Кошмар

II.

О. Автоном сам ссыпал пшеницу в сусеки, с наслаждением прислушиваясь к ее шелесту. Редкие капли дождя глухо ударялись в крышу; ветер с каким-то усталым выражением свистел над коньком амбара, точно утомленный бесконечным и бесплодным бегом.

-- Двенадцать... тринадцать, -- шептал о. Автоном в темноте, как скупец наворованное золото.

Кончив, он шумно вздохнул, перекрестился, благодарно взглянув в черное небо, и направился к дому.

Едва он вошел в сени, как под ноги ему с заглушенным плачем бросилась женщина.

-- Кто тут? -- глухо спросил он, испуганно вздохнув.

-- Я... Татьяна! Вдовухина дочь!

Она пыталась охватить его ноги руками и припадала головой к его грязным сапогам.

-- Защити! -- гулко шептала она: -- Спаси... батюшка!!

-- Встань! Чего тебе? Скажи толком!

При сумрачном свете о. Автоном увидел молоденькую, тщедушную девушку, бледную, с мокрым от слез и искаженным от ужаса лицом. Платок ее упал на плечи, волосы растрепались, глаза блуждали, будто не видя священника.

-- Это... я! -- шептала она в лицо ему судорожно вздрагивающими губами, хватая руками воздух, -- точно искала ими опоры, боясь покатиться в какую-то пропасть.

-- Ну? Чего... ты? -- недоумевал батюшка...

-- Я... младенца!

Она опять повалилась ему в ноги.

-- Не выдай к осмотру! Спаси меня!

О. Автоном в недоумении развел руками.

-- Ну, что же я за спаситель! -- сказал он, -- что могу сделать? Зачем грешила! Кто в грехе, тот и в ответе.

И, не зная, что еще прибавить, сказал:

-- Нет ничего тайного, что бы не сделалось явным.

Она отчаянным жестом схватилась за голову.

-- Куда пойду?! Не к кому! -- Ты священник! Защити меня! -- бессвязно и быстро говорила она, -- Я тебе, как на духу. Не сказывай никому! Не дай к осмотру! Не погуби! Возьми меня... работницей буду. Всю зиму... сколько продержишь... Даром буду! Скажи, со вчерашнего нанял. У тебя не тронут. Я сