Король среди ветвей - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Стивен Миллхаузер (Стивен Миллхаузер Король среди ветвей) #1

Стивен Миллхаузер Король среди ветвей

Королева — потаскуха, отрезать ей нос. Королева распутничает — сжечь ее. Вот такие интересные замечания можно услышать при дворе от тех, кому не по душе молодая супруга Короля. Правда, другие говорят о редкостной красоте Королевы. разумея при этом, что она преступна и ее хорошо бы повесить. Я же считаю, что юная Королева прекрасна и что за нею надлежит неотрывно приглядывать.

Я, Томас Корнуэльский, верный советник счастливого некогда Короля.

Король — мужчина полный сил; лицом приятен, плечист, мускулист и выглядит для своих сорока четырех молодо. Гладкий лоб, большие, темные глаза. Сильные руки, не раз доказавшие умение управиться и с конем, и с мечом, замечательны длинными пальцами, внушающими мысль об изяществе, даже изысканности, хоть мне и довелось однажды увидеть, как Король одним ударом кулака сломал человеку ключицу. Когда он, в подшитой горностаевым мехом малиновой мантии выступает пообок Королевы, вид силы, соединившейся с красотой, ласкает взгляд.

В Короле нет ничего достойного осмеяния.

Я заметил в нем одну перемену. До женитьбы на королеве Изольде Король прекрасно владел своим лицом: всякий, кто вглядывался в него, ничего не мог различить за гладким челом, широким простором щек, спокойным ртом и ясными, умными глазами. Ныне же в этом столь нами любимом лике проступают обожание, подозрительность, ревность, желание, внезапное сомнение.

Дамы двора непрестанно говорят о любви.

Любовь, твердят они, облагораживает сердце и возвышает душу. Любовь это божественный дар, позволяющий нам войти в Рай Земной, из коего мы были изгнаны по причине низменности нашей природы и каковой есть верный оттиск и отражение Царства Небесного. Я слышал, как супруга одного барона распространялась под вечер летнего дня о том, что любовь это очистительное пламя, пылающее лишь в высоких сердцах, и видел ту же самую баронессу, когда она, задрав выше талии юбку, подпирала в ночной темноте стену амбара, меж тем как галантный любовник ее, похрюкивая, точно боров, расточал ей знаки нежного внимания. Любовь, доводилось мне слышать от придворных дам, — не договор, крепимый жестокой властью закона, но вид духовного согласия, даруемого по свободной воле. Под этим они разумеют, что любовь возможна только вне супружества. Это те самые дамы, кои шепчутся насчет Королевы, провожают ее взглядами злобного порицания, сплетничают о племяннике Короля и ласково улыбаются своим мужьям, отдавая всякую минуту бодрствования приготовлению укромных свиданий с молодыми, полными жизненных соков любовниками.

Дамы двора весьма красивы собой.

Непосредственный источник придворных сплетен — Освин, сенешаль Короля. Это он первым донес Королю о взглядах, коими обмениваются Королева и королевский племянник. Сенешаль — верный слуга короны, искусный во всем, что касается до управления хозяйством, скрупулезный в отчетах, точный в речах, гордый, придирчивый, скрытный, до смешного благопристойный. Он неравнодушен к богатым отороченным белым мехом плащам, перстням с самоцветными камнями, золотым чашам. Слабостей у него две. Будучи сыном простого горожанина, возвысившимся при дворе вследствие дарований, неустанных трудов и неколебимой воли, он точит зуб на каждого, кто богат и высокороден. Сей недочет понуждает его чрезмерно переоценивать немалые свои достижения и усматривать пренебрежительность во взглядах, бросаемых на него любым из баронов. Вторая же слабость Освина проистекает из его непривлекательной внешности. Освин мужчина далеко не уродливый, однако черты его оставляют впечатление малоприятное: глаза малы и холодны, нос выдается вперед, один из передних зубов вырос под каким-то нелепым углом. Госпожа Фортуна, полагает Освин, обошлась ним нечестно, одарив, между тем, дураков земельными угодьями, наследственными титулами и ровными зубами. Вожделение, кое питает он к высокородным дамам, — по всему судя, ненасытимое, — выглядит отталкивающе. И никакие успехи удоволить его не способны.

Освин провожает Королеву взглядами, в коих нет места жалости. Похоть видна на его лице так ясно, как ножевая рана.

Легко решить, будто донос, сделанный Освином Королю, порожден оскорбленной гордыней и неутоленным желанием. Когда Королева улыбается сенешалю, ее серые, немного печальные глаза не видят его, обычно же она и вовсе проходит мимо Освина, на него не взглянув. Такая его незримость, пугающая прозрачность, должны уедать сенешаля свыше всякой меры. И все же, это объяснение, при всей разумности его, справедливо лишь до определенной точки. Вынося суждение касательно мотивов человека, подобного нашему сенешалю, не следует забывать и о его преданности короне; в послушании Освина сомнений никто никогда не питал. Докладывать Королю о любых признаках непорядка в доме, о любых поступках, не приличествующих вассалу или жене, — прямая обязанность Освина. И в этом смысле злобный донос его есть похвальное деяние преданного хозяину челядинца. Верно, впрочем, и то, что Освин всегда завидовал без меры любимому Королем племяннику.

Да и не может никто отрицать, что молодая Королева и Тристан находят удовольствие в обществе друг друга.

Красота Королевы поразительна, однако описать ее непросто. Изысканные веки, безупречные щечки, несравненные губы той или иной придворной дамы превосходят своим совершенством каждую из взятых по отдельности черт Изольды, и все-таки, соединяясь, они создают красу, равной которой нет при дворе. Гармония ли этих черт столь обольщает нас? Думаю, тайна ее красоты кроется в ином. Королеве, как и всякой прекрасной женщине, присуща отчужденность, холодок совершенства, какие усматриваешь в драгоценном камне или серебряном кубке. Подобная красота держит нас на расстоянии, холодит, а говоря по чести, немого отпугивает. В этом смысле можно было б сказать, что высшее выражение красоты есть ни что иное, как редкостная, загадочная форма уродства. Однако холодность королевиной красы превозмогает иная мощь — мощь несовершенства, неуправляемости. Ее светлые, заплетенные волосы, лишь намек на которые проступает на висках Королевы, там, где плат соединяется с чепцом, отливают такой золотистостью и уложены столь бесподобно, словно их выковал ударами молоточка золотых дел мастер, и все же, то там, то здесь пробивается наружу непокорная прядь и мерцает под солнцем. Вот эти-то пряди и надрывают нам сердце. Губы ее совершенны по форме, но, когда она улыбается, один уголок рта возносится вверх раньше другого. Внешний краешек левого века приспущен чуть ниже правого. Точеные ноздри, изваянные тонким резцом того же мастера, что покрыл двери нашего собора сценами Ветхого Завета, не в точности отвечают друг дружке. Когда же Королева смеется, пусть и негромко, в глазах и щеках ее проступает вдруг нечто такое, чего в них не было прежде — нечто, прорывающееся наружу, подобно сокрушительной силе.

Секрет королевиной красоты кроется в том, что ее подрывает.

Стоит ли удивляться, что злословие и клеветы соединили Тристана с Королевой? Они источают свет молодости, обезоруживая своею красой. Когда Король, Королева и Тристан выступают бок о бок, взгляды невольно соединяют юную Королеву с Тристаном, жестоко отделяя их от Короля. Верно и то, что Король официально просил Тристана любить и оберегать Королеву; когда Король совещается в главной зале с советниками или скачет за гончими в королевском лесу, она неизменно остается с Тристаном. Вдвоем прохаживаются они по саду Королевы или между деревьями вертограда, совершают верховые прогулки по лесу или беседуют в женских покоях над королевской опочивальней. И все это порождает злостные сплетни. Королева всегда при деле, говорят придворные дамы: ночью у нее один муж, днем другой. Им не дано понять, что именно любовь Короля к Тристану понудила его отдать возлюбленную Изольду под защиту племянника. Или они предпочли бы оставить ее открытой домогательствам сенешаля?

Тристан — человек чести. Он готов положить за Короля жизнь. Изольда выступает с ним рядом, опустив взоры. Пряди светлых волос ее перенимают сияние солнца.

Слишком много времени проводят они вдвоем. Не нравятся мне все эти слухи.

Нынче утром Король призвал меня в свой личный покой, что в северо-западной башне. Король одиноко сидел за шахматной доской, разложенной на маленьком столике. Он махнул рукой, предлагая мне сесть напротив, и, подумав, двинул на два квадрата вперед белую королевскую пешку. Длинные пальцы его помедлили, поглаживая искусно вырезанные на рукавах суроволикой пешки складки, прежде чем отпустить ее; из девяти наборов фигур, этот, резанный из моржовых клыков, Король любит больше прочих. Я двинул в ответ мою черную королевскую пешку. Он тут же подвинул на два квадрата свою ферзевую, предлагая мне жертву. И в этот миг, в глазах Короля проступило странное выражение, — он поднял руку, удерживая меня от хода. «Ну, Томас, — произнес он, — будь ты королем Корнуэлла, какого бы хода ты ожидал?».

— Будь я королем Корнуэлла, господин мой, я ожидал бы одного из трех ходов: взятия пешки, выхода моего королевского коня на клетку перед слоном или продвижения моей ферзевой пешки.

Король, хорошо играющий в шахматы, внимательно выслушал этот ничем не примечательный ответ. Он опустил взгляд на троицу пешек и снова поднял его на меня: «Я не забыл того, что ты сказал мне в тот день в саду».

Привязанность Короля к воспоминаниям, которой я вряд ли вправе ждать от него, всегда меня трогает. Ему — Принцу в отцовском замке — было тогда двенадцать. А мне двадцать — молодой человек, посвященный в рыцари, прошедший хорошую выучку в замке моего дяди и призванный обучить Принца владению мечом и диалектике. Мы часто играли с ним в шахматы в саду его матери, в беседке под сенью лип. И он любил вспоминать за шахматами ту давнюю историю.

— Ты указал мне на три пешки и сказал: «В них кроется последний ход всей партии, — если бы только мы могли его различить».

— Мы и могли бы его различить, но при двух условиях: если бы нам удавалось всегда точно предвидеть ход противника и если бы каждый наш ход неизменно был совершенным.

Король оттолкнул свое кресло назад и встал. Я тоже сразу поднялся на ноги. Партия завершилась. Он приблизился к окну, выходящему на плодовый сад и на лес, глянул без особого интереса вниз и отошел к гобелену, изображающему окровавленного оленя в окружении серебристых борзых.

— Как по-твоему, Королева несчастлива? — спросил он.

— Она выглядит очень довольной, господин мой.

— А, — отозвался он нетерпеливо. — Знаешь, Томас, я иногда думаю — молодая женщина, оказавшаяся при чужеземном дворе, в окружении чужих людей. Наверное, ей приходится нелегко! Я хочу, чтобы ты приглядел за ней. И дал бы мне знать, если ей будет — не по себе.

— Хорошо, господин мой.

— Я знаю, что могу на тебя положиться, Томас, — он повел рукой в сторону окна. — Взгляни! Хороший денек для охоты с соколом.

Сейчас уже ночь, а меня все давит странное чувство, и никак мне его не избыть. Смысл нашего разговора слишком мне ясен: Король желает, чтобы я следил за его супругой. Он сам не свой с тех пор, как сенешаль накляузничал ему.

Я бы и не заподозрил ничего в том, что Королева водит дружбу с Тристаном, которого сам Король попросил оберегать ее, — если бы не взгляды, которыми они порою обмениваются. Да и взгляды эти легко истолковать, как совершенно семейственные, ведь сам Король приказал им любить друг дружку. Возможно, они и любят друг дружку, как брат с сестрой, — Королева, попавшая в чужую страну, Тристан, лишившийся матери и отца? Благоговение перед мужем требует же, чтобы она почитала и его племянника. А Освин твердит, будто Изольда отдается Тристану в каждой кровати замка, на каждой из лестниц его, за стволом каждого дерева.

Ох, боюсь, что-нибудь да случится.

* * *

При дворе довольно людей, которых бесчестье Тристана только порадовало бы. Он всегда привлекал к себе пылких сторонников, особенно из рыцарей помоложе, однако чрезмерная любовь Короля к племяннику породила и тайных завистников. Кое-кто из баронов побаивается его воинской удали, кое-кому не дает покоя привязанность к нему Короля, кого-то еще возмущает, что Король так долго отказывался вступить в брак, желая оставить королевство племяннику. Разумеется, хватает и других, тех, кто готов к пылкой дружбе с Тристаном. Но и их порою охватывает, в самом средоточии преданности ему, потаенная усталость, какую ощущаешь в зашейке, слишком долго пролюбовавшись на великолепную башню.

Я не хочу сказать, будто Тристана не любят. Даже завистники и те, кто обижен, признают его отвагу, бесстрашие, чувство чести, любовь к товарищам. Рассказывают, как Тристан однажды, охотясь в королевском лесу, выехал к ручью. Спутники его опустились на колени, чтобы напиться, а между тем слуга Тристана протянул молодому своему господину единственную взятую им с собой, чтобы утолить жажду хозяина, бутылку вина. Тристан же, приняв бутылку, высоко поднял ее, воскликнул: «Вот так я пью!», — и вылил вино в поток, предлагая всем разделить его. Любовь Короля к Тристану столь глубока, что походит на любовь человека к собственной жизни.

Освин Гордец, Освин Похотливец — не единственный, кто сеет при дворе смуту. Его нередко видят в презренном обществе Модора. Из трех дворцовых карликов Модор — единственный, кто обладает влиянием. Модор! — надменный маленький уродец, тиран, хвастун, раболепный, мстительный, кичливый комок злорадства. Других карликов он жестоко третирует, гоняет их по пустячным поручениям, унижает перед гогочущими баронами. Грубое лицо его напоминает мне стиснутый кулак. Единственная страсть Модора — интрига. Бароны над ним потешаются, однако чувствуют себя в его обществе неуютно — многие верят, что он владеет искусством отравителя. Он клянется в приязни к Тристану, не скрывая, однако, мнения своего о том, что Король чрезмерно любит племянника; он ищет расположения Королевы, одновременно распуская сплетни о ней; верная служба Королю не мешает ему нашептывать приверженцам Тристана, что Король, женившись на Изольде Ирландской, лишил племянника обещанного наследства. Он предает всех и всем отвратителен. Почему же его присутствие терпят? Более чем терпят: многие старательно ищут общества Модора. В том ли тут дело, что праздный двор, наскучив привычными удовольствиями, желает развлечься гротеском? Или причина глубже? Модор — квинтэссенция всего низкого и уродливого, что можно сыскать в душе придворного. Увидеть его, значит ощутить трепет узнавания, возникающий, когда нечто сокровенное выходит на свет, а следом — немедля — ощутить свое нравственное превосходство.

Когда я вижу Освина и Модора, стоящих там, где изгибается, образуя угол, сложенная из песчаника стена, или идущих бок о бок по тропе на опушке леса, меня, должен признаться, охватывает благодарность Творцу, который в мудрости и благодати божественного замысла Своего устроил все так, что конец жизни становится и началом расплаты за нее — и содеял смерть неизбежной.

Кое-что случилось — пугающее и неожиданное, — нечто такое, чего я понять не в силах. Ночь уже поздняя, я сижу за письменным столом, сжимая в дрожащих пальцах гусиное перо. Нужно справиться с собой и успокоиться. Успокойся, Томас! Пиши, это тебе поможет.

Есть у меня такое обыкновение — выйти, перед тем, как улечься на ночь, из крепости через потерн и прогуляться по плодовому саду. Ряды деревьев — айвы и груш, вишен и слив, яблонь и персиков — раскинулись за замковой стеной по целым акрам. Там и сям, расчищенные пути, достаточно широкие, чтобы в пору сбора урожая по ним проходили телеги, тянутся до самого палисада из острых кольев, окружающего вертоград, отделяя его от парка. За этим частоколом течет река, она здесь не шире ручья, а на другом ее берегу возвышается еще один частокол, помечающий границу королевского леса. Теплой летней ночью, при полной луне, приятно сойти с дорожки и пройтись между деревьями сада. Здесь, вдали от голосов замка, среди черной листвы и белого лунного света, молчание мира нарушают лишь крик совы, мышиный шорох в траве да дальний лай борзой на замковом дворе, и душу твою переполняет покой.

Нынче ночью я забрел дальше обычного — шел, не разбирая тележных путей, огибая стволы стволы, пересекая ручьи, выходя на открытые, еще не засаженные места и снова ныряя под ветви, — беспокойство томило меня, я хотел устать посильнее, чтобы после сразу заснуть. Надо мной синело и светилось ночное небо, — похожее на темно-синий кусок витражного стекла, вставленный в окно церкви, за которым блистает солнце. Я дошел до участка сада невдалеке от частокола и вдруг приметил какое-то движение в темноте и услышал звуки шагов. Я остановился, положил ладонь на рукоять меча и хотел уж окликнуть идущих, но тут увидел между деревьями две их фигуры.

Я сразу понял, что это Тристан с Королевой. Они шагали так медленно, что почти и не продвигались, и, казалось, слегка приникали друг к дружке. Руки обоих были прижаты к бокам, лица повернуты одно к другому, его пуще, чем ее. Тени ветвей рябили их лица и спины. Мантию Королевы, влачившуюся по земле, украшали серебряные лунные серпики. Волосы покрывал простой чепец, стянутый на висках золотым ободком. Время от времени они выступали из перелива теней под внезапный свет луны, а там тьма вновь поглощала обоих. Наблюдая за этой медленной, точно во сне, прогулкой средь безмолвия лунной ночи, я словно бы позабыл, что стал свидетелем изменнического, наказуемого смертью деяния, и чувствовал — впрочем, мне трудно точно сказать, что же я чувствовал. Да, я чувствовал, что вижу нечто, присущее ночи — эманацию ночи, такую же верную, как неспешное падение лунного света на листья и ветви. В ней присутствовало что-то древнее, более древнее, чем супружество, чем рыцарство, что-то, принадлежащее только ночному мраку. А потом я как будто ощутил исходящую от этих почти и не дышащих теней восторженную нежность, исступление ночи, разрастание самого существа каждого из них, как если бы темное небо могло в любой миг расколоться и излить ослепительный свет; и я отвернулся — там, на моем посту соглядатая, — словно ко мне обратились с укором.

Когда влюбленные удалились настолько, что уже не могли услышать меня, я тихо повернулся и направился к замку.

Забыл упомянуть об одной подробности. При первом взгляде на эту чету, я, повинуясь инстинкту старого воина, схватился за рукоять меча. А когда, наконец, поворотился, чтобы уйти, обнаружил, что ладонь моя так и лежит на рукояти — пальцы стиснуты, вены вздуты, и мышцы ноют, словно я только что вложил после сечи меч в ножны.

Кричат петухи, спал я совсем не много. Хорошо, когда в голове твоей скачут мысли, пройтись ранним утром по двору замка. В полусвете зари конюхи чистили стойла. Куры и петухи важно выступали вокруг. Слуга выливал в помойную яму ночной горшок. Другой, тащивший охапку тростника, чтобы устлать им полы главной залы, поднялся по внешней лестнице от основания центральной башни и скрылся в арочном проходе. Большерукая прачка замачивала в большом деревянном корыте простыни и скатерти, которые она после отколотит и вывесит подсыхать под утренним солнышком. За дверью кузницы различался кузнец, осматривавший поломанную тележную ось. Я недолго помедлил у кречатни, вглядываясь сквозь оконце в соколов на насестах, в длиннокрылых сапсанов и кречетов, в короткокрылых больших ястребов и перепелятников. Потом миновал колодец с воротом и бадьей; куры, хлопая крыльями, вспархивали на его каменную закраину. На псарнях кормили борзых, у прохода на кухню стояли один на другом бочонки с живыми цыплятами, перед дверью амбара возвышались кипы сладко пахнущего сена, а на высокой стене рисовались в сереньком небе дозорные с арбалетами, сменявшие ночную стражу.

После полудня я повидался с Королем, но ничего ему не сказал. Он ждал от меня определенных слов, однако я говорил о другом. И сам осуждал себя за молчание, чреватое изменой Короне. Язык мой связало не сомнение насчет того, обязан ли я все рассказать, но мысль, что, если я все расскажу, то стану повинным в неверности Королеве, которая мне не нравится, и Тристану, которого я люблю далеко не так, как Короля.

Долг мой ясен. Ясен ли мой долг? Доказательств прелюбодеяния у меня нет. Тристан — защитник Королевы, он часто остается с нею наедине. Король с самого начала потворствовал их близости и множество раз восхвалял Тристана за его внимание к Королеве. И что я знаю? Что Тристан с Королевой поздней ночью прогуливались по плодовому саду. Стоит ли, не подумав, сообщать об этом ревнивому, полному подозрений Королю да еще при нынешних-то злословии и сплетнях? Одно мое слово, слово доверенного советника и наперсника Короля, весит гораздо больше злобной болтовни дураков. Возможно также, хоть вероятия тут и мало, что для той ночной прогулки существовали причины, которые, будучи понятыми, прольют на все новый свет. Я не видел ни поцелуя, ни даже объятия, — они лишь держались за руки, точно дети. Может статься, необычный час, мой взбудораженный ум, чары лунного света, не в меру усердное воображение, простительное, но до крайности недостоверное ощущение близкой беды, соединясь, заставили мою душу проникнуться в ту ночь тревожными чувствами. Мне следует тщательно наблюдать за ними и собрать свидетельства более основательные, прежде чем отправляться с докладом к Королю.

