А-а, так вы Аргус. Звездочки, ящички, мотаетесь по планетам, житье ваше проклятое.

— Взялся за старое?

— Аргус, я человек, и все человеческое…

— Тим, взгляни, это человек… Для чего Штарк назначил тебя управляющим?

— Он спрашивает!.. Да мы все там управители… кто универсальных роботов, кто специализированных. Шарги правит червецами. изучает почву. Курт заведует прыгунами. И так далее.

— Где Гленн?

— Опочил. Но вы же это знаете.

— Верно. А что с тобой будет, ты знаешь?

— Не запугивай, — быстро сказал толстяк. — Прощают до трех раз, у меня есть резерв.

И здесь я увидел ухмылку Аргуса. Презрительную. Губы его раздвинулись, лоб исчеркали морщины, зрачки сбежались в две крохотные горящие точки. Он скользнул по мне взглядом, рассеянно, просто повернул голову — и я ощутил болезненный ожог на лице. И понял (видя рядом Аргуса и Медоуна), сейчас, здесь, Георгий уже не человек, а нечто большее, сейчас он с теми, чьи голоса слушает, когда стекленеет глазами.

— Третьего раза не будет. Тим, уведи ублюдка и пришли сюда Ники.

Тут Мелоун замотал головой, мол, нет, не пойду. Георгий взял его физиономию за углы челюстей и подержал немного. Он поглядел — глаза в глаза. Мелоун затих, Георгий отправил нас к плоту. Порочный тип устал, едва тянул за собой ноги. Я обвязал его шнуром, включил напоясный антиграв и такого, летучего, стал буксировать за собой. От деревьев же, оберегая свою ударяющуюся голову, тот сам отталкивался руками, кусающихся двухголовок пинал.

АРГУС

Вот чего им не видно со стороны — ускорения моего личного времени.

Медлительность совершающегося вокруг изумляла и злила меня.

В своем новом времени я видел надвигающегося крылатого робота. Он выполз из-за макушек деревьев, вошел в прицел моего ружья и приклеился к его перекрестью. И не желал двигаться дальше. Я, прижимая спуск, послал в него три ракеты — одну в двигатель, а две в правое и левое крылья. Потом глядел на обломки и обнаружил, что робот здешний, на своих деталях не имел клейма, в состав металла входил люциферий (элемент виделся мне дрожащей радужкой).

Я запросил, что делать. Аргус-3 сказал мне, о судьбе экспедиции Крона, сгубленной Белыми Дымами, и я решил побывать на здешних болотах, прилегающих к плато. Не были полной неожиданностью ракета, сидящая в засаде, и случайность, давшая в мои руки минискарпа.

Теперь нужно ударить по Штарку. Ударить вдруг, как молния из низких туч. Я знал, Штарк все проверил, всюду побывал. (Пропажа нашей компании встревожила бы Всесовет, ее следовало завуалировать, притемнить.) Скажем, организовать нападение моута. Нужно использовать разницу времени моего и Штарка, иначе я могу и проиграть.

Штарк… Я вижу его спускающегося между деревьями.

Его скарп легок как перышко. Машину ведет многоножка. Я вижу их: многоножка покрыта розовым пластиком. Штарк одет в легкий скафандр. Под защитой пластиковой маски брезгливы его губы.

Вижу — он идет по лесу, И рядом с ним бегут два малых робота. Их оружие — огнеметы.

Он ходит около дерева, пиная брошенные консервные банки и угадывает все, кроме направления. Ему не придет в голову, что мы тащимся по болотам. Он решит, что мы идем, выбирая приятный путь.

(Там я расставил засады.)

Я вижу его роботов, шатающихся в джунглях. Они ищут нас. Но где мысль Штарка? Я зову его мысль и ловлю пустоту. Исчезла, стала невидимой (тело я вижу).

Штарк, откликнись! Ау… Вот Аргус-9 говорит мне об экранизации мозга. Итак, Штарк загородился от меня.

Пусть! Я думаю о Законе и силе его, вошедшей в меня… Мне хорошо. Является Ники.

Мы сходили с ним на болото. Несколько дымных столбов поднялись из воды и двинулись к нам.

Ники ударил по ним ракетой. Вода с шипением и грохотом взлетела. Клуб пара окутал дерево. Упал вниз слизняк и умер. Пар же улетел к низким тучам и соединился с ними.

Уцелевшие Дымы удалились медленно с обиженным достоинством. В них нет хищной быстроты первого Дыма, они ручные, их привез сюда Мелоун.

А тот? Первый? Он одичал?.. Или местный?..

…Осмотрел следы. Нет, здесь бывал не один толстяк. Следы разные — легкие и тяжелые, новые и старые, мужские и женские.

Итак, Белый Дым… Тим, узнав о нем все, ахнет! Все в Космосе ахнут, узнав о Белом Дыме на планете Люцифер. Он ключ к делам колонии.

А смерть Гленна?

Гленн… Мне не надо говорить о нем, достаточно увидеть его комнату, любимые его штучки, которые он держал в руках, любовался ими. Я тоже подержу их в руках, почувствую холодок металла, теплоту дерева, безликость пластмассы.

Итак, следы…

Все, кто бывал, гостил у Белых Дымов, оставили печать: оттиск сапога, сломанную ветку, сорванный лист.

А вот флакон из-под таблеток, вот кусок тонкого платка (его жует плесень).

Беру его в руки — плесень обиженно вздрагивает (она похожа на лиловую кошку необыкновенной пушистости). Инициалы М.Г. (Мод Гленн). Это полная блондинка, медлительная, слегка картавит. Она говорит кому-то: “Поспеши, не то Хозяин поднимет визг”. И вот, торопясь, потеряла платок. Кто такой Хозяин?.. Как он визжит?.. Ники берет у меня платок и прячет в сумку. Итак, Гленн или Штарк выбирал место колонии? Чья мысль — жить в пещерах? (проследить жизнь Штарка на Люцифере).

— Что делать? — спрашиваю я Аргусов.

— Торопись, — отвечают голоса.

— Знаю, спешу.

— Бери новые знания. (“Им еще мало”!)

— Какие?

Молчат. Ладно, догадаюсь. Уходим.

Ники идет впереди меня с ракетным ружьем. Движемся, так сказать, с собственной артиллерией. Но там моут. Хоть бы ушел. Иначе Ники прихлопнет его.

И мне стало жаль эту гору нелепостей поведения, анатомии, внешнего вида. Мне жаль всех моутов на свете — они ошибочны, они — вымрут. (А Штарк?..)

Но зверя нет. Он завалился спать в болотную жижу и походит на голый островок.

Мы влезли в кабину. Странноватый запах. А-а, фиолетовая плесень.

Я соскабливаю ее с пола кабины и пинком выбрасываю наружу. Теперь хорошо.

Ники садится к управлению, кладет щупальца на клавиатуру. Ракетное ружье стоит у его кресла. Придерживаю его за скобу. Но не чувствую человека, делавшего это ружье. Мне больше нравятся ружья Тимофея, его старинные дробовики и пулевики. Они неудобны, они слабо бьют, но их делали люди.

…Ники поднимает скарп и ведет его к скалам. Ведет предельно осторожно, бороздит макушки деревьев.

Сейчас попадем во враждебное место. Страшно? Нет. У меня уверенное состояние. Я словно бы стою у двери. Ее подпирают с другой стороны, хотят закрыть, наваливаются — я же поставил ногу и держу ею дверь. Мой вес, сцепление башмакав с полом — и законы рычага не дают ей закрыться. А те, напирающие, выдыхаются и не могут понять, что дверь им не закрыть. Но еще убедятся.

Что все же делать с колонией?.. Сохранить ее?..

Стоп! Вот они, скалы. Мы прячемся в макушках деревьев: идет враждебный скарп, заходит в расщелину — там вход в подземелье. Взлететь с ним?.. Осмотреть плоскогорье?..

— Плоскогорье, — бросаю я. Ники переваливает скалы, бороздя их днищем скарпа. Он делает верно, он умница — так нас не приметят.

Пройдя строй деревьев (и вспугнув с них узкокрылых блестящих ящериц), мы летим на плато. Его выперли подземные силы, подняли камень вверх метров на двести. Граниты, много известковых пород, отсюда и пещеры.

Плоскогорье — иная страна. Нет болот, мало озер, мало фауны.

И вдруг мне захотелось пожить здесь, в покое и сухости. Хотелось гулять и радоваться отличным пейзажем. Колония зарылась, на поверхности нет ничего: ни дорог, ни построек. Нет плантаций.

Вот посадочная площадка, она заплывает красным мхом.

…Мы возвращаемся и снова висим и ждем. (Нас караулила ракета). На горизонте тучи готовят ночной ливень.

Летят медузы, несомые ветром.

Напрягаюсь — хочу увидеть Тима. Вижу. Он и толстяк тесно сидят в палатке. Вокруг них сгрудились собаки. Две из них положили морды на плечи Тима. Им хорошо вместе, то есть Тиму и собакам.

— Привет честной компании, — говорю им.

“Навязал монстра, — читаю мысль Тима. — Сейчас он в остром приступе откровенности. Такие полезные сведения… Что делать? Все ценное я уже уловил” (пересказ этого ценного).

— Заткни его.

“Смеешься. Кстати, он мне указал съедобного слизня. Похож вкусом на солоноватое желе”.

— Приятного аппетита. Двигайтесь-ка на плато.

— Ага, — говорит Тим. — Ладно.

Отключаюсь. Ощупываю себя, поправляю бронежилет. Весьма потрепанная штука. Потертости, починенная петля. В пистолет ставлю новую обойму. Застегиваю шлем и зову Аргусов на совещание. Но шлем молчит, и я дремлю вполглаза. Мне хорошо. Мерно — вверх и вниз — покачивается скарп. То опускаются, то поднимаются верхушки деревьев — в белых цветах, крупных, как суповые тарелки. Над ними вьются какие-то, с гудящими крылышками.

…Небо белеет. Солнце уходит за скалы. Взлетают сумеречные летающие штучки, те самые, что крутятся возле нашего дома. Но есть такие — во сне не снились. Кто их родил?.. Какая такая мама?..

А необыкновенно фотогеничны. Эх, ловить бы их на матовое стекло камеры. Это такое наслаждение, такая трудность…

Работая с Тимом, я все больше увлекался фотосъемкой. В доме лежали мои альбомы. Бывает, раскрываешь и вытаскиваешь одно фото за другим. И под прибором зверье оживает, шевелится, кричит.

…Вспыхнули звезды и колесики галактик. Вон “Персей” — идет к Люциферу по инерции. Что это со звездами? А, Ники двинулся. Он вышел из деревьев, пристроился в хвост серебристой машине. Мы идем за нею, словно тень. Молодец!

За этой серебристой машиной вошли мы в расселину, рядом с ней повисли у шлюзов круглого входа, за ней прошли коридор.

Он циклопически огромен, с крутым уклоном вниз. По потолку его тянется светящаяся широкая полоса. Видны швы облицовочных плит. Я нажал кнопку прожектора: в его свете зеркально вспыхнул скарп-про-водник. Я увидел дремлющего в кресле узкого в плечах мужчину. Тело испускало слабые волны. Голова его в белом огромном шлеме, словно гриб, сонно качается на тонкой ножке шеи. Рассматриваю человека-гриба. Он чем-то знаком. Кто он? Зачем ему этот до идиотизма огромный шлем? Сонное его тело — слабое, раскисшее.

Путь кончился в широком зале. В нем бегают роботы типа Ники: одни принимают машины, другие моют их или торчат в кабинах, выверяя механизмы.

Человек из скарпа-проводника вышел, сонно прищурился из-под козырька шлема.

Первым, звеня сочленениями, вылез Ники. За ним спрыгнул я. Вдруг человек побежал ко мне. На бегу стянул шлем. Его волосы вздыбил сквозняк, его нос и подбородок сходились друг с другом, словно щипцы. “Я — Штарк, Штарк, — сигналил его мозг. — Ты узнаешь меня? Я — Штарк”.

Я онемел от неприятного удивления.

— Аргус, добрались-таки? — крикнул Штарк и надел каску, погасив свой мозг. — Все же намерен мешать?

Голос его резкий, сильный, звенящий. Молодой голос. Подбежав, он схватил мою руку своими обеими и стал ее трясти. Он смеялся, высоко закинув голову.

Опустил мою руку. Я смотрел на Штарка. Ощущение шильности его черт сменилось другим. Режущее было в его лице, острое, воронье: синеватая чернота волос, нос клювом, белые веки, предельно бойкие глаза.

Человек с вороньим лицом — так я прочитал его.

— Именем Закона… — начал я и протянул руку к его плечу, готовясь договорить формулу, сказать те слова, что тяжелее камня и менять которые никому не дано…

“Подожди! — сказали мне голоса. — А знания? Ты взял их?”

— Стоп! — перебил меня Штарк с удивительной быстротой. — Это еще успеется. Я вас ждал, хотел увидеть. Да, да, я хотел, и знаете почему? Я, роботы — все лица тривиальные и обыденные, а вот Аргуса видел один из миллионов — так мне сказала статистика. В общение с ним вступает один из тысяч миллионов. Такое соотношение. Я — двукратный счастливчик, а вы — именем Закона. Смешно. Вам сколько лет, мой судья?.. Тридцать. А вы молодец, вы умеете драться. Надо же, оглядываюсь назад — а за спиной Правосудие. Вы имеете право судить? Да? Но как это вы от моей ракеты не увернулись?

— Слушай, слушай его, бери, бери Знание”, — шептали мне Аргусы. “Хорошо, братья, я возьму его”.

— Как вы нашли то место в лесу? — не унимался Штарк. — Не правда ли, очень красивое? Вы почесываетесь? Дикое количество кусающихся в том месте, тучи.

— Так вот вы какой, Штарк. Каску, каску снимите.

— Так вот вы какой, Звездный Аргус. Нет, каску я не сниму. Два кило свинца на голове ношу из-за вас. Не сниму, нет. Цените!

— Что же, шея укрепится.

— Верно. А-а, Красный Ящик? Он с вами?

— В том доме, который вы жгли.

— Знаете, с вами мне как-то не везет, — вдруг засмеялся Штарк. Я летел сегодня туда, сами понимаете. И что же? Угодил не в дом, а в горючее, в баки, дом только закоптился. А вы красавец — жилет, каска. И не таращите на меня ваши прекрасные глаза, ноги подкашиваются.

Штарк опять засмеялся и потер ладонь о ладонь.

— Но к делу. Итак, комната вам приготовлена: сейчас вверх и прямо по коридору. Ждем вас, как видите. О-о, мы не такие простофили, уверяю вас. Слизней у нас есть не придется, бегать от них — тоже.

Болтая, Штарк тут же давал приказы роботам. Послал ремонтных — к нашему скарпу. Отрядил встречного — к Тиму.

Ники, подозрительный и настороженный, вращал башенку. Стальное веко его лазера дрожало, готовое открыться.

— Весь в хозяина, — смеялся Штарк. — А вы меня не бойтесь, Аргус, я не сбегу. Зачем? Куда? К тому же у меня есть серьезное подозрение, что мы с вами еще поладим.

В самом деле, куда он уйдет от меня?

А мне надо отдохнуть, поесть как следует. И решить, что делать дальше. Отдаться силе, несущей меня?.. Проверить ее?.. Продумать, как взять этот урок жизни, внести его в кладовую Аргусов?.. Так и сделать.

И началась эта ночь — долгая и тяжелая.

— …Бросьте-ка это, — советовал мне Штарк. — Пока не поздно. Я ведь плохого вам не желаю, вы мне интересны. Подумаешь — планету переделываю… Ерундят они там, в Совете, а вы у них на веревочке, — говорил он. — И мне мешаете, и время теряете. А оно, заметьте, не возвращается… Идите сначала вверх, затем прямо по коридору.

Часть вторая ЧЕЛОВЕК С ВОРОНЬИМ ЛИЦОМ

1

Комната Гленна ничего мне не дала: там склад вещей погибших колонистов (хотя на дверях и табличка “Т.Гленн”). Аккуратно устроено — полки и гнездышки, таблички: “Т.Гленн”, “Е.Крафт”, “А.Селиверстов”, всего десять человек. Одни колонисты умерли от болезней, другие убиты медузами. Но вещи их остались — долгоживущие вещи.

Вот ружье Гленна, вот сломанный фоторобот на суставчатых ножках, тоже его. Одежда, пахнущая плесенью. Бритвенные принадлежности — первая, увиденная мною за жизнь, опасная бритва с тонким, широким лезвием. Из всего найденного это наиболее личная вещь Гленна, выкопанная им в семейных вещевых залежах. Синие отсветы лезвия нарисовали мне Гленна.

Я видел человека, уверенного в себе. Этот человек (по словам Тима, гениальный) носил вот тот свободный костюм по праздникам, этот широкий комбинезон на работе. А если он выходил в джунгли, он надевал легкий скафандр: он не любил стеснять себя и, конечно, не мог придумать на Люцифере подземную жизнь. Толстый (96 килограммов), веселый, сильный он верил именно в биологическую цивилизацию.

С неисчерпаемым добродушием толстого и здорового человека Гленн мог терпеть неудобства Люцифера. Но его мясистая мудрость уперлась в четкую сухость Штарка. Правоту Гленна могло подтвердить время. Правоту Штарка?.. Достаточно было побегать взапуски с загравом, прятаться от оранжевого слизня или прилипнуть к свисающей с дерева ловушке манты.

Или убегать от медузы, прыщущей ядом.

Или вернуться и обнаружить, что дом начисто съеден плесенью.

Правота Штарка — это чистый воздух, душ, вечерний покой — сразу. (Гленн же говорил о смене поколений.)

Итак, Гленн и Штарк, порыв сердца и точный расчет.

Я вхожу и беру вещи. И вот, один за другим, передо мной (во мне, в моем мозгу) строятся эти ушедшие люди.

Вот Крафт, угрюмый и тяжелый. Упорство — его имя.

Селиверстов, веселый, со странно широкими челюстями.

Подходит Гленн, огромнейшая и немного смешная фигура. Что в его взгляде?.. Отчуждение смерти?.. Видение будущего Люцифера?..

Прыгают с нумерованных полок и подходят другие, вертится между ними золотистый спаниель (его ошейник повешен на маленький гвоздик).

Он суетится обрубленным хвостиком. Милый призрак, он тычется носом в ладони других призраков.

Толпа густеет, я слышу их голоса. Они шелестят: “Спроси нас, спроси, и ты узнаешь все”.

Но я не могу. Я сжимаю свое лицо и ощущаю пальцем холодные впадины и выступы его. Но я вижу их сквозь ладони — они во мне, они во мне.

— Друзья, — тихо шепчу. — Мы покараем зло, я обещаю вам это.

Я вернулся в свою комнату, сел в кресло, успокоился. Итак, мысль Штарка экранирована, исчезла для меня. Но другое, другое-то я вижу. Не напрягаясь, совсем легко, я вижу тени шахт под моими ногами. Вижу комнаты колонистов — пятнами. Ловлю мозговые волны людей, шорохи и трески их слов, ослабленные, перепутанные скальной породой.

Итак, колонисты… Я использую Ники — он похож на здешних многоножек, та же модель. Я повелел ему идти к колонистам: смотреть и слушать.

Итак, начнем с основы.

Всесовет получил два сообщения. Первое (от Штарка) — Гленн умер, заразившись болотной лихорадкой, и похоронен с положенными его рангу почестями.

Сообщение номер два (самодельный передатчик, прицельная любительская волна) — Гленн подло убит.

И вот я здесь. Вопрос: чем объяснить дальнейшее молчание передатчика? Осторожностью? Борьбой в колонии? Но я располагаю ощущением Зла лишь в одном человеке.

Итак, Гленн и Штарк (и нумерованные друзья Гленна).

Эти мне виргусяне! Они в подземельях своей планеты или обожатели зверей, или машин, только их. И такие характеры!.. Итак, смерть Гленна… В этом злой умысел? Кто такой Гленн? Кто Штарк?

Я соединяюсь с Всесоветом, с его картотекой и считываю данные: “Томас Дж. Гленн: планета Виргус — хирургическая селекция, разработка методики направленного воспитания животного и растительного мира молодых планет. Возраст — пятьдесят лет. Рост высокий, полнота выше нормальной, глаза и волосы светлые. Глава колоний на планете Люцифер”. (Член таких и таких-то ученых обществ. Список работ.)

Вот карточка Штарка.

“Место рождения: планета Виргус. Возраст — семьдесят. Профессия: изобретатель, печатные работы: нет. Интересы: самоуправляемые системы. Выступления на темы колонизации планеты. Оппонент Гленна. Послан на Люцифер для технической помощи и организации параллельного опыта (маломасштабного) технического метода колонизации данной планеты”. (Перечисление изобретений — огромнейший список.)

Итак, все нормально. И вдруг Зло, вдруг преступление против жизни человека по имени Гленн, против биожизни Люцифера.

Что это? Взрыв души Штарка, вечно сжатой улицами-штреками Виргуса?.. Жесткими правилами жизни той планеты?..

И вдруг мне стало одиноко — Тим был далеко. Я позвал Голоса. Они пришли сразу, будто стояли и ждали за моей спиной. Сколько уверенности принесли они мне.

— Так, мальчик, так, — твердили они. — Действуй, но не спеши.

— Дело интересное, бери Знание, все Знание, все крохи его, — напоминал другой. (“Возьму, возьму, братья”.)

Стихли, переводят дыхание. И снова:

— Я, Аргус-3, я поспешил на Мюриэль и упустил интересный поворот дела. У тебя этот Мелоун. Ты забыл его? (“Я помню, помню…”)

— Предлагаю внимательно рассмотреть все семь сторон этого вопроса. Не спеши, нужно вызревание дела в ближайшие часы.

— Точнее уясни себе Закон.

— Я, Аргус-11, пытался с молодым задором переделать людей и сломал их волю. Береги, береги человека!

— Наблюдай, наблюдай, наблюдай…

— Я, Аргус-7, столкнулся со случаем, когда преступник за простым нарушением скрывал преступление, опасное, вызванное тоской по Земле. Понимаешь, он привез гены земных животных…

— Наблюдай, наблюдай, наблюдай…

И с ними я решил: Закон в конце концов требует одного — нормального поведения. Норма, конечно, меняется. Одно дело жить в городишках, другое — здесь, на дикой планете. Но меняется норма только в одну сторону — требует большего.

А теперь мне нужны дневники Гленна. Они (я вижу) хранятся у Дж. Гласса, здешнего эскулапа и биохимика.

Нужны мне и колонисты.

2

Я перешел через мостик (текла подземная черная речка, булькали какие-то белые и плоские). Щелчком сбил в воду железную финтифлюшку, зачем-то приклеенную к перилам. Прошел к колонистам.

Коридор их огромен. Он тает в голубом свете, он дышит теплым сухим воздухом. И двери, много цветных дверей.

У входа я столкнулся с Ники. Он брел мне навстречу. Он сгорбился, опустил усы антенн: вид его предельно унылый.

— Спасибо за поручение, — задребезжал он. — Поручил слежку честному роботу. Спасибо, уважил, благодарен, рад, счастлив.

— Что ты узнал?

— Ничего.

— Как они здесь?

— Никак, — огрызнулся Ники и скрутил антенны в презрительные спирали. С ним такое случается.

Начнем обход. Вот первая дверь — красная, в бегающих квадратиках (они строились в большой ромб).

Я постучал — дверь отступила передо мной и показала всю комнату. Вокруг стола сидели парни и играли в карты. Увидев меня, они почему-то скинули их на пол.

Падающие карты медленно разошлись, зависли одна над другой и улеглись во всех углах комнаты.

Легли — иная рубашкой, иная картинкой вверх. И лица игроков застыли, одни в усмешке, другие (подмигивающие) с одним прикрытым глазом.

Я вошел. Мы с Тимом жили скупо, а здесь же царила роскошь! Стены мерцают. Парящее электрическое одеяло (о таком мечтает чудило Тим).

Пузырчатые кресла. Статуэтки из тех, что оживают от нажатия кнопки и творят черт знает что. Ковры, толстые, белые, рыхлые, словно лесные мхи.

На столе — грибы на блюде. Те, фиолетовые, что на глазах съедают каждый мертвый обломок дерева (а в них — алколоид типа мескилин. Вот оно как!).

Игроков — четверо. Комбинезоны с отливом металла. Вид типичных колонистов, свирепо хватающихся за работу: тяжелые подбородки, мясистые бицепсы.

Вообще такой отличной коллекции волевых подбородков, как здесь, я прежде не видел.

Я сел к столу и стал разглядывать их — одного за другим. Авраам Шарги. Кожа его хранит меланхолическую синеву, лоб тяжелый, губы тяжелые, подбородок, взгляд проницательный: пригодится.

…Иван, фамилия — Синг. Изящен, бесполезен.

…Курт Зибель: подбородок, взгляд, плечи, бицепсы, трицепсы, неприязнь.

…Прохазка (фамилия необычайно плодовитая для Космоса, все время на нее натыкаюсь). Подбородок, взгляд, брови, словно усы Тимофея.

И вдруг мне стало жалко тех женщин, что будут любить этих четырех.

— Хэлло, ребята. Веселитесь? — спросил я.

— Хэлло, Звездный, — сказали они. — Убиваем время.

И, приветствуя мое звание (наконец-то догадались), привстали и шлепнулись обратно. И кресла заворочались, приспособляясь к новому положению их задов, массируя эти зады.

Меня стали угощать.

Была выставлена бутылка вина, из холодильника извлечена парочка жареных цыплят. Гм, гм, еда колонистов.

— Пейте, ешьте, — говорили мне. — Все здешнее, все искусственное, все превосходного качества.

Я снова поел — с великим удовольствием. Ел и обгладывал пластмассовые косточки — техника виргусян безупречна и в мелочах. Разные планеты в разное время пришли в коллектив. Виргус — последним. Они там до сих пор индивидуалисты и хотят своей техникой доказать остальным, что могут все на свете.

— Вы живете весело, — сказал я. — Но по плану должны осваивать плато. И ведь не царапнули землю, верно? Почему?

Общее стыдливое покраснение. Четверка оживилась, даже пыталась встать. Это было внушительное зрелище.

— Там ад. Красный ад, синий ад, зеленый ад (Прохазка).

— Хозяина не видели? Мы его поддерживаем (Шарги).

— А эти грибы? — спрашиваю я. — Зачем?

— Грибы ерунда, можно взять “прямун” и сгонять на болото (Прохазка).

— Ха-ха-ха!

— Там забеспокоились? (Шарги вздел глаза к потолку).

Следующие три комнаты пусты. В четвертой сидел за столом лысый мужчина лет сорока, точнее, сорока трех. Свитер. Подбородок. Плечи. Бицепсы. Обстановка без грибов, цветов и статуэток. На столе — разобранный минидвигатель.

Это он радировал, я вижу.

Мужчина (Эдуард Гро, 44 года) помахал мне рукой: извините, мол, не здороваюсь, выпачкался машинным маслом.

Но опасения его самые унизительные. Например, такое ему кажется, что я его ударю. Неужели Штарк их еще и поколачивает?

— Вы Аргус? — выдавил наконец мужчина.

— Как будто. Там, — словно Шарги, я кидаю взгляд на потолок, — там приняли ваш сигнал. Вы оказали большую услугу правосудию. Спасибо!

— Вы… станете расследовать?

— Именно. Буду откровенен, мне здесь все не нравится… Кроме техники. И что Гленн исчез, не нравится, что колония зарылась в камень, тоже не нравится.

— А я вам нравлюсь?

— Вы типичный представитель разлагающейся колонии. Чем вы помогли Гленну?

— Верно, ничем.

— Уклоняетесь от всего, что пачкает: пьянок, ссор, драк.

— Заметьте еще себе: я не пляшу на болотах, не ем грибов.

— Мастерите? Любите это?

— Хозяин заказывает, у него смелый ум. Жаль человека, жаль его времени.

— Какого времени?

— Что он тратит на управление этой дурацкой колонией.

— Вы недовольны?

— Живется нам хорошо. Встаем в восемь, в девять — ленч, в шестнадцать — баскетбол. Один хозяин работает круглыми сутками, да вот я еще ковыряюсь. Остальные переводят время, играют в работу.

— Почему нет плантаций?

Механик Гро поднялся. Сидящим он кажется выше — коротконогий, родился на астероиде.

— А вы пробовали это — заводить плантации на Люцифере?

— Нет.

— Оно и видно!.. Будь она проклята, биология Люцифера, эти летающие сволочи. То высосут кровь, то хватанут зубами. И пожалуйста, вирус! Хуже их только медузы. Брызнет, и не только человек — металл рассыпается! А уж тело одной каплей токсина прогрызает насквозь. А плесень… Проснешься — а вот она, подлая. Сожрала ботинки, съела одежду и уже обгладывает ногти на пальцах. Попал кусок плесени в еду — обеспечен саркомой.

Вот в чем мы поддерживаем Хозяина — зарылись, ушли вглубь, и сразу нам всем стало хорошо. Копошусь вот и счастлив, никто не кусает. Вспоминаю радиограмму и думаю: верно сделал, а ведь и раскаиваюсь тоже. Да.

— А Гленн?

— Я думаю, этот умер от злости. Видите ли, получилось так. Мы его переизбрали, сняли то есть, и грубовато сняли, поругали его. Со Штарком же он последнее время был на ножах. Люди они несоразмерные, конечно. Штарк разумен, деловит, талант, а тот гениальный дурачок. Ему было угодно убивать ради этой планеты не только себя, но и нас. Но не вышло, нет! А кто нас спасал? Хозяин. Я понимаю, Закон требует иного, но я за Хозяина.

Эскулап. Это большой работник: комната-лаборатория, узенькая лежанка, три стола, дощатые полки. Все заставлено химической посудой и приборами. 47 лет, врач колонии, имя — Джон Гласс. Пишет работы по токсикологии животных. Токсины, видите ли, это лекарство…

Встретил меня вежливо.

— Извините, я занят, привык к ночной работе. И все же полностью к вашим услугам, Звездный Аргус, — сказал мне вежливый Дж. Гласс. И поклонился, показал макушку.

— Дневники! — я протянул руку. — Дневники Гленна!

— Но я дал слово Отто Ивановичу свято хранить…

Он все же отдал мне дневники. Две тетради с записями светлых мыслей и опытов я дам Тиму, а вот черную старомодную записную книжку возьму себе. Итак, дневники… Я сел к столу и прочитал дневник Гленна.

Дж. Гласс занялся работой и только взглядывал на меня — временами.

3

Дневник Гленна

19 июня. Люцифер близко. Его голубой глаз пристально смотрел на меня из черноты. И я уже не могу успокоиться. Я брожу вдоль иллюминаторов. Перебираю бумаги, читаю. И ничего не могу понять в моих записях. Горит голова, и мысли, мысли, мысли…

Пробежал справочник звездного навигатора — простенькую историю открытия Люцифера кораблем Звездного Дозора, просмотрел отчеты первой экспедиции (неудачной). Они-то и открыли нам исключительность этой планеты.

21-е. Готовим спуск. Много суеты, много подсчетов, возни. Совершенно неоценима помощь Отто Ивановича. Мы вместе проработали все этапы высадки.

Коммодор торопит нас.

22–24-е. Сбросили на плато десант роботов (и с ними биохимика Д.Гласса). Учитывая действие медуз и их токсинов (данные Т.Мохова), роботы покрыты пластиком. Они ставят надувные дома и устраивают склады. Проклятая должность руководства не выпускает меня с корабля. По требованию Отто Ивановича я приказал опрыскать плато новейшим ядохимикатом ФН-149, что опасно для генетического фонда. Эх, погрузить бы руки в это первичное тесто и месить, месить его.

25-е. Спустился на землю и не удержался — заплакал. Столько лет я рвался сюда, столько надежд! Я рыдал как псих. Меня оставили одного, даже Мод отошла. Остался только робот-телохранитель. Затем я прошел плато. Со мной шли ближние — Крафт, Штарк, Шарги и другие. Ощущение, что мы идем по дну богатого моря: деревья-кораллы, деревья-анемоны, деревья-шары.

Все живое, все шевелится. Великолепные слизни-гиганты, порхающие ящеры. А цветные караваны медуз! Они увидели нас и опрыскали ядом. Пришлось бежать под деревья. Погибли Штраус и наш спаниель, славный золотистый пес. Действие токсина дьявольски молниеносно. (Дж. Гласс сказал — до ужаса прекрасное). Первые похороны, все приуныли. Одни тревожатся, другие грустят. А мне хорошо. Ночью я был в карауле. Мне мерещились первые переселенцы на Виргусе. Какая это, в сущности, грустная, скупая и недобрая планета: снега, мхи, пустыни. Поневоле она должна быть переделанной в космический механизм. Эту же надо беречь, как глаз, и ее ужасы переделывать в красоту, зло — в добро.

Я обошел караулы. Шел и вдруг увидел — стронулась черная скала и подмяла купол дома. Оказывается, моут. Крики, пальба, свист осколков. Затем движущийся холм охватило пламя огнемета. Зверь сгорел, пузырясь — запах жженого мяса, ощущение своей вины, и вопрос — отчего я не проверил окрестности?

Штарк советует искать пещеры: им обнаружены карстовые воронки; он в круглосуточных хлопотах.

26-е. Роботы закладывают плантации. Опробуем вначале культуры батата и маиса. Отто Иванович образовал одно звено по истреблению медуз и второе — для сражений с слизнями-титанами. Слизней, судя по данным, всего десятка полтора. Но сколько их внизу, на равнине! Сегодня я летал внизу. Тропические болота, интенсивность биожизни потрясающая.

Договорились — Отто Иванович соберет микроманипулятор. Я стану неотложно работать с генами, хоздела поведет он.

10-е июля. Два события: плантации уничтожены налетом серебристых змеек. Жилые помещения переведены под землю. Начат сбор генетического материала. Шарги обнаружил съедобного слизня. Курт соединил его гены с генами съедобной улитки (по моей схеме). Любопытно, что мы получим? Долго фантазировали.

Я буквально влюбился во все здешнее. Видя монстров, которых сметет эволюция, я жалею, я думаю о заказниках для них.

15-е. Штарк приказал опрыскивать из огнеметов всю плесень в радиусе полутора километров (а съеден только переносной домик — я поспорил, он уступил).

Совершаем вылазки на болота. Поражает некая смешанность форм, будто природа еще только пробует, что и к чему присоединить. Это похоже на сотворение мира по методу Лукреция Кара: “Сначала были созданы руки, ноги и спины, а потом все соединилось как попало, и все плохо соединенное умерло. Ибо были люди с двумя головами, а быки с четырьмя хвостами и пр. пр. (цитирую по памяти).

Я уверен, побежденные на плантациях, мы возьмем свое в другом. Путями хирургической селекции и соматической генетики мы гармонизируем Люцифер. В данной работе мы сами приготовимся к Люциферу и полюбим его.

18-е. Медузы убили Селиверстова.

21-е. Штарк ускоренными темпами пробивает штреки. Работа идет круглосуточно. Торопят медузы — бурей пригнало. Изрядное их количество напоролось на деревья и в агонии выпустило токсин. Ходим в скафандрах повышенной защиты. Штарк командует всем. Как-то незаметно я оттеснен им на почетное место патриарха, говорящего только “да”.

26-е. Роботы начисто выжигают плато. Но тут же, по горелому, на глазах все начинает дико расти. Штарк требует абсолютно уходить в землю. Спорим. Я заказал виварий и террарий.

Селекцию ведем сразу в трех направлениях. Первое — для нужд колонии. Второе — получение форм, пригодных для иных планет. Третье — гармонизация наиболее страшного (медузы и т. д.).

1 августа. Скарп врезался в дерево. Погиб Крафт. Прилетел я туда через час, но плесень доедала его. Бедный друг.

Спорили со Штарком о направлении цивилизации планеты. Он настаивает на быстром уходе вглубь и создании подземной жизни. Я вижу в этом опасность расслабления усилий и требую иного — полного выхода на поверхность и борьбы. В земле можно оставить только лаборатории и лазарет. Сначала должны быть и борьба, и нахождение пути, и привыкание к данной биожизни. Штарк поставил вопрос на голосование, и я остался одиноким (даже Мод воздержалась).

Мной недовольны те люди, которых я считал корнем и основой: Штарк, Курт, Шарги.

Их испуг перед биожизнью планеты (и на самом деле потрясающей) стал психозом. Штарк уже наладил серийный выпуск универсальных роботов и строит отличные помещения в земле.

О, я знаю его. Он не просто испуган биожизнью Люцифера, он охвачен мыслью создать мир подземный, он, как червь, прогрызает Люцифер насквозь. Изобретательность его не знает предела. Я уже ставлю эксперимент по преобразованию к лучшему именно этой планеты. Сменятся поколения, но будет результат, и какой!

3-е. Удача! Первый гибрид слизня и улитки. Превосходный вкус, полный набор аминокислот. Создан в невероятно быстрый срок. Полагаю, оказался полезным токсин, найденный здесь Дж. Глассом. Формула его близка колхицину, но имеет и отличие. Штарк тотчас же сделал полые снаряды и, стреляя, вводил этот токсин слизням-титанам, вызывая их к мутации. И чудовищно быстро породил хищного плоского слизня с фиолетовым газом слезоточивого действия. Черт знает что!

7-е. Перенес свою лабораторию на плато. Ощущение одиночества среди жизни, так кипящей, не испытываю. Я вижу, как поднимаются деревья, я исследую их соки, я готов поклониться этой жизни.

11-е. Нашел водяные цветы черного цвета. (Дж. Гласс выделил из них новый токсин необычайных свойств: он дает амнезию.)

17-е. Работаю с медузами. Надо внести маленькую хромосомную бомбу в их генетический фонд с расчетом взрыва ее через два — три поколения. Это лишит их токсина. Но вдруг они погибнут? Отсюда необходимость изучения жизни медуз. В сутолоке не установил сразу контакт с биостанцией Т.Мохова. Что мешало? А, Штарк… Он сказал о разрушении этой станции слизняками и гибели ученых, и у меня был еще один тоскливый день.

19-е. Приходил Штарк, звал под землю. Я отказался. Считаю, нужно дать пример смелой жизни. Я бросаю свой дом-шар и перехожу в походный. Унес его в центр плато. Здесь, на пепле, уже появились животные. По-видимому, они где-то затаились, когда роботы выжигали плато. У меня на учете три гигантских слизня и около ста ящерок-многоголовок. И все время прибывают на плато медузы, черт бы их побрал!

Да, надо вскрыть бункер Т.Мохова. Там бесценные коллекции и записи.

23-е. Обдумываю свое переселение вниз, на равнину, в болота. Вчера весь день рассматривал ее — Штарк запустил крылатых разведчиков с телеаппаратурой, я принимал стереоизображение (своим аппаратом). Что это? Старается для меня? Или запугивает Люцифером? Роботы летали на винтах, рыскали по самым глухим уголкам. Тайная жизнь Люцифера меня потрясла, странная как бы плавучесть в воздухе некоторых тяжелых организмов ошеломила. Я должен быть там.

24-е. Спор на общем собрании — все против меня. Понятно — помещения, выстроенные роботами, роскошны.

25-е. Плесень съела мой дом, на мою ногу сел фиолетового цвета грибок.

29-е. Второй мой дом раздавлен слизнем-титаном. Вспышка злобы, и я убил его. Прекрасное его тело — золотистое, с рябью карминных пятен — погибло.

Вечером роботы Штарка принесли мне новый дом, холодильник и синтетпищу. Я слегка затемпературил — болен. Но все-же люблю этот мир, прекрасный и безжалостный. Я — люблю — его. Так любят красивых эгоистичных женщин. Так я люблю Мод.

Записываю симптомы болезни. (Длинный перечень.)

Приходил Штарк и советовал мне сложить с себя звание. Послал к черту, сказал, что не примирюсь, буду воевать. Что сообщу Всесовету и выступлю свидетелем. О, я ему много наговорил — и, боюсь, лишнее наговорил.

…Лихоражу. Жаль, если умру — этот мир прекрасен. Он грозен и жизнью и красотой всего — солнца, деревьев, животных. Завидую тем, кто будет жить после меня, — я еще так мало успел, так много непознанного.

…Штарк боится меня и явно ждет моей смерти — около крутятся его микророботы. Пришла Мод, увидела меня, ужаснулась, вскрикнула. Я прогнал ее — заразится, пожалуй… Свет слабеет. Видимо, началась атрофия глазного нерва. Так мне сказал и д-р Гласс. (Боли он сбивает настойкой из черной орхи.)

…Неужели умру? Нет! Нет! Нет! А почему бы и нет. Я никому здесь не нужен. Сегодня (записано цифровым шифром) очнулся от резкой боли и поймал на себе суставчатого микроробота.

Нога деревенеет. Видимо, он сделал укол, словно ужалил меня… (симптомы начинающейся агонии).

Гленн, я клянусь, плато, изгрызенное ходами механизмов, будет поднято мной. Словно кора поврежденного дерева (кстати, в конце ходов в последней ячее сидит Штарк. Он делает что-то. Отсюда я вижу светлый квадратик и вокруг него искорки. Не буду мешать).

А затем к Штарку придем мы — Закон и я, исполнитель его мудрости.

Закон!.. Он ослепителен в своей ясности.

Закон!.. Я вижу его сияющим кристаллом, красной зарей севера, полуденным солнцем пустыни. Он прекрасен и грозен, он несет порядок в путаницу случайностей жизни.

Соблюдение Закона — норма, нарушение его — болезнь. (Д-р Гласс мог бы сказать, что течение болезни разное — хроническое и острое. Штарка явно и бурно лихорадит.)

Закон!.. Я вижу его рождение, первоначальное шествие по Земле, его раскинувшиеся в Космосе ростки. Умрет Штарк, умру я — Закон будет жить.

Ради него надо мучиться, умирать. Иначе что будет с Обществом?.. Я очнулся и увидел перед собой узкого чернобородого человека. Он рассматривал меня. Меня!

— А-а, доктор. Поговорим. О, вижу, вами обнаружено несколько токсинов и новых антибиотиков. А еще чем заняты? Со Штарком вместе делаете робота-хирурга. Зачем?

— Я всего лишь терапевт, и. надо сказать, ленивый терапевт, — отвечает он.

— Отчего умер Гленн?

— Болотная лихорадка, пароксизм, бред, отравление. Я же давал заключение. Откуда эти вопросы? К чему они?

Я встаю и засовываю тетради в карман.

— Убит?!

— Бред, — презрительно бурчит эскулап.

Я вышел.

Еще двери. Ха, молодожены!

Вместе — сорок лет. Заняты исключительно собой.

В комнате много цветов. Они шевелятся, колышут султанчиками, вытягиваются и сжимаются. Их жизнь можно созерцать часами. Особенно сидя рядышком с женой (мужем).

Штарк явно благоволит к семейным — отделка комнаты великолепная, на стене оконные занавески. Отдергиваю. Ба! Земной пейзаж! Поляна, звери — коровки, пастухи, фермер в шляпе и комбинезоне, ветерок, запахи… Угадываю вкусы Штарка. И все же есть, есть что-то завораживающее в нашей праматери-Земле. Итак, Штарк желает, чтобы ему не мешали, он задабривает всех и этим просит: живите как хотите, но не мешайте мне.

— Много делаете роботов?

— По штуке в день универсальных. Прочие — узких профилей — порхатели, прыгуны, червецы, десять — двенадцать малюток в день.

— Мощно!

— Хозяин молодец, служить у него — счастье.

— Служить. — Я повторяю слово, пробую его на вкус, верчу во рту: “Хозяин — хозяин — хозяин” и “служить — служить”…

— А как же, — говорит хорошенькая жена, поглядывая весьма кокетливо. — Он такой добрый.

Ясно, все они отдыхают в удобном месте. Отдых высвобождает энергию. Штарк вливает ее в легкую и чистую работу, в семейное счастье, в грибное опьянение.

И человек-колонист становится человечком и колонисти-ком и теряет инициативу: Закон Космоса еще раз преступлен. Так мы не освоим Космос, не разбросаем разум по всем планетам.

— Вы слышали подробности смерти Гленна?.. Нет? Понятно.

…Комната, цветы, парящее ложе. Мод Гленн, когда-то жена Гленна, теперь просто одинокая женщина. Оттого и пляшет (чего не делают с горя). Подбородок тяжелый, блондинка. Ники, юморист Ники, плетущийся за мной, входит в комнату, вынимает ее платочек из сумки, дает. Та (от неожиданности) берет, вспыхивает, кидает платок в нас — тяжелый характер!..

Штарк? Его боится, глубоко ощущает всю безводность его натуры. Гленн?.. Он до сих пор живет в ней (его глаза, плечи, губы). Неужели мы бессмертны только в делах и в памяти женщин?

— Всего хорошего!

В коридоре мне встретился Шарги.

— Хэлло, Звездный!

— Ты хоронил Гленна? — спросил я.

— Хоронил Гленна? — повторил Шарги. — С чего это вы взяли? Нет, я не имел высокой чести ни хоронить Гленна, ни дружить с ним. Я простой человек, к двуногим божествам типа Штарка и Гленна отношения не имею. Но, уверяю вас, один другого стоил.

— Откуда он мог узнать? — заметалась его мысль. — Хотя, такие глаза… Зачем мне ввязываться в это дело. Останусь в стороне, проведу этого дурака.

— Не проведешь, — заверил я.

— Я не понимаю вас…

— Я не жду слов, ты боишься. Дай картинку, вот и все.

Шарги упрямится:

— Что-то завираетесь, Звездный.

— Погляди мне в глаза.

Он поглядел и вспомнил — что ему оставалось делать?

Я увидел: носилки с Гленном несут многоножки. Рядом идет Штарк в скафандре. Вот остановились — Шарги обливает труп Гленна из бутылки. Доктор?.. Этот в стороне, наблюдает. Пламя, дым, столб дыма… Сгорая, Гленн облаком дыма взлетает в атмосферу. Где-то там, перегруппировав свои атомы и с дождем упав вниз, он станет частью жизни Люцифера и сольется с планетой. Вот (крупным планом) я вижу вазу с его пеплом. Закапывают ее под скалой и стреляют в воздух.

Все нормально — болезнь, смерть, истребление опасного трупа.

— Что предварило событие? Говори.

Шарги упрямится:

— Нет, тебе не сломить мою волю.

— Но это же так просто. Встань! (Он вытянулся.) Ты спишь. (Он закрыл глаза). Ты видишь Гленна и. Штарка (за лобной его костью началась суета образов). — Я пошарил в его памяти и повелел забыть наш разговор и стоять до моего возвращения. Сам же пошел встретить Тима.

Вот было зрелище — подъем плота в пещеру!

А какой лохматый и оборванный бродяга Тим! А собаки. Они так обрадовались мне.

Я проводил их и попросил робота-няньку достать еды, и побольше, помочь Тимофею выкупать собак, отвести Мелоуна — тот еле двигался.

Час я провел с Тимом и собаками. Те, все обнюхав, разыгрались, гонялись друг за другом по коридору, рычали, лаяли. Шум поднялся страшный.

Я пошел в кабинет Штарка. Дверь его охраняли спецроботы, одетые в ласковых цветов пластмассу. Они смахивали на людей.

Вот только у каждого лишние четыре руки, словно у индусского божества. (Штарк питал слабость к многоруким системам.)

У каждого спецробота есть лазер. Это боевые, сильные машины. Зачем они? Вот бы побывать в первом ряду, когда Штарк проводит смотр своим мыслям. Я бы дорого дал за это, заплатил любую цену. (Ощущаю в Штарке какие-то недоступные мне, глубоко затаенные цели. Даже Знания Аргусов не раскрывали этого человека).

…Со мной увязался Тим. Я не возражал, появление знакомого даст амортизацию между мной и Штарком.

Нас расспросил вежливый робот-секретарь. Он говорил подобострастно (что это? насмешка Штарка?), но я все ждал, не хрустнет ли, раскрываясь, звездчатая диафрагма лазера.

На всякий случай я встал впереди Тима.

Робот гнул перед нами свой пластмассовый хребет, рассыпался в любезностях, уверял, что Штарка нет (а мне он и не нужен). Даже разрешил взглянуть и убедиться.

Мы и взглянули — в раскрытую дверь. Штарк занимал большую залу. Она заставлена столами с аппаратами и картинами. Одним словом, кабинет скромного работника.

Его кресло. Напротив детальный чертеж Люцифера в разрезе. Значит, он прощупал его сейсмоволнами и, быть можех, глубинным бурением. А вот чертеж горнопроходческих работ — в разрезе.

Мы вернулись, и Тим ушел спать.

Я ждал — Штарк должен быть прийти, он шел ко мне.

4

В три ночи дверь открылась, и вошел Штарк, хозяином сел в кресло. Откинулся, сунул в рот конфету и, посасывая и почмокивая, спросил:

— Недурно у нас? А? (Получилось так — “недувно” — конфета ему говорить мешала).

— Уютно, — сказал я. — Прохлада, воздух, чай. Хорошо!

— Да, это вам не джунгли. Такая в них первородная каша… (И сморщился — брезгливо.) Вроде наших с вами взаимных отношений. Я не люблю тянуть, мой стиль быстрота. А ведь тяну с вами, понимаете, тяну. Боюсь, что ли?

— Есть немного, — согласился я.

— Понимаете, — он положил ногу на ногу, — у меня такой пунктик — мне во всем определенности хочется, ясности. Во всем! Вот вас я могу включить в свои расчеты, вы мне ясны. И каким бы вы себе ни казались ужасным, я и алгоритм ваш найду, и движение вычислю. И знаете, весьма точно. Но…

(Он сидел откинувшись, обтянутый блестящим костюмом, словно кожей. Он казался металлическим, и ему это нравилось — Штарк то и дело посматривал в настенное зеркало.)

— …Но все же каша. Я стрелял, а не арестован. Неясно. Ясность же хороша. О, я бы и этот мир сделал так, если бы был богом. Понимаете — во всем четкость, минимум протоплазмы. Я бы сотворил мир роботов или, на худой конец, мир насекомых. Они сухие насквозь. Заметьте, чем больше слизи в существе, тем оно для расчета непригоднее. Возьмите Люцифер. Слизь, глыбы первобытной слизи. Из них через миллиард лет будут сделаны неизвестных свойств звери. И на таком фундаменте решено делать цивилизацию… Смешно…

— Закон о невмешательстве, — напоминаю я.

— Он глуп! Я бы вместо этой слизи дал мир, четкий и работящий, как станок. Мир — друг. Мир — робот. — И упрекнул: — А вы срываете мою работу.

…Неопределенность, слизистость, — говорил он. — Ненавижу их! Я и с собой-то мирюсь из-за ясной головы да маскировки кожей моих потрохов. Я хочу все знать точно и ясно. И потому пришел к вам. Хочу знать, вы мой враг (это понятно) или потенциальный друг? Молчите, взвешиваете? Я бы и сам это установил, да времени не имею. Но что это мы сидим и ерунду городим? Хотите полюбоваться на мои штучки? Новые? А? Хе-хе, безопасные, но… (Он поднял палец и погрозил мне). Но с определенной мыслью — игривой.

— Валяйте!

— Итак…

Штарк поднял палец и склонил голову, прислушиваясь. И нижнюю губу закусил. Я услышал движение в коридоре, лязганье. Оно оборвалось у двери.

Дверь вошла в стену. В ее проеме стоял робот в бронеколпаке, с прорезями. Снова нарушение правил робототехники.

— Вижу, — заворковал Штарк, — вас смущает его вид. Это экранировка. Я же весьма наслышан о вашей власти. Рискуют они там, в Совете, с вами, рискуют. А если вы задумаете что-нибудь противозаконное? Я ведь преступник. Хе-хе… преступил закон. Кстати, преступление — это реакция человека на ненормальные для него условия. Хороша формулировка?

— С гнильцой.

— Итак, о роботе. Вы арестованы, вас берет этот робот, я и пальцем не прикоснусь. Нет и нет!

Штарк сунул под мышки обе ладони. И глаза прикрыл: вот так, мол, не вмешиваюсь…

Но губы его вздернулись — их углы — и подбородок остро выпер вперед. И нос бросил на него четкую тень.

Штарк, весь сверкающий, был словно выбит из металла.

…Робот? Это обычная многоножка типа Ники, ростом с меня сидящего. Вес ее килограммов пятьсот. Я перешел из людского тягучего времени в аргусовское, динамичное время. И оттуда смотрел на робота с юмором: паук шел, деля пространство между им и мной сверхмедленными шагами. Отсветы полировки стекали на пол.

Штарк застыл с разинутым ртом. Свирепая усмешка, все зубы на виду.

Я встал и использовал разницу времени. Во времени Штарка (и робота) был резкий бросок ко мне. Во времени Аргусов я подошел к роботу (руки его только начинали хватательное движение) и продавил стекло аварийного устройства.

Это всегда надо иметь в виду — аварийное окошечко робота. Так можно остановить даже ополоумевшую машину, не губя ее ценную механику. Если, конечно, успеешь.

И снова я во времени Штарка, снова сижу в кресле, снова разговор.

Штарк отчаянно жестикулирует. Он, видите ли, восхищен!..

— Поздравляю, поздравляю! — трещит Штарк. — Такая реакция! Молния!.. Любопытно, как этого они добились? Можно разобрать ваш… Простите сидящего во мне механика, но очень хотелось бы покопаться в ваших вещичках. Я всегда мечтал стать таким вот неуязвимчиком, мне глубоко неприятно принадлежать к породе слишком рыхлой и слизистой.

Во мне воды восемьдесят процентов. Во мне-то! Смех.

Хотите должность главнокомандующего? Нет? Тогда поделим шарик пополам? Ни с кем, кроме вас, делиться бы не стал, самому тесно. А вам — пожалуйста. Дать север?.. Юг?.. Нет?.. Удивлен. Ах, да, вы же законник.

…Задумались ли вы о личной мощи? Что может человек один, если он не Аргус? Без роботов? Без себе подобных? Знаете, Аргус, трагедия правителя в его зависимости от каждой мелочи. Ему же (сужу по себе) приятнее все делать самому. Да, да, все мы царьки сновидений. А если я мечтаю о планете, которую я целиком сделал сам? О мире, где действую только я, мой мозг, лишенный дурацких эмоций.

О вечной жизни, чтобы всему научиться и все уметь? Если здесь (он ударил себя по груди) что-то жжет?

— Сильно, сильно, — говорил я.

— Колонисты, эти поставщики фактов, конечно, наговорили обо мне много нелестных вещей. Диктат и прочее, — толковал Штарк. — Я же хочу одного — полной самоотдачи! Что мне делать, если мой калибр соответствует только всему шарику? Если мне тесно в обыденных отношениях? Если мозг требует грандиозного?

Говорит — сам усмехается.

Тело его маленькое, горячее. В движениях рук и гримасах лица повышенная четкость. Он не сидит спокойно, не может, у него сильно повышен обмен, он даже в разговоре вынимал из кармана питательные шарики и кидал их себе в рот.

— Я прав и не половинчато, а всеобъемлюще. Разница мира биологического и технического — в отличии случая от закономерности. К чему мне случай, зачем мне люди? Их настроение, их эмоции? Проклятые случайности проклятых дураков?

…Роботов я люблю. Они помогают мне выпустить на волю призрачный мир, заключенный в этой коробке. (Он постучал себя пальцем по шлему.) Кто породил его? Подземелья Виргуса? Возможно. Там я убедился, человек может быть творцом миров. Дайте мне время, и я сотворю свой мир. Мне нужны не миллионы лет, не тысячелетия, как Гленну. Через десять, через пять лет вы увидите здесь идеальную для жизни планету. Без слизи, других природных глупостей.

Договорились?.. Нет?! Тогда как вам это понравится, мой Судья? — и Штарк вынул из кармана руку, раскрыл ладонь — вспорхнула тучка серебристых капель-пузырьков. Он подул, отгоняя их от себя. Э-э, да он их и сам боится. Ишь как сжимается его тело.

— Что это?

— Ха-арошая штука, — сказал Штарк. — У меня их, разных интересных штучек, тысячи. Я пошел.

Дверь грохнула, закрылась за ним. Решительно щелкнул замок.

Я же следил за кружением капель. Они словно дождь, повисший в воздухе.

Но все же какой он заграв по характеру, даже противно. А пузырьки летят — будто медузы. Вот летают по спирали, вот разбились по пяти — семи штук и начали крестить комнату на разной высоте. Гм-гм, они самоуправляемы.

Взрыв! (Один пузырек коснулся стола). Дымок поднялся в воздух. Я сощурился: эмиссия синильной кислоты, смесь ее с газообразным антигравом. О таком я и не слышал. Я отступил, задержал дыхание. И пузырьки идут на меня — они уловили ток воздуха от моего движения. Я отступил к дверям. Они идут — я вжимаюсь в двери.

Я задержал вдох, навалился изо всей силы — и с грохотом упал в коридор, на двери.

Я поднялся и, стоя в коридоре, видел лежащую дверь с надписью “Для гостей”, видел — Штарк, как летающих варавусов, брал в воздухе свои ядовитые пузырьки и прятал в коробочку. Ее сунул в карман.

— Вы и в огне не сгорите… — говорил мне Штарк. Он вынул питательный шарик и сунул в рот. В его глазах, прилипших ко мне, был страх. Он боялся меня, боялся до чертиков, до спазма в кишках.

Я же был ошеломлен. Злости на Штарка во мне не было. Он сам был Злом, я не мог ждать иного.

Но его страх…

Передо мной человек. Он принес Зло в это место; погубил Гленна, убил “Алешку” и трех наших милых добрых собак. Он хотел сейчас убить меня. Или напугать?

— Гляди! — крикнул я ему. — Гляди мне в глаза. Штарк перестал жевать, его глаза…

Он напрягался, он хотел отвести их в сторону и не мог. Ко мне же пришло странное ощущение. Я здесь не один, нас двенадцать человек. Мы все глядели на Штарка, в серые кругляшки его глаз, в отверстия зрачков, в сетку глазных сосудов. Я почувствовал бьющую из меня силу в виде горячего острого луча. Сейчас я сшибу его с ног. Собью, собью…

— Не свалишь, — прохрипел Штарк. — Не-е с-свалишь. — Он упал на колени, прикрыл лицо ладонями. Он вертелся на полу, бормоча. — Проклятый, жжешь… Проклятый, жжешь…

Я подошел, я схватил и оторвал от лица его руки: по коже лба и щек набегали мелкие водяные пузыри.

— Проклятое слабое тело, он сжег его. Проклятое, проклятое, проклятое тело… — Говорил Штарк. — Я разделаюсь с тобой.

Я снял с него шлем и хорошим пинком пустил по коридору. Шлем завертелся и покатился — белый и круглый шар. Затем я приказал Штарку спать до утра, спать, спать…

И ушел.

Оглянувшись, увидел фигурку, поблескивающую на полу. Над нею хлопотал дежурный робот. Он ворочал Штарка, затем подхватил его и поволок по коридору, растворился в голубом сиянии его стен.

Штарк спит. Я улавливаю в нем сонное шевеление слов… “Мой мир, мой ребенок”…

5

Колонисты… Эти не спят. Они устали, испуганы. Вопрос — отчего я не арестую Штарка — тянет на меня сквознячком из всех черепных коробок.

Я предвижу — они пойдут ко мне один за другим и станут оправдываться.

Первой пришла Мод Гленн. Одета просто и выглядела предельно уютной — полненькая, с завитушками на затылке. И волосы словно у моей жены. Проговорила больше часа, обвинила Гленна в черствости, в бездушии. Обвинила и себя в том же. Плакала. Я убедился еще раз, что Гленн, тот, которого она знала, будет жить в ней до самой ее смерти. Это, конечно, тяжело. Я, дурак, расчувствовался и убрал из ее памяти Гленна, и она стала кричать, что до разговора была другая — другая — другая; — и хочет ею оставаться.

…Механик рассказал еще о Гленне и о Штарке.

Гленн был ему неприятен, так он говорил. Хотя и отдавал должное — человек весь “наверху” и не от мира сего.

Он принялся рассказывать о Люцифере, о склоках. Он сидел и нудил, я же рассматривал те кадрики, что мелькали в его памяти.

Пришел Шарги. И такую исступленную зависть к Штарку я увидел в нем!

Шарги (искренне) спел хвалу Гленну как работнику, целиком преданному науке. Рассказал: “Я познакомился с ним в Институте внутриклеточной хирургии, ассистировал ему. С первых же дней был поражен его императивным темпераментом, силой и мощью его облика. Когда он входил в лаборатории, с ним вливалась сила. Мне стало, ясно, я должен быть близок к нему. Он убедил меня, что пора переносить опыты на целую планету. Нас было много одержимых. Где они? Отвечаю — погибли здесь в первые месяцы. Я же остался, я старался выжить. Да, за первые месяцы у нас выбыло две трети людского состава: событие чрезвычайное. Но вернусь к Гленну.

До сих пор я помню этот массивный, словно глыба, череп гения-дурака, эти руки с десятью ловкими щупальцами, его взгляд.

Однажды я при нем просматривал журналы по хирургической селекции — тотальной селекции.

Гленн рассвирепел. Он сказал: “Острые селекционные подходы устарели. Весь организм, как осуществление тончайшей и целесообразнейшей связи огромного количества отдельных частей, не может быть индифферентным по своей сущности к разрушающему ее. Он сосредоточен на спасении прежней своей сущности. Это служит почти непреодолимым препятствием на пути селекции.

Нам нужна игра на тончайшей клавиатуре и скорее гармонизация готовых организмов, чем создание новых”.

Вот это и привело нас сюда, на Люцифер. Но здесь я понял — это же работа на тысячу лет — или на миллион. А у меня их только сто.

И мы его подвели — ради спасения нашей жизни.

А сейчас жалеем о нем — ради спасения своей сущности человека. Это диалектика, Судья.

…Да, да, мы продали его за похлебку. Но не думайте, что мы чавкаем спокойно. Нет!

— Еще бы, — сказал я. — Еще бы. У тебя бывает изжога.

…Я побывал у Штарка. Он спал в саркофаге из освинцованного стекла. Прятался! Свистел механизм, качал воздух, лицо Штарка было покойно и насмешливо.

Итак, завтра он обрушит ответный удар. Это и даст мне нужное знание.

…Полчаса назад Штарк экранировал себя и почти исчез. (Впрочем, две-три синие его искорки то и дело мелькают.) Я ищу. Я хожу и стучусь в комнаты. Вот четверо — опять карты и грибы. Они едят их, запивая апельсиновым соком.

Я приказываю им смотреть на меня. Смотрят. Глаза сонные. Веки — красные ободки.

— Как Штарк, — спрашиваю я, — относился к колонистам?

Я наклоняюсь к ним.

— Он говорил, мы поставщики кирпичей для его, именно его, мира.

Лица их багровеют, подбородки выдвигаются, бицепсы напрягаются.

— Он нас презирает, — сообщает Курт. — Он презирает меня. Смеет презирать. А я биолог, я лично нашел тринадцать новых видов. При Гленне я был человеком, а сейчас?

— Всех, — уверяет Шарги. — О, я его знаю. Он такой, он всех презирает. А попробовал бы расшифровать ген. Он просто дурак рядом со мной.

— Он сволочь, — говорит третий грибоед. — Изобретатель, практик, дрянь. Только мы, ученые, настоящие люди.

— Он убил Гленна, — рыдает четвертый. — Гленн был гений и умер, а я живу. Зачем?

(Ага, искры, тень Штарка — он только что заходил к врачу.) Теперь мне нужен эскулап. Точнее, его робот-хирург.

Врач в кабинете. Человекоробот (в половину моего роста) лежит на кушетке с блаженной улыбкой на пластмассовых устах. Оказывается, идет испытание какого-то токсина.

Говорил со мной врач осторожно, шагая по комнате от банок с заформалиненными маленькими чудовищами до стеллажей с гербарием. (Все растения ядовиты. Так и написано “яд”. И косточки нарисованы.) По его рассказам я кое-что узнал о милой сердцу врача орхе.

Я притворился неверящим.

— Вы ее понюхайте, — советовал мне эскулап. “Он нанюхается испарений, — соображал он. — Погаснут его глаза, его напряженная воля, и я уйду — Хозяин ждет”,

Черная орха живет у него в аквариуме, герметически прихлопнутая крышкой. Врач откручивает зажим. Я беру орху. Красива — черные бархатистые тона. Лепестки из всех пор извергают тонкий, сладкий запах. Он окутал мое лицо — молекулы его стремились войти в меня. Я видел их клубящийся полет.

Я вдохнул — и ощущение порочной неги охватило меня.

Я стал двойной — прежний “я”, неплохой парень, млел от сладости этого запаха. Другой — теперешний — видел движение молекул, их вхождение в кровоток, их попытки химически соединиться с гемоглобином.

Я сел в кресло, откинулся и притворился дремлющим (или в самом деле задремал?). Глаза я прикрыл, но сквозь веки глядел на врача.

Видел — д-р Дж. Гласс вышел. Я знал — Штарк ждет его в конце маленькой шахты. Там многоножка и робот-секретарь. Там и комната — освинцованная. (Она видна мне белым прямоугольником.)

Врач спешит. Сквозь камень пробиваются трески и шуршание его мыслей. Я нюхаю орхидею. И наслаждаюсь тем, что могу делать это без опаски.

Итак, врач сказал Гленну о свойствах черной орхи.

Колонисты бросили Гленна.

Штарк отобрал у него управление колонией.

Я — мститель.

Но Штарк уже наказал себя, дошел до точки.

Точку поставлю я. Я встал, воткнул цветок в кармашек жилета и пошел. Я видел все — штольни, ходы. Плато изгрызено штреками. Будто поднятая кора источенного насекомыми дерева.

И в последней ячее незримый Штарк делает что-то. Это “что-то” и будет моим вкладом в Знание Аргусов. Пойду-ка медленнее, пусть не торопится, пусть готовит свое дело.

Широкие тоннели сменялись узкими каменными трубами. Они шли вертикально (в них железные лестницы). Хрипят насосы, втягивая воздух с поверхности (и фильтруют, стерилизуют, сушат его. Потоки воздуха воют разными голосами в щелях… Пещеры-фабрики, отделенные листовым металлом. В одних роботы льют металл (брызги, снопы брызг), в других работают на станках, в третьих сваривают какие-то части. Отовсюду звяканье и стуки, шипение огня, хлопки взрывающегося газа. Здесь естественные пещеры, маленькие, душные, пыльные, словно карманы в заношенном комбинезоне. Одни пещеры сухие, в других текут подземные воды с привкусом извести.

(Близка свинцовая комната).

И вдруг я ощутил ужас, приближающийся ко мне Он несся — спрессованный, выброшенный мозгом, страшный, словно заграв в прыжке.

Но это же врач, его мозговые волны! Я могу дать на отсечение свою голову (без шлема), что Штарк что-то выкинул новенькое. И впервые я ощутил усталость. Надоел мне он. Какой-то мертводушный, свирепый с воспаленным мозгом.

…А на планете день, на плато — хороший воздух. Там гуляет и дышит Тим.

На плече его двуствольный старинный дробовик — он коллекционирует мелкое зверье, бьет его из ружья сыпучими зарядами.

На его роже блаженная ухмылка, в бороде — солнечное золото. Собаки бегут за ним в легких панцирях. Они снуют туда-сюда и все обнюхивают. Им хорошо — небо чистое, ни одной медузы!

Я позавидовал им (и моему прошлому).

…Врач вопил:

— Что-о он, делает. Что он делает… У-у-у…

Я вышел навстречу ему — тот налетел и приклеился ко мне, будто присоска манты. Он трясся и всхлипывал, уткнув голову мне под мышку, мочил слезами мой уникальный бронежилет.

Я ждал. Я погладил его жестковолосую голову и ощутил ладонью плоский затылок.

Врач хлюпал, рассказывая, что Штарк заставил, принудил дать ему экстракт орхи. Но ведь толком не проверено его действие! Да, боль уходит, но куда? И что будет дальше?

Врач кричал — надо спешить, там готовится преступная операция. Его принуждали ассистировать, он же вырвался и сбежал.

Кричал — Штарк готов абсолютно довериться роботу-хирургу.

Кричал — сейчас Штарк перестанет быть человеком, его срастят с машиной. Он станет Кибергом, и тогда с ним не сладишь.

(“Вот оно, Знание! Такого еще и не бывало, такого Аргусы не видели и не встречали”.)

Гласс кричал:

— Надо бежать, надо спасать человека!

Дж. Гласс был прав — надо бежать. И мы побежали — это было совсем рядом.

У экранированной комнаты робот-секретарь обстрелял меня. От вспышки лазера брызгалась каменная порода, взлетали радужки паров.

Я поборол желание стать под удар и испытать себя. Я выстрелом смел секретаря (и расплавил породу). Пробежав по огненной жиже; сорвал свинцовую дверь, ворвался в помещение. И окаменел — за толстым стеклом начиналась операция.

На плоском и белом столе лежал Штарк, голый, как лягушка. Над ним нависла машина — пауком. Она перебирала руками, словно пряла. (Переделанная многоножка, к ней добавлено еще шесть рук.)

Ода работала сразу несколькими руками. Пока что манипулировала склянками. Видимо, анестезировала Штарка. Но делала это с необычайной скоростью. Это и было страшное — молниеносность происходящего.

Подоспел врач. Он задыхался, свистел легкими. Он сел на…

— Все, — сказал он, — не успели.

— А если войти и помешать? — спросил я.

— Тогда он мертв. И не войдете, предусмотрено… Смотрите, смотрите, что он делает? — вдруг закричал врач.

Робот, схватив белую коробочку, понес ее к телу, и туда же потянулась одна лапа со сверкающими ножницами и другая — с щипцами.

Пришлось идти напрямик.

Я вошел и остановил машину. Штарка похлопал по щеке. Тот очнулся. Потянувшись, зевнул и сел, свесив голые волосатые ноги.

Он кивнул мне и погрозил врачу пальцем. Встал. Медленно и тяжело прошел к кушетке: та вздыбилась.

Он прислонился спиной — кушетка выпустила руки, схватила его, стала опрокидываться — Штарк медленно приподнимался и повис в воздухе.

Дезгравитатор… Это понятно, Штарку надо отдохнуть. Он повис неподвижный и как бы окаменевший. Я положил цветок орхи ему в изголовье — пусть дремлет.

Я взял из робота пластину с программой, извлек мозговой блок и ушел, ведя доктора, абсолютно раскисшего от переживаний. Киберга из Штарка не вышло.

…Вечером я встретил Штарка, бродящего коридорами. Он ходил неторопливо, видимо, прощался. На все глядел, все трогал. На нем был странно огромный шлем. Я пошел за ним — <- он заторопился, пронесся словно на колесах.

— Стой! — крикнул я. Но фигура исчезла. Штарк уходил. Зачем? Куда? Убегал он вниз, но не шахтами, а естественными ходами (их прожгла лава). Там узкие щели и проходы, соединяющие небольшие пустоты (я видел их как белое ожерелье). Были кое-где и начатые штреки — ими Штарк рвался вглубь, к ядру планеты. Они виделись мне прямыми линиями. Я вызвал Ники — тот побежал следом за Штарком. Я шел наперерез.

…Опять пещера.

Услышал шум воды и пошел на него. Упал в ледяную воду, нырнул и поплыл. Ага, другая пещера. Берега ее поднимались круто. Я вскарабкался — одежда подсыхала на мне.

…Вошел в огромнейшую пещеру. Сейчас увижу Штарка (я уловил токи его спешившего тела).

Осмотрелся — необычная пещера. В одном ее углу ощущалась повышенная радиоактивность. Здесь припрятан микрореактор.

Я сел на камень. Ждал.

…Загремело. Послышался стук камней. Из узкого хода вынырнула белая фигура.

Она уверенно (без света!) прошла на середину пещеры. Там и остановилась. Это Штарк! Я не могу поймать его мысль, но вижу движения.

Что он там на себя понавешал?

Вот нагнулся, поднял камень и вынул микрореактор и как бы погружает его в себя.

— Теперь энергии мне лет на сто хватит, — сказал он и пошел в мою сторону. Но остановился, попятился.

— Аргус! — крикнул он.

Я промолчал, ощущая, как Штарк щекочет меня радиоволной. Что это? Локатор?

— Не отмалчивайтесь, Звездный, — прокричал он. — Вы же здесь.

Я молчал. Штарк шел ко мне, перепрыгивая через камни, плеща водой. Вот поднял камешек и швырнул в меня. Промахнулся (тот ударился рядом, разлетелся мелкой пылью и обжег мне щеку),

Такой бросок! А-а, он нацепил на себя механический скелет, это делает его сильным.

— Странно, — сказал Штарк (голос его разнесся). — Я его вижу, а он молчит. Быть может, мне это кажется? Может, приборы врут! Может быть, это самовнушение. Я же не человек, я… я почти супер, механика первоклассная, не хуже его штучек.

Вот, могу перемещаться. (Он со свистом двигателя пронесся вдоль пещеры и не разбился о стену.)

Вот вижу гоняющуюся за мной многоножку. Паршивый автомат! (Он погрозил кулаком.) А вот здесь Аргус сидит на камне.

Он стал подходить. Шел медленно и бормотал.

— Вот здесь, я его вижу. Разберемся. Во-первых, инфразрение: я вижу его светлым пятном с достаточно четкими очертаниями.

Во-вторых, излучение. Это, конечно, его жилет. К тому же он дышит, шевелится, мембраны улавливают это. И все же его здесь нет! Что бы я сделал на его месте? Я бы напугался, вскрикнул. Или бросился в борьбу.

Значит, не удалось. Оперироваться он мне не дал, киборгом стать не дал. Проклятый! А сам я ничего не могу, и приборы мне врут. Проверю-ка простейшим образом.

Он подбежал и протянул ко мне руку — потрогать. Я схватил руку и замкнул на ней браслет. И на время мы замерли.

Молчали, тяжело и горячо дыша.

Он было начал бороться, но я сжал его и почувствовал — смогу раздавить. Он понял это.

Снова молчим. И в тишине молчания слышна подземная жизнь — шорохи подземелья, голоса воды, стуки капель, кряхтенье камня. Затем возник слабый, дрожащий, двойной смех. Он родился и вырос, разнесся по пещере, усилился, загремел. Казалось, кто-то огромный захлебывается громовым хохотом в два огромных рта.

Это смеялись мы, смеялись вместе. Я держал руку на плече Штарка. Он не уйдет от меня, нет.

Я произнес формулу ареста. Дело кончено. Слова, тяжелые, как глыбы, прижали его. А затем я, Судья и Аргус, вынесу приговор. Штарк снова задребезжал смехом. Он сел рядом на камень, хлопнул меня рукой по колену.

— Знаете, Аргус, — сказал он. — Я так устал за часы общения с вами, что рад и браслетам. Все же конец. Почему вы меня не взяли сразу? Желали играть?

— Хотел видеть. Насмотрелся на двести лет вперед. Видел полукиборга, а это дано немногим. Видел человека, сгубившего гения.

— Аргус, моя просьба — ссылка на одинокую планету.

“На мертвую, мертвую”, — заговорили Голоса.

— А вы забыли про свои восемьдесят с хвостиком процентов воды? — спросил я его.

— Ну, с ней-то я разделаюсь.

— А тогда на ледяную планету, — сказал я. — В снега Арктаса.

Тут в пещеру ворвался Ники — загремел, залязгал, заморгал прожектором.

Пещера осветилась вся. Я даже вздрогнул — так хорошо было здесь. Я глядел будто из центра кристалла с тысячью граней: стены искрились, всюду — гипсовая паутина. На полу — цветы: розы и прочее. Подземный сад: белая трава и в ней еще цветы, еще звезды.

Я встал, чтобы удобнее было смотреть.

Я не жалел, что была погоня.

Я пил глазами красоту подземелья, подмечая все новые ее детали. А они менялись при каждом движении прожектора (кто видел многоножку в покое?).

— Не правда ли, здесь, под землей, чудесно? — говорил мне Штарк. — Одиночество здесь полное. А звуковые феномены? О, я могу многое рассказать вам о подземельях. Я вырос в них, копил силы, вынашивая главную мысль. Идите, идите ко мне, Аргус. Вы ведь не сможете быть прежним, с тоски умрете, я вам верно говорю. Давайте, операция — и мы киборги, мы вместе. Всегда, тысячи лет. Жалко Люцифер? Найдем иное место. Давай врубим имена в историю. Кстати, о колонистах. Вы отнимете меня у них. Не боитесь? Я ведь им так много дал.

…Нас встречали колонисты и Тим с барбосами.

Я вел Штарка. Коридор таял в голубом свете. В нем — люди. Я шел, и лицо мое было — камень? Я так его и ощущал — камень.

Колонисты (сильно сдавшие, постаревшие этой ночью) встретили нас набором подбородков и пронзительных взглядов. И молчанием — ни слова Штарку!

На запястье его правой руки было изящной работы кольцо.

Оно отгородило Штарка, сделало его слабым и презираемым. Никто его не боялся, никто не испытывал к нему благодарности.

Вот оно, наказание!

— Ведут, — сказал кто-то. — А, Шарги…

— Достукался, — отозвался Прохазка. И все!

Мне стало противно их равнодушие.

— Дорогу, дорогу, — говорил я. Времени было в обрез: нужно забрать костюм — уникальная штука. Нужно взять робота-хирурга. Отличная вещь! А еще я видел: “Персей” ходил вокруг планеты и ждал нас.

Я оставил Штарка в комнате с Тимофеем и собаками и ушел в рубку. Я связался с коммодором, увидел на экране его озабоченное лицо. Мы договорились об охране регалий Аргуса.

И с удовольствием я сказал себе, что сегодня, вечером, я избавлюсь от Штарка.

Я приказал закрыть шахты, прекратить работы и приготовить роботов к долгому хранению. Приказал колонистам готовиться к отъезду.

Они приходили ко мне. Пришел Мелоун. Он соглашался и на проживание в болотах. Говорил, что желает искупить вину — ведь это он привез Белый Дым. Уверял, что выловит их, подманивая собой.

Я отказал, а на болота с дымами послал роботов. Приказ: испарить их к чертям собачьим!

Приходила великолепная четверка — не оставил.

Не осталась Мод Гленн.

Остался врач — около своих орх, токсинов и слизней.

Оставил я и любителя механики — это был застарелый холостяк и никому не нужный брюзга.

Починенный “Алешка” сделал несколько рейсов к нашему дому и к старт-площадке. Сначала он перевез собак и Тима, затем роботов, затем Штарка, багаж и колонистов.

Эти ощущали себя побежденными. Угрюмые и хмурые, они сидели на вещах на краю старт-площадки и ждали ракетную шлюпку. Я же следил за ее траекторией.

Я видел — коммодор в парадной форме.

Я видел — два его космонавта вооружены. Они станут охраной Красного Ящика, и коммодор надолго теряет власть над ними. Таков Закон.

Я видел — те члены команды “Персея”, что дежурили в звездолете, а не лежали в сне долгого анабиоза, взволнованно ждали.

Ждали Красный Ящик, ждали колонистов, ленивых и робких. Беспокойство вновь одолевало меня. Я не спал неделю, одежда много раз промокала и высыхала на мне. Но я не ощущал слабости.

Я топтался на площадке, сжигаемый нетерпением. И еще был Аргусом — при моем приближении колонисты отворачивались.

И Тим отворачивался. Но я видел его насквозь. Он ждал, когда я стану прежним. Тогда он возьмет свое.

Он станет заботиться, нянчиться, покровительствовать мне.

Так и будет… Милый Тим, я соскучился и по твоей воркотне, и по твоему упрямству.

…Колонисты?.. Повесили носы?..

“Слушайте, — внушал я. — Вы сытые и нежные, ленивые и жадные. Поднимите головы! (Подняли.) Держитесь! Примите наказание, долгое как жизнь с достоинством”.

…Штарк? Этот был желт (разлилась желчь) и презрителен.

Он все доставал и жевал свои шарики. Вот его мысль: “Твое время и сила кончаются”. Пусть кончаются, многое кончается. И с удовольствием я думал, что пора риска для Тима и его собак тоже кончается — я забрал всех роботов-исследователей. Их множество — от больших (для сбора образцов) до крохотных соглядатаев. Одни могли сидеть на деревьях, другие парить в воздухе и прослеживать жизнь любого зверя. Хорошие штуки! Ими Штарк исследовал планету (затем вынес ей приговор).

Я подмигнул Штарку.

— Вы думаете, — сказал я, — о побеге?

— Представьте себе, так. Но это же младенчество. Знаете, Аргус, я задумался не только о побеге, я думаю о себе. Раньше времени не хватало, а вот тут… Что я такое? Какова моя ценность? Понимаете, я не старый, всего семьдесят. А что сделано? Заметьте, безделья я не выношу, работаю как черт. Нет, тысяча чертей! Десять тысяч! Итак, семьдесят лет составляет шестьсот тысяч часов. Чем я их заполнял? Аргус, я расточитель. Двести тысяч часов я проспал, двести тысяч ушло на так называемую жизнь, на выполнение различных обязанностей. На образование, например. Еще сто тысяч я бросил на выполнение обязанностей гражданина Вселенной. Не ухмыляйтесь, это серьезно. До пятидесяти лет я был неумолимо серьезен.

Из оставшихся ста тысяч часов шестьдесят тысяч истратил на перемещения с места на место и лишь сорок тысяч на работу. А вы помешали мне.

Понимаете? Даже планету не переделал.

А сейчас поговорим о вас, мой бледнолицый красавец.

Не думайте, что победа ваша полная. Я дал хороший пинок этой планете, и она завертелась иначе. Поймите это. О, я бы и с вами справился, если бы не ваш проклятый темп.

И вдруг он посмотрел на меня с простым и наивным любопытством. Даже глаза вытаращил. Будто мы вот только что встретились, а Штарк узнал, что я Аргус. Его глаза обежали мое вооружение, но отчего-то снизу: пистолет, жилет, шлем.

Штарк оживился, разглядывая мою технику.

— А вы хорошо знакомы со всеми вашими игрушками? Шлем, жилет, пистолет? — спрашивал он.

— Немного.

— Шлем… Тут вы все знаете. Жилет? Здесь мое знание ограничено, но его цена раз в десять выше цены всего моего оборудования. Цените его. Пистолетик? Его цена — второй мой поселок. Сумасшедшие траты! Закон и Космосе — доро-о-гое удовольствие.

— Но в данном случае необходимое! — вставил я.

Штарк, словно не услышал моей реплики, продолжал:

— А пистолет — отличная вещь, моя конструкция. И не ешьте меня глазами, прошу вас. Ну хоть на прощание. Вам, я знаю, это игрушки, а мне тяжело, сердце жжет.

…Ах, Судья. Помню, когда рождалась у меня идея повертеть планеткой, то бродили в голове схватки, удары лучей и прочее. А на самом деле все оказалось предельно трудной работой, а вот теперь еще дурацкая лихорадка. Потрогайте руку. Горит? Это подземная лихорадка.

…Судья, вы ощущали такое состояние: мочь и не хотеть? Я ощущал. Не из леки, не из трусости — я не боюсь даже вас. Звездный, даже сейчас.

И не из боязни неудачи. Разве я мог добиться большего? Я был царем двухсот сорока универсальных роботов. Я вспорол эту планету. Не-ет, я недурно провел время. И кибергом бы стал, и… планету переделал бы. 3-эх пронюхали… Чертов Гро. Ведь он? Скажите — он?

Я молчал.

— А руку-то мне напрасно тогда жали. Вот, онемела и не отходит. Так вот, задумываюсь, в чем моя ошибка.

— Людей вы презираете, — сказал я ему.

Штарк вздернул плечи, вскинул свой клюв.

— Люди?.. При чем тут люди? Некоторых я весьма уважал. Себя например. И ты был отличный мужик — пока в костюмчике.

И замкнулся в себе.

Стал покрапывать дождь, и Штарк съежился. Он озяб.

…Я ходил и ходил по площадке. Сгущались тучи, в чаще поревывал моут, недалеко охотилась стая загравов. Хлынул ливень. Вода плясала на бетоне. Запищал зуммер — ракетная шлюпка шла на посадку.

Сейчас все кончится. Сейчас я стану свободным, а Аргусы улетят. Это же хорошо, что всему бывает конец. Даже счастью. Иначе бы стало невыносимо. А-а, Голоса… Прощайте, прощайте…

Прощайте, друзья! Где-то вы будете? Сколько сотен лет проведете во сне ожидания, пока вас призовут к новому делу?

Часть третья БУДНИ ЛЮЦИФЕРА

1

Дневник Т.Мохова

Дня через два после окончания суматохи с Штарком я вспомнил совет Гленна поймать медузу. “Это, — записывал он, — раскроет загадку низкого удельного веса здешних организмов”. Он предполагал, что в медузе антигравитационное вещество находится в несущем пузыре. Но я долго не решался ловить этот пузырь объемом в десятки ядовитых кубометров. Я посоветовался с доктором, тот сказал Аргусу. Георгий, конечно, загорелся. Привлек механика (тот пожалел о Штарке: “Немедля что-нибудь бы изобрел”). Он припомнил, что медуза была поймана Штарком, пошарил по кладовым и нашел мини-скарп, отделанный под медузу. В нем были и сеть, и гарпун, полый внутри, и насос. Затем Георгий в этом медузоскарпе с утра завис над убитым солнечником. Но только вечером приблизился довольно большой отряд медуз-титанов.

Я наблюдал за всем, болтаясь с д-ром Джи на полкилометра выше Георгия.

Сверху я видел красный шарик скарпа-обманки, видел неторопливо плывущих медуз и ощущал всю строгость момента, первого прикосновения к тайне. Георгий же похохатывал (по радио). Он уверял, будто одной рукой скрутит медузу, что и сделал. Сетью как бы подчерпнул ее, и мы камнем упали вниз, к нему.

И д-р Джи проколол гарпуном тугой радужный пузырь, включил мотор, и насос со свистом потянул в себя газ невесомости. Я видел, как пластиковый мешок фиолетово засветился… Когда мешок стал тугим, д-р Джи перекрыл вентиль, положил гарпун на дно скарпа, и мы отошли в сторону. Я увидел — Георгий вышел на крыло. Одной рукой он держал сеть с медузой, другой размахивал и кричал:

— Гляди, я держу эту гадину одной рукой, я еще силен, еще Аргус!

— Он просто идиот, — буркнул д-р Джи. — В медузе остается газ, сейчас, он выйдет.

— Брось! — закричали мы. — Бросай сеть.

Но слизистая масса потянула, и Георгий упал. (Он говорил потом, что забыл разжать руки.) Он падал вниз, стремительно уменьшаясь. Джи выключил ангиграв и перешел в свободное падение — он хотел перехватить Георгия. Я зажмурился. Но когда мы подлетели к Георгию, тот догадался отпустить сеть и летел на антиграве. Пояс с прибором сполз, Георгий плыл вверх ногами, рука его была в крови — сеть ободрала ладонь. Мы взяли его на борт.

Он говорил:

— Ну вот, я опять слабый человечишко!

В тот вечер он и заболел. И тогда же доктор сказал такую фразу, — сегодня мы-де взяли самое яркое на планете, а далее пойдет обыденная работа.

Я расхворался.

Началось, конечно, с болотной лихорадки. С нею Тим расправился круто.

Затем к йоге прицепился фиолетовый настырный грибок — Тим сбил его излучателем. А там пришла и предсказанная им слабость. Я, вялый и слабый, ничего не делал, а только лежал и спал.

Тим ликовал — он взял свое! Он лечил меня, тотошкал, упрекал, припекал. И все это делал с сияющей мордой. Собаки мне сочувствовали. Они проведывали меня, виляли хвостами, глядели ласковым взглядом.

Жил я так.

Просыпался к завтраку и видел: за столом сидит Тим, бодрый, умытый и причесанный. Завтракая, он рассказывал мне ночные новости: о нападении моута, о том, что ночники наконец откочевали.

Затем намечал вслух план на новый день и уходил. Я засыпал, просыпался, снова засыпал и просыпался. Кондиционер пел мне свою песенку, я то пил чай из термоса, то листал старомодные книги, зачитанные поколениями.

Или думал.

Прошедшее было для меня дивным сном, который вспоминаешь то с предельным ужасом, то с великой радостью.

Я вспоминал Штарка и колонистов. Теперь они мне не казались маленькими. Это были характеры и судьбы в своем роде поучительные.

Быстро уставал. Тогда, зажмурясь, смотрел сквозь веки на солнце или слушал, как Ники домовничал. Прибрав помещение, он готовил кормежку собакам и нам (кашу с мясом из слизня по имени “травяная курочка”). Затем кипятил чай, много чая и уходил во двор.

День шел, солнце переходило из одного окна в другое, то лил, то обрывался дождь.

