Кошачьи язычки

День первый

Конечно же я опаздывала, как всегда. Каждый раз я чуть-чуть опаздываю на поезд — вот бы где разгулялся психолог! Подсознательное нежелание и все такое…

Десять лет одно и то же. Столько исполнилось теперь Фионе, моей сладкой Булочке. Помню март 89-го, ее рождение. Кажется, прошла целая вечность. Холод тогда был собачий, но я знала, что должна часок прогуляться в больничном саду — чтобы разогнать тоску. Ма неустанно ковыляла вместе со мной, взад и вперед, обходя замерзшие лужи. В левой руке палка, правой поддерживала меня. И бормотала что-то утешительное, радовалась внучке, уже в полной мере предчувствуя, что это единственное, что останется. Сейчас мне не хватает ее гораздо больше, чем я когда-либо могла себе представить. Прошло уже четыре года, как ее не стало, а ведь могла бы дожить до девяноста, при ее конституции и самодисциплине. А эту сволочь, по вине которой все случилось, я достану в один прекрасный день — и пусть это будет последнее, что я сделаю.

Хорошо бы поезд тоже опоздал, иначе не представляю, что будет. Нора наверняка уже не знает, что и думать, хотя в принципе проблемы-то нет никакой, и я просто могла бы приехать на следующем поезде, нас же никто не ждет, целых четыре дня мы будем свободны от всех обязанностей и расписаний, но она относится к тому типу людей, у которых все должно идти по плану, иначе она сбивается с ритма. Должно произойти нечто действительно из ряда вон выходящее, чтобы ее непоколебимый пиннеберговский миропорядок дал трещину.

После того как я оплатила такси, у меня осталось еще три сотни — должно хватить. Билет и гостиницу Клер и на этот раз взяла на себя, в противном случае это все было бы мне не по карману. Никакие там дорогие рестораны конечно же не входят в расчеты, по крайней мере, в мои. В обозримом будущем это все равно последний раз, когда я обедаю вне дома, разве что мы с Фионой как-нибудь перехватим на ходу по колбаске с соусом карри или по пакетику картошки фри.

Надеюсь, у них с Ником все будет нормально. Чтобы он в конце концов согласился провести четыре дня с десятилетним ребенком, мне пришлось умасливать его целую неделю. Для него Фиона — просто обуза. Конечно, будь она в два раза старше, его и упрашивать бы не пришлось. Жаль все-таки, что те из них, кто лучше трахается, хуже всего ладят с детьми. Кажется, это несовместимые противоположности — горячий секс и отцовские чувства. Что бы я предпочла, если бы я выбирала между двумя этими мужскими типами? Ясно что. Я же не Нора.

Ладно, хватит постоянно о ней думать, тем более — плохое. Потому что тогда мне следовало бы остаться дома. В конце концов, у нее есть и хорошие стороны, я не должна об этом забывать. Мне надо крепко держать себя в руках эти четыре дня, быть с ней милой, насколько возможно. Не критиковать ее, не грузить собственным дерьмом. Быть просто нормальной подругой. У меня должно получиться, черт возьми!

Пять минут до отправления. Мы уже положили на полку багаж и ждем только Додо. Я ничуть не сомневаюсь в том, что она придет. Но, конечно, в самый последний момент. Мы привыкли, и меня это давно уже не трогает, сегодня тем более. И это при том, что специально ради нее мы начинаем путешествие практически возле ее дома, чтобы она могла за десять минут добраться на такси от своей квартиры до вокзала! А я, между прочим, уже битых пять часов в пути, да еще должна позаботиться о том, что бы прихватить с собой, — хлопоты о провизии, как всегда, лежат на мне, — мы всегда весело пируем в поезде! Клер конечно же прилетела самолетом. Спикировала, как выражается Додо.

Это путешествие с Клер и Додо для меня — счастливейшее время в году, неделя сплошной радости, которой потом я долго еще живу. Но этот раз особенный. И я не допущу, чтобы какая-то мелочь испортила мне эти драгоценные деньки.

И вот что удивительно: Ахим, который ничего не знает, на этот раз повел себя особенно внимательно. Не посадил, как обычно, в Пиннеберге на поезд, а доставил меня в Гамбург, прямо на вокзал, хотя в конторе у него куча работы. Меня действительно тронула его забота — на двадцать втором году семейной жизни это кое-что да значит. Напоследок он сказал, чтобы я ни о чем не думала и хорошенько оттянулась, — в общем, чтобы позволила себе что-нибудь этакое. Что мне это нужно. На секунду сердце мое остановилось, я подумала, что ему все известно, но это, конечно, бред, я головой ручаюсь, Биттерлинг в жизни ни о чем не проболтается.

Он даже постоял на перроне, пока поезд не отправился. Теперь он, конечно, давно в бюро. Он много работает, почти никогда не приходит домой раньше восьми, а раз или два в неделю даже позже, потому что может встретить клиентов на улице. Пара часов в неделю, которые я трачу на свою бухгалтерию, против этого ничто. Надеюсь, несмотря на свое плотное расписание, он найдет время присмотреть за Мириам и Даниелем, для него это хорошая возможность пообщаться с ними лишний раз. С каждым днем они становятся все взрослее и все меньше нуждаются в нем. Сколько еще ему осталось? И как много уже потеряно, навсегда и безвозвратно! Хорошо бы ему, к примеру, сблизиться с Даниелем — тот еще мастер создавать проблемы, и другим, и себе. Ладно, лучше сейчас не думать об этом.

Клер села напротив меня у окошка, это стало традицией, потому что Додо всегда приходит последней. Она достала сигареты из потрясной сумочки темной кожи, которую я раньше никогда у нее не видела, — по моим прикидкам, тянет на тысячу марок. Золотой зажигалкой она пользуется давно, и не раз уже случалось, что Додо ее совала в свой карман, по ошибке или нет, судить не берусь, — Додо как-то не очень умеет различать свое и чужое. Но я люблю ее в том числе и за такое вот легкомысленное отношение к жизни.

У Клер всегда все супер. Уже то, как она раскладывает сейчас на столе свои принадлежности — ну, чистый натюрморт, это надо видеть. Ее совершенство, конечно, давит на психику, потому что заставляет болезненно переживать собственную безалаберность: я, к примеру, не храню свои фото в папочке сложенными в хронологическом порядке, вот и сейчас мне приходится сортировать толстую кипу.

— Ну вот… — нетерпеливо начала я.

— У нас еще целая вечность, — отозвалась она и набросила на плечи огромный шелковый платок с бахромой. Тоже новый.

В общем, она опять выглядит фантастически, может быть, чуточку усталой, но как раз это и придает ей трудно описуемый шарм. Она всегда была самой красивой из нас троих, это я могу утверждать без зависти и злобы. Конечно, Додо тоже очень эффектная женщина и, возможно, некогда пользовалась у мужчин даже большим успехом, но у Клер — классическая красота. Папашка всегда повторял: она выглядит как полотно эпохи Ренессанса, и ее нужно разглядывать с надлежащего расстояния. Тогда я не понимала, но сейчас мне ясно, что он имел в виду. Клер в каком-то смысле не от мира сего.

Уже одно это пушистое пальто, которое она аккуратно сложила двумя изящными движениями и пристроила возле металлического чемодана на полке для багажа… Кашемир конечно, что же еще. И белый. У любого нормального человека уже через два часа на нем непременно появилось бы пятно от грязного снега или следы собачьих лап, но только не у Клер. Я ни разу не видела ее неряшливой или с каким-нибудь пятном на платье, за все эти многие годы — никогда. Додо однажды сказала, что даже крохотная частичка пыли не осмеливается приблизиться к Клер ближе чем на метр просто от страха, но тогда она была пьяна.

Я восхищаюсь Клер. Она не зря прожила свою жизнь, она пошла дальше всех нас, по крайней мере, так кажется со стороны. Уже то, с какой энергией и целеустремленностью она училась тогда… Не то что я. Но не в моих привычках оплакивать упущенные возможности, все равно ничего не изменишь, зачем же понапрасну биться головой о стену? И в жизни Клер есть свои темные места, свои рифы и пропасти. Я знаю это, и она знает, что я знаю, но мы никогда об этом не говорим. Есть вещи, которые лучше не трогать, иначе сойдешь с ума.

Как всегда, должно пройти некоторое время, прежде чем я настрою себя на их присутствие. Я отвыкла видеть людей так близко от себя, давно отвыкла. И так много говорить. На перроне она буквально набросилась на меня со своими бесчисленными вопросами, которые для нее гораздо важнее моих ответов. Год от года мне это стоит все больших усилий, в конце этой совместной поездки я устаю как от сильного физического напряжения, как будто бы пешком пересекла горный хребет. Пару дней после этого я провожу по большей части в постели, принимаю пару таблеток «вельдорма» и сплю едва ли не сутки напролет, такой убитой себя чувствую. И все потому, что рядом с ними на меня неизбежно обрушиваются всевозможные воспоминания.

Но, с другой стороны, их присутствие мне необходимо, потому что они обе, и Додо и Нора, всю мою сознательную жизнь оставались самыми близкими для меня людьми, и я всегда им доверяла. И сегодня ничего не изменилось. Никто не знает меня лучше, чем они. Я связана с ними слишком прочными нитями.

Ну вот и Додо, слава тебе господи! Полный комплект. Можно отправляться.

Когда я, высунув язык и волоча сумку, появляюсь в вагонном проходе, Нора радостно подскакивает, в ту же секунду поезд рывком трогается, жирная куриная нога из ее запасов шмякается на пол, мы с Норой вцепляемся друг в друга и вот так, в обнимку, падаем на Клер. Нора визжит и хохочет, Клер стонет, а куриная нога гибнет под моим каблуком. Пока куча мала из трех женщин пыхтит и копошится, я мгновенно переношусь на три десятилетия назад: Нора на занятиях по плаванию, на страховочном поводке у тренера прыгает с края бассейна, ремень рвется, она — буль-буль, а мы с Клер, не раздумывая, за ней. Нора, конечно, в панике, она уверена, что тонет, бьется как сумасшедшая, потом вцепляется в нас ногтями — я потом несколько дней ходила с синяками на руках, — но мы с Клер все же ее победили, мы подтащили ее к краю бассейна и помогли взобраться по лестнице, никогда не забуду, каково это на ощупь — три наши скользких и мокрых детских тела, — и не поймешь, где чья нога, чья рука, чей живот. В этом есть нечто сладострастное.

Мы встали на ноги. Клер стряхнула воображаемые пылинки со своей великолепной шали, я укладываю свой багаж, Нора сортирует свою перемешавшуюся жрачку и проглатывает все упреки насчет моего позднего появления, вместо этого она непременно хочет немедленно все знать, как будто через полчаса нам опять предстоит расстаться. «Как у тебя дела, ты все еще куришь, что на работе, как Фиона? А твой Аксель?» Слова льются неиссякаемым потоком… И почему-то она не может выговорить ни одного мужского имени без соответствующего притяжательного местоимения; если она упоминает Ахима, то это всегда «мой Ахим».

На последнем издыхании я плюхаюсь на сиденье напротив нее, мне жутко жарко, рубаха под теплой курткой прилипла к спине, как будто у меня уже климакс. Нора называет это «менопаузой», конечно, ее, боюсь, не минуешь, но у Ма она началась только в сорок пять, так что, думаю, время в запасе еще есть. Я вытряхиваю сигарету из пачки Клер и щелкаю ее крутым «дюпоном».

— Аксель? — переспрашиваю я. — Это ты о ком?

Нора салфеткой собирает с пола растоптанную в лепешку куриную ногу и озадаченно смотрит на меня. Она в самом деле верит, что я способна забыть имена своих любовников.

— Разве его звали не так? — спрашивает она меня, морща лоб. — Этого музыканта с лошадиным хвостом?

Как будто я могла забыть этого парня! Который, помимо всего прочего, остался должен мне восемьсот марок, но я отсекла его, как и всех мужиков такого типа.

— Маленькая joke. Шутка, — отвечаю я. — Нет его, еще с Рождества. Что он сейчас делает? Не знаю и знать не хочу.

— А твой новый? Ты наверняка уже нашла нового? Или как?..

Мои романы с мужчинами всегда горячо интересовали Нору, это понятно. Она рада-радешенька, когда я пристроена, как, вероятно, она называет это про себя, когда же я одна, она никак не может успокоиться, чувствует в этом и долю своей вины.

— Ник, — говорю я и добавляю, чтобы побыстрее закрыть тему: — Двадцать девять, учится, или, во всяком случае, делает вид, с мая живет у меня и… Нет, фото у меня нет. Достаточно?

Она с сожалением смотрит на куриную ногу: хочешь не хочешь, а придется выбросить. Теперь у нее наверняка появится пунктик — разница в возрасте между Ником и мной, как пить дать, воображение рисует ей наши бурные ночи с экзотическим сексом и прочее в том же роде. В то же время ей мерещится нечто подозрительное: женщина моих лет с мужиком на двенадцать лет моложе, тут же идет в ход тяжелая артиллерия психологии — и снаряды метят в мою неспособность завести партнера-ровесника.

— Значит, это он остался с Фионой? — спрашивает она.

— Конечно, — отвечаю я и, чтобы наконец сменить тему, хватаю фотографии, которые лежат на сиденье рядом с Норой. — Боже мой! — восклицаю я. — Это Даниель? Настоящий мужчина! Сколько ему сейчас, семнадцать?

Надеюсь, это отвлечет ее, у меня в самом деле нет желания рассказывать о Нике, в конце концов, он принадлежит к той куче хлама, о котором я хочу хоть на пару дней забыть. Но если Даниель будет продолжать в том же духе, через три года он будет как две капли воды похож на Ахима в том же возрасте. Эта проклятая линия от подбородка до уха — сочетание энергии и мягкости.

Она кивнула, счастливая, и сказала:

— Представь себе, он собирается отпустить бороду!

Прикроет опасную зону, думаю я, и правильно сделает. И говорю:

— Ну и прекрасно! Меньше платить за электричество.

Я пролистываю картинки, все — сплошь радостные сцены из жизни пиннебергской семьи: Нора, Ахим и плоды их любви, — и каждый раз эта жизнь, запечатленная в глянце форматом тринадцать на восемнадцать, больно колет меня, каждый раз, несмотря ни на что.

Слава Богу, она ничего не объясняет и не комментирует, вместо этого роется в своей сумочке. И, когда я снова поднимаю взгляд от фотографий, протягивает мне яблоко:

— Хочешь? Последний «принц», сегодня утром сорвала.

Я снова погружаюсь в прошлое, и она превращается в шестилетнюю Нору, в первый наш с нею школьный день. Мы совершенно случайно оказались рядом, она тихонько сидела возле меня и, чуточку робея, все время косилась на меня своими лучистыми серыми глазами. А потом вытащила из своего блестящего красного пакета — как минимум вдвое больше моего — яблоко и начала осторожно, сантиметр за сантиметром, пододвигать его мне.

— Это из нашего сада, — шепотом сказала она. — «Хазельдорфский принц». Когда они спелые, слышно, как в них семечки стучат.

Я взяла ее яблоко и потрясла его. Потом откусила — и с этого момента записала ее себе в подруги.

— А помнишь? — спрашиваю я. — Яблоко, которое ты дала мне? В первый школьный день?

Она все еще помнит об этом. А я чуть не разревелась — так это взволновало меня.

— Конечно, помню, — говорю я. — Ведь с того момента мы и подружились. Ты съела даже сердцевину.

Додо тогда была такой, какой я мечтала быть. Тоненькая, смелая, острая на язык, она уже прыгала с трехметровой вышки, а я не могла проплыть и метра. В классе ее сразу назначили старостой, и она так и оставалась на этом посту до конца учебы. И все потому, что могла без малейшего стеснения обращаться к учителям, а в случае надобности — и к директору. Уже тогда она не ведала страха перед авторитетом. С самого начала она стала неоспоримой звездой класса, все хотели с ней дружить, но она выбрала меня. Я заходила за ней утром по дороге в школу, у меня она списывала домашние задания, мои завтраки поедала, мои подсказки слушала. Она слепо положилась на меня и не ошиблась.

Все шло как всегда во время наших поездок: через полчаса я уже позабыла весь остальной мир, я только с Клер и Додо. Еще когда я покупала себе новый номер «Штерна», а Клер — три газеты, я знала, что не буду его читать. Что в мире может меня заинтересовать, если я вместе с подругами? А может, все как раз наоборот — мы с ними и есть мир. Все, что мы действительно знаем и умеем, все наши чувства и мысли, все это всегда затрагивает нашу личность, а все остальное — абстрактные рассуждения. Наша жизнь — это прежде всего наши отношения с другими людьми, и никто тут меня не переубедит. И только благодаря этому мы способны ощутить полноту жизни! Держу пари — Эйнштейн уделял своим женам и подругам гораздо больше времени, чем теории относительности.

Вот мы, мы знакомы уже больше трех десятилетий, и втайне я действительно горжусь этим: мы сберегли наши отношения вопреки всем жизненным трудностям. Много ли найдется таких людей, кто сохранил дружбу так надолго? Тем более пронес ее через критическую фазу, между двадцатью и тридцатью, когда появляются мужья, дети, жизненные приоритеты сдвигаются и неизбежно приобретают новое направление. Это касается и друзей, и просто знакомых.

Жаль только, что я не знакома с дочкой Додо, которую видела один-единственный раз, тогда ей как раз сравнялось две недели. При этом я часто предлагала Додо привезти ее на пару дней ко мне, я действительно была бы рада, я люблю возиться с девчонками, может быть, потому, что во мне самой осталось много девчоночьего. Надеюсь, Ахим не забудет, что Мириам должна ходить на уроки фортепиано, и проследит, чтобы по вечерам она не сидела слишком долго перед телевизором. А впрочем, ну их! Я свободна и не желаю забивать себе голову их проблемами, сами как-нибудь разберутся.

Додо откидывает спинку кресла. Намаялась, бедняга. Не выпуская из руки моего «принца», она прикрывает глаза. Она всегда это умела — засыпать в любой ситуации, даже под грузом забот.