Двор охвачен безумием приготовлений, отвлекших внимание от Королевы. Через неделю на наших берегах высадится граф Тулузский с двумястами, примерно, людьми свиты, все они проживут у нас несколько дней перед тем, как направиться в Лондон. Освин горько сетует на нехватку места в конюшнях, на то, что гости подъедят наших свиней, баранов и каплунов, убьют нашего оленя, совратят наших женщин и разорят казну; послушать его, так нас ожидает нашествие саранчи. Король смеется и приказывает ему не скупиться. На юго-западном поле за стенами замка уже возводят новые конюшни. Чистятся спальни, разбиваются шатры, коней отдраивают скребницами, стены завешивают шелками. Телеги с сеном и зерном стекаются к нам от окрестных поселян. Все только и говорят, что о празднествах, играх и всякого рода потехах. Король целыми днями охотится; Тристан навещает женские покои или прохаживается с Королевой и ее служанкой по королевину саду. Из высоких окон выставляются в ожидании дамы, норовя уловить на горизонте первые знаки движения.

Может быть, я ошибся? Они гуляют вдвоем, как лучшие друзья. В суматохе приготовлений никто о них не говорит. Лишь время от времени, выйдя из-за угла конюшен или из затененного арочного прохода, я вижу сенешаля, глядящего им вслед, когда они вступают в башню, одна из дверей которой ведет в сад Королевы.

Люди из Тулузы только и знают дела, что петь, танцевать да играть с утренней зари и до полуночи. Смех доносится из каждого шатра, с каждого лестничного марша. Может, они принадлежат к народу детей, эти рыцари и благородные господа из Тулузы? Нет, сказать по правде, ничего детского в них не усматривается: они — из народа, который ставит утехи полнокровной молодости превыше всего. Это видно по их модам, играм и забавам. Их менестрели воспевают любовь — и только любовь. Никогда не поют они о битвах, павших героях, бедствиях и разрушениях. Эти певцы словно и не ведают ничего о нашем суровом мире, с его горькими горестями и печалями; для них существует лишь молодость, зефиры да зеленые почки мая. Графу пятьдесят, неестественно светлые волосы его отпущены до плеч. Говорят, что он музыкант и ученый, поэт, искусный игрок в шахматы, смелый, прекрасно владеющий мечом боец, любитель охоты, никогда не путешествующий без своих ловчих птиц. Он подарил Королю серебряный кувшин в виде конного рыцаря; когда кувшин наполняешь водой и наклоняешь, она льется из конской пасти. Граф и Король проводят часы, склоняясь над шахматной доской или гуляя по королевскому саду. Сегодня они большой компанией охотились в лесу. Общество Графа идет Королю на пользу, отвлекая его от ревнивых мыслей.

Прошлой ночью графский менестрель пел в главной зале, сидя на скамеечке и играя на арфе. Песни были все сплошь любовные, написанные самим Графом. Потом менестрель Короля, опустившись на подушку и наигрывая на виеле, спел о приключениях Рейнарда Лиса и Изенгрима Волка, и ему много хлопали. А сразу за тем, когда певец поднялся, уступая место жонглеру ножами, произошло нечто странное. В залу вступил незнакомец, одетый пилигримом — широкополая шляпа, плащ с капюшоном, ясеневый посох в руке и арфа за спиной. Вшитые в плащ морские раковины, указывали, что владелец его побывал в дальних странах; пилигрим был бос. Приблизясь к Графу он испросил разрешения спеть двору песню. Граф, к испугу Короля, рассмеялся и попросил пилигрима потешить, если ему то по силам, общество. Вслед за тем незнакомец снял со спины арфу и заиграл печальную песню — да с таким превосходным искусством, что все слушали его в безмолвном изумлении. Когда он закончил игру, все с великой силой захлопали в ладоши, Граф же, явно растроганный, сказал, что никогда еще не слышал подобной игры, и спросил незнакомца, где тот выучился столь отменно играть. «В стране Лион», — ответил пилигрим и немедля сбросил свой бедный плащ, под которым оказалось у него пурпурное платье с серебряными отворотами на рукавах, украшенными золотыми львами, и снял шляпу пилигрима, явив всем — Тристана. Много тут было шума и радости, ибо эти люди из Тулузы ничего так не любят как душу смелую и веселую.

* * *

С последней моей записи прошли лишь два дня, а как все переменилось. Случилось несчастье. Граф и его свита уехали нынче на заре. Дух проказ и веселья уничтожен, к братской теплоте отношений Графа и Короля, примешался холодок. Королева отказывается покидать свой покой, и Король расхаживает по саду в одиночествею Модор сидит в тюремной башне. Винить должно отчасти и меня, поскольку я чуял беду, но не сумел предугадать, откуда та на нас свалится.

Мысль о мимах исходила, кажется, от Графа, хоть я и не могу поверить, что Модор не направлял его с самого начала. Да оно и не важно. Любовь Графа к удовольствиям, присущая ему жажда забав, детское упоение сюрпризами, готовность выслушать любое предложение — все это не могло не составить соблазна для Модора с его острым чутьем на возможности, пристрастием к махинациям и помыслами, направленными лишь на одно — на продвижение к собственным целям. А два графских карлика снабдили его и средством. То были карлики-шуты, каких часто видишь в свитах великих вельмож, карлики, лишенные гордости и достоинства, не протестуя принимающие свою низкую участь — служить игрушками тем, кто сильнее их. Имена оба носили пренелепые — Роланд и Вирсавия. Они были мужем и женой, искусными в мелких увеселениях, таких как жонглерство, всякого рода кувырки да мимические представления. Для него была специально сработана маленькая арфа, для нее — колокольца. Модор таких карликов всегда на дух не переносил; с этими же быстро сдружился. Представление назначили на вечерний час, когда Король и Граф, вернувшись с охоты, отужинают.

Для сцены соорудили помост, вокруг расставили кресла для Короля, Королевы, Графа и высоких вельмож обоих дворов; прочие расселись по скамьям в глубине зала. Железные канделябры с сальными свечами освещали сцену, голую, если не считать единственной скамеечки с лежавшей на ней изумрудно-зеленой шелковой подушкой. При появлении Модора поднялись ахи да шепотки. Зарвавшаяся дерзость его изумила меня. Он был одет в блестящую малиновую мантию, отороченную горностаевым мехом — безошибочно узнаваемое облачение Короля. На голове красовалась корона из золоченой бумаги. Со смехотворной величавостью он приблизился к скамеечке и уселся на сей трон, скрестив на груди руки. Тут появились Роланд и Вирсавия. Он — в расшитой самоцветными каменьями мантии Тристана; с плеч Вирсавии свисала усеянная лунными серпами мантия Королевы. Волосы ее, лишь частью укрытые чепцом, были выкрашены в кричащую, отблескивающую желтизну — желтизну горького смеха. Малютка Тристан подвел маленькую Изольду к королю Модору, и тот, взяв ее за руку, вытаращился на карлицу с придурковатым обожанием. Когда же Тристан пошел прочь, она повернулась и, глядя ему в спину, простерла руку в жесте томления. Но вот Карлик-Король и Карлица-Королева покидают сцену, и на ней возникает пробирающийся между невидимых древес Карлик-Тристан. Он останавливается, прикладывает к уху ладонь. Появляется Изольда. Страстное объятие. Позади меня Король резко втянул ртом воздух. На сцену выходит, по-прежнему в короне, король Модор. Он видит любовников и сбрасывает мантию, на нем белая с золотом накидка поверх кольчуги. Он обнажает меч. Появляются двое карликов-слуг и поспешно облачают его для схватки: надевают на руки кольчужные латные рукавицы, скрепляют кольчужные поножи, стягивают шнуровку шлема, вручают щит. Изольда-Вирсавия беззвучно вскрикивает, прижимает к щекам ладони и убегает. Карликовый Тристан также сбрасывает мантию: на нем ажурная накидка поверх мерцающего кольчатого доспеха. Отблески свечей играют на покрывающих его руки сцепленных железных кольцах. Карлики-слуги одевают и его.

Схватка на мечах между Модором и Роландом была разыграна превосходно. Короткие, но опасные клинки их вспыхивали в свете свечей, тонко звенели, рассыпая дождем искры. Оба мастерски владели мечом — Роланд выглядел более грациозным, более изобретательным и сдержанным, он словно бы не снисходил ни до каких движений сверх абсолютно необходимых; Модор же бился люто, умело, упорно, по временам опасно, предпочитая выпады ярые и неожиданные. Глаза его поблескивали, точно волшебные камни. Внезапно острие модорова меча врубается, рассекая кольчугу, в плечо Тристана. По железным кольцам струится кровь. Карлик Тристан падает на одно колено, роняет меч. И, словно обезумев от этой картины, Модор неистово ударяет его клинком, — так что кольца взвиваются в воздух. И тут же вонзает меч в бок Тристана. Карлик Тристан падает ниц и недвижно лежит на сцене.

Тогда Модор наклоняется, чтобы расшнуровать на нем шлем, и быстро стягивает оный. Потом забрасывает щит за спину, где тот повисает на ремешке, поднимает обеими руками меч и одним ударом отсекает Роланду голову. Дамы вскрикивают, Граф поднимается из кресла. Модор, чье лицо искажено безумным торжеством, хватает голову, из коей хлещет кровь за волосы, приближается к Королю и замирает, держа перед ним поднятую голову. Королева вскрикивает, закрывает ладонью глаза и боком валится в обморок. Король, выйдя из оцепенения, неловко ловит Королеву, пытается встать. На сцене пронзительно вопит Вирсавия.

Граф, безутешный из-за потери любимого карлика, соглашается принять тридцать тысяч золотых монет, трех борзых сук и годовой урожай зерна. Модор сидит в цепях в тюремной башне. Трудно понять, что тут хуже: убийство графского карлика или унижение, испытанное Королем. Король ни с кем не разговаривает. Мне же во всех этих неприятных событиях представляется особенно интересным тот миг, в который Модор поднял перед Королем голову. У меня было совершенно отчетливое чувство, что Король почти уж протянул к ней руку, но тут опомнился и кликнул стражу.

Этим утром Король вызвал меня в свой башенный покой. Лицо Короля осунулось, глаза грустны, покрыты тонкими прожилками крови. Он немедля перешел к делу. У него нет ни доказательств вины Королевы, ни свидетельств каких-либо ее прегрешений, однако подозрения и перешептывания вокруг ставят его в положение нестерпимое. И хоть смертоносная ярость Модора не имеет никаких оправданий, он не винит карлика полностью, ибо тот своевременно его предостерег. Король видит три возможных пути. Первый — удалить Тристана от двора. Второй — позволить ему остаться, но запретить видеться с Королевой наедине. Третий — расставить западню и захватить их врасплох. Первый ему противен, и по двум причинам: во-первых, он не хочет наказывать Тристана, не имея никаких доказательств, а он их не имеет; во-вторых, он любит Тристана, как сына, и даже простая мысль об отсутствии племянника болью сжимает его сердце. Второй путь — позволить Тристану остаться, запретив дружить с королевой, столь же неприемлем, но уже по трем причинам: во-первых, Король не желает неправедно лишать Тристана общества Королевы; во-вторых, ему не по душе открыто выказывать свои подозрения, отдавая приказание, которое сделает очевидными происшедшие перемены; и, в-третьих, он не хочет лишать королеву Изольду общества и защиты Тристана, ибо она не только связана с ним сердечной дружбой, что и правильно, но еще и защищена, благодаря ему, от нежелательного внимания со стороны других придворных, некоторые из коих, о чем Король хорошо осведомлен, далеко не так благородны и надежны, как его преданный племянник. А потому, третий путь — западня, — хоть душа Короля и не лежит к нему, остается однако же предпочтительным, ибо, если эти двое и вправду изменили Короне, важно иметь доказательства, прежде чем обвинять их в преступлении, наказуемом смертью.

Король, говоря, оживился, как если бы само произнесение слов наполнило его энергией решимости, однако взгляд его оставался грустным, самоуглубленным и выражал, — что поразило меня, — словно бы безразличие к стратегии, на которой Король настаивал.

Он знает, сказал Король, что я недолюбливаю Освина, однако же в большинстве отношений тот заслуживает доверия. Освин доложил ему, что Королева тайно встречается с Тристаном — ночью, в плодовом саду. Сенешаль дважды проследовал за ними к месту их свиданий, туда, где стоит у ручья старая яблоня. Там, уверен Освин, хоть сам он того и не видел, они предаются своей вероломной любви. Король намеревается приказать Освину отвести его на это место, а затем отослать сенешаля — под страхом смерти — и укрыться среди ветвей. С собой он возьмет лук и две стрелы.

Моя же задача — проводить Освина до замка, после чего я вернусь и присоединюсь к укрывшемуся на дереве Королю.

План этот ужасно мне не понравился, в нем было нечто чуждое Королю, отдающее Освиным, он походил на заимствованный меч.

Что до меня, я вспомнил о графе Фландрском, который, когда вассал вздохнул в присутствии Графини, приказал избить его и повесить головой вниз в помойной яме.

Король доволен своей решительностью, которая есть ничто иное, как лукавая личина, нацепленная его нерешительностью.

Уже очень поздно, однако мне не заснуть, пока я не запишу удивительные события этой незабываемой ночи.

Вскоре после того, как Король, покинув общество, удалился в опочивальню, я в одиночестве отправился в плодовый сад, где и затаился невдалеке от калитки в частоколе, ожидая Освина с Королем. Вскоре калитка открылась и через нее прошли Король и Освин. Я последовал за ними, держась в отдалении. Блестящий серп луны низко висел в небе — ночь стояла ясная, темная, со множеством звезд. Освин безмолвствовал. Он молча вел Короля по тележным путям, сквозь купы плодовых деревьев, мимо овитых виноградом беседок, через канавы и ручьи; я различал в свете звезд брошенную тележку, груду пустых корзин, поломанное колесо с выросшей между спицами высокой травой. По прошествии времени мы достигли старой части сада, где стояли высокие, с толстыми ветвями яблони. Неподалеку бежал узкий ручей. Освин остановился близ ствола огромной выросшей у ручья яблони. Одна из ее нижних ветвей, густо осыпанная листьями и маленькими незрелыми яблоками, нависала над ручьем. Король вручил Освину лук с колчаном, и резво подпрыгнув, ухватился за ветвь и взобрался на дерево. И поспешно укрылся между срединных ветвей. Потом потянулся вниз за луком и колчаном, кои Освин ему и передал.

— Зачем три стрелы, Сир? — спросил Освин.

— Третью получишь ты, — ответил Король, — если не уберешься в замок. Томас проводит тебя до калитки.

Услышав это, я выступил из темноты. Оскорбленный, стеревший с лица какое ни на есть выражение Освин молча проследовал со мной до калитки и, холодно простясь, удалился. Только когда калитка закрылась, я вернулся садом к яблоне у потока. Я стоял, глядя вверх, на густолиственные ветви, пока Король не приказал мне взобраться наверх, и присоединиться к нему в его бдении.

Когда я устроился рядом с ним на соседней ветке, Король шепотом осведомился:

— А скажи-ка, Томас, когда ты в последний раз забирался на дерево?

И я немедля увидел себя в саду при замке моего дяди, срывающим, сжав их в горсти, сразу несколько вишен.

— Сорок лет назад, — прошептал я.

Услышав это Король улыбнулся — внезапно, обезоруживающе, — озорной, как мне показалось, улыбкой, тронувшей мое сердце, ибо, при всей серьезности происходившего, он все еще оставался мальчишкой — в определенных вещах.

Пока мы ждали, мысли его приняли направление сумрачное. Он выглядел беспокойным, хмурым, полным печальных предвкушений, наполовину склоняющимся отказаться от своей нелепой затеи, — ибо как мог он желать убедиться в том, знание чего было бы для него нестерпимым? И за вспышками ребяческой веселости я различал стыд, порожденный тем, что он затаился на дереве, чтобы шпионить за Королевой и Тристаном — не комический же он рогоносец из повести менестреля, но король всего Корнуэлла.

Внезапно под деревом возник Тристан. Я не успел уловить ни звука. Резкие черные тени ветвей лежали на облитой лунным светом траве. Тристан казался встревоженным, прохаживался взад и вперед, всматриваясь во мрак.

При звуке шагов Королевы я ощутил, как Король в неистовстве замер — так, словно тело его было ладонью, что сомкнулась над бьющейся птицей.

Тристан не шагнул вперед, чтобы встретить Королеву. Напротив, он отступил от нее, почти как если б желал избежать этой встречи. Когда же Королева Изольда приблизилась, я увидел ее освещенное луною лицо — встревоженное и неуверенное. Она остановилась футах в десяти от Тристана, который стоял прямо под нами.

— Зачем вы просили меня явиться сюда? — спросила она тоном холодным и величавым, какого я у нее прежде не слышал. И меня охватило странное чувство, что я присутствую на спектакле, играемом при дворе.

— Чтобы просить вас о помощи, о госпожа моя. Враги обратили против меня Короля; Богу ведомо, какую любовь я питаю к нему. Если вы, в доброте вашей…

Так они и декламировали, два подлунных актера. Ибо я понял — внезапно и точно, — оба знали, что за ними следят: отсюда, из ветвей. Мне хотелось спрыгнуть вниз и закричать: «Отлично, Тристан! Превосходная речь!». На земле, средь теней листвы, я увидел тень, отбрасываемую головой Короля. Тристан, должно быть, тоже приметил ее и подал знак Королеве. Вот они и разыграли под ветвями яблони небольшую пиесу: Безупречная Дама и Оскорбленный Рыцарь. Сыграно все, хоть представление несколько и подзатянулось, было неплохо; речи, пусть отчасти напыщенные, произносились с подлинным чувством. А я дивился сущей их отваге, бесстрастной уверенности, с которой оба актера исполняли свои роли. Конечно, они попали в западню и сражались, пытаясь выбраться из нее. Но не было ли во всем происходившем и чего-то большего? Тристан ведь воистину любил Короля, который приблизил его, пятнадцатилетнего мальчика, к Корнуэльскому двору и вырастил, точно отец; Королева определенно считала, что упрекнуть ее не в чем, ибо замуж она вышла против своей воли, — да и в любом случае, что может противопоставить человек могуществу Любви? А что же Король? Действительно ли мог он обмануться? Уверен, он смотрел это маленькое представление, испытывая благодарность, жаждая обмана — поскольку единственным, чего Король не мог себе позволить найти, была правда, которой он искал.

Когда они удалились — безупречная Королева первой, за нею, выдержав приличное время, опечаленный, превратно понятый рыцарь, — Король долгое время молчал. Потом повернулся на своей ветке, чтобы взглянуть на меня. И с силой, с подобием безумного упоения прошептал: «Вот видишь, Томас! Видишь!».

— Я вижу наши тени, господин мой, — резко ответил я, однако Король в приливе энергии одним махом спрыгнул с дерева и, подняв ко мне лицо, крикнул: «Вниз, Томас! Какого дьявола ты там делаешь? Взрослый уже человек! Вниз, Томас, вниз!».

* * *

Освин в опале. Король, ослепленный любовью к Королеве, поет дифирамбы Тристану, гоняется по лесам за благородными оленями, ланями, косулями, пьет до дна из своей золотой фляги, хохочет, откинув назад голову: все отлично, все хорошо. Одному только мне тревожно. А тревожно мне потому, что я примечаю в усердии Короля оттенок чрезмерности, — уж не пытается ли он простым усилием воли отогнать сомнения, которые снедают его? Глаза Короля сверкают от безумного веселья. Он обнимает Тристана, с обожанием взирает на Королеву. «Томас! — восклицает он. — Разве она не прекрасна?». «Да, господин мой». Королева опускает глаза.

Поскольку Король не способен вынести мысль о том, что супруга его и племянник — любовники, он снова отдал ее под защиту Тристана. Это способ показать себе, что они неповинны, а сам он мудр, — ибо будь они повинны, Король оказался бы дурнем, позволив им оставаться наедине. Все утро и все послеполуденные часы Король охотится в лесу, а между тем Тристан сопровождает Королеву повсюду. Он гуляет с нею по саду, взбирается по винтовым лестницам, ведущим в ее башенный покой. Освину запрещено, под страхом тюремного заточения, находиться в ее присутствии. В первые часы вечера Тристан возвращает Изольду Королю. Король с Королевой удаляются рано. Ночью из королевской опочивальни до меня доносятся клики любовных сражений.

Всякому, кто дурно отзовется о Тристане или Королеве, грозит ныне изгнание.

И именно сейчас, когда Королеве и Тристану следовало бы проявлять особую осторожность, они ведут себя так, словно доверие Короля, его беззаботная веселость обманули их. Они обмениваются полными томления взорами, вспыхивают и бледнеют, появляются, утомленные и разнеженные, из потаенных покоев. Когда Тристан передает Королеву Королю, лицо молодого человека полнится нежной грустью. Королева, выступая рядом с Королем, оглядывается в поисках Тристана, ловит его взгляд. С ума они посходили, что ли? Начинает казаться, будто они стараются подстрекнуть Короля к тому, чтобы тот покарал их. Возможно ли, что это его неизменно веселое настроение, упрямое неведение обмана, выводит их из себя, подталкивая к открытым выражениям любви? Не кажется ли им, будто Король искушает их — давайте-ка, посмотрите, сколь многое он способен снести? Или все дело в том, что они, влекомые неодолимой силой, о Короле и вовсе забыли?

Право же, они заходят слишком далеко. Неужто у них совсем не осталось разума? Не осталось стыда? Король уехал на два дня. Объявил, что проведет две ночи в одном из своих охотничьих домиков и вернется только на третий день; вверил, в присутствии Совета, Королеву заботам Тристана. Целый день они расхаживали, точно любовники, выискивая укромные уголки. Один из слуг видел Королеву с Тристаном выходящими на утренней заре из той расположенной в основании ее башни двери, что ведет в королевин сад. Во время обеда они сидят бок о бок за королевским столом; Тристан позволяет своей ладони скользить по ее, и шея Королевы — над золотой пряжкой, держащей блестящую зеленую мантию, — заливается краской. Все, страшась королевского гнева, отводят глаза, сконфуженные и будто бы ничего не заметившие. Освин холодно взирает на них. Едва ли не слышно, как в верхней темнице юго-восточной башни лязгают цепи Модора.