Или эффектно накатывала гроза — первобытная, тропическая. Она приходила так: в полдень ярилось солнце, к двум — трем часам собирались тучи. Темнело.

И тогда молниями, словно ногами, шагала к дому гроза. Гром ее шагов нарастал, ноги-молнии сливались и казались одной, непрерывно пляшущей.

И, прислушиваясь к раскатам громов, я прикидывал, как было бы хорошо не говорить формулу отречения, быть Аргусом всегда.

Я вспоминал: вот снимаю шлем — и слабеют глаза, и уходит Знание. Снимаю бронежилет — и кажусь себе таким голым и слабым. Отдаю пистолет — я окончательно беззащитен.

Отречение!.. Я лежал с отчаянием, с горечью думал о силе слова. В прошлый раз слова обряда дали мне сверхсилу. Слова отречения отняли у меня ее.

И с подозрением я вдумывался в любые слова, искал в них истоки могущества. Например, такие — хлеб, любовь, кислород.

Или такие — товарищи, друзья, мы, они.

…Выдохшаяся гроза уходила, ворча, за горизонт.

Прилетал Тим. Гремел его голос, звенели панцири собак.

Они ссорились между собой и, обиженные, визжали. Тим умывался, разбрызгивая воду и фыркая, и шел к столу — краснорожий, голодный, как зверь. Мы обедали вместе: он за столом, я лежа держал тарелку на груди.

Ники кормил на дворе собак — снова визги, ссоры и шумные примирения.

…Поев, собаки входили в дом и ловились на полу. Они отдыхали.

Тим рассказывал мне о работах сегодняшнего дня.

Он привозил с собой разных субъектов и мариновал их в банках прямо на нашем обеденном столе. (Как говорил, в истории Люцифера шел период собирательный.)

У нас появилась банка с Зеленой Пеной. В алмазной прочности посудине сидело дымное существо. (Ловил он его с д-ром Дж. Глассом и перекачал портативным насосом.)

Я слушал, смотрел. И временами все казалось мне продолжением сна, увиденного на обломке ракеты.

Я ведь попал на Люцифер “катастрофически” просто — метеорит разбил мою “Вегу”. Мне еще повезло — я был в скафандре и ремонтировал выхлоп двигателя. И вдруг взрыв.

На оставшемся куске ракеты я понесся черт знает куда, и около меня торчал Ники с полным набором инструментов.

Когда я выдышал весь кислород и много дней провел без него, меня подобрал корабль Звездного Патруля. Собственно, я давно умер. То, что валяется в постели, ест, мечтает, думает, гладит собак, было мертвым… Я очнулся в корабельном госпитале на подлете к Люциферу. На планете был одинокий Тимофей (напарника его — Гаспара Ланжевена — проглотил моут). Я и остался на Люцифере — не мог сидеть в ракете. Мне было страшно. Я сжимался, я все время ждал удара метеорита.

На Люцифере я стал лаборантом Тима, немножко химиком, чуть-чуть биологом и страстным фотографом.

Главное, здесь был Тимофей, его собаки. И не было метеоритов.

…Тим. Он близко сошелся с врачом (хотя и ему не нравились токсикологические увлечения эскулапа).

Врач часто бывал у нас: осматривал меня, потом разглядывал коллекции, часами ковырялся в гербарии. Лечение мое он поручил Ники, перезаписав в него свои знания. — Дж. Гласс был горячий исследователь, но холодный врач. В чем и сам признавался.

Ники мне смертельно надоедал укрепляющими микстурами. К тому же он пристрастился лечить всех подряд (энергии было не занимать, всю ночь висел на проводе).

И теперь, начиная с меня и кончая щенками, все были в заплатах пластырей, налиты до самого горла микстурами и отварами.

2

Всем осточертела моя жизнь в постели да шезлонге. Особенно мне. Тим связался с врачебным центром Всесовета. Был консилиум, в нем участвовало полдюжины электронных эскулапов плюс д-р Дж. Гласс. Они и разработали новую схему лечения и решили, что мне нужно сменить климат. Обязательно! Но сама мысль о расставании с Тимом и собаками до слез расстроила меня. Я не хотел уезжать с Люцифера.

— Да нет же, — улыбнулся мне д-р Дж. Гласс. — Мы имеем в виду плато. Там и температура пониже, и влажность поменьше. В конце концов, там есть вполне комфортное подземелье. К тому же мой коллега (он поклонился Тиму) и я — мы давно хотим провести одно совместное исследование.

И было решено о нашем переезде на плато. Тим на “Алешке” перебросил сначала коллекции, затем имущество и собак. Последним отчаливал я.

Колонисты, сочувствуя, предлагали носилки, я же взял скарп Штарка. И когда повисла, словно капля, его серебристая машина, во мне что-то сжалось — тоскливо.

Штарк был отличный техник — в полете машины ощущалась чудесная мягкость.

Я повторил наш первый маршрут. Мы понеслись на юг, слетали на место, где нас сбил Штарк. Никаких следов, словно и не было Штарка, ракет, нас.

Шатались слизни с красными бородавками. Они наползали на дерево, прижимая его к земле, и перетирали древесину роговыми зубами.

Вот болото с зелеными пузырями, вот место смерти Бэка и милой Квик.

Я испарил это болото, превратил его еще в одно облако. Сколько их плывет в небе — белых и чистых! Им хорошо то набухать, то проливаться дождем.

…Мы повисели и около плато, среди деревьев.

Затем нам открылось само плато. На посадочной площадке, заплывшей мхами, ковырялись две многоножки.

Синяя медуза планировала над ними, брызгалась дымящейся жижей. Она, работая воздушными рулями, делала заход за заходом. Но роботы не смотрели вверх, их защищал пластик.

Я сбил медузу. Она упала, и роботы закопали ее в землю. Я жадно всматривался в плато.

Но прежнего волнения не было. Оно ушло, улетело со Штарком и Красным Ящиком на “Персее”.

Где-то теперь они? В каких далях?..

Я повернул к расщелине. А там зала, многоножки…

Я вылез из скарпа и пошел себе потихоньку. Ники плелся сзади.

В коридоре нас встретили собаки — кинулись ласкаться и повалили меня. И, понятно, обшлепали языками. На шум выскочил Тим — бородатое милое чудище. Следом вышел врач, посмеиваясь в узкую черную бороду.

Мы поговорили с ним, похлопали друг друга по плечам.

Врач сосчитал мне пульс: около ста ударов. Сто десять.

— Надо ходить, надо тренировать мускулы, — говорил мне врач.

— Вот, вот твоя комната, — суетился Тим.

Мы вошли и долго пили чай, ели вкусное печенье. Поговорили о плато, о медузах. Врач и Тим обсуждали мою внешность. Тим говорил, что я существенно постарел, в моих глазах появилась умудренность. Врач — что лицо мое потеряло прежнюю бледность Аргуса.

Затем обсуждали, какой метод был применен для усиления моей личности. Тим упирал, что во мне это просвечивало и раньше.

Врач же считал все техникой, спрятанной в шлеме и жилете.

— Но вы же с ним не сталкивались, — возражал Тим.

Я, слушая их, незаметно задремал. Проснулся — врача нет, а Тим сидит и тоже спит, кивая мне бородой. Я встал и вышел в коридор.

Слабость… Она ощущалась мной как подшипники, вставленные в колени. Казалось, я подвернусь на них и упаду.

И умру — от слабости.

Но я не падал, не умирал, я шел себе дальше и дальше по огромному коридору. А ведь в камне вырублен. Циклопическая работа!

Я сходил в кабинет Штарка. Не мерцали экраны телевизоров, на все приборы тонко ложилась пыль.

Я сел в кресло Штарка, и тотчас все шевельнулось в кабинете. Повернулись шкафы-каталоги, заискрились экраны, приподнялась крышка стола. Под ней, ярко освещенная, поползла лента, испещренная знаками. И автомат сказал жестким голосом:

— Настою на своем…

Я встал и побрел на этаж переселенцев.

Зашел к работяге — космат, небрит. На столе разобранный механизм: совершенствует какой-то узел.

— Теперь мы, не отрываясь от всего, сделанного Отто Ивановичем, — говорил он, — пойдем по пути, намеченному нашим первым руководителем. Но какой ум был у Отто Ивановича!

…Мод Гленн (она руководила колонией) приняла меня хорошо. Мод была довольна своей первой ролью, она помягчела. Подала мне руку, угостила чаем и сообщила о своих планах. Во-первых, наконец-то занялась теми мелочами, до которых у мужчин руки не доходят. (Все на свете состоит из атомов, любое дело — из мелочей.)

Во-вторых, долой крайности, ну их!

Скажем “нет” чисто биологической цивилизации, но будем помнить, что и голый техницизм до добра не доводит. Тысячи примеров!

Она говорила, я слушал, и меня медленно и крепко брала в свои руки тоска, густая, словно зеленое желе, лежавшее на столе, в плоской тарелке.

Все здесь мне казалось серым. И как они хорошо приспособились, черт их побери!

Дама?.. Командует.

Тим?.. Хочет стать великим натуралистом.

Врач?.. Вынюхивает новые токсины.

И мне стало казаться, что я съел вредное, что насквозь отравлен и яд пробирается по моим жилам все- глубже и глубже.

Зачем так серо жить? Зачем мне вся эта преснятина? Не хочу!

Я ушел от руководящей дамы. Встал и, не прощаясь, направил стопы к двери.

Та распахнулась, выпустила меня. Я вышел, свернул куда-то и вздрогнул, увидев стоящих роботов. Они покрыты пленкой (мой приказ), поставлены на долгое хранение. Многорукие, недвижные, в них даром пропадает мощь.

Но выскочил Джек, обнюхал крайнего робота и задрал лапу…

Я прогнал Джека, ушел к себе и лег в постель. Прибежал Ники и занялся моим телом.

Он тер мазью это слабое, ленивое тело. (Я как бы сверху смотрел на его работу.)

Он капал фиолетовые капли, он выпоил мне бутыль густой и противной жижи, дал новейшего выпуска снотворное.

Но спал я беспокойно, то холодел, то умирал от жары.

Или просыпался от грызущего типа болей. Утром же встал здоровый и бодрый, вот только ощущение в себе какой-то незаполняемой пустоты. Большой.

3

А на плато было хорошо и сухо. Бурно цвели деревья. Чтобы их цветы виделись дальше, они сбросили листья (а некоторые бесстыдники даже кору). И с утра до позднего вечера в их ветвях гудели многоглавки и варавусы.

Дни шли отличные. Я много гулял. На ходу мне легко, мне свободно думалось. Я частенько размышлял о Гленне — манила профессия селекционера (не взлеты ее, а рядовая работа). Я уже собирался просить Тима ввести в меня знания, но чего-то стеснялся.

…Вокруг меня бежали собаки. За ними громыхал Ники — медузам нравились здешние деревья, низкие и редкие, — добыча сверху была хорошо видна. Обрыгав какого-нибудь несчастного слизня, они опускались и жрали его.

Ники следил за воздухом. Появление медузы наша компания обычно замечала по грохоту его ракетного ружья.

Оно гремело — бух! — затем свист, и высоко над нами лопалась граната — блоп! — и на землю падали цветные клочья. Собаки пятились от них, а Ники немедленно сжигал медузины останки.

Я думал — вот бы отгородить плато от медуз. Ну еще изобрести что-нибудь. Я представил себе Штарка (который несся в звездолете “Персей”). Он сейчас в пассажирских камерах, спит в персональной ячее среди дымка клубящегося мороза. Люто холодно. Мерцают шкалы, следя за работой сердца. Он спит.

Лицо Штарка покойно. Нет, оно улыбается, хитро и презрительно. В криогенном сне он видит свой мир, выстроенный из железа. Он бредет по нему киборгом и упивается своим величием.

В тот вечер я заметил: медуза, парившая над коралловым лесом, упала. Меня охватило любопытство. Я пошел, мы все туда пошли — гурьбой.

Я снял с плеча ружье Тима, очень хорошее, честное, без новомодных штучек, ставящих человека в роль абсолютного господина, сохраняющее риск и для стрелка.

Мы прошли лес — красный, зеленый и синий.

Вот скалы и болотца. Они кисли среди камней. Мы прошли в глубь этого интересного местечка и увидели хозяев его. Это были орхи.

Собаки, почуяв их, стали. Далее мы шли с Ники. Я впервые увидел орх на свободе, не запертыми в аквариум.

Цветы услышали наши шаги. Они, только что сжатые в черные кулачки, легкими подрагивающими движениями распускались в черные крестики с белой точкой посредине. Затем стали поворачиваться в нашу сторону. Повернулись. Я увидел миллион пристальных глаз: цветы глядели на меня. Аромат ощущался слабо, но на всякий случай я зашел с наветренной стороны (цветы опять повернулись). В рисунке лепестка, пожалуй, можно приметить как бы лица бородатых и очень сердитых людей. А чьи эти лежащие в воде бурые костяки?

Я сел на камень.

Я сидел на ласковом теплом камне и чувствовал себя удивительно безопасно — вся летучая нечисть обтекала это место. Можно было отметить и ширину воздушного столба, насыщенного ароматом орх: метров сто пятьдесят — сто семьдесят в диаметре.

Так вот где их берет д-р Дж. Гласс.

Я осмотрелся, ища его следы. Например, потерянную им вещь. И ничего не увидел.

Но так свободно, легко пошли воспоминания — Красный Ящик, поход, Штарк… А вот родина, вот мать и отец. Умерли, бедные. Жена, ее необыкновенное лицо, когда она увидела Джека, разбитого взрывом двигателя. Она кричала мне:

— Не летай, не летай… Я уйду! Уйду! Уйду!

В моей памяти снова взлетела ракета, тосковало и плакало ее железо. Тоска схватила меня. Не о жене — она далеко. Не о родителях — пусть спят.

Сидя здесь, около болота с ядовитыми цветами, я видел себя букашкой, проползавшей по внешней скорлупе явлений.

Возмущение охватило меня. Это жестоко — дать на время силу и знание Аргусов. Вдвойне жестоко, дав, их отнять.

Эх, закричать бы так, чтобы вздрогнуло плато:

— Хочу силу! Хочу знание! Хочу взгляд Аргуса, проникающий в суть каждой вещи! (А цветы перемещались в мою сторону, выползали на берег в виде черного вздувавшегося кружева).

Сильнее их запах, наглее взгляд белых глаз.

…Моя горечь дошла до верхней точки и там сломалась. Переломившись, она упала вниз, к нулю. Я снова ощущал все хорошее и простое. Я снова почувствовал доброту здешнего солнца, вспоминал Тима, его собак. Росла и росла эта сладость. Наконец она стала нестерпимой, а солнце — беспощадно ярким.

Я жмурился на это солнце. По розовым векам бегал серебряный узор. Веки темнеют. В этой темноте горят хищные глаза орх. Что?.. Я отравлен вами?..

Э-э, нет, не выйдет, вам не получить меня.

— Ники, — позвал я, — Ники.

Я рванулся, вставая, и упал, и снова рванулся.

Вот что-то шлепает по воде. Меня схватили, меня тянут за голову. Оторвут ее. Смешно — если без головы. Кто меня держит?

Ники, схватив, волок меня по камням.

…Очнулся. Около сидели собаки. Они смотрели на меня и молотили хвостами. Ники, растопырив щупальца и прикрыв меня, стрелял по налетающим каким-то черным полоскам.

Одна за другой в небе рвутся гранаты: блоп, блоп, блоп… Несколько цветков, смятых и умерших, лежат рядом. Сердце мое едва бьется. И низко над землей, будто титаническая медуза, наплывает скарп. Он загородил закатное небо.

Тимофей высунулся из него по пояс и кричал.

— Дурень! — кричал мне Тим. — Зачем тебя сюда понесло? Как я без тебя буду жить! Дурень! Сюда доктор приходит в маске!

4

Я лежал в постели. Под головой куча подушек.

Вокруг меня с вытянутыми рожами сидели колонисты. Они принесли мне вкусные вещи. Начальница — засахаренных мокриц. Механик — цветы из теста. Сладкие, пахнущие машинным маслом.

Врач — светящуюся наливку (ее выпил Тим).

Наконец разошлись.

Остался я, Тим и собаки.

Мы по-братски поделили и съели всех мокриц, все печенье и все цветы. Снова наша компания в сборе. Тим посмотрел на меня.

— Выкладывай-ка все, — приказал он. Я сказал о медузе, о работе моей памяти, о моей тоске. Выслушав, он зажмурился на минуту.

— Ты грешишь, — заговорил он, открывая глаза. — В чем твой грех? Ты не думаешь о других (обо мне, например), и тебе нужно величественное.

Но я не виновен… Многогрешен человек. Нападал на себя и на других. На животных, к примеру. Поработил их, то спасал, то губил. А знаешь, что стоит за спиной его поступков? Части его поступков? Твое желание быть мощным, желание Штарка творить, подобно природе. Проследи-ка историю… Человек вылез из воды. Затем мутация, эволюция мозга. С этого момента начинается его путь к Науке и Закону. Взять Штарка… Человек хочет быть персональным творцом мира и снисхождения не просит. Он, видите ли, не одобрил найденное здесь, он решил все делать по-своему, абсолютно все. Уничтожить бывшее, сделать новое. Это и преступно, но это же и стремление к мощи. А твое преследование Штарка, ты бы пошел сам, но погиб, тебе сообща помогли Аргусы, ваше удивительное содружество слуг Справедливости. Сколько тысячелетий человек учился объединять все силы, это нашло выражение, в частности, и в Аргусе.

…Аргусы… Это, по-моему, свойство людей стремиться к справедливости, чтобы жить коллективно… Ты прости, я взволнован и говорю путано, но в тебе есть стремление к каре Зла.

Ну, я заболтался, я пошел. Спокойной ночи!

Тим ушел. Подземелье стихло. Вот гавкнула собака, вот пророкотал обвал, и все.

Тишина. Я лежал в холодной, свежей постели. У двери замер в виде спящего паука мой Ники. Светился его глаз.

Ум мой предельно ясен, черные орхи словно прополоскали мозг.

Мир снова раскрылся передо мной.

Я увидел глубины Космоса, ощутил движение земных пластов.

Я увидел дорожку света на звездчатом снегу Арктуса — ледяной планеты.

Но чу!.. Что это? Словно звон или шепот, неясные слова. О-о, я узнаю их.

Это вы, братья Аргусы, говорите со мной из глубин Космоса, вы не оставили меня одного. Спасибо!

И Аргусы говорили: “Мы преследуем Зло, и до тех пор, пока не исчезнут последние крупицы его, пребудешь с нами. Ибо тот, кто победил Зло хоть раз, всегда с нами. Мы вместе, мы всегда с тобой, дар Аргуса в тебе”.

…Я был счастлив. Из глубины подземелья я снова видел звезды, слышал топтание моута в болоте, звон роботов, бродивших в джунглях, шепот Дж. Гласса в лаборатории.

5

Письмо Т.Мохову

Дорогой коллега! Мы рассмотрели полученные от Вас материалы и приняли постановление. Оно будет изложено ниже. Сейчас же позвольте мне сказать несколько слов о тоне Ваших сообщений. Не думаю, чтобы в наше время на долю одного человека мог выпасть такой урожай открытий, поэтому призываю Вас с максимальным скептицизмом относиться к своим выводам. Помните, наука не имеет ничего общего с личным честолюбием. Признаю, что Вам повезло в, так сказать, пожинании ярких фактов. Для осмысления их нужны теоретики. Сообщаю Вам решение Всесовета:

1. Считаем необходимым направить на Люцифер комплексную экспедицию ученых всех профилей.

2. Объявить планету генетическим заказником.

3. Назначить Т.М.Мохова заместителем начальника экспедиции Т.М.Бэра-Михайлевича.

4. Учитывая особенное значение работы экспедиции, представить в распоряжение Т.М.Бэра-Михайлевича звездолет “Одиссей”.

Постскриптум: Вам будет приятно узнать, что Г.Краснов (Аргус-12) прошел курс лечения, спасен от отравления растительным токсином и включен в состав экспедиции. Он пользуется уважением коллег, их общей любовью и доверием.

По поручению XVII Отдела Всесовета

Т.М.Бэр-Михайлевич.

ЮНОМУ ЧИТАТЕЛЮ

Виталий Забирко ЗА СТЕНАМИ СТАРОГО ЗАМКА

Камил сидел на диване, болтал ногами и наблюдал, как мать мечется по квартире и собирает вещи.

— Мам! — позвал он. По своему несовершеннолетию он еще не понимал, что оторвать женщину от укладки чемоданов — это все равно, что попытаться отнять у тигра начатый кусок мяса. Конечно, не так опасно, но настолько же бесполезно.

— Мам! — снова позвал он. Реакция нулевая.

— Мам, ты слышишь? Меня в замок пустят?

— Отстань, ради бога… — сдавленно выдохнула мать.

Нажав коленом на крышку чемодана, она проявляла недюжую силу, пытаясь его закрыть. Или раздавить. Если посмотреть со стороны, то, пожалуй, вернее было второе.

— Пустят… — процедила она. — И меня пустят, всех пустят…

Замки, наконец, щелкнули, зафиксировав чемодан в бегемотообразном состоянии. Она сдула с мокрого лба челку.

— Билеты у нас уже куплены, — сказала она, — так что не беспокойся, в вагон мы сядем и никуда я без тебя не уеду.

— Вагон? — Камил опешил. — Какой вагон? Да нет, мам, я тебя не про поезд спрашиваю! Даже смешно, будто я маленький, чтобы такое спрашивать! — Он соскочил с дивана и сунул ей буквально под нос открытку. — Я про замок! Вот посмотри… Видишь? Меня туда пустят?

— Замок? — она отрешенно скользнула взглядом по открытке. — Ах, Козинский замок… — Больше она ничего не сказала, потому что ее глаза уже вцепились в следующую жертву — желтую кожаную сумку.

— Ну так мам… — вновь заканючил Камил.

— Пустят, пустят… — отмахнулась от него мать. Сумка начала полнеть своим ненасытным кожаным брюхом. — Костюмчик теплый, тебе на вечер, там ночи холодные, село… Куда это тебя пустят?!

— Да в Козинский же замок! И не пихай ты его — не замерзну! Лучше меч мой возьми.

— Ну нет уж! Я твоими войнами по горло сыта! Деревяшку ты себе и там выстругаешь! — и сумка жалобно захрипела, поглощая злополучный костюм. Затем последовали: свитер, джемпер, пара рубашек, ее блузка, юбка, две кофточки, брючный костюм…

— Мама, — завороженно спросил Камил, как обычно делал в таких случаях папа, — мы что, на Северный полюс едем, да?

— Не мешай! — рассердилась мать. — Лучше займись-ка своим делом! — Она начинала нервничать, потому что желтая сумка уже превратилась в округлого упитанного монстра, а рядом высилась — груда еще не упакованных вещей.

Камил немного подумал, какое у него может быть сейчас свое личное дело, и снова осторожно спросил: — Мам, так меня все-таки пустят в Козинский замок или нет?

— О, господи! — простонала она и это в равной степени относилось как к сыну, так и к желтому чудовищу, начинающему проявлять признаки несварения желудка. — Пустят!!! Я-сама-тебя-туда-выпру-в-три-шеи-только-от-стань-ты-сейчас-от-меня!

Камил тихонько примостился на диване и положил себе на колени открытку. Козинский замок был чисто славянским, без знаменитой западно-европейской мрачности, угрюмых неприступных стен и строгих высоких сторожевых башен. Приземистая низкая стена из серо-рыжего сланца, а за ней немного сумрачные постройки — вот и все сооружение. Стась, наверное, скажет: “Подумаешь, замок! Разве это замок?” А сам будет отчаянно завидовать. А потом смирится и открыв рот будет слушать его, Камила, рассказы. Об отважных рыцарях, защитниках крепости, о дерзких набегах алчных и кровожадных крестоносцев… Ну, и, естественно, его, Камила, похождениях.

К тете Аге они приехали в полдень. От станции до поселка им пришлось тащиться пешком, что-то около двух километров. Было воскресенье, и о попутной машине нечего было и мечтать. К концу первой же стометровки мать забрала у Камила меч и, в доходчивой форме объяснив, что такому лоботрясу давно бы пора перестать играть в рыцарей-разбойников, сломала его и забросила в кусты, а в руки ему всучила кое-что из своих многочисленных авосек, сумок и чемоданов. Вдобавок она в сердцах сорвала с его головы газетную треуголку и отправила ее вслед за мечом.

Когда они ввалились на веранду к тете Аге, на матери, от жары и непомерной тяжести навешанных на нее сумок и чемоданов, уже давно не было лица, и тетя Ага, в ужасе всплеснув руками, бросилась вперед, чтобы успеть подхватить тело сестры. Охая и причитая, она усадила ее на лавку за чисто выскобленный стол и принялась отпаивать холодным компотом.

— Что же это ты, а? — причитала она, а сестра сидела белокаменной зачарованной статуей, поглощала компот и не думала розоветь.

— Вечно ты нагрузишься как верблюд и тянешь на себе все… Куда это годно?! Палки на тебя нет, мужика хорошего, чтобы твою дурь раз выбил — и навсегда!

Тетя Ага вошла в раж и даже показала (в воздухе, правда), как это нужно сделать.

— А то — муж… Разве у тебя муж? Вот он приедет, я ему все мозги повыкручу!

Камил на минуту оторвался от кружки компота и представил, как тетя Ага выкручивает папины мозги. Папа, значит, такой худой и длинный, стоит перед тетей на всех четырех и лицо у него жалкое и постное, а тетя Ага, грозная и. разъяренная, вытаскивает у него из головы эти самые мокрые и белые, как выстиранное белье, мозги и, играя своими фантастическими мускулами, начинает их выкручивать. Ему стало жаль папу.

— У папы дома дела, — авторитетно заявил он. — Он может быть вообще не приедет.

— А ты сиди, умник! Тебя не спрашивают! — огрызнулась тетя Ага. — Дела. Много ты понимаешь… Дела! Знаем мы эти дела!

Но тайфун миновал, и тетя Ага уже только ворчала. Ее многочисленные подбородки перестали яростно трепыхаться и вновь уложились аккуратными ступенечками, лишь изредка вздрагивая. Мама наконец-то порозовела, облегченно вздохнула, словно переварила проглоченный аршин, и устало облокотилась на стол.

— Что же это ты, — пожурила ее тетя Ага, — прямо как девчонка. — Она махнула рукой. — Себя не жалеешь. А вон у тебя малец-то какой!

Мать только вздохнула.

Камил допил компот и встал из-за стола.

— Спасибо, теть Ага.

— На здоровье, малыш, — вздохнула она и, встав с лавки, принялась разбирать узлы.

Камил выскользнул в дверь, но затем снова просунул на веранду голову и шепотом позвал: — Теть Ага, тетя Ага!

— Чего тебе еще?

Он поманил ее пальцем за дверь. Она посмотрела на сестру, но та сидела, уставившись в пространство, не замечая маневров сына, и тогда тетя Ага разогнула спину и вышла к нему на крыльцо.

— Что тебе, Камил? — с внезапной теплотой спросила она.

Камил нерешительно переминался с ноги на ногу.

— Ну, что, племянничек? Туалет? Вот тут, за углом…

— Да нет, теть Ага, мне не то, — смутился Камил и осторожно прикрыл за ней дверь. — Вы мне, пожалуйста, расскажите, как пройти в Козинский замок, — попросил он свистящим шепотом. — Только так, чтоб мама не слышала. Хорошо?

Камил при этом не испытывал никакой надежды — сейчас он получит затрещину — ишь, куда захотел, в замок! Посиди-ка дома! Но тетя Ага вместо этого вдруг расплылась в улыбке, широкой и добродушной, и он увидел, что вовсе никакая она не строгая, как показалось вначале, а очень даже добрая и веселая. Она тоже покосилась на дверь и заговорщицки подмигнула ему, при этом большая мохнатая родинка, прилипшая к левому уху, задрожала как пиратская клипса.

— Ну, это проще простого, — сказала она. — Главное — в тебе самом. Чтобы не было в тебе страха, чтобы ты ничего не боялся. Ты не боишься?

— А чего?

— А всего, мой милый рыцарь, — многозначительно улыбнулась тетя Ага. — Видишь ли, замок охраняют вооруженные до зубов отпетые разбойники и нет им числа… Может быть, ты сегодня не пойдешь?

Камил непонимающе посмотрел на свою тетку. Она быстро спрятала улыбку.

— Сейчас нет разбойников, теть Ага, — обиженно сказал он. За кого она его принимает? — Сейчас разбойниками пугают только маленьких детей, а они водились когда-то давным-давно, когда и рыцари, и сейчас их нет. А вы что, не знаете?

Тетя Ага поперхнулась. Тетя Ага одернула себя. Тетя Ага хрипло откашлялась.

— Нет, почему же… Впрочем, может, может быть. Все может быть. Ну, ладно, если тебя ничем не испугаешь… — она обняла его за плечи и повернула лицом к улице. — Пойдешь сюда, прямо до магазинчика. Видишь? А за магазинчиком тропинка, она идет в рощу и просто к самому замку. Понятно?

— Угу. И все?

— И все.

— Ясно! — Камил сбежал с крыльца и выскочил за калитку. — Спасибо! — крикнул он уже с улицы.

Тетя Ага только улыбнулась и вернулась на веранду. Сестра уже совсем отошла, встала из-за стола и начала распаковывать чемоданы.

— Куда это он ноги вломил? — спросила она. — Если ты его в магазин за чем-нибудь послала, я ведь слышала…

— Ой, что ты прямо, — отмахнулась тетя Ага. — У меня все давно припасено. Да и кроме того я же прекрасно знаю, что в твоих узлах и чемоданах есть все, что надо и не надо!

— А куда ж это он?

— Куда, куда! Он у тебя дома, наверное, только этим и бредил. Спрашивается, куда может сбежать мальчишка в нашем селе? В Козинский замок!

Мать распрямилась и всплеснула руками.

— Ну вот, голова садовая, ты чем-нибудь думала?!

— А что! Что ты волнуешься?

— Она… — мать даже задохнулась. — Она еще спрашивает! Там же развалины!

Тетя Ага снова только досадливо отмахнулась.

— Ради бога, не спеши. Сама в детстве все развалины излазила — с тобой что-нибудь случилось? Да и какие там развалины! Одно название. При царе Горохе может быть и были развалины. Да уж давно все в землю ушли, да позарастали. Кусок стены только и торчит. Развалины… Тоже мне сказала! Да вон у меня погреб за сараем провалился — так это развалины!

Магазинчик находился на самом краю села, у редковатой рощи, собственно и не рощи, а ее преддверия — гнутых зарослей кустов желтой акации. У крыльца стоял хлебный фургон и рассерженный небритый дядька, в белом мятом халате не первой свежести, с натуральной злостью вытаскивал из машины лотки с еще теплым хлебом и швырял их в приемное окошко. Пекарней пахло на всю улицу. Камил даже остановился, но вид у дядьки был до того взлохмаченный и злой, что попросить у него ну хоть кусочек, хоть горбушку, он так и не отважился. Он постоял, зачарованно глядя в раскрытое чрево хлебного фургона, источавшего теплый сытый запах, вздохнул — что поделаешь! — и побежал дальше, вокруг магазинчика.

Сразу же за углом он вспугнул табунок сварливых гусей, устроившихся здесь на лежбище, выскочил на задворки… И остановился, уткнувшись, в плотную стену кустов. Тропы, такой, какой он представлял себе, хорошо утоптанной, широкой, а может быть даже и не тропы, а целой дороги, ведущей к замку, не было. Сзади угрожающе шипели гуси, но он не обращал на них внимания. Неужели тетя Ага обманула? Обида горьким слезным комком стала подступать к горлу, но тут его за штанину ущипнул гусь. И он прозрел.

— Болван! — заорал он на гусака и тот, мощно работая лопатками и жирной задницей, умчался в лопухи. Какая может быть дорога, если сейчас на дворе средневековье, вокруг так и рыщут псы-рыцари, все вынюхивают, выспрашивают, дознают, разыскивают и предают огню! Ох, ты, голова-недотепа! Он испуганно закрыл рот обеими руками, сел на траву и прислушался. К замку может вести только хорошо замаскированная тропа, известная лишь посвященным!

Камил внимательно всмотрелся в выщипанный гусями лужок и среди обглоданных калачиков и истерзанных лопухов увидел чуть приметную ложбинку. Вот она — тропа!

Из посуровевшего, сразу ставшего мрачным, леса он услышал глухое бряцанье доспехов, хриплый шепот, храп коней, приглушенный топот обвязанных тишь-травой копыт. “А ты не боишься!” — вспомнились слова тети Аги. Нет! И Камил смело шагнул вперед.

И тотчас же, откуда-то издалека, из самой глубины рощи, донесся далекий манящий зов чистой серебряной трубы.

Все же тетя Ага была права, и Камил напрасно так беспечно отнесся к ее предупреждению. Не успел он пройти и двадцати метров по роще, как из-за кустов бесшумно вынырнули разбойники и окружили его плотным кольцом, выставив вперед длинные мечи.

— Не двигаться! — услышал он грозный окрик сзади и затравленно обернулся. Из-за акаций, грузно бряцая картонными латами, вышел рыцарь.

— Кто ты, и откуда и куда держишь путь, чужеземец? — хрипя, чтоб было погрозней, вопрошал он. Левой рукой, словно прикрываясь от солнца, он придерживал ниспадающее забрало.

Камил пренебрежительно оглядел ощетинившийся остриями мечей круг разбойников.

— Чего это вы понавыряжались?

— Здесь спрашиваем мы! — оборвал его рыцарь, и мечи угрожающе сдвинулись. — Ну, отвечай! Имя!

— Камил.

— Что ты здесь делаешь?

— Да чего вы ко мне привязались? — возмутился наконец Камил. — Какое ваше дело, что я здесь делаю? Гуляю я! Дышу свежим воздухом!

По лицу рыцаря расплылась довольная улыбка.

— Ты нагло лжешь, чужеземец! Твои стопы направляются в Козинский замок!

— Ну и что? Можно подумать, ты его закупил! Рыцарь буйно, подражая смеху истых разбойников, захохотал.

— Ага! — гаркнул он. — Лазутчик! А тебе известно, что всех шпионов, пытающихся пробраться к нам в замок, мы вздергиваем за ноги?

— Х-ха! — нестройными голосами рявкнули разбойники, стараясь перекричать как можно более хрипло.

Камил скорчил пренебрежительную мину.

— Где ты остановился, чужеземец? — уже более мирным тоном спросил рыцарь. — Случайно не в таверне Мамы-Разбойничихи?

Камил не понял.

— Чего?

— Я спрашиваю, к кому ты приехал?

— К тете Аге… А что?

Рыцарь снисходительно улыбнулся.

— А то, — сказал он и отпустил наконец забрало. Оно упало ему на грудь, закрыло тонкую мальчишескую шею и он стал больше похож на космонавта, чем на рыцаря. — Друзья Мамы-Разбойничихи — наши друзья, — сказал он и стал стягивать с руки огромную, с раструбом, перчатку мотоциклиста. — Нам тетка Ага говорила, что ты должен приехать.

— Ну и что? — предубежденно насупился Камил. — Поэтому и решили напасть?

У него почему-то появилась уверенность, что сейчас будет драка. Как при встрече с компанией Праты-шклявского из соседнего переулка. Прата тоже всегда начинал с панибратства.

— Ты в Козинский замок идешь? — снова спросил рыцарь. — Хочешь, пойдем вместе?

Камил бросил настороженный взгляд по сторонам. Кольцо разбойников по-прежнему щетинилось частоколом мечей.

— Обойдусь как-нибудь без картонной свиты! — язвительно заявил он. Драться, так драться!

Рыцарь отпрянул.

— Да? — ошарашенно спросил он.

— Да!

Драка для Камила казалась неминуемой, он даже пригнулся, озираясь по сторонам и всматриваясь, где можно легче всего прорвать кольцо. Но местные разбойники оказались людьми воспитанными и чтущими законы суровых мужчин средневековья.

— Ха! — грозно сказал рыцарь в картонных латах. Он уже пришел в себя и движением руки остановил ребят, готовых броситься на Камила. — Сэр бросает нам перчатку! Но напрасно! Йон-воевода и его латники не дерутся с безоружными! — Он отступил в тень, за куст желтой акации, и презрительно бросил: — Дорогу “Его светлости” в Козинский замок!

Разбойники опустили мечи, расступились, давая проход, но затем сразу же налетели сзади: — Иди, иди! Еще оглядывается! — стали толкать в спину, улюлюкать…

— Советую больше не попадаться на глаза людям Йона-воеводы, а то они вздернут “его светлость” на первом же суку! — прокричал вслед картонный рыцарь.

Камил шагал по роще совершенно не разбирая дороги. В душе его бушевала буря. Тропинку он уже давно потерял и шел теперь просто напрямик, быстро петляя между покрученными деревьями, которые так и норовили штрыкнуть сучком прямо в глаз. Ну, погоди, ты только погоди, дай встретиться с тобой один на один, с глазу на глаз! Я из тебя такое сделаю… Отбивную сделаю! Ты у меня еще будешь размазывать сопли по всему лицу и слезно молить прощения! Дылда картонная!

Камил выскочил из рощи на огромную поляну и остановился. Обида, жгучая ярость на картонного рыцаря сразу же куда-то исчезла, растаяла — перед ним, чуть в низине, стоял Козинский замок. У него сладко подкосились колени, сжалось сердце. Вот он какой!

Замок предстал перед его глазами угрюмой мрачной громадой, хотя на самом деле это было маленькое приземистое сооружение с полагающейся ему крепостной стеной, вросшей в землю, и ветхими деревянными воротами. Но этого “хотя” Камил не видел — перед ним стоял замок, настоящий замок, предел его мечты, в котором конечно же живут доблестные рыцари, их прекрасные дамы сердца… пир идет горой, дым — коромыслом… А откуда-то с запада уже идет рать черная, рать злобная, сметающая все на своем пути грозная рать. И будет бой, смертельный бой… И он, Камил, будет, конечно, в первых рядах защитников крепости, будет драться как лев, как герой, и принесет им победу!

Тут Камил остановился, ибо понял, что немного зарвался. Об этих приключениях можно будет рассказать только Стасю, да и тот, наверное, засмеет. Он вздохнул, пожевал про себя отодвинувшиеся вдаль видения рыцарских побед во чистом поле брани, но они уже были вялыми и безвкусными, и тогда он запрятал их в себя еще подальше, в самый глухой и потаенный уголок сознания, законсервировал их до откровений со Стасем, а сам начал спускаться вниз к замку.

Ворота замка были закрыты, но стучаться он не стал. А вдруг прогонят, тогда к замку вообще не подступиться! Лучше пока хоть одним глазком взглянуть, что там делается, а потом уже можно и попроситься. Стена вокруг замка была не очень высокая — метра два, где выше, где ниже — и у ее подножья лежал полукруглый скат наносной земли, кое-где кустящийся давними побегами желтой акации. Он побрел вдоль стены, огибая эти заросли, и они вдруг разошлись перед ним, расступились, и он увидел широкую вытоптанную тропу, которая начиналась прямо у серой, словно выеденной сверху, низкой стены и была собственно не тропинской, а вытоптанным пятачком, будто оттуда, со двора замка, каждый день в определенный час, может быть утром, может быть вечером, выпрыгивали по одному доблестные рыцари и разбегались в разные стороны, совершая свой ежедневный моцион для поддержания своего воинского духа, силы, ловкости, своей рыцарской доблести. Камил огляделся, затем подошел к этому перелазу и вскарабкался наверх.

За стеной был маленький серый, пыльный и грязный дворик, заточенный в сланцевый желто-искристый камень. Рядом, у стены, был поставлен навес, сколоченный из грубо отесанных деревянных жердей. Слышно было, как под ним похрапывают кони, переступая с ноги на ногу, звенят сбруей; оттуда тянуло теплым духом хлева, конского навоза.

— Ух, ты, — выдохнул Камил, жадно вытаращив глаза, — Совсем, как по-настоящему!

Он даже лег на живот, чтобы было удобнее рассматривать замок, но тут из-под того самого навеса, где стояли кони, к нему на грудь метнулась чья-то мохнатая тень и вцепилась в ворот рубашки. Камил увидел прямо перед глазами перекошенное, от ярости лицо мальчишки, грязное, именно грязное, а не просто перепачканное, лицо, и это его страшно поразило, и тут он почувствовал, что они вместе начинают сползать в глубокую яму двора.

Они кубарем скатились на булыжник, разлетелись друг от друга в стороны, но Камил даже не успел приподняться, как на него снова насел мальчишка.

— Га-ад! — злобно, сквозь зубы прошипел мальчишка и со всей силы ударил его кулаком по голове. — Ты у меня сейчас солому жрать будешь, шпион мерзкий! — и он начал месить Камила кулаками.

— Так ты… — Камил задохнулся от негодования. — Драться… — Он вывернулся, схватил нападающего за ногу, дернул и очутился наверху. — Бить… меня… по голове… Мальчишка дернулся, Камил уткнулся носом в свалявшуюся шерсть его безрукавки и они, сплетаясь в тесный клубок, покатились по двору. Кони испуганно шарахнулись в сторону, насколько позволяли уздечки, привязанные к коновязи, и, возбужденно фыркая, косились на дерущихся.

— На, гад, получи! Шпион!.. Лазутчик… Собака-крестоносец!.. У-ух, ты… а-а… Собака… Так ты драться? Да?.. По лицу, да? У-у… В нос… Я тебе скулу сверну!

Развернуться им было негде и они только беззубо тыкали друг друга кулаками, локтями, пинали ногами. Вокруг них витало туманное облако пыли.

— Со… ух! Собака! Шпион… Дурак… У-у, гад!..

Камил все же оказался сильнее, очутился наверху и прижал противника к земле.

— Сдаешься?

Мальчишка тяжело сопел.

— Пусти… — прохрипел он и вдруг, извернувшись, вцепился зубами в руку Камила.

Камил зарычал от боли и, резко стукнув мальчишку по затылку, выдернул руку.

— Ты… Ты что, бешеный? — губы у Камила обиженно запрыгали. Он еще раз для острастки заехал противнику по затылку и тут увидел, что из прокушенной обслюнявленной ладони сочится кровь. Он отпихнулся от мальчишки и, встав на ноги, прислонился к деревянной стенке навеса.

— Дурак зубастый, — всхлипнул он и вытер ноющую ладонь о рубашку.

Мальчишка приподнялся, словно чего-то не понимая, затем вскочил на ноги и пригнувшись, растопырив руки, застыл напротив него. Было в нем что-то страшное: яростные, совсем не мальчишеские глаза, по-звериному ощеренный рот, длинные, черные, блестящие волосы, спадающие на глаза… И одежда. Странная одежда — штаны, какие-то рыже-грязные, плотные, неизвестно из чего, и мохнатая, шерстью наружу, безрукавка, надетая прямо на голое тело.

Камилу стало не по себе.

— Чего уставился?! — крикнул он в лицо мальчишке и выпростал перед ним прокушенную руку. — На, посмотри на свою работу!

— Ну, все, — медленно, растягивая слова, протянул мальчишка, даже не посмотрев на протянутую к нему руку. — Непрошеным пришел — здесь тебе и зарытым быть! Как собаке. Молись своему Христу!

Он резко выхватил откуда-то сзади, из-за спины, кинжал и метнул его в Камила.

Камил вздрогнул. Жгуче запекло в левом боку. Медленно, со страшным предчувствием, он опустил глаза и увидел, что в стойке, между рукой и грудью, торчит кинжал. Его замутило.

— Ты… Т-ты ч-что… Т-того? — заикаясь, спросил он.

Вся поверхность его тела вдруг собралась гусиной кожей и покрылась холодным потом. Не глядя, он выдернул кинжал и почувствовал, как под рубашкой побежал теплый ручеек. Его еще сильнее замутило, он отбросил кинжал в сторону и медленно сполз по стойке на выбитую копытами подстилку из соломы.

Обычно после полудня, часам к двум, когда воздух густел от невыносимой жары, Йон-воевода со своими латниками перекочевывал из рощи на веранду “таверны Мамы-Разбойничихи”, где все от пуза пили холодно-терпкий, с погреба, компот. Но сегодня, после этого злополучного случая с Камилом (тетка Ага еще неделю назад просила, чтобы его, по приезду в село, Йон принял в свою ватагу, и обещала по этому случаю устроить пир-сабантуй с горами пирогов и реками компота), идти в “таверну” на кружку компота почему-то не хотелось. А если говорить точнее, то было просто совестно. Поэтому все разбрелись по лужайке, кто куда, и расселись под деревьями в тени.

Йон внешне сохранял полное спокойствие. Он, конечно, чувствовал на себе косые взгляды ребят — мол, устроил театральное представление, — но старался не подавать виду. Глупо в общем-то получилось. Но что он теперь мог поделать?

И все же кое-что, чтобы хоть как-то попытаться уладить отношения с Камилом, Йон-воевода предпринял. Вслед за ним он послал Стригу с его отрядом лазутчиков, чтобы они проследили, куда он направится, что будет делать в роще, и по его возвращении вовремя предупредили отряд. Может быть на обратном пути просьба тетки Аги как-нибудь и утрясется…

Нарочный от Стриги вынырнул из кустов неожиданно быстро, и Йон вздрогнул.

— Ну, что? — почувствовав что-то неладное, встревоженно спросил он.

Нарочный шумно передохнул и начал старательно косить глазами в сторону.

— Понимаешь, Йон, мы шли за ним до самого замка…

— Понимаю! — раздраженно заорал Йон. — Все понимаю! Упустили?! Шляпы! — Он оттолкнул нарочного и, вскочив на ноги, закричал на всю поляну: — Подъем! Кончай привал!

— Живле, — сказал кто-то глухим голосом, затем послышалось журчание воды и на лоб легло что-то мокрое и холодное. Камил открыл глаза. В помещении висел сгущенный, сырой, пахнущий плесенью и грибами полумрак. Он тяжело давил на Камила мокрым грязным покрывалом, пропахшим попоной.

— Вот уж и гляделками лупает, — пробурчал все тот же голос, и Камил увидел, как над ним наклонилось чье-то лицо, заросшее рыжей, неопрятной бородой до самых глаз. От испуга сердце у него екнуло и он, резко отклонившись в сторону, сел. В голове сразу зашумело, перед глазами поплыли круги.

Откуда-то из-за изголовья топчана, на котором сидел Камил, появилась женщина в длинном, до пят, грубом домотканном платье. Она мягко обняла Камила за плечи и, приговаривая: “Ну, что ты, что ты… Что ты? Тебе лежать сейчас надо. Что скажешь-то?” — попыталась его уложить.

Камил прилег и ему сразу стало легче, только что-то сдавливало грудь да неприятно зудело в боку. Он скосил глаза и увидел, что рубашка на нем расстегнута нараспашку, причем некоторые пуговицы вырваны с мясом, а грудь стянута серым куском материи. Он сразу вспомнил Козинский замок, лохматого мальчишку-звереныша, злополучный кинжал в его руке, и снова вскочил на топчане.

— Эн, прыгает, — усмехнулся бородач и охватил его за плечо корявой узловатой рукой. — Прыткий. Кто таков?

Камил испуганно огляделся.

— Камил, — сдавленно сказал он осипшим голосом.

В комнате было темно, как в подвале, даже противоположных стен не было видно. Свет пробивался сюда сквозь маленькое окошко, затянутое чем-то белым и полупрозрачным как бумага. Собственно, окно не пропускало свет, а само светилось, бледнело, только для самого себя — как гнилушка в сырую, но теплую осеннюю ночь.

— Ками-ил, — протянул бородач. — Имя-то какое-то чудное. И одет по чудному. — Он выпрямился на табурете, набычил голову и из-под бровей опек Камила взглядом. — С псами-рыцаря ми пришел? Али как?

Камил заморгал глазами. Он ничего, ровно ничегошеньки не понял из этой тарабарщины.

— Ну, чего лупаешь на меня? Отвечай!

— Дядь, не трясите меня, — протянул Камил. — Что я вам сделал?

— Что он сделал! — хмыкнул бородач, но плечо все-таки отпустил. Он обернулся назад и сказал куда-то в темноту:

— Слышь, Борта, он спрашивает, что он сделал!

Из полумрака вынырнуло лицо того самого мальчишки в лохматой безрукавке и злорадно уставилось на Камила.

— Может он из князей каких, — робко сказала женщина. — Сукня на нем-то вон какая тонкая…

— Да лазутчик он! — яростью опек Камила мальчишка. — Я его сразу, собаку, раскусил, как он только на стену влез!

— И никакой я не лазутчик! — крикнул Камил. — Сами вы тут… Какие-то… — Он хотел дать более точное определение, но удержался.

— Не лазутчик, говоришь? — бородач пошевелил огромными кустистыми бровями. — Ну-ну. Счас поглядим. У нас есть верное средство. — Он встал с табурета и стал вдруг меньше ростом: таким маленьким квадратным бородачом, великовозрастным гномом, сильно скособоченным на левую сторону. Когда он сделал первый шаг в темноту комнаты, Камил понял откуда эта кособокость — бородач был сильно хром.

Он что-то долго искал в темноте по всем углам, потом, очевидно, найдя, выпрямился и сильно шкадыбая и волоча за собой изуродованную ногу, вернулся назад. В правой руке он сжимал какой-то серый, почти черный сучок.

— Нашел, — удовлетворенно буркнул он и стал взгромождаться на табурет. — Узнаешь? — спросил он, усевшись, и сунул просто в лицо Камилу свой сучок.

Это был погнутый крест черного железа с выбитым на нем изображением худого голого человека с козлиной бородкой и выпирающими ребрами.

— Нет, — сказал Камил, — это не мое. Я его вообще никогда не видел.

— Не видел, — хмыкнул бородач. — Не твой, говоришь. А раз не видел, не твое, так плюнь на него.

— Чего? — Камил даже сразу не понял и заморгал глазами.

— Плюнь, плюнь, — ехидно подзадоривал его бородач. — Ну, чего же ты?

Камил вытаращился на него. И взрослый вроде бы дядька, а такое предлагает… Да мама бы уже только за один плохонький плевок себе под ноги, тихонько, исподтишка, не говоря уже о смачном шкварчке сквозь щербатые зубы, гордости шепелявого Стася, все губы бы поотбивала! Шутит он, что ли?

Камил оглянулся по сторонам, словно ища ответа, и увидел злорадную улыбку лохматого мальчишки. И тогда его охватила злость. Что он все злорадничает, что ему надо? Что им вообще от меня надо?!

И он плюнул на крест.

Бородач вздрогнул, и ехидная искорка в его глазах исчезла. Он что-то невнятно выдавил горлом, затем откашлялся и, уже на этот раз недоверчиво, спросил:

— А ну, еще… а?

Камил плюнул снова и на этот раз вместо креста попал дядьке в кулак. Ну, вот, подумал он и сжался. Сперва просил, просил… А сейчас влепит по губам, как мама.

Но дядька почему-то не влепил. Он удивленно оглядел кулак, затем вытер его об — колено и кряхтя начал слезать с табуретки.

— И откуда-то ты родом? — спросил он уже совсем миролюбиво.

Краем глаза Камил заметил, что лицо у мальчишки вытянулось, и он ошарашенно моргает глазами.

— Я вообще в городе живу, — сказал он, — а в село мы с мамой приехали к тете Аге.

— В село, — как-то тоскливо вздохнул бородач и, повернувшись, зашагал к дверям. — Где оно теперь это село. Сожгли все. — В дверях он приостановился и устало сказал: — Никакой он не лазутчик. Ошибся ты, Борта. На крест он плюнул, а на этот счет у них строго — ересь. Да и говорит он по-нашему. Правда, чудно как-то, на верхнегородский говор похоже, но по-нашему. Да и мал он для лазутчика-то.

— Я же говорила, — облегченно вздохнула женщина. Она подошла к Камилу и ласково погладила его по голове.

— Больно?

Лохматый мальчишка бочком начал пробираться к дверям, но женщина увидела этот маневр и схватила его за куртку.

— Куда? Изверг! — она влепила ему оплеуху. — Натворил беды, а теперь в кусты?!

Мальчишка насупленно молчал, и только ухо у него начало усиленно багроветь.

— Ну, что стоишь? — Женщина легонько подтолкнула его к Камилу.

Мальчишка шморкнул носом, но все-таки подошел.

— Ты, это… — сказал он и начал ковырять пол ногой. — Я думал, ты из псов Христа. — Он еще немного поковырял пол, затем поднял на Камила глаза и сказал: — Меня Бортишком зовут.

Через полчаса Камил с Бортишком облазили весь замок от винного погреба, сырого и холодного, заставленного сорокаведерными бочками из мореного дуба, до душного и пыльного чердака, пропахшего солнцем, пылью и ягодами, сушившимися здесь прямо на голом полу. За это время Камил узнал, что хромого бородача зовут Порту, и он долго и безуспешно пытался правильно вымолвить это имя, что в молодости Порту был славным воином и отчаянным рубакой, но в неравной стычке с разбойниками был ранен в ногу и с тех пор ему пришлось оставить ратное дело, и он стал конюхом в замке. Ласковую женщину звали Марженка, и, когда Камил узнал, что она мать Бортишка, он очень удивился — как это так можно свою мать называть Марженка, а не просто мама, тем более, что это имя больше подходит для какой-нибудь сопливой девчонки, которую можно, а иногда просто-таки и нужно, потягать за косы, но вовсе не для взрослой женщины. Отец же Бортишка, воевода Козин, достославный и храбрый, три дня тому собрал всю свою дружину и по зову князя двинулся на защиту исконно своих земель от вторжения Крестова воинства. И с тех пор от него ни слуху, ни духу, ни гонца, ни весточки. Марженка изнервничалась вся, тихонько плачет по ночам. Порту тоже ходит хмурый, только то и делает, что скребет и чистит оставшихся лошадей, а они от него уже начинают отбрыкиваться и коситься, словно он с них шкуру снимает…

Марженка накормила их мясным обедом без хлеба, ложек и вилок. Камил сначала стеснялся при взрослых брать куски руками, но попросить вилку так и не отважился и, глядя на Бортишка, который уписывал мясо за обе грязные щеки, так что жир стекал по подбородку, тоже решился. Марженка сидела напротив и смотрела на них ласковыми и грустными глазами. Когда они кончили есть, Бортишек размазал грязь по подбородку, а затем вытер жирные руки о волосы. Камил в знак солидарности вытер руки о штаны. Странно, но Марженка по этому поводу ничего не сказала.

Потом они играли во дворе, снова лазали в погреб и на чердак за сушеными ягодами, путались под ногами у Марженки, хлопотавшей по хозяйству, торчали на конюшне. Наконец, когда они в очередной раз спустились с чердака с полными горстями сушки, Камил почувствовал, что у него начинает болеть голова, и тогда он вспомнил про маму. Солнце было уже низко, и он стал прощаться.

Бортишек подвел его к перелазу и на прощанье высыпал ему свои ягоды за пазуху.

— Маме передашь, — серьезно сказал он.

Камилу стало смешно. Мама — и вдруг будет лакомиться этими черными пропыленными ягодами. Да она все у него отберет и просто выбросит, если, конечно, он ей их покажет. Она же никогда не поймет, какие они вкусные!

— Только ты ей не говори, где взял, — продолжал Бортишек. — Ты вообще никому не говори, где был и где находится наш замок.

— Угу, — кивнул Камил.

Они постояли, помолчали немного.

— Ты еще приходи к нам. Поиграем…

— Угу. Приду, — снова кивнул Камил и, рассовав по карманам зажатую в кулак сушку, вскарабкался на стену.

— Так ты никому не скажешь? — вдогонку ему повторил вопрос Бортишек.

Камил обернулся.

— Нет. Даю слово.

Бортишек заулыбался.

— Хорошо, мы тебе верим, — сказал он. Камил улыбнулся в ответ.

— До свиданья! — подмигнул он и спрыгнул со стены на ту сторону.

Два часа потратил Йон-воевода со своими латниками на поиски Камил а среди развалин Козинского замка, но так ничего и не обнаружил. Камил как в воду канул.

— Вот тут он на стену влез, — ныл под боком Стрига. — А потом… Потом…

— Следить нужно было тогда, а не потом! — раздраженно оборвал Йон.

Половине ребят уже порядком надоели бесплодные поиски и они начали рассаживаться в тени кустов: кто — где. Йон посмотрел на них, махнул рукой и тоже опустился у стены.

— Может, он подземный ход нашел, — неуверенно пробормотал Стрига. — Тот самый… Шел и провалился туда, а?

Йон только пренебрежительно хмыкнул.

— Мы здесь каждый камешек знаем, — сказал он, — можно сказать, назубок. А он только приехал, так прямо сразу…

Он не успел окончить — на стену с той стороны вскочил Камил и, что-то крикнув назад, спрыгнул вниз чуть ли не прямо ему на голову.

— Приве-ет! — присвистнул кто-то, и все начали медленно подниматься.

Неужели он и в самом деле нашел подземный ход, ошарашенно подумал Йон. Все мысли о примирении, которые еще совсем недавно теснились в его голове, моментально улетучились.

Камил явно не ожидал этой встречи и растерянно застыл на месте. Круг разбойников постепенно сужался. Наконец, Камил стряхнул с себя оцепенение и оглянулся. Отступать было некуда — сзади, у стены, стоял Йон-воевода.

— Разрешите “Его светлость” спросить, — сказал Йон. — Где они были?

Можно было, конечно, им и ответить, ведь знают же они, что в замке живут, да и прыгнул он им на головы прямо со стены. Но слишком уж свежи были в памяти Камила воспоминания об их первой встрече. И Камил только насупленно промолчал.

Разбойники продолжали неумолимо сдвигаться.

— Ну, так что? — прозвучало уже почти угрожающе.

— Все на одного? — процедил сквозь зубы Камил. — Давайте!

Разбойники остановились и переглянулись. Затем Йон сказал:

— Бросьте ему меч. Стрига — брось. Я сам с ним буду драться. — И подумал, что вот, пожалуй, и выход. Сейчас я этого городского хлюйика разделаю под орех — и это будет самый лучший путь к примирению.

Стрига бросил деревянный меч под ноги Камилу, он нагнулся за ним и почувствовал, как к голове прилила кровь и зашумело в ушах. Он немного подождал, пока слабость пройдет, затем поднял меч и распрямился. Все уже разошлись в стороны, образовав овальную площадку.

— Начнем, пожалуй, — сказал Йон-воевода и, надвинув на глаза забрало, пошел на Камила.

Ну, что ж, дылда картонная, давай подеремся, — зло подумал Камил и поднял меч.

После первых же ударов Камил понял, что может быть Йон и был среди своих разбойников лучшим бойцом, но о технике боя он имел смутное представление. Стась в таких случаях только пренебрежительно шморкал носом и примерно наказывал наглеца. Конечно, Камил не мог сравниться со Стасем во владении мечом, но если бы не рана, при каждом ударю отзывающая тянущей болью, он бы давно покончил с этим хвастунишкой. Наконец, он изловчился, встречным ударом остановил меч противника и сразу же, легонько вертанув, выбил, даже скорее всего не выбил, а просто выдернул его из рук Иона. Тот даже ничего не успел понять.

— С вашим владением мечом… — ехидно-официально начал Камил, но закончить не успел. Толпа мальчишек, уязвленная проигрышем своего кумира, толкнула его в спину, бросила на землю и подмяла под себя.

Камил осторожно проскользнул на веранду. Было уже темно, но света еще не зажигали, и он надеялся незаметно пробраться в комнату, чтобы успеть переодеться. Он как раз пересекал гостиную и уже готов был нырнуть в спальню, но тут под ногами предательски скрипнула половица, и сразу же в проеме двери выросла мамина тень.

— Где ты был? — грозно спросила она.

Камил съежился.

— Гулял…

— Он, видите ли, гулял! А я тут жду его, вся извелась, где он, что с ним, а он гулял! А ну, иди сюда!

Камил правым боком, чтобы не было видно поцарапанной щеки и разорванной рубашки, пододвинулся к ней. Но тут мать протянула руку, повернула выключатель, и в комнате вспыхнул свет.

— Ну-ка, ну-ка… — мать взяла его за плечи и повернула лицом к себе. — Дрался? — Она влепила ему оплеуху.

Камил только шморкнул носом.

— Вот что, мой милый! — яростно сопя, сказала она. — Пока ты не вымоешься как следует, обеда… Ужина ты не получишь!

Она начала раздраженно стаскивать с него рубашку и тут увидела повязку на груди.

— А это еще что? — Голос изменил ей, стал непомерно строгим, чужим, и она непослушными дрожащими руками попыталась снять повязку. Однако ей это никак не удавалось, и тогда она вцепилась в нее и разодрала.

— Мама! — от боли крикнул Камил, но сразу же осекся. Мать стала бледной, как мел, а глаза как две черные круглые дырки.

— Боже… Камил… милый… мальчик мой… Боже, да что же это такое, а? — Она вдруг зашаталась и встала перед ним на колени.

Камил похолодел. Животный ужас оковал его ледяной коркой, ему внезапно стало страшно-страшно, как не было в самом замке.

— Мама, мамочка! Ты не волнуйся, так вышло… Я тебе все сейчас расскажу… Мама!

— Ага! Ага! — не слушая Камила, позвала мать. Ей стало плохо, но она пересилила себя, поднялась и шатаясь бросилась в комнату к тете Аге.

Что же теперь будет, со страхом подумал Камил. Ну что же теперь будет?

— Мама!

— Я им, всем твоим разбойникам, головы поотрываю! — кричала мать за дверью. — Я им…

Затем вмешался голос тети Аги:

— Обожди, успокойся, обожди, не кричи. Что с тобой, что такое?

Мать постепенно стихла и разрыдалась.

— Ба… Бандиты…

— Да что такое?

Дверь с шумом распахнулась, и появилась мать, лицо все мокрое, красными пятнами, и встревоженная тетя Ага.

— Вот, посмотри! — сорванным голосом сказала мать.

— Мама…

— Молчи! — вдруг страшно закричала мать. — Я тебе всю задницу исполосую, чтоб не знал куда сесть!

— Ну-ну, погоди, не кричи, зачем же так, — тетя Ага захлопотала вокруг Камила. Она осмотрела рану, концом бинта вытерла сочащуюся сукровицу и затем успокаивающе произнесла: — Да тут уже ничего страшного и нет.

— Ничего страшного! Я им сделаю страшное! — срывалась мать. — Всех родителей под суд отдам! Вырастили бандитов!

— Мама, мам… Он нечаянно, он не знал, не хотел… Он думал, я шпион, крестоносец…

— Я ему дам крестоносцев! — не унималась мать. — Я ему покажу! Игрушку нашли!

— Кто это? — тихо спросила тетя Ага.

— Бортишек…

— Я немедленно иду туда! — схватилась мать. — Я пойду… Я им устрою!

У Камила вновь холодно заныло сердце.

— Мама] Мам, не надо! Нельзя туда. Я обещал… У него отец сейчас на войне… — Камил осекся. Выдал. Я же их всех сейчас выдал! Что же я наделал — я ведь им клялся! Клялся! И выдал.

— Какая война? Какая сейчас война?! Я им сама войну устрою! Я им побоище устрою!

— Обожди ты, — тихо сказала тетя Ага, внимательно смотря на Камила. — Нет у нас в селе никакого Бортишка. Да и имя какое-то чудное. Имя — не имя, не кличка.

— Так ты еще и врать? — мать замахнулась на Камила, но тетя Ага ее удержала. — Матери — врать?! Ты у меня шагу из дому не ступишь, пока отец не приедет!

— Успокойся, — тетя Ага налила стакан компота и начала отпаивать мать. Зубы стучали о стекло и она, перехватив стакан, сама стала, обливаясь и дрожа, пить.

— Я ему… Я ему…

— Ну-ну, — успокаивающе поддакнула тетя Ага и наклонившись к Камилу сказала: — Иди на кухню — умойся. Да осторожней, рану не мочи. — Она легонько подтолкнула его в сторону кухни и добавила: — Я потом приду, дам поесть.

— Я ему дам! — всхлипнула мать. — Я его накормлю…

— Ну-ну, — тетя Ага похлопала мать по руке, и, снова обернувшись к Камилу, сказала: — Иди.

Камил угрюмо кивнул и, зажав под мышкой грязную разорванную рубашку, ушел на кухню. Есть ему совсем не хотелось.

Мать все-таки сдержала свое слово, и последующие два дня Камил шагу не мог ступить из дому. На следующее утро, только он попытался вынырнуть прямо из-за стола на улицу, не спросясь, будто ничего и не случилось, мать поймала его за шиворот и, сопроводив возглас: “Ты куда?” — совсем не скупым подзатыльником, загнала его в спальню, где и заперла на ключ. Сперва он попытался проситься у матери, но она была неприступна, как крепостная стена в первые дни осады, потом он перешел на обиженное всхлипывание, но это тоже ни капельки не помогло, и тогда он надулся и замолчал, не отвечая ни на какие вопросы.

Под вечер пошел дождь и лил всю ночь и весь следующий день. Это был какой-то праздник, и мама, смягчившись, разрешила ему выйти к телевизору, но Камил отказался. Мать с тетей Агой месили тесто на яблочный пирог, говорили о папе, о папиной работе, о папином начальнике, о ценах в городе, о моде, о соседях, о том, что дождь — это хорошо, в огороде все растет как на дрожжах… Негромко, в полсилы, ни для кого гудел телевизор, а Камил, насупясь, сидел в спальне на подоконнике и сумрачно глядел на серый, весь в лужах, двор, по которому уныло бродили нахохленные, мокрые куры. Как там в замке?

Он представил себе большую залу, где они с Бортишком ели, длинный деревянный стол, вкопанный в земляной пол, два масляных светильника с золотыми огоньками….. На своем любимом табурете сидит Порту и чинит конскую сбрую, прокалывая дырки большим и острым как жало шилом. Брови при этом ползают по его лбу, как две большие мохнатые гусеницы, а борода топорщится и шевелится, как клок соломы на ветру. В углу Марженка что-то споро стряпает, изредка она останавливается и подолом вытирает глаза — словно от дыма. А Бортишек поминутно выскакивает во двор и выглядывает из-под навеса на разверзшиеся хляби. Когда же кончится дождь?

Камил вздохнул. Ему было немного не по себе, настороженно, словно в каком-то предчувствии, ныло сердце. Только бы в замке ничего не случилось и никто не подумал, что он предатель. Пусть даже мама с теткой Агой близкие ему, самые близкие ему люди, но ведь он обещал молчать! А он… Он… Когда Камил вспоминал позавчерашнее, у него начинало першить в горле.

Ночью дождь перестал, но небо так и осталось заволочено тучами, и под утро они излились на землю сильным летним ливнем. Однако, часам к десяти тучи разбежались с неба грязными мокрыми тряпками, и показалось небо. Чистое, только что вымытое, и вовсе не голубое, а синее, глубоко синее, что даже дух захватывало, и страшно холодное.

Мама с тетей Агой готовили на кухне завтрак, и Камил, воспользовавшись этим, проскользнул на крыльцо. На улице было довольно холодно и слякотно — не мешало хотя бы обуться, — но тут сзади послышались мамины шаги, и Камил, уже не раздумывая, кубарем скатился с крыльца.

Мамин возглас: “Куда?” — застал его как раз в тот момент, когда он перемахивал через забор. Потом, уже на улице, он дал себе удовольствие выслушать только тираду: “Ну, погоди! Только вернись мне!” — и скрылся в первый же подвернувшийся переулок.

Когда он вбежал в рощу, с деревьев на него обрушился целый водопад, но это вовсе не сделало его осторожней. Он продолжал бежать, и с каждым шагом сердце его все сильнее сжималось в предчувствии какой-то неясной беды, страшной и неотвратимой. На ноги налипли целые лапти грязи, которая комками срывалась с пяток и ляпала по спине, словно подгоняя. Он уже не чувствовал холода, хотя был насквозь мокрый и грязный по уши — им владела теперь только одна мысль, одно желание. Только бы в замке все было хорошо, только бы там ничего не случилось, только бы…

Камил выскочил на поляну и остановился. Сердце больно сжалось комком, так что невозможно стало дышать. Вместо Козинского замка мокрым черным пепелищем громоздились развалины.

Камил, все еще не веря себе, своим глазам, оглядел развалины, а затем медленно на негнущихся ногах начал спускаться вниз. Он уже почти подошел к перелазу, как услышал звяканье сбруи и слабое похрапывание коней. Он сперва не поверил своим ушам, как только что не поверил своим глазам, прислушался, но тут какая-то лошадь заржала, не оставив никаких сомнений, и он, стремглав подскочив к стене, буквально взлетел на нее.

К обгоревшему столбу, который раньше поддерживал навес из жердей, были привязаны три лошади, но первого взгляда на них было достаточно, чтобы сказать, что это чужие. Вороные, блестящие, как из железа, крупы их закрывали широкие белые попоны, а у одной даже был такой же белый нагрудник. И седла, необычные и странные — с высокими раздвоенными луками.

Камил в надежде огляделся, но не увидел ни одной живой души. Дворик был захламлен битым сланцевым кирпичом, давно погасшими головешками и притушен пеплом. И было здесь необычно сухо, словно дождь шел только по эту сторону стены.

Камил осторожно, чтобы не наколоть босые ноги, спустился во двор и снова огляделся. Затем подошел к обвалившемуся углу замка и, все еще не веря себе, прикоснулся к нему пальцами. К мокрым ладоням пристала сажа.

— Бортишек, — тихонько позвал Камил, но ничто ему не ответило. Даже эхо. И тогда он понял, что никогда уж не отзовутся на его зов ни Бортишек, ни Марженка, ни Порту.

Сзади послышался шум, кто-то пьяно рассмеялся и Камил, обернувшись, увидел, как из полуразрушенного погреба вылезли трое здоровенных дядек с окладистыми растрепанными бородами и в железных доспехах. Они тоже увидели Камила и остановились. Затем один из них, рыжебородый, начал что-то гортанно говорить, посматривая на Камила, но те двое только отмахнулись от него и стали тянуть к лошадям. Рыжебородому это не понравилось, он вырвался и тогда его товарищи, окончательно махнув на него рукой, пошли седлать лошадей.

Рыжебородый постоял немного напротив Камила, пошатался, словно обдумывая что-то, затем, покопавшись у себя за пазухой, вытащил темный сухарь и, протянув его Камилу, стал подзывать его как бездомную собаку. — У-тю-тю-тю!

Камил только высоко поднял брови, но с места не сдвинулся. Пьяница Шико, со второго этажа, тоже всегда угощал его конфетами, о он их никогда не брал.

— У-тю-тю-тю-тю! — сложив губы трубочкой, повторил рыжебородый и, шагнув вперед, споткнулся о груду тряпья. Он еле удержался на ногах, непонятно чертыхнулся и пнул ее ногой.

Тряпье как-то странно вздрогнуло, из-под него высунулся карикатурно стоптанный сапог и Камил, охватив взглядом всю эту груду в целом, вдруг с ужасом осознал, что никакое это вовсе не тряпье, а Порту, хромой конюх Порту, только вот такой вот, тряпичный и неживой… На мгновенье глаза его застлала пелена, но она сразу же спала слезами злости и праведного гнева.

— Гад! — закричал он рыжебородому. — Га-а-ад!

Он схватил обломок булыжника и запустил ему прямо в лоб. Рыжебородый взревел, пошатнулся и, выронив сухарь, схватился за голову. Корчась от боли, он размазал кровь по лицу и бороде. Наконец, оторвав руки от лица и увидев на них кровь, он разъяренно двинулся на Камила.

Камил снова бросил в него камень, но на этот раз попал в панцирь, и камень с глухим стуком отскочил в сторону, не причинив рыжебородому никакого вреда. Он хотел бросить еще, нагнулся, ища булыжник, но тут заметил, что рыжебородый продвинулся к нему почти вплотную. Бежать было некуда, рыжебородый везде успел бы перехватить его, и тогда Камил, повернувшись к нему спиной, быстро юркнул вверх по развалинам.

Рыжебородый, почувствовав, что добыча ускользает, недовольно зарычал и попытался было, сопя, последовать за Камилом, но оступился и загремел всеми своими доспехами по булыжнику. Вдобавок, Камил обрушил на него сверху увесистый обломок стены.

Казалось, он уже не встанет. Но он все же выкарабкался из-под груды наваленных на него камней и долгим мутным взглядом из-под рассеченного лба уставился на Камила. Дружки его, уже сидя на конях, реготали во все горло, тыкали в Камила пальцами, науськивая какими-то выкриками, вроде: “Ату! Ату его!” — но рыжебородый только молча сплюнул себе под ноги и пошел прочь.

Камил подождал, пока он подойдет к лошади, и, выбрав булыжник поувесистей, спустился вслед за ним. “Это тебе напоследок”, — сцепив зубы, подумал он.

Рыжебородый долго возился у седла и вдруг, с необычайной прытью выхватив из чехла арбалет, повернулся к Камилу. Камил уже занес руку, но бросить так и не успел. Что-то свистнуло в воздухе, ударило его в горло и швырнуло на землю. Последним, что он услышал, был довольный хохот рыжебородого, вскочившего в седло, и удалявшийся топот копыт.

На этот раз Йон-воевода не доверил слежку за Камилом Стриге и сам пошел во главе отряда следопытов. Стрига шел сбоку от него, обиженно косился, сопел, но молчал. Да и говорить-то в разведке не полагалось.

Следить после двухдневного дождя было не трудно и, единственное, чего следовало опасаться, что Камил заметит их раньше, чем они его. Подходя к развалинам, Йон приказал удвоить бдительность, но Камила они так и не обнаружили. Впрочем, следы вели прямо в замок, к перелазу, и обратно не возвращались. Очевидно, он был еще там, если только не ушел другой дорогой.

Они осторожно подобрались к самому перелазу и прислушались. И тут из-за стены донесся звук лопнувшей струны, кто-то сдавленно крикнул, а кто-то, уже другой, язвительно захохотал. Йон вздрогнул, встревоженно переглянулся со Стригой и они, не сговариваясь, бросились к стене.

Развалины замка были завалены невесть откуда взявшимися головешками и пеплом. Здесь было необычно сухо и теплее, чем по ту сторону стены, и сильно пахло гарью.

Камила они увидели сразу. Он лежал на спине, широко раскинув руки, а из горла у него торчала короткая и толстая стрела.

Йон сглотнул слюну и ошарашенно оглянулся вокруг. Пыль, поднятая кем-то у коновязи, медленно садилась на булыжный дворик, а откуда-то издали, из пустого зева настежь распахнутых обугленных ворот, доносился удаляющийся топот копыт.

Наконец Йон пересилил себя и шагнул к Камилу. Камил все так же неподвижно лежал, и только вокруг его головы медленно растекалась большая лужа крови. Стрига, стоявший сзади, вдруг застонал, позеленел и опустился на корточки. Йон оглянулся на него, снова сглотнул слюну и боязливо притронулся к Камилу.

И тотчас же словно что-то сдвинулось вокруг, исчезли головешки, пепел, обломки булыжника… Только стена осталась стоять, да еще появились лужи.

Камил пошевелился, приподнялся и сел. Никого не узнавая, он окинул ребят пустым взглядом, затем осторожно провел рукой по шее и посмотрел на нее. Рука была мокрая и грязная и больше ничего на ней не было.

— Ты… Ты чего? — выдавил Йон и почувствовал, как мурашки начинают бегать по телу. Он не отрываясь смотрел на то место, где только что была лужа крови. Ни крови, ни стрелы в горле Камила не было.

Камил, наконец, осознанно посмотрел на ребят. Минуту он молчал, затем у него задрожали губы. Тогда он подтянул под себя ноги, обхватил их руками и, так ничего и не сказав, уткнулся носом в колени и горько-горько заплакал…

ПЕРЕВОДЫ

Роберт Говард КОРОЛЕВСТВО ТЕНЕЙ

1. КУЛЛ, КОРОЛЬ ВАЛУЗИИ

Рев труб нарастал, как приливная волна, как шум прибоя, бьющегося о белые скалы Валузии. Из толпы слышались радостные возгласы, женщины бросали цветы, а стук серебряных подков все приближался и вот, наконец, первые ряды воинов показались на широкой светлой улице, огибающей устремленную в небо Башню Славы.

Впереди, трубя в длинные золотистые фанфары, ехали герольды — стройные юноши в пурпурных одеяниях. За ними шли лучники — высокие статные горцы, следом за лучниками — тяжеловооруженная пехота: широкие щиты громыхали в унисон шагам, в том же темпе покачивались кончики копий. За пехотой следовали лучшие в этом мире воины — Алые Убийцы, от шлемов до шпор все в красном. Они величаво проплыли на своих великолепных скакунах и, хотя, несомненно, хорошо слышали обращенные к ним восторженные возгласы, смотрели строго вперед, застыв в седлах, словно бронзовые статуи. За этими гордыми, страшными в бою воинами пестрыми потоками влились на площадь отряды наемников: диких кочевников из My и Каалу, вооруженных широкими тяжелыми мечами и дротиками. За ними, в некотором отдалении, тесно сомкнув ряды, шли лучники из Лемурии. Позади всех — легкая пехота и снова трубачи.

Это изумительное зрелище щемящей болью восторга отзывалось в сердце Кулла, короля Валузии. Вот он скользнул взглядом по трубачам; вот поднял руку, отвечая на приветствия всадников, остановил взгляд на пехоте. Его глаза вспыхнули, когда в поле зрения показались Алые Убийцы, зрачки сузились, когда их сменили наемники. Эти шли гордо, глядя на короля смело, но с уважением. Кулл ответил им таким же смелым взглядом. Он ценил храбрость, а во всем мире не было храбрее воинов, чем эти, даже среди дикарских племен пограничья. Однако, сколь бы глубоким ни было это чувство взаимного уважения, между ними не могло возникнуть даже намека на дружеские чувства. Кулл, король Валузии, был по происхождению атлантом, а не валузиани-ном, а атланты издревле воевали со своими западными соседями. И хотя имя Кулла было предано проклятию также среди гор и долин его собственного народа, а сам он старался вытравить из памяти все, что касалось его происхождения, в нем еще много оставалось от варвара, и давние обиды прочно гнездились в его сердце.

Парад закончился. Кулл повернул жеребца и твердой рукой направил его во дворец. По дороге он бросил несколько слов сопровождающим его членам Королевского Совета.

— Армия, как меч, — сказал он. — Нельзя позволять мечу ржаветь.

Из все еще клубившейся на площади толпы слышалось:

— Это Кулл, видишь!.. Какой мужчина! Ты посмотри на его плечи! А какие мускулы!

И тише, но с угрозой:

— Проклятый узурпатор!

— Да, это позор для Валузии, этот варвар на древнем троне.

Острый слух Кулла уловил шепот, но он не придал ему особого значения. Он твердой рукой перехватил руль клонившейся к упадку империи, еще более твердо его удерживал — это, разумеется, не могло всем быть по нраву.

Когда придворные, льстиво поздравив его с удавшимся парадом, разошлись, король опустился на обитый горностаевым мехом трон и погрузился в тяжелые размышления. Слуга, почтительно склонившись в низком поклоне, доложил о том, что в соседнем зале дожидается приема гонец пиктинского посла. С трудом вырвавшись из лабиринта запутанных проблем государственной политики, король без особой симпатии взглянул на непрошеного гостя. Это был широкоплечий воин, среднего роста, с характерной для его расы смуглой кожей.

— Глава Совета Ка-ну, правая рука короля пиктов, приветствует тебя и просит передать, что у пиршественного стола в его резиденции есть место для Кулла, короля королей, императора Валузии.

— Хорошо, — ответил Кулл. — Передай почтенному Кану, послу Западных Островов, что повелитель Валузии отведает вина с его стола, как только луна взойдет над холмами Залгары.

Пикт, однако, не двинулся с места.

— Мой вождь просит, чтобы ты пришел один, о господин.

Глаза короля озарились холодным, как сталь меча, блеском.

— Один?

— Да.

Они молча смотрели друг на друга, лишь тонкая паутинка этикета едва сдерживала кипевшую в них взаимную межплеменную ненависть. Они обменивались гладкими учтивыми фразами цивилизованной расы, которая не была расой ни того, ни другого, а в глазах их горела давняя дикая ярость. Пусть Кулл был королем Валузии, а пикт — представителем посла суверенной союзной страны, сейчас в зале приемов встретились два варвара, ослепленные старой как мир ненавистью, оглушенные шумом давно отгремевших сражений.

Перевес был на стороне короля и он наслаждался им в полной мере. Подперев голову рукой, он долго смотрел в темные, непроницаемые глаза застывшего, как монумент, посланника.

— Значит, я должен прийти… один? — тон его вопроса был таким, что глаза пикта грозно сверкнули. — А чем ты докажешь, что тебя действительно послал Ка-ну?

— Моим словом, — мрачно ответил пикт.

— С каких это пор можно верить слову пикта? — Кулл прекрасно знал, что пикты никогда не лгут, но хотел вывести из себя собеседника.

— Я знаю чего ты хочешь, о король, — спокойно ответил тот. — Ты ждешь моего гнева. Давай оставим это. Я уже достаточно зол и вызываю тебя на поединок. На копьях, на мечах или на кинжалах, на конях или спешенными. Если ты мужчина, прими вызов!

Король взглянул на пикта с невольным уважением, столь безрассудная отвага не могла не вызывать восхищения. Тем не менее, он не упустил оказии разозлить его еще больше.

— Король не может принять вызов от безвестного дикаря, — сказал он пренебрежительно. — Можешь идти. Передай Ка-ну, что я приду один.

Глаза пикта зловеще загорелись. Весь дрожа от первобытной жажды крови, он повернулся, медленно пересек зал приемов и исчез за огромной дверью.

Кулл задумался. Глава Совета пиктов хочет, чтобы он пришел к нему без охраны. Почему? Заговор? Кулл дотронулся до рукояти длинного меча. Нет, пиктам слишком выгоден мир с Валузией, чтобы нарушать его из-за каких-то давних счетов. Кулл был атлантом, извечным врагом всех пиктов, но он был также королем Валузии, сильнейшего союзника Западных Островов. Он улыбнулся, подумав об иронии судьбы, превратившей его во врага прежних друзей и союзника исконных врагов. Подчиняясь жажде власти, он порвал узы дружбы, традиций, рода. И Валк, бог морей и суши, свидетель — он эту жажду утолил сполна. Он стал королем Валузии — страны, кренящейся к упадку, живущей лишь воспоминаниями о прежней славе, но все еще могущественной, самой сильной из Семи Империй.

Его народ называл Валузию Страной Снов, и ему казалось, что он живет во сне. Его удивляли дворцы и дворцовые интриги, армия и народ. Все это было похоже на маскарад, на котором настоящие лица скрываются за улыбающимися масками. И ведь добыть трон оказалось совсем не трудно — стоило лишь смело воспользоваться случаем. Затем свист меча, восторженно принятая всеми смерть тирана, умелое лавирование между политиками — и Кулл, искатель приключений, выдворенный из родной Атлантиды, оказался на недосягаемой высоте — он стал королем королей, властелином Валузии. Сейчас, однако, он отчетливо осознавал, что удержать власть — во много раз труднее, чем захватить. И вновь он почувствовал странное беспокойство. Кто он такой, чтобы править народом, хранящим необычные, страшные, извечные тайны? Архистарым народом…

— Я Кулл! — сказал он сам себе, поднимая гордо голову. — Кулл!

Он обвел взглядом зал и ощутил вдруг в душе странную неуверенность. В темном углу стенная обивка едва заметно шевельнулась. Едва заметно.

2. И БЕЗМОЛВНЫЕ ДВОРЦЫ ВАЛУЗИИ ЗАГОВОРИЛИ

Луна еще не показалась на горизонте, а сад освещался факелами, пылавшими в серебряных держателях, когда Кулл занял почетное место за пиршественным столом Ка-ну, посла Западных Островов. В после, сидевшем справа от него, трудно было найти что-либо от той воинственной расы, представителем которой он был в Валузии. Ка-ну был опытным дипломатом, состарившимся в гуще политических интриг, ни племенные традиции, ни сословные предрассудки не имели над ним никакой власти. Встретившись с человеком, он думал не о том, кто он такой и что собой представляет, но о том, можно ли его использовать в своих целях, и если можно, то как.

Кулл вяло отвечал на учтивые вопросы Ка-ну, с тоской думая о том, что и он когда-нибудь может стать таким же, как этот пиктский старик. Посол был толстым и обрюзгшим, с тех пор, когда он в последний раз брал в руки меч, прошло много лет. А ведь Куллу встречались люди и постарше Ка-ну, шагавшие в бой в первых рядах воинов.

За спиной Ка-ну стояла девушка необыкновенной красоты, наполнявшая вином его кубок. Надо сказать, отдыхать ей не приходилось. Ка-ну беспрерывно сыпал шутками и анекдотами и Кулл, презирая в душе чрезмерную болтливость, тем не менее не пропускал мимо ушей ни единого слова. За столом сидели также другие пиктские вожди и дипломаты. Последние вели себя непринужденно, в поведении первых ощущалось некоторая скованность, им нелегко было переступить через себя, забыть о давних раздорах и вражде. И все же Кулл наслаждался атмосферой приема, столь отличной от той, которая господствовала при его дворе. Как похоже это было на Атлантиду…

Кулл пожал плечами. Что ж, Ка-ну, который, наверное, забыл что он пикт прав и ему, Куллу, пора стать валузианином не только внешне.

Когда луна оказалась, наконец, в зените, Ка-ну, который съел и выпил больше, чем любые трое из его гостей вместе взятые, откинулся на софе и вздохнул с облегчением.

— Теперь оставьте нас, друзья, — сказал он. — Мы с королем должны обсудить дела, о которых детям знать не положено. Да-да, ты тоже иди, моя маленькая, дай я только поцелую твои сладкие губки… вот так, а теперь беги, бутончик ты мой розовый.

Ка-ну погладил седую бороду и посмотрел испытующе на уныло сидящего Кулла.

— Так ты считаешь, Кулл, — сказал вдруг дипломат, — что Ка-ну старый распутник, который годится лишь на то, чтобы вино лакать, да девок щупать?

Кулл вздрогнул от неожиданности. Старик высказал вслух именно то, о чем он только что подумал.

— Вино красно, женщины прелестны, но — хе-хе — не думай, что хоть что-нибудь из этого мешает старику Ка-ну заниматься делом.

Он захохотал так громко, что его огромное брюхо затряслось. Кулл наклонился вперед. Это уже становилось похоже на издевку и в глазах короля загорелись грозные огоньки.

Посол потянулся за кувшином, наполнил свой кубок и взглянул на гостя. Тот молча покачал головой.

— Ну что ж, — нимало не смущаясь, сказал Ка-ну, — а моей старой голове постоянно разогрев требуется. Я все больше старею, Кулл, так почему же я должен отказываться от тех немногих удовольствий, которые нам, старикам, еще доступны. Да, старею, опускаюсь, тоска меня гложет.

Заметить это по нему было, однако, трудно: румяное лицо посла лоснилось, глаза блестели так, что седая борода казалась явно лишней. “И правда, прекрасно выглядит, — подумал Кулл, чувствуя себя слегка уязвленным. — Этот старый прохвост утратил все черты своей — и его, Кулла, — расы, но, несмотря на это, наслаждается старостью как никто иной”.

— Послушай же, — сказал наконец Ка-ну. — Рискованное это дело — хвалить юношу, глядя ему в глаза. Но я должен высказать то, что думаю о тебе на самом деле, иначе мне не завоевать твоего доверия.

— Если ты хочешь завоевать его лестью, то…

— Успокойся. Кто говорит о лести? Я льщу только тем, кого хочу обмануть.

Глаза Ка-ну вспыхнули холодным светом, мало совместимым с язвительной улыбкой, блуждающей на его губах. Старый лис разбирался в людях и знал, что с этим варваром-тигром следует играть в открытую, что он, словно волк, нюхом обнаруживающий капкан, мигом уловит любую фальшь, таящуюся за паутиной слов.

— У тебя достаточно сил, — сказал он, подбирая слова тщательнее даже, чем на заседаниях Совета, — чтобы стать величайшим из королей, чтобы восстановить — хотя бы частично — давнее могущество Валузии. Да, это так. Что касается Валузии, до нее мне дела нет, хотя вино и женщины здесь великолепны, но чем она сильнее, тем в большей безопасности находится пиктский народ. Более того, с атлантом на троне она может присоединить к себе Атлантиду…

Кулл горько усмехнулся: Ка-ну коснулся старой раны.

— Атлантида прокляла мое имя, когда я переступил порог этого мира в поисках счастья и славы. Мы… они — извечные враги Семи Империй и еще большие враги союзников Империй. Тебе это должно быть хорошо известно.

Ка-ну погладил бороду и загадочно ухмыльнулся.