Я поворачиваюсь к Клер. До сих пор мы едва обменялись парой слов. Опять роется в бумагах? Что это ей так срочно понадобилось? Нашла время… Спокойно, расслабься, будь умницей. У нее и правда полно хлопот с ее галереей, которая, судя по всему, процветает. Даже «Пиннебергер тагеблатт» время от времени пишет о ее вернисажах и художниках, которых раньше никто и знать не знал и которых она раскрутила. Она специализируется на американцах и, кажется, набила руку на открытии новых талантов. Надеюсь, хоть в эти дни она не собирается работать?!

Она, кажется, читает мои мысли.

— Извини, — говорит она. — Мне надо быстренько просмотреть отчет за третий квартал. Это максимум на час. Ты не обидишься?

Я качаю головой и улыбаюсь. И снова смотрю на Додо, которая, кажется, заснула. Сапоги у нее требуют починки, наверное, ей и в мастерскую заскочить некогда, еще бы, ребенок, работа, а теперь еще этот студентик. Я осторожно вынимаю у нее из руки свое яблоко, пока оно само не выскользнуло. Клер смотрит и улыбается мимоходом. В отношении Додо мы единодушны: иногда ее надо водить за ручку. Как в серьезных делах, так и в пустяках.

Интересно, даст мне Клер поносить свое элегантное пальто? Белый цвет мне идет, и пальто должно на меня налезть, фасон такой, довольно просторный. Она до сих пор носит тридцать восьмой размер, а мне и в сороковом уже тесновато. Да, признаю, пара-тройка килограммов у меня явно лишние. Конечно, стоит чуть поднапрячься, и я снова буду в норме. Но не сейчас же! А ну его, когда-нибудь сами рассосутся.

В памяти вдруг всплывает, как в школе мы иногда менялись шмотками. На перемене мчались в женский туалет, снимали через голову блузки и свитера и весь следующий урок сидели каждая в чужой одежде. И каждый раз я чувствовала себя немного Додо или Клер. И пахла так же. Их вещи я различила бы даже в темноте, по запаху. Клер пахла едва уловимо — водой и немного лимоном. Додо гораздо сильнее — чисто вымытой с мылом кожей, и спортивным залом, и совсем чуть-чуть — дальними странами. Обо мне обе в один голос утверждали: я пахла пудингом.

При этом мы трое, конечно, пользовались разными духами, особенно Додо. Но у Клер пальто и сегодня выглядит так, будто все еще пахнет водой и немного лимоном; оно такое воздушное и на вид почти невесомое, я с удовольствием бы его примерила. Ладно, попрошу попозже — вон как уставилась в окно, хотя ясно, что в упор не видит пейзажа за окном. Наверное, все что-то подсчитывает, приход-расход.

Какая бесконечно плоская местность: луга, поля, канавы, редко-редко мелькнет дерево или кустарник. И какое глубокое небо. Конечно, я мысленно вижу Данию, хотя никогда там не была. Я так часто собиралась туда поехать, однажды даже заглянула в турагентство, еще с Филиппом, в программе у нас стоял «рождественский Копенгаген», но потом, в самый канун Нового года, решили двинуть во Флоренцию. Филипп так захотел, он же не знал всей истории. Я не рассказывала ему, что в Тондере, как раз на датско-германской границе, семьдесят два года назад родился некий Эрик Серенсен, мой отец. От него у меня светлые волосы и высокий рост; на единственном фото, которое у меня есть, он возвышается над матерью на целую голову.

Зимний снимок. Может быть, его сделал мой датский дедушка, за полгода до катастрофы. Поблекшая подпись гласит: «Erik og Christine i januar 62».[1] Мои родители стоят, крепко обнявшись, повернув лица друг к другу, они смеются, и вокруг только снег, бесконечный снег до самого горизонта. Может быть, поэтому Дания в моих фантазиях связана с холодом, льдом да маленькими домиками, которые храбро противостоят снежным завалам. При этом я, конечно, знаю, я часто читала и слышала, что в Дании лето бывает таким же теплым, как и в Италии.

Больше я ничего не помню, хотя в то время, в январе 62-го, я, скорее всего, была там. Тогда мне было три с половиной года. И своих родителей я почти не помню — не помню, как они выглядели, как двигались, как смеялись. Странно, но я запомнила только обрывок сказки — должно быть, ее рассказывали мне на ночь, — про Ниса Пука, кобольда, который является по ночам и безобразничает, не давая детям спать. Он преследует меня до сих пор, хотя он давно уже не кобольд, а человек из плоти и крови.

Мне очень хочется подсмотреть за ними, но я держу глаза плотно закрытыми. Пускай думают, что я сплю. Мне надо набраться сил на эти дни. И вообще, в ближайшее время мне понадобится вся моя энергия.

Но пока все идет хорошо. Похоже, все мы, не сговариваясь, решили достойно провести это юбилейное путешествие. Последние полчаса обе вели себя тихо. Клер копалась в каких-то бумагах, а Нора, судя по звукам, читала журнал: шелестели страницы, перелистываемые нетерпеливой рукой. Да, раньше она тратила на свой любимый журнал «Браво» куда больше времени. Одновременно она ела мандарин, шоколадку, нугу — терпеть ее не могу! К сожалению, иногда мой нос работает слишком хорошо. Помнится, у Тидьенов в туалете висел ароматизатор с такой же отдушкой… Еще и сегодня при одной только мысли о том, как там воняло, меня начинает мутить.

Но вот Клер откладывает свою папку в сторону.

— Готово, — говорит она. — Извини еще раз. Нет, Додо — это феномен, скажи? Только глаза закрыла — и уже спит! И среди бела дня.

Я знаю, сейчас они разглядывают меня, но у меня и ресница не дрогнет.

— Как там твои? — Клер приглушенно начинает вежливую беседу. — Все в порядке? Что Ахим поделывает?

Я едва не приоткрыла глаза, чтобы увидеть лицо Норы, эту матерински-снисходительную мину, которую она корчит всякий раз, стоит произнести его имя. Ну, давай, Нора, рассказывай, что же такое все-таки делает Ахим.

Это я уговорила его тогда пойти со мной на выпускной бал. Наше первое, так сказать, публичное выступление. Я ужасно нервничала, боялась, и больше всего — Клер, я буквально дрожала, ожидая ее приговора. Но она была милостива. «Выглядит симпатично», — сказала она в туалете. В устах Клер — высшая похвала. «И где, ты говоришь, он учится?» «На юридическом, — отвечала я, гордо улыбаясь. — Немного осталось».

Я вообще была счастлива в тот момент, все шло как по маслу. Мне было девятнадцать, я была красивой и непобедимой, школьный аттестат лежал у меня в кармане, хотя еще год назад в это мало кто верил, и меньше всех — я сама. Я успела принять участие в своей первой демонстрации в Брокдорфе и собственными глазами видела, как эти свиньи-копы с водометами сгоняли демонстрантов на лужайку и швыряли в грязь лицом. Хартмут взял меня с собой, специально прибыл для этого с двумя друзьями из Берлина, и я была такая вся из себя up to date,[2] и жизнь расстилалась передо мной бесконечным красным ковром. Через пару дней я собиралась с Клер в путешествие по Европе, целую вечность зарабатывала себе на железнодорожный билет «Интеррейл», целый год два раза в неделю по вечерам вкалывала на кухне в кабачке, несмотря на экзаменационные стрессы, соскребала жирные объедки с тарелок, драила тяжеленные кастрюли и сковородки — бабло доставалось трудно. И у меня был Ахим. Он намеревался догнать нас четыре недели спустя, мы хотели встретиться в Италии, в курортном городке Портофино, словом, впереди меня ждало так много всего, вот только ему надо было сдать еще один экзамен. Мысль о том, что скоро я целых три недели буду вместе с ним, наполняла меня несказанной радостью.

Я была так молода, так доверчива, в общем, я действительно еще не сталкивалась с настоящим злом, даже Брокдорф я рассматривала скорее как приключение, и хотя действительно адски возмущалась, что я тогда понимала в политике? Да и вообще в жизни? Ну ладно, моего отца, когда мне было семь лет, увела церковная мышь, мать осталась с двумя детьми без гроша в кармане. Нам пришлось съехать из охотничьего домика… Но это было так давно — я немногое могу припомнить. Что еще? Я всегда себя обманывала, что была счастливым ребенком, и конечно же думала, что так оно и должно быть впредь и я проскочу жизнь без тяжелых ранений.

В счастье я умела быть великодушной. Мне было жаль девочек, у которых не было Ахима. Это я обратила его внимание на Нору. «Ты должен с ней станцевать, — сказала я. — Это вторая из моих лучших подруг, она просто прелесть». При этом я хотела сделать доброе дело, потому что Нору целый вечер доставал этот Лотар Кампе по прозвищу Хмырь, скользкий тип и проныра, который втрескался в нее еще в шестом классе и с тех пор не давал ей проходу. Поначалу Ахим не запал на Нору, Клер понравилась ему больше. Но, раз уж я так настойчиво его просила, он пригласил ее — на фокстрот, я точно помню. А потом она потащила его за стол к своим родителям, и старый Тидьен, Норин Папашка, долго беседовал с ним, наверное, о каких-нибудь законах. Тидьен слыл в Пиннеберге лучшим адвокатом и нотариусом. Так они впервые были, так сказать, сосватаны, Нора и Ахим. И сосватала их я. Ну разве не смешно? Просто обхохочешься.