Западня! То была западня? Посреди ночи Король разбудил меня, положив на плечо руку, отблеск свечного пламени горел на его щеке. Он возвратился один, тайком, ночью. Я никогда не замыкаю дверь, чтобы Король мог, если сон бежит его, поднять меня. Ему приснилось в охотничьем домике, будто дикий вепрь пропорол Изольде бок. Я торопливо поднялся, нащупал в шаткой тьме одежду и пояс с мечом и последовал за Королем в его опочивальню. Медленно отвел он забряцавшую кольцами завесу. Выдвинул перед собой свечу. Постель была пуста.

Король знаком велел мне следовать за ним. По винтовой лестнице мы поднялись в женские покои; стражник пропустил нас в большую залу с занавешенными, предназначенными для камеристок Королевы постелями вдоль стен. Там и сям на покрытом тростником полу лежали под лоскутными одеялами служанки. Небольшой, смежный с залой покой служил Королеве личной спальней. Если не считать кровати и одежного сундука, в комнате этой также было пусто.

Мы спустились в замковый двор, пересекли его, направляясь к северо-восточной башне, и поднялись в парадную спальню Королевы. Король отпер большим ключом дверь. Темные столбики ложа с золоченым деревянным лебедем наверху мерцали в лунном свете. На покрывале лежал шитый золотом шелковый кушак. Темной лестницей мы спустились на первый этаж — в кладовую с запертыми сундуками, — и вышли через узкую дверь в сад Королевы. Перешли его посыпанными песком тропками — поблескивающий павлин недолгое время бежал перед нами, а после исчез. Король отступив за древесный ствол, заглянул в нишу с покрытыми дерном скамьями, резко поворотился, услышав шорох, с которым метнулась мимо него крыса. Дойдя до арочного прохода в зеленой изгороди, он извлек меч и провел меня лабиринтом шпалер к рощице плодовых деревьев. Все пребывало в неподвижности под светом луны.

Мы вернулись через сад и двор замка к срединной его цитадели. На ведущих к главной зале широких ступенях спала черная курица. Сквозь арочный проход я последовал за Королем к винтовой лестнице. Я думал, что мы идем в мою спальню, однако Король остановился перед дверью Тристана. И, открыв ее еще одним железным ключом, вошел внутрь.

Завесы вкруг ложа Тристана были задернуты. На верхушке каждого из столбиков сидело по вырезанному из дерева соколу с золочеными клювами и крыльями. Король, подняв свечу и кивком велев мне следовать за ним, приблизился к постели и отвел завесу.

На кровати одиноко лежала крепко спавшая Королева. Покрывала были отброшены лишь частично, Королева осталась в полном ее облачении, даже чепец, удерживаемый золотым обручем с изумрудами и гранатами, так и красовался на ее голове. В свете свечи я увидел не уверенные ни в чем, сузившиеся глаза Короля.

— Господин мой, — произнес возникший за нашими спинами Тристан. Король, резко оборотясь, плеснул себе на руку горячим воском свечи.

— Надеюсь, охота ваша была удачной, — сказал Тристан, вкладывая меч в ножны. Он был при полном облачении — зеленая туника, малиновая накидка; крошечные жемчуга поблескивали под свечой на его мантии, одна пола которой была переброшена через правое плечо Тристана. Он повел головой в сторону кровати. — Королева испугалась — крыса мелькнула в темноте. Я стоял на страже, охраняя ее.

— Не сомневаюсь, — отозвался Король. — Что до меня — я упустил вепря. День выдался долгий, я устал. Пойдем, Томас.

— Мне разбудить Королеву? — спросил Тристан.

— Ни в коем случае, — ответил Король. — Впрочем, когда она проснется, скажи Королеве, прошу тебя, что муж желает ей доброго утра.

Я дошел с Королем до его спальни, попрощался с ним и вернулся к себе.

Что-то новое витает в воздухе. Любовники, несомненно встревоженные ночным появлением Короля, стали на редкость осмотрительными, Король же, забросив стратегию веселой беспечности, наблюдает за ними с явственным подозрением. Он то и дело посылает за Королевой под самыми пустыми предлогами: спрашивает ее, довольна ли она своими прислужницами и челядью, интересуется здоровьем, просит поиграть ему на виоле или арфе. Королева неизменно подчиняется, видно, впрочем, что внимание супруга она находит утомительным. Тристан проводит долгие часы, охотясь с ловчими птицами. Раз, когда Королева играла на арфе печальную песню, Король вдруг велел ей остановиться и стал беспокойно расхаживать взад-вперед. «Продолжай играть для Томаса», — раздраженно сказал он и покинул покой. Королева на миг подняла на меня глаза и снова взялась за арфу. Оба мы поняли: Король, услышав ее скорбную песню, заподозрил, что она мечтает о Тристане.

Ничего нет хорошего в жалости к своему Королю.

Пытаясь вообразить королеву Изольду, я вижу только загадку, противоречие. В обращении со двором она исполнена чести, открыта, заслуживает полного доверия; и однако ж, едва заходит речь о Тристане, лжет, не обинуясь. По натуре своей Королева пряма, однако таит изменнический секрет; по привычке — покорна, однако покорность ее облекает и покрывает неколебимое непокорство. Так и подмывает решить, будто она верна во всем, что касается до Тристана, и не верна во всем, касающемся Короля, однако эта формула, думается мне, слишком уж проста да и мелковата, чтобы вместить всю Королеву: ибо, сохраняя верность Тристану, Изольда остается верной и Королю, а изменяя Королю, изменяет и Тристану. Она верна Королю, поскольку ночь за ночью лежит с ним нагой на королевском ложе, ночь за ночью громкие звуки любодеяний доносятся из королевской опочивальни. Не исключено, конечно, что она в эти минуты думает о Тристане. Но возможно ли представить, что, даже страстно желая Тристана, Изольда совсем забывает о Короле?

Я сказал, что, хотя Изольда изменяет Королю, она изменяет также и Тристану. Потому что, если в обществе Короля ее изводят мысли о Тристане, разве не верно и то, что в обществе Тристана, ее изводят мысли о Короле? Быть любовницей Тристана, значит предавать Короля, акт любви уже есть акт неповиновения. Однако неповиновение по самой природе своей, подразумевает и знание о том, кому ты не повинуешься. Королеве никогда не удается остаться с Тристаном наедине, даже лежа в его объятиях, она должна видеть встающее перед нею встревоженное лицо Короля, ощущать, как призрак Короля проницает ее.

По временам, когда я неприметно наблюдаю за Королевой, спокойствие ее бледных ровных черт ставит меня в тупик. Но тут я замечаю напряженные морщинки между бровей, невидящий взгляд прекрасных сумеречно-серых глаз, и Изольда, подобно всякому человеку, от которого отделяется, удаляясь неведомо куда, внешний мир, поднимает ко лбу узкую руку, чтобы смести с него выбившийся из общего строя волос.

Возможно ли? Даже теперь я не способен поверить новостям. Именно сейчас, когда удалось восстановить шаткую гармонию, когда осторожность и благопристойность стали частью каждого нашего дня, Король сделал тот самый шаг, который, как считали многие, ему следовало сделать еще в пору его притворного добросердечия. Он изгнал Тристана. Говоря точнее, он запретил Тристану появляться в пределах замковых стен, равно как и вступать в плодовый сад либо в лес.

Король уведомил Совет, что поступок этот стал необходимым по причине обвинений в недолжном поведении, порочащих репутацию Королевы, Короля и Тристана, и затрагивающих честь двора и королевства.

С Тристаном он был мягок — даже нежен. Его внимания коснулись слухи. Честь Королевы под угрозой. Он ласково взирал на Тристана. На миг мне показалось, что глаза Короля наполнились слезами.

Расположенные к Тристану бароны твердят, что указ Короля ни на чем не основан и несправедлив, впрочем, им не дано понять подспудных движений обуянного порывами ревности разума. Пока Тристан и Королева выставляли свою любовь напоказ, пожирая друг дружку пламенными взорами, Король действовать не мог, поскольку действовать — означало привлечь внимание к недопустимому, раскрыть свои тайные страхи. Только сейчас, когда любовники предались осмотрительности — когда все это уже не имеет, в определенном смысле, значения, — стал возможным указ об удалении Тристана.

Я, со своей стороны, считаю, что Король совершил ошибку, о которой еще пожалеет. Имея столько возможностей для уединения и утаек, влюбленные могли позволить себе роскошь благоразумия. Или Король забыл о присущем Тристану даре авантюры, о его вошедшей в привычку отваге?

Освин снова в милости у Короля.

После полудня последовал приказ освободить Модора из башни.

Король, опасаясь какого-нибудь отчаянного предприятия Тристана, выставил дополнительную стражу у главных ворот и потерна и отдал Королеву под опеку сенешаля. В отсутствие Короля ей не разрешено пропадать с глаз Освина, — если только она не пребывает в женских покоях. Королева на весь день запирается с камеристками и отказывается гулять со своей служанкой, Брангейной, по саду. С Освином она холодна, разговаривать с ним не желает. Ест Королева мало и никогда не смеется.

Холодность ее поведения ненатуральна и тревожна, кажется, что лишь неустанный призор за каждым движением своего тела и сохраняет Королеву от полного упадка.

Король встает до утренней зари и целый день пропадает на охоте. Возвращаясь, он совещается с Освином, гуляет по своему саду, выглядя обеспокоенным и озабоченным. По временам, после того, как задувают последние свечи, а рыцари и вооруженная стража расходятся по казармам в замковом дворе, и кони засыпают в стойлах, мне чудится, будто я слышу сквозь толстые дубовые доски моей незапертой двери, как Король меряет и меряет шагами устланный тростником пол своей спальни.

Почти уже рассветает и я спешу все записать. Два визита! — оба подобны ночным видениям. Или они мне и пригрезились? Первый нанес Король, разбудив меня. Я торопливо оделся и последовал за ним через внутренний двор, а там и вверх, по витым лестницам, в его башенный покой. Единственная свеча горела на столе, рядом с шахматной доской. Он сел, я сел напротив. Долгое время Король вглядывался в фигуры, затем взял белую королевскую пешку, казалось, поколебался немного, стиснул ее в ладони и откинулся назад, из пределов свечного света.

— Ты не слышал новостей о Тристане? — спросил он — тень, говорящая с тенью.

— Никаких, господин мой. Он все еще в Корнуэлле?

— Никто не знает. Королева несчастлива, — он помолчал. — Говори.

— Вы пытались его отыскать?

— Нет. Да — разумеется. Я был несправедлив к Тристану?

— Ходили слухи.

— Слухи ходят всегда. Доказательства отсутствовали.

— Слишком много времени проводили они вместе.

— По моему приказу. Я сам так решил. Ты считаешь меня несправедливым?

— Я считаю, что вы действовали так, как сочли необходимым.

— А если бы я попросил твоего совета?

— Я посоветовал бы ждать — и наблюдать.

Он взглянул мне в глаза.

— Спасибо, Томас.

Король встал в темноте.

— Тристан предан мне. Я отдал бы руку, лишь бы вернуть его. Если услышишь что-нибудь…

— Конечно.

Король шагнул к двери, но тут же порывисто вернулся к столу. Я ждал, что он скажет еще что-либо, однако Король лишь молча опустил в свете свечи белую пешку на пустой квадрат.

Сам по себе приход Короля особо меня не обеспокоил, — он давно обзавелся привычкой заходить, если ему не спится, ко мне и приглашать прогуляться по саду, или сыграть партию в шахматы, или последовать за ним каким-либо скрытным ходом, устроенным в стенах замка, в один из его потаенных покоев. Беспокоило меня, пока я двором возвращался к себе, сознание того, что изгнание Тристана не положило конец страданиям Короля. И беспокоило еще пуще — пока я взбирался по лестнице в мой покой, сознание, что и возвращение Тристана страданиям Короля конец не положит. Приближаясь со свечой на железном штыре к моей двери, я вдруг заметил в темноте некое движение. Я потянулся к мечу и услышал единственное произнесенное шепотом слово: «Пожалуйста».

И увидел в свете свечи юную женщину, глядевшую на меня испуганными, но полными решимости глазами. Удивился я до того, что служанку Королевы, Брангейну, признал не сразу.

Я провел ее к себе, и она замерла, напрягшись, стиснув ладонями локти и прижав руки к животу. Присесть за мой письменный стол или на сундук с платьем она отказалась. Несколько неловких мгновений я простоял, взирая на нее и держа перед собою свечу. Взгляд Брангейны был еще мрачнее, чем взгляд Короля. Завитки волос ее, выбившиеся из-под головной повязки, темнели и отсвечивали пуще чернил, которыми наполнен мой бычий рог. Резким толчком она закрыла за собой тяжелую дверь. И я, словно подчинясь ее знаку, пристроил свечу на стол и в полумраке повернулся к Брангейне.

— Королева шлет вам привет, — начала она.

— Королева оказывает мне честь.

— Королева считает вас верным человеком.

— Королева льстит мне.

— Королева, — она шагнула вперед и понизила голос, — молит сказать ей новости о Тристане.

— Их нет, — я отшагнул назад. Послала ли ко мне Королева служанку в порыве отчаяния? Или она различила во мне слабость, которой пожелала воспользоваться?

Брангейна вперилась в меня взглядом, словно бы норовя раскусить. И вдруг отступила к двери, в пущую тьму.

Почти незримая — темный призрак, — она выдохнула шепотом: «Я страшусь за жизнь Королевы», — и я услышал звуки открываемой двери и торопливые шаги вниз по лестнице.

Всякое действие состоит их двух частей: внешней, зримой, которая открывает то, что человек, его совершающий, желает дать нам увидеть, и внутренней, незримой части, каковая и есть его истинная суть. На взгляд внешний, Брангейна пришла, чтобы выведать новости о Тристане. Но не было ль у нее и внутренней цели, более глубокой, — выяснить, в какой мере Королева может меня использовать? Королева, коей страстное, отчаявшееся желание проведать новости о Тристане придает безумную отвагу, посылает служанку к доверенному наперснику и советнику Короля. Она рискует, не очень, впрочем, сильно, ибо, хоть преданность моя Королю хорошо известна, столь же известна и моя осмотрительность. А завершается все мастерским ходом: «Я страшусь за жизнь Королевы». Что означает: «Если вы расскажете о моем приходе Королю, то погубите Королеву». И также: «Вы можете спасти жизнь Королевы, отыскав Тристана».

И вот еще мысль, куда более тревожная: мои попытки понять что-либо никчемны — Королева уже знает, что может на меня положиться.

Со времени последней записи прошло четыре дня, я снова поздней ночью сижу за моим столом. Этим вечером я, по обыкновению, вышел прогуляться по плодовому саду. А вернувшись на замковый двор, остановился невдалеке от сада Королевы, рядом с житницей. Стена сада возвышается футов на девять, она сложена из тесанных, скрепленных известковым раствором камней и увенчана тремя тысячами разноцветных пластин черепицы. Высоко вверху возносилась в исчерна-синее ночное небо северо-восточная башня, в самом верху которой расположен личный покой Королевы — она удаляется туда всякий раз, что хочет остаться одна. Верхнее окно башни тускло светилось. Сидела ли там Королева, одиноко вглядываясь в сад? Оттуда, где я стоял, мне никого различить не удалось. Я обратил взгляд к башне северо-западной, в вершинном покое которой, глядящем на сад Короля, мы с ним сиживали за шахматной доской. И в его окне тоже различался смутный свет. Всматриваясь в чету башен, воображая Королеву в ее спальне, глядящую вниз, на свой сад, и Короля, одинокого в его спальне, глядящего на башню Королевы, я вдруг услышал чьи-то шаги и отступил к стене житницы.

У подножия садовой стены я различил во мраке некую фигуру. Что-то в ее украдчивости — в ее опасливом беззвучии — заставило меня подумать об Освине. Но едва мои пальцы сомкнулись на рукояти меча, человек этот подпрыгнул, ухватился за навершие стены и, проворно подтянувшись, оказался на ней. На миг он приник, точно животное, к верхушке стены, и сразу снырнул по другую ее сторону. И я мгновенно признал Тристана.

Выпустив меч, я заметил, как буйно колотится мое сердце. Чем было оно — то, что лишило меня твердости здесь, у стены сада? Любовью ли старого рыцаря к юной отваге? Или чем-то более предосудительным — потаенным сочувствием всему своенравному и запретному? О том, чтобы доложить об увиденном Королю, нечего было и думать: поворачиваясь, чтобы уйти, я ощущал в груди — в руках — в горле — темный, тайный восторг.

Во всяком случае, за здоровье Королевы опасаться нам более нечего.

Получил записку от Брангейны. Служанка сунула ее в мою ладонь, проходя мимо по лестнице, что ведет из главной залы к спальням наверху. В записке она благодарит меня за доброту, с которой я ее принял, и сообщает, что здоровье Королевы значительно поправилось. Хотела ли она, чтобы я прочел между этих слишком невинных с виду строк неписаное сообщение о возвращении Тристана? Или намерение ее состояло в том, чтобы сбить меня с толку, отставить в сторону — теперь, когда Королева отыскала свое целебное снадобье?

К немалому удивлению двора, королева начала проводить добрую часть дня в обществе Освина. Иногда она даже посылает Брангейну поискать его. У шептунов снова появилось занятие, они опять плетут похотливые узоры, однако истинное объяснение, конечно, менее неприятно. Истерзанная отсутствием Тристана, Королева ненавидела Освина как причину этого отсутствия. Ныне, когда присутствие Тристана вновь сделало ее счастливой, ей уже нет нужды сторониться Освина. На самом-то деле, она его просто использует: обманывая всех своим показным послушанием.

Миновали две недели со времени, как я в последний раз садился, чтобы записать мои мысли. События идут плотной и спешной чередой. Уже произошли серьезные перемены. С чего же начать?

Крепостные стены замка имеют в толщину двадцать два фута. Они сложены из блоков тесанного камня, выровнены скарпелями каменщиков и увенчаны зубчатыми парапетами; между внешним и внутренним слоями стен лежит сердцевина из рваного камня — щебня, голышей — скрепленного известковым раствором. Кое-где сердцевину удалили, выдолбив в ней ходы, достаточно широкие, чтобы по ним мог пройти человек. На самом деле, стены являют собой муравейник таких ходов, тянущихся на разных высотах, некоторые из них соединяются с верхними и нижними, кое-где камень вынут, так что получились маленькие, потаенные комнатки. Хотя устройство этих лабиринтов и расположение множества комнат дозволено знать одному Королю — сведения о них он получил во время коронации, в письме, запечатанном прежним королем, — среди рыцарей Корнуэлла бытует традиция открывать некие части лабиринта одному или нескольким доверенным товарищам, приносящим клятву хранить узнанное в тайне; паутина пересекающихся проходов, из коих многие и не ведут никуда, настолько сложна, что одному человеку удержать ее в памяти невозможно, даже если, а это наверняка не так, проходы точно отвечают сведениям, содержавшимся в запечатанном письме. За двадцать четыре года своего правления Король два десятка раз проводил меня по лабиринту и в нескольких таких случаях приглашал сенешаля или Тристана сопровождать нас.

Проникнуть в лабиринт можно через потаенные дверцы, имеющиеся в четырех из двенадцати башен замка. Узкие щели между каменными блоками укрыты за живописными гобеленами. Камни по каждую сторону такого входа выдолблены и пронзены железными стержнями, позволяющими поворачивать их, повернутые же, камни открывают лаз, достаточный, чтобы в него протиснулся один человек.

В некоторых из маленьких помещений лабиринта стоят сундуки, в коих хранятся королевские грамоты, акты, договоры, списки вассалов. Другие суть кладовые, вмещающие старые кольчуги, помятые шлемы, арбалеты, груды мечей, пятидесятифунтовые камни для оборонительных катапульт. Еще другие пустуют или содержат предметы загадочные, наподобие расползающихся одежд давно сгинувшей королевы или ларца с костями дитяти; говорят также, что в глубине наших могучих стен существуют ходы и помещения, коих никто никогда и не видел.

Три дня назад я поднимался по винтовой лестнице юго-западной башни, намереваясь пройтись по стене — размять ноги, полюбоваться с укреплений на ясное небо и уходящий вдаль темный лес, как вдруг услышал над собой приглушенные, напряженные голоса, доносившиеся, как я сообразил, из пока еще не видной мне амбразуры окна, выходящего в замковый двор. Я заколебался, остановился; один из голосов принадлежал сенешалю — монотонные, с чрезмерной точностью выговариваемые слова, — другой Королеве. «Завтра», — промолвил Освин. «Хорошо, хорошо», — ответила она с подобием нетерпеливой усталости. Я собрался было явиться перед ними, но передумал и тихо отступил.

Не понравились мне ни приглушенные тона, ни неохотное, раздраженное смирение, прозвучавшее в голосе Королевы, а пуще всего — слово «завтра», ибо Король объявил, что проведет назавтра весь день на охоте и раньше полуночи не вернется. Возвратившись к себе, я поразмыслил, не стоит ли подержать сенешаля под неусыпным присмотром — несколько замковых слуг состоят у меня в шпионах, я прибегаю к их помощи, когда имею причины думать, что это сослужит Королю хорошую службу, — но решил сначала послать за Брангейной.

Мы встретились у сплетенной из прутьев калитки королевского сада. Я открыл калитку перед служанкой и провел Брангейну мимо куп белых и красных роз к стоящей вблизи фонтана леопардов дерновой скамье. В прошлый раз мы говорили в темноте и сейчас, при резком свете дня, она меня удивила — вид у нее был неуверенный и недоверчивый, как у ребенка, обвиненного в краже яблока. Я сразу же перешел к делу. Заставив ее поклясться в сохранении тайны, я рассказал о том, что подслушал, и спросил, ведомо ли ей что-либо такое, о чем она хотела бы уведомить и меня.

