Кощеева невеста

Дивнозёрье: предыстория-1

Глава первая. Клятва вслепую

Волчонок понял, что заклятие удалось, когда лапы обожгло холодом. Он вывалил язык, тяжело дыша, и огляделся: всё вокруг было белым-бело. Так вот он какой — настоящий снег! Немного похожий на лебяжий пух, только искрящийся на солнце так, что аж глазам больно. А когда наступаешь — хрустящий, как свежая хлебная корка…

Волчонок вырос в Дивьем царстве — в краю вечного лета — и раньше никогда не видел зимы своими глазами, только на рисунках. Ночами ему часто снился снег, хотелось попробовать его на вкус — почему-то думалось, что тот окажется сладким, как сахар.

Взрослые смеялись над волчонком и его детскими мечтами, и только отец всегда говорил: мол, мал ты ещё, ничего не понимаешь. Вот подрастёшь, вся придурь вмиг пройдёт. Но книги заклинаний на всякий случай прятал: знал, что сын у него упрямый, весь в отца — если вобьёт себе что-нибудь в голову, ни ласками, ни уговорами, ни плетями не выбьешь — но вот всё равно недооценил его упорство. Волчонок тайную книгу нашёл и потихоньку утащил в свои покои, а отцу под подушку сунул другую — с похожей обложкой. Он не сомневался, что подмену вскоре обнаружат, но надеялся успеть вернуться домой раньше, чем это случится. Прежде волчонок редко осмеливался идти против воли отца, но заветная мечта стоила того, чтобы за неё побороться.

Теперь лапы ныли от пронизывающего холода, а порывистый ветер грубо трепал его пушистый белый мех. Он наклонил морду и, млея от восторга, лизнул снег. На языке осталась одна вода — не просто безвкусная, а даже с небольшой горчинкой. Волчонок не поверил своим ощущениям и снова лизнул. Комочки снега налипли на нос, и от этого очень хотелось чихать. Не сдержавшись, волчонок тоненько заскулил от обиды. Зелёные, похожие на человечьи, глаза наполнились слезами. Он так надеялся попасть в настоящую сказку, а вместо этого продрог, промок и вдобавок наелся какой-то дряни… давняя мечта обернулась разочарованием.

От жаркого дыхания его усы и шерсть на морде покрылись инеем. Чихнув, волчонок ударил лапой оземь, чтобы вернуться домой, но, увы, ничего не произошло.

Дурное предчувствие кольнуло сердце. Он снова топнул по снежному насту, но тот лишь издевательски хрустнул: ход не открывался, заклятию явно что-то мешало.

И тут волчонку впервые стало страшно. Он оказался в чужом недобром краю — Навьем царстве — впервые совсем один. И хоть был ещё юн, но ясно понимал: если дорога не откроется, ничем хорошим это не кончится.

Навьим царством правил Кощей по прозванию Бессмертный, который издавна враждовал с отцом волчонка — царём Ратибором. Стоит только попасться на глаза Кощеевым прихвостням, и пиши пропало — те сразу поймут, с кем имеют дело. Не так-то много в мире белых волчат-оборотней с зелёными глазами…

Вдалеке на краю поля виднелись чёрные стволы деревьев, и Волчонок затрусил туда: всё было лучше, чем стоять и ждать, пока за ним придут. Навьи колдуны уже наверняка заметили вторжение — может, это они и отрезали путь назад.

На снегу за волчонком оставалась такая чёткая цепочка следов, что впору было завыть от тоски и безысходности. Он прекрасно умел прятаться в летнем лесу, но зимний был совсем другим. Наверное, до сих пор беглеца спасала только его белая шкурка. Ах, каким же беспечным он был! И зачем только взял эту треклятую книгу…

Волчонок уже почти добрался до деревьев, как вдруг уткнулся носом в невидимую стену. Тихо взвизгнув, он с опаской отпрыгнул в сторону, потому что воздух перед ним вдруг заискрился, расступаясь в стороны, будто полупрозрачная кисейная завеса. Похоже, его приглашали в гости — и он вошёл.

Миг — и завеса громыхнула за спиной, словно дверь хлопнула от сквозняка. Волчонок вздрогнул и обернулся — перед ним была высокая каменная стена. Попался!

Сердце сжалось и ушло в пятки. Он не сразу понял, что под лапами больше не было снега, только мягкая трава. На ещё недавно голых деревьях зазеленела листва, и стало понятно, что это вовсе не лес, а чудесный яблоневый сад. Не такой, как в Дивьем царстве (там на деревьях росли золотые плоды и хрустальные листья), а настоящий, человеческий.

В землях смертных Волчонок никогда не бывал, поэтому удивился: попасть туда можно было только через вязовое дупло, а никак не пройдя сквозь зачарованную стену. Но, по крайней мере, теперь ему не грозила смерть от холода — иней на морде вмиг растаял, запахло мокрой шерстью и травой.

Стоило Волчонку немного отогреться и перестать дрожать, как живот тут же подвело от голода. Он поискал яблоки на земле, но не нашёл ни одного: похоже, эти деревья плодоносили не круглый год, если вообще когда-нибудь плодоносили.

Оглядываясь и стараясь ступать бесшумно, он обошёл весь сад (тот оказался совсем маленьким) и понял, что тут не было ни калитки, ни ворот: неприступная стена возвышалась со всех сторон. Волчонок попробовал было вырыть подкоп, но лишь обломал когти о твёрдую сухую землю. Судя по завыванию ветра и пышным снежным шапкам на столбах, там, за стеной, вовсю бушевала метель. Родной дом казался таким далёким, что хотелось скулить и кататься по земле, но он сдерживался. И, между прочим, не зря — потому что в саду волчонок был не один: до его ушей вдруг донеслось тихое девичье пение:

«Не для нас нынче встало солнышко, долго тянутся дни ненастные. Если выпить печаль до донышка, никогда мы не будем счастливы. Мёд горчит, и роса полынная выпадает на травы сочные — я родные края покинула, я навек обвенчалась с горечью».

Пробуксовав лапами по траве, волчонок нырнул в кусты белоягодника, с опаской высунул из листвы самый кончик мокрого чёрного носа — и вдруг увидел красавицу с каштановой косой до колен и очень грустными синими глазами. У неё были точёные черты лица, дугой изогнутые брови и бледная, будто бы фарфоровая кожа. Уши оказались не заострёнными, как у всех, кого знал волчонок, а совсем маленькими, аккуратными, со скруглёнными кончиками. Похоже, певунья была не из дивьих людей и не из навьих, а из того странного народа, что живёт по ту сторону вязового дупла.

Волчонок прежде никогда не видел смертных и был сражён наповал удивительной красотой девицы. Ему захотелось выбежать навстречу, виляя хвостом, чтобы та запустила пальцы в его шерсть, почесала за ухом, — и он не без труда сдержался, продолжая украдкой разглядывать незнакомку.

Одёжка на ней была ладная, сшитая по последней навьей моде: шёлковые шаровары цвета ранней зари, шитый золотом парчовый халат, отороченный мехом и подвязанный кушаком. Бледные запястья обвивали звенящие браслеты, а тонкую шею украшало ожерелье, сделанное словно из застывших капель росы. В общем, видно было, что живёт девица в неге и достатке. Почему же она тогда такая грустная?

Красавица подошла ближе, и волчонок на всякий случай припал к земле. Он видел, как маленькие сафьяновые туфельки с загнутыми носами замерли прямо возле его морды, девушка перестала петь и, кашлянув, прошептала:

— А ну, вылезай! Я тебя прекрасно вижу, малыш.

Волчонок высунул голову, на всякий случай прижимая уши.

— Не бойся, не обижу, — девушка улыбнулась, показав ряд ровных белоснежных зубов. — А вот другие могут, ежели увидят. Я — Василиса. А ты кто такой?

Волчонок вздохнул, вылез на садовую дорожку, отряхнулся от листьев и, ударившись оземь, обернулся белобрысым мальчишкой. Всё же в человечьем облике разговаривать было намного удобнее.

— Царевич Радосвет я, — он вытер нос рукавом вышитой льняной рубахи. — Из Дивьего царства.

— Да я уж вижу, что не из Навьего, — усмехнулась Василиса. — Здесь золотоволосых мальцов днём с огнём не сыщешь. Ох и влип ты, царевич. Коль увидит тебя Кощей — не миновать беды. Тебе годков-то сколько? Двенадцать?

— Тридцать восемь, — буркнул Волчонок, одёргивая зелёную курточку. — Нешто ты не знаешь, что дивьи люди взрослеют медленнее, чем смертные?

— Мне по-нашему привычнее считать. Ну, а теперь выкладывай: зачем пожаловал? Подсматривал за мной?

— Нет! Я так… в общем… — Радосвет на мгновение задумался: соврать или правду сказать, — но всё-таки решил быть честным до конца. — Я на зиму-зимушку взглянуть хотел. Вот только заклятие меня сюда забросило, а обратно не вывело. Не знаю, почему — вроде же всё правильно сделал…

Василиса покачала головой и сплела руки на груди; её многочисленные браслеты тихонько звякнули:

— Конечно, не вывело! Ты же в Кощеевы земли попал, а наш правитель страсть как не любит, когда чужаки суют нос в его дела. Твердит, мол, повсюду шпионы-лазутчики — хотят тайны выведать, огнегривые табуны свести, волшебные диковины украсть. Уж признайся, небось, тоже хотел в сокровищницу пробраться?

Царевич надул губы:

— Сдались мне ваши диковины! У моего бати у самого их тьма-тьмущая. Я всего лишь снег попробовать хотел.

— Попробовать? — очерченные брови Василисы от удивления взметнулись вверх, алые губы приоткрылись.

— Ну да. Я думал, он сладкий.

Девица рассмеялась в голос. Впору было обидеться ещё больше, но Радосвет не сумел: её смех оказался таким заразительным, что губы сами расплылись в ответной улыбке.

— А ты сама-то чьих будешь?

Он не мог перестать разглядывать смертную: не зря всё-таки говорят — чудной они народ. Вряд ли Василиса была старше сестрицы Ясинки — а той по осени как раз пятьдесят годков стукнуло, как раз в самый невестин возраст вошла. А держалась так, будто совсем уже взрослая.

— Из Дивнозёрья я. Слыхал, небось, о таком?

Глупые вопросы она задавала! Кто же из дивьих людей не слышал о Дивнозёрье — чудесном мире смертных, где на небе светят чужие звёзды, странные рогатые животные дают вкуснющее молоко, а жизни людей похожи на искры от костра — горят недолго, но такие яркие, что впору позавидовать. А ещё у них, говорят, бывают и лето, и зима, и сезоны сменяют друг друга в извечном круговороте. Такие вот чудеса, не то что здесь!

— Слыхать-то слыхал, а вот бывать не доводилось, — юный царевич повесил нос и вдруг выдал самое наболевшее: то, что давно иссушало его сердце. — Меня батя никуда не отпускает и даже в соседний лес на охоту не берёт. Сижу во дворце с мамками и няньками, будто маленький.

— Ох, понимаю, — Василиса присела на корточки и положила руку ему на плечо, отчего щёки Радосвета залились краской. — Я тоже нигде не бываю, кроме этого сада да своей башни.

— Зря. Там же снаружи зима! Настоящая! Говорят, можно играть в снежки, лепить снеговиков, кататься на санках. Ты когда-нибудь каталась на санках?

— Конечно, — взгляд синих, как васильки, глаз затуманился, губы осенила мечтательная улыбка. — У папеньки был мерин в яблоках. Серком звали. И вот каждую зиму мы запрягали Серка в сани и разъезжали по деревне. Колокольчик звенел под дугой, а мы песенки пели, колядовали. Нам за то соседи гостинцев давали: сладких пирогов да леденчиков. Ух и весело было! Жаль, этому больше не бывать…

Её лицо помрачнело, и царевичу вдруг стало не по себе.

— Почему же?! — с жаром выпалил он. — Не грусти. Айда со мной?!

Радосвет хоть и был в человечьем обличье, но в тот же миг нутром почуял Василисину неизбывную тоску и едва не взвыл по-волчьи.

— Отсюда нельзя выйти, малыш. Это моя тюрьма. И твоя теперь тоже, если я не придумаю, как тебя вызволить.

Царевич побледнел. Тюрьма? Что же натворила эта красавица, если её пришлось посадить в башню?

— Ты… — он не желал оскорбить Василису, но слова сами прыгнули на язык: — Злая ведьма? Али лиходейка какая?

— Я — Кощеева невеста. Хотя… теперь уже, наверное, жена.

— Фу-у, — Радосвет аж скривился. — Он же старый. И страшный: кожа да кости. Зачем ты за него вышла?

— Он забрал меня из отчего дома и унёс сюда. Эта башня и сад нужны для того, чтобы я не сбежала, понимаешь? — глаза Василисы заблестели, и царевич с удивлением понял, что ещё немного, и сам сейчас расплачется.

Сглотнув слёзы, он приложил руку к груди:

— Я тебя спасу! Клянусь жизнью.

— Вырасти сначала, герой, — Василиса игриво щёлкнула его по носу.

Радосвет потупился: эти слова задели его за живое. Ну почему все считают его ребёнком? Сколько можно? Он уже давно не маленький! Говорят, царь Ратибор в этом возрасте уже ходил со сворой на медведя. Может, он и не такой сильный, как отец, но зато в колдовстве поднаторел преизрядно. Даже мамки и няньки говорили — малец не воином растёт, а чародеем.

— А я клянусь! — повторил царевич, упрямо поджимая губы.

Василиса набрала воздуха, явно собираясь возразить, но вдруг осеклась. Может, решила, что и без того достаточно задела его гордость. А может, подумала — чем чёрт не шутит? Ведь дети растут быстро — даже дивьи.

В следующий миг Радосвет понял, почему Василиса промолчала. По садовой дорожке прямо в их сторону шагал парнишка лет пятидесяти (это сколько же на человечий счёт будет? пятнадцать?), худой, если не сказать тощий, зато высокий, с каштановыми (точно такими же, как у Василисы) взъерошенными волосами, собранными в небольшой хвостик. Одет он был тоже по-навьему: в синие шаровары и атласный жилет на голое тело — даже без меха. В его лице — особенно в глазах — было что-то лисье, и царевич ничуть не удивился бы, если бы выяснилось, что парень умеет превращаться в лисицу, как он сам — в волка. Дивий царский род побратался с волками в стародавние времена, почему бы, в самом деле, другой семье так же не побрататься с лисами?

— Мама, а кто это? — парнишка с карими лисьими глазами нахмурился. Его голос был негромким и вкрадчивым, но довольно мелодичным, как у придворного певца Бояна — того самого, что издавна служил царю Ратибору, прославляя того на всех пиршествах.

— Наш гость, — уклончиво ответила Василиса, а Радосвет вдруг почувствовал, что ноги подкашиваются, и ухватился за куст белоягодника, чтобы не упасть.

— Погоди! Мама?! Он назвал тебя мамой? Я не ослышался?

Василиса, вздохнув, кивнула, а лохматый парень протянул царевичу узкую ладонь:

— Будем знакомы: Лютогор, Кощеев сын. Но лучше зови меня Лис. А как твоё имя?

— Радосвет, сын Ратибора, — царевич ответил излишне крепким рукопожатием, но Лютогор даже не поморщился, только с удивлением присвистнул.

— Ну, дела… то-то отец обрадуется.

— Мы ему ничего не скажем, — Василиса приложила палец к губам, и её сын недовольно дёрнул плечом.

— Пф! Мы не скажем, так каркуши наверняка разболтают. А то ты не знаешь! Они же обо всём ему докладывают.

— Я разогнала ворон, если ты не заметил. И вообще, пойдёмте в башню, выпьем чайку и подумаем, как нам лучше поступить.

Лютогор покосился на Радосвета с явной неприязнью, но спорить не стал, только буркнул:

— Добрая ты слишком, матушка. Оттого всякий раз и страдаешь.

Они поднялись в башню по каменной винтовой лестнице и оказались в богато обставленных покоях. Похоже, Кощей не жалел для своей жены ничего: тут был и столик с позолоченными ножками, и вышитые шёлком подушки для сидения, и чудесная мозаика на стенах (а ещё — решётки на окнах). Повсюду стояли шкафы с колдовскими книгами (у царевича разбежались глаза, так много их было), на софе, накрытой парчовым покрывалом, лежала лютня, на столе стояли блюда с фруктами: яблоки, виноград и дыню Радосвет узнал, а остальное видел впервые.

— Попробуй, это вкусно, — Василиса протянула ему нечто оранжевое и круглое. Он взял угощение, протёр рукавом и попробовал надкусить яркий бок.

— Кожуру сними сначала, — рассмеялся Лютогор и тоже зашарил рукой по блюду, выискивая плод покрупнее. — Это же мандарин, умник.

— Без тебя знаю, — соврал Радосвет: ему совсем не хотелось выглядеть неучем в глазах Василисы.

Царевич никак не мог взять в толк: как у такой молодой красавицы вдруг оказался сын старше него самого? И ещё — почему это его так задевает?

Молчаливая черноволосая и черноглазая служанка из навьего народа разлила густой чай по пиалам и добавила туда немного масла, чем вызвала недоумение Радосвета.

— Эй! Разве чай пьют с маслом?

— А разве его пьют без масла? — фыркнул Лютогор, отхлебывая из пиалы.

Он отправил в рот несколько орешков и сушёных абрикосов и насмешливо глянул на царевича. Тот счёл за лучшее проигнорировать этот взгляд.

— Спасибо, — Радосвет кивнул служанке, но та ничего не ответила.

— А у неё языка нет, — охотно пояснил Кощеев сын. — Вырезали.

— За что? — ахнул царевич, едва не выронив пиалу из рук.

Лютогор нервно пожал плечами:

— Не знаю. Наверное, болтала много. Можно подумать, отцу нужен веский повод…

Василиса сплела руки под подбородком. Не притронувшись ни к чаю, ни к яствам, она дождалась, пока служанка уйдёт, и только потом тихо заговорила:

— Сынок, — она теребила свой шёлковый пояс. — Мне нужна твоя помощь.

— М-м-м? — промычал тот, набивая рот абрикосами.

— Мы должны отправить царевича Радосвета домой, пока Кощей не нашёл его. Ты можешь это сделать, а я — нет.

— Допустим, могу, — Лютогор развалился на подушках, явно чувствуя себя хозяином положения. — Вот только не знаю, хочу ли… Папаня с меня три шкуры сдерёт, если узнает.

— Да вы только покажите, куда идти, а я уж как-нибудь справлюсь, — Радосвету вдруг стало стыдно: он только сейчас понял, что опасность грозила не только ему самому: у гостеприимных хозяев тоже могут быть проблемы, а ему вовсе не хотелось причинять неудобства Василисе.

— Ты не дойдёшь, — Лютогор улыбнулся так, будто бы эта мысль доставляла ему радость. — Вмиг сцапают. В отцовой спальне есть волшебное зеркало — через него он узнаёт, что в мире творится. Коли мы сможем заставить его показать нам окрестности Дивьего царства и ты узнаешь какое-нибудь место, я попробую тебя туда отправить. Как только пойму, зачем мне рисковать головой из-за какого-то заблудившегося заморыша. Чем ты можешь быть мне полезен?

Василиса нахмурилась. Слова сына явно пришлись ей не по душе.

— Не тому я тебя учила, — вздохнула она.

— Помню, помню: люди должны помогать друг другу. Но я человек только на одну половину. А на другую — наследник Навьего трона. И мы, между прочим, с Дивьим царством на ножах.

— Хорош наследничек, — Радосвет, не удержавшись, усмехнулся. — Папка-то у тебя бессмертный. Так что ты вряд ли когда-нибудь унаследуешь трон.

— Так я и не хочу, — хмыкнул Лютогор, потягиваясь. — Мне этот кривой стул из костяшек даром не сдался! Только задницу себе отсиживать. Но статус, понимаешь ли, обязывает думать о стране. И о последствиях.

Он почесал в затылке, и Радосвет впервые заметил, что у Кощеева сына уши хоть и заострённые, но всё же не совсем такие, как у дивьего и навьего народа. Одно слово — полукровка.

Браки со смертными (как, впрочем, и сами смертные) были большой редкостью. Считалось, что дети от таких союзов всегда рождаются с каким-нибудь изъяном: физическим или душевным. Порой слишком жестокие, со взрывным характером, иногда и вовсе сумасшедшие — словом, от них были одни проблемы. И Лютогор всецело оправдывал сомнительную репутацию полукровок: по крайней мере, Радосвету сейчас очень хотелось его стукнуть. Он сдерживался лишь потому, что, похоже, другого способа попасть домой у него не было.

— Этот мальчик обещал помочь мне, — Василиса потянулась, чтобы потрепать сына по волосам, но тот, нахмурившись, увернулся из-под руки.

— И ты поверила?

— Он дал клятву.

Лютогор впервые глянул на царевича с интересом и снова присвистнул.

— Да ну? И как же ты её собираешься сдержать?

— Не знаю, — Радосвет пожал плечами. — Что-нибудь придумаю. Если Кощей Бессмертный похитил твою мать и удерживает против воли, как я могу оставаться в стороне? Меня учили защищать тех, кто попал в беду. Особенно, если это дело рук твоего отца. Ведь он — наш главный враг.

Лютогор многозначительно глянул на мать и допил свой чай одним мощным глотком.

— Мам, а ты не хочешь ему рассказать, как всё было на самом деле?

— Зачем? Клятва уже дана, — Василиса опустила взгляд.

— И я от неё не отступлюсь, — царевич ударил себя кулаком в грудь. — Так что если хочешь, чтобы твоя матушка стала свободной, тебе придётся сначала выпустить меня.

Лютогор закатил глаза.

— Ох уж эти дивьи герои! В каждой бочке затычка. Посмотрим, как ты запоёшь, когда узнаешь, что Кощей её не крал. Она, между прочим, сама за ним пошла!

— Это правда? — Радосвет перевёл взгляд на Василису, и та, смахнув слезинку, кивнула:

— Мне пришлось. Я не хотела, но…

— Дала слово, — закончил за мать Лютогор. — Почти как ты.

Царевич на него даже не взглянул, по-прежнему не сводя глаз с Василисы, растерзавшей край своего пояса до некрасивой бахромы.

— Что ж, — он вцепился пальцами в свою пиалу, из которой так и не осмелился сделать ни глотка, — выходит, ты обманула меня?

— Не сказала всей правды. Это не одно и то же.

— И вынудила меня поклясться?

— Неправда! Ты сам так решил, — её голос становился всё тише, а щёки — всё краснее.

— Если честно, я лучше умру, чем помогу недостойному человеку, — Радосвет по-волчьи почесал себя за ухом (он никак не мог избавиться от этой привычки — особенно когда нервничал) и тихо, но веско добавил: — Думаю, теперь тебе придётся рассказать мне всё. А потом я решу, что делать.

Глава вторая. Сватовство Кощея

Плохо быть средней дочерью. Даже в сказках всё самое лучшее вечно достаётся младшенькому любимому детищу. Ну или старшему — по праву первородства. А среднее дитя вроде как ни то ни сё: отрезанный ломоть, пятое колесо у телеги.

Вот Василиса и была это самое «ни то ни сё».

Старшая сестрица — Злата — лицом хоть и не вышла, зато умна была не по годам. С малолетства отцу в лавке помогала, даже когда сама, пигалица, ещё до прилавка не дотягивалась, и ей табурет приходилось подставлять. Младшая — Даринка — та вообще писаной красавицей уродилась: брови вразлёт, глаза синие, как июльское небо, кожа белее снега и каштановые косы аж в руку толщиной. А Василиса так середнячком и вышла: ни умная, ни глупая и нрава самого обычного — ни весёлого, ни хмурого, да ещё и внешность как у серой мышки, нечем полюбоваться: глаза блёклые, косицы худые, сама тощая — метлой перешибёшь. Не была бы дочкой лавочника — всеми уважаемого человека, — никто бы на неё и внимания не обратил.

Впрочем, даже те немногие парни, что предлагали ей прогуляться вдоль по улице или попеть песен под гармонь, вскоре начинали звать на посиделки уже не Василису, а одну из её сестёр: либо Злату Премудрую, либо Дарину Прекрасную — так прозывали девочек в Дивнозёрье. А у Василисы даже прозвища не было: Васька и Васька. Одно слово — мышь.

Никто её не понимал, кроме бабки Веданы. Та поила девушку чайком с травами, гладила по голове и всё приговаривала:

— Не кручинься, деточка, наступит и на твоей улице праздник. Вырастешь — поймёшь, в чём твоё предназначение и для чего ты пришла в этот мир. Как я однажды поняла. А ведь тоже в твои годы странненькой слыла. Женихи шарахались, матушка родная — и та сторонилась. Так что своих деток я не прижила, семью не завела, зато, вишь, знахаркой стала. Теперь чуть что — всё Дивнозёрье к бабке Ведане бежит, и из соседней Ольховки тоже едут, и даже из города. Потому что кто ещё, кроме меня, может заговорить боль душевную да сердечную? А скотину заболевшую вылечить? А порчу снять? Никто! Ну, разве что ты со временем сможешь. Ежели будешь учиться усердно.

И Василиса училась. С пяти лет знала, какие травки в какую пору лучше собирать, с десяти уже простенькие снадобья сама могла приготовить, а к пятнадцати годкам, почитай, все заговоры вызубрила — ночью разбуди, могла рассказать без запинки, как спастись от лихорадки-трясовицы, и от зубной боли, и даже от падучей. Вот только любовным чарам бабка Ведана не учила, хоть девушка и просила. Говорила, мол, дурное это дело. Грех на душу возьмёшь — вовек не отмоешься.

Признаться, Василиса и сама ни о чём таком не помышляла, пока Ваньку не встретила, сына кузнеца. Тот был высок, статен и силён, как бык, — всё ж таки с малых лет отцу в кузне помогал. В кулачных боях на Масленицу он всегда побеждал взрослых мужиков, охотником и рыбаком тоже был знатным. И всё-то ему удавалось, любая работа в руках спорилась. В общем, не жених, а загляденье: ещё и кудри льняные да глаза голубые, как незабудки, — век будешь смотреть, не налюбуешься.

По Ванюше не одна Василиса сохла: многие девки мечтали, чтобы он хоть разок посмотрел в их сторону, но, как это часто бывает, повезло лишь одной — Даринке. Как только вошла сестрица в невестин возраст, так тут же стал сын кузнеца ей на подоконник цветы полевые таскать. Каждый день — и так аж до самых заморозков. Зимой тоже гостинцы приносил: то медку, то орешков, то яблок спелых, а осенью, ежели охота удалась, то, бывало, и селезнем диким баловал. Вскоре всё Дивнозёрье стало их женихом да невестой величать, хотя сватов Ванька пока не засылал. Говорил, мол, рано ещё. Сперва надо денег заработать, дом справить — не на отцовы же гроши жить. А то невеста из зажиточной семьи, к раю в шалаше непривычная.

И Даринка верно ждала своего суженого, на других парней не заглядывалась, а чужих сватов даже на порог не пускала. Отец сперва был не рад: гонял Ваньку из-под окна, помоями обливал, даже грозился собак спустить — он-то мечтал, чтобы младшенькая дочка-красавица в город уехала, за приятеля-купца хотел её замуж выдать, — но потом смирился, потому что понял — любит Даринка Ваньку пуще жизни. А он — её. И негоже любящие сердца разлучать, тем более, что парень вроде толковый…

Так и повелось, не смирилась лишь одна Василиса. Очень уж она завидовала сестре. Тогда-то и пришла в избушку на окраине деревни к бабке Ведане — просить любовного зелья. Но старая знахарка отхлестала её по щекам мокрым полотенцем, да ещё и отчитала:

— С ума ты сошла, Василисушка! Сделаешь несчастными и сестру свою, и парня этого. А сама счастлива не будешь. Сердцу-то не прикажешь, моя хорошая.

— Но я люблю Ванюшку, — Василиса размазывала по лицу слёзы, плечи её тряслись, а ноги подкашивались так, что пришлось опуститься прямо на пол.

— Если в самом деле любишь, то радоваться должна за него и за Даринку, а не пакостить за спиной. У тебя же доброе сердце, Василисушка. Забудь ты его: всем от этого только лучше будет. А потом, глядишь, и тебе папка жениха хорошего подыщет. Где-то же есть твоя любовь…

И Василиса пообещала, что забудет. Но сказать-то проще, чем сделать. Сердце не слушалось, продолжая томиться и сохнуть — только теперь уже молча.

Даринка, конечно, ни о чём не догадывалась. Она была доброй доверчивой девочкой и очень печалилась, когда сестрица вдруг стала от неё отдаляться. А вот Златка — уж на что Премудрая — сразу всё поняла. Отвела как-то Василису в сторонку, прижала к стенке и пальцем погрозила:

— А ну перестань Даринку изводить. Чем она-то провинилась? Хочешь хранить свою тайну — храни. А попробуешь им помешать, я сама тебя хворостиной отхожу так, что целую седмицу сесть не сможешь.

Василиса отпираться не стала и снова пообещала Ваньку забыть.

Она честно не хотела ни с кем ссориться, но сама с каждым днём всё больше и больше отдалялась от сестёр, сидела в углу и читала бабкины книги. А что ещё оставалось делать? Ей было слишком больно, но как унять эту боль, она не знала.

Эх, ну почему всё должно было случиться именно так?

Этой зимой она ещё как-то держалась — Ванька уехал в город на заработки, а, как говорится, с глаз долой — из сердца вон. Она бегала к бабке Ведане, лечила захворавшую скотину, помогала сёстрам по хозяйству, вышивала новую праздничную рубаху для отца… но ближе к весне стало совсем невмоготу.

Ванька приехал из города ещё до возвращения перелётных птиц, и, судя по новой одёжке, дела у него резко пошли в гору.

В тот вечер, когда он — улыбающийся и румяный с мороза — зашёл в гости, Василиса ещё не спала, поэтому хорошо слышала, как они с Даринкой шушукались под окном.

— Скоро в город тебя увезу, — хвастался Ванька. — Ух, и повезло нам, милая моя Даринушка. Сам Серафим Леопольдович меня в подмастерья взял — ювелирному делу учиться. Говорит, руки у меня хоть и здоровенные, а чуткие, к тонкой работе годные. А там ещё и платят недурно. Дослужусь до мастера — так вообще жить будем припеваючи. Даже лучше, чем ты сейчас с батей живёшь. Так ему и скажи: нечего стыдиться такого зятя.

Так они до рассвета и миловались, говоря друг другу нежные слова и клянясь в вечной любви, а Василиса зарывалась с головой под одеяло и всю ночь беззвучно рыдала в подушку.

Незадолго до рассвета она приняла решение. Украдкой выскользнула из дома, вышла в чисто поле, ещё укрытое снегом, поклонилась на четыре стороны света, плеснула наговорённой водицею и взмолилась:

— Ой вы, гой еси, ветры буйные-лихие! Помогите мне избыть печаль-кручинушку. Невмоготу мне видеть чужое счастье, коли оно моему счастью поперёк горла встаёт. Сделайте так, чтобы разлюбила я Ванюшу. А ежели не можете, то уберите обоих с моих глаз долой — и его, и сестрицу — хоть вместе, хоть порознь! Я уж отплачу, как сумею. И да будет слово моё крепко.

Ветры, конечно же, не ответили, только одна далёкая зарница полыхнула в предрассветном небе.

А на следующее утро к ним приехали гости. Да не простые, а волшебные — с той стороны вязового дупла.

В Дивнозёрье очень близко сошлись мир потусторонний и мир проявленный — это всем было известно. Поэтому люди в леших, домовых да кикимор не верили, а точно знали, что те существуют.

Всех детишек с детства учили оставлять угощение на блюдечке у печки — для Хозяина, — развешивать в оконных проёмах связки чеснока, чтобы отвадить упырей да заложных мертвецов, перекидывать одёжу наизнанку, если заплутаешь в лесу, не ходить купаться без оберегов от хитрых мавок, которые только и знают, что ищут, кого бы защекотать, а ещё не работать в поле в полдень, чтобы не встретить девицу-полуденницу… Почитай, во всём Дивнозёрье не было человека, который ни разу бы не встречался с нечистью — «соседушками», как их тут ласково называли.

Соседушки не скрывались, но и особо на глаза старались не показываться — просто жили себе бок о бок с людьми. А вот так, чтобы въехать в деревню на тройке вороных жеребцов с огненными гривами, лихо правя резной повозкой, — такого прежде не бывало. Неудивительно, что люди сбежались посмотреть на диво дивное.

Василиса, накинув платок, тоже выскочила на улицу и обомлела, когда чудная повозка из Волшебной страны остановилась прямо возле их ворот. На козлах сидело странное существо: вроде бы и человек, но всё равно жаба. Вернее, жаб: толстый, весь в бородавках и с острыми рыбьими плавниками за ушами. Одет он был в обтягивающий огромное пузо алый праздничный кафтан, подпоясанный вышитым золотым кушаком. На макушке сияла отполированная до блеска чешуйчатая плешь, вокруг которой росли длинные зеленоватые волосы, а в них была кокетливо вплетена одинокая жёлтая кувшинка. Жаб равнодушно скользнул своими прозрачными выпуклыми глазами по Василисе и неприятным скрипучим голосом проквакал:

— Где этот ваш лавочник? Дело у меня к нему. Государственной, можно сказать, важности!

Слова застряли у девушки в горле, и она, сглотнув, просто указала пальцем на дом. Жаб хлопнул в ладоши (Василиса разглядела перепонки между его пальцами), и ворота открылись сами собой. Он завёл телегу во двор, спрыгнул с козел, подманил к себе Василису и улыбнулся — зубы у него оказались острые, будто щучьи.

— Подойди, девица. Не боись, не обижу. Я — Мокша, а тебя как звать-величать?

— В-василиса, — голос девушки дрогнул. — Н-неждановна.

— Пригласи-ка ты меня в дом, Василисушка, — жаб улыбнулся ещё шире. — А то понавешают оберегов — не пройти честному болотнику. Ежели не веришь, что я с добром, тогда отца своего сюда позови, пущай он сам решает, принимать дорогого гостя ал и нет.

— Да вы заходите. Добро пожаловать, — Василиса открыла ему дверь и сама проскользнула следом тихой мышкой — очень уж ей стало интересно, зачем этот Мокша к отцу приехал. Небось, прикупить что-нибудь решил для своих жабонят?

Мокша прошёл в горницу, плюхнулся на лавку и сплёл свои жабьи лапы на животе, сверля взглядом настороженного лавочника.

— Ну, дорогой хозяин, а потчевать ты меня чем будешь?

— Сперва отвечай: зачем пожаловал? — купец Неждан Афанасьевич сплёл руки на груди и глянул хмуро из-под седых бровей. — А там посмотрим.

— Эх вы, люди! — болотник от возмущения раздул щёки, и плавники за его ушами угрожающе раскрылись. — Совсем стыд потеряли, берега левый с правым попутали. Кто же так гостей принимает? Ладно, ладно, я ничего скрывать не стану. Как говорится, у вас товар, у нас — купец. Свататься я приехал к доченьке твоей.

Василиса едва не ахнула и, зажав рукой рот, ещё сильнее приникла к дверному косяку, стараясь стать незаметной. Вот эта жаба? И свататься? Сердце вмиг ушло в пятки от страха: ох, только бы не к ней.

— Не боись, дядя, не за себя хлопочу, — хохотнул Мокша, видя, как вытянулось и без того длинное лицо Неждана Афанасьевича. — Знаешь, кто меня послал? Сам Кощей Бессмертный, навий князь! Даже не думай, соглашайся сразу. Во-первых, ты сам, наверное, понимаешь, что Кощею не отказывают? Понимаешь ведь? Вот то-то! А во-вторых, сам подумай — дочь твоя царицей станет! На шёлке будет спать, как сыр в масле кататься. Ты, небось, о таком даже и помыслить не мог, а?

Лавочник в задумчивости пригладил длинную седую бороду и, хмурясь, спросил:

— И которая же из трёх моих дочерей пришлась по сердцу самому Кощею Бессмертному?

Мокша расхохотался, хлопнув себя по ляжкам.

— А разве не ясно? Конечно, младшенькая, Даринушка. Красавица она у тебя, Неждан. Небось, в матушку пошла?

Василиса вздохнула. Болотник не ошибся: Даринка действительно лицом и статью была в мать — по крайней мере, все так говорили. Сама она матери не знала — та умерла, когда девочки были ещё совсем маленькими, и отец другую жену в дом не взял: побоялся, что мачеха не будет любить дочек, поэтому с детства сам о них заботился, а для помощи по хозяйству нанял работницу Марьянку. Так они впятером и жили, сколько Василиса себя помнила.

— Передай Кощею, что Дарина уже просватана, — сказал Неждан, как отрезал, и ещё кулаком по столу стукнул для верности.

— Знаю, знаю, — осклабился Мокша. — Да только разве ж то жених? Пойми же ты, глупый человече, что сам величайший из иномирных правителей к тебе сватов прислал! Ты прыгать должен от счастья!

— А я слово дал, — Неждан скрипнул зубами. — И дочери, и Ваньке.

Василиса видела, как побледнел отец. И немудрено: отказывать Бессмертному было себе дороже. Тот слыл суровым, безжалостным и жадным, хоть и несметно богатым.

Последние несколько десятков лет о Кощее ничего не было слышно: казалось, что навий князь потерял интерес к миру людей и был занят лишь своими волшебными делами. Но бабки сказывали, что ранее он не гнушался девиц из отчего дома воровать, ежели какая-то ему приглянулась. А тут вдруг жениться надумал, надо же!

— Как дал, так и возьмёшь взад, — болотник потянулся, хрустнув костяшками, и добавил: — Налей-ка мне кваску, Неждан Афанасьевич. Устал я с тобой препираться, аж в горле пересохло.

Хозяин не пошевелился, и наглый гость, кряхтя, встал и сам наполнил кружку из бочонка. Добрый квас потёк по его губам, несколько тёмных капель упали на дощатый пол, и Мокша с наслаждением вытер рот рукавом.

— Ух, и добро! А Даринке ты вот чего передай, — он вынул из-за пояса резную деревянную коробочку. — Это от жениха подарочек — волшебный гребешок. Будет свои волосы чесать, и те никогда не спутаются. А расти будут — ух — гуще прежнего! Да бери ты, Кощей отказа не примет.

— У меня есть ещё две дочери, — упавшим голосом молвил Неждан, с поклоном принимая волшебный дар. — Злата и Василиса. Они пока не просватаны. Пускай навий царь выбирает любую их них, только не Даринку. Прошу!

У Василисы заколотилось сердце так, что пришлось прижать руки к груди. А ну как Мокша и впрямь согласится? По спине пробежали колючие мурашки, и девушка поплотнее закуталась в душегрейку. Нет, она ни за что не станет Кощеевой невестой! Уж лучше сразу с обрыва — и головой в омут! Жуть-река быстрая и холодная — особенно пока лёд не сошёл. Даже если захочешь — не выплывешь.

Но болотник пригладил встопорщившуюся на макушке чешую и, крякнув, покачал головой:

— Он уже выбрал суженую, дружочек мой. Так что как ни крути, а ты теперь будущий царский тесть — такое вот твоё везение. Не боись, Кощей тебя щедро наградит. А другие-то твои доченьки, прости за откровенность, не такие уж и красавицы. Не стоит предлагать князю то, что негоже. Лучше вон пусть Ванька-оболтус другую девицу в жёны берёт, а Кощей уже свой выбор сделал. На следующей седмице знакомиться приедет, как раз в канун Навьего дня ждите с гостинцами. И ежели Даринка ему откажет, ты её своею отцовской волей заставишь, понял? А то не придёт весна и воцарится в Дивнозёрье зима на веки вечные!

Мокша в запале грохнул кружкой об пол, и та раскололась на острые глиняные черепки.

Когда вредный болотник уехал в повозке, запряжённой огнегривыми конями, Василиса выбралась из укрытия, вбежала в горницу и обняла отца обеими руками, а тот горько заплакал, уронив голову на грудь:

— Что же нам теперь делать, Василисушка? Пришла беда неминучая… — по его седой бороде катились крупные слёзы. — Сходи хоть ты к своей бабке Ведане, спроси, может, знает она, как горюшко избыть? Странно это, что много лет о Кощее никто слыхом не слыхивал, а тут нате вам — объявился, и сразу женихаться. Занесло же супостата лихим ветром! Как будто кто-то нашептал ему о нашей Дариночке.

И тут у Василисы похолодели ладони, глаза защипало, а грудь сжало, будто стальным обручем. Кажется, она знала и кто нашептал, и что это были за ветры…

Ох, божечки, что же она наделала!

Глава третья. Кощеева невеста

Даринка, узнав о Кощеевом сватовстве, прорыдала дня три кряду, но даже от горьких слёз её черты не утратили былой красоты.

— Я сбегу, клянусь, — она яростно тёрла заплаканные глаза платком. — Не могу больше. Меня в деревне уже за глаза Кощеевой невестой кличут. А Ванюша сказал, его друзья нас в городе спрячут, там никакой Кощей не найдёт.

Злата обняла сестру за плечи и принялась раскачиваться, будто убаюкивая её, как в далёком детстве.

— Знаешь, это не выход. Вам тогда вечно придётся прятаться. Разве это жизнь? К тому же рано или поздно Кощей вас всё равно найдёт. Он же колдун!

— К тому же Мокша сказал, что нашлёт на Дивнозёрье вечную зиму, если ты не согласишься, — поддакнула Василиса. — Представляешь, сколько людей пострадает? Ни всходов не будет, ни урожая. До осени не доживём.

— Ох, я об этом как-то не подумала, — на глаза Даринки вновь навернулись слёзы.

— Тут по уму действовать надо, — снова заговорила старшая сестра. — Устроим Кощею весёленькую встречу. Такую, чтобы этот гад сам решил, что ты ему не пара, и отказался от свадьбы.

— Ой, а как это? — В глазах Даринки загорелся угасший было огонёк надежды.

— Ну, я ещё не знаю, — поджала губы Злата (она всегда так делала, когда что-то шло не так гладко, как ей хотелось бы). — Но придумаю обязательно. А Васька мне поможет. Ведь правда?

Василиса с готовностью кивнула.

— Конечно. Я сегодня же схожу к бабушке Ведане. Она знает множество легенд и сказок — вдруг в какой-нибудь из них говорится, чего на самом деле не любит Кощей?

— А вы представляете, — вдруг спохватилась Даринка, — он мне тут ещё один подарочек прислал. На этот раз зеркало. Красивое, в серебряной оправе с листочками.

— Надеюсь, ты в него не стала смотреться? — нахмурилась Василиса.

— Вообще-то, уже посмотрелась, — младшая сестрица ахнула, расширив глаза от ужаса. — А что, нельзя было?

— Не стоило. А гребешком волосы расчёсывала?

— Н-нет.

— Уф-ф, хоть это хорошо, — Василиса с облегчением выдохнула, а старшая сестра, глянув на них обеих, упёрла руки в бока:

— Так. Кто-нибудь объяснит мне, что это за дары такие?

— Знамо какие — волшебные. Кощей хочет сделать нашу красавицу ещё краше. Этим гребешком даже три волосины на макушке почешешь, и то кудри до колен вырастут. А если уж такие косы, как у Даринки, причёсывать каждый день, то никто с ней по красе сравниться не сможет. То же и с зеркалом: чем больше в него смотришься, тем сильней хорошеешь, — пояснила Василиса. — Вот только пользоваться ими не след, ежели жениху отказом ответить хочешь. Надобно дары вернуть.

— Да я только разок посмотрелась, случайно, — пискнула Даринка. — Больше не буду, честно-пречестно.

А Василису осенило: так вот почему сестрица даже после стольких дней слёз выглядела свежей да пригожей. Ишь, какое оно, Кощеево колдовство.

— А мне кажется, я знаю, как отвадить постылого жениха, — она недобро усмехнулась. — Кощей, видать, красоту очень любит, раз мы со Златкой ему не подошли, а Даринка по нраву пришлась. Выходит, мы должны к его приезду сделать из красавицы дурнушку.

— Но я не хочу быть дурнушкой, — Даринка обиженно надула губы. — У меня одна сестра умная, другая знахарское дело ведает, а у меня ничего нет, кроме моей красы да милого Ванечки.

Словно ножом по коже пришлись Василисе эти слова. Прежде она думала, что готова на всё пойти, только бы Ваньке понравиться. Но, оказалось, нет — родную сестрицу Кощею в жёны отдать оказалось выше её сил. Хоть и завидовала она, а всё же любила Даринку — такую глупенькую, наивную, но вместе с тем щедрую и добрую. Да что там, всё её любили! Она же всем в деревне помогала — кому словом, кому делом, а кому и весёлой песенкой.

— Дурочка, это же не навсегда! Вымажем тебя в саже, волосы разлохматим, в тине болотной вываляем, чтобы пахло погаже, а потом отмоешься и снова красоткой станешь.

— А-а-а, — Даринка втянула голову в плечи. — Тогда ладно.

Злата взяла её руки в свои и прижала к сердцу.

— Послушай, боюсь, одной внешностью тут не обойдёшься. Тебе надо притвориться, что характер у тебя дурной да взбалмошный, чтобы уж наверняка сработало. Чавкай за столом, стучи ложкой, болтай ногами, перебивай старших, говори всякие глупости и непременно перечь — мужики страсть как не любят, когда им перечат.

— Но не переборщи, а то вдруг разгневается Кощей, — с опаской добавила Василиса.

— Ох, девоньки, боязно мне! — взвыла несчастная Даринка, заламывая руки. — Откуда я знаю, когда уже перебор будет?

— А ты на нас в оба смотри, — посоветовала Злата, гладя сестру по пышным волосам. — Если мы с Васькой чихать да кашлять начнём, значит, пора остановиться. А если сидим, не кашляем, то продолжай смело. Отца мы тоже предупредим, чтобы не испужался.

Даринкин взгляд потеплел, щёки зарумянились, на губах заиграла привычная улыбка:

— Ой, спасибо вам, сестрёнки мои любимые! Ну что бы я без вас делала!

— Чего не любит Кощей? Ох, ну и вопросы у тебя, девочка, — бабка Ведана аж чаем подавилась.

Пришлось Василисе выложить всё как на духу: и про приезд Мокши, и про слёзы Даринки, и про хитроумный план, который они вместе со Златкой придумали. Немного подумав, рассказала и о своей вине: как вышла в чисто поле заклясть ветра и как те донесли весточку до Навьего царства. Слушая её, старая знахарка становилась всё мрачнее, а услыхав про ветра, и вовсе лицом окаменела.

— Выходит, это твоя вина! Подвела ты не только сестру, но и всё Дивнозёрье!

— Почему это? — опешила Василиса.

— А потому, что долгие годы Кощей о нас даже не вспоминал. Думаешь, занят был? Как бы не так: то были чары, мудрыми бабами наведённые, чтобы супостат энтот о нас и думать забыл. А ты ему, сталбыть, напомнила. Теперь он одной Даринкой не успокоится, захочет, как и прежде, девок таскать да дань собирать. А спасти нас некому. Перевелись нонче богатыри на земле дивнозёрской.

Василиса всхлипнула, в носу опять засвербило, глаза заблестели, но она сумела взять себя в руки и не зареветь.

— Бабушка, а нельзя ли нам снова эти чары наложить, чтобы Кощей позабыл о Дивнозёрье?

— Ох, непростое это дело, голуба моя, — бабка Ведана накрыла её ладонь своей морщинистой рукой. — Пока у него тут сердечный интерес имеется, никакими чарами память не заклясть. Отвадить его надо от Даринки, вот что.

— Как? Отворотным зельем? — сердце Василисы забилось, как у птички.

Старая знахарка рассмеялась громким скрипучим смехом.

— А ты что ж думаешь, влюбился он по уши в твою сестрицу? Держи карман шире! Я скажу тебе, как дело было: едва напели-надули ему в уши ветры твои опрометчивые слова, сразу вспомнил Кощей о Дивнозёрье и решил в зерцало своё волшебное посмотреть. Небось, слыхала сказки-то про блюдечко с яблочком? Так вот, это всё правда. С помощью этого блюдечка навий князь куда угодно заглянуть может, даже в мир смертных. А там, видать, и попалась ему на глаза Даринка-красавица. Кощей же издавна на девичью красу ох и падок был, но вместо сердца в его груди горюч камень лежит, не дрожит, не бьётся, поэтому не может оно любить. Только жажда обладания ему и ведома. Поэтому отворотным зельем его хошь пои, хошь не пои, а толку никакого не будет.

Горько было Василисе слышать эти слова. Да только слезами горю не поможешь. Набедокурила — изволь исправить. Знать бы ещё как.

— Бабуль, а хитрость наша с сажей и тиной хороша али нет? Стоит ли попробовать?

— А хто ж его знает? — бабка Ведана пожевала нижнюю губу. — Кощей-то хитёр. Но бывало, что дурачили его смертные девки. Так что пробуйте, голубки мои ясные. Но сильно на удачу не надейтесь. Надобно что-нибудь ещё придумать, ежели затея не выгорит.

— А что Ванюшка наш? — Василиса сжала кулаки, больно впиваясь ногтями в ладони. — Разве он не богатырь? Он же всех парней в деревне сильнее на кулачках. Ему бы только оружие раздобыть и…

— Буйну головушку сложить, — отмахнулась знахарка. — Думаешь, он ко мне не приходил? Да он едва про сватовство услыхал, ещё раньше тебя сюда примчался, в ножках валялся, плакал, молил научить, как найти смерть Кощееву. А я бы и рада помочь, да только мне то неведомо.

— Это как же «неведомо»? — Василиса обеими руками смяла юбку своего сарафана так, что остались некрасивые заломы на ткани. — А как же игла в яйце, яйцо в утке, утка в зайце?…

— Ерунда всё это, голуба моя. Нешто думаешь, Кощей позволил бы, чтобы о его смерти так запросто в сказках писали? Многие добры молодцы поверили, но все они живота лишились, погнавшись за этим треклятым зайцем. Вот только боюсь, что не убедила я Ванюшку, не остерегла. Не желает он внять голосу разума, а только сердце своё глупое слышит. Ты поговорила бы с ним, Василисушка. А то ведь сгинет парень ни за что ни про что.

При одной мысли о том, что ей придётся говорить с Ванькой, у Василисы зарделись щёки.

— Ежели он тебя не послушал, то меня и подавно не станет, — буркнула она, отводя взгляд. — Нет, тут к делу иначе подойти следует: чтобы вовсе не понадобилось Ванюше Даринку защищать да с навьим князем сражаться. Вот поэтому-то я и должна узнать, чего не любит Кощей!

Вздохнула бабка, глянув на Василису своими подслеповатыми выцветшими глазами, и нехотя молвила:

— Ладно, поведаю я тебе всё, что знаю. А дальше ты уж сама решай, что будешь делать. Тут ведь знаешь, как бывает — из огня да в полымя легче лёгкого попасть можно. Боюсь я за тебя, Василисушка…

Но девушка лишь плечом недовольно дёрнула:

— Давай, бабуль, не томи, выкладывай всё как есть. А со мной всё нормально будет. Я же не красавица, что мне сделается?

К Ванюшке Василиса всё-таки пошла — уж больно душа за него болела. И, как оказалось, не зря: прежде чем постучаться, девушка украдкой заглянула в окно и сразу поняла, что советы бабки Веданы Ванька хоть и слушал, а не услышал. Иначе бы зачем ему точить острый ножик? Вот дурак-то! Он что, с одним ножом супротив самого Кощея идти собрался?

Вздохнув, Василиса смахнула с подоконника снег и постучала кулачком в распахнутые деревянные ставни:

— Эй, Вань! Ты дома, что ль?

Парень дёрнул рукой и поспешно сунул палец в рот: видать, порезался. Затолкав нож под лавку, он с недовольной миной высунулся в окно и хмуро вопросил:

— Чего тебе?

— Да вот, просто захотела проведать, как ты, — Василиса пожала плечами. — Даринка извелась уже, все глаза выплачет скоро, а тебя всё нет и нет. Где тебя вообще леший носит? Нет бы пришёл, ободрил, утешил…

— А толку-то от моих утешений? — потупившись, пробасил Ванюшка. — Нешто от них завтра Навий день не наступит и Кощей в Дивнозёрье не явится? Уж лучше я хорошенько подготовлюсь к встрече. Чтобы, так сказать, с распростёртыми объятиями…

— Ты хотел сказать «во всеоружии»? Ага, от меня можешь ножик не прятать, я всё видела, — Василиса поплотнее закуталась в шубейку: на грани зимы и весны ветры были особенно злыми. — И вот что я, дружок, тебе скажу: глупость ты замыслил несусветную. Он же ваще совсем Бессмертный…

— Да мне не для этого, — Ванька не поднимал глаз и избегал смотреть ей в лицо. — Даринка сказала, мол, ни за что не пойдёт за навьего князя, уж лучше смерть, чем быть Кощеевой невестой. И попросила меня… ну, ты понимаешь.

Он запнулся, всхлипнул и закрыл лицо руками.

— Да ты бражки уже накушался, что ли? — Василиса шумно втянула носом воздух. — Как тебе только такое в голову пришло, пьянь?

— Дык не мне, а Даринке, — всхлипнул Ванюшка. — Я ей сразу сказал, мол, не смогу, хоть ешь меня, хоть режь. А она мне: ежели и правда любишь — сможешь, — и глазами на меня так — зырк! И вот что теперь мне прикажешь делать? Я с самого утра ножик правлю да бражку пью… А к Даринке не иду, потому что мне ей в глаза посмотреть совестно. Я же обещал оберегать её ото всех напастей, в горе и радости рядом быть… Хорош же защитничек, а?

Василиса едва удержалась, чтобы не потрепать его по льняным кудрям: очень уж ей захотелось Ваньку утешить. От досады что-то защемило в груди, и тяжёлое дыхание вырывалось из груди вместе с паром: ей и парня было жалко — ведь понапрасну же себя изводит, — и сестрицу Даринку, так некстати попавшуюся Кощею на глаза… вот только себя Василисе было ещё жальче. Потому что ни один человек не заслуживает этой невыносимой муки под названием «безответная любовь». А ещё ей очень хотелось извиниться перед деревенскими за то, что накликала беду на Дивнозёрье, да только бабка Ведана велела молчать, так что Василиса не могла даже душу никому открыть.

— Ты, Ванюша, ложись-ка лучше спать, — она через силу улыбнулась. — Вишь, солнце уже к закату клонится, а старики всегда говорят, что утро вечера мудренее. Я тебе травку наговорённую дам. Заваришь её перед тем, как почивать отправиться, чтобы сон тебе приснился вещий. Глядишь — так и узнаешь, как Кощея одолеть.

— Правда? — Ванька поднял лохматую голову и поглядел на неё с такой надеждой, что Василиса почувствовала горький привкус во рту и ей захотелось сплюнуть в снег.

— Нешто я бы стала лгать, когда дело моей любимой сестрицы касается?

А внутренний голос ехидно добавил: конечно, стала бы! А что ты сейчас делаешь, дурёха. Одумайся, пока не поздно!

Но девушка лишь головой помотала, чтобы отогнать непрошеные мысли. Врать было совестно, но до совести ли сейчас, когда любимый человек самоубийственную глупость задумал? Спасать его надо.

Облизнув пересохшие губы, она достала из рукава заранее припасённый мешочек с сон-травой.

— Вот, кидай в кружку прямо всё, не бойся. А как ляжешь, прошепчи: «Домовой-домовой, пошли мне вещий сон, дай совет, как печать мою избыть-одолеть» — и глаза более не открывай. Ясно?

— Спасибо, Василисушка, — Ванька улыбнулся, будто солнышко в небе просияло. — Что бы мы без тебя делали!

Мешочек он, конечно, конечно, взял и положил за пазуху, как самую величайшую драгоценность.

— Ты не боись, я своё дело знаю, — больше всего сейчас Василисе хотелось перестать оправдываться, но она не могла. — Мы Даринку в обиду не дадим. Нешто я не ведьма? Я уже и к бабке Ведане сходила, кой-чего она мне порассказывала. Так что ни о чём не беспокойся и просто спи. Настанет новый день — тогда поговорим.

Чувство вины сжимало горло, не давало вздохнуть полной грудью. Девушке всё казалось, что Ванюшка сейчас по глазам прочитает и поймёт, что его подло обманывают. Но ложь во спасение — это совсем не то же самое, что ложь ради корысти. Парня ждали хорошие сны не только этой ночью, но ещё и в две последующие, потому что сон-травы Василиса не пожалела, щедрой рукой отсыпав пригоршни три из летних запасов.

А когда Ванька проспится да снова откроет свои глаза ясные незабудковые, всё уже так или иначе решится с Кощеевым сватовством. И ножиком размахивать будет поздно. Она старалась не думать о том, что на это скажет бабка Ведана, когда прознает про сонное зелье… уж наверняка по головке не погладит…

Уходя, Василиса помахала Ванюшке рукой и от чистого сердца пожелала спокойной ночи.

Уже после заката работница Марьяна затеяла печь пироги, и всю избу заполнил сладкий хлебный дух. У Василисы аж слюнки потекли, а, казалось бы, она только недавно поужинала да ещё и Даринкину кашу съела — у младшенькой от слёз да с устатку кусок в горло не лез и ложка не шла.

— Где ж это видано, чтобы на ночь глядя печь растапливать, — ворчала Марьяна, хмуря едва заметные белёсые брови. — Спать пора. Только дурные люди ночами по улицам шастают.

— Твоя правда, Марьянушка, — Неждан Афанасьевич надел чистую рубаху, причесал седые волосы и бороду, начистил до блеска сапоги: он выглядел празднично, но был очень бледен, как полотно. — Ждём мы и недобрых гостей, и недобрых вестей. Видала, небось, какая темень в деревне нынче? Ни огонька, ни лампадки какой… Едва солнце зашло, все по домам разбежались, двери на засовы позапирали и сидят, трясутся, молятся…

— А чё им ещё в Навью ночь делать-то? — хмыкнула Марьяна. — Не в бирюльки же играть. Время тёмное, неспокойное — всякой злобной нечисти по нраву. Вот мне надысь рассказывали, как кузнец по кладбищу шёл и под горочкой вурдалака встретил, а тот ему и говорит…

— Ой, Марьян, ну хоть сейчас не надо про вурдалаков, — тоненько взмолилась Даринка. — И без них тошно.

Василиса была согласна с сестрой: их работница была страсть как охоча до леденящих душу историй, знала их сотни, а рассказывала так вдохновенно, что даже у самых храбрых поджилки тряслись и бражка мимо усов текла. Но нынче оно явно не ко времени было. Если об ужасах в навью ночь говорить, не ровен час их и накликаешь.

Марьяна, вздохнув, отряхнула руки от муки.

— Да я это, просто развлечь вас хотела. А то сидите мрачные, как будто на собственных похоронах. Не раненько ли горевать начали? Может, ещё не придёт этот ваш Кощей, чтоб ему пусто было, супостату костлявому!

Стоило ей это сказать, как с улицы донеслись конский топ и громкое ржание. Ворота с треском распахнулись, створки сорвало с петель, жалобно затрещали доски. В мгновение ока поднялся колдовской ураган, в небесах засверкали синие молнии, а ветви садовых яблонь неистово заколотились в окно, будто умоляя впустить их и укрыть от злой непогоды.

Даринка, пронзительно взвизгнув, упала на карачки и полезла под стол, но Василиса обхватила её за талию, потянула на себя и, закрыв рот рукой, скомандовала:

— А ну-ка стоять! Айда наверх! Там Златка уже сажи из трубы наковыряла и мешковину из сарая притащила на платье. Пока папенька дорогих гостей встречать да потчевать будет, мы принарядим нашу дорогую невестушку. Кощей в восторге будет, уж я обещаю!

Глава четвёртая. Красота — страшная сила

Даринку всю трясло. Она то и дело порывалась закрыть лицо руками и разрыдаться, но Василиса щёлкала её по носу, на корню пресекая все попытки раскиснуть.

— А ну, рёва-корова, не реви, слышишь? А то вся сажа стечёт вместе со слезами. Зря я, что ли, старалась, тебя размалёвывала? Ты в зеркало-то посмотрись! Тебя сейчас не то что Кощей, а даже батюшка родной — и тот не узнает, испужается…

— Тогда не хочу смотреться, — всхлипнула Даринка. — Ой, ты чего это делаешь?

Василиса как раз распустила ленту и принялась расплетать косы сестры, высунув от усердия кончик языка.

— Как это «чего»? Причёску невесты, конечно, — она взлохматила рукой густые каштановые волосы (ох, и завидно: ей бы самой такие!).

— Но я их потом не расчешу-у-у, — заныла Даринка, но Василиса в ответ грубо шикнула на неё:

— Цыц! Я помогу. Потом. Когда всё это закончится и Кощей уйдёт. Эй, что там у нас внизу творится? — она обернулась к застывшей в дверях Злате.

Старшая сестрица в снаряжении невесты участия не принимала: вместо этого отправилась посидеть на лестницу, послушать чужие разговоры и сейчас как раз вернулась, запыхавшаяся, с новостями.

— Он приехал, девочки! И Жаб этот лупоглазый вместе с ним. Оба расфуфыренные, как на праздничек: в шелках, в мехах, в жемчугах. Батюшка их за стол усадил, пирогами потчует, бражку налил, только Кощей не ест, не пьёт, только талдычит, мол, где же его невестушка, краса ненаглядная, лебедь белая…

Даринка ахнула, закрыв рот рукой. На ладошке остался отпечаток перемазанных в саже губ.

— А батя на это что?

— Говорит, мол, наряжается: это ж бабы, их завсегда долго ждать приходится. Зато чем дольше ждёшь, тем сильней потом радость встречи. Кощей зубами скрипит, вертится на лавке, как будто бы шило у него в седалище воткнуто, но пока терпит и только когтями так по столешнице «клац-клац».

Василиса невольно поёжилась, а у Даринки глаза расширились на пол-лица.

— У него ещё и когти?

— Ну, ногти, конечно, — поёжилась Злата. — Только уж длинные очень.

— А как он вообще выглядит? — Даринка понизила голос до шёпота, и Василиса затаила дыхание — ей тоже было страсть как интересно.

— Высокий, худой, лицо смуглое, а кожа как будто на скулы натянута и нос крючком — в общем, на коршуна похож. Глаза чёрные, как два потухших уголька. И волосы тоже тёмные, густые, назад зачёсаны да в длинный хвост забраны, наподобие конского. Не старый, как наш батюшка, но и не молодой — на вид так и вообще не скажешь, сколько ему лет.

— Да уж наверняка не одна сотня, — Василиса принялась с удвоенной силой запутывать Даринкины волосы. — Он же, как-никак, бессмертный!

— Злат, а он очень страшный? — Даринка шумно втянула носом воздух.

— Не урод, если ты об этом. Но, знаешь, от него таким холодом веет… могильным. Смотришь, и сердце сразу в пятки — ух!

— Ух… — эхом повторила младшая из сестёр и сжала губы в тонкую линию. — Девоньки, я к нему не выйду! Хоть ешьте, хоть режьте. У меня поджилки трясутся и заплетык языкается.

— Ты хотела сказать: «Язык заплетается»? — Василиса, не удержавшись, фыркнула.

— Ой! Ну, вы поняли. В общем — нет! Лучше я со второго этажа выпрыгну — авось не убьюсь! Где же Ванечка мой ненаглядный? Почему не приходит за мной? — она бросила встревоженный взгляд за окно в ночную тьму.

Василиса взяла сестру за подбородок и развернула к себе:

— Ну подумай ты головой хоть немного: разве сдюжит Ванька супротив Кощея? Куда ему с бессмертным тягаться? А тебе оплакать его не терпится, что ли? Ещё свадьбу не сыграв, вдовою стать?

— Драться я бы и сама его не пустила, — насупилась Даринка. — А вот сбежать — сбежала бы. Хоть прям щас!

— Мы уже говорили, что Кощей не успокоится, пока вас не найдёт, — Злата потрепала сестру по щеке и украдкой вытерла испачканные в саже пальцы о скатерть на столике.

— Не придёт твой Ванька, — безжалостно добавила Василиса, сплетая руки на груди. — Можешь даже не надеяться.

— Это ещё почему? — ахнула Даринка. Её глаза наполнились слезами. Ну всё, теперь точно не сдержится, заревёт.

— Да потому что спит он богатырским сном и храпит так, что аж занавески развеваются. Хлебнул лишку, наверное! — Василиса усмехнулась, но на душе вдруг стало пакостно, а во рту опять появился горький полынный привкус.

Сестрица поникла, даже «воронье гнездо» на голове и лицо, перемазанное в саже, не могли скрыть её горя.

— Как он мог? В такой момент!

— На себя надеяться нужно. И на нас со Златкой тоже — мы тебя в обиду не дадим, — Василиса с усилием сглотнула едкую горечь.

Она обязательно расскажет Даринке, что Ванюша ни в чём не виноват: что не напивался допьяна и не бросал свою возлюбленную на произвол судьбы — но не сейчас, а потом, когда всё будет позади. Иначе откуда сестрица возьмёт силы, чтобы сопротивляться Кощею и сыграть кикимору невоспитанную? Они со Златой сделали всё, что могли, — дальнейшее же зависело от самой Даринки. Ей нельзя было не справиться.

— Помни: веди себя так, чтобы самой тошно делалось, — Василиса скрестила пальцы на удачу, чмокнула сестру в макушку и легонько подтолкнула в спину. — Ну, иди!

И Даринка пошла на подкашивающихся ногах. Мешковина волочилась за ней, оставляя на полу обрывки нитей, в волосах застрял мусор и опилки, на грязных щеках виднелись мокрые дорожки от слёз. Да, пожалуй, даже пугало огородное показалось бы Кощею краше, чем его наречённая!

Василиса улыбнулась, довольная своей работой.

Появление Даринки произвело неизгладимое впечатление. Отец нервно икнул, со звоном выронив из рук ложку, Мокша подавился пирогом и зашёлся в приступе квакающего кашля, и только Кощей даже бровью не повёл.

— Долго же мне тебя ждать пришлось, Дарина Прекрасная. Ну что же ты стоишь? Садись, в своих ногах правды нет, — он говорил, рубя фразы, как человек, привыкший командовать, и вдобавок слегка шепелявил, отчего низкий вкрадчивый голос казался похожим на змеиное шипение.

Чёрные глаза-угли смотрели властно и цепко. На пальцах поблескивали самоцветные кольца, а грудь украшала золотая цепь с крупным рубином в ажурной оправе. Бархатный черный кафтан был отделан волчьим мехом, из-под него виднелись рукава алой нижней рубахи. Пояс из наборных пластин (судя по всему, тоже золотых) позвякивал всякий раз, когда Кощей наклонялся или елозил задом по скамье. И правда, шило у него в одном месте, что ли? И спина прямая, будто бы оглоблю проглотил.

— Здрасьте! — гаркнула Даринка и утёрла нос мешковатым рукавом. — А чо ж вы на ночь глядя по гостям шастаете? Я уж спать собралась, а тут вы понаехали! Приходите завтра.

— Дни принадлежат всем на свете, а ночи — только мне, — усмехнулся Кощей, выпячивая вперёд острый подбородок. — Ты уж прости нас, красавица, за неурочный визит.

Он похлопал по лавке рядом с собой, но Даринка, обойдя стол, уселась напротив и сразу же потянулась за пирогом.

Отец поморщился от стойкого запаха тины, а Мокша, наоборот, счастливо заулыбался, почуяв дух родного болота, и шумно втянул ноздрями воздух.

Девушка сгребла грязной рукой сразу два куска пирога и, чавкая, принялась уминать угощение, не забывая раскидывать вокруг себя начинку из капусты с мелко порубленными яйцом и луком.

Неждан Афанасьевич закатил глаза к потолку и что-то невнятно простонал, но, встретившись с отчаянным взглядом Даринки, вмиг умолк и уставился в свою кружку.

— А ты, значит, князь? Всамделишный? А большое ли княжество? И что там у тебя хорошего есть? — голос Даринки звучал глуховато: всё же ей было непривычно говорить с набитым ртом.

— Всё, что захочешь, то и есть, — тонкие губы Кощея снова растянулись в подобии улыбки. Василиса не могла понять, почему он смотрит на Даринку почти что с умилением, как люди порой смотрят на маленьких игривых котят. — Расскажи, чего бы тебе хотелось, душа моя?

— Пирожных! — невеста смачно рыгнула. — А ещё сластей заморских мешок. А то папенька мне жрать не даёт, жадничает. Говорит, мол, разнесёт, как свинью, никто замуж не возьмёт. Ну а после замужа, сталбыть, можно и покушать. А ещё музыкантов с трещотками хочу. И чтобы саму меня на трещотке играть научили, а уж я твой слух, дорогой женишок, каждый день услаждать буду. Трещать, как говорится, не перетрещать.

— Эти желания я могу исполнить, — важно кивнул Кощей. — Будут тебе и сласти, и трещотки.

Мокша, с опаской тронув повелителя за рукав, пробормотал:

— А не стоит ли нам, мой господин…

— Не стоит, — не дослушав, отрезал Кощей.

Бессмертный гость даже не взглянул на болотника, продолжая сверлить Даринку обжигающим взглядом. Даже под слоем сажи было видно, как мучительно покраснела девушка. Вздохнув, она отвела глаза: кажется, её задор почти иссяк, а Кощей даже и не думал злиться, топать ногами или отказываться от брака с таким неумытым чучелом.

— Но вы разве сами не видите?… — забулькал Мокша.

Кощей пнул его под столом острым носком сапога прямо под колено:

— Вижу. И побольше твоего, мой не к месту квакающий друг. Девица-красавица зело расстаралась. Видать, желала впечатлить меня да позабавить. Так ведь, душа моя?

Он накрыл её руку своей. Даринка, вздрогнув, отдёрнула ладонь и замотала головой.

— Нет, я просто замуж за вас не хочу! У меня другой жених есть. Получше некоторых.

Породистое лицо Кощея помрачнело, глаза злобно сверкнули из-под нависших над глазницами чёрных бровей, и Златка с Василисой дружно закашлялись — это был условленный знак, что сестрица что-то не в меру расстаралась. А ну как теперь Кошей её в лягушку превратит? Он же, как-никак, могущественный чародей.

— Ты меня совсем не знаешь, душа моя. С чего же решила, что твой Ванька лучше? Знаешь, сколько я таких ванек в своей жизни повидал? Все они на словах смелые, а как защитить невесту от… так, глядишь, и нет никого, — он развёл руками и завертел головой на тонкой шее. — Что-то я его здесь не вижу… Никак, струсил парень.

— Я всё равно его одного люблю, — у Даринки уже зуб на зуб не попадал от ужаса, но, сколько бы сёстры ни кашляли, она не унималась. — А тебя не полюблю никогда!

— Стерпится — слюбится, — хмыкнул Кощей, мерно постукивая ногтями по столешнице. — Батюшка твой не возражает, уже, считай, отдал мне тебя. За злато, жемчуга да ткани парчовые.

Неждан Афанасьевич хотел было возразить, но грозный гость щёлкнул пальцами, и отец, захлебнувшись воздухом, не смог издать ни звука.

— Я считаю, это мудрое решение, — голос Кощея стал слащаво-елейным. — Ему же двух других дочек надобно кормить, одевать да замуж выпроваживать. А они далеко не красавицы, насколько я успел заменить. Тут без хорошего приданого не обойтись.

— Ну и что, я вот тоже не красавица, — Даринка шмыгнула носом.

— Это поправимо.

Кощей опять щёлкнул пальцами, и Василиса невольно ахнула, перегнувшись через перила: от её стараний вмиг не осталось и следа. Сажа исчезла, лицо сестры очистилось, будто бы став даже белее, чем прежде, спутанные волосы сами сплелись в тяжёлые косы, украшенные золотыми лентами, на голове появился кокошник с самоцветными каменьями, а роба из ветхой мешковины стала парчовым красным сарафаном, украшенным золотым шитьём и жемчугом. Наряд был достоин царицы.

Даринка уставилась на свои руки (на запястьях мелодично звякнули новенькие браслеты), ахнула и ухватила начищенный до блеска поднос, чтобы поглядеть на своё милое отражение.

— Это… как же?…

Невысказанные слова застряли у неё в горле — притворяться больше не было смысла. Кощей взял её руку в свои и на этот раз не позволил вырваться.

— Батюшка не рассказал тебе самое главное? Коли не пойдёшь за меня, вечная тьма наступит в Дивнозёрье. Никогда больше не встанет солнце, не придёт весна. Сегодня навья ночь — в неё я наибольшую силу имею, поэтому всё будет по-моему. До рассвета осталось четыре часа. Поговорим, душа моя, узнаем друг друга получше, как подобает будущим супругам. А потом я ещё раз спрошу, и ты сама дашь ответ. Смотри, не прогадай — выбирай с умом. От тебя зависит, будут твои родные жить или нет.

Даринка зарыдала в голос, уронив лицо на руки. Побледневший, как смерть, отец гладил её по волосам, приговаривая:

— Доченька, родненькая кровиночка моя, ну, не плачь, не плачь… Стерпится — слюбится.

Мокша хихикал, с упоением продолжая жрать пироги и пить бражку. На его кафтане расплывались свежие масляные пятна. Кощей сплёл руки под подбородком и взирал на всё происходящее с самым довольным видом.

Василиса ударила по перилам кулаком: она больше не могла смотреть, как гости обижают её сестру и как отец ничего не может с этим сделать. Она взбежала вверх по ступеням, громко стуча башмаками по ступеням, влетела в сестрицыны покои и, упав на кровать, дала волю слезам.

«А ведь это всё из-за тебя, — ненавистный внутренний голос пришёл незваным, чтобы терзать её разум. — Подставила сестрицу, опоила Ваньку, расстроила батюшку и всё Дивнозёрье подвела, дурёха. Ни стыда, ни совести у тебя нет».

Кровь стучала в висках, дыхание перехватывало от рыданий, а от вернувшегося полынного привкуса немел язык.

— Есть у меня совесть! — Василиса сжала кулаки. — Это ведь она на губах горчит, я знаю. Мне бабушка Ведана говорила.

«Давай, убеждай себя, — внутренний голос, казалось, насмехался над ней. — Плачь, рыдай, только вот слезами горю не поможешь, сестру не спасёшь и Кощея не отвадишь. Поздно спохватилась, голуба».

— Что же мне делать? — всхлипнула Василиса.

Голос молчал. Да и на какой ответ можно было надеяться, если она сама с собой разговаривала, как полоумная?

— Василиса! — в дверь постучалась Златка. — Ты там? Впусти меня!

— Отстань от меня, — она могла только зубами скрипеть от бессилия. — Иди к Даринке. Ей сейчас утешение нужнее!

Старшая сестра ещё немного постояла под дверью, а потом всё-таки ушла — на лестнице послышались её торопливые шаги. Василиса села на кровати и дважды со всей силы хлопнула себя по щекам. Как ни странно, это помогло: по крайней мере, рыдать она перестала.

«Так-то лучше, — похвалил внутренний голос. — Давай, думай, Василисушка, светлая ты голова!»

Ох, это легко сказать, да сложно сделать. Златка у них умная, Даринка — прекрасная, а она — ни то ни сё: серая мышка, глупые мыслишки…

Василиса подошла к зеркалу, глянула на своё распухшее зарёванное лицо и поморщилась, словно от зубной боли: ох, ну и красота — страшная сила!

И тут её осенило: вот же оно, решение! На поверхности обреталось! Она ещё может убедить Кощея отказаться от невесты, если предложит ему равноценную замену.

Василиса взяла со столика Кощеево зеркальце, сжала в руке волшебный гребешок. Резная деревянная рукоятка казалась тёплой, будто бы солнышком её нагрело. На душе отчего-то вдруг стало легче, хотя девушка ещё не знала, удастся её задумка или нет. Но сердце подсказывало, что она находится на правильном пути.

Василиса одним ловким движением распустила свои жидковатые пепельные косы и уверенной рукой принялась их чесать-начёсывать.

И вот чудеса — с каждым движением гребня волосы становились всё длинней и гуще, невзрачный серый цвет переменился до сочно-каштанового, будто какой-то невидимый художник решил добавить красок в её пряди, с кожи исчезли желтоватые пятна, почернели соболиные брови и ресницы, губы стали полнее и ярче. Чем дольше девушка смотрелась в волшебное зеркало, тем больше ей нравилось собственное отражение. Сколько там ещё осталось до рассвета? Успеет ли она за это время стать красивее сестры? Она надеялась, что успеет.

Василиса вышла из светлицы прямо перед самым восходом солнца.

— Ну что, душа моя, — она сразу же услышала льстивый голос Кощея. — Настало время дать ответ. Говори, что надумала?

— Нет, — прошептала сестра. — Я не могу…

Василисины башмаки застучали по ступеням, но на звук никто не обратил внимания.

— Доченька, Даринушка, не губи нас! — взмолился отец, и Василиса брезгливо поморщилась: тот, похоже, был мертвецки пьян. — И сама сгинешь, и мы не выкарабкаемся. А так ты ж княгиней станешь! Может, оно и неплохо там живётся, в Навьем-то княжестве?

У Даринки от обиды задрожали губы.

— Папа, ты меня прогоняешь? — голос плаксиво дрогнул.

Василиса поняла, что медлить нельзя — сейчас сестра не выдержит, поддастся на слёзные уговоры батюшки, и тогда пиши пропало.

— Эй ты, Кощей, — крикнула она, расправляя плечи. — Оставь её, пускай дальше себе ломается, ишь, краля выискалась. А вот я бы тебе сказала «да», коли бы ты спросил!

— Доченька?! — ахнул отец и навзничь брякнулся с лавки.

Златка бросилась к нему, принялась охать, хлопотать, поднимать. Даринка так вообще раскрыла рот и забыла закрыть. Василиса старалась не смотреть на сестёр — в их глазах ей чудились упрёк, разочарование, даже ненависть.

Мокша растерянно квакнул, прищурился и принялся яростно тереть свои круглые жабьи зенки.

А навий князь, оперев подбородок на костлявый кулак, молча пожирал её взглядом.

Глава пятая. Раз невеста, два невеста

— К-как это — «беру обеих»? — пролепетал Неждан Афанасьевич, когда к нему вернулся дар речи. — Не было такого уговору! Где ж это видано, чтобы одному да сразу на двух девицах жениться?

— А ты Кощею-то не перечь! — Мокша стукнул по столу перепончатым кулаком и грозно завращал рыбьими глазами. — Князь сказал: собирай обеих дочерей в дорогу — значит, так тому и быть!

А сам навий правитель улыбнулся, растянув тонкие сухие губы, и молвил ласковым шелестящим голосом:

— Нешто ты, Неждан, неуч какой? А с виду вроде вроде умный мужик. У нас в Нави никому не возбраняется по нескольку жён иметь. А уж мне-то вообще никто ничего запретить не может. Али ты хочешь попробовать?

Василиса никогда прежде не видела отца таким несчастным: у него тряслись коленки, зубы стучали друг о друга, а лицо стало белым как полотно. Купец несколько раз открывал и закрывал рот, потом во взгляде появилась мрачная решимость — какая бывает только перед прыжком с обрыва в воду. В таких случаях обычно говорят: «Или пан, или пропал». Ох, только бы не натворил чего непоправимого…

Она успела вмешаться прежде, чем кто-либо другой раскрыл рот:

— Эй, княже, — с губ сорвался нервный смешок. — Вижу, я тебе по нраву пришлась?

— По нраву, — осклабился Кощей, подтянув пальцем ворот своего бархатного кафтана, будто бы ему вдруг жарко стало. — Похоже, обманул меня Мокша, старая жаба! Говорил, мол, только младшая дочь моего придирчивого взгляда достойна. А средняя — обычная замухрышка. Небось, сам жениться на Василисушке хотел, а?

Он отвесил болотнику подзатыльник, и тот, съёжившись, заверещал:

— Н-никак нет, дорогой Кощеюшка! Поклёп это! Не нужны мне эти бабы! Ну не в смысле вообще не нужны, а токмо дочки Неждановы! Для тебя искал, старался. А Василиска ой хитра — небось в зеркальце твоё смотрелась и волосы начёсывала, чтобы жениху понравиться. Так ведь, признавайся!

— Так, — не стала спорить Василиса. — Глянула я на князя-то и подумала: хочу, понимаешь, княгиней быть. Вот только слыхала я, что младших жён может быть много, а княгиня всего одна. Это правда?

Кощей важно кивнул, теребя костлявыми пальцами нагрудную цепь.

— Правда. Эту честь сперва заслужить надобно.

— Я заслужу! Сделай меня княгиней, а Даринку оставь дома. Может, нехорошо так про сестру говорить, но она тебе не пара. Ты вон какой — бессмертный! Значит, мудрый. А она у нас дурочка набитая.

Заслышав такое, Даринка охнула. Её синие глазищи наполнились слезами, губы искривились в плаксивой гримасе.

Василисе хоть и жаль было сестру, но она беспощадно добавила:

— И неумеха к тому же. Всё из рук валится. Пироги не печёт, хату не прибирает, даже песни поёт — ну чисто телега несмазанная скрипит. Наша кошка Мурка и то мелодичнее мурлычет. Одно слово — негодная невеста.

Тут уж Даринка не сдержалась — разревелась в голос. А Василиса, закатив глаза, подумала, что у сестры и правда волос долог, а ум короток. Неужели не понимает, глупая, что её спасти пытаются и нарочно оговаривают, чтобы Кощея отвадить.

— Странное дело, — навий князь поскрёб длинным ногтем острый гладко выбритый подбородок. — Ежели ты в моё зеркало смотрелась да так похорошела, что глаз не отвести, — значит, душа у тебя красивая, добрая. Оно ведь не просто всех девиц пригожими делает, а обнажает, так сказать, внутреннюю суть. Было бы у тебя сердце с червоточинкой, сразу бы и на лице отразилось уродство. Значит, ты врёшь. Зубы мне заговариваешь, чтобы сестру избавить от постылого жениха, — он усмехнулся и тут же вновь нахмурился, сдвинув кустистые брови к переносице. — Не выйдет, Василисушка. Ты хитра, да я хитрее. Не зря сотни лет на белом свете живу, все ваши бабские уловки насквозь вижу. Да и, по правде говоря, плевать мне, что невеста негодная. Я с ней не книжки читать собираюсь. А пирогов да пряников слуги напекут.

Он встал из-за стола, и Василиса ахнула — навий князь был не только тощ как жердь, но и высок — на целую голову выше батюшки.

Мокша тоже вскочил (его лысая макушка едва доставала Кощею до груди), запрыгал рядом, смешно шлёпая губами:

— В общем так, Неджан Афанасьевич, чтобы к завтрему Василиска и Даринка были готовы. Сундуков особо много в телегу не грузи: для Кощеевых невест у нас одёжа найдётся, да получше, чем нонешняя. Всякие притирки и снадобья для бабьей красы тоже ни к чему — в Нави всё, что душеньке угодно, есть. Пущай попрощаются с подруженьками, повоют до восхода, как сыздавна положено, а как светать начнёт, так сразу и поедем жониться.

— Но… как же… — начал было Неждан, но наглый болотник нетерпеливо отмахнулся.

— За откупные не переживай. Слово Кощеево — закон. Хочешь злато — будет злато. Каменьев драгоценных тоже отсыпать могём. Али шелков навьих наитончайших для лавки твоей? Ты, главное, скажи, купец, чего сам-то желаешь?

Отец пожевал губу и вдруг еле слышно попросил:

— Хочу с Навью торговые дела вести. И чтобы другие купцы таковой привилегии не имели. Чтоб ни у кого другого не закупался князь, а только через меня все сделки шли.

Заслышав такое, Василиса не сдержалась — всплеснула руками. Вот, значит, какова цена родительской любви? И тут же обругала себя мысленно: их батюшка не богатырь, не воин. Станет перечить Кощею — верную погибель найдёт. А так хоть семье польза будет. Может, для Златки жених хороший сыщется. Должна же хоть одна из трёх сестёр найти своё счастье?

Но повыть-порыдать и правда хотелось: жизнь свою молодую едва начавшуюся оплакать. Что уж говорить — сама виновата. И Даринку не спасла, и себя погубила. Оставалось только высоко поднять голову, выйти из дома, чувствуя спиной внимательные взгляды непрошеных гостей, на негнущихся ногах дойти до отцовской конюшни и, рухнув в сено, дать волю горьким слезам.

Именно там Василису спустя четверть часа нашла работница Марьяна и, уперев руки в бока, хмуро вопросила:

— Ну что, прорыдалась?

И, получив утвердительный ответ, добавила:

— Давай теперь думу думать, как вас с сестрой избавить от лихой участи. Мы все у бабки Веданы собираемся. Ты пойдёшь?

Василиса, сглотнув слёзы, кивнула.

Признаться, она уже ни на что не надеялась, но теперь, заслышав имя старой ведьмы, воспрянула духом. Потому что уж если кто и может помочь избыть беду, так только она. Не зря же её называют хранительницей Дивнозёрья!

Увы, надежды оказались преждевременными. Бабка Ведана хоть и была мудрой колдуньей, но верного средства от всех бед разом у неё в кладовой, увы, не сыскалось.

Посмотрев на заплаканное лицо Василисы, старуха сокрушённо цокнула языком и, сунув ей в руки глиняную чашку со свежезаваренными ароматными травами, шепнула:

— Ну что, заварила кашу, девица-красавица? Теперь хлебать — не перехлебать!

Василиса шмыгнула носом и пригубила обжигающий напиток, почти не чувствуя жара на искусанных губах. Они болели, да. Но на душе было ещё больнее.

Ей на руки спланировал бабкин питомец — коловерша по имени Пушок, рыжий, как закатное осеннее солнышко. Распластал крылья по коленям, будто обнимая, и ткнулся сухим носом в ладонь. Утешить хотел, наверное… Василиса со вздохом потрепала его между ушей, увенчанных смешными кисточками. Эх, жалко, ты, Пушочек, говорить не умеешь. Хотя, может, оно и к лучшему. А то сказал бы сейчас: мол, дура ты, Васька. И был бы прав.

Дикие коловерши — удивительные существа, больше всего похожие на помесь кошки с совой — с давних пор населяли леса окрест Дивнозёрья, но людям на глаза старались не показываться. Благо это было не так-то сложно: они умели становиться невидимыми, и лишь колдовскому взгляду под силу было разглядеть коловершу, который не хочет быть замеченным.

Пушка Василиса пару лет назад нашла в лесу — раненого и совсем выбившегося из сил. Подобрала зверушку да и отнесла бабке Ведане на лечение. Сама тоже с зельями да отварами помогала, выхаживала, как могла, ночей не досыпала — всё бегала проверять, как там Пушочек (именем этим она сама его нарекла, и коловерша с радостью на него откликался). Сперва они с бабкой думали выпустить Пушка по весне в лес, но тот, перезимовав, не захотел улетать да как-то так в ведьминой избе и прижился. А как освоился да поздоровел, сразу начал жрать за троих.

Коловерша лизнул Василисины пальцы шершавым языком и с надеждой заглянул ей в глаза, выпрашивая лакомство. Ах, прожора маленький! Жаль, в этот раз у Василисы ничего вкусного не нашлось. Не подумала она о Пушке (до того ли было!), вот и не захватила с собой угощение.

Злата, Даринка и Марьяна тоже были тут — расселись по лавкам, словно птицы на жёрдочке. Они коловершу, конечно, видеть не могли, да и не волновали их бабкины питомцы, пускай и волшебные. Василиса положила руку Пушку на холку, чтобы тот перестал возиться, и прислушалась к уже начатому разговору.

— Не понимаю, где же Ванюша, — Даринка говорила так тихо, что приходилось напрягать слух, чтобы разобрать слова. — Почему не пришёл? Он же обещал!

— Была я у него, — Марьяна недовольно поджала губы и поправила сползший с головы платок. — Дрыхнет, подлец. Видать, хлебнул лишку для храбрости, тут и сморило его. Уж я в окно колотила, в дверь дубасила — а ему хоть бы хны. Вот и верь после этого мужикам!

Василиса тихонько шмыгнула носом. Не любо ей было, что Ванюшку по её милости в подлецы да пьяницы записали. Да что уж теперь? Не признаваться же в содеянном?

Марьяна пьяниц ух как не любила! Говорят, жених у неё был — хороший парень, только до бражки слабый — однажды опосля гулянки упал в лужу да и захлебнулся в двух шагах от родного дома. С тех пор Марьяна на других парней не смотрела и замуж так и не вышла, хотя многие сватались. Теперь-то уж поздно невеститься — в двадцать семь годков. Но Марьяна ничуть не унывала, словно никогда и не хотела стать мужней женой. На язык она была остра, руками обладала сильными и ловкими — в таких работа сама спорилась. А готовила — м-м-м, пальчики оближешь! Самые лучшие пироги в Дивнозёрье пекла! Даже у матушки покойной такой румяной корочки не получалось.

Даринка, заслышав про Ванюшкино пьянство, совсем скисла, и Василиса всё-таки не сумела удержать язык за зубами. Хотела — да не смогла.

— Ты прости меня, сестрица Даринушка, — она случайно слишком сильно сжала холку Пушка, и тот недовольно вякнул. — Не виноват твой Ванька, любит он тебя больше всего на свете. Это моих рук дело, я его сон-травой опоила.

— Ты? Да как же ты могла?! — ахнула Даринка, заламывая руки. — А ещё сестра называется! Зачем так плохо поступаешь?

— А затем, что жизнь ему хочу сохранить. Хороший у тебя жених, сильный, а всё ж таки не богатырь, — проворчала Василиса, отводя взгляд, будто боялась, что посмотрит ей сестра глаза в глаза да и увидит там всю неразделенную любовь к Ванюшке. — Пришла я, понимаешь, на двор, заглянула в окошко, а он сидит и ножик точит. Это чтобы супротив Кощея, значится, с ножом идти. А этот гад бессмертный же! Погиб бы твой Ванюша ни за что ни про что.

— Ой, — всплеснула руками Даринка. — Об этом я как-то не подумала. Глупая я… Спасибо тебе, Васенька.

Бабка Ведана вновь неодобрительно цокнула языком и так многозначительно громыхнула железным противнем в печи, что Василиса поняла — ежели она сама сейчас не сознается во всём, не смолчит старая ведьма. Да и ей самой было тошно тайну хранить: невысказанные слова нутро огнём жгли.

— Не благодари меня, Даринка. Не заслужила я. Ведь это я Кощея в Дивнозёрье привела, ветрам на судьбу пожалилась и вот сдуру накликала беду. Не того хотела, клянусь! Но вышло как вышло. Прости меня, если сможешь.

Даринка промолчала, ни словечка не сказала. А вот Златка глянула на Василису так, будто бы вмиг всё поняла. Да, к счастью, тоже ругать не стала. Только вздохнула:

— Дура ты, Васька. Ну да слезами горю не помочь. Бабушка Ведана, на тебя одна надежда. Как нам с Кощеем проклятым сладить, чтобы дорогих сестёр ему не отдать?

— А никак, — старуха вытерла мокрые руки о передник. — Знала бы, давно бы извела его, супостата треклятого. Мамку он мою уволок, когда я ещё малой козявкою была, и с тех пор её никто не видывал. Эх, выведать бы, где его смерть запрятана…

— Я непременно узнаю! — пообещала Василиса, приложив руку к груди, где часто-часто билось глупое сердце. — Только как тебе весточку потом подать-то, а?

— Птички божии везде летают — и в Яви, и в Диви, и даже в Нави. Договоришься с какой-нибудь пичужкой, пусть записочку передаст, — беззубо прошамкала ведьма и, вздохнув, добавила: — А ты, значит, твёрдо решила идти за Кощея? Не будешь пытаться сбежать да под кустом схорониться?

— Не-а, — Василиса мотнула головой так, что непривычно тяжёлые косы хлестнули её по спине. — Сама же сказала: я кашу заварила. Стало быть, мне и расхлёбывать. Прошу тебя, только Даринку спрячь. Хоть в мышку её преврати, хоть в зайчишку.

— В зайчишку не могу. Хотя, вообще-то, есть одно зелье… — задумчиво протянула бабка Ведана, глядя в прокопченый потолок. В свете сальных свечей её морщины казались ещё глубже и исчерчивали щёки, словно русла пересохших рек. — Да только всё одно оно не поможет. Разве что кто-то согласится замест Даринушки к Кощею пойти, ею прикинувшись. Тогда личину я сделаю. Но дело это опасное: коли почует навий супостат обман, непременно озлится. Может, сразу прибьёт, а может, долго мучить будет. Говорят, собаки у него цепные злющие, а подвалы каменные — тёмные и глубокие. Много людей там ни за что ни про что сгинуло.

— Ой, мамочки, тогда мне конец, — Даринка втянула голову и обхватила себя руками за плечи. — Да кто ж на такое пойдёт-то по своей волюшке?

— Я пойду, — Марьяна решительно стянула с головы платок, обнажив русые косы.

Все взгляды обратились к ней, и смелая работница гордо вскинула подбородок:

— Что вы на меня так смотрите-то, будто ушам не верите? Даринушке ещё жить и жить, счастье своё с любимым строить. А мой любимый давно в могилке лежит и сердце моё унёс с собой в сыру землю. Но ежели я могу ещё людям пригодиться да добро сделать — я готова. Такова моя благодарность за то, что приютили погорелицу, работу дали, не обижали никогда и в семью приняли, как родную. Так что не отговаривайте — всё решено.

Даринка, зарыдав, бросилась Марьяне на грудь, и та обняла её обеими руками. Суровый голос работницы вмиг потеплел:

— Ну-ну, не реви, дурёха малая. Всю рубаху мне слезами умочила. Чай не на погост провожаешь, а на развесёлую свадьбу. Те, кто говорил, мол, Марьянка никогда замуж не выйдет, — пусть шапки свои слопают да локти искусают. Ещё как выйду! За самого князя — не за калику перехожего.

Хотела Василиса сказать, что уж лучше бы на погост, чем к Кощею в жёны, но смолчала. Только во рту от вины, словно от крови, стало солоно. Теперь ещё и Марьянина жертва оказалась на её совести…

Бабка Ведана хрустнула костяшками, разминая руки:

— Что ж, быть посему. От каждой из вас мне понадобится прядь волос. Сделаю две куколки. Пока они целы будут, личина не спадёт. Так что берегите их как зеницу ока. Ясно?

Марьяна с Даринкой закивали, а Златка, вскочив, засучила рукава:

— Может, помочь тебе чем, бабушка?

— А помоги, — согласилась ведьма. — Тёмная ночь на дворе, а я к старости слаба глазами сделалась. Будешь мне иголку в нитку вдевать да бусины подбирать. Ученицы-то у меня нет боле!

— Как это нет! — возмутилась Василиса. — Вот же я! Жива-здорова!

— Ты — Кощеева невеста, — сказала бабка, как отрезала. — Будто не знаешь, что сговорённая девка ни тому, ни этому миру не принадлежит. Неча тебе колдовать, отколдовала уже своё.

Если бы не мурчащий и яростно трущийся о её руку Пушок, тут Василиса уж точно заревела бы навзрыд. Вот оно, настоящее горе-то! Даже Кощею условия ставить не так страшно было, как лишиться ведьминской силы и бабкиного благословения. Уж этого — она надеялась — у неё никто не отнимет. У Златки всегда был ум, у Даринки — пригожая мордашка, ясные глаза и косы в руку толщиной, а у Василисы что? Только колдовские травки да заговоры. А теперь и того не осталось… Красота желанная появилась, да только счастья не принесла. Ванюшка её такой даже не увидит, всё проспит. А ежели и увидел бы, ничего бы не поменялось, потому что не за длину кос он Даринку полюбил и не за щёки румяные. Любят вообще не за что-то — просто сердце разрешения не спрашивает…

Пока Василиса куксилась да сокрушалась, бабка со Златкой быстренько с куколками управились: скрутили тело и голову из тряпок, намотали лоскутков на руки и ноги, каждой прядь волос внутрь положили, лица вышили улыбающиеся, хитрые, платья бусинами разукрасили, из ниток косы заплели — красиво получилось, богато. Бабка Ведана окропила кукол водицей заговорённой, пошептала что-то, а потом увела Даринку с Марьяной к себе в комнату. Мол, не для чужих взглядов эти чары.

Они вернулись в горницу, когда небо за окном уже начало потихоньку светлеть. На первый взгляд ничего не изменилось. Только теперь Марьяна улыбалась застенчиво и смотрела исподлобья (сестру за этот взгляд в детстве дразнили «козочкой»), а вот Даринка стояла, уперев руки в бока и гордо вскинув голову. Ну чисто Марьянина стать. Как хорошо, что Кощей их обеих раньше не знал, поэтому обмана не заподозрит. С чего бы ему?

— Я теперь всегда так буду выглядеть? — Даринка в чужом обличии со вздохом глянула на свои руки — все в мозолях и цыпках от домашней работы.

— Только пока Кощей не уйдёт, — бабка Ведана потрепала её по русой макушке, поправила выбившийся локон у виска. — А потом придёшь ко мне, я волосы Марьянины из твоей куколки достану, и прежний облик вернётся.

Она повернулась к Марьяне и погрозила ей пальцем:

— А ты, смотри, не доставай заклад.

— Да я уж себе не враг, — молвила Марьяна певучим Даринкиным голосом. — И с первого раза всё поняла.

Она подошла к Василисе, взяла её за руку и сжала ладонь крепко-крепко:

— Ну что, сестрёнка, давай надерём этому Кощею его тощую задницу! Узнаем, где его смерть запрятана, уморим чёрта бессмертного и вернёмся домой героями. А то — пф! — богатырей всем подавай! И без них справимся, верно?

И Василиса улыбнулась — впервые за этот ужасный день. В её сердце малой искоркой разгоралась новая надежда. Эх, вот бы Марьянины слова да богу в уши!

Глава шестая. Вот она какая, земля Кощеева

Василиса держалась стойко — пока не села в Кощееву повозку — чёрную, лакированную, на этот раз никем не запряжённую. В этот миг она вдруг почувствовала, будто бы её в гроб кладут, и сердце зашлось от горечи. Вон даже родичи собрались. Стоят с хмурыми лицами, топчутся на месте, вздыхают горько и даже обнять на прощанье не подходят — словно они с Марьяной чумные какие-то. В общем, как ни крути, а на похороны это было похоже больше, чем на свадьбу. Не зря же старики говорят — умирает сосватанная девица для своего рода, не вернётся больше в отчий дом. А им с родными теперь даже по праздничкам не свидеться боле…

— Как же мы поедем без лошадушек-то? — ахнула Марьяна. — Куда ж они подевались?

— А Кощей их попастись отпустил. По полям Дивнозёрья побегать, озимые потоптать, — Мокша, ухмыльнувшись, захлопнул за девицами дверцу, вспрыгнул на козлы, и карета в свете молний взмыла в едва занявшееся алой зарёй небо.

Душа от неожиданности ухнула в пятки. Деревенские домики внизу стали маленькими, будто игрушечными, под колёсами повозки поплыли подкрашенные рассветом розовато-золотистые облака… И в этот миг Василиса беззвучно разрыдалась. Её плечи затряслись, как в лихорадке, на искусанных губах появился солоноватый привкус.

Кощей, сидевший напротив, взирал на неё с неодобрением: словно ждал этих слёз и вид их был ему неприятен.

Марьяна ободряюще накрыла Василисину руку своей и шепнула:

— Не кручинься, сестрица. Смотри — мы с тобой летим, как пташки весенние! Когда бы ещё такое чудо могло случиться?

Но Василиса по глазам видела, что подруге и самой сейчас несладко. А Кощей ещё и подлил масла в огонь:

— Вы обе радоваться должны. Чай не в острог вас везут, а в княжий замок. Станете как сыр в масле кататься, в шелка рядиться, яства заморские кушать и горя не знать, коли послушными будете. А с непокорными — смотрите — у меня разговор короткий.

И Василиса поспешно вытерла слёзы рукавом. Не потому, что жених велел, а из гордости — в конце концов, она сама выбрала свою судьбу, знала, на что идёт, чего уж теперь рыдать-горевать? Коль будешь у Кощея на хорошем счету, проще будет подольститься и узнать, где его смерть запрятана…

— Грустно мне с родными расставаться, княже, — она через силу улыбнулась. — Батюшку родного когда теперь увижу? И сестрицу Злату. И бабушку.

Про Ванюшку она благоразумно промолчала, хотя скучала по нему так, что внутри всё переворачивалось от горя. Пусть не её суженый, а Даринкин, но Василисе хватило бы и хоть изредка его видеть, хоть малым словечком перекинуться.

Только Кощею даже эти слова не по нраву пришлись:

— Ты почти что мужняя жена. Нынче я для тебя и батюшка, и бабушка, и свет в окошке. Забудь прошлую жизнь, Василиса. А не забудешь, так я заставлю. На этот счёт особые заклятия есть.

— Не надо заклятий, княже, — взмолилась Василиса. — Я уже обо всем забыла, клянусь!

Теперь ей стало действительно страшно. Расставаться с друзьями и близкими, проститься с ведьминской стезёй, пойти замуж за нелюбимого было худо, но себя потерять, души и памяти лишиться — ещё хуже.

— А ты, Даринушка? — Кощей глянул на Марьяну, и та заулыбалась за двоих.

— Да мы с сестрой вовсе не грустим, Кощеюшка. Просто бабы глупые — ты разве не знаешь? Вечно смеются, когда надо плакать, а рыдают токмо от счастья.

Кощей нахмурился, сверля её взглядом тёмных угольных глаз, и вдруг рассмеялся:

— Ну коли так, то плачьте, дозволяю! Василиса, что же сразу не сказала, что это слёзы радости?

— Да вот побоялась, что дурочкой меня считать будешь.

Снисходительная лыба Кощея стала ещё шире. Трудно было представить себе человека, которому бы так сильно не шла улыбка. От этого тонкие черты его лица ещё больше заострялись, становились пугающе-хищными. А в угольные глаза будущего мужа Василиса и вовсе старалась смотреть: стоило даже исподтишка глянуть, как её пробирала дрожь. Поэтому она отвернулась и уставилась в окошко.

Внизу простирался глухой бескрайний лес — такой, что ни пешему не пройти, ни конному не проехать, ни даже зверю прошмыгнуть: сплошные болота да бурелом, и никакого пути, кроме как по воздуху. Бабки говорили, что этот лес зовётся мёртвым. Зайдёшь в него — и поминай как звали. Потому что не простой он, а волшебный: на границе миров находится. Растёт-шумит одновременно в Яви, Диви и Нави, а корнями аж до самого Сонного царства тянется…

Когда над верхушками мрачных елей показалось солнце, навий князь щёлкнул пальцами, и небо вмиг затянули серые тучи, пошёл дождь, похожий на осенний. Казалось, сама природа оплакивала участь двух девиц, оказавшихся в Кощеевой власти, — не первых и наверняка не последних его жертв. Да, сбежать из этих земель будет непросто…

В воздухе вдруг резко пахнуло горьким дымом, и Кощей, поймав встревоженный взгляд Василисы, охотно пояснил:

— Не бойся, красна девица, не пожар это, а всего лишь Огнь-река, что в моих угодьях протекает, — граница Нави. Скоро будем пролетать над ней. Нет через неё ни брода, ни мостов — каменные и те сгорают. Да что там, даже птицы дохнут на лету — такой уж сильный жар. Решишься сбежать — тоже пеплом станешь. Только я тебя раньше споймаю. Рассказать тебе, как у нас наказывают беглецов?

Василиса приложила обе ладони к груди, чтобы унять зачастившее сердце. Он что, мысли читает? Она ведь и впрямь о побеге думала.

— Не желаю ничего слышать, — она повела плечом. — Ибо это знание мне без надобности. Забыл, что ли, княже? Я сама к тебе в жёны напросилась. А ты княгиней меня сделать обещал.

— Обещать-то обещал, — кивнул Кощей, играя перстнями на костлявой руке. — Да вот только есть одно условие…

— Что ещё за условие?

— Которая из жён мне наследника родит, ту я княгиней и сделаю. Дочерей-то у меня тьма-тьмущая — я на втором десятке и считать сбился, — а вот сыночка-кровиночки ни одного нет. Так что всё в твоих руках, Василисушка. Коль сестра твоя первой успеет парнишку принесть, значит, ей княгиней быть. Другим моим супругам то же самое обещано. Они изо всех сил стараются. Вон старшая жена — Алатана — нынче как раз на сносях. Может статься, обскачет она тебя, коль судьбе будет угодно.

— И сколько же у тебя всего жён, Кощеюшка? — Марьяна нервно потеребила кончик косы.

А Василиса аж дыхание затаила, боясь не расслышать слов за громким треском пламени в Огнь-реке. На её лице выступил пот — нестерпимый жар проникал даже внутрь повозки, в воздух то и дело взмывали жгучие искры. По её разумению, чем больше жён было у Кощея — тем лучше. Хотя бы нечасто в гости захаживать будет. Но навий князь разочаровал её своим ответом:

— С вами как раз пять станет. А все прочие — бывшие — в остроге сидят на хлебе и воде, — он облизнул тонкие губы и многозначительно хмыкнул. Мол, смотрите у меня, девки, не перечьте. Запугивает, значит.

Пока Василиса обмахивалась платком, навий князь обвёл тяжелым взглядом притихших невест и вкрадчивым шёпотом добавил:

— Кстати, вы животных любите? А то у меня питомцев много, и мучить их не след. Узнаю — не пощажу.

Василиса с Марьяной, конечно, заверили, что обижать никого не будут. А про себя подумали: может, не такой уж и гад этот Кощей, коли за тварей божьих так радеет? Но мысль эта жила в их светлых головушках ровно до той поры, пока они этих тварей в чёрном замке воочию не увидели.

Сам замок, признаться, тоже девиц не обрадовал. Он торчал, словно осколок гнилого зуба, посреди высокой каменной насыпи, окружённый глубоким рвом. Всюду, куда хватало взгляда, простирались бескрайние снежные просторы, и если прежде Василиса с Марьяной не знали, куда деваться от жара Огнь-реки, то теперь у них зуб на зуб не попадал от холода. И только Кощею было хоть бы хны!

Снаружи уже смеркалось, тоскливо завывал ветер, оконца покрылись ледяными узорами, изо рта с каждым выдохом вырывался пар, и девушки жались друг к другу, словно птички на ветке в морозный день.

— Вот потому-то из беглецов никто не доходил до реки, — задумчиво пояснил Кощей, указав рукой куда-то вниз. — Замерзали раньше. Зато в замке хорошо, тепло. Впрочем, скоро вы сами всё увидите.

Василиса вздохнула: так вот ты какая, Навь, земля Кощеева: опасная, неприветливая, злая. А им здесь предстояло жить — возможно, до конца своих дней.

Повозка вдруг начала снижаться так резко, что аж уши заложило. Они миновали внешнюю зубчатую стену, облетели кругом одну из семи высоких башен, иглами проехавших небесную синь, и приземлились прямо на широкую огороженную площадку внутренней стены.

— Добро пожаловать в Волколачий Клык, — Кощей распустил завязки на бархатном мешочке, висевшем у пояса, и вручил каждой невесте по маленькой обитой алым сафьяном коробочке с тиснёной двуглавой змейкой.

— Что это? — Василиса сжала подарок в кулаке, не решаясь открыть его.

— Волшебные перстни, конечно. Венчальные. С ними я всегда буду знать, где находятся мои жёнушки-красавицы. И вдобавок вас не сожрут мои питомцы. А то они у меня порой любят отведать человечинки.

Он вдруг громко свистнул — аж в ушах зазвенело. Василиса от неожиданности вскрикнула, а в ответ на зов Кощея вдалеке раздался хриплый собачий хор. Лаяли больше десятка псов одновременно.

— Ну, увидимся на свадебном пиру, — навий князь вышел из повозки и шумно втянул ноздрями воздух (здесь, на стене, пахло факельным маслом, мокрой соломой и пёсьим духом). — До тех пор же не смейте меня тревожить. Мары отведут вас на женскую половину.

— Мары? — ахнула Марьяна. — Это те, что насылают кошмарные сны?

— Они самые, — навий князь не обернулся, но по тону чувствовалось: он больше не улыбался. Наоборот, даже нотки раздражения появились в голосе.

— А как же…

— Помолчи! — скомандовал звонкий женский голос с другой стороны повозки. — Навий князь ясно велел: не тревожить!

Обе невесты обернулись на окрик (Марьяна от неожиданности ещё и втянула голову в плечи), но никого не увидели. Пока они в недоумении оглядывались, Кощея уже и след простыл.

Мокша, кряхтя, слез с козел и протянул Василисе свою перепончатую жабью лапищу, чтобы помочь выбраться. Но та, фыркнув, вышла сама, подобрав повыше юбки. Марьяна последовала её примеру.

— Вы, девоньки, зла на меня не держите, — обиженно проквакал болотник. — Не по своей воле я в услужение к Кощею попал, а по глупости большой. Теперь вот маюсь. Хотел бы вернуться в родное болото, а не девок красть, да только выбора у меня нет.

— Выбор есть всегда! — сурово отрезала Марьяна, уперев руки в бока.

Василиса знала: уж если их работница становится в такую позу, ни за что её не переспоришь! Но Мокше, конечно, об этом было знать неоткуда.

— Борзая ты больно, Даринка, — он угрожающе раздул жабры. — Посмотрим, как ты через денёк-другой запоёшь, когда увидишь, каков князь Кощей на самом деле.

— Да что ж это такое: то один запугивает, то другой. Я, между прочим, не из боязливых!

Марьяна хотела добавить что-то ещё, но слова вдруг застряли у неё в горле, а глаза остекленели. Василиса проследила за её взглядом и обомлела: прям к ним нёсся огромный пёс. Да какой! Громадный! Одни клыки размером с ладонь, из пасти вязкая слюна капает, шерсть чёрно-серая, будто пеплом присыпанная, а зенки огненные злобой так и пышут. Такой зверь походя порвёт в клочки и дальше побежит…

Мокша, сплетя лапы на груди, с кривой ухмылочкой наблюдал за напуганными девицами. Но Марьяна не позволила ему долго наслаждаться своей беспомощностью: встрепенулась, открыла коробочку, Кощеем подаренную, и надела кольцо на безымянный палец. Ещё и Василису в бок локтем пихнула: мол, чего стоишь, действуй!

Она, спохватившись, тоже напялила перстенёк: тот ей как раз впору пришёлся, будто по заказу сделанный. Обхватил палец крепко-крепко — и захочешь, а просто так не снимешь, — и жёлтым янтарьком, словно огонёчком, подмигнул.

Пёс вмиг потерял к ним интерес, развернулся и потрусил себе дальше по гребню стены, ловко перепрыгивая через зубчатые зазоры. Так вот какие они, значит, Кощеевы питомцы…

— Сообразительные вы девки, — в квакании Мокши слышалось больше досады, чем одобрения. — А коли так, уясните себе раз и навсегда: тут свои правила. Забудьте всё, чему вас учили: добру там, справедливости, взаимопомощи… Тьфу! Всё это глупости. Тут, в Навьих землях, каждый сам за себя. Ясно?

— Вообще-то он прав, — раздался тот же голос, который совсем недавно велел Марьяне замолчать. И на глазах у изумлённых невест прямо из воздуха соткался тонкий девичий силуэт. — Этот болотник частенько чепуху мелет, но бывает так, что и дело говорит.

Мокша от возмущения ещё больше выкатил глаза и запыхтел, не в силах быстро подобрать достойный ответ на такое вопиющее оскорбление.

Первое, что бросилось в глаза Василисе, — незнакомка была одета в мужское платье. По навьей моде, конечно: свободные шаровары, подвязанные серебряными шнурами у колен, рубаха с широким рукавом и намотанный вокруг горла струящийся шарф — всё из чистого шёлка. На плечи был накинут длиннополый жилет, отороченный по вороту мехом: чёрным, как и всё прочее одеяние. На поясе, украшенном серебряными бляшками с чеканными двухголовыми змеями, висел изогнутый клинок: не меч, не кинжал, а что-то между. Короткие — всего-то до плеч — волосы девицы напоминали вороново крыло: такие же ухоженные и блестящие, с отливом в синь. Слегка раскосые глаза казались похожими на спелые вишни — нет, не карие, а тёмно-бордовые: такими только самые спелые ягоды бывают. Кожа была чистой, смуглой, лицо — скуластым, но красивым: впору было бы залюбоваться, если бы не острые и тонкие, как иглы, зубы. Они портили всё впечатление, и Василиса едва нашла в себе силы не попятиться.

— Чего пялишься? — девица облизнула губы длинным раздвоенным языком. — Мару никогда не видела?

— Не-а…

— Твоё счастье. Впрочем, насмотришься ещё. Нас тут много у Кощея в услужении. А пока пойдём, покажу ваши покои, — хохотнула девица.

Мокша наконец-то закончил пыхтеть (видимо, слова нашлись) и всквакнул:

— Эй, позвольте…

— Не позволю, — отрезала красавица-мара. — Шевели ластами отсюда, щучья душа, пока я тебе все плавники не повыдергала и в глотку не запихнула.

Болотник снова запыхтел, как самовар, и бочком-бочком отошёл за повозку, буркнув:

— Ух, Маржана! Я тебе ещё покажу! Просто щас занят — дела у меня.

— Терпеть его не могу, — фыркнула мара, когда они отошли на добрый десяток шагов и начали спускаться вниз по скользкой мраморной лестнице. — Кичится, строит из себя большую рыбу, а сам в лучшем случае карась. Ещё и грабли свои распускает, служанок щиплет. А те жаловаться боятся.

— А ты тут кто? Начальница стражи? — Марьяна всё пыталась поравняться с марой, но та, как ни старайся, всё равно оказывалась на полшага впереди, при этом ещё и ступала бесшумно, как кошка. В её движениях читались ловкость и воинская стать.

— Не, стража тут отдельная есть, — отмахнулась мара. — Остолопы, каких мало. А мы — мары — личная свита князя. Его охрана, его руки, его клинки.

— И его уши? — не удержалась Василиса.

Опомнившись, она прикусила язык, но странная девица ничуть не рассердилась.

— Не угадала. Наушничать тут и без нас желающих полно. Змеек ещё не видела, нет? Ах да, пока только собачку встретила. В общем, готовься: гадов чешуйчатых в замке уйма. Так и кишат под ногами. А наступишь хоть на одну — не сносить тебе головы. Кощей их сам молоком поит, имена даёт, каждую гадину в лицо и в хвост знает.

— Бр-р-р, не люблю змей, — Василиса поёжилась, по спине пробежал липкий холодок. — Гадкие они.

— Этого лучше не говорить. Ус-с-слышат. Донес-с-сут, — мара высунула язык, передразнивая змеиные повадки. — Псы у нас тупые и злые. Сожрать могут, это да. Но у тебя невестин оберег есть, — она кивнула на кольцо, — так что можешь не бояться. А вот чешуйчатых опасайся. Подлые оне.

— Маржана — это твоё имя? — Марьяна, пытаясь поспеть за марой, немного запыхалась. — Красивое, только не наше какое-то…

— Конечно, «не ваше», — фыркнула девица. — Я и сама, как видишь, не из «ваших». А тебе-то какая разница, как меня зовут? Ты меня от моих сестриц-близняшек всё равно не отличишь. Нас даже Кощей не всегда различает, а у него-то глаз острый, взгляд цепкий.

— И сколько же у тебя сестёр? — Василиса рассчитывала услышать «две» или, может, «три», но ответ её огорошил.

Маржана на мгновение замедлила шаг, будто бы подсчитывая в уме, и выдала:

— Две дюжины, — и тут же прикрикнула: — Эй, ну чего встали? Шевелите лапами, гусыни! У меня ещё дел по горло. Да и вам самим найдётся, чем заняться.

— А когда будет свадебный пир? — Марьяну уже было не унять: хоть кричи на неё, хоть ногами топай. Молчать она сроду не умела.

— Когда князь скажет, тогда и будет. Может, прямо сегодня объявит. А может, через месяц-другой о вас вспомнит. Он у нас такой, непредсказуемый.

— А это правда, что Кощей сажает непокорных жён в острог? А скольких уже пересажал? А почему у него рождаются только дочери? Это что, случайность или проклятие такое? — вопросы сыпались из Марьяны, словно горох из мешка.

В конце концов мара остановилась и отвесила ей подзатыльник.

— Хватит. Я тебе не ворона-вещунья. Вот подарит тебе князь такую птицу — её и будешь доставать. Воронам-то поболтать только в радость. А моё дело маленькое: велено сопроводить — вот, сопровождаю.

Из внутреннего двора они свернули на галерею с колоннами, сделанными из тёмного обсидиана, прошли под аркой, сплошь увитой луноцветом, и оказались в круглой зале с мозаичными стенами. Узоры, выложенные красной смальтой на фоне серых каменных стен, были явно непростыми: у Василисы при одном взгляде на них разболелась голова.

Из залы в пять сторон вели зеркальные отполированные до блеска двери, но все они были закрыты. Посреди — в круглой каменной чаше, полной спелых яблок, — кишмя кишели змеи всех цветов. Василиса таких отродясь не видывала: в Дивнозёрье-то лишь ужики да гадюки водились, и только.

— Ну, вот мы и пришли, — Маржана посторонилась, пропуская девиц вперёд (те, впрочем, входить пока не спешили, мялись на пороге). — Это женская половина. За зеркальными дверями — комнаты Кощеевых жён. Две пустующие теперь ваши. Служанок здесь предостаточно: не все живые, правда. В основном злыдницы да упырицы, ну и парочка призраков-музыкантов имеется. Разговоры по душам с ними лучше не вести — чувств у них нет. С тем же успехом можно стенке или ковру на судьбу жалиться. Зато приказы выполняют верно: позовёшь — появятся, прогонишь — исчезнут. Одеться, причесаться, нарумяниться — всё помогут… А мне пора, бывайте. И помните: тут у нас каждый сам за себя.

Мара попрощалась коротким кивком и собиралась было уйти восвояси, но, проходя мимо Марьяны, отчего-то замедлила шаг и, понизив голос до шёпота, добавила:

— А князя-то нашего, похоже, и впрямь кто-то проклял. Ну не родятся у него сыновья, хоть ты тресни.

Глава седьмая. Жёны Кощея и Невестина башня

«Бам!» — по зале разнёсся гулкий грохот, и Василиса вздрогнула от неожиданности. Она не сразу поняла, что произошло, а это за их спинами захлопнулась чёрная резная решётка с изображением всё тех же вездесущих змей — у этих в глазах ещё были маленькие рубинчики, отчего казалось, что двухголовая тварь следит за девицами каменным взглядом. Кто знает, может, и впрямь следила…

— М-да, кажется, отсюда так просто не выйдешь, — задумчиво протянула Марьяна, тряхнув решётку обеими руками.

Металл звонко лязгнул, и змеища ожила: взвилась, зашипела и клацнула зубами — чуть было руку не оттяпала. Хорошо, что Марьяна ловкая была, вовремя увернулась.

— Да чтоб этого Кощея черти взяли! — выдохнула она в сердцах. — Тут всё какое-то заколдованное!

И тут за их спинами раздался короткий смешок:

— Пф, а вы как думали? Дык это ж Навье царство!

Василиса оглянулась: три из пяти зеркальных дверей были открыты, и на сражение Марьяны с решёткой снисходительно взирали три молодые женщины. Все красавицы, как на подбор (ну конечно, Кощей на дурнушке жениться не будет), но при этом очень разные. Та, что хихикала, была невысокой, с округлыми плечами, пухлыми щёчками и рыжей, как огонёк. Рядом с ней стояла, прислонившись к колонне, черноволосая луноликая красавица с тонкими запястьями с пронзительным лисьим взглядом. В её тёмных глазах читалось сочувствие. Судя по тому, как натянулось бело-серебряное платье на её округлившемся животе, это была Алатана, старшая жена Кощея. Третья — статная и широкоплечая, с пышными льняными кудрями — смотрела на новеньких, неодобрительно поджав губы: того и гляди, отчитает за шум и неподобающее поведение. Наряды девиц поражали воображение. Такой роскоши Василиса прежде не видела: сплошные шёлк и парча, расшитые каменьями, на которых играл свет. Шаровары, платье и верхняя накидка у рыженькой переливались всеми оттенками полевых трав — от желтизны до глубокой изумрудной зелени. Высокая, похожая на воительницу, женщина предпочитала небесные оттенки от мартовского неба до свинцовых грозовых туч.

Марьяна тоже загляделась, но опомнилась первой: даже поклонилась низко этой троице, признавая их старшинство и главенство.

— Здравы будьте! Я — Дарина, а это моя сестра Василиса.

— Добро пожаловать, — Алатана кивнула в ответ. Прядка волос у её виска качнулась, и Василиса ахнула, увидев острые уши.

— Ты что, не человек?

Старшая из жён шагнула ближе, и Василису обдало запахом горьковатых незнакомых трав. На духи это было не похоже — скорее на благовония. Впрочем, неудивительно: бабы на сносях часто окуривают себя от всякого сглаза.

— Не смертная, если ты об этом. Я из навьего народа. Отрада Гордеевна у нас из дивьих людей, — Алатана указала на кудрявую подругу в голубом платье. — А вот Анисья — ваша соплеменница.

Рыжая откинула волосы назад и растопырила руками уши, будто от неё кто-то требовал подтвердить происхождение.

— Дык можете звать меня Анисья. Ой, девочки, мы так рады знакомству!

— За себя говори, — перебила её та, кого назвали Отрадой Гордеевной, — вот я, например, не вижу поводов для радости.

Голос у неё был грудной, низкий. Таким командовать хорошо, а для девичьих песен да нежных слов, пожалуй, грубоват будет.

Змеи в чаше завозились, зашипели, но Отрада Гордеевна отмахнулась:

— Знаю-знаю, Кощей велел всем поприветствовать новых невест. Вот я и приветствую — Здрасьте. Но дружбу водить с кем попало меня даже Кощей не заставит. Так что не лезьте ко мне почём зря, ясно? — развернувшись на носках мягких замшевых сапожек, она, чеканя шаг, зашагала в свою комнату.

— Не обращайте внимания, — вздохнула Алатана, крутя кольцо на безымянном пальце — такое же, как у всех Кощеевых жён. — Она у нас заносчивая, ни с кем знаться не хочет.

А Анисья шёпотом добавила:

— Она ж, дыкть, того — в прошлом воительницей была. Пришла вызвать Кощея на честный бой, сразилась с ним, да проиграла. Так вот и попала сюда. Её — представляете — Кощей уважает даже, по имени-отчеству величает. А вообще-то она царю дивьему родня. Ясное дело, мы ей не чета. Её там чуть ли не наследнику в невесты прочили. Я, правда, не очень поняла, как это… сын-то царский совсем ещё малолетка.

— Вы, смертные, многого не понимаете, — фыркнула Алатана, оправляя натянувшуюся на животе юбку.

— Дык ну правда же! Такая разница в возрасте. Он ещё под стол пешком ходит, а Гордеевна наша вон кака краля!

— Мал — не беда. Вырастет. Что такое годы для тех, кто не стареет и не умирает от старости? Впрочем, хватит пустых разговоров. Не стать теперь Отраде царевной, другой у неё муж. — Алатана скорбно поджала губы и добавила: — У всех нас.

— Так ты не любишь Кощея? — Марьяна снова начала задавать свои неудобные вопросы. Василиса хотела на неё шикнуть — ну кто же такое спрашивает? Особенно когда змейки-кощейки рядом так и колготятся?

Но Алатана звонко рассмеялась:

— Скажешь тоже! Да кто ж его любит, чёрта бессмертного? Впрочем, мы и не должны.

— Э-э-э… в смысле? А как же «быть вместе в горе и в радости, любить и почитать друг друга»? — озадачилась Марьяна, потерев переносицу.

Старшая из жён снова усмехнулась, но на этот раз совсем невесело:

— В нашем случае скорее уж: «стерпится — слюбится».

А Анисья, утерев нос парчовым рукавом (манеры у неё, конечно, были так себе), добавила:

— От нашей любви Кощею ни холодно, ни жарко, потому что сам он никого полюбить не может — не ведает его сердце таких чувств. Каменное оно. Ему важно, чтобы мы боялись, уважали и почитали. Тем и занимаемся. Да тише вы! — она прикрикнула на разволновавшихся змеек. — Сами любите своего хозяина ненаглядного. А коль нашипите ему в уши, о чём мы тут болтаем, — невелика беда. А то он не знает!

— Что же мы тут стоим? — вдруг спохватилась Алатана. — Пойдёмте покои ваши покажу. Вы же, небось, устали с дороги.

Она отклеилась от стены, и Анисья тут же предложила ей опереться на руку.

— Тяжела я стала, — извиняющимся голосом пробормотала старшая жена.

— Ничего-ничего, — подруга погладила её по тыльной стороне ладони. — Скоро родишь — и будешь, как прежде, горной козочкой скакать. Совсем немножко дотерпеть осталось.

— Вот бы сын родился, — вздохнула Алатана. — Тогда бы Кощей от нас отстал и больше не стал бы девиц похищать.

— Дык куда там! — Анисья фыркнула. — Как таскал, так и будет таскать. Нешто ты его не знаешь? Все блага мира ему подавай, всё золото, все колдовские книги, всех красавиц. Ух, и жадина!

— Книги? — Василиса оживилась. — А тут что, есть библиотека?

— Громадная, — кивнула Алатана, осторожно шагая по мраморному полу. — Там всё чары да заклятия разные. А ты никак читать умеешь?

— Умею, конечно, — Василиса гордо вскинула голову.

Анисья восхищённо ахнула, а вот Алатану это признание совсем не впечатлило. Прищурившись, она елейным голосом спросила:

— Что, и даже на навьем?

Тут уж Василисе пришлось повесить нос. Чужих языков она не знала — особенно волшебных.

Девушки вошли в одну из комнат за зеркальными дверями. Та выглядела… жилой. Будто бы прежняя хозяйка совсем недавно вышла и вот-вот вернётся. Нет, вы не подумайте, всё было вычищено до блеска: ни пылиночки, ни сориночки — слуги постарались. Но в воздухе витал стойкий запах сладких цветочных духов, перебивший даже травяные благовония Алатаны.

— Разувайтесь, — скомандовала та, и Василиса, поспешно скинув черевички, ступила на пушистый ковёр. Ух и тёплый! Будто солнышком нагретый.

Прямо по центру комнаты стоял низкий столик с блюдом… похоже, что фруктов. Но, кроме яблок, Василиса ничего не узнала. Незнакомые красные и оранжевые плоды выглядели весьма маняще. Как их есть-то? В маленьких плошках лежали орешки, сухофрукты и… что-то ещё.

— Это щербет, — пояснила Анисья, проследив за её взглядом. — Лукум, козинаки, халва. Попробуй, тебе понравится.

Но, несмотря на то что у Василисы во рту с самого утра и маковой росинки не было, она не спешила набрасываться на угощение. Вот Марьяна — та цапнула засахаренный орешек и расплылась в улыбке:

— Ух и вкуснотища!

Из-за бархатных портьер в комнате царил приятный полумрак. По полу были разбросаны вышитые маками подушки. Ну, спасибо, что не гадами ползучими! (Впрочем, на одной из подушек свернулась маленькая змейка-кощейка: спала, а может, притворялась.) Стены комнаты тоже были обиты бархатом, отчего все голоса звучали глухо и даже звуков шагов было не слыхать. Что же, по крайней мере, можно будет болтать с Марьяной, не боясь, что кто-то пройдёт мимо и случайно услышит их разговор. Да и ночью тишина не повредит: небось, спится в таких покоях сладко.

— Там дальше ещё спальня, умывальня и цельная комната с нарядами, — Анисья махнула рукой, указывая на дальние двери. — Можно хоть кажный день платья менять. Я, например, так и делаю.

— Мы здесь вдвоём будем жить? — Марьяна стащила ещё один орешек и задрала голову вверх, разглядывая медные светильники на стенах. Те, казалось, сияли сами собой — не коптили, не дымили, похоже, в них вообще не было живого огня.

— Нет, что ты, — брови Алатаны удивлённо взметнулись вверх. — У каждой Кощеевой жены свои собственные покои. Уж на что — на что, а на тесноту мы не жалуемся. Эти — Василисины. А твои я тебе покажу, коли подсобишь мне немного.

Она протянула руку, и Марьяна спешно подхватила её под локоток.

Когда они ушли, Анисья сладко потянулась, хрустнув плечами, опустилась на одну из подушек возле столика и потянула руки к щербету.

— Ежели ты есть не хочешь, я сама отведаю. Сласти тут у них отменные. В моей-то семье ничего такого отродясь не было. Бедно мы жили: каша, суп да компот. Летом — огород. Никаких тебе платьев, украшений, музыки. Это Алатана с Гордеевной у нас к роскоши привычные, а я вот кажной брошечке, кажному колечку радуюсь. А уж апельсины как люблю! Это вот те, которые оранжевые. Возьму один?

— Бери, конечно, — кивнула Василиса.

Ей подумалось, что Анисья с Марьяной в чем-то даже похожи. Не внешне, а нравом. Обе улыбчивые, непосредственные (иногда до невоспитанности, но чего уж там — у всех свои недостатки), обе те ещё сладкоежки. И, кажется, Анисья тоже любила посплетничать. Этим Василиса и решила воспользоваться.

— Скажи, а это чьё? — она взяла с туалетного столика резной черепаховый гребень (удивительной красоты, надо сказать, его так и хотелось пристроить в косы).

Там же рядышком стояла раскрытая шкатулка со шпильками (у каждой навершие из самоцветного камушка), жемчужными нитями для вплетения и ещё какими-то бусинами.

— Дык теперь твоё, — Анисья засучила рукава, высыпала орешки в плошку с янтарно-тягучим мёдом и, облизнувшись, запустила туда ложку. — Ты примерь, не стесняйся. А ежели самой сложно понять, что к чему пристроить, трижды хлопни в ладоши — тогда придёт служанка. Только мы их стараемся звать лишь в самом крайнем случае. Страшные оне. Мёртвые…

— Бр-р, — Василиса передёрнула плечами. — Правда что ли упырицы?

— Дык! И злыдницы. Не знаешь, кто хуже. Но ты не бойся — Кощей им строго-настрого запретил нас жрать. Сказал, мол, хоть один волосок упадёт с жониных голов — всем шкуру наизнанку вывернет, — Анисья облизала палец. — Я знаешь как навострилась? Сперва попросила энтих меня приодеть-причесать, а сама примечала, как они это делают. Теперь в какой хошь наряд завернусь. Даже с энтим… со шлейфом, вот. Хочешь, тебя к свадьбе наряжу, как куколку?

— Да, я была бы очень признательна, — Василиса уселась рядом, взяла с блюда небольшое красное яблочко и надкусила. Ух, и сочное — аж по губам потекло.

— Кушай, кушай, — Анисья наворачивала мёд. — Вот ещё винограду попробуй. Кощей наш тощих не любит. Сам-то вон какой костлявый, как только душа держится? Ах да, у него же нет души!

Она рассмеялась, и Василиса тоже фыркнула в ответ — скорее из вежливости. Больше, чем шутки новой знакомой, её волновало зрелище за окном. Там высилась огромная башня — похожая на воронёные стрельчатые зубцы замковых башен, а всё же не совсем такая. Во-первых, камень её был не чёрный, а серый. Во-вторых, в башне было всего одно окошко — высоко-высоко, близко к остроконечной крыше (уже начало смеркаться, и в нём горел свет). А в-третьих, башня была окружена своей собственной стеной. Довольно высокой, между прочим.

— Что это за башня? — Василиса утёрла с подбородка яблочный сок.

И тут Анисья закашлялась. Пришлось постучать её по спине и помахать салфеткой, чтобы та продышалась.

— Ой, ну ты спросишь! — зашептала она, придвигаясь ближе. — Дык тайна это. Но, ладно, тебе расскажу — её Невестиной башней называют. Догадываешься, почему?

Василиса покачала головой. Предчувствия её одолевали нехорошие, но она решила не мучиться, перебирая догадки, а позволить Анисье продолжить рассказ. Та, как оказалось, только того и ждала:

— Чую, тебе не понравится. Не должна я этого говорить, но как не предупредить хорошего человека. В эту башню Кощей непокорных девиц сажает — жён али невест, без разницы. Тех, которые ему чем-то не угодили, но ещё могут быть полезны, понимаешь? Уже не достойны наших палат, но ещё не созрели для подземных казематов. Только это всё одно что темница, потому что выйти из Невестиной башни ещё никому не удавалось.

Да, о чём-то примерно таком Василиса и думала. Аппетит у неё вмиг пропал, и она отложила недоеденное яблоко. Мысленно обругала себя: нельзя быть такой чувствительной! Знала же, что не на прогулку отправляется, а к Кощею в лапы.

— И что, там сейчас кто-то живёт? Свет-то вон в окошке мерцает.

Анисья заговорила ещё тише, почти ткнувшись губами в Василисино ухо:

— Дык! Елица её зовут, а мы величали по-простому — Еля. Из дивьих она, как и Отрада Гордеевна, только нравом помягше. Прежде она тут, в твоих покоях обитала. И гребень тот тоже её.

— И за что же Елицу в башню посадили?

Анисья, вздохнув, слизнула с губы прилипшую крошку щербета:

— Дыкть сбежать пыталась. Пришёл к ней Кощеюшка, опоила она его сонным зельюшком — ключик от решётки змеиной вытягнула из кармана — и дёру. Перед этим подготовилась, конечно. Для собак лакомство припасла. Видала огнепёсок-то? Вот она их год прикармливала через окно. Говорила, мол, любит зверей всяких, и Кощей этому не противился.

— А змеи как же? Их она тоже прикармливала?

— Не-а, — фыркнула Анисья. — Их же мышами кормят. Кто по своей воле мышу в руки-то возьмёт? Я вот ни в жисть бы! Да и на кой это нужно? Змеюки — не псы, след не возьмут, в погоню не пустятся… В общем, всё у Ельки на мази было. А за стенами, я слыхала, прежний жаних её ждал. Да не дождался — споймали бедняжечку.

— И как же её споймали, если всё, как ты говоришь, «на мази» было? — Василиса хоть не знала эту девушку, но сердце всё равно заныло. И Елицу было жалко, и жениха ейного. Сильно любил её, видать, коль в само Кощеево княжество за ней пошёл. Даже завидно было немного: вон Ванюшка за Даринкой, небось, тоже побежал бы. А за ними с Марьяной никто не придёт, эх…

— Дык когда через стену перелазила. Схватили её огнепёски за подол, и всё. Она ж прикормила только тех, что за внутренней стеной бегали, прямо в замке. Кто ж знал, что между внешней и внутренней стеной полно места и там другие огнепёски бегают? — Анисья шмыгнула носом и обмакнула в мёд печенье. — Эй, ты не смотри, я обычно столько не жру. Просто нервничаю…

Но Василиса и не думала её осуждать. Вместо этого слушала и наматывала на ус — вдруг пригодится, когда самой придётся побег совершать? Однажды этот час настанет — в этом Василиса не сомневалась.

— И почему же Кощей её в башню посадил, а не в острог? Зачем ему Елица нужна?

— Затем же, зачем и все мы: наследника принести. Елька с дитятей во чреве на побег решилась. Теперь вот на наших глазах судьба её решается: родит сына — выживет. А коли дочь на свет появится — обеих сгубит Кощей.

— Жуть… — только и смогла сказать Василиса.

— Дык, и не говори! — Анисья захрустела печеньем.

Можно было подумать, что бедственное положение Кощеевых жён её ничуть не заботило. Василиса поначалу чуть было не сочла новую знакомую бревном бесчувственным, но быстро поняла: только так здесь можно выжить и не сойти с ума.

— Выходит, у Кощея шесть жён, а не пять?

— Да. Но о шестой — молчок! Не гневи князя расспросами и меня под немилость не подводи. Он и так считает, что я слишком много болтаю. А я разве много? Да я вообще молчу!

Василиса усмехнулась в кулак, но возражать не стала. В конце концов, разговорчивость Анисьи была ей даже на руку: надо же откуда-то узнавать, как тут всё заведено?

А та даже не думала униматься:

— Ну чо, будем сейчас тебя в наряды парчовые да шёлковые рядить али немного погодя? Не терпится небось перед зеркалом покрутиться?

Василиса, погруженная в свои мысли, собралась ответить не сразу, а когда раскрыла рот, Анисья вдруг крепко цопнула её за руку:

— Ой, Васёна, гляжу, не рада ты нарядам да угощению. Вроде улыбаешься, а глаза грустные-грустные, аж душа заходится на тебя смотреть. Нешто был у тебя кто на сердце? Жаних али просто парень какой?

— Никого не было, — мотнула головой Василиса: ещё не хватало сплетнице сразу всё про себя выкладывать. Та вроде не злая и участливая была, но доверие ещё заслужить надобно. — Я, Анись, знахаркой хотела стать. У бабки одной училась. Мечтала людям помогать да зверей лечить — и домашних, и лесных. Но в одночасье сделались прахом мои мечты.

— Ой, ну почему сразу прахом-то? — Анисья поморщилась, словно кислую виноградину слопала. — Книг тут немеряно. А навий язык — тьфу, выучишь. Есть такое средство — узри-трава называется. Надо натереть глаза её соком, и всё, сможешь читать, что вздумается, ежели прежде умела, конечно. Я вот грамоте не обученная, так что выпросила у Кощея глаголь-траву. Это чтобы говорить да песни спевать, значит.

— Удобно, — Василиса приободрилась. Уж где ещё, как не в волшебном краю, продолжить изучать колдовскую науку? — Значит, об этой травке Кощею сказать надобно?

— Да ты не тушуйся — прямо проси. Он только порадуется. Говорит, мол, глупые вы бабы — даже поговорить не с кем. Отрада Гордеевна могла бы хорошей собеседницей стать, да не захотела — всякий раз, когда Кощей её навещает, молчит. Может там по делу фыркнуть, ежели что не так, а поболтать о задушевном — ни-ни.

Ага, значит, Кощею не хватало дружеских бесед. Это Василиса тоже запомнила — пригодится.

— Скажи, Анисья, а что ещё нужно знать, когда с Кощеем разговариваешь? Ну, чтобы не ляпнуть лишнего и почём зря в немилость не угодить. А то не хотелось бы… — она совсем незаметно кивнула в сторону башни, но Анисья всё поняла.

— Дык, — она начала загибать пальцы. — Привечать мужа, не перечить ему, сбежать не пытаться, на змеек-кощеек не наступать, огнепёсок не дразнить, с другими жёнами в мире жить — не ссориться, не драться. Тут, на самом деле, не так уж и плохо, лет через пять привыкаешь.

— А сколько ты здесь?

— Да уж, почитай, скоро дюжина вёсен будет, как Кощей меня из родного дома забрал.

— Дюжина? — Василиса воззрилась на неё с недоверием. — Сколько же тебе тогда годков было?

— Я уж и не упомню-то, — беспечно отмахнулась Анисья. — Ты не смотри, что молодо выгляжу. Яблоко мне Кощей подарил. Молодильное. Не старею я теперь, как будто настоящая навья баба. Ну или дивья — меж ними, признаться, особой разницы-то и нет. На рожу не схожи, а внутре — одно и то же.

На этот раз Василиса улыбнулась её шутке совершенно искренне.

— Ух, Анися, как я тебе завидую! Хотела бы я тоже не стареть и не умирать!

— Дык это, Васён, дело наживное. Будешь хорошо себя вести — сама вскоре яблочко получишь в награду, и сестрице твоей вечная молодость перепадёт. Вы Кощею уж очень нравитесь. Прежде не бывало такого, чтобы он сразу двух невест из одного дома приволок.

Анисья хотела добавить что-то ещё, но тут зеркальные двери распахнулись, ударил незримый колокол, и в покои вошла мрачная… ну, наверное, злыдница. Хотя, может, и упырица — кто их разберёт? Лицом синюшная, глаза навыкате, когти длиннющие, вся кожа в пятнах, в ушах — волосня, на носу бородавки, и зубы острые. Ну чисто баба Яга из сказок, да только не старуха, а молодуха.

— Князь Кощей велел невестам поскорейше к пиру одеваться. Сегодня вечером свадьба! — её голос был похож на скрип несмазанных дверных петель, аж мороз пробирал.

— Вот, я же говорила! — Анисья всплеснула руками. — А мне, между прочим, цельный месяц ждать пришлось, пока обо мне вспомнили.

— Ох… уже? — из рук Василисы выпала чашка (к счастью, не разбилась).

По правде говоря, она предпочла бы, чтобы Кощей о ней и вовсе не вспоминал. Но как тогда узнаешь, где его смерть запрятана? Нет, тут уж придётся прикинуться верной женой, стать приятной собеседницей, улыбаться и сиять, а не по углам прятаться. И хоть больше всего сейчас ей хотелось забиться за портьеру и кричать от ужаса, она встала, расправила плечи и требовательно топнула ногой:

— Ну, и чего стоишь, дура зубастая? Кто меня наряжать будет?!

Глава восьмая. Кощеева свадьба

Анисья была права — сама Василиса ни за что бы не разобралась с этими нарядами. В деревне-то всё просто было: рубаха да сарафан, а тут шаровары шёлковые на завязках надень, сверху — рубаха тоже шёлковая с рукавами аж до полу, потом парчовое платье — без рукавов и длиной чуть ниже колен, чтобы, значит, и штаны было видно, и короткие сафьяновые сапожки. Потом ещё три накидки сверху — две длиною в пол, а третья так вообще хвостом волочится. И тяжеленные все — так просто не побегаешь. Цвета всё красные да оранжевые — будто огненные сполохи. Таких ярких тканей Василиса отродясь не носила.

— Тут на свадьбу усех в красное рядят, — Анисья помогла ей вдеть серьги с рубиновыми цветами. Мочки больно оттянуло, но подруга погрозила пальцем. — Терпи, не вздумай снять. У меня после свадьбы и уши болели, и шея — ожерелье-то тоже тяжеленькое. А уж браслеты — так и вовсе ну чисто кандалы.

— Зачем вообще такое носить? — Василиса, вздохнув, поморщилась.

— Для красоты, — проскрипела злыдница, рывком затянув на ней пояс так, что пришлось шумно выдохнуть. — Так князю нравится. А мы все должны делать то, что нравится нашему господину.

М-да, тут и не поспоришь… Ладно, придётся один вечерок потерпеть. Зато потом она это всё точно носить не будет — вон другие же жёны не таскают на себе по пуду золота каждый день?

Анисья расплела Василисины косы, вздохнула с завистью:

— Какие густые! Эх, мне бы такие!

— Ой, нет ничего проще. Хочешь, волшебный гребень тебе подарю? Вообще-то, Кощей его моей сестре прислал, но, я думаю, она против не будет. У меня ещё совсем недавно совсем жидкие косёнки были, но причесалась — и вон, смотри, что выросло?

— Правда дашь? Не обманешь? — Анисья ахнула, хлопнув в ладоши. Её светло-голубые глаза загорелись, на бледных щеках появился лёгкий румянец. — А когда? Дык после свадьбы, наверное, да? Сейчас-то тебе, небось, не до того… Ох, Васёна, добрая у тебя душа.

— Да не такая уж и добрая, — Василиса немного смутилась. — Знаешь, я ведь много глупостей натворила в жизни.

— Дыкть никто не совершенен, — отмахнулась Анисья. — Помяни моё слово, здесь тебе ещё не раз придётся наступать на горло своей песне. Хорошим человеком легко быть, когда тебя все любят, холят и лелеют. А тут, чтобы выжить, и врать приходится, и юлить. Чай Навье княжество — не рай.

Василиса пожала плечами. Она понимала, что в том деле, которое они с Марьяной задумали, без лжи не обойтись. Но ежели ворогу лютому врёшь — это же вроде можно?

Злыдница закрепила на её голове корону, похожую на переплетение золотых ветвей. Голых, без листьев, зато украшенных ягодами из сердолика.

— Готова невеста, — проскрипела она. — Красотинушка, так бы и съела.

— Что?! — вскинулась Василиса, гневно вскинув брови. — А ну как я Кощею за такие слова нажалуюсь.

— Простите, госпожа, — злыдница опустила взор и втянула тёмные когти. — Я это… ну, не в том смысле.

— Смотри у меня!

Василиса попыталась сделать шаг и чуть не упала, запутавшись в полах верхнего халата. И кто только придумал делать их такими длинными?

Злыдница щёлкнула пальцами, и в залу влетели две летучие мышки. Ударившись оземь, они обратились в двух темноволосых девиц, закутанных в струящееся чёрное тряпьё. Их губы были истошно-алыми, из приоткрытых ртов торчали острые клыки, на белой как полотно коже проступали синие вены. Глаза казались такими тёмными, будто радужки в них вовсе не было — только зрачки.

— Упырицы понесут шлейф, — пояснила злыдница, пятясь и кланяясь. — Ежели госпожа не против.

— Пущай несут, — Василиса поправила замявшийся рукав.

От мышачьих девиц-упыриц, вставших за её спиной, резко пахнуло могильной затхлостью и влажной землёй. Ну да, а чем должно было? Розами? Они, небось, и спят в гробах, и кровь неугодных Кощею людей на завтрак пьют…

При одной мысли об этом Василисе стало дурновато. Хорошо, что она сегодня почти ничего не ела, а то ведь могло бы и совсем худо сделаться…

Анисья погладила её по спине.

— Крепись, родненькая. Теперь вам самим дойтить надобно. Я б поддержала, но мне с вами никак нельзя. Нас с Алатаной и Отрадой Гордеевной на праздник позже позовут, так уж заведено.

Сжав зубы, Василиса кивнула и пошла к выходу, стараясь идти медленно и плавно. Проходя мимо двери, глянула в начищенную зеркальную гладь — и не узнала себя. На неё смотрела какая-то чужая девица. Красивая, но… несчастная. Эх, сколько же дней она ещё там, в Дивнозёрье, проплакала в подушку, мечтая, что вот бы у неё были такие косы, как у Даринки. И такое же смазливое личико, чтоб не только люди — уличные коты, и те в восхищении оборачивались. Что ж, теперь это всё у неё было, а счастье… счастье тоже осталось в Дивнозёрье — в отцовой избе да в пропахшей травами хижине бабки Веданы.

Упырицы, кстати, в зеркале не отражались — как и учила старая знахарка.

Прежде Василиса думала, что, увидев кровососа али ещё какое чудище, непременно завизжит и убежит. А вишь ты — устояла. Может, потому, что некуда было бежать. А гонять их от себя чесноком да серебряными оберегами тоже было ни к чему — не нападают же. Наоборот, выслужиться пытаются перед Кощеевой невестой…

Ещё Василисе подумалось, что, какой бы сильной и красивой она ни была, внутри всегда останется та маленькая невзрачная Васёнка, которая будет плакать от страха, но её никто не услышит. С этой мыслью она отвернулась от зеркала, сделала ещё шаг вперёд — и едва не налетела на Марьяну.

— Ох, — та захлопала глазами. — Васенька, ты ли это? Не признала тебя — значит, богатой будешь. Думаю, что за царевна такая мне навстречу плывёт, будто лебёдушка.

— На себя посмотри! — Василиса нашла в себе силы улыбнуться.

Марьяну, конечно, тоже разодели к праздничку.

— Жаль, ваш батюшка не видит. То есть наш батюшка, — вовремя опомнилась бывшая работница. — Эх, не поведёт он нас под венец под белы рученьки, не одарит словом отцовским, напутственным…

— Да, небось, схоронил уж нас да оплакал, — Василиса закусила губу, чтобы не дать волю слезам. Не дождётся Кощей поганый, не увидит больше её слабости. Вон Отрада Гордеевна вечно стоит с каменным лицом — ничегошеньки не прочитаешь. Надо бы с неё пример взять.

— Господин Мокша вас встретит и отведёт к князю, — злыдница сняла со стены фонарь, который горел зеленоватым холодным пламенем. — Слыхала я, ему эту почётную обязанность вверили за то, что нашёл вас, таких пригожих. Ух, так бы и съела… ой, молчу, молчу!

Опомнившись, она втянула голову в плечи.

— Подавишься, зубастая! — фыркнула Марьяна и взяла Василису под руку. — Нет уж! Мы с сестрой сами друг дружку к венцу отведём, а Мокша ваш пусть утрётся! Ишь ты, как его тут уважительно величают… А по мне так гнилой лужи он господин!

Решётка с железными змеями сама распахнулась, пропуская Кощеевых невест. Разряженный, как павлин, болотник встретил их с той стороны арки, увитой луноцветом. Он одёрнул зелёный бархатный кафтан, поправил алую с золотом перевязь и улыбнулся, показав щучьи зубы.

— Ох, ну прямо не девки, а Жар-птицы! — он закрыл глаза рукавом. — Щас ослепну от вашего великолепия.

— Было бы неплохо, — огрызнулась Марьяна, проходя мимо. — Эй, руки свои мокрые убери, я сказала! Сами с сестрицей дойдём, безо всяких там лупоглазых прихвостней. Ещё понацепляем от тебя бородавок, жаба!

Мокша такого яростного отпора не ожидал, так и застыл с разинутой пастью. И лишь очнувшись, спустя пару мгновений, зло заквакал девушкам в спину:

— Ну и пожалуйста! Пф! Не очень-то и хотелось… Ишь, борзые какие девки нонче пошли! А говорили, мол, младшая-то добрая да покладистая, мухи не обидит. Врали, видать! Ничего, Кощей вам ещё покажет! Он и не таких норовистых кобылиц осаживал!

Василиса решила не обращать внимания на его вопли, вместо этого повернулась к семенившей рядом злыднице, освещавшей им путь:

— Ну, показывай, где тут Кощей обычно женится? В храме каком али?… — она осеклась, поняв, что сболтнула глупость. Ну какой может быть у Кощея Бессмертного храм? Разве что себе-любимому поклоняться.

— Храмов тут нетути, — злыдница запричитала так жалобно, будто извинялась. — Токмо зала пиршественная — называется Макова палата.

— И как же тогда свадебный обряд проходит? — об этом, наверное, стоило раньше спросить. Но впечатлений сегодня и так было слишком много, и разум Василисы просто не поспевал за происходящим. Да и не думала она, что свадьба прямо сегодня будет. Не по-людски это — только приехали, и сразу жениться.

Последней мысли она усмехнулась. Ну да, в Навьих землях и не должно быть по-людски.

Тем временем злыдница, польщённая вниманием госпожи, пустилась в пояснения:

— Обряд-то простой. Зачем усложнять? Собирает князь гостей да заявляет: так, мол, и так, своею волею беру эту девицу в жёны при свидетелях, целует в уста сахарные — и всё, с той поры они супругами считаются. А дальше все пируют, радуются, танцуют. Столько морошковой настойки выпивают — жуть! Едва подавать успеваем…

Василиса подумала, что сама бы сейчас от глотка морошковой настойки не отказалась — для храбрости. Но просить ни за что не будет.

В ночи поднялся сильный ветер, поэтому злыдница повела их обходным путём, по крытой галерее замка. Ветви деревьев стучали в окна, будто бы требовали впустить их схорониться от непогоды. Небо то и дело озаряли сполохи молний, а тени принимали зловещие очертания. Василисе чудились злые лица, глядящие из темноты, тяжёлые вздохи, шорох крыльев, пристальные взгляды из-за портьер. Казалось, что замок Кощея — это не просто бездушные камни, уложенные когда-то в ряд умелыми каменщиками, — он больше напоминал чрево какого-то голодного зверя, заглотившего их — свою добычу — добычу целиком. Леденящий холод пробирал до самого нутра, несмотря на многочисленные слои одежды, и Василиса покрепче переплела свои пальцы с Марьяниными. Подруге явно тоже было не по себе, но она пыталась держаться, будто бы ей всё нипочём:

— А что же, огней здесь зажигать не принято? А то так и споткнуться недолго. Ишь, плиты-то какие неровные.

— Так мы-то все в темноте видим, — злыдница подняла фонарь повыше. — А для вас я вон чё взяла, позаботилась.

— Ну, спасибо тогда… э-э-э… — Марьяна замялась. — Слышь, а зовут-то тебя как?

Услышав этот вопрос, злыдница аж с шагу сбилась и чуть не выронила фонарь из синюшной когтистой лапы.

— М-меня? — её скрипучий голос дрогнул.

— Ну не меня же, — фыркнула Марьяна.

— Я… я не помню… — уродливые черты стали от растерянности даже как-то мягче. — Было же какое-то имя… ещё при жизни…

Позади тихонько захихикали упырицы, и Василиса шикнула на них. Ещё совсем недавно она побоялась бы, но сочувствие оказалось сильнее страха.

— Кем ты была, тоже не знаешь?

Злыдница покачала косматой головой, поскребла когтем бугристый подбородок и шумно выдохнула:

— Стало быть, и не надо мне того знать. Главное, чтобы князь Кощей был доволен моей службой. А ежели мы опоздаем, он будет сердиться. Идёмте скорее, сударыни.

Она воздела фонарь над головой и, прихрамывая, засеменила по гулкому тёмному коридору — вперёд, на едва различимые сквозь свист ветра звуки музыки.

Вскоре они оказались возле громадных дверей, обитых железом. Изнутри доносились приветственные возгласы, смех и гнусавые звуки дудок. А рядом, прислонившись спиной к стене, стоял Мокша. Его кафтан был мокрым от дождя, но болотника, кажется, это совсем не заботило.

— Долго же вы добирались, — насмешливо квакнул он. — А только без меня всё равно не справитесь. Дверцу-то открыть придётся. А для этого волшебное слово сказать надобно. Мне его Кощей на ушко нашептал, а злыдницам да упырицам его знать не положено. Не был бы я на вас обижен, сказал бы за так. Но теперь не бывать тому! Думайте, девицы-красавицы, чем вы меня умаслить можете.

Василиса, не говоря ни слова, потянулась к дверной ручке, и тут её словно огнём опалило, а сквозь чеканные цветы мака высунулись три железных головы Змея Горыныча — небольшие, каждая размером с кулак. Из пастей вырывались язычки пламени. Так вот что там обжигало-то!

Василиса украдкой подула на пальцы, а головы нестройно, но требовательно пробасили:

— Кто идёт?

— Кощеевы невесты! — пока Василиса хлопала глазами, Марьяна успела ответить первой.

— Волшебное слово! — средняя голова щёлкнула зубищами прямо перед носом.

Обе невесты отпрянули, как по команде, чуть не отдавив ноги упырицам, державшим шлейфы. Оказавшись на безопасном расстоянии, Василиса выдавила:

— Э-э-э… пожалуйста?

Но, разумеется, речь шла о каком-то другом волшебном слове.

Мокша улыбался, явно чувствуя себя отмщённым. Упырицы хихикали. Им, похоже, вообще свойственно было хихикать по поводу и без.

А Марьяна вдруг упёрла руки в бока и окликнула злыдницу:

— Эй, Марусь! Ничего, если я тебя так называть буду? Совсем без имени-то негоже ходить. Так вот, Марусь, а вы-то как в залу заходите, коли тайного слова вам не говорят?

— Так через кухню, — пролепетала злыдница, хлопая глазами. — По чёрному ходу.

— Значит, и мы так пойдём. Правда, Васёна? Веди нас, Марусенька!

— Вот же несносные девки, — буркнул Мокша. — Ладно, стойте. Уговорили.

Он оттеснил их, сам встав перед дверями, бесцеремонно щёлкнул Горыныча по носу и проквакал:

— Ключ-вода, отопрись.

Железный охранник спрятался между чеканных маков, а петли заскрежетали — створки открывались.

Памятуя прошлый отказ, больше Мокша руку предлагать не стал, просто встал впереди девиц и, скомандовав: «За мной, красавицы», — первым шагнул на ковровую дорожку, украшенную золотым шнуром и усыпанную алыми лепестками.

Василиса и Марьяна переступили порог. Хлоп — упырицы превратились в летучих мышей и продолжили нести шлейфы в цепких коготках. Наверное, этот их облик считался более подобающим. (Странно, конечно, но в Нави вообще странные правила приличия.) А злыдница осталась снаружи. Василиса обернулась и увидела, как та провожает их с Марьяной чуть ли не влюблённым взглядом.

— Марусенька, — едва слышно пробормотала она. — Ишь ты!

После чего двери с грохотом захлопнулись.

Грянула музыка, оглушившая Василису. И как только гости могли выносить эту какофонию? Такое ощущение, что музыканты ни разу не сыгрывались между собой, но при этом каждый пытался выслужиться и сыграть громче остальных. Особенно невыносимо нескладными были литавры и барабаны.

От дорожки, по которой вышагивали две невесты, исходило сияние — это золотые шнуры светились, а вся остальная зала утопала во тьме. Ну или по крайней мере так казалось из-за слишком резкого контраста освещения. Мир сузился до пятен света под ногами, ужасающей музыки, чужого дыхания и невнятных шепотков гостей. Василисе казалось, что она идёт над бездной, — может, так оно и было, кто знает? Она не стала делать шаг в сторону, не желая испытывать судьбу.

Взволнованные и почти ослеплённые, они дошли по сияющей дороге до самого конца, и тут музыка стихла, свет погас — сперва показалось, что стало совсем темно, но вскоре глаза Василисы привыкли к полумраку, и она ахнула, увидев перед собой огромный накрытый стол, который стоял — нет, не посреди залы, а посреди цветущего макового поля. И хоть над головой всё равно был каменный потолок, но по нему резво бежали облака, а нарисованное солнце уже почти село за барельеф.

— Но ведь снаружи уже давно ночь… — Василиса сама не заметила, как выдохнула это вслух.

Мышицы-упырицы снова захихикали и чуть не уронили шлейф. А кто-то из гостей весело и звонко выкрикнул:

— Опять красивых девиц принёс наш князь. А ведь обещал — умных.

Более взрослый басовитый голос возразил:

— Ты, Ардан, на Кощеевых невест зря-то не наговаривай. Смертные оне, и для них тут всё вокруг — диво дивное, чудо чудное.

— Может, и так, дядька Ешэ, — фыркнул тот, кого назвали Арданом, нехотя признавая правоту собеседника. Кем бы ни был этот тип, но Василисе он уже не нравился.

Она хотела было возразить, но всё её хвалёное остроумие куда-то подевалось от волнения. Да что там, даже остроязыкая Марьяна не нашлась что ответить. И тут заговорил Кощей — его вкрадчивый голос можно было узнать из сотни. Князь говорил тихо, но все вмиг замолчали.

— Добро пожаловать, ненаглядные, — он поднялся, оперевшись на стол, и указал на два места подле себя: по левую и по правую руку.

Василиса только успела задуматься — как им на ту сторону попасть (Не прыгать же через стол в таком наряде? А обходить долго — гостям княжеским конца и края видно не было, и белая лента скатерти казалась бесконечной, как и стоявшие на ней яства.), как вдруг налетели буйные вихри, закружили маковые лепестки и в одно мгновение ока перенесли невест: Марьяну — на кресло по правую руку от Кощея, а Василису — по левую. Ух и неудобные у князя стулья! Даже сквозь все накидки чувствовалось, какие твёрдые. Нет бы подушку подложить…

Василиса, ёрзая, взялась за подлокотники и ахнула, только теперь разглядев, что кресла невест, как и сам Кощеев трон, были сделаны из человеческих костей. А без пяти минут супруг, ухмыляясь, наслаждался её смятением.

В отличие от других гостей, разодетых в пух и прах, князь выглядел довольно скромно. К кафтану с волчьим мехом добавился тяжёлый бархатный плащ, а голову венчала резная костяная корона с бляхами чеканного золота — под стать цепи на груди.

Прежде забранные в хвост волосы были распущены, в остальном же Кощей был таким же, каким и свататься приехал. Только больше не елозил, не подпрыгивал, а стоял скала скалой — видать, неуютно ему было в Дивнозёрье. Ну мало ли, может, воздух там не тот? А тут его земля — его власть.

— Ну, счастьица вам, — молодой навий парень с «конским хвостом» на макушке, сидевший рядом с Василисой, встал и поднял свой каменный кубок. Она узнала звонкий голос Ардана.

А тот бородатый и задумчивый воин с длинной косицей справа от Марьяны, должно быть, и есть дядька Ешэ.

Оба навьих молодца носили серебряные венцы в форме двух переплетённых змеек и, наверное, являлись какими-то особо приближёнными к князю лицами. Советниками, может быть?

Ешэ, крякнув, тоже поднял кубок:

— Многия зимы!

Кощей шевельнул пальцами, и Василису с Марьяной словно тем же ветром подбросило — пришлось тоже встать. Ледяные пальцы коснулись ладони. Бр-р-р… Василисе захотелось отдёрнуть руку, но она не посмела. А Кощей ещё и вцепился крепко-крепко, до боли впился когтями в нежную кожу.

— Две птички летали в небе, чирикали весело, но попались в клетку добра молодца и умолкли, — начал он. И тут на столе из-под каждой тарелки, из-под каждого блюдечка начали поднимать треугольные головы змеи, вслушиваясь в слова своего повелителя. Кощей же продолжил:

— Другими нынче станут их песни. Ибо простятся они с долей легкомысленной, девичьей, войдя под крышу моего дома. Моих дорогих советников — тебя, Ардан, и тебя, Ешэ, — я прошу стать свидетелями, что союз этот крепок, как сталь, вечен, как снег на вершинах гор, и нерушим во веки веков.

Глаза Василисы окончательно привыкли к недостатку света. Теперь она разглядела и двух мар с одинаковыми лицами, стоявших позади Кощеева трона (интересно, была ли там Маржана, или это её сёстры?), и Алатану, которая казалась ещё бледнее, чем при их первой встрече, и Анисью, которая никак не могла устроиться на своём кресле, и Отраду Гордеевну, сидевшую с откровенно скучающим лицом. Трём жёнам Кощея она даже обрадовалась, чего нельзя было сказать о других гостях. Похоже, среди них вовсе не было живых людей. Их лица казались одинаковыми, безжизненными и полупрозрачными. У некоторых сквозь кожу просвечивали кости черепов, а глаза светились, словно гнилушки в лесу. Может, навий князь предпочитал пировать с призраками? Да, это объяснило бы холод, наполнивший залу, словно кисель. Вон даже жаркое покрылось инеем, а в кувшинах с морошковой настойкой плавали ледышки.

На сновавших повсюду слуг — злыдниц и злыдней, всем своим видом напоминавших несвежие трупы, — Василиса старалась даже не смотреть.

— В вашем присутствии я, Кощей по прозванию Бессмертный, правитель всей Нави, беру в жёны девиц Дарину и Василису, и да будет по воле моей! — Кощей ещё крепче сжал её ладонь. Того и гляди, рассечёт ногтями кожу, брызнет кровь.

Василиса закусила губу, чтобы не охнуть.

Советники захлопали в ладоши, спустя мгновение к ним присоединились и жёны, призрачные гости зашлись приветственным воем, закишели разноцветные змейки, снова взревела мучительная для ушей музыка. Кощей взял за подбородок Марьяну и запечатлел на её устах поцелуй (та украдкой потом сплюнула под стол и вытерла губы), потом наклонился к Василисе. Её обдало запахами золы, гари и угольной пыли — не то чтобы совсем неприятными, но странными, будто бы неживыми… Впрочем, никто и не говорил, что навий князь в полной мере относится к живым созданиям. Василиса прикрыла веки, чтобы не видеть пугающе-чёрных глаз мужа, и замерла, как жертва на плахе. Казалось, вот-вот опустится топор, отсекая всю прежнюю жизнь…

И вдруг раздался пронзительный крик, перекрывший даже уродливую музыку.

Василиса от неожиданности вздрогнула и отпрянула. Она бы, наверное, упала, если бы советник Ардан не подхватил её под мышки.

Кричала Алатана. Согнувшись в три погибели, она схватилась за свой огромный живот. Кощей поднял ладонь, и музыка стихла.

— Началось? — выдохнул он.

Алатана кивнула и снова завыла раненым зверем.

Кощей выбежал из-за стола, подхватил её на руки и потащил к выходу.

— Празднуйте, ликуйте и пейте! — на пороге залы он всё же соизволил обернуться. — Я вернусь к вам позже.

Сказал — но в этот вечер так больше и не появился, чему Василиса с Марьяной, признаться, были несказанно рады.

Глава девятая. Вчетвером мы сильнее, чем вдвоём

Наутро Василиса проснулась раньше всех, когда за окном едва занимался рассвет. На столике в передних покоях она обнаружила нарезанное ломтиками вчерашнее мясо, хлебные лепешки, варёную репу и фрукты. Не иначе как Маруська постаралась.

В животе громко заурчало, и Василиса без стеснения набросилась на еду. Она была очень голодна — на свадебном пиру-то ей кусок в горло не лез от волнения. Эх, ещё бы травяного чаю сейчас…

Она развела в стороны портьеры и открыла двери, ведущие в небольшой внутренний садик. За стенами гуляли северные ветра и снега даже не думали таять (интересно, а когда в Навь приходит весна?), зато внутри Кощеева замка царило… Василиса задумалась, подбирая слово… да, пожалуй, это можно было назвать всесезоньем. Деревья одновременно и цвели, и плодоносили, с одной стороны тропинки распускались весенние первоцветы, а с другой — поздние осенние астры. На камушках, конечно, повсюду грелись змейки-кощейки, но Василиса уже начала привыкать к их постоянному присутствию. Если поискать, в саду, наверное, можно было бы найти и свежие листья малины, и медуницу для чая, но сейчас Василисе вдруг захотелось подняться на стену — просто задрать голову и смотреть в небо, встречая рассвет. Конечно, этот глоток свободы был мнимым, но без него она задыхалась в четырёх стенах, и никакая роскошь не могла примирить её с незавидным положением пленницы.

Сейчас она как никогда завидовала птицам, парящим высоко над головой. Вот кто летает, не ведая границ. Из Нави — в Дивь, и в Явь, и куда захочется. Вот бы было здорово отправить с ними весточку отцу и сёстрам. Но Василиса не умела договариваться с птицами. Поэтому она просто тихонечко запела:

Птицы, конечно, не вняли: так и продолжили порхать в вышине, весело чирикая. Воробьи да синицы издавна отличались легкомыслием, какое им дело до чужого горя?

Но кое-кто песню услышал. Василиса вздрогнула, услышав из-за спины звонкий голос Ардана:

— Отчего грустишь, красавица?

— Вот ещё! Не грущу я вовсе! — Сердце забилось часто, как будто бы её за чем-то нехорошим поймали и сейчас ругать будут. Вон и змейки из-за камней повысовывались, навострили слух.

— А чего тогда песни поёшь жалостливые? — советник Кощея, встав рядом с Василисой, заглянул ей в лицо. Наверняка ожидал увидеть слёзы, но её глаза были сухи.

— Дык у нас, у смертных, так принято. Невеста должна проститься с прежней жизнью, чтобы без сожалений войти в новый дом.

— Хорошо поёшь, — похвалил советник. — Мне нравится. А спой ещё что-нибудь?

— Я тебе в певуньи не нанималась, — фыркнула Василиса.

Ну не нравился ей этот парень. И дело было не только в том, что вчера на свадьбе он над ней посмеялся. А в чём — Василиса и сама не знала. Так-то и статный, и красивый даже, а вот глаза холодные какие-то. Не может хороший человек у Кощея в советниках ходить, так ведь?

— Ну, не хочешь — не пой, — он вздохнул и вдруг зачем-то добавил: — Знаешь, а Алатана ведь моя младшая сестра. Волнуюсь я за неё. Как вчера унёс её князь, так никого боле в палаты и не пускают. Только бабкам-повитухам да знахаркам всяким вход открыт. Они в покоях так дымом накурили, что топор вешать можно. Я хотел было в окно заглянуть, а они — представляешь — водой мне в лицо плеснули.

Василиса только теперь заметила, что собранные в высокий хвост волосы Ардана действительно мокрые.

— Всё будет хорошо, вот увидишь, — она попыталась утешить парня, хотя сама в это верила с трудом: ежели никаких вестей до сих пор нет, значит, роды выдались сложные. — Ты всё равно ничем не можешь ей помочь. Попробуй отвлечься.

— Тогда отвлеки меня. Расскажи что-нибудь. Ну или спроси, — просьба прозвучала так жалобно, что Василисино сердце растаяло.

Может, не такой уж и дурной человек этот Ардан? Вон как за сестру волнуется.

— А тебе разве можно сюда ходить и с жёнами Кощея встречаться? — на всякий случай уточнила она. — А то говорили, мол, никому на женскую половину хода нет.

— Мне и дядьке Ешэ князь доверяет как самому себе, — Ардан переступил с ноги на ногу, скрипнув кожаной перевязью. — Абы кого в советники не берут. Но если ты думаешь, что наша беседа может бросить тень на твою честь, то я уйду.

— Нет, постой! — Василиса подумала: может, полезно будет задружиться с этим Арданом? Если он так близок с Кощеем, то и знает про своего повелителя много. Вот только захочет ли делиться?

Впрочем, не попробуешь — не узнаешь, а за спрос денег не берут.

— Расскажи мне о Кощее, — она наклонила голову, всматриваясь вдаль: там по дороге будто бы кто-то ехал. А может, просто ещё не рассеявшийся утренний туман принимал причудливые очертания? Отсюда не разберёшь.

— А что ты хочешь узнать? — Ардан сплёл руки на груди.

— Ну, какой он? Я же вроде как теперь его жена. А мы третьего дня впервые увиделись, даже не говорили толком. И слухи ходят разные. Не знаю я, чего от него ожидать…

— Не ожидай ничего — тогда не разочаруешься, — усмехнулся советник. — Кощей наш — великий правитель, воин и чародей. Навь при нём объединилась и расцвела. Раньше-то тут лишь дикие племена жили, все друг с другом воевали, а теперь — весь народ заодно. Потому что вместе мы — сила. А вскоре ещё и вся Дивь наша будет, представляешь?

— Так вы воюете, что ли? — ахнула Василиса.

— Давно уж, — Ардан вздохнул. — Но вот увидишь, скоро война закончится. Со дня на день мы ждём гонца от царя Ратибора, чтобы обсудить условия сдачи.

— А зачем Кощею столько земли? У него вон сколько всего, — Василиса махнула рукавом. — И леса, и поля…

— Много полей, да все бесплодные, — поморщился советник. — Зверья много, охотой да рыбалкой жив навий народ. А вот хлеба нет.

— Так можно же торговать, а не завоёвывать! Вы им рыбу, они вам — зерно, и всё по-честному.

Ардан рассмеялся ей в лицо:

— Слыхал, что ты купеческая дочка, и ничего другого от тебя не ждал. Только это всё чепуха. Ну сама посуди: зачем нам торговать, коли можно просто прийти и силой взять то, чего надобно? Обложим Дивь данью, а в дивьей столице — Светелграде — князь своего наместника посадит. Может, даже меня, если повезёт. За военные заслуги и доблесть, — он звякнул шпорами.

— Но ведь на войне гибнут люди! — не унималась Василиса.

— Это ты упырей да злыдней за людей считаешь, что ли? — Будто углём очерченные тонкие брови Ардана в удивлении взметнулись вверх. — Да их сколько ни убивай, Кощей новых подымет. А живые бойцы разве что по собственной глупости могут головы али рук-ног лишиться. Стало быть, сами виноваты.

— А с дивьей стороны?

Советник пожал плечами:

— Кто ж им виноват, что они себе упырей наделать не могут? Мы за их глупость не в ответе.

Василиса, вздохнув, отвела взгляд. Нет, ну кого она пытается переубедить? Одного из предводителей упыриного войска. Ух, улыбается, гад смазливый, а у самого, небось, крови на руках видимо-невидимо!

Пока они разговаривали, солнце поднялось над лесом, утренний туман рассеялся, и стало видно одинокого всадника на дороге. Всё-таки не почудилось Василисе!

— Смотри, — она указала Ардану. — Кажется, кто-то едет…

Советник прищурился, заслонившись рукой, как козырьком, от солнца, и вдруг напрягся, как пёс перед прыжком.

— Вот же… принесла нелёгкая. Час от часу не легче. Надо Кощея предупредить, а он, видите ли, занят — в повитухи подался. Тьфу! Не мужское это дело.

— А кто это?

Всадник на мышасто-серенькой лошадке не вовсе выглядел богатырём, которого стоило опасаться. Издалека, конечно, толком не разглядишь, но Василиса была уверена, что чужак невысок ростом и неширок в плечах. Не щуплый, а скорее жилистый — впрочем, за меховым плащом да шапкой-ушанкой не особо что разглядишь.

— Весьмир это. Посланник царя Ратибора, — Ардан нахмурился, на его высоком лбу появилась глубокая складка.

— Разве вы не его ждали?

— Что? Нет. Кого угодно, только не его! Ладно, бывай, красавица. Мне пора: дела зовут. Потом ещё поболтаем, коли прийти не откажешься?

Василиса никак не ожидала, что Ардан вдруг цапнет её за руку и коснётся губами тыльной стороны ладони. От неожиданности она ахнула и только потом догадалась отпрянуть.

— Завтра на рассвете я буду снова прогуливаться по этой стене, — советник поклонился ей и зашагал прочь.

А Василиса вернулась в свои покои в некотором смятении чувств. Что это вообще было? Неужели этот Ардан на неё глаз положил? Но как же так? Она ведь мужняя жена, Кощеева супруга. Прошло времечко, когда её можно было на свиданья звать. Да даже если бы она и хотела — как? Кругом же змейки смотрят! Внимание было приятно: всё ж таки этим Василису прежде не баловали. Но сам Ардан не вызывал у неё доверия.

Впрочем, эти мысли вскоре пришлось отбросить до поры, потому что, пока Василиса гуляла, Марьяна с Отрадой Гордеевной — вы представьте себе — сцепились, как кошки, одёжу друг дружке порвали и чуть было рожи не расцарапали.

А больше всех досталось бедняжке Анисье, которая полезла их разнимать, — теперь у неё под глазом красовался багровый кровоподтёк. Злыдница Маруська держала на подносике лёд, который Марьяна, несмотря на вялые протесты, завернув в тряпочку, прикладывала к Анисьиному глазу. А Отрада Гордеевна в одних шароварах и коротком платье — даже без накидок — шумно вздыхала, подпирая плечом колонну. Кажется, так у неё проявлялись муки совести.

Завидев Василису, воительница вдруг напустилась на неё, как коршун на мышь:

— Ты с ума сошла, глупая? С Арданом знакомство водить не смей, наплачешься потом. Дурной он человек.

— С чего это я должна тебя слушаться? — Василиса подбоченилась. — Ты мне чай не мамка, не нянька. Я уж как-нибудь сама разберусь, кто тут дурной, а кому можно верить.

Она думала, Отрада отстанет, но ту, видать, задело за живое — вон как вскинулась:

— Все они так говорили. Только он всё равно многих жён Кощеевых сгубил, нарочно подвёл под княжий гнев. Ради сестрицы своей ненаглядной старается: сперва начинает вокруг жертвы ходить, в друзья набиваться, потом речи нежные говорить да улыбкой ласковой завлекать, там, глядишь, и руки распустит. Как сдастся глупое девичье сердце, потянется к обольстителю — всё, пиши пропало: Кощею вмиг об этом станет известно. А дальше всё как по-писаному: жену-изменщицу сразу на правёж в острог, а своему дружку только пальчиком погрозит, мол, не балуй больше. Ты этого хочешь, дурёха?

— М-м-м… — Василиса брезгливо наморщила нос. — То-то веяло от него гнильцой, а я всё понять не могла, в чём подвох. Ну, спасибо, Отрада Гордеевна, разъяснила, что к чему. А с сестрой моей вы чего не поделили?

— Дикая она у тебя. Словно кошка шпареная, — буркнула воительница, потирая царапину на мускулистом плече, где была вытатуирована двуглавая змейка: Кощеев знак. Это что же, Кощей и своих жён клеймит, как всю прочую собственность?

— Сама ты кошка шпареная! — огрызнулась в ответ Марьяна. — Думаешь, ты тут самая сильная? А вот накося выкуси!

— Ну, снова-здорово! — Анисья воздела очи к потолку, тут же охнула, схватилась за глаз и взмолилась: — Василисушка, скажи им! Может, хоть тебя послушают бабы глупые…

— Да чего тут говорить? — вздохнула Василиса. — Все мы в одной лодке — без руля да вёсел. Себе же хуже сделаем, коль в разладе жить будем.

И тут случилось неслыханное! Заносчивая Отрада Гордеевна, шагнув к Марьяне, вдруг протянула ей руку:

— Ладно. Не держи на меня зла, Дарина. Зря я тебя обидела. Моя вина — стало быть, и ответ перед Кощеем мне держать, когда он узнает…

Марьяна сперва ушам своим не поверила, а потом совсем не по-девичьи ответила Отраде крепким рукопожатием.

— Прости и ты меня, Отрава Гордеевна. Обе мы хороши. Ты слова злые произнесла, а я первой в драку полезла. Значит, мир?

— Мир, — воительница хмыкнула и, кажется, совсем не обиделась на коверканье своего имени. — Ещё и плетей вместе получим — вообще, глядишь, сроднимся.

— За что плетей-то? — удивилась Марьяна. — Мы же помирились. Да и не видел никто, как мы дрались. Только Анися да Маруся, но они ж свои бабы, не сдадут, правда?

Злыдница ахнула, заслышав своё имя, и, приложив руку к тому месту, где у живого человека должно было биться сердце, закивала:

— Ни в жисть!

А Анисья буркнула:

— Дык я-то не сдам, хоть вы и мне тумаков надавали, подлюки этакие. А о змейках-кощейках забыли? Они-то Кощею всё доложат. А ему уж будет всё равно, помирились вы али нет, — всыплет по первое число. Молитесь теперь, чтобы он с дитём захлопотался и об остальном позабыл.

— Кстати, об Алатане ничего не слышно? — поинтересовалась Василиса.

Кощеевы жёны покачали головами, а Маруся-злыдница вдруг привстала на цыпочки и тихим шёпотом зачастила:

— Ой, говорят, плохо ей. Слишком большой ребёночек-то уродился. Теперича всё в считанные часы прояснится — либо разрешится госпожа от бремени, либо — всё, конец.

— М-да, плохо дело… — вздохнула Василиса. — И ведь не поможешь ничем. Разве что молитвой.

— Она бы вам помогать точно не стала, — нахмурилась Отрада Гордеевна. — Знаете…

— Знаю, знаю, — Василиса невежливо оборвала её на полуслове. — Каждый сам за себя: так мара Маржана говорила. Я всё запомнила, только вот — нет, не могу согласиться. Слыхали, небось, сказку про веник? По одному пруточки легко сломать, а цельный веник об колено не переломишь. Вот и нам нужно держаться вместе. Вчетвером мы сильнее, чем вдвоём.

— Впятером, — сказала Марьяна, кивнув на Маруську, и злыдница, охнув и закатив глаза, осела на ковёр. Кажется, от такой неслыханной чести она лишилась чувств.

— Звучит неплохо, — хмыкнула Отрада Гордеевна. — И я бы даже присоединилась к вашему маленькому женскому войску, если бы у вас был хоть какой-нибудь план. Вижу, в вас обеих много огня. Быть может, у каждой — сердце воительницы. Но вы здесь только со вчерашнего дня появились и ни черта про наше житьё-бытьё не знаете.

Да, так прямо и сказала: «Ни-чер-та!» — представляете? Наверное, так настоящие воительницы и говорят — не стесняясь!

— Вообще-то у меня есть мыслишка. Только сперва я тебя спросить хочу… — начала было Василиса, но Отрада закрыла ей рот рукой:

— Заткнись. Охота была твои сказки слушать. Нету отсюда выхода, и думать об этом не след, поняла?

Василиса успела, вырываясь, цапнуть её зубами за палец и лишь потом услышала тихий выдох в самое ухо:

— Змеи, дура.

Ох… Пришлось Василисе прикусить язычок да выкручиваться:

— Пожалуй, ты права, подруженька. Да и, если подумать, нам тут разве плохо? Живём на всём готовеньком, радуемся. А я это так, не подумавши, ляпнула. Ум за разум у меня после пирушек заходит, бывает…

Отрада кивнула и быстрым шагом отправилась к себе, бросив через плечо:

— Сейчас вернусь, не разбегайтесь.

Пока она ходила туда-сюда, Василиса успела тихонько поинтересоваться у Марьяны:

— А из-за чего вы подрались-то?

Ответ её огорошил:

— Да из-за куклы этой дурацкой.

— Э-э-э… а она-то тут при чём?

— Да эта Отрава, — похоже, Марьяна решила теперь называть воительницу только так и никак иначе, — ко мне в покои заглянула. Увидела куклу — и давай надо мной смеяться. Мол, дитачка неразумная, ути-пути. Ну я и взъярилась. Мы ведь не в игры играть приехали, а как ей объяснишь, чтоб не проговориться? А она ещё такая в меня рушником кинула — дескать, молоко на губах не обсохло, вытри.

В этот момент на них шикнула Анисья:

— Тише, девочки. Злыдница в себя приходит. Она, конечно, в нашей Даринушке теперь души не чает, но всё равно ей лучше бы знать поменьше. Их племя подневольное, Кощею противиться никак не может. Прикажут — всё расскажет.

— Вот как? — Марьяна поджала губы. — Эх, а я не знала…

— Ты ей что-то сболтнула? — ахнула Василиса.

— Нет, но… думала, будут у нас свои глаза и уши в замке.

— Будут, — кивнула Анисья. — До поры, пока она Кощею не попадётся. А потом ничего не будет. Ни ушей, ни глаз, ни Маруськи.

Злыдница окончательно проморгалась, вскочила на ноги, смущённо пробормотала извинения и снова уставилась на Марьяну влюблённым взглядом: ну чисто собака, ожидающая хозяйской похвалы или косточки. Да и мозгов у неё было не сильно больше, чем у щенка, — смерть весь разум забрала. А только ведь всё равно в прошлом — человек, не зверёныш какой-нибудь. Эх, вот же не было заботы…

Тем временем вернулась Отрада — в её руках была большая глиняная плошка, полная обычного песка, а под мышкой — доска с невысоким бортиком. Воительница села, водрузила доску на стол, насыпала сверху ровный слой песка и разровняла всё палочкой.

Она что-то начертила, но Василиса, как ни вглядывалась, ничего не поняла — смешные какие-то буквы, как будто бы курица лапами по песку ходила. Но у Отрады и на этот случай средство нашлось: она достала из рукава какую-то незнакомую травку с круглыми листиками. И Анисья, всплеснув руками, ахнула:

— Дык это же узри-трава! Помнишь, Васёна, я тебе о ней прежде сказывала? Ты глаза-то соком натри. Даринка, ты тоже не стесняйся. Эх, жаль, что я читать не обучена…

— Сколько уж лет тут сидишь, давно бы обучилась, — фыркнула в ответ Отрада Гордеевна и, пока Василиса с Марьяной тёрли глаза травяным соком, дописала ещё что-то на песке.

Глаза сильно защипало, слёзы брызнули, как бывает после самого злющего лука. Это что, какая-то злая шутка?

Василиса уже хотела было схватиться за воду, как вдруг сморгнула — и обомлела. Буквы, похожие на куриный след, сложились в слова. И там было написано:

«Кощей — дурак».

Василиса, не выдержав, расхохоталась в голос. Вообще над такими надписями положено перестать смеяться лет в шесть или семь, но она никак не ожидала от суровой воительницы такого ребячества. Со смехом из неё выходило всё напряжение последних дней. Напряжённые плечи расслабились, как будто бы с них гора свалилась. А по щекам продолжали течь слёзы: уже не поймёшь, от едкого сока или от смеха.

— Эй, ты чего? Сбрендила? — Марьяна опасливо тронула её за рукав. — Чего ржёшь, как молодая кобылица?

— А тебе не весело? — Отрада указала взглядом на свои каракули.

— Не особо, — Марьяна пожала плечами, и тут до Василисы дошло: ну конечно, их работница тоже не умела читать. Её дело было стряпать да дом в чистоте содержать.

К сожалению, дошло не только до неё одной, и Анисья с Отрадой в изумлении воззрились на Марьяну, уткнувшуюся глазами в пол.

— Как так вышло, что купеческая дочь читать не научилась? — Анисья почесала рыжий затылок,

— А вот так. Глупая потому что, — ляпнула Марьяна первое, что пришло в голову. — Всё это учение для меня, как говорится, не в коня корм.

И Василиса поддержала:

— У нас старшая сестра самая умная была. На неё батюшка даже лавку оставлял, когда в город уезжал. Я поглупее, но грамоту освоила. А Даринка у нас самая красивая — ей науки ни к чему.

Ох, видно было, что ни Анисье, ни Отраде этот ответ не понравился. Сели обе, надулись, как мышь на крупу, — каждая о своём.

А Василиса вдруг вспомнила, о чём хотела спросить воительницу. Стёрла (хоть и жалко было) оскорбительную надпись и потом накорябала палочкой по песку:

«Кто такой Весьмир?» — больше на доску не влезло.

Писала Василиса как была обучена: на родном языке, так что Отраде пришлось тоже глаза соком узри-травы намазать.

А когда та проморгалась да прочитала написанное — ей же ей, чуть с кресла не упала. Уж пошатнулась так точно.

«Дивий чародей».

«Могучий?»

«Кощею под стать».

«Ты его знаешь?»

«ДА. — Отрада стёрла большие буквы и дописала поверх: — Только он пропал давно».

И Василиса, торжествуя в душе, размашисто начертила на песке:

«ОН ЗДЕСЬ!»

В полной мере насладиться ошарашенным видом Отрады (на лице воительницы соседствовали неверие и надежда) она не успела.

Невидимый гулкий колокол бахнул так, что уши заложило, в небе над шпилем Невестиной башни расцвёл искристый фейерверк, с внешней и внутренней стены взмыли в воздух десятки огненных шаров, и голос Кощея, многократно усиленный заклятием, прогремел на весь замок:

— Слушайте все: навий наследник родился!!!

Глава десятая. Навий враг, дивий друг

К Алатане Василису не пустили, как она ни просилась. На её вопли у решётки явилась Маржана собственной персоной. Глянула свысока и молвила:

— Не твоего это ума дело. Кощей велел никого к матери своего сына не пускать. Недоброжелателей у него много, знаешь ли. Так что знахарка ты там или нет, а у нас тут получше тебя знахари найдутся. Из числа тех, кому князь доверяет.

И это, конечно, было справедливо, но всё равно обидно.

А Маржана, глядя на её погрустневшее лицо, хмыкнула:

— Прибереги свои травки, ведьма. Скоро они тебе для другого понадобятся, — и, облизнув губы раздвоенным языком, прошептала что-то на навьем.

Змеиная решётка отомкнулась. Из теней появились ещё две зубастые мары — вот просто возникли из ниоткуда, — зашипели на Василису, отодвинув её с дороги, а потом подхватили под белы рученьки Марьяну с Отрадой и куда-то увели. Марьяна пыталась упираться, а воительница — нет. Сказала только:

— Руки убрали! — и пошла сама с высоко поднятой головой.

— Постойте! — крикнула Василиса им вслед. — Куда вы их ведёте?

Она хотела было шагнуть вперёд, но решётка захлопнулась прямо перед её носом, и чугунные змеи пришли в движение, угрожающе подняв головы. Мол, дальше ни-ни.

Маржана обернулась через плечо и нехотя пояснила:

— Не ори. Вернутся они. Их немножечко проучат — и отпустят. Так Кощей повелел. А ты пока готовь свои снадобья, готовь…

Мара не обманула — обеих пленниц вернули через пару часов. Продрогших и босых, в одних рубахах и с окровавленными спинами. По тридцать плетей Кощей каждой выписал на снегу да на морозе.

Пока Анисья растирала им замёрзшие ступни и ладони, Василиса срезала испорченные рубахи, наделала бинтов и окунула их в заранее приготовленный заживляющий настой — вот и пригодились травки из всесезонного сада.

Марьяна охала и вздыхала, а Отрада Гордеевна не проронила ни звука, только зубами поскрипывала от боли.

Злыдница Маруська заламывала руки и беззвучно плакала — слёз у неё не было, мёртвая ведь. Но горе её было человеческим, неподдельным. Василиса, посмотрев на это, сперва вручила Маруське бинты, чтобы та тоже поучаствовала. Но у злыдницы тряслись руки, и полосы получались кривенькие, мохристые.

Василиса её ругать не стала, просто отобрала полотно и зашептала в заскорузлое, покрытое волосами ухо (чтобы, значит, змейки-кощейки не услышали):

— Знаешь, Марусь, лучше ты вот что сделай: иди в замок, потолкайся там на кухне, послушай, что прислуга говорит. Какие новости слышно?

— Эт мы могём, — уродливое лицо злыдницы просияло. — Мигом обернусь, госпожа.

— Кстати, а вы-то как через решётку ходите? — Василиса сомневалась, что найдёт лазейку, но мало ли?

Увы, бестолковая Маруська пожала острыми плечиками. Мол, сама не понимаю, ходим и всё тут.

Пришлось проследить, как злыдница минует змеиную решётку. Той даже ничего говорить не пришлось — железные твари просто глянули ей в лицо и расступились, открывая прореху в сплетении прутьев, в которую злыдница проползла на карачках — ну чисто как в кошачий лаз. Что ж, значит, не судьба пройти её путём.

Вздохнув, Василиса вернулась к подругам. Закончив с примочками, она напоила обеих успокаивающим отваром, чтобы Марьяна с Отрадой смогли заснуть. Сон, как известно, — лучшее лекарство.

Только когда они смежили веки, Василиса позволила себе опуститься в кресло. Анисья заварила ей чай.

— Вот видишь, я же говорила, — она скорбно поджала губы. — Ничего не забывает Кощей. И ничегошеньки от него не скроешь.

— Да я уж поняла… — разговаривать Василисе не хотелось.

Она вскинулась, когда к ним на женскую половину снова заявились мары, — испугалась, что те опять пришли за провинившимися. Но никого защищать не понадобилось. Те начали собирать и выносить вещи из покоев Алатаны.

— Переселяют её, вишь! — нахмурившись, вздохнула Анисья. — Родила князю сына, теперь, стало быть, княгиней будет. А к высокому статусу новые покои положены. Ох, чую, что-то изменится… Раньше-то мы все тут в одинаковых правах были, а что теперь?…

— Надеюсь, что ты права, — Василиса помассировала виски. — Я, признаться, подумала о худшем.

— Что же может быть хуже? — Анисья нервно потеребила кончик рыжей косы.

— Ну… что, например, Алатана умерла в родах, и поэтому её вещи собирают. А вдруг Кощеевы знахарки пожертвовали её жизнью, чтобы спасти ребёнка? С них ведь станется.

— Ох… да, пожалуй.

Анисья некоторое время помолчала, пожевала губу и потом вдруг ляпнула невпопад:

— А гребешок-то ты мне обещанный когда дашь?

Вот же неугомонная! Тут такие дела творятся, а ей, понимаешь, волшебный гребень подавай, косы чесать.

— Сейчас принесу.

Василиса пошла в комнату Марьяны, остановилась у постели, поправила одеяло, прогнала с подушки змеек-кощеек, прислушалась к дыханию — подруга вздрагивала и всхлипывала во сне, щёки горели лихорадочным румянцем. Кажется, у неё начинался жар.

Кукла, ставшая причиной раздора, валялась на полу. Василиса подняла её и усадила в изголовье кровати. Эх, вот ведь как можно вляпаться — из-за одного неосторожного слова…

Конечно, она и раньше понимала, что им тут не в игры играть предстоит. Но сейчас впервые задумалась: а по зубам ли им этот пирожок? Не оказался ли он железным хлебом из сказки? Не откусили ли они больше, чем могут проглотить? Но чего уж там, теперь поздно плакать. Да и выбора особо не было… Вернее, был, но ещё до того, как Василиса вышла в поле ветер закликать. И сердце опять сжалось от боли и горечи: это ведь всё из-за неё случилось.

Она тряхнула головой, прогоняя непрошеные мысли, подхватила гребень и быстрым шагом вернулась к Анисье:

— Вот, держи!

— Ой, спасибо! Удружила так удружила, — та вскочила, прижав подарок к груди. — Ты это… звиняй, но я — к зеркалу. Аж руки зудят, как хочется причесаться. Но ты зови, ежели понадоблюсь, ладушки?

Конечно, в этот вечер Василиса её звать не стала. Сама приготовила зелье от жара, сама напоила болезных и сама же выслушала вернувшуюся Маруську.

— Госпожа Алатана жива-живёхонька, — начала та с порога, и у Василисы отлегло от сердца. Она была рада, что дурные предчувствия не оправдались.

— А рёбенок?

— Тоже живой. Хорошенький такой мальчик. Все говорят — богатырь вырастет. Большой такой. Оттого и роды долгими были. Но теперь всё будет хорошо. — Кривозубая улыбка злыдницы стала ещё шире. — Князь ему имя дал. Сказал, Лютомилом будет. Госпожа Алатана подивилась, мол, мы ж навьи люди, а имя какое-то почти что дивье. А князь кулаком по столу стукнул, мол, я так хочу. Скоро захватим Дивь, и будет Лютомил там править.

— Куда ж ему править, когда он ещё пелёнки пачкает? — усмехнулась Василиса.

Маруська пожала плечами. Такие вопросы её совершенно не заботили.

— Кстати, а что-нибудь о дивьем посланнике слышно? — она на всякий случай понизила голос до шёпота.

Злыдница мотнула головой.

— Не-а. Все знают, что приехал. И всё.

— Ладно, иди, — Василиса устало махнула рукой.

Но Маруська не ушла, только потупилась, переминаясь с ноги на ногу.

— А сударыня Дарина… как она?

— Всё будет хорошо, — Василиса нашла в себе силы улыбнуться.

— А мне можно с ней посидеть?

Вот же пристала как банный лист, а!

— Ну посиди, — нехотя разрешила Василиса. — Вот тебе миска и платок. Будешь лоб ей протирать, чтобы жар спал.

На самом деле ей было немного завидно. Вот у Марьяны даже в Нави появилось преданное ей существо. А у Василисы по-прежнему никого… Ну почему жизнь так к ней несправедлива?!

Она тщетно пыталась заснуть этой ночью: в голову лезли невесёлые мысли одна другой хуже. Так Василиса промаялась до самого рассвета, а едва небо начало светлеть, вышла прогуляться, закутавшись в меховой плащ.

Этим утром в воздухе будто бы запахло весной. То ли небо стало выше, то ли птицы чирикали веселее, то ли ветер переменился. Далеко за стеной, там, у леса, на земле показались небольшие проталины, а снег просел и кое-где даже покрылся коркой.

— Пришла всё-таки? — она вздрогнула, услышав голос Ардана.

Признаться, Василиса и думать о нём забыла. Ой, как неловко вышло-то! Получалось, она почти что на свидание явилась…

Убегать она не стала, чтобы не выглядеть ещё глупее.

— Говорят, тебя поздравить можно? — она вцепилась пальцами в шероховатый край стены.

— Можно, поздравляй, — с великодушной улыбкой разрешил Ардан. Глаза его смеялись.

— Ну, с племянником. Пусть растёт здоровеньким, — Василиса оторвала листок плюща, увивавшего стену, и размяла его в пальцах.

— Ха! А я думал, ты меня с новой должностью пришла поздравить. Князь меня наместником сделал, пока Лютомил не подрастёт. Буду со всей Диви дань собирать, когда сговоримся.

Ну конечно, для такого человека собственный успех был куда важнее, чем ребёнок сестры.

— А родилась бы девчонка, век не видать бы тебе Кощеевой милости, — фыркнула Василиса.

Улыбаться Ардан не перестал, но его глаза больше не смеялись. Видать, задели его эти слова.

— А ты, как я погляжу, вовсе не глупа. Прости, что тогда посмеялся над тобой при всех.

Но Василисе совсем не хотелось его прощать.

— Кстати, а что по поводу твоего наместничества думает этот… Весьмир?

Теперь и улыбка Ардана пропала. Красивое лицо стало мрачным, советник неохотно процедил сквозь сжатые зубы:

— Разумеется, он не рад. Да и чёрт бы с ним. Мы разве сюда о политике пришли беседовать?

— А о чём ещё? — Василиса дёрнула плечом. — Ты — советник моего мужа. Я — верная жена. Конечно, меня интересует процветание Нави. Так что там с данью?

— Э-э-э… Пока не договорились, — в голосе Ардана сквозило неприкрытое удивление. — Знаешь, я никогда прежде не встречал женщин, которые интересовались бы политикой.

— Что, даже свою сестру?

— Алатане больше по нраву покои княгини, шелка да яства. — Ардан тоже сорвал листок плюща — и оставил свою руку слишком близко от Василисиной. Теперь они почти соприкасались мизинцами. — Слыхал, ты тоже туда метила. Горько, небось, обманываться в своих ожиданиях?

— Да уж, пожалуй, не горше, чем тебе, — она спрятала руки в муфту.

— О чём это ты, красавица? — не понял Ардан. Ну или сделал вид, что не понял. Что ж, пришлось ему объяснить:

— Ты-то думал, Кощей очередных дурочек привёз, которым достаточно пары добрых слов от пригожего парня, чтобы сердце затрепетало. А вот нет, никто за тобой хвостиком бегать не будет, даже не надейся. Знаю я тайну твою — чем ты тут занимаешься и зачем.

Василиса думала, что советник отпираться начнёт — мол, я не я, кобыла не моя, жён чужих не соблазнял, просто мимо проходил. Но тот, выбросив измочаленный листок плюща, грозно навис над ней, заставив прижаться к холодной стене:

— Не тебе со мной тягаться, Василиса. Не успела ты вознестись — сестра моя над тобой верх одержала. Но обещаю — коль станешь интриговать против нас, падать больно будет, — Ардан схватил её за горло, приподнял, и Василиса беспомощно забила ногами в воздухе. Плащ соскользнул с её плеч, дыхание перехватило, крик вырвался хрипом. Того и гляди перекинет её этот верзила через стену, и поминай как звали.

— Ты здесь никто, — прошипел Ардан, склоняясь прямо к её лицу, — и твоим словам князь не поверит.

Муфта упала вниз и осталась лежать на камнях, будто сбитая в полёте птица. Василиса, задыхаясь, беспомощно шарила руками по каменной кладке, пытаясь хоть за что-нибудь ухватиться, чтобы обрести опору. Пальцы нащупали что-то скользкое и чешуйчатое. Ох, змейка-кощейка, что ли? Хотелось верить, что они хотя бы не ядовитые…

Василиса схватила змею прямо под головой (не метила, просто повезло) и сунула прямо в лицо злодею.

— Зато им поверит!

Ардан в ужасе отшатнулся, выдав целую тираду на навьем — явно нелестную. Василиса выставила змею перед собой (та извивалась всем своим чёрным в зелёную полоску телом, силясь освободиться), второй рукой оправила задравшиеся полы накидок. Ха! Похоже, тварюка ей попалась и впрямь ядовитая: советник к ней теперь даже приблизиться боялся. Лишь зло выплюнул издали:

— Захочу — попрошу Кощея, и он мне тебя подарит!

— Как же, держи карман шире! — Василиса показала ему фигу. — У него и снега зимой не допросишься. Да будь я ему как жена трижды не нужна, он бы делиться не стал.

Она была не совсем уверена в своей правоте: а ну как князь делает ближайшим соратникам такие дары? Но, кажется, слова всё-таки попали в цель.

Ардан фыркнул, процедил сквозь зубы:

— Может, не глупая ты, но уж точно безрассудная. Берегись, Василиса, — и ушёл.

Ох, похоже, она нажила себе сегодня могущественного врага…

Василиса вздохнула, спустилась в сад и с величайшей осторожностью отбросила в траву чёрно-зелёную кощейку.

— Прости меня, змеечка. Не держи зла… И спасибо, что помогла!

Та, ничего не ответив, поспешно скрылась в кустах. Наверняка помчалась Кощею докладывать, эх…

Одолеваемая невесёлыми мыслями, Василиса вошла из сада в покои, как вдруг почувствовала из общей залы запах пирогов. Настоящих, представляете? Не того хлеба, похожего на подошву, который стряпали в Нави, а сдобного, пышного — такой Марьяна пекла, когда они ещё в Дивнозёрье жили. Только вот откуда бы взяться такому богатству, коли пшеница в суровом навьем краю еле-еле вызревает? Да и Марьяна со вчерашнего дня вряд ли вставала с постели…

Влекомая любопытством, она пошла прямо на запах и ещё больше удивилась, когда услышала мелодичный звук пастушьей окарины.

В общей зале прямо на столе сидела, поджав под себя одну ногу, какая-то нахальная босоногая девица и дудела в свою дуду. Рядом с ней стояло блюдо с пирогами — это они так ароматно пахли на всю округу. Под столом на подушечке для ног сладко посапывала злыдница Маруська. Василиса удивилась — злыдницам ведь не нужно спать! Но тут её взгляд упал на фонтанчик с яблоками, где любили гнездиться кощейки, — и увиденное потрясло её больше, чем дремлющая Маруська. Все змеи тоже спали!

— Эй, ты кто такая? — ахнула Василиса, придирчиво рассматривая девицу.

Может, Кощей себе новую жену присмотрел? Нет, слишком уж просто одета — на нищую пастушку князь вряд ли обратил бы свой благосклонный взор. Может, служанка? Но зачем нанимать живую девицу, когда есть сколько угодно мёртвых да верных?

Девица моргнула болотно-зелёными глазищами, отняв окарину от губ, прошептала:

— Елькина подружка я. Пришла её из плена выручить, — и тут же продолжила играть.

— Это чтобы змейки нас не слышали? — догадалась Василиса, и незнакомка кивнула.

Да, эта Елькина подруга, пожалуй, была из дивьих. Вон, из-под платка пшеничная чёлка пробивается, а с другой стороны, где тряпка сбилась, ухо торчит острое. А лицо всё в веснушках сплошь. Складное даже, только слегка грубоватое.

— Неудобно, наверное, одновременно играть и говорить?

Веснушчатая девица снова кивнула, не отрываясь от окарины, и только глазами на пирожки стрельнула: мол, угощайся. Нет уж, спасибочки! Василиса решила, что ни крошки в рот не возьмёт, пока во всём не разберётся.

— Так дай свою свистульку Маруське, пущай она играет. А уши ей воском залепим, чтобы не засыпала.

Девица от такого предложения аж поперхнулась. Пока она пыталась откашляться, змейки зашевелились. Ишь чуткие какие — вмиг просыпаются.

— Играй! — прикрикнула на неё Василиса, хлопнув между лопаток.

Как ни странно, это помогло. Найти воск и слепить затычки было делом пары мгновений. Василиса растолкала сонную Маруську и, пока та клевала носом и тёрла круглые — навыкате — глаза, быстро разъяснила задание:

— Играй, пока я не скажу перестать. Ясно?

Получив утвердительный кивок, она быстро запихала воск в волосатые уши злыдницы, отобрала у Елькиной подруги окарину и сунула Маруське в когтистые лапы.

Та, недолго думая, принялась дуть со всей мочи, беспорядочно зажимая отверстия. Нет, было даже не противно, но у дивьей девицы, конечно, складнее получалось.

— Ну ты даёшь! — шёпотом восхитилась незнакомка, хлопая в ладоши. — Злыдницу приручила. А все говорят, мол, они глупые, как пробки, и подчиняются только некроманту, который их поднял.

— Некро… кому?

— Ну, чародею, со смертью договорившемуся. В нашем случае — Кощею.

Маруська так старалась, что за периодическими взвизгами свистульки шёпот дивьей девицы было плохо слышно, поэтому Василисе приходилось изрядно напрягать слух.

— Вообще, это не я Злыдницу приручила, а моя сестра, — она шмыгнула носом.

Признаваться не хотелось, но чужую похвалу получать — невелика честь.

— Выходит, сестра твоя — чародейка? — прищурилась девица.

— Нет, просто сердце у неё доброе.

— А у тебя?

Василиса не понимала, к чему эти странные расспросы, поэтому просто пожала плечами:

— А у меня самое обычное.

— Знаешь, мало кто такое про себя скажет… — И чего она всё шепчет да шепчет? Кто их подслушает, коли все спят?

Василисе вдруг показалось, что девица эта старше, чем хочет показаться. Вроде как коза-дереза мелкая, а общается как-то… будто с высоты опыта.

— А ты сама-то какая? Добрая али злая? — не выдержала она.

Елькина подружка взяла с блюда пирожок и, надкусив, призадумалась.

— Я — разная. И добрые дела делала, и худые. Но сейчас вот Кощею собираюсь нос утереть — стало быть, добрая. Если, конечно, считать Кощея злым.

— Бр-р-р, что-то я запуталась, — Василиса помотала головой. — Кощей, конечно, злой. Вон скольких девок украл. И воюет постоянно. Куча людей из-за него погибла.

Девица спустила ноги под стол и принялась болтать ими, рассуждая:

— А представь себе: вдруг кто-то Кощея любит? Вот такого, как есть, — лживого, гадкого. Нам с тобой он хуже горькой редьки, а кому-то — медовый леденец. Не бывает единственной истины в мире.

— Это ты что ж, Кощея оправдываешь? — возмутилась Василиса, уперев руки в бока.

— Божечки упаси! — девица вскочила. — Говорю же, я Елицу спасти пришла. Где она?

— Да, говорят, в Невестиной башне. — Незнакомка непонимающе захлопала глазами, и Василиса поспешила пояснить: — Знаешь, я сама тут новенькая — за что купила, за то и продаю, но слыхала, будто бы туда Кощей неугодных жён ссылает. Тех, кто провинился чем-то, но ещё может ему пригодиться. А Елица сбежать пыталась. Вроде как с парнем своим. А ещё она под сердцем дитя носит Кощеево. Ежели сын родится, сохранят ей жизнь, а ежели дочь, то не сносить ей головы.

— Так, значит, надо мне поспешить, — дивья девица помрачнела и бросила на Невестин шпиль полный тревоги взгляд. — Ох, опоздала, выходит, помощь. Как бы теперь совсем не опоздать…

— Как тебе вообще удалось сюда попасть?

Пироги пахли так, что у Василисы текли слюнки, но она всё не решалась попробовать угощение. Её терзали смутные предчувствия насчёт этой странной девицы: слишком уж она темнила, явно многое недоговаривала. С другой стороны, ей тоже не было никакого резона доверять первой встречной. Так они и ходили вокруг да около, как две лисицы, принюхивались друг к другу.

— Да вишь, вот служанкой прикинулась. Злыдницу в коридоре споймала, по голове тюк — вот и одёжа. А пироги у меня с собой были — на дорожку, значит.

— И что, решётка тебя пропустила?

— Ну не сразу, — незнакомка замялась. — Пришлось немного покумекать. Вон на свистульке поиграла — усыпила змеюк. А замок там плёвый.

У Василисы загорелись глаза и сердце забилось часто-часто.

— Хочешь сказать, любая из нас выйти может, если на твоей свистульке поиграть? А ты не… — она замялась. Было как-то неловко просить незнакомую девицу вот так взять и одолжить волшебную вещицу. Она ей наверняка самой нужна.

— Подарить не могу, — улыбнулась Елькина подружка. — А вот вторую такую же вылепить попробую, ежели хочешь. Только не обольщайся: не пропустит тебя заслон. Я-то Кощею никто и звать никак, а ты — жена.

— Пф, да какая я ему жена, — отмахнулась Василиса. — Он меня не целовал даже ни разу.

— Врёшь, — не поверила девица.

— А вот и не вру! Не успел! Сестру мою на свадьбе чмокнул, а меня — нет.

— Ты, как я вижу, не расстроилась? — Ох как Василисе этот насмешливый прищур не понравился.

— Зачем злорадничаешь? — она насупилась. — Нешто есть те, кто сюда по своей воле бы пошёл?

— Всякие девки бывают, — незнакомка озадаченно почесала кончик уха. — Женская душа — потёмки. Ладно, может, ты и не из таких. Но мне говорили, будто бы ты сама пошла, в княгини набивалась. Тоже, скажешь, неправда?

Тут уж настал черёд Василисы каяться, опустив очи долу.

— Правда. Сестру я спасти хотела. Думала, вместо неё меня Кощей заберёт.

— А он взял обеих. Это так на него похоже, — веснушчатая девица сама взяла пирожок и сунула ей в руки. — Да бери ты, не стесняйся. Не собираюсь я никого травить.

Тут уж Василиса не выдержала, схватила угощение обеими руками, с наслаждением вгрызлась в мягкое тесто. Ух ты! С капустой! Самая вкуснотища!

— Слуфай, — она продолжила говорить, толком не прожевав, — а ефли ты Елифу прифла спафать, может, я тебе помогу? И сбежим фсе фместе?

— И чем же ты мне можешь помочь? Кстати, как твоё имя?

— Василиса я, — она сглотнула и зачастила: — Я-то думала, что всё иначе будет: уболтаю я Кощея, узнаю, где его смерть спрятана, убьём мы его вместе с Марьянкой — и дёру! Героинями домой вернёмся. И не будет этот супостат больше в Дивнозёрье шастать да девчонок воровать-неволить. Вот чёрт! И как же это я про Марьянку сболтнула? Вот дура глупая! Мне ж её Даринушкой называть надо. Как сестру. Но на самом деле не сестра она мне, а работница батюшкина. А облик сестрин приняла, чтобы Даринку от постылой участи избавить. А ещё я Ванюшку сонным зельем опоила. Это жених Даринкин, муж почти что. Я ж, дура, в него влюблена была…

Вместе со словами, которые Василиса не в силах была сдержать, из глаз лились слёзы — и, пока она пирожок не доела, не смогла остановиться. Выложила всё как на духу и наконец-то выплакалась вволю.

Елькина подруга обняла её за плечи и утешающе погладила по голове:

— Ну-ну, тише, тише. Теперь точно знаю, что ты не врёшь. Жалко мне тебя, хорошая ты. Так что окарину я тебе сделаю. И помощь приму. В ответ тоже чем смогу — помогу, обещаю.

И так тепло ей стало от этого шёпота, что Василиса хоть и изрядно гневалась на эту наглую девицу за непрошеное колдовство, но ругаться не стала — вместо этого ткнулась лбом в плечо как слепой котёнок.

Так и застала их Отрада Гордеевна — и кашлянула в кулак, привлекая внимание.

Василиса как её увидела — напустилась:

— Что же это ты встала? А ну-ка возвращайся в постель немедленно! Ежели надо чего, так и скажи, я принесу. А то откроются раны — что тогда?

Но Отрада, улыбаясь, покачала головой:

— Я в порядке. Негоже воительнице на ложе прохлаждаться, когда надобно старого друга встретить. Ты ведь за мной пришёл, Весьмир?

Василиса на всякий случай огляделась — может, пока она тут рыдала, в покои кто-то ещё пробрался? Но нет, никого, кроме них трех, не было.

А девица (ох, девица ли?) сорвала с головы окончательно сбившийся платок и уже не шёпотом, а низким мужским голосом пробасила:

— От тебя, Отрада, ну нигде не скроешься. Не за тобой пришёл — не ведал, что жива ты. Думали — сгинула ты в битве с Кощеем. Ох, задали же вы мне задачку, девоньки…

Морок рассеялся, и теперь Василиса ведать не ведала: как же она могла так оконфузиться и дивьего парня за служанку принять? Ох уж эти чародеи!

Покраснев, она отстранилась — ещё не хватало так вот в обнимочку и дальше стоять. Весьмир и Отрада рассмеялись, по-дружески, беззлобно. Василиса хмурилась-хмурилась, но не выдержала и всё-таки заулыбалась в ответ.

И только очень серьёзная злыдница Маруська, прикрыв выпученные очи, самозабвенно продолжала наяривать на маленькой глиняной свистульке.

Глава одиннадцатая. Погасший огонёк

Воительница и чародей на радостях пустились в воспоминания о былых денёчках. Порой Отрада хватала его за рукав — будто пыталась убедиться, что ей не чудится и Весьмир действительно здесь — живой, во плоти. Признаться, Василисе вскоре наскучило их слушать. Нить беседы ускользала: чужие имена, незнакомые названия местности, какие-то сражения, о которых в Дивнозёрье и слыхом не слыхивали. Очень легко было запутаться.

Но кое-что ей понять всё-таки удалось: плохи дела у царя Ратибора. Он, конечно, пыжился и сопротивлялся изо всех сил, но Кощеевы войска наступали, злыдни да упыри лезли из каждой щели, как грибы после дождя. Змеи Горынычи совершали ночные налёты на Светелград, поджигали крыши, а теперь ещё и Жар-Птицы на Кощееву сторону перешли — каждый день что-нибудь да горело. Уже давно не хватало у царя молодцев, чтобы и во чистом поле с супостатами сражаться, не давая врагу продвигаться в глубь дивьей земли, и при этом столицу от налётов охранять. Вот и вспомнили они о чародее Весьмире, с которым однажды царь Ратибор из-за пустяков повздорил да из Светелграда взашей прогнал.

— И что же заставило тебя вернуться? — Отрада недоверчиво щурилась, глядя на чародея. — Все ж думали, ты сгинул давно. Неужто Ратибор извинился за былое?

— Какой там! — отмахнулся Весьмир. — Гордецом был, гордецом и остался. Меня царица Голуба о помощи попросила — не ради себя, ради малых царевны с царевичем. Не смог я отказать. Ну и, конечно, узнал я, что Елицу Горыныч похитил. А мы ж с ней после той ссоры так и не поговорили, понимаешь… нехорошо вышло как-то.

Василиса чувствовала себя третьей лишней — вроде как старые приятели общаются, а она без спросу уши греет. Поэтому она старалась сидеть тише мыши и пялилась в окно. Там вовсю разгорался погожий — наконец-то полностью похожий на весенний — день. В лазоревом небе, хрипло каркая, носились вороны. А в башне у Елицы всё ещё горел свет. Странно… зачем бы ей жечь свечи днём? Не к добру это.

Тревожная мысль мелькнула и пропала, потому что внимание Василисы привлекла чёрная точка в небе, которая росла, приближаясь. Сперва ей подумалось, что это ворон. Потом — что орёл. Нет, даже больше. Может, волшебная Жар-птица?

Она старалась не моргать, вглядываясь в небо, пока Весьмир с Отрадой обсуждали беды и горести Дивьего царства, сводившиеся к одному — нету нынче богатыря хорошего. Старые повывелись, новые не народились. Значит, придётся-таки Ратибору раскошеливаться, дань платить. И его-то самого не жалко, а вот царицу с детками да всех подданных, кои будут страдать оттого, что царь у них дурак — да, прямо так и сказали: «Царь — дурак», — представляете?

Может, они бы ещё и похлеще чего-нибудь ляпнули, но тут Василиса наконец-то разглядела свою «жар-птицу», вскочила и заорала, указывая пальцем в небо:

— А-а-а, смотрите! Это же Змей Горыныч!!!

У чудища было три головы с костяными гребнями и огромные кожистые крылья. На зелёной чешуе плясали яркие солнечные зайчики, позади Горыныча стелился по воздуху мощный хвост.

— Чего орёшь? — поморщилась Отрада. — Ну летают они тут, бывает. Пока одни в Светелграде бесчинствуют, другие отдыхают, сил набираются. Иногда ранят их защитники столицы — тогда остаются тут, пока не подлечатся. Но ранить этих тварей непросто: чешуя вон какая крепкая. А в подземельях под Кощеевым замком эти дикие твари, говорят, сотнями водятся.

Змей Горыныч, будто бы красуясь, сделал несколько кругов вокруг Невестиной башни, словно пытаясь заглянуть в окно. Ну чего ему там понадобилось?

Тут уже и Весьмир насторожился:

— Скажите мне, девицы-красавицы, а всегда ли у Елицы в башне посередь бела дня свет горит?

Отрада Гордеевна задумалась, припоминая, а Василиса яростно замотала головой:

— Нет-нет, в прошлую ночь точно не горел.

— А в позапрошлую? — зачем-то уточнил чародей.

— Тоже не горел, отвечаю!

— А две ночи назад?

— Две ночи назад меня ещё тут не было, — Василиса поняла, к чему он клонит, и надула губы. Её снова ткнули носом, что она тут вообще-то новенькая и порядков не знает. Хоть и правда это, а всё равно обидно. Вот и помогай после этого людям!

Она думала даже встать и уйти, но тут Отрада подала голос:

— Василиса права, никогда в светлый день Елица свечей не жгла. Особенно в такой солнечный.

И тут огонёк, будто опомнившись, потух.

Теперь вроде бы всё было как надо, но Василисе ещё страшнее стало, даже несмотря на то, что Горыныч уже улетел. И Весьмир тоже подскочил, как ужаленный:

— Засиделся я с вами, девоньки. А ну как хватятся меня Кощеевы советники. Значит так: к побегу будьте готовы в любой момент. Чтобы раз — ноги в руки, и помчались. Другим девицам скажите, чтобы тоже собирались. Только обо мне — ни слова, ясно?

— Что, даже сестре нельзя рассказать? — Василиса всё ещё дулась на чародея, но совсем немножко. Сложно обижаться на того, кто тебе жизнь спасти пытается, хотя ещё сегодня утром знать тебя не знал.

— Ни-ко-му, — Весьмир натянул платок на макушку, снова преображаясь в странную девочку-служанку. — Будь у нас больше пирожков правды, всех бы угостили. Но у нас ни пирожков, ни времени лишнего нет. Так что придётся вашим подружкам поверить вам на слово. Или пусть остаются — насильно я никого не тяну.

Но осторожность соблюдать требую.

Он кивнул Отраде, забрал у Маруськи свою свистульку и, наигрывая, зашагал к выходу.

А потом Василисе отчего-то вдруг сильно-сильно захотелось отвести взгляд. Когда она снова глянула на решётку, там уже никого не было. А тут как раз и змейки-кощейки просыпаться начали, и Отрада Гордеевна приложила палец к губам, мол, теперь всё — молчок.

Василиса не удержалась, шепнула напоследок воительнице на ухо:

— Ты мне потом про него расскажешь побольше?

Отрада (ух, так и хотелось её теперь Отравой называть) усмехнулась:

— А что, так понравился?

Да что она такое несёт? Василиса, разумеется, фыркнула в ответ:

— Ну конечно! Всю жизнь мечтала о парне, который играет на дудочке и носит платья!

Впрочем, зря она зубы скалила. Понравился — не понравился, но Весьмир дал Василисе надежду. И теперь, когда перестала играть маленькая окарина, тишина казалась такой гнетущей — аж в ушах тоненько звенело. Перед сильной грозой такое же бывает. Не вышло бы беды…

До самого полудня Василису мучили дурные предчувствия — они её редко обманывали. Не обманули и в этот раз. Кощей вдруг ни с того ни с сего решил всех жён скликать на семейный обед — повеление своё через мар передал. Отказа не приняли даже у Марьяны, которая еле-еле с постели встала: жар у неё до конца не прошёл. Отрада-то получше себя чувствовала, хотя тоже морщилась, когда неловко поворачивалась или смеялась.

— Давайте я вам зелье сварю, — Василиса решительно схватила подсвечник, который приглянулся ей вместо горелки. — На пару часов боль уйдёт, а там, надеюсь, уже и обед этот клятый закончится.

Никто, конечно, отказываться не стал. А Марьяна вдруг ещё шёпотом добавила:

— Васёна, а ты не видела мою куклу?

— Ага, на подушку рядом с тобой посадила, — отмахнулась Василиса. Она уже занята была: выбирала, какую из двух глиняных плошек, в которых как раз закончились щербет и орешки, лучше будет приспособить под варево.

— Но её там нет. Вообще нигде нет. Она пропала, Васён. Что делать будем? — жалобно пролепетала Марьяна, и глазурованная плошка выпала у Василисы из рук.

Ох, не зря говорят: беда не приходит одна…

Конечно, они искали и в спальнях, и в общей зале, и в шкафах с нарядами. Перетряхнули всё, что могли, — и ничего. Едва к столу не опоздали — но повезло: успели всё-таки прийти раньше, чем вошёл Кощей.

Навий царь, похоже, действительно собирался посидеть тихо по-семейному — даже нарядился в домашний халат из чёрного атласа с застёжками в виде серебряных змеиных голов. Он вошёл рука об руку с Алатаной. Та выглядела измождённой: под глазами залегли тени, щёки казались впалыми, а скулы — ещё более острыми, прежняя бледность тоже никуда не делась, но глаза сияли торжеством. Алатана со стоном опустилась на подушки — даже не села, а устроилась полулёжа за низким столом, ломившимся от всякой снеди. Кощей уселся во главе стола в кресле, и Алатана положила ему голову на колени — по-хозяйски так, мол, смотрите, девоньки, я тут главная и положение у меня особое.

Навий князь сперва приласкал змейку, свернувшуюся на ручке кресла, потом погладил старшую жену по волосам и бросил остальным:

— Ну, садитесь, что ли, дозволяю. Я так долго ждал этого дня, когда одна из вас родит мне сына. И вот это случилось, — он шумно втянул воздух крючковатым носом.

— Смотрите-ка, неужто и Кощей может растрогаться? — тихонько шепнула Василиса, и Анисья так же тихонько отозвалась:

— Дитачкам даже звери лютые радуются. А уж наследнику…

— Не болтайте там! — прикрикнула Алатана, не поднимая головы.

— А вроде же семейный обед у нас? — возразила ей Марьяна. — Разве у вас за столом не принято обсуждать то да сё?

Алатана смерила её презрительным взглядом:

— Слыхала я, что ты уже доболталась. Вот и помолчи!

Василиса глянула на Кощея — как он там, не гневается из-за перепалки жён? Но тот наблюдал за ними со снисходительной усмешкой. Похоже, его даже радовало происходящее — он аж ладони потирал. Ага, значит, драться им нельзя, а коли на словах — так ругайтесь на здоровье? Глупо это всё и неправильно!

И Василиса не выдержала:

— Ну вот и зачем друг дружке обидные вещи говорить? Кому от этого лучше будет? Алатана хохотнула в ответ, охнула, схватившись за бок — видимо, смеяться было всё ещё больно, — и зло бросила:

— А ты вообще заткнись, тебя не спрашивают. Я теперь княгиня — так Кощеюшка сказал. Сына ему подарила — не то что вы, крысы пустобрюхие. Теперь всё по-моему будет, ясно?

Она бросила взгляд на Кощея, мол, давай, подтверди, и тот, щурясь, словно сонный кот, кивнул.

Так вот для чего был весь этот обед? Показать им всем, кто теперь в доме хозяйка… Ясненько.

Василиса, вздохнув, придвинула к себе тарелку с жареным мясом, как вдруг под столом кто-то пребольно наступил ей на ногу. Ей едва хватило выдержки, чтобы не вскрикнуть от неожиданности. И кому только ума хватило туда забраться — столик-то совсем низкий.

Она будто бы случайно уронила платок, нагнувшись, заглянула под скатерть и едва не столкнулась лбами с вездесущей Маруськой.

— Не жри, — прошипела злыдница, страшно вращая глазами.

— В смысле? Чего не жрать? — опешила Василиса.

— Ничего не жри. Яду тебе подсыпали, — Маруська сунула платок ей в руки и, оттолкнув Василису, дёрнула скатерть вниз — типа никого тут и не было.

Ох, час от часу не легче. Конечно, после такого предупреждения она не стала ни есть, ни пить. Зато заметила, что Алатана за ней внимательно наблюдает из-под ресниц. Ну, понятно, чьих это рук дело. Наверняка без Ардана не обошлось. Одно было не ясно: ну узнала Василиса, что он к чужим жёнам клинья подбивает, — так это что, разве тайна? Кощею, вон, как говорят, тоже известно, и ничего — не отрезал ещё своему советничку голову за такие выкрутасы… Что ж, значит, теперь придётся держать ухо востро.

— А я бы хотела на ребёночка взглянуть, — робко подала голос до сих пор молчавшая Анисья. Похоже, она решила попробовать сменить тему: ну а вдруг Алатане будет приятно поговорить о сыне. Кощей вон от одного упоминания о наследнике просиял, как начищенный медный таз. Нет, ну правда — было что-то похожее: кожа-то смуглая и на острых скулах такая натянутая, что аж блестит.

Но хитрый план не сработал: Алатана вдруг вызверилась на бывших подруг ещё пуще:

— Ха! Держи карман шире. Никто к нему близко не подойдёт. Знаю я, каждая из вас моего сыночку уморить хочет.

— Зачем бы нам? — Анисья от несправедливого обвинения аж побледнела.

— Как это зачем? За дурочку меня держите? Чтобы княгиней стать, конечно же. Моё место подле миленького Кощеюшки занять.

Василиса едва удержалась, чтобы не прыснуть в кулак. Её остановило только присутствие самого Кощея. Наверное, Алатана после родов немного повредилась умом, потому что уж каким-каким, но «миленьким» навий князь точно не был.

Но новоявленная княгиня на этом не остановилась, продолжила как ни в чём не бывало нести чушь:

— Если хотите знать, это я попросила, чтобы мы все собрались за одним столом — в последний раз. Больше я с вами, убогими, хлеб делить не буду. Отныне вы должны меня госпожой величать и в ножки кланяться. А не то…

Договорить она не успела. Отрада Гордеевна быстрым, едва заметным движением плеснула морошковую настойку из своего кубка прямо ей в лицо. Алатана завизжала, схватившись за глаза. На белом платье расплывались коричневые пятна. Но хуже было то, что на Кощея тоже попала пара капель. В первый миг он не шелохнулся, лишь тёмные густые брови грозно сдвинулись к переносице. Анисья, заметив это, ахнула и тут же зажала себе рот обеими руками, Марьяна втянула голову в плечи, отчего стала похожа на нахохлившуюся сороку, а Василиса почувствовала острое желание спрятаться под стол.

Но Кощей не стал ни кричать, ни топать ногами. Поддел пальцем каплю, стекавшую по щеке, слизнул её с ногтя и бесстрастно повелел:

— Уведите её с глаз долой. После потолкуем.

Тут же из теней за его спиной возникли четыре мары, подхватили Отраду Гордеевну под руки и увели прочь. Та пыталась дёрнуться, да без толку — куда ей одной, ещё и не оправившейся от ран, против четверых-то сдюжить?

— А теперь каждая из вас скажет госпоже Алатане, что услышала её законную просьбу, — так же сухо потребовал Кощей, проводя рукой над испорченным платьем своей княгини. Чародеем он был знатным — пятна тут же исчезли. А лицо ей злыдницы платком утёрли. Эх, вот и стоило Отраде себя под удар подставлять, если ущерба никакого не осталось?

В общем, пришлось Василисе вместе с Марьяной и Анисьей склонить голову и нестройным хором на разные лады повторить:

— Да, госпожа Алатана. Как скажете, госпожа Алатана.

После этих слов князь снова заулыбался — похоже, именно так в его понимании и должна была выглядеть семейная идиллия.

— Кстати, чуть не забыл… Дарина, Василиса, подойдите ко мне. Это должно было произойти ещё на свадебной церемонии, но, сами понимаете, непредвиденные обстоятельства… — он бросил взгляд на Алатану, вздохнул и так же вкрадчиво продолжил: — Каждая из вас должна получить мой знак.

Князь поманил их пальцем, взял обеих под локоть, развернул к себе боком, стянул накидку с левого плеча и резко со шлепком приложил к коже свои ладони.

Чёрт, это было больно! Нет, не от шлепка, от чар: всю руку будто огнём ожгло, из глаз Василисы брызнули слёзы, а Марьяна так и вовсе вскрикнула, пошатнулась и наверняка упала бы, если бы Василиса её не подхватила.

— А ну-ка тише! — Кощей поморщился. — Было бы с чего кричать! Ишь, неженки выискались. Разве ж это боль? Так, ерунда…

И хоть Василиса этого мнения не разделяла, но спорить с мужем не стала. Уже поняла, что перечить — себе дороже. Она взглянула на своё ноющее от боли плечо — и обомлела: на коже красовалась чёрная двуглавая змейка, Кощеев знак. У Отрады Гордеевны она такой же рисунок видела… так вот, значит, как князь помечает свою собственность.

— Ну всё, теперь за стол идите, — Кощей отмахнулся от них, как от назойливых мух, — сейчас его внимание всецело принадлежало Алатане. А та и рада была: вовсю задирала нос, ворковала и жеманилась.

Василисе стало противно: а ведь она когда-то даже помочь хотела, думала, что Алатана — хорошая женщина, а что высокомерная немного, так у всех свои недостатки. Отрада-Отрава тоже вон нравом не мила и нос задирать горазда, зато сердцем чиста и духом сильна. Что ж, значит, Алатане говорить об их планах побега не стоит, а вот Марьяне и Анисье надо будет вечером всё рассказать. Ну, то есть не всё, конечно, а только то, что Весьмир разрешил.

— А давайте все вместе выпьем за здоровье наследника, — вдруг предложила Алатана, лучезарно улыбаясь. — Берите свои кубки. И ты, Василиса, тоже бери. А то, я смотрю, что-то ты сегодня к еде совсем не притрагиваешься. Али голодом себя уморить решила?

Вот змеюка, а! Улыбается, а сама смотрит так пристально — ну и как теперь выкручиваться?

Впрочем, выкручиваться Василисе не пришлось: рука от волнения сама дрогнула, и кубок перевернулся. Хорошо, хоть не попало ни на кого — только на скатерть потекло и немного на пол. Но это злыдницы сразу прибрали.

— Ох, какая же я неловкая, — Василиса зажмурилась, предчувствуя нагоняй. — Простите, я нечаянно…

— За нечаянно бьют отчаянно, — зло огрызнулась Алатана, но Кощей большой беды в опрокинутой чаше не усмотрел. Встал, вложил опустевший кубок в Василисину руку и из своего плеснул до половины — поделился. Ох как Алатану от этой щедрости перекосило. Рожа как у злыдницы стала, глаза такие же — красные, навыкате — и молнии так и мечут. Точно испепелила бы соперницу, если бы могла.

Василиса прямо ждала, какую каверзу та ещё придумает, и предчувствия её, увы, не обманули. Алатана осушила свою чашу до дна, протянула к Кощею руки и, ластясь, что твоя лисица, заговорила:

— Возлюбленный мой княже, исполнишь ли ещё одну мою просьбу?

— Смотря какую, — хмыкнул Кощей.

— Ой, это даже не просьба, а так — просьбишка. Пускай Василиса пойдёт ко мне в услужение. Мне нужна девица бойкая, расторопная, чтобы с нарядами помогала и чтобы поболтать о своём, о женском было с кем. А душа моя к Василисушке с самого начала потянулась. Вижу, девица она добрая. Нам с ней вместе веселее будет.

Василиса забыла, как дышать: нет, ну а вдруг отдаст? Тогда ей точно крышка. Уж Алатана и Ардан найдут, как с ней расправиться, ежели она всё время при княгине будет. Либо едой отравленной уморят, либо голодом. Ну или ещё как — мало ли способов?

Она бросила отчаянный взгляд на Кощея и заметила, что его бледные губы, скривившись, сошлись в тонкую линию, а чёрные глаза будто бы в два матовых камня-агата превратились.

— Жёнам моим положено быть там, где я сказал, — в своих покоях, и точка. Ты хотела быть княгиней, Алатана, — что же, неси теперь свою долю, как я несу. А Василису не трожь — моя она. Коли тебе и впрямь девка в услужение надобна, так это можно легко устроить, — он трижды хлопнул в ладоши. — Подарочек у меня есть.

Ох, не понравился Василисе его тон. Такое чувство, что подарочек Кощей приготовил не простой, а с подвохом.

И точно — две незнакомые злыдницы вывели из дверцы для прислуги какую-то бледную девицу. По лицу и не поймёшь, кто такая. Вроде бы из дивьих — уши-то вон острые и волосы светлые. Но живой девица не выглядела: на бледной, будто бы обескровленной коже проступали синюшные пятна. Движения были какими-то нескладными — будто бы ноги у неё не гнулись. На щеках виднелись яркие звёздочки проступающих сосудов, а на шее багровела полоса, как у висельницы. Определённо, это была мертвячка ходячая, из могилы своей чёрным колдовством поднятая. При жизни, наверное, красивая была, а теперь… эх, никого не красит смерть.

Василисе-то просто грустно стало, и Марьяна тоже носом шмыгнула, а вот Алатана с Анисьей уставились на девицу с раскрытыми ртами. Последняя даже ахнула:

— Батюшки светы!

— Кто это? — шепнула Василиса, дёрнув Анисью за рукав.

Та подняла на неё глаза, полные слёз. Моргнула. С ресниц упали крупные капли, начертив на щеках две влажные дорожки.

— Елька энто, — еле слышно всхлипнула Анисья, её обычно звонкий голос дрожал и срывался. — Та самая, из Невестиной башни. Мир праху её. Эх, значит, всё-таки девчоночку родила, бедняжка…

А Кощей положил руку на плечо старшей жены, впился длинными ногтями в тонкую ткань платья так, что та вздрогнула от боли, и елейным голосом вопросил:

— По нраву ли тебе подарочек, любовь моя?

И Алатана, сглотнув, со свистом из груди выдохнула самую что ни на есть неприкрытую ложь:

— По нраву, Кощеюшка, ой по нраву! Благодарствую…

В тёмных глазах княгини плескался неподдельный цепенящий ужас. Но вот её — в отличие от мёртвой бедняжки Елицы — Василисе было совсем не жаль.

Глава двенадцатая. Горыныч скоро отправляется…

— Давай, прикажи ей что-нибудь, — Кощей говорил вроде бы любезно, даже мягко, но все понимали — это была не просьба.

И белая, как снег, Алатана, опустив глаза, еле слышно пролепетала:

— Э-э-э… воды, пожалуйста.

— Тёплой или холодной, — бесцветным голосом уточнила та, кого прежде звали Елицей. Взгляд её был безжизненным, остановившимся: глаза даже не моргали, и от этого было совсем жутко.

— Холодной.

Василиса сидела близко и видела, как дрожали потрескавшиеся губы Алатаны. Когда Елица с поклоном подала ей глиняную чашу на подносе, новоявленная княгиня невольно шарахнулась в сторону, но потом всё же нашла в себе силы взять подношение и отпить глоток, неловко стукнувшись зубами о край чаши.

Что же, выходит, даже у неё было сердце. Может, оно полнилось не жалостью и сочувствием, а страхом — кто знает? Впрочем, на Елицу в ужасе взирали все Кощеевы жёны. И наверняка каждая из них думала: «А вдруг я — следующая?»

Василиса уж точно думала и яростно гнала прочь эти мысли. Но куда там! Никогда не знаешь, что ждёт тебя завтра. А вдруг наступишь спросонья на змейку-кощейку или ляпнешь что-нибудь, не подумав, — и всё, разгневается муж… Ах, какими же глупыми и самонадеянными были они с Марьяной, когда решили, что смогут вдвоём Кощея одолеть да про смерть его выпытать. Но кто ж знал-то, что он такой великий колдун? Даже бабка Ведана хоть и боялась бессмертного супостата, но вряд ли в полной мере представляла себе его великую злодейскую силу. А Василиса так и вовсе думала, что тот ну примерно как упырь, только чуток посильнее будет. Ну да, что-то навроде главного упыря.

Нет, решено: надо было отсюда делать ноги, пока живы. Как бы только Весьмиру печальную весть передать? Василиса вдруг поняла, что чародей не оставил никаких способов с ним связаться. Мол, просто сиди да жди. А ждать она больше всего на свете не любила — особенно когда время поджимало. Жуткое ощущение: сидишь вот, морошковую настойку попиваешь, улыбаешься, ногами болтаешь, а на шее будто невидимая петля затягивается и душит, душит…

Она думала, что хуже этот семейный обед уже стать не может, но не тут-то было: проклятый Кощей покопался в кармане своего домашнего халата и извлёк на свет — что бы вы думали? — Марьянину куклу.

Василиса вмиг забыла, как дышать, и ткнула подругу локтем в бок. Мол, смотри!

А Кощей, насмешливо наблюдая за их вознёй, поднял куклу высоко в воздух и вопросил:

— Что ж, Дарина, душа моя, не хочешь ли мне что-нибудь рассказать? Твоё это?

Марьяна слегка побледнела, но больше ничем себя не выдала, улыбнулась как ни в чем не бывало и так по-детски руками всплеснула:

— О-ой, вот где она была! Я уж думала, с концами потерялась. Так убивалась, плакала. А выходит, зря горевала! — она протянула руку, но Кощей не спешил отдавать находку.

— Такая большая девочка, а всё в куклы играешь? — он усмехнулся. — Не добро. Говори, разгневаться мне на тебя али нет?

— Да не играю я! — насупилась Марьяна. — Не гневайся, княже, оно того не стоит. Это просто память. О доме, о батюшке, о прошлой жизни…

— Никакой прошлой жизни больше нет, — Кощей нахмурился и привстал, сминая фигурку из ткани и ниток в костлявом кулаке. — Здесь твой дом! Здесь твоё всё! Сколько раз повторять?

Марьяна, ахнув, покорно склонила голову.

— Твоя правда, княже. Да только пошто добру зазря пропадать? Можно деткам ляльку отдать, пущай играют. Небось, мало у кого в Нави были игрушки из самого Дивнозёрья?

Похоже, эти слова Кощею по нраву пришлись. Он хмыкнул, поскрёб ногтем острый подбородок и, немного подумав, решил:

— Ладно, Лютомилу подарю. Пущай дитя порадуется.

Он снова сунул куколку себе в карман, и Василиса, кажется, только после этого смогла вдохнуть полной грудью. Ай да Марьяна! Кремень-девка! Главное теперь успеть сбежать из замка, пока Кощей не вздумал повнимательнее рассмотреть сыновнюю игрушку. А то точно быть беде…

К их превеликому счастью, навий князь вскоре заскучал и начал зевать так, что аж челюсть трещала. А Василиса подумала, что ни в жисть не видать ему интересной собеседницы или собеседника, так и будет от одиночества маяться. Ведь он же сперва стращает людей, а потом удивляется, чего это при нём все пикнуть боятся?

— Ну что, насмотрелась на подруженек? — Кощей тронул Алатану за плечо и, не дожидаясь ответа, добавил: — Пойдём, душа моя. Пора кормить дитятко.

— Но ещё не подошло время…

— А я сказал, пора!

Конечно, она встала и пошла, изо всех сил стараясь держать голову прямо. Злыдница Елица ковыляла позади, неся её шлейф, — Алатана на неё единожды обернулась, скривилась, словно от колик в животе, и больше уже не оборачивалась.

В Навьем княжестве даже княгиней стать — радость весьма сомнительная. И Василиса, вспомнив о своих недавних планах на место рядом с Кощеем, в который раз за сегодня содрогнулась. Ну, спасибо, хоть от этого боженька уберёг.

До женских покоев всех трёх жён провожала Маржана. Нет, не какая-то другая мара с похожим лицом — это была именно она. Василиса сама не знала, как ей удаётся отличать старшую сестру-кошмарицу от прочих, но вот просто отличала, и всё.

Не то чтобы это делало их отношения хоть сколько-нибудь особенными, но Василиса всё-таки осмелилась спросить:

— Послушай, а не видала ли ты дивьего чародея, что в гости к Кощею пожаловал?

— Может, и видала, — хмыкнула мара. — А тебе-то что до него?

Эх, была не была! За спрос вроде не бьют. Пока что. Василиса, зажмурившись, выпалила:

— Передай ему, что та, кого он ищет, мертва.

— И всё? — кажется, Маржана ожидала продолжения.

— Да, только это, больше ничего, — Василиса надеялась, что обо всём остальном Весьмир догадается сам. Чай, не дурачок какой, а чародей великий.

— Дык погоди, он что, за Елькой приехал? — ахнула Анисья. — Ой, бедненький… Вот не повезло-то. А она ему кто? Сестра али суженая? Ой, не, ерунду я говорю — парень-то у неё какой-то другой был. Его ж Кощей сгубил, когда споймал полюбовников, я забыла.

— Не знаю я, — Василиса мотнула головой. — И давайте не будем об этом больше, ладно? Слишком грустная история…

Она специально так сказала, чтобы в коридоре не болтать о всяком запретном. Тут и у стен есть уши, знаете ли: змейки-кощейки так и кишат по-везде.

Маржана глянула на неё искоса, но промолчала — не отказала в просьбе, но и передать ничего не обещала. Что ж, пришлось Василисе довольствоваться и этим: она сделала всё, что могла.

Уже на своей половине, когда чугунная решётка закрылась за из спинами, она, отойдя подальше от фонтанчика, где любили отдыхать разномастные чешуйчатые гады, нашептала каждой подруженьке на ухо, мол, будьте готовы в любой миг утекать. Марьяна даже ничего расспрашивать не стала, только кивнула, дескать, всегда готова. А вот Анисья начала задавать вопросы, мол, как, куда, с кем, но Василиса погрозила ей пальцем и одними губами произнесла: «Змейки». Пришлось той умерить своё любопытство и прикусить язык.

Ближе к закату они снова услышали металлический лязг змеиных ворот — оказалось, это мары вернули Отраду Гордеевну. Василиса боялась, что та и стоять не сможет после очередного наказания, но воительница гордо шла на своих ногах. Неужто Кощей смилостивился и пожалел непокорную жену?

Верилось слабо. И, конечно, эта надежда не оправдалась. Василиса просто не сразу увидела, а как пригляделась, ахнула: вся правая часть лица Отрады была залита кровью, а льняные кудри слиплись в сосульки возле уха, которое воительница крепко зажимала ладонью.

— Покажи-ка мне! — Василиса схватила не израсходованные в прошлый раз бинты.

И Отрада показала, как и просили. Ох…

Уха считай что не было — острый кончик и половину раковины словно ножом срезало. Впрочем, почему «словно»? Может, и взаправду ножом.

— Кто это сделал? Кощей?!

— Нет, его бабушка, — рот Отрады скривился в горькой усмешке. — В следующий раз, сказал, за любое непокорство второе готовь. А там, глядишь, и до носа дело дойдёт…

— Ой, девоньки, мне чой-та дурно, — Анисья отвернулась. — Звиняйте, пойду-ка я прилягу…

Она стремглав унеслась к себе, из-за закрытой двери ещё долго слышался её кашель и судорожные всхлипывания. Слаба девка, что с неё взять?

К счастью, Марьяна оказалась более стойкой: сразу метнулась за кувшином воды, омочила платок и принялась стирать кровь с щеки воительницы.

— Боюсь, кудри остричь придётся, — она отжала платок над чашей, и вода окрасилась розовым. — Жаль такую красоту портить, но уж поздно: запеклась корка.

— Волосы — не уши, отрастут, — фыркнула Отрада и сунула ей в руки ножик для фруктов. — Режь!

— Да разве этой фитюлькой что-нибудь отрежешь? — Марьяна с сомнением поджала губы.

— Дай я сама! — Отрада вырвала ножик из её руки и, пока никто не опомнился, отхватила клок волос и уже занесла руку, чтобы дальше резать, но тут уж Василиса остановила её (пальцы едва сошлись на мощном запястье воительницы).

— А ну перестань! Я тут знахарка, так что делать будешь, что я велю. Тут у тебя такая рана, прямо за ухом… ну, за тем, что от него осталось. В общем, шить придётся. Марьяна, неси быстро нитку и иголку.

— Пф, тоже мне, знахарка, — казалось, Отрада вложила в эти слова всё презрение, на которое была способна. — Ученица деревенской бабки. Бывшая к тому же.

— Другой целительницы у тебя всё равно нет. Ты лучше этот ножик зубами зажми, а то сейчас больно будет.

— И не подумаю!

Вот гордячка, чтоб её!.. Василиса со вздохом закатила глаза к потолку:

— Ладно. Тогда, пока я шью, рассказывай мне что-нибудь. Например, про проклятие Кощеево. Вот как думаешь, почему у него сыновей всё не рождалось, а тут наконец-то один народился, — она прокалила иглу на пламени свечи, как учила бабка Ведана, и вдела нитку в ушко.

— Да тут и рассказывать-то нечего, — поморщилась Отрада. — Подрался однажды Кощей с каким-то заморским колдуном. Бесчестно дрался, как водится. За это колдун его и проклял. Сказал, мол, не будет у тебя наследника до тех пор, пока одна девица не полюбит тебя больше жизни, а другая — не возненавидит, тоже больше жизни. Вот Кощей и старался как мог: одних дарами наделял, других — тумаками.

Она скрипнула зубами, когда Василиса начала зашивать рану. Марьяна, глядя на то, как Отрада кривится, сжимая и разжимая кулаки, вдруг предложила:

— Послушай, моя покойная матушка так говорила: когда что-нибудь болит и нет мочи терпеть — пой. Я пробовала. Знаешь, это и впрямь помогает.

Василиса ожидала, что воительница опять огрызнётся или отшутится, но та вдруг прикрыла глаза и затянула на певучем дивьем языке печальную балладу. Голос у неё был низкий, бархатный — и не хочешь, а заслушаешься! Иногда Отрада всхлипывала, порой переходила почти на крик — но пела, не переставая, пока не был завязан последний узелок и не обрезали нить.

Василиса вытерла выступивший на лбу пот и хотела было похвалить Отраду за стойкость, но не успела: та вдруг ахнула, оборвав песню. Чего это она, а? Вроде уже самое страшное позади?

Она проследила за взглядом воительницы и поняла, что это был возглас вовсе не боли, а удивления: личина Марьяны разрушалась на глазах. Нежные Даринкины щёчки, пухлые губы, оленьи глаза растворялись, и сквозь них проступало миловидное востроносое лицо работницы. Значит, Кощей всё-таки раскусил хитрость, запрятанную в кукле. А может, ребёнок игрушку порвал — теперь уже и не важно.

— В-всё хорошо, — Василиса схватила дёрнувшуюся за фруктовым ножом воительницу за плечи. — То есть, конечно, наоборот. Всё очень плохо. Это не моя сестра. С самого начала так было. Марьяна согласилась пойти к Кощею вместо Даринки. Мы сотворили заклятие, но теперь оно, кажется, разрушилось, и это прямо беда.

— Беда… — эхом отозвалась Отрада, выпуская нож из пальцев (Марьяна, не будь дура, тут же его подобрала и в рукав припрятала — так, на всякий случай). — Если Весьмир не поспешит, ей точно конец: обмана Кощей не потерпит.

— Я попыталась передать ему весточку, но не знаю, вышло ли, — Василиса вздохнула. — Ой, ты же всего не знаешь… Представляешь, Елицу Кощей убил и злыдницей сделал!

Губы Отрады сошлись в тонкую линию, в глазах появился влажный блеск, но ни слезинки не пролилось. За столько лет страданий воительница, наверное, вообще разучилась плакать. Она лишь молвила потускневшим горьким голосом:

— Бедный, бедный Весьмир. Опять не успел…

— А кто она ему? — шёпотом поинтересовалась Василиса.

Ответ оказался неожиданным и потряс её до глубины души.

— Дочь.

Ох… Наверное, когда-нибудь она привыкнет, что люди из волшебной страны — что дивьи, что навьи — не стареют и может так оказаться, что у вполне юного на вид парня уже не только дети выросли, но и внуки имеются…

— А почему же они раздельно жили, коли Елица не замужем была? Ну, до того, как её Кощей украл, — вопрос сорвался с языка прежде, чем Василиса успела прикусить язык. Глупо такое спрашивать, да. В конце концов, у дивьих людей всё могло быть иначе заведено, не как у смертных.

Отрада посмотрела на неё с некоторым удивлением, но всё же ответила:

— Не ладили они. Ну чисто как кошка с собакой. Помириться вроде и желали, да всякий раз из-за какой-нибудь ерунды ещё больше ругались. А теперь-то уж им договориться не судьба…

— Это так ужасно, — Василиса всхлипнула.

Ей было страшно осознавать, как хрупка человеческая жизнь — даже у этих, почти бессмертных дивьих. А у обычных людей и того хуже. Никогда не знаешь, какой миг может стать последним…

Они молчали довольно долго, пока тишину не нарушил знакомый звук окарины.

— Весьмир! — Василиса вскочила. Надежда, почти угасшая в её сердце, вновь разгорелась, как лампадка, в которую подлили масла.

Чародей появился со стороны сада — на этот раз не в дурацком служаночьем платье, а в нормальной дорожной одежде: рубаха и штаны цвета некрашеной мешковины, кожаный жилет и мышасто-серый плащ. Его волосы так же подорожному были собраны в небольшой хвост. По выражению сосредоточения и печали на бледном лице стало ясно: Маржана послание передала. Что ж, и на том спасибо.

— Скорее! Улетаем, пока не поздно! — он махнул рукой и перестал дуть в свою свистульку.

— В смысле, улетаем? — не поняла Василиса, и тут с той стороны стены появились три огромные чешуйчатые морды с костяными гребнями. Все три одновременно зевнули, громко клацнув зубищами.

— Змей Горыныч! — Отрада ахнула и подобралась, но Весьмир поспешил успокоить воительницу:

— Не бойся, он свой. Лично приручил. И это наш единственный шанс, между прочим. Огнепёски до него не допрыгнут. Жаль только, что змеек-кощеек я усыплять больше не могу, иначе наш чешуйчатый друг тоже заснёт. Так что бегом, девочки! Горыныч скоро отправляется…

— Я готова! — первой отозвалась Василиса.

— Тогда лезь в седло.

Змей даже выгнул спину, чтобы ей было удобнее. Это что же, он до стены не только головами достаёт? Ну и махина! Василиса слегка оробела, поэтому Отрада успела обогнать её и забраться на Горыныча первой.

Легко им говорить: «Лезь». А что делать, когда сердце ушло в пятки?

— Ладно, сейчас подсажу, — Весьмир подхватил Василису под мышки и легко, будто пёрышко, закинул в жёсткое седло. — Ну, как тебе? Нравится вид на Навь с Горыныча?

— Спрашиваешь!

— А с воздуха ещё лучше будет, когда всё позади останется.

Её сердце готово было выпрыгнуть из груди. Василиса не хотела радоваться заранее — а вдруг ещё ничего не получится? Но сложно было запретить себе чувствовать: ни над горем, ни над счастьем человек не властен…

Оставалось молиться и скрестить пальцы — на удачу.

— Ой, мы Анисью разбудить забыли, — вдруг опомнилась Марьяна и со всех ног бросилась к покоям подруги.