— Оставим это. Хотя я знаю, о чем говорю. Никто не станет затевать войну, если война не будет сулить выгоду. Нас ждет эпоха мира и покоя, я предчувствую победу добра над злом, вижу людей, живущих в любви и довольстве. Ты можешь приблизить эту эпоху… Если останешься в живых.

— Ха! — Кулл вскочил на ноги с такой ошеломляющей быстротой, что Ка-ну, привыкший оценивать людей так, как иные оценивают лошадей, почувствовал, что его сердце зашлось от восторга. “О боги! Этот юноша — само совершенство! Нервы и мускулы стальные, отличная координация движений, мгновенная реакция — все, что делает воина непобедимым в бою”. Ни одна из этих мыслей, проскользнувших в мозгу Ка-ну, никак не отразилась, однако, в его полных сарказма холодным тоном сказанных словах:

— Успокойся. Сядь и посмотри вокруг. В саду пусто. За столом, кроме нас с тобой, тоже никого нет. Надеюсь, меня ты не боишься?

Кулл внимательно осмотрел сад и сел.

— Это в тебе дикарь проснулся, — сказал дипломат. — Подумай только, если бы я что-то замыслил против тебя, разве выбрал бы место, где все подозрения падут на меня же? Ах молодежь, как многому вам еще надо учиться. Тут вот сидели мои люди и им было очень не по себе от соседства с тобой потому, что ты атлант по рождению. Ты, в свою очередь, презираешь меня за то, что я пикт. А я вижу в тебе Кулла — повелителя Валузии, Кулла — короля королей, а не Кулла — легкомысленного атланта, атамана шайки грабителей, захватившей богатую страну. Ты тоже должен почувствовать себя, наконец, человеком без нации, гражданином мира… И, кстати, если бы ты погиб завтра, кто стал бы королем?

— Каануб, барон Блаал.

— Ну-ну. Мне многое не нравится в этом человеке, но более всего то, что он всего лишь марионетка в чужих руках.

— Как это? Он был самым значительным из моих противников и я никогда и мысли не допускал, что он защищает чьи-либо еще интересы, кроме своих собственных.

— Ночь все слышит, — ответил Ка-ну. — И внутри нашего мира есть еще миры. Мне, впрочем, ты можешь доверять. Брулу Копейщику — тоже. Посмотри-ка сюда.

На его раскрытой ладони лежал браслет — троекратно свернувшийся кольцом крылатый дракон с тремя рубиновыми рогами на голове.

— Приглядись к нему повнимательнее. Когда Брул появится у тебя завтра ночью, этот браслет будет на его руке. Доверься ему, сделай все, что он укажет. И в доказательство того, что я доверяю тебе — смотри!

Он рывком вытащил из складок своей одежды что-то, что блеснуло магическим зеленоватым светом, и тут же спрятал это что-то обратно.

— Похищенный бриллиант! — воскликнул король изумленно. — Зеленый алмаз из храма Змея. О боги! Значит, это твоя работа? Но зачем ты мне его показываешь?

— Чтобы спасти тебе жизнь. Чтобы ты мне поверил. Если ты заподозришь меня в предательстве, сделаешь со мной все, что захочешь. Моя жизнь в твоих руках. Я не могу теперь тебя обмануть, ведь ты одним словом можешь вынести мне смертный приговор.

Старый лис, произнося эти слова, сиял и самодовольно щурился, явно радуясь произведенному впечатлению.

— Но почему ты отдаешься в мои руки? — удивление Кулла росло с каждой минутой.

— Я уже сказал тебе об этом. Теперь ты видишь, что я честен с тобой. А завтра, когда Брул придет к тебе во дворец, ты послушаешься его совета, не боясь измены. И хватит об этом. Эскорт ждет тебя, мой господин, у ворот, чтобы сопровождать во дворец.

Кулл встал.

— Но ведь ты ровным счетом ничего мне так и не сказал.

— Ох молодость, молодость, как ты нетерпелива! — сейчас Ка-ну более чем когда-либо напоминал своим видом толстого грубовато-веселого альфа. — Иди, юноша, пусть тебе приснится трон, армии, королевства, а я увижу во сне вино, женщин, розовые лепестки. Будь счастлив, король.

Направляясь к выходу, Кулл еще раз оглянулся. Ка-ну развалившийся на софе, прямо-таки источал добродушную жизнерадостность. У выхода Кулла поджидал какой-то воин на коне. Король несколько удивился, обнаружив, что это тот самый человек, который принес ему приглашение пиктского посла. Проезжая по пустым улицам города, они не сказали друг другу ни единого слова.

Дневные краски и гомон уступили место глубокой ночной тишине. В серебристом свете луны более чем когда-либо ощущалась древность города. Громадные колонны в дворцах и замках, казалось, подпирали небеса. Лестницы, пустые и тихие, возносились куда-то в беспредельную высь, исчезая во мраке небесных сфер. “Лестницы в небо”, — подумал Кулл. Таинственное великолепие этой сцены будоражило его воображение.

Цок! Цок! Цок! Только серебряный звон подков нарушал царившую на залитых лунным светом улицах тишину. Невероятная древность города почти физически давила на Кулла, ему казалось, что он слышит, как огромные здания смеются над ним. Какие тайны скрывают они?

— Ты молод, — слышался ему шепот дворцов, святилищ и храмов, — ты молод, а мы — стары. Мир, который воздвиг нас, тоже когда-то был молод. И ты, и твой народ уйдете, а мы будем стоять здесь вечно. Мы были здесь еще до того, как Атлантида и Лемурия поднялись из океанских вод. Мы будем стоять здесь и тогда, когда зеленая вода покроет многомильным слоем горные хребты Лемурии и холмы Атлантиды. По этим улицам шествовали могучие короли, их много сменилось здесь еще тогда, когда Кулл — выходец из Атлантиды, был лишь маленькой частичкой сна Ка, Птицы Мира. Проезжай, Кулл-атлант, тебя сменят более достойные, ибо более достойные были и до тебя. Теперь о них забыли, они — всего лишь прах, а мы стоим, смотрим, ждем… Проезжай, Кулл-атлант, Кулл-король, Кулл-дурак!

Куллу казалось, что подковы его скакуна подхватили этот рефрен и выбивают в ночной тишине издевательский ритм: Кулл — король, Кулл — ду-рак!

— Свети, луна, ты освещаешь дорогу королю! Сияйте, звезды, вы факелы на пути императора! Звените подковы, это король королей едет по Валузии! Эй, Валузия, проснись! Едет Кулл, твой повелитель! Скольких повелителей я уже видел! — это отозвался молчавший до тех пор королевский дворец.

Королевские гвардейцы — Алые Убийцы — выскочили навстречу королю, подхватывая поводья его скакуна. Пикт молча рванул узду, заворачивая своего коня, и исчез во тьме. Куллу почудилось, что он видит, как пикт скачет по притихшим городским улицам, словно призрак — выходец из Прежнего Мира.

Он не спал в эту ночь. Уже брезжил рассвет, а он все мерил шагами тронный зал, обдумывая то, что с ним приключилось. “Ка-ну ничего не сказал, но тем не менее полностью отдался на его милость или немилость. Что он имел в виду, когда говорил, что барон Баал — лишь марионетка? Кто такой Брул, который должен появиться во дворце с этим странным браслетом на руке? И прежде всего, зачем Ка-ну показал ему зеленый алмаз, много лет назад похищенный из храма Змея? Если бы об этом узнали страшные жрецы этого святилища, расплата была бы немедленной. Даже храбрым соплеменникам Ка-ну не удалось бы спасти его от их мести, Но он ведь чувствовал себя в безопасности, — думал Кулл. — В его дипломатических способностях сомневаться не приходится, он не пошел бы на такой риск, не будь на то серьезной причины. Или все это — только предлог, чтобы посеять в нем, Кулле, недоверие к гвардии и облегчить успех нового заговора? Осмелится ли Ка-ну сохранить ему жизнь теперь?”

Кулл пожал плечами.

3. ТЕ, ЧТО ПРИХОДЯТ НОЧЬЮ

Луна еще не появилась на небе, когда Кулл, держа руку на рукояти меча, выглянул из окна. Окно выходило во внутренний дворцовый сад, сейчас стежки и аллеи его были пусты, а деревья превратились в неясные тени. Из фонтанов, тех что поближе, били в небо сверкающие в звездном свете серебристые струйки воды, от тех, что подальше, доносилось глухое журчание. Стражи в саду не было. Крепостные стены тщательно охранялись и сама мысль о том, что сюда может проникнуть кто-то чужой, казалась абсурдной.

По стенам дворца вились виноградные лозы. Кулл как раз подумал о том, что по ним вообще-то нетрудно взобраться наверх, когда какая-то тень вынырнула из темноты под окном и чья-то голая бронзовокожая рука ухватилась за парапет окна. Длинный меч короля сверкнул и остановился на половине пути из ножен: на мускулистом предплечье блестел знакомый драконий браслет. Следом за рукой скользнул с ловкостью леопарда на парапет и далее в комнату ее хозяин.

— Ты Брул? — спросил король и смолк, удивленный, — перед ним стоял тот самый человек, которого он жестоко оскорбил и который затем сопровождал его после приема в посольстве пиктов.

— Я Брул Копейщик, — ответил тот осторожно, затем заглянул в глаза Кулла и шепнул:

— Ка нама каа лайерама!

Кулл удивился.

— Что это значит?

— А ты не знаешь?

— Нет, слова мне незнакомы, ни в одном языке из тех, что мне известны, таких нет… И все же, кажется, я их где-то слышал…

— Может быть, — единственное, что он услышал в ответ. Пикт прошелся по комнате, внимательно осматривая все, что в ней находилось. Это была одна из комнат библиотеки, и в ней стояли несколько столов, софа и два больших шкафа, битком набитых книгами, написанными на пергаменте.

— Скажи, господин, кто охраняет вход?

— Восемнадцать Алых Убийц. И, кстати, как ты сумел пробраться в сад, как перелез через стену?

Брул пренебрежительно улыбнулся.

— Стража в твоем дворце слепа и глуха, я мог бы дюжинами таскать девиц у них из-под носа и они ничего не заметили бы. А стены… я взошел бы на них и без помощи виноградной лозы. Я охотился на тигра на побережье в густом тумане, забирался на отвесные скалы… Однако, нам пора… Хотя нет, дотронься сначала до этого браслета.

Он протянул руку, и когда удивленный Кулл выполнил просьбу, вздохнул с явным облегчением.

— Хорошо. А теперь сбрось эти королевские одежды: Сегодня ночью тебя ждут приключения, которые не снились ни одному атланту.

Все одеяние самого Брула составляла узкая набедренная повязка, с воткнутым за нее коротким кривым мечом.

— Кто ты такой, чтобы мне приказывать? — спросил уязвленный Кулл.

— Разве Ка-ну не просил тебя прислушаться к тому, что я скажу? — спросил зло пикт. — Поверь, господин, я не питаю к тебе дружеских чувств, но ни о каком поединке между нами сейчас и речи быть не может. Забудь пока об этом. А теперь идем.

Он бесшумно подошел к двери. Небольшое отверстие в ней позволяло наблюдать за тем, что происходило снаружи, оставаясь невидимым. Брул жестом позвал Кулла.

— Что ты там видишь?

— Ничего особенного. Восемнадцать гвардейцев. Пикт кивнул головой и потащил Кулла за собой.

Остановившись у противоположной стены, он провел рукой за одной из панелей, затем отступил в сторону, одновременно вытаскивая меч. Король удивленно хмыкнул, когда часть стены выдвинулась, открывая слабо освещенный коридор.

— Тайный ход! — сказал он тихо. — А я понятия о нем не имею. О боги, клянусь, кое-кто за это ответит.

— Тихо! — прошипел Брул. Он стоял, весь обратившись в слух, и в его позе было что-то, от чего волосы на голове Кулла зашевелились — не от страха, а скорее от какого-то неясного мрачного предчувствия.

Наконец Брул кивнул головой и они прошли за тайную дверь, оставив ее открытой. Коридор был пуст, но в нем не было ни единой пылинки, что свидетельствовало о том, что забытым и заброшенным он вовсе не был. Источник света оставался невидимым. В стене, через каждые несколько футов, виднелись двери, они, вероятно, были тщательно замаскированы со стороны комнат.

— Этот дворец похож на пчелиные соты, — прошептал Кулл.

— Да, господин, за тобой днем и ночью наблюдает множество глаз.

Пикт шел медленно, перед каждым шагом тщательно выбирая место, куда поставить ногу. Меч он держал низко и постоянно оглядывался, окидывая стены внимательным взглядом.

Коридор резко повернул и Брул осторожно заглянул за угол.

— Посмотри, — шепнул он. — Но помни: ни звука, ни слова. Речь идет о жизни и смерти!

Сразу же за поворотом начиналась лестница, ведущая вверх. Кулл перевел взгляд выше и вздрогнул. На лестничной площадке лежали восемнадцать гвардейцев, назначенных в караул по дворцу на эту ночь. Только сильная рука Брула и его нервный шепот удержали рванувшегося вперед короля.

Измена, — билось у него в мозгу, — их убили только что. Ведь едва несколько минут назад эти люди стояли на посту”.

Когда они вернулись в библиотеку, Брул старательно закрыл тайный ход, затем кивнул королю, чтобы он снова посмотрел через отверстие в двери наружу. Король наклонился к глазку и отпрянул в ужасе: у двери стояли на посту все те же восемнадцать гвардейцев.

— Это колдовство, — прошептал он, хватаясь за меч. — Неужели мертвецы стоят в карауле?

— Да, — послышался едва различимый шепот Брула. Секунду они смотрели в глаза друг другу. Кулл сморщил лоб, пытаясь прочитать что-либо на лице пикта. В конце концов губы Брула беззвучно вытолкнули:

— Змеи… которые… могут… говорить…

— Замолчи, — ладонь Кулла упала на губы пикта. — Говорить о чем-то таком — смерть. Эти слова прокляты.

Брул спокойно посмотрел на него.

— Взгляни еще раз, господин. Быть может, была смена караула?

— Нет, это те самые люди. Клянусь Валком, это колдовство, это кошмар. Я же своими глазами видел трупы этих воинов едва несколько мгновений назад. А сейчас они стоят здесь.

Брул отошел от двери.

— Кулл, что ты знаешь об истории и традициях народа, над которым властвуешь?

— Много… и мало. Валузия так стара…

— Это правда, — глаза Брула загорелись странным светом. — Мы, варвары, — дети по сравнению с жителями Семи Империй. Ни людская память, ни летописи не простираются в прошлое настолько, чтобы сказать, когда со стороны моря пришли сюда первые люди и кто построил огромные города на побережье. Но знай — не всегда люди властвовали над людьми.

Король вздрогнул. Их взгляды встретились.

— У моего народа есть легенда…

— У моего тоже, — перебил Брул. — Это случилось еще до того, как мы, островитяне, стали союзниками Валузии, во времена царствования Львиного Клыка, седьмого короля пиктов, так много лет тому назад, что никто уже не может сейчас сказать точно, как давно это было. Покинув Острова Заходящего Солнца, мы переплыли море, обогнули Атлантиду и огнем и мечом обрушились на Валузию. Пылающие, словно факелы, замки превратили тогда глубокую ночь в ясный день, звон мечей возносился до небес и король… король Валузии, который пал в этой страшной сече… — его голос умолк и они несколько секунд смотрели друг на друга молча.

— Валузия стара, — тихо сказал, наконец, Кулл. — Холмы Атлантиды и горы My были всего лишь островами в океане во времена ее юности.

Ночной ветер, насыщенный давно забытыми запахами, шевельнул занавесками. Как шепот из далекого прошлого, он рассказывал о тайнах, которые были древними уже тогда, когда мир был молод. Куллу вдруг показалось, что рядом стоят чудовища, которые нашептывают ему на ухо что-то страшное. Он знал, что с Брулом происходит то же самое. Его душу наполнило удивительное ощущение единства с этим воином чуждого ему народа. Они похожи были на двух соперничающих леопардов, которые, попав в западню, дают дружный отпор охотникам.

Брул открыл тайный ход, и они вновь пошли по коридору, но в обратную сторону. Пикт, замедлив шаг, показал на одну из секретных дверей.

— Отсюда видна лестница, ведущая в коридор.

В ту же секунду, когда они приникли к замаскированным смотровым отверстиям, на лестнице появилась чья-то темная фигура.

— Это же Ту, председатель Королевского Совета, — воскликнул Кулл. — Ночью, со стилетом в руке… что это значит?

— Убийство. Покушение, — шепнул Брул. — Стой! — Кулл уже собирался распахнуть дверь. — Если мы обнаружим себя здесь, погибнем. Там, во мраке, их хватает. Пойдем.

Почти бегом они вернулись в библиотеку. Брул закрыл тайный ход и потащил Кулла в соседнюю комнату. Там он раздвинул шторы в углу и они оба укрылись за ними. Минуты тянулись невыносимо. Кулл слышал шум ветра в соседней комнате, бившийся в его ушах словно шепот призрака. Наконец в комнату вошел, крадучись, Ту. Вероятно, он прошел через библиотеку и, не обнаружив там жертву, решил продолжить поиски здесь. Ту остановился и внимательно осмотрел освещенную единственной свечой комнату, держа стилет наготове. Явно встревоженный непонятным исчезновением короля, он двинулся дальше и оказался прямо перед затаившим дыхание Куллом.

— Давай! — шепнул Брул.

Кулл выпрыгнул из укрытия. Председатель Королевского Совета повернулся к нему, но с такой стремительностью атаки шансов у него не было. Острие меча сверкнуло в слабом свете свечи, Ту рухнул на спину, из его груди торчал меч Кулла.

Кулл нагнулся над ним, обнажая зубы в триумфальной ухмылке, но тут же отпустил рукоятку меча и отшатнулся. Лицо Ту заволокла мгла, его контуры дрожали и колебались. Затем лицо исчезло, словно сброшенная маска, а на его месте появилась мертвая безносая морда огромной змеи.

— Боги! — выдохнул Кулл, чувствуя выступающий на лбу холодный пот. — О боги!

Подошел Брул. Его лицо было невозмутимым, но в глазах бился такой же, как у Кулла, ужас.

— Забери свой меч, господин, — сказал он. — Для него впереди еще будет работа.

Кулл нерешительно дотронулся до рукояти меча. Его охватила ледяная дрожь, когда он поставил ногу на грудь лежащего чудовища. В эту минуту, повинуясь какому-то остаточному мышечному рефлексу, страшная пасть монстра широко раскрылась. Кулл содрогнулся от омерзения, но вырвал меч и наклонился над тварью, выдававшей себя за Ту, председателя Королевского Совета. Кроме головы, все остальное было человеческим.

— Человек с головой гада, — шепнул он Брулу. — Жрец Бога-Змея?

— Да. Настоящий Ту спит и знать ни о чем не знает. Эти твари могут выдать себя за кого угодно. Они каким-то колдовским заклятием набрасывают на себя пелену чар, и их уже не отличишь от живого человека.

— Значит старые легенды не врут, — вздохнул король. — Эти мрачные сказания, которые немногие осмеливаются повторить, не плод фантазии. Я догадывался об этом… но и сейчас никак не могу в это поверить. Ха! А стража у входа…

— Это тоже люди-змеи. Стой! Ты куда?

— Перебью их, — бросил Кулл сквозь стиснутые зубы.

— Бить, так в голову, — сказал Брул. — У входа восемнадцать, да в коридоре, наверное, еще есть. Ка-ну узнал о заговоре от своих шпионов, которые проникли в тайники жрецов Змея и все там разнюхали. Ему давно уже известны тайные ходы во дворце, он заставил меня наизусть выучить их схему, чтобы я смог тебе помочь. Ты погиб бы, как погибли многие другие короли Валузии. Я пришел один, чтобы не возбуждать подозрений, да в одиночку и во дворец проникнуть легче было. Часть заговора ты видел. Люди-змеи стоят на страже у королевских покоев, а этот, с лицом Ту, мог пройти куда угодно. Утром, если планы жрецов сорвутся, настоящие гвардейцы вернутся на свои места, понятия не имея о том, что случилось. На них, в случае чего, и падет вся вина. А теперь побудь здесь минутку, я пойду спрячу тело.

С этими словами пикт спокойно взвалил себе на плечо кошмарный груз и исчез за секретной дверью. Кулл остался в одиночестве. Мысли в его голове путались. Сколько в городе жрецов Змея? Кто из его доверенных советников, храбрых военачальников, человек, а кто нет? Как отличить истину от фальши? И кому можно довериться?

Секретная дверь открылась, вошел Брул.

— Быстро ты справился.

— Да, — воин сделал шаг вперед и посмотрел на пол. — Смотри, на ковре кровь осталась.

Кулл нагнулся. Краем глаза он уловил вдруг какое-то движение, блеск стали. Распрямляясь словно пружина, он одновременно нанес страшный удар снизу. Пикт повис на мече атланта, выронив собственный из мертвой руки. Кулл подумал с горечью, что так, видимо, предначертано было судьбою предателю — пасть от любимого удара людей его расы. Бездыханное тело Брула свалилось на ковер, и в ту же секунду черты его лица дрогнули и стали стираться, а на их месте появилась морда гигантской змеи, ее ледяные глаза даже после смерти с нечеловеческой злобой всматривались в остолбеневшего Кулла.

— Снова жрец Змея, — прошептал про себя король. — О боги, как коварны их планы! А Ка-ну, он человек или тоже из их компании? С кем я разговаривал там, в саду? О всемогущие боги! — его прошибла дрожь от страшной мысли: может быть в Валузии вообще нет людей, и все ее обитатели — змеи?

Он стоял неподвижно, не решаясь сдвинуться с места. Его сознание отметило странный факт: на руке того, кого звали когда-то Брулом, не было драконьего браслета. За спиной Кулла послышался какой-то шорох и он обернулся.

Через секретную дверь в комнату входил Брул.

— Остановись! — На руке, вытянутой вперед, чтобы отразить удар меча, сверкал браслет в виде дракона. — Боги! — Пикт замолчал, затем на его лице появилась мрачная улыбка.

— Хитры же эти демоны! Этот, наверно, прятался в коридоре, а когда увидел, что я несу труп его соплеменника, превратился в меня. Теперь и от него надо избавляться.

— Стой! — в голосе Кулла звучала угроза. — На моих глазах двое людей превратились в монстров. Откуда мне знать, что ты не жрец Змея?

Брул засмеялся.

— По двум причинам, господин. Ни один из людей-змей не наденет это, — он показал на браслет, — и не сможет повторить вот эти слова, — и Кулл снова услышал странные звуки, — ка нама каа лайерама.

— Ка нама каа лайерама, — машинально повторил он. — Где я мог слышать эти слова? Нет, я их никогда раньше не слышал. Но тем не менее… тем не менее…

— Да, ты помнишь их, Кулл, — сказал Брул, — они таятся в заполненных тяжелым мраком лабиринтах твоей памяти. Ты никогда в этой жизни их не слышал, но в тех столетиях, которые ушли в прошлое, они так сильно отпечатались в твоей бессмертной душе, что их звучание всегда будет задевать скрытые струны воспоминаний, сколько бы реинкарнаций она не претерпевала в грядущих эпохах. Эти слова, которые в тайне переходят из поколения к поколению когда-то, много веков назад, были кличем в устах человека, сражавшегося со страшными чудовищами Старого Мира. Только настоящий человек, человек до мозга костей, сможет их повторить, ибо только его глотка и его губы смогут их вымолвить, иным тварям это недоступно. Значение слов давно забыто, но сами они остались.

— Это правда, — согласился Кулл. — Я помню эти легенды. О боги! — воскликнул он вдруг.

Словно повинуясь заклинанию, его память распахнулась настежь, открывая неимоверные туманные глубины. Он опускался ниже и ниже, от жизни к жизни, наблюдая за тем, как оживают призрачные тени и минувшие столетия. Он видел людей, сражающихся с монстрами, очищающих Землю от ужасной скверны. На сером, постоянно изменяющемся фоне появлялись и исчезали креатуры родом из кошмарного сна, фантастические твари, порожденные страхом и безумием, а человек, эта шутка богов, слепой и недалекий, рожденный из праха и в прах обращающийся, влачился долгой и кровавой тропой своего предназначения, ничего не понимая, ни в чем не разбираясь, жестокий, ошибающийся, но с искрой святого огня в душе…

— Они ушли, — сказал Брул, словно читая его мысли. — Женщины-птицы, гарпии, люди-нетопыри, летающие монстры, люди-волки, демоны, гоблины — все, за исключением этих вот тварей и нескольких людей-волков. Это была долгая и страшная война, прошли века, пока люди стали расой, владеющей миром. Люди в конце концов победили, и это было так давно, что лишь невнятные легенды пробились к нам из тех невероятно древних времен. Люди-змеи были последними, но и они оказались побежденными, их оттеснили на пустынные земли, чтобы они вымерли там среди настоящих змей. Но они вернулись, вернулись в масках, когда людская раса ослабла и забыла о прежних сражениях. И снова, вспыхнула страшная война. Среди людей нынешней эпохи таились чудовищные существа Старого Мира, способные, благодаря своим знаниям и колдовству, придавать себе любые формы, превращаясь в любые иные существа. Никто и ни в ком не мог быть уверенным до конца. Человек не смел верить другому человеку. Но люди изобрели-таки способ отличить истину от фальши. Своим символом и знаком они избрали изображение крылатого дракона — величайшего врага змей. А слова, которые ты от меня услышал, они использовали как пароль и боевой клич, потому что, я тебе уже говорил об этом, только настоящий человек сможет их вымолвить. И люди победили. Но монстры после долгих лет изгнания возвращаются снова, потому что люди напоминают обезьян — забывают то, что не мозолит им глаза. Когда люди, развращенные роскошью, забыли о старых религиях, чудовища пришли и под маской пророков и проповедников новой, истинной веры создали могучий культ Бога-Змея. Они так могущественны, что карают смертью за малейшее упоминание о людях-змеях в разговоре, все с трепетом склоняются перед Богом-Змеем — слепые глупцы, они не видят связи между ним и той мощью, которую сокрушили их предки столетия назад. Да, как жрецы, люди-змеи обладают огромным могуществом, но это еще не все…

Король вздрогнул.

— Продолжай…

— Короли владели Валузией как люди, — тихо сказал пикт, — но, погибая в боях, умирали как змеи. Так умер тот, который пал от копья Львиного Клыка, когда мы, островитяне, воевали с Семью Империями. Но как это могло случиться? Ведь эти короли рождены были женщинами и жили так, как живут люди! Ответ один: настоящих королей тайно убивали — ты тоже должен был умереть этой ночью — а жрецы Змея занимали их место. И ни одна живая душа об этом не догадывалась.

Король выругался сквозь стиснутые зубы.

— Да, ты прав, все так, наверное, и было. Давно известно, что тот, кто увидит Змея, обречен на скорую погибель. Они умеют стеречь свои тайны.

— Дипломатия в Семи Империях — подлинное искусство, — продолжал Брул. — Люди знают, что среди них есть шпионы Змея и его союзники — такие, например, как Каануб, барон Блаал. Но никто не решается высказать вслух свои подозрения, все боятся мести. Люди не доверяют друг другу, а дипломаты не говорят между собой о том, о чем все думают. Если бы удалось выявить среди них хоть одного человека-змея, разоблачить его на глазах у всех, дело было бы наполовину сделано — люди объединились бы и покарали предателей. Но пока только у Ка-ну хватает ума и смелости бороться со жрецами Змея. И даже ему было известно лишь то, что уже произошло. До сих пор я мог предугадывать события — Ка-ну знал о них — но с этой минуты мы можем рассчитывать лишь на самих себя. Думаю, что пока мы в безопасности. Люди-змеи там, за дверью., не покинут поста до тех пор, пока их не заменят настоящими гвардейцами. Но можешь не сомневаться — завтра они повторят покушение. Что они предпримут — об этом никому не известно, даже Ка-ну. Мы должны держаться друг за друга, Кулл. Мы либо победим, либо погибнем вместе. А теперь пойдем со мной, я отнесу эту падаль туда, где лежат остальные трупы.

Они направились вниз по коридору. Их ноги ступали бесшумно, лица матово светились в мертвенном свете. Куллу за каждым поворотом чудилась засада, пустота коридора настораживала и в нем снова проснулись подозрения: не ведет ли пикт его в засаду? Кулл пропустил. Брула вперед и его обнаженный меч повис над незащищенной шеей пикта — если предаст, то погибнет первым. Однако Брул, даже если догадывался о сомнениях короля, ничем не дал по себе это знать. Он спокойно шагал вперед и остановился только тогда, когда они вошли в какую-то заброшенную, пыльную комнату. Брул раздвинул складки тяжелых занавесей, висевших на стенах, и осторожно положил тело.

Когда они возвращались, Брул вдруг остановился так внезапно, что едва избежал смерти.

— Там кто-то есть, — шепнул он. — Ка-ну утверждал, что коридоры будут пусты, но…

Он вытащил меч и осторожно ступил вперед. Кулл последовал за ним. Коридор повернул и они увидели перед собой странное призрачное сияние. Они прижались спинами к стене, напряженно ожидая его приближения. Кулл слышал свистящее дыхание Брула, теперь он уже не сомневался в его лояльности.

Сияние обрело форму — неясный силуэт, похожий на человеческий, его контуры постоянно менялись, словно его окутывало облако дыма. По мере приближения очертания человеческой фигуры становились все более явственными. Наконец они увидели огромные лучистые глаза на лице, которое, казалось, испытало все возможные муки и страдания. В них не было угрозы, только безбрежная печаль, а это лицо… ах, это лицо…

— Всемогущие Боги! — прошептал Кулл. — Это Эаллал, король Валузии, погибший тысячу лет назад.

Брулу впервые за эту страшную ночь изменила выдержка: его глаза расширились от ужаса, меч в руке задрожал. Кулл стоял выпрямившись, инстинктивно сжимая рукоять меча. Его лоб заливал холодный пот, на голове стали дыбом волосы, но он был королем королей и готов был сразиться с любым врагом, живым или мертвым.

Призрак спокойно шагал, не обращая на них ни малейшего внимания. Кулл отшатнулся, когда он проходил мимо, ощутив на лице его ледяное, словно порыв северного ветра, дыхание. Тень Эаллала тихим мерным шагом прошествовала далее и исчезла за поворотом коридора.

— О боги! — простонал Брул, вытирая со лба пот. — Это был дух, а не человек.

— Да, — Кулл кивнул головой. — Ты узнал его лицо? Это было лицо Эаллала, короля, властвовавшего в Валузии тысячу лет назад, его коварно убили в комнате, которую с тех пор называют проклятой. Ты, наверное, видел его статую в Галерее Славы Королей.

— Да. И я сейчас припоминаю эту историю. Клянусь Валком, Кулл, это было очередное свидетельство страшного могущества жрецов Змея. Они убили этого короля и заставили его душу служить им. Мудрецы недаром говорили, что если человек погибает от руки людей-змей, его душа обрекается на вечное рабство…

Кулл задрожал.

— Это страшная судьба. Послушай, — его стальные пальцы сжались на предплечье пикта, — если эти твари ранят меня смертельно, добей меня своим мечом, чтобы спасти душу.

— Клянусь, — ответил Брул. — И ты сделай то же самое.

Их ладони встретились, скрепя могучим рукопожатием кровавое соглашение.

4. МАСКИ

Кулл сидел в тронном зале и задумчиво смотрел на море обращенных к нему лиц. Гофмейстер тихо и певуче говорил о чем-то, но король не слышал его слов. Рядом с ним, ожидая распоряжений, стоял Ту, председатель Королевского Совета. Кулл, когда смотрел в его сторону, содрогался от страшных воспоминаний. Окружающая короля придворная жизнь была гладкой, словно поверхность моря между ударами волн, события ушедшей ночи казались бы сном, если бы взгляд короля время от времени не падал на опиравшуюся на подлокотник трона мускулистую руку с драконьим браслетом — Брул стоял рядом с троном.

Нет, эта странная интерлюдия не была сном. Он сидел на троне в зале приемов, смотрел на придворных, дам, кавалеров и дипломатов и ему казалось, что их лица — всего лишь иллюзия, тень, игра воображения. Он всегда считал эти лица масками, но прежде смотрел на них со снисходительным презрением, догадываясь, что за ними скрываются низкие душонки — мелочные, жадные, сладострастные и лживые. Теперь же, обмениваясь с кем-либо из кавалеров гладкими фразами придворного этикета, он почти явственно видел, как губы на улыбающемся лице собеседника расплываются, а на их месте появляется страшная змеиная пасть.

Валузия — страна снов и кошмаров, королевство теней, в котором правят призраки, да и сама власть — не более чем иллюзия. А что тогда составляет настоящую жизнь? Честолюбие, могущество, гордыня? Мужская дружба, любовь женщины — чего Кулл не узнал до сих пор, военная добыча — что? Который из Куллов был настоящий: тот, который сидит сейчас на троне, или тот, который скитался по Атлантиде, тот, который грабил Западные Острова, или тот, который мечтательно улыбался, глядя на зеленые морские волны. Много их было — этих Куллов. В конце концов, жрецы Змея со своей магией пошли лишь чуть дальше, потому что маски носили все — каждый из мужчин и каждая из женщин. У них много масок. Но под каждой ли из них скрывается змея?

Шло время, прием близился к завершению, зал, наконец, опустел — в нем остались теперь лишь Кулл да его молчаливый соратник, если не считать сонной стражи у дверей. Кулла, тоже клонило ко сну. Ни он, ни Брул не смежили глаз в эту ужасную ночь. Кулл к тому же не спал и в ночь предшествовавшую, когда Ка-ну впервые намекнул ему о предстоящих удивительных событиях. Прошлой же ночью, вернувшись в библиотечную комнату, они бодрствовали до самого рассвета, ожидая нападения, как выяснилось — напрасно. В дни молодости Кулл, пользуясь своей волчьей выносливостью, мог много дней обходиться без сна. Но сейчас он был измучен ужасом ушедшей ночи и неустанной лихорадочной работой мысли. Нужно было отдохнуть, но о каком отдыхе могла идти речь? Хотя и сам он и Брул не спускали глаз со стражи ночью, заметить момент замены им так и не удалось. Утром все гвардейцы без запинки повторили магическую фразу Брула. Ни один из них не заметил чего-либо особенного, всем им казалось, что они самым обычным образом провели ночь в карауле. Кулл ничего им не сказал. Он верил, что все они — люди, но предпочитал пока сохранять все происходящее в тайне.

Брул нагнулся и сказал, понизив голос до шепота:

— Я думаю, Кулл, что они вот-вот ударят. Ка-ну только что подал мне знак. Жрецы знают, что заговор разоблачен, но не знают, как много нам известно. Мы должны быть готовы к нападению. Ка-ну и вожди пиктов будут поблизости пока все более или менее не прояснится. Но знай, господин, если дело дойдет до решающего сражения, улицы Валузии потонут в крови.

Кулл угрюмо улыбнулся. Он с радостью принял бы любую развязку. Странствия по лабиринтам чар и иллюзий было чуждо его натуре, он тосковал по звону мечей и тому сладостному чувству свободы, которое приносит битва.

В зале приемов вновь появился Ту, за ним следовали другие члены Совета.

— Государь, близится назначенное тобой время заседания Совета. Мы готовы сопровождать тебя.

Кулл встал. Советники, выстроившиеся двумя рядами, опускались на колени, когда он проходил мимо, затем поднимались и шли следом за ним. У некоторых из них удивленно поползли вверх брови при виде пиктского воина, гордо следовавшего за королем, но протестовать никто не решился. Брул свысока, со свойственным всем варварам вызывающим пренебрежением посматривал на их гладко выбритые лица.

Пройдя по нескольким коридорам, они оказались в зале Совета. Дверь зала, как это положено по обычаю, закрыли на замок и советники стали по рангу рассаживаться перед возвышением, на которое взошел король. Брул, не проронив ни слова, занял место за его спиной.

Кулл обвел взглядом собравшихся. Да, здесь измене места нет. Семнадцать членов Совета, все хорошо ему знакомы, все его горячие сторонники еще с тех пор, когда он только начинал борьбу за трон.

— Народ Валузии… — произнес он традиционное обращение и оборвал, удивленный тем, что происходило в зале.

Советники, все как один, поднялись на ноги и направились к нему. Их лица не выражали угрозы, но такое поведение было более чем странным. Один из них подошел уже совсем близко, когда Брул, словно леопард, выскочил вперед.

— Ка нама каа лайерама! — загремел в зловещей тишине его голос.

Тот из советников, который шел первым, остановился и сунул руку под тунику. Брул действовал молниеносно, меч сверкнул в воздухе и советник рухнул лицом вниз. Он лежал неподвижно, а его голова расплывалась, как туман под дуновением ветра, превращаясь в змеиную.

— Бей, Кулл! — крикнул пикт. — Здесь все — слуги Змея!

Все, что было потом, слилось в сплошной кровавый вихрь. Кулл увидел, что знакомые лица тают, обнажая кошмарные морды гадов. Они лавиной обрушились на короля. Разум Кулла отказывался воспринимать происходящее, но мышцы действовали помимо воли хозяина. Мечи взметнулись вверх и атака захлебнулась в потоках крови. Монстры напирали, готовые пожертвовать жизнью ради уничтожения короля. Их страшные морды тянулись к нему, лишенные век глаза сверкали лютой ненавистью. В воздухе разливалась ужасная вонь — запах змей, знакомый Куллу по скитаниям в джунглях. Кулл не чувствовал ран, хотя его уже несколько раз задели мечом и стилетом. Он был в своей стихии. Правда, таких противников до сих пор ему встречать не приходилось, но они были живыми, в их жилах текла кровь, которую он мог пролить, они умирали, если меч пробивал их тела. Выпад, удар, меч на себя, поворот… И все же Кулл, несомненно, погиб бы, если бы рядом с ним не было человека, который защищал его спину. Король словно сошел с ума. Он даже не пытался отбивать удары, рвался вперед, обуреваемый единственным желанием: убивать, убивать, убивать! Кулл, в совершенстве владевший мечом, казалось, напрочь забыл об искусстве фехтования, видимо какая-то струна лопнула в его душе, оставив одну лишь примитивную жажду крови. Каждый удар его меча сбивал с ног врага, но они толпой клубились вокруг — и раз за разом Брул принимал на себя направленные на короля удары, поражая противника меткими выпадами снизу. Кулл захохотал торжествующе. Страшные хари кружились вокруг него в алом тумане. Он почувствовал, что острие стилета проникает в мышцы его руки, и с размаха опустил меч на голову врага, разрубая его почти напополам. Затем туман рассеялся и Кулл увидел Брула, стоявшего рядом с ним над горой трупов.

— Боги, что это была за битва! — сказал Брул, протирая залитые кровью глаза. — Если бы они умели владеть мечом, мы, Кулл, легли бы здесь мертвыми. Эти жрецы понятия не имеют о военном искусстве. Их убивать было легче, чем кого бы то ни было другого. И все же, будь их хоть чуть больше, дело обернулось бы иначе.

Кулл кивнул головой, соглашаясь. Бешеное исступление покинуло его, оставив безмерную усталость. Из глубоких ран на груди, плечах, руках и ногах текла кровь. Брул, сам весь в крови, с беспокойством смотрел на короля.

— Господин, давай позволим женщинам перевязать твои раны.

Кулл отстранил его властным жестом.

— Прежде чем уйти отсюда, надо внимательно все осмотреть. Но ты можешь идти. Я прикажу и тебя перевяжут.

Пикт невесело рассмеялся.

— Твои раны опаснее… — начал он и оборвал, пораженный внезапно пришедшей ему в голову мыслью. — О боги! Ведь это вовсе не зал Совета!

Кулл оглядел комнату, чувствуя, что с глаз спадает очередная пелена.

— Нет, это не зал Совета, эта та самая комната, в которой погиб Эаллал, прозванная проклятой, она с тех пор стоит опечатанная…

— Они обманули-таки нас! — крикнул взбешенный пикт, пиная ногами тела, лежащие на полу. — Мы, как бараны, влезли в их ловушку!

— Итак, перед нами снова их колдовские штучки, — сказал Кулл. — Если в Королевском Совете Валузии остались еще настоящие люди, они сидят сейчас в подлинном Зале Совета. Поспешим туда!

Оставив позади заполненную трупами проклятую комнату, они пробежали по пустым коридорам и остановились под дверью Зала Совета. Кулл вздрогнул. Из-за двери доносился голос, который был его собственным. Король дрожащей рукой раздвинул шторы и заглянул вовнутрь. Там сидели члены Совета, неотличимые от тех, которых они только что вдвоем с Куллом отправили на тот свет, а на возвышении стоял Кулл, король Валузии.

— Я схожу с ума, — шепнул Кулл сам себе. — Я — Кулл? Это я здесь или Кулл — тот, а я всего лишь отражение чьей-то блуждающей мысли?

Брул схватил его за плечо и резко встряхнул, приводя в чувство.

— Что с тобой? Тебя еще удивляет это после всего того, что мы пережили? Ты что, не видишь, что это настоящие люди, а на возвышении человек-змея в твоем облике? Эта тварь собирается править страной вместо тебя. Убей его, иначе мы погибнем. Алые Убийцы, настоящие, стоят за ним и кроме тебя никому до него добраться не удастся. Поторопись!

Кулл стряхнул с себя оцепенение и поднял голову прежним гордым движением. Он глубоко вдохнул воздух, словно пловец перед прыжком в воду, и тигриным прыжком взлетел на возвышение. Брул был прав. Там стояли Алые Убийцы, их реакция оттачивалась специальными упражнениями и была быстрее мысли. Любой другой, напавший на узурпатора, погиб бы, не успев к нему притронуться. Но появление короля, как две капли воды похожего на того, который стоял на возвышении, сбило их с толку. Замешательство длилось едва мгновение, но этого оказалось достаточно. Тот, второй, попытался выхватить меч, но едва успел дотянуться до рукояти, когда меч Кулла пронзил его грудь и монстр, которого все вокруг принимали за своего властелина, рухнул наземь.

— Остановитесь! — Кулл повелительно поднял руку, успокаивая сидящих в зале, и показывал на труп, лежавший у его ног. Все отшатнулись в ужасе, ибо именно в этот момент лицо Кулла на нем исчезло, открыв отвратительную морду чудовища. В зале появился Брул, одновременно с ним, но через другую дверь, вошел Ка-ну, оба пожали окровавленную руку короля.

— Граждане Валузии! Вы все видели своими глазами. Вот настоящий Кулл, величайший из королей, когда-либо властвовавших в Валузии. Могуществу Змея пришел конец. Приказывай, государь!

— Поднимите эту падаль! — сказал Кулл и гвардейцы повиновались приказу. — А теперь ступайте за мной.

Все направились к проклятой комнате. Обеспокоенный Брул хотел поддержать короля, но тот оттолкнул его руку. Кулл истекал кровью, каждый шаг давался ему с трудом. Вот, наконец, дверь. Король хрипло захохотал, услышав испуганные возгласы спутников. По его приказу гвардейцы сбросили свою ужасную ношу на груду остальных трупов, затем он жестом приказал всем выйти и закрыл дверь. Кулл боролся с головокружением, белые удивленные лица вокруг него тонули в багровой мгле, кровь струйками стекала по телу. Он знал, что если не сумеет сделать то, что задумал, не сделает этого больше никогда.

Скрежетнул меч, выползающий из ножен.

— Брул, где ты?

— Я здесь, — лицо пикта появилось перед глазами, но голос звучал так слабо, что казалось — между ними сотни миль и сотни лет.

— Помнишь о нашей клятве. А теперь прикажи им. отойти.

Кулл левой рукой отстранил стоявших вплотную к ним советников и поднял меч. Вложив в удар всю оставшуюся в мышцах силу, он по рукоятку наискосок вогнал его в Дверь, намертво пригвоздив дверь к косяку.

— Да будет эта комната теперь проклята вдвойне. Пусть эти гниющие трупы останутся в ней навеки как символ неминуемого поражения Змея. Я клянусь, что буду преследовать людей-змей на всех материках и океанах и не успокоюсь, пока не уничтожу последнего, и Добро, наконец, не победит Зло. В этом клянусь вам я… Кулл… король… Валузии…

Колени под ним подогнулись и лица обступивших его придворных закружились в сумасшедшем танце.

Советники метались вокруг, рыдая и крича, Ка-ну, отчаянно ругаясь, кулаками проложил себе дорогу к неподвижному телу короля.

— С дороги, глупцы! Хотите последнюю искру жизни погасить, если она еще теплится в этом теле! Что с ним, Брул? Он жив? Умер?

Брул улыбнулся язвительно.

— Умер? Не так-то просто убить такого человека. Он потерял много крови, на нем пара-другая глубоких ран, но ни одна из них не смертельна. Но лучше будет, если эти дурни приведут, наконец, женщин — перевязать ему раны.

— Клянусь Валком, Ка-ну, я и предположить не мог, что в наши времена живут еще такие, как он, люди. Через пару дней он уже сядет в седло и тогда горе проклятым бестиям, они узнают силу руки Кулла, властелина Валузии.

Роберт Говард ЧЕРВИ ЗЕМЛИ

I

— Начинайте, солдаты! Пусть наш гость увидит, как действует старое доброе римское правосудие.

Человек, отдавший этот приказ, плотнее запахнулся в пурпурный плащ и опустился в кресло. Точно так же удобно развалясь, он сидел бы, вероятно, в ложе амфитеатра, наслаждаясь звоном мечей гладиаторов. В каждом движении этого человека читалась непоколебимая уверенность в своих силах. Самоуверенность и гордость вообще считались неотъемлемыми чертами граждан Рима, а Титу Сулле к тому же было чем гордиться: будучи наместником провинции и военным комендантом Эббракума, он отвечал за свои действия только перед римским цезарем.

Сулла был мужчиной среднего роста, крепкого телосложения, ястребиные черты его лица свидетельствовали о чистоте текущей в его жилах патрицианской крови, в эту минуту на его полных губах играла язвительная улыбка, превращавшая высокопарные слова о правосудии в издевательство над тем, кому они предназначались. На нем ладно сидела военная- форма — кафтан с плотно нашитыми золотыми чешуйками, соответствующий рангу инкрустированный полупанцирь, у пояса — короткий меч, на коленях — серебристый шлем. За ним несокрушимой стеной стояла стража — вооруженные копьями и щитами светловолосые титаны, рожденные на берегах Рейна.

Перед Титом Суллой разыгрывалась сцена, доставлявшая ему, по всей видимости, величайшее наслаждение. Эта сцена, впрочем, была обычной для любой римской провинции, ее можно было наблюдать везде в огромной Римской империи. На голой земле лежал грубо сколоченный деревянный крест с привязанным к нему полуобнаженным мускулистым человеком. Солдаты готовили железные гвозди, собираясь прибить ими руки и ноги несчастного к кресту.

Кровавая эта сцена имела зрителей — за тем, что происходило на вынесенной за стены города специальной площадке для казней, наблюдали несколько человек: наместник и его чуткая стража, десяток молодых римских офицеров, а также тот, кого Сулла назвал “гостем” — он стоял неподвижно, подобный бронзовой статуе. По сравнению с изысканной роскошью одеяний римлян его одежда казалась серой и убогой.

У него, как и у окружающих его римлян, были черные волосы, но это единственное, в чем они были похожи. В нем не было той горячей, чуть ли не восточной чувственности, которая характерна для жителей Средиземноморья. Его губы не были столь полными, круглыми и красными, как у них, не было у него и густых, вьющихся локонов, как у греков. И кожа его не имела типичного для южан оливкового оттенка, хотя была смуглой. В нем было зато что-то такое, что заставляло вспомнить о мгле и мраке, морозе и ледяном ветре северных стран. Даже глаза его светились словно из-под глыб льда холодным темным огнем. Его рост был едва средним, но в нем была какая-то врожденная жизненная сила, сравнимая разве что с витальностью волка или пантеры. Она заметна была в каждой линии его ладного, упругого тела, в густых прямых волосах, манере наклонять голову подобно хищной птице, широких плечах, выпуклой груди, узких бедрах и небольших ступнях.

К его ногам прижимался человек, у которого была такая же кожа — на этом их сходство кончалось. Коренастый, очень низкого роста, почти карлик с могучими жилистыми руками, этот второй сидел на земле, склонив голову с низким покатым лбом, его лицо выражало тупую свирепость, смешанную со страхом. Во внешности человека, распятого на кресте, что-то напоминало “гостя” Тита Суллы, но гораздо больше он похож был на этого силача-карлика.

— Ну что же, Парта Мак Отна, — сказал наместник нарочито небрежно, — теперь ты, вернувшись к себе на родину, сможешь рассказать соплеменникам о римском правосудии.

— Я смогу рассказать, — ответил тот голосом, в котором не было и тени эмоции. На его неподвижном смуглом лице не отражалось ничего от той бури, которая бушевала в его сердце.

— В Риме царит справедливость, — сказал Сулла. — Паке Романа! Заслуги перед Римом вознаграждаются, преступления караются! — он смеялся в душе над собственным лицемерием. — Сам видишь, посол из страны пиктов, как быстро Рим карает преступников.

— Вижу, — ответил пикт, и в голосе его прозвучала угроза — признак с трудом скрываемого гнева. — Я вижу, что с подданными неподвластного Риму короля обращаются, как с римскими рабами.

— Его судил беспристрастный суд, — парировал Сулла.

— Да! Суд, в котором обвинителем был римлянин, свидетелями римляне, судьей тоже был римлянин. Да, он не сдержался и швырнул наземь римского купца, который обманул его и ограбил, оскорбив вдобавок. Ах, он еще его и ударил! А разве его король — жалкий пес, который не смог бы разобраться в проступке своего человека. Что, он слишком слаб или слишком глуп и не смог бы судить об этом справедливо?

— Ну и ладно! Вот ты и расскажешь Брану Мак Морну о том, что тут произошло, — сказал цинично Сулла. — Рим, мой друг, не ищет у варваров справедливости. Дикари, попадая в Империю, должны вести себя тихо, а не хотят — пусть получают по заслугам.

Пикт стиснул зубы со скрежетом, сказавшим наместнику, что больше он от посла не услышит ни слова. Римлянин кивнул палачам. Один из солдат приставил гвоздь к широкому запястью несчастного и сильно ударил молотом. Железное острие углубилось в тело, заскрежетав на кости. Человек на кресте сжал зубы, но не издал ни единого звука. Он инстинктивно рванулся, словно волк, попавший в западню. На висках его вздулись жилы, на низком лбу выступил пот, на теле напряглись мышцы. Молоты неумолимо стучали, забивая гвозди в щиколотки и запястья. Кровь струей текла по рукам, разбрызгивалась по кресту. Явственно слышен был треск ломающихся костей. Человек на кресте молчал. Только почерневшие его губы натянулись обнажая десны, да голова моталась из стороны в сторону.

Парта Мак Отна не двигался с места. На его застывшем лице пылали глаза, мышцы, сдерживаемые страшным усилием воли, окаменели. У его ног сидел на корточках слуга с деформированным телом. Отвернувшись от ужасного зрелища, он стальной хваткой вцепился в ноги своего господина и беспрестанно бормотал что-то себе под нос, как бы молясь.

Пал последний удар. Солдаты перерезали веревки, чтобы тело казненного повисло на гвоздях. Черные блестящие глаза несчастного неотрывно смотрели в лицо того, кого называли Парта Мак Отна, в них мерцала отчаянная тень надежды. Солдаты подняли крест, вставили его конец в заранее выкопанную яму, поставили крест вертикально и утоптали землю у его основания. Пикт повис на гвоздях, вбитых в его тело, но молчал по-прежнему. Он все так же вглядывался в лицо посла, но надежда исчезла из его глаз.

— Еще поживет, — безмятежно сказал Сулла. — Эти пикты живучи, как кошки. Я поставлю, пожалуй, здесь десяток стражников. Пусть охраняют день и ночь, пока не сдохнет. Эй, Валерий, ну-ка подай ему чашу вина, пусть выпьет за здоровье нашего уважаемого соседа, короля Б рана Мак Морна.

Молодой офицер, улыбаясь, налил полную чашу вина и, поднявшись на цыпочки, поднес ее к запекшимся губам висевшего на кресте человека. В бездонных глазах пикта взметнулось пламя страшной ненависти. Он отклонил назад голову, чтобы даже кончиками губ не дотрагиваться до чаши, и плюнул прямо в глаза молодому римлянину. Тот выругался, отшвырнул чашу в сторону, вырвал из ножен меч и, прежде чем кто-либо успел его удержать, вонзил клинок в тело пикта.

Сулла сорвался с места с возгласом ярости. Человек, которого называли Парта Мак Отна, вздрогнул и молча прикусил губу. Валерий, слегка ошеломленный происшедшим, с унылой миной вытирал свой меч. Молодой офицер действовал инстинктивно, отвечая на оскорбление, нанесенное гражданину Рима — иначе поступить в возникшей ситуации он не мог.

— Сдай оружие, юноша! — крикнул Сулла. — Центурион Публий, арестуй его. Пусть посидит пару дней в тюремной камере на хлебе и воде — научится сдерживать патрицианскую гордость, когда вершится воля Империи. Ты что, глупец, не понимаешь, что преподнес этой собаке желанный подарок? Кто же, повиснув на кресте, не предпочтет столь страшной участи смерть от удара меча? Взять его! А ты, центурион, проследи, чтобы стража стояла до тех пор, пока вороны не расклюют труп до голых костей. Парта Мак Отна, я отправляюсь на пир в дом Деметрия. Не желаешь ли пойти со мной?

II

Посол, не сводивший глаз с безжизненного тела, свисавшего с креста, покачал головой. Сулла встал и, иронически улыбаясь, направился в город. За ним следовал секретарь, несший позолоченное кресло, шествие замыкали равнодушные ко всему происходившему солдаты. Среди солдат с опущенной головой шел Валерий.

Парта Мак Отна забросил на плечо полу плаща, еще раз взглянул на мрачный крест и висящий на нем труп., темным пятном выделявшиеся на фоне пурпурного неба, на котором начали собираться ночные тучи, и медленно удалился. За ним молча ковылял его слуга.

В одной из резиденций Эббракума человек, которого называли Парта Мак Отна, метался, словно тигр, по комнате. Его обутые в сандалии ноги бесшумно скользили по мраморным плитам.

— Гром, — повернулся он к слуге. — Я прекрасно понимаю, почему ты цеплялся за мои ноги, о чем молил Лунную Госпожу. Ты боялся, что я потеряю голову и кинусь на помощь этому несчастному. О боги, я знаю, именно этого ждала эта римская собака. Его закованные в железо цепные псы внимательно за мной наблюдали, а его лай выносить было труднее, чем обычно. О боги, черные и белые, боги тьмы и света! — он в приступе ярости выбросил кулак вверх. — И я должен был стоять и смотреть, как моего человека убивали на кресте — без следствия и суда — ведь не назовешь же судом этот позорный фарс! О черные боги мрака, даже вас я вызвал бы, чтобы уничтожить этих мясников. Клянусь Безымянными, за это преступление поплатятся многие, Рим вскрикнет, как женщина, наступившая на змею.

— Он знал тебя, господин, — сказал Гром.

Посол опустил голову и закрыл лицо руками.

— Его глаза будут преследовать меня даже на ложе смерти. Да, он знал меня и до самого конца надеялся, что я ему помогу. О боги и демоны, до каких пор Рим будет безнаказанно убивать моих людей у меня на глазах? Пес я, а не король!

— Во имя всех богов, не кричи так громко! — воскликнул испуганно Гром. — Если римляне хоть на секунду заподозрят, что ты — Бран Мак Морн, висеть тебе на кресте рядом с тем несчастным.

— Они и так вскоре обо всем узнают, — сказал мрачно король. — Сколько же можно носить личину посла, шпионя за врагами. Эти римляне хотели посмеяться надо мной, лицемерно скрывая презрение и пренебрежение под маской любезности. Да, Рим любезен с послами варваров. Он дает нам прекрасные дома под жилье, рабов, женщин, не скупится на вино и золото, но в душе смеется над нами. Их предупредительность сродни оскорблению, а иногда, — как сейчас, например, — их презрение проявляется в полной мере. Я видел все это. Я невозмутимо глотал их оскорбления, но это… клянусь всеми демонами преисподней, это уже сверх пределов людского терпения. Мои люди смотрят на меня. Я не могу обманывать их ожидания: любой из них, самый жалкий и ничтожный, вправе рассчитывать на мою помощь и защиту. Ибо к кому еще они могут прийти со своими бедами и горестями? Нет, клянусь богами, на издевательства этих римских собак я отвечу черной стрелой и острой сталью.

— А вождь в пурпурном плаще? — Гром говорил о наместнике и в его гортанном голосе бурлила жажда крови. — Он умрет? — блеснуло обнаженное лезвие меча.

Бран посмотрел на него хмуро.

— Легче сказать, чем сделать. Да, умрет, — но как до него добраться? Его германская гвардия днем стоит у него за спиной, а ночью — у окон и дверей. Среди римлян у него столько же врагов, сколько и среди варваров. Любой брит с радостью смахнул бы ему голову с плеч.

Гром схватил Брана за плащ.

— Позволь мне сделать это, господин! Моя жизнь ничего не стоит. Я заколю его на глазах у стражи.

Бран усмехнулся и ударил слугу по плечу с силой, которая бросила бы наземь любого другого.

— Нет, старый волк. Ты мне очень нужен и я не хочу, чтобы ты зря рисковал жизнью. Сулла прочтет все, что ты задумал, в твоих глазах, и копья его тевтонов пронзят тебя прежде, чем ты сдвинешься с места. Нет, не ножом из темноты, не ядом из кубка и не стрелой из-за угла мы ударим в этого римлянина.

Он задумался и снова зашагал по комнате, опустив голову. Постепенно его глаза потемнели от мыслей, настолько страшных, что он не осмеливался произнести их вслух.

— Сидя здесь, в этой проклятой мешанине из мрамора и грязи, я начал немного разбираться в лабиринтах римской политики, — сказал он. — Если на Стене начнется заваруха, Тит Сулла, как наместник этой провинции, обязан будет поспешить туда со своими центуриями. Но он этого не сделает. Он не трус, но есть вещи, которых избегают даже отчаянные храбрецы — у любого человека можно найти что-то такое, чего он боится. Сулла пошлет вместо себя Гая Камилла, который в мирное время несет патрульную службу у болот на западе, охраняя границу от бритов, а сам запрется в Башне Траяна. Ха!

Он повернулся к Грому и стиснул своими стальными пальцами его плечо.

— Бери гнедого жеребца и скачи на север. Найдешь там Кормака из Коннахта и скажешь ему, что я прошу его огнем и мечом обрушиться на границу. Пусть его кельты вдоволь напьются крови. Я присоединюсь к ним вскоре. Но пока… пока у меня есть дела на западе.

Глаза Грома сверкнули. Бран вынул из-под туники тяжелую бронзовую печать.

— Вот мои верительные грамоты посла в Римской империи, — сказал он хмуро. — Они откроют тебе любые двери между этим домом и Баал-дор. А если кто-то из стражников окажется излишне любопытным… вот!

Приподняв крышку окованного железом сундука, Бран вытащил из него небольшой, но тяжелый мешочек и подал его воину.

— Если ни один из ключей не подойдет к дверям, — сказал он, — попробуй золотой. А теперь иди!

Гром поднял руку, прощаясь с королем, и вышел.

Бран подошел к зарешеченному окну и посмотрел на залитую лунным светом улицу.

— Пусть луна зайдет, — сказал он сам себе, — тогда и отправимся… в преисподнюю. Но прежде рассчитаемся с долгами.

Снизу донесся затихающий вдали стук подков по мостовой.

— С верительными грамотами и золотом пиктскому молодцу никакой Рим не страшен, — шепнул король. — А теперь, пока луна не зашла, надо поспать.

Презрительно скользнув взглядом по мраморным фризам и рифленым колоннам — символам Рима, король опустился на ложе, с которого давно уже были сброшены слишком мягкие для его закаленного тела шелковые матрацы и подушки. Он уснул сразу же, несмотря на кипевшую в нем ненависть. Первое, чему научила его суровая, горькая жизнь, было умение использовать для сна любую свободную минуту. Обычно он спал крепко и без сновидений, но на этот раз было иначе, Погрузившись в серую бездну сна, во вневременную туманную страну теней, он сразу же увидел знакомую фигуру худого старца с длинной седой бородой — это был Гонар, жрец Луны, главный королевский советник. И Бран удивился, увидев его лицо — оно было белым, как снег, и тряслось, словно в приступе малярии. А ведь сколько Бран себя помнил, ему ни разу не доводилось видеть на лице Гонара Мудрого даже малейшие признаки страха.

— Что нового, старче? — спросил король. — Все ли в порядке в Баал-дор?

— В Баал-дор, где лежит сейчас мое погруженное в сон тело, все хорошо, — ответил Гонар. — Я пришел сюда сквозь пустоту, чтобы бороться с тобой за твою душу. Король, ты сошел с ума, допустив в свою голову мысли, которые сейчас в ней бродят.

— Гонар, — ответил угрюмо Бран, — я сегодня стоял и смотрел, как на римском кресте умирал человек. Я не знаю ни его имени, ни того, кем он был. Мне это безразлично. Но я знаю, что он был одним из нас. Первым запахом, коснувшимся его ноздрей, был запах вереска. Первый рассветный луч, упавший на его тело, был лучом солнца, поднявшегося над пиктскими взгорьями. Это был мой человек. Если он заслужил смерть, только я мог его на нее послать. Если его надо было судить, только я мог быть ему судьей. В наших жилах текла одна кровь, один и тот же огонь пылал в наших сердцах. Детьми мы слушали одни и те же древние легенды, в юности пели одни и те же песни. Нас связывали друг с другом те же узы, которые связывают меня с каждым воином, каждой женщиной, каждым ребенком в стране пиктов. Я обязан был защитить его. А теперь я должен отомстить за него.

— Но Бран! — воскликнул маг. — Во имя всех богов, прошу тебя, выбери иной способ мести. Вернись домой, собери войско, объединись с Кормаком и его кельтами и затопи Стену на всем ее протяжении морем огня и крови.

— Я сделаю это, — сказал Бран. — Но Сулле я отомщу так, как никто и никогда не мстил ни одному римлянину. Ха! Да что они знают о тайнах этого древнейшего острова, на котором задолго до того, как Рим выполз из болот Тибра, кипела жизнь?

— Бран, нельзя использовать столь мерзкие средства. Даже против Рима.

— Ха! — резко выдохнул король. — В борьбе против Рима годятся любые средства. Я в безвыходном положении. О боги, а разве Рим ведет со мной войну по-честному? Я — король варваров, на моем теле волчья шкура, на голове — железная корона, все мое оружие — пара сотен луков да ломаных дротиков. Что еще у меня есть? Поросшие вереском холмы, хижины из ивовых прутьев, копья моих горячих соплеменников? А с кем я сражаюсь? С могущественнейшим Римом, его тяжелыми легионами, его широкими плодородными равнинами, его морями, кишащими рыбой и прочими богатствами, его горами и лесами, его золотом, его сталью, его гневом. И я буду драться с ним мечом и копьем, интригой и вероломством, змеей на тропинке, ядом в кубке, кинжалом из тьмы, да, — голос его стал глуше, — и с помощью подземных чудовищ тоже.

— Ты сошел с ума! — воскликнул Гонар. — Ты погибнешь, не успев выполнить и доли того, что задумал! Ты спустишься в преисподнюю, но вернуться обратно не сможешь! Что будет тогда с твоим народом?

— Зачем народу король, который не в силах ему служить? — спросил Бран.

— Но ты ведь даже увидеть не сможешь тех, о ком думаешь. Ведь они с незапамятных времен живут вне нашего мира, связь между их и нашим миром давно оборвана.

— Когда-то, — сказал король, — ты говорил мне, что все сущее сливается в единую реку жизни. И ты был прав — доказательства этому я не раз уже находил с тех пор. Каждая раса, каждая форма жизни так или иначе связана с другими расами, формами и миром вообще. Где-то есть тот слабый ручеек, который связывает тех, что я ищу, с общим потоком. Где-то есть Врата. И я найду их.

В глазах Гонара мелькнул ужас.

— Горе! Горе! Горе стране пиктов! Горе великому королевству, которое умрет, не успев родиться! Горе! Горе! Горе!

Бран проснулся. Вокруг было темно. Сквозь прутья решетки светили в окно звезды. Луны не было видно, лишь слабое мерцание над крышами домов указывало на то, что она еще не полностью ушла с небосвода. Король содрогнулся, вспомнив то, что видел во сне, и едва сдержал ругательство.

Он встал, отбросил плащ, натянул на себя легкую кольчугу, пристегнул к поясу меч, поправил кинжал и снова подошел к окованному железом сундуку. Вынув из него несколько небольших свертков, он пересыпал их содержимое в кожаный мешочек, завернулся в плащ и тихо вышел из комнаты. Слуг, которые могли бы шпионить за ним, не было — он решительно отказался от рабов, которых римляне, следуя политике своего государства, навязывали чужеземным послам.

Конюшня располагалась в передней части двора. Бран наощупь отыскал морду своего скакуна и задержал на ней руку, позволяя коню узнать хозяина. Все так же в темноте он оседлал коня и осторожно вывел его на узкую улицу. Луна уже полностью скрылась, мраморные дворцы и земляные хибары Эббракума окутывал только слабый холодный свет звезд.

Бран встряхнул тяжелый мешочек с золотыми римскими монетами. Он приехал в Эббракум, чтобы кое-что разведать, прячась под личиной посла. Однако, варвар до мозга костей, он не смог сыграть свою роль холодно и бесстрастно. Память услужливо развернула воспоминания о диких пирах, на которых вино лилось реками, о римских белогрудых красавицах, которым надоели их цивилизованные любовники и которые с вожделением смотрели на молодого варвара, о боях гладиаторов, когда на арене трещали кости, а в амфитеатре груды золота переходили из рук в руки. Он много пил и рискованно играл — так принято было среди варваров. Быть может, та потрясающая удачливость, которая не покидала его, брала начало в спокойствии, с которым он воспринимал и победы и поражения? Золото для него имело значение не больше, чем обыкновенный песок, сыплющийся сквозь пальцы. В своей стране оно ему было ни к чему, хотя он научился ценить его силу внутри границ цивилизованного мира.

В тени северо-западной стены едва различимо вырисовывались во мраке очертания огромной сторожевой башни, в подвалах которой располагалась тюрьма. Бран оставил коня в темной аллее и, словно волк, крадущийся за добычей, растворился во тьме.

Молодого офицера, дремавшего в одной из камер тюрьмы, разбудило какое-то слабое позвякивание у зарешеченного окна. Он сел и тихо выругался, когда звездный свет, падавший на голый каменный пол через решетку, напомнил ему о перенесенном унижении. “Что ж, — думал он, — придется посидеть здесь пару дней. Пару — не больше, Сулла знает, что у него, Валерия, могучий покровитель. И пусть тогда хоть кто-нибудь хоть слово скажет о том, что произошло! Проклятый пикт!”. Ход мыслей юноши, однако, тут же изменился: он вспомнил, что его что-то разбудило.

— Тс-с-с! — послышалось из-за окна.

Это еще что такое? Валерий подошел к окну. Снаружи трудно было что-либо разглядеть при свете звезд, но ему показалось, что он видит какую-то тень.

— Кто это? — он прижался лицом к решетке, пытаясь проникнуть взглядом во тьму.

В ответ послышался взрыв дикого хохота и блеснуло лезвие длинного меча. Валерий пошатнулся и рухнул наземь, зажимая рукой зияющую в горле дыру. Кровь текла сквозь его пальцы, скапливаясь в лужу под судорожно подрагивающим телом.

Бран исчез, словно призрак, не задерживаясь ни на секунду, чтобы посмотреть на то, что происходило в камере. Стража, совершавшая обход, вот-вот должна была, показаться из-за угла, он уже слышал тяжелый топот ног легионеров.

Сонные патрули, попадавшиеся пикту на его пути к узкой двери в западной стене, не обращали на него ни малейшего внимания. Щедрые подношения местного ворья и похитителей женщин приучили их к мысли о том, что не следует проявлять излишней бдительности. Однако одинокий стражник у западных ворот — его пьяные товарищи спали поблизости в лупанарии — поднял копье и потребовал, чтобы Бран остановился и назвал пароль. Пикт молча подъехал ближе. Его закутанная в темный плащ фигура угрожающе нависла над солдатом, на бесстрастном лице мрачно светилась пара холодных глаз. Бран поднял руку и стражник уловил при свете звезд блеск золота, во второй руке пикта сверкнула сталь. Стражник понял и не колебался в выборе: бормоча что-то себе под нос, он опустил копье и открыл ворота. Бран направил в них коня, бросив под ноги римлянину горсть монет. Они золотым дождем зазвенели на мостовой, стражник бросился поспешно их собирать, а пикт исчез, словно его здесь и не было.

В конце концов он добрался до туманных болот на западе. Дул холодный ветер, раскачивая длинный тростник и пригибая к земле болотные травы, несколько цапель тяжело махали крыльями на фоне серого неба, за пустынной равниной тускло поблескивали несколько небольших озер. Тут и там виднелись странные пригорки правильной формы, а на горизонте высился ряд монолитных камней — менгиров: кто знает, чьи руки поставили их там?

Неясным голубоватым пятном вырисовывалось на западе плоскогорье, которое далеко впереди, за линией горизонта переходило в дикие горы Уэльса, населенные кельтскими племенами, никогда не знавшими римского ярма. Их держал под контролем ряд мощных сторожевых башен. Даже отсюда Бран видел высившуюся далеко за холмами неприступную твердыню, которую люди называли Башней Траяна.

И все же, сколь ни мрачны были болота, окружавшие Брана, на них тоже жили люди. Черноволосые, с черными блестящими глазами, они говорили на каком-то странном, ломаном языке. Бран неумолимо искал Врата. Местные жители пересказывали ему новости, из уст в уста кочевавшие по болотам, в них шла речь о сигнальных кострах, пылающих среди вересковых зарослей; об огне, дыме и грабежах; о кельтских мечах, купающихся в алом море крови. Легионы шли на север и древний тракт содрогался от мерного топота тысяч и тысяч ног. И Бран улыбался довольно. В Эббракуме Тит Сулла отдал секретный приказ, требуя разыскать пиктского посла, который возбудил его подозрения тем, что исчез в ту же ночь, когда в запертой тюремной камере нашли молодого Валерия с перерезанным горлом. Сулла догадывался, что внезапный взрыв военных действий каким-то образом связан с экзекуцией пиктского преступника. Он активизировал сеть своих шпионов, хотя не сомневался в том, что Парта Мак Отна находится уже вне пределов досягаемости. Сулла готовился покинуть Эббракум, но вовсе не собирался вести легионы на север. Сулла не был трусом, но у любого человека можно найти что-то, чего он страшится. Комендант Эббракума боялся Кормака из Коннахта, темноволосого вождя кельтов, который поклялся, что вырвет сердце из груди Тита Суллы и съест его сырым. Этим и объясняется то, что он, сопровождаемый своей грозной стражей, отправился в конце концов на запад, в Башню Траяна. Воинственный комендант Башни Траяна Гай Камилл с радостью уступил ему свое место, предвкушая хмельную сладость кровавых сражений.

Со стороны эти перемещения выглядели по меньшей мере странно, но римский легат редко наведывался на удаленный от метрополии остров, а Тит Сулла, с его богатством и выдающимися способностями к интригам, оставался высшей властью в Британии.

Бран, предугадавший все это, терпеливо ждал прибытия Суллы в Башню Траяна, остановившись в заброшенной хижине на краю болот.

Однажды вечером он шел, продираясь сквозь вереск, его мускулистая фигура отчетливо вырисовывалась на фоне пурпурного пламени заката. Он забрался вглубь болот дальше, чем намеревался вначале, но не спешил возвращаться — невообразимая древность этой сонной земли, которую он ощущал всем своим естеством, будоражила его воображение. Но что это? Здесь, в самом сердце болот, тоже жили люди — над самым краем трясины стояла покосившаяся хижина, сложенная из камыша и обмазанная глиной. В открытой двери хижины стояла женщина. Глаза Брана сузились от внезапного подозрения. Женщина не была старой, но в ее взгляде мерцала зловещая мудрость веков, ее одежда — убогая и рваная и ее волосы — спутанные и всклокоченные, удивительно гармонировали с унылой мрачностью всего, что ее окружало. Алые губы незнакомки раздвинулись в улыбке, обнажая острые хищные зубы.

— Входи, мой господин, — сказала она, — если не боишься оказаться под одной крышей с ведьмой из болот Дагона.

Бран молча переступил порог и сел на заскрипевшую под его тяжестью лавку. В горшке, висевшем над огнем, пылавшим в открытом, порядком запущенном очаре, кипело что-то съестное. Женщина сняла с полки ложку и нагнулась над горшком. Бран внимательно наблюдал за ее плавными, змеиными движениями, присматривался к ее остроконечным ушам, к странно скошенным желтым глазам.

— Чего ты ищешь среди болот, мой господин? — спросила она, повернувшись к нему мягким плавным движением.

— Я ищу Врата, — ответил Бран. — Врата в мир земляных червей.

Женщина резко выпрямилась. Горшок выскользнул из ее рук и разбился.

— Даже в шутку не надо так говорить, — тихо сказала она.

— Я не шучу.

Она покачала головой.

— Я не понимаю о чем ты говоришь.

— Понимаешь, — сказал он, — очень даже хорошо понимаешь. Мой народ очень стар, он владел этим островом еще до того, как из лона мира появились на свет кельты и эллины. Но он не был первым в Британии. Клянусь пятнами на твоей коже, твоими раскосыми глазами, кровью, которая течет в твоих жилах, я знаю, что говорю.

Она стояла неподвижно, ее уста улыбались, но глаза оставались непроницаемыми.

— Ты с ума сошел, человече, — наконец сказала она, если пытаешься искать тех, от кого с криками ужаса бежали когда-то могучие воины.

— Я хочу отомстить, — объяснил он. — В этом мне могут помочь лишь те, кого я ищу.

Она снова покачала головой.

— Не те птицы тебе пели и не те ты видел сны.

— Шипения змеиного я тоже наслушался, — огрызнулся он, — и не в снах дело. Хватит болтать. Я ищу звено, связующее оба мира. И я нашел его.

— Что ж, человек, пришедший с севера, я скажу, если ты настаиваешь, — снова улыбнулась женщина. — Те, которых ты ищешь, все еще живут под нашими сонными холмами. Они давно отделились от внешнего мира и не вмешиваются в дела людей.

— Но время от времени крадут женщин, заблудившихся в болотах, — сказал он, глядя в ее раскосые глаза.

Она злобно ухмыльнулась.

— Чего ты хочешь от меня?

— Чтобы ты отвела меня к ним.

Женщина откинула назад голову и залилась смехом, в котором явственно слышалось презрение. Бран схватил ее левой рукой за платье и потянулся второй рукой за мечом. Она смеялась ему в лицо.

— Руби и будь ты проклят, мой северный зверь! Ты что же думаешь, моя жизнь настолько сладка, что я буду цепляться за нее, словно ребенок за материнскую грудь?

— Ты права, — он разжал пальцы. — Угрозами от тебя ничего не добьешься. Я куплю твою помощь.

— Как? — в ее голосе звучала насмешка.

Бран вытащил мешочек и направил на ладонь струю золота.

— Здесь больше, чем снилось любому из жителей здешних болот.

— Мне этот блестящий металл ни к чему. Оставь его для белогрудых римских женщин…

— Назначь сама цену, — нетерпеливо сказал он. — Голову твоего врага…

— Клянусь кровью, текущей в моих жилах, кровью, в которой горит огонь стародавней ненависти, здесь у меня нет иных, кроме тебя, врагов, — все еще смеясь, она мягко, словно кошка, выпрямилась и ударила в грудь пикта. Ее стилет сломался, скользнув по кольчуге, и Бран оттолкнул ее жестом, полным отвращения. Женщина упала на постель из травы и оттуда снова послышался тихий смех.

— Хорошо, я назову тебе цену, о мой волк! И быть может, придет день, когда ты будешь проклинать кольчугу, сломавшую кинжал Атлы!

Она поднялась с постели и подошла к нему. Ее необыкновенно длинные руки ухватились за его плащ.

— Я скажу тебе, Черный Бран, король Каледонии! Ох, я сразу узнала тебя, когда ты вошел в мою хижину, узнала твои черные волосы, твой холодный взгляд! Я отведу тебя к вратам в преисподнюю, если ты этого хочешь, но тебе придется заплатить за это своими королевскими объятиями. Что ты знаешь о моей проклятой горькой жизни? Я, Атла, колдунья с болот Дагона, которую все боятся и смертельно ненавидят, никогда не знала любви мужчины, крепких объятий, горячих поцелуев. Что я видела и слышала, кроме холодного ветра, мрачного пламени рассветов, шепота трав? Лица, тенью мелькающие под поверхностью воды, следы неведомых существ, поблескивание красных глазищ, ужасное рычание каких-то чудовищ в ночной тьме! А ведь я по меньшей мере наполовину женщина. Разве я не могу испытывать тоску, печаль, тупую боль одиночества, разве людские заботы и огорчения — это не для меня? О король, подари мне твои горячие поцелуи и крепкие объятия варвара, и тогда в те бесконечно пустые годы, которые ждут меня впереди, горькая зависть к обычным женщинам не поглотит мое сердце без остатка. У меня останутся воспоминания, которыми немногие могут похвастать — воспоминания об объятиях короля! Одна ночь любви и я отведу тебя к вратам ада!

Бран хмуро посмотрел на нее. Протянув руку, он крепко сжал ее плечо и молча кивнул головой.

III

Холодная серая мгла влажным покрывалом окутывала короля. Он повернулся к женщине, чьи раскосые глаза блестели рядом в полумраке.

— Теперь ты выполни то, что обещала, — сказал он жестко. — Я искал звено, связующие миры, и нашел его в тебе. Мне нужна единственная святая для них вещь. Она и будет ключом, который откроет невидимые Врата, разделяющие нас. Скажи, как ее найти?

— Я скажу, — ее алые губы раскрылись в зловещей усмешке. — Иди на тот холм, который люди называют Курганом Дагона. Сдвинь камень, закрывающий вход, войди в пещеру. У своих ног ты увидишь шесть каменных плит, окружающих седьмую плиту. Подними ее.

— И я найду там Черный Камень?

— Курган Дагона лишь откроет тебе путь к Черному Камню, — ответила она. — Идти или не идти по нему — решать тебе.

— Будут ли стеречь этот путь? — его рука машинально потянулась к рукояти меча.

Язвительная улыбка скривила ее губы.

— Если ты наткнешься на кого-либо по дороге к Черному Камню, умрешь такой страшной смертью, какой уже многие сотни лет не умирали смертные. Они не сторожат Камень так, как люди сторожат свои сокровища. Зачем им сторожить то, на что люди никогда не покушались? Быть может, они будут поблизости, а может быть и нет. Это риск, на который тебе придется пойти, если хочешь добыть Камень. Но берегись, король пиктов!

Помни, когда-то именно твой народ перерезал ту нить что связывала их с людским миром. Они тогда были почти людьми — жили везде здесь на поверхности земли и наслаждались солнечным светом. Теперь они ушли Они не знают солнца, избегают лунного света, даже звезды им ненавистны. Да, далеко ушли те, что могли бы стать людьми, если бы не копья твоих предков.

Серое небо затянулось мутной пеленой, сквозь которую едва просвечивало холодное солнце, когда Бран дотащился наконец до Кургана Дагона — невысокого круглого холма, заросшего странного вида травой. Приглядевшись внимательнее, он заметил на восточной его стороне что-то, напоминавшее вход в туннель, выложенный из грубо обтесанных камней. Вход закрывал огромный валун. Бран навалился на него изо всех сил, но камень даже не дрогнул. Пикт вытащил меч, осторожно подсунул его под валун и, орудуя им, словно рычагом, откатил камень в сторону. Из открывшейся темной дыры пахнуло отвратительным трупным смрадом.

Бран, зажав в руке меч, готовый к любым неожиданностям, шагнул в длинный узкий туннель, образованный большими плоскими камнями лежащими друг на друге. Либо его глаза в конце концов освоились с темнотой, либо дневной свет все же откуда-то проникал в подземелье, но когда Бран добрался до небольшой, круглой комнаты, расположенной в самом центре Кургана, он уже мог кое-что видеть. Несомненно, это здесь когда-то лежали останки того, ради кого построили эту гробницу и затем вознесли над нею курган. Теперь, однако, от них на каменном возвышении не осталось даже следа.

Бран нагнулся и, напрягая зрение, увидел, что на полу выложен из камней странный, удивительно правильный узор: шесть хорошо обработанных плит тесно прилегали к седьмой — шестигранной. Бран просунул в щель между камнями кончик меча и осторожно нажал. Шестигранник шевельнулся и приподнялся. Еще усилие, и Бран прислонил его к покатой стене. Заглянув в отверстие, он нашел там несколько маленьких стертых ступеней, ведущих в бездонную непроницаемую тьму. Король, не колеблясь, ступил на первую из них, почти физически чувствуя, как ноги тонут в липкой темноте.

Он спускался, ощупывая стены руками, спотыкаясь и соскальзывая со слишком маленьких для ног человека ступеней. Ступеньки были совершенно стертыми, хотя когда-то их выбивали в сплошной скале. Чем глубже он спускался, тем грубее они становились, превратившись в конце концов в глыбы едва обработанного камня. Направление шахты резко изменилось. Она по-прежнему вела вниз, но стала более пологой, напоминая штольню. Он шел дальше не останавливаясь, цепляясь локтями за выгнутые стены, пригибая голову под низким потолком. Ступеньки исчезли совсем и скала под ногами казалась скользкой, словно змеиная тропа. “Что же за существа, — думал Бран, — ползали вверх и вниз по этой шахте? И сколько веков?”. Туннель сузился и Бран пополз ногами вперед, с трудом протискиваясь через каменное горло, отталкиваясь от стен обеими руками. Он знал, что спускается все глубже и глубже и боялся даже думать о той каменной толще, которая отделяла его от поверхности земли.

В темной бездне загорелся слабый, обманчивый огонек. Бран горько улыбнулся. Если те, которых он ищет, нападут на него, как он сможет защититься в этом узком туннеле? Но страха не было, он перешагнул через него еще тогда, когда решился спускаться в преисподнюю. Бран полз дальше и дальше, думая только о своей цели. Но вот, наконец, стены раздвинулись и он смог выпрямиться. Он ничего пока не видел, но всем телом ощущал невероятную головокружительную пустоту вокруг себя. Темнота напирала со всех сторон, но он все же рассмотрел за собой вход в штольню, из которого только что выполз: черное пятно на сером фоне. Сделав несколько шагов в сторону, Бран наткнулся на алтарь, сложенный из человеческих черепов. Из-под него сочился мутный, едва заметный свет, Бран не видел его источника, но в данную минуту его это не интересовало. На алтаре лежало то, что он искал — Черный Камень.

Бран не тратил времени на благодарственную молитву судьбе за то, что поблизости не оказалось стражей этой мрачной реликвии. Он схватил Камень, сунул его за пазуху и вновь скользнул в туннель.

Когда человек поворачивается к опасности спиной, ее леденящая душу угроза ощущается больше, чем тогда, когда он встречает ее лицом к лицу. Бран полз по туннелю вверх, судорожно стискивая добычу и ему казалось, что мрак крадется за ним, обнажая клыки в страшной ухмылке. Холодный пот заливал ему глаза. Он напрягал все силы, прислушиваясь к тихим звукам за собой, ему чудилось, что преследователи вот-вот повиснут у него на пятках. Его тело била мелкая дрожь, а волосы на голове стали дыбом, словно от ледяного ветра, дующего снизу.

Добравшись до первой из ступенек, он остановился на мгновение, но тут же продолжил путь, спотыкаясь и скользя. Из его груди вырвался шумный вздох облегчения, когда он оказался, наконец, в гробнице, мутная полутьма которой показалась ему теперь ослепительно ярким полуденным светом. Бран положил на место каменную плиту и выскочил наружу. Никогда еще до тех пор желтое холодное солнце не доставляло ему столько радости, рассеяв тени чернокрылых кошмаров, гнавшихся за ним, как ему казалось, по пятам. Он толкнул валун, запирая вход в гробницу, завернул Черный Камень в валявшийся здесь же плащ и поспешил прочь.

Землю скрывала серая пелена тумана. Тишина, вокруг ни души, но Бран чувствовал под ногами, глубоко в земле, спящую жизнь. Продравшись сквозь заросли тростника, он вышел к небольшому водоему, который известен был среди местных жителей, как Озеро Дагона. Ни малейшей морщинки не было видно на его голубоватой поверхности — Бран с улыбкой вспомнил местную легенду об ужасном чудовище, обитавшем где-то там, в глубине. Пикт внимательно осмотрелся по сторонам. Ни малейших признаков жизни. Он закрыл глаза и доверился инстинкту, пытаясь уловить ненавистный взгляд невидимого врага. Нет, он был одинок здесь, словно последний на земле живой человек.

Король поспешно развернул плащ и достал Черный Камень. Его мало занимала тайна материала, из которого был высечен этот кусок мрака и секрет выбитых на нем таинственных письмен — он подбросил его на ладони, прикидывая вес, и, сильно размахнувшись, забросил на самую середину озера. Вода с громким всплеском сомкнулась над Камнем, по ее поверхности пробежали искристые блики, но постепенно водная гладь выровнялась, став такой же, как была прежде.

IV

Колдунья удивленно покосилась на скрипнувшую дверь. Ее раскосые глаза изумленно расширились.

— Ты! Живой! И ты не сошел с ума?!

— Я побывал в аду и вернулся, — тихо сказал он. — Более того, я нашел то, за чем пошел.

— Черный Камень! — воскликнула она. — Ты осмелился его украсть? Где же он?

— Это неважно. Но знаешь, мой конь нынче ночью ржал в своем стойле. Я слышал, как что-то трещало под его копытами — что-то, что не было стеной конюшни… утром я нашел на его копытах кровь, земля тоже залита была кровью. А ночью я слышал странный шум, казалось, где-то глубоко в земле роют черви. Они знают, что это я забрал у них Камень. Это ты меня выдала?

Она покачала головой.

— Нет, я все сохранила в тайне. Но им и не надо было меня спрашивать, чтобы узнать о тебе. Чем дальше уходят они, от нашего мира, тем изощреннее становятся их познания в тайных науках. В один прекрасный момент твоя хижина опустеет и тот, кто осмелится в нее заглянуть, найдет в ней лишь несколько комочков земли на полу…

Бран усмехнулся.

— Я задумал все это и столько трудов положил вовсе не для того, чтобы погибнуть в их острых когтях. Если они накинутся на меня ночью, то никогда не узнают куда делся их божок… или чем он там для них является. Я хочу говорить с ними.

— Ты осмелишься пойти со мной и ночью встретиться с ними?

— Разрази меня гром! — рявкнул он. — Кто ты такая, чтобы спрашивать, осмелюсь я или нет? Отведи меня к ним сегодня же ночью — я должен договориться с ними о мести. Близится расплата. Сегодня я видел за вересковыми полями серебристые шлемы и блестящие щиты — в Башню Траяна прибыл новый комендант.

Стояла глухая ночь, когда король и его молчаливая спутница вышли из хижины и направились к болоту. Ночь была тихая и такая спокойная, что казалось — все вокруг спит, вся эта древняя земля погрузилась в сладостную дремоту. Вверху мерцали звезды — маленькие красные точки на бархатисто-черном фоне неба. Их блеск, однако, затмевало сияние глаз женщины, шагавшей рядом с Браном.

В голове короля метались странные полуоформившиеся мысли. Он чувствовал, что на его плечи давит вся тяжесть прошлого: этими холмами, торфяниками, вересковыми полями, по которым шел сейчас он, чужак и изгнанник, владели когда-то могучие короли — его предки. В сравнении с его народом кельтские и римские захватчики были всего лишь пришельцами на этом древнем острове. Но и его народ тоже был захватчиком — жила когда-то на острове еще более древняя раса, корни которой скрывались в темной бездне ушедших веков.

Перед ними тянулась полоса холмов, — наиболее выдвинутая на восток часть тех немногих возвышенностей, которые далее превращались в горы Уэльса. Женщина вела Брана по тропе, вытоптанной, вероятно, овцами. Они остановились перед широким, темным входом в пещеру.

— Вот вход к тем, кого ты ищешь, король! — зло улыбаясь, сказала она. — Осмелишься ли ты войти?

Бран схватил ее за спутанные волосы и бешено встряхнул несколько раз.

— Еще раз спроси, осмелюсь ли я, — прошипел он, — и твоя голова распрощается с плечами! Веди!

Ее смех был сладок, как смертельный яд. Они вошли в грот. Бран выбил кресалом искру и тлеющий трут осветил огромную, покрытую пылью пещеру. С потолка свисали гроздья летучих мышей. Бран зажег факел, поднял его вверх и внимательно осмотрел затененные ниши, но не нашел ничего кроме мышиного помета, пыли и паутины.

— Где они? — рявкнул он.

Она скользнула к противоположной стене пещеры и. как бы случайно, оперлась на нее. Зоркие глаза короля едва успели уловить движение ее руки, упавшей на скальный выступ. Он отшатнулся, когда у самых его ног разверзлась вдруг черная бездна. В уши серебряным стилетом снова вонзился женский смех. Он протянул к краю колодца факел и увидел стертые ступени, уходящие вниз.

— Им эта лестница ни к чему, — сказала Атла. — Когда-то они ею пользовались, это было еще до того, как твой народ загнал их во мрак. Но тебе она потребуется.

Колдунья закрепила факел в нише над лестницей и кивнула Брану. Король поправил меч в ножнах и шагнул на первую ступеньку. Он уже почти полностью погрузился в таинственную тьму, когда что-то заслонило свет над его головой. “Наверно, Атла закрыла вход”, — подумал он, но тут же понял, что она спускается следом за ним.

Спуск длился недолго: через несколько минут Бран почувствовал под ногами ровную поверхность. Атла тенью скользнула рядом с ним и остановилась в тусклом круге падающего сверху света.

— Здесь полно пещер, — ее голос звучал в пустоте слабо и поразительно глухо, — но они — не более чем врата к огромным пещерам, лежащим еще глубже. Слова и поступки людей точно также только указывают на бездонные пропасти черных мыслей и замыслов, лежащих за ними и под ними.

Бран почувствовал, что во тьме что-то шевельнулось. Мрак заполнился таинственными шорохами, абсолютно не похожими на звук шагов человека. В пустоте, словно светляки, зажглись слабые искорки. Они приблизились к людям и остановились, окружив их широким полукольцом. За ними виднелись другие — целое море, они исчезали лишь где-то в невообразимой дали. Бран знал, что эти огоньки — глаза существ, пришедших сюда в таком количестве, что у него кружилась голова при одной мысли об этом.

Он не испытывал страха, стоя лицом к лицу со своими извечными врагами. Чувствуя накатывающие на него из толпы волны страшной ненависти, он лучше, чем кто бы то ни было, осознавал опасность своего положения. И все же он не боялся, хотя перед ним, в этой тьме, материализовался из снов и легенд его народа невыразимый словами кошмар. В его висках стучала кровь, но не страх, а возбуждение было тому причиной.

— Они знают, что Камень у тебя, о король, — сказала Атла, и хотя он знал, что она боится и ощущал то физическое усилие, с которым она сдерживала дрожь своего тела, в голосе ее не было даже тени страха. — Ты в смертельной опасности. Они издавна знают твой род — о, они помнят те времена, когда их предки были людьми! Я не смогу тебя спасти. Мы оба будем умирать так, как уже тысячи лет не умирал никто из людей. Если хочешь говорить с ними, то самое время. Они поймут тебя, хотя ты понять их не сможешь. Но нам это не поможет. Ты человек… и пикт.

Бран рассмеялся и дикая свирепость этого смеха всколыхнула огненное кольцо. С бросающим в дрожь лязгом он выхватил меч и припал спиной к чему-то, что было, — он надеялся — монолитной скалой. Обратив к сверкающим глазам меч и зажатый в левой руке кинжал, он захохотал и хохот его был похож на рычание кровожадного волка.

— Да! — проревел он. — Я пикт, потомок тех, кто, словно смерч сухие листья, гнал перед собой свору собак — ваших предков! Да, я наследник тех, кто залил эту землю потоками вашей крови и вознес курганы из ваших черепов на алтаре Лунной Госпожи. Если у вас хватит смелости, нападите на меня, я готов к этому. Я сложу башню из ваших отрубленных голов и обнесу ее стеной из ваших трупов. Гнусные собаки, земляные черви, идите сюда и отведайте моей стали! Когда смерть найдет меня во мраке, оставшиеся в живых будут выть над горами мертвых тел, а ваш Черный Камень исчезнет навсегда, ибо только я знаю, где он спрятан, и вам никакими адскими пытками не вырвать эту тайну из моих уст!

Воцарилась напряженная тишина. Бран вглядывался в мерцающую искорками темноту, готовый к отпору, словно волк, попавший в капкан. Сбоку к нему прижималась женщина, ее глаза сияли. И тут из молчащего круга существ, затаившихся в темноте, донеслось отвратительное шипение. Бран вздрогнул, хотя был готов к любым неожиданностям. О боги, неужели это шипение — речь тех, кого называли когда-то людьми? Атла выпрямилась и прислушалась. Из ее губ поплыло то же мерзкое шипение и Бран, хотя знал тайну происхождения этой женщины, подумал, что никогда больше не сможет коснуться ее не испытывая отвращения.

Она посмотрела на него, ее багрово-красные губы скривила жуткая улыбка, едва заметная в призрачном свете.

— Они боятся тебя, о король! Кто же ты такой, что сама преисподняя дрожит перед тобой? Их пугает не меч твой, но дух, твердый, как сталь. Они выкупят у тебя Черный Камень за любую цену.

— Хорошо, — Бран бросил меч в ножны. — Пусть они пообещают не преследовать тебя за то, что ты мне помогала. И еще, — его голос загремел, словно рык отходящего тигра, — мне нужен Тит Сулла, комендант Эббракума, который сейчас сидит в Башне Траяна. Я не знаю как они доберутся до него, но они могут сделать это: когда-то, когда мой народ воевал с Детьми Ночи, из хорошо охраняемых домов бесследно пропадали младенцы, но никто и никогда не видел похитителей. Они поняли меня?

Снова послышалось шипение и Брана снова бросило в дрожь, хотя он не страшился гнева этих существ.

— Они поняли, — сказала Атла. — Завтра ночью, когда землю окутает предрассветный мрак, принеси Черный Камень в Круг Дагона и положи его там на алтарь. Они туда же доставят тебе Тита Суллу. Им можно верить. Они уже много веков не вмешивались в людские дела, но слово свое сдержат.

Бран кивнул головой и направился к лестнице. Атла следовала за ним. Поднявшись на несколько ступенек, он повернулся и посмотрел на поблескивавшее внизу море обращенных к нему раскосых глаз. Он не видел ни лиц, ни тел, эти страшные существа избегали света и не показывались у тусклого круга света, отбрасываемого факелом. Только тихие, шипящие звуки их разговора доносились до него и он содрогнулся, когда воспаленное воображение заставило его увидеть внизу не толпу двуногих существ, а мириады извивающихся змей, следящих за ним сверкающими, лишенными век, глазами.

Когда они выбрались в верхнюю пещеру, Атла прикрыла вход камнем. Плита прочно стала на место — Бран не заметил ни малейшей щелочки в монолитном, казалось, каменном полу. Женщина потянулась за факелом, чтобы погасить его, но король удержал ее руку.

— Оставь, давай сначала выйдем из пещеры, — буркнул он. — В этой темноте еще на змею наступишь.

Мрак взорвался хохотом колдуньи.

V

Солнце уже садилось, когда Бран снова появился на берегу Озера Дагона. Сбросив наземь плащ, он отстегнул пояс с мечом и снял короткие кожаные штаны. Зажав в зубах обнаженный кинжал, Бран осторожно, стараясь не плескать, вошел в воду, выплыл на середину и нырнул. Озеро оказалось более глубоким, чем он ожидал. Ему уже начало казаться, что оно вообще бездонное, а когда дно все же появилось, на поиски камня уже не оставалось времени. Подгоняемый глухими ударами крови в висках, пикт всплыл на поверхность.

Наполнив легкие воздухом, он опять нырнул, но поиски снова оказались безуспешными. Лишь нырнув в третий раз, он нащупал, наконец, знакомый предмет, зарывшийся в придонный ил.

Камень был не очень большим, но тяжелым. Бран уже почти выплыл наверх, когда почувствовал, что внизу что-то происходит. Опустив голову, он попытался проникнуть взглядом в голубоватую глубину и ему показалось, что он видит там возносящуюся вверх гигантскую тень.

Бран не чувствовал страха, но все же насторожился и поплыл быстрее. Ноги коснулись дна и он побрел по мелкой воде к берегу. Обернувшись назад, он увидел как вода в центре озера взбурлила и опала. Пикт тряхнул головой и выругался. Он не принял всерьез старую легенду о водном чудовище, обитавшем в Озере Дагона и, похоже чуть было не поплатился за это жизнью.

Король оделся, вскочил на черного жеребца и поскакал прочь от Озера Дагона. Он ехал на запад, в сторону клонящегося к горизонту солнца, по направлению к Башне Траяна и Кругу Дагона. Миля за милей ложились под копыта его коня, на небе появились багровые светлячки звезд, а Бран неутомимо мчался дальше и дальше, крепко сжимая завернутый в плащ Черный Камень. Его сердце билось сильнее, когда он думал о том, как встретится с Титом Суллой. Атле, попадись римлянин ей в руки, сама мысль о жестоких пытках доставила бы наслаждение, но намерения короля были далеки от этого. Он собирался сразиться с наместником с оружием в руках: пусть победит сильнейший. И хотя Бран наслышан был об умении Суллы владеть мечом, сомнений в исходе поединка у него не было.

Круг Дагона лежал в некотором удалении от Башни Траяна — мрачное кольцо из огромных валунов, в центре алтарь из грубо отесанного камня. Римляне с опаской поглядывали на эти менгиры, не сомневаясь, что их поставили там друиды. Кельты, в свою очередь, считали, что это сделали пикты. Но Бран хорошо знал, чьи руки в незапамятные времена вознесли эти угрюмые монолиты, хотя о цели этого мог лишь догадываться.

Он не сразу подъехал к Кругу. Его разбирало любопытство — он хотел узнать, каким образом его ночные союзники выполнят то, что обещали. Он не сомневался в том, что они смогут похитить Суллу и был уверен, что знает, как они это сделают. Но его мучили нехорошие предчувствия, ему начало казаться, что он совершает ошибку, используя могущество неведомых измерений и вызволяя силы, которые не сможет обуздать. Его бросало в дрожь, когда он вспоминал змеиное шипение и раскосые глаза, сверкавшие перед ним ушедшей ночью. Эти существа уже тогда, когда его народ загнал их в подземные пещеры, многие века назад, были монстрами, мало похожими на людей. Как отразились на них столетия уединения? Осталось ли в них хоть что-либо человеческое?

Что-то заставило его направить скакуна к Башне. Он знал, что она где-то близко, ее силуэт уже должен был, несмотря на густую мглу, обрисоваться на горизонте. Неясные мрачные предчувствия овладели им без остатка и он бросил коня в галоп. И вдруг король пошатнулся в седле, словно от удара — настолько ужасным оказалось зрелище, открывшееся его глазам. Неприступной Башни Траяна больше не существовало. Удивленный взгляд Брана метался по огромной куче камня, лежавшей на ее месте. Из-под растрескавшихся гранитных блоков торчали разлохмаченные концы сломанных деревянных свай. В одном из углов вырастала из груды штукатурки покосившаяся набок башенка — казалось, что-то одним рывком лишило ее половины фундамента.

Онемевший от изумления Бран сошел с коня. Крепостной ров в нескольких местах был полностью засыпан мусором и выломанными фрагментами стен. Он перешел через ров и углубился в руины. Там, где еще несколько часов назад под тяжелым топотом ног легионеров гудела мостовая, где стены отражали лязг стали и пенье труб, господствовала мертвецкая тишина.

У ног Брана что-то пошевелилось и послышался стон. Король нагнулся. Перед ним в глубокой луже собственной крови лежал легионер. Пикт с первого взгляда понял, что этот человек умирает. Бран поднял окровавленную голову раненого и поднес к его губам свою флягу. Римлянин инстинктивно втянул сквозь сломанные зубы глоток жидкости и его остекленевшие глаза приобрели осмысленное выражение.

— Стены раскололись, — прошептал он. — Они рухнули, как рухнет небо в день гибели мира. О Юпитер, с неба падал гранитный дождь и мраморный град!

— Но я не чувствовал, чтобы земля тряслась! — воскликнул Бран.

— Это не было землетрясением, — с трудом выдавил римлянин. — Это началось еще до того, как солнце зашло — слабое, невнятное царапание и скрежетание глубоко под землей. Мы стояли на страже и слышали… словно крысы прогрызали ход или черви рыли землю. Тит смеялся, но мы слышали эти звуки весь день. А в полночь крепость содрогнулась и осела, словно из-под нее кто-то убрал фундамент…

По спине Брана Мак Морна пробежали мурашки. Чудовища из-под земли! Тысячи их, словно кроты, рыли глубоко под землей… О боги, да здесь земля со всеми этими пещерами и туннелями похожа, наверное, на медовые соты… в этих существах еще меньше человеческого, чем он думал…

— Что с Титом Суллой? — спросил он, снова прикладывая фляжку к губам легионера. В эту минуту умирающий римлянин был ему ближе родного брата.

— Когда Башня содрогнулась, мы услышали страшный вопль из покоев наместника, — пробормотал легионер. — Мы побежали туда… когда взламывали двери, слышали его крики… казалось, они исходили… из недр земли! Ворвались в комнату… она была пуста… только его окровавленный меч лежал там… в каменном полу зияла черная дыра. Тут… крепость задрожала… накренилась… крыша рухнула… я полз… град камней… трещины по стенам…

Римлянин содрогнулся в конвульсиях.

— Положи меня, друг, — шепнул он. — Умираю.

Он испустил дух еще до того, как Бран выполнил его просьбу. Пикт встал и машинально отряхнул руки. Тихо отступив в сторону, он вскочил на, коня и поскакал во тьму. Завернутый в плащ Камень жег его руку, словно раскаленный уголь.

Приблизившись к Кругу Дагона, он заметил исходящее изнутри его странное свечение. Огромные камни выделялись на фоне неба словно ребра скелета, в грудной клетке которого пылал колдовской огонь. Скакун ржал и становился на дыбы, когда Бран привязывал его к одному из менгиров.

Короэть, не выпуская из рук Камня, вошел в Круг и увидел стоявшую у алтаря Атлу. Ее гибкое тело колыхалось из стороны в сторону. Весь алтарь светился мертвенно-белым светом и Бран догадался, что кто-то — наверное, Атла — натер его фосфором, добытым в каком-либо из болот.

Он подошел, развернул сверток и бросил проклятый фетиш на алтарь.

— Я выполнил то, что обещал, — буркнул он.

— Они тоже, — ответила она. — Смотри! Они идут!

Бран оглянулся, инстинктивно положив ладонь на рукоятку меча. Конь, привязанный за пределами Круга, дико ржал и рвал поводья. Ночной ветер шумел среди трав, донеся до короля отвратительное тихое шипение. Между менгирами проплыла угрюмая волна тени, хаотично колеблясь. Круг заполнился сверкающими глазами, которые держались, однако, в отдалении от фосфоресцирующего алтаря. Откуда-то из темноты донесся человеческий голос, невнятно бормочущий что-то бессвязное. Бран остолбенел, ужас стальными клещами сжал его сердце. Он напряг зрение, пытаясь разглядеть тела существ, толпившихся вокруг него, но увидел только вздымавшуюся волной тень, которая поднималась и опадала, колеблясь подобно жидкости.

— Пусть они дадут мне то, что обещали! — выкрикнул он, разозлившись.

— Так смотри же, король! — воскликнула Атла и он явственно услышал в ее голосе издевку.

Тень заколебалась, затем всколыхнулась и из темноты на четвереньках, словно животное, выбежал человек. Упав к ногам Брана, он ползал на животе, вился и дергался, выл, подняв голову, словно издыхающий пес. Потрясенный Бран смотрел, не в силах отвести глаза, на его белое, словно снег, лицо, что-то бормочущие, покрытые пеной губы — о боги, неужели это Тит Сулла, гордый комендант Эббракума, могучий наместник Британии?

Пикт обнажил меч.

— Я думал, что месть направит его в твою грудь, — сказал он тихо. — Но придется сделать это из милосердия. Вале Цезарь!

Блеснула сталь, голова Суллы покатилась по траве к подножию алтаря, и замерла там неподвижно, уставившись в небо ничего не видящими глазами.

— Они ничего с ним не делали, — прервал тишину ненавистный голос Атлы. — Это то, что ему довелось увидеть и узнать, сломило его разум. Как и вся его раса, он понятия не имел о тайнах этой древней земли. Сегодня ночью его протащили по таким адским безднам, что там даже ты лишился бы ума.

— Счастливы римляне, что даже не догадываются о тайнах этой проклятой страны! — воскликнул Бран. — Они не знают ни озер, в которых таятся жуткие монстры, ни мерзких колдуний, ни тайных пещер, кишащих во мраке чудовищами!

— Кого же следует больше презирать — их, ставших такими, какие они есть, или людей, алчущих их помощи? — спросила Атла с презрительным смешком. — Отдай им их Черный Камень!

Разум Брана заволокла пелена отвращения.

— Да забирайте вы свой проклятый Камень! — крикнул он, поднял фетиш с алтаря и швырнул его в тень с такой силой, что чьи-то кости затрещали, приняв на себя удар. Часть тени отделилась от общей массы и Бран всхлипнул от омерзения, когда на секунду увидел широкую, удивительно плоскую голову, извивающиеся вислые губы, ужасное скрюченное карликовое тельце, покрытое, как ему показалось, пятнами и глаза — о, эти неподвижные змеиные глаза! О боги! Мифы подготовили его к тому, что он встретится с ужасом в людском обличий, но то, что он увидел, было ужасом из ночного кошмара.

— Возвращайтесь в преисподнюю и забирайте своего идола! — кричал он, вознося к небу стиснутые кулаки, а густая тень пятилась, стекая назад, словно воды какого-то нечистого потока. — Ваши предки были людьми, пусть странными и ущербными, но людьми! Вы же — будьте вы навеки прокляты! — вы действительно стали теми, о ком мой народ говорит с таким, презрением! Проклятые черви, возвращайтесь в свои дыры и туннели! Ваше дыхание отравляет воздух, ваши тела оставляют на чистой земле след змеиной слизи ибо сами вы превратились в змей! Прав был Гонар — нельзя использовать столь мерзкие средства, даже против Рима — нельзя!

Он выбежал из Круга, отрясая руки, словно человек, прикоснувшийся к змее. Отвязывая жеребца, он услышал за собой страшный смех Атлы, с которой, словно плащ ночью, спало все человеческое.

— Король пиктов! — кричала она. — Король глупцов! Ты и в самом деле боишься таких пустяков? Останься и я покажу тебе настоящий ад! Ха! Ха! Ха! Беги, глупец, беги! Но в тебе уже есть червоточина — ты звал их и они будут об этом помнить! И в час назначенный они придут к тебе снова!

Он выругался про себя и открытой ладонью ударил ее в лицо. Колдунья упала наземь, с ее малиновых губ струйкой текла кровь, но кошмарный смех звучал еще громче.

Бран вскочил в седло. Он думал о чистом вереске и холодных голубых холмах севера, где сможет обнажить свой меч в честном бою, окунуть свою больную душу в багровый водоворот войны и забыть об ужасе, притаившемся под западными болотами. Король рванул поводья w помчался сквозь ночь, словно призрак, гонимый демонами, но адский смех Атлы еще долго летел за ним во мраке.

Роберт Говард ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК

Снег хлопьями кружился на пронизывающем ветру. у диких скал Коннахта ревело море, на берег накатывались, вздымая к серому небу длинные оловянные гребни, все новые и новые волны. В предрассветных сумерках по еле заметной тропинке, вьющейся между камней, медленно шел рыбак. Его ноги были обуты в сапоги из грубо выделанной кожи, длинная куртка из оленьей шкуры едва прикрывала тело — больше на нем ничего не было. Словно косматый зверь, он с тупым упорством шагал вперед и вперед, не обращая внимания на жгучий холод. И вдруг остановился — ему преградил дорогу вынырнувший из-за пелены тумана и снега человек. Перед рыбаком стоял Терлох Дабх.

Это был воин, от которого любой — будь то мужчина или женщина — с трудом смог бы отвести глаза. Высокий, но пропорционально сложенный, с широкой грудью и могучими плечами, он обладал силой и выносливостью буйвола, сопряженной с быстротой и гибкостью пантеры. Все его движения, вплоть до наимельчайших, отличались необыкновенно точной координацией, характерной для выдающихся бойцов. Терлог Дабх — Черный Терлог, входивший когда-то в клан О’Брайенов. У него и в самом деле были черные волосы и смуглая кожа, под густыми черными бровями холодным огнем пылали голубые глаза. Его гладко выбритое лицо, казалось, впитало в себя мрачную красоту здешних гор и угрюмое спокойствие ледовитого океана. Как и рыбак, он был частью этой дикой северной природы.

Голову Терлога защищал простой шлем, тело от шеи до половины бедра покрывала хорошо подогнанная кольчуга, кильт из грубой выгоревшей материи, который он носил под нею, доходил до колен. Башмаки на его ногах были стачаны из кожи настолько твердой, что легко выдержали бы даже прямой удар меча, не будь столь вытертыми и заношенными. С широкого пояса, охватывающего талию Терлога, свисал кинжал в черных ножнах. В его левой руке лениво покачивался небольшой щит из твердого, как сталь, обитого кожей дерева с коротким острым шипом посредине. В правой руке он держал топор и именно на него устремлен был взгляд рыбака. По сравнению с огромными топорами северных пиратов оружие кельта, с его трехфутовой изящной рукоятью и плавно выгнутым лезвием, казалось легким, почти игрушечным Но именно такие топоры три года назад сокрушили зловещее могущество северных захватчиков — рыбак хорошо помнил это. Топор Терлога имел, однако, и свои, строго индивидуальные черты. Односторонний, с трехгранными наконечниками сверху и снизу, он был тяжелее, чем казался на первый взгляд, как, впрочем, и человек, которому он принадлежал. Словом, это было грозное оружие искушенного в военном искусстве бойца — стремительное и смертоносное, словно кобра. Его рукоять, вырезанную из корня столетнего дуба и тщательно отожженную на костре, а затем дополнительно укрепленную сталью, сломать было практически невозможно.

— Кто ты? — спросил рыбак охрипшим внезапно голосом.

— А ты кто такой, что об этом спрашиваешь? — спокойно ответил воин.

Взгляд рыбака скользнул по массивному золотому браслету — единственному украшению, блестевшему на левом предплечье стоявшего перед ним человека.

— Гладко выбрит и коротко стрижен на манер норманнов, — пробормотал он. — И смуглый… Похоже, ты Черный Терлог — изгнанник из клана О’Брайенов. Далеко же ты забрел, в последнее время, говорят, ты грабил О’Рейли и Оустменов на холмах Уиглоу.

— Изгнанник — не изгнанник, есть что-то надо, — проворчал далказианин.

Рыбак пожал плечами. Быть изгнанным — тяжелая участь. В системе кланов человек, лишившийся поддержки рода, был обречен — любой мог поднять на него руку. Рыбак слышал о Терлоге Дабхе — великом воине и опытном военачальнике, взрывы бешеной ярости которого, однако, наводили ужас на людей даже в эти страшные времена, когда все вокруг, казалось, пропитано было насилием.

— Так себе погода сегодня, — несколько невпопад сказал рыбак.

Терлог мрачно смотрел на его всклокоченные волосы и спутанную бороду.

— У тебя есть лодка?

Тот кивнул головой в сторону небольшого залива. Там покачивалось на волнах, надежно заякоренное, неказистое на вид суденышко.

— Да, на такой далеко не уплывешь, — сплюнул в снег Терлог.

— Не уплывешь? И это говоришь мне ты, рожденный и выросший здесь, на побережье? Ты же с первого взгляда должен был ее оценить. Я в одиночку плавал на ней в залив Друмклифф и обратно, когда все демоны бури старались разнести ее в щепки.

— Разве рыба ловится в такую непогоду?

— А ты думаешь, что только вы, воины, испытываете радость, когда рискуете своими шкурами? Клянусь всеми святыми, я плавал в шторм в Боллинскеллингс и обратно только для собственного удовольствия.

— Ладно, этого достаточно, — сказал Терлог. — Ты меня убедил. Я возьму эту лодку.

— Еще чего? О чем ты говоришь? Если хочешь покинуть Эрин, отправляйся в Дублин, сядешь там на один из кораблей своих друзей-датчан.

— Я убивал людей за меньшее оскорбление, — гневный взгляд превратил лицо Терлога в полную угрозы маску.

— А разве ты не путался с датчанами? Разве не поэтому твой клан вышвырнул тебя за порог, чтобы ты сдох среди вересковых полей, словно бездомный пес?

— Ложь, сплошная ложь, — огрызнулся воин. — Ревность двоюродного брата и гнев отвергнутой женщины — вот причина. И хватит об этом. Ты не видел здесь драккар, шедший с юга на веслах?

— Да… три дня тому назад тут проплывала ладья с драконом на носу. Викинги… К берегу они не приставали. Да и чего этим пиратам искать у рыбаков.

— Торфель Красивый, — буркнул Терлог и топор в его руке дрогнул. — Так я и знал.

— А что, эти негодяи ограбили кого-нибудь на юге?

— Они под покровом ночи напали на замок Килбэг и похитили Мойру, дочь Мартега, короля далказиан.

— Я слышал о ней, — сказал рыбак. — Значит, теперь на юге точат мечи. Прольется море крови, не так ли, дружище?

— Ее брат, Дармон, ранен в ногу и не может двинуться с места. Мак Марроги грозят землям ее клана с востока, О’Конноры — с севера. Клан не может снять людей с границы, речь идет о жизни и смерти всего рода. Со дня смерти великого Брана земля Эрина трясется под далказианским троном. Тем не менее Кормак О’Брайен пустился в погоню за похитителями, но он плывет на запад, следом за перелетными птицами, считая, что нападение — дело рук датчан из Кенигсберга. Что ж, пусть так считает, я же теперь точно знаю, что это был Торфель Красивый хозяин острова Слэйн, викинги называют его островом Хелни. Туда он сейчас плывет, там я его и найду. Одолжи мне свою лодку.

— Ты спятил! — крикнул рыбак. — О чем ты говоришь? Плыть из Коннахта на Гебриды в открытой лодке? В такую погоду вдобавок? Нет, ты сумасшедший.

— Я постараюсь доплыть, — ответил рассеянно Терлог. — Так ты одолжишь мне лодку?

— Нет.

— Я могу убить тебя и забрать ее не спрашивая твоего разрешения.

— Можешь, — спокойно ответил рыбак.

— Ах ты, грязная свинья, — гневно крикнул изгнанник. — Принцесса Эрина в лапах рыжебородого пирата, а ты торгуешься, как сакс.

— Человече, ведь мне тоже жить хочется! — с не меньшим возмущением воскликнул рыбак. — Ты заберешь у меня лодку и я подохну с голода. Где я найду другую такую?

Терлог потянулся за поблескивавшим на руке браслетом.

— Я тебе заплачу. Этот золотой обруч король Бран собственноручно одел мне на руку перед битвой под Клонтарфом. Возьми, ты купишь за него сотню лодок. Я берег этот браслет пуще ока, но теперь…

Рыбак покачал головой. В его глазах загорелись огоньки.

— Нет. Моя хижина — не место для браслета, которого касалась рука короля Брана. Оставь его себе… и забирай лодку… во имя всех святых, если они что-то для тебя значат.

— Ты получишь ее обратно, когда я вернусь, — пообещал Терлог. — И, быть может, еще золотую цепь вдобавок, ту, что свисает сейчас с бычьей шеи какого-нибудь пирата.

День стоял серый и мрачный. Выл ветер и неустанный монотонный шум прибоя рождал тоску в людских сердцах. Рыбак сидел на отвесной скале и с тоской смотрел вниз на маленькую хрупкую лодку. Она плыла, лавируя среди камней, и вот ее ударило всей своей мощью открытое море, подбросив на волне, словно перышко. Порыв ветра расправил парус, лодка рванулась, покачнулась, выпрямилась и стрелой помчалась вперед. Она уменьшалась и уменьшалась, превращаясь в маленькую точку, затем налетел снежный заряд и скрыл ее от глаз рыбака.

Терлог отдавал себе отчет в исключительной опасности того, что ему предстояло сделать. Но он рос и мужал в борьбе с опасностями. Холод и пронизывающий до костей ветер с мокрым снегом, которые отправили бы в мир иной любого другого на его месте, лишь быстрее гнали кровь в его жилах. Словно волк, сильный и гибкий, он удивлял своей выносливостью даже привычных ко всему викингов. Еще ребенком Терлог доказал свое право на жизнь, выбравшись невредимым из сильнейшей пурги. Его детство и отрочество прошли на побережье. Он плавал как рыба, мог насмерть загнать коня, мчась рядом с ним наперегонки. Теперь, когда интриги родичей вынудили его покинуть клан, он настолько закалился, что цивилизованный человек в это просто не смог бы поверить.

Снегопад прекратился, небо прояснилось, но ветер дул по-прежнему. Терлогу ничего не оставалось, как держаться ближе к берегу, лавируя среди рифов, о которые, казалось, вот-вот разобьется его утлое суденышко. Он неустанно работал веслом, манипулировал парусом и рулем, изредка на ходу подкрепляясь нехитрой пищей, найденной в лодке. Море, когда он подплывал к мысу Малин Хед, успокоилось, ветер утих и только сильный бриз толкал теперь лодку вперед. Дни и ночи сливались в единое целое — Терлог плыл на восток. Лишь однажды он пристал к берегу, чтобы пополнить запас пресной воды и поспать хоть несколько часов. Сидя за рулем, он вспоминал последние слова рыбака. “Охота тебе рисковать жизнью ради клана, который назначил награду за твою голову”. Он пожал плечами. Кровь — не вода. Народ, отвергший его и изгнавший, из-за этого не перестал быть его народом. И чем перед ним провинилась юная Мойра, дочь Мартега. Он хорошо ее знал — они часто играли вместе, когда он был подростком, а она — совсем еще ребенком. Он помнил ее темно-серые глаза, блестящие черные волосы, чистую кожу. Уже тогда, в детстве, она была необыкновенно хороша… И вот теперь ее увозили на север, чтобы превратить в наложницу норвежского пирата. Торфель Красивый… Терлог проклял его именем богов, не знавших знака креста. Перед его глазами всколыхнулась алая мгла, море окрасилось в багровый цвет. Ирландская девушка в лапах разбойника… Резко рванув руль, Терлог направил лодку в открытое море. В его глазах загорелось пламя безумия.

Путь, который он избрал, направляясь в Хелни, был долгим и сложным. Его конечным пунктом был маленький островок — один из целой россыпи похожих друг на друга островков, лежащих между Мулл и Гебридами. Даже современный моряк, вооруженный компасом и картами, немало потрудился бы, разыскивая его. Терлога проблемы навигации волновали мало — он плыл, руководствуясь инстинктом и опытом. Он знал эти воды как свои пять пальцев — плавал здесь и как пират, и как мститель, и даже, однажды — как пленник, привязанный к носу драккара.

След, которым он шел, был совсем свежим. Дым пожарищ на побережье, дрейфующая по воле волн мелкая домашняя утварь, кусочки полуобуглившегося дерева в воде — все это свидетельствовало о том, что Торфель Красивый не гнушался грабежом рыбацких поселений по дороге. Терлог хмыкнул с мрачным удовлетворением — он догонял пиратов, хотя те гораздо раньше, чем он, вышли в море.

Он был уже где-то на половине пути к своей цели, когда увидел небольшой остров несколько в стороне от своего курса. Он знал его — остров был необитаем, но на нем можно было набрать пресной воды. Терлог направил лодку к острову. Приблизившись к берегу, он увидел две вытянутые на песок лодки: одна неказистая, грубой работы, походила на ту, в которой плыл он сам, хотя была большей по размерам; вторая — длинная и узкая, несомненно принадлежала викингам. Обе лодки были пустыми. Терлог прислушался, ловя настороженным ухом звон оружия и крики сражающихся, но вокруг царила девственная тишина. “Рыбаки с шотландских островов, — думал он. — Пиратская шайка заметила их и погналась следом. Гнались дольше, чем намеревались вначале, впрочем, эти негодяи, почуяв кровь, могут сутками преследовать жертву…”

Терлог подплыл к берегу, бросил за борт камень, служивший рыбаку якорем, и выскочил на песок, держа топор наготове. Впереди маячили несколько подозрительных на вид холмиков. Терлог в несколько прыжков преодолел расстояние, отделявшее его от них и… лицом к лицу столкнулся с тайной.

Перед ним неровным кругом лежали в лужах собственной крови пятнадцать рыжебородых датчан. Все они были мертвы. Внутри этого круга, вперемежку с телами пиратов лежали трупы людей, принадлежащих к расе, дотоле ему неизвестной. Чужаки были невысокими, с очень смуглой кожей, их остекленевшие глаза казались иссиня-черными, бездонными, они были чернее любых других глаз, в которые приходилось смотреть Терлогу. Вооружены они были неважно: их мертвые, окостеневшие уже руки сжимали выщербленные мечи и кинжалы, тут и там в траве валялись поломанные о кольчуги викингов стрелы, и Терлог с удивлением заметил на многих из них кремневые наконечники.

— Да, тут была отчаянная драка, — пробормотал он. — Не часто такое увидишь. Что же это за люди? На здешних островах я таких не встречал. Семеро… и все? А где те, что помогли им расправиться с пиратами? Хилые на вид, оружие ненадежное, но…

Тут ему в голову пришла иная мысль. Почему эти странные люди не разбежались и не попытались поодиночке уйти от преследователей? Приглядевшись, он нашел ответ на свой вопрос: в самом центре круга из трупов лежала статуя, вырубленная из какого-то черного материала. Высотой всего футов в пять, она настолько напоминала живого человека, что Терлог изумленно выругался. Рядом со статуей лежал труп старика, иссеченный в такой степени, что в нем не осталось ничего человеческого. Одна из окровавленных рук старца обнимала изваяние, вторая еще сжимала кинжал, вбитый по рукоять в грудь датчанина.

Терлог осмотрел страшные раны, обезобразившие его тело. “Да, — подумал он, — убить их было нелегко, они сражались до последнего”. Он вглядывался в смуглые мертвые лица, застывшие в угрюмом ожесточении, смотрел на мертвые руки, вцепившиеся в бороды врагов.

На одном из чужаков лежал труп коренастого викинга. Ран на его теле заметно не было, но когда Терлог подошел ближе, то увидел, что зубы смуглого мужчины, словно клыки хищника впились в горло противника.

Терлог наклонился и растащил трупы, высвобождая статую. Рука старца крепко цеплялась за изваяние и ему пришлось напрячь все свои силы, чтобы разжать мертвые пальцы — казалось, чужак и после смерти обороняет свое сокровище — а Терлог уже не сомневался, что именно за него отдали свои жизни эти невысокие смуглые воины. Они могли рассыпаться по острову, спрятаться от врага поодиночке, но это значило бы для них потерять статую, и они предпочли умереть рядом с нею.

Терлог тряхнул головой. Его давняя ненависть к викингам год от году крепла, становилась все более нетерпимой, горячей, почти маниакальной, доводила его до бешенства. В его диком сердце не было места жалости — увидев лежащих у его ног мертвых датчан, он испытал жестокую радость. Но в этих невзрачных смуглых людях он ощущал некую иную страсть — чувство гораздо более глубокое, чем его ненависть. Более глубокое и уходившее корнями далеко в прошлое. Эти невысокие мужчины показались ему очень старыми — не дряхлыми, ветхими, а именно старыми, скорее даже древними, и не как сами по себе люди, а как представители расы. Даже их мертвые тела выделяли какую-то едва уловимую первобытную ауру. А статуя…

Кельт нагнулся и взялся за статую, пытаясь ее приподнять. Он приготовился к немалому усилию, но к его удивлению, статуя оказалась почти невесомой. Терлог постучал по изваянию костяшками пальцев, пытаясь определить материал, из которого она была сделана; отзвук был звонким, но это несомненно, был камень, хотя такой, какого до тех пор ему видеть не приходилось. И он знал, что этого камня не сможет найти ни на Британских островах, ни где-нибудь еще в известном ему мире — как и убитые смуглые люди, статуя казалась потрясающе древней. Ее поверхность была гладкой и без щербин, казалось, только вчера ее держали руки скульптора, но так лишь казалось — Терлог хорошо понимал это. Статуя представляла собой изваяние мужчины, очень похожего на смуглых воинов, трупы которых лежали рядом, но Терлог знал, что она — верное подобие человека, умершего много лет назад, хотя неизвестный скульптор, несомненно, видел свою модель живой. И сумел вдохнуть жизнь в свое творение. Широкие грудь и плечи, могучие мышцы рух — в фигуре этого человека явственно чувствовалась физическая сила. Квадратная челюсть, прямой нос, высокий лоб — указывали на отчаянную смелость, несгибаемую волю, могучий интеллект. “Этот человек был, наверное, королем, — думал далказианин. — Или богом. Да, ведь у него на голове нет короны. И все, что на нем есть из одежды — набедренная повязка, изваянная с такой тщательностью, что видна каждая складка и морщинка. Это был бог, — Терлог оглянулся, — они бежали от датчан, но в конце концов погибли, защищая своего бога. Что же это за люди? Откуда они появились? Куда направлялись?”

Он стоял, опираясь на топор, и в его душе рождалось что-то странное. Ему казалось, что перед ним раскрываются бездонные пропасти времени и пространства. Он видел бесконечные людские волны, накатывающиеся и уносящиеся прочь, словно морской прибой. Жизнь была вратами, соединяющими два разных, чуждых друг другу мира. Сколько же людских рас, каждая со своими радостями и горестями, надеждой и отчаянием, любовью и ненавистью прошло через эти врата по дороге, ведущей из мрака во тьму? Терлог вздохнул.

— Когда-то ты был королем, Черный Человек, — сказал он молчаливому собеседнику. — Или богом. И ты владел миром. Твой народ ушел, мой тоже уходит. Быть может, ты властвовал над Народом Кремня, уничтоженным копьями моих кельтских предков. Да, были у нас светлые денечки, но теперь и мы уходим. А ты, Черный Человек, кем бы ты там ни был — королем, богом или демоном, ты пойдешь со мной. Мне кажется, что ты принесешь удачу, а ведь только на нее придется положиться, если я в конце концов доберусь до Хелни.

Он старательно закрепил статую на носу лодки и вновь направился в открытое море. Небо посерело, посыпался снег — мелкие плотные его кристаллики больно кололи лицо. Свинцовые волны вздымали ледяные глыбы, ревущий ветер соленой пеной заливал открытую лодку, но Терлог не обращал на это внимания. Лодка мчалась вперед, пронизывая снежную пелену, и далказианину казалось, что Черный Человек каким-то образом помогает ей плыть. Вне сомнения, при всей своей опытности и искушенности в морских делах, он погиб бы, если бы нечто неосязаемое, иррациональное не расточало над ним опеку — ему казалось, что чья-то невидимая рука вместе (. ним держит руль, машет веслом, ставит парус.

Затем белая пелена застлала весь горизонт и Терлог поплыл, повинуясь инстинкту или, скорее даже, тихому голосу, доносящемуся откуда-то из подсознания. Его не удивило то, что когда метель прекратилась и из-за туч показался серебряный серп луны, прямо перед носом его лодки оказалась суша, в которой он узнал остров Хелни. Более того, он откуда-то знал, что найдет за небольшим пологим мысом бухту, в которой стоит на якоре драккар Торфеля. На берегу, в ста ярдах выше, стояла его усадьба. Терлог злобно ухмыльнулся. Даже используй он суммарный навигаторский опыт всего современного ему мира, точнее попасть было невозможно — ему просто повезло… Или это было более, чем везение?

Как бы там ни было, лучшего места, чтобы незамеченным пристать к берегу, нельзя было и желать: едва половина мили отделяла его от жилища врага. Кельт взглянул на статую. В нем росла уверенность в том, что все это — дело ее рук, а он, Терлог, лишь орудие в чужой игре. Кем же был этот Черный Человек? Что видели эти темные глаза? Почему так беззаветно сражались за него смуглые воины?

Терлог загнал лодку в небольшой узкий залив, бросил якорь и выскочил на берег. Оглянувшись в последний раз на статую, он направился вверх по склону, стараясь держаться в тени. Выбравшись наверх, он осмотрелся по сторонам. Внизу, едва в полумиле от него, и в самом деле стоял на якоре драккар. Дальше по берегу — усадьба: длинное приземистое строение, сложенное из грубо отесанных бревен. Внутри здания горел очаг, по снегу плясали яркие отблески пламени. В неподвижном морозном воздухе далеко разносились звуки победного пиршества. Терлог стиснул зубы. Пир! Они тешатся вином, пивом и едой, со смехом вспоминая об оставленных за плечами руинах и пожарищах, убитых мужчинах и изнасилованных женщинах. Да, эти проклятые викинги были подлинными властелинами окружавшего их мира — все южные страны дарили их легкой добычей, люди, эти страны населявшие, были не более чем игрушками в их бесцеремонных жадных руках. Жажда крови докучала далказианину словно зубная боль, туманом окутывала мозг, лишала рассудка, но он усилием воли подавлял ее: главное было — спасти девушку. Он внимательно, словно разрабатывая план военной кампании, осмотрелся по сторонам. Сразу же за усадьбой густо росли деревья. Между затокой и длинным домом располагались строения поменьше — это были складские помещения и дома, в которых жили слуги. На берегу пылал огромный костер, возле него пили и горланили песни воины, но их было сравнительно немного. Большинство викингов, надо полагать, пировало в главном зале длинного дома.

Терлог начал осторожно спускаться вниз по заросшему кустарником склону, стараясь не покидать границы тени, падавшей от деревьев. Торфель наверняка выставил караульных, попадаться им на глаза было по меньшей мере неразумно. О Боги, если бы с ним были сейчас, как когда-то, его воины из Клэр! Не пришлось бы красться между деревьев, подобно волку! Он крепче сжал рукоять топора, представив себе эту сцену: атака, рев бегущих воинов, рекою льющаяся кровь, лязг далказианских топоров… Терлог тяжело вздохнул — он изгой и никогда больше не поведет в бой воинов своего клана.

Вдруг он метнулся в сторону, упал в снег и замер, притаившись за невысоким кустом. Следом за ним, тяжело топая и громко сопя, шли какие-то люди. Вскоре он их увидел: два плотных высоких викинга, поблескивая в лунном свете панцирями, тащили что-то, упираясь из всех сил. Терлог напряг зрение и, к своему изумлению, узнал в их ноше Черного Человека. Он понял, что его лодка обнаружена, но беспокойство, вызванное этим фактом, тут же сменилось удивлением. Викинги были здоровяками со стальными мускулами, но они буквально шатались под тяжестью ноши. Их руки, казалось, оттягивал груз в сотни фунтов, а ведь Терлог на острове поднял Черного Человека, словно перышко. Он чуть не выругался вслух.

— Клади на землю, — сопя от напряжения, сказал один из викингов. — Клянусь Тором, я больше не могу. Надо отдохнуть.

Второй викинг что-то пробурчал в ответ и они начали опускать статую вниз. И тут у того, второго, соскользнула рука и Черный Человек тяжело рухнул в снег. Первый викинг взвыл от боли.

— Ах ты, дурак безмозглый! Ты же уронил его прямо мне на ногу! Все кости переломаны!

— Он сам вырвался у меня из рук! Он живой, говорю тебе, он живой!

— Ну так сейчас подохнет! — рявкнул первый викинг, выхватил меч и изо всех сил ударил им по статуе. Посыпались искры и лезвие меча разлетелось на кусочки. Норвежец взвизгнул от боли, когда стальная заноза вонзилась ему в щеку.

— В нем сидит злой дух! — крикнул викинг, отбрасывая в сторону рукоять меча. — Даже царапины не осталось! Ладно, бери его! Отнесем Торфелю, пусть он сам с ним возится.

— Пусть тут валяется, — проворчал его товарищ, вытирая текущую по лицу кровь. — Хлещет, словно из кабана зарезанного. Пойдем, скажем Торфелю, что все лодки стоят на месте. Он же за этим нас посылал на мыс.

— А что насчет лодки, в которой мы нашли этого вот? Может, в ней приплыл шотландский рыбак, которого занесло сюда непогодой? Прячется, небось, сейчас в лесу, словно крыса. Ладно, хватай его за руку. Что бы это ни было, надо показать Торфелю.

Багровея от натуги, они снова подняли статую и медленно поплелись дальше — один, хромая и шипя от боли, второй, роняя в снег кровь, заливавшую ему глаза.

Терлог бесшумно встал и посмотрел им вслед. По его спине пробежали мурашки. Каждый из этих двоих не уступал ему, Терлогу, по комплекции и, судя по всему, силе, но сейчас они чуть ли не волоком, сгибаясь до земли, тащили вдвоем то, что он некоторое время назад нес на руках один. Кельт ошарашенно покрутил головой и пошел следом за ними.

Подобравшись как можно ближе к усадьбе, Терлог выждал момент, когда луна скрылась за тучами, и молнией метнулся к длинному дому. Скользя спиной по бревенчатой стене, он осторожно приблизился к углу здания. Пираты явно не ожидали нападения. Да и откуда им было его ждать? Торфель жил в мире и дружбе с соседями, такими же, как и он, разбойниками, а кто еще решился бы выйти в такую погоду в открытое море?

Тенью во мраке крался Терлог вдоль стены длинного дома. Заметив боковой вход, он остановился, но тут же отпрянул назад и плотно прижался к стене: за дверью кто-то возился со щеколдой. Секундой позже дверь резко распахнулась и на пороге показался один из викингов. Закрывая за собой дверь, он повернулся и увидел Терлога. Викинг открыл рот, чтобы крикнуть, но в тот же миг ладонь кельта стальной хваткой сжала ему горло и подавила рвавшийся из него крик. Обороняясь, викинг схватил далказианина одной рукой за запястье, а второй вырвал из-за пояса нож и ударил им нападающего снизу вверх в живот. Но он уже терял сознание — клинок лишь скользнул по кольчуге и упал в снег. Следом за ним мешком осел норвежец, пятерня Терлога сломала ему гортань. Кельт отпустил мертвое тело и снова повернулся к дому.

Выждав несколько секунд, он осторожно заглянул в приоткрытую дверь. В комнате, заваленной пивными бочками, никого не было. Кельт шагнул за порог и тихо затворил за собой дверь. “Надо бы спрятать где-нибудь труп, но когда этим заниматься, — мелькнуло у него в голове. — Если повезет, в этом глубоком снегу никто не найдет его до поры до времени”. Он пересек комнату и оказался в следующей, это тоже был склад, но пустой. Проем в стене, завешенный меховым пологом, судя по доносившемуся из-за него пьяному гомону, вел в главный зал. Терлог подошел и заглянул за полог.

Его глазам предстала большая комната, служившая хозяину усадьбы залом для пиршеств, залом совета и жилой комнатой одновременно. Сейчас в ней сидели, развалясь на сколоченных из неструганных досок лавках, или лежали на полу золотобородые викинги. Они пили из рогов и кожаных бурдюков пиво и ели мясо, огромными кусками отрезая его с жарившейся здесь же на открытом огне туши. С дикой внешностью этих людей, с их примитивными завываниями и пьяными криками странным образом контрастировали висевшие на стенах зала предметы — образцы материальной культуры гораздо более высоко развитых цивилизаций, захваченные викингами в набегах. Здесь были великолепные ковры, вытканные нормандскими женщинами, инкрустированное драгоценностями оружие, принадлежавшее когда-то французским и испанским принцам, богатые одеяния из Византии и стран Востока — туда тоже добирались драккары пиратов. Среди этих прекрасных вещей висели также охотничьи трофеи в знак того, что викингам дикие звери не страшны так же, как и люди.

Современный человек с трудом смог бы понять чувства, которые Терлог Дабх О’Брайен питал по отношению к викингам. Он считал их порождением тьмы, оборотнями, гнездившимися на севере с единственной целью: грабить и угнетать мирные южные народы. Они властвовали над миром — могли брать из него все лучшее, карать или миловать его обитателей: все зависело от их мимолетных капризов. Кровь стучала в висках Терлога. Он ненавидел — как может ненавидеть кельт — их барскую невежественность и их гордыню, их силу и их презрительное отношение ко всем иным расам, их угрюмые жестокие глаза, прежде всего эти глаза, с угрозой и издевкой взирающие на мир. Кельты тоже были жестокими, но в их жизни все же находилось место любви, дружбе, иным, человеческим чувствам. Сердца викингов вообще лишены были всего этого.

Зрелище, открывшееся глазам Терлога, подействовало на него подобно пощечине. Только одного еще не хватало, чтобы довести его до белого каления. И он это увидел. Во главе стола сидел Торфель Красивый — молодой, пригожий, дерзкий, на его щеках играл хмельной румянец от пива и спеси. Да, он действительно был очень красив, этот юный пират. Телосложением он походил на Терлога, но на этом их сходство заканчивалось. Если кожа Терлога казалась темной даже по сравнению с кожей его смуглых соплеменников, Торфель мог бы похвастать исключительной белизной своего тела. Его волосы, борода и усы сияли чистым золотом, светло-серые глаза лучезарно светились. А рядом с ним… Терлог сжал кулаки так, что пробил ногтями кожу ладоней. Среди этих золотоволосых гигантов и их высоких, атлетически сложенных женщин Мойра О’Брайен казалась пришелицей из иного мира. Тоненькая, почти хрупкая, темноволосая, ее кожа тоже была белой, но с таким нежным розовым оттенком, каким не могли похвастаться даже первые здешние красавицы. Ее полные губы были белыми от страха, Терлог видел, как она задрожала, когда Торфель нагло положил руку на ее плечи. Зал качнулся перед глазами далказианина, все вокруг заволокло багровым туманом. Он с огромным трудом взял себя в руки.

— Осрик, брат Торфеля, сидит справа от него, — шепнул он сам себе. — С другой стороны Тостиг, говорят, он одним ударом меча рассекает вола пополам. А там сидят Халфгар, Свен, Освик и сакс Ательстейн — единственный человек в этой волчьей стае. И… черт возьми… это еще что такое? Священник?

Действительно, среди пирующих, бледный и сосредоточенный, молча сидел священник, перебирая пальцами бусины четок. Его полный сочувствия взгляд устремлен был на стройную ирландскую девушку, съежившуюся под тяжеленной ручищей пирата. И тут Терлог увидел еще кое-что. На боковом, меньшем столе, богатое убранство которого указывало на южное происхождение, стоял Черный Человек, покалеченные викинги все-таки затащили его в зал. Терлог присмотрелся к статуе и оторопел, забыв на секунду о происходившем вокруг. Неужели в статуе было всего пять футов? Теперь она казалась гораздо более высокой. Черный Человек возвышался над пирующими, словно бог, размышляющий о каких-то глубоких и таинственных проблемах, недоступных пониманию кишевших у его ног людишек-насекомых. Как и прежде, в разуме вглядывавшегося в Черного Человека Терлога открылись врата, ведущие во внутреннее пространство, и он почувствовал ветер, дующий со звезд. Ждет… он ждет… кого же он ждет? Быть может взгляд его каменных глаз пронзает стены домов, снежную пелену, устремляется за мыс… А оттуда, навстречу ему по темной тихой воде быстро скользят пять длинных узких лодок. Но Терлог ничего не знает ни о лодках, ни о людях, сидящих в них за веслами — невысоких темноволосых мужчин с очень смуглой кожей.

— Эй, друзья! — прорезался сквозь пьяный гомон голос Торфеля.

Все замолчали, глядя на него. Юный вождь встал.

— Сегодня ночью, — крикнул он, — я прощаюсь с холостяцкой жизнью!

Вопль одобрения поколебал почерневший от дыма потолок комнаты. Терлог беззвучно выругался в бессильной ярости.

Торфель схватил Мойру и с неуклюжей галантностью посадил ее на стол.

— Разве она не годится в жены викингу? — воскликнул он. — Стыдлива, правда, чересчур, но это ведь пройдет, не так ли?

— Все ирландцы — трусливые собаки! — завопил спьяну Освик.

— Клонтарф и шрамы на твоей роже тому свидетели, — сказал Ательстейн и дружески хлопнул Освика по плечу так, что тот присел. Зал взорвался хохотом.

— Ты присматривай за ней, Торфель, — крикнул сидевший поодаль юный Джуно. — У ирландских девиц кошачьи когти!

Торфель рассмеялся с уверенностью человека, убежденного в своем превосходстве над другими.

— Пусть только попробует, отучу быстро. Ладно, хватит. Поздно уже. Эй, ты, священник, принимайся за дело!

— Дочь моя, — неуверенно начал священник, поднимаясь с места. Эти язычники силой привели меня сюда, чтобы я совершил христианский обряд бракосочетания в этом безбожном доме. Хочешь ли ты по доброй воле и без всякого принуждения стать женой этого человека?

— Нет! Нет! О Боже, нет! — с отчаянием крикнула Мойра. На лбу Терлога выступили капельки пота. — О Господи, спаси и сохрани меня, избавь от такой судьбы. Они похитили меня из дому, чуть не убили брата, который хотел меня защитить! Этот человек тащил меня на спине, как мешок, как лишенное души животное!

— Замолчи! — рявкнул Торфель и ударил ее в лицо — легко, но с силой, достаточной, чтобы на нежных губах девушки показалась кровь. — Клянусь Тором, ты начинаешь меня выводить из себя. Я решил жениться и девичьим писком меня не удержишь. Смотри, неблагодарная, я притащил священника только из-за твоих дурацких предрассудков. Мне плевать на них и если ты не хочешь быть моей женой, станешь наложницей.

— Дочь моя, — дрожащим голосом сказал священник, боясь больше за девушку, чем за себя, — подумай. Этот человек дает тебе больше, чем дали бы многие другие на его месте. Он, по крайней мере, предлагает тебе супружество.

— Это правда, — проворчал Ательстейн. — Соглашайся на брак и пользуйся этим в свое удовольствие. Поверь, немало южанок спят сейчас в супружеских ложах северян.

“Что же делать?” — лихорадочно спрашивал сам себя Терлог и вопрос этот раздирал ему сердце. Лишь одно приходило на ум: дождаться конца церемонии, прокрасться следом за новобрачными и похитить девушку. Потом… он даже не пытался планировать то, что сделает потом. Сделает все возможное. Он может рассчитывать лишь на себя самого. У человека без клана нет друзей даже среди таких, как он, изгнанников.

Как сообщить Мойре о том, что он рядом? Ей придется пережить всю церемонию, лишившись даже тени надежды на спасение, надежды, которая появилась бы, узнай она о нем. Терлог машинально скользнул взглядом по стоявшему в стороне Черному Человеку. У его ног новое боролось со старым, но кельт даже в эту минуту чувствовал, что для этой статуи и старое и новое одинаково юны.

Слышали ли каменные уши статуи характерный скрежет трущихся о прибрежный песок лодочных носов? А тихий свист ножа, летящего во тьме, хрип, вырывающийся из рассеченного горла? Викинги, пирующие в зале, слышали только самих себя, а те, что сидели у костра, продолжали петь, понятия не имея о том, что на их шеях уже затягивается петля неумолимой смерти.

— Хватит! — крикнул Торфель. — Считай свои бусы, старик, и говори то, что должен! А ты, женщина, становись рядом и внимательно слушай.

Он сдернул девушку со стула и поставил ее рядом с собой. Она вырвала руку. Ее глаза пылали, в ней бурлила горячая кельтская кровь.

— Ах ты, рыжая свинья! — воскликнула она. — Ты думаешь, что принцесса Клэр, в которой течет кровь Бриана Бора, по своей воле ляжет в постель норманна и станет рожать пирату и убийце таких же рыжих, как он сам, сыновей? Нет! Я никогда не стану твоей женой!

— Станешь наложницей, — проревел тот, хватая ее за плечо.

— Не надейся, свинья! — крикнула Мойра, в предчувствии триумфа забыв о страхе. Она выхватила из-за пояса у викинга кинжал и, прежде, чем тот успел ее удержать, вонзила его узкое лезвие в свою грудь. Священник вскрикнул, как будто это его груди коснулась сталь, подскочил к девушке и подхватил ее на руки.

— Будь ты проклят, Торфель! Именем всеведущего Бога, будь ты проклят! — закричал он. Его голос звуком рога звенел в зале, когда он нес девушку к стоявшей в углу кровати.

Торфель остолбенел. Сгустившуюся в зале тишину разорвал боевой клич клана О’Брайенов: “Лам Лэйдир Абу!”. Атака разъяренного кельта напоминала падение смерча, оставляющего за собой беспорядочно разбросанные тела мертвых и умирающих людей. Переворачивались лавки, вопили женщины, из разбитых бочонков текло пиво. Напор Терлога был ужасен, он рвался к Торфелю, но дорогу к нему преградили два воина с обнаженными мечами — Халфгар и Освик. Викинг с лицом, обезображенным шрамами, пал прежде, чем успел поднять оружие. Кельт отбил щитом выпад Халфгара и молниеносно ударил снова. Острие его топора рассекло кольчугу, ребра и позвоночник викинга и тот безжизненной грудой мяса свалился к ногам мстителя.

В зале царила суматоха. Мужчины хватались за оружие и со всех сторон неслись туда, где тихо и страшно безумствовала смерть. Терлог Дабх О’Брайен был похож в своей неуемной ярости на раненного тигра. Перепрыгнув через окровавленное тело Халфгара, он бросился к Торфелю, растерянно стоявшему посреди зала с обнаженным мечом в руке, но путь снова оказался прегражденным. Возносились и падали вниз мечи, среди них молнией сверкал топор далказианина. Викинги атаковали его справа и слева, в лоб и со спины. С одной стороны напирал, размахивая двуручным мечом, Осрик, со второй надвигался воин с копьем. Терлог уклонился от меча Осрика и одновременно нанес двойной удар направо и назад. Брат Торфеля упал с разрубленным коленом, второй викинг погиб на месте: наконечник рукояти топора пробил ему череп. Выпрямляясь, кельт ударил в лицо атакующему спереди противнику. Торчащее из щита острие превратило лицо несчастного в кровавое месиво. Секундой позже далказианин, поворачиваясь, чтобы отбить нападение сзади, ощутил нависшую над ним тень смерти. Потеряв равновесие, он упал на стол, но краем глаза успел заметить занесенный для удара тяжелый длинный меч в руках Тостига. Он знал, что на этот раз его не спасет даже та сверхчеловеческая быстрота и ловкость, которые были ему свойственны. И вдруг грозно сверкнувший меч задел за стоявшую на столе статую и разлетелся со звоном на тысячи голубых осколков. Тостиг, ошеломленный, покачнулся — он все еще сжимал в руках ставшую бесполезной рукоять меча, когда Терлог ткнул ему в лицо топором: верхний конец лезвия попал викингу в глаз и пробил мозг.

В тот же миг в зале раздался тихий свист и послышались крики боли. Коренастый викинг с высоко поднятым топором неуклюже передвигал ноги, приближаясь к Терлогу. Кельт мощным ударом снес ему полчерепа и лишь затем заметил, что из горла противника торчит стрела с кремневым наконечником. В воздухе сверкали гудящие словно пчелы смертоносные молнии. Терлог рискнул и скосил глаза в сторону главного входа. Через него вовнутрь вливалась орда невысоких смуглых мужчин с горящими на неподвижных лицах глазами. Стреляя из луков во все стороны, практически наобум, они десятками валили наземь викингов длинными стрелами с черным оперением. Кровавая волна сражения прокатилась по залу, ломая лавки, срывая со стен украшения и охотничьи трофеи, заливая пол потоками крови. Смуглых чужаков было меньше, чем викингов, но внезапность нападения и меткие стрелы уравнивали шансы на победу. В рукопашной они оказались не менее грозными, чем их могучие противники. Застигнутые врасплох, отяжелевшие после выпитого пива, лишенные возможности свободно пользоваться оружием, викинги, тем не менее, сражались с дикой удалью, характерной для их расы. Однако первобытная ярость нападавших уравновешивала доблесть оборонявшихся. В глубине зала, там, где бледный, как полотно, священник заслонял собой умиравшую девушку, рубил и колол Черный Терлог, гонимый бешенством, в сравнении с которым ярость одних и доблесть других казались ничтожно мелкими.

И над всем этим горой возвышался Черный Человек. Терлогу, изредка бросавшему на него быстрые взгляды в промежутках между ударами топора, казалось, что он растет вверх и вширь, свысока обозревая поле битвы. Голова статуи касалась уже осмоленных стропил и мрачной тучей смерти нависала над кучкой жалких насекомых возившихся в кровавой грязи у ее ног. Всецело поглощенный битвой, Терлог все еще осознавал, что война — жизненная стихия этого существа, кем бы он там ни был. Это он возбуждал в противниках неистовую ярость и свирепую жестокость. Острый запах свежепролитой крови щекотал ноздри, а падавшие наземь светловолосые викинги были жертвами, принесенными на его алтарь.

Буря сражения сотрясала дом. Битва превратилась в бойню, люди скользили по залитому кровью полу, падали и умирали. С плеч слетали головы с оскаленными зубами, крючья копий выдирали из грудных клеток бьющиеся еще сердца, мозги выплескивались фонтанами, пачкая лезвия топоров и мечей, кинжалы вспарывали животы, вываливая на пол дымящиеся внутренности, лязг стали терзал слух. Никто не просил пощады и никто ее никому не давал. Один из викингов, раненный в грудь, обрушился на противника, повалил его и задушил, не обращая внимания на нож, раз за разом вонзавшийся в его тело. Мужчины, женщины и дети дрались до последнего вздоха. Не плач, не мольба о пощаде — хрип бессильной ярости или визг неутоленной ненависти были последними звуками, вырывавшимися из их уст.

Багровые волны смерти одна за другой накатывали на стол, на котором нерушимо, словно утес, возвышался Черный Человек. У его ног умирали викинги и смуглые воины — куда же, в какие бездны ужаса погружался его загадочный взгляд?

Торфель и Свен дрались плечом к плечу. Сакс Ательстейн сражался, опершись спиной на стену, каждый удар его огромного топора валил наземь очередного смуглого противника. Подскочивший к нему Терлог плавным движением уклонился от свистнувшего в воздухе лезвия и послал удар своего быстрого, словно кобра, далказианского топора прежде, чем сакс успел снова поднять свое тяжелое оружие. Ательстейн пошатнулся — острие топора Терлога рассекло панцирь и скользнуло по ребрам. Получив второй удар, он рухнул наземь, с его виска струей текла кровь.

Теперь только Свен преграждал Терлогу путь к Торфелю. Кельт пантерой метнулся о обороняющимся бойцам, но его опередили. Вождь чужаков поднырнул под меч Свена и ударом снизу вверх вбил лезвие своего меча в его живот. Терлог и Торфель наконец оказались лицом к лицу друг с другом. Вожак викингов не был трусом, ему доставляла наслаждение кровавая сеча. Весело рассмеявшись, он нанес первый удар. Лицо кельта застыло в гримасе яростной злобы, она перекосила его губы, превратила глаза в две голубые молнии.

При первом же ударе меч Торфеля, напоровшись на топор кельта, разлетелся на куски. Викинг тигриным прыжком преодолел расстояние, отделявшее его от кельта, и взмахнул рукой, пытаясь обломком оружия поразить противника в лицо. Тот дико захохотал, когда почувствовал, что острый клинок вспарывает ему щеку, и нанес удар слева. Викинг рухнул наземь, затем тяжело поднялся на колени, на ощупь отыскивая кинжал за поясом. Его глаза заволоклись мглой.

— Кончай! И будь ты проклят! — прохрипел он.

— Куда же делась твоя гордыня и где осталось твое мужество? — спросил Терлог. — Ты, который силой хотел овладеть ирландской принцессой… ты…

Ненависть вспыхнула в нем с прежней силой. Он взревел, словно раненный ягуар, острие его топора описало широкую дугу и вознилось в плечо Торфеля, рассекая его тело на две части. Вторым ударом Терлог отрубил викингу голову. С этим ужасным трофеем в руке кельт подошел к кровати, на которой покоилась Мойра О’Брайен. Священник осторожно поднял ей голову и поднес чашу с вином к бескровным устам. Ее затуманившиеся серые глаза безучастно смотрели на Терлога. Вдруг далказианину показалось, что Мойра узнала его и попыталась улыбнуться.

— Мойра, услада моего сердца, — сказал он скорбно, — ты умираешь в чужом краю. Птицы с холмов Куллейна будут плакать по тебе, вереск напрасно будет ждать прикосновения твоих нежных ступней. Но ты не будешь забыта. За тебя прольется кровь под топорами, за тебя пойдут на дно корабли и кострами вспыхнут огромные города за толстыми стенами. А чтобы твой дух не уходил неуспокоенным, я дарю тебе это в залог будущей мести, — протянул он к ней руку с окровавленной головой викинга.

— Во имя Господа, сын мой! — охрипшим от ужаса голосом сказал священник. — Ты вершишь свои страшные дела пред ликом… Посмотри, она уже не дышит. Смилуйся, Господи, над ее душой, ведь она, хоть и посягнула на свою жизнь, ушла, как и жила, чистой и невинной.

Терлог склонил голову и оперся углом лезвия топора на пол. Пламя бешенства, бушевавшее в нем, угасло, оставив глубокую печаль и ощущение ненужности всего происходящего. В зале воцарилась тишина. Не слышно было стонов раненых — ножи смуглых воинов поработали на славу, те же из чужаков, что получили ранения, по-прежнему упорно молчали. Оглянувшись, далказианин увидел, что все они, оставшиеся в живых, столпились у ног Черного Человека и замерли, вглядываясь в него немигающими глазами.

Священник читал молитву над мертвым телом девушки. Заднюю стену дома лизал огонь, но никто не обращал на это внимания. Вдруг из груды трупов поднялась, неуверенно пошатываясь, гигантская фигура Ательстейна, избежавшего каким-то чудом ножа чужаков. Он привалился к стене и ошарашенно огляделся по сторонам. Из его ран на груди и виске, там, где ирландский топор скользнул по черепу, текла кровь.

Терлог подошел к нему.

— Во мне нет ненависти к тебе, сакс, — тихо сказал он. — Но кровь требует мести. Ты умрешь, Ательстейн.

Сакс молча смотрел на него. Его большие серые глаза были серьезными, но страха в них не было. Он тоже был варваром, язычником, в степени гораздо большей, чем христианином, и знал неумолимые законы кровной мести. Терлог замахнулся топором, но священник бросился к нему, протягивая худые руки.

— Прекрати! Во имя Господа нашего, я запрещаю тебе делать это! О Боже, неужели мало крови уже пролилось в эту страшную ночь! Оставь его или ты будешь проклят вовеки, его жизнь теперь в руках всемилостивейшего Бога.

Терлог опустил топор.

— Он твой. Не потому, что я испугался твоих заклинаний и не ради твоего Бога, а из-за того, что ты вел себя, как должно, и сделал все, что мог, для Мойры.

Он повернулся, почувствовав, что кто-то дотронулся до его плеча. Вождь чужаков смотрел на него своими широко раскрытыми немигающими глазами.

— Кто ты? — спросил равнодушно кельт. Ответ мало его интересовал, он чувствовал только безмерную усталость.

— Я Брогар, вождь пиктов, о друг Черного Человека.

— Почему ты так меня называешь?

— Он плыл на носу твоей лодки и вел тебя сквозь дождь и снег. Он спас тебе жизнь, сломав меч викинга.

Терлог посмотрел на статую. Только ли случайностью объясняется то, что произошло с мечом Тости: ч?

— Кто же он такой? — спросил кельт.

— Он — единственное божество, которое у нас осталось, — с печалью в голосе сказал Брогар. — Это статуя нашего великого короля Брана Мак Морна. Много лет назад он объединил разрозненные племена пиктов в могучий народ, преградивший путь римским легионам. С тех пор прошли века. Еще при жизни великого Брана его первый советник, могущественный маг Гонар изваял эту статую. Когда король погиб, его дух вселился в нее. Сейчас Черный Человек — наш Бог. Да, мы владели когда-то этой землей: до того, как на ней появились кельты, бриты и римляне, все эти острова были нашими. Мы обрабатывали землю орудиями из камня, одевались в шкуры диких зверей, но были счастливы. Затем пришли кельты и оттеснили нас на север. Но мы еще были сильны. Рим сломал сопротивление бритов и обрушился на нас. Вот тогда-то и появился среди нас Бран Мак Морн — потомок Брула Копейщика, соратника и друга Кулла, властвовавшего над Валузией за много тысяч лет до того, как Атлантида погрузилась в кипящие воды. Бран стал королем Каледонии. Он разбил наголову железные легионы Рима и им пришлось искать спасения за Стеной. Но Бран пал в жестоком сражении и это погубило наш народ. Его единство было подточено межплеменной рознью, и когда шотландец Кеннет Мак Альпин разгромил королевство Гэллоуэй, остатки пиктской империи растаяли, как снег на склонах гор. Теперь мы живем, словно волки, на заброшенных островках, прячемся в горах и среди туманных холмов. Наш народ гибнет. Мы уходим. Но Черный Человек жив — дух великого короля Брана Мак Морна вечно будет жить в этой статуе.

Терлог безразлично, словно во сне, смотрел за тем, как пикт, очень похожий на того, в мертвых объятиях которого он впервые увидел Черного Человека, осторожно снимал статую со стола. Руки старца походили на сухие ветки дерева, сухая, словно у мумии, кожа плотно обтягивала череп, ноги тряслись, но он легко поднял изваяние. Терлог вспомнил, с каким трудом тащили статую здоровяки-викинги.

— Только друг может без вреда для себя прикоснуться к Черному Человеку, — тихо сказал Брогар, словно читая в мыслях кельта. — Мы знали, что ты наш друг, потому что Он плыл в твоей лодке и ничего плохого тебе не сделал.

— А вы откуда об этом знаете?

— Этот старец, — показал Брогар на седобородого пикта, — верховный жрец Черного Человека. Дух Брана Мак Морна посещает его во сне. Младший жрец и его люди украли статую и отправились в лодке в открытое море. Верховный жрец легко отыскал их. Более того, его душа, покинув погруженное в сон тело, соединилась с душой великого Мак Морна и он увидел гнавшихся за лодкой викингов, стычку и резню на Острове Мечей. Он увидел и тебя, когда ты нашел Черного Человека, и он понял, что король рад встрече с тобой. Да сгинут враги Мак Морна! Но друзьям его пусть сопутствует удача во всем.

Терлог почувствовал на лице тепло от разгоравшегося пламени. Мерцающие отблески пробегали по телу покачивавшегося в руках жрецов Черного Человека, казалось, что оно оживает. Неужели и в самом деле этот холодный йамень несет в себе душу давно умершего человека? Бран Мак Морн беззаветно любил свой народ и люто ненавидел его врагов. Можно ли такую любовь и такую ненависть вдохнуть в камень, чтобы она пережила века?

Терлог взял на руки маленькое тело девушки и вынес его из охваченного пламенем здания. В заливе стояли на якоре пять длинных открытых лодок. Среди догорающих головешек костра лежали окровавленные трупы викингов.

— Как вы сумели подкрасться к ним незамеченными? — спросил Терлог. — И откуда приплыли в таких лодках?

— Для того, кто живет украдкой, это несложно, — ответил пикт. — К тому же они были пьяны. Мы приплыли за Черным Человеком с Острова Алтаря — он лежит там, у берегов Шотландии. Это оттуда Грок выкрал статую.

Терлог не знал острова с таким названием, но с уважением подумал об отваге людей, которые в таких утлых суденышках осмелились выйти в открытое море. Он вспомнил о своей лодке и попросил Брокара послать за ней своих людей. Ожидая пока они ее пригонят, он наблюдал за священником, перевязывавшим раненных пиктов. Те стоически принимали его помощь, не отзываясь ни стоном, ни жестом. Рыбацкая лодка, гонимая ветром, показалась из-за мыса точно в тот момент, когда первые лучи утренней зари упали на воду. Пикты рассаживались по своим лодкам, убитых и раненных они забирали с собой. 1ерлог шагнул в свою лодку и осторожно положил в нее свою печальную ношу.

— Пусть упокоится в своей земле, — сказал он хмуро. — Не хочу оставлять ее на этом чужом, холодном острове. А ты, Брогар, куда направишься?

— Мы отвезем Черного Человека на его остров, к его алтарю, — ответил пикт. — Он благодарит тебя нашими устами. Теперь нас связывают узы крови и мы, быть может, снова придем тебе на помощь, если потребуется, как и Бран Мак Морн, великий король пиктов, придет к своему народу, когда настанет день.

— А ты, святой отец, ты поплывешь со мной?

Священник покачал головой и показал на Ательстейна. Раненный сакс лежал на разостланных на снегу шкурах.

— Я останусь здесь, чтобы приглядывать за ним.

Терлог осмотрелся по сторонам. Стены длинного дома рухнули, превратившись в кучу пылающих бревен. Люди Брогара подожгли также склады и драккар. Дым пожара застилал небо.

— Ты замерзнешь здесь или умрешь с голоду. Плыви лучше со мной.

— Я сумею добыть пропитание для нас обоих. Не тревожься обо мне, сын мой.

— Он язычник и пират.

— Это неважно. Он человек — творение Бога. Я не могу бросить его здесь на верную смерть.

— Что ж, пусть будет по-твоему.

Терлог стал готовиться к отплытию. Лодки пиктов уже огибали мыс и он отчетливо слышал скрип их уключин. Пикты не оглядывались, сосредоточенно работая веслами. Далказианин посмотрел на коченеющие трупы, лежащие на берегу, на груду головешек, возвышавшуюся на том месте, где была усадьба, на тлеющие останки драккара. В утреннем свете бледный и худой священник казался существом не от мира сего, святым, как их рисуют в манускриптах. На его изрезанном морщинами лице отражалась печаль, выражавшая нечто большее, чем просто человеческое чувство.

— Смотри! — крикнул он вдруг, показывая на море. — Океан весь в крови. Видишь, она плывет под солнце. О воин, кровь, пролитая тобой в гневе, даже океан окрасила в багровый цвет. Сможешь ли ты пройти через это?

— Я приплыл сюда сквозь снег и дождь, — недоуменно сказал Терлог. — Как добрался сюда, так доберусь и обратно.

Священник покачал головой.

— Не об этом речь. Твои руки по локоть в крови, ты бредешь по колено в алой кровавой воде, но твоя ли вина в этом? О Господи, когда же кончится это кровопролитие?

Легкий бриз шевельнул парусом лодки. Терлог Дабх О’Брайен плыл на запад, словно призрак, преследуемый восходящим солнцем. Священник смотрел ему вслед, прислонив руку к усталому лбу, до тех пор, пока лодка не превратилась в маленькую точку на голубом полотне океана.

Перевод с английского В.И.Карчевского (псевд.)

ХРОНИКА

Всесоюзного творческого объединения молодых писателей-фантастов
при ИПО ЦК ВЛКСМ “Молодая гвардия”

1988. Март. На рассмотрение главной редколлегии издательства ЦК ВЛКСМ “Молодая гвардия” внесено и принято предложение о создании Всесоюзного творческого объединения молодых писателей-фантастов (ВТО МПФ). Участие во Всесоюзном слете КЛФ (Киев).

Май. Приказом по ИПО ЦК ВЛКСМ “Молодая гвардия” организовано ВТО МПФ.

Подготовлены рукописи сборников “Помочь можно живым” (тт. 1, 2), “Дополнительное расследование” (т. 1).

Участие во встрече КЛФ “Аэлита-88” (Свердловск).

Июнь. Подготовлена рукопись сборника “Калиюга”.

Июль. I Всесоюзный семинар ВТО МПФ “Дурмень–88” (Ташкент). Работой семинара руководили: заместитель главного редактора ИПО ЦК ВЛКСМ “Молодая гвардия” Р.В.Чекрыжова, писатели-фантасты Н.К.Гацунаев, В.В.Головачев, Э.П.Маципуло, Ю.М.Медведев, С.И.Павлов, Г.М.Прашкевич, X.А.Шайхов, В.И.Щербаков. В семинаре приняли участие 36 молодых писателей и активистов КЛФ, обсуждены рукописи 60 авторов. Подготовлены рукописи сборников “Рикошет”, “Простая тайна”.

Август. Встречи-совещания молодых писателей-фантастов Москвы, Ленинграда.

II Всесоюзный семинар ВТО МПФ “Рига–88”. Работой семинара руководили писатели-фантасты Ю.М.Медведев и С.И.Павлов. В семинаре приняли участие 25 молодых писателей и активистов КЛФ, — обсуждены рукописи 29 авторов.

Организованы Сибирско-Уральское (Новосибирск), Юго-Восточное (Ташкент), Центральное (Москва), Северо-Западное (Ленинград), Южное (Тбилиси), Западное (Рига) отделения ВТО МПФ.

Подготовлена рукопись сборника “Дополнительное расследование”, (т. 2).

Сентябрь. Новосибирским книжным издательством выпущен сборник “Румбы фантастики”, составленный из произведений участников ВТО МПФ.

Организовано Волжское отделение ВТО МПФ (Нижний Новгород).

Подготовлены рукописи сборников “Санаторий”, “Миров двух между”.

Участие в фестивале фантастики “Большой ФАНТан–88” (Одесса).

Октябрь. III Всесоюзный семинар ВТО МПФ “Борисфен–8” (Днепропетровск), работой семинара руководили Р.В.Чекрыжова, Н.К.Гацунаев, В.В.Головачев, Е.Я.Гуляковский, Э.П.Маципуло, Ю.М.Медведев, Л.П.Панасенко, А.К.Тесленко. В семинаре участвовали 85 молодых писателей и активистов КЛФ, обсуждены рукописи 199 авторов.

Организовано Юго-Западное отделение ВТО МПФ (Днепропетровск — Киев).

Подготовлены рукописи сборников “Планета для контакта”, “Неуловимый прайд”.

Ноябрь. Издательством “Молодая гвардия” выпущены сборники “Санаторий”, “Дополнительное расследование (т. 1), “Миров двух между”, “Простая тайна”.

Подготовлены рукописи сборников “Сын небес”, “Имя для рыцаря”. Начало работы постоянно действующих семинаров в Москве, Ленинграде, Киеве.

Участие в слете КЛФ (Сахалин).

Декабрь. Издательством “Молодая гвардия” выпущен сборник “Дополнительное расследование” (т. 2).

Подготовлены рукописи сборников “Корабль роботов”, “Меч короля Артура”, “Румбы фантастики–88”, “Ветер над яром”, “День без смерти”, “Ночная птица”, “Ответная реакция”, “Магический треугольник”.

1989. Январь. Издательством “Молодая гвардия” выпущен сборник “Рикошет”.

IV Всесоюзный семинар ВТО МПФ “Эридан–89” (Минск). Работой семинара руководили: Р.В.Чекрыжова, Н.А.Верещагин, В.В.Головачев, В.А.Заяц, Ю.М.Медведев, С.И.Павлов, А.К.Тесленко, В.Н.Шитик, В.И.Щербаков. В семинаре принимали участие 87 молодых писателей и активистов КЛФ, обсуждены рукописи 155 авторов. На семинаре присутствовала делегация журнала “FANTASTYKA” (Польша).

Организовано Белорусское отделение ВТО МПФ (Минск).

Февраль. Участие в работе Пленума СП РСФСР по проблемам фантастики. ВТО МПФ принято в состав Совета по фантастике СП РСФСР на правах коллективного члена.

Март. Издательством “Молодая гвардия” выпущены сборники — “Планета для контакта”, “Простая тайна” (РОСКЕТТ-ВООК), “Неуловимый прайд”, “Калиюга”.

Подготовлены рукописи сборников “Слушайте звезды!”, “Листья времени”, “Охота на дракона”, “В королевстве Кирпирляйн”, “Капитан звездного океана”, “Клетчатый тапир”.

Делегация ВТО МПФ в Польше. Достижение договоренности с журналом “FANTASTYKA”, издательством “ALMAPRESS”, встреча со Ст. Лемом. Делегация ВТО МПФ в МНР. Достижение договоренности о сотрудничестве с монгольскими фантастами и учеными.

Апрель. Подготовлены рукописи сборников “Далекая от Солнца”, “Легенда о серебряном человеке”.

Участие в международном симпозиуме “Вселенная — Творчество — Я” (Москва). Подписано письмо о намерениях с Всемирной Ассоциацией художников-космистов.

Начал работу постоянно действующий семинар в Новосибирске.

Май. IX Всесоюзное совещание молодых писателей (Москва). По инициативе ВТО МПФ в рамках Совещания впервые создана секция фантастики. Работой секции руководили В.В.Головачев, Е.Я.Гуляковский, Ю.М.Медведев, С.И.Павлов. Для участия в Совещании был приглашен 21 молодой писатель. По итогам IX Всесоюзного совещания в СП СССР приняты члены ВТО МПФ Елена Грушко (Нижний Новгород) и Виталий Пищенко (Новосибирск).

Участие во встрече “Аэлита–89” (Свердловск). Проведено совещание клубов-любителей фантастики — коллективных членов ВТО МПФ. Избран Совет ВТО МПФ.

Приезд делегации журнала “FANTASTYKA” (Польша) в Юго-Западное отделение ВТО МПФ.

Июнь. Издательством “Молодая гвардия” выпущены сборники “Рикошет” (POCKET-BOOK) и “Планета для контакта” (POCKET-BOOK) Переговоры с главными редакторами журналов социалистических стран. Встреча с болгарским писателем Д.Пеевым.

V Всесоюзный семинар ВТО МПФ в Тирасполе. Работой семинара руководили Е.А.Грушко, Ю.М.Медведев, В.И.Пищенко. В семинаре принимали участие 20 молодых писателей и активистов КЛФ, обсуждены рукописи 64 авторов.

Июль. Издательством “Молодая гвардия” выпущены сборники “Румбы фантастики–88” (т. 1, 2), книга А.Силецкого “Тем временем где-то”.

Август. Издательством “Молодая гвардия” выпущены сборники “День без смерти”, “Ветер над яром”, кассета: “Неуловимый прайд”, “Благополучная планета”, “Тем временем где-то”.

Сентябрь. Издательством “Молодая гвардия” выпущены книги С.Павлова “Неуловимый прайд”, Ф.Дымова “Благополучная планета”, сборники “Легенда о серебряном человеке”, “Корабль роботов”. Подготовлены рукописи сборников “Ни в сказке сказать…”, “Реквием машине времени”.

Участие ВТО МПФ в Московской Международной книжной выставке-ярмарке.

Октябрь. Приезд делегации Ляонинского книжного издательства “Юноши и дети” (КНР) в центральное, Юго-Западное и Сибирское отделение ВТО МПФ.

Принято решение о переводе дирекции ВТО МПФ в Тирасполь.

Подготовлена рукопись сборника “Белая дорога”.

Ноябрь. Издательством “Молодая гвардия” выпущен сборник “Имя для рыцаря”,

Принят в СП СССР Спартак Ахметов (г. Александров).

Декабрь. Издательством “Молодая гвардия” выпущены сборники “Клетчатый тапир”, “Легенда о серебряном человеке” (POCKET-BOOK). Принят в СП СССР Анатолий Шалин (Новосибирск).

1990. Январь. Издательством “Молодая гвардия” выпущены сборники “Далекая от Солнца”, “Дорога миров” (т. 1)

IV Всесоюзный семинар ВТО МПФ “Ислочь-90”. Семинаром руководили Р.В.Чекрыжова, В.В.Головачев, Е.А.Грушко, Ю.М.Медведев, В.И.Пищенко, В.Н.Шитик, В.А.Щербаков.

Подготовлены рукописи сборников “Волшебный посох”, “Поклонение змее”, “Выдумки чистой воды” (тт. 1, 2). “Шпоры на босу ногу”, “Звездный наездник”, “Румбы фантастики–89”

Март. Издательством “Молодая гвардия” выпущены сборники “Дорога миров” (т. 1, 2), “Ни в сказке сказать…”.

Подготовлены рукописи сборника “Истребитель ведьм” и книги Е.Носова “Рождение сфинкса”.

Апрель. Издательством СМАРТ выпущен сборник “Капитан звездного океана”.

Подготовлены рукописи сборников “Восьмой виток спирали”, “Время покупать черные перстни”.

Май. Издательством “Молодая гвардия” выпущены сборники “Меч короля Артура”, “Волшебный посох”.

Всесоюзный семинар молодых писателей под эгидой СП СССР в Пицунде. Работой секции фантастики руководили Ю.М.Медведев и В.И.Пищенко.

Подготовлены рукописи книг В.Забирко “Тени сна”, И.Пидоренко “Две недели зимних четвергов”, Ю.Брайдера, Н.Чадовича “Телепатическое ружье”, сборников “Полеты на метле” и “Легенды грустный плен”.

Июнь. Издательством “Молодая гвардия” выпущены сборники “Белая дорога”, “Выдумки чистой воды” (т. 1).

Подготовлены рукописи книги Ю.Глазкова “Деньги ниоткуда”, сборника “Отклонение к совершенству”.

Июль. Издательством “Молодая гвардия” выпущен сборник “В королевстве Кирпирляйн”.

Август. Издательством “Молодая гвардия” выпущены сборники “Помочь можно живым”, “Реквием машине времени”, “Время покупать черные перстни”.

Подготовлена рукопись сборника “Пленники черного метеорита”.

Сентябрь. Издательством “Молодая гвардия” выпущены сборники “Выдумки чистой воды” (т. 2), “Звездный наездник”.

Октябрь. VII Всесоюзный семинар ВТО МПФ “Ирпень–90”. Семинаром руководили Е.А.Грушко, Ю.М.Медведев, В.И.Пищенко, М.Г.Пухов. В работе семинара приняли участие 25 молодых писателей, обсуждены рукописи 46 авторов.

Подготовлены рукописи сборников “Замок Ужаса”, “Румбы фантастики–90”, “Пристань Желтых Кораблей”, “Борисфен–90” (на украинском языке). Издательством “Молодая гвардия” выпущен сборник “Волшебный посох”.

Ноябрь. Заседание редколлегии VII Всесоюзного семинара ВТО МПФ в Тирасполе.

Подготовлены рукописи сборников “Одиссей покидает Итаку”, “Тайфун в закрытом секторе”, “Украденный залог”, “Вдова колдуна”, двухтомника Дж. Р.Р.Толкиена, книг К.Саймака “Наследие звезд”, Дж. Кристофера “Огненный бассейн”, Ю.Лопусова “Путь к зрелости”.

Издательством “Молодая гвардия” выпущены сборники “Истребитель ведьм”, “Ответная реакция”, “Листья времени”, книга Е.Носова “Рождение сфинкса”.

Декабрь. Участие представителей ВТО МПФ в работе VII съезда СП РСФСР.

Издательством “Молодая гвардия” выпущены сборники “Калиюга” (POCKET-BOOK), “Магический треугольник”, “Шпоры на босу ногу”. Подготовлены рукописи сборников “Ошибка дона Кристобаля”, “Вероятность равна нулю”, книги И.Ткаченко “Пасьянс гиперборейцев”.

1991. Январь. Издательством “Молодая гвардия” выпущены сборники “Румбы фантастики–88”, “Восьмой виток спирали”.

В СП СССР принят Николай Курочкин (Новосибирск).

VIII Всесоюзный семинар ВТО МПФ “Таврида–91” (Ялта). Семинаром руководили Р.В.Чекрыжова, В.Н.Ганичев, В.В.Головачев, А.В.Горшенин, Ю.М.Медведев, В.И.Пищенко, М.Г.Пухов, Т.Е.Пьянкова. В работе приняли участие 56 человек, обсуждены рукописи 88 авторов из 44 городов, общим объемом свыше 600 авторских листов.

Подготовлены рукописи книги А.Бачило “Проклятье диавардов”, В.Головачева “Полет урагана”, сборников “Феакийские корабли”, “Созвездие Видений”, “Шествие динозавров”, “Харон обратно не перевозит”, “Мир в латах”, “Век дракона”, “Заколдованная планета”, “Хрононавигаторы”, “Галактический консул”.

Февраль. Издательством “Молодая гвардия” выпущен сборник “Сын небес”.

Март. Издательством “Молодая гвардия” выпущены сборники “Ответная реакция”, “Замок Ужаса”.

Подготовлены рукописи сборников “Человек в лабиринте”, “Королевство теней” (сотая книга ВТО МПФ), “Темный мир”, “Амальтея”, “День гнева”, книги С.Иванова “Двойник”.

Апрель. Издательством “Молодая гвардия” выпущены сборники “Слушайте звезды!”, Ю.Глазкова “Деньги ниоткуда”.



Загрузка...