Она помедлила, а после обратила на меня взор едва ли не обиженный.

— Сенешаль преследует нас — повсюду. Я его не люблю.

— А Королева?

— Королева ненавидит его — но не боится.

— А ты боишься?

Брангейна взглянула на меня с презрением:

— Я боюсь за мою госпожу, — она помолчала. — Он хочет что-то ей показать — место, о котором много рассказывет. Приют.

— И Королева пойдет туда?

— Завтра после утренней мессы, когда Король отбудет на охоту.

— Благодарю тебя, — я встал. — За ним проследят.

— Королеве грозит опасность?

— Вполне возможно.

Брангейна тоже встала и последовала за мной к калитке. «Спасибо вам», — совсем просто сказала она, глядя на меня глазами наполовину благодарными, наполовину что-то выискивающим.

Вернувшись к себе, я послал за слугой сенешаля — однажды я спас этому малому жизнь, и он время от времени оказывает мне небольшие услуги. Здесь, за моей толстой дубовой дверью, запертой на два засова, я попросил его неослабно следить за хозяином и сообщать мне о любых его подозрительных или странных поступках.

Сенешаль, человек до суровости правильный, но скрытный, был предметом множества слухов, один из которых касался грота или приюта, сокрытого, как говорили, в самой глуби лабиринта крпостных стен. Там, уверяли слухи, он копит сокровища, наворованные им в замке, совращает служанок и слуг и упражняется в искусстве магии.

После ужина я посидел немного в зале с избранным обществом, рассеяно слушая бретонского менестреля в украшенной перьями шапочке, а после поднялся по лестнице к своей спальне. У двери ее меня поджидал слуга Освина. Не тратя слов, он сообщил, что сразу же после ужина Освин прошел двором к шестой башне и там, в кладовой первого этажа, сдвинул в сторону расписную завесу, изображающую оленя, и исчез.

Я приказал ему не спускать с хозяина глаз и докладывать мне о любых его передвижениях и действиях, хоть как-то связанных с Королевой. А затем направился к Королю, еще сидевшему с Королевой за их столом, и попросил разрешения перемолвиться с Королем наедине. Он отвел меня в свою спальню и замкнул дверь. Я намеренно говорил загадками, поскольку знал его неуемную страсть к охоте. Я попросил Короля не присоединяться завтра к охотникам, а отправить их в лес без него и втайне встретиться со мной у меня в спальне. Король, недовольный тем, что поохотиться ему не удастся, но учуявший приключение, сердито согласился. Он вдруг склонился вперед, взял меня за плечо и сказал: «У тебя ведь есть что сказать мне, Томас».

— Завтра, — ответил я, и мне почудилось, будто я снова стою на лестнице и слышу голос Освина, произносящий: «Завтра».

Я возвратился к себе и лежал в постели, гадая, что принесет нам завтрашний день.

На следующее утро, сразу после капеллы, я поднялся к себе в спальню, чтобы дождаться Короля. Охота его выехала на заре. Когда Король появился, я сразу увидел, что в настроении он пребывает опасном — среднем между любопытством и раздражением. Он беспокойно прошелся по спальне, приблизился к глядящему на двор окну, присел на мою кровать, снова начал расхаживать. «Ну, Томас! — воскликнул он. — Так почему ты заточил меня в моем же замке?». Фраза понравилась ему, развлекла. Он вообразил себя жертвой заговора: я сплел интригу, желая узурпировать корону. Король нередко напускал на себя в шутку подобное настроение, приписывая мне тайные замыслы, однако сегодня тон его был немного фальшив и в шутливости ощущалось раздражение — он не любил пропускать охоту. Я уже собрался поведать ему о подслушанном мной разговоре Освина с Королевой, как вдруг Король сказал от окна: «Один из пареньков Освина бежит в нашу сторону».

Появившись в моей двери, запыхавшийся слуга доложил, что минуту назад Освин увел Королеву за оленя.

Мы с Королем поспешили спуститься по лестнице и пересечь двор, направляясь к шестой башне. Расписная холщовая завеса изображала белую олениху с вцепившейся ей в переднюю ногу серой борзой. Ярко-красная рана рассекала бок оленихи. На противоположной стене горел в железном кольце факел. Нырнув под завесу, я повернул камни. Потом торопливо вытащил из кольца факел и повел Короля по узкому, темному ходу.

Путь наш устилали мелкие кости. Я шагал впереди Короля, высоко подняв потрескивающий, дымный факел. Искры рассыпались во мраке, словно бросаемый горстями песок. Стены смыкались так тесно, что мантии наши обметали грубый камень; крошки известки и щебня осыпались с него. Дорогой я наступил на что-то мягкое, с писком прянувшее во тьму.

За мной визгливо царапнул по камню металл — Король обнажил меч и в узости прохода клинок зацепил стену. Обернувшись, я в свете факела увидел перед собой выставленный, мерцающий меч. С кончика его свисала крыса. Темная кровь капала на землю. Король стряхнул эту тварь с меча и она упала, стукнув о землю, как небольшой мешочек.

Он с силой вложил клинок в ножны, сердито подняв взгляд, когда меч снова шаркнул по стене.

Мы продолжали продвигаться вперед, и я заметил, что по сторонам начали появляться ответвления — одни достаточно просторные, чтобы войти в них, другие — не шире меча, — как вдруг уткнулись в развилку. Каким путем следовать дальше, понять было невозможно. «Туда» — прошептал я, выбрав ход, что пошире. Вскоре явилась новая развилка, и спустя недолгое время я понял, что не только позабыл, как часто ветвятся и разделяются эти потайные ходы, но и завожу Короля все глубже и глубже в лабиринт, — и быть может, все дальше от сенешаля.

Король, уловив мои сомнения, принялся напряженным шепотом задавать мне вопросы, но тут из темноты донесся не то крик, не то громкий возглас. Мне показалось, что крик раздался позади нас и, развернувшись, я последовал за Королем, отважно шагавшим впереди, воздев, точно факел, обнаженный меч, и вскоре мы оказались в расширяющемся, устланном сладко пахнущим тростником проходе. Проход этот привел нас к крепкой на вид арочной дубовой двери. Из-за нее слышались приглушенные звуки, потом что-то, похоже, упало. «Откройте! — крикнул Король. — Именем Короля!». Я услышал, как за дверью скользит по железным кольцам железный засов. Король толчком растворил дверь, и я вошел за ним в мерцающую комнату, увешанную шелками и освещенную множеством свеч, пристроенных на стенные консоли.

Тристан с обнаженным мечом возвышался над поверженным Освином, который лежал у его ног, в страхе глядя на приставленное к своему горлу лезвие. За Тристаном стояла, вцепившись ему в руку, Королева, взгляд ее был холоден.

— Вам следует с большей мудростью выбирать защитника для Королевы, дядя, — произнес Тристан, подводя ее к Королю.

В углу комнаты возвышалась укрытая малиновой завесой кровать с золочеными столбиками. На маленьком столе стоял золотой кубок с вином и корзинка поблескивающего винограда. Второй кубок лежал на боку рядом с первым. Потолок над столом украшали переплетенные лозы, золотые и серебряные, листья их сверкали, отражая пламя свечей.

Король взглянул на лежащего Освина, на Тристана, стоящего над ним, на неподвижную Королеву. Озаренные свечами глаза Короля были темны, точно камни.

— Тристан! — воскликнул он, стремительно возвращая меч в ножны, и раскинул руки, чтобы принять племянника в яростные объятья. Слезы полосовали щеки Короля, точно струйки крови.

Светает. Не могу написать больше ни слова.

Я улучил несколько минут, чтобы закончить рассказ, начатый в последней моей записи.

Мы вышли из Приюта Освина под свет дня, после чего произошло три события: Изольда удалилась в королевскую опочивальню, стража свела Освина в тюремную башню, а мы — Король, Тристан и я — поднялись по лестницам башни северо-западной в личный покой Короля, и там Тристан поведал нам свою историю.

Он получил послание от Брангейны, известившее его о том, куда Освин пригласил Королеву. Королева Изольда, презиравшая сенешаля и потому никакой опасности не почуявшая, согласилась прогуляться с Освином вглубь стены, где сенешаль обещал показать ей свой тайный приют. Брангейна снабдила Королеву кинжалом, который та спрятала под мантией. Тристан же, слышавший рассказы о Приюте Освина, да и в любом случае полагавший, что сенешаль не самый подходящий для Королевы спутник, вернулся в замок, переодевшись бретонским менестрелем, — тем самым, в шапочке с перьями, что играл перед избранным обществом в ночь, когда я, возвращаясь к себе, нашел у двери моей спальни слугу сенешаля. В ту ночь Тристан, пройдя за белую олениху, углубился в лабиринт, отыскал приют Освина и спрятался на его кровати. В непроглядной комнате, укрытой в недрах стены, он не слышал ничего, даже пения петухов. Внезапный дребезг ключей был для него что звон кузнечного молота, бьющего в наковальню. Занялось пламя свечей. Освин рассказывал Королеве о своем приюте, именуя его садом наслаждений. Он поведал, как золотых дел мастер выковывал лозы и листья, показал, описав их во всех подробностях, несколько бесценных вещиц, как то — серебряную чашу, устланную снутри золотом, медную фигурку, дующую в серебряную трубу, и пенал из моржовой кости, покрытый резным барельефом, которые изображает зверей с человечьими головами. Он предложил ей виноград и вино. Королева пожелала уйти. «Но я еще не показал вам кровать, это работа воистину хитроумная» — сказал Освин. Когда же Королева ответила отказом, он схватил ее за руку и попытался силой подтащить к кровати. В этот миг завеса раздернулась и Тристан выскочил наружу с мечом в руке. Освин в ужасе воззрился на него, потом отпрянул, ударился о столик, свалил бокал с вином и сам повалился на покрытый плитками пол. Мгновение спустя голос Короля прокричал: «Откройте!».

В рассказе этом многое могло бы насторожить Короля — откуда, к примеру, известно было Брангейне, где укрывается изгнанный Тристан, и было ли это известно и Королеве тоже? — однако Король со вниманием выслушал племянника и сердечно его поблагодарил.

На следующее утро Король встретился со своими советниками и главными баронами — мнения их о том, какой кары заслуживает Освин, разделились. Одни настаивали на смерти через повешение, другие требовали ослепить Освина, посмевшего с похотью взирать на Королеву, третьи просили пощадить сенешаля за его долгое и честное служение Короне. В конце концов, Король избрал средний путь: он повелел лишить Освина одного глаза — в наущение второму — и заточить сенешаля в тюремную башню, отдав его обязанности и привилегии помощнику сенешаля Джону де Бомон.

Тристану же Король вознес хвалы как защитнику короны, рыцарю честному и верному.

После Совета, в поздние уже часы утра был устроен в честь возвращения Тристана праздничный пир. В начале пиршества вынесли голову вепря, украшенную красными и зелеными стягами, за нею последовали павлины и ржанки, журавли и молочные поросята, блюда с лебедями, зажаренными прямо в оперении. Груши, медленно поворачиваемые на вертелах над огнем очага, источали сок. Королева сидела по левую руку от Короля, Тристан по правую. Весь двор мог видеть, как Король обращает лицо то к одному, то к другой, как сияют его глаза, какую любовь выражает лицо его.

После полудня Король отказался от охоты, чтобы погулять по своему саду с Королевой и Тристаном. Вслед за тем Тристан играл в опочивальне Короля на арфе, и Король прослезился.

На вечер назначены игры, песни и танцы. Говорят, двое акробатов из Анжу будут танцевать на шарах, жонглируя яблоками.

* * *

Король упоенно охотится с утра и до темноты, оставляя Королеву с Тристаном в замке. Более того: он попросил Тристана не спускать с Королевы глаз, оставаться с нею обществе когда это только возможно, хранить и защищать ее, веселить, если она опечалится, читать ей переплетенные в слоновую кость книги из королевского сундука, играть для нее на арфе. Тристан с Королевой много времени проводят наедине.

Порой я вижу, как дамы, после того, как Королева и Тристан покидают их, обмениваются понимающими взглядами.

Нынче после полудня я подслушал негромкий разговор одного барона с упоенно внимавшими ему дамами. Понимает ли Король что творит? — дивился барон. — Сознает ли, что сам призывает к себе измену?

Удовлетвориться такими вопросами — вопросами, которые возникают сами собой, и кажутся дерзкими проникновениями в самую суть работы королевского разума, — значит не увидеть ничего, кроме суетного умничанья придворных. Чтобы понять Короля, нам следует быть сразу и проще, и хитроумнее. Король ни в малой мере не забывчив: он помнит о слухах, клубящихся вокруг его жены и Тристана. Но любовь Короля к Тристану пуще ревности, а превыше всего он любит в Тристане верность, чистоту его чести. Когда Король оставляет Тристана наедине с Королевой, он являет миру драму глубочайшей своей убежденности: моя жена прекрасна, моя жена желанна, однако Тристан мне верен. Слухи, бароны, слухи, весь мир — однако Тристан исполнен чести. Слухи ведомы Королю; быть может, он даже стремится подстрекнуть их, чтобы закалить доверие, которое питает к этим двоим.

Говоря иначе, Король создает возможности для измены как раз потому, что в возможность ее не верит. Точно так же он не вооружается против Тристана, ибо знает — Тристан не выхватит меч и не пронзит ему бок предательским ударом.

Эти мысли, посещающие меня в свободные минуты дня, не приносят мне покоя.

Прошлой ночью Король пересказал мне удивительный сон. Он стоял посреди темного покоя, меж двух обращенных одно к другому окон. Окна блистали светом, но в комнату свет не проникал. Король посмотрел на одно, потом на другое и ощутил великое желание узнать, какой из них открывается вид. Тело его начало растягиваться в обе стороны сразу. Жгучая боль пронзила Короля, он чувствовал, что разрывается на части; слышался звук словно бы от ломаемых палок. Одна половина его тела подвигалась к одному окну, другая — к другому. Кровь, густая и темная, текла из раздираемого тела.

Он не просил меня истолковать этот сон.

Иногда я слышу ночами, как в недалекой спальне Тристана скрежещет, царапая кольца, железный засов. Я вслушиваюсь в долгое скрипение двери, подобное крику, который издавал бы обратившийся в дерево зверь, в шаги оставляющего спальню Тристана. Рано или поздно до меня доносится и далекий крик другой двери и звуки шагов, удаляющихся из королевской опочивальни. Одни шаги встречаются с другими и вместе стихают в ночи.

Куда они направляются? Наверх, минуя женские покои, в личную спальню Королевы? Через замковый двор, к королевиному саду и башне? Сквозь потерн, ведущий в ветроград?

А что если Король проснется?

* * *

Так больше продолжаться не может. Король яро цепляется за верность Тристана, но сомнения, но подозрения изводят его, и он пристально вглядывается в лицо племянника, изобретая меж тем все новые средства накликать беду. Сегодня Королева и Тристан отправились охотиться с Королем и его баронами. Я тоже был с ними. Король, приметив, что Королева устает, привел ее в один из своих превосходно обустроенных охотничьих домиков, где и велел ей оставаться с Тристаном, покамест сам он не вернется в сумерках, чтобы забрать их. Королева протестовала; Король настаивал. Едва поскакали мы прочь; как Король осадил коня и попросил, чтобы я подождал его — ему необходимо вернуться и кое о чем спросить Королеву. Я ждал в великой тревоге, то спешиваясь, то снова садясь на коня. Вскоре среди деревьев показался скачущий Король, вид у него был недовольный.

— Как чувствует себя Королева? — окликнул я его.

— В конце концов, — крикнул он в ответ, — я решил не беспокоить ее.

Он с силой пришпорил коня и поскакал к охотникам.

Король ночью пришел ко мне. Я сел в кровати, готовый идти с ним, но он попросил меня лечь, ибо хотел всего только поговорить. Он забрался на кровать и лег в темноте рядом со мной.

— Как в давние времена, Томас, — сказал он, и я вспомнил юного Принца, который приходил ночами в мой покой, чтобы полежать со мной рядом и потолковать от души.

— Ночью, — начал Король, — никто ничего не скажет.

— Мне ведомо какие толки ходят при дворе, — сказал он.

— И все же, — продолжал он, — то, что они желают быть вместе, совершенно правильно. Кто посмеет отказать им в этом? Говори, Томас.

— Никто, господин мой.

— Я хочу, чтобы Тристан любил ее.

— Тогда все в порядке.

— В каком уж там порядке. Слухи — затрагивающие мою честь — честь моего двора…

— Вы сами склоняете их уединяться.

— Когда она с Тристаном, она со мной.

— Значит она всегда с вами.

— Тристан… Тристан никогда не покроет меня позором. Он умер бы ради меня. Томас! Говори от всего сердца.

Я колебался лишь малую долю мгновения. «Тристан умер бы за вас». И это было правдой: Тристан защищал бы Короля до самой своей смерти.

Я слышал как тяжело дышит во мраке Король, и думал о Тристане, о Королеве, как они шли по плодовому саду, — с прижатыми к телу руками, шагая так медленно, что почти и не продвигались.

Король сжал мою руку руку. «Спасибо, Томас». Через миг он заснул рядом со мной, я же лежал во тьме, бесонный.

Сколько же еще? Два дня прошло с ночи, в которую Король пришел ко мне, а подозрения его сейчас сильны как никогда. Нынче утром он объявил, что охотиться не поедет, потом вдруг передумал и ускакал яростной рысью, а в полдень вернулся. Королеву с ее камеристками он нашел в женских покоях. Тристан находился в кречатне, обучал сидеть у себя на запястье молодого сокола.

Днем раньше, — Король охотился, — я послал записку Брангейне. Мы встретились в королевском саду, в тени стены. Я открыл перед Брангейной плетеную калитку, провел ее к дерновой скамье у фонтана леопардов. Робкое, недоверчивое выражение покинуло ее, теперь она была насторожена, выжидательна, напряженно спокойна. Руки лежали на лоне, но не перекрещивались, — одна сжимала запястье другой. Нужды в вежливых околичностях у меня не было. Я сказал ей о слухах, о подозрениях Короля и попросил предупредить ее госпожу — пусть та будет поосторожнее, пусть избегает поступков, способных возбудить пересуды.

Брангейна выслушала меня в задумчивости — я представил, как она крутит так и эдак каждое мое слово, точно они были плодами и Брангейна проверяла, нет ли на них выщербин и изъянов, — потом резко поворотилась ко мне:

— Королева в опасности?

— В опасности репутация Королевы.

— И Король прислал вас, чтобы сказать это?

— Я сам себя прислал.

Она посидела, подумала, затем:

— Королева ничего не боится.

Страстность, с которой она произнесла эти слова, поразила меня. Таким тоном можно было бы сообщить: все кончено.

— Речь не о смелости Королевы, — отозвался я.

Я рассчитывал услышать ответ, но Брангейна лишь смотрела на меня, ожидая продолжения.

— Скорее — о ее чести.

— Честь исходит изнутри, — объявила она и пристукнула кулачком по грудной кости.

Я призвал служанку Королевы не для того, чтобы обсуждать с нею тонкие материи чести. Она, должно быть, приметила на моем лице некую вспышку чувств, потому что спросила:

— А Король этим слухам верит? Вы сами верите им?

— Я не знаю, верит он им или нет. Ему не нравится само их существование.

— Как и Королеве, — откликнулась Брангейна, глядя на меня словно бы даже с торжеством.

— Если ты не упросишь ее быть осторожнее… не предупредишь ее…

— А от кого исходит предупреждение — от друга?

Я поразмыслил.

— От того, кто ей не враг.

Она вгляделась в мое лицо.

— Я поговорю с ней. Королева — делает то, что хочет.

Я встал, проводил ее до калитке.

— Королева — благодарит вас, — сказала она, помедлила с миг, словно желая сказать что-то еще, но вместо этого порывисто повернулась и вышла во двор.

Что меня встревожило в нашем разговоре, так это неожиданность нового образа Королевы. Королева ничего не боится? Королева делает то, что хочет? Королева вдруг обратилась в отважную женщину, презирающую авторитет, нетерпимую в отношении долга — в женщину, для которой есть Король просто докучная помеха, — в женщину, которая открывает своей служанке добытую с великим трудом и на тяжком опыте истину: «Честь исходит изнутри». Подумать только — Королева размышляет о чести. «Честь исходит изнутри». Что это может означать, кроме: честь исходит не из того, что я совершаю, но из того, что чувствую.

Это философия беспутного барона.

А честь Короля? Как быть с нею?

Трудно примирить эту Изольду — неистовую Изольду, внезапно возникшую из слов, произнесенных ее служанкой у фонтана леопардов, — с той, другой Изольдой, учтивой, ласковой, мягкой, что медленно подрастала в моем уме, будто грушевое дерево в обнесенном стеной саду.

Ничего я о Королеве не знаю.

Однако Королева безудержна! Безумна! Она рьяно ищет Тристана, пожирает его глазами, спешит, покидая Короля, чтобы поприветствовать своего дорогого Тристана. Или она в жару? В бреду? За королевским столом она смотрит лишь на Тристана, склоняется, заслоняя ото всех Короля, чтобы поймать взгляд Тристана. Она словно пытается бросить Королю вызов — пробудить его гнев. Не плоды ли все это моих посланных через Брангейну предупреждений?

Тристану не по себе. Король притворяется, что ничего не замечает, и вдруг поворачивается к Королеве, и та нетерпеливо прилаживает к его лицу свой взгляд, искавший за Королем — Тристана.

Нынче утром я видел, как Король кивнул в тени садовой стены Модору.