И надо ж было такому случиться — поскользнулась, когда пробегала мимо чугунной решётки. А змеи только того и ждали: зашипели, заклубились и бросились вперёд, крепко обвивая её руки и ноги. Марьяна сперва попыталась вырваться, но тщетно. Потом выхватила нож для фруктов, резанула, но железную змею таким разве перепилишь? Тогда она закричала что было мочи:

— Анисья, просыпайся! Беги! Бегите все!

— Марьяна, держись! — Василиса свесилась так, что чуть было не выпала из седла. Спасибо Весьмиру — вовремя подхватил.

— Эй, ну куда тебя несёт, неугомонная?

Тяжело дыша, она выбралась на стену и уже хотела броситься на помощь Марьяне, но Весьмир удержал её за руку.

— Стой, глупая. Ничем ты ей не поможешь. Чугунные змеи держат цепко. Даже если их звуками моей окарины усыпить, добычу ни за что не выпустят. Нет таких заклятий.

— Без Марьяны я не уйду!

— Ты понимаешь, что тебя ждёт? Кощей убьёт вас обеих!

— Я выкручусь. Всегда выкручивалась, — Василиса боялась, что сердце сейчас выпрыгнет из груди — так часто и больно оно билось. — Марьяна здесь из-за меня оказалась! Если мы сейчас её бросим, я себе этого никогда не прощу.

— Ты и ей не поможешь, и себя сгубишь, дурёха!

Змей Горыныч взмахнул крыльями, и волосы чародея взметнулись от порыва ветра. Руку Василисы он так и не выпустил, как та ни вырывалась, и хоть ей было совестно такое говорить, но она всё же сказала, как ударила:

— Моя жизнь — моё дело. Улетай давай! Ты мне не папочка.

Весьмир дернулся, как будто плетью по лицу получил. Сразу поник, плечи опустил, разжал пальцы и вздохнул:

— Ладно, поступай как знаешь, Василиса-краса.

Он отвернулся. Сейчас прыгнет в седло — и поминай как звали.

— Постой! — выдохнула Василиса чародею в спину. — А можешь моим родным весточку передать в Дивнозёрье?

— И что мне им сказать? — ледяным тоном осведомился Весьмир, не оборачиваясь.

— Что у меня всё хорошо, жива, здорова, пусть не беспокоятся. Скажи, что у Марьяны тоже всё отлично и что мы… любим их.

Она замолчала, давясь слезами. А решётка уже с лязгом открывалась, слышался топот ног, выкрики на незнакомом языке, бряцанье оружия. Марьяна отчаянно завизжала:

— Улетайте же, дурни!

— Значит, ты твёрдо решила остаться? — чародей развернулся к Василисе.

Она кивнула:

— Да. Прости, что сказала тебе слова резкие, глупые. Клянусь, что больше всего на свете я бы сейчас хотела убежать с тобой. Но не могу, прости. Просто не могу.

— Честь важнее жизни? Я понимаю… — Весьмир шагнул к ней, вдруг порывисто привлёк к себе и поцеловал. А Василису, между прочим, никто не целовал прежде, и она так обалдела, что сама чародея за шею обняла (от неожиданности, конечно же) и дышать позабыла. Время остановилось — она не знала, может, мгновение прошло, а может, вечность. Казалось, даже сердце замерло и перестало болеть и биться, а на губах ощущался привкус тёплого цветочного мёда. И пахло летом. Слишком хорошо. Слишком сладко.

— Это на удачу, — сказал Весьмир, когда они разорвали поцелуй. — Теперь часть моего везения с тобой будет. Даст судьба, свидимся ещё. Я вернусь за тобой, обещаю.

Он сунул Василисе в руки свою окарину и, ловко перемахнув через стену, вскочил в седло. Горыныч взмахнул кожистыми крыльями, и в лицо ударил порыв ветра, вмиг растрепавший Василисины косы.

Отрада покрепче обхватила чародея и заорала, перекрикивая вой вихря:

— Ты только живи, Васёна! Дождись на-а-ас!

Земля содрогнулась под мощными лапами, Змей присел, оттолкнулся и взлетел.

Василиса подождала пару мгновений, пока тот наберёт высоту, набрала побольше воздуха в грудь и завопила что было мочи:

— Уходят! Уходят! Ловите их, скорее!!!

Её крик не причинил бы вреда беглецам: Горынычи летают быстро. Вот уже его и стреле не достать, заклятием не сбить.

Жаль было только, что её надежда на свободу тоже превратилась в маленькую точку в небе, которая всё уменьшалась и уменьшалась, пока не исчезла совсем.

Глава тринадцатая. Хуже смерти

— А я ведь знаю дядьку Весьмира, — задумчиво произнёс Радосвет. — Только он о тебе почему-то никогда не рассказывал.

Он сначала ляпнул это, а потом прикусил язык — ой, как невежливо получилось. Наверное, Василиса хотела бы услышать совсем другое… Пришлось спешно выкручиваться:

— Ну, он вообще со мной не особо-то откровенничал. Только сказал, что не будет меня колдовству учить, и они с батей снова поругались из-за этого.

Василиса ответила не сразу — похоже, ей понадобилось время, чтобы вынырнуть из водоворота воспоминаний и вернуться из прошлого в настоящее.

— А чего ж не взялся учить-то? — наконец вымолвила она.

Радосвет скорбно вздохнул:

— Да, говорит, неспособный. Но я не отступлюсь! Всё равно буду книжки читать и чары творить. Сам, без наставника.

— Ага, и попадать в передряги, — Василиса горько усмехнулась. — Вот в такие, как нынешняя, например.

Царевичу стало досадно.

— А сама-то… — буркнул он, надув губы.

— Твоя правда, волчонок, — в ответ раздался ещё один смешок — горше прежнего, и Радосвет спохватился: ой, только бы не обиделась Василиса. А то вдруг не станет дальше рассказывать? Поэтому он поспешил повиниться, опустив ушастую голову:

— Прости, я не должен был этого говорить… — и тут же вскинул подбородок. — А что дальше-то было? Я думал, после такого предательства Кощей никого в живых не оставит…

— Я тоже так думала, — вздохнула Василиса. — И уже приготовилась к смерти. Но мне повезло, если так, конечно, можно выразиться. Может, и правда Весьмир передал мне с поцелуем часть своей удачи, кто знает? Хотя, признаюсь, были в жизни и такие дни, когда я считала, что лучше бы умерла…

Она опять замолчала, но Радосвет понимал — не надо её торопить: ведь откровения суеты не терпят. Признаться, он не знал, чем заслужил такое доверие: ведь даже Лис, сын Василисы, который вначале сам предложил матери поведать, как было дело, теперь слушал её с раскрытым ртом. Похоже, ему она прежде тоже не всё рассказывала…

Впрочем, царевич знал, что так бывает: ты долго сдерживаешься, копишь всё внутри, а потом вдруг будто рушится преграда, и слова солёным потоком вырываются наружу — чаще всего вместе со слезами. И ты говоришь и говоришь, пока всё, что наболело, не выйдет, зато потом на душе становится ощутимо легче. Наверное, именно это и происходило сейчас с Василисой. А ему выпала великая честь стать её внимательным слушателем, всё запомнить и передать отцу. Папа обязательно поможет — уж в этом-то Радосвет не сомневался.

Тем временем Василиса сделала глубокий вдох и продолжила свой рассказ:

— Марьяну увели сразу же, а нас с Анисьей заперли — каждую в своей комнате. Я даже в сад не могла выйти — всё накрыло непроницаемыми чарами, и, казалось, в мире настала вечная ночь. Свечей мне не дали, огнива тоже, пришлось сидеть во тьме. А потом явился сам Кощей… — она закрыла лицо ладонями.

Волчонку захотелось погладить Василису по плечу, но он не осмелился. Многие сильные люди, которых он встречал прежде, принимали сочувствие за жалость и гневались. Он подумал, что Василиса, пожалуй, тоже из таких.

— В ту ночь я, наверное, солгала больше, чем за всю свою жизнь, — голос звучал глухо: она так и не убрала рук от лица. — Говорила, что ничего не знала о планах побега. Что пыталась задержать беглецов, а вовсе не присоединиться к ним. Что обман Марьяны был и для меня тайной, я всё время считала её своей сестрой Дариной, а про куклу с колдовским закладом впервые слышу. Что с советником Арданом не ссорилась и понятия не имею, с чего он на меня так взъелся: наверное, из-за сестры. Так я разве ей ровня? Она княгиня, а я так, простая деревенская девчонка. Что против мужа зла не замышляла, о других парнях и помыслить не смела: ни там, в Дивнозёрье, ни здесь, во дворце. Что мне тут хорошо — лучше, чем дома. И нет, я не хочу вернуться к батюшке. И тем более не хочу, чтобы пришёл дивий богатырь или чародей, который победит моего ненаглядного Кощеюшку. Что мне приятны подарки князя, ласковые слова, его жадные прикосновения и холодное, как северный ветер, дыхание. Что я по-прежнему мечтаю стать княгиней и родить ему сына, потому что сыновей много не бывает. И что, конечно, люблю его, а как же иначе? И готова угождать ему, выполнять любые его прихоти… Сейчас я сама себя презираю за ту слабость.

Лис неслышно встал, подошёл к матери и заставил её отнять ладони от лица.

— Тебе не за что себя упрекать, слышишь? — сказал он ломающимся голосом. — Это не твоя вина. Он тебя вынудил.

И Радосвет поддакнул:

— Конечно. У тебя не было выбора.

— Вообще-то был, — поджала губы Василиса. — Я могла бы не отнекиваться и отправиться вслед за Марьяной в острог. Но я испугалась. Даже не столько самой смерти, сколько мучений перед нею. Потому что мне никто не позволил бы умереть быстро… В итоге же я сама обрекла себя на участь, которая, возможно, была даже хуже смерти. И я до сих пор не знаю, правильно ли поступила.

— Так этого никто никогда не знает, мам, — Лис пожал худыми плечами. — Мы можем только гадать, «ах, что было бы, если бы…»

— Зато у меня есть ты, — Василиса, улыбнувшись, потянулась погладить его по длинным непослушным волосам, но Лис, недовольно скривившись, вывернулся из-под её руки.

— Мам, ну что ты? Я уже не маленький!

Радосвет, не удержавшись, прыснул в кулак и получил в награду уничтожающий взгляд Кощеева сына и рык:

— Нечего тут хихикать!

А Радосвет просто вспомнил свою мать — царицу Голубу. И как он сам точно так же уворачивался от руки, тянущейся его приласкать. Она тогда сказала: все мальчишки одинаковы. И, похоже, не ошиблась… Но только в этом! В остальном же — как ни крути — волчата и лисята были очень разными, им никогда не подружиться меж собой. Поэтому царевич, выпятив нижнюю губу, вернул Лису его презрительный взгляд и показал кулак. А что? Пусть знает наших!

Наверное, это могло бы закончиться ссорой, но Василиса снова заговорила, и Радосвет весь обратился в слух, стараясь не пропустить ни слова.

— Вряд ли навий князь поверил в мою ложь — все-таки он далеко не дурак, — и всё же решил сохранить мне жизнь. До поры. Так я оказалась в этой башне — на месте несчастной Елицы. Он запретил мне видеться с другими жёнами — да и вообще с людьми. Все мои прислужницы с тех пор были немы, как рыбы, из развлечений мне были дозволены книги и музыка, а единственным собеседником стал сам Кощей. Но всё же я нашла способ достучаться до внешнего мира — с помощью Маруськи. Хотя правильнее будет сказать, что это внешний мир достучался до меня — способ придумала Анисья. Однажды вечером я получила из рук злыдницы записку. В ней было сказано: как прочтёшь — сожги. Но я не смогла — рука не поднялась, — сохранила и то письмо, и все последующие. Вот, взгляните…

Она подошла к стене и выдвинула камень, за которым обнаружился глубокий тайник, откуда Василиса достала резную деревянную шкатулку, сдула с неё пыль, обтёрла рукавом и положила Радосвету на колени. Царевич подумал, что, должно быть, эта шкатулка — самая ценная вещь, которую ему когда-либо доводилось держать в руках. Не по стоимости — злата за такой ящичек много бы не дали даже в самый удачный базарный день. Нет, у шкатулки была другая ценность, которую златом не измеришь, мехами не выразишь. Потому что дружеское тепло в самые чёрные дни, надежду и память не купишь ни за какие деньги. Хранить эти письма было очень опасно: Кощей такого ни за что бы не простил. Но Радосвет понимал, почему Василиса поступила так неосмотрительно. Наверное, на её месте он сделал бы так же…

— Можно прочитать? — выдохнул он.

Василиса кивнула, а Лис придвинулся поближе к царевичу, устроившись прямо у того за плечом. В его тёмных глазах светилось неподдельное любопытство. Похоже, мать прежде не показывала ему заветную шкатулку.

Радосвет с почтением открыл крышку, развернул первый пожелтевший от времени листок и погрузился в чтение.

Здравствуй, Василиса!

Пишет тебе Настасья по поручению Анисьи, коли помнишь ещё такую.

Она справляется: как ты там, жива-здорова ли? И ещё просит передать, что молится за тебя каждый вечер. И я тоже молюсь вместе с ней, чтобы не погас свечной огонёк в твоей башне.

Наверное, тебе хочется узнать последние новости! Про твою сестрицу ничего не слыхать. Знаю только, что увели её мары в нижние подземелья и Кощей запретил о ней расспрашивать. За неё мы тоже молимся, как можем.

Госпожа Алатана болела, но поправилась, ребёночек ея растёт не по дням, а по часам, и Кощей в нём души не чает. Все беседы только о Лютомиле ведёт: как он растёт, как кушает, как впервые сказал «папа»…

Напиши, как твои дела, и передай через Маруську. Будем с нетерпением ждать вестей!

На этом письмо обрывалось, подписи не было. Почерк у этой Настасьи, кем бы она ни была, оказался не слишком разборчивым, и Радосвету приходилось напрягаться, чтобы разбирать отдельные слова. Он дождался, пока Лис кивнёт, что дочитал, и перешёл к следующей записке.

Василисушка!

Рады были получить от тебя весточку! Одно дело видеть огонёк в твоей башне, и совсем другое — читать строки, написанные твоей рукой. Ты спрашиваешь, кто я такая? Понимаю твою подозрительность и спешу её развеять: я новая жена Кощея, кою он взял замест Отрады Гордеевны. Её я тоже не имела чести знать, но наслышана о ней от Анисьи, как и о тебе. Живу вот теперь в ея палатах. А в покоях твоей сестры нынче обитает навья девица Эржена, твои же пока пустуют, но это, как мы думаем, ненадолго. Анисья передаёт, что ты была права: рождение наследника не отвратило Кощея от похищения девиц. Эх, хотелось бы мне порадовать тебя чем-нибудь, да нечем. Новость нынче у нас лишь одну обсуждают: из Дивьего царства приезжал посланник царский, некий Буредар — мировую обсудить и об уплате дани договориться. Только после того, что тут учинил Весьмир, Кощей энтого Буредара и слушать не стал. А советники Ардан и Ешэ взяли его за грудки, обмакнули в бочку с дёгтем, вываляли в перьях да и отправили такого разукрашенного пешком обратно к царю Ратибору. А война продолжилась. Такие вот дела.

— Ох, дядьку Буредара я тоже помню, — вздохнул Радосвет, насупившись. — Вредный был тип. Гонял нас из сада, когда мы бегали туда за золотыми яблоками. А мы ему за это в сапоги грязи наливали, пока не видит. А однажды, когда он после пира пьяный валялся, — представляешь — вымазали ему всю рожу углём. Ох, не любили мы его, но такой участи не желали, конечно. Над ним по возвращении из Нави весь двор потешался, смеялись, в глаза называли «чудом в перьях». А он позора снести не сумел. Похворал, похворал, да и помер.

— Ишь, нежный какой… — тихонько фыркнул Лис.

Радосвет хотел было поспорить — много этот Кощеевич понимает в делах чести дивьего народа? — но встретился глазами с Василисой и не стал. Вместо этого развернул следующую записку.

Василиса!

Что это ты удумала! Не пишешь и не пишешь! Не смей забывать нас, твоих дорогих подруг. Да, хоть мы и не виделись с тобой никогда, я за тебя всей душой радею. А уж Анисья как переживает, ты бы только знала! С лица сбледнула, извелася вся. Не молчи, прошу, черкни пару строк.

Маруська говорит, ты исхудала, как тростиночка. Ты не забывай кушать, пожалуйста. Хочешь, будем кажный вечер выходить с Анисьей на стену и тебе ручкой махать? Пиши, целуем!

Следующие несколько записок Радосвет пролистал очень быстро: все они были об одном и том же. Настасья с Анисьей упрекали Василису, что та не отвечает, волновались, журили её мягко. Он уже хотел было спросить, почему пленница перестала им писать, но ответ сам собой нашёлся в следующем письме:

Васёна!

Ты уж прости, но мы отправили Маруську последить за тобой, и теперь нам всё известно! Грех это великий — голодом себя до смерти морить! Не вздумай, слышишь!

Анисья сказала, ежели ты снова есть не начнёшь, она пойдёт к самому Кощею и повинится, что справлялась о тебе и прознала этакое. Её, конечно, накажут. Но ради тебя она готова на всё — только живи!

— Это правда? — упавшим голосом спросил Лис. — Ты в самом деле хотела умереть? Василиса не ответила, лишь кивнула на бумаги, мол, читай дальше.

Кощеев сын сжал кулаки. Одной судьбе было известно, что было у него на уме, но Радосвет готов был об заклад биться — ничего хорошего. Царевич хотел найти слова утешения — не для Лиса, а для Василисы, разумеется, — но не смог, поэтому продолжил читать дальше. Тем более, что на последнюю записку пленница, кажется, соизволила ответить.

Василисушка, богом клянусь тебе, не мы это! Я молчала, и Анисья клянётся, что тоже рта не раскрывала. Может, Кощей сам всё понял? У него ж тоже глаза есть, чай не слепой! А Маруська говорит, что ты уже с постели едва вставала. Анисья велела передать, что дурочка ты. Уж прости — не хотела я того писать, но она настояла. Говорит, мол, счастья своего не понимаешь. Ты ж почти бессмертная теперь, как навьи и дивьи люди! Ух, я даже завидую тебе: мне-то Кощей яблока молодильного не дарил… А то, что он насильно тебя его скушать заставил, — так и правильно сделал. И вообще чего ты ожидала? А то ты Кощея не знаешь!

Но взгляни на это с другой стороны: он хоть и злодей, а всё же не позволил тебе самоубийственный грех совершить и дитя ещё не рождённое погубить. Может, не так уж и плох наш муженёк, а? Не противься, хорошая. Уж такова наша бабья доля — терпеть да не прекословить. Ты давай поплачь — и полегчает. Со слезами всё горюшко выйдет.

Радосвет ожидал, что Лис сейчас вспыхнет как трут: ведь не каждый же день узнаёшь, что родная мать тебя вместе с собой погубить хотела. Но тот сидел тихо: забился в угол между подушками и, казалось, даже дышать перестал. А в шкатулке оставалось всего два письма. Как-то быстро они закончились…

Царевич боялся дочитывать — ждал беды. Но отступать не стал: раз уж решил узнать правду, надо идти до конца. А в том, что правда чаще всего бывает горькой, он уже на собственном опыте успел убедиться: считай, на войне рос, Горынычей, огнём пыхающих и палящих родной Светелград, своими глазами видел, вот этими руками помогал крыши царского терема в ночи тушить — оттого и повзрослел рано.

Со вздохом он развернул следующее письмо:

Ох, Васёнушка, так радостно слышать, что ты вняла советам. Маруська говорит, ты снова расцвела, похорошела. Как бы я хотела тебя увидеть — ты ведь мне почти как родненькая стала. Сердце за тебя ноет-болит. Кощей сказал Анисье, коли сын у тебя родится, будешь жить. А коли дочь… ох, даже рука не поднимается написать. Знай, мы обе молимся за тебя. И Эржена тоже — по-своему, по-навьи.

А, ещё вот новостью доброй тебя порадую: представляешь, поехал советник Ардан дивью столицу брать, согнал несметное войско упырей да злыдней. Думал, сам царь Ратибор ему навстречь выйдет, ключ от Светелграда вынесет на подушечке, а вместо этого дивьи ему бой дали! Да какой! Отбились и теперича наступать вздумали. А Ардан домой вернулся, хвост поджамши, теперь раны зализывает. Ух, Кощей и бушевал! Рожу ему самолично кулаком подправил, а все смотрели. Спросишь, а как же дивьим людям удалось с навьими полчищами справиться? А вот как — богатырь у них объявился! Да не из дивьих, говорят, а из наших. Ну ты поняла: из смертных. Ванюшей зовут. А нашёл его чародей Весьмир — стародавний Кощеев недруг. Ну да Анисья сказала, что ты его знаешь.

Вот было бы любо, коли б энтот богатырь муженька нашего окаянного победил, да? Ну да об этом рано пока говорить. Но надеждою полнится сердце.

Последняя записка была хоть и самая новая, но ветхая. То ли мяла её в руках Василиса, то ли рыдала над ней, а может, и то, и другое вместе: кто теперь разберёт. Пришлось Радосвету разворачивать её очень осторожно, чтобы тонкая бумага не распалась прямо в руках. На Лиса он старался не смотреть, но даже спиной чувствовал его присутствие: будто бы чёрная туча позади собралась, опустилась на шёлковые подушки — того и гляди взорвётся громами, молниями да градом.

Василиса же, отвернувшись, смотрела в зарешеченное окно, думая, как водится, о чём-то о своём.

Вздохнув, словно перед прыжком в омут, царевич вперил взгляд в последнее письмо:

Дорогая Василисушка!

Ты хоть и просила не поздравлять — но как же без этого, родненькая? Сыночек же народился — здоровенький, ладный. Кощей сказал: на тебя похож. А это значит, ещё и красивый! Ух и повезло тебе!

С тех пор как эту весть услыхали, мы с Анисьей всё время боженьке хвалу воздаём, что уберёг он тебя от участи, которая хуже смерти. А то была бы ты как Елица… видала я её давеча: ни былой красы, ни разума — ничегошеньки не осталось. Тело всё перекособочило, рожа распухла, кожа полопалась… я-то ещё ничего, я ж её живой-то и не видела, а Анися как углядела её нынешнюю — чуть не сомлела с перепугу да от горьких чувств.

Алатана-змеюка вестям о сыночке твоём ничуть не обрадовалась, только кричала да ерепенилась — мол, всё равно княгиней Василиске не быть. Ведь Лютомил-то твоего Лютогора старше. А Ардан — тот аж зубами скрипел страшно-страшно, когда прознал о втором сыне Кощеевом. Ты будь осторожна, голубушка, а то кабы не случилось чего. Анисья говорит, зла они тебе желают, ищут способ вас с дитятей извести. Ты уж попроси Кощея тебя уберечь. Он сейчас для тебя что хошь сделает. Ходит с рылом начищенным, как медный таз, радуется, стало быть. Да и мы с Анисьюшкой за тебя рады-прерадёшеньки. Береги себя и маленького. А там, глядишь, и наладится всё. Богатырь-то тот, Ванюшка, вчера вместе с чародеем Весьмиром Серебристый лес у Кощея отвоевали. Авось и до замка дойдут когда-нибудь. Побыстрее бы.

Радосвет на всякий случай заглянул в шкатулку, потряс её даже: ну мало ли, а вдруг там двойное дно? Но нет, больше писем не было.

— И что же дальше? Настасья больше не писала?

— Нет, — Василиса вздрогнула, словно ото сна очнулась. — И Маруська наша куда-то подевалась. Может, схватили её с моим письмом — не знаю. А может, ещё что-то стряслось… Уже после, когда я по книгам колдовать по-навьи маленько выучилась, удалось мне с Анисьей разок-другой по зеркальцу связаться. Я спросила её про Настасью, а та — представляешь — сперва в несознанку ушла, мол, не знаю никакой Настасьи, о чём ты? И лишь когда я от расстройства слезу пустила, всё-таки призналась: да, была такая девица, купеческая дочка, да, под диктовку писала. Сама же Анисья грамоте не обучена, вот и пришлось Настеньку посвятить в наши дела. Но больше ни словечка не сказала — мол, нет больше такой девицы, и всё тут. Как и Марьяны нет. Считай, что и не было никогда — Кощею угодно, чтобы мы так думали. Думаю, Настасья эта тоже сбежать попыталась, за что и поплатилась. Но это всё домыслы. Не знаю я, что с ней сталось. А у Кощея спрашивать — себе дороже. Мне ведь об этой девице знать не положено… По правде говоря, я толком ничего и не узнала. В то время о других не думала, только о себе-любимой плакала. Раздражалась на её вопросы, настырницей считала. Ни разу не спросила, откуда она сама родом, как к Кощею попала… в общем, плохая из меня подруга вышла.

Она высморкалась в платок. Радосвет подумал, что, может, лучше будет сменить тему и что Василису как-то утешат вести о том богатыре:

— А про Ивана этого я не только слыхал, но и видал его даже. Из Дивнозёрья он, вестимо. Могуч, говорят, потому что сын кузнеца. С Весьмиром какой-то уговор у них. Иван его слушается, а больше никого — даже батюшке моему царю Ратибору перечить не боится. Могли бы поругаться — оба они нравом горячи, — но всё ж таки не поругались, потому как одно дело делают: пытаются Дивье царство защитить да Кощея поганого извести. Может, и управились бы давно, только не сумели выяснить, где его смерть запрятана. Потому и продолжается война. Так и будет, пока жив Кощей. А Иван этот, увы, не молодеет. Нам-то что пятнадцать лет — тьфу, миг один. А у него уж и седые волоски в льняных кудрях показались…

— Так что ж ему царь-то не предложил яблоко молодильное съесть? — ахнула Василиса. — Жалко ему, что ли?

— Ничего не жалко, — обиделся Радосвет. — Папка у меня не жадный вовсе, с самого начала этому богатырю яблоко предлагал: как знал, что война затянется. Да только Ванька сам отказался. Сказал, мол, не хочу видеть, как стареют и умирают мои родные-близкие, а я сам остаюсь юным. Не дар это, а проклятие — хуже смерти!

— Хуже смерти… — эхом повторила Василиса.

Она посидела немного, закусив губу и глядя в одну точку, а потом вдруг резко встала, подошла и тронула забившегося в угол Лиса за плечо:

— Ну что, сынок, теперь-то ты выполнишь мою просьбу? Выведешь нашего гостя из башни так, чтобы не попасться на глаза слугам Кощеевым?

— Ладно, выведу, — буркнул тот, обнимая руками свои тощие колени. — Только надобно темноты дождаться. И окарину мне свою дашь, мам? Чтобы без змеек…

— Конечно, дам, — Василиса с облегчением улыбнулась. Похоже, она всё-таки боялась отказа. — Ну что, до темноты ещё пара часов. Чем займёмся, мальчики?

Может, в тавлеи поиграем?

— Ага, — у Радосвета загорелись глаза. — В тавлеи — это здорово! Обожаю их. Только предупреждаю: я всегда выигрываю!

А Лис, Кощеев сын, гордо вскинув острый подбородок, самонадеянно фыркнул из своего угла:

— Ха! Только не у меня!

Глава четырнадцатая. Беги, волчонок, беги…

За игрой время пролетело незаметно, и как ни кичился Радосвет своими умениями, а все-таки проиграл Лису. Хотел было отыграться, но тут как раз стемнело и Василиса зажгла свечу на окне.

— Вот и вечер на дворе. Время прощаться, волчонок.

И так горько она это сказала, что у царевича на глаза навернулись слёзы. Страшно было подумать: а вдруг они с Василисой больше никогда не увидятся? Эту мысль он от себя прогнал с негодованием.

— Насчёт моей клятвы: она остаётся в силе, — на этих словах он осмелел настолько, что взял Василису за руку. — Обещаю, что найду способ освободить тебя!

Василиса руки не отняла, потрепала его по волосам и улыбнулась:

— Спасибо, мой маленький витязь.

Нет, ну вот обязательно надо было напомнить о возрасте, да? Пройдёт ещё каких-нибудь полсотни лет, и они будут выглядеть ровесниками. А если в годках считать, так Радосвет её вообще постарше будет. Но упоминать об этом он, конечно, не стал. Вместо этого повернулся к Лису и небрежно-деловитым тоном, каким молодцы из отцовской дружины разговаривали, молвил:

— Ну что, показывай дорогу, коли готов.

— Я-то готов, — и без того хитрая рожа Кощеева сына стала как будто бы ещё хитрее. Радосвет подумал: сейчас тот наверняка выдаст что-нибудь малоприятное: и не ошибся. — Полезай в корзину, волчонок.

— В какую ещё корзину? — царевич подумал, что это, наверное, шутка. Неудачная. Поэтому не засмеялся.

— В самую обычную, — Лис полез за пыльную занавесь и, чихнув пару раз, явил на свет плетённый из ивовых прутьев короб с крышкой и кожаным ремнём вместо ручки.

Радосвет не назвал бы это «самой обычной корзиной», но в Нави всё было не как у людей — даже вон корзины дурацкие. Как и идеи.

— Я же туда не помещусь, — фыркнул он.

— Так ты превратись, — посоветовал Кощеев сын, и до Радосвета наконец-то дошло, что тот не насмехается.

Он заглянул внутрь короба: оттуда пахнуло такими резкими травами, что царевич отшатнулся и закашлялся.

— Я же задохнусь, — вымолвил он, утирая слёзы.

— Да? Ладно, мы крышку снимем. Но листья доставать не буду. Если тебя огнепёски учуют, нам конец. А лоза-вонючка им нюх отобьёт. Ну и с тобой-щенком дойти до отцовой спальни будет не в пример проще, чем с тобой-человеком. Не умей ты превращаться, я бы ни за что не взялся тебя провожать. Мне, знаешь ли, моя шкура дорога и совсем не хочется, чтобы папаша из неё ремней нарезал.

— Кощей и впрямь может такое сделать? — Радосвет с сомнением прищурился. — Разве он не мечтал о сыновьях?

— Так у него ж ещё один есть, — фыркнул Лис. — Старший. И, надобно признать, более покладистый. В общем, тот ещё мерзавец. За это батя его больше привечает.

— А тебя это расстраивает, что ли? — удивился царевич. — Насколько я успел заметить, любовь Кощея никому не приносит счастья.

— Потому что нет никакой Кощеевой любви. Хватит трепаться, полезай в короб, я сказал! Время уходит!

В другое время Радосвет ни за что не позволил бы Лису собой командовать, но сейчас, как ни крути, тот был прав: им следовало поторопиться.

— Не смотрите, пожалуйста, — царевич не любил перекидываться в волка у всех на глазах. Хоть это умение не зависело от его чародейской силы, он каждый раз боялся: а вдруг не получится?

Василиса поспешно отвернулась, а вот Лис, негодяй этакий, остался стоять и глазеть, скрестив руки на груди. Пришлось на него прикрикнуть:

— Эй, ты что, не слышал?!

Только тогда Кощеев сын отвёл взгляд.

Радосвет ударился оземь (ну, в данном случае об пол, но так ведь никто не говорит!), обернулся белым волчонком и запрыгнул в короб.

— Ну, теперь можем отправляться?

Плетёное дно уехало из-под ног, его пару раз шмякнуло о стенки: похоже, Лис закинул ношу за спину.

— А ты тяжеленький, — пробормотал он. — Хорошо, видать, царевичей в Дивьем царстве кормят.

— Ещё лучше бы кормили, если бы не твой папаша, — Радосвет чихнул. И ещё раз. И снова. Проклятая лоза-вонючка!!!

— Постоим, попривыкнем. — Дно перестало качаться: похоже, Лис уселся на какой-то камушек или пень в саду. — Если ты продолжишь в том же духе, ни о какой скрытности и речи быть не может. Мы с тобой только на первый взгляд не подозрительно выглядим, а на второй уже мары слетятся.

— Те, что кошмарные сны насылают? — сумел вымолвить царевич между приступами чихания.

— Ага. Но и саблей по башке тоже наслать могут так, что мало не покажется.

— А у меня родная сестра кошмары насылает, — вдруг пожаловался Радосвет. — Любит пугать людей. Мне от неё ох как доставалось…

Он сам не знал, с чего вдруг решил поделиться своей детской бедой. Сейчас-то он уже почти перестал бояться.

— Значит, не только у меня родственники-мерзавцы, — Лис усмехнулся: невесело, с горечью. — Мой брат и его матушка с дядюшкой знаешь сколько раз меня убить пытались? Думаешь, почему я в Невестиной башне живу? Тут безопаснее. А так-то у меня в замке собственные покои есть и слуги даже. Только никому доверять нельзя. Отвернёшься — ядом угостят или скорпиона под одеяло засунут. Однажды Лютомил нарочно разозлил змейку-кощейку — чёрную с зелёными полосками, самую ядовитую, — а потом бросил её в меня. Та, естественно, цапнула. Спасибо маме — выходила. А Лютомил сказал, мол, случайно это вышло. Я теперь без этого в замок ни ногой!

Радосвет не видел, без чего — «без этого», но предположил, что без волшебной окарины Весьмира — чтобы усыплять ядовитых змеек.

— А разве мы сможем пройти незаметно, если ты будешь играть? Все же услышат? — чихать он перестал, но от резкого запаха рот наполнился слюной, и царевичу пришлось по-собачьи вывалить язык.

— И пусть слышат, — Лис пожал плечами, и короб слегка тряхнуло. — Во-первых, по замку мне ходить не запрещено. А во-вторых, я же музыкант. Почему бы мне не поиграть? Ну и в-третьих, ты не думай, что я такой уж беззащитный, — я как-никак Кощеев сын. Ну что? Прочихался? Мы можем идти дальше?

Радосвет угукнул и припал ко дну короба, чтобы меньше мотыляло.

— Тогда не ори и не лай, — предупредил его Лис. — Сейчас сквозь стену проходить будем. По первости это может быть страшновато.

— Волки не лают! — прорычал Радосвет. — Погоди, а что значит «сквозь стену»? Ты, наверное, хотел сказать «через»?

Он высунул голову из короба. Ох, нет! Оказалось именно что «сквозь». Каменная кладка мелькнула у самого лица, царевич невольно зажмурился, ожидая удара в лоб, но его не последовало, только дыхание перехватило. А когда он наконец осмелился открыть один глаз, оказалось, что они уже стоят по ту сторону стены.

— А почему ты Василису с собой не выведешь, коли можешь? — напустился он на Лиса, и тот от возмущения тряхнул короб так, что Радосвет не устоял на лапах.

— Так не могу.

— Но меня же вывел!

— Ты совсем глупый, что ли? Заклятие Кощеево за зверя тебя приняло. Не умел бы превращаться — сидеть бы тебе в заточении веки вечные. И это ещё запросто может случиться, если продолжишь тявкать.

Радосвет обиженно засопел, но замолчал и на всякий случай даже зарылся в пахучие листья. Кусочек неба, видневшийся сквозь отверстие короба, был тёмным и беззвёздным. От него веяло какой-то безысходностью, и волчонок сдержал рвущийся наружу вой. Хорошо хоть луны не было видно…

Он слушал звук шагов Лиса и даже зачем-то пытался их считать, но вскоре сбился. Тем более что Лис шёл неровно, постоянно петляя, путая следы. Он то останавливался в тени, то перебегал быстро-быстро, то зачем-то возвращался обратно. Радосвет сидел тихо и про себя молился — всем богам, каких знал. Только бы получилось!

Чем дальше они отходили от Невестиной башни и вечнозелёного сада, тем холоднее становилось вокруг, и даже под крышей замка из пасти вырывался пар.

— Здесь всегда так холодно? — не удержавшись, буркнул Радосвет и тут же прикусил язык.

Он ожидал, что Лис опять начнёт орать, мол, сиди тихо. Но тот просто и коротко прошептал:

— Всегда, — и заиграл на окарине.

Коридор наполнился печальной музыкой. Кажется, она слышалась повсюду, отражаясь от камней и каменных статуй, изображавших любимых Кощеевых змей и огнепёсок с пылающими глазами. Шаги Лиса стали гулкими — сводчатый потолок многократно усиливал все звуки. Даже шёпот.

— А почему? — Радосвет на всякий случай тоже заговорил тише. «Почему-чему-чему-чему», — отозвавшееся эхо заставило его вздрогнуть.

Он успел заметить, что змейки-кощейки кишели повсюду: прятались в углах и за занавесями, сидели, свернувшись, на пьедесталах, обвивали крепления потухших факелов, свисали с уступов стен. К счастью, все они спали.

— Ну не любит Кощей тепло, — хмыкнул Лис, оторвавшись от окарины. — Холоднокровный он, как змей.

«Змей-эй-эй-эй», — смеясь, поддразнило эхо.

— И нрав такой же… — пробурчал себе под нос царевич.

К счастью, они уже прошли сводчатый коридор, и эхо промолчало. Музыка тоже смолкла.

— Не такой же, а хуже, — со смешком отозвался Лис, со скрипом приоткрывая какую-то дверь, и вдруг, отпрянув, выругался. — Вот чёрт! Принесла же нелёгкая…

Волчонок тут же юркнул в листья, закопался, затаил дыхание и притворился мёртвым. Только сердце, будто бешеный барабан, продолжило стучать в груди: тум-тум-тум…

— О, Лютогор! Надо же! — раздался звонкий, ещё не сломавшийся мальчишеский голос. — А я думал, ты по темноте из башни не выходишь, боишься. А с кем ты разговаривал, когда открывал дверь?

— Так с тобой же, братец, — отозвался Лис, и Радосвету представилась приторная неискренняя улыбка на тонких губах Кощеева сына. — Добрый вечер, говорю, Лютомил.

— И тебе добрый, коли не шутишь.

Шаги приближались. Старший брат подошёл к Лису, шумно втянул носом воздух и фыркнул:

— Чем это от тебя так воняет?

— Это для зелий, — хмуро произнёс Лис. — Дай пройти.

— Нет уж, попался! — Радосвету почему-то представилось, что Лютомил раскинул руки в стороны, как делают дети, играя в салочки. Он осторожно приоткрыл один глаз и глянул сквозь прутья, чтобы убедиться: да, так оно и было. Судя по количеству полок и свитков на них, они находились в библиотеке. Наследник заступил им дорогу, ухмыляясь так, как будто вдруг решил поиграть. Его скуластое лицо могло бы быть красивым, если бы не было таким злым, — но в тёмных глазах пылала ненависть, а яркие полные губы кривились от презрения. М-да, похоже, Лису тут и впрямь живётся несладко.

— Меня ждёт отец, — голос Лиса тоже стал злым. — Пусти.

— Тем хуже для тебя, — хохотнул Лютомил, достав из-за пояса трёххвостую плеть. — Попробуй покричать: вдруг папа придёт и спасёт тебя? Ах, нет, я забыл! Не придёт. Он же в прошлый раз сказал, что за взрослого сына вступаться не станет. Пора постоять за себя, лисёнок. Или умереть. Второе — предпочтительнее.

— Вот же пристал как банный лист… — Лис потуже затянул ремень на коробе, и Радосвет понял: сейчас что-то будет. — Смотри, превращу тебя в жабу.

— Ты не умеешь. Я у дядьки Ардана узнавал, — в воздухе послышался сухой щелчок, и Лис метнулся в сторону. — Кстати, чтоб ты знал: один из хвостов плети отравлен. Для тебя старался, веришь? Извини, остальные смочить ядом не успел. Но если мне немного повезёт, то сегодня я от тебя избавлюсь раз и навсегда.

Старший княжич определённо не шутил, и Радосвет подумал: может, его сестра Ясинка не так уж и плоха была? Тоже, конечно, дрянь та ещё, но по сравнению с этим мальчишкой — просто ангел…

Громкие щелчки раздавались то справа, то слева, плеть всё хлестала и хлестала. Лис пока что ловко уворачивался, прятался за полками, сбрасывал на пол свитки (от его частых прыжков Радосвета начало мутить), но дышал уже тяжело. Он всё пытался начать петь, но всякий раз сбивался, когда ему приходилось уклоняться.

Наконец Лису удалось спрятаться за полкой так, что Лютомил ненадолго потерял его из виду. Этого хватило, чтобы, отдышавшись, шёпотом допеть колдовскую строчку и щёлкнуть пальцами.

Царевич услышал, как противник вдруг расстроенно вскрикнул. Послышался хлюпающий звук, и Лис расхохотался Сквозь трясущиеся прутья Радосвет разглядел, что Кощеев наследник барахтается в луже, а рядом с ним плавают обрывки каких-то рукописей и вырванные страницы книг. Лис пропел — уже в голос — ещё несколько слов, и вода на полу загустела, став вязкой и липкой, словно мёд.

Проходя мимо недруга, он поддел плеть носком сапога так, что та отлетела в сторону и ударилась о стену.

— Говорил же: лучше пропусти. Теперь тебе достанется за погром в библиотеке. Помнишь ведь закон: перед отцом отвечает проигравший.

— В следующий раз я точно убью тебя! — прошипел Лютомил.

— Ой, ты всё обещаешь… — Лис помахал ему рукой на прощанье, в пару прыжков оказался на другом конце залы и, затворив за собой дверь с той стороны, выдохнул. — Уф!

— Как ты его, а! — восхищённо выдохнул Радосвет. — Из тебя получится могущественный чародей.

— Наверное, — Лис пожал плечами. — На самом деле, я не очень хочу колдовать всякие злые заклятия. Но жить хочу больше.

— А ваш отец… он что, правда не станет вмешиваться? — Признаться, у царевича это не очень укладывалось в голове. — Что если один из вас и правда убьёт другого?

— Значит, тот, кто проиграл, был слабым. А слабаки тут никому не нужны. Лютомил сильнее, а я — хитрее. Да ты не дрейфь, всё будет хорошо. Главное мне тебя спровадить и вернуться обратно в башню, пока дорогой братец не выбрался на свободу.

Они поднялись по винтовой лестнице, на которой не хватало некоторых ступеней. Лис легко перепрыгивал через провалы, а Радосвет всякий раз прижимал уши от страха, но ни разу не пикнул — очень уж не хотел, чтобы Кощеев сын над ним потешался.

— Мы почти дошли, — еле слышно шепнул тот.

Царевичу показалось, что голос Лиса дрогнул. Значило ли это, что ему тоже было страшно? Наверняка да. Выходило, что они оба храбрились, когда сердце так и норовило уйти в пятки.

Лис остановился у гладкой — будто бы ледяной — стены и начертил на её поверхности какие-то невидимые глазу символы: только тогда стала видна высокая дверь. Но стоило ему только коснуться ручки, как из тени вынырнула зубастая мара. Возникла прямо за спиной, как они любят делать, и, пока Лис не успел опомниться, заглянула в короб и вытащила оттуда царевича. Стыдно сказать: за шкирку.

— Так-так, что это у нас?

— Положи где взяла, Маржана! — процедил Кощеев сын сквозь зубы, но мара даже ухом не повела.

— Друга решил себе завести? — она усмехнулась. — Кощею понравится!

Радосвет почему-то представлял себе Маржану совсем иначе (если это, конечно, та самая, о которой говорила Василиса). В его воображении она была выше и плечистее, а эта мара оказалась ростом с Лиса, тонкой, как тростинка, и такой же гибкой. Впрочем, руки у неё были сильные — сразу видно: не вырвешься.

— Ты ему ничего не скажешь, — Лис сплёл руки на груди и глянул хмуро исподлобья.

— Да? И почему же? — Маржана, наклонив голову, принюхалась. — М-м-м, лоза-вонючка, надо же! Это чтобы огнепёсок со следу сбить. А змейки-кощейки как же?

— Не твоего ума дело.

Тёмно-бордовые глаза мары сверкнули в темноте, и волчонок тихонько заскулил: уж очень напомнили они ему взгляд нелюбимой сестрицы, царевны Ясинки.

— Не моего, значит? Что ж… Придётся обо всём доложить Кощею.

— Ладно, — Лис вырвал волчонка из её когтистых рук и прижал к себе. — Чего ты хочешь за молчание?

— То же, что и всегда, — Маржана облизала губы раздвоенным языком. — Пусти меня в свой сон. Очень уж они у тебя вкус-сные.

— Ладно, но с одним условием: сейчас сделаешь так, чтобы Кощей не проснулся, а затем проводишь меня до башни. Обещаю, я тут же лягу спать, и можешь развлекаться сколько влезет.

У Радосвета округлились глаза: он знал, какими снами питаются мары — самыми что ни на есть кошмарными. А самыми сладкими считают те, в которых жертва может умереть от ужаса, но не умирает, а ходит по самому краю. Ему стало очень жаль Лиса, но он не осмелился сказать об этом вслух.

— А не много ли ты хочешь? — хохотнула Маржана. — Я тебе, княжич Лютогор, в личные охранницы не нанималась.

— Правда что ли? — Лис как ни в чём не бывало снял короб со спины и засунул туда волчонка. — Значит, с сегодняшней ночи считай, что нанялась. Ты обо мне всякое знаешь, отчего мой батя не будет в восторге. Только вот и я о тебе кое-что слыхал. Говорят, давным-давно, ещё до моего рождения, одна глупая мара пожалела молодую девочку, Кощееву жену. И выполнила её просьбу — передала весточку некоему чародею Весьмиру. Думала, ничего не случится, коли тот узнает о смерти девицы, которую выручать приехал. А он взял да и другую девицу умыкнул. Неловко вышло, да?

Мара отшатнулась и прошипела:

— Ты ничего не докажешь.

— А я и доказывать не стану, — ухмыльнулся Лис. — У Кощея свои способы дознания имеются. Мне достаточно будет намекнуть, чтобы он твой язык змеиный узлом завязал, а саму тебя в подвале на крючьях подвесил. Так что, Маржана, давай не будем ссориться. Ты поможешь мне, я — тебе, и все останутся довольны.

— И что, в сон правда пустишь? — В глазах мары блеснуло недоверие.

— Ага, — не стал отпираться Лис. — И потом, глядишь, ещё пускать буду. За услуги, конечно. Так что, по рукам?

Глядя друг другу в глаза, они молча и очень торжественно пожали друг другу руки, после чего Лис всучил ей короб:

— Ну и понеси его заодно.

— А сам что? Устал? — Алые губы изогнулись в насмешливой улыбке.

— Нет. Просто раз уж ты теперь служишь мне, почему бы не позволить тебе делать твою работу? — Лис вернул ей усмешку.

— Ты играешь с огнём, — мара даже не угрожала, не предупреждала: просто отметила это как данность.

И княжич кивнул:

— Как и всегда.

Дверь тихонько скрипнула, когда Лис отворил её. Он ступал осторожно, но всё-таки не бесшумно, а вот шаги Маржаны, идущей рядом, были совершенно неслышными. Глядя на усилия своего спутника, она поморщилась:

— Нет, так не пойдёт, — и взяла его за руку.

В тот же миг Радосвету почудилось, словно их всех троих накрыло подушкой. От тишины закладывало уши, тени углубились и почернели, очертания предметов стали туманными, какими бывают, когда ты едва открыл глаза спросонья.

— Проскользнём по теням, — она хихикнула.

— Ух ты! — Лис открыл рот, не в силах сдержать восхищение. — А научишь меня так же?

— Для этого тебе пришлось бы стать марой, княжич. Не думаю, что у тебя когда-нибудь получится. Насколько мне известно, марой нужно родиться.

— Эх, жаль. — В его голосе Радосвет и впрямь услышал неподдельное разочарование и подивился: надо же? Неужели кто-то и правда хотел бы стать настоящим чудовищем только ради того, чтобы иметь возможность быть невидимым и неслышимым? Впрочем, в навьем замке это умение наверняка ценилось больше, чем дома в Дивьем царстве.

Они вынырнули из тьмы прямо возле огромного — в два человеческих роста — зеркала. Его резная рама была сделана из выбеленных костей, и Радосвет предпочёл не задумываться, чьи они: звериные или человечьи. После тяжёлой ватной тишины вернувшиеся звуки оглушили его, и даже ночная тьма казалась слишком яркой для отвыкших от света глаз.

— Ты уверена, что Кощей не проснётся? — Лис, кажется, шептал, но голос всё равно грянул так, что аж уши заложило.

И мара прогрохотала в ответ:

— Делаю что могу. А в остальном — положись на удачу. Давай, быстрее!

Лис коснулся зеркальной поверхности обеими ладонями, их окутало синеватое сияние.

— Покажи мне Дивье царство, — пробормотал он, но зеркало так и осталось тусклым.

На лбу у Лиса выступил пот.

— Покажи мне Светелград, — сказал он ещё громче.

В зеркале что-то мигнуло и тут же пропало.

— Это защита наших чародеев, — догадался Радосвет. — Зеркало не может через неё пробиться. Иначе он знал бы всё о передвижениях наших войск.

— Интересные у тебя питомцы, княжич, — фыркнула Маржана. — Нет бы огнепёску завести. Откуда этот дикий щенок вообще взялся?

Лис отмахнулся, дескать, потом. И выдохнул в запотевшую зеркальную гладь:

— Покажи Серебряный лес.

По зеркалу пошла рябь. Сперва Радосвету показалось, что опять не сработало, но тут из туманной пелены проступили стволы деревьев и серые листья с серебристыми прожилками.

— Ближе не могу, — Лис помог волчонку выбраться из короба. — Оттуда уж как-нибудь сам. Это самая граница Диви и Нави.

— Да знаю я, — буркнул Радосвет. — Твой батюшка с моим за этот лес уж сколько столетий спорят.

— Ого! — Маржана округлила глаза. — Так это ещё и царевич?

Лис приложил палец к губам, мол, не спрашивай, а волчонку сказал:

— Не забудь свою клятву.

— Ни за что на свете! — Если бы Радосвет мог, он бы непременно приложил руку к сердцу, но сейчас у него были только лапы. — И спасибо тебе, Лис.

— Иди-иди, — Кощеев сын отвесил ему лёгкий шлепок в районе хвоста. — Я не смогу долго держать ход открытым.

И волчонок прыгнул. Он боялся, что врежется носом, а по ощущениям оказалось — будто в воду нырнул. Его закрутило в водовороте, как щепку. Наверху, словно из глубокого колодца, он видел два склонившихся лица. Это были Лис и Маржана, разумеется. Но вдруг к ним присоединился некто третий: темноволосый, со смуглой кожей, высоким лбом, острыми скулами, крючковатым носом и угольно-чёрными, похожими на злые точки глазами.

И этот третий грозно рявкнул:

— Кто-нибудь объяснит мне, что тут происходит?

А потом всё померкло. Волчонок моргнул и вдруг очутился на лесной поляне. Над его головой перекликались птицы, а тихий ветерок перебирал серебристые листья. И думалось: война так далеко, что никогда сюда не доберётся…

Все ужасы и холода Нави остались позади, а их хвалёная зима оказалась не такой уж манящей и загадочной — ну подумаешь, снег! Нет уж, лучше пускай в мире всегда царит вечное лето, как дома!

Несмотря на то, что до Светелграда оставались дни пути, а непривычные к долгому бегу подушечки лап быстро стёрлись в кровь, волчонок всё равно был несказанно рад, что выбрался из этой передряги живым. Когда-нибудь настанет час — он непременно вернёт и этот долг. А пока надо было бежать, бежать, бежать…

Глава пятнадцатая. Кощеева наука

От Кощеевых слов сердце Лиса ухнуло в пятки, а на лбу выступила испарина. Впрочем, ничего нового. Он всегда пугался, стоило отцу появиться где-нибудь даже в отдалении. Мать рассказывала — он ещё младенцем всякий раз заходился плачем, когда Кощей брал его на руки и пытался укачивать. В облике отца (даже таком, как сейчас, — в ночном колпаке и мягких кожаных туфлях-шлёпанцах) страшным казалось всё: и царственная осанка («Словно кол проглотил», — смеялась Василиса), и глубокий низкий голос (Кощей даже когда ласково говорил, всё равно получалось угрожающе), и даже бархатистая ткань камзола — потрогаешь рукой, и сразу ух, волосы дыбом!

А уж от разгневанного отца, требующего объяснений, Лису и вовсе хотелось сбежать, превратиться в муху и спрятаться где-нибудь за пыльными занавесями, чтобы на глаза не попадаться. Но, увы, становиться мухой он не умел. Поэтому всякий раз приходилось выкручиваться.

— Батюшка! — он расплылся в самой любезной из своих улыбок. — Мы тебя разбудили? Ай-ай-ай, как нехорошо вышло. Уж прости. Пока ты спал, решил вот твоим зеркалом воспользоваться, девицу-красавицу в Серебряный лес сводить на свидание. Так мы пойдём?

— Ишь ты, какой скорый выискался! — Кощей стукнул желтоватым, будто восковым, кулаком по резной раме, и зеркало погасло. — А ну стой! Отец с тобой разговаривает!

Лис враз ссутулился, как побитый пёс. Ох, плохо дело! Неужто Кощей успел увидеть, как они этого дивьего щенка с размаху в кусты зашвырнули?

Маржана крепко сжала его руку, мол, держись до последнего, не сдавайся. И Лис, обняв мару за талию, притянул к себе. Надеялся, она поймёт и подыграет. Уж коли начал отговариваться свиданием, нужно было играть роль до конца. Маржана оказалась смекалистой, положила голову ему на плечо и вздохнула так томно-томно — у Лиса аж мурашки по спине пробежали, но на этот раз вовсе не от страха: девица-то и впрямь была хороша собой. По правде говоря, он и раньше на Маржану заглядывался. А что такого? Не на упыриц же со злыдницами пялиться?

— Почему не заходишь ко мне? — бушевал Кощей, и от его дыхания веяло ледяным холодом так, что поверхность зеркала покрылась изморозью. — Али я за тобой сам бегать должен? Сокровищем моим он, понимаешь, попользовался! Едва не разбил, неумеха! Чарам кто учиться будет? Я? Так я уже всё могу. Как за бабами бегать — он уже взрослый, а от учения отлынивает. Брал бы пример с Лютомила, старшого братца. Тот, между прочим, кажный день ко мне за наукой ходит.

Ох, как же Лис ненавидел, когда его с братом сравнивали. Всё время попрекали, мол, Лютомил и умнее, и краше, и в чарах способнее. Обидно было, право слово…

— Видал я его тут, — как бы промеж делом хмыкнул он. — В библиотеке. Ты, бать, туда какое-то время не заходи, ладно? Там ещё какое-то время проветриваться будет. И Лютомилке время нужно, чтобы полы помыть.

Кощей изогнул бровь и по-птичьи наклонил голову — так он удивлялся.

— Никак вы опять схлестнулись?

— Ага! — в этой стычке Лис не побоялся признаться. Победителю бояться было нечего.

— И ты его проучил?

— Он теперь меня долго помнить будет, — хвастаться подвигами дома тоже не запрещали. Лис подождал, пока Кощей осознает услышанное, и добавил: — Может, я не такой уж неумеха, каким кажусь, а?

— А может, ты просто удачливый болван? — прогрохотал отец над его головой.

М-да, похвалиться не вышло. Что ж, ему и к такому было не привыкать. Батя никогда не бывал доволен младшим сыном. То ли дело старшенький — ему все пряники вечно доставались, а Лису — нравоучения, окрики да розги.

— Чего к тебе ходить, коли колдовские книги я уже все назубок выучил, какие нашёл, — он шмыгнул носом.

С наглостью нужно было не переборщить. За смелость Кошей и похвалить мог, а за дерзость — выдрать. Грань же между тем и этим была очень тонка.

— Считаешь, ты теперь у нас великий чародей? — отец дёрнул уголком рта. Значит, пока не злится, только закипает…

Маржана едва слышно охнула и прижалась к Лису сильнее. Понятное дело, боится. Она-то к князю всегда с почтением да с расшаркиваниями подходила, а тут такое… Признаться, Лису польстило, что могущественная мара, наводящая ужас на весь замок, сейчас жалась к нему, словно котёнок, ищущий защиты.

— Такого я не говорил, — он мотнул головой, откидывая назад длинную чёлку. — Просто хочу учиться чему-то такому, о чём в книгах не пишут. Чтобы люди потом оборачивались мне вслед со словами: вот идёт Лютогор, достойный сын Кощея, познавший от отца всю колдовскую премудрость.

Лесть отец любил. Вот и сейчас, поди ж ты, расплылся в улыбке, пальцами паучьими засучил на радостях.

— И какую же колдовскую премудрость ты хотел бы изучить, дитя моё?

А, была не была — Лис, зажмурившись, выпалил:

— Хочу знать секрет твоего бессмертия!

Сам сказал — и сам испугался. А ну как Кощей взъярится? Небось, даже Лютомил о таком просить не осмеливался.

— Допустим, — сказал отец, в сомнении пожевав бледные морщинистые губы. — А зачем тебе?

— Ну как же? — Лис в деланном недоумении захлопал глазами. — Ты вот бессмертный. Мамка у меня не болеет и не старится. Мары вон, — он кивнул на Маржану, — и те почти бессмертные: лишь от волшебного оружия помереть могут. А я чем хуже?

— Так съешь молодильное яблочко, — хмыкнул Кощей.

— Вот ещё! — Лис оттопырил нижнюю губу, будто бы обиделся. — Чтобы так и остаться желторотым юнцом во веки вечные? Нет уж, спасибо.

— Тогда подожди, пока вырастешь, а потом съешь.

— Ага, а Лютомилка всё это время будет меня отравленной плетью пытаться отстегать?

Кощей хмыкнул. Как показалось Лису, восторженно.

— А он пытался? Ай да шельмец! Весь в папочку.

Отец возвышался над ним, будто скала посреди бурного моря — чёрная и неумолимая. Того и гляди разобьёшься, если будешь часто испытывать его терпение. На резком, словно вырубленном из камня лице нельзя было прочесть ровным счётом ничего. Как правило, это означало, что Кощей крепко задумался и прямо в данный момент решает, что делать дальше. Поэтому Лис решил, что надо ковать железо, пока горячо:

— Так что? — с нажимом спросил он, задирая голову.

— А пёс с тобой, — махнул рукой отец. — Хочешь узнать, как бессмертными становятся, — будь по-твоему. Только знай — дорога эта в один конец, обратного ходу не будет. Коли передумаешь — не сын ты мне боле. Вот этими руками тебя убью, потому что такие тайны из семьи выпускать не след.

Он явно не шутил — пожалуй, Лис прежде и не видел Кощея таким серьёзным. Сердце дрогнуло: ох, а не зря ли он всё это затеял? Отвлёк, называется, от своих проделок — из огня да в полымя попал. Но отступать было некуда, и он ещё крепче сжал руку мары, словно ища поддержки:

— Не передумаю, отец.

— Не спеши, хорошенько поразмысли. За всякие сильные чары мы платим цену, и немалую. Многое отдать придётся. Прежним уж не будешь. Захочешь радость былую испытать, и не сможешь — заледенеют все чувства. Все удовольствия со временем приедаются, все яства становятся пресными. Устанешь от такой жизни, о смерти молить будешь — а она не придёт. Что, и тут не передумаешь?

— Нет, — ещё твёрже сказал Лис, глядя прямо в чёрные угли отцовых глаз.

Здравый смысл кричал ему: отступись, пока не поздно! Но слишком уж часто упрекали его в трусости, постоянно сравнивая с более смелым братом. И Лис устал раз за разом проигрывать этот бой.

— Ещё раз поразмысли, — в третий раз произнёс Кощей, наклоняясь ближе к нему. Тут уже даже Маржана отшатнулась от морозного дыхания и землистого запаха. — Матушка-то твоя наверняка против будет. А ты привык её пуще меня слушаться. Что скажет Василиса, то и делаешь. И плакаться до сих пор бегаешь в мамкины юбки — не вскидывайся мне тут, не сверкай глазищами почём зря! А то я не знаю, каков ты на самом деле! Маменькин сынок, заячья душонка.

Побледневшая Маржана дёрнулась вперёд. Наверное, хотела защитить Лиса. И он был благодарен маре за этот щедрый жест, который мог стоить ей жизни, но вмешаться не позволил, дёрнул на себя, будто бы играючи, чмокнул в уста сахарные и задвинул подальше за спину. Мол, не лезь, куда не просят. Сам же тихо, но веско молвил:

— А мы матери ничего не скажем. Не бабье это дело. Довольно я в башне сидел от мира вдалеке. Спасибо, насиделся. Настала пора в люди выбираться.

— Наконец-то слышу разумные речи, — хохотнул Кощей. — Смотри-ка, дождался. Этого испытания даже Лютомил не прошёл. Тоже приходил ко мне с прошением, мол, научи, меня, батюшка, бессмертию. Да не сдюжил, отказался. Стало быть, не готов ещё. А ты, верю, сможешь!

Он хлопнул Лиса по плечу так, что тот аж присел. В руку стрельнуло холодной судорогой, как бывает, если зимой с размаху окунёшься в прорубь. Онемевший язык едва повернулся, чтобы вымолвить:

— Рад стараться, батюшка.

— Иди-иди, — добродушно отмахнулся Кощей. — Веди свою кралю куда вы там хотели. Уединитесь хорошенько. А завтра на закате жду тебя в своих покоях. Буду в колдовской науке тебя наставлять. Не вздумай опоздать — три шкуры спущу! Вот, возьми, пригодится, — он стянул с плеч наспех накинутый плащ и вручил его сыну, потом поправил ночной колпак, зевнул так, что на острых скулах натянулась тонкая, как пергамент, кожа, и зашаркал разношенными туфлями — в сторону спальни.

Лис проводил его взглядом, полным тревоги. Вот уж вляпался так вляпался… ладно, можно попробовать и из этого извлечь какую-никакую пользу. Ведь если удастся узнать, как Кощей получил бессмертие и где запрятана его смерть, тогда…

— Эй! — Ход его мыслей нарушил тычок локтем в бок. — Так я не поняла, ты на свидание меня ведёшь али нет?

Краска вернулась на лицо Маржаны, щёки зарумянились, как спелые яблоки.

— А можно? — Лис глупо заулыбался.

— Дурак, что ли? — фыркнула мара. — Как целовать девицу, не спросивши, так он первый, а как на прогулку под звёздами сводить, так сразу отлынивать?

— Ничего я не отлыниваю, — фыркнул Лис и скорей зашептал заветные слова, заставляя зеркало вспыхнуть вновь. — Кстати… спасибо, что была рядом. Я ценю это.

— Пустяки, — отмахнулась Маржана. — Я осталась лишь потому, что пошевелиться не сумела. Мне ноги от страха свело. Думала, всё, каюк нам.

Лису казалось, что мара немного лукавит, но он не стал спорить — просто взял её за руку и сделал шаг навстречу густому серебристому туману.

Лицо вмиг обдало прохладным ветром. В лесу было зябко, и всё же остро чувствовался запах весны. Кажется, прислонишься ухом к стволу — и услышишь, как сок бежит по жилам дерева. Снег местами уже подтаял, и в проталинах показались белые головки подснежников. Лис сорвал один цветок, пристроил его в волосы маре и наложил чары неувядания. А потом, осмелев, снова притянул свою спутницу к себе, мысленно усмехнувшись: что ж, иногда и папу надо слушаться. Весна — даже в Нави — самое лучшее время для сердечных волнений и поцелуев под сенью ветвей. Особенно когда тебе посулили, что вскоре всё это перестанет быть столь привлекательным и чувства притупятся от чар. Может, это его первый и последний раз, когда можно забыться и не думать ни о чём — просто утонуть в глазах цвета спелой вишни, услышать, как чужие губы шепчут его имя, и прошептать в ответ слова… нет, не любви, конечно. Страсти. Но такой похожей на любовь, что можно легко обмануться.

Потом они долго сидели у костра, обнявшись, — так и встретили рассвет.

— Ты слишком хорош для всего этого, — вдруг сказала Маржана, стрельнув глазами в сторону. Туда, где должен был находиться Кощеев замок. Отсюда не было видно чёрных шпилей, но Лис сразу понял, о чём она говорит, и пожал плечами. Мол, ну, хорош. И что?

— Не думал бросить всё и сбежать к чёрту на рога? — мара обожгла его ухо жарким шёпотом. — Подальше от Кощея, его проклятых соглядатаев и змеек с огнепёсками? Жить собственной жизнью. Не бояться, что любой твой шаг будет истолкован превратно? Мы могли бы…

— Нет, — Лис мотнул головой. Длинные волосы упали на его лицо. — Всё, что ты говоришь, правда — в отцовом замке страшно и душно. А твоё предложение заманчиво. Но нет. Я не могу оставить мать одну…

— Говорят, чародей Весьмир до сих пор не теряет надежды спасти её. Да, не смотри ты на меня так, не дёргайся, я всё знаю. Может, даже больше, чем ты себе можешь представить, — Маржана горько усмехнулась, водя пальцем по его ладони. — Сам ведь знаешь: это я Весьмиру тогда весточку передала. Жизнью рисковала ради твоей матушки, между прочим. Спросишь, зачем? Да приглянулась она мне. Единственная по-доброму отнеслась. И от других сестёр меня отличала. Как и ты. Семейное это у вас. Для прочих-то мы все на одно лицо…

Лис снова пожал плечами. Говорить о делах ему не хотелось, но очарование момента уже было нарушено, сказка закончилась.

— Если ты начнёшь постигать науку бессмертия, то станешь таким же, как Кощей: злым и жестоким, — Маржана прислонилась виском к его виску. — И больше ничего этого не будет.

Где-то над головой громко и протяжно крикнула сойка, и Лис вздрогнул.

— Не будет, — эхом отозвался он. — Значит, так надо. Всё уже решено, Маржана. Назад ходу нет.

— Но…

— Нет, — он повторил это в третий раз, и мара, отпрянув, потянулась за своим плащом.

— Тогда будем считать, что я ничего не говорила. И всего этого вообще не было!

Лис кивнул. Наверное, стоило что-то сказать. Возразить, быть может? Но что тут возразишь, если на самом деле так будет правильнее?

Он прищурился, глядя на показавшееся из-за сопки солнце, и вдруг спросил:

— А что случилось с Марьяной?

— С ке-е-ем? — мара, фыркнув, оперлась о берёзу. — Не знаю я никакой Марьяны.

— А говорила, мол, всё знаешь. Обманула? — не удержался Лис. Он был уверен, что Маржана прекрасно поняла, о ком её спрашивали. Просто дулась, вот и всё.

Их негодующие взгляды схлестнулись. Этой яростью можно было легко плавить лёд. На какой-то момент Лису даже показалось, что в весеннем лесу стало жарко, как летом. Но Маржана, вздохнув, отвела глаза первой:

— Знаю, да не всё могу сказать. Хочешь, покажу тебе её судьбу, коли не забоишься?

— Чего мне-то бояться? — удивился Лис.

— А того, что нам, марам, известен только один способ говорить без слов — сон могу тебе наслать. Поверь, он будет не самым приятным, — Маржана оскалилась, показав острые, как иглы, зубы, — зато правдивым.

И Лис решился:

— Ладно, показывай. Только разбуди потом.

Он улёгся рядом с костром, поплотнее завернулся в плащ отца и закрыл глаза. Маржана подошла ближе, села на него верхом, надавила обеими ладонями на грудь так, что не вздохнуть, не охнуть, и зашептала вязкое, как патока, заклятие. Лис почувствовал, что проваливается в глухую беспросветную тьму.

Первым вернулся звук капающей воды, гулкий, как в подземелье. Мерный до тошноты. Кап… кап… кап… Так и с ума сойти недолго!

Лис пошевелился. Звякнула цепь. Запястья ожгло болью. Он прикусил губу, чтобы не вскрикнуть, и распахнул глаза. Перед взором, куда ни повернись, была только каменная кладка, покрытая инеем. Почему-то она раскачивалась в такт капели.

Спустя мгновение Лис понял, что качается он сам, подвешенный на цепях к потолку. Его ноги доставали до земли лишь большими пальцами. Стоило ему единожды забыться и потерять опору, как боль в содранных до мяса запястьях стала невыносимой. Он закричал что было мочи, но не услышал собственного крика. Только кап… кап… кап…

«Танцуй», — сказали ему камни стен. Пол под ногами вдруг накалился докрасна, а цепи, удерживавшие его руки, ослабли. Запахло палёным. Пришлось встать на цыпочки и подтянуться, чтобы не чувствовать жара. Выбор был невелик: повиснуть на руках, на которых уже и так не было живого места, или быстро-быстро перебирать ступнями, чтобы не поджарились пятки. Танцевать — как велели камни.

А эти жалкие булыжники смеялись над ним, скалясь зубастыми трещинами:

«Решай, что тебе важней? Руки или ноги?»

И вот уже не вода, а кровь потекла от запястья к локтю, щекоча шею. Кап… кап… кап…

От боли темнело в глазах, к горлу подкатывала дурнота. Лис надеялся, что сейчас потеряет сознание — и проснётся.

Где же Маржана? Она что, решила бросить его в этом кошмаре? Отомстить за то, что он отказался бежать с ней? Да, с неё станется… Ох, как же неосмотрительно он доверился маре — не абы какой, а главной над Кощеевыми Клинками. Думал, можно вот так запросто скоротать с девицей ночь, а потом сказать, что ничего не было? Или это она сказала? А, теперь не важно. В её силах было сделать эти муки вечными — даже если бы наяву прошло всего мгновение. Этого вполне хватило бы, чтобы сойти с ума.

Лис закашлялся — с раскалённого пола поднимался едкий дым, заполняя собой всю темницу — тесный каменный мешок, в котором он не смог бы даже вытянуться в полный рост, если бы ему позволили лечь.

Вдруг до его ушей донёсся истошный девичий крик — хоть и приглушённый толстой кладкой стен, но всё равно исполненный боли и отчаяния. Один из камней-насмешников подвинулся, открывая длинную щель, похожую на бойницу.

«Слышишь? — прошелестели булыжники. — Узнаёшь?»

И не слухом, но сердцем Лис узнал голос своей матери. Он дёрнулся в цепях, но так и не решился подтянуться, чтобы заглянуть в открывшийся проём. Слишком страшно было убедиться в своей правоте.

«Её пытают из-за тебя! — камни корчились, хохотали, выли волками, ухали совами, перекликались на разные лады. — Всё это из-за тебя!»

— Нет! — больше выдохнул, чем выкрикнул он — и проснулся.

А потом ещё долго — беззвучно и отчаянно — рыдал в объятиях разбудившей его Маржаны. Та гладила его по голове, дула в волосы, нежно поправляла прядки, прилипшие к вспотевшей шее, и твердила, как заклинание:

— Всё хорошо, милый. Это просто сон, дурной сон. Чужая явь, не твоя.

— Сон? Правда? — пролепетал Лис, когда снова смог говорить. Собственный голос показался ему незнакомым, хриплым — будто сорванным от долгих криков. И чёртова весенняя капель звенела по растаявшим от весеннего тепла лужам, как сумасшедшая: кап… кап… кап…

— Сколько я проспал? — он глянул вверх. На чистом небе не было ни облачка, а солнце, казалось, почти не сдвинулось с места. Значит, он отсутствовал совсем недолго.

— Всего лишь четверть часа, — Маржана баюкала его голову в руках. — Может, поспишь ещё? Эй, да не дёргайся ты так! Дурных видений больше не будет, обещаю. Добрые сны — не моя стезя, но я могу сделать так, чтобы тебе вообще ничего не снилось. Хочешь?

Лис скрипнул зубами. Гордость не позволила ему принять предложение мары, хотя он знал, что пережитое ещё не раз вернётся к нему в ночных кошмарах. Такое не забывается!

— Это всё правда? Мой отец в самом деле мучает пленников вот так?

— Бывало и похуже, — вздохнула мара. — Я показала тебе лишь малую часть того, что у нас называют «Кощеевой наукой». Каждого провинившегося князь старается проучить особым способом.

— Она ещё жива? — Признаться, увиденное никак не укладывалось у Лиса в голове. Одно дело слушать рассказы о жестокости Кощея и иногда видеть головы «окаянников» (как их величал отец), насаженные на колья, и совсем другое — ощутить всё это на собственной шкуре.

Маржана поёжилась.

— К сожалению, да. Но, думаю, Василисе об этом знать не стоит. Не скажешь ей?

— Ни за что… — пробормотал Лис. — Это ж сколько лет минуло? Почти вечность.

Он схватился за руку мары, как утопающий хватается за соломинку, прижал к своим губам и сбивчиво забормотал: — Понимаю, отец был очень зол, что его обманули. А кто бы не был? Но такого ужаса никто не заслуживает! Никто, понимаешь?! Я должен вытащить её оттуда. Спасти…

— Дурачок ты, Лис, — Маржана, наклонившись, поцеловала его в висок. — Там уже года четыре как некого спасать.

Но он упрямо мотнул головой. И яростно (откуда только взялись эти металлические нотки в голосе?) повелел:

— Ты отведёшь меня к ней! Поняла?!

И столько твёрдости (а вместе с нею и горечи) было в этом приказе, что мара не осмелилась отказать.

Глава шестнадцатая. В ларце — заяц, в зайце — утка…

Это только сказать легко, мол, возьми да отведи, а вот сделать трудно. Конечно, Кощеевы узники строго охранялись — и вовсе не марами, как прежде думал Лис. Он привык замечать этих тихих и неприметных девиц-кошмариц в коридорах замка и ведать не ведал, что дальше княжеских покоев, женской половины да того крыла, где обитала навья знать, их влияние не распространялось.

Подземелья находились в ведении внешней стражи, которой командовал грозный и вечно хмурый дядька Ешэ, советник Кощея. Лис слыхал пересуды, что от зычного голоса да крепкой хватки дядьки Ешэ даже огнепёски со страху писаются, а упыри да злыдни забывают навий язык. Многие боялись его даже больше, чем другого Кощеева советника — Ардана. Тот и лицом пригож был, и нравом дружелюбен — на пирах вечно шутки шутил весёлые.

Но мать сразу Лису сказала, мол, не обманись — Ардан нам не друг. Наоборот. Нет врага злее того, что в лицо улыбается, а сам втихаря мечтает тебя извести и строит козни. Помнишь, как тебе — ещё совсем крохе — змеек-кощеек в колыбель подкинули? Чёрно-зелёных, самых ядовитых? А помнишь, как бешеная огнепёска в сад забежала да на тебя набросилась? Знаешь, чьих это рук дело было? Вот то-то…

Нет, они ничего не смогли доказать, но с тех пор Лис к советнику Ардану спиной никогда не поворачивался. Зато к дядьке Ешэ можно было и спиной, и чем угодно. Если уж он тебя не любит, ты об этом первым узнаешь. Помнится, Лютомил на него прикрикнул однажды — привык мамкой-то командовать. Ешэ глянул на него снисходительно и молвил:

— Огнепёсий щен тоже лает громко, а кусать не может — зубы ещё не отросли. Так и ты — пустолайка.

С тех пор за княжьим наследником и закрепилось это обидное прозвище. Подданные за Ешэ повторять не смели, конечно, — да какой с них спрос, коли наследник пригож, здоров да ладен — им большего и не надо. При всём своём дурном характере Лютомил умел очаровывать людей так, что те начинали смотреть ему в рот и ходить следом с влюблёнными глазами. Но сила его очарования действовала не на всех. Вон тот же Кощей не раз окликал его пустолайкой. Наследник, конечно, ярился, но отцу поперёк молвить ничего не мог. Зато попытался дядьку Ешэ на поединок вызвать, но снова получил отпор:

— С детьми не воюю. Вырасти сперва, малец.

С тех пор Лис проникся глубоким уважением к советнику отца.

У дядьки Ешэ тоже было своё прозвище: Упырий Пастырь. Его обычно повторяли шёпотом, мол, смотри, Упырий Пастырь идёт — и уступали дорогу, а то и вовсе прятались. Признаться, Лис сперва не задумывался, что означают эти слова, и лишь потом начал понимать — ох, не зря все дядьку Ешэ так боятся. Власти у него столько, что на десяток советников хватит. Во всём Навьем княжестве только у Кощея было больше. Ешэ был и воином, и чародеем, и мудрецом, каких мало, и воеводой, и, как теперь стало ясно, — палачом. Нравилось ему это дело или нет, никто не ведал, но работу свою Упырий Пастырь всегда выполнял на совесть.

С тех пор как Маржана дала обещание помочь Лису добраться до несчастной Марьяны, прошло уже три седмицы, и всё это время хитрая мара избегала его, а будучи пойманной и зажатой в углу, отвечала «не сегодня». В её тёмно-вишнёвых глазах Лис разглядел затаённый страх, поэтому решил на время оставить Маржану в покое и попытать счастья сам.

Застать дядьку Ешэ в его покоях удалось только после обеда. Тот немало удивился, услышав, что с ним желает увидеться младший сын Кощея, но в просьбе не отказал. Знал, что тот редко о чём-то просит, а раз решился — значит, очень надо.

Хромой злыдень открыл тяжёлую дверь, сплошь заросшую голыми ноябрьскими ветками, и проводил Лиса в тёмный кабинет со стрельчатыми окнами и такими высокими потолками, что как ни задирай голову — ничего не увидишь, кроме тумана да серого ракушечника. Немногочисленные зачарованные светильники горели зеленоватым пламенем, отбрасывая тусклые блики на стол, сплошь усыпанный свитками, и шкафы, полные книг. Стены в обители Упырьего Пастыря напоминали склеп — тоже ветки без листьев, мёртвый плющ и пыльный серый камень. Для полноты картины на шестках из коряг сидели крупные нахохлившиеся вороны-вещуньи. Порой какая-нибудь из них разражалась хриплым карканьем, но замолкала под мрачным взглядом хозяина.

— Зачем пожаловал? — буркнул дядька Ешэ, не отрываясь от дела. Перед ним лежал обтянутый кожей фолиант, в котором советник делал пером какие-то пометки.

— Да так… — Лис, робея, опустился в кресло.

— Если «да так», то уходи, — советник вперил в него взгляд тёмных глаз, от которого сразу захотелось съёжиться и стать маленьким-маленьким — размером с гречишное зёрнышко. — Иди вон в бирюльки поиграй со злыднями. У меня нет времени с тобой нянчиться.

— Я уже большой, чтобы в бирюльки играть, — Лис шмыгнул носом.

— Тогда и говори как большой. Неча мяться. Чай не барышня на выданье!

Наверное, это была шутка, но дядька Ешэ даже не улыбнулся. А у Лиса, как назло, все заготовленные слова из головы вылетели. Ещё и вороны эти дурацкие каркали, с мысли сбивали.

— Проблемка у меня… — выдохнул он.

— Даже две, — кивнул советник. — Поджидать тебя будут сегодня, когда к отцу за ученьем пойдёшь. Прежде Пустолайка один супротив тебя собирался выйти, да не сдюжил. Забоялся после того случая в библиотеке напрямки лезть. Слишком долго пришлось липкий мёд из волос вычёсывать да колтуны выстригать. Ох и клял тебя на чём свет стоит! Ардан ему нынче подсобить обещался.

— Это нечестно! — ахнул Лис.

Тут даже суровый дядька Ешэ не выдержал, усмехнулся в кулак.

— Ха! А когда было честно?

То-то и оно, что никогда. Лис по привычке ссутулился, опустив плечи. Раньше он это делал, чтобы поменьше походить на отца — тот вечно ходил, как будто оглоблю проглотил. С возрастом стало понятно, что похожими они и не будут: внешность Лис унаследовал от матери, только масть навья вылезла, тёмная. Ну а привычка дурная так и осталась.

— Пустолайку я не боюсь, — он презрительно фыркнул. — А вот с Арданом мне не сладить.

— Так отцу скажи, — прищурился советник.

— Ещё чего! Он и без того за слабака меня держит! Скажет, мол, знать ничего не знаю, ведать не ведаю. Ежели мой сын по собственному замку с гордо поднятой головой ходить не научился, зачем такой неумеха нужен? Ещё припомнит, что я змей да собак боюсь… — Лис вздохнул, умолкнув на полуслове.

— Кто предупреждён, тот вооружён, — дядька Ешэ подмигнул. — Хочешь, возьми вещунью.

Лис огляделся, взял из вазочки, стоявшей на столе, орешек и подманил одну из ворон. С птицами у него отношения складывались легко. Вещуньи ещё в детстве прилетали на подоконник клевать рассыпанные для них крошки, а взамен рассказывали ему новости. Это уже потом Василиса позволила сыну во дворец ходить…

— Спасибо, только это мало чем поможет. Коли Ардан и Лютомил по дороге туда меня подстерегут — ещё полбеды, тогда я от них как-нибудь улизну. А вот на выходе куда мне деваться?

— Слыхал, Лисом тебя мамка прозывает, — советник отложил перо. — Похоже, зря. Лис — хитрый зверь. Не можешь силой, так бери умом. Нешто песни колдовские петь разучился?

— Не разучился, дядь. Словом чародейским владею, да не все его слушаются. Ардану вон всё нипочём.

— Гусельки возьми, — посоветовал Ешэ, а ворона-вещунья ухватила Лиса клювом за рукав и потянула куда-то к сундукам, стоявшим у стены.

— Открывай, — добавил дядька, — не тушуйся. Слово колдовское музыкой подкрепить надобно. Справишься — молодец будешь. Не справишься — что ж, соглашусь тогда с твоим отцом, никчёмыш ты.

Крышка обитого железом сундука была тяжёлой, Лису пришлось попыхтеть, чтобы её приподнять. А внутри — он, не сдержавшись, ахнул — лежали обещанные пятиструнные гусельки. Кленовые, лакированные. Маленькие, будто бы детские, да необычные: по резьбе видно — не простой инструмент. Таким и впрямь можно песенные чары трикрат усилить.

— Спасибо, дядь, — Лис едва не расплакался, прижимая к груди гусельки. Сколько он у отца такие выпрашивал? А в ответ получал: мол, рано, не заслужил ещё.

— На именины тебе будет, — советник потеребил чёрную тонкую косицу, спускавшуюся с макушки. — А коли до следующих доживёшь да научишься без них обходиться, приходи — вещунью подарю. Будет твоя, личная.

Тут Лис совсем растаял — о такой птице он и мечтать не смел. Вещуньи, конечно, охотно принимали угощение из его рук, выполняли трюки, позволяли смотреть своими глазами, но лишь когда не имели других приказов от Кощея или от дядьки Ешэ. И Лис знал — хоть птицы ему и друзья, но доверять им нельзя. В случае чего сболтнут — недорого возьмут. Настучат Кощею, что его сын приказывал, каждое словечко запомнят и повторят. В общем, тайно ничего не сделаешь. А своя вещунья будет верной только ему одному…

Он обрадовался и нынешнему подарку, но тому, что посулили, чуть ли не больше. Здорово всё-таки было родиться в первый день весны — говорят, весенние дети лучше всех понимают птиц.

Лис улыбнулся советнику, но тот на улыбку не ответил. Наоборот, ещё больше помрачнел, вон какая борозда промеж бровей пролегла.

— Дядь, а ты чего такой смурной? — не выдержал он. — Али случилось чего?

Обычно ему отвечали, мол, не твоего ума дело. Лис даже не ждал, что в этот раз будет как-то иначе, но советник скрытничать не стал.

— Слыхал, небось: у дивьих богатырь объявился? И откуда только взялся, гад, на нашу голову?! Так вот мне птички надысь донесли, что видали того богатыря в версте от нашего замка. Без войска, без провизии, всего-то с парой сопровождающих. Думаю, со дня на день стоит лазутчиков ждать. Будь осторожнее, Лисёныш, держи ухо востро. Носи с собой гусельки. Но не геройствуй понапрасну: увидишь добра молодца — беги. Сразу к отцу или ко мне. Может, он на вид и не страшен, а на деле будет пострашней Ардана. Один целого войска стоит. Уж такая у них, у богатырей, сила. Дунет-плюнет, от тебя только мокрое место останется, как от комара. Понял меня?