Додо, когда спит, выглядит как-то трогательно. Будь я мужчиной, я, наверное, влюбилась бы в нее, а не в Клер, совершенство которой я, наверное, переоцениваю. Додо как-то человечнее. Так, без тени смущения, демонстрировать свои чувства! С трудом представляю себе, как она, с ее эмоциональностью, может что-нибудь утаить. Гнев, радость, желание, печаль — все выплескивается из нее сразу. Конечно, когда она узнала, что мы с Ахимом… Я до сих пор радуюсь, что не присутствовала при их объяснении, это было бы для меня крайне неприятно, кроме того, я знаю, что у меня нет никаких причин терзаться муками совести. В каком-то смысле она сама облегчила мне выход, во всяком случае, в тот момент. Просто порвала всякую связь со мной, вычеркнула меня из своей жизни, повела себя так, словно я больше для нее не существую. Нора? Не знаю, никогда о такой не слышала.

Двенадцать лет я мучилась, мечтая наладить с ней отношения. А потом подвернулся случай — все оказалось так просто.

Хорошо помню, как перед встречей с ней тряслась от страха. Я собралась к ней с бухты-барахты, как только узнала от Клер по телефону, что произошло. Опомнилась уже в поезде Гамбург-Кельн и стала прикидывать варианты. Как она себя поведет? Захлопнет дверь прямо у меня перед носом? Облает при этом? Будет держаться как чужая? Несмотря ни на что, я хотела хотя бы попытаться. Как я переживала наш разрыв! Никто об этом не знал, ни Клер, ни Ахим. Ему разговоры о Додо были неинтересны, а уж если Ахиму что-нибудь не интересно, он тебя и слушать не станет, как ни старайся.

В Кельне я взяла такси и подъехала к ее дому. Добрых пять минут стояла перед дверью, мерзла и одновременно потела от страха. Когда я наконец надавила кнопку звонка, палец у меня дрожал.

Я ждала чего угодно, только не того, что при виде меня она разразится слезами. Мы стояли в дверях, я взяла ее за руку, и на меня, на воротник куртки, обрушился целый водопад слез. Тогда я поняла, что все сделала правильно. И что между нами все опять будет хорошо.

Мы с Норой пошли в вагон-ресторан выпить кофе. Додо она оставила записку, а то еще испугается спросонья, что мы на полном ходу выпрыгнули из вагона. По пути я на минутку заглянула в туалет — глотнуть «Ленца-9» — так, на всякий случай, чувствовала я себя вполне сносно. Просто не хотела раскисать, а опасность велика. Сегодняшнее число все никак не шло из головы, как я ни старалась о нем не думать. Иногда мне кажется, что я всю жизнь проведу в судорожных попытках не думать о многих вещах. И всегда буду терпеть поражение.

Она дотронулась пальцами до букетика искусственных цветов, стоявшего между нашими чашками.

— Знаешь, а у меня до сих пор жива та зеленая ваза, которую сделала твоя мама. Такая изящная, — произнесла она. — Она подарила мне ее на конфирмацию. Вместе с букетом ландышей. Падала тысячу раз — и до сих пор цела.

— Прекрасно, — ответила я.

Кофе горячий, но пахнет, как сказала бы Додо, носками. Ничего не поделаешь, теперь Нора до следующей станции будет предаваться воспоминаниям о нашей совместной конфирмации. Она все еще помнит, какие платья на нас были и кто какой подарок получил, помнит наизусть, что мы тогда говорили, — она сама, я и Додо. И, сколько мы ни ездим вместе, она каждый раз цитирует те же места из Библии — ее обязательный репертуар. Она счастлива этим. Носится со своими воспоминаниями как курица с яйцом. Они у нее вроде наборной кассы — всегда можно вынуть нужную подробность, повернуть ее то так то эдак, чтобы зрители оценили. Удобный метод: позволяет не только пережевывать былое, но и одновременно его сортировать, отбрасывая все неприятное, так что в итоге все выглядит радужно. Послушать ее, так ее прошлое безоблачно. Уж она-то, конечно, не стала бы столько лет терзать себя, вновь и вновь переживая день, годовщина которого не дает мне покоя.

Тогда я представляла себе процедуру более томительной, даже драматической. На самом деле уже через пару минут мы освободились и покинули зал суда. Наш общий адвокат быстро с нами попрощалась — ни я, ни Филипп не возражали. Она торопилась на очередной бракоразводный процесс. Это для меня случившееся было концом света, а для нее — рутиной.

Но и Филипп спешил, я это ясно почувствовала. История давно закончилась, и в этот день мы просто поставили на ней точку. Официально поставили. Тем не менее он спросил меня, не желаю ли я выпить с ним эспрессо. На прощанье. Я кивнула, не в силах произнести ни звука — язык, шершавый, как промокашка, меня не слушался.

Потом мы сидели в маленьком кафе неподалеку от здания суда. Вокруг стоял гвалт голосов, соседний столик оккупировала большая индийская семья из семи человек, мать в оранжевом сари держала младшего ребенка на коленях, а он все время орал. Она нацедила из коричневой бутылки каких-то капель и смазала его беззубые десны.

Филипп пытался завязать беседу. Делился планами о будущем строительстве бизнес-центра, рассказывал какие-то истории про архитекторов, наверное смешные, потешался над процедурой утверждения проектов и назначением прорабов. Я наизусть знала эти его шуточки, и его манеру острить, и его привычку высмеивать начальство. Но слышала я только младенца, который орал рядом с нами, и улыбалась, и помешивала ложечкой в чашке. Я смотрела мимо Филиппа, на лопочущих что-то индийских ребятишек, а в мозгу вертелись три дурацких слова: «мал мала меньше», за которые я цеплялась, как тонущий за соломинку. Кажется, за эти полчаса я не раскрыла рта ни разу — да и что бы я ему сказала? Слишком поздно — мы развелись.

«Ленц-9» действует быстро. Ну вот, я уже могу без боли вспоминать тот десятилетней давности день, о котором не знает никто. Кроме Филиппа, конечно, но он-то вряд ли о нем думает. День развода — не та дата, какую отмечают в календаре вместе с днями рождений и свадеб. Все решено, все улажено, все позади — ну и слава богу — так он, должно быть, рассуждает. Только я почему-то до сих пор ничего не могу забыть. А пора. Давно пора сдать это дело в архив.

Когда они вернулись из вагона-ресторана, Клер уже полностью ей сдалась. Они обсуждали ее Даниеля, у которого, очевидно, наступил переходный возраст. Собственно, предполагалось, что Клер станет его крестной, Нора уговаривала ее недели напролет, это было в 82-м, как раз когда я валандалась с этими акциями на брошенные берлинские дома. На углу Грайнауэрштрассе мы наткнулись на ту замечательную телефонную будку: опускаешь одну монету — и можешь сколько хочешь говорить хоть с Японией, хоть с кем хочешь, и так продолжалось три дня, пока хмыри с почты не чухнулись. Я, конечно, звонила Клер, вытряхивала из нее новости, а потом прямо ей заявила: если она это сделает, если переметнется на сторону Норы, обо мне может забыть, но она сказала, что все равно не сможет к ней вырваться, потому что едет на экскурсию со своим семинаром — смотреть французские соборы, что ли, или еще какую-то чертовщину И вообще — не хочу ли я снова наладить отношения с Норой. Тут я в сердцах швырнула трубку и сразу же для конспирации, чтобы почтари не определили номер Клер, и правда позвонила в Японию, в службу точного времени — мы этот номер уже наизусть выучили, какое-то дикое число с тысячью семерок.

Через несколько лет, когда Норин кронпринц дорос до первого причастия, мы с ней давно уже были снова on good terms.[3] И она, разумеется, решила, что Клер и я должны присутствовать на событии. Клер фактически пожертвовала собой, я до последнего дня боялась, что она что-нибудь наплетет и не поедет, но нет, она явилась с кучей подарков, правда, потом довольно быстро слиняла. Ясное дело, с того дня Нора свято верит, что Клер питает к ее отпрыскам нежные чувства.

— Я вот все думаю, может, мне его к тебе в Мюнхен отправить, — шепотом сказала Нора. — Может, хоть ты на него повлияешь, поговоришь с ним? Он же тебя боготворит, сама знаешь.

Ну, Клер, ну влипла! На фиг ей сдался семнадцатилетний балбес, что она его, в галерее будет выставлять? Да и он сам… Вряд ли он горит желанием тащиться к какой-то старой грымзе. Чего он у нее не видел? А подарки можно и по почте получать. Спорю на что угодно: этот сопляк — хитрюга каких поискать.

Ладно, пора сделать вид, что я проснулась. Притворно потягиваюсь и зеваю:

— Я бы чего-нибудь съела.

Стоило только намекнуть!