Сразу после полудня я шел по двору, и из узкого прохода между житницей и оградой королевина сада выступила Брангейна.

— Я говорила с ней, — просто сказала она.

— И посоветовала ей выставить Короля на посмешище?

— Она — ей не нравится, когда ее обвиняют.

— Никто ее не обвиняет.

— Она думает, что вы сговорились против нее с Королем.

— Великолепно! Ты тоже так думаешь?

— Я сказала ей, что думаю — что верю — вам можно доверять.

От этого всплеска благодарности я дрогнул, точно тростник на ветру. Почему меня должно заботить, что думают обо мне эти женщины? — меня, любящего моего Короля, готового с радостью отдать за него жизнь?

— Король несчастен, — вымолвил я, наконец.

Брангейна смотрела на меня, словно пробуждаясь от транса. «Мы все несчастны! — отозвалась она, почти крикнула. — Прощайте», — сказала она и ушла.

Сидя за столом и выводя при свете одинокой свечи эти слова, я слышу, через мвою приотворенную дверь и закрытую дверь королевской спальни, шум любви, внезапный вскрик Изольды, молчание. Второй уже раз за эту ночь. Из спальни Тристана только два звука: скрежет ножки стола и удар ставня, распахнутого, не то захлопнутого.

* * *

Странные иногда являются мысли: убить любовников, пока они спят, уничтожить это ужасное моровое поветрие любви, от которого не приходится ожидать ничего, кроме погибели и отчаяния.

Все еще хуже, чем я опасался.

Сегодня утром Король собрал в главной зале баронов. Он объявил, что слухи, окружающие его жену и племянника, наносят ущерб чести двора и королевства; что, хотя никаких доказательств их предательства не существует, ему и всему двору ясно, что его жена и племянник питают друг к другу любовь, выходящую за пределы должного и уместного; что, хотя домогаться наказания их в его власти, он, по причине любви, какую питает к ним обоим, не станет им мстить, но требует лишь одного, — чтобы оба они оставили двор и подыскали иное место, в котором смогут вести жизнь, в коей им отказано здесь; что он пытался жить в содружестве троих — Короля и Изольды, Изольды и Тристана, Тристана и Короля, — но далее жить так не может, ибо видит, что они, содружество двоих, обратились против него; он же, любя обоих желает им только добра.

Эта речь, произведшая сильное впечатление, поразила меня как до предела искусственная. Король, непрерывно твердя о любви, живущей в его сердце, тем не менее изгоняет из замка — и из-под своей защиты — предметы этой любви. Он прощает им все зло, какое они ему причинили, однако приказ об изгнании не оставляет сомнений в том, что зло это было ужасным. Он отсылает их, чтобы они жили вместе на законном основании, без его вмешательств, но дает понять: подобная жизнь насотлько постыдна, что вести ее при Корнуэльском дворе, в светлом доме чести, нельзя, а можно лишь где-то еще, в каком-то другом мире, незримо.

Королева, простоявшая во все представление близ Короля, ни разу не опустила глаз.

Король удивляет меня. Он весел, бодр, полон замыслов. Отсутствие Тристана и Королевы, которое должно было, по опасениям моим, дурно на нем сказатсья, похоже, избавило Короля от какого-то изъяна в его натуре. Он осматривает пути на стенах и надвратный покой, совещается с заезжим военным инженером относительно оборонных катапульт, кои предстоит установить на наших башнях, подносит крупный дар Цистерианскому монастырю, беседует с казначеем о новых завесах для своего ложа и новых плитках для очага. Но более всего занимается он присмотром за работами по ремонту и строительству, полным ходом идущими в замке: плотники удлиняют конюшни, каменщики возводят для пекарни новую стену, старую деревянную житницу снесли и на месте ее подрастает крепкое строение из тесанного камня. В капелле потрескавшуюся деревянную статую Девы с протянутой правой рукой и приподнятым вверх пальцем заменили на новую, ярко раскрашенную, а следом скульптор приступил к починке крыльев каменного ангела.

Король пригласил ко двору механика, Одо Честерского, монашеского обличия человека, замечательного своим длинным лицом, длинным носом, длинными тонкими пальцами и большими, влажными, скорбными глазами. На одном из пальцев он носит черный камень, вырезанный в виде крошечной ладошки. Одо привез с собой удивительную машинку: деревянный сундучок с ручкой сбоку. Если заглянуть в него сквозь оконце, то увидишь сельскую сцену: мельница, поток, дерево, сарай. Но покрутите ручку, и — о диво! — крылья мельницы вертятся, поток струится, древесная листва колышется на ветру, а двери сарая открываются, и из них выходит корова.

Дамам двора игрушка очень нравится.

Король проводит долгие часы, запершись с Одо Честерским в своем башенном покое. Они что-то готовят; я читаю в лице Короля тихое возбуждение.

Король раскрыл свой секрет. Признаюсь, он сильно меня поразил.

В ранний послеполуденный час, сразу после обеда, Король призвал меня к себе в опочивальню, где я увидел его сидящим на одежном сундуке, беседуя с Одо, который бочком сидел на приоконной скамье, откинувшись и протянув по ее камню длинную ногу. Вместе с ними я спустился во двор и направился мимо конюшен и кречатни к королевской башне. Я полагал, что нам предстоит подняться в его личный покой наверху, однако Король провел нас в кладовую первого этажа, где в темном углу, за запертым сундуком располагается один из четырех входов во внутренний лабиринт. Выдав нам по маленькому роговому светильнику, Король повернул камни и повлек нас за собою по внутренним проходам крепостной стены. Подобно ходу, который вел меня и Короля вниз от белой оленихи шестой башни, этот тоже вскоре начал ветвиться и разделяться. Король продвигался медленно, но уверенно, сворачивая в одно ответвление, следом в другое, пока не добрался до выдолбленного в камне маленького покоя. Деревянная скамья с двумя шелковыми подушками, стояла, глядя на стену, завешенную льняным холстом с персоной короля в подшитой горностаем малиновой мантии. По сторонам от холста со стены свисали из железных колец два роговых светильника. Король опустил свой светильник на пол, присел, лицом к холсту, на скамью и жестом указал мне, чтобы я сел рядом.

Одо — долговязый, сухопарый Одо — с его костлявым носом и подбородком, подобным мослачку на куриной кости, встал сбоку от стенной завесы. Длинными, бледными пальцами он потянул, по-видимому, за укрытый краем холста шнурок. Холст медленно разошелся, разрывая изображение Короля на две половины. Полотнища холста были помещены бок о бок столь искусно, что я не сумел разглядеть линии раздела.

За холстом стояла Королева. Стояла неподвижно, в мантии зеленой венецианской парчи, отделанной понизу соболями и горностаями. На голове чепец поверх белого льняного плата. Голова отвернута в сторону, губы слегка разделены. Правая рука возведена и протянута к нам; один палец, тот, что рядом с большим, немного приподнят, словно бы в мольбе или увещевании. Глаза и щеки Королевы сияли, озаренные пятью светильниками. Сходство было очень большое. Вот только поворот головы, приоткрытые губы, вытянутая рука с поднятым пальцем сразу приводили на ум старую деревянную Деву из капеллы. Лицо, наполовину укрытое платом, было напудрено и нарумянено, как у Королевы. Под чепцом различались желтые волосы, удерживаемые золотым обручем с гранатами и изумрудами.

Одо потянулся за спину Королевы, потом убрал оттуда ладонь. Вытянутая рука медленно поднялась повыше, голова начала поворачиваться. Теперь Королева смотрела прямо на нас — большими, нежными, приветливыми глазами. Потом рука опустилась в прежнее положение, голова так же медленно отвернулась от нас. Королева стояла неподвижно, слегка разделив губы.

Я повернулся к Королю — тот сидел в неестественной неподвижности. Рука его была поднята вверх, как если б она потянулась к Королеве да замерла на полпути, шея распрямлена, губы приоткрыты, как у говорящего человека.

Король освободил Освина из заточения и тот сразу вновь занял место главного сенешаля, со всей причитающейся ему властью и привилегиями. Очень странно. Надо полагать, удаление Королевы сделало заточение сенешаля излишним. Возможно и иное объяснение: Король, измученный страстным томлением по Королеве, ощущает родство с опозоренным сенешалем, так же некогда возжаждавшем Королеву. Выколотый глаз свой Освин закрывает повязкой и ведет себя с неукоснительной благопристойностью. Он ни с кем не встречается взглядом, окостенело восседает за королевским обеденным столом, избегает общества Модора и тиранит свою челядь, безжалостно карая ее за самые пустые оплошности.

Одо Честерский удалился ко двору графа Тулузского, где искусство его, не сомневаюсь, будет превознесено как чудо нашего века, а между тем Король продолжает навещать Королеву в своей тайной часовне, укрытой в недрах крепостных стен. Не нравятся мне эти визиты. По временам Король просит меня сопровождать его, чтобы было кому раздвинуть занавес и нажать на рычаг. Иногда он посещает Королеву один. Посещения совершаются как-то вдруг, в любой час дня и ночи. Вот и прошлой ночью я, вырванный Королем из объятий сна, последовал за ним в часовню, развел занавес и надавил на рычаг, скрытый на спине Королевы. Когда же я повернулся к Королю, то увидел, что он остановившимся взглядом смотрит на движущуюся Королеву: глаза распахнуты и не мигают. Потом он начал издавать негромкие звуки, бормотание, которое испугало меня. «Господин мой», — сказал я. Король словно проснулся и, послав мне одну из своих озорных улыбок, столь ненатуральную на лице, отмеченном печатью страстных помыслов и тоски, произнес: «Ну-ка, скажи мне, Томас. Разве Королева не прекрасна?».

Печаль странно молодит лицо тоскующего Короля — лицо несчастливого мальчика.

Нет! Рассуждения мои оказались ошибочными. Король освободил Освина совсем по другой причине.

Этим вечером королевский вестник призвал меня в тюремную башню. Страж, сдвинув на двери два железных засова, впустил меня внутрь темницы. В ней стоял такой сумрак, что поначалу я ничего не мог разобрать. Единственное оконце шириною не больше бойницы, помещалось под самым потолком. Луч солнечного света, неистовый в безмолвной пыли, косо рассекал воздух, ударяя в середину противоположной стены. Я различил на дощатом полу грубый соломенный тюфяк, железный урыльник в углу. У темной стены сидел Король. Он был в королевской мантии, волосы, не удерживаемые сеткой, спадали ему на лицо.

— Сядь, Томас, — произнес он. Я немедля сел с ним рядом на голый пол.

— Уверь их, — сказал он тогда, неопределенно поведя рукой, — что все идет хорошо.

— Ничто не идет хорошо.

— Все идет, как должно идти. Только вот: кормят они меня слишком уж хорошо. Вода и хлеб: поговори с Гайнолем.

— Пойдут разговоры. Бароны…

— Все делается по моему приказу. Объясни им. Уверь их в этом, и они будут довольны. Дай слово, Томас.

— Даю вам слово. Довольны они не будут.

— Ну, будут не так недовольны.

Я вспомнил моего острого умом четырнадцатилетнего ученика, препиравшегося со мной в отцовском саду по вопросам логики. Если каждая из ипостасей Троицы обладает реальным бытием, как можно утверждать, что Бог един? Если же каждая из ипостасей Троицы реальным бытием не обладает, тогда в каком смысле их три?

Что-то вдруг порхнуло в воздухе, испугав меня. Я вскочил на ноги, выдергивая меч из ножен. И в глубоком сумраке темницы увидел ворона Короля, сидящего у него на колене. Я ощутил неудобство — стыд даже — за то, что стою в полутьме с мечом над моим Королем.

— Позвольте мне оставить вам меч, — взмолился я.

— У узников не бывает мечей.

— А если бы это была крыса?

— Тогда я произвел бы ее в архиепископы, и она отпустила бы мне грехи.

— Двор скучает по вам.

— Двор? Никакого двора не существует. Вот он мой двор: три паука, ворон и муха. И разве не богаче я короля Корнуэлла, который не правит ничем, кроме пустого царства?

— Господин мой…

— Я устал, Томас.

Выйдя из темницы, я приказал стражу не спускать с Короля глаз и докладывать мне все о его столе, здоровье, речах, движениях — мыслях, хотел сказать я. Потом вернулся к себе.

Король сам повелел заточить его. Ясно, что он желает наказать себя, но вот причина такого желания представляется далеко не столь ясной. Считает ли он, что заслуживает наказания за то, что был не прав перед Королевой и Тристаном, изгнав их без доказательств, без чего бы то ни было, способного оправдать его решение, исходя лишь из подозрений и сплетен? Или существует объяснение не столь простое? И заточив свою особу в темницу, он не столько наказывает себя, сколько ищет способ показать всем свои страдания, придать им форму определенную и узнаваемую.

Имеется и другая возможность. Король, обремененный грузом государственных забот, жаждет чистоты страдания, которое бежит от него. Освобожденный заточением от всего, что его отвлекает, мешая страдать в достаточной мере, вольный теперь погрузиться в свои несчастья на полную глубину, не испытывает ли он порою, в этом новом своем королевстве, темное утоление, тайную радость?

Королевская опочивальня пуста. Король в тюрьме, Тристан с Королевой изгнаны в царство фей, замок мечется в неспокойном сне, а я, Томас Корнуэльский, сижу за моим столом над листом на славу отскобленного пергамента, окунаю перо в чернила, что еще чернее ночи, и вывожу слова, которые на миг посверкивают, озаренные пламенем свечи, точно капли черной крови.

Шесть дней остается Король своим собственным узником, спит на соломе, питается хлебными корками, ни с кем не видится. Рыцарь, коему вверена забота о Короле, докладывает, что тот почти не шевелится, встает лишь затем, чтобы перейти к противоположной стене, где и садится, понурясь. Он попросил принести ему корону, которую носит, точно веригу. Порою Король снимает ее, чтобы прибить слабым ударом крысу. Глаза Короля, когда он их открывает, кажутся над впалыми щеками необычно большими. Взгляд его пуст, он ни на что не смотрит. Большей частью Король спит.

* * *

На девятый день добровольного заточения Короля некий рыцарь вступил, широко шагая, в главную залу, когда мы там ужинали. Вот его рассказ.

Рыцарь охотился в лесу де ла Рош Соваж, в трех лигах от королевского леса, и там, преследуя оленя, переехал поток и углубился в совсем уж густую и дикую часть леса, где ему трудно стало пробираться между деревьями. Невдалеке о себя рпиметил он маленькую поляну с грубой хижиной на ней. Пока рыцарь подъезжал к поляне, дверь хижины отворилась и из нее вышел мужчина. И рыцарь, узнав в нем Тристана, забросил все помыслы об охоте, пришпорил коня и понесся к нашему замку.

Я сообщил обо всем Королю, и тот, выслушав это известие, нетвердо поднялся на ноги. Опираясь на мое плечо, он покинул свое жалкое узилище и вернулся со мной в королевскую опочивальню.

Завтра, несмотря на слабость, он намерен возглавить отряд охотников и отправиться с ним в лес де ла Рош Соваж.

Постараюсь записать лишь самые важные события этого незабываемого дня.

Король, подкрепленный пищей и сном, но все еще сильно ослабленный девятью проведенными в башне днями, пробудился на заре, отстоял в капелле мессу, позавтракал хлебом и элем и приказал нашему отряду выступить в путь. Если не считать мгновения дурноты, охватившей его, когда он вскочил на коня, Король держался в седле прямо; я дивился возврату его сил, но в то же самое время томился тревожным чувством, что живость Короля вызвана не столько телесной бодростью, сколько неестественным накалом снедающего его нетерпения. В лесу де ла Рош Соваж — лесу Дикой Скалы, названном так за голый утес, возвышающийся на восточной его оконечности, — отряд наш, состоявший из двух дюжин человек, разбился на пары. У каждого охотника имелся слоновой кости охотничий рог, в который ему надлежало трубить, обнаружив первые же признаки присутствия Тристана и Королевы. Я остался при Короле.

По лесу де ла Рош Соваж можно скакать целыми днями и ни разу не увидеть поляны. Местами лес становится так густ, что через него и не проедешь; среди дубов и сосен возвышаются там и сям переплетенные заросли терний с черными шипами длиною в наконечник копья. На гордом, с еще впалыми щеками, лице Короля стали проступать признаки слабости. Сославшись на собственную усталость, я убедил его спешиться и посидеть со мной на мшистых корнях великанского дуба, сквозь темную, колкую листву которого различались лишь маленькие кусочки синего неба.

Пока мы сидели, прислонясь к толстому стволу, бывшая с нами белая ищейка что-то вынюхивала вокруг. Король, откинувшись на ствол, наполовину закрыл глаза. Внезапно ищейка метнулась, преследуя кролика, и исчезла в подросте.

Она была одной из любимейших собак Короля. Он позвал ее, затем со вздохом поднялся и отправился на поиски. Я следовал за ним между стволами, стоявшими столь тесно, что конь здесь никак не прошел бы. Подрост становился все гуще, сквозь него пробивались папоротники, длинные, как клинок меча, и внезапно мы выбрались на полянку. Нам открылась крестьянская хижина — тростниковая крыша, каркас из неокорённых стволов с переплетенными ветвями, замазанными глиной, из-под которой они кое-где проступали.

Король положил ладонь на рукоять меча, и я пошел за ним сквозь солнце и тени полянки к единственному маленькому оконцу хижины.

На устланном тростником земляном полу возлежали в своих мантиях спящие Королева с Тристаном. Оба полностью одетые, в туниках и накидках, они лежали лицом друг к другу, так что губы их разделяло расстояние, не большее ширины ладони. Между ними покоился на одеяле обнаженный меч Тристана. Солнечный луч, проникая в окно, косо тянулся во мгле, ударяя в щеку Королевы, в кончик меча, в плечо Тристана.

Король долго смотрел как эти двое лежат перед ним, мирно дыша. Локон Королевы подрагивал, колеблемый дыханием Тристана.

Я взглянул на лицо Короля, увидел страшное смятение радости и отчаяния и отвернулся.

Приложив палец к губам, Король вытащил меч из ножен и бесшумно обогнул хижину, направляясь к ее двери. Сквозь оконце я увидел, как отворяется дверь. Король, подступив к спящей паре, стоял, глядя на нее сверху вниз, с мечом, воздетым, словно для удара. Затем склонился, осторожно взял меч Тристана, и положил между спящими свой.

Он постоял, вглядываясь в лежащих бок о бок Тристана и Королеву, в солнце на ее щеках, в подрагивание пряди под дыханьем Тристана. На миг у меня возникло странное чувство, что он собирается лечь рядом с ними. Но тут Король повернулся и вышел из хижины на поляну.

Он заговорил, лишь когда мы вернулись к коням. «Любовники лежат нагими», — сказал он. Близкий шорох заставил его резко поворотиться, сжимая рукоять тристанова меча.

Но то была всего лишь белая ищейка, продиравшаяся сквозь подрост, — хвост буйно молотит вправо-влево, вся шкура в репьях.

Любовники лежат нагими: Королева с Тристаном невинны. Между ними меч: истинный знак и символ этой невинности. Тристан с Королевой, став жертвами ревности и злобных наветов, бегут в темный лес, где он охраняет ее, словно брат. Когда она омывается в потоке, Тристан стоит у воды на страже, обнажив меч, озирая лес в поисках грозящей опасности. Ночами они снимают с себя лишь мантии. И меч лежит между ними, пока они спят.

Как же должен был настрадаться Король, чтобы уверовать в это.

В замке великая радость. Столы и скамьи вынесены из высокой залы, дабы освободить место для игр и танцев; менестрели поют о приключениях Артура и Гавейна. Тристан с Королевой вернулись! — призванные Королем, прощенные Советом, ласково встреченные двором. Смех Короля звенит средь пирующих. Тристан сидит по правую его руку, Королева по левую; он переводит с одного на другую счастливый взгляд. Он словно бы празднует приезд молодого принца и его нареченной.

Он дал обоим свободу гулять где и когда им захочется. И даже попросил Королеву не расставаться с Тристаном, когда самого его рядом не будет. Дни идут, и Король покидает замок на все большие сроки, охотясь с рыцарями и баронами в королевском лесу за плодовым садом. Начинает казаться, будто он оставляет Королеву Тристану на день в обмен на ночи, которые Королева проводит в его постели.

Они же не пожирают более друг друга обожающими взглядами, но ведут себя сдержанно и благоразумно, как то и подобает королевским жене и племяннику. Верно, что Королева, сопровождаемая Тристаном, временами навещает женские покои или свой обнесенный стеною сад, однако отсутствуют они время столь краткое, что возбуждают скорее озадаченность, нежели клеветы. Почти похоже на то, что по возвращении из леса де ла Рош Соваж, Королева с Тристаном договорились держаться на расстоянии друг от друга, дабы выказать Королю свою благодарность.

Возможно ли, что нечто переменилось между ними?

Все страннее и страннее. Прошла неделя, а Королева и Тристан по прежнему ведут себя с осмотрительностью столь полной, что и вообразить-то себе, будто они любовники, трудно. С Королевой Тристан нежен, он с интересом выслушивает все, что та ему говорит, улыбаясь при этом мягко и, возможно, не без меланхоличности. За ужином — живо беседует с Королем, смеется, откидывая назад голову. Или их пыл охладел? Быть может, они столь безудержно наслаждались друг другом в лесу де ла Рош Соваж, что теперь им довольно и дружбы? А быть может, они никогда и не были теми, кем казались всем нам, и слухи о них лгали с самого начала?

Даже Король сознает происшедшую с ними перемену. Он вглядывается в их лица и не может перехватить ни укромного взгляда, ни разоблачительной бледности. Оба нежны и невинны, как дети. Иногда Тристан отправляется с Королем на соколиную ловитву, а Королева тем временем играет на арфе или вышивает с камеристками в женском покое.