— Угу, — Лис кивнул. — Не буду геройствовать.

Он не знал, что и думать. Мать говорила, мол, богатыри — хорошие ребята. Волчонок вон про Ванюшку упомянул, так она обрадовалась: спаситель идёт. Но может статься, что дядька Ешэ прав. Дивьи идут в Навь не чаи с пирогами гонять — они враги. Маму, может, и спасут, а в Лисе почуют кровь Кощееву, и пиши пропало. Кто там разбираться будет? Угораздило полукровкой родиться, так всю жизнь будешь и от своих, и от чужих на орехи получать. Легко им говорить: «Держи ухо востро!» Да куда уж вострей? И так из-за каждого угла то змея, то псина зубастая, то братец с отравленной плёткой…

— А вы схватить этого богатыря сможете? — выдохнул он.

— Сможем. И схватим. Вот увидишь, — дядька Ешэ огладил острый подбородок. От этого горделивого, даже немного самоуверенного жеста Лису легче не стало.

— А потом в острог?

— В острог, — важно подтвердил советник. — Там им хорошенько займутся.

Только тут Лис вспомнил, зачем на самом деле пришёл, и, зажмурившись, выпалил:

— Дядь, а можно мне тоже в острог?

Тут уж даже его мрачный собеседник от смешка не удержался.

— А тебя-то за что? Али натворил чего, признавайся?

— Не… просто на богатыря посмотреть охота, — Лис даже не соврал, ему и впрямь было любопытно увидеть, кого же все так боятся. А там, уже попав в подземелья, можно будет и про Марьяну выведать.

— Не врёшь? Смотри у меня! — дядька Ешэ погрозил ему пальцем. — Твой братец старшой тут тоже приходил лебезить, в темницу напрашиваться.

— А ему зачем? — Лис вскинул брови.

— Пленников пытать хочет, — советник пожал плечами. — Говорит, не на ком новые заклятия испытывать. Упырей и злыдней уже не раз кромсал, но они не живые, а ему, понимаешь, живых подавай. Что думаешь? Может, тоже желаешь у меня заплечных дел мастером подвизаться?

Лис сглотнул, прогоняя непрошеные воспоминания, но рёбра свело судорогой, а где-то на задворках сознания послышалось треклятое «Кап… кап… кап…»

— Н-нет, — выдавил он.

— Вот и славно, — дядька Ешэ стукнул кулаком по столу так, что Лис вздрогнул. — Грязное это дело. Не для княжичей. Хватит и одного…

— Так ты Лютомилу позволил, что ли?

— Запретил, — вздохнул советник. — Так этот пустобрёх отцу нажаловался. А тот мне и говорит: жалко тебе, что ли, Ешэ? Пущай поиграется малец. Пришлось пустить. Теперь вот справляется помаленьку.

Лис поёжился. Дядька Ешэ так запросто об этом говорил, будто не о пытках речь шла, а о работе стеклодува или плотника.

— Я, пожалуй, пойду.

Он встал и попятился к двери.

— Бывай, — махнул рукой советник. — Эх, добрый ты пацан, Лисёныш, светлая душа. Тяжко тебе будет жить. Но ничего, привыкнешь. Папка-то чему тебя сейчас учит?

— Бессмертию! — ляпнул Лис.

Очень уж захотелось перед дядькой Ешэ похвастаться.

Тот сперва вытаращился, что твой сыч, а потом кивнул:

— Добро. Стало быть, привыкнешь быстрее, чем я думал.

И ворона-вещунья каркнула:

— Добр-ро!

Но сам Лис в этом был уже не очень уверен.

Что ж, в любом случае, он сегодня не зря зашёл к Упырьему Пастырю. Вечером в этом убедились и Лютомил с Арданом — разумеется, уже после того, как очнулись от сонных чар прямо на пороге Кощеевой спальни — в дёгте и перьях. Ха! В другой раз поостерегутся лезть вот так внаглую!

Чаяния Лиса всецело оправдались: после этого случая в замке наступило затишье. Вот уже и потеплело, и деревья расцвели, а ему никто более не докучал. Даже когда они случайно сталкивались с Лютомилом на галерее, тот здоровался как ни в чём не бывало и они раскланивались, как добрые приятели. Все поговаривали, что нрав у наследника в целом стал помягче — с тех пор, как он начал вымещать свой гнев на узниках. Очарованных им придворных, конечно, стало ещё больше, да ну и пусть.

С отцом у Лиса отношения тоже наладились — учение продвигалось споро, и вскоре он начал получать не только зуботычины и насмешки, но и скупые похвалы. А вот с матерью наоборот. Василиса, едва заслышав, что её любимый сын взялся бессмертию учиться, впала в ярость. Уж и кричала, и молила, и угрожала, мол, разговаривать с тобой перестану вовсе (а для Лиса, признаться, ничего страшнее этих посулов не было). Твердила: не надо этого делать — ни ради меня, ни ради себя, ни ради могущества. Да только Лис крепко стоял на своём. Потом они примирились, конечно, но материнского благословения он так и не получил. А ну и пёс с ним! Когда-нибудь все поймут, что он уже не дитя, и перестанут указывать, что ему делать.

Чары Кощеева бессмертия оказались тесно связаны с холодом. От бесчисленных заклятий льда и снега руки покрывались цыпками, губы трескались, и отныне Лис мёрз даже в самый похожий день. Другие обитатели замка давно перешли на летние рубахи и туники, а он всё кутался в тёплый отороченный волчьим мехом плащ и носил зимний жилет с высоким воротом, застёгнутым на все пуговицы. Не брезговал и перчатками. Василиса вязала ему тёплые носки из овечьей шерсти, а ночами — Лис сам слышал — горько плакала. Жалела его. И порой так хотелось нырнуть к матери под одеяло, как в детстве, обняться, уткнувшись лбом в плечо, и хоть ненадолго согреться. Но он не позволял себе подобных слабостей. Потому что взрослые парни так не поступают! Если уж где и греться, то в объятиях Маржаны (к ней Лис захаживал частенько, начисто позабыв о былом уговоре, что «ничего не было», и мара тоже охотно сделала вид, что не помнит). И вообще-то, отец с самого начала предупреждал, что у бессмертия есть цена. Не зря же он сам даже летом выдыхает морозный пар, а от его прикосновений на страницах книг порой появляется изморозь?

Но надобно было признать, что постоянная невозможность согреться отнюдь не улучшила его нрав. Там, где раньше Лис промолчал бы, он начал огрызаться. Там, где не замечал чужой оплошности, теперь журил виноватого. А там, где прежде остановился бы, залюбовавшись цветком, чудной птицей или закатом, нынче проходил мимо, втягивая голову в плечи и пряча нос в шарф.

В один из вечеров, когда он должен был идти к отцу, разразилась чудовищная гроза. Молнии вспыхивали постоянно, выхватывая из темноты силуэты деревьев, жалобно скрипящих от ветра. Гром грохотал, грозя глухотой. Чары от намокания переставали действовать спустя пару мгновений. Все обитатели замка попрятались от дождя — даже змеек-кощеек не было видно. Лису, конечно, хотелось тоже остаться дома. Но он понимал: отец будет в ярости. Подумаешь, ливень! Разве это повод отказываться от знаний? Поэтому он пошёл — ворвался под очередной оглушающий раскат и был встречен привычной кривой ухмылкой Кощея:

— А я уж думал, ты не придёшь.

Лужа, натёкшая с Лиса, вмиг замёрзла, и даже одежда встала колом, покрывшись коркой льда.

— Я не мог пропустить… — он выдохнул облачко морозного пара. Зубы выбивали дробь.

— Коли так, ты заслуживаешь награды, — хмыкнул Кощей. — Думаю, ты уже начал понимать, для чего нам понадобился весь этот холод?

Лис ничегошеньки не понимал, но на всякий случай кивнул.

— Сегодня, — торжественно молвил отец, — я покажу тебе, где находится моё сердце. Идём.

Он взял сына за руку (бр-р-р, Лис не думал, что может стать ещё холоднее) и повёл к уже знакомому зеркалу.

— Смотри, — Кощей коснулся обындевевшей рамы открытыми ладонями и зашептал слова заклятия.

Поверхность сперва затуманилась, будто бы противилась чарам. Но постепенно картина начала проясняться: Лис увидел снежный буран, бурное грозовое море, посреди него — голый каменный остров. Скорее даже не остров, а скала — к такой даже причалить негде. Посреди голых бесплодных камней рос кряжистый дуб в три обхвата шириной. В его дупле что-то сияло.

— Идём, — повторил Кошей и вдруг со всей мочи толкнул Лиса вперёд. Тот от неожиданности взмахнул руками и… ухнул в мокрый солёный сугроб. Всю поясницу отбил. Ветер трижды сбивал его с ног, прежде чем Лису удалось встать. Кощей молча наблюдал за его попытками — не помогал, но и не мешал.

— Это остров Буян, — он широко развёл руки, будто пытаясь обнять бушующую стихию, — самый край моих владений, куда не залетают птицы. Сюда не попасть ни по воде, ни посуху, и даже навье зеркало открывает путь токмо в грозовую ночь — такую, как сегодняшняя.

— Мне здесь не нравится… — Лис сплюнул на камни и удивлённо потрогал уголок рта. Что это? Кровь? Во рту было солоно. Похоже, он таки разбил губу, когда упал.

В ответ на это Кощей рассмеялся, и буря заревела ещё сильнее, словно хохоча вместе с ним.

— И не должно нравиться. — Навий князь взял сына за плечо и приблизился, шепча на ухо: — Это самое неприютное и безнадёжное место на свете. Без нашей подготовки ты немедля превратился бы в лёд, едва ступив на эти камни. Зато в мире нет тайника надёжнее.

Они подошли к дубу, из дупла которого исходило сияние, и Лис ахнул — светился хрустальный ларец.

— Сам не трогай, порежешься, — предупредил Кощей. — Грани очень остры. Просто смотри.

Сквозь прозрачную крышку было видно, что внутри ларца, свернувшись калачиком, лежал… заяц. На первый взгляд совсем обычный: серый, длинноухий. И, кажется, мёртвый,

— По-моему, он не дышит, — Лис наклонился поближе, чтобы убедиться.

— Конечно, не дышит, — усмехнулся Кощей. — Ему, как любому упырю, не нужны воздух, еда и питьё.

Он щёлкнул пальцами, и крышка ларца откинулась. Заяц тут же встрепенулся, скосив лиловый глаз, и — Лис не успел даже глазом моргнуть — выскочил из дупла.

Отец взмахнул рукой, и серая тушка повисла в воздухе, будто на нити-невидимке. Из поясного кошеля он достал кинжал с полулунным лезвием и рассёк тушку вдоль спины. Миг — и из зайца выпорхнула птица. Лис не успел её даже рассмотреть, та уже скрылась за тучами.

— И что же теперь делать? — он позабыл о холоде и ненастье — настолько сильным было любопытство. — Она насовсем улетела?

— О, она вернётся. — Покопавшись в другом кошеле, Кошей явил на свет горсть мелких рубинов и пояснил: — Драгоценной утице — драгоценный корм.

Он высыпал камни Лису на ладонь и скомандовал:

— Жди.

Прошло меньше четверти часа (которые в такую погоду показались вечностью), и птица вернулась. Выпорхнув из туч, она камнем упала Лису в руки и принялась заглатывать алые зёрна одно за другим. Только сейчас ему удалось разглядеть: это и впрямь была утка. Только в клюве у неё были такие зубы… ух, мара бы позавидовала!

— Видишь, сколько тут охранных ступеней? — Кощей потирал ладони. Его чёрноугольные глаза светились во тьме синеватым огнём, каким горит болотный газ. — В море-окияне, на острове Буяне стоит дуб, в дубе том — дупло. В дупле — ларец, в ларце — заяц, в зайце — утка…

— Что теперь? — Лис обхватил утицу покрепче и вытянул руки, отстраняя птицу подальше от себя. Мало ли? Вдруг палец оттяпает?

Кощей поджал губы. Накрыл ладони сына своими, хорошенько встряхнул утицу и, задумчиво пробормотав: «Кажись, обсчитался», — сунул ей в клюв ещё пару рубиновых зёрен.

Вдруг птица закрякала, словно её резали (Лис с перепугу чуть не выпустил ношу), и — оп — снесла яйцо прямо в подставленные руки Кощея.

Тут-то Лис, приглядевшись, понял, что никакое это не яйцо, а самое настоящее сердце — только не из плоти, а целиком изо льда.

— Ну как тебе? — отец горделиво вскинул подбородок. Чёрный плащ за его спиной стелился по ветру, будто гигантские вороновы крылья. — Некоторые считают, что у меня нет сердца. А я говорю тебе — есть. Вот оно. Просто в надёжном месте хранится. И пока оно тут, я не могу умереть.

— Вот это да! — в восхищении выдохнул Лис. — А оно бьётся?

— Сам послушай, — Кощей сунул сердце ему под нос.

Сквозь толщу льда было видно, как в прозрачных жилах медленно движется голубоватая кровь. А стоило наклонить ухо, как послышалось редкое, но отчётливое: «Тук-тук… тук-тук… тук-тук…»

— У тебя будет такое же, — отец потрепал его по припорошенным снегом волосам. — Хочешь, положим его рядом с моим? Вместе они будут в сохранности.

— Д-да, — соврал Лис. — Т-только не сейчас. П-потом, если м-можно.

Зубы выбивали дробь, кровь из разбитой губы щекотала подбородок. Казалось, только она ещё оставалась горячей в этом царстве тьмы и холода.

Кощей щёлкнул его по носу. Чёрт, это было даже ласково.

— Не бойся, дурачок. Ты уже готов — уж мне ли не знать. Когда я вырву твоё сердце из груди, ты не умрёшь. В первый миг будет больно, но потерпи… зато потом ничто и никогда больше не сможет причинить тебе страдание.

На руке блеснули остро отточенные ногти. Лис сдавленно вскрикнул, разжал пальцы (проклятая утка, недовольно крякнув, шлепнулась под ноги) и в ужасе попятился.

— Стоять! — рявкнул Кощей.

Спина Лиса наткнулась на шершавую кору дуба. Бежать было некуда. Да и как убежишь с острова? Он зажмурился, молясь про себя всем богам, каких только знал.

«Бам-м-м!» — раздался вдруг одинокий удар колокола. Мгновение — и воздух взорвался набатом.

Кощей остановил занесённую руку и, скривившись, достал из ларца, стоявшего прямо позади Лиса, маленькое ручное зеркальце в серебряной оправе.

— Какого рожна тебе надо? Не видишь, я занят — сына воспитываю!

Зеркальце ответило густым басом дядьки Ешэ:

— Не обессудь, княже! Сам повелел: в любое время дня и ночи оповестить. Так вот оповещаю: споймали мы богатыря Ваньку и дружка евонного — чародея Весьмира. Помнишь ещё такого?

— Как не помнить!

Кощей растянул губы в улыбке, а потом сунул сердце в утку, утку в зайца, того закинул в ларец, всё запечатал, как было, сгрёб дрожащего Лиса за шкирку и прошипел на ухо:

— Мы ещё к этому вернёмся — чай, не последняя гроза.

В лицо ударил ветер — пришлось зажмуриться. Ву-у-ух! Лис почувствовал, будто летит кубарем с горы. Он ожидал, что упадёт с обрыва прямо в бушующие волны, но очнулся дома — на полу у навьего зеркала близ Кощеевой спальни.

Дождь за окном уже стихал, на востоке алела заря. Замок не спал: слышались возгласы, бряцанье оружия, топот ног и собачий лай.

— Уф…

Лис сел, вытер со лба холодный пот. Он готов был на коленях благодарить незнакомого богатыря, который, сам того не ведая, спас Кощеева сына от… он и сам толком не знал, от чего именно. Но явно от чего-то ужасного.

Оставалось лишь надеяться, что отец теперь надолго займётся допросом новых пленников. А ещё — что никаких гроз в ближайшее время не будет. Особенно ежели верным способом поиграть на гусельках.

Глава семнадцатая. Пять зароков

Надежды и чаяния Лиса сбылись: за всю следующую седмицу Кощей, похоже, так и не вспомнил, что у него есть сын, — не до того ему было. Но случилась новая — как сперва показалось — напасть: Лютомил. Пока тот ёрничал и строил козни, всё было хоть и плохо, но в целом привычно. Когда этот негодяй — извечная заноза в заднице — начал обходить младшего брата по широкой дуге — Лис вздохнул с немалым облегчением. А вот когда пришёл дружить-мириться… это было ново.

Нет, конечно, Лис не расслаблялся — держал ушки на макушке, дичился и ждал подвоха, которого всё не случалось…

Сегодня Лютомил пригласил его пройтись вместе по внутренней стене — полюбоваться уже отцветающими яблонями и просто поболтать. Лис, разумеется, к краю не подходил и вообще старался идти на достаточном расстоянии от брата — насколько позволяла узкая дорожка, — и всё даже шло неплохо, пока тот сам не взял его под руку. Лис ощутил аромат можжевелового масла, которым брат опрыскивал волосы, чтобы те блестели. О, как он ненавидел этот запах: вместе с ним всегда приходили проблемы.

— Послушай, я… — Лютомил замялся. — Мне сложно признаться, но я таким дураком был… Сейчас жалею, веришь? Нам с самого начала нужно было держаться друг за друга и не ссориться по пустякам. Мы же как-никак родня. В общем, прости меня, Лютогор. То есть, я хотел сказать, Лис. Помню, тебе не нравится твоё имя.

Ох. Тут было отчего сбиться с шагу. Лис остановился, глянул подозрительно — не заболел ли братец? И буркнул:

— А знаешь, кстати? С этой самой стены твой дядька мою мамку однажды чуть не скинул. Высоко лететь. И косточек бы не собрали…

— Вот то-то и оно, — вздохнул Лютомил, кривя полные, почти девичьи губы. — Дядька Ардан такой вредный… Это он меня всю жизнь супротив тебя настраивал. Говорил, мол, ты мне зла желаешь, хочешь извести меня, чтобы самому наследником стать. А я, осёл, всему верил…

— А теперь вдруг перестал? — усмехнулся Лис, глянув свысока. Он хоть и был младше, а всё же немного перерос брата — где-то на полголовы — и теперь очень этим гордился.

Лютомил пригладил и без того ровно зачёсанные в высокий тугой хвост волосы — чёрные и блестящие, как вороново крыло. Видно было, что добрая беседа давалась ему непросто. Вон даже пот на висках выступил.

— Теперь я вырос, своим умом хочу жить. Да и ты, как я погляжу, изменился.

— Ага. Несподручно стало бить того, кто может дать сдачи?

Братец отпираться не стал, кивнул.

— Да, это тоже.

И Лису вдруг стало досадно. Вот и надо было столько лет задирать и проходу не давать, чтобы теперь… эх, да ну его! Он презрительно фыркнул:

— Слабак! Ну сам подумай: вот на кой ляд мне становиться наследником, если мы с тобой никогда ничегошеньки не унаследуем. Батя-то у нас — бессмертный.

— Так вот я и подумал, — очень серьёзно ответил Лютомил. — И, кстати, ты не прав: кое-что унаследовать всё-таки можно. Отец сулил: как захватит Дивье царство, я там на трон сяду. Хочешь, можем править вместе?

— Так он и Ардану, помнится, прочил наместничество. А толку? Где мы, а где — Дивье царство?

— Ну, переговоры-то ведутся, — Лютомил поймал на палец яблоневый лепесток, полюбовался им и только потом сдул под ноги. — Про богатыря слыхал, небось? Теперь у царя Ратибора никакого козыря в войне не осталось, войска его отступают, и наша победа не за горами. А дядьке Ардану слишком жирно будет. Прежде его наместником собирались сделать при малом наследнике, а нынче я уже и сам большой. Чай сдюжу. Но мне понадобится верный человек. Соправитель даже. И я хочу, чтобы это был не Ардан, а именно ты.

У Лиса часто-часто заколотилось в груди. Ну правда — не каждый день тебе такое предлагают. И так хочется поверить, что всё это говорится от чистого сердца. Ему, признаться, с детских лет была не по душе эта глупая вражда с братом, и прекратить её мечталось давно. Но на дружбу он даже в самых смелых чаяниях не рассчитывал — в лучшем случае, на вооруженный нейтралитет.

Он тайком ущипнул себя за руку, чтобы проверить, не сон ли это. А то как-то уж больно ярко солнышко светит, птички чирикают, и дорогой братец тоже сладко поёт в уши — погромче пресловутых птичек.

Что и говорить, очаровывать Лютомил умел. Не зря же на него вся замковая челядь влюблёнными глазами смотрела. Упыри бесчувственные — и те тайком вздыхали. Да, помнится, даже в детстве отцовы вассалы ссоры устраивали, чтобы малого наследника на руках подержать. Лис, признаться, прежде думал, ему это хвалёное Лютомилово очарование нипочём — в силу родной крови. Не действовало же оно на отца (ладно, тот не только бессмертный, но и бессердечный), княгиню Алатану и советника Ардана? Тому же дядьке Ешэ, к слову, оберег делать пришлось — Кощей лично озаботился. Но теперь Лис был не так уж уверен, что совсем не поддаётся чарам. Он и сам мог заставить человека слушаться — колдовской песней, — а вот Лютомилу, похоже, хватало простой улыбки. Ишь, лыбится!

Лис ущипнул себя за руку во второй раз — ещё сильнее, — чтобы не повестись на льстивые речи. Потом схватился за оберег — подарок матушки, но тот, как назло, рассыпался в пальцах. А глупый язык уже влез — поперёк всего здравого смысла:

— Да, я хотел бы разделить с тобой трон.

Чёрт, он же совсем не то хотел сказать! Ох, и угораздило же вляпаться… Знал ведь, что не стоит Лютомилу доверять, и на тебе — развесил уши, как болван. И у отца сейчас даже оберег не выпросишь — неровен час, напомнишь о себе и вмиг сердца лишишься. Лис, конечно, изо всех сил старался, пыжился — день за днём наколдовывал хорошую погоду, но подозревал, что отцу эти потуги обойти — раз плюнуть. Захочет Кощей сделать грозу — значит, будет гроза.

— О, я так рад! — Лютомир захлопал в ладоши. — Как здорово иметь брата, который всегда будет рядом. И никогда не предаст. Ты же не предашь меня, правда?

От его звонкого, ещё не сломавшегося мальчишеского голоса у Лиса зазвенело в ушах.

— Не предам, — немеющим языком выдавил он.

И в ужасе понял — ещё пара таких прогулок рука об руку и разговоров по душам, и он действительно не предаст. Будет делать всё так, как скажет Лютомил, ещё и радоваться, что угодил брату. Не сможет солгать ему. Просто не захочет. Ох, великая сила досталась Кощееву наследнику… Интересно, он осознанно этим пользуется, или пока способности не до конца пробудились? По правде говоря, Лис поставил бы на первое.

— Дяде, конечно, это не понравится, — вздохнул Лютомил, глядя в синее безоблачное небо. — Я с ним ещё поговорю, конечно. Но, возможно, придётся показать ему, что мы — главнее. Я не говорю, что надо будет его устранить, но… всякое может произойти, понимаешь. Ты ведь поможешь мне, в случае чего?

Лис кивнул.

— Помогу, — нет, ну а куда было деваться? Ничего другого он просто не смог бы вымолвить. Слова — на чью силу он так привык полагаться — подвели.

Лис решил, что пора сменить тему, пока он не пообещал брату, разбежавшись, спрыгнуть со стены. Он откашлялся и как бы между прочим спросил:

— Ты, говорят, теперь в остроге подвизаешься подмастерьем заплечных дел мастера. Это правда?

— Ага, — просиял Лютомил. — Только уже не подмастерьем. Меня вчера повысили. Говорят, хорошо справляюсь. Надо только с гневом ещё поработать — дядька Ешэ говорит, рвения во мне слишком много. А я, признаться, думал, это хорошо даже. Ну, когда изо всех сил стараешься. А он говорит: умерь свой пыл, у палача голова должна быть холодной. А ты как думаешь?

— Дядька Ешэ зазря болтать не будет, — пожал плечами Лис. — Слушай, а ты богатыря дивьего видел? Там, говорят, чародей ещё с ним какой-то…

— Не-а, — Лютомил мотнул своим «конским» хвостом. — Не видал. В ту часть подземелий никто, окромя самого Кощея и его советников, не вхож. Пленников содержат в самом тёмном застенке, и дверь такими заклятиями заколочена, что нам и не снилось. А что?

— Да просто взглянуть хотел. Неужели тебе не любопытно, как всамделишный богатырь выглядит?

— М-м-м, вообще-то любопытно, — наследник в задумчивости пожевал губу. — О, я придумал! А давай попросим отца нам его показать? Уверен, он не откажет.

От этого предложения Лис вздрогнул, словно от удара, и отчаянно замахал руками, как ветряная мельница крыльями:

— Нет-нет! Он, может, и не откажет, а потом, как всегда, разнудится, мол, разве мои сыновья не должны сами справляться? Только дети спрашивают разрешения, а взрослым это ни к чему. Разве не так?

— Твоя правда! — Лютомил в запале сгрёб Лиса в объятия — чуть не придавил, негодяй. — Как же я счастлив, что мы нашли общий язык! Давай прокрадёмся и посмотрим тихонечко, одним глазком? Ага?

— Давай, — Лис высвободился из захвата и только тогда смог вдохнуть полной грудью. Ну и силён братец, упырь его задери! — Только я вообще никогда в подземельях не был…

— О, это не беда, — отмахнулся наследник. — Со мной не заплутаешь, Я тебе всё покажу, хочешь? Где каких узников держат, как охраняют, как пытают. Нужно будет у себя в царстве тоже с умом всё обустроить. Я, знаешь ли, без работы скучал ужасно. Вечно не знал, чем себя занять. А тут у меня наконец-то цель появилась. Чувствую я к этому делу призвание!

Он нежно погладил рукоять плети, висевшей на поясе, и Лис содрогнулся — помнил ещё, как ему смертельным ядом угрожали. Только вот это ничуть не умаляло его нынешнего восхищения Лютомилом. Проклятые чары, аж голова от них кругом! Прежде он и не задумывался, что можно одного и того же человека любить и ненавидеть одновременно. А вон оно как бывает, оказывается!

— А покажи, — беспечно согласился он. — Было бы здорово ещё увидеть, где бывших батиных жён содержат. Ну, когда пойдём? Завтра?

— Можно и завтра. Утром после завтрака приходи к северной галерее, попробую тебя по-тихому провести. — Наследник хлопнул Лиса по плечу. — А то не дело это: Кощеев сын всех владений отца не знает. Подземелья-то ого-го какие большие! Ты удивишься!

О да, в этом Лис ничуть не сомневался…

После того как они с Лютомилом распрощались, обнявшись, словно лучшие друзья, и каждый направился в свою сторону, велико было искушение сразу помчаться к Маржане и крикнуть с порога: мол, что, съела? Без тебя справился, зубастая! Устал ждать, пока ты сподобишься почесаться, пришлось брать дело в свои руки. Но, хорошенько пораскинув умом, Лис всё-таки не стал так делать. Незачем было обижать мару — та наверняка старалась, просто власти у неё было не в пример меньше, чем у Кощеева наследника.

Поэтому он направился к матери за новым оберегом. Та, конечно, принялась расспрашивать: что да как, почему ниточка порвалась? А узнав правду, заохала-запричитала:

— Глупый, глупый мальчик. Сколько раз я говорила тебе — не приближаться к этому гадёнышу. Не дружить он с тобой хочет, а сделать так, чтобы ты под его дудку плясал. Будет держать при себе навроде комнатной собачки, пока будешь полезен. А как перестанешь радовать — сам в острог отправишься, но уже не как гость, а как узник.

— Да знаю я, — буркнул Лис, с интересом глядя, как мать чинит оберег, прошивая его новыми крепкими нитями. Ух, и ловко! — А что мне, по-твоему, оставалось делать? Он же по-хорошему пришёл — мириться.

— Отныне запрещаю тебе с ним разговаривать! — Василиса в сердцах стукнула кулаком так, что на столешнице подпрыгнули разложенные иголки, нитки и кусочки бересты.

Лис привстал, наклонился к ней через стол и тихо, но твёрдо произнёс:

— Ты не можешь мне ничего запретить, мам. Я уже не ребёнок. Если я своим умом жить не научусь — грош мне цена. Или до седых волос предлагаешь за твою юбку прятаться?

Василиса сразу же остыла, опустила очи долу и упавшим голосом молвила:

— Боюсь я за тебя, сынок. Очень боюсь…

И Лис решил покамест не рассказывать ей про то, как побывал на острове Буяне и узнал про Кощееву смерть. Хватит с неё и нежданной Лютомиловой милости.

— Я, между прочим, для тебя стараюсь, — заговорил он уже более тепло, но не менее рьяно. — Слыхала, небось? Весьмира твоего споймали. Хочу добраться до него, в глаза взглянуть, разузнать, чего хочет чародей. Не верю я, чтобы они да с богатырём на пару так глупо в Кощееву ловушку угодили. Наверняка это был какой-то хитрый план. А значит, надобно узнать, как всё обстоит на самом деле. Вдруг нам представится возможность бежать?

Василиса ласково потрепала его по волосам.

— Ох, горюшко моё… порой я думаю, что зря тебе всё это рассказала. Видишь, против отца настроила.

— Я его не люблю, — насупился Лис. — И никогда не любил. Сама же говорила, даже когда он меня в детстве на руки брал, я плакать начинал.

— И когда ты у меня успел вырасти? — Василиса вздохнула. — Ладно, сделаем так: я приготовлю Весьмиру передачку. Ты такие глаза-то большие не делай — разумеется, она зачарованная будет. Хлеба кусок в тряпице кинешь ему под дверь, коли неподалеку окажешься. Чародей поймёт, что дальше делать.

— А что? Расскажи мне! — Лис ухватил её за запястье. Любопытство разгорелось в груди таким жаром, что он даже мёрзнуть перестал. Жаль, что ненадолго…

— Нет, — Василиса упрямо поджала губы. — Коли не будешь знать, не сможешь и тайну выдать. А то я не знаю, как тут умеют вытягивать правду из тех, кто сам говорить не желает. А так — ничего особенного, подумают, просто пожалел узника, хлебцем угостил. За маленькое милосердие в темницу не бросят, а разве что плетей дадут, ежели вообще заметят. Но ты уж постарайся сделать так, чтобы не заметили.

— Угу, — Лис спрятал свёрток за пазуху. — Мам, а оберег теперь будет хорошо работать? Лютомил больше не зачарует меня?

— Не знаю, — покачала головой Василиса. — Премного выросла его сила. Может статься, что не сдюжу я с ним совладать. А ты что же? Сам ничего путного не придумал? Ты же у меня чародей, каких поискать.

Она притянула сына к себе, дунула в волосы и чмокнула в макушку. Вроде бы простой, ничего не значащий жест, а Лису вдруг показалось, что он горы свернуть может, если постарается, почувствовал в себе пробуждающуюся силу. Та будто бы дремала внутри тихонько, а теперь вдруг вскипела, как варево в котле, — только успевай вычёрпывать.

Немногие знали, что именно в этом и заключалось тайное умение Василисы как чародейки — подарить веру в собственные силы, помочь воспрянуть духом в трудный час, подтолкнуть к решению. Кощей, конечно, знал. Поэтому перед важными битвами всегда к опальной жене в гости захаживал. Может, потому и не убил её, не отправил гнить в подземелья вместе с Марьяной — почуял редкий дар и позволил развить его.

— Я справлюсь, мам!

Лис это не в утешение сказал. Сейчас ему и впрямь казалось, что он совладает с чем угодно. А в голове, словно мошки в погожий день, роились идеи.

Ему вдруг подумалось: а зачем вообще привязывать свою жизненную силу к одному предмету? Ледяное сердце — это, конечно, красиво, но (да простит его отец) крайне несподручно. Лис уже понимал принцип, по которому работало Кощеево заклятие, и теперь его одолевала мысль: а что, если можно было бы помещать тепло души в разные предметы по собственному выбору? Цену, конечно, в любом случае заплатить придётся — в великом чародействе без этого никак. Но цена его не пугала. Гораздо больше будоражило разум то, что можно было бы стать одновременно и бессмертным, и смертным. Оп — и переместил жизнь, скажем… да хоть в тот оберег, что матушка сделала. А захотел — оп — и забрал обратно. Нужно только отсечь несколько ниточек, которыми душа к телу привязана. И живи себе — не горюй, ни один ворог не догадается! Кощееву-то смерть хоть и трудно, а всё-таки можно найти: добраться до острова Буяна, открыть ларец, не порезавшись, не упустить зайца, подстрелить утицу и ка-а-ак хватить ледяное сердце с размаху о камни… От этой мысли Лису стало не по себе: хоть и не жаловал он Кощея, но разве смог бы вот так лишить его жизни?

Память подбрасывала — словно полешки в костёр — те редкие моменты, когда навий князь всё-таки был ему хорошим отцом. Как почти ласково потрепал по волосам после первого успешного заклятия, подул на обожжённые детские пальчики и с потаённой гордостью молвил: «Учись, сын». Как одобрительно хмыкнул, когда Лис впервые пропел колдовскую песню и огнепёска, миг назад пытавшаяся цапнуть его за босую ногу, застыла, словно окаменев. Как бросил ему платок, когда Лис ревел, баюкая сломанную после падения с дерева руку, и строго напутствовал:

«Мужчины нашего рода не плачут»…

Да, в отношениях отца и сына было много горечи и непонимания, но было и другое — Лис только теперь осознал, как страстно всё это время желал заслужить Кощеево одобрение. И как боялся, что, получив его, вконец расстроит мать.

— Нет, не будет никакого одобрения, что бы я ни делал, всё зря… — шепнул он себе под нос. — Все похвалы Кощея лживы. Они нужны лишь для того, чтобы подцепить меня на крючок, сделать послушным… — И рывком оборвал тугую нить, тянущуюся за ним из самого детства:

«Не жди…»

Пламя стоявшей на столе свечи дрогнуло и на миг окрасилось алым, но Василиса, кажется, ничего не заметила.

Только этого было маловато.

Лис уже знал, какие слова нужно произнести следующими, но их мать уж точно не должна была услышать. Он ушёл к себе, рухнул на кровать ничком, зарылся в покрывала и, обняв подушку, едва слышно выдохнул в неё:

«Не верь…»

Алое пламя полыхнуло вновь — теперь уже перед внутренним взором, — выжигая из сердца доверие — всё без остатка. Ведь мы — из Нави. Тут никому нельзя открываться.

С каждым новым словом — а слова его обладали чародейской силой и весом — Лис чувствовал, словно отрезает от себя куски плоти.

«Не надейся…»

Следующий зарок пришёл сам собой. Он ведь уже не глупый маленький лисёнок. Должен понимать, что жизнь жестока, а сказки врут — чудес не бывает. Им с матерью не суждена спокойная тихая жизнь где-нибудь в укромном месте. Даже если повезёт сбежать, придётся постоянно переезжать, прячась от Кощея и его ищеек.

По лицу покатились слёзы, подушка быстро намокла. Видать, правду говорят старики — самые важные ритуалы всегда творятся в одиночестве. Для этого не нужно ни ножей, ни свечей, ни горьких трав — одна лишь решимость.

«Не люби…»

Губы ожгло огнём, тело выгнуло болезненной судорогой, и он поспешно добавил: «…никого, кроме родной матери». Стоило взглянуть правде в глаза: от этого чувства Лис ни за что не смог бы отказаться. Умер бы, но не смог.

Он припомнил речи дядьки Ешэ, мол, добрый ты пацан, Лисёныш, тяжко тебе будет. И, кажется, только сейчас понял, что на самом деле хотел сказать ему мудрый советник отца: милосердие навьему княжичу ни к чему. Глупая обуза.

«Не жалей…» — сердце сжалось, пропустив удар, но выстояло.

Так шаг за шагом, слово за словом, обет за обетом — Лис выстраивал свою броню. Ему казалось, теперь она достаточно крепка: пяти зароков будет достаточно.

Он рывком сел на кровати, выставив перед собой руки. Затуманенному от слёз взгляду явилось бледное свечение, исходившее прямо от линий, пересекающих ладони. Жизненная сила наконец-то была свободна, и Лис мог заставить её перетекать куда заблагорассудится. Из сердца в живот, в чресла, в колени, да хоть в пятки. Он сжал в кулаке материнский оберег и направил свечение прямо туда. Дышать вдруг стало легко-легко, слёзы высохли, а разум прояснился. Это было так странно — держать в руке собственную жизнь, искрой сосредоточившуюся в шерстяных нитях, кусочках бересты и потемневшем спиле рябины. Его охватило страшное, но вместе с тем будоражащее искушение — раздавить к упырям болотным оберег кованым каблуком сапога, тем самым положив конец всем метаниям и волнениям.

Лис заставил себя глубоко вздохнуть и усилием мысли велел силе перетечь обратно в пальцы, а оттуда — в грудь. У него получилось! Что ж, одна проблема — зато какая! — была решена. Теперь он мог не бояться, что отец вырвет его сердце. Пускай только попробует! Отравленная плеть Лютомила, яд змеек-кощеек, острые зубы огнепёсок, ловушки дядьки Ардана — всё это теперь стало совсем не страшным. Потому что смерти больше не было!

Вот только боль внутри осталась, как и пронизывающий до костей холод. Лис натянул на плечи тёплый плед и приложил руку к груди. Его знобило и потряхивало. Но он прекрасно понимал, почему всё вышло именно так. Смог бы отказаться от привязанности к матери — тогда навеки избавился бы от любой боли. Розги, пытки, огонь и лёд — всё стало бы ему нипочём. Что ж, придётся смириться с тем, что у всякого имеются свои слабости. И у Кощея они есть. И у советников. И у проклятого Лютомила. Оставалось только их найти. Разумеется, чтобы в урочный час обратить в свою пользу.

Он криво усмехнулся в темноту и потянулся к волшебным гуселькам, ища утешения. Ибо чем ещё можно подлечить истерзанную душу, как не звонким перебором струн и доброй песней?

Глава восемнадцатая. Богатырь из Дивнозёрья

Вчерашний день от сегодняшнего отделяют лишь закат и рассвет — пустяк, казалось бы. А сколько всего может измениться за это время…

Ещё вчера Лиса трясло при одной мысли, что ему придётся отправиться в Кощеевы подземелья, — он столько ужасов о них слышал, что при одном упоминании сердце сжималось от страха. А в детстве, помнится, ещё и кошмары снились — по милости дядьки Ардана, однажды сказавшего, мол, будешь себя плохо вести, отдаст тебя отец палачам, чтобы уму-разуму научили. И маленький Лис ещё долго обмирал, когда раздражённый Кощей приказывал: «Всыпьте ему розог за шалости», — и молился: только бы не в подземелья. Куда угодно, только не вниз!

Сегодня же, когда они с Лютомилом спускались по замшелым ступеням, ведущим в недра горы, на которой стоял замок, его сердце билось ровно, и Лиса больше заботила влага под ногами (того и гляди оскользнёшься), чем старые кошмары из детства.

Внутри ничего не дрогнуло и в тот миг, когда он впервые услышал отчаянный вопль какого-то узника. Лис не испытал ни малейшего сочувствия, только досаду, потому что за криками стало труднее разбирать, что говорил ему Лютомил. Впрочем, вскоре он привык и перестал обращать внимание на доносящиеся из застенков стоны и проклятия — как не обращают внимания на не в меру расчирикавшихся во время прогулки птиц.

А Лютомил знай заливался соловьём. Дескать, в этом коридоре ещё ничего — всего-то провинившихся слуг наказывают. А что те орут — так упыри, что с них взять? Им и без плетей только дай волю поголосить. А вот тут по соседству сидят вассалы, коих Кощей в неверности заподозрил.

Тут Лис даже удивился:

— Неужто против отца кто-то из своих, из навьих, осмеливается заговоры строить?

На что Лютомил пожал плечами:

— Может, и не осмеливаются, да только как ещё им свою невиновность доказать? У Кощея лишь один способ дознания имеется.

— И какой же?

— Да пытки же! Коли выдержал — значит, невинен, как овечка. Отпустят даже, если жив останешься.

— И что, многие выдерживают? — Лис криво усмехнулся: по выражению лица брата понял, что нет таких.

— А вот тут у нас военнопленные, — Лютомил говорил это таким тоном, как будто о взлелеянном им самим саде рассказывал. Навроде как: здесь у нас будет розарий, тут — левкои, а там, у стены, посадим фиалки.

— Дивьи люди, значит, — Лис остановился у заржавленной решётки. В углу копошилось что-то невнятное — будто бы не человек, а куча тряпья. — И много военных тайн удалось выведать вот у этого бедолаги?

— Пф, да какие там тайны? Это ж мелкая сошка, — отмахнулся Лютомил. — Какой-то лучник вроде…

— А зачем его тогда пытать, коли он ни черта не знает? — По мнению Лиса, проще было сразу убить. Нет, ну правда, зачем силы зря тратить?

— Так положено! — отрезал наследник. — Сперва мне только таких и давали. Ну надо же было на ком-то руку набивать. Это не так-то легко, как кажется, между прочим. Хочешь попробовать?

— Нет уж, спасибо, — мотнул головой Лис.

Ещё вчера он отказался бы с негодованием. Сейчас же ему было всё равно, что чувствует несчастный пленник. Тот, должно быть, уже давно спятил от невзгод, выпавших на его долю, — иначе зачем ползает там в грязи на четвереньках и тихонько подвывает? Но пытки казались ему занятием скучным и бессмысленным. Есть и другие способы выведать тайну — чары да волшебные вещицы, например. А что: просто, быстро и лишнюю грязь разводить не придётся. А то вон как тут воняет…

Впереди из тёмного коридора донёсся собачий лай, и Лютомил потянул Лиса за рукав, предлагая свернуть налево.

— Это огнепёсий заслон. Дальше по коридору — батиных опальных жён новые палаты, — он усмехнулся своей шутке.

— А разве мы туда не пойдём? — встрепенулся Лис.

Старший брат глянул на него, подозрительно щурясь:

— Какой-то ты странный. Я же сказал, там огнепёски, ау? Али ты их больше не боишься?

Лис прислушался к внутренним ощущениям: нет, страх остался, просто притупился вместе с остальными чувствами.

— Боюсь, — признался он. — Так, значит, другой путь есть?

— Есть, конечно. Через упыриные фермы. А, ты ведь не знаешь, что это такое, — Лютомил хохотнул, глядя, как округлились глаза Лиса. — Это такое место, где упырей да злыдней делают. Из тех пленников, кто уже ни на что другое не годен. Упыря проще всего сделать — всего-то нужно, чтобы другой упырь человека цапнул. На это дело у нас желающих хоть отбавляй. А вот со злыднями сложнее: тут нужно человека сперва до отчаяния довести, иначе ничего не получится.

— Хм… ну вот тебе и ответ, зачем их пытают, — Лис кивнул в темноту.

— И то правда. — Кажется, Лютомил прежде об этом просто не задумывался. — Вот ты голова! Нам точно судьбою предназначено править вместе — так мы будем сильнее. Прикроем все слабые места друг другу и станем непобедимыми! Как здорово, что ты теперь со мной.

Он остановился и прикрыл глаза, будто смакуя мечты о будущем, поэтому не увидел, как Лис презрительно скривил губы.

Как бы не так! Брат, наверное, думал, что уже достаточно заморочил его своими чарами, но нет — нашла коса на камень. Даже вчерашнего восхищения Лис больше не ощущал. То ли матушкин оберег помогал, то ли в сердце просто не осталось места для лишних чувств — как ни крути, а после пяти зароков коркой льда его всё же прихватило. Что ж, пожалуй, оно и к лучшему. А братец пусть пребывает в своих несбыточных мечтах. Тот, кто считает Лиса верным и ни капли не опасным, сам становится уязвимым.

Лис настолько погрузился в свои мысли, что вздрогнул, когда Лютомил, подумав, добавил:

— Только прямо сейчас мы туда не пойдём. На ферму, в смысле. Ты ж, помнится, с батей не хотел встречаться? Так вот он сегодня там. Следит, как готовят его великую армию для очередного последнего и решительного удара по Дивьему царству. Заметит нас — начнутся расспросы, куда да чего. Тогда богатыря точно не увидим.

— Ладно, веди уже хоть какой-нибудь дорогой, — махнул рукой Лис. — А к жёнам я и сам идти передумал. Скучно.

Он уже толком и не помнил, зачем ему надо было попасть к Марьяне. Спасти? Да кого тут спасёшь? Права была Маржана — глупости всё это. А матушке станет только хуже, если та узнает, что с её подруженькой сделали. Да и вряд ли Василиса надеялась Марьяну живой увидеть. Вот пускай и дальше остаётся в блаженном неведении. Потому что кому как не ей знать, что бывает участь и похуже смерти.

Они прошли ещё немного по петляющим коридорам (Лис на всякий случай запоминал порядок поворотов, чтобы, если что, суметь выбраться обратно без чужой помощи), свернули в более широкий, но с низким сводом — таким, что пришлось пригнуть голову, Здесь было ещё темнее (факелы на стенах не горели), зато дышалось получше. На смену запахам гнили, немытых тел, нечистот и палёной шерсти пришёл щекочущий ноздри землистый дух с примесью каменной пыли. А ещё вокруг витали разномастные чары, отзываясь мурашками на коже и лёгким дрожанием воздуха, как бывает над пламенем костра или свечи.

Лютомил вдруг остановился и заговорил шёпотом:

— Ну, вот мы и пришли.

Лис сперва не понял: куда пришли? Кругом были видны лишь каменные стены да бугристый земляной пол. А потом пригляделся, как отец учил, — и лишь тогда до него дошло: дверь скрывали чары отвода глаз. Причём самой двери он по-прежнему не видел, только догадывался, что она где-то там.

— Тонкая работа, — выдохнул он, касаясь камня. Тот был шершавым на ощупь и даже слегка влажным, как настоящий.

— Ещё бы! Отец сам чары наводил. Если бы я не видел, где он это делал, тоже мимо прошёл бы.

Лис вздохнул. Это сильно осложняло дело. Иллюзии хорошего чародея тем и хороши, что кажутся реальными, пока ты в них веришь. А как не поверить, когда вот она, стена перед глазами: каждая трещинка видна, мох в них растёт и мхом пахнет?

— М-да, неудача… — протянул он.

А Лютомил в ответ рассмеялся:

— Да ладно тебе! Неудача, пф! Скажешь тоже. А ну-ка дай мне сюда свой волосок.

Он потянулся к макушке Лиса, и тот отшатнулся.

— Это ещё зачем?

— А затем, чтобы чары победить.

— Как их победишь? Тут Кощей нужен!

Лютомил глянул на него снисходительно:

— Ну! А мы с тобой кто? Его сыновья. Я пол-Кощея да ты пол-Кощея. Вместе — сила, говорю же. Давай сюда волос, кому говорю!

Что ж, это звучало разумно. Пришлось поверить брату на слово. Лис провёл руками по спутанным патлам и протянул руку:

— Вот. Бери.

Из нескольких волосков наследник придирчиво выбрал тот, что подлиннее, из своего хвоста выдернул ещё один и, сложив их крест-накрест, прислонил к стене.

Рука прошла сквозь каменную кладку, не встретив ни малейшего препятствия.

— Видал? — хмыкнул Лютомил, явно довольный собой.

Он закрыл глаза, прислонился лбом к стене и зашептал слова заклинания. Лис весь превратился в слух — а ну как пригодится? На память он никогда не жаловался, так что запомнил всё с первого раза.

Он с детства видел немало колдовства — всё-таки вырос в самом сердце Навьего княжества — и всё равно всякий раз завороженно замирал, глядя на красоту творящейся волшбы. Вот и сейчас, затаив дыхание и приоткрыв рот, смотрел, как наведённые чары растворяются, подобно утренней дымке над долиной. Справа и слева каменная кладка осталась нетронутой, зато прямо перед ними открылся зарешеченный проём. Позади крепких стальных прутьев (тоже щедро сдобренных заклятиями, конечно же) в застенке без окон, освещённом всего одной свечой, маячили две фигуры. Одежды чужаков были грубыми — из конопляного полотна да драной мешковины, но, по сравнению с одеянием других узников, даже относительно чистыми. Тот, что поменьше ростом, усмехнулся, глядя прямо в глаза Лису, и низким, но всё равно молодым голосом молвил:

— Эй, Вань, у нас, похоже, гости. Кто вы такие, добры молодцы? Чьих будете?

Второй — тот, что повыше, косая сажень в плечах — вмиг подобрался, словно зверь перед прыжком, и буркнул:

— Какие же это добры молодцы, Весьмир? Не видишь, что ли? Навьи выкормыши.

Голоса у них с дивьим чародеем были даже чем-то похожи: богатырь (ну а кто ж ещё) говорил басовито, но не глухо и рокочуще, как дядька Ешэ, а будто с тёплыми нотками. Этим дивьим хорошо бы вышло дуэтом спеть.

— Ты кого навьим выкормышем назвал, глупый смертный! — вскинулся братец. — Я, между прочим, Лютомил, Кощеев наследник. А это, — он кивнул на Лиса, — его младший сын.

— Так вы, выходит, не гости, а хозяева? Ну, наше вам почтеньице, Кощеевы дети, — Весьмир говорил вроде бы и почтительно, а всё равно с насмешкой. Лис её чуял, а вот Лютомил, похоже, нет, потому что, подбоченившись, молвил:

— Вот так бы сразу. А то ишь! Неча тут язык распускать.

Ох, не зря его пустолайкой прозвали, не зря. Примерно так оно и выглядело: вроде как мелкая шавка на двух матёрых псов тявкать пытается. Звонко — да толку никакого.

— Не серчай, княжич. Мы тут без посетителей малость одичали, — развёл руками Весьмир.

Он немного сместился в сторону, и теперь Лису удалось рассмотреть его немного получше — прежде мешал свет, бивший прямо из-за спины. (Интересно, зачем дивьим людям понадобилась свеча? Они же прекрасно видели в темноте, как и навьи.) Признаться, чародей совсем не впечатлял: ни обликом, ни статью. Белобрысый, как большинство подданных царя Ратибора, с мальчишеской улыбкой и какой-то… ну, несерьёзный. Разве под силу будет такому недотёпе матушку выручить? Богатырь, признаться, тоже выглядел не особо внушительно: лицо румяное и сплошь веснушчатое, будто мухами засиженное, вихры льняные курчавые торчат в разные стороны, Ну и уши, конечно, круглые, как у матушки Василисы. Зато вот руки впечатляли — даже под нищенским тряпьём было видно, как бугрятся тугие мускулы. Но где же косая сажень в плечах? А рост с гору? А зычный голос, заставляющий бушевать ветра? Эх, наврали всё в сказках…

Лютомил, в отличие от брата, разочарованным не выглядел — разглядывал пленников с любопытством. Особенно Ваньку.

— Откуда ты родом? — спросил он у богатыря.

— Дык из Дивнозёрья, — тот отмахнулся от насторожившегося было Весьмира, мол, окстись, уж в этом-то никакой тайны нет.

Наследник восхищённо выдохнул.

— Ух! И каково там?

Лис аж рот раскрыл от удивления: вот уж не думал, что братец чудесными землями смертных так интересуется. Впрочем, ничего удивительного: у него-то смертной мамки не было…

— Нормально, — богатырь пожал плечами.

— И на кой ляд ты к нам попёрся? — не выдержал Лис. — Сидел бы себе дома. Нешто там плохо было?

— Хорошо было бы, если бы не папка ваш, супостат окаянный, — Ванька потряс кулаком (тот был размером с голову Лютомила, не меньше). — Не давал он нам спокойного житья, ну а теперь и мы ему не дадим. Всё по справедливости.

— Папка наш — на свободе, а ты — в остроге, — наследник с вызовом сплёл руки на груди. — Что ж, такая справедливость по мне.

— Это ненадолго, — богатырь в ответ вздёрнул подбородок.

Он хотел добавить что-то ещё, но осёкся под строгим взглядом Весьмира и умолк. Дальше снова заговорил чародей:

— А вы что же, о справедливости с нами говорить пришли? Может, убедить хотите на Кощееву сторону перейти?

— Ха! Так ты и перешёл!

Лютомил хотел было усмехнуться, но подавился смешком, когда Весьмир приблизился к решётке и, понизив голос, шепнул:

— Смотря что нам предложат.

— Я не настолько дурак, — наследник толкнул его в грудь, отбрасывая назад.

Чародей, как ни в чём не бывало, встал, отряхнулся и оскалился:

— Ну мало ли? Попробовать стоило.

— А по-моему, всё-таки дурак, — богатырь наклонил голову, как молодой бычок. — Небось, и папка не знает, что вы сюда пришли, а? Полюбопытничать вздумали, да?

— А если и так, что в этом плохого? — Лютомил вперил в него недобрый взор. — Вас, узников, вообще никто не спрашивает. А дурак тут только тот, кто попался.

Лис, глядючи на всё это, думал: все вокруг врут. Каждый мнит себя борцом за правду, Кощей, небось, тоже злодеем себя не считает, а на самом деле хороших людей и нет вовсе.

Ему не нравился Ванька и ещё больше не нравился Весьмир (И чего только мать в нём нашла? Пф!), но эти двое пришли в Навь, чтобы спасти Василису. А союзников не выбирают. Надо только дельце обстряпать, чтобы самому как кур в ощип не попасть. Он улучил момент, пока Лютомил с Ванькой играли в гляделки, нащупал за пазухой хлеб, который дала мать, и незаметным движением просунул его между прутьями. Свёрток упал в тёмный угол — уф, уже хорошо. Плохо было только то, что Весьмир заметил и дёрнулся. Лис приложил палец к губам, мысленно моля всех богов, чтобы чародей не оказался непроходимым тупицей. А то начнёт голосить — и пиши пропало. Лютомил и впрямь не дурак, точно заподозрит, что Лис не просто так в подземелья напросился… жаль было так запросто подставляться, но другой возможности могло не представиться.

К счастью, Весьмир всё понял без слов. Подмигнул Лису, отвернулся и тронул богатыря за плечо:

— Да чего ты к ним цепляешься, Вань? Пусть смотрят. Чай, за погляд злата не берут.

Богатырь, кивнув, отошёл к стене и опустился на сено, служившее обоим пленникам лежанкой.

— Твоя правда, Весьмир. Ещё на всяких пустолаек внимание обращать… много чести!

Лютомил побагровел и, задыхаясь от ярости, крикнул:

— А ну, признавайся, гад, кто тебе сказал, что меня тут пустолайкой кличут?

— Дык я и не знал, — пожал плечами Ванька. — Видать, меткое прозвище дали, раз угадал.

— Да я тебе сейчас… — наследник рванул с пояса плеть, яростно хлестнул сквозь решётку раз, другой…

Его меткости можно было позавидовать — Лис аж присвистнул: ишь, выучился — подвело другое: плётка оказалась слишком коротка. Плетёный хвост не доставал до того угла, где устроился богатырь.

Тот ничего не говорил — спокойно сидел, сложа руки, смотрел, как беснуется враг.

Тогда Лютомил в ярости отбросил плеть и, поправ её сапогом, воздел руки, собираясь сотворить заклятие, но тут уже Лис схватил его за рукав и зашипел:

— Ты очумел? Отец почует, что его чары сняли, — вмиг примчится. А если эти двое ещё и улизнут под шумок, нам обоим несдобровать. Лучше пойдём отсюда подобру-поздорову. Хотели посмотреть на богатыря — посмотрели. Чего ещё надо?

Он надеялся, что брат прислушается к голосу разума, но на всякий случай готовился успокоить его зуботычиной или заклятием, если понадобится. Потому что весь замок знал: нрав у наследника — что твой огонь. Вспыхивает, будто трут, от всякой малой искры. А тут уже не искра была, а самое настоящее оскорбление. Наугад Ванька ударил, но в самое больное место попал. Может, в том и есть сила богатырская — видеть слабину противника и именно туда и метить?

Лютомил скрипнул зубами и нехотя опустил руки.

— Ладно, — он поднял плеть, смотал туго плетёный хвост и засунул оружие за пояс. — Плевать. Всё равно отец вас тут сгноит, и я ещё на ваших косточках спляшу. А из твоего черепа, — он ткнул пальцем в богатыря, — чашу сделаю. И выпью из неё вина на пиру в честь победы над Дивьим царством!

— Смотри не захлебнись, — напутствовал его Ванька.

Лютомил зло дёрнул Лиса за чёлку, выдирая волосы. А потом и свой хвост рванул так, будто бы хотел его весь оторвать. Иллюзорная стена с шелестом сомкнулась перед ними, отрезая Кощеевых сыновей от маленькой камеры с двумя дивьими узниками, и Лис с облегчением выдохнул. Наследник отряхнул ладони и, пыхтя от злости, зашагал по коридору прочь. Лис лишь на мгновение замешкался, чтобы подобрать выпавшие из его рук волоски — чуял, что ещё пригодятся, — и лишь потом побежал догонять брата. Тот дошёл до развилки, где начинались «вонючие подземелья» (как их мысленно окрестил Лис), и вдруг замер как вкопанный, дыхание сбилось, тёмные глаза предательски заблестели:

— Знаешь, ещё никто со мной так не разговаривал! Никто!

— Остынь, — Лис хотел хлопнуть брата по плечу, но по взгляду понял — не надо. — Ты же сказал, что отомстишь? Сказал. Значит, сдержишь слово.

— О, ещё как сдержу! Он у меня в ногах валяться будет и землю жрать! Кровью его рыдать заставлю! — Наследника трясло, из глаз катились злые слёзы.

Эка его забрало… Уязвлённое самолюбие — страшная штука. В душе Лис даже немного злорадствовал: что, съел, папенькин сынок, тепличный цветочек? Хищный, конечно, — та ещё росяночка, — но всё-таки цветочек. Привык, что в замке ему и слово поперёк сказать боялись, что другие узники и пикнуть не смели, потому что уже нечем было? Теперь попробуй пирожок с начинкой из реальной жизни. Как, вкусно?

Вслух он ничего этого, разумеется, говорить не стал. И ничуть не удивился, когда Лютомил, утерев рукавом слёзы, отмахнулся от него, как от назойливой мухи:

— Всё, дальше сам. Выход — это туда. Мне нужно успокоиться. А успокаивает лучше всего пара часов работы. Уходи, оставь меня…

Что ж, хорошо, что он был предусмотрителен и запомнил дорогу. Иначе несладко бы ему пришлось…

Выбравшись наружу и отдышавшись (уф, ни одной поганой огнепёски не встретил, счастье-то какое!), Лис первым делом осмотрел свою добычу — и в сердцах сплюнул на землю. Тьфу, пропасть! В пригоршне не было ни единого чёрного волоска, только каштановые — его собственные.

Обругав пару раз судьбу-злодейку и смирившись с неудачей, Лис встряхнулся, нацепил на лицо улыбку и отправился искать Маржану. Долго разгуливать по замку не пришлось — он столкнулся лицом к лицу с марой, когда прошёл всю северную галерею и завернул за угол. Как говорится, на ловца и зверь бежит.

— Стой! Мне нужна твоя помощь, — он схватил девицу за руку, чтобы та не вздумала улизнуть. — Нужно добыть волосок с головы моего брата. Чем скорее, тем лучше.

— Ну во-о-от, — протянула Маржана, кривя губы. — Ни здравствуйте, ни как поживаете — сразу к делу. А ведь мы несколько дней уже не виделись. Что за спешка, Лис? Чем тебе так хвост припекло?

— А это не твоего ума дело, — огрызнулся он, крепче сжимая запястье мары.

— Эй, больно, — она ловко вывернулась. — Какой-то ты сам не свой…

— Так ты поможешь, или мне найти другую мару? — Лис сделал шаг вперёд, и Маржана отступила, повесив голову.

— Ладно, будь по-твоему, — вздохнула она. — Мой способ тебе известен. Уснёт наследник, перенесу тебя в его кошмар. Если он, конечно, их вообще видит…

— О, поверь, сегодня непременно увидит, — Лис хрустнул костяшками пальцев, и Маржана, помрачнев ещё больше, продолжила:

— Сама я к нему не полезу — даже ради тебя. И не уговаривай! Но из колдовского сна ты сможешь своими руками волос вырвать и унести. Главное — сделать это уже на грани пробуждения. Когда проснёшься, он у тебя в руках останется. Только смотри, не прозевай этот миг.

В ответ Лис ухмыльнулся так недобро, что отшатнулась даже мара, и процедил сквозь зубы:

— Не бойся, уж я не прозеваю.

Глава девятнадцатая. Сплошной обман

В башне Лиса встретила взволнованная мать. И с чего переполошилась? Он ведь совсем недолго отсутствовал.

— Предчувствия дурные меня одолели, — Василиса виновато склонила голову. — Понимаю, ты у меня уже большой мальчик, сам справляешься. Но что поделать, коли материнское сердце вечно не на месте? Ежели ты ещё не ходил в подземелья, так и не ходи, прошу!

— Не бойся, я уже там побывал и вернулся целым и невредимым, как видишь! — Лис взял её руки в свои. — Сейчас я тебе такое расскажу, слушай! Я богатыря видел, и твоего Весьмира тоже. Ох и злоязыкие, черти! Лютомилушку нашего обидели, представляешь?

Василиса всплеснула руками и, охнув, осела на подушки.

— Мне, наверное, лучше не спрашивать, как они там, да?

По обречённому взгляду матери Лис понял, что она подумала о самом худшем — Лютомила ведь обижать себе дороже, — и поспешил развеять её сомнения:

— Да живы они, живы. Здоровы даже. Ничего с ними не сделали. Видать, Кощей их для чего-то особого бережёт, раз пока не трогает. Передачку твою тоже оставил незаметненько.

Ох, зря люди недооценивают силу слов: вот так бывает достаточно всего пары фраз, чтобы в глазах человека вместо горечи снова мелькнула надежда.

— И что они сказали?

— Да ничего особенного. Не было возможности поговорить начистоту. Не при пустолайке же… А что в хлебе-то этом было? Напильник волшебный?

— Не, — Василиса мотнула головой. — Просто тесто и немного волшебства. Весьмир догадается, что делать. Слепит птичку-весточку и к нам пришлёт. Тогда-то всю правду и узнаем, а пока остаётся только ждать. И молиться.

Ну вот опять это «ждать и молиться»! Мало что в жизни Лис не любил так же сильно, как сидеть сложа руки. А мать ещё и упрекать его вздумала:

— Ох, сынок, зачем ты с Лютомилом дружбу водишь? Вот увидишь, тебе это непременно боком выйдет. Кабы не стряслось беды…

— А ты не каркай, — буркнул Лис. — Сам знаю, что он такое. И вовсе мы не друзья!

Хмурый и недовольный, он хотел было направиться к себе, но Василиса, опомнившись, ухватила сына за рукав и ласково попросила:

— Расскажи ещё, пожалуйста, про Весьмира.

— Да нечего особо рассказывать, — Лис вмиг остыл, хотя сердитая чёрточка всё ещё виднелась между бровей. — Условия у них там, конечно, не ахти — не княжеские палаты. Но голодом вроде не морят. Видал я остроги и похуже. Охраняют только чарами — стражников я не заметил. Да и смысла в них нет, наверное. Уж если эти двое вырвутся, то охрану положат — та и пикнуть не успеет. А заклятия на двери надёжные. Весьмир твой, кстати, щуплый какой-то, мелкий. Особливо в сравнении со смертным богатырём. И чего ты только в нём нашла?

Василиса, слегка зардевшись, молвила:

— Доброе сердце да умение дарить надежду в самый тёмный час. Разве этого мало?

— Ну, надежды он там не теряет, — усмехнулся Лис. — Всё-таки, думаю, есть у них какой-то козырь в рукаве. Слишком уж хорошо держатся. А богатырь ихний мне, кстати, не понравился совсем. Пф, подумаешь, кулаки здоровенные! Окромя этих кулаков да плеч широких там и нет ничего. Только рожа глупая, веснушчатая…

— У моего Ванюши тоже веснушки были, — вздохнула Василиса. — То есть не у моего, конечно, — у Даринкиного. Эх, сколько же времени прошло. Он, наверное, уже поседел весь… Я бы многое отдала, чтобы хоть глазком увидеть ещё раз и его, и сестёр. А батюшки-то, небось, уж в живых нет…

Лис не знал, что на это отвечать, поэтому просто пожал плечами, а Василиса продолжила делиться помыслами:

— Да даже не увидеть, а просто узнать бы, что у них всё хорошо. И что всё это, — она обвела взглядом комнату, — было не зря.

— По крайней мере, Кощей до них не добрался. Мы бы знали, — утешил её Лис.

Сам он, конечно, не был в этом уверен. Отец наверняка очень разгневался, обнаружив Марьянин подлог, — так что запросто мог полететь и спалить дом, где жили обманщики. И не только дом — всю деревню, с него станется. Но как утопающий хватается за соломинку, так и мать ухватилась за свою надежду:

— Да, ты прав. Многих жён привозили Кощею после меня, но Даринки среди них точно не было. Значит, не споймали её.

А Лис подумал — даже если он узнает, что это не так и на самом деле для Даринки и прочих домочадцев всё обернулось бедой, он всё равно не расскажет об этом матери. Обманет, если понадобится. Сочинит всем погибшим новую счастливую жизнь. Только чтобы Василиса не плакала, думая, что её жертва была напрасной.

— Я пойду, — он осторожно высвободил свой рукав из цепких материнских пальцев. — После подземелий умыться надо. Чувствую, что слишком пропах всем… этим. — Он не стал вдаваться в подробности, чем именно. Да и Василиса, к счастью, не спрашивала.

— Иди, конечно. Отдохни. А коли птичка-весточка прилетит, я позову.

Только оказавшись в своих покоях — вдали от суеты, Лис понял, как сильно он устал. Ноги подкашивались, но он нашёл в себе силы для ещё одного обыденного дела: насыпал на подоконник зерён для птиц, посвистел призывно и только потом опустился на кровать. За окном слышался птичий гвалт, порой переходящий в возмущённое чириканье, когда какая-нибудь особенно проворная пичужка выхватывала корм прямо из-под носа у другой. Прежде Лис всегда улыбался, глядя на птичьи уловки, порой разговаривал с крылатыми приятелями (некоторых даже узнавал в лицо — точнее, в оперение — и давал им имена), но сегодня его не радовал даже привычный весёлый щебет. Он зарылся пальцами в волосы, взлохматил их и шумно выдохнул. Игра, в которую он ввязался, была весьма опасной. С одной стороны, это пугало, с другой — будоражило кровь. Мысли скакали с одного на другое: ни успокоиться, ни задремать не получалось — а стоило бы. Ему ведь предстояла та ещё ночка — после колдовских снов ни один чародей не чувствовал себя отдохнувшим, а уж после кошмаров — особенно.

Иметь на своей стороне мару было весьма удобно — те, конечно, не в каждый сон могли сами пролезть да ещё и привести кого-то со стороны (к тому же Кощею, например, таким способом не подберёшься), но почти в каждый. А узнать потайные страхи своего врага — означало получить власть над ним. К сожалению, это правило работало и в обратную сторону: если бы кто-то проник в сны самого Лиса… ох, многое можно было бы там рассмотреть. К счастью, мары редко пособничали чародеям — Лису просто повезло, что он нравился Маржане. И всё же стоило себя обезопасить: попросить у неё амулет от её же собственных чар. А то мало ли? Ведь заставить мару помогать можно и против воли. Тот же Кощей точно не погнушался бы…

Неожиданно раздался негромкий, но настойчивый стук в стекло, и Лис, погружённый в свои тревожные мысли, вздрогнул — кого там ещё принесло? Стук повторился. Пришлось встать и подойти к окну. Прямо на подоконнике сидела маленькая невзрачная птичка — размером с воробья или даже чуть меньше. Её совсем не заинтересовали остатки недоеденных зёрен — она была занята другим: упорно барабанила клювом в стекло. «Весточка», — догадался Лис, скорее распахивая ставни. Хоть они и ждали послания от узников, но его всё равно обдало жаром, а на висках выступил пот. Птичка доверчиво впорхнула в его ладони, и Лис кубарем скатился по лестнице.

— Мам! Она прилетела! Иди сюда, скорее!

Василиса встретила его в дверях. Дыхание у неё тоже сбилось, шаль сползла с одного плеча. Она огляделась — никого из немых прислужниц, к счастью, не было рядом — и шепнула:

— Свирель.

Лису не нужно было объяснять дважды. Он передал птичку-весточку Василисе и, достав из кармана окарину, заиграл. Змейки-кощейки — вездесущие соглядатаи — не должны были ничего увидеть и тем более услышать.

Матушка пересадила птичку на шесток и предложила кусочек хлебного мякиша, но весточка на угощение даже не взглянула. Она встряхнулась, распушив пёрышки, несколько раз щёлкнула клювом и вдруг заговорила приглушённым и вкрадчивым голосом Весьмира:

— Ну здравствуй, родная, сколько лет, сколько зим! Видишь, я слово своё держу, хоть и не сразу вышло вернуться. Прости, что пришлось так долго ждать, но, поверь, не было и дня, чтобы я не засыпал с мыслью о тебе и твоих злоключениях. Ты здорово придумала сына своего к нам послать. Да, не удивляйся — я его сразу узнал. Похож ведь на тебя как две капли воды — твоя кровиночка, не Кощеева. А за холодный приём пусть простит нас: не ведали мы, на чьей стороне княжеские дети, проверить пришлось. Но перейду к главному — я здесь, чтобы вытащить тебя из плена. Ты, наверное, удивишься этим речам: ведь сейчас я и сам узник. Только это ненадолго. Средь Кощеевых прислужников есть верный человек, который только и ждёт знака, чтобы отворить двери нашей темницы. И этот знак подашь ты. В день, когда решишься, после обеда вывеси на окне белый платок. А под покровом ночи дождись нас на стене — там, где мы прощались и я поцеловал тебя, помнишь? В этот раз всё получится, душа моя. Свобода ждёт!

Только закончив говорить, птичка склевала хлебный мякиш и уставилась на Василису немигающими бусинками глаз, словно спрашивала, мол, ну что? Ответ будет?

А мать спрятала лицо в ладонях. Плечи её затряслись, но рыданий не было слышно. Когда же она убрала руки, Лис увидел, что её глаза так и остались сухими. Похоже, за прошедшие годы Василиса уже выплакала все слёзы.

— Слушай и запоминай, вот что нужно передать, — дрогнувшим голосом сказала она птице и вдруг заговорила тепло-тепло: — Здравствуй и ты, ненаглядный мой. Рада была получить твою весточку. Главное, что ты жив-здоров, что же до всего прочего… не след тебе извиняться — ты предо мной не виноват. Сама я решила остаться, сама потом и горе расхлёбывала. Прости за горькую правду, но и нынче не увидать нам друг друга, не обняться на радостях. Кощей посадил меня в башню, откуда нет выхода. Только пташки божьи мимо порхать и могут, а в остальном — ни мне в наш прежний сад спуститься, ни Горынычу сюда не пролететь. Крепко заклятие держит. Так что беги отсель вместе с богатырём, а обо мне забудь. Только Кощей чары снять может, а он этого никогда не сделает — и даже с его смертью заклятие башни не разрушится. Платок вывешу завтра утром, чтобы твой верный человек вас вызволил. Но меня не жди — я навеки пленница, и не видать мне свободы как своих ушей. Но ты, пожалуйста, будь счастлив за нас обоих. Всё, Кыш-кыш!

Она взмахнула рукавом, и птичка, обиженно чирикнув, сорвалась с шестка. Шурх — выпорхнула в окно, только её и видели.

Василиса опустилась на подушки — лицо её сделалось каменным — и каким-то чужим — будто неживым — голосом попросила:

— Лис, иди, пожалуйста, к себе. Мне нужно побыть одной.

Что тут поделаешь? Он отнял окарину от губ, послушно вышел и затворил за собой дверь.

Лиса душила злоба: на отца, из-за которого вечно рушились все мечты, на богатыря с чародеем — они что, не могли придумать план получше? — ну и на себя, конечно. Зачем он всё это затеял, а? Мог бы не рассказывать матери о пленниках, не относить хлебный мякиш, из которого Весьмир вылепил птичку-весточку. Да, было бы плохо, но теперь стало ещё хуже. Будто бы поманили Василису огоньком, свободу посулили — а огонёк оказался обманкой — ложной надеждой. Такие только и умеют, что в гиблые места заводить. Ох, правду говорят в Нави: сколько ни делай добра, а всё равно однажды оно злом обернётся.

Только дойдя до своих покоев, он дал волю чувствам — с размаху рассадил кулак о дверной косяк так, что острые щепки брызнули в стороны, и упал ничком в кровать. Облегчать горе слезами он не умел — в детстве получалось, а потом вырос — и как отрезало. Вместо этого Лис щедро рассыпал проклятия, уткнувшись лицом в подушку, а как закончились злые слова, заснул, обессилев. И тут же — словно в прорубь с ледяной водой — ухнул в кошмар. Спасибо Маржане, чтоб ей пусто было!

Во сне над Лисом все смеялись, показывали на него пальцем. Даже стены — и те, казалось, перешёптывались, хихикая. В глазах стояли горькие слёзы, отчего лица насмешников искажались, будто бы в кривом зеркале.

Знакомые с детства голоса выкрикивали колкие оскорбления, и каждое слово ощущалось как удар по губам.

— Пустолайка! — это был рокочущий бас дядьки Ешэ — его завсегда узнаешь. — Толку от тебя…

— Маленькая тупица! — А это Алатана: её визгливые нотки. — Думаешь, любит тебя отец? Как бы не так! Вот увидишь: узнает правду — и прихлопнет тебя как муху. Так что слушайся маму, не перечь. Я лучше знаю, что делать.

— Молчи, даже пикнуть не вздумай, — зло вторил ей Ардан. — А то себя сгубишь, и нас с матерью заодно. Да что там… теперь всё одно — поздно!

Были и незнакомые голоса, вопившие:

— Подделка! Ничтожество! Дрянь!!!

Возле стены, вальяжно привалившись к ней плечом, стоял Мокша. Он ничего не кричал, просто сложил жабьи лапы на толстом брюхе, обтянутом алым сукном, и наблюдал за происходящим. Но Лис-Лютомил откуда-то знал, что всё случилось из-за этого скользкого негодяя. Именно Мокша был виноват в том, что в уши наследника сейчас больно ввинчивались все эти обидные слова:

— Несмышлёха! Брехло позорное!

Но хуже всего, что Кощей тоже был в этой толпе. И его слова, заглушив нестройный хор, прозвучали как смертный приговор:

— У. Меня. Больше. Нет. Сына.

Лис почувствовал стыд Лютомила — такой жгучий, что захотелось облиться холодной водой из ведра. Он отвёл глаза, чтобы ни с кем не встречаться взглядами, — и вдруг увидел в стоявшем неподалёку зеркале своё отражение. Впору было отшатнуться в смятении, но ноги стали ватными и будто бы приросли к полу.

На Лютомиле был девичий наряд. Тонкие руки украшали бесчисленные браслеты, на шее переливалось дорогое гранатовое ожерелье. Голову венчали причудливым образом переплетённые косы, в которых, будто колдовские искры, мерцали шпильки с алмазами.

Хор голосов, наконец-то собравшись воедино, обвиняюще выдохнул:

— Девица!

В этот миг Лиса накрыло волной чужого отчаяния. Он понял, что не в силах больше выносить этого — иначе захлебнётся, словно в водовороте. Сон стал зыбким, лица родичей и замковых домочадцев потускнели: Лис просыпался. В последний миг он вспомнил, зачем пришёл, и рванул — уже не себя, а эту незнакомую девицу с лицом Лютомила — за волосы. Обидчики, словно по команде, превратились в хищных птиц с огромными крючковатыми носами. Стая поднялась под потолок и вся разом набросилась на несчастную, принялась клевать, царапать, метя в глаза и лицо. Лис почувствовал, будто его тело раздирают на части, ощутил особо болезненный тычок в грудь — и проснулся, жадно хватая ртом воздух. Ещё некоторое время он слышал хлопанье мощных крыльев и угрожающий клёкот в ночи, но вскоре всё стихло. Проморгавшись, он понял, что рядом с ним прямо на покрывале сидит Маржана и, потирая кулак, обеспокоенно смотрит ему в лицо.

— Я в порядке, — отмахнулся он.

Мара покосилась с сомнением и отошла к столу, чтобы вернуться с чашей воды.

— Пей!

Лис сделал несколько жадных глотков, больно ударился зубами о глиняный край, весь облился — и на рубаху попало, и на простыни. Но — уф! — ему наконец-то полегчало…

— Что это было? — просипел он.

Маржана забрала опустевшую чашу — от греха подальше — и поинтересовалась в ответ:

— А что ты видел?

— Не важно… Лучше скажи, как понять: правда это или надуманные страхи?

Он тряхнул мару, и та гневно зыркнула в ответ:

— Я тебе не ворона-вещунья, чтобы сны трактовать.

— Прости… — Лис разжал пальцы, сделал несколько глубоких вдохов, рукавом вытер выступивший на лбу пот. — Тогда скажи вот что: как можно защититься от твоей силы? Я не хочу, чтобы кто-то вот так же смог подглядеть мои кошмары…

Маржана усмехнулась, кривя яркие губы.

— Спрашиваешь, как защититься? Да никак! Все люди видят кошмарные сны. Мы насылаем их, но делаем это не со зла, понимаешь? Просто такова наша природа. Мары всегда где-то рядом, прячутся в тени. Но зло начинается только в тот момент, когда мара хочет погубить кого-то, поселяется прямо в покоях, приходит ночами, вызывая кошмары одним своим присутствием, и пьёт жизненную силу. Но я так не делаю, можешь не беспокоиться. Даже если Кощей прикажет тебя убить, мне будет намного проще перерезать тебе горло, пока ты спишь.

— А он приказывал такое? — вскинулся Лис.

Маржана глянула на него как на дурачка:

— Убить тебя? Нет, конечно. Ты ведь до сих пор жив.

— А если бы приказал? Ты бы убила? — Лис сжал зубы до боли в челюсти. Он подозревал, что ответ ему не понравится. Если, конечно, мара вообще соизволит ответить.

После небольшого раздумья она отвела глаза и заговорила, глядя куда-то в сторону:

— Ты спрашивал, как защититься от проникновения чужака в твой сон? Это легко и сложно одновременно. Поэтому скажу так: не беспокойся, ты уже защищён. Получил верное средство, сам того не ведая. Кошмары будут преследовать тебя — как и всех людей под этим небом. Но никто не сможет подсмотреть их. Такой ответ тебя устроит?

Лис кивнул. Маржана не врала — это было ясно по голосу.

Он взял её за подбородок, заставляя повернуться к себе и посмотреть в глаза:

— Что же до третьего вопроса?…

— Да, помню: убила бы я тебя? Хочешь честный ответ?

— Конечно. Тревожная правда лучше, чем ложь в утешение.

— Тогда всё просто: я не знаю. Поэтому давай будем вместе надеяться, что никто и никогда не прикажет мне ничего подобного.

— Ну, ладно, — он притянул её к себе и обнял, показывая, что совсем не злится.

— Хоть ты и не говоришь мне, что видел там, во сне, — я дам тебе одну подсказку, — промурлыкала Маржана. — Это был не насланный кошмар, поэтому я не могла его видеть. В насланных всё неправда — мы, мары, их просто выдумываем, чтобы побольнее уязвить жертву. А вот над такими, настоящими, не властны. Что бы ты там ни разглядел — это и есть истинный страх Лютомила. Волосы, кстати, достал?

Лис разжал кулак и просиял:

— Угу.

— Значит, я тебе больше не нужна? — Маржана попыталась было встать, но Лис не позволил: поймал за руку и попросил:

— Останься…

— Если хочешь, — мара нырнула под одеяло. — Со мной тебе не будет страшно. Впрочем, спать вообще не придётся.

Так всё и вышло…

Под утро Маржана тёмной тенью выскользнула из его спальни, но даже тогда Лис так и не сумел смежить веки. Он всё размышлял об увиденном и гадал — где же кончаются сети обмана?

Могло ли так статься, что Лютомил и впрямь не парень, а девчонка? Помнится, все удивлялись: как так, преемник родился? А ведь проклятие не позволяло Кощею иметь сыновей… Как там сказывала матушка: «Не будет у тебя наследника до тех пор, пока одна девица не полюбит тебя больше жизни, а другая — не возненавидит, тоже больше жизни». Ненавидели Кощея многие, но неужто кому-то и впрямь не посчастливилось его полюбить? Наверное, да. Ведь сам Лис девчонкой уж точно не был…

Чем больше он думал, тем больше находилось примет, подкреплявших его подозрения. Лютомил был невысок и худощав, его голос до сих пор оставался высоким и ничуть не огрубел, хотя уже пора было. Плечи казались излишне круглыми и покатыми, черты лица — слишком мягкими. К тому же наследник всегда носил наглухо застёгнутые жилеты и даже в самую жаркую пору не раздевался до рубахи. Более того — купался всегда тоже один. Прежде Лис не придавал тому значения: это Навь, тут все со своими причудами. Да, улики были косвенными, но все они подкрепляли сомнения, и ни одна не противоречила.

Но как же им удалось скрыть правду? Неужели Кощею младенца только спелёнутым показывали? Разве помешанный на наследнике навий князь позволил бы так себя провести? Он же не мог вот так просто взять и поверить на слово, что родился сын, когда до сих пор получались только дочки? Всё ж таки навий князь, не какой-нибудь глупец: должен был сто раз убедиться прежде, чем чествование преемника устраивать да Алатану княгиней провозглашать. А ведь была же ещё какая-то тайна, за которую Ардан Василису чуть не убил… Что, если советник подумал, что та прознала об обмане?

Лис чувствовал, будто пытается сложить цветные стёклышки одно к одному, чтобы создать витраж, но деталей не хватало и картинка никак не складывалась. Тогда он уцепился за ещё одну подсказку из сна: Мокша.

Интересно, он-то тут при чём? Именно его Лютомил-из-сна боялся больше всего. Может, старая жаба что-то знает? Ох, да почти наверняка! Не зря же он столько лет с Кощеем дружбу водит, глазищами рыбьими лупает. Вона они какие здоровенные: всё, небось, примечают.

Болотник казался Лису донельзя нелепым созданием, чаще всего он старался не замечать этого противного папкиного лизоблюда. А если и замечал, то брезгливо морщился, потому что… да все вокруг так делали. Но нелепый — ещё ведь не значит глупый…

Лис вскочил, оделся, натянул сапоги, пригладил пятернёй встрёпанные волосы — всё, теперь он был готов отправляться на поиски.

За окном занимался рассвет, времени оставалось мало, и хитреца Мокшу нужно было отыскать во что бы то ни стало! А где ютится жаба поутру? Ну конечно, в княжеском пруду, где же ей ещё быть?!

Глава двадцатая. Всё как в кошмаре

Гладь пруда в княжеском саду была спокойна и чиста как слеза — в отражении покачивалось яркое весеннее небо с редкими облачками. Ветер еле слышно шептал в ветвях растущих ив. Лис набрал в горсть камешков, которыми был щедро усыпан берег, и принялся кидать их в воду по одному. Хватило всего трёх — Мокша не замедлил появиться. Вынырнул, пустил изо рта струйку воды (Лис ловко увернулся) и, грозно вращая очами, возопил:

— Какой это охальник будить меня вздумал?