— Сначала — витамины! — возглашает Нора и бросает мне «принца», а сама пока вытаскивает пакеты с едой. Последние десять лет она отвечает за наше пропитание и относится к этому со всей серьезностью. Она достает коробку и с сияющим видом протягивает ее мне:

— Сырные палочки! Твои любимые! Специально для тебя испекла.

В этом она вся. Вчера вечером как минимум два часа горбатилась на кухне, готовила для меня сырные палочки. И ведь, кроме нее, ни одна свинья обо мне не позаботится. Меня это немного растрогало. Я угощаюсь ее творением — действительно объедение, высший класс! — и она тоже принимается жевать. Яблоко я незаметно сунула в сумку.

— Сливочное масло, — поясняет она, наслаждаясь вкусом. — А помните, когда мы были маленькие, как его экономили?

— Только не у вас дома, — не соглашаюсь я. — У вас холодильник ломился от йогуртов и копченой лососины, когда я, например, даже не догадывалась, что такие вещи вообще существуют. — Я протягиваю коробку Клер, хотя наперед знаю, что она не станет и пробовать. Почему-то она терпеть не может есть на виду у всех. За всю свою жизнь она не проглотила на ходу ни бутерброда, ни куска пиццы, это точно. Это у нее еще с детства. Она никогда не отщипывала на улице от моей булочки — в отличие от Норы, а уж та-то в самом деле из такой семьи, где, наверное, только птичьего молока не было.

Но в поганой пиннебергской иерархии родители Клер все равно стояли выше нашей семьи, именуемой «неполной». Отец — руководитель городского строительного ведомства, мать — художник-любитель, по крайней мере, в нашем провинциальном городке она слыла человеком искусства. Занималась она тем, что лепила горшки в народном стиле. В подвальчике дома в Розенхофе, где они жили, — дом как дом, ничего особенного, — у нее стоял гончарный круг. Продавала она свои творения недешево, во всяком случае, Ма не могла себе позволить приобретать керамику от Сюзанны Баке, правда, одну плошку все-таки купила. Конечно, мать Клер хорошо зарабатывала, она еще вела курс в Высшей народной школе, «Искусство лепки из глины», или что-то в этом роде. Она с головой ушла в свое творчество, и дома, наверху, появлялась нечасто, дни напролет торчала у себя в подвале, в так называемой мастерской.

Насколько я ее помню, это была совершенно бесцветная женщина, хотя, честно сказать, я ее почти не знала. Как и старика. Я ночевала у них пару раз, что им не очень-то понравилось, и Клер у нас не бывала, кроме одного раза, моего дня рождения, она тогда только перешла к нам в класс. А потом — все, как отрезало, почему — понятия не имею. Только позже, когда нам исполнилось по пятнадцать-шестнадцать, мы повторили попытку. Я понимала, я — не лучшее знакомство для их сокровища — беспутная девчонка, отец которой слинял с двадцатилетней студенткой по классу органа, бросив ее вместе со странным братом на попечение матери. Голь перекатная, мы жили на Эбертштрассе — в убогом спальном районе, — не лучшее место, но на большее мы не тянули.

Напротив, дружбу с Норой Баке приветствовали со всем жаром: ну как же, Тидьены входили в «первую двадцатку». Да и жили оба семейства неподалеку друг от друга: Баке в Розенхофе, а Тидьены в Дростае, с видом на единственное красивое здание в Пиннеберге. «Это рокайль», — вещала старая Тидьениха, при этом сначала вытягивала губы в трубочку, а потом растягивала их, как лягушка, хотя, строго говоря, здание не принадлежало к эпохе рококо. Но она бахвалилась им, будто построила его собственноручно, и без конца доставала нас всякими историческими баснями насчет того, что Дания когда-то простиралась аж до самой Альтоны и что правили там так называемые дросты, то есть наместники, которые пользовались такой властью и уважением, что куда там иным царькам. И вот, значит, смотрит она на этот старинный дом и древние дубы перед ним и ощущает причастность к бесконечной цепочке предков, и бла-бла-бла, в том же духе. А Хартмут любил повторять: «Божией милостью семья Тидьен».

Норин Папашка и Вальтер Баке работали вместе и поддерживали свойские отношения. Добрые знакомые, так это именовалось в нашей дыре, но, могу поклясться, в первую очередь это знакомство помогало обоим снимать сливки со всего, до чего могли дотянуться. А Норина Мамуля была родом из Квикборна, мне Ма рассказывала. Типичная выскочка, возомнившая о себе невесть что. «Чувство причастности», скажите на милость. В общем, понятно, что за штучка.

И разумеется, родители Норы были в полном восторге от Клер Баке. Умненькая, красивая, благовоспитанная — ясное дело, о лучшей подружке для своей единственной дочурки они и мечтать не могли.

Им обеим, Клер и Норе, только что стукнуло по двенадцать, и я скорее умерла бы, чем согласилась бы разыгрывать перед их мамашами роль марионетки. Но здесь, конечно, поднапряглась Ма, она вообще была прогрессивной по части методов воспитания — тогда я этого не осознавала. Зато всегда знала другое: ни за что на свете я не хотела бы себе в отцы ни Нориного Папашку, ни Баке.

Баке тоже коснулась та печальная афера, иначе эту историю в Пиннеберге не называли. Но это случилось уже в конце 77-го, мы с Клер уже перебрались в Мюнхен, и она даже говорить об этом больше не хотела. С Норой я порвала, так что вообще не имела ни малейшего понятия о том, что произошло. Ма знала только то, о чем писала «Тагеблатт». Но меня это не особенно интересовало, я знать ничего не желала о нашей мерзкой деревне, ее обитателях-придурках и ее скандалах, для меня Пиннеберг умер, и его жители вместе с ним, кроме Ма, разумеется. Ей бы бросить его, когда мы с Хартмутом упорхнули из дома, начать бы все заново на новом месте, но она так и увязла в этом захолустье, где провела всю свою жизнь и где потом умерла, да и я тогда вовсе не рвалась жить с ней вместе. Как и Хартмут, который тогда как раз подался в Берлин вместе с Михелем.

— Ну, по-моему, ты преувеличиваешь, — сказала Нора и убрала коробку. — А, знаешь, у меня до сих пор картина перед глазами: лето, вечер, и вы с братом сидите на балконе — крохотный такой, а ваша мама куда-то собирается, в Гамбург, наверное, и жутко торопится, и оставляет вам бутерброды с редиской и йогурт. Мы были максимум во втором классе, Клер еще с нами не училась. Это еще до того, как вы переехали на Эбертштрассе. У вас дома полно было всяких коробок, штук тысяча, наверное…

Я предпочла промолчать. Как же, тысяча коробок! Она, как всегда, все знает лучше меня. Кроме одной вещи. Но уж о ней я ничего ей не скажу.

Поезд прибыл на станцию минута в минуту, мы со своими чемоданами и сумками стоим у двери вагона, зажатые между другими пассажирами, улыбаемся и понимаем друг друга без слов. Через каких-нибудь полчаса будем в отеле, перед нами — долгий вечер. Меня переполняет радость, я хотела бы растянуть до бесконечности каждую секунду этого путешествия, каждый его миг — сохранить, как драгоценность в шкатулке, чтобы потом время от времени доставать, рассматривать со всех сторон и наслаждаться чувством обладания. В последнее время я часто вспоминаю библейскую цитату, которую произнесла на своей конфирмации, и думаю, что все мои сомнения в справедливости ее смысла каким-то чудесным образом улетучились. Цитату подобрал для меня Папашка: «Кто сеет скудно, у того скудна будет и жатва: а кто сеет обильно, у того и жатва обильна будет».

Тут же мне приходит на память, как Додо во время занятий по подготовке к конфирмации вдруг подняла палец и с самой невинной миной спросила насчет стиха 10 из главы 1, а правда, это написано как будто специально для Норы. И прежде чем пастор Людерс успел ответить, поднялась, открыла свою Библию и, кротко опустив глаза долу, прочитала: «Дитя мое, если соблазняет тебя злой, не следуй ему». Конечно же все засмеялись, и затопали ногами, и стали смотреть на Лотара, а тому кровь прихлынула к лицу. Тогда мне хотелось поставить Додо на место, а сегодня я вспоминаю об этом со смехом. Моя Додо. Она всегда была дерзкой и насмешливой.

Такой уверенности в себе я давно не чувствовала. Мне хочется запеть во весь голос. Так же громко и радостно, как Додо распевала тогда на улице: «Ломается камень, и мрамор, и лед…», когда мы шли ко мне, в тот вечер хлеба с редиской, потому что ей разрешили у нас заночевать. Мы шли мимо двух валунов, где в языческие времена проходили тинги, возле Дростая, где ворам рубили руки, а неверным женам — головы.

И на этот раз, как всегда, Додо забралась наверх, выискивая, не осталось ли в каменных складках следов крови. Я помню это еще и потому, что в тот момент страшно мучилась. Прохожие глазели и смеялись, но она не переставала во все горло распевать: «Ломается камень, и мрамор, и лед…», а я не знала, восхищаться мне подругой или стыдиться ее.

Отель, к сожалению, третьего класса. Пластиковая мебель, искусственные растения, темные дешевые двери. Бронировала, как всегда, Нора, я предупредила ее, что мне цена безразлична, но, в конце концов, она платит за двоих.

С самого начала Нора взяла на себя все расходы Додо, которая едва ли могла тогда наскрести лишний пфенниг. Додо об этом, естественно, не сообщили, иначе она ни за что бы не согласилась. Для Норы это путешествие втроем тогда приобрело огромную важность как доказательство ее, так сказать, окончательного примирения с Додо. В общем, она попросила меня сказать Додо, что это я ее приглашаю. Так оно и повелось. Я делаю вид, что плачу за Додо, хотя на самом деле это делает Нора. Мне не нравится эта игра, и Нора в курсе этого, но она опять меня убедила. Все-таки я думаю, что по сравнению с враньем Додо ее обман все-таки довольно безобидный и даже добрый.

Нас запихнули на четвертый этаж, моя комната оказалась маленькой, меблированной самым необходимым и в самом что ни на есть мещанском вкусе. Но, по крайней мере, она теплая. Единственная проблема — постельное белье в крупную клетку, я не могу на таком спать. Позвоню на ресепшен, должно же в этом отеле найтись однотонное белье, я готова заплатить за это любые деньги. Потому что не хочу рисковать, не хочу, чтобы такая мелочь испортила мне настроение.

Когда мы ехали на такси от вокзала к отелю, тесно прижавшись друг к другу на заднем сиденье, мне снова вспомнился день рождения Додо, когда ей исполнилось одиннадцать лет, и я смягчилась и расслабилась. Может быть, я так люблю вспоминать о том празднике еще и потому, что до моего позора тогда оставалось всего несколько недель и тот день стал для меня символом беззаботности и добра, — я не знаю.

Ровно две недели, как мы жили в Пиннеберге, и моя дружба с Додо и Норой, естественно, только начиналась, мы еще побаивались друг дружку. Я помню, как обрадовалась, когда Додо меня пригласила, помню и их реакцию — Старика и Сюзанны — восторга они не выразили. «К маленькой Шульц? С ночевкой?» Это был первый и на долгие годы последний раз, когда я ночевала не дома, но тогда я об этом еще не догадывалась.

Приглашены были только я и Нора, больше девочек при всем желании в тесной комнате Додо не поместилось бы. Фрау Шульц положила для нас на пол матрацы, Додо тоже спала не в своей кровати, а легла рядом с нами. До этого я была на многих днях рождения, с тортами, битьем горшков, бегом в мешках, но вечеринка у Додо — это было нечто особенное.

После обеда мы поехали в Гамбург, в кино, вместе с мамой Додо. «Каникулы монсеньора Юло», глупость и дрянь, как сказал бы, возможно, Старик. Додо с большим удовольствием пошла бы на «Easy Rider»[4] он как раз шел тогда, и в классе много о нем говорили. Додо находила Питера Фонду улетным, его фото долго висело у нее над кроватью, наверное, из Нориного «Браво», но детей на этот фильм не пускали. Я была тогда в кино в третий раз, у Норы едва ли было больше опыта по этой части, зато она с родителями каждый год ездила в Гамбург на рождественские елки.

Нам было так весело в кино, мы могли до бесконечности гоготать над проделками потешного тощего человечка. На маму Додо на обратном пути напала икота. У них дома нас ждала самодельная пицца, у нас на севере по тем временам — экзотика, и еще сладкий лимонад, а на десерт — три разных сорта мороженого «Пища богов» — зеленое, красное и желтое, ничего из этого Сюзанна никогда мне не позволяла, а когда около половины одиннадцатого мы пошли спать, то утащили с собой еще тарелку арахиса и целую коробку кошачьих язычков, чтобы продолжить пиршество в постели, и не чистили зубы в тот вечер. На коробке были изображены три кошки с шарфиками на шеях — розовым, голубым и желтым. Две из них сидели, нежно прижавшись друг к другу, а третья пристроилась рядом и умывалась. И Нора сказала: «Это я, это ты, а это ты». И я была та, которая умывалась.

Додо получила в подарок от мамы транзистор, и он играл весь вечер, даже когда мы ели. Фрау Шульц подпевала, она знала все песни и совершенно ошеломила меня, потому что ни капли не походила на Сюзанну или фрау Тидьен. Когда она уронила стакан, то воскликнула: «Блин!» Нора и я переглянулись и испугались, но ни Додо, ни ее брат никак не прореагировали на это слово, очевидно, у них оно было в ходу.

Транзистор мы потом взяли в комнату Додо, и, когда зазвучал медленный шлягер, Додо устроила нам большое шоу. Массажная щетка служила ей микрофоном, она танцевала и пела, прижимая к груди подушку и покрывая ее поцелуями. Нора и я сидели на матрацах в ночных сорочках и так смеялись, что роняли изо рта кошачьи язычки.

Потом мы, топоча как слоны, кружились по матрацам, подбрасывали вверх арахис и ловили его ртом. Я чуть не подавилась, потому что не могла прекратить смеяться. Никогда еще в жизни мне не было так весело. Весь день получился таким беззаботным, таким классным, я хохотала и хохотала, не в силах остановиться и едва не задыхаясь от хохота. Они начали барабанить мне по спине, мы клубком повалились на ковер и завизжали, потому что рухнули прямо на арахисовую кожуру. И никто не пришел, и не стал нас ругать, и не ворчал, что уже поздно.

Позже мы улеглись рядком. Они положили меня в середину, и мы решили, что не станем спать до полуночи. Мы говорили о мальчиках из нашего класса, какой из них самый лучший. Нора обижалась, когда Додо кричала: «Ты выйдешь за Пикеллотти!» — а меня снова охватывал приступ хохота.

Мне было непривычно лежать так тесно зажатой между ними обеими, но я находила это восхитительным, и мне было комфортно и уютно. Наверное, я уснула первой, во всяком случае, так утверждала Додо наутро, когда мы в перемазанной шоколадом постели поедали хлеб с вареньем и делили последний арахис, а транзистор играл снова.

Когда Нора спросила, можно ли ей взять коробку из-под кошачьих язычков, потому что ей очень понравились кошечки, Додо ответила не сразу. Конечно, она охотно оставила бы коробку себе, я и сама бы от нее не отказалась, но никогда не осмелилась бы об этом попросить. Кроме того, там еще лежало последнее печенье, потому что вечером мы поделили все, а одно осталась. Нора заметила, что Додо медлит. Тогда она согнула руку, закрыла лицо локтем и притворно зарыдала: «Мяу, мяу…»

Додо взяла последний кошачий язычок, дала с одного конца откусить мне, с другого — Норе, а потом запихала оставшийся жалкий кусочек себе в рот. Потом протянула Норе пустую коробку, подмигнула мне и сказала: «Теперь ей будет где хранить любовные письма Пикеллотти. Понимаешь?» И меня снова охватил приступ хохота. Кусочек кошачьего язычка растаял у меня на языке, и я восхищалась Додо, ее щедростью и тем, как она держала себя. Собственно, она поставила меня в позу победительницы. Я почувствовала себя вознесенной на пьедестал, с высоты которого наблюдала и за попрошайничеством Норы, и за болезненной жертвой Додо, но, несмотря на это, оставалась причастной к их тайне.

Мы давно знаем друг друга, об этом я думала еще в такси, когда справа чувствовала Нору, а слева Додо, мы мчались по чужому городу и обменивались ничего не значащими фразами: «Гляди, гляди-ка!» или «Ты когда-нибудь видела нечто подобное?». Или: «Ха! Китаец!» — а на поворотах валились друг на друга и нарочно напирали и хихикали. Точно так мы вели себя в детстве, в машине, когда Норина мама или Сюзанна встречали нас после школьного вечера. Мы выросли в одной атмосфере, делили так много, так много пережили вместе. Мне спокойно в их обществе, всегда, и сегодня тоже. Я знаю, что нужна им. Что они интересуются мной и понимают меня, несмотря на все мои капризы и закидоны. Потому я неожиданно решила, что могу им все рассказать. Кому, если не им.

Этот город — неудачный набросок, я заметила это с первого взгляда. Холодно, мрачно, удручающе. И повсюду это чертово средневековье. А в Италии сейчас еще тепло, по крайней мере днем. Мы могли бы сидеть на улице в одних пуловерах и греться на солнышке. Но нет, если уж мы едем куда-нибудь путешествовать, то должны выбрать город с уникальными культурными ценностями, чем-нибудь знаменитым и познавательным, чтобы заодно пополнить свое образование, внести, так сказать, в реестр и подшить в папочку.

Вот и отель. Первые, на кого мы наткнулись в жалком, уставленном пыльными пластмассовыми пальмами коридоре, стала компания монашек. Мне уже одного этого хватило бы, чтобы тут же отчалить. Христовы невесты. Тошниловка.

А сейчас мы гуляем по старому городу, Нора с путеводителем впереди. Плетет что-то насчет всемирно известной церкви с позднеготическими хорами, которую мы должны осмотреть утром. Под промозглым ветром я совсем задубела. «Может, пойдем в тепло? — предлагаю я, пытаясь придать голосу ангельскую кротость. — Полагаю, здесь должен быть более-менее приличный камбуз?»

Зря я упомянула о камбузе. Она тут же принялась трындеть о своем первом и единственном турне под парусом вместе с Ахимом. Тогда они были помолвлены. Помолвка — о боже! Это то, что делают ради подарков. Впрочем, мне без разницы.

Шкипер — Нора любит это слово — приятель Ахима по учебе, заимел какие-то связи с яхтсменами на Боденском озере. При нем была подружка, и конечно же они беспрерывно делали все что хотели, и им было плевать, видит и слышит их Нора или нет. Мне, впрочем, на их месте тоже было бы плевать. Разумеется, Нора ждала, что и Ахим при первой возможности набросится на нее, ведь это было их первое совместное путешествие без Папашки и Мамули, и обстоятельства складывались лучше некуда — десять дней взаперти на двух квадратных метрах!

Но Норины эротические фантазии обернулись горьким разочарованием. Уже в первый день Ахим так обгорел на солнце, что только прятался в тени, а главное — и помыслить не мог о том, чтобы кто-нибудь его коснулся. Ночами его мучил озноб, и она твердо решила во что бы то ни стало доставить его к врачу, потому что с солнцем не шутят. Но Ахим был храбрец. Дни напролет он держал себя в руках и молча страдал. По ночам он линял от нее в камбуз, чтобы не шокировать Нору своим обожженным телом. Она до сих пор полна сострадания, и ей и в голову не приходит, что с солнечным ударом Ахима и его ночными что-то могло быть не так.

Зато эту историю она готова рассказывать бесконечно. Мы с Клер позволяем ей — пусть болтает, ей надо выговориться. Тем временем мы заруливаем в какой-то кабак и заказываем белое вино. В нашей традиции в первый вечер отмечать встречу шампусиком, но Клер сказала, что в этом шалмане нет ничего приличного, а уж она в этом разбирается, будь спок, они с Филиппом, когда еще вместе жили в Мюнхене, вино не просто подавали в бутылке, а декантировали, уссаться можно.

А Нора между тем все не затыкается, несет про свой круиз на Боденском озере — просто высший класс, крю (то еще словечко). Стоял штиль. Во всех отношениях, сказала бы я. На два дня они зависли на австрийской стороне, в дыре под названием Хард. Вечером Ахим в одиночку совершил вылазку на берег и, как видно, здорово заложил за воротник, так как вернулся на борт только утром. Нора его оправдывала. Ахим, мол, представлял себе это путешествие иначе и страшно терзался, что его ожидания не оправдались. Вот и пришлось ему топить свое разочарование в абрикосовой водке.

Только я хотела открыть ей глаза, как подоспел наш заказ. А я чуть не рассказала ей, как в ту самую ночь мне кто-то названивал из дыры под названием Хард. Кто бы это мог быть?..

Неужели я действительно так часто вспоминаю историю нашего путешествия на яхте? Почему Додо так ехидно ухмыляется? Мне надо следить за собой, чтобы не повторяться. Помнится, я терпеть не могла, когда отец Ахима без конца рассказывал одни и те же анекдоты из эпохи нацизма.

Но в глубине души я знаю, что думает Додо, да и Клер, возможно, тоже. Что Ахим нарочно обгорел так сильно, потому что его мучили сомнения и страхи. Это касалось и меня, и нашей предстоящей свадьбы, и его профессионального будущего, ведь он собирался поступить на работу к Папашке. Конечно, тогда мне это тоже приходило в голову, но я никогда с ним это не обсуждала. Я просто не торопила его, запаслась терпением, ни в коем случае не хотела давить на него, я ведь любила его сильнее всего на свете, хотя от нашего первого совместного путешествия ждала гораздо больше.

За исключением короткого промежутка, я всегда с удовольствием спала с Ахимом, с самого начала. Чего скрывать, перед первым разом я побаивалась, но, слава богу, все прошло совсем иначе, чем за год до этого, на школьной турбазе в Везерских горах, с неким Флорианом, или как там его звали, я даже фамилии его никогда не знала; он был наш ровесник и приехал со своим классом из Аугсбурга.

Не очень радостное событие, моя дефлорация, я выпила слишком много «Чинзано бьянко», модный тогда у нас напиток, иначе ни за что бы не позволила этому парню затащить себя под куст. От него исходил какой-то необычный запах, а его поцелуи были влажными и удивительно холодными, а потом все случилось как-то быстро и больно. Во всяком случае, я не испытала никакого удовольствия и потом думала, что же Додо находит в этом такого улетного, врет наверное. Кроме того, как мне тогда показалось, я, наконец, поняла, почему Папашка с Мамулей сделали только меня.

Я почувствовала большое облегчение, когда на следующий день этот тип уехал вместе со своим классом. К счастью, он не спросил моего адреса, я ни в коем случае не хотела видеть его снова, вся эта история казалась мне всего лишь неприятностью. Но он хотя бы использовал презерватив, хотя эта резиновая штука мне совершенно не понравилась. И все-таки я прошла через это, догнала Додо и могла некоторое время спокойно почивать на лаврах.

Пока не появился Ахим. Он был первым, с кем я действительно хотела, с первого момента. Между нами пробежала искра, как он говорил. И после той ночи в Харде, когда он пропадал до утра, все мои опасения быстро прошли и сменились блаженством. Он преодолел свой небольшой кризис, кожа его зажила удивительно быстро, потому что я лечила ее обезжиренным творогом.

Втайне я надеялась, что мы прервем путешествие и заночуем где-нибудь в отеле, и я представляла себе это — чуть-чуть — как нашу первую брачную ночь, но он об этом даже не заикнулся. Мы тронулись в путь с рассветом и мчались назад без остановок, у всех, кроме меня, были права, и поэтому за руль садились по очереди. Его приятель со своей подружкой были из Итцехоэ и торопились на чей-то девятнадцатый день рождения, кажется, и еще спорили, должны ли они ради Ахима заезжать в Гамбург, потом нас обоих высадили в Пиннеберге. Была среда, и Мамуля с Папашкой уже ушли на собрание Ротари-клуба в Штумпфен-эке, откуда никогда не возвращались раньше одиннадцати. Ахим затащил чемодан в дом, он выглядел ужасно усталым, и я сказала, что ему надо отдохнуть. Он лег в мою постель, я отправилась под душ, а потом я пришла к нему и горячо его поцеловала.

Когда потом он ушел, я была счастлива. До одиннадцати оставалось совсем немного, а он должен был ехать поездом в Альтону. Свои вещи он оставил у меня в комнате, потом он собирался за ними заехать на своем «фольксвагене». Мамуля лишь взглянула на них на следующий день и, конечно, все поняла. Но ни она, ни Папашка не сделали ни единого замечания, только спросили, все ли у меня в порядке. Я только рассмеялась, потому что была на седьмом небе. Каждый день я встречалась с Ахимом в его маленькой комнатке в Альтоне, вечером он привозил меня на последний поезд, а два месяца спустя мы поженились.

Все-таки жаль, что в наш первый вечер так и не нашлось приличного ресторана, кажется, здесь они закрываются слишком рано. Если бы мы поехали на юг, этой проблемы не возникло бы, Додо, ты была права. Еда — чуть теплая, сервис — убогий, кроме того, слишком жарко, но мы не позволим испортить себе настроение. Даже Клер выглядит веселой и раскованной, хотя почти ничего не ест — она невероятно дисциплинированна, когда дело касается фигуры. Додо, напротив, метет все подряд, включая десерт. Но она всегда ела много и с аппетитом, она вообще — человек чувственный, наделенный талантом испытывать любое наслаждение в полной мере, что достойно зависти. Но мне ли жаловаться? Жизнь обходилась со мной слишком хорошо. До сих пор, во всяком случае.

Сейчас мне так радостно, я так благодарна всем, что просто не могу молчать. Я беру свой бокал и смотрю на Додо и Клер. Лицо Додо кривится презрительной ухмылкой, она не выносит тостов, это я хорошо помню.

— Знаете, — начинаю я и внезапно запинаюсь. Как найти подходящие слова, чтобы выразить, что я чувствую? — Я благодарю вас обеих, — говорю я, — за тридцать лет доверия, любви и дружбы.

Они уставились на меня, вдруг стали серьезными, а мне весело. Но при этом и немного страшно. Почему они ничего не отвечают?

— Простите, если я снова впадаю в сентиментальность. Наверное, это все вино…

— Все в порядке, — говорит Клер.

Додо уже опрокинула содержимое своего бокала — одним залпом и подливает себе еще. Почему она не смотрит на меня? Я знаю, о чем она сейчас думает, о том долгом перерыве в наших отношениях. Но эту тему мы давно закрыли, мы же начали все с новой страницы тогда, когда стояли, крепко обнявшись, в дверях ее квартиры, пока младенец не заплакал. Маленькая Фиона. Собственно, это она соединила нас.

Додо тогда дошла до ручки. Я знала от Клер, что отец Фионы промелькнул лишь коротким эпизодом. Правда, он регулярно платил Додо алименты — но не более того. Место она потеряла: беременность протекала тяжело, и она неделями отсутствовала на работе. Жила на пособие по безработице, разумеется, едва сводила концы с концами. Квартирка крохотная. Ни денег, ни помощи — ничего. Брат, подозреваю, что-то подкидывал ей, да и мать тогда еще была жива, она прикрывала Додо, как могла, но она могла не много — видит Бог, фрау Шульц тоже не ела на золоте.

Я бы охотно помогла Додо, и деньгами в том числе, но она категорически не соглашалась. «Выкручусь как-нибудь», — скажет, как отрежет. И ведь действительно справилась. Нашла новую работу, няню для малышки, через год сняла просторную квартиру. Но тогда, два месяца спустя после рождения Фионы, она была в отчаянии. Она не плакалась, не жаловалась. Но это чувствовалось.

Тогда мне и пришла идея этих поездок. Только мы трое, и всего на пару дней. Устроить себе передышку, прежде всего для Додо. Я все организовала втайне и даже Клер поначалу ничего не сказала. Я пересилила себя и пошла к матери Додо, уговорила ее посидеть с малышкой, долго думала, куда бы нам двинуть, и остановилась на Барселоне, потому что знала, как Додо любит юг. Я забронировала отель и билеты на самолет, а потом огорошила их обеих. Что им оставалось? Только собрать чемоданы.

Клер сначала ломалась, только несколько месяцев спустя я узнала, что ей предстоял развод, да и Додо ни за что не хотела никуда ехать. Наверное, ей было неприятно, что это я ее пригласила. Уж как я ее уговаривала! И только когда Клер по моей просьбе заявила, что оплатит Додо дорогу, та дрогнула. Мы провели в Барселоне потрясающую неделю. Октябрь 89-го. Прекрасная погода, мы щеголяли в платьях с короткими рукавами. В газетах мы читали о событиях в ГДР, но все это казалось таким далеким, хотя не могло не волновать. Я вроде бы не имела отношения к этой стране, ее вообще не существовало в моем мире, в лучшем случае я воспринимала ее как некое фантомное образование, на которое политики тратят свое время, Берлин для меня лежал в каком-то безвоздушном пространстве, а Европа кончалась минным полем. И вдруг я вдохновилась идеей воссоединения со своими братьями и сестрами, и Клер с Додо тоже следили за событиями с большим интересом. Никто из нас тогда и не думал, что воссоединение и в самом деле произойдет. Потому что, хотя — видит Бог — нас упорно пичкали этим словом, до сих пор оно для нас ничего не значило. Короче, наша первая совместная поездка стала выдающейся во всех смыслах.

Потом я постаралась, чтобы они повторялись снова и снова. Годом позже мы отправились в Милан, который кишмя кишел восточными немцами; после падения стены они рассеялись по всему миру. На каждом углу я слышала саксонскую речь. Год спустя мы съездили в Лондон, потом — в Прагу, в Веймар и Иен, потом — в Амстердам. Жалко только, что наши путешествия становились все короче и неделя ужалась до четырех дней. Но мы все-таки выбирались, хотя в остальные месяцы виделись друг с другом редко, от случая к случаю.

С Клер мы, по крайней мере, регулярно перезваниваемся. Она, конечно, объявляется на Рождество и в мой день рождения. С Додо все гораздо сложней. Вечером ее невозможно застать дома. Чаще всего я попадаю на очередную няню Фионы, прошу передать, что звонила, но это ни к чему не приводит. Возможно, эти вечно недовольные девицы-неумехи просто забывают это делать. Впрочем, это не имеет никакого значения, после тридцати лет ничто не сокрушит нашу дружбу. И у Додо нет никаких причин испытывать неловкость из-за той старой истории. Почему все-таки она избегает смотреть мне в глаза?

— Додо!

— Что? — отозвалась она.

— Не хочешь чокнуться со мной? — спросила я. — Всего один раз. Я торжественно клянусь, что это будет первый и последний тост за все путешествие. — Я поднимаю бокал.

Она медлит, а потом глядит на меня в упор.

— Ну ладно, — говорит она. — Выпьем за сегодняшний вечер. Никто не против? А вообще говоря, что-то я устала. Может, двинем потихоньку?

Постель действительно свежая, абсолютно белая, мне, пожалуй, удастся поспать. Я — никакая, слишком много выпила, как, впрочем, и остальные.

Не в пример еде вино оказалось хорошее. Я тщательно его выбирала, хотела, чтобы в этот первый вечер мы пили нечто совершенно особенное. Додо все равно, она пьет все что нальют, а Нора предпочитает вина позднего урожая, самые лучшие и дорогие, как учил ее отец. Старик Тидьен, конечно, сам ничего другого в рот не брал, истинный консерватор — во всех отношениях.

В сущности, я не питала к нему неприязни, меня он никогда не доставал. «А, это малышка Баке — ну, играйте, девочки», — говаривал он. Но однажды, в разгар занятий, вдруг позвонил мне, не поставив Нору в известность. Уговаривал стать крестной матерью его первого внука, Даниеля. Нора будет тяжело переживать мой отказ, сказал он. Неужели экскурсия во Францию важней для меня, чем многолетняя дружба с его дочерью?.. Он задействовал все риторические приемы, даже предложил на три дня прервать поездку и быстренько смотаться из Франции в Гамбург и обратно, все расходы, он, разумеется, брал на себя, для Норы ему ничего не жалко. Мне едва дурно не стало, я же выдумала эту экскурсия ради отговорки. Одного слова «Пиннеберг» мне хватало, чтобы понять: я скорее умру, чем вернусь туда за чем бы то ни было. Заботу Нориного отца о счастье дочери я понимала и одобряла, но помочь ему ничем не могла.

Лишь спустя много лет, когда ни госпожи Тидьен, ни господина Тидьена уже не было в живых, я почувствовала себя в силах снова посетить пресловутое место событий. Нора прожужжала мне все уши, на сей раз — о предстоящей конфирмации Даниеля, теперь мы встречались во время наших путешествий, и я догадывалась, с каким удовольствием она познакомила бы меня и Додо со своей образцовой семьей. Что ж, теперь могу, сказала я себе, теперь я достаточно сильная. Прошедшее казалось мне далеким, даже развод уже не пугал, я пять лет в одиночку тянула галерею Давида и чувствовала себя вполне уверенно. Я тщательно подготовилась, голову себе сломала, подбирая подарки, даже придумала отговорку, чтобы не идти на мессу: ближайшая церковь находилась на Розенхоф, где все еще жила Сюзанна.

Когда я по телефону рассказала Додо о своем плане, она пришла в ярость. Она решила, что я ее предаю, но я попыталась все разумно ей объяснить. Не насторожится ли Нора, если мы будем постоянно отклонять ее приглашения? «Я еду к ней в первую очередь для того, чтобы у нее не возникло никаких подозрений. Я для нее то же, что и ты. Понимаешь, что я имею в виду?»

Додо не понимала. Ладно, ты знаешь, что делаешь, сказала она наконец. Что до нее, то у Фионы немедленно разыграется очередное воспаление среднего уха. На том мы и расстались.

Я поехала в Пиннеберг и горько пожалела об этом. Это место надо обходить стороной, как чумное.

При этом Нора приложила все усилия, чтобы мне было хорошо и я не слышала ее жалоб: непросто организовать семейное торжество за три дня, да так, чтобы красивый фасад как-нибудь не рухнул. С сыном они вечно о чем-то спорили, а дочка, эта Мириам, оказалась избалованной до предела, между собой дети тоже вечно ссорились — как кошка с собакой, а Нора поселила их в одной комнате, откуда без конца доносились крики и рев, но, наверное, это нормально для семьи, где есть дети.

Ахима я всячески избегала. Мой визит не мог его обрадовать. В понедельник утром я сидела в столовой с его старым отцом, и тут он вошел попрощаться. Мы даже не подали друг другу руки, и он сказал: «Ты — воплощенная благопристойность, Клер. Рад был повидаться». Он лгал, он боялся меня. Нора, впрочем, до самого вечера того понедельника все надеялась, что среднее ухо Фионы придет в норму и Додо появится. Она запланировала провести с нами еще два дня, и я не спешила ее разочаровывать.

Больше двадцати лет между ними двумя я находилась в положении канатоходца. Прежде чем открыть рот, приходилось десять раз подумать. Я приучила себя говорить по возможности на нейтральные темы и далеко обходить опасные зоны. И я очень рада, что сегодняшний вечер не омрачен никакими недоразумениями, хотя Додо изрядно набралась, и я побаивалась, как бы чего не вышло. Она бывает агрессивной, и тогда непросто привести ее в чувство, но все обошлось.

Только бы удалось заснуть. Или просто отключиться, чтобы в голове остались только приятные мысли. Первое время мне это удавалось с Филиппом, я обнимала его, прижимала голову к его спине и успокаивалась. Когда мне снился страшный сон и я просыпалась разбитой, он утешал меня, гладил, пока я снова не засыпала. Наша спальня была моей крепостью, твердыней, я была уверена, что уж здесь-то со мной ничего не случится. Так я когда-то думала. Как же я была близорука!