Короля, которому прежде не по силам было сносить страстные взгляды любовников, начинает теперь тревожить эта новая благопристойность.

Ночами Король с Королевой предаются в их опочивальне любви. И больше я уж не слышу ни скрипа дубовой двери, ни тихого звука шагов, удаляющихся от тристановой спальни.

Великий покой воцарился в замке.

Я понял! Понял! Пустячное происшествие, случившееся нынче, стало для меня озарением, одним из тех внезапных всплесков постижения — резких, как запах, — стремительных, как выпад меча, — отчетливых, как алая хоругвь в лазурном небе — но к чему эта рапсодическая цветистость, столь неприятная в старом, иссеченном в сражениях рыцаре? Угомонись, Томас.

Все произошло под вечер, за ужином, сразу после благодарственной молитвы. Король, возвратившийся с охоты несколько раньше обычного, сидел в своем резном кресле во главе стола — с Королевой ошую и Тристаном одесную. Неожиданно он, простря обе руки, сжал ладони Королевы и Тристана, одарив их поочередно взорами пылкой привязанности. Выпустив их ладони, Король повернулся к главному дворецкому, приближавшемуся с блюдом хлеба и масла. И в этот миг Королева с Тристаном обменялись взглядом столь мгновенным, что то был не столько взгляд, сколько сорвавшаяся попытка взгляда, перебив во взорах, направленных куда-то еще — но этот промельк, эта тень промедления, дала мне понимание — в нахлыве чувств, от которого кожа моя согрелась, — всей предыстории их таинственного поведения. Я увидел в этих взглядах довольство, подтверждение того, что замысел их успешно осуществляется — замысел, который теперь прозрачно мне ясен. Они согласились, ведомые мощью восторженной их любви, воздержаться на время от страстных дурачеств — из сочувствия к Королю. Похоже, жизнь в лесу де ла Рош Соваж наполнила обоих такой уверенностью друг в друге, что они могут теперь позволить себе и послушание.

Понимает ли Король, что они снисходят к нему? Не в этом ли понимании и сокрыт источник его смятения?

Королю не по силам скрывать досаду. Возможно, конечно, что он подозревает наличие неких уловок, новейших обманов, измышленных изобретательными любовниками. Или он чувствует страшную мощь любви, способной позволить себе и самоотречение?

* * *

Поутру, после капеллы, мы с Королем прогулялись по замковому двору. Заглянули в кречатню, посмотреть на нового норвежского кречета, который, сказывают, превосходит быстротою всех наших птиц. В сумраке кречатни стоял, с накрытым клобучком соколом на запястье, Тристан. Король и он переговорили о новом кречете, которого сокольничий натаскивал о ту пору в поле близ плодового сада. Затем Король попросил Тристана заглянуть к Королеве, пребывавшей со своими камеристками в женском покое. Тристан, помявшись, сказал, что обещал присутствовать при натаске кречета, после чего он, если таково желание Короля, готов навестить Королеву. Король твердо повторил свою просьбу. Тристан пересадил птицу на насест и медленно удалился в сторону женских покоев.

Не страшится ли Король их воздержания, усматривая в нем знак любви, превосходящей силой его собственную? Или причина тут в том, что хоть он и не способен снести измену, еще менее способен он сносить снисхождение?

Странное поведение Короля продолжается. Уж не желает ли он насильственно толкнуть Тристана в объятия Королевы?

Этой ночью я, лежа в постели, услышал, как на двери королевской опочивальни сдвигается засов. Шаги — то несомненно были шаги Короля — направились прямо к покою Тристана. Стук в дверь, движенье засова, негромкие голоса. Снова шаги — сдвоенные, Короля и Тристана, — от его покоя к спальне Короля. Что бы это могло значить?

Должно быть, я впал в дрему, потому что, очнувшись, увидел отблеск свечи на потолке, над немного раздвинутыой завесой моей кровати. Внезапно завеса раздернулась полностью и надо мною склонилось лицо Короля. В глазах его читались волнение и нетерпеливость. Я перебросил ноги через край кровати, прикрыл мантией мою наготу и последовал за Королем в его опочивальню.

В темноте, озаряемой только одной свечей, я увидел Тристана, лежавшего навзничь на полу. Одна рука его была откинута в сторону, глаза закрыты. Встревоженный, повернулся я к Королю, недвижно, словно бы в оцепенении стоявшему над племянником; потом в страхе нагнулся, чтобы получше все разглядеть в свете свечи. Глаза Тристана раскрылись. Он без удивления вгляделся в меня, улыбнулся открыто, вскочил — со стремительной грацией, никогда его не покидающей, на ноги — и замер перед Королем.

— Королева крепко спит, господин мой, — шепотом сообщил он.

Король походил на человека, пробуждающегося от сна. Не отрывая глаз от Тристана, он повернул ко мне лицо и негромко сказал: «Королеве снились страшные сны. Я подумал, быть может, Тристан…»

И вот сейчас, сидя за моим столом, я торопливо записываю эти строки. Сколько еще могут продолжаться такие тревоги? Непорядок в опочивальне, разброд в замке, предчувствие беды в королевстве. Мне страшно за Короля, страшно за Тристана. Они ведут опасную игру, у которой не может быть доброго исхода. Король, изображая заботу о жене, призывает Тристана в свою постель; Тристан целомудренно укладывается на пол. Ход и контрход, ловушка и уклонение от нее. Где же конец? Надо бы поспать.

Я спрашиваю себя: почему Королева и Тристан вернулись в замок? В том ли тут дело, что лесная идиллия их порождена была сокровенностью и конца сокровенности пережить не сумела? Но ведь могли же они укрыться в другом лесу, в другом королевстве. Ты забываешь, Томас, Король сам призвал их. Да, но почему они послушались? Может ли быть, что, даже изменив Королю, они сохранили верность, присущую подданным, глубочайшим побуждением коих остается послушание?

Напрашивается иное объяснение. Любовь Тристана и Королевы всегда цвела в соседстве Короля, будучи направленной против него. Отлученные от двора, очутившиеся в лесном одиночестве, не обнаружили ль они, что временами помышляют о нем? Не обуяла ль их некая тревога — там, в лесу? Может статься, для того, чтобы любовь их цвела, — для того, чтобы они вообще способны были любить друг друга, — им потребен Король?

Блестящий удар! Король призвал Королеву с Тристаном на Совет и в присутствии главных баронов воздал им хвалы за то, что они образцовым своим поведением положили конец злословию. Со времени их возвращения ко двору, сказал Король, они во всем подчинялись королевской воле, и потому всякого, кто уличен будет в затрагивающих честь королевского дома речах, ждет немедленное наказание.

Это речью Король достиг цели двоякой. Он обратил добровольное воздержание любовников, каковое, что ни миг, досаждало ему и гневило, в акт подчинения его царственной воле. Однако за похвалами его крылась вторая, более мрачная, но блестящая стратагема.

Король, чье чутье обострила ревность, нутром сознает, что Королева с Тристаном не покорствуют ему — что хоть они и разыгрывают самоотречение, в сокровенной сердцевине оного кроется нечто, самопожертвованию противоположное: окончательное забвение себя самого ради другого. Ибо если они, в полноте их торжествующей любви, тешатся обманной заботой о благополучии Короля, если находят радость в покорстве, если упиваются самоотречением, стало быть, ни от чего они, на самом-то деле, не отрекаются и никому не покорствуют, нет, они остаются спряженными друг с другом вопреки всему — земному или небесному. И поскольку Король сознает это, — чего и сами-то они, увлеченные своей мелкой драмой самоотречения, порядком не сознают, — он получает преимущество в опасной игре, которую ведут все трое.

Сбиваемый с толку на каждом своем шагу, раз за разом обманываемый в попытках отыскать доказательство измены, знания которой он не перенесет, Король, послушавшись, верно, инстинкта, сокрытого в потаенных глубинах натуры его, нащупал единственный путь, способный, быть может, привести его к цели, которой он столь страшится и жаждет.

Король наблюдает. Двор предается обычным своим удовольствиям. Тристан с Королевой являют истинную картину благопристойности. Ничто не меняется.

И все же я спрашиваю себя: так ли уж и ничто? Все это походит на летний день, такой же, как прочие летние дни, если только не считать прикрытого полуденным зноем первого осеннего холодка. А кроме того, наличествуют и определенные знаки.

В осмотрительности Королевы и Тристана обозначилось нечто новое, я это заметил. Встречаясь, они теперь несколько скованы: слишком усердно избегают они взглядов друг друга, слишком большое сохраняют между собой расстояние. Речь, произнесенная Королем в Совете, явно поставила их в тупик. Они почуяли в ней угрозу, понять которую пока еще не сумели.

В особенности усталой и напряженной выглядит Королева. Каждую ночь она послушно выполняет на королевском ложе свой супружеский долг. Каждый день склоняет главу на мессе, сидит за обедом по левую руку от Короля, гуляет с камеристками. А где же Тристан? Что сталось с пылом, который сжигал их в лесу? Существование ее ныне — маскарад, пиеса. Все, чем полнится жизнь, затаилось в Королеве.

Я проходил сегодня двором мимо пекарни и кухни, и из-за угла выступила Брангейна, и вложила в ладонь мне записку. Я не разговаривал с нею со времени изгнания Тристана и Королевы. Когда я поднял взгляд от записки, Брангейны уже не было рядом со мной. Я должен встретиться с нею в башенном покое Королевы после того, как колокола отзвонят полдень. Королева при встрече присутствовать не будет.

В согретом солнцем покое, в витании блистающей пыли, Брангейна, замкнув дверь, повернулась ко мне. Лицо ее осунулось, взгляд был суров; в теплом, взволнованном свете она выглядела постаревшей.

— Королева несчастна, — сказала Брангейна.

— Королева… — я поколебался, стараясь потщательнее выбрать слова, — имеет множество оснований для счастья.

Что-то мелькнуло в ее глазах — разочарование, презрение — заставившее меня, увидев ее молодой порыв, устыдиться придворной плавности моих словес.

— Зачем, — резко спросил я, — Королева вернулась в замок?

— Ее призвал Король.

— Она подчинилась Королю?

Брангейна запнулась на один только миг:

— Она всегда ему подчинялась.

— Всегда?

Брангейна смело встретила мой взгляд.

— Вступая в брак, она преклонила перед Королем колени, как перед своим господином. Когда Король изгнал ее, она ушла. Когда позвал назад — вернулась.

Я уже и забыл, насколько скор ум Брангейны. В сущности, сказанное ею было верно. Я еще соображал, что ей ответить, когда она произнесла:

— Это Тристан настоял, чтобы Королева вернулась.

— Потому, что их обнаружили?

— Ради ее чести.

Я попытался представить Тристана, который пробудившись в лесу, видит рядом с собой меч Короля.

— Честь ее теперь восстановлена, — еще произнося эти слова, я устыдился плохо прикрытого ими презрения, однако Брангейна не обратила на них внимания.

— Я знаю ее. Знаю Изольду Прекрасную. И боюсь… — она примолкла.

— Боишься того, что она может сделать?

— Боюсь ее несчастья, — устало сказала Брангейна. И следом: — Король наблюдает за ней.

— Король любит ее.

Брангейна пропустила это мимо ушей:

— Вы близки к Королю. Вы знаете, куда он уходит — и когда…

— Ты просишь меня стать шпионом при Короле?

Она смерила меня нетерпеливым взглядом.

— Я прошу вас позаботиться о том, чтобы никто не пострадал, — она уже шла к двери.

И только после ухода ее меня осенило, что Брангейна просила не просто присматривать тщательно за Королем, но сообщать о его перемещениях ей, дабы Королева была вольна — делать то, что она хочет.

За ужином Король, в наплыве ребячливого добродушия, воскликнул, обращаясь ко мне: «Томас! Откуда такая печаль?». Я уж было и ответил ему с неменьшей беспечностью, да вдруг заметил, как смотрит на меня Королева. Под этим гордым и горестным взглядом я ощутил, что смятение обуревает меня, — так, будто слово «печаль» раскрывается во мне подобно темному цветку, — и уставился в тарелку, точно смущенный ребенок, и уж не знаю, что бы произошло, если б Король, все такой же веселый, не воскликнул вдруг: «Тристан! Спой для печального Томаса!», после чего я набрался сил, чтобы взглянуть на Тристана, смотревшего на Королеву.

Король, не способный долее справляться со страстью к охоте, попросил меня присмотреть в его отсутствие за Королевой. Это означает, что я обязан повсюду следовать за ней и Тристаном. Король отбывает завтра на утренней заре и возвратится только к ночи.

Я сообщил Брангейне о планах Короля.

Когда же она попыталась поблагодарить меня, кровь бросилась мне в голову, да так, что я лишился способности и видеть, и слышать. Помню только, что Брангейна откинула голову назад, как если бы я ударил ее по лицу.

С чего начать?

Я люблю иногда пройтись в полуденную жару по королевскому саду. Белые и красные розы на клумбах, трехцветные фиалки и водосбор, переплетенные тени буковых ветвей на песочных дорожках, свинцовая купальня для птиц с вырастающим из середины ее темным изваянием сокола, увитая багровым виноградом беседка, плеск фонтана, чья вода истекает из пастей четырех леопардов, — все это успокаивает растревоженный разум, успокаивает и самое тело, которое, точно усталое животное, ищет укромных и тихих мест, где можно было бы полежать в прохладе темно-зеленых теней. Здесь и там расставлены по саду покрытые мягким дерном скамьи, однако я ушел в самую его гущу, к дальней стене. Тут я лег на траву под плодовыми деревьями. Каменная стена высоко вставала надо мною; сквозь зеленую листву и перекрученные ветви небо едва различалось. Король охотился в лесу. Королева удалилась к своим камеристкам. И я закрыл в спокойствии сада глаза.

Когда же я открыл их, надо мной склонялось лицо Короля. Что происходит, я понял не сразу. Король, решил я, пришел, чтобы полежать со мной в садовой тени, как делывал он в отроческие дни, когда ему нравилось валяться на траве, выспрашивая у меня, существует ли в добавление к каждому отдельному дереву субстанция, именуемая «Дерево» и обладающая реальным бытием, и если существует, то чем это «Дерево» отличается вон от того, стоящего перед нами. Потом мне стукнуло в голову, что я, надо думать, сплю, — Король же охотится в лесу. Но я уже понял, что не сплю, в лице Короля читались напор и суровость, глаза были полны печали и гнева. Он грубо встряхнул меня: «Томас!». Я встал и последовал за ним, и меня охватило ощущение, что зеленая тень, тропинки, фонтан, розы, спокойствие этого часа — все блекнет и распадается за моей спиной, подобно тем образам, что стоят, резкие и яркие, перед умственным взором, а откроешь глаза — и они, дрогнув, тускнеют.

Король провел меня двором в башню Королевы, из которой вела в ее обнесенный стеною сад узкая дверь.

Я шел за ним по песчаной дорожке, затененной растущими по одну ее сторону миндальными деревами и грецким орехом. Мы миновали пруд с рыбками, маленький травяной огородик, где росли шалфей, иссоп, душица и рута, квадратные купы роз и маргариток, рощицу боярышниковых деревьев. Здесь и там попадались мне на глаза ниши в стене — с дерновыми сиденьями, укрытые ветвями, выросшими на решетчатых отгородках. В северо-западном углу сада стояла высокая, выше моей головы, зеленая изгородь с прорезанным в ней арочным проходом. Вступая в него, Король извлек меч. Я вступил следом и мы, пройдя круто изгибающимися дорожками лабиринта со шпалерами по обеим их сторонам, достигли, наконец, скопления фруктовых деревьев, за которым поднималась стена сада.

Под грушевым деревом лежали Тристан и Королева, спящие. Лежали на белом холсте, под красным шелковым покрывалом с парчовыми золотыми львами. Лежали в зеленой тени, обнявшись, уста к устам. Покрывало, частью отброшенное, открывало их голые руки и торсы. Груди Королевы прижимались к груди Тристана. Что меня поразило, так это ее волосы — распущенные, нагие, буйные, подобные только что извергнутой желтой лаве, стекающей по ее плечам, переливаясь поверх Тристана, пылая на покрывале.

Дыхание их было мирным. Я не мог заставить себя взглянуть Королю в лицо.

Он наклонился ко мне и хрипло прошептал: «Нам должно найти свидетелей». Потом повернулся и пошел прочь.

Я вытащил кинжал, подкрался к спящим. Склоняясь над Тристаном, я вообразил, как кто-то следит за мной с дерева: за убийцей в саду. Осторожно уложил я кинжал с осыпанной каменьями рукоятью поперек голого горла Тристана. И распрямившись, пошел по огражденным тропкам следом за Королем.

Почему Король ушел? Он ушел потому, что хоть и поймал их на месте преступления и имел полное право убить, он так давно уже и долго рисовал в воображении именно эту картину, что она, надо думать, показалась ему знакомой, нимало не удивительной, возможно, даже разочаровала отчасти. Ушел потому, что в самый тот миг, как увидел их, испытал несчастье настолько глубокое, что облегчить его не смогло бы ничто. Ушел потому, что был Королем справедливым, и хоть он застал жену и племянника, лежащими нагишом под грушевым деревом, не желал предавать их нечестной смерти — в ослеплении мгновенного гнева, в присутствии единственного свидетеля, известного всем как его друг, ибо могло ведь, даже и теперь, сыскаться объяснение, не пришедшее ему на ум и способное доказать их неповинность. Ушел потому, что не смог бы снести жизнь без Королевы, без Тристана. Ушел потому, что, хоть и собирался вернуться и убить любовников на их ложе, хотел также дать им возможность бежать. Ушел потому, что сердце его было разбито. Ушел потому, что в первый миг, как увидел их и сознание предательства проникло ему в душу, он испытал подобие благоговения перед красотой Тристана, красотой Изольды, двух влюбленных под грушевым деревом, в саду, вне пределов этого мира.

Такие мысли одолевали меня, пока я шел за Королем мимо зеленых изгородей, а после по саду, к двери в башне.

За дверью из сумрака выступил Модор. Он уже обнажил свой маленький меч и держал его, возбужденный, высоко понятым. «Ты видел их!» — воскликнул он, и лицо его исказило лютое ликование.

Король, вскрикнув, ударил карлика мечом. Меч отсек ладонь Модора точно по запястью. Модор испустил высокий, пронзительный, отвратительный вой и согнулся, прижимая кровавый обрубок к животу. Я смотрел на маленькую раскрытую ладошку, лежавшую на полу, рядом с упавшим совсем к ней близко мечом. Модор, вереща, как ребенок, уковылял, запинаясь, во мглу.

Пока мы шли к главной зале, чтобы взять там свидетелей, Король рассказал мне, как Модор прискакал в лес с известием, что видел Тристана и Королеву входящими в сад. Приставив лестницу к садовой стене, карлик наблюдал, как они ложатся под грушевым деревом.

Когда мы вернулись, сопровождаемые четверкой баронов, в сад, то нашли под деревом лишь Королеву, до шеи укрытую покрывалом. Она в отчаянном страхе взирала на нас шестерых, стоявших над ней с обнаженными мечами. Ясно было, что она ожидает смерти.

Бароны смотрели на Короля. Король смотрел на Королеву. Потом он, не произнеся ни слова, поворотился и пошел вон из сада.

Король больше не покидает замка. Он гуляет по своему саду, запирается, один, в башне, не мигая, смотрит перед собою в капелле, безмолвно сидит за обеденным столом рядом с безмолвной Королевой. Временами он стоит на стене, глядя поверх зубцов ее вдаль. Только за едой да за утренней мессой и встречается он с Королевой. Они никогда не смотрят друг на друга.

Королева же проводит много времени в женских покоях, вышивая с камеристками, или у себя в башне, в комнате, окно которой выходит на ее сад.

Ночами, в опочивальне, Король упивается Королевой. Но правильно ли говорить, что он упивается ею? Не точнее ли будет сказать, что Король испивает чашу страдания? Ибо, возлегая с Королевой, разве не слышит он — на ложе, подле нее, — дыхания Тристана, не ощущает под своею ладонью руку Тристана.

Никогда еще Король и Королева не были так одиноки.

Королю, пощадившему Королеву, не осталось ничего иного, как обратиться в созерцателя ее горя, ее непрестанной тоски по Тристану. Это страдание, хоть и невыносимое, все же менее невыносимо, нежели то, какое он испытывал бы, если бы приговорил ее к смерти, ибо тогда ему пришлось бы проститься с надеждой, сколь бы обманчива она ни была, на то, что Королева изменится, что с ходом времени начнет забывать Тристана.

И стало быть, Король обрек себя на полную страдания жизнь ради будущего, в наступление коего он не верит.

Возможно также, что ему хочется, чтобы Королева видела, как он страдает, чего не могло бы случиться, будь она мертва.

Стоит ли дивиться тому, что они не в силах смотреть друг на друга при свете дня?

Прошлой ночью я отправился погулять по плодовому саду. Я не заглядывал в него уже многие дни. Воздух был прохладен и свеж — дыхание осени — и, проходя тележными путями под темным, сверкающим звездами небом, я вдруг припомнил ночь, когда увидел Тристана и Королеву, шедших невдалеке от меня под деревьями — шедших так медленно, что они почти и не продвигались. Я живо вспомнил эту картину, но по какой-то причине не смог вернуть себе чувства, которые тогда взволновались во мне. Уж не были ль они призрачными, эти волнения, потрясение? Или я растратил их до конца? Размышляя над этими вопросами, я обнаружил вдруг, что забрел в знакомое место, лежащее неподалеку от острого частокола. Я признал раскидистую яблоню, среди ветвей которой мы с Королем прятались, словно играющие мальчишки.

Повинуясь внезапному порыву, я ухватился за ветку и, подтянувшись, забрался на дерево. Я поднимался между тяжелых от созревших яблок ветвей, пока не добрался почти до самого верха. По одну сторону от меня различалась уходящая в королевский лес стена заостренных кольев; по другую вставала за освещенным луной простором плодового сада бледная стена замка. В памяти моей прозвучал голос Короля: «Вниз, Томас! Какого дьявола ты там делаешь?» — и я задумался, что можно было б ему ответить, как вдруг услышал невдалеке некие звуки, и быстро укрылся во мгле листвы.

Появились двое, я узнал их мгновенно, — Королева с Брангейной. Я разрывался между желанием обнаружить себя, потому что не шпионить же мне за Королевой, и потребностью затаиться, ибо как объяснил бы я ей мое присутствие здесь, в саду, ночью, на дереве, под которым когда-то происходили свидания? Пока я мешкал, женщины приблизились к дереву. Брангейна, увидел я, несла некий сверток. Королева застыла, взирая на ствол, словно моля его заговорить, Брангейна же развернула сверток, состоявший, как оказалось, из стеганного одеяла и покрывала. В испещренной лунным светом тени от яблони, Королева прилегла и закрыла глаза. Брангейна стояла с ней рядом на страже — точно арбалетчик на замковой стене. Обе молчали.

С высоты, укрытый ветвями яблони, я вглядывался в спящую Королеву, которая лежала, чуть отвернув голову в сторону. Ее лицо, надменное и печальное при свете дня, выглядело сейчас покойным и мирным — почти что лицом спящего ребенка. И меня вновь поразила тайна ее красоты, казалось, истекающей ко мне от подножия яблони. Мне вдруг пришло в голову, что и я тоже охраняю ее, спящую странным сном под древом свиданий. Только тут все и вернулось ко мне — та ночь, когда я увидел их в плодовом саду: благоговение, покой, миг, в который темное небо могло расколоться и излить ослепительный свет.

Пришла ли она, чтобы заснуть под открытым небом, потому, что в королевской опочивальне заснуть ей не удается? Бежала ли от Короля, чье внимание отвратительно ей? Возможно, она получила весть от Тристана, и тот в любую минуту может перескочить через стену, чтобы принять ее в объятия. Или она, в горести своей, искала место, где была некогда счастлива?

Я не решался пошевелиться, боясь разбудить ее или насторожить Брангейну. По счастью, я прошел хорошую выучку: еще молодым рыцарем я приучил тело подчиняться моей воле и однажды заставил себя простоять, не двигаясь, от рассвета и до заката в саду моего дяди. Время шло или же прекратилось совсем. Меня охватило чувство, будто я сижу на дереве, охраняя Королеву, не одну эту ночь, но уже многие — каждую ночь с той, в которую я увидел ее и Тристана шедшими по лунному саду. И испытал испуг, почти разочарование, когда Брангейна нагнулась и потрясла Королеву за плечо, пробуждая.

Та открыла глаза, — мне видно было, как они открываются, и словно вглядываются в меня, укрытого среди ветвей, — потом порывисто села, протянула руку, и Брангейна помогла ей подняться.

— Поспешим, — сказала Брангейна, уже собиравшая одеяло и покрывало.

— Он придет, — произнесла Королева негромко и грустно.

Они пошли к замку, а я смотрел, как они уходят плодовым садом и скрываются из глаз. Долгое еще время, я, точно завороженный, оставался на дереве. Потом спустился и вернулся в замок, на дворе которого уже начинали перекликаться петухи.

Королева выходит каждую ночь и ждет Тристана под яблоней. Король не может не знать об этих походах.

Нынче утром, во время службы в капелле, Королеве, поднимавшейся с колен, вдруг стало дурно и она покачнулась, на миг припав к Королю. Король, сам только что вставший, был взят внезапной тяжестью Королевы врасплох, он тоже качнулся и, верно, упал бы, не успей я удержать его обеими руками. И Король, и Королева тут же пришли в себя. Весь эпизод занял мгновение, однако глазами разума я вижу нас троих, словно запечатленными на барельефе: Королева припала к Королю, Король припал к старому товарищу, который — напрягши шею и оскалив зубы — немного клонится в сторону, левая рука его вцепилась в плечо Короля, правая в спину.

Этой ночью я проснулся оттого, что увидел тревожный сон о Тристане, — он лежал, раненный, истекающий кровью, под деревом, — и мне показалось, будто из покоя Тристана доносятся какие-то звуки. Я сел, вслушался. Сомнений не было: кто-то ходил по спальне Тристана. Я поднялся, накинул мантию, нацепил пояс с мечом и, выйдя из комнаты, направился к двери Тристана, приоткрытой на ширину ладони.

Войдя внутрь, я увидел в исполосованной лунным светом тьме человека, сидевшего на краю кровати, между раздернутыми завесами. Сердце мое подскочило — он вернулся! — но сразу за тем я признал в сидящем Короля.

— Это ты? — спросил он голосом столь печальным, что на душу мою легла тяжесть, от которой трудно стало говорить.

— Это Томас, господин мой.

— А: Томас. Я подумал… — Он встал в темноте с кровати. — Не люблю пустых комнат, — сказал он. — Напоминают мне о… — Король махнул рукой и та упала, повиснув вдоль тела. — Я иногда прихожу сюда, ночами. Не знаю, почему. Помнишь, как мы скакали втроем? Ему было тогда пятнадцать. А он уже мог завалить оленя, как взрослый мужчина. И его арфа: как он довел до слез менестреля. Помнишь? Мне было — двадцать пять. Двадцать пять! Господи. Куда все подевалось? Я теперь и не сплю никогда. Ты спишь, Томас? Ну да, конечно, спишь. Я все думаю — он вернется, попросит меня о прощении. Она ничего не ест. И не говорит со мной. Пойдем, я тебе кое-что покажу.

Он прошел в дверь, и я последовал за ним в королевскую спальню. Ставни были раскрыты, яркая ночь озаряла комнату. Он отвел в сторону полог кровати и я увидел спавшую на боку Королеву. Я едва различил ее в темноте постели.

— Приходилось ли тебе видеть лицо более прекрасное? — спросил Король, отпуская завесу. — И при этом… — тот же беспомощный жест, рука поднялась и упала вдоль тела. — Да, я же хотел показать тебе…

Он снова раздернул завесу и склонился над Королевой. Когда он начал осторожно стягивать с нее покрывало, я не знал, что и подумать. Уж не собирается ли он показать мне наготу Королевы? Но тут я приметил некие отблески — тело ее от шеи до талии было укрыто чем-то. Король вернул покрывало на место и отвел меня к двери.

— Это железная рубаха. Раздобыла ее у капеллана. Носит днем и ночью. Она вся в порезах, в царапинах — вся.

— Но зачем…

— Сначала я думал, будто она наказывает себя за то, что… покрыла меня позором. Теперь же думаю, что наказывает она себя за то, что он покинул ее. Она снимает ее, если я попрошу. Я устал, Томас.

— Поспите, господин мой.

— Поспать? Со сном покончено. Сон это для молодых. Он больше не желает меня знать. Спокойной ночи, Томас.

Я оставил его стоящим у двери наподобие рыцаря, коему вверена охрана сна королевы.

Не нравится мне эта железная рубаха, врезающаяся в тело Королевы. Может быть, стоит поговорить с капелланом?

В одном Король ошибается: я тоже больше не сплю.

Сегодня зал освободили от столов, чтобы для нас поиграл слепой арфист из Бретани. Я наблюдал за Королем и Королевой, неотрывно всматривавшимися в арфиста, стараясь проникнуть под его личину. Даже я, сразу понявший, что это не Тристан, пристально разглядывал арфиста, гадая, не ошибся ли я, не обманул ли он нас, изменив самую форму своего тела.

Все мы ожидаем его, светозарного.

Когда бы Тристан возвратился сейчас, и попросил Короля о прощении, ему вернули бы все — кроме Королевы, кроме Королевы, кроме Королевы.

Прошла неделя, сообщить особенно не о чем. Арфист уехал, умерла одна из любимых борзых Короля, шестеро пилигримов поселились на несколько дней в гостевых покоях, оруженосец, обвиненный в том, что ударил служанку, был бит плетьми. Освин жалуется, что пилигримы опустошают казну; докладывает о расходах — две дюжины кур, сотня яиц, сено для шести лошадей. Вчера в королевском лесу вепрь пропорол бедро барону Амори де Шастеле.

Случилось происшествие необычайное.

Прошлым вечером я лег довольно рано — после того, как послушал менестреля, певшего о Карле Великом и Роланде, и сыграл с Королем в шахматы. При прощании нашем он заговорил о вепре, пронзившем барона, распоров тому ногу от колена до живота, и мне представилось, что мысли Короля начинают возвращаться к охоте — знак обнадеживающий. Улегшись в постель, я сразу провалился в глубокий сон и проснулся лишь на рассвете. А пробудившись, обнаружил — что-то холодит мне шею. Поначалу я приписал это действию прохладного утреннего воздуха, однако, нет, что-то давило на шею, некая холодная тяжесть. Я тронул шею рукой и ладонь мне пронзила боль. Я рывком сел, совсем уже проснувшись, и увидел на ладони струйку крови. На покрывале лежал мой кинжал с усыпанной самоцветными камнями рукоятью, тот самый, который я положил на горло Тристана — под грушевым деревом, в саду Королевы.

Он был здесь! — я не сомневался, что кинжал поместил на мою шею Тристан, — и прежде чем направиться к капелле, заглянул в его спальню и отдернул завесу кровати, как будто мог найти его там, спящим.

В капелле, стоя на коленях близ Короля, я внимательно вглядывался в Королеву. Теперь мне представлялось, что она переменилась немного, что щеки ее чуть розовее, губы не так поджаты, и что перемены эти я наблюдал, не задумываясь о них, вот уж несколько дней.

После завтрака я послал Брангейне записку и мы встретились в королевском саду. Присев на скамью у фонтана леопардов, я извлек кинжал. Она отпрянула — словно решив, что я надумал убить ее, — но тут же признала оружие и сообразила, в чем его значение.

— Он возвращался, — сказала тогда она.

Брангейна открыла мне весь хитроспелетенный план, исполнявшийся как раз в то время, когда я полагал, что сообщать мне особенно не о чем. Слепой арфист, слепым нимало не бывший, оказался вестником Тристана. Он известил Королеву, передав через Брангейну послание, что Тристан приплыл из страны Лион и скоро придумает, как пробраться в замок. Ему ничего не стоило условиться с нею о встрече в плодовом саду, однако он хотел сам побывать в замке. Он и пятеро его товарищей, переодевшись пилигримами, вошли в ворота замка; под бедными плащами их скрывались мечи и кольчуги. Три дня они обедали в главной зале среди наших гостей, прогуливались по окрестностям, молились в капелле. Тристан условленным знаком открылся Королеве и встречался с нею наедине — днями в ее саду, ночами в плодовом. Он оставался здесь три дня и три ночи, и на третью прокрался в мою спальню и вернул кинжал. А на рассвете уплыл по морю в страну Лион, где живет в наследственном замке. Туда-то он и бежал в ночь после того, как их застали под грушевым деревом. Там и жил, печалясь об утраченной Королеве, пока наконец, поискав смерти в войнах с германцами и не найдя ее, не задумал вернуться, переодевшись пилигримом, в Корнуэлл, дабы заверить Королеву в своей нескончаемой любви.

Таков был рассказ, вполголоса поведанный мне у фонтана Брангейной. Пока она говорила, в памяти моей вставал гордый юноша из страны Лион, годы назад прискакавший в Корнуэлл, ко двору своего дяди, — прискакавший с таким непринужденным изяществом, что ему, говорили тогда, впору было тягаться с самим Королем. Король видел в его лице лицо своей покойной сестры, Бланшфлёр, а я — лицо юного Короля. И на миг они смешались в моем сознании — юный Принц, которого я любил, и которого обучал искусству меча и диалектике, и юный лорд, десять лет спустя прискакавший в Корнуэлл и походивший осанкой, руками, даже обличием на моего возлюбленного и в ту пору молодого еще Короля.

Когда я спросил у Брангейны, почему Королева не бежала с Тристаном в страну Лион, та несколько распрямилась. «Она супруга Короля», — ответила Брангейна и в голосе ее я уловил нотку укоризны.

Тристан не вернулся. Лицо Королевы осунулось от скорби, попростело от страстных стремлений; вся жизнь ее свелась к одному — к ожиданию. Она словно сбрасывает с себя одну чешуйку кожи за другой, избавляясь от лишних прикрас и движений, обретая в итоге сходство с установленной на тимпане каменной фигурой святого, единое коленопреклонение коего навеки запечатлевает множество поз, наполняющих сроки нашей жизни. И Король тоже ждет, но без надежды: он ждет, что Королева забудет Тристана, и обратит свои взгляды к нему. Поскольку несчастие наделило его терпеливостью, и поскольку надежд он лишен, Король окружает Королеву заботами и даже предвосхищает ее желания: он больше не спит в своей спальне, но перебрался в покой Тристана. Временами он слышит, как Королева возвращается из плодового сада, где ждет ночами Тристана, какой бы холод ни стоял на дворе. Тогда он освещает ей путь в спальню, призывает слугу, чтобы он разжег в очаге огонь, и, пожелав Королеве доброй ночи, возвращается в покой Тристана.

Он поселил в своей новой обители ястреба-перепелятника, и тот ночами спит на деревянном насесте близ королевского ложа. С ним также и ручной его ворон — этот расхаживает по полу или сидит на плече Короля. Иногда, на утренней заре, ворон с пронзительным клекотом вспархивает на закраину окна. Однажды я видел, как он сидит на голове резного сокола, венчающего кроватный столб.

«Королева желает увидеться с вами в саду». Слова эти прошептала мне Брангейна, когда я столкнулся с ней в тени арочного прохода, ведущего из главной залы к ступеням, что спадают во двор. Я никогда еще не беседовал с Королевой наедине и, направляясь к башне, дверь которой вела в сад, гадал о том, какой же силы отчаяние должно было истерзать ее, чтобы она попросила о встрече с близким товарищем Короля, одним из тех шестерых мужчин, что, обнажив мечи, смотрели на нее, простертую под грушевым деревом. У башенной двери меня поджидала Брангейна. Она повела меня в сад, по песчаной дорожке, затененной растущими по одну ее сторону миндальными деревами и грецким орехом, мимо пруда с рыбками, маленького травяного огородика, квадратных куп роз и маргариток — к высокой зеленой изгороди с прорезанным в ней арочным проходом. Я следовал за нею по лабиринту огороженных тропок, гадая, не к знаменитому ли грушевому дереву ведут меня; но, видимо, мы избрали иную череду поворотов, потому что вышли вдруг на маленький, открытый участок травы, окруженный увитой лозами решеткой. Королева сидела на желтой шелковой подушке, уложенный поверх похожей на короб, покрытой дерном скамьи, насупротив нее стояла еще скамья с шелковой же, но белой подушкой, расшитой золотом. Королева жестом попросила меня сесть, и Брангейна оставила меня с нею с глазу на глаз.

— Мне говорили, что вам можно довериться, — начала Королева тоном, который мне показался и надменным, и недоверчивым. Она взирала на меня с опаской, словно гадая, далеко ли ей можно зайти, узурпируя мою преданность Королю.

— Брангейна, — осторожно ответил я — льстит мне.

— Никто вам не льстит! — сердито ответила Королева. И вдруг поднялась на ноги — и, казалось, нависла надо мной, точно рассерженный отец, и пока я вскакивал, мне все чудилось, будто она собирается ударить меня по лицу.

— Есть у вас вести от него? — ожесточенно спросила Королева. — Почему он не приходит? Случилось что-то дурное.

Теперь в ней ничего сердитого не было — одна лишь живость несчастья.

— Я ни о чем не слышал, — ответил я, испуганный тем, как изменилось ее лицо, натуженное томлением, опасное в его скорби.

— Случилось что-то дурное, — повторила Королева, опускаясь на свою скамью. Она вдруг стала усталой и маленькой, схожей с утомленным ребенком.

— Если я что-то услышу…

— Он доверяет вам? — резко спросила Королева, вглядываясь в меня.

Я поколебался.

— Он имеет на то многое множество причин.

— Тогда, если услышите что-то — все что угодно…

— Да, я дам вам знать…

Королева снова встала. «Случилось что-то дурное, — в третий раз произнесла она, но уже отстраненно, словно и не слыша себя. И затем, повернувшись, чтобы взглянуть на меня: — Спасибо вам за… — она немного подумала, — …за то, что вы такой хороший человек».

Слова эти напугали меня — рассердили, — ибо давно уж прошло то время, когда я способен был помышлять о себе, как о хорошем человеке, — но Королева выговорила их с такой силой, что я в ответ лишь склонил голову, хоть и почувствовал, как к шее моей приливает кровь.

Я думал о перемене, случившейся с Королевой, когда она стояла надо мною в саду: о неистовстве ее несчастья, о заострившемся от страстных желаний лице. В тот миг, в миг, когда я ощутил силу ее страсти, черты ее были неприятны для глаз. Не в этом ли и кроется тайна ее притягательности для Тристана? Не в том ли, что когда она перестает быть прекрасной для глаз, то для него становится неотразимой?

Новости о Тристане — новости, которые необходимо утаить от Королевы. Ужасные толки! Как долго удастся оберегать ее от них?

Я узнал все от менестреля, который, прежде чем приплыть морем в Корнуэлл, проехал через Арундель. Он слышал, будто Тристан Лионский женился на дочери герцога Арундельского. Говорят, та весьма прекрасна.

Тристан женат! Нелепость! Не может это быть правдой. Но что меня тревожит — что пугает меня — так это имя герцоговой дочери. Она зовется Изольдой — Изольдой Белорукой.

Сколь ни бесит меня этот слух, я понимаю колдовское обаяние ее имени. Я воображаю Тристана, выступающего рядом со второй Изольдой, этой Изольдой, которая не Изольда, не Изольдой, которая Изольда. Если ему не суждено обладать Изольдой, что ж, он будет обладать — Изольдой. Его влечет к ней красота, но ничто в ее красоте не сравнимо с красотой ее имени: Изольда. На Изольде Тристан никогда жениться не сможет, но уж, конечно, он может жениться на Изольде. Выбор его — между Изольдой и Изольдой: Изольдой, которая скрыта от глаз, Изольдой-воспоминанием, Изольдой, от которой сохранился не более чем звук имени, и живой, смеющейся Изольдой, Изольдой зовущей и зримой, Изольдой, которая проходит под солнцем, отбрасывая резкую тень. Все дни изгнания он помышляет об Изольде, все ночи грезит об Изольде в пустой постели — и постепенно из грезы выступает Изольда реальная. Как может он не потянуться и не схватить ее?

Эта молва не должна достичь Королевы.

Каюта моя мала и темна, и освещена лишь болтающимся на крюке светильником. Я придерживаю рукой доску для письма, а тени вытягиваются и сокращаются. Над головой моей раздается скрип матч и оттяжек, вой крепкого ветра. Итак, Томас идет под парусом — морем, в страну Лион…

Это Король послал меня, чтобы проверить молву. Ах, Томас, Томас, неужто и вправду ты думал, что подобная весть не пронесется по двору, точно воющий ветер?

Королева, услышав новость, испустила крик, который, сказывают, заставил оборотиться и стражу на стенах. Три дня она не показывалась никому на глаза. Когда же показалась — в тугом плате, с лицом густо набеленным и нарумяненным, с неподвижными серыми глазами, — то выглядела подобной искусному изваянию, измысленному Одо Честерским, дабы потешить Короля.

Глухой удар наверху — что-то катится, громыхая, — крики. Возможно, бочонок прокатился по палубе?

Решение Короля направить меня к Тристану я поначалу принял с удивлением, однако по здравому размышлению оно представилось мне необходимым и даже неизбежным. Король, для которого Тристан обратился в чудовищное затруднение, которого Король никак не может избыть, увидел в супружестве Тристана, хоть и ведомом лишь по слухам, чудотворное разрешение всех трудностей сразу. Его порожденный отчаянием мотив — это надежда. Тристан женившийся есть Тристан претворенный, Тристан побежденный. Это женитьба знаменует кончину предательской страсти Тристана к Королеве. Королева молода, Король еще полон сил; она погорюет, но по прошествии должного времени начнет исцеляться. Она поймет, что Тристан отвратился от нее безвозвратно, что один лишь Король любит ее с неизменною страстью. Все это читал я в его нетерпении, в его пугающей решимости. Он уже готов простить Тристану все, как будто страсть племянника к Королеве была лишь преходящим, не очень серьезным, вполне понятным и даже достойным хвалы эпизодом его буйной молодости. Король забывает, что молодость Тристана была далеко не буйной, что он славился преданностью и послушанием. Король забывает, далее, что преданность Тристана, его глубокое чувство чести, чистота сердца, рыцарский обет, им принесенный, служение духу рыцарства, абсолютная, неколебимая верность и на миг не удержали его то того, чтобы обманывать всех и всякого при дворе и раз за разом утолять желание, пробужденное в нем Королевой. Что же до Королевы, ее любовь к Тристану становится с каждым днем все более отчаянной. Видимо, дар отречения ей не дан.

В последний день Брангейна сунула мне в ладонь перстень Королевы, который я должен буду доставить Тристану.

Королеву переполняют страхи, Короля — надежды, а я плыву по морю на корабле, колеблемом волнами.

Я пишу эти строки в замке Тристана, у себя в спальне. Прошел уже день, как я прибыл сюда. Спальня смотрит на утес, высоко вознесясь над серо-зеленым морем. Из окна моего видны узкий берег и неровные линии волн. Далеко направо, где утес выдается вперед, различается иссиня-черный лес и вереница схожих с зубами холмов.

Молва не солгала. Я познакомился с Изольдой Белорукой. Она почти еще девочка, волнующая в юной ее прелести. Самое в ней поразительное это кожа на лице, которая словно бы светится, точно сосуд сквозистой слоновой кости, в коем горит свеча. Лицо ее создано для счастья. Глаза грустны.

Я знаю, кто она, эта прелестная новобрачная. Она — Изольда, лишенная безудержности, порывов и извержений красоты, присущих той, другой Изольде. Тристан, жизнь которого пребывает в ужасном беспорядке, обвенчался со спокойствием, совершенством, невинностью, со всем, что не способно глубоко его тронуть.

Сегодня после полудня, когда мы остались одни, я передал перстень, вверенный мне Королевой. Тристан принял его — взглянул на меня и вдруг, склонясь над своей ладонью, страстно поцеловал мое приношение.

О супружестве своем он ничего не рассказывает.

Вечер следующего дня. Только этим утром попросил он сказать ему новости о Королеве. И когда высказывал просьбу, все тело его напряглось, как если бы он просил хлестнуть его по лицу.

Здешний слуга разговорился с одним из моих слуг. Тристан, сказал он, возлежит с женой, но не касается ее. Она остается девственницей.

Несчастный замок! Да и могло ли быть иначе?

За морем Королева лежит, бодрствуя, в королевской опочивальне. Всю долгую ночь думает она о новобрачной, о Тристане, спящем в объятиях жены. В спальне Тристана лежит, бодрствуя, Король; он думает о Королеве, одинокой в ее постели, о Тристане, смеющемся со своей новобрачной. А здесь, в замке Тристана, лежит, на ведая покоя, Тристан, лежит близ прекрасной Изольды, Изольды, которая не Изольда, которая никогда и не сможет стать Изольдой, которая, осмелясь носить имя Изольды, обрекла себя на то, чтобы лежать рядом с ним нетронутой, нелюбимой и непрощенной. Изольда Белорукая лежит, белая и недвижная, под покрывалом. Руки ее скрещены на груди. Глаза остаются открытыми в темноте.

Этим утром я отправился с Тристаном и несколькими его людьми на охоту. Глубоко заехав в лес, мы с ним остались одни и спешились, чтобы отдохнуть в древесной тени. И вдруг он, как если б мы были с ним близкими товарищами, заговорил о Королеве. Был ли то Тристан? — Тристан, неизменно державший главные слова при себе, словно считалмногоречие было видом трусости? Никогда, сказал Тристан, не любил он никого другого. Он пытался жить вдали от нее, пытался сложить новую жизнь — все тщетно. Он страждет день и ночь и заставляет страдать других — и все из-за любви, любви, которая пожирает его, подобно яду, сладостному яду, текущему в его жилах. Порой он воображает, будто она забыла его в объятиях Короля. А следом, как ни томит его ревность, проникается ненавистью к себе за то, что посмел вообразить ее неверность. Он бы с радостью умер, когда бы не страх ранить ее. Он причинил зло Изольде Белорукой, чья печаль есть ничто иное, как его печаль, пересаженная в ее грудь и разрастающаяся в ее лице.

А под конец своей речи, весь дрожа от силы непривычного для него излияния чувств, Тристан вдруг смерил меня одичалым взглядом, вскочил на ноги и выхватил меч. Клинок пропел, скользя по металлу ножен, как поет на оселке лезвие ножа. Пока Тристан вот так стоял предо мной, держа меч близ моей головы, я не испытывал не только удивления перед тем, что он надумал убить меня — ибо разве не услышал я того, что дозволено слышать лишь лесу? — но и удивления перед тем, что приму эту смерть с готовностью, почти с благодарностью.

— Томас! — вскричал он, приставя меч к своему горлу. — Скажи, что она больше не любит меня!

И вновь поразило меня чутье Тристана на все драматическое, нюх на западающие в память мгновения. И я спрашивал себя, пока сидел там — у его ног, посреди леса, — возможно, в этом и состоит решение? Тристан мертв, нет больше Тристана?

Я дал ему заверения, коих он жаждал, и, поднявшись на ноги, вернулся с ним вместе к нашим коням.

Нет, я не хочу сказать, что поведение Тристана было неискренним. Напротив, оно проистекало из самой глуби его натуры. Просто такая превосходная, героическая поза есть форма, в которую страсть его облекается с наибольшей готовностью. Тристана неизменно влекло в жизни все высокое, опасное, трудное, недостижимое. Он вечно стремится к превосходству, даже если единственный, кого надлежит превзойти, это он сам. Уж если он любит, то должен любить, как никогда никто не любил на свете, любить так, словно ничего более не существует. Он должен неустанно преодолевать преграды, в том числе и преграду собственной честности.

Не эта ли его любовь к преодолению, страсть к поспешному превосходству — не они ли и подтолкнули его к предательству столь любимого им Короля? Ибо, если уж приходится предавать, так делать это надлежит на пределе возможного, достигая самого донышка своей честной натуры.

События приняли новый, пугающий оборот. И все же, коли обдумать их поспокойнее, разве не крылось это бедствие, подобно року, в самой сердцевине происходившего, лишь выжидая своего часа?

Вчера, через два дня после нашего разговора под деревом, мы с Тристаном и еще кое-кто вновь отправились на охоту. Охотясь же, мы разделились на две ватаги. Я провел утро в обществе рыцарей, убивших и заваливших шестерых тощих олених и лань, но не тронувших двух сильных самцов, ибо пора охоты на них истекла. Мы кормили собак хлебом, намоченным в теплой крови. А когда углубились, преследуя раненную олениху, в лес, с гребня ближней горы нас окликнул один из людей Тристана. От него-то мы все и узнали.

Тристан, отстав от охотников и следуя своим путем, увидел у ручья истекавшего кровью молодого рыцаря. На рыцаря напали четверо братьев, одним из коих был Фульк де ла Бланш Ланд, жестокий властитель здешних мест, — человек великанского сложения и беспощадной воли, который разъезжает, где хочет, охотится в лесу Тристана, убивает оленей, когда охота на них под запретом, и нападает на всякого, кто встает у него на пути. Тристан поскакал по следам шайки убийц. Он нагнал их на поляне и там началась отчаянная битва, в которой Тристан поразил трех братьев, но был ранен в бедро копьем, которое метнул в него Фульк де ла Бланш Ланд. Невзирая на рану, Тристан сражался, пока листва не покраснела от крови, и наконец, оставил Фулька де ла Бланш Ланд мертвым среди его мертвых братьев. Ослабевший от потери крови, Тристан все же смог взобраться на коня, который понес его в направленьи охоты. Люди Тристана отвезли его в замок.

Мы сразу вернулись туда — Тристан лежал в своем покое, оправляясь от ран.

Однако копейная рана нас обеспокоила. Поначалу она казалась обычной напастью — скверной раной вверху левой ноги. Но заражение ухудшило дело. Лекарь говорит, что стрекало копья было смазано ядом. Он омыл рану яичным белком и стянул ее полосками льняной ткани. Нога пугающе раздувается. У Тристана жар, кожа на ноге пожелтела. Ему недостает сил даже подняться с одра болезни.

Лекарь ограничил его стол ячменным отваром и, по ночам, молочком из тертого миндаля.

Есть опасения, что он умирает.

Я размышляю о Тристане, с благородным гневом в душе устремившемся на бой с Фульком де ла Бланш Ланд. Поступок, исполненный мужества и отваги, да, конечно, — одно из тех высоких, достойных песни менестреля дел, за которые к Тристану, где бы он ни появлялся, неизменно проникались любовью. И все же, не таилось ли в самом средоточии его смелости чего-то более темного и двусмысленного? Тристан, скованный узами мнимого брака, которые сам же он на себя и наложил, терзаемый страстным желанием, отчаянно ищущий выход, преследуемый воспоминаниями о неделях блаженства в лесу де ла Рош Соваж, — не ощутил ли он чего-то жутко влекущего в погибельной битве, битве, в коей смерть, быть может, наконец-то не отвергнет его?

Итак: Тристан ранен, Тристан умирает. Ибо ясно, что ему предстоит умереть, если рана его не исцелится.

Тристан попросил меня послать за Королевой. «Ты всегда был добр ко мне», — сказал он, сжав мою руку. Я в изумлении воззрился на него. Он ответил мне ласковым взглядом и еще раз попросил послать за Королевой.

Каждое утро слуги выносят Тристана на узкую береговую полоску песка под утесом, и он ожидает у моря Королеву. Тристан верит, что только она способна спасти его: она, уже исцелившая его однажды от раны — в Ирландии, куда он отправился искать ее расположения к Королю. Драма ожидания Тристана, драма его каждодневного спуска на берег, где он лежит на двух одеялах, под пурпурным, шитом золотом покрывалом, — голова покоится на шелковых подушках, лицо обращено к волнам, — еще и усиливается драмой парусов: Тристан условился, что если Королева приплывет на возвратном корабле, парус его будет белым, если же останется в Корнуэлле, — черным.

По утрам мы вглядываемся, затеняя ладонями глаза, в горизонт, и зеленые волны бухают у наших ног, и морская пыль солонит нам губы. После полудня, уже в покое Тристана, мы смотрим вниз, на морской простор; мы напрягаем глаза в стараниях различить линию, на которой встречаются море и небо, ту, где в любой миг может явиться парус, белый или черный — жизнь или смерть.

Как это похоже на Тристана — даже в тисках смерти он не теряет вкуса к разительным эффектам.

Он с каждым днем слабеет. Я думаю: вся жизнь его свелась теперь к ожиданию. И сразу напоминаю себе о Королеве, каждую ночь выходящей в плодовый сад, Королеве, больной от тоски, о том, как предвкушения лихорадят и изнуряют ее, — о ее жизни, в которой нет ничего, кроме будущего, как в жизни фанатичного монаха, отрекшегося от этого мира и целиком посвятившего себя царству небесному.

Тристан страстно ждет Королеву, живет лишь ради нее, ибо только она и способна его исцелить, но пока он лежит на берегу и выискивает на горизонте белый парус, смерть должна представляться ему не лишенной соблазнов. Если Королева появится и спасет его, что тогда? Назад к жизни, наполненной горечью и страданиями, к мнимому супружеству, к непереносимому расставанию, к неутолимой любви. Лежащий на берегу, оглушенный ревом волн, не ждет ли он, в самой глуби сердечной, черного паруса?

Изольда Белорукая, безмолвная и печальная, несет вместе с ним дозор на берегу, сидит при Тристане в его высоком покое.

Что сказать? Так хочется ничего больше не писать, отдаться утешениям молчания. Я успел полюбить море, бездумное падение валов, кружение птиц, морскую соль и брызги волн. Быть может, я просто устал от людей с их страстями? Но рука моя движется, некая сила понуждает меня продолжать, как будто слова, которые я пишу, принадлежат уж не мне, но одной лишь странице, которая ничего не ведает, ничего не понимает, ничего не испытывает, и уж тем паче страданий. Да будет так.

Вчера: день бури и солнца. Черные тучи и дождь во все утро, а после солнце пробило их копьями света. Тристан у себя в покое, слишком слабый, чтобы поднять голову. Я сидел рядом с ним, дивясь его почти мальчишечьей красоте — смерть, пожрав мускулы и плоть Тристана, сокрушив его крепость, словно бы воскресила в нем детство. В двенадцать, в четырнадцать лет ему, должно быть, приходилось неустанно доказывать свою силу, показывать, что прелестный отрок способен метнуть копье, убить вепря, поразить оленя, вогнать человеку меч между ребер. А теперь он лежит в постели, словно ребенок, охваченный жаром. Изольда Белорукая сидит на каменной скамье у окна и смотрит в море. Кожа моих рук ощущает удары валов. Я наблюдаю за нею, сидящей у окна. Юное тело ее насторожено и странно вяло — в любой миг способно оно прийти в стремительное движение или погрузиться в глубокий сон. Она тоже ждала — ждала, когда Тристан прикоснется к ней и поведет ее в жизнь. Внезапно тело ее напряглось, словно плашмя ударенное мечом. «Корабль!» — произнесла она. Лежащая на коленях ладонь ее сжалась в кулак.

Тристан попытался сесть, но упал, задыхаясь, на подушки. «Парус?». Голос его был мягок и слаб, хоть и я видел, что он пытается крикнуть. «Парус».

Изольда высунулась в открытое окно, словно пытаясь приблизиться к кораблю.

— Черный, — сказала она.

И я увидел изменение, происшедшее в Тристане, — страшное спокойствие взгляда, направленного на меня, пронзительную кротость и одиночество в нем. Я стиснул ладонь Тристана, но та не ответила на пожатие. Он так и смотрел на меня детскими, печальными, обреченными глазами.

— Вы уверены? — крикнул я — кто-то же должен был закричать — и, стряхнув с себя оцепенение горя, выпустил руку Тристана и подошел к окну. На горизонте виднелся маленький корабль. Сияло солнце. Парус белел под ним, точно снег.

— Тристан! — вскричал я — или только у меня одного в этой комнате и остался голос? — и на миг замешкался. Я взглянул на Изольду Белорукую. Она смотрела на меня со злобой, с такой ненавистью, что я вдруг испугался ее, как если б она была ворожеей, явившейся, чтобы проклясть всех нас проклятием ада. Взгляд ее был как нож, нацеленный мне в глаза. Я понял, что она сделала, и все-таки колебался — колебался, словно околдованный этим взглядом, — колебался всего только миг, прежде чем крикнуть: «Белый! Тристан! Парус белый!». И обнаружил вдруг, что стою у кровати, сжимая руку Тристана, выкрикивая цвет паруса, — я еще долго выкрикивал его и после того, как понял, что Тристан ничего не слышит.

Чудовищное колебание! Если бы я не помедлил, быть может, я спас бы его? И хоть я был напуган злобой Изольды — злобой, которая, неведомо для меня, тайком вызревала в душе нежной, печальной девочки, готовая прорваться в ее лицо, как несомненный знак болезни, — правда и то, что заколебался я до того, как повернулся к ней и поймал ее взгляд. Я был взят врасплох — удивлен белизной — сбит с толку: да. Но разве не правда также, что в разуме моем, в дальних его закоулках, куда не проникает свет, пряталось желание, чтобы парус оказался черным, разве не правда, что белизна его ужаснула меня обещанием дальнейшей любви, дальнейшей погибели, — что в истории Тристана и Королевы, я стоял уже на стороне смерти?

Об остальном рассказать можно быстро. Белый парус вырос в размерах, корабль вошел в гавань, Королева спустилась на берег. Она ворвалась в комнату — неистовая, лихорадочная, смятенная, — прекрасная, на мой взгляд, и ослепительно яркая, как если б она горела, привязанная к столбу. Она бросилась к Тристану, упала на него — грудью к груди, губами к губам, хоть Изольда Белорукая и стояла рядом. Она целовала мертвое лицо, разговаривала с Тристаном, пытаясь уговорами вернуть его назад, словно тот просто дразнил ее, дурной мальчишка. Никто и не подумал оторвать ее от Тристана. Изольда Белорукая ничего не сказала. Я ничего не сказал. Брангейна стояла в углу, наблюдая. Я знал, что Королева уже не поднимется с этого ложа. Она прорывалась к смерти, вплывала в блаженную смерть. Больше ей ничего желать не осталось.

Уже ночь. Я слышу, как за окном бьются о берег волны. Они опадают неровными грядами, то в одном месте, то в другом, так что море никогда не умолкает, а только звучит то громче, то глуше. Но время от времени, если вслушиваться очень старательно, можно различить и еще кое-что, скрытое между волнами или внутри их и возникающее внезапно, как из-за резко раздернутой завесы: ничего — ничего — совсем ничего.

Со дня моего возвращения в Корнуэлл прошло три недели. Король скорбит, двор уважителен и тих, но каждый ощущает себя освобожденным от бремени. Даже Король, горе которого глубоко, уже не тот, каким был перед моим путешествием. Тогда он походил на человека, которого день за днем избивают кулаками и оставляют валяться замертво, а он кое-как поднимается на ноги и его снова бьют до бесчувствия. Ныне же он скорбит с благородством — Король, несущий бремя свое ко двору и в капеллу, властитель, который достойно держится перед вассалами, человек, пребывающий у всех на виду, примеряющий горе свое к взглядам толпы. Скорбь его глубока, но соразмерна, она с готовностью вливается в древние формы, выкованные поколениям скорбящих. Слишком рано еще рисовать себе счастье Короля. Но не слишком — убывание его несчастья.

Смерть Тристана и Королевы переносится всеми легче, чем их жизнь.

При дворе произошли перемены. Модор назначен стражем королевской башни — пост, который он занимает с гордостью. Модор теперь стоит с остро отточенным ясеневым копьем у двери покоя, утраченную кисть заменяет ему набитая шерстью кольчужная рукавица. У Освина новый глаз — превосходный глаз из мрамора, изготовленный Одо Честерским и искусно вправленный в глазницу. На глазу написан яркий синий раек. Брангейна возвратилась в Ирландию: мне будет ее не хватать. Любимого сокола Тристана отдали старшему лесничему.

При дворе уже ходят разговоры о дочери герцога Парменийского. Говорят, она весьма прекрасна и наделена даром игры на арфе. Освин принадлежит к ярым сторонникам этого брака. И то верно: союз Корнуэлла с Парменией принесет нам блага неисчислимые.

После возвращения моего я редко разговаривал с Королем. Возможно, он меня избегает.

Что до меня, то я, утаивший, что видел Королеву с Тристаном гулявшими в плодовом саду, тайком совещавшийся со служанкой Королевы, угождавший Королеве с Тристаном и сохранявший их тайну, — я изменил моему Королю, моей стране и моему Богу. А замешкавшись у окна, изменил и Тристану с Королевой. Королева определенно ошиблась: человек я далеко не хороший. А мудрый ли — об этом судить не мне.

Если бы мне пришлось вновь пережить все это, не думаю, что я повел бы себя иначе.

Этим вечером я ходил по плодовому саду. Урожай собрали, запах раздавленных фруктов въедается в ноздри, как дым костра. Я шел по знакомым тележным путям, огибал стволы, нырял под ветви, за которые еще цеплялось несколько листьев, пересек ручей. Скоро ветви оголятся, ручей замерзнет, пути скроются под снегом. Но пока, порой поздней осени, в морозном воздухе ночи чуется что-то бодрящее; сучья хрустят под ногами, птицы посвистывают над головой, холодная вода потока щекочет камни. А я словно пытаюсь заблудиться в саду, хотя знаю его хорошо и навряд ли мне это удастся. Я дошел до участка, который признал не сразу, остановился и вдруг приметил движение в темноте, невдалеке от меня. А после увидел впереди, на тропе, Королеву с Тристаном. Они шли, приникая друг к другу, так медленно, что почти и не продвигались. Мантия ее влачилась по земле. И хоть я знал, что передо мною всего лишь обманный образ, извергнутый моей памятью, хоть я почти и не верю в призраков и посмеиваюсь над монашескими видениями, хоть две фигуры уже растворялись в сгущениях ночных теней, я вновь ощутил, как во мне воздымается ощущение тайны, восторженная нежность, исступленное блаженство, безмятежность, подобная ярости, чистая мощь всего происходящего, перед которой остается только одно — склонить главу. И я, замерев в темноте, склонил голову. Когда я поднял ее, то был в плодовом саду один. И повернул к замку.

В спальне моей было темно, лишь свет звезд, льющийся в не закрытое ставнями окно, освещал ее. И сразу же бросились мне в глаза очертания человека, сидевшего на краю кровати под наполовину раздернутой завесой. Ночь видений, Томас! Как мало, подумал я, мы знаем о мертвых. Может статься, они не исчезают целиком, но оставляют после себя тончайшие оболочки, которые льнут к привычным для нас вещам.

— Добрый вечер, Томас.

— Добрый вечер, господин мой. Я бродил по плодовому саду.

— Я тоже бродил по саду. Тебе это помогает заснуть?

— Временами, мой господин.

— Возможно, нам стоит побродить вместе, Томас? Возможно, вдвоем нам удастся отыскать сон, где б он ни прятался?

— Я был бы этому очень рад.

— Значит, завтра.

Он встал, массивная тьма в темноте: мой печальный Король. Уже приблизясь к двери, он повернулся ко мне.

— Я ведь приходил, чтобы поблагодарить тебя, Томас.

— Не понимаю, господин мой.

— За то, что ты оказался здесь. За то, что был со мной до конца.

— Господин мой, я… — я склонил в темноте голову. И слушал, как шаги его удаляются к опочивальне.

Один, во мраке, я вдруг стал неспокоен. Не стоило ль мне побродить подольше? И я принялся расхаживать в темноте, от кровати к окну и снова к кровати. Ночной воздух дышал стужей. Завтра наложу бревен в очаг. Завтра отправлюсь гулять с Королем. Мы пройдемся с ним по саду, пройдемся по двору, исходим в плодовом саду все тележные пути. Два старых воина, охотящихся на сон. Пока же сна у меня не было ни в едином глазу, острое беспокойство снедало меня. Встреча в плодовом саду, разговор с Королем, все это сделало меня не пригодным для сна. Я не мог придумать, чем мне заняться, — просто болтался взад-вперед в темноте, как проклятый, как дурак.

И вдруг я вспомнил о письменном столе.

Я запалил свечу, сел. Перо, выхваченное светом из темноты, рванулось ко мне, точно клинок меча. Скоблильный нож мой и плашка пемзы отбрасывали две резких тени. В пальцах покалывало. Нет, ко сну я не готов — я готов к словам. Я окунул перо в чернильный рожок, резким нырком кисти стряхнул с него каплю. Пододвинул свечу поближе и согнулся над страницей, склонив, будто в молитве, голову. Я, Томас Корнуэльский, принц пергамента, повелитель черных чернил, властитель всей вселенной, заклинатель душ, попечитель призраков, друг грушевого дерева и безмолвия волн, товарищ всех, кто бдит в ночи.