— Глаза протри, — посоветовал ему Лис. — Кого «охальником» величаешь? Очумел совсем?

— Ой, прости, княжич Лютогор, не признал спросонья, — болотник тут же сменил грозный тон на льстивый. — Видать, богатым будешь. Я-то думал, это опять навьих деток принесло. У твоего бати вассалов — тьма-тьмущая. Наплодят балбесов ушастых, а те вечно грязью кидаются, воду мутят. Ух, несносные! Вот ты, между прочим, таким не был — оттого я к тебе всегда по-особому расположен был. Помнишь, даже ракушку тебе подарил?

Лис фыркнул. Никаких подарков от Мокши он, конечно же, не получал. Ведь у этого жадины и снега зимой не выпросишь.

— Хватит мне зубы заговаривать. Вылазь. Дело есть.

Болотник покосился на него подозрительно и буркнул:

— Что за дело?

— Вылезешь — расскажу, — Лис сплёл руки на груди. Он не собирался начинать важные разговоры, когда этот гад бородавчатый в любой момент может обратно в пруд занырнуть — только его и видели.

— Ладненько, — Мокша выпустил длинный язык и поймал на лету одинокую, едва проснувшуюся по весне муку. — Только погодь, штаны надену.

Прошло не менее четверти часа, прежде чем болотник соизволил вынырнуть снова — Лис уже думал: небось, почуял, негодяй, что жареным запахло, не придёт. Затаится на дне — и, сколько ни закидывай удочку, ни за что не поймаешь. Но на этот раз хвалёная изворотливость подвела Мокшу, и надвигающейся беды он не почуял.

Плюхая мокрыми лапами и кряхтя, он выбрался из пруда, встряхнулся, молодцевато пригладил торчавшие на макушке синеватые волосы и с наслаждением потянулся:

— Эх, хорошо-то как! Теплынь! И впрямь весна в самом разгаре. Правильно ты, Лютогор, сделал, что разбудил меня, а то я бы так до конца июня продрых. Зябко у вас в Нави — даже когда лёд сходит, вылезать наружу не хочется. А я никак за зиму похудел?

Он оглядел себя, смахнул несуществующую пылинку с мокрого рукава, одёрнул кафтан и шлёпнулся рядом на землю:

— Ну, выкладывай, зачем пожаловал?

Рядом в траве зашелестели змейки-кощейки — а и ладно, пускай слушают.

Лис придвинулся и как бы невзначай сел на край Мокшиного плаща. Застёжка у того была крепкая — быстро не выпутаешься. Значит, сбежать у старой жабы по мановению ока не выйдет.

— Нет, это ты мне выкладывай, как так вышло, что ты от Кощея — своего великодушного господина — правду скрыл?

— К-к-ква-ква-квакую правду? — Мокша дёрнулся, потянулся перепончатой лапой к застёжке плаща, но Лис только этого и ждал: резвой белкой метнулся вперёд и схватил болотника за нащёчный плавник — так непослушных детей хватают за ухо, застав на месте преступления.

— Хватит юлить! — гаркнул он. — Мне про Лютомила всё известно.

Лис нарочно не стал говорить, что именно он узнал. Надеялся, что Мокша достаточно испугается, чтобы выдать правду, но тот был тоже не промах: захлопал глазищами в таком искреннем непонимании, что бродячие комедианты обзавидовались бы.

— Я не понимаю, княжич… Какой бешеный окунь вас укусил?

— Послушай, — Лис сбавил тон и заговорил вкрадчиво. — Отпираться бессмысленно. Я знаю, что он скрывает. И что ты всё это время покрывал его ложь. По сути, выбор у тебя невелик: либо ты сам идёшь к Кощею и всё рассказываешь, и тогда, возможно, остаёшься жив. Либо правду расскажу я, и тогда уж спуску оба не ждите. Кем хочешь для князя предстать? Врагом коварным али другом — запутавшимся и обманутым? Тебе решать.

Мокша сглотнул, жадно схватил ртом воздух и вдруг заныл:

— Отпусти меня, Лютогорушка, умоляю! Слыхал, не злой ты парень, сердце у тебя милостивое… Зачем тебе старого друга под княжий гнев подводить? Кощей от меня и жабьей косточки не оставит на амулеты! А я тебе ракушку дарил, помнишь? И вот таку-у-усенького в люльке качал!

— Это всё дела прошлые, — отмахнулся Лис, ещё крепче сжимая плавник (ух и острый, как бы не порезаться). — Минули времена, когда меня легко было разжалобить. Я считаю до трёх, а потом мы идём к Кощею. Он всё равно узнает правду — от тебя или от меня.

— Меня заставили молчать! — заверещал Мокша. — Я случайно узнал. Увидел, как Лютомилка в пруду купается. А тишком-нишком уйти не получилось. Споймали старика, застращали…

— Раз!

— Убивец ты окаянный! Всё одно мне помирать — не Кощей в остроге сгноит, так наследничек придушит в тёмном углу. Или Ардан зарежет, как молочного порося.

— Ежели они сами в острог сядут, никто тебя не зарежет. Два!

— А почему ты вообще мне это предлагаешь? — вдруг прищурился хитрый жаб. — Может, у тебя самого и доказательств-то нет?

В его взгляде загорелось торжество, и Лис, не чуя ни малейшего укола совести, соврал:

— Тебя, дурака, спасти пытаюсь. Сам же говорил, не чужие мы люди. Ракушечку вон дарил…

— Без ножа ты меня режешь!

— Три! — свободной рукой Лис перехватил болотника за шкирку и, приподняв в воздух, хорошенько встряхнул. — Ну?!

Застёжка плаща впилась в бугристую жабью кожу, завязки сдавили шею. Мокша засучил лягушачьими лапами, безуспешно пытаясь нащупать опору, и сдавленно завопил:

— Ладно, я всё расскажу. Сам! Сам, клянусь!!! Только поставь меня на землю!

Лис ослабил хватку, но болотника не выпустил. Ещё чего! Тот с тоской глянул на пруд и вздохнул:

— Зачем тебе всё это, княжич? Сам наследником хочешь сделаться? Ох, не думал, что в твоём сердце эта червоточинка тоже есть: все люди желают власти. Ты так и знай: Лютомилка наша хоть и деваха, а на троне ей самое место. Хватка — ух, щучья! Сомкнёт зубы — вовек не разожмёшь.

— В этом мы с ней оба в отца, — хохотнул Лис.

Он не стал разубеждать Мокшу и говорить, что затеял всё не ради трона. Пусть думает, что хочет. Главное уже прозвучало: даже если болотник сбежит по дороге — змейки-кощейки уже услышали заветное слово и Кощею непременно донесут. Впору было выдохнуть с облегчением: сон-то в руку оказался.

Признаться, в иное время он не стал бы выдавать Лютомила отцу. Зачем? С таким знанием можно было бы легко диктовать наследнику свою волю. Правда, пришлось бы держать ушки на макушке и постоянно ждать удара из засады: Лютомил всё сделал бы, чтобы убрать с пути ненужного свидетеля. Но в нынешней ситуации выбора не было: Кощею следовало узнать правду. Алатану он не пощадит, значит, место княгини по праву получит Василиса. А княгине положено в собственных покоях обитать, не в башне без дверей. Эта привилегия даст ей какую-никакую свободу передвижений и шанс на побег.

— Идём, — он потащил упирающегося Мокшу за собой.

— Прямо сейча-а-ас?

— А чего ждать?

— Так едва рассвело. Кощей ещё почивать изволит!

Лис остановился, приблизил своё лицо к перепуганной жабьей морде и не без удовольствия рявкнул:

— Ничего. Ради такого дела проснётся!

У дверей в Кощеевы покои их остановили две строгие мары — Маржаны среди них не было — и нестройным хором оповестили:

— Князь отсыпаться изволит, беспокоить не велел.

На Лиса это не произвело никакого впечатления. Он шагнул вперёд и с нажимом потребовал:

— Пропустите. Вести не терпят отлагательств.

Бдительные стражницы переглянулись. Похоже, они были в замешательстве. С одной стороны, Кощей, конечно, не велел… а с другой — княжичу вот так запросто не откажешь.

Пока они раздумывали, Лис заорал из-за двери:

— Просыпайся, отец! Беда! Предатель в замке!

Мар тут же как ветром сдуло, а двери сами собой распахнулись — путь был свободен.

Кощей, казалось, не спал — просто лежал с открытыми глазами. Взор был мутным, а взгляд — остановившимся. Лис доселе не видел отца спящим, но слухи ходили, что сон князя тоже был особенным и очень уж напоминал смерть: и без того холодная кожа леденела, руки-ноги деревенели, как у покойника, и даже дыхание останавливалось. Бр-р-р, жутко, наверное, с таким в одной постели проснуться. Особенно ежели не знаешь, что такой мёртвый сон бывает.

— Что за шум? — отец оторвал голову от подушки, моргнул. В чёрные глаза постепенно возвращалась прежняя ясность. — А, Лютогор, ты? И Мокша?

Он нахмурился. На лбу, обтянутом пергаментно-бронзовой кожей, пролегла глубокая борозда.

— Надеюсь, повод стоящий. А не то прокляну обоих, так и знайте. Ишь чего удумали — князя в неурочный час будить.

Тут-то Лис всё и выложил как на духу, периодически толкая Мокшу локтем в бок, чтобы тот поддакивал. Кощей с каждым словом становился всё мрачнее, а потом вдруг резко встал в рост (и как только умудрялся выглядеть грозно даже в ночной одёже?) и зычно рявкнул:

— Собрать всех в тронной зале! Немедленно!

— К-к-квак в тронной зале? 3-зачем? — обречённо всквакнул болотник.

Кощей вперил в него злой взгляд:

— Затем, что подобным обвинениям не след оставаться за закрытыми дверьми. Пущай виновные по закону отвечают. А коли сумеют оправдаться, вина падёт на головы обвинителей. Ясно вам? Лютогор, помоги мне одеться.

Лис подал отцу рубаху, жилет с высоким воротом и бархатный кафтан — те самые, что видел в кошмарном сне Лютомила. Вроде бы и не выбирал нарочно, а одёжа будто бы сама в руки прыгнула. Кощей натянул рубаху, поморщился, глядя на мятый чёрный шёлк, и швырнул в сына скомканным спальным халатом, мол, забери это и унеси с глаз долой.

Снаружи началась какая-то беготня, окрики и кряхтение злыдней — те всегда издавали странные звуки, когда особенно усердствовали.

— Посох мне! — скомандовал Кощей, протягивая руку. — Так, а теперь венец.

Княжеские регалии были тяжёлыми — Лис едва сумел их поднять. И как у отца только голова и руки не отваливались от такой тяжести? Небось, зачарованные реликвии, только своему хозяину служат — другого объяснения не было.

— За мной!

Кощей быстрым шагом направился в знакомую Лису круглую комнату — туда, где стояло навье зеркало. Остановился, полюбовался собственным отражением и, удовлетворившись видом, трижды тронул посохом серебряную оправу.

Зеркало пошло рябью, и через мгновение в нём возникло изображение тронной залы. Кощей кивком показал Лису, мол, идите первыми, пнул под зад замешкавшегося Мокшу — и сам шагнул следом.

Зала уже была полна народу — слуги постарались, подняли на уши всех. Одни явились бодрыми и одетыми, другие — считай, в чём их подняли с постели — босые, простоволосые. Кто-то напялил кафтан шиворот-навыворот, кто-то обул разные сапоги, а уж сколько человек позабыло снять ночной колпак — и вовсе не сосчитаешь. Оба советника и Лютомил с матерью тоже были здесь: чинно вошли, заняли свои места подле трона и замерли в ожидании. В воздухе стоял гул, словно в растревоженном улье, но при появлении Кощея всё вмиг стихло. Подданные смотрели на князя со страхом и тревогой, ожидая распоряжений.

Кощей поманил пальцем Мокшу. Тот на дрожащих лапках сделал шаг вперёд.

— Иди-иди, — навий князь взял болотника за плечи и развернул его к собравшимся. — А теперь поведай им всё то, что говорил Лютогору и мне.

Он сел на трон, подперев кулаком острую скулу, и приготовился слушать.

— Я? — Мокша нервно икнул и обернулся к Лису, ища поддержки.

Тот подбодрил, как мог, — шепнул одними губами: «Давай!»

Болотник в отчаянии вцепился в свои редеющие волосы и промямлил:

— Простите, люди добрые. Складно говорить не обучен…

— Так говори не складно, а как есть! — Кощей стукнул посохом об пол. — А сложно начать, так я помогу: Мокша собирается кое-кого обвинить. Говорит, среди вас затесался бесстыжий лгун и предатель. Так ведь?

— Д-да, — болотник облизнул пересохшие губы. — Б-более того, этот ч-человек угрожал мне. Говорил, м-мол, выдашь т-тайну, останется от т-тебя одно м-мокрое м-место.

— Воды с тебя и без того натекло изрядно, — буркнул себе под нос дядька Ешэ. — Если это, конечно, вода.

Лис отметил, как советник взглядом указал своим упырям встать у двери. Выходит, поверил, что дело серьёзное.

— Однажды в п-пруду, который наш к-князь милостиво п-пожаловал мне за услуги… — забормотал Мокша, не зная, куда девать руки.

— Переходи сразу к сути! — прикрикнул Кощей.

Болотник весь затрясся как осиновый лист и, зажмурившись, выпалил:

— Наследник Лютомил вовсе не парень, а девица. Нас всех обманули! Ква-клянусь, я сам в-видел!

Толпа в зале снова загудела, почти заглушив возмущённый возглас княгини Алатаны:

— Это неслыханное оскорбление! Болотник лжёт!

Лютомил побелел как полотно и, бросив на Лиса ненавидящий взгляд, недвусмысленно провёл рукой по шее: мол, убью.

— Мне кажется, тут какая-то ошибка… — начал было Ардан, но его никто не слушал. Все взгляды были обращены к наследнику — и Кощеев тоже.

— Выйди, Лютомил, — приказал он. — Скажи народу — и мне — правду. Развей сомнения.

Алатана, закатив глаза, упала в обморок на руки брата, но на неё не обратили никакого внимания. Лис так вообще был уверен, что княгиня ловко притворяется.

Лютомил на негнущихся ногах подошёл к трону и тихо заговорил:

— Отец, я могу всё объяснить. Только наедине, пожалуйста. Мы ещё можем уладить…

— Что-о-о? — Глаза Кощея превратились в узкие щёлочки. Он начал привставать.

Лютомил в ужасе попятился. Его губы задрожали, лицо покраснело, из глаз брызнули слёзы:

— Не виноватая я! Меня заставили! Это всё мать! Она настояла! И дядька Ардан! — от воплей княжича (или теперь правильнее будет сказать: княжны) у Лиса заложило уши.

Советник, заслышав эти обвинения, оттолкнул от себя обморочную сестру (та вмиг пришла в себя) и завопил что было мочи:

— Это поклёп! Я ничего не знал! Клянусь!

Алатана бросилась бежать, но дядька Ешэ ловко ухватил её за косу:

— А ну-ка стой! Мы же ещё не дослушали.

А новоявленная княжна продолжала сбивчиво сыпать словами:

— Батюшка, родненький, не губи! Я же всё ради тебя одного делала! Во всех науках старалась преуспеть. И даже Лютогора превзошла. Не в ответе я за то, что со мной во младенчестве сделали, за глаза оговорили. Это мамка нас всех обманула. Окурила чарами да травами, сделала так, чтобы люди видели не то, что есть на самом деле. И даже ты. Я как узнала — сразу хотела признаться, клянусь! Так они вдвоём меня стращать начали, — она кивнула на Ардана с Алатаной, — мол, возненавидит тебя отец, узнав правду, — так больно ему будет. Вот я и промолчала. Не из страха, а токмо из-за любви к тебе.

Возле советника Ардана тут же возникли два упыря и, ухмыляясь, взяли его под локотки. Тот вырываться не стал, лишь твердил одно и то же, словно заведённый:

— Я ничего не знал. Ничего не знал. Ничего….

Кощей молчал. Его лицо посерело — словно превратилось в камень, только нижняя губа подрагивала от ярости.

— В моём доме! — вдруг рявкнул он. — Прямо у меня под носом!!!

И наотмашь ударил Лютомила по щеке: раз, другой, третий.

— Не наследник. Ты. Мне.

Из толпы донеслись злые выкрики — ровно как в том кошмаре:

— Ничтожество! Дрянь! Пустолайка! Брехло позорное!!!

Княжна замотала головой, зажав уши руками, и упала на колени. Наверное, хотела вновь взмолиться о пощаде, но рыдания душили её, и язык не слушался.

Кощей перевёл взгляд на Алатану, яростно рвущуюся из рук Ешэ, и скомандовал:

— Эту бросьте в холодные палаты. Скажи палачам — пусть делают что хотят. Главное, чтобы не сразу подохла.

— Этого, — он кивнул на Ардана, — тоже в острог. Я с ним после сам потолкую.

Он встал, подошёл к рыдающему Лютомилу, ухватил его за волосы, заставляя поднять голову, и, заглянув прямо в глаза, тихо, так что услышали лишь те, кто стоял рядом стоял, процедил сквозь зубы:

— Как ты мог?

А уже во всеуслышание добавил:

— Было у меня два сына, да вот незадача — только один остался. Значит, ему и быть наследником. Подойди сюда, Лютогор. Есть у меня для обоих моих детей подарки. Но сперва — старшенькая.

Рывком он поставил рыдающую княжну на ноги.

— Не достойна ты более носить имя, которое я берёг для первенца. Отныне будешь зваться Доброгнева. Многому я тебя научил — в том числе и чарам, одурманивающим разум. За то, что ты и меня, отца своего родного, одурманила, будет тебе урок.

Он щёлкнул пальцами и явил из воздуха ожерелье с гранатами — точь-в-точь такое же, какое Лис видел во сне. Застёжки сомкнулись на шее Лютомила — теперь Доброгневы, — и княжна охнув, присела. Видать, тяжёленькое было ожерелье, словно хомут.

Лис сморгнул раз, другой… и подивился увиденному: куда только подевалось очарование сестры? Обычная зарёванная девица. Не красивая даже.

Придворные снова загудели. Кто-то выкрикнул:

— Смотри-ка! Ну и уродина!

Кричавший, конечно, был не совсем прав. Несмотря на исказившееся ужасом лицо и рассеявшиеся чары, уродиной Доброгнева не была. Ну, подумаешь, скулы оказались немного широковаты да на щеках виднелись небольшие шрамы-оспинки. Но это Лису так думалось — а он со своим оберегом от матушки всё-таки видел больше правды, чем остальные домочадцы.

Доброгнева стояла, вытянувшись как струна. Она больше не плакала, не заламывала руки, не пыталась умолять. Всё как отрезало. И Лис мысленно не мог не восхититься: всё же было в сестре определённое достоинство. Не всякий так быстро сумел бы совладать с чувствами. Особенно когда только что потерял всё, что имел.

— Ешэ, слыхал я, что ты обучал эту девицу палаческому мастерству. Скажи, преуспела ли она? — спросил Кощей у советника. — Нужна тебе такая работница?

Дядька Ешэ сплёл руки на груди, пожевал губу, подумал и выдал:

— Да, пожалуй, сгодится.

— Тогда забирай на службу, — махнул рукой Кощей. — Пущай трудится в подземельях. Комнатку ей выдай, тряпки, чтобы оделась, как подобает, довольствие назначь. Но на глаза мне пущай более не попадается. Встречу — раздавлю, как клопа, ясно?

Доброгнева, низко поклонившись отцу, молвила:

— Благодарю, княже. Буду служить тебе верой и правдой.

Сейчас они с Кощеем были даже схожи — оба стояли, словно аршин проглотили, и глазами зыркали одинаково — сразу видно: отец и дочь.

— Идём, идём, — дядька Ешэ взял опальную княжну под локоток и увёл с глаз долой.

А Кощей, улыбаясь, повернулся к сыну.

— А вот и для тебя дар, Лютогор. — В его руках возник удивительной красоты серебряный венец из двух переплетённых между собой змей с гранатовыми глазками. Навий князь глянул на свою работу, покачал головой и провёл рукавом над украшением. Змеи тут же превратились в такие же серебряные ветки — кривые и голые, совсем без листьев. Они оплетали большой тёмный гранат и уходили дальше вверх, что придавало венцу некоторую «рогатость», схожую с оленьей.

Кощей ещё немного полюбовался своим творением и лишь потом возложил его на чело Лютогора, молвив:

— Носи с честью. Никто, кроме тебя, не достоин владеть этим даром. Знай, в нём ты почти что непобедим. Ни с коня тебя не собьют, ни в полон не возьмут, ни оглушат, ни заколют исподтишка. Должен же я защитить единственного сына, мою надёжу и опору!

Венец приятно холодил кожу и почти ничего не весил. Наверное, это было единственно возможное проявление отцовской любви, и прежде Лис руку бы отдал на отсечение, чтобы услышать от Кощея такие слова. Но сейчас он лишь порадовался, что венец действительно красив — носить такой будет не стыдно. Ну и что серебряные ветки совсем не натирают лоб.

— Благодарю, отец, — поклонился он.

— Цыц! На этом не закончены мои милости. Отправишься на войну вместо Ардана. Я сам тебя наставлять буду. Вместе войска поведём, рука об руку встанем — и завоюем наконец-то Дивье царство.

Толпа одобрительно загудела, кто-то даже захлопал в ладоши. А Лис, хоть и не хотел сражаться, мог только кивать да поддакивать. Мол, как скажешь, батюшка.

— Так, ну а теперь ты, — Кощей, потирая ладони, повернулся к Мокше.

Несчастный болотник сжался от ужаса. Наверняка он превратился бы в муху, если бы мог.

— А что я? — булькнул он.

— Ты сказал правду и заслуживаешь награды. Однако ты должен был сказать её гораздо раньше, и за это я должен тебя наказать.

— Пощади, княже! — охнул Мокша, падая на колени. — Я же всегда был за тебя! Скольких девиц тебе сосватать помог? И прудик щедро дарованный в чистоте да порядке содержал. И наследника твоего на коленочках нянькал, вон даже ракушку ему подарил, он подтвердит!

Кощей, усмехнувшись, щёлкнул пальцами. Миг — и Мокша съёжился, словно усох. Одёжа упала на пол, а из рукава кафтана выбралась обычная жаба. Довольно-таки большая, но в целом более ничем не примечательная.

— Скачи в Дивье царство, — напутствовал её навий князь. — Скажи им, что я иду за победой и ни перед чем не остановлюсь! После этого обретёшь прежний облик.

Жаба жалобно заквакала, но Кощей нетерпеливо отмахнулся:

— Может, и убьют тебя дивьи люди. А может, помилуют. Пущай судьба сама решает. Но знай: коли не допрыгаешь до царя Ратибора и не передашь ему мои слова — век тебе в лягухах ходить.

С этими словами он подобрал жабу и, усмехнувшись, выкинул её в окно.

Лис равнодушно проследил за полётом бедняги Мокши и лишь потом перевёл взгляд на Василисину башню — время близилось к обеду, но, по счастью, мать ещё не успела вывесить белый платок. Уф! Он успел, справился. Похоже, им с Василисой наконец-то улыбнулась удача!

Глава двадцать первая. Залог верности

Вопреки ожиданиям Лиса, Василиса всем этим новостям оказалась ничуть не рада: губы поджала и вздохнула горько-горько:

— Ох, сынок, зря ты всё это затеял…

— Ничего не зря! — Сердце в тот же миг сжалось от обиды. — Вот увидишь, с минуты на минуту сюда отец заявится и предложит тебе княгиней стать. Соглашайся! Помнится, ради сестры ты готова была солгать. Вот солги теперь ради себя!

Мать покачала головой:

— Не в этом дело. Уж сколько раз я тут лгала и изворачивалась — не счесть. Иначе не выжила бы. Меня другое волнует: когда ты у меня изменился? Такие интриги плести научился, что самому Кощею впору тобой гордиться…

— Пускай погордится до поры, — нарочито беспечно отозвался Лис. Слова Василисы его, конечно, задели, но он старался не подавать виду. — Когда опомнится, мы уж далеко отсюда будем.

— Не радуйся раньше времени, — шикнула на него мать. — Не я ли говорила тебе, что на чужом несчастье счастья не построишь? А тебе, я гляжу, весело? Ох, не пришлось бы потом плакать… Бог всё видит, его не проведёшь.

Вот тут Лису стало до того обидно, что он даже голос на мать осмелился повысить:

— И где же был твой бог, когда тебя Кощей против воли унёс в Навь? Или когда Елицу убили и злыдницей сделали? Или когда Марьяну обрекли на бесконечные муки похуже смерти?

Опомнившись, Лис прикусил язык, но было уже поздно.

— Постой! — ахнула Василиса. — Неужто Марьяна ещё жива? И ты молчал? А ну-ка, рассказывай без утайки всё, что знаешь.

Тут уж хочешь — не хочешь, пришлось сознаваться.

— В подземельях её держат, — буркнул он, отводя взгляд. — Сам не видел. Рассказывали.

В глазах матери вновь загорелась надежда. Лису было почти больно на это смотреть, но всё же он счёл за должное предупредить:

— Годы мучений даром не прошли. Говорят, её уже не спасти, и нужно хорошенько подумать, прежде…

— Молчи! — Василиса замотала головой. — Не хочу ничего слышать! Главное, что она жива, — остальное не важно. Я выпрошу у Кощея помилование для Марьяны — уж не знаю как, но выпрошу.

— Ну, ма-ам! — Лис закатил глаза.

— Что ты мне «мамкаешь»? — Василиса вскочила, уперев руки в бока. Ну всё, теперь её точно не переупрямишь. — Давай уж, признавайся, что ты ещё от меня скрывал?

— Ни-че-го, — процедил он сквозь зубы. И, чтобы совсем уж не лгать в глаза, добавил: — Ничего из того, что тебе следовало бы знать.

— Ах вот как!

— Да, так! — Ярость вскипела бурно, как молоко в котле: того и гляди перехлестнёт через край. — Или я должен обо всём отчитываться? Куда ходил, с кем и о чём беседовал, с какой девицей сегодня рассвет встречал?

— Сдались мне твои девицы, — фыркнула Василиса. — Знаю, знаю, ты уже взрослый и не хочешь, чтобы мама всё за тебя решала. Но по какому праву ты решаешь за меня, да ещё и других в это впутываешь?

Лис выпрямил спину, невольно подражая отцовской осанке.

— Они этого заслуживали. Что, думаешь, Алатана не воспользовалась бы возможностью убрать с дороги нас обоих? Я просто успел первым. Да что ты плачешь? Тебе её жалко, что ли? Или этого мерзавца Ардана, который тебя чуть с башни не скинул? Или княжну-обманщицу? Меня они, между прочим, не раз убить пытались, и…

Он осёкся, потому что мать вдруг шагнула к нему и, обняв крепко-крепко, молвила:

— Мне грустно, сынок. Ты ведь раньше таким не был. Что с тобой Навь проклятущая сделала?… В одном ты прав: бежать отсюда надо. Ради нас обоих.

Лис с облегчением выдохнул. Уф! Всё-таки уговорил. Надо же!

Он обнял Василису в ответ и, уткнувшись носом в её пахнущие полынью волосы, прошептал:

— Люблю тебя, мам…

И в этот момент дверь с грохотом распахнулась — на пороге возник Кощей. Увидев такую идиллию, он хмыкнул.

— Приятно видеть семейное единение. Давненько мы с тобой не встречались, Василиса.

— Давненько, Кощеюшка… — Мать, конечно, улыбнулась, но Лис слишком хорошо её знал, чтобы не услышать в этих словах истинный подтекст: «И век бы тебя не видать, окаянного».

— Как поживаешь? Не соскучилась по мне?

— Соскучилась, Кощеюшка, — Василиса, вздохнув, отстранилась от сына. — Лис, иди к себе. Нам с твоим отцом с глазу на глаз потолковать надобно.

Лис кивнул и вышел за дверь, даже протопал по лестнице, чтобы в комнате услышали звук удаляющихся шагов. А потом вернулся и приложил ухо к замочной скважине. Он должен был знать, о чём будут говорить родители, чтобы в случае чего прийти на помощь Василисе. От Кощея ведь всего можно было ожидать.

Впрочем, тот был настроен благодушно и беседу начал прямо, без обиняков:

— Что ж, выходит, твоя взяла. Хотела княгиней стать? Пожалуйте! Рада ли?

— Ой, рада, Кощеюшка, — сладко пропела Василиса. — Столько лет ждала и — поди ж ты — дождалась. Страсть, как мне эта башня надоела!

Навий князь усмехнулся:

— Знаешь, а ты ведь первой будешь, кто отсюда живой вышел. Видать, любит тебя судьба… Глядишь, может, и у нас что сложится?

— Отчего же не сложиться? — Послышался звук разливаемого по чашам вина. — Вот, испей со мной чарочку. За примирение!

— За примирение, — повторил Кощей. Чаши со звоном ударились друг о друга, и вдруг Василиса охнула. А навий князь прошипел так, что Лис едва расслышал слова: — Знай, дорогая, я глаз с тебя не спущу. Хоть в слове, хоть в жесте неверность заподозрю — тебе не жить. — И тут же совсем обычным голосом добавил: — М-м-м, доброе вино. Тебе нравится?

— Мне всё нравится, Кощеюшка, — вздохнула Василиса, но навьего князя её ответ не удовлетворил.

— А почему глаза грустные? А ну, радуйся!

На некоторое время с той стороны двери воцарилась тишина, а потом мать снова заговорила, и Лису представилось, как натужно она улыбается.

— Есть у меня просьбишка одна. Смогу я всем сердцем радоваться, коли её исполнишь.

— Говори, чего желаешь, — великодушно разрешил Кощей. — Должен же я своей княгине подарок сделать. Коли драгоценностей да шелков заморских — так их у меня прорва.

— Не шелков, не каменьев я хочу, а подруженьку мою Марьяну из острога вызволить.

Заслышав такое, Лис закрыл себе рот обеими руками, чтобы не выругаться вслух. Ну кто её за язык тянул, спрашивается? А ну как разгневается отец, не выпустит её из башни — и все планы драным огнепёскам под хвост пойдут…

— Глупости какие! — отрезал Кощей. — Не о том ты просишь, Василиса. Отродясь не бывало такого, чтобы я преступницу помиловал. По правде говоря, и твоя-то судьба сейчас на волоске держится…

— Понимаю.

О, как хорошо Лис знал этот упрямый тон. Он не мог не восхищаться матерью — вон она какая, самому Кощею перечить не боится! — но в то же время поражался её безрассудству.

— Понимаю, да только вдругорядь попрошу. Хоть и велика обида, которую нанесла тебе Марьяна, но взгляни с другой стороны: пошла девица на обман, чтобы рядом с тобою быть. Али это не льстит?

— Кхм…

В голосе отца Лису почудилась задумчивость. Неужели он и впрямь на это купился? А Василиса, явно сочтя промедление добрым знаком, продолжила ковать железо, пока горячо:

— А ежели в обмане не было злого умысла, а токмо страсть да глупость девичья — так ли уж он непростителен? Наказание своё она в любом случае уже получила сполна, и…

— Постой-ка, — оборвал её Кощей. — Коли ты чужую ложь готова оправдать, не значит ли, что и свою тоже? Уж не врунья ли ты сама, Василисушка?

Ну вот! Именно этого Лис и боялся. И на что только мать надеялась? Ледяное сердце не разжалобить…

Но Василиса ответила твёрдо и решительно:

— Бывало, что и я лгала. Сестрицам своим ненаглядным, батюшке любимому, но тебе — никогда.

Кощей усмехнулся. Лис понял: не верит. Ну да, он бы тоже не поверил… Ох, что сейчас будет?

Но отец вдруг добавил:

— Идём.

— Куда? — опешила Василиса.

— Как это куда? В подземелья, конечно. Хочешь повидать Марьяну? Это я тебе устрою. Что до остального: там посмотрим. И ты, Лютогор, присоединяйся. Да не прячься уж, а то я не слышу, как ты там за дверью дышишь! Тебе тоже полезно будет на отцовы владения взглянуть. Чай никогда не бывал внизу-то, а?

У Лиса сердце дрогнуло, пропустив удар. Он отворил дверь и пробормотал сбивчивые извинения. На вопрос отвечать не стал: тут ведь не угадаешь. А вдруг отец знает об их с Лютомилом вылазке? А врать Кощею в лицо ой как опасно! К счастью, тот настаивать не стал. Притянул к себе Василису за локоток да повёл вниз — ну чисто семейная прогулка. Вот только в сад они не пошли.

— Из башни тоже ход подземный имеется, — пояснил Кощей. — Многие отсюда по нему в свой последний путь направились.

Лис аж задохнулся от этих слов, а Василиса и бровью не повела:

— Так то преступники всякие были. А мы же вернёмся. Правда, Кощеющка?

— Кто знает? — с улыбкой ответил навий князь.

Там, где только что была стена, по мановению его руки возникла дверь, по щелчку пальцев разъялись цепи, а когда они втроём переступили порог, створки с грохотом захлопнулись за их спиной.

— Я ничего не вижу, — Василиса сказала это очень спокойно, но Лис был уверен: внутри мать вся дрожит.

— Ах, да, — вздохнул Кощей, — взгляд смертных несовершенен. Запамятовал я.

Он хлопнул в ладоши, и на замшелых стенах коридора вспыхнули колдовские факелы.

— Держитесь рядом, — приказал он. — Заблудитесь — пеняйте на себя. Лабиринт тут немалый.

Василиса сперва храбрилась, но спустя шесть или семь поворотов уже вцепилась Кощею в рукав. Каждый их шаг отдавался гулким эхом, отовсюду раздавались шорохи, скрежет и невнятный шёпот, где-то капала вода. Эта часть коридоров, похоже, была природного происхождения: не люди вытесали ходы в камне, а подземные воды промыли. Воздух был настолько полон влаги, что на стенах собирались капли, и Лис ничуть не удивился бы, если бы где-нибудь поблизости оказалась подземная речка.

— Горынычи когда-то здесь жили, — пустился в воспоминания Кощей. — Да и сейчас живут. Только мне служат, а больше никого не пропустят. Так что ход этот не для всякого.

— Неужели и меня бы съели? — ахнул Лис. — Твоего наследника?!

Навий князь остановился, задумался.

— М-да, это непорядок. А ну-ка закатай рукав.

— Зачем?

— Закатай, кому говорят! — рявкнул Кощей, и Лис поспешно начал распутывать завязки на запястье.

Отец приложил ладонь к его плечу, и кожу вдруг ожгло так, что глаза наполнились слезами. Лису даже показалось, что запахло палёным. Миг — и боль утихла, а Кощей отстранился, любуясь на творение рук своих. Лис тоже поглядел — и скрипнул зубами: теперь и у него на плече красовались ненавистные змеи.

— С этим знаком тебя никто не тронет, — важно пояснил навий князь. — Ни горынычи, ни огнепёски. Все сразу поймут, что ты мой наследник.

— У Лютомила тоже такой есть?

Ох, не стоило этого спрашивать. Глаза Кощея полыхнули пламенем — ничего человеческого в них не осталось. Он рыкнул, как зверь, и эхо дважды повторило за ним этот утробный звук. Лишь через пару мгновений (Лис уже успел покрыться холодным потом) отец процедил сквозь зубы.

— Нет никакого Лютомила и никогда не было. А девица Доброгнева милостей моих лишена, ибо не достойна. И не смей больше о ней при мне упоминать.

Что тут скажешь? Оставалось только молча кивнуть и опустить рукав. Змеиная метка на плече зудела и ныла, как укус слепня. Лис не ведал, к добру это или к худу.

Они прошли ещё немного. Коридор ветвился, словно нарочно запутывал. Но Лис теперь откуда-то точно знал, какой из ходов выбирать. Лабиринт стал вдруг ясным, как на ладони, — наверное, Кощеева метка помогала.

На смену скальной породе пришла явно рукотворная каменная кладка, потолок больше не нависал — похоже, они миновали горынычевы угодья и оказались в той части подземелий, где Кощей содержал пленников.

Возле одной из неприметных дверей отец остановился и повелел:

— Отомкнись.

Железный засов с грохотом отодвинулся, послушный княжескому приказу.

Лис, конечно, ожидал увидеть тот каменный мешок, что снился ему тогда в лесу, но вместо этого оказался в небольшой комнате без окон с полукруглой нишей в стене. В её глубине стояло сколоченное из неошкуренных брёвен ложе, валялись подушки, набитые сеном, между которых, завернувшись в тряпьё, сидела худая измождённая женщина. Лис не сразу понял, сколько ей лет: вроде вся седая, а лицо молодое…

В еде и питье ей явно не отказывали — по крайней мере, теперь, — но пленница оставляла блюда почти нетронутыми. Кувшин с вином покрылся пылью — его явно давно не трогали, — зато тот, что с водой, был наполовину пуст. Тронутые плесенью объедки валялись на столе и под столом, выложенные полукругом, как будто бы узница забыла, что делают с хлебом, и играла корками, как малые дети играют в камушки. На стуле лежало вязание, но все нитки были спутаны, а кое-где завязаны узлами. Если эта женщина когда-то и умела вязать, то сейчас явно разучилась.

На втором стуле сидел полуистлевший кривенький скелет, наряженный в платье. Лис сперва ужаснулся, подумав, что тот принадлежит ребёнку, но, приглядевшись, понял: нет, не ребёнку — злыднице. Вон какие зубы, да и когти о-го-го!

Он готов был биться об заклад, что верная Маруська так и осталась с Марьяной. Может, даже пыталась её защитить — за что и поплатилась.

Но больше всего в комнате его потрясли не плесень, не гниль, не бессмысленное бормотание узницы, даже не останки Маруськи, а терпкий с горчинкой запах отчаяния. Он прежде и не знал, что отчаяние может чем-то пахнуть, но теперь понимал — это оно. Вот какие, выходит, «холодные палаты» выделяют опальным Кощеевым жёнам? Да, не позавидуешь…

— Марьянушка! — Василиса ахнула и бросилась к пленнице, прижала к себе, заплакала, гладя по спутанным волосам.

Та не шелохнулась. Во взгляде не появилось и толики узнавания. Марьяна по-прежнему смотрела в одну точку, только потрескавшиеся губы тихонько шевелились: она будто бы бормотала что-то невнятное. Лис подошёл ближе и прислушался.

— Домой, — пленница повторяла это как заведённая. — Отпустите домой. Хочу домой…

— Что с ней? — Василиса обернулась к Кощею, не выпуская Марьяниных рук из своих.

Тот пожал плечами:

— Спятила, наверное.

— Очнись, родненькая! Это я, Василиса. Поговори со мной, ну пожалуйста! Ты слышишь или нет?! — мать билась над пленницей, как, бывает, бьются в окно запертые птицы: рьяно, отчаянно, но, увы, совершенно бессмысленно.

— Никого она не слышит. И не помнит. Память напрочь отшибло, — хохотнул Кощей.

Лис глянул на отца и понял: тому было и впрямь весело. Он сплёл руки на груди, с любопытством наблюдая, как мать кричит, плачет, зовёт подругу по имени, трясёт её, как шепчет колдовские слова, проясняющие разум. Всё это, конечно, было без толку. Настоящее — не наведённое — безумие никакими чарами не снять.

Отчаявшись, Василиса бросилась к Кощею, пала на колени.

— Прошу тебя, княже, верни ей рассудок! Что захочешь для тебя сделаю!

— Ты и так сделаешь. Ты ведь моя жена. Разве не так?

Лис рванулся было вперёд, но отец рыкнул:

— Не вмешивайся! — и его будто пригвоздило к стене.

— Можно хотя бы переселить её в другое место. Здесь же… — Василиса запнулась, подбирая слово. — Ужасно.

— О, она сама не даёт злыдницам прибраться: рычит, кусается, бросается даже. Одну упырицу чуть спицами не затыкала — хорошо хоть не серебряные были, — навий князь отмахнулся. — Да и пусть. Её палаты — её воля.

— Скажи, а это вообще возможно? — голос Василисы задрожал. — Я имею в виду, вернуть ей разум.

— Для меня нет ничего невозможного, — хмыкнул Кощей. — Но учти, вместе с рассудком вернётся и память. И она вспомнит всё то, от чего лишилась разума. Теперь ответь, действительно ли ты хочешь этого?

— Домой… — пробормотала Марьяна. — Я хочу домой.

А Василиса, закусив губу, мотнула головой.

— Нет, такой участи и врагу не пожелаешь, не то что другу.

— Обещаю тебе, она будет жить, — Кощей подошёл и положил руки Василисе на плечи. В его устах этот посул прозвучал как угроза, и через мгновение Лис понял, почему. — И ежели ты меня обманешь, ненаглядная, я сделаю так, чтобы она всё вспомнила. А потом отдам твою подруженьку палачам. Коли обезумеет вновь — так ничего, я снова вылечу. Жизнь Марьяны — залог твоей верности. Будешь послушной — её оставят в покое. Не совсем то, что ты просила, конечно, но большего даровать не могу. А теперь скажи мне спасибо за щедрость.

— Благодарю, княже, — побелев как мел, выдавила Василиса.

— Вот и славно, — Кощей наклонился к ней и помог подняться. Достал из кармана платок, сам принялся вытирать её слёзы. — Ну не плачь, не плачь. Нас скоро ждёт праздник в твою честь. Негоже княгине на людях зарёванной показываться.

В этот момент Лису как раз удалось отклеиться от стены.

— Ну и зачем рыпался? — на удивление мягко пожурил его Кощей.

— Да испугался просто, что вы ругаться будете. А я не хочу, чтобы мои отец и мать ссорились, когда только-только всё наладилось, — Лису казалось, что он оправдывается ужасно неловко, но Кощею и этого хватило.

— Запомни, сын: с нами никто не ссорится, — навий князь похлопал его по плечу. — Такими, как мы, восхищаются или ненавидят — третьего не дано. А ссоры — это занятие для людей простых, недалёких.

Он пропустил Лиса вперёд, вывел из комнаты Василису и приказал двери замкнуться.

— Праздник назначим на завтра, чтобы слуги успели всё подготовить. А сегодня переселяйся в покои Алатаны, обустраивайся. Тебе там понравится, вот увидишь. Комнаты наследника будут неподалёку от твоих…

Кощей разливался соловьём, но Лис очень быстро перестал его слушать. Мысли в голове лихорадочно метались. Планы, как он и боялся, летели огнепёскам под хвост — с таким «залогом верности» мать точно никуда не денется — опять откажется от побега с Весьмиром, потому что не сможет оставить Марьяну. Спустя столько лет история так глупо повторялась… Нет, этого никак нельзя было допустить!

— Отец! А можно я ещё немного поброжу по подземельям, осмотрюсь? Тут так интересно…

— О, вижу, ты заметил одно из свойств моей метки, — Кощея редко можно было увидеть таким довольным. — Погуляй, сынок. Должен же ты знать отцовские угодья. Ничего не бойся — ты здесь хозяин. Только моё слово крепче, чем твоё. Поэтому в моховой тупик ходить тебе не велю.

Внутреннее чутьё тут же подсказало, что пресловутый «моховой тупик» — это как раз то самое место, где были заточены Весьмир с богатырём. Что ж, отцу не след знать, что со своими запретами он уже опоздал. Но сейчас Лис туда и не собирался.

Весело насвистывая, он зашагал в сторону упыриных ферм, а когда Кощей с Василисой скрылись с глаз, развернулся и направился обратно к Марьяне.

Дверь со скрипом отомкнулась, повинуясь его приказу.

Он присел на корточки рядом с узницей, заглянул ей в глаза и спросил:

— Значит, домой хочешь, да?

— Домой, — выдохнула Марьяна.

— Будь по-твоему, — Лис приложил ладонь к её лбу и запел колдовскую песню.

Как это часто с ним случалось, слова он сочинял на ходу:

«Говорю — и слова мои нынче закон: засыпай, засыпай, мёртвым будет твой сон. Вспомни имя своё и былые дела, но забудь, что ты в замке Кощея была. Свет в глазах не потух, оставайся живой — пусть не тело, но дух возвратится домой».

Узница смежила веки и осела на подушки. Её измученное лицо разгладилось, губы растянулись в подобии улыбки. От тела вдруг отделился полупрозрачный призрак с синими, как колдовской лёд, глазами. Белые волосы колыхались, хотя в затхлом помещении не было ни малейшего ветерка.

— Как тебя зовут? — спросил Лис, и призрак ответила звонким девичьим голосом:

— Марьяна.

— Лети домой, Марьяна, ты свободна, — он махнул рукой и устало опустился на пол. Песенные чары и прежде отнимали много сил, а такого мощного колдовства Лис, пожалуй, не творил ни разу в жизни.

— Благодарю тебя, — призрак поклонилась. — Ты милосерден.

— Я? О, нет, — Лис рассмеялся так, будто бы ему передалось немного чужого безумия. — Это не ради тебя. Ради Василисы. Но ты этого всё равно не будешь помнить.

— Как скажешь. Ты — чародей, тебе виднее, — она безо всякого сожаления в последний раз взглянула на своё прежнее тело и растаяла в воздухе.

Лис некоторое время ещё сидел, пытаясь отдышаться. Раньше ему не доводилось убивать. Что ж, всё когда-то бывает впервые. Ещё совсем недавно он пришёл бы в ужас от того, что натворил, но сейчас был уверен, что поступил правильно. Не совсем так, как хотела мать. Но что поделаешь, если не все наши желания способны исполниться? А так — никакого больше залога верности. Значит, ничто не помешает Василисе бежать. Что же до Марьяны — то и для неё так будет лучше.

Лис поднялся, на негнущихся ногах вышел из темницы, ставшей усыпальницей, и не забыл затворить за собой дверь.

Он почти дошёл до огнепёсьего заслона, но, заслышав собачий лай, не смог заставить себя идти дальше. Кощеев знак хоть и даровал ему неуязвимость, но не смог избавить от страха. Пришлось идти окружным путём — через упыриные фермы. Лис надеялся миновать их незамеченным — пройти по самому краешку, делов-то! Но, похоже, везение, положенное ему на день, закончилось. Завернув за угол, он столкнулся нос к носу — с кем бы вы думали! — с Доброгневой.

Та сперва вытаращилась от удивления, а потом, нехорошо улыбаясь, рванула с пояса свою отравленную плётку.

— Ну, здравствуй, братец. Уж не чаяла, не гадала — а смотри-ка, свиделись. Видать, есть на свете справедливость.

Щелчок. Свист. Три хвоста с крючьями на концах взмыли в воздух, и Лис с ужасом понял, что ни за что не успеет увернуться.

Глава двадцать вторая. Семейные узы

Лис закрылся рукой в непроизвольном защитном жесте — больше ничего умного в голову не пришло. Даже на самое маленькое заклятие нужно было время, которого, увы, не было. Мелькнула мысль: и как он только мог позволить застать себя врасплох? Так глупо! А потом предплечье пронзила острая боль: крючья рассекли кожу и застряли. Его поймали, будто снулую рыбину в пруду. Что ж, по крайней мере, он попытается стать чем-то вроде щуки или сома, которых попробуй ещё вытяни!

Лис что было мочи вцепился в хвосты и дёрнул на себя. Ха! Ему удалось вырвать плеть из рук Доброгневы. Сестра на всякий случай отскочила подальше и рассмеялась:

— Ну и чего ты добился? Яд черно-зелёной змейки-кощейки действует быстро — быстрее всех ядов на свете. Ты можешь успеть разве что попросить прощения за то, что сделал.

— А что я сделал? — Лис, поморщившись, вырвал засевшие крючья и отбросил плеть за спину. Он ожидал дурноты и двоения в глазах, но ничего не чувствовал. Может, яд не такой уж и быстрый? — Подумаешь, сказал людям правду!

— Ты бы мог пойти сперва ко мне! Мы бы договорились по-хорошему. Как брат с сестрой.

— А-а-а, — протянул он. — Ну, извини, что мне не захотелось договариваться с тобой. Не люблю, знаешь ли, когда меня пытаются зачаровать и лишить воли.

Кровь из ран быстро пропитала рукав рубахи алым, но Лис ничего не чувствовал: то ли змеиный яд притуплял боль, то ли его собственное отчаянно бьющееся сердце — он слыхал, что так случается в пылу сражения. Зато разум прояснился, и он наконец-то вспомнил заклятие, которому научила его мать:

«Пускай враги ступают по земле, но станет та союзницей моею. Пускай же тот, кто зла желает мне, ни шагу больше сделать не сумеет».

Ноги Доброгневы вмиг прилипли к полу, но её это совсем не впечатлило:

— Пф! — она сплела руки на груди. — Ну и чего ты добился? Я и отсюда прекрасно полюбуюсь, как ты будешь умирать.

Лис прислушался к своим ощущениям и, всё ещё не замечая никаких изменений, пожал плечами:

— Вынужден тебя огорчить, но, кажется, я не собираюсь умирать. А вот ты…

Он сложил пальцы в щепоть, готовясь пропеть заклинание, отнимающее жизнь, но отчего-то замешкался. Признаться, Лис думал, что во второй раз будет проще: он же только что убил Марьяну, и ничего не шевельнулось в душе. А теперь вдруг заминка вышла. Он с удивлением понял, что не может решиться: будто сама внутренняя суть противится. Ну не нравится ему убивать — и всё тут. Быть может, он ещё недостаточно разозлился?

Они смотрели друг на друга, и в глазах Доброгневы расцветал страх. Похоже, до неё наконец дошло, что яд не подействовал.

— О… я не подумала. Неужели отец уже успел?…

— Что успел? — не понял Лис.

— Наградить тебя меткой наследника.

— А, ты об этом? — он оторвал рукав рубахи и чистым краем промокнул кровящие раны. Доброгнева, позеленев от зависти, впилась взглядом в Кощеев знак на его плече.

— Ну что за невезение! А всё так хорошо начиналось. Ты мог бы уже сейчас лежать у моих ног бездыханный.

— Ну прости, что не доставил тебе такого удовольствия, — фыркнул в ответ Лис.

До него вдруг дошло, что можно больше не бояться сестру. Он же вообще-то стал бессмертным. Если бы с самого начала вспомнил об этом, то и руками размахивать не пришлось бы. М-да, мало было придумать заклятие, нужно ещё приучить себя пользоваться им, чтобы при малейшей опасности первым делом перемещать жизненную силу в ближайший предмет. Эту привычку ему ещё предстояло выработать.

— Знаешь, я передумал тебя убивать, — Лис недобро улыбнулся. — Лучше позову стражу. Скажу, что случилось нападение на наследника. Мне поверят, а тебе — нет. Особенно когда я покажу вот это, — он поднял раненую руку и поморщился: чувствительность постепенно возвращалась.

— Даже убить сам не можешь! Слабак! — Доброгнева презрительно сплюнула на пол.

— Это было бы слишком легко. Кощей больше разочаруется, когда узнает, что ты сделала, и велит отдать тебя палачам. Думаю, ты это заслужила. Постой пока тут, подумай. Кстати, ты ещё можешь успеть попросить прощения.

— И тогда ты меня отпустишь? — в надежде вскинулась Доброгнева.

Лис помолчал, выдерживая надлежащую паузу, а после не без удовольствия ответил:

— Нет.

— Ну ты и подлец! — выдохнула сестра.

Но Лис, ничуть не оскорбившись, кивнул:

— Все мы такие. Как-никак, Кощеево семя.

Доброгнева вздохнула, соглашаясь, и вдруг зашептала быстро-быстро — так, что волей-неволей пришлось прислушаться:

— Братец Лис, а может, всё-таки договоримся? Ну ты же понимаешь, не могла я не попробовать. Теперь поняла — ты сильнее. Но так ведь и я не лыком шита, могу ещё тебе пригодиться. Например, мне известно, где Кощеева смерть спрятана. Отдашь меня палачам — вовеки не узнаешь.

— Ха! Нашла, чем удивить, — отмахнулся Лис. — Отец мне сам всё рассказал и показал даже.

— Ой, всё ли? — Доброгнева усмехнулась. — А знаешь, как ларец открыть, чтобы руки не порезать? Как зайца не упустить и утицу споймать прежде, чем та улетит? По лицу вижу, что не знаешь.

— Мне это знание ни к чему. Али думаешь, я отца погубить собираюсь? — Лис шагнул ближе, чтобы лучше слышать сестру.

Та подмигнула.

— Конечно, собираешься. Сам же сказал: все мы подлецы, Кощеево семя. Ежели я об этом подумывала, то и тебя не минула такая мыслишка. Али я не права?

— Я не стану отвечать, не надейся.

Искушение было велико, но Лис больше не верил ни единому слову Доброгневы. А ну как признаешься, а кощейки услышат: оправдывайся потом…

— Не бойся, не собираюсь я тебя губить. Наоборот, предлагаю вместе супротив отца пойти. Всему миру большое одолжение сделаем. Между прочим, чтобы до его сердца добраться, как раз нужны парень и девица. Чары на ларце твердокаменные наложены, но даже если какой-нибудь чародей их снимет, всё равно о грани порежется. Мечом его надо рубить — и непременно женской рукой. А заяц не сбежит, коли девица запоёт. Но рубить надо так, чтобы ларец расколоть, а зайца не задеть — иначе он песен слушать не станет. Так что, рассказать тебе дальше про утицу?

Лис сделал ещё шаг, чихнул (сестра так и не перестала использовать можжевеловое масло для волос), но теперь уже смотрел в оба: мало ли что Доброгнева выкинет? Как оказалось, не зря беспокоился. Та вдруг взмахнула рукавом и метнула кинжал. Но Лис успел мгновением раньше перекинуть свою жизненную силу — смешно сказать — в левый сапог. Клинок вонзился ему в грудь: Доброгнева не мелочилась, метила прямо в сердце. Тут уж Лис не отказал себе в маленьком удовольствии: рисуясь, выдернул кинжал и расхохотался так, что спугнул небольшую стайку летучих мышей — самых обычных, не упырей.

— Плохой выбор, сестрица. Уж лучше бы ты про утицу рассказала.

— Успел-таки отцовой мудрости научиться, — она вздохнула. — Что ж, поделом мне, что сама струсила, когда предлагали. Не захотела бревном бесчувственным становиться. Но ведь и ты не стал. Не веет от тебя льдом и холодом, как от бати нашего. Может, раскроешь тайну, как схитрил, а? Всё одно мне помирать…

— Про утицу скажи, тогда, может, и раскрою, — Лис вытер кинжал о штаны и заткнул за пояс.

— А быструю смерть даруешь? — не растерялась Доброгнева. — А то не хочется что-то к палачам в руки.

— Только если до конца расскажешь всё, что знаешь. А то кто знает, может, там, помимо утицы, и другие хитрости есть?

— Ну разумеется, есть, — улыбка сестры была хищная, лисья. Всё-таки как ни крути, а было у них что-то общее. Ликом оба в матерей пошли, но какие-то отцовы черты нет-нет да проглядывали. — Только сперва поклянись мне жизнью Василисы, что не отдашь меня палачам.

— Её жизнью я ни в чём клясться не буду! — взвился Лис. — Ишь чего удумала! Это тебе не игрушки.

— Вся наша жизнь — игра, дорогой братец. Странно, что ты до сих пор этого не понял, — она пожала плечами. — Что ж, тогда с этого момента я — молчок. Пусть заплечных дел мастера дознаются, если смогут.

В наступившей тишине было слышно только, как где-то неподалёку капает в каменную чашу вода.

— Хочешь, своею поклянусь? — не удержавшись, выдохнул Лис.

— Той, что у тебя в сапоге? — усмехнулась Доброгнева. — Можешь не таращиться на меня так, я всё вижу, чай не слепая. Думаешь, мне самой не приходило в голову отцово заклятие доработать? И так пыталась, и этак — а ничего не вышло. Может, ты и впрямь чародей получше меня. А может, просто повезло: углядел что-то, потянул за ниточку, и весь клубочек распустился. Что молчишь? Вот тебе ещё один повод убить меня быстро: я твою тайну знаю. А ну как сболтну кому?

— Что ж ты так помереть-то хочешь? — Лис сжал кулаки.

Признаться, он до конца не понимал, какую игру затеяла Доброгнева: плести интриги она была мастерица. Оно и понятно — в таком гадючнике выросла. Лису по сравнению с ней, считай, повезло. Он боялся, что сестре хватит ума переиграть его и выйти сухой из воды.

— Я не хочу умирать, — улыбнулась она. — Да только есть ли у меня выбор? А между мучительной смертью и быстрой я, пожалуй, выберу последнюю.

— Ладно, — Лис обречённо махнул рукой. — Рассказываешь про утку и прочее, а я тебя не отдам палачам, сам спою колыбельную, от которой не просыпаются. Мамой клянусь, что не нарушу слово.

— Тогда слушай: для утицы парень должен селезнем покрякать, чтобы та сразу не улетела. А как заинтересуется, начнёт головой вертеть, тут надобно сразу рассыпать по земле алмазные да рубиновые семечки — другой пищи она не признаёт. Начнёт клевать — всё, смело можно рубить и доставать сердце. А дальше уже проще простого: двое должны растопить его теплом ладоней и дыханием. И, что бы ни случилось, рук размыкать нельзя. Вот и вся тайна. Не так уж и сложно, согласись?

Лис кивнул. И впрямь выходила невелика премудрость.

— А почём мне знать, вдруг ты всё врёшь? — он подозрительно прищурился.

— Зачем бы мне? — Доброгнева пожала плечами. — Я сама думала отца извести, подельника искала. Почуяла в тебе такое же желание — так давай, доведи дело до конца, пусть даже и без меня. Хватит ему несчастных девиц супротив их воли таскать да невинных на смерть посылать. Думаешь, моя мать хотела такой участи?

— А я думал, ты любишь отца…

Лис втянул носом воздух, будто надеялся почуять ложь.

— Любила. Теперь ненавижу, — Доброгнева сверкнула чёрными глазищами. — Скажи ему мать правду — меня убили бы ещё в тот день, когда я появилась на свет. Все говорят, лгать — плохо. Но благодаря лжи мне довелось узнать вкус жизни, хоть немного попробовать, каково это — жить в довольстве и неге. Не так, как мне хотелось бы, но всё же лучше, чем ничего. Мне, знаешь ли, мечталось о красивых платьях и украшениях, как у мамы. Что ж, одно у меня теперь есть…

Она с горькой улыбкой тронула ожерелье, висевшее на шее, и добавила:

— Первый подарок, который мне действительно понравился. И последний… так глупо, да?

Лис вздохнул. Да, тут не поспоришь… Он тоже чувствовал некоторую досаду, но не жалость. Сколько раз сестра пыталась его убить? Даже за сегодня уже дважды. А за всю жизнь — и не сосчитаешь.

— Время ложиться спать, — напомнил он.

Доброгнева указала на свои ноги:

— Не могу, ты заставил их прилипнуть к земле.

— А ты всё ещё желаешь мне зла? — удивился Лис, и сестра усмехнулась:

— О, да! Всегда!

— Ладно, — он пожал плечами.

В конце концов, какая разница, засыпать вечным сном стоя, сидя или лёжа?

И Лис запел, как обычно, подбирая слова на ходу. Его чистый голос отражался эхом от стен. Казалось, даже камни заслушались:

«Говорю — и слова мои нынче закон: засыпай, засыпай, мёртвым будет твой сон. Пусть сгустится туман тёплый, как молоко, — на вечерней заре умирают легко».

Доброгнева зевнула, её взгляд затуманился, она пошатнулась и… осталась стоять. Лишь ожерелье на шее блеснуло, словно его на миг осветило солнце. Но ведь в подземелье неоткуда было взяться закатному свету?

Лис сперва замер в нерешительности, затем продолжил петь — но всё впустую: Доброгнева даже зевать перестала.

— Хм, а отцовский-то подарочек непрост оказался, — в её голосе звучало неподдельное удивление. — Гляди-ка, защищает. Похоже, не только моему колдовству препятствует — вон какое тёплое стало. Стало быть, не пришла ещё моя пора помирать, а? Как думаешь, братик?

Лис, упрямо поджав губы, потянулся за кинжалом. Он совсем не хотел крови. Пришлось несколько раз повторить себе, что Доброгнева слишком много знает и ни за что не оставит его в покое. Ежели и сейчас оставить её в живых, самому потом придётся ох как несладко.

— Да решай ты уже хоть что-нибудь! — рявкнула сестра, и в этот самый миг из-за угла тихой кошачьей походкой выскользнул дядька Ешэ.

— Что это тут у нас происходит? — прогудел он гулким басом. — Никак опять воюете?

— Нет, просто беседуем, — Лис спрятал кинжал за спину.

— А вот это тогда зачем? — проницательный советник указал под ноги Доброгневе. Ишь ты, углядел заклятие.

— Для создания уютной семейной обстановки, — буркнул Лис.

Ешэ прожигал его взглядом, выдерживать который было нелегко, но всё же не сложнее, чем взгляд отца. Советник, поняв, что больше ничего не добьётся от брата, повернулся к сестре:

— Ну?

— Истинно так, — Доброгнева расплылась в чарующей улыбке, словно позабыв о том, что её колдовская притягательность больше не действует. — Впрочем, мы уже заканчивали. Я могу вернуться к своим обязанностям, господин?

— Уж сделай одолжение, — проворчал Ешэ. — И зарубите оба себе на носу: вражда в семье всегда выходит боком.

— Не всякое зло можно забыть, — упрямо возразил Лис.

Он не ожидал, что Доброгнева вдруг вышагнет из круга ему навстречу.

— Не можешь забыть — прости — кажется, так говорят в Дивьем царстве? — Она наклонилась к нему и прошептала на ухо: — Да, я больше не желаю тебе зла, поэтому смогла выйти. Главное, не забудь, что я тебе рассказала сегодня. И о данном мне слове помни. Тогда я сохраню и твои тайны.

Она забрала из рук Лиса свой кинжал, подняла плётку и, поклонившись присутствующим, ушла прочь. Вскоре даже звук её шагов стих. А дядька Ешэ, покачав головой, буркнул:

— Иди уже. Нечего тебе тут делать.

Пришлось Лису убираться восвояси.

Он вышел на свет, когда в небе догорали последние сполохи заката, и хотел было направиться к себе, чтобы хорошенько поразмыслить о случившемся, но вместо своей привычной комнаты обнаружил лишь голые стены. Два злыдня, кряхтя и охая, тащили вниз по лестнице тяжёлый сундук.

— Эй! Куда?! А ну стоять! — Лис перегородил им дорогу, но в ответ получил лишь глупый бубнёж, мол, Кощей велел наследнику переезжать.

Пришлось разворачиваться и тащиться в бывшие палаты Доброгневы. Слуги постарались, чтобы о прежнем хозяине тут ничего не напоминало, но в воздухе всё равно витал запах ненавистного можжевелового масла. Лис первым делом переоделся в чистую рубаху, а потом распахнул окна пошире и сам вышел на веранду. Нет, делайте с ним что хотите, а здесь он спать не будет. Лучше уж прикорнуть в саду под кустом.

Он перемахнул через невысокую балюстраду и спрыгнул в заросли лебеды пополам с крапивой.

— Так и знала, что ты не захочешь там ночевать, — усмехнулась темнота, и Лис узнал голос Маржаны. Саму мару видно не было — хорошо же они умеют прятаться.

— Чего пришла? — буркнул он.

Сегодня ему было не до любезностей. И почему, когда так хочется побыть в одиночестве, нелёгкая вечно кого-то приносит?

В следующий миг он едва не вскрикнул от неожиданности: Маржана возникла прямо у него за спиной и дунула в ухо. После этого уже ей пришлось отскакивать от небольшой молнии, сорвавшейся с пальцев Лиса.

— Ты какой-то сам не свой, — она нахмурилась, наконец-то выйдя из тени на лунный свет. — Прежде мне не удавалось застать тебя врасплох. И ты не швырялся заклятиями в ответ на невинные шутки. Рассказывай, что стряслось.

«Пошла вон, — хотел сказать ей Лис. — Не твоего ума это дело».

Но вместо этого выдал совсем другое:

— Эй, а ты случаем не знаешь, где мой отец хранит волшебный рушник, который может мостом через Огнь-реку обернуться?

Глаза мары округлились.

— Зачем тебе? Нешто в путь собираешься?

— Да вот, понимаешь, решил в Дивнозёрье слетать. А то нехорошо выходит: это ж наполовину родина моя, а я там никогда не был. Думал сперва у отца попросить его повозку, по небу летающую, да вот раздумал. Он, небось, скажет: пустяки это всё. Мол, Навь твоя единственная родина, никакой другой нет и быть не может. Но пока я наследником не стал, хочется хоть одним глазком взглянуть на чудесный мир смертных, — Лис врал так вдохновенно, что почти сам себе поверил. Но Маржана с сомнением вздохнула:

— Складно ты говорить умеешь, будто мёд в уши льёшь — такой же сладкий. Вязнешь в нём, как муха. У тебя никогда не разберёшь, где ложь, а где правда. Уж со мной-то мог бы и по-честному. Али я тебя хоть раз подводила?

«Не подводила сейчас — подведёшь потом», — вертелось на языке у Лиса. Но вслух он опять сказал другое:

— Я сказал тебе всё, что мог. Так ты поможешь мне или нет?

— А меня с собой возьмёшь? — прищурилась мара. Не поймёшь, то ли шутит, то ли всерьёз спрашивает.

— Не в этот раз, но в другой — непременно. Надо же убедиться, что оно и впрямь того стоит? Может, там и нет ничего, а сказки брешут.

— Ты ври, да не завирайся, — фыркнула она. — Скажи только: насовсем уходишь али ещё вернёшься?

Тут уже Лис не стал отпираться, ответил правду. Не всю, конечно:

— Не знаю… Ты пойми, нельзя мне тут оставаться. Мы с Доброгневой не на жизнь, а на смерть схлестнулись. Одному из нас точно не жить — это лишь вопрос времени. И я предпочёл бы быть тем, кто выиграет в этой игре.

— Ты говоришь прямо как она, — Маржана сорвала листок лебеды, смяла его в руке.

— С волками жить — по-волчьи выть, — пожал плечами Лис.

Тёмно-вишнёвые глаза мары смотрели пристально, цепко, будто бы та старалась что-то высмотреть у него в душе. Кто знает, может, они и мысли читать умеют? На всякий случай Лис сложил в кармане фигу и прошептал заветное слово, ограждающее разум от чужого проникновения. От чуткой Маржаны не укрылось и это.

— Нет, я не стану тебе помогать, — с грустью сказала она. — Но наследник Лютогор может отдать любой маре приказ. И та, разумеется, всё исполнит надлежащим образом. Так чего тебе угодно?

Лис понял — обезопасить себя хочет. Что ж, это было разумно.

— Отвечай, где мой отец хранит чудесный рушник?

— Знамо где, княжич, — в малой сокровищнице.

— А где хранится ключ от неё? — Лис ожидал услышать что-нибудь вроде «в море-окияне, на острове Буяне» или «у князя Кощея под подушкой», но всё оказалось проще.

— Вот он, — Маржана выпростала из-под ворота рубахи цепочку, на которой висел небольшой медный ключик.

— Как говорится, на ловца и зверь бежит, — Лис в предвкушении потёр руки. — А ну, отдай его мне!

— Это приказ? — бесцветным голосом уточнила мара.

— Да!

— Да будет по воле твоей, княжич, — Маржана сняла цепочку через голову и вложила ключ — ещё тёплый — ему в ладонь.

В кустах что-то зашелестело. Может, мышка пробежала, а может, и змейка-кощейка, но Лису было уже всё равно.

Кажется, мара хотела сказать что-то ещё, но он уже не слушал — мчался со всех ног в сокровищницу. Ведь у охочего до всяких диковинок Кощея даже в малом хранилище было чем поживиться.

Сперва чуть было не возникла заминка: Лису пришлось миновать двух огнепёсок на входе. Но те даже не зарычали, когда он подошёл.

— Лежать!

Псы с огненными глазами-плошками пали на передние лапы, виляя хвостами. Вот это да!

Лис так и не смог найти в себе силы потрепать ластящихся собак за уши, как это делал отец. Бочком-бочком он протиснулся к дверям, отпер их и вошёл внутрь. Стоило ему переступить порог, как по углам комнаты — довольно просторной для того, чтобы называться «малой», — вспыхнули факелы. Вдоль стен стояли тяжелые деревянные сундуки, окованные медью, но вряд ли то, что искал Лис, хранилось в них.

Он прошёл чуть дальше, осматриваясь. Его внимание привлекли полки, уставленные ларцами и шкатулками разных мастей. Вот здесь, пожалуй, и стоило порыться.

Лис начал раскрывать их одну за одной. Ночь была прохладной, но на его лбу выступила испарина, а дыхание сбилось, как после длительной пробежки. Ну и денёк! Сегодня он впервые лишил жизни человека и сегодня же — тоже в первый раз — стал вором.

«Взять у отца — не считается, — поправил он себя мысленно. — Особенно у Кощея. Особенно ради мамы».

Кажется, ему снова начало везти: искомый рушник нашёлся в четвёртом по счёту ларце. Подумав, Лис ещё немного покопался в отцовских диковинках и присвоил дудочку, от звуков которой всех клонило в сон, и деревянный гребень, который мог превращаться в непролазный лес. Больше ничего полезного для беглецов сыскать не удалось. А, ну и ладно, этого должно хватить.

Запихав всю добычу за пазуху, он аккуратно прикрыл пустые ларцы, вышел и запер за собой дверь.

Небо на востоке уже начинало светлеть, занимался новый день. Он обещал быть погожим: рассветный ветер разогнал облака, в кустах цветущей сирени весело чирикали птицы, а над Мокшиным прудом клубилась вездесущая мошкара.

Лис утёр лицо рукавом и улыбнулся встающему из-за крепостной стены солнцу. Что ж, этот день был вполне подходящим, чтобы стать решающим в их с Василисой судьбе…

Глава двадцать третья. Тише кошки, проворней мыши…

С самого утра у Лиса с матерью состоялся тяжёлый разговор. Узнав о смерти Марьяны, та потеряла дар речи и аж побагровела, привалившись к стене. Лис испугался, что её сейчас удар хватит, но пронесло…

Он усадил мать в кресло, принёс ей воды и потом ещё долго обмахивал полотенцем, чтобы болезненный румянец сошёл со скул. А Василиса, едва к ней вернулся дар речи, напустилась на него с обвинениями. Нельзя сказать, что несправедливыми. Лис слушал-слушал, какой он такой-сякой и разэтакий, пока вконец не озлился. Взял за плечи мать, тряхнул её хорошенько и зашептал на ухо:

— А теперь ты меня послушай! Ни чарами, ни молитвами нельзя вернуть человеку разум и не возвращать память. Ни так, ни этак — не жизнь это. Ты хочешь мучить Марьяну лишь потому, что не готова её потерять? Тогда не подруга ты ей, а шелуха просяная!

— И ты говоришь мне это после того, как убил её? — Василиса шипела в ответ почище разъярённой кошки.

— Её убил Кощей, — втолковывал Лис матери, как дитю малому, неразумному. — Оставил одну лишь видимость жизни, чтобы сделать её заложницей. Чтобы тобой вертеть, как ему хочется, а ты и слова поперёк пикнуть не смела. Неужели не ясно?

Василиса, от души размахнувшись, отвесила Лису пощёчину. Перед глазами всколыхнулось алое марево, но он нашёл в себе силы унять гнев.

— Можешь ударить меня ещё, если тебе от этого станет легче, — присев на корточки, он придвинулся ближе. — Давай, бей. Вот так будет удобнее.

— Ты… — Василиса снова замахнулась и… опустила руку. Её душили рыдания. Пришлось Лису обнять мать, и прижать к груди крепко-крепко, и баюкать, как младенчика, чтобы та не вздумала кричать, бушевать и кидаться чем ни попадя.

— Тс-с-с… знаю-знаю. Я плохой. Негодяй. Как меня только земля носит? Отпустил её, позволил уйти туда, куда ей хотелось, — домой. Она не будет ничего помнить и сможет быть счастлива, если повезёт. Есть же у призраков какое-то своё счастье? Просто её не будет рядом с тобой. Другим и такого утешения не перепало: их родные ушли навеки.

— И что мне теперь делать? — Василиса сдавленно всхлипнула.

— Отпустить, — Лис сказал это очень тихо, но мать прочитала по губам и сникла. Глаза, горевшие яростью, потухли, став совсем блёклыми. Ох, может, лучше было бы ей злиться. Но чужую боль не возьмёшь себе всю, как ни старайся.

— Наверное, ты прав, — молвила Василиса бесцветным голосом. — Что ж, больше меня здесь ничего не держит. Ты этого добивался?

Лис кивнул.

— Тогда доделай то, что начал. А меня, прошу, оставь покамест в покое. Я… — она сглотнула. — Не виню тебя. Просто никого сейчас не хочу видеть.

— Мам, только не забудь, что сегодня вечером будет праздник в нашу честь. Мы должны прийти туда весёлыми, иначе отец будет гневаться, — Лис вздохнул; не дождавшись ответа, встал и побрёл к выходу.

В конце концов, каждому бывает нужно поплакать в одиночестве, чтобы хоть немного горя со слезами прочь вышло.

Сам Лис весь день старался сохранить хотя бы видимость спокойствия, но куда там! Не каждый же день твоя судьба решается… Он уже трижды проверил, не сдуло ли ветром вывешенный на окне башни платок — знак для Весьмира и богатыря.

Кусочек белой шёлковой ткани, который он сам закрепил на карнизе, был там, где ему положено, и неистово колыхался на ветру, словно маленькое знамя их будущей свободы, но сердце всё равно сжималось от необлекаемой в слова тревоги.

В замке вовсю готовились к празднику. Судя по головокружительным запахам с кухни, в печи уже зрели черничные пироги — их Лис любил больше всех прочих. Злыдницы начищали полы и выметали из углов паутину, а две деловитые упырицы спешно доукрашали платье для княгини Василисы — изумрудными бусинами по золотой парче. Самому Лису ещё накануне доставили наряд — точь-в-точь как у самого Кощея: из чёрного бархата, только вышитый не серебряной, а золотой нитью. Со змеями, конечно, проклятущими. Да и пёс с ними: всё равно долго носить не придётся.

Парадная туника ладно сидела по фигуре, но облегала так, что гребень, рушник и дудочка за пазуху никак не помещались. Пришлось, таясь и озираясь, прикопать их в саду под сливой. Впрочем, оно даже к лучшему: теперь, если кто и наткнётся на диковинки, пускай ищет вора до скончания веков — ключ-то Лис ещё на рассвете Маржане успел вернуть. О том, что за пропажу могут спросить с крайнего — то есть с мары, — он предпочитал не думать.

Их с матерью покои теперь находились рядом, и они могли бы гулять вместе на одной веранде, если бы захотели. В погожий день занавеси были раздёрнуты, и Лис, усевшись на балюстраду верхом, легко мог наблюдать, чем там занята Василиса.

Мать уже перестала плакать и теперь сидела вся как на иголках: то грызла печенье — одно за другим, без счёта, — то хваталась за вышивание, то пыталась читать книгу, но Лис видел, что глаза её напрочь затуманены, а страницы она даже для виду забывает переворачивать.

Василиса так глубоко задумалась, что не сразу услышала стук в дверь. Пришлось Лису окликнуть её, мол, открой. А тут уже и гостья подоспела: сама вошла, отворив незапертую дверь.

— Анися!

— Василисушка!

Взвизгнув, как малолетние девчонки, они бросились друг другу в объятия. Лис, конечно, остался на веранде — ему ведь велели не лезть.

Он поразился, насколько точно мать описывала Анисью: та и впрямь была похожа на огонёк: рыжая, как осенняя листва, низенькая, но ладная и румяная, как наливное яблочко. От Лиса не укрылось, что подруга матери носит под сердцем дитя. Однако! Похоже, уже в скором времени стоило ожидать появления на свет братика или сестрички.

Он вздохнул: жаль, этого ребёнка в Нави ничего хорошего не ждало…

— Как же ты похорошела, — Василиса взяла подругу за плечи, повертела так и сяк. — Что, пожаловал-таки Кощей тебе молодильное яблоко?

— Ага! По правде говоря, я его выпросила. Как говорится, взяла измором, — Анисья рассмеялась и погладила свой округлившийся живот. — А теперь вот, видишь, чем ещё боженька наградил?

— Не боишься? — охнула Василиса, только сейчас заметив, что подруга-то в положении.

— А ты как думаешь? — Анисья шмыгнула носом. — Ой, а можно я твоё печенье доем? Я из-за всего этого страсть какая прожорливая стала: всё время что-нибудь жую.

— Конечно, — Василиса вернулась за стол и придвинула к подруге вазочку. — Угощайся.

Анисья набросилась на печенье, словно в последний раз ела ещё в том месяце, а сама промеж делом продолжила говорить:

— Дык вот, я старшей женой сделалась, представляешь? Ну, если княгиню не брать в расчёт. А из всех, кто сейчас на женской половине проживает, — я самая старая, — она фыркнула так, что изо рта посыпались крошки. Уж чего-чего, а манер возраст ей точно не прибавил.

— И сколько у тебя нынче подопечных? — Василиса налила чаю себе и гостье.

— Ой, полным-полна коробушка: три дивьих девицы, на войне в полон взятые, и одна навья, а из наших, слава Богу, никого. Ну, я, понятное дело, им тут всё показала-рассказала. Говорю: только с детишками, смотрите, не торопитесь. Травки там пейте, чтобы ни-ни. А то народится девчоночка — разгневается Кощей. И, вишь ты, сама опростоволосилась.

Анисья, конечно, храбрилась, но глаза у неё были на мокром месте, и Василиса бросилась её утешать:

— Ну что ты! А вдруг у тебя мальчишка будет? Коли у меня получилось, значит, проклятие, наложенное на Кощея тем чародеем, развеялось, разве не так?

— На то и уповаем, — Анисья, поёжившись, поправила сползшую с плеча шаль. — Да только надежды мало. Все бабкины методы перепробовала, какие знала, и ни один мне сынишку не сулит. Так что, Василисушка, недолго твоей башне пустовать осталось. Ты в хоромы, я — в острог. Так уж переменчива жизнь…

— Что ты такое говоришь? Помнится мне, Кощей прежде только за проступки в башню отправлял, а ты ведь не сделала ничего дурного? — Василиса погладила её по руке, и гостья, будучи больше не в силах сдерживать слёзы, зарыдала — горько, с подвываниями:

— Так то ра-а-аньше! А из-за Алата-а-аны этой безмозглой теперь другие поря-а-адки. Так я и знала-а-а-а! Как чуяла-а-а, что хлебнём мы с ней горюшка-а-а! Никому больше Кощей не вери-и-ит…

Она принялась вытирать лицо шалью, и Василиса, сунув ей свой платок, выпалила:

— Знаю, как избыть твою печаль, Анисьюшка. Ты мне помогала, теперь, стало быть, моя очередь. Бежим вместе с нами! Спрячемся от Кощея, а там не важно: дочь ли, сын ли народится — воспитаем с божьей помощью.

Лис, заслышав эти слова, ахнул и тут же зажал себе рот обеими руками. Нет, ну кто её за язык тянул, а? Им же баба на сносях в пути только обузой будет. Он понадеялся, что Анисья откажется, но не тут-то было. Её ясные глаза загорелись надеждой:

— А можно? Ой, что я говорю! Раз ты предлагаешь, значит, можно. Какая же ты смелая, Василисушка. И как ты только решилась — после всего, что было?! Да коли б меня княгиней сделали, я бы уже, наверное, и не рыпалась. А ну как попадёмся?

— Не сглазь! — Василиса опасливо постучала по дереву, и Анисья запричитала:

— Всё, молчу, молчу! Нема, как плотва.

Её бросило в жар — не нужная более шаль отлетела в сторону. Подруги подсели ближе друг к дружке и зашептались — увы, Лис перестал слышать, что они говорят, а вмешиваться не посмел. Видать, судьбою им так было назначено: не Марьяну, так Анисью за собой тащить. Не умеет мать об одной себе думать. Значит, придётся запрячь на одну лошадь больше — в Кощеевых конюшнях добрых скакунов на всех хватит!

Он заранее подготовил пятерых золотогривых кобылиц — из тех, что мчат быстрее ветра, — а всех прочих стреножил, чтобы задержать погоню. В том, что она будет, Лис ни чуточки не сомневался.

За всеми этими заботами он пропустил начало праздника и заявился в пиршественную залу последним: пришлось ведь ещё сбегать переодеться да не забыть напялить венец — отцовский подарок.

Стоило ему появиться, как все сразу оживились. Люди вставали, рукоплескали, выкрикивая здравницы. Кто-то даже осмелился хлопнуть его по плечу, но Лис скинул руку наглеца. Обиднее всего было, что этот болван попал ладонью прямо по вчерашней ране, и Лису едва хватило выдержки, чтобы не взвыть от боли.

— Венец тебе к лицу, — улыбнулся Кощей, указывая сыну на место подле себя — туда, где обычно сидел Лютомил. Лису казалось, что даже от кожаной обивки кресла он чувствовал ненавистный можжевеловый запах.

— Благодарю, отец, — поклонившись, он сел и взял столовые приборы. Перед дальней дорогой стоило хорошенько подкрепиться.

Василиса, разодетая в дорогие шелка и парчу, накрыла его руку своей и прошептала:

— Где ты был? Я чуть с ума не сошла…

— На конюшне, — Лис отломил себе побольше хлеба. Что в рот не влезет, потом в котомку пойдёт. — Лошадушек нам подготовил.

— Я не успела тебе сказать, — мать опустила глаза, — не четверо нас будет, а пятеро.

— Знаю, — он потянулся за мясом. Эх, жаль, не вяленое, много про запас не возьмёшь. — Слышал вашу беседу с Анисьей. Кстати, где она?

Перед Василисой стояла тарелка, полная всякой снеди, но матери, похоже, кусок в горло не шёл.

— У себя. Куда ей на пир-то? Она Кощею на глаза показываться боится, чтобы тот лишний раз о ней не вспомнил. После наступления темноты будет ждать нас в условленном месте.

— Ладно, — Лис потянулся за вином, и Василиса одарила его неодобрительным взглядом.

— Хмельного много не пей. А не то, гляди, — разомлеешь с непривычки.

— Сам знаю, не маленький, — буркнул он и налил себе ровно половину чаши, а потом уже до краёв плеснул обычной воды.

— Хочу выпить за моего единственного наследника, мою надёжу и опору, — возвестил Кощей, улыбаясь до ушей. Его гримаса казалась хищной, будто оскал черепа.

Злыдни похватались за гусли и свирели. Самый тощий из них затянул здравницу — неожиданно басом. Лис поморщился: голос у певца был, конечно, громким, а вот слуха не завезли. Но живых музыкантов отец не признавал: говорил, мол, кормить их надобно да златом одаривать, а злыдни костям да объедкам с княжеского стола будут вполне рады. При всех своих несметных богатствах Кощей отличался удивительной прижимистостью. Порой даже подарки назад забирал. Вот и сейчас — стукнул пустой чашей об стол да и выдал:

— Знаешь что, сын, отдай-ка ты мне свой венец.

— Зачем это? — У Лиса ёкнуло сердце. А ну как отец прознал про их приготовления?

— Доработать его надобно, — Кощей задумчиво поскрёб острый подбородок. — Отличная вещица получилась, не спорю. Но на скорую руку забыл я пару деталей добавить. Отдай.

Лис снял венец с головы и с поклоном протянул отцу, всё ещё ожидая какого-нибудь подвоха.

— Сделаю так, чтобы только ты его носить мог. Мою корону, окромя меня, никто примерить не может — а значит, и красть её бессмысленно. Твою мы тоже обезопасим. Но это уже опосля праздника. Три дня и три ночи пировать будем, потом три дня и три ночи отсыпаться. В общем, через седмицу приходи за обновкой.

Лис кивнул и едва сдержал вздох облегчения. Вместо этого опрокинул ещё чарочку. Уф, пронесло… Вот только если пир так долго будет длиться, как же им сегодня выскользнуть незамеченными? Разве что напоить всех допьяну, чтобы сами под стол попадали. А для этого надобно песенку спеть, помочь хмелю в крови разгуляться.

— Отец, дозволь мне сменить твоих музыкантов, — взмолился он. — Нет мочи слушать, как они глотки дерут.

— Поступай как хочешь, — Кощей благодушно махнул рукой. — Сегодня, сын мой, тебе ни в чём не будет отказа.

Лис поманил пальцем ближайшего упыря-прислужника и велел:

— Лети в мои покои, принеси пятиструнные гусельки. Они там на кровати поверх покрывала лежат. Да смотри не поломай по дороге!

— Будет сделано, княжич! — упырь превратился в летучего мыша и бесшумно вылетел в окно.

Василиса проводила его настороженным взглядом и, улучив момент, шепнула Лису:

— Что ты такое задумал?

Он ответил матери улыбкой, мол, не тревожься, всё будет хорошо, и поднял чарку:

— За мою прекрасную мать! За княгиню!

— За княгиню! — дружно грянули гости.

Кощей глянул на Василису так, будто бы только сейчас заметил, что она тоже пришла на праздник.

— Радуешься, душа моя?

— Радуюсь, Кощеюшка, — она ухватила из бочонка мочёное яблочко, обглодала его, а огрызком лихо запустила в тощего злыдня — тот как раз мучительно выдавливал из себя здравницу в честь княгини.

Гостям развлечение пришлось весьма по душе. Все тут же стали вылавливать яблоки и метать огрызки в незадачливого певца.

Кощей удивлённо хмыкнул:

— А ты, оказывается, знаешь толк в веселье, моя ненаглядная. Жаль, что я прежде не додумался на пиры тебя звать. Зато теперь уж буду. А то вечно мои гости скучают. А ну, придумай, чем их ещё развлечь?

Василиса сделала вид, что задумалась, а потом, просияв, предложила:

— Надобно нам состязание устроить, княже. Назначь награду тому, кто больше всех выпьет. Пускай упыри счёт ведут.

— Так они тогда мне вмиг подвалы опустошат, — нахмурился Кощей.

«Эх, — с досадой подумал Лис, — такая была идея, и надо же, всё разбилось об жадность».

Но Василиса и не думала отступать:

— Не опустошат, если время от времени им другие задания давать. Пускай по столбу, смазанному жиром, за новыми сапогами с золотыми шпорами лазают. Али на кулачках меж собой дерутся. А вот ещё можно танцы устроить — кто кого перепляшет. А упыри пущай подливают — вот умора-то будет!

— Ха! — Кощей в предвкушении потёр ладони. — Весёлое будет зрелище! За такое немного переплатить не жалко.

Он подозвал старшего злыдня и принялся начитывать тому распоряжения.

Тем временем и Лисовы гусельки были доставлены. Тут-то настоящее веселье и началось! Его стараниями гости быстро начали терять человеческий облик. Минула всего пара часов, а одни уже хрюкали под столом, другие — спали лицом в тарелку, третьи горланили частушки, от которых краснели даже упыри, четвёртые с мрачным усердием расквашивали друг другу носы, пятые всё пытались пойти в плясовую, но шатались и падали, вызывая безудержный смех соседей.

— Эти готовы, — шепнула Лису мать. — Но я как-то не подумала, что упыри и злыдни не пьют. Что делать будем?

И Лис, выпятив от гордости грудь, ответил:

— Предоставь это мне.

Он давно готовил свою новую сонную песню, и, признаться, она удалась на славу. Жаль было, что никто не сможет дослушать её до конца…

Улыбнувшись хмурому и, конечно же, трезвому, как стёклышко, дядьке Ешэ, Лис ударил по струнам:

«Тише кошки, проворней мыши — кто приходит, а ты не слышишь? Мельче чем остриё иголки, мягче пуха, нежнее шёлка. Кто крадётся во тьме весенней? От кого не найти спасенья? В дом, как дым, проникает он — неминуемый крепкий сон».

Ещё не отзвучал первый куплет колыбельной — все уже заснули. Даже Кощей, про которого говорили, что тот и вовсе не спит, завалив голову набок, всхрапывал, как норовистый конь. Дядька Ешэ смежил веки стоя, привалившись плечом к щедро смазанному жиром столбу. В его руке поблёскивал нож с насаженным на лезвие солёным огурчиком. Озираясь по сторонам, Лис налил воды в дорожную флягу, запихал в котомку хлеб, жареное мясо и пару кусков черничного пирога — а то так и не попробовал ведь.

«Дремлют звёзды в небесной выси, птицы спят, и трава, и листья, даже розовые соцветья убаюкал проказник-ветер», — он закинул гусельки за спину и, подхватив Василису под мышки, потащил её к выходу, осторожно перешагивая через спящих вповалку гостей и посвистывающих ноздрями упырей. Уже в дверях остановился и допел: «Капли больше не точат камень, охладело свечное пламя, и застыл мерный ход часов: доброй ночи, спокойных снов».

Тут уже и сам Лис начал зевать. В глаза будто песка насыпали. Колдовство вышло даже посильнее, чем он думал. Лишь в саду после пары глотков прохладного ночного воздуха ему удалось побороть сонливость.

Крадучись он добрался до стены и взбежал вверх по каменным ступеням.

— Василиса? — раздался из темноты робкий голос Анисьи.

— Да, это мы. Тише.

Лис поставил мать на ноги и несколько раз встряхнул. Не помогло. Пришлось побрызгать на лицо водой из фляги, только тогда её веки дрогнули, синие глаза открылись.

— Я что, заснула? — ужаснулась она.

— Всё хорошо, — Лис крепко сжал её руку. — Ждать осталось совсем немного. Весьмир с богатырём должны быть здесь с минуты на минуту.

— А Кощей? И остальные?…

— Спят.

Он отвечал односложно, потому что во рту всё пересохло и язык едва ворочался.

— Что-то они запаздывают, — Анисья теребила в пальцах край плаща так, что вскоре измочалила его до рваной бахромы.

Самая тихая в истории Нави ночь тянулась медленно. Казалось, прошли не минуты, а года. Может, даже столетия. Лис чувствовал, как деревенеют руки и ноги, даже воздух казался тягучим и липким, как мёд.

— А вдруг они тоже заснули? — ахнула Василиса.

— Мои чары ни за что не проникли бы в подземелья, — отмахнулся Лис. — Сквозь камень особо не поколдуешь. Даже Кощей — и тот не смог бы.

— Тогда где же они?

Тревога нарастала, и глупое сердце готово было выпрыгнуть из груди.

Про себя Лис костерил дивьих людей последними словами, а вслух мог лишь повторять:

— Они обязательно придут, вот увидишь. Надо лишь немного подождать…

На востоке начинало светлеть, в ветвях пробудился недовольный ветер, и ночной певец соловей засвистал-защёлкал, заливаясь трелями так, словно хотел наверстать упущенное время.

Вот уже и совсем рассвело. А Весьмир и его чёртов богатырь так и не пришли. Да чтоб им пусто было!

Глава двадцать четвёртая. Та, кто полюбит Кощея

Когда Лис уже было совсем отчаялся, в кустах вдруг раздался шорох. Он резко повернулся на этот звук и прошипел:

— Ну и где вас черти носили! — слова сорвались с губ прежде, чем он понял, что пришли вовсе не Весьмир с Ваней.

Незваная гостья была одна. Лис сразу узнал её по гибкому силуэту и лёгкой походке. А узнав, заслонил Василису собой.

— Маржана? А ты-то что здесь делаешь?

— Слежу за вами, разумеется, — фыркнула мара, поправляя кожаную перевязь с двумя саблями. — Это вообще-то моя работа, или ты забыл?

Лис, нахмурившись, сложил пальцы в щепоть, готовясь отразить любую атаку, но Маржана не стала хвататься за оружие, даже руки вверх подняла.

— Не горячись ты, сперва выслушай. Вообще-то, я пришла сделать тебе одолжение.

— Вообще-то, ты должна была заснуть, как и все остальные. — Заклятие Лиса неприятно покалывало подушечки пальцев — того и гляди сорвётся. — Вон, видишь, даже змейки-кощейки спят. И только одна змеюка…

— Твоя колыбельная не задела меня, потому что я была в подземелье, — пояснила мара. — Твоих друзей в остроге оно ведь не должно было затронуть, так?

— Значит, это из-за тебя они не пришли? — Лис угрожающе шагнул ей навстречу, и Маржана мотнула головой.

— Нет-нет. Ты меня не так понял. Я была там совсем по другому делу: мне было велено отвести в темницу предателя. Думаю, это и был тот несчастный, который должен был отпереть дверь твоим приятелям. Поэтому они до сих пор там. А я — здесь.

Василиса за спиной сдавленно охнула, а Анисья забормотала:

— Ой… чой-та я переволновалась. Простите, пройдусь до кустиков. Зовите, когда бежать пора настанет. Тока без меня не уходите. Ой, как же мне худо-о-о…

Лис услышал торопливые шаги, шелест листвы и треск сучьев. Он ожидал, что Маржана кинется вслед за беглянкой, но та не двинулась с места.

— Что же ты не хватаешь нас? — процедил Лис сквозь крепко сжатые зубы. — Разве не в этом заключается твоя работа?

— Это может подождать, — с улыбкой отмахнулась мара и тут же вновь нахмурилась. — Но недолго. Ты меня понял, Лис? Недолго! Я должна буду поднять тревогу… скажем, через полчаса.

Признаться, он сперва не поверил своим ушам. Что же это? Маржана и впрямь их отпускает? Тут точно нет никакого подвоха?

— Ну чего встал столбом? — буркнула мара, отводя взгляд. — Оглох, что ли? Полчаса, я сказала. И ни мгновением больше!

Тут уж Лис пришёл в себя. На радостях схватил Маржану, крепко прижал к себе, выдохнув в ухо: «Спасибо», — а потом обернулся к Василисе:

— Мам, подожди меня тут, хорошо! И Анисья пусть ждёт. Я — мигом!

— Куда ты, сынок? — вздрогнула мать. — Погоди-ка, я лучше с тобой.

— Тебе туда не надо, — Лис постарался, чтобы голос прозвучал твёрдо, но тот не слушался и срывался, как у мальчишки. — Я быстро, только дверь отворю. Последи за ней!

Последняя фраза предназначалась Маржане. Мара со вздохом закатила глаза:

— Ну ты и наглец! Мало тебе того, что я уже для тебя сделала?

Но Лис уже нёсся прочь, перепрыгивая через ступеньки. Как же вовремя отец наградил его меткой на плече: теперь ему не придётся блуждать в подземельях в поисках дороги и терять драгоценное время! И с таким трудом добытые волосы сестрицы Доброгневы тоже пригодятся. А ведь их Маржана заполучить помогла! Пожалуй, ей можно всецело доверять — Лис усмехнулся, поймав себя на этой мысли. Да он же ей и так только что самое дорогое доверил — матушку свою ненаглядную. Куда уж больше? И всё равно поступок мары грел ему душу. Все они сейчас рисковали жизнью, чтобы спасти Василису.

Остановившись у входа в темницу, Лис дрожащими руками сотворил нужное заклинание. Двери, помедлив мгновение, показавшееся ему ни много ни мало — вечностью, — поддались и расступились, решётка отъехала в сторону. Уф, получилось!

Он шагнул вперёд и обомлел: узники спали крепким сном. Их, значит, там ждут, все глаза уже проглядели, а они, понимаешь, почивать изволят! Ну и народ эти дивьи… Понадеявшись, что Весьмир с Ванькой заснули обычным сном, а не колдовским, Лис гаркнул что было мочи:

— А ну подъём! Не время прохлаждаться, бежать пора!

— А? Чегось? — богатырь спросонья схватился за камень, который ещё заранее предусмотрительно выковырял из стены и использовал в качестве подголовника. Увесистый булыжник, надо сказать. Да только против Кощеевых чар — всё равно что игрушечная сабелька против настоящей.

— Спокойно, Ваня, — Весьмир в один прыжок вскочил на ноги. — А ты, юноша, сперва объяснись: что за спешка? И где наш человек? Договаривались же: повесьте платок, когда будете готовы к побегу.

— Так он весь день висел, — Лис говорил сбивчиво: он затаил дыхание, пока творил колдовство, и теперь никак не мог отдышаться. — Только споймали сегодня вашего приятеля. В подземелья отвели. А завтра, глядишь, его голова уже на частоколе будет выставлена всей Нави на потеху.

— Мы должны спасти нашего друга! — богатырь встал, одёрнул рубаху, его светлые брови сошлись у переносицы.

— Нет времени! — завопил Лис. — Сматываться надо! Кощей вот-вот проснётся! Василиса уж на стене заждалась.

— Идём, — чародей тряхнул головой. А собравшемуся было возразить Ваньке пообещал: — Мы ещё вернёмся. Парень прав: сейчас медлить никак нельзя.

Запечатывать дверь Лис не стал — только время зря потеряешь, а пропажу всё равно обнаружат, — но следы свои на всякий случай подчистил. Мало ли?

Удача снова повернулась к ним лицом: ему удалось провести беглецов наикратчайшим путём, не встретив ни собак, ни Кощеевых слуг, ни дорогую сестрицу Доброгневу, чтоб ей пусто было.

Когда они выбежали наружу, свет больно ударил в глаза. Лис побоялся, что опоздал. А вдруг все уже проснулись, и сейчас их встретят вооружённые до зубов мары или, божечки упаси, сам Кощей? Но путь, к счастью, был свободен.

— На стену, — скомандовал Лис и сам, почти не таясь, первым полез по выщербленной ветром и дождями лестнице.

Легконогий Весьмир держался рядом, а вот богатырь, беспрестанно зевая, отставал. И какой только прок от него? Вымахал здоровенный детина, а сонным заклятиям сопротивляться так и не научился. И это ведь ещё так, остаточный след в воздухе…

Уже издали Лис заметил, что Василиса с Маржаной по-прежнему стоят на стене, и у него отлегло от сердца. А то, что они явно избегали приближаться друг к другу… что ж, он не мог винить мать за недоверие к маре… Анисьи нигде видно не было — наверное, та всё ещё отсиживалась в кустах.

— Ну, здравствуй, Василиса, — Весьмир, подбежав, раскрыл объятия, но мать вдруг словно остолбенела. Её лицо побледнело, губы беззвучно шевелились, а по лицу градом катились слёзы.

Лис сперва не понял: чего это она? И лишь потом до него дошло: Василиса, комкая в руках подол платья, во все глаза смотрела на богатыря. Наконец к ней вернулся дар речи:

— Ванюшка? Ты?!

— Дык а кто же! — заулыбался богатырь. — Давненько не видались, Васёна. Вишь, я вот за тобой явился…

От Лиса не ускользнуло, как помрачнел лицом Весьмир. Ох, явно не такого приёма он ждал — вон даже капюшон надвинул, чтобы досаду скрыть. А Лису вдруг даже позлорадничать захотелось, мол, что, съел, чародейская душонка? Густо тесто замесил? Вот и получай теперь пирожок с ревностью.

— Четверть часа, — обеспокоенно напомнила Маржана, но её никто не послушал.

Василиса подошла к богатырю, тронула руками его веснушчатые щеки и подбородок, поросший рыжеватой щетиной, — будто бы не верила, что перед ней не призрак.

— Но как же так? — пролепетала она. — Ванюша, родненький, ты ж не изменился совсем. Сколько же тебе годков нынче?

— Не считаю я лета, — буркнул богатырь, слегка покраснев. — Бросил это дурное занятие. Мне, вишь, молодильное яблоко пожаловали, как и тебе. Ты, кстати, тоже ничуть не изменилась. Всё так же хороша.

— Врё-ё-ёшь, — с улыбкой протянула она, взяв Ванюшу за руки. — Никогда я красавицей не была. Даже после того зеркала да гребешка — Даринка всё равно была краше.

— Ну, так то Даринка. Она у нас краше всех! — взгляд богатыря стал мечтательным. — Вот погоди, спасём тебя и всё Дивье царство от Кощея, а там я и к жене вернусь. Она меня ждёт и тебя увидеть всё надеется. То-то радости будет!

Василиса, помрачнев, выпустила его руки.

— Зря ты всё это затеял, Вань… Неужто тебе дома с любимой женой не сиделось? Чего на подвиги-то понесло?

— Вовсе и не зря, — надулся богатырь. — Нешто я могу спокойно штаны на печи просиживать, когда в мире такое творится? Да ты не боись, если война долго продлится, царь Ратибор и Даринке молодильное яблочко пожалует — он обещал! А покамест вот так живём — птичек-весточек друг другу кажну седмицу посылаем…

Лис нахмурился. Услышанное ему совсем не понравилось. Ладно, Ванюша тот ещё остолоп, задурили ему дивьи люди голову. Но дать яблоко мужу и не дать жене — каков же хитрец этот Ратибор! Соломки себе подстелил на случай, если богатырь взбрыкнёт. Мол, не будешь послушным — останется твоя жена старухой и помрёт в урочный срок. А хочешь вечно жить со своей любимой — делай как царь скажет А Весьмир наверняка понимает, что к чему, — вон как глаза прячет. Может, даже он эту хитрость и придумал. У-у-у, морда!

— Вань, расскажи, как там сестрёнки мои? Как батюшка? Ежели, конечно, жив ещё…

— Помер Неждан Афанасьевич, — вздохнул Ванюша. — Неведомая хворь его одолела, когда тебя увезли. Года три на бабкиных отварах протянул, а по весне лёг на печку и преставился. Пока в горячке метался — всё виноватился, мол, своими руками отправил доченьку родненькую на погибель в Навьи земли.

— Не виноват он. Я сама пошла! — глаза Василисы заблестели от слёз.

Богатырь вместо ответа развёл руками: дескать, ничего уже не попишешь — дело прошлое.

— Вань, а лавка, выходит, Златке досталась?

— Да какой там… чужим людям продали. А Златка к бабке Ведане в ученицы пошла замест тебя. Ух, и сильной ведьмой сделалась! — Ванюша поёжился.

— Но как же так? — Василиса разинула рот. — Ей же вроде нравилось счета вести, за прилавком стоять?…

— А вот и нет. Ради отца она старалась, а как его не стало, так сразу сказала: пропади она пропадом, ваша лавка. Ну а мы с Даринкой, сама понимаешь, не вытянули. Не из того мы теста, чтобы торговые дела вести. Когда детишки пошли — вообще не до того стало…

Лис поймал на себе обеспокоенный взгляд Маржаны. Та показала ему девять пальцев — стало быть, осталось девять минут. Пришлось снова всех поторапливать:

— Хватит уже лясы точить, в дороге наболтаетесь. Пора выбираться отсюда. Я оседлал добрых коней — на Горыныче было бы, конечно, сподручнее, да теперь ни одному змею крылатому из-за чар Кощеевых к замку с воздуха не подобраться. Запомнил отец тот ваш побег.

— Надеюсь, этот ещё крепче запомнит, — хмыкнул Весьмир. — Веди нас, приятель. И скрестим пальцы на удачу.

А Василиса вдруг взволновалась, заозиралась по сторонам:

— Погодите, а где же Анисья? А-ни-ся?! Подруженька дорогая, ау?!

— Тише ты, — рыкнула на неё мара. — Чары истончаются. Будешь орать — Кощея разбудишь.

— Но я не могу уйти без Анисьи, — всхлипнула Василиса. — Я же ей обещала…

И тут Весьмир, взъярившись, стукнул кулаком по стене так, что в стороны брызнула каменная крошка:

— Так! Это уже слишком! Второй раз одно и то же? И как, в прошлый раз спасла ты свою подруженьку, из-за которой в плену осталась? По глазам вижу, что нет… И не надейся, что второй раз случится чудо и Кощей пощадит тебя снова. В общем, не обессудь, Василиса: либо сама пойдёшь, либо Ванька тебя сейчас по темечку тюкнет, на плечо взвалит — и побежим.

— Не надо по темечку, — Василиса взяла его за руку, глянула умоляюще. — Вот только скажи, Весьмир, а жить-то потом мне как?

— Как все живут, — более не медля, чародей потащил её за собой. — Сжав зубы. Ни у кого жизнь не мёд, душа моя. И как бы нам того ни хотелось, мы не в силах исправить всё зло этого мира.

Синие глаза матери наполнились отчаянием. Она шла, загребая ногами песок и мелкие камушки. Лис не смог вынести этого взгляда: остановился и выпалил:

— Вы бегите, а я пойду поищу Анисью. Мне-то отец ничего не сделает. Вы только меня не ждите — сразу в седло и скачите во всю мочь. А мы к вам позже присоединимся — я тут все подземные ходы-выходы знаю, в ночи запросто выберемся.

— Лис, нет! — воскликнула Василиса, и в этот момент Ванька всё-таки тюкнул её по темечку и, пробормотав: «Прости», — перекинул сомлевшее тело через плечо, будто какую-то пушинку.

Тем временем Лис принялся совать в руки Весьмиру свои сокровища: дудочку, чтобы усыпить огнепёсок у внешней стены, гребешок, который бросишь — и за спиной лес вырастает, и рушник — мост через Огнь-реку.

— Бери, всё пригодится. И вот ещё возьми письмецо. Там написано всё, что мне известно про Кощееву смерть. Это на случай, если я вдруг не смогу вас догнать…

Чародей, глянув ему в глаза, поклонился:

— Спасибо, друг.

На том они и расстались. Весьмир с Ванюшей и Василисой бросились к конюшням, а Лис полез обшаривать кусты, поминая Анисью недобрым словом.

В зарослях сирени её не оказалось. За боярышником тоже. Он собрался было проверить малинник, когда услышал негромкий смех Маржаны:

— Не там ты ищешь, Лис. Ох, не там…

— Тебе что-то известно? — он высунулся из кустов. — А ну, выкладывай!

— Расскажу, коли пообещаешь мне, что с собой возьмёшь, ежели бежать вздумаешь. Мне после всего, что я сделала, не сносить головы, когда Кощей дознается до правды. А он уж дознается, будь уверен…

— Обещаю, что не брошу тебя и сделаю всё для твоей безопасности, — Лис нахмурился. Очень уж ему не нравилось, когда ему начинали ставить условия.

— Что ж, и на том спасибо. Иди в Макову залу, туда, где вы сегодня с Кощеем пировали. Там и найдёшь свою Анисью. Она, знаешь ли, стерва хитрая…

Дослушивать Лис не стал — со всех ног бросился бежать. В голове не укладывалось: неужто подруга матери решила в последний момент переметнуться? Признаться, он надеялся, что Маржана ошиблась, — но, увы, этим надеждам не суждено было сбыться. Едва ступив на порог пиршественной залы, он увидел Анисью — та совсем немного не доползла до Кощея. Сонные чары настигли её у края стола, ноги подогнулись, и предательница упала, потянув за собой скатерть. Совсем она не отключилась — видать, сила заклятия и впрямь была уже на исходе, — но помутившееся сознание не дало ей довершить начатое.

Лис подхватил её на руки и вынес из залы на свежий воздух. Маржана, поджидавшая его снаружи, глянула на него с любопытством:

— Ну и что ты будешь с ней делать? Убьёшь?

— Нет, — прохрипел Лис, согнувшись под тяжёлой ношей. — Её бы — без раздумий порешил. Но нерождённое дитя ни в чём не виновато.

— Эх, добрый ты парень. Даже слишком, — мара, сама того не зная, почти слово в слово повторила то, что говорил дядька Ешэ. — Ну да ладно, разбирайся сам, чай не маленький. А время вышло. Я считаю до десяти и после этого поднимаю тревогу. Один. Два…

И Лис снова помчался, лихорадочно соображая на ходу. Куда же бежать? До конюшен далеко, да и поздно. Где ещё их не найдут?

Три… Четыре…

Ноги сами понесли его к Невестиной башне. Большая часть жизни прошла за её стенами, и в самый суровый час он устремился туда — в единственное место, которое мог назвать своим домом.

Пять… шесть…

Он прошёл сквозь стену. Тяжело дыша, миновал сад. Пнул ногой дверь. На мгновение замер, соображая, что дальше. Сколько там уже насчитала Маржана? А, в любом случае это были уже последние мгновения перед тем, как зазвонит набат.

Он бросился по лестнице — только не вверх, а вниз, в подземные горынычевы угодья. Миновав несколько поворотов, нашёл небольшой грот и, наконец-то сбросив свою тяжёлую ношу, присел на камешек, чтобы отдышаться.

Ему повезло, что Анисья пришла в себя только сейчас, потому что она вдруг заголосила так, что уши заложило.

— Не ори, — скривился Лис. — Никто не услышит. Здесь никого нет. Ну, кроме залётных горынычей, конечно. Впрочем, если ты так хочешь стать змеевым обедом, можешь продолжать вопить…

Предательница вмиг осеклась и затихла. Визгливое эхо потонуло где-то в каменных недрах. В наступившей тишине было слышно, как тяжело дышит пленница. И пахло от неё потом и страхом.

— И что теперь? — хрипло вымолвила она.

Пожав плечами, Лис отстегнул с пояса моток верёвки — в дорогу ведь собирался, знал, что пригодится. Вот, стало быть, и пригодилось.

Пока он связывал Анисью — покрепче, чтобы не вздумала удрать, — та принялась вполголоса ныть и причитать:

— Ой, хороший мой, пошто так поступаешь? Нешто думаешь, я предать вас хотела? Да я бы ни в жисть!

— Лапшу мне на уши не вешай, — огрызнулся Лис. — Не на того напала. Чай, не дурак — знаю, что ты собиралась сделать. И нет тебе за то прощения.

Пленница глянула ему в глаза и, убедившись, что её хитрость раскусили, попробовала зайти с другой стороны:

— Лис?… Так ведь тебя матушка называла? Так вот, Лис, ты меня не вини. Знаю я, что поступила дурно. Дык а что мне оставалось делать? План-то твой, считай, рухнул. Мара эта ещё пришла… Я сразу поняла — не спастись нам. Нешто полчаса — это хорошая фора? Да тьфу — плюнуть и растереть! Помяни моё слово — догонит их Кощей. А догнав, непременно убьёт. Я же хотела сказать ему, что богатырь энтот вместе с дивьим чародеем княгинюшку нашу похитить вздумали. Что не она сама с ними пошла — по голове её тюкнули и силой поволокли. И это ведь почти правда…

— Так ты там до последнего в кустах сидела, что ли? — ахнул Лис.

— Дык надо ж было убедиться, чаво и куда, — Анисья улыбнулась. Тут ему очень захотелось ударить мерзавку, аж кулаки зачесались — размазать бы по лицу эту улыбочку! Но Лис сдержался.

— Врёшь! Себя ты хотела выгородить — только и всего. А мать мою оговорила бы с лёгкостью. Небось, сама в княгини метишь? Надеешься, что сына Кощею родишь?

— А коли и так — что? Это ты заговорщик, а не я, — Анисья дёрнулась, но верёвка держала крепко. — Я, если хочешь знать, всегда Кощею верна была. Не то что твоя дура-мать… А ты — его наследник, надёжа и опора — против отца пошёл! Не мне, а вам должно быть стыдно. Это тебе нет прощения, понимаешь? Не должно сыну супротив батьки козни строить!

— Теперь понятно… — Лис поскрёб подбородок. — Выходит, ты с самого начала была на его стороне? А как же письма? И эта… как там её… Настасья?

— Дык не было никакой Настасьи, — фыркнула Анисья. — Нешто ты думаешь, я правда такая глупая, что за все годы, в Нави проведённые, читать-писать не научилась? Мамка твоя делилась со мной думами, а я их Кощею пересказывала. Думала — отстанет он от неё и на меня обратит взор свой ласковый. Дык, вишь, прогадала: не нравятся ему девицы любящие да покорные, всё строптивых подавай. Эх, жаль, позднёхонько я это поняла…

Тут Лису, конечно, захотелось её и вовсе придушить. Ну или хотя бы приложить лицом о каменный столб — отвести душу.

— Ну и гнида же ты, — он сплюнул наземь. — Все вы только власти и хотите, змеюки!

Ответ Анисьи оказался неожиданным. Гордо вскинув подбородок и сверкнув очами, она выпалила:

— Вот и неправда! Люблю я его! Такого, какой уж есть…

Лис замер, будто бы его огрели плетью.

— Кого любишь? Кощея?! Ты?

В его голове наконец-то сошлись разрозненные части картины.

— Выходит, потеряло проклятие силу? Моя мать ненавидела отца всей душой, а ты его любила. И поэтому появился я…

— Да, Так что и у меня может быть сын, — Анисья с нежностью глянула на свой живот. — И уж поверь, я воспитаю его достойно. Он у меня не будет против папки замышлять. А коли убьёшь вместе со мной своего ещё не рождённого брата — вовеки счастья не видать ни тебе, ни матери твоей, вертихвостке поганой. Обоих прокляну, слышишь?

— Ребёнка я не трону, — холодно и веско сказал Лис. — Подождём, пока родится. А с тобой, стало быть, позже разделаюсь — так проклятие твоё не сработает, ибо мне есть за что мстить. Что ж, побудь пока тут. Воды в каменном углублении достаточно — с жажды ты не подохнешь. Хлеба, что в дорогу запас, тебе вот тут оставлю. Потом ещё принесу. Бежать даже не думай — в горынычевых угодьях быстро добычей змея станешь. В этом гроте мои чары тебя защитят, в других коридорах — нет. Это на случай, если вдруг сумеешь ноги развязать.

— А ты сам куда? — голос Анисьи дрогнул. Кажется, до неё дошло, что её хотят оставить в подземелье без света одну-одинёшеньку.

— Как это куда? — Лис помахал у неё перед носом остатками верёвки. — Пойду свяжу себе руки да лягу под куст. Авось меня там отцова стража быстро отыщет. А ежели долго будут искать, так я ещё и поспать успею. А то несправедливо как-то: все во дворце выспались, один я — глаз не сомкнул.

— Тебе это с рук не сойдёт! — Анисья яростно вцепилась зубами в верёвочную петлю, переброшенную через грудь, но узел был затянут крепко-накрепко.

— Посмотрим… — Лис снял с плеч дорожный плащ, бросил его на камни и пересадил узницу на подстилку. — Ты, кажется, не понимаешь одной простой вещи: никто, кроме меня, не знает, куда ты подевалась. Умру я — умрёшь и ты. Так что ты уж постарайся: помолись хорошенько, чтобы у меня получилось выкрутиться.

Он развернулся на каблуках и торопливо зашагал прочь, кляня на чём свет стоит и глупую изменщицу, и дивьих остолопов, и даже — страшно сказать — матушку-упрямицу. Вот же угораздило вляпаться! Но ничего не поделаешь, придётся теперь расхлёбывать…

Глава двадцать пятая. Кощеева погоня

Упыри нашли Лиса довольно быстро. Вытянули из-под куста, куда он предусмотрительно закатился, развязали руки. Один из них — явно старший — с почтением молвил:

— Прости, княжич, что не сразу подоспели. Князь сказал, видеть вас желает, коли найдём.

— Что значит это «коли найдём»? — возмутился Лис, отряхивая с себя веточки и примятые травинки. — Я что, по-вашему…

Он хотел сказать «сбежать собирался», но вовремя осёкся и прикусил язык. Вот точно мудрые люди говорят: на воре и шапка горит. Во-первых, его ещё никто ни в чём не обвинял. Во-вторых, если он невиновен, то про побег Василисы вообще ничего знать не должен. Вышел хмельной до кустиков, упал под сонным заклятием и только что пробудился — вот и весь сказ.

Он прочистил горло и, строго глянув на притихших упырей, спросил:

— А почему такая спешка? Неужто без меня на пиру скучно стало?

— Кончен пир, — не без сожаления вздохнул упырь. — Кощей гневаться изволит. Велел вот доставить вас и княгинюшку.

— Стало быть, без нас ему морошковая настойка в рот не лезет? — усмехнулся Лис, потягиваясь. — Ладно, летите дальше приказ выполнять. Матушка, наверное, к себе отдыхать пошла. Отец-то где?

— В Маковой зале.

Старший упырь поклонился и скомандовал остальным:

— А ну за мной!

Лис и глазом моргнуть не успел, а они уже обернулись в летучих мышей и стайкой, избегая открытой местности и солнечного света, потянулись к новым покоям княгини.

Что ж, пускай Василису некоторое время поищут в замке: это позволит беглецам выиграть ещё немного времени. А вот Лису сейчас предстоял сложный разговор.

С нарочито беззаботным видом он направился в пиршественную залу, весело насвистывая. Ступив на порог и не увидев никого из гостей, он мастерски изобразил удивление. Протирая глаза, протянул:

— Эй, а куда все подевались? Я что, три дня проспал?

Кощей, завидев сына, поманил его пальцем.

— Не три дня, а всего на одну ночь мы потеряли бдительность, и враг этим воспользовался, — его вкрадчивый голос мёдом лился в уши, и Лис понятия не имел, раскусил его отец или нет. С того ведь станется сперва улыбаться, а потом, не меняясь в лице, убить. Надо было держать ухо востро и, в случае чего, быстренько перенести жизненную силу в какой-нибудь предмет.

— Что случилось? — Волнение даже подделывать не пришлось.

— Ты лучше сядь, сын, — Кощей указал место подле себя. Он дождался, пока Лис сядет, и только потом продолжил: — Дивий чародей и его богатырь сбежали и мать твою с собой прихватили.

— Не может быть! — Лис подпрыгнул на месте, но отец поймал его за запястье (ух, и холоднющие руки у него) и заставил сесть.

— Знаю, сейчас ты будешь защищать её — мать всё-таки. Сперва, когда тебя не нашли, я думал, что и ты с ними подался. И, признаюсь, до сих пор не уверен, что без тебя тут не обошлось. Но можешь попробовать убедить меня, что не виноват.

Он забарабанил длинными когтями по столу. Как же Лис ненавидел эту Кощееву привычку! Каждый раз, когда он слышал этот звук, сердце ухало в пятки, а рубаха между лопаток намокала от холодного пота. Но сейчас это был действительно вопрос жизни и смерти…

— А зачем бы мне это делать? — он пожал плечами. — Всё ж хорошо было. Я твой наследник, а матушка — княгиня. Чего ещё желать? Клянусь, я ничего не знал про побег. И вообще… не увезли ли её от нас силой? Ну сам посуди: этот Весьмир, говорят, в неё втюрился. На чужое позарился, стало быть. Взял — да и украл.

Кощей в задумчивости поскрёб острый подбородок.

— Может, ты и прав. Кольцо моё с неё сняли — не отследишь теперь. Да из сокровищницы тоже кой-чего пропало — все огнепёски до сих пор спят беспробудным сном, дудочки волшебной наслушавшись. А ключи только у Маржаны были. Что ж, вот и нашли мы виноватого. Наверняка она Весьмиру подсобила, а потом сама же тревогу и подняла, чтобы сухой из воды выйти. Стража!!!

— Погоди, отец, — Лис молитвенно сложил руки. — Маржана сколько лет нам верой и правдой служила. Не она это!

Глаза у Кощея стали злющими. Ох, не любил он, когда ему перечили.

— Ты батьку править не учи, молокосос ещё. Вот поживи с моё — узнаешь: никому нельзя верить. Слышишь? Ни-ко-му! Самые верные предают. Самые любящие так и норовят воткнуть кинжал в сердце. Все льстят, врут, заискивают, а только зазеваешься — вмиг откусят руку, которой ты им подносишь милости.

— Тогда отдай её мне, — попросил Лис. — Я сам разберусь.

— А это ещё с какого рожна?

— А с такого, что люба она мне. Все ночи со мной проводила, и некогда было ей супротив тебя замышлять. А вот зазеваться и ключик выронить могла. Ну или стащил его кто. Поймали же, говорят, одного дивьего соглядатая. Может, и второй есть?

— Это уж наверняка, — хохотнул Кощей. — А у них при дворе мои живут, мёд-пиво пьют. Так уж исстари заведено. Ладно, забирай свою мару, милуйся с ней, сколько хочешь. Но в командиршах я такой растяпе ходить не позволю. Разжалована! Пущай остальным оружие чистит али полы в казарме моет. А до стражи её больше не допускать.

Две мары, только сейчас подоспевшие на его зов, — ликом с Маржаной схожие, а всё ж таки не такие — дружно сглотнули, услышав окончание фразы.

— Не изволь прогневаться, княже, а кто же нами теперь командовать будет? — одна из них всё же осмелилась подать голос.

Кощей поглядел будто бы сквозь неё и отмахнулся, словно от слепня.

— Да какая разница? Как там тебя?

— Моё имя Муна, господин.

— Вот ты теперь и будешь за главную.

Вторая мара с завистью покосилась на свою подругу, а Муна горделиво приосанилась.

— Благодарю за оказанную честь. Так мне передать Маржане, что она…

— Да, передай и не мешай мне больше, — оборвал её навий князь. — Пошли вон, обе!

Лис поёрзал на сделанном из костей стуле (тот был удобным разве что для самого Кощея, остальные мысленно стонали, но никто не осмеливался высказать недовольство вслух). Ох, Маржане это всё не понравится. Но, с другой стороны, — она знала, на что идёт, сама решила помочь, никто её не заставлял.

— И что же мы будем делать? — он сжал кулаки под столом.

— Сперва позавтракаем, — Кощей достал из-за пазухи льняную салфетку, встряхнул её в воздухе и уложил поверх скатерти.

Миг — и на ней появился кувшин с холодным квасом, чугунок с горячей — с пылу с жару — кашей, несколько ломтей хлеба и чарочка с мёдом, в который, видимо, оный хлеб предполагалось макать. Глядя на округлившиеся глаза Лиса, навий князь хмыкнул:

— Видал чудеса? Это дивья диковинка, у богатыря из перемётной сумы выпала, когда их с Весьмиром наши доблестные упыри повязали. Удобно, а? В поход с собой взял — и горя не знаешь. А ну-ка, испробуй иноземное угощение.

Лис не заставил себя просить дважды: схватил ложку и принялся наворачивать кашу. Ух, и вкусная! Немного сладковато, но ничего — сласти ещё никому худа не сделали.

Опомнившись, он стал есть помедленнее. Ведь чем позже кончится завтрак, тем позже Кощей в погоню за Василисой отправится.

А отец, словно подслушав его мысли, хохотнул:

— Знаешь, почему мы медлим? А потому, что есть у меня особенный Шторм-конь, что мчит быстрее ветра. Если захочу, я ещё и пообедать успею да поужинать. И даже если к ночи выеду — всё равно беглецов настигну. Так что некуда мне торопиться.

— А можно мне с тобой? — попросился Лис.

А ну как удастся сбить погоню со следу?

Но отец покачал головой.

— Ещё чего! Знаешь, как говорят? Негоже хорошей хозяйке все яйца в одну корзину складывать. Я — бессмертный — поскачу. А ты останешься здесь, чтобы мне не пришлось в битве думать, как тебя — смертного — защитить. Да и быстрый конь у меня всего один. Не вдвоём же нам в седло садиться? Да ты не кручинься, настрою тебе навье зеркало так, что моими глазами всё увидишь. Не останешься в стороне.

Лис от досады чуть ложкой по столу не треснул, но всё ж таки вовремя опомнился. Добавил только:

— Коли выяснится, что матушка и впрямь с ними сбежала, прошу, отец, умерь свою ярость, не руби сплеча. Уверен, похитили её подлые дивьи люди.

— Посмотрим, — буркнул Кощей.

Он сам взял ложку, попробовал дивью кашу, поморщился (фу, отрава) и стукнул кулаком по подлокотнику, так что косточки на троне затрещали:

— Эй, слуги! Седлайте Шторм-коня! Я вскоре выезжать изволю… — а сам усмехнулся. — Сейчас потеха будет! Это ж зверь, а не конь. Одних потопчет, других залягает, третьих через плетень метнёт. Красавец! Пойдёшь смотреть на забаву, Лютогор?

Лис мотнул головой.

— Не-а, я лучше кашу доем.

— Ладно, — махнул рукой отец. — Тогда через полчаса приходи к навьему зеркалу — я как раз в путь трогаться буду. А салфетку-самобранку эту я тебе дарю. Мне она без надобности.

Надо ли говорить, что в условленный час Лис был там, где ему велели, — у зеркала. Сперва мутное стекло ничего не показывало, но чары работали, значит, нужно было просто подождать, пока отец позволит им проявиться.

Сердце ныло от дурного предчувствия. А ну как и впрямь догонит Кощей беглецов? Слишком уж у него вид был самоуверенный… Отсюда Лис ничем не сможет помочь — придётся просто смотреть и надеяться на лучшее. Но ожидание в неведении, что ни говори, было бы ещё хуже.

Он вздрогнул, когда по зеркалу вдруг прошла рябь — словно ветер тронул гладь мутного пруда. Стекло прояснилось, показав чёрные лошадиные уши, смоляную гриву и лоснящуюся шею. Шторм-конь был, конечно же, вороным — Лис в этом и не сомневался, Кощей только на таких и ездил. Ещё позлее выбирал, поноровистее.

Послышался свист кнута, потом громкое ржание. Скакун сделал свечку и вдруг взмыл в небо так стремительно, что Лиса аж замутило. Наверное, всё же не стоило столько каши есть…

Он слышал, как ветер свистит в ушах, как хлопает за спиной плащ — почти летел вместе с Кощеем, — и сердце то и дело ухало в пятки. Когда Лис попривык к стремительно проносящимся внизу лесам и полям, испещрённым жилами рек, ему даже понравилось это чувство полёта.

Вскоре конь влетел в мягкие будто вата тучи, и смотреть стало особо не на что, но Лис всё равно не мог оторвать глаз от зеркала. В какой-то момент он понял, что грызёт ногти — будто в детстве, — и усилием воли спрятал руки в карманы.

Время шло, и Шторм-конь будто бы стал немного снижаться, а может, тучи начали рассеиваться. И вдруг — бах — прямо перед носом вырос кряжистый ствол дерева. Разгорячённый скакун затормозить не успел. Вот и скачи после этого быстрее ветра…

Лис при ударе невольно зажмурился. Всё было настолько по-настоящему, что он почти ожидал удара, но, к счастью, зеркало передавало лишь изображения и звуки. Почти сразу же донеслись хруст веток и отборная ругань — узнав голос отца, Лис открыл глаза.

У него захватило дух: под ногами где-то очень далеко виднелась земля и с десяток каких-то маленьких — будто игрушечных — избушек.

— Ах, негодяи, гребень мой волшебный тоже забрали, — проворчал Кощей. — Ну ничего, меня даже непролазный лес надолго не задержит. Эй, вороной, а ну-ка сними меня отсюда!

Он трижды щёлкнул пальцами и свистнул (было похоже на условный знак). Шторм-конь подлетел, позволил на себя взобраться и, плавно кружа, спустил незадачливого хозяина на землю.

Тут Лису показалось, будто бы чудесный скакун бережёт левую переднюю ногу. Наверное, впервые в жизни он желал доброму коню, чтобы тот захромал и не сумел продолжить бег. Оказавшись на земле, Кощей стреножил вороного, а сам вытащил из-за спины двуручный меч. Этот клинок был хорошо знаком Лису. У меча даже было имя — Душегуб. Никто не мог остаться живым, получив удар. И ничто не оставалось целым при соприкосновении с ним — даже кряжистые стволы непролазного леса.

Размахивая оружием направо и налево, Кощей яростно прорубал себе просеку. Сперва клинок входил в дерево легко, будто в масло. Потом отец начал уставать, из зеркала доносилось его тяжёлое дыхание и зубовный скрежет. Несколько раз он устраивал привал. Однажды даже задремал — по обыкновению, с открытыми глазами, и Лис был вынужден долгое время разглядывать небо, сплошь заплетённое корявыми ветками.

Когда синеву сменил ярко-оранжевый закат, Кощей очнулся и снова взялся за работу. Но как он ни старался, а просека была готова лишь на рассвете. Довольный своими трудами, князь снова сел на коня и помчался вперёд — сперва медленно, потому что в лесу вороной не мог взлететь. Но как только они миновали преграду, скакун опять взмыл к облакам.

Лис, наверное, никогда не молился столько, сколько в этот день, но, увы, боги оказались глухи к мольбам. Может, потому, что никаких богов и вовсе нет на свете? Разве сложно им было бы создать побольше препятствий на Кощеевом пути? Сделать так, чтобы конь всё-таки захромал или чтобы солнце с луной поменялись местами и отец сбился с пути? Впереди уже слышалось потрескивание пламени в Огнь-реке, и руки Кощея, крепко сжимавшие поводья, покрылись бисеринками пота. Ох, и жарко же там должно быть, если даже он вспотел!

Сердце заколотилось ещё быстрее, когда внизу показалась река, полная огня и лавы. По обе стороны от неё не росло ни кустика — всё вокруг было усыпано чёрным пеплом. С высокого берега на низкий перекинулся изогнутый дугой добротный мост — как раз на таком расстоянии, чтобы путники, переезжавшие через пламенные потоки, не сгорели. Из чего был сделан этот мост, Лис издалека не понял: точно не из дерева и не из металла. Впрочем, его это быстро перестало интересовать, потому что сквозь дым и искры он увидел, как три всадника, с высоты похожие на букашек, пытаются перейти на тот берег. Они скакали во весь опор, но Кощей всё равно приближался.

Заметив беглецов, он рассмеялся и пришпорил скакуна. Верный конь камнем пошёл вниз (от свободного падения у Лиса захватило дух, он невольно вжался в стул, на котором сидел), но ближе к земле выровнялся и ушёл в парение — прямо над головами у беглецов. Те рванули вперёд, потом попробовали развернуться, но Шторм-конь не отставал. А Кощей хрипло вскричал:

— Эй, дивьи трусы! Нешто вам духу не хватает принять бой? Отдавайте краденое, живо!

С его пальцев сорвалось чудовищной силы заклятие: оно загрохотало, будто камни, катящиеся в горы, и попало прямо в одну из балок моста. Тот опасно накренился, но пока устоял. Тут же послышался женский крик. Лис вскочил и прильнул лбом к стеклу, чтобы лучше видеть происходящее. Глаза слезились, будто бы едкий дым мог добраться до него сквозь зеркальную преграду.

Беглецы пришпорили коней — и вовремя. Едва они оказались на берегу, мост всё-таки рухнул, его остатки объяло и поглотило пламя. Кощей приземлился прямо перед ними, и все четверо спешились — теперь Лису было всё видно как на ладони. Он разглядел испуганное лицо матери, в отчаянии жмущейся к боку своей каурой лошадки. Краем глаза заметил, как Ванюша с выражением мрачной решимости на лице выхватывает меч (раньше оружия при нём не было; видать, прикопал где-то заранее, прежде чем нарочно в лапы упырям попасться), как Весьмир загораживает Василису собой, одновременно сплетая заклятие слепоты.

Кощей взмахнул мечом, но Ванюшу не достал — тот хоть и выглядел увальнем, а так ловко успел отпрыгнуть, что Лис подивился: ишь, кузнечик! Сталь зазвенела о сталь. Огнь-река пыхнула дымом, и зеркало затуманилось. Лис едва разбирал, кто там кому нанёс удар, кто уклонился, кто перекатился через спину…

— Не тебе со мной тягаться, щенок! — рявкнул Кощей, замахиваясь.

На этот раз богатырь увернуться не смог — меч-Душегуб вспорол кожу на его плече, распространяя свой быстрый яд. Вторым ударом навий князь снёс богатырю голову с плеч. Василиса истошно завизжала. Лис побоялся, что у неё хватит дурости броситься вперёд, но мать залезла под брюхо своей кобылке и схоронилась там.

И в этот миг вдруг стало темным-темно. Кощей заорал:

— Ах ты подлый чародей! Думаешь, меня это остановит? Я тебя по запаху найду. Чую, как пахнет твоё колдовство. Оно-то тебя ко мне и притянет.

— Василиса, беги! — крикнул Весьмир. — Прячься в лесу. Он тебя не найдёт, мои заклятья нюх перебьют.

Послышался свист клинка — отец явно метил на голос, но промахнулся.

Дивий чародей засмеялся. Его смех раздвоился, растроился, будто бы эхо закольцевалось и теперь звучало сразу отовсюду. Клинок свистел, но бил в пустоту, а заклятия не достигали цели.

— Иди сюда, Весьмир, — вдруг сладким голосом сказал Кощей. — Ты можешь обмануть мои глаза и мой слух. Но всё равно придёшь. Ниточка наброшена.

Лис знал эту ужасную способность отца: поймать чужое заклятие, будто конец брошенной верёвки, и потянуть к себе. Из этого захвата сложно было вырваться. Среди чародеев применять такие чары в бою считалось нечестным, но Кощей не гнушался пользоваться всеми средствами.

— Вот ты гад! — Эхо снова подхватило брошенную фразу, повторяя её на разные лады.

— Может, и гад, — хохотнул навий князь. — Зато я бессмертный. А ты, дружок, — нет.

Наверное, Весьмир был очень сильным чародеем. Может быть, лучшим из лучших. Ничем иным Лис не мог объяснить, как тот всё ещё держался и, даже захваченный и привязанный к Кощею, путал зачарованные нити, уклоняясь от меча и смертных заклятий. Похоже, выжить он даже не надеялся, просто тянул время, чтобы Василиса успела отбежать подальше и укрыться в овраге. Лис только сейчас понял, что не заметил, с какой стороны Огнь-реки оказались беглецы, когда мост разрушился. Оставалось только надеяться, что с той, что подальше от Нави будет. Тогда у матери был шанс спастись — пусть небольшой, но всё-таки был. Ведь на чужой земле Кощей не сможет спросить у кустов и камней, где искать беглянку.

Как же сложно было ничего не видеть и ориентироваться лишь на слух… но слепота отца играла всем на руку, и Лис молился, чтобы заклятие не спадало подольше.

Вдруг снова свистнул меч. Эхо троекратно отразило короткий вскрик и затихло. Лис вытер стекающий по вискам пот и вздохнул. Что ж, неизбежное случилось — Весьмир не мог уворачиваться вечно. Прежде он недолюбливал дивьего чародея, но теперь Лису даже стало его немного жаль. Не так, как жалеют друга — в этом чувстве было больше досады… ну чего ему стоило ещё немного продержаться, а? Дивий чародей и так дважды прыгнул выше головы, мог бы и в третий сдюжить. Вот бы Кощей удивился, если бы рыбка сорвалась с крючка!

Но, увы, даже от самых сильных нельзя требовать невозможного.

— Дивьи остолопы! — в сердцах Лис ударил по кованой раме, рассадив кулак в кровь. — Ничего доверить нельзя!

В зеркале всё ещё колыхался мутный дым, и Кощей воззвал в пустоту:

— Земля-земля, скажи мне, где искать Василису? Камни, ответьте своему господину. Травы, опутайте ей руки и ноги! Ветры буйные, принесите её ко мне!

Вокруг зашумело, зашуршало листвой, будто ветры и впрямь примчались на зов. Вот только, к досаде Кощея (и к неистовой радости Лиса), в их свисте послышалось насмешливое:

— Катис-с-сь колбас-ской, ты здес-с-сь не влас-с-стен!

Тогда отец снова воззвал:

— Шторм-конь, не я ли тебя растил, кормил и поил? Сослужи и ты мне верную службу — сыщи Василису.

В тот же миг послышался удаляющийся конский топ.

— Подождём, — хмыкнул Кощей. Лис прямо представил, как тот, по обыкновению, сплетает руки на груди. Сердце сжалось в предчувствии беды — и не зря. Издалека донёсся Василисин крик и торжествующее ржание.

А Кощей — наверняка улыбаясь до ушей — своим елейным голосом произнёс:

— Молодец, хороший мальчик. А теперь тащи-ка её сюда.

Глава двадцать шестая. Когда говорят «нет»

— У-у-у, волчья сыть, травяной мешок! — Лис в сердцах ударил кулаком в стену так, что полки со всякими Кощеевыми свитками и склянками содрогнулись.

Вот только что толку со стенами драться?

Отец с матерью возвращались домой вместе. Кощей ещё не прозрел после заклятия Весьмира, поэтому проклятый Шторм-конь сам нёс всадников по небу. До замка оставалась пара часов пути, а у Лиса, как назло, закончились все идеи. Он не знал, как теперь убедить отца пощадить Василису. Преступный замысел был налицо…

— Это конец. — Услышав голос из-за спины, он подпрыгнул на месте:

— Уф, Маржана! Я же просил тебя не подкрадываться!

— Я тоже кое о чём тебя просила. И ты обещал защитить меня. Это и есть твоя защита?

Лис только сейчас заметил, что пары сабель у мары больше не было, как и кожаных наплечников, наручей и шпор на сапогах, а отороченную мехом безрукавку ей пришлось сменить на более простую — суконную, всю в заплатках.

— Прости, я смог отстоять твою жизнь, но не твой статус, — вздохнул он. — Кощей люто злобствовал…

— А Муна сказала, всё не так было. Мол, не очень-то ты и старался, отцу не перечил. Вот и кому мне верить? Сестре родной или тебе, сыну Кощееву?

Лис скрипнул зубами. С одной стороны, было обидно. Эти слова — «Кощеев сын» — ему вечно бросали в лицо, как оскорбление. Мол, яблочко от яблони… А с другой, Маржана была не так уж далека от истины. Он мог бы вступиться не вполсилы, но побоялся. Кощей был не слишком-то склонен миловать. А вдруг он Маржану пощадит, а Василису потом щадить не станет? Скажет, мол, хватит милостей на сегодня! А что, такое уже случалось.

— Я сделал всё, что было в моих силах, — хмуро отозвался он. — Прости, если этого оказалось мало.

— Ладно, я вообще-то не упрекать тебя пришла, — вздохнула Маржана.

Воинское очелье больше не украшало её голову, и непослушные волосы торчали в стороны — особенно на висках, делая мару похожей на встрёпанного воронёнка.

— Зачем тогда?

Лис подозревал, что ответ ему не понравится, и заранее готовился к очень неприятному разговору. Так и вышло.

— Я была здесь, стояла за твоим плечом и видела, что произошло. Василисе конец, после такого Кощей ни за что её не пощадит. Но мы ещё можем спастись — ты и я. Я умею скрываться в тенях, как никто другой. И могу тебя тоже спрятать так, что никто не найдёт. Бежим, Лис!

— Нет, — отрезал он. На его щеках заиграли желваки. — Знаешь, ты могла бы рассказать об этом своём чудесном умении пораньше. Тогда мы бы спрятали мою мать.

Он почувствовал, как ярость закипает внутри. Но вместе с гневом вернулась и надежда:

— Эй, а может, ещё не всё потеряно? Кощей наверняка не убьёт её сразу, а захочет устроить судилище и показательную казнь, чтобы другим неповадно было. Значит, у нас будет немного времени, чтобы вытащить её из башни. Это я беру на себя. А ты сможешь потом спрятать в тенях себя, меня и Василису?

— Нет! — Маржана ответила резко.

— Не можешь или не хочешь?

— И то, и другое.

— Тогда какой от тебя прок? — выплюнул Лис.

Ох, не стоило такого говорить. Мара дёрнулась от этих слов, как от пощёчины.

— Что ж, — прошло несколько мгновений, прежде чем она смогла заговорить, — если так, мне, пожалуй, лучше будет уйти.

Слова звучали сухо, как шелест осенних листьев.

— Я не могу её бросить… — Лис сказал это и, осёкшись, мысленно укорил себя. Он не должен оправдываться — что сделано, то сделано. И будь у него вторая попытка, разве он не поступил бы так же?

— Я поняла, чай, не глупая, — кивнула мара. В её тоне не осталось и тени упрёка, только грусть и сожаление. — Ты сказал «нет», и я сказала «нет». Что ж, видно, такова судьба.

Когда она исчезла, Лис почувствовал, будто бы лёгкий ветерок коснулся его щеки, и это было очень похоже на прощание. Но он был уверен, что ещё увидится с Маржаной, потому что очень не любил, когда ему говорят «нет».

Да, этот день по праву мог бы считаться худшим днём в его жизни…

Вернувшийся Кощей приказал немедля отправить Василису в Невестину башню, а сам закрыл туда все ходы и выходы. Лис хотел навестить мать, но не смог пройти сквозь стену сада, как всегда делал. Тогда он со всех ног бросился к отцу. Едва он переступил порог, ему сразу же пришлось уворачиваться от летящей глиняной кружки. Та врезалась в дверной косяк и, конечно же, разбилась вдребезги.

— Отец, это я! — поспешно выкрикнул он, потому что Кощей уже потянулся за второй кружкой.

Не помогло. Второй глиняный снаряд просвистел прямо возле уха и тоже разлетелся осколками.

— Пшёл вон! — рыкнул навий князь. — А то я не знаю, зачем ты пришёл. Коли за Василису просить — так я об этом и слышать не хочу! Нет — мой ответ!

Пожалуй, из всех сегодняшних «нет» это было самым горьким.

— Но она моя мать…

— А я — твой отец. Пришло время выбрать сторону, Лютогор. Смотри, не прогадай. Хоть ты и мой единственный наследник, но милосердие моё не безгранично. И второй-то шанс — дурь несусветная, а уж третьему вовек не бывать.

Лис почувствовал, как к горлу подкатывается ком.

— Позволь мне хотя бы увидеть её напоследок, проститься…

— Нечего тебе душу тревожить, — нахмурился Кощей. — От этой вашей любви все глупости на свете случаются. Вся слабость от неё. Ничего, я научу тебя быть сильным. Вот покончим с твоей матушкой, а там снова на остров Буян отправимся. Сложим твоё сердце в сундук рядом с моим, и не будет оно больше рваться да метаться без толку. Станешь совсем как я.

Ох, он и об этом вспомнил, надо же… У Лиса встал в горле острый ком, а спина согнулась, будто бы от непосильной тяжести. Наверное, именно так чувствуют себя загнанные звери: бежать некуда, а позади — собачий лай, звук охотничьих рожков, сухие щелчки тетивы и тоненькое пение стрел, несущих на острие смерть.

— Ладно, — он сглотнул. — Только лучше, наверное, в разные ларцы. Сам же говорил: хорошая хозяйка не станет складывать все яйца в одну корзину.

— Наконец-то я слышу разумные речи. — Кощей повертел в руках ещё одну кружку, но швырять не стал, поставил на стол. — Иди, сын. Подумай пока, как нам твою смерть получше от людей спрятать.

— А можно я матери хотя бы птичку-весточку отправлю? — взмолился Лис.

Кощей в задумчивости почесал кончик своего крючковатого носа и неохотно кивнул:

— Дозволяю. Запомни отцову щедрость. И цени!

Лис, конечно, ответил, что всё запомнит. И даже не солгал: такое и впрямь не забывается. Его трясло от ненависти, а ещё пуще — от бессилия.

Добравшись до своих покоев, он, глотая слёзы, вылепил из хлебного мякиша птичку, пропел заклятие и оживил её своим дыханием. Коричневая в белую крапочку пичужка весело зачирикала в его ладонях. Весточки всегда были такими доверчивыми и легко давались в руки — не то что вольные небесные птахи.

— Слушай и запоминай, — это была обычная фраза, с которой весточке начинали диктовать послание, и та, перестав свистеть и щёлкать, вмиг обратилась в слух. — Мам, прости, что так вышло. Я сделал всё, что мог. Но кто же знал, что у Кощея такой скакун есть?… Но ты не бойся, я тебя всё равно в обиду не дам. Отец сказал, что завтра утром наказание тебе назначит. Так что сегодня ночью я сам этого Шторм-коня оседлаю и полечу на остров Буян. Ну, ты понимаешь, зачем. А в помощь Маржану возьму. Мы с ней, конечно, с утра повздорили, но, думаю, она не откажет. Кощей сам сказал, мол, выбирай сторону. Что ж, я свою уже давно выбрал. Так что ты там смотри, не вздумай отчаиваться! Мы ещё не проиграли! Всё. Лети к Василисе в Невестину башню.

Лис махнул рукой, и послушная его воле пташка выпорхнула в окно. Эх, хорошо быть птицей: летаешь себе, хватаешь на лету мошек и горя не знаешь. Хотел бы он, чтобы у него были крылья… Ладно, сейчас не время для пустых мечтаний.

Он покликал Маржану, но та не появилась. Ну точно обиделась. А может, и правда не слышит? Её же вроде того, на конюшни сослали. Тогда он просто крикнул:

— Стража!

Спустя мгновение перед ним предстала мара — не та, какая-то другая. Может быть, Муна или Мариам… всех прочих он друг от дружки не отличал.

— Передай Маржане, что я хочу её видеть.

Но мара не бросилась выполнять поручение, не поклонилась даже, а, нахально вздёрнув подбородок, заявила:

— Я-то передам, только она не придёт.

— Это ещё почему? — Лис топнул ногой. И откуда у него только взялась эта привычка? Неужто от отца перенял?

— Не обессудь, княжич. Маржана прекрасно слышала, что ты её зовёшь. И молвила: что бы он ни попросил, мой ответ отныне и навсегда — нет. Больше не будет никакой помощи.

— Я предпочёл бы услышать это от неё самой, — процедил Лис сквозь зубы. Вот упрямица! Решила показать свой нрав, значит? Ну ничего, сейчас быстренько сменит гнев на милость, нужно только подход к ней найти.

— Иди тогда на конюшню, княжич. Там её и найдёшь, — мара, подтвердив его догадку, исчезла. Даже разрешения не спросила, охальница.

Впрочем, пёс с ней — Лис накинул на плечи жилет, отороченный волчьим мехом, опоясался саблей и со всех ног помчался на конюшню.

Там он с грустью глянул на три опустевших стойла — добрые лошадушки так и остались на поле брани. Летать по небу они не умели, поэтому Кощей не взял их с собой. Разбредутся теперь, одичают…

В голову лезли какие-то глупые мысли. Ну какое ему дело до лошадей, право слово? Тут, можно сказать, вопрос жизни и смерти решается!

— Маржана! — выдохнул он. — Покажись, ну! Поговорить надо! Прости, я тебе глупостей наговорил. Признаюсь, я был не прав, а ты — права.

— Неужели? — фыркнул из тени знакомый голос. — И что это означает? Никак с отцом поговорил и всё-таки надумал бежать со мной?

— Да. Вроде того. Ты оказалась намного умнее и дальновиднее, чем я, — Лис поймал себя на том, что говорит каким-то заискивающим тоном, ему от самого себя вдруг стало противно, и он добавил уже по-простому: — Сегодня ночью я собираюсь оседлать Шторм-коня. И мне очень нужна твоя помощь.

Маржана присвистнула: «Ого!» — и всё-таки соизволила показаться. Стремительной тенью отделилась от стены — Лис и моргнуть не успел, а его подруга уже возникла прямо перед ним.

— Ишь куда замахнулся! Это не так-то легко, между прочим. И вообще, если ты соглашаешься, чтобы я тебя спрятала от Кощея, никакой Шторм-конь нам не понадобится.

— Послушай, у меня есть идея получше, — Лис взял её за руки, чтобы мара не вздумала удрать. — Летим вместе на остров Буян. Там Кощеева смерть запрятана. А чтобы её добыть, нужны как раз парень и девица. Вдвоём сдюжим! Героями станем, родную Навь от Кощея избавим!

— Совсем спятил? — Маржана выдернула ладони и отступила на шаг. — Себя погубить решил и меня заодно?

— Не бойся, я там уже бывал, знаю, куда лететь, какие чары накладывать и как. Так что дело верное! Ну сама посуди: Кощей всем уже давно как кость поперёк горла. А если я Навью править стану, всем же будет лучше. И глупая война наконец закончится. Невинных пытать и убивать перестанут. И мать моя выживет. И мы…

Лис не договорил. Сегодня даже хвалёное красноречие его подвело. Мара, злобно зыркнув на него, выдохнула:

— Знаешь, да иди ты к чёрту! — и исчезла.

Ну вот, ещё один отказ — который уже за этот день?… Лис позвал раз, другой и, не получив ответа, горько вздохнул. Да что ж за невезуха-то? Всегда помогала, а теперь чего заартачилась?

Тут ему под ноги, будто из ниоткуда, выкатилось золотое яблоко. Лис сразу узнал — это то самое, молодильное. Большая редкость в Нави, между прочим. Тут-то молодильные яблони не росли, слишком холодно для них было. Но Кощей не будь дурак сговорился с Жар-птицами, чтобы те ему яблочки в Дивьем царстве воровали.

Он с благоговением поднял драгоценный плод. На золотой кожуре острым ногтем было нацарапано: «Для коня».

Что ж, какой-никакой помощи он добиться сумел. А у этого Шторма губа не дура — ишь, чем питается. Лис слыхал, что для волшебных коней частенько нужен непростой корм: ну там овёс золотой или серебряный, растущий только в особых местах в особые дни (и ещё попробуй его собери), но вот чтобы молодильные яблоки лопать — это уже даже для волшебного коня было как-то слишком. А они ведь ещё и привередливые: не то угощение поднесёшь — затопчут.

— Спасибо тебе, — сказал он в темноту.

Пусть он своего и не добился, а всё же Маржана ему подсказку дала. Эх, вот и где теперь такую девицу искать, чтобы готова была вскочить на коня и отправиться в путь опасный? Он всего одну такую знал, да вот только уговорить не смог.

Лис отвязал от пояса нож и разделил молодильное яблоко на две половины. Одну положил в карман, а с другой пошёл к Шторм-коню — знакомиться.

И что бы вы думали? Ему и тут не повезло!

Когда Лис, отворив скрипучую дверцу, проскользнул в стойло, то столкнулся нос к носу с дядькой Ешэ. Тот как раз заканчивал седлать скакуна.

— Лисёныш? — удивился старый советник. — Какими ветрами?

Лис принялся лихорадочно соображать, что ответить. Дядька Ешэ явно куда-то собирался. И если Кощей дозволил ему взять Шторм-коня, значит, дело было неотложным. А, ладно, всё равно не угадаешь! Зажмурившись, он выпалил:

— Отец передумал. Велел мне вместо тебя отправляться. Так что давай сюда молодильные яблоки.

— Стало быть, сильно негодует князь, раз решения по сто раз на дню меняет, — проворчал Ешэ. — Скажи ему, пусть не беспокоится. Доставлю я ему богатырский Меч-Кладенец в целости и сохранности. И дудочку не забуду захватить.

Наверное, даже в полумраке конюшни было видно, как Лис побледнел. Это что же, выходит, советник собирается тела Весьмира и Ваньки обыскивать? Значит, найдёт и письмо, которое Лис чародею в последний момент сунул. Тут-то всё и откроется, и тогда точно не сносить ему головы!

— Нет, я поеду. Отец приказал — наше дело слушаться, — он перехватил коня под уздцы и протянул тому на ладони половинку яблока.

Хрум — и она вмиг исчезла в лошадиной пасти. Ух, и зубищи — такой конь, наверное, полруки может оттяпать.

— Ладно, будь по-твоему, — пожал плечами советник и протянул ему ещё четыре яблока.

Конь тут же на них нацелился, но Лис успел увернуться. Лошадиные зубы клацнули совсем близко, но ухватили лишь воздух. Интересно, а у всех волшебных скакунов пасть больше на волчью похожа? Страшно же!

— А мне Кощей никаких поручений более не передавал? — Ешэ прищурился, будто бы хотел Лиса испытать.

Ему пришлось снова брякнуть наобум:

— А ты иди в малую сокровищницу. Проверь, не было ли ещё чего украдено, кроме дудочки, рушника и гребня.

— Я?! — Густые брови советника поползли вверх. Эх, кажется Лис сболтнул что-то не то. Он поспешил выкрутиться:

— Ну а кого ещё туда посылать? Не мар же бестолковых? Они непременно всё напутают. А ну как опять что-нибудь пропадёт? Нет, после всего, что случилось, отец только нам с тобой доверять может. Ключ тоже пока у себя сохрани. А как я вернусь, вместе положим диковины на место и богатырскому мечу достойное место найдём.

— Это и в самом деле большая честь. — Губы советника тронула лёгкая улыбка. Наверное, это было самое сильное выражение радости, на которое он был способен. — Лёгкого пути тебе, Лисёныш. Смотри, не забудь — всякий раз, как спешишься, потом покорми Шторм-коня, а не то сбросит.

— Да знаю, — Лис вывел скакуна, помахал дядьке Ешэ рукой и вспрыгнул в седло.

Ух! Конь поднялся на дыбы, расправил крылья и резко взмыл в небеса. Уши сразу заложило, волосы растрепало ветром. Лис сперва запаниковал: ухватился за луку седла и чуть не выпустил из рук поводья. Вороной, почуяв слабину всадника, помчался ещё быстрее. Теперь Лис чувствовал себя так, будто бы все его внутренности одновременно переворачивались. Пересилив себя, он отцепил скрюченные судорогой пальцы от седла и перехватил повод покрепче. Конь мотнул головой раз, другой — явно испытывал всадника. Некоторое время пришлось с ним побороться, но потом Шторм все-таки смирился и выровнял полёт.

В зеркале всё виделось совсем иначе. На деле же мчаться над полями и лесами посреди облаков было намного страшнее, чем наблюдать Кощеевыми глазами. Впрочем, вскоре страх ушёл, уступив место восторгу. Сколько раз — с самого детства — Лис мечтал о крыльях. А теперь он летел! По-настоящему! И пусть крылья были не его, радости это совсем не умаляло. Спустя где-то четверть часа он осмелился пришпорить Шторм-коня, и они помчались ещё быстрее. Вот это да! Только ради одного этого стоило обмануть дядьку Ешэ…

Когда они добрались до непролазного леса, пришлось приземлиться и ехать по просеке уже самой обычной рысью. Вороной пофыркивал и задирал голову, так и норовя вырвать поводья из рук. Ему не нравилось ходить по земле, душа просила полёта.

— Ну, потерпи, хороший, — Лис похлопал его по холке. — Понимаю тебя — после неба тут как-то не очень. И медленно, и тряско. Но ничего, скоро опять полетим.

И Шторм-конь, слушая его голос, успокаивался, будто бы и впрямь понимал, что ему говорят.

Уже после того, как они миновали непролазный лес и взлетели, Лис снова обратился к коню:

— Давай, покажи мне, как ты умеешь. Гони во весь опор, я не боюсь. Неси нас прямо к Огнь-реке!

И тут его едва не выдуло из седла. Наверное, молния — и та бы не угналась за ними. Миг — и вот уже показались пламенные воды и пепельные берега. Конь с явной неохотой начал спускаться, кружа над выжженной землёй и периодически всхрапывая.

— Да-да, мне тоже тут не нравится, — вздохнул Лис. — Ничего, мы постараемся управиться побыстрее.

Лошади беглецов, конечно, разбрелись — на боле брани осталась лишь одна. Но, приглядевшись получше, Лис понял — нет, этой кобылки у Кощея в конюшне не было. Да и возле тел кто-то копошился. Никак мародёры?

— А ну стой! — крикнул он, и в этот миг копыта Шторм-коня коснулись земли, и зубы Лиса клацнули. Хорошо хоть язык не откусил.

Тёмная фигура резко выпрямилась. Послышался скрежет — с таким обычно меч достают из ножен. Лис тут же сложил пальцы особым образом, готовя своё любимое заклятие — то самое, которым уже когда-то обездвижил сестрицу Доброгневу и пропел нужные слова.

Фу, получилось! Его противник прилип к месту. Только вот незадача — это случилось слишком близко от тел. Подойдёшь порыться в карманах да в суме — вмиг окажешься нанизанным на клинок, как курёнок на вертел. А если отпустить противника, кто знает, может, он уже второй раз на эту же уловку не попадётся.

— Только попробуй подойти к ним, колдун! — О, да это не воин, а воительница! Голос был явно женским.

Прикрывшись рукой от закатного солнца, Лис разглядел рослую дивью девицу. Её кудрявые светлые волосы, как ни заплетай, всё равно торчали во все стороны упрямыми завитками. Очелье было совсем простым, как и наряд, но по разлёту плеч и по гордо вздёрнутому подбородку Лис понял — это вам не какая-нибудь мелкая сошка. С такой сладить будет непросто. Да и не хотелось пробовать, честно говоря…

— Послушай, — он прочистил горло. — Я совсем не хочу с тобой драться. Мне просто нужно кое-что забрать. Ну и… похоронить друзей.

Он вздохнул. В глазах воительницы вспыхнуло недоверие:

— Друзе-е-ей? — язвительно протянула она. — С каких это пор навьи люди с дивьими дружбу водят? Ты мне зубы-то не заговаривай!

— Я правду говорю, — Лис спрыгнул с коня, но ближе подходить не стал. — Это вон Весьмир лежит. А там сразу за ним — Ванюшка. Я их знаю.

— Так их все знают, — не сдавалась девица, зорко следя за Лисом. — Чай, на все земли успели прославиться.

— А ты зачем пришла? — он решил сменить тактику. — Может статься, цели-то у нас общие.

— Ну, я-то уж точно не собираюсь их хоронить, — усмехнулась воительница. — А мои дела тебя не касаются.

Она всё разглядывала Лиса, напряжённо всматривалась в черты лица и хмурилась, будто бы что-то припоминая. Ему это показалось странным.

— Давай я просто кое-что возьму, и мы разойдёмся подобру, — предложил он.

— Кладенец хочешь утащить? Шиш тебе!

— Да сдался мне этот ваш Кладенец, — фыркнул Лис. — Хочешь его? Забирай!

— Так я уже, — воительница указала взглядом на клинок, остриё которого смотрело ему в грудь и не дотягивалось всего-то на несколько пядей.

— Вот и славно. А мне нужно письмо, которое у Весьмира за пазухой спрятано. Если не веришь, можешь сама посмотреть. Там моею рукой написано, как Кощея одолеть. Представляешь, что будет, ежели оно к Кощеевым слугам попадёт? Мне тогда сразу конец!

Конечно, он мог бы и соврать, но бывают люди, на которых смотришь и по глазам видишь — почуют они ложь. Эта девица была как раз из таких. И Лис решился сказать правду.

Ему снова не поверили, но сомнение во взгляде всё-таки мелькнуло. Медленно и не спуская с него глаз, воительница наклонилась, сунула руку Весьмиру за ворот и нашарила там злополучное послание. Одного взгляда на Лисовы каракули хватило, чтобы её глаза округлились. Потом она вчиталась, с каждой новой строкой всё ниже и ниже опуская меч, и, добравшись до самого конца послания, выдохнула:

— Да кто ты вообще такой?

— Можешь звать меня Лис. Я сын Василисы, которую эти два дурака пытались из Кощеева плена спасти, да оплошали. А ты кто?

Девица вложила меч в ножны.

— Вряд ли ты слыхал обо мне. Отрадой меня кличут.

Тут уж и до Лиса дошло: конечно! Мать, когда других Кощеевых жён описывала, упоминала про буйные льняные кудри, синие глаза и строгий нрав.

— Ну почему же не слыхал? — улыбнулся он. — Очень даже слыхал. Это ведь ты — Отрада Гордеевна? Помоги мне спасти Василису, прошу! — Лис сложил руки в молитвенном жесте.

Он готов был пасть на колени, если потребуется, и очень-очень надеялся, что хотя бы на исходе этого ужасного дня не услышит в ответ очередное постылое «нет».

Глава двадцать седьмая. Где твоё сердце?

— Я бы и рада помочь, только времени у нас мало, — Отрада глянула на заходящее солнце. — Почитай, на всё про всё одна ночь осталась.

— Есть ты, и я, и быстрый конь — разве этого недостаточно? — Лис приплясывал на месте от нетерпения. Не нужно было уметь читать мысли, чтобы сказать, о чём он думает. В глазах явственно читалось: ну согласись же, давай!

Отрада впервые за весь разговор улыбнулась ему тепло.

— Знаешь, вообще-то у нас есть и другие козыри в рукаве. Например, не один, а целых два коня — мою лошадку зовут Буря, и она твоему Шторму младшей сестрицей приходится. А ещё… помнится, ты спрашивал, зачем я сюда пришла? Теперь, пожалуй, я могу рассказать. Если отпустишь меня.

— А ты с места-то сойди, — посоветовал Лис. — Коли зла мне больше не желаешь, заклятие тебя само отпустит.

А про себя подумал: что ж, вот и проверим, правду ли ты говоришь, Отрада Гордеевна. Кто знает: может, у тебя на словах одно, а на уме — совсем другое.

Но воительница легко оторвала ноги от земли, с удивлением посмотрела на подошвы своих сапог и хмыкнула:

— Добрые чары.

От её похвалы Лис немного приободрился — ему и впрямь было приятно, что его заклятие такая серьёзная противница оценила.

«Уже не противница, — мысленно поправил он себя. — Друг».

Тем временем Отрада подошла к своей светленькой кобылке и достала из седельной сумы два фиала с прозрачной жидкостью. Небольших — может, с палец величиной.

— Смотри, что у меня есть. Это живая вода и мёртвая. Если подсобишь мне, сможем мы оживить и Весьмира, и Ванюшу.

— Ого! — Лис аж присвистнул. — И где же ты её добыла?

— А ты разве не знаешь? А ещё Кощеев сын! Живая вода в Путь-ручье течёт, а Мёртвая — в Непуть-ручье. Но просто так ни ту, ни другую не наберёшь. Нужно к хозяйкам тех ручьёв прийти, поклониться да испытание пройти.

— И ты прошла?

— Как видишь, — воительница протянула ему фиал. — Бери, не бойся. Это Мёртвая вода, она нам вреда не причинит. Нужно ею капнуть на раны, что стали причиной смерти, и увидишь — они вмиг срастутся.

Лис так и сделал. Надежда в душе разгоралась с новой силой. Значит, даже для тех, кто смертен, есть лазейка. Смерть — ещё не конец, и всё можно исправить.

Отрада со вторым фиалом в руках подошла к Ванюше, убрала волосы, прилипшие ко лбу, потом приподняла ему голову, разжала челюсть и очень осторожно капнула несколько капель в рот. Лис смотрел на это чудодейство, затаив дыхание, и ужасно разочаровался, когда ничего не произошло.

— Почему не получается?

— Терпение, приятель, — Отрада наклонилась над Весьмиром. — Знаешь, как у нас в Диви говорят: скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается.

С чародеем она повторила всё то же, что с Ванюшей: приподняла, разжала зубы, капнула. Лис залюбовался чёткостью её движений — Отрада так ловко всё делала, будто бы всегда только этим и занималась. Кто знает, может, и правда ей не впервые приходилось друзей оживлять? Война ведь который год идёт, а в битве всякое может случиться…

— С живой водой осторожнее надо быть, — пояснила она, заметив неприкрытый интерес Лиса. — Мёртвому она добрую службу сослужит, а живого и убить может. Впрочем, говорят, у смертных всё наоборот — для них как раз мёртвая вода губительна.

— А для меня как? — Лис задумался вслух. — Я же наполовину смертный.

Отрада глянула на него, словно на диковинку какую-то, и покачала головой:

— Да, как-то я об этом не подумала. На твоём месте я бы и той, и другой воды опасалась. Хорошо, что тебе на пальцы ничего не пролилось. Верни фиал.

Лис не без сожаления протянул ей опустевшую склянку.

— Слушай, а у тебя не осталось немного живой воды? Ну хотя бы капелька?

— Чего удумал? — нахмурилась Отрада.

А Лис удумал многое. Ему только дай за ниточку зацепиться — пытливый разум сразу начнёт её в клубочки скручивать.

— А что если мы Кощея этой водой?

— Пробовали уже, — вздохнула воительница. — Бессмертный он, гад. Во всех отношениях. Не будет ему никакого вреда от волшебной водицы, даже если его целиком в Путь-ручей окунуть.

Неудача Лиса ничуть не расстроила. Он себе только на ус намотал, что в следующий раз, когда живая или мёртвая вода попадёт к нему в руки, надо жизненную силушку из тела переместить куда-нибудь от греха подальше.

— Я ещё вот о чём подумал: если мы вдруг не успеем… Ну, ты понимаешь. Хватит ли там для матушки в случае чего?

Вместо ответа Отрада показала ему пустой фиал. Судя по тому, как близко сошлись светлые брови у неё на переносице, воительнице очень не понравился этот вопрос.

— Что ж ты, глупый Лис, ещё не проигравши, уже нюни распускаешь? Всё мы успеем. И Василису спасём, и Кощея сгубим. Его, кстати, водицей не оживишь: для тех, кто обманул смерть, — свои законы.

— Это какие же? — Лис заволновался: ведь к нему самому это тоже имело отношение.

— Знамо какие, — фыркнула Отрада. — Уж коли помер, стало быть, навсегда. Со смертью можно по-всякому договариваться, но рано или поздно она всё равно своё получит. Так уж заведено.

У Лиса по спине пробежали мурашки.

— Ишь ты какая, жадина безносая. — Ухмылка вышла кривой.

— Да тебе-то чего бояться? — От Отрады не укрылось его деланное веселье.

— Так, размышляю, — он пожал плечами. — Что же, получается, любого, кроме Кощея, вот так запросто можно вернуть к жизни?

— Ну «запросто» — это ты, конечно, загнул, — рассмеялась воительница. — Во-первых, водицу ещё поди добудь. Во-вторых, только ночь и день после смерти она помочь может. А в-третьих, только если смерть была преждевременной. То есть не настал ещё срок человеку помирать.

— А как узнать, когда этот срок подойдёт? — Лис поёжился. Выходило, что даже волшебная вода не давала полной уверенности.

— Никак.

Отрада хотела добавить что-то ещё, но тут Ванюша, изогнувшись дугой, сделал глубокий вдох и открыл глаза.

— Ох… долго же я спал, — богатырь сел, озираясь по сторонам.

— Век бы тебе спать, кабы не она, — Лис кивнул на Отраду, но та отмахнулась.

— Пустяки. Весьмир однажды для меня то же самое сделал. Настал мой черёд вернуть должок.

В этот миг очнулся и чародей.

— Никак обо мне говорите? — Он протянул руку, и Отрада помогла ему встать. Они обнялись, и Лис, отчего-то обидевшись, буркнул:

— Ну хватит тут миловаться, дело надо делать.

Ему хоть и не нравился этот тип, явно имеющий виды на матушку, но видеть вот так, как он с другой девицей обнимается, было неприятно.

— Ты не подумай, ничё меж ними нет, — зашептал ему на ухо Ванюша. — Весьмир с Отрадой — названые брат и сестра, вместе сражались, а после боя кровь смешали.

— Мне вообще-то всё равно, — вспыхнул Лис.

А Весьмир, глянув на него, заговорил совсем о другом:

— Коли уж и ты досюда добрался, чую я, что дело дрянь. Выходит, не убежала Василиса, унёс её Кощей снова? Она жива?

— Да, но это ненадолго, — огрызнулся Лис.

Чародей кивнул:

— Понимаю. Значит, этой ночью мы должны убить Кощея, или… а впрочем, нет, никаких «или». Просто убить — и точка. Мы с Отрадой пойдём.

Тут Лис с Ванюшей хором завопили:

— Эй, а я?

Воительница глянула на них с умилением: ну чисто как на детей малых смотрят или там щеночков. Лис из-за этого снисходительного взгляда вдруг так разобиделся, что буркнул:

— Вы, между прочим, один раз уже не справились.

— Твоя правда, — не стал отпираться Весьмир. — Но не боись, второй раз мы не оплошаем. А тебе, друг мой, лучше будет в замок вернуться. Хватится Кощей наследника, искать начнёт при помощи навьего зеркала. И что он увидит?

— Ничего, я закроюсь, — Лису не хотелось отступаться, хотя разумом он понимал, что чародей прав.

— Это будет выглядеть ещё подозрительнее. Да и нешто он твою защиту не одолеет? Нет, дружище, ты нам для другого понадобишься. Скачи домой во весь опор и сделай что-нибудь такое, чтобы Кощей до утра о Василисе не вспомнил. Этим ты очень хорошую службу сослужишь и ей, и нам. И вот ещё что: сотвори грозу. Ты ведь умеешь? А то мне погодные чары плохо даются. Что же до тебя… — Весьмир повернулся к богатырю. — Не лез бы ты в самое пекло, Вань. Тебя жена-красавица дома ждёт. Я тебя не уберёг, так ты сам поостерегись, хоть немного. Да и конь добрый крылатый один у нас. Лис ведь на своём домой вернётся. А наша кобылка тебя и Отраду вместе не унесёт. Уж больно вы, ребята, рослые.

Воительница хохотнула, а Ванюша вдруг повернулся к Лису и взмолился:

— Друг, одолжи коня? Чует моё сердце, не справиться им без меня. Уж не ведаю, чего случится. Может, зайца упустят, может, утицу проворонят, а я — тут как тут.

Ишь ты, какой прыткий! Вот так запросто коня ему подавай! Лис уже открыл было рот, чтобы отказать, но тут Отрада подала голос:

— Вань, ты это сейчас сказал, потому что душа твоя до подвигов охоча, али правда предчувствие одолело?

— Может, я когда чего и приукрашивал для красного словца, но такими вещами точно не стал бы шутить, — обиделся Ванька. — Не веришь? Вот те крест!

— Да чтоб тебя приподняло и шлёпнуло вместе с твоими предчувствиями! — буркнул Лис. — А я что, пешком домой пойду?

— Так мы тебя к самой стене замка подвезём.

Ванюша бросил умоляющий взгляд на Весьмира, мол, помоги уговорить, но тот лишь руками развёл:

— И так, и этак риск выходит большой. Чей конь, того и последнее слово будет.

Лис опешил — такую задачку разумом никак не решишь, токмо на удачу можно положиться. А, была не была! Он махнул рукой:

— Ладно, забирайте коня. Кто я такой, чтобы спорить с предчувствиями, — и, пошарив в карманах, протянул Ванюше остатки молодильных яблок.

Они тронулись в путь, когда край солнца уже почти скрылся за окоём. Кони летели медленнее, чем могли бы: это вам не шутка — каждому двух всадников на спине тащить! Шторм-конь недовольно пофыркивал и то и дело поддавал задом. Лис, которому не посчастливилось ехать позади Ванюши, всякий раз ругался на чём свет стоит, крепче вцепляясь в плечи богатыря. Но этим капризы вороного не ограничивались: он крутил головой, рвал поводья из рук, а вдобавок так и норовил цапнуть своими страшными зубищами сестрицу Бурю, если та осмеливалась хоть чуточку вырваться вперёд.

В общем, когда настало время спешиваться и прощаться, Лис был даже рад. У него ныли и руки, и ноги, и спина, и то, что пониже спины.

— Ну, удачи вам, — он поплотнее закутался в тёмный плащ. — Уж постарайтесь, чтобы на этот раз всё прошло без сучка без задоринки.

— И тебе удачи, — Ванюша махнул ему, потом могучей ручищей поправил перевязь, и тут Лис хлопнул себя по лбу:

— Меч! Как я мог забыть!

— А что — «меч»? — захлопал глазами богатырь.

— Ну, понимаешь, меня отец вообще-то за Кладенцом послал. И ещё велел вернуть другие диковинки, что мы украли. Вернее, он даже не меня послал, а дядьку Ешэ. Если я с пустыми руками вернусь, будет подозрительно.

— Кладенец не отдам, — нахмурился Ванюшка, а Весьмир вынул из-за пазухи дудочку:

— Держи. Она тебе и самому пригодится — мимо огнепёсок идти. Те, что за внешней стеной бегают, ух и злющие! Замковые псы по сравнению с ними, считай, комнатные собачки. Рушник, извини, вернуть не могу — сгорел вместе с мостом. Но это Кощей и так знает. Гребень тоже — это ведь он пророс и непролазным лесом стал. А больше у меня ничего и не было.

— Вы смеётесь, что ли?! Плевал я на огнепёсок, ничего они мне не сделают, — Лис вырвал у него дудочку. — А вот если я к отцу с пустыми руками приду, тогда не сносить мне головы!

Чародей вздохнул.

— Вань, слыхал? Отдай меч.

— И не подумаю! — богатырь вздёрнул подбородок. Его веснушчатое лицо впервые на памяти Лиса выглядело не забавным, а суровым. — Чем я сражаться буду? Чай, не на пирушку отправляемся…

— Я тебе свой отдам, — Лис хлопнул себя по боку.

— Пф! Это не меч даже, а так, зубочистка!

— А вот и нет! Добрый клинок, отвечаю! Ты не смотри, что маловат, — разобиделся Лис.

Они с Ванюшей вперились друг в друга хмурыми взглядами и набычились: ну чисто два барана на мосточке.

Может, и до драки дело бы дошло, но Весьмир пресёк спор:

— Вань, он прав. Отдай меч.

— Но оружием меняются только в знак великой дружбы, а мы… — богатырь сперва возмутился, а потом вдруг, неожиданно осёкшись, махнул рукой. — А, ладно, была не была, давай сюда свою сабельку.

— Опять предчувствие? — хмыкнул Лис, расстёгивая пряжки.

— Не-а, — Ванюша мотнул кудлатой, как у дворового пса, головой. — Просто подумал: Отрада и ты… вы же меня сегодня с того света вытащили. Негоже после такого нос воротить. Конечно, все мы друзья-товарищи, одной ниточкой повязанные — одной судьбой.

Лис с почтением принял Меч-Кладенец из его рук (ух и тяжеленький!) и кивнул:

— Пожалуй, да, друзья. Что ж, а теперь в добрый путь!

— Ну что, Кощей, где там твоё сердце? — хохотнул Ванюша, потирая ладони.

Кони взвились в ночное небо. Отрада напоследок успела крикнуть ему:

— Эй, Лис Кощеевич, не забудь, наколдуй нам сегодня грозу! Да чтоб бушевала пояростнее! — и вся троица скрылась за облаками.

Гроза, конечно же! Надо будет постараться. Ведь на остров Буян в ясную погоду никак не попасть. Лис задрал нос. То, что Весьмир не может сам справиться с погодой, отчего-то грело ему душу.

Он закинул Кладенец в ножнах за спину и плюнул на ладони.

С северной стороны замковую стену очень кстати увивал мясистый плющ, а ветра, что веками вгрызались в камни, проделали множество выступов и щелей, так что вскарабкаться ему не составило труда. Дудочку даже доставать не пришлось: огнепёски почуяли Кощеев знак и признали Лиса за хозяина. Одну из этих тварей ему пришлось даже погладить — очень уж ластилась.

Оказавшись за второй стеной, он вытер со лба бисеринки пота и с облегчением выдохнул. Уф, кажется, пронесло. Но стоило только об этом подумать, как перед Лисом словно из-под земли вырос дядька Ешэ и прогудел своим густым басом:

— Ой, смотрите, кто идёт! А где коня оставил, Лисёныш?

— Знамо где: на конюшне, — не моргнув глазом соврал Лис, но сердце, признаться, ушло в пятки.

— Да? А чего же сам совсем с другой стороны топаешь? — прищурился советник.

— Прогуливался.

Лис и не надеялся, что дядьку Ешэ устроит такой ответ. Нет, ну а что ещё он мог сказать?

— Я тебе не верю, Лисёныш, — советник заступил ему дорогу. — Ты ведь уже обманул меня сегодня. Не отпирайся, я спросил у князя, посылал ли он тебя. Угадай, что он ответил?

— Да, я соврал, виноват, — Лис лихорадочно сочинял на ходу. — Просто полетать очень хотелось. А отец всё не пущает. Маленьким меня считает до сих пор. Вон на войну тоже всё обещает и обещает. И где та война?! Я должен был доказать, что на меня можно положиться!

— И как, доказал? — хмыкнул дядька Ешэ, сплетая руки на груди.

Вместо ответа Лис показал ему Меч-кладенец.

Советник уважительно присвистнул:

— Ух ты! Добро. Стало быть, зря твой батя беспокоился.

— Тебе, наверное, показалось, — Лис беспечно отмахнулся. — Не стал бы отец тревожиться по пустякам. Я всё-таки чародей. Ничего со мной не случится.

— Так он не о том беспокоился, что ты не сдюжишь, а о том, что сбежишь. Я, признаться, и сам удивлён, что ты вернулся. — Под пронзительным взглядом тёмных глаз Лису вдруг захотелось втянуть голову в плечи. А ещё лучше — превратиться в муху. Умел же дядька Ешэ так смотреть — как будто в саму душу заглядывать. Ох, и опасный он человек. Во всей Нави, наверное, второй такой — опосля самого Кощея…,

— Зачем бы мне из дома родного бежать? — Лис ещё нашёл в себе силы фыркнуть, но сделал это как-то неубедительно. — Мне и здесь хорошо, знаешь ли!

— Знаю, — кивнул советник. — И о тебе. И о других. У меня очи вострые, я всё обо всех примечаю.

Это прозвучало как угроза, и Лис невольно сглотнул. А дядька Ешэ, полюбовавшись его ужасом, сказал, как припечатал:

— Иди к отцу, наследничек. Его убеждай, не меня.

— Но я…

— Не трать понапрасну красноречие, — отмахнулся он. — Мне было велено встретить — я встретил. Велено было слова Кощеевы передать — вот, передал. Он, кстати, ещё кое-что добавил. Мол, коли заартачится Лютогор, скажи ему, что мать его следующего восхода не увидит. Так что я бы на твоём месте поспешал. Они сейчас оба в башне.

Лис глянул вверх и вдруг понял страшное: свет-то в Василисиной комнате не горит! Сердце забилось как бешеное. Он рванул вперёд так, что чуть не сбил дядьку Ешэ с ног. Только бы не опоздать!

В этот раз преграды не было — стена легко пропустила его в старый добрый сад, где он провёл детство, сражаясь с крапивой при помощи деревянной сабли и снося головки мятежным макам.

Лис мчался не по дорожкам, а напрямки, лихо перепрыгивая через ряды остриженных кустов. Из последних сил взбежал по лестнице, рывком распахнул дверь… и тут же увидел отца.

Кощей сидел у окна и смотрел на звёзды. Настольная лампа лежала на боку, всё масло из неё вытекло, разлилось тёмной лужицей.

— Тише ты, — отец поморщился. — Ишь, расшумелся. Не видишь что ли — мать твоя почивать изволит.

Василиса и впрямь спала на кровати под балдахином, её грудь спокойно вздымалась и опускалась. У Лиса немного отлегло от сердца — уф, значит, пока жива.

— Я там встретил дядьку Ешэ… — шёпотом начал он.

— Заткнись, — поморщившись, оборвал его Кощей. — Я буду спрашивать, а ты — отвечать. Ясно?

Лис кивнул и тут же получил злобный окрик:

— Не слышу?!

— Да, отец, — тут он уже заговорил в голос. Понял: если Василиса не проснулась от Кощеева вопля, то можно не опасаться разбудить её. Наверняка сон был колдовским. Небось, боялся отец, что птичка вновь упорхнёт из клетки.

— Ты принёс меч-кладенец?

— Да, отец.

— Давай его сюда, — Кощей жадно выхватил у Лиса протянутые ножны, цапнул птичьими пальцами рукоять и, охнув, отдёрнул руку. — Ишь ты, не признаёт, жжётся! Ну ничего, он мне покорится. И ты тоже покоришься, щенок! А ну, рассказывай, что задумал?

— Ничего, отец, — Лис поджал губы.

Отрицай — не отрицай, а рано или поздно Кощей до всего дознается. У него свои способы…

— Зачем моего коня свёл?

— Хотел тебе приятное сделать. Вот, диковинки вернул. Я не маленький уже, хочу важные дела вершить, тебе помогать, — Лис почти не надеялся, что отец купится на эту ложь. Дядька Ешэ вон не купился.

— А мару на конюшне зачем на дурное дело подбивал? Змейки-кощейки каждое твоё словечко слышали и мне передали. Задумал отца свергнуть, а? Отвечай!

— Твои змейки — дуры набитые, — Лис знай гнул своё. — Слушать слушают, да ни черта не понимают. Я врал. Хотел Маржану на чистую воду вывести. Помнишь, я же говорил, что разберусь с ней. Вот этим и занимался. Но, вишь, не согласилась она. Стало быть, чиста перед тобой девица.

Кощей молчал, глядя на сына в упор. И Лис тоже молчал. Сила убеждения — главный его талант — была велика, но не безгранична. Он сражался тем, чем привык, — словом. И чувствовал, что проигрывает этот бой.

Навий князь потянулся, хрустнув костяшками, и в своей привычной тихой и вкрадчивой манере (о, как Лис её не любил!) молвил:

— Значит, так, дорогой мой наследник. Вижу, плохо я тебя воспитал. Каюсь, моя вина. Не ведал я, что всего один у меня сын, всего себя Доброгневе отдал неблагодарной. А тебя Василиса воспитала и супротив меня настроила. Был бы у меня другой сын — не сносить бы тебе головы. Говоришь ты сладко: так, что даже мне не под силу становится отличить правду от лжи. Но мы сейчас всё исправим. Подойди.

На негнущихся ногах Лис сделал шаг вперёд и, пошатнувшись, схватился за стол. Рука нащупала лампу — ещё тёплую от недавно погасшего огня. Когда Кощей замахнулся, сердце пропустило удар, но чутьё не подвело Лиса: усилием мысли он направил всю свою жизненную силу в лампу и расхохотался отцу в лицо, когда острые когти вспороли рубаху на его груди, вонзились в плоть и вышли ни с чем.

— Шутишь? — выдохнул Кощей. — Где оно?

— Там, где его никто не найдёт, — Лис с вызовом вздёрнул подбородок.

Он больше не сутулился. Чуть ли не впервые в жизни распрямил спину в присутствии отца и неожиданно оказался выше того аж на полголовы.

— Стало быть, пошла моя наука впрок, — хмыкнул навий князь, вытирая когти о скатерть. — Хоть одна радостная новость за сегодня. Теперь ты должен лучше понимать меня. Мы похожи: оба бессердечные и бессмертные…

— Мы разные, — перебил его Лис, облизывая пересохшие от волнения губы.

В ответ отец рассмеялся сухим скрежещущим смехом.

— Ой ли? Ты просто ещё не распробовал, каково на вкус наше бессмертие. И какова цена, которую мы за него платим. Впрочем, моим планам это ничуть не помешает.

Он вдруг дёрнулся резко, как атакующая змея, — швырнул Лису в лицо свою перчатку из чёрного бархата и шепнул:

— Стань передо мной, как лист перед травой.

Лис резко выдохнул, как будто из него вышибли воздух. Теперь он не мог пошевелиться. В горле першило, словно он наглотался едкой пыли. Хотелось кашлять, но даже вдохнуть не получалось.

— Это на всякий случай, — улыбаясь, пояснил Кощей. — Чтобы ты глупости не делал и песенок своих колдовских мне не пел. Захочешь говорить — сможешь. А петь — уж извини, пока не заслужил.

Он обошёл сына кругом, звонко цокая о пол коваными каблуками.

— Знаешь, а ведь мы могли бы по-хорошему, — прошелестело из-за спины. — Но нет так нет. Значит, придётся по-плохому. Смотри.

Он положил ладони Лису на затылок и силой заставил повернуть голову в сторону.

На кровати, где лежала Василиса, происходило что-то странное. Сперва послышался треск — такой бывает, если в оттепель ступать на тонкий ледок. Потом на углах покрывала показался иней. Снежные иглы тянулись друг к другу, срастаясь в кристаллы причудливой формы. Кощей за спиной хлопнул в ладоши — и Василису накрыло снежной лавиной, в воздухе мельтешили белые хлопья. Лис хотел вскрикнуть, но не смог — голос по-прежнему его не слушался.

Мгновения казались вечностью, но спустя время метель всё-таки улеглась, и тогда ему удалось рассмотреть: мать по-прежнему спала. Только теперь её тело было вморожено в синий нетающий лёд. Под его тонкой, но крепкой бронёй было видно, как Василиса едва заметно дышит.

— Хорошенько смотри, — повторил Кощей. — И запоминай. Пока ты послушен — она жива. Пойдёшь поперёк отца — в тот же день я сброшу её с башни, и ледяная статуя разлетится на множество мелких осколков, которые вовек не сложить воедино. Тут тебе даже мёртвая вода не поможет. Один я могу снять заклятие. А коли я умру — она вообще никогда не проснётся. Ясно тебе?

Лис издал звук, похожий на всхлип. Он кричал бы, дрался, кусался, плакал — если бы мог.

— Не слышу, что ты там бормочешь? — Кощей резко развернул его к себе. — Будешь ещё мне перечить?!

— Нет, отец, — Лис наконец-то смог вдохнуть.

Заклятие наконец-то отпустило его, но он так и остался стоять столбом, не в силах пошевелиться. Внутри словно что-то оборвалось и умерло — будто задули огонёк. Должно быть, это была надежда.

Глава Двадцать восьмая. На войне как на войне

В ту ночь грозы не было. У Лиса просто рука не поднялась её наколдовать. Он ненавидел Кощея и страстно желал ему смерти, но теперь выходило, что, если тот умрёт, Василиса никогда не очнётся от своего ледяного сна…

Конечно, Лис не питал иллюзий: он знал, что по собственной воле Кощей никогда её не отпустит. Но со временем можно было что-то придумать: заставить его подчиниться угрозами или хитростью.

Пока же ему не оставалось ничего другого, кроме как душить свою ненависть показным смирением, внутри задыхаясь от бессильной ярости.

Все дни стали похожи один на другой, и Лис потерял счёт времени. Только однажды равнодушно отметил, что весну уже сменило лето. Башня больше не была закрыта для него, поэтому он каждый вечер навещал мать, разговаривал с ней, клал руки на колдовской синий лёд и держал так, пока ладоням не становилось больно.

Он не забыл и про Анисью — обустроил темницу, чтобы пленница ни в чём не нуждалась. Снабжал её пищей и питьём, тёплыми одеялами и книгами (раз уж выяснилось, что та умеет читать), но всякий раз напоминал, что однажды его доброта закончится — ровно в тот час, когда ребёнок появится на свет.

Признаться, Лис порой думал: хорошо бы у него родился брат. Тогда можно было бы обменять его и Анисью на Василису. А что? Кощей получил бы сына — не такого негодного — и воспитал бы нового наследника по своему усмотрению. Но как только его начинали одолевать такие мысли, Лис с негодованием прогонял их прочь. На чужом несчастье счастья не построишь, а быть Кощеевым преемником — удовольствие весьма сомнительное. Врагу он, может, и не такого пожелал бы, но ещё не рождённое дитя не было ему врагом.

Впрочем, судьба избавила наследника от необходимости делать такой выбор: в урочный час Анисья родила хорошенькую дочку — рыженькую, как огонёк. Лис едва увидел её, понял: Зарянкой звать будут, и никак иначе. Так и сказал Анисье. Та пожала плечами, мол, да всё равно. И даже к груди прикладывать отказалась. Вот был бы парнишка — тогда другое дело: тут и имя бы нашлось, и молоко, и любовь материнская.

Лису аж обидно стало за сестру. Он позабыл, что сам ещё недавно подумывал сделать дитя разменной монетой в своих торгах с Кощеем, напустился на Анисью, мол, совсем спятила, дура?

Но его крики ни к чему не привели. Горе-мамаша отвернулась к стене и пробурчала:

— Унеси. Видеть её не хочу.

А как девчушка зашлась криком, натянула одеяло на голову и всё — молчок.

Лис настаивать не стал. У него, признаться, руки до сих пор тряслись: ему ведь роды самому принимать пришлось. Не тащить же в подземелье повитуху? Куда её потом девать? Сболтнёт потом Кощею, и пиши пропало.

В общем, ничего не попишешь: унёс он Зарянку с глаз долой. Мать больше о ней не спрашивала, а Лис с одной из навьих девок — не из замка, конечно, а из соседнего села — сговорился за шелка и злато, чтобы та девчоночку за свою дочку выдала. У той на днях тоже деваха народилась, а где одна, там и две. Главное, чтобы от Кощея подальше. Может, хоть так Зарянка счастливой вырастет. Первое время, конечно, следил, как сестрёнка поживает, а потом не до того стало.

В середине лета его призвал Кощей и молвил так:

— Пора тебе, сын, в путь-дорогу собираться.

— Выгоняешь, что ли? — брякнул Лис первое, что пришло в голову. Новость, признаться, изрядно его огорошила.

Отец в ответ рассмеялся:

— Придумаешь тоже! На войну поедешь вместе с дядькой Ешэ. Не отдал бы ты моего Шторм-коня, был бы у тебя сейчас добрый скакун. А теперь на горыныче полетите. Знаю, ты со змеями не в ладах, но достаточно и того, что Ешэ с ним управляться умеет. Слыхал, небось, богатырь тот в Светелград вернулся? Ваню-ю-юша, — Кощея от одного этого имени скрутило, как от зубной боли. — До того наши дела в гору шли. Уже под стенами, считай, стояли, а теперь вновь назад откатились. Вот я и решил: поедешь поднимать нашим войскам боевой дух. Они как узнают, что наследник с ними, — сразу в атаку пойдут. А ты уж постарайся: в рост вставай, от врагов не прячься. Как полетят в тебя стрелы — пропусти парочку, будто бы случайно, покажи им, что ты тоже бессмертен, как и я. Можешь сам не сражаться даже, коли неохота. Главное, чтобы враги тебя боялись, а свои — восхищались. Спой им песенок своих колдовских. Знаю, ты умеешь.

— А чего же сам не поедешь? — не удержался Лис. — Мнится мне, что тебя враги испугаются больше, чем меня. А все наши, наоборот, от восторга очумеют.

— Не твоего это ума дело, почему ты едешь, а я остаюсь, — Кощей зыркнул недобро. Конечно, никакого доверия между отцом и сыном не было и в помине. — Завтра на рассвете вылетаете — и точка! И венец свой вот держи, надеть не забудь. Ведь пока ты его носишь, тебя ни оглушить, ни связать, ни взять в полон не можно. Вернёшься, когда я позволю. А попробуешь выкинуть что-нибудь — Василисе не жить. Разобью ледяную статую в мелкое крошево. Ясно тебе?

И Лис покорно склонил голову:

— Да, отец.

Собрался он быстро — а чего там собирать-то? Смену одёжи, гусельки, пресловутый венец да краюху хлеба. Со всем остальным на месте можно будет разобраться: чай не во чисто поле едет.

Перед отбытием он зашёл в последний раз навестить Анисью. Выдал ей запас еды, воды, связку лучин и молвил:

— Навещать тебя больше не буду. Темницу отомкну, чары развею — и иди куда глаза глядят. Даст судьба — выберешься из подземелья. А не даст — значит, так тому и быть. Диким пещерным горынычам тоже кушать надобно.

Анисья на колени пала, запричитала:

— Не губи меня, княжич! Ясно же: не выбраться мне одной. Дык и куда идти? Всё равно к Кощею я вернуться не смогу. Он, небось, думает, что я удрала вместе с твоей матерью да этими дивьими дураками. Увидит — разбираться не станет, сразу убьёт.

— А ты не попадайся, — пожал плечами Лис. — Выходы на поверхность тут тоже имеются. К слову, да: отец именно так и подумал. Слыхал я однажды, как он тебя проклинал.

Признаться, тут он приукрасил. Если Кощей что-то и думал про сбежавшую жену, то с сыном своими печалями не делился. Искать — искал, да только зря прислужников гонял. А потом плюнул: нашлись дела поважнее. Но Лису всё равно было приятно видеть, как после его жестоких слов Анисья заголосила пуще прежнего:

— Ох, Кощеюшка мой, как же так! Единственная я из жён была, кто тебя любил пуще жизни, и вот какое злосчастие приключилося…

— Кстати, а за что ты его полюбила? — Лису и впрямь было любопытно. — Он же, прямо скажем, не красавец. И нравом мерзок.

Анисья глянула на него снисходительно, как на малолеток смотрят. Ну или на дурачков.

— Дык любят не за что-то, а просто любят — и всё. Когда-нибудь ты поймёшь, коли найдётся девица, которая протопчет к твоему сердцу дорожку. Может, узнаешь, каково это — особливо, когда без взаимности. И больно, и сладко.

— Спасибо, как-нибудь обойдусь, — Лис криво усмехнулся. Он-то знал, чем заплатил за бессмертие.

Анисья тоже поняла, вздохнула:

— Ты такой же, как твой отец, да? Оба, стало быть, дурачки…

— Но-но, полегче! — прикрикнул он больше для порядка.

Анисья не хотела его задеть, а, похоже, и впрямь сокрушалась. На этом их пути расходились в разные стороны. Зарянка в беспутной матери не нуждалась. Убивать её Лис не хотел, а выпустить тоже не мог. Что ж, значит, теперь всё будет в руках судьбы.

Уходя, он снял защитные чары. Анисья не бросилась прочь — к свободе, не побежала за ним — просто осталась сидеть на своём топчане, уставившись в одну точку.

Вскоре Лис и думать о ней забыл. За день он так умаялся, что всю ночь спал как убитый, а утром, сразу после завтрака, на внешней западной стене его ждал дядька Ешэ на осёдланном горыныче.

Змей, заслышав лёгкие шаги Лиса, поднял одну из чешуйчатых голов и вперил в него немигающий взгляд. Из широких ноздрей вырывался пар, гребень на голове настороженно встопорщился, и Лис встал как вкопанный. Ужас сковал его по рукам и ногам, он просто не мог заставить себя подойти — не то что сесть на спину этому чудовищу. Горыныч почуял этот страх и облизнулся, показав длинный раздвоенный язык. Две другие головы тоже проявили интерес — зашелестели чешуёй по каменной кладке, пытаясь подобраться ближе.

— Тпру! — дядька Ешэ довольно бесцеремонно хлопнул Горыныча по шее (на руках советника были толстенные перчатки: так-то о чешую и порезаться можно было). — Стой смирно, кому говорят!

Змей недовольно заворчал (от этого утробного рыка у Лиса на голове зашевелились волосы, а на висках выступил холодный пот), но послушался.

— Вот так-то лучше, — советник, улыбаясь, хлопнул по седлу позади себя. — Залезай, Лисёныш, не бойся. Это самый дружелюбный из наших горынычей. Только любопытный очень. Да не трясись ты так, не съесть он тебя хотел, а так, понюхать, познакомиться.

— Н-нет, — еле выдавил из себя Лис. — Никуда я не полечу. Идите к чёрту!!!

Эх, не хотел срываться на крик, но не вышло. Впрочем, прозвучало скорее жалко, чем грозно: голос предал его и дал петуха, зубы стучали друг о друга, а если бы на полях лежал снег, они с Лисом могли бы посоревноваться, кто белее.

Ешэ глянул на него, покачал головой и, легко выпрыгнув из седла, шагнул навстречу. Тяжелая рука легла на плечо, будто припечатывая. Колени подогнулись, и Лис упал бы, если бы советник не поддержал его под локоток.

Ешэ достал из-за пояса дутую кожаную флягу, с хлопком вытянул зубами пробку и не очень внятно, но настойчиво сказал:

— Эй.

Должно быть, это означало «пей». Лис послушно присосался к горлышку и в тот же миг закашлялся. Нутро будто огнём обожгло. Да, во фляге у дядьки была явно не морошковая настойка, а что-то покрепче.

— Что это? — прохрипел он, когда смог вдохнуть.

Советник достал пробку изо рта.

— Пей, я сказал. Это особое зелье от страха.

Во второй раз огненная жижа пошла как-то лучше. А в третий и вовсе на ура. Лис даже начал различать вкусовые оттенки. М-м-м… вроде как грибами пахнет. И нотка полыни присутствует. А ещё… что-то такое знакомое… может, гвоздика?

— Хватит-хватит, ишь, присосался! — дядька выхватил флягу из ослабевших пальцев.

Лис улыбнулся до ушей. Впервые за многие дни ему было хорошо. Нет, пожалуй, даже не просто хорошо, а весело. На чистом небе сияло смешное солнце, и зайчики смешно подмигивали ему с блестящей чешуи Горыныча. И сам горыныч тоже был какой-то смешной. Ишь, лыбится, ящерица-переросток! Кто-то засмеялся. Лис не сразу понял, что это смеётся он сам. Перед глазами всё кружилось, будто замшелые камни крепостной стены вдруг решили пуститься в пляс. Дядьке Ешэ всё-таки пришлось подхватить своего подопечного под мышки и волоком втащить в седло. Когда советник пристёгивал его ремнями, Лис, глупо хихикая, пытался ему мешать, приговаривая:

— Да иди ты! Я что, дурак, чтобы падать?

— Может, и не дурак, — советник даже не улыбнулся. Ишь, сыч! — А только когда тебя вырубит, я ловить не стану.

— Не вырубит, — хохотнул Лис. — А ещё нальёшь? Ну, капельку.

— Больше нельзя. — Застегнув все пряжки, Ешэ тоже забрался в седло, усевшись спереди. Его длинная косица полоснула Лиса по щеке, вызвав новый приступ смеха. — Н-но, родимый!

Горыныч пробежал несколько шагов, разгоняясь, оттолкнулся мощными лапами от земли и взмыл в небо. Мощные крылья громко хлопали, со свистом рассекая воздух. Уши заложило точно так же, как когда Лис взлетал на Шторм-коне. Лис вспомнил, как он мчался к Огнь-реке, как нашёл тела дивьих людей, желавших спасти его мать, да так и не сумевших. Они-то были живы, а Василиса — считай что мертва. От былого веселья не осталось и следа. Из глаз брызнули слёзы, и он уткнулся в волчью жилетку дядьки Ешэ — прямо носом промеж лопаток.

Суровый советник если что и заметил, то не подал виду. А что было дальше, Лис не очень-то запомнил, потому что глаза вдруг сами собой начали слипаться (странно, а ведь всю ночь он тоже не бодрствовал). Лис широко зевнул раз, другой… Ветер сдувал влагу с его щёк, высушивая слёзы; леса и поля внизу сливались в один бескрайний зелёный ковёр, упирающийся в самый край неба, а седло мерно раскачивалось из стороны в сторону, словно колыбель. Последним, что услышал Лис перед тем, как совсем заснуть, был густой бас дядьки Ешэ:

— А я говорил — вырубит, — сказано это было безо всякой насмешки.

Они прибыли в лагерь на рассвете. Лиса разбудили звуки рожков и приветственные возгласы. Спросонья он не сразу понял, где оказался, почему все эти люди (и нелюди) кидают в воздух шапки, кричат «ура» и скандируют его имя, но на всякий случай помахал рукой, вызвав ещё большее оживление.

— Княжич Лютогор с нами! — раздавалось отовсюду.

— Сим победим!

— Бочки, бочки катите!

— Эй, куда прёшь, упырина кривозадый?!

— Бей дивьих!

Седло приподнялось и опустилось — это горыныч шумно выдохнул. И Лис, побледнев, прошептал:

— Мамочки…

— Не тушуйся, — тихо сказал Ешэ. — Не имеешь права показывать слабину. Тебя народ ждёт. Встань — и иди.

И Лис пошёл — на негнущихся ногах и с прямой, как у отца, спиной (не от гордыни, от ужаса).

— Корону поправь, — дядька будто незримой тенью маячил за его спиной.

— Сам знаю, — огрызнулся Лис, но совету внял. А потом — откуда только силы взялись — лучезарно улыбнулся безликой толпе и звонко выкрикнул: — Ну что, храбрецы, готовы к бою?

— Готовы, княжич, — единодушно выпалил разноголосый хор.

— Умрём за тебя, коли пожелаешь! — добавил кто-то особенно пылкий.

Лис почувствовал, как к нему возвращаются силы. Теперь он даже в чём-то понимал отца — люди преклонялись перед ним. И это было приятно.

Он нашёл глазами того рослого вихрастого смельчака с белой прядью у виска, что сулил помереть за княжича, и улыбнулся:

— Ха! Умереть — это любой дурак может. А вы лучше попробуйте выжить ради меня!

Может, зелье дядьки Ешэ ещё действовало (что он туда кладёт, паршивец? небось, мухоморы?), а может, Лис просто впервые дорвался до безудержной народной любви, но, как бы то ни было, сегодня все его печали потонули в волнах всеобщего ликования.

В становище его жизнь превратилась в череду пиров и битв. Ярость и ненависть, душившие Лиса дома, оказались здесь как никогда кстати. Уже в четвёртом сражении он последовал совету отца и, раскрывшись, поймал стрелу прямо в сердце. Нарочно замер, выгнувшись, чтобы посмаковать ужас своих последователей и насладиться ликованием врага, а потом, рассмеявшись, выдернул стрелу, сломал в пальцах древко и отбросил в сторону.

Чувства людей были во многом подобны пламени — плеснёшь водой, и угли зашипят, угасая, подбросишь сухих поленьев — вспыхнут с новой силой, а уж если налетит ветер, то яркий огонь взметнётся до небес. Лису нравилось смотреть, как отчаяние навьего войска отступает, переползая в стан врага. Улыбки на лицах дивьих воинов гасли, на лицах навьих, наоборот, разгорались.

— Смерти нет! — Лис поднял кулак. — В атаку!

И гордо вскинул голову, упиваясь силой своих слов.

— Ты слишком рисуешься, — выговорил ему потом в шатре дядька Ешэ. — Опасно.

— Это ещё почему? — фыркнул Лис. — Отец велел воодушевить войско, я просто выполняю приказ.

— И тебе это нравится.

— Допустим. Что в этом плохого? — он глянул с вызовом, но советник лишь покачал головой:

— Не перестарайся. Если Кощею покажется, что ты украл любовь его народа, тебе не поздоровится. Он жаден до власти и до злата, но ещё больше хочет, чтобы его боготворили. И его боготворят, но боятся. Упыри со злыднями — не в счёт, они твари тупые и мёртвые к тому же — любить не умеют, только кланяются и раболепствуют. А вот навьи люди… сейчас они всё для тебя сделают. Ещё немного, и против самого князя пойдут, ежели ты им прикажешь.

— Я буду поосторожнее, — пообещал Лис, а сам намотал на ус слова дядьки Ешэ.

Неужели у него и впрямь есть такая сила? Досадить отцу можно было по-всякому. Украсть у него народное обожание — чем не месть? Если подумать, в этом крылась даже своя особенная ирония: тот, кто сам разучился (а может, никогда и не умел) любить, больше всего на свете хотел, чтобы все его любили и преклонялись перед ним.

Лис решил, что ему вполне хватит и первого. А преклонение — да ну, ерунда! Да кому оно вообще нужно?

Он продолжил вести себя как ни в чём не бывало. Никогда не прятался от своих людей в шатре, пил с ними из одной чаши, вечерами пел песни, всех быстро выучил по именам, вместе с ними радовался успехам и грустил, оплакивая павших. Если кого и наказывал, то только за дело, а особенно рьяных — таких, как тот вихрастый черноглазый парень со звонким именем Май, что готов был ещё в первый день умереть за княжича, — продвигал по службе, окружая себя самыми преданными людьми.

Только с горынычами у Лиса по-прежнему не ладилось. Те хотели продолжить налёты на Светелград, но Лис строго-настрого запретил им это делать. А когда те начали роптать, сказал им, глядя прямо в бесстыжие змеиные глазищи (перед этим, правда, пришлось хлебнуть советничьего пойла для храбрости):

— Вы, окаянные, спалите там всё к огнепёскам паршивым, а город нам ещё пригодится. Кощей сказал — как возьмём дивью столицу, он её мне подарит. Буду там наместничать. А как править, если от города одни головешки останутся? Нет уж, Светелград нужно не жечь, а сохранить.

Дядька Ешэ это решение одобрил, хоть потом и пожурил Лиса за неуважительное обращение с союзниками.

— Ты ещё Жар-птицам скажи, чтобы молодильные яблоки воровать перестали.

— А, эти пущай воруют, — отмахнулся Лис. — Яблоки нам нужны. А то непорядок это: почему у дивьих они растут, а у нас — нет? А если кому-то так хочется что-то сжечь, то ближайшие деревни к их услугам. Люди оттуда всё равно давно за стены удрали, а деревянные дома да соломенные крыши гореть будут ярко.

— Ты что это, противника жалеешь? — советник всё больше хмурился: скоро вон уже брови на переносице срастутся.

— Какого ещё противника? — усмехнулся Лис. — Все мужики на войне давно. И бабы тоже — те, что воинскому мастерству обучены. Кто там остался? Старики да дети? Не с ними я воюю…

Ешэ сплёл руки на груди, тяжко вздыхая, и задумчиво пробасил:

— Иногда мне кажется, Лисёныш, что ты воюешь только сам с собой. Ну и с отцом, конечно. А всё прочее, — он обвёл руками шатёр, — лишь декорации для твоего ярмарочного балагана.

Лис не стал спорить, только пожал плечами:

— На войне как на войне.

— Я думал, тебе не нравится сражаться.

— Так и есть. Но ответь мне, положа руку на сердце, разве у меня был выбор? — Лис стукнул пустой чаркой о стол и сердито глянул исподлобья — ну чисто хищный зверёк. Из тех, что выглядят безобидно, а сунешь палец — откусят руку.

Ешэ ещё раз вздохнул.

— Нет, Лисёныш, думаю, что не было.

— Послушай, а ты сам-то зачем Кощею служишь? — Лис вдруг понял, что никогда не спрашивал об этом раньше. С советником Арданом всё было понятно — тот власти хотел, богатства лёгкого да развлечений. Они с Кощеем во многом были схожи. А вот дядька Ешэ — совсем не такой. Не подлый. Вроде недобрый человек, но веяло от него той доблестью, о которой слагали легенды.

Советник замолчал надолго. Лис уж думал, что не дождётся ответа на свой вопрос, но тот всё-таки ответил:

— Кощей мне однажды жизнь спас. И пока я не верну этот долг, буду служить ему верой и правдой. А поскольку он бессмертный… — На мрачном лице воина появилась кривая усмешка. — Однако это ничего не меняет. Просто знай, Лисёныш, ты мне нравишься. Но ежели настанет пора, когда мне придётся выбирать между тобой и твоим отцом, я выберу не тебя.

Он покрутил в жилистых пальцах чарку Лиса и вдруг щелчком столкнул её под стол.

— Иди-ка ты лучше выпей с Маем и его воинами. А мне нужно побыть одному. Только долго там не засиживайтесь. Говорят, завтра всем придётся несладко: соглядатаи доложили, что богатырь в бой пойдёт.

— Ванюша? — ахнул Лис.

— Да плевал я, Ванюша он или Гаврюша, — неожиданно горько огрызнулся советник. — Слушай хоть иногда, что тебе старшие говорят, княжич. Пшёл вон!

Он уронил голову на руки, и Лис бочком-бочком выбрался из шатра. Решив последовать совету дядьки Ешэ, он направился к кострам, где боевые товарищи стучали кружками о кружки и пусть нестройно, зато от души голосили хмельные песни. Ведь завтра, в конце концов, наступит только завтра, а у него и сегодня ещё не дожито.

Глава двадцать девятая. Гроза начинается

Они ещё не успели допить круговую, как начал накрапывать дождь.

— Сейчас ливанёт, — сотник Май задрал голову к небу, разглядывая сгущающиеся тучи, — и не ошибся.

Всего через пару мгновений капли зашуршали по листьям.

— Три… два… один! — навий воин принялся загибать пальцы. Словно по его команде, ливень обрушился стеной. Все подскочили и забегали, спасая стремительно намокающие плащи и амуницию. Кто-то заливисто смеялся, иные сквернословили, жалуясь на старые раны, которые непременно разболятся от влаги. Небо то и дело озаряли сполохи молний, а гром пока лишь пробовал голос, ворча где-то вдалеке.

Злющие упыри и злыдни сновали туда-сюда: закатывали под навес бочонки с выпивкой, пытались спасти намокший хлеб.

Только Лис остался стоять посреди бушующей стихии. Налетевший ветер плескал водой на его лицо, длинные волосы облепили щёки, а в голове билась только одна мысль: остров Буян. Этой ночью на него можно будет попасть. И отправиться туда, чтобы помешать Весьмиру и Отраде добыть Кощееву смерть, у него не было никакой возможности. Шторм-конь, способный летать выше облаков, остался у Ванюши, а горынычи — не вариант. Даже если бы Лис осмелился сесть кому-нибудь из них на спину, те всё равно бы отказались везти княжича. Отношения с крылатыми змеями у него были вконец испорчены.

— Эй, чего ты там встал, — Май подбежал к нему с зачарованным плащом, не пропускающим влагу. — Идём под навес, княжич.

— Да что мне сделается? — отмахнулся Лис. — Я же бессмертный.

— А ты не мог бы прекратить дождь? — сотник смешно — будто по-собачьи — встряхнул головой. — А то поле брани сейчас совсем раскиснет. Да и соратники тоже. Как сражаться будем?

— Я пытаюсь. Не мешай, — процедил Лис сквозь плотно сжатые зубы.

Он и правда пытался. Но ничего не выходило. Этот ливень был не из тех, что прислушиваются к песенкам.

Май набросил плащ-непромокайку на плечи Лису и, не говоря больше ни слова, скрылся за пеленой дождя. Сотник был удивительным человеком: ему запросто можно было сказать «заткнись» или «уйди, ты не вовремя» — он никогда не обижался, зато в дни, когда всё из рук валилось, в один миг мог поднять настроение одной метко брошенной фразой или устроить праздник на ровном месте, придумав какой-нибудь дурацкий повод. Но этой грозовой ночью Лиса не сумел бы развеселить даже Май.

Он отошёл подальше от лагеря, чтобы не отвлекаться на чужую болтовню и полностью сосредоточиться на чарах, и, встав на краю поля, негромко запел:

«Хватит буйным ветрам бушевать на полях, влагой гроз допьяна напиталась земля. Колосками с мольбой к небу тянется рожь: пусть ненастье пройдёт и закончится дождь».

Заклятие вышло хорошим, Лис точно это знал. Ливень пошёл на убыль, а вскоре и вовсе прекратился, а вот гроза не ушла — напротив, она приближалась. Только теперь молнии сверкали, а гром грохотал всухую.

Яркий ослепляющий росчерк озарил небо и ударил прямо в дерево, растущее недалеко от края поля. Ствол вмиг объяло огнём. Лис поспешил отшагнуть в заросли, чтобы не стать следующей мишенью для грозовых стрел, и в этот миг услышал, как неподалёку кто-то сдавленно чертыхнулся. Не на навьем языке. И не на дивьем. Это было ругательство, которое Лис узнал от матери, — так говорили смертные.

Блики от пламени высветили тёмную фигуру, которую Лис без труда узнал. И прежде, чем подумал, воскликнул:

— Ванюша? Что за нелёгкая тебя принесла?!

Только потом его настигло осознание: это прежде они были заодно, а ныне всё изменилось. И то, что возле навьего лагеря шарится богатырь, сражающийся за Дивье царство, вообще-то должно не радовать, а настораживать.

Ванька сперва замер, но потом тоже узнал голос:

— Лис?! Тебя-то я и ищу!

— Неужели?

— Давненько не виделись, — Ванюша как раз дошагал до него и заулыбался. Сейчас ещё, чего доброго, обниматься полезет.

Лис на всякий случай набычился, но богатырь ближе не подошёл. То ли почуял неприязнь, то ли с самого начала никого обнимать не собирался.

— И век бы не видаться, — буркнул Лис.

Ваня расценил упрёк по-своему:

— Я слышал, что случилось с Василисой. Сожалею. Но мы не виноваты, Лис! Мы прождали всю ту ночь, но грозы так и не случилось. А сам знаешь — остров Буян только в свете молний показывается. Не получилось наколдовать, да? Но ничего, этой ночью Весьмир и Отрада довершат начатое, и тогда Василиса непременно очнётся.

— Не очнётся! — Лис из последних сил сдерживался, чтобы не наброситься на богатыря с кулаками. — Кощей её такими чарами опутал, что даже после его смерти не разрушатся. Утешать меня не надо. И жалеть тоже. Помочь мне остановить грозу ты не сможешь. Так что давай, уматывай отсюда, пока я не поднял тревогу. А то будет номер: поймаем богатыря ещё до боя.

— Я вам не дамся, — насупился Ванька. — Всех поборю. Эх, я думал с тобой как с человеком поговорить, а ты… Зря я мечами с тобой менялся, с гнилой душой.

— «Не дамся», — передразнил его Лис, вмиг обидевшись на «гнилую душу». — Кощею в полон ты тоже не дался? И мечу его не дался? А кого я по кусочкам там, у Огнь-реки, собирал? Обещали вы помочь, да не сдюжили. Теперь же собираетесь и вовсе медвежью услугу оказать. Если умрёт Кощей, некому будет матушку расколдовать. Только поэтому он до сих пор жив.

— А зачем ты тогда с дивьими воюешь? — напустился на него Ванька, сжав кулаки. — Я-то думал, ты не такой!

— А ты разве умеешь думать? — хохотнул Лис.

В следующий миг ему пришлось уворачиваться от богатырского кулака. Раз. Другой. В третий его пребольно мазнули по уху. Ванька наступал, и Лис, уклоняясь, быстро шептал своё любимое заклинание. Дочитав же, остановился там, куда успел отскочить, и показал богатырю язык, мол, всё, не достанешь. Каково же было его удивление, когда Ванька в четвёртый раз от души съездил ему по роже — так, что аж челюсть клацнула.

— Ты чего-о-о-о? — обиженно завопил Лис, придерживая подбородок.

— А ты чего? — буркнул Ванька.

— Тебя должно было к месту пригвоздить!

— С чего бы это? Я тебе зла не желаю, — хохотнул богатырь.

— А чего тогда дерёшься? — Челюсть ныла нестерпимо.

— Дык разобраться хочу, — Ванюша развёл громадными ручищами в стороны. — А коли хотел бы сделать из тебя отбивную, давно бы сделал. Я, знаешь ли, кулаком и голову расплющить могу. Сын кузнеца всё-таки.

— Подумаешь! Я бессмертный, — Лис сплюнул на землю сгусток крови. Вот незадача: кажется, один из зубов всё-таки шатался…

— Даже бессмертному с расплющенной головой жить несподручно, — богатырь наставительно поднял палец вверх.

Лис представил себе эту картину и вместо того, чтобы озлиться ещё больше, вдруг расхохотался.

— Вань, ну ты как скажешь! Если это, по-твоему, не желать зла — не хотел бы я с тобой в битве нос к носу встретиться, когда ты зла желаешь.

— Так и не встречайся, — Ванюша вмиг повеселел. — Давно пора прекратить эту войну, вот что. Царь Ратибор готов на мировую. Понятное дело, Кощей на это не пойдёт. А вот ты — мог бы. Зачем ты с нами сражаешься, а?

— Ты совсем глупый али притворяешься? — скривился Лис и охнул: лицом ему сейчас лучше было и вовсе не двигать. — Мне что батя скажет, то я и делаю. А ослушаюсь — так он Василису с башни сбросит, А тело там — чистый лёд. Осколков потом по всему свету не сыщешь.

— И что, ты веришь, что он её когда-нибудь расколдует? — Ванька небрежно заложил большие пальцы за медные накладки на своём кожаном поясе. — Это кто ещё из нас глупый, а?

— Не верю, — буркнул Лис. — Но я найду способ его заставить.

— Пока только он тебя заставляет, — не сдавался богатырь.

Вот же прилип, как банный лист, а!

— Послушай, а если бы твоя Даринка — или как её? — там лежала? Ты бы тоже такое говорил? Не везде решает сила, кое-где котелком варить нужно. Выждать, сколько понадобится, усыпить бдительность — и потом нанести удар.

— И сколько ещё ждать будешь?

— Не знаю, — Лис глянул на носки своих сапог — блестящие от дождя, с налипшими травинками. — Ясно одно: нельзя позволить Весьмиру и Отраде сегодня погубить Кощея и Василису вместе с ним. У тебя остался мой конь?

— Шторм? — Ванюша мотнул курчавой головой. — Не-а, его царь забрал.

— И ты отдал?! — У Лиса округлились глаза.

— А что мне нужно было ему сказать? Иди-ка ты, царь, лесом? — богатырь потёр вспотевшие ладони друг о друга. По тому, с какой неохотой он об этом говорил, Лис сделал вывод: коня Ванюше было жаль, но перечить царю оказалась кишка тонка. А обида в душе осталась.

Что ж, значит, полететь и помешать Весьмиру никак не выйдет. Стояли бы они под самыми стенами Светелграда, можно было бы попросить Ваньку свести вороного с царской конюшни. Но ночь была уже в разгаре, гроза бушевала вовсю. Пока богатырь туда-сюда обернётся, уже наверняка поздно будет.

В глазах вдруг засвербило, как будто песка насыпали. Это что же, получается, всё было зря? Усилием воли Лис заставил себя медленно вдохнуть и выдохнуть. Рано ещё кручиниться — в конце концов, кто сказал, что в этот раз у чародея и его боевой подруги всё получится? Мало ли какие трудности встретятся им на пути? Остров не покажется. Ларец не откроется. Заяц сбежит. Утка упорхнёт — мало ли в жизни случайностей…

— А меня-то ты зачем искал? — вдруг вспомнил он. — Только не говори, что просто соскучился и поболтать захотелось. Нам как-никак завтра с утра в бой идти…

Ванька поскрёб в затылке.

— Да вот подумалось мне: а вдруг у тебя зеркальце найдётся?

— Навье?

— Ну а какое ж ещё? — богатырь тихонько прыснул в кулак. — Мне не на красу любоваться, а глянуть, как там у Весьмира дела. Уж очень у меня сердце не на месте. Он там, я — здесь, и помочь нечем. Подумал, а вдруг ты тоже смотреть будешь?

— Вань, ты в своём уме? Мы вообще-то воюем, — Лиса распирало от веселья. Ну, учудил богатырь! Это ж надо ж было такое придумать! За навьим зеркальцем в стан врага попереться в разгар грозы посреди ночи накануне битвы!

Ванюша же вдруг посерьёзнел:

— Знаю. Но мы обменялись мечами, а это дорогого стоит. Я вон до сих пор твою сабельку ношу, — он похлопал себя по боку.

— Она ж тебе не по руке, — охнул Лис. — Маловата.

— Так то для левой клинок. А в десницу я другой меч беру, и как выйду во чисто полюшко, как размахнусь — земля дрожит, враг бежит. А Кладенец мой как? Не потерял?

— Его Кощей отобрал, как твой царь — коня, — Лис вздохнул.

Вместе с ним вздохнул и Ваня — дескать, понимаю. И, шагнув ближе, добавил:

— Ну так что, будем смотреть?

И Лис решил:

— Будем, — его самого аж потряхивало от нетерпения — в таком состоянии всё равно не заснёшь. А так — вроде хоть при деле будешь. — Только у меня с собой карманное, с ладошку. За большим надо в лагерь идти, а это опасно — не ровен час разбужу кого-нибудь.

— Ничего, — богатырь махнул рукой. — Как говорил мой отец: довольствуйся малым.

Они устроились на бревне (Лис подстелил свой непромокаемый плащ) и ещё некоторое время толкались, пытаясь устроиться так, чтобы всем было видно. Когда богатырь наконец перестал шатать бревно, Лис дыхнул на зеркальце, потом произнёс слова заклятия и щёлкнул ногтем по запотевшей поверхности. По стеклу пошла привычная рябь, а когда оно прояснилось, Лис увидел сосредоточенное лицо Весьмира с впалыми щеками и глубокой чёрточкой промеж бровей. Они не виделись всего несколько месяцев, а чародей, казалось, постарел. Конечно, это была лишь видимость — дивьи люди не стареют, но в последнее время Весьмиру приходилось явно несладко. Его волосы развевались от порывов ветра, лезли в лицо, и Лису показалось, будто бы на виске у чародея появилась седая прядка, которой прежде не было.

— Представляешь, они с царём поругались, — шепнул Ванюша. — Поэтому я вернулся, а он — нет.

— Из-за чего? — Не то чтобы Лису было интересно, но надо же было как-то скоротать время, пока зеркало опомнится и станет показывать не только лицо чародея, а что-нибудь ещё.

Богатырь в ответ пожал плечами:

— Не знаю. Я не очень-то разбираюсь в этих дворцовых сварах. Кто-то кому-то не то сказал, кто-то косо глянул, один придворный другого подсидел… Начнёшь разбираться — ум за разум заходит. У вас в Нави тоже так?

— Угу, — Лис потряс зеркальце.

— Выходит, все дворцы снаружи красны, а внутри похожи на осиные гнёзда, — вздохнул Ванька.

«Какие точные слова», — подумал Лис и уже хотел было произнести это вслух, как вдруг зеркальце мигнуло и показало зайца.

Тот трепыхался, но Весьмир крепко держал добычу за уши. Чародей как-то странно шлёпал губами — Лис сперва не понял, что бы это значило, и лишь потом догадался: он же крякать пытается, чтобы утицу призвать. Вот будет умора, если Доброгнева их обманула, — он почти желал этого.

Непоседливый богатырь завозился и случайно толкнул Лиса под локоть. Изображение опять мигнуло и — оп — показало летящую в грозовом небе утку. Видать, плохо Весьмир крякал.

— Ну же, давай! — хором выдохнули Ванюша с Лисом.

Первый, конечно, подбадривал Отраду Гордеевну, стоявшую с луком наготове. В небо взмыла стрела. Сбитая утица камнем полетела вниз и упала где-то за дубом.

«Вряд ли в воду…» — с досадой подумал Лис.

Весьмир с Отрадой скрылись в кустах. Их не было довольно долго. А может, Лису мгновения показались вечностью, кто знает? Молнии вразнобой сверкали то в зеркальце, что он держал в руках, то у них с Ванюшей над головой.

— Где они там застряли? — богатырь опять заёрзал на бревне.

— Тише ты! — шикнул на него Лис. Ему вдруг показалось, что за ними кто-то следит. Он заозирался по сторонам, вглядываясь в темноту, но никого не обнаружил. Должно быть, какая-нибудь ночная птица вылетела из гнезда или зверь прошмыгнул мимо.

Пока он вертелся да оглядывался, всё самое важное и случилось. Повернувшись к зеркалу, Лис увидел Весьмира с Отрадой. Они стояли друг напротив друга, прячась от бури за стволом кряжистого дуба. В их соединённых руках слабым синим светом мерцало ледяное сердце Кощея Бессмертного. Плавить ладонями колдовской лёд было мучительно больно (уж Лис-то знал это как никто другой) — вот и по щекам чародея и отважной воительницы текли слёзы, но они не сдавались, помогая друг другу согревать пальцы тёплым дыханием. На землю упала первая капля талой воды и оросила осколки хрустального ларца под их ногами. Потом вторая… Вскоре уже началась самая настоящая капель. Зеркало не передавало никаких звуков, но Лис почти что слышал её звон. А может, это звенело у него в ушах? Колдовская вода питала землю и прорастала синими цветами горечавки, известной своими горькими корнями и листьями.

Лис скрипел зубами: ну как так! Почему у них всё получилось именно сейчас? Он до последней капли надеялся — может, дивьи не выдержат и бросят сердце? Может, Кощей почует погибель и налетит? Судя по тому, как разбушевался с той стороны ветер, навий князь если и пытался, то не мог пробиться и только швырялся во врагов снегом — и это, надо заметить, в середине июля!

Лису вдруг подумалось, как несправедлива судьба. К нему, к матери… А он-то рассчитывал на её справедливость, вот дурень! Во рту было солоно и горько. Кажется, он искусал все губы в кровь, пока смотрел.

Когда последняя капля проросла цветком, гроза над островом Буяном вмиг стихла. Над полем тоже перестало сверкать, и лишь отголоски грома ещё слышались где-то далеко-далеко. Ванюша просиял от радости:

— У них получилось! — он захлопал в ладоши, но, глянув на Лиса, осёкся. — Ой, прости. Знаю, ты не рад. Но подумай, а что, если Кощей тебя обманул? Вдруг способ расколдовать твою мать существует? Не может быть, чтобы не существовал. Вот вернётся Весьмир, у него и спросим. Если помнишь, Василиса и к его сердцу протоптала дорожку. Он её не оставит и непременно тебе поможет, вот увидишь!

Лис сжал зубы, чтобы не позволить слёзам пролиться, и кивнул. А что ему оставалось делать? Только надеяться. Каждый раз, когда он думал, что огонёк надежды потух навсегда, у кого-нибудь находились слова, способные высечь новую искру.

Он снова дохнул на зеркало и потребовал показать мать.

Увы, там ничего не изменилось. Василиса по-прежнему лежала в своей кровати, покрытая ледяной коркой.

— Ох, — только и смог вымолвить Ванька. — Бедная Васёнка…

Лис закрыл глаза, посидел немного, собираясь с духом, и велел зеркалу:

— Покажи Кощея.

Если бы отец был жив, ничего не вышло бы — на замке стояла сильная защита от чар. С матерью-то Лис схитрил — оставил у неё в покоях второе навье зеркальце, так, чтобы можно было увидеть то, что оно отражает. А вот отцу такое и захочешь — не подложишь.

Зеркало некоторое время оставалось мутным — будто бы знало, что просьба невыполнима и даже пытаться не стоит. Пришлось Лису на него прикрикнуть — только тогда сработало. В мутном отражении появилась знакомая темнота Кощеевых покоев.

Отец лежал на кровати и, казалось, спал. Его жуткий невидящий взгляд упирался в потолок, и в этом не было ничего удивительного: во сне Кощей обычно выглядел мертвецом. Но, присмотревшись, Лис увидел, как сильно намок бархат на его груди. Дорогая ткань пропиталась влагой, та просочилась на шёлковые простыни, явив глазу свой настоящий цвет. Это несомненно была кровь. А это значило, что Кощей Бессмертный наконец-то был окончательно мёртв. Миг — и бронзовая плоть съёжилась, открывая взгляду кости. Ещё один — и останки рассыпались в прах. Только горстка серой пыли осталась от навьего князя, державшего в ужасе свою страну и ещё с десяток окрестных земель.

— …а одной не миновать, — выдохнул Ванюша, и Лис не сразу понял, о чём говорит богатырь.

— Что?

— Говорю, никому не избежать смерти. Даже бессмертному. Все там будем, — Ванюша потянулся, хрустнув плечами. — Ну, что теперь будешь делать… навий князь?

Зеркальце выпало из рук Лиса и затерялось в высокой траве, но он не стал наклоняться, чтобы его подобрать. Руки дрожали.

— Домой, наверное, ехать надо…

— Так, может, тогда и битвы не будет? — обрадовался Ванюша. — А там, глядишь, и война закончится?

В этот миг за их спинами зашелестели кусты и из них выбрался — кто бы вы думали? — сотник Май.

Богатырь схватился за меч, но Лис остановил его руку.

— Это свои, — а сам, нахмурившись, повернулся к приятелю. — Какого лешего ты тут делаешь? А ну объяснись!

— Прошу прощения, — тот склонил вихрастую голову, но не слишком низко — продолжая настороженно коситься на богатыря. — Я пошёл за тобой следом. Ты какой-то смурной был, вот я и побоялся, как бы чего не приключилось. В общем, не обессудь, друже, я всё слышал. А чего не слышал — о том уже сам догадался.

— Ишь, какой смекалистый! — фыркнул Лис.

Они стояли, сверля друг друга взглядами: тёмными, недобрыми. Лис ждал, что сотник вот-вот выплюнет ему в лицо: «Предатель!» Нет, ну а как ещё можно было расценить увиденное? Всё сходилось на том, что княжич спелся с вражеским богатырём и, пока весь навий лагерь отсыпался перед сражением, они тут на пенёчке лясы точили и макушка к макушке смотрели в зеркальце, как дивьи люди убивают Кощея. Как ни крути, а весь заговор — налицо.

Неужели ему придётся убить Мая? Лис весь напрягся и ощетинился, словно дикий зверь перед прыжком, готовый отразить любую атаку. Оправдываться он не собирался — ещё чего!

Он ожидал чего угодно, но не этого: Май вдруг низко поклонился ему и, не скрывая искренней радости, молвил:

— Ох, чую, ребята будут прыгать от счастья! Все мы уже устали от этих битв… Так что, княже, велишь сворачивать лагерь?

— Велю! — Сияя, Лис поправил венец. — Война закончена. Мы едем домой.

Глава тридцатая. Вершина Лета

Они вернулись в замок за седмицу до Вершины Лета. Кощей не любил этот праздник, никогда не отмечал и подданным не велел. Поэтому Лис, наоборот, ровно в канун распорядился, чтобы залы украсили понаряднее, а с башен сняли осточертевшие флаги со змеями.

Упыри, которым выпала сия честь, призадумались, почёсывая затылки:

— Снять-то можно, — наконец осмелился сказать старший из них. — А что взамен-то вешать? Других стягов у нас нет…

— Тогда пока ничего не вешайте, — пожал плечами Лис.

— Но как так? Негоже замку торчать голыми шпилями в небо…

— Это не вам решать, что гоже, а что нет, — Лис стукнул по столу кулаком, и упыри, превратившись в летучих мышей, с визгом вылетели в окно.

— Уже лютуешь? — в наполовину украшенный пиршественный зал вошёл дядька Ешэ, закутанный в простой дорожный плащ. По выражению его лица Лис сразу же понял, зачем явился советник, и ужасно расстроился:

— Уезжаешь? — он вскочил (злыдни тут же унесли освободившееся костяное кресло). — Может, хоть на праздник останешься?

Ешэ упрямо покачал головой:

— Нет настроения праздновать. Мой долг теперь навсегда со мной, вот здесь, — он стукнул себя по груди кулаком.

— Думаю, ты слишком к себе строг, — Лис вздохнул. — Вот сколько лет ты прослужил моему отцу? Небось, на несколько жизней хватит?

— Я помню времена, когда он ещё не был бессмертным, — кивнул советник. — Знаешь, как его тогда звали? Красимир.

— Это же дивье имя, — удивился Лис.

— Так и у тебя тоже, дружок, не навье, — усмехнулся Ешэ. — И у сестрицы твоей, что прежде братом была.

— А почему так вышло? — Признаться, Лис об этом раньше никогда не задумывался. — Кровь навья, а имя — дивье?

— В полон его дивьи люди взяли ещё дитём. Назвали как им было привычнее, заковали в цепи и работать на себя заставили вместе с другими навьими детьми. А своего настоящего имени твой отец и сам не знал. Прозвище уже потом ему дали — когда мы бежали…

— Значит, вот где ты с ним познакомился! — ахнул Лис. — В рабстве у Дивьего царя! Ну, так то когда было… Всё, этот долг уплачен. Теперь можно пожить и для себя, Ешэ.

Советник глянул на него насмешливо:

— Как у тебя всё просто, Лисёныш. Нет уж, позволь мне самому со своими долгами разбираться. А я тебе вот подарочек принёс.

Он распахнул плащ и протянул Лису коробку, в которой что-то копошилось. Тот отшатнулся:

— Надеюсь, там не змея?

Изнутри коробки вдруг отчётливо каркнули, и Ешэ усмехнулся:

— А кто ж ещё! Очень редкий вид: гадюка каркающая. Помнишь, я тебе ворону-вещунью обещал? Вот, принёс. Это совсем ещё воронёнок. Слёток, как и ты. Попробуйте подружиться. Я там расписал, как кормить, чему учить…

Лис обеими руками с поклоном принял драгоценный дар. Он выпустил воронёнка из коробки и пересадил на плечо. Тот первым делом клюнул Лиса в мочку уха — видать, привык, что навьи люди там серьги носят. И, не обнаружив привычной блестяшки, разочарованно каркнул.

— Сам-то ты как? — прищурившись, спросил Ешэ. — Спокойно спишь? Совесть не свербит?

— Говорят, у меня её нет. Видать, от бати не унаследовал. — Ухмылка Лиса вышла кривой и горькой.

Он совсем не хотел рассказывать советнику, что каждую ночь с той самой роковой грозы ему снятся кошмары — и мары тут совершенно ни при чём. Они как раз не очень-то расстроились, узнав о кончине Кощея, и сразу же присягнули Лису. Вот только Маржана куда-то подевалась. А жаль…

В последние дни Лис чувствовал себя опустошённым. Он толком не ощущал ни радости, ни горя и даже шевелился будто по привычке — как движутся стрелки в часах. Только вот его завод был уже на исходе. Лис не знал, чем заполнить эту дыру, вдруг образовавшуюся внутри, — все прежние способы не помогали, а новых он ещё не придумал.

«Должно пройти время, княжич», — так сказала ему Муна, сестра Маржаны. Мол, даже выжженная долина однажды зазеленеет вновь. К тому же на пепле и корни растут крепче, и стебли толще… Но до этого светлого часа пока было очень далеко.

— Добро. Тогда бывай, Лисёныш. Авось ещё когда-нибудь свидимся, — Ешэ не стал его больше ни о чём расспрашивать, чтобы не бередить свежие раны, — просто махнул рукой и ушёл.

А Лис вдруг подумал, что из прежних отцовых соратников и слуг лишь одного Ешэ он действительно хотел бы оставить подле себя. Ну и Маржану ещё. Как глупо, что они оба ушли…

Лис стремительно устанавливал новые порядки. Едва вернувшись в замок, он приказал подчистую извести всех змеек-кощеек. Следующими в немилость попали неуправляемые и злобные огнепёски. Признаться, это было не самым лучшим решением, потому что хитрые твари, конечно, большей частью сбежали, и теперь окрестные леса кишели змеями, а ужасные псы сожрали не только всех лосей в округе, но даже волков. Пришлось Лису вояк своих то и дело на охоту гонять. Пару раз он даже сам с ними ездил — чтобы стрелы в колчане не затупились да меч-кладенец не заржавел в ножнах (сразу после смерти Кощея Лис добыл из сокровищницы подаренный Ванькой клинок и с тех пор с ним не расставался). Боялся огнепёсок, конечно. А что поделаешь? Кто иначе селения от тварей защитит?

Всех Кощеевых жён Лис отпустил к их семьям, а у кого родных не было — тем назначил содержание (впрочем, таких вдовиц было всего две). Ещё приказал перевести в замок Зарянку вместе с её приёмной матушкой, выделил им покои, наряды, слуг и во всеуслышание объявил девчушку своей сестрой, чтобы никто не вздумал сомневаться.

Потом дошла очередь и до Доброгневы, но в тот момент, когда Лис о ней вспомнил, старшая сестрица оказалась уже далеко — с верными людьми она укрылась в Мшистом замке на острове и там затаилась. Лис отправил ей птичку-весточку с посланием, мол, сиди, не высовывайся. Преследовать тебя не буду, но лишь до поры, пока ты на своём островке. Коль осмелишься переплыть обратно — пеняй на себя. Ответа не получил, да и ладно.

Первым его советником стал Май, а вот со вторым вышла загвоздка. Маржана-то пропала… Лис от отчаяния попробовал даже предложить эту должность Весьмиру, раз уж тот всё равно с дивьим царём разругался, но чародей отказался наотрез. А вот приглашение в гости с радостью принял. Они с дядькой Ешэ чуть в дверях не столкнулись, когда тот выходил, — зыркнули друг на друга недобро, и каждый пошёл в свою сторону.

Некоторое время Лис и Весьмир смотрели друг на друга, не зная, с чего начать разговор. Уже задушенные было упрёки всколыхнулись в душе заново, и Лису пришлось подавить в себе обидные слова, рвущиеся наружу. Он всё-таки опомнился и, как положено гостеприимному хозяину, заговорил первым:

— Ну, здравствуй! Давненько не виделись. А ты молодец, как раз к празднику поспел…

— И тебе здоровьичка. Смотрю, порядок наводишь? — улыбнулся Весьмир, оглядывая залу с голыми стенами. — А тут стало намного светлее…

— Нешто я Горыныч, чтобы в тёмной пещере сидеть? — фыркнул Лис.

Шагнув друг к другу, они всё-таки обнялись, похлопывая друг друга по спине.

— Не серчай на меня, Лис, — выдохнул Весьмир ему в ухо. — Не знал я, что тут Кощей учинил. А после услыхал, что ты во главе навьего войска встал, и подумал — ну, беда: околдовали-заморочили парня.

— Я сперва хотел послать тебе весточку, — Лиса никто не просил оправдываться, но он всё равно начал. — Да куда там! Все змеи княжества за мной следили.

— А потом, на войне?

— Там мне, знаешь ли, было уже всё равно. Или я думал, что стало всё равно. В любом случае, теперь уже ничего не поправишь… — отстранившись, Лис почувствовал, что комок опять подступает к горлу. Хорош же будет из него навий князь! Чуть что — и в слёзы.

— Ну, это мы ещё посмотрим, — улыбнулся Весьмир.

Тут злыдни как раз притащили новые стулья (спасибо, не костяные, а обычные, деревянные), и Лис предложил чародею подсесть к столу, чтобы подсластить беседу чаркой морошковой настойки.

— Вот только не надо меня утешать, — глотнув, он поморщился. — Я уже не маленький. Проигрывать не люблю, но умею.

— Да нет же, я серьёзно, — чародей, наклонившись ближе, понизил голос. — Прежде не мог этого сказать, потому что был связан клятвой. А теперь я сам по себе и, стало быть, царю Ратибору больше ничего не должен. Есть у него одна вещица, называется перстень Вечного Лета. Благодаря ей в Дивьем царстве никогда не наступает зима. Так вот, эта диковинка вполне способна растопить вековой лёд, которым Кощей сковал твою мать. Одолень-трава ещё потребуется и любящее сердце. Но этого добра у нас в достатке: есть и ты, и я. А вот перстенёк надобно у царя одолжить.

— Правда? — Лис вскочил с места. — Так чего же мы ждём?

— Не торопись, горячая голова, — усмехнулся Весьмир, ловя его за рукав. — Нынче праздник. А в Дивьем царстве, в отличие от вас, его издавна отмечают так бурно, что уже сейчас все хмельные да счастливые ходят. Отправишь птичку-весточку сейчас, наутро и не вспомнит Ратибор, что она вообще прилетала. И завтра наутро тоже не отправляй — плохое у царя будет настроение. А вот послезавтра — в самый раз.

— Как же долго придётся ждать… — простонал Лис, падая обратно на стул.

Некоторое время он сидел, уставившись в потолок (пара упыриц в образе летучих мышей порхали под сводом, вычищая скопившуюся за годы паутину), а потом, собравшись с духом, спросил:

— Весьмир, а ты правда её любишь?

— Василису?

— Угу. Кого ж ещё?

На потолке местами облупилась краска, и нарисованное солнышко, которое прежде гуляло туда-сюда по такому же нарисованному небосводу, остановилось, наткнувшись на проплешину. Лис наблюдал за его потугами: интересно, пробьётся или нет?

— Люблю. Больше жизни. А ты до сих пор сомневаешься? — Чародей тронул шрам на шее, оставшийся от Кощеева меча.

— А она Ваньку любит, — Лис сам не знал, зачем это ляпнул. Может, какая-то его часть всё ещё хотела отомстить Весьмиру, ударив по больному?

И всё же он обрадовался, когда острые слова-стрелы не попали в цель.

— Раньше любила, — поправил его чародей. — А теперь меня. Мы объяснились, ещё когда вместе бежали, и решили, что поженимся. Василиса ещё сказала, что не жена она Кощею и никогда ею не была. Мол, обряд у него неправильный, да и тот в самом начале нарушен был. Только мне не важно, девица она или вдовица, — главное ведь, что в сердце сокрыто. Так что, Лис, отдашь за меня свою матушку?

— Сперва спасём, а там — посмотрим, — буркнул он в ответ и, выждав должную паузу, рассмеялся. — Отдам, куда ж я денусь. Если она считает, что ты — её счастье, то кто я такой, чтобы спорить?

То ли от морошковой настойки, то ли от хороших новостей на душе у Лиса стало вдруг тепло и радостно. Много лишений выпало на его долю, но утраченная надежда всякий раз возвращалась. Похоже, он всё это время плохо соблюдал свой собственный зарок: «Не надейся», — по крайней мере, в отношении матери. Но ему думалось, что это не в счёт: ведь любовь — пускай к единственному человеку на свете — всё-таки осталась в его сердце, а надежда — извечная спутница любви.

Ему нравилось закрывать глаза и представлять себе, как Василиса очнётся. Как удивится, увидев, что Навье княжество преобразилось и от прежней Кощеевой жути не осталось и следа. Конечно, она будет гордиться своим сыном! Коли захочет, они даже могут править вместе. И тогда Весьмир уж точно не отвертится от должности советника…

Конечно, перемены не будут такими быстрыми, как мечталось Лису. Если уж они даже праздничную залу не успели подготовить в срок, что уж говорить об остальном…

Вершину Лета пришлось отмечать во дворе замка. Но никто не сетовал — новые друзья и соратники Лиса привыкли к тяготам военных походов, их не смущали ни столы, накрытые прямо под звёздным небом, ни костры в открытых жаровнях, щедро делящиеся запахом жареного мяса и густого жира, ни музыканты, играющие не в такт, не в лад. От услуг упыриного оркестра Лис хоть и отказался, но это совсем не помогло — его вояки умели хорошо сражаться, а пели как придётся, зато ложками о стол лупили со всей мочи. Эти ребята — не знать, а простые навьи парни — всё делали от души: плясали, пили, боролись на кулачках за лучший кусок мяса, соревновались, кто дольше удержит на вытянутой ладони тяжёлую глиняную кружку — не пустую, конечно. Повсюду мелькали улыбающиеся лица, слышался гомон и смех. Воронёнок, которого подарил дядька Ешэ, таскал мясо прямо у Лиса из пальцев. И ладно бы только у Лиса — этот пострел и у Мая в тарелке поживиться успел, и к Весьмиру в плошку заглянул. А когда чародей попробовал отмахнуться от назойливого птенца, цапнул того за палец, обиженно каркнув.

— Кыш ты, вертопляс! — прикрикнул чародей.

Воронёнок отскочил и спрятался за рукой хозяина (благо, широкий рукав позволял), но со стола так и не слез.

— Похоже, ты дал ему имя, — усмехнулся Лис. — Вертопляс. По-моему, ему подходит.

А Май вдруг попросил:

— Спой нам, княже.

— Не называй меня так, — Лис впился зубами в свиные рёбрышки, мясной сок потёк по подбородку. — Чтобы вступить в право наследования, ещё обряд провести нужно.

— Подумаешь, обряд! А ты всё равно спой!

Пришлось Лису послать самого расторопного злыдня за гусельками.

Самая короткая ночь года уже поворачивала на рассвет. Она была полна жарких огней, песен и здравниц во славу будущего князя, сказанных от всего сердца. Никогда во времена Кощея навья земля не знала такого праздника! Если когда-то тут и отмечали Вершину Лета, то это было слишком давно — даже дядька Ешэ, случись он за столом, не припомнил бы ничего подобного. Изрядно захмелевший Весьмир — и тот признался:

— Знаешь, а у царя Ратибора и вполовину не так весело. Не растеряй то, чего добился, Лисёныш.

И сердце сжалось от этого «Лисёныш» — у чародея даже голос был такой же низкий, как у бывшего Кощеева советника, только, пожалуй, не такой гулкий. Интересно, а если Весьмир с Василисой и впрямь поженятся, можно ли будет называть его отцом? Лис решил, что об этом пока рано спрашивать. Вот когда свадьба случится, тогда другое дело.

Он очень расстроился, когда на рассвете Весьмир засобирался в дорогу. Даже укорил в сердцах:

— Али тебе тут плохо?

— Не плохо, — чародей пригладил пятернёй длинные волосы, поправил сползшее во время танцев очелье. — Да дела зовут. Я Ваньку обещал домой вернуть. Боюсь, Ратибор не захочет его отпускать.

— Почему? Ведь война кончилась?

Весьмир завернул несколько кусков мяса в тонкие лепёшки и сложил в перемётную суму.

— Так ведь Ванюша у нас теперь герой. Его всё Дивье царство чествует как великого избавителя.

— Это ещё почему? — ахнул Лис. — Кощея ведь вы с Отрадой победили.

— Ни мне, ни ей такая слава ни к чему, — Весьмир перекинул суму через плечо.

— Выходит, соврал богатырь? — Лис насупился. Очень уж ему не нравилось в людях разочаровываться. Пришлось напомнить себе, что он и сам не безгрешен. А кто тут всему навьему двору лапшу на уши вешал, чтобы матушку спасти?

— Он не хотел, мы его упросили, — вздохнул чародей. — Думали, в благодарность за подвиг царь его отпустит, да просчитались. Ну, может, ещё удастся всё добром уладить: отпразднуют, нагуляются… главное, чтобы Ратибор не забыл про молодильное яблоко для Ванюшиной жены.

— Что-то не нравится мне, как ты говоришь о царе. — У Лиса аж весь хмель из головы выветрился. — Сегодня он одно обещает, а завтра — другое. Ты вообще уверен, что он согласится одолжить нам кольцо Вечного Лета?

— Вот Ванюша его при всех и попросит, — улыбнулся Весьмир, застёгивая под подбородком дорожный плащ. — Народному герою сложно будет отказать. Но ты не забудь — пришли птичку-весточку. Не раньше, не позже, а точно в срок. Понял?

Лис кивнул.

— И, кстати, вот ещё что, — чародей, уже отойдя на несколько шагов, обернулся. — Будет хорошо, если ты ему Кладенец вернёшь. Ванюше его из сокровищницы выдали. Он думал — насовсем, а оказалось, царь диковинку назад желает. Как узнал, что вы мечами поменялись, ух и ругался. Нашёл, говорит, с кем брататься, с Кощеевым сыном!

— А он тогда пусть коня нашего вернёт! — Лис обиженно выпятил губу и, лишь когда Весьмир закатил глаза к небу, пробурчал: — Ладно-ладно. Отдам я и меч, и вороного подарю, лишь бы только мать моя пробудилась. Отнесёшь?

Он отвязал от пояса Кладенец и протянул Весьмиру:

— Держи. От самого сердца отрываю.

Чародей не стал повязывать меч на пояс, а, завернув в тряпицу, пристроил за спиной. Дескать, так незаметнее.

На прощанье они снова обнялись.

Новая заря вставала над замком, лишённым прежних знамён. Без них он казался уже не таким устрашающе-мрачным. И Лис подумал: надо будет подобрать себе какой-то другой герб, который станет символом его правления.

Вертопляс на его плече каркнул, словно приветствуя новое солнце.

— Нет-нет, — Лис почесал пальцем его серую грудку. — Понимаю, дружок, ты хочешь предложить себя, но у ворон, как и у змей, плохая репутация. Говорят, вы беду накаркать можете. Ты не подумай, я в эту ерунду не верю, но… в общем, не знаю… надо хорошенько подумать.

Вертопляс, щёлкнув клювом, дернул его за волосы и отчётливо произнёс:

— Много будешь думать — скор-ро состар-ришься!

Лис ничуть не удивился — эка невидаль: говорящая ворона. Разумеется, вещуньи умели болтать к месту и не к месту.

— Будешь со мной спорить — возьму в советники, — шутя, пригрозил он и получил в ответ не менее насмешливое:

— Вр-рёшь, не возьмёшь!

Что ж, похоже, дядька Ешэ не ошибся с выбором птицы. Они определённо друг друга стоили.

Этот день — жаркий и солнечный — пролетел, как обычно, в трудах и заботах, а к следующему утру летнее тепло нежданно уступило место осенней промозглости — так даже и не скажешь, что июль на дворе. Небо затянули серые тучи, унылый дождь наделал во дворе луж, посбивал с деревьев листья, а хулиган-ветер наломал веток и даже выкорчевал одну старую яблоню.

Отправляя весточку, Лис боялся, что та не сумеет добраться в такую непогоду, но не отправить не мог — он ведь обещал. Вскоре птичка превратилась в точку на свинцовом небе и исчезла из виду. С этого момента Лис не мог ни пить, ни есть и ночью тоже глаз не сомкнул — вертелся как на иголках.

Рассвет он встретил уже на стене — по самый нос закутанный в плащ-непромокайку, взъерошенный, как воробей, уставший, с глубокими тенями на бледном лице.

Туман в низине стоял такой, что сложно было рассмотреть что-то дальше берегов рва, окружавшего замок, но Лис всё равно вглядывался в облачную даль, пока глаза не начали слезиться. Несколько раз он принимал за весточку обычных синиц, успел вымесить сапогами всю глину на стене, повыдёргивал все травинки из каменных трещин…

Сердце чуть не выпрыгнуло из груди, когда птичка всё-таки показалась вдали. Её то и дело сносило в сторону, но отважная птаха не сдавалась.

— Скорей лети сюда, крылатая, — Лис зачерпнул в кармане горсть зерна, выставил вперёд ладонь, а сам запел заклинание, успокаивающее ветер. Тот потом, конечно, разбушуется с новой силой — может, даже превратится в настоящий ураган, — но это будет уже не важно.

Малютка-весточка приземлилась на гребень стены, оттуда перелетела к Лису на руку и ухватилась за большой палец цепкими лапками.

— Ну, милая, чем порадуешь? — он снял с головы капюшон, чтобы лучше слышать.

Птичка глянула на него чёрным глазом-бусинкой, пригладила взъерошенные пёрышки и прочирикала:

— Накося-выкуси, Кощеев сын! Ни Кладенцом, ни прочими диковинками меня не подкупишь. Дышло тебе в глотку, а не кольцо Вечного Лета!

Сделав своё дело, весточка, как ни в чём не бывало, принялась клевать зёрна с ладони, а Лис застыл, как громом поражённый.

— Что теперь будешь делать, княже? — Словно сквозь вату он услышал оклик советника Мая. Надо же! И когда тот только подкрасться успел?

— Отправлю ещё одну весточку. — Собственный голос показался Лису чужим.

— А ежели и она вернётся с отказом?

— Значит, ещё одну пошлю.

— А коли…

— Ещё одну! — Лис почти кричал.

— И до каких пор так будет продолжаться? — Май осторожно тронул его за плечо. — Не дело это, друг мой.

Лис хотел было возразить, накричать даже, но не сдержался — сам ведь понимал, что не дело. Вовсе не верный Май был виноват в его горестях, а проклятый царь Ратибор.

Успокаивающее заклятие рассеялось, и озлившийся ветер засвистел-забушевал с новой силой. Такои не только деревья поломать мог, но и запросто посрывать кровлю с замковых построек.

— Надвигается буря, — советник поёжился, втягивая голову в плечи. — Пойдём в дом. Сейчас на стене торчать опасно — не ровен час сдует.

Но упрямец Лис не двинулся с места. «Сдует — и чёрт с ним. Я ведь бессмертный!» — хотел сказать он, но вместо этого вдруг выпалил:

— Пять птичек! Считая эту.

— А ежели ответ царя не изменится? Что тогда? — Май и похож-то был на недовольного кудлатого пса, и ворчал что твоя огнепёска. Ишь прицепился, репей!

Лис спрятал продрогшую весточку под плащ и, резко развернувшись к советнику, бросил отрывисто и зло:

— Коли так — быть новой войне!

И буря радостно взвыла, всей душой соглашаясь с ним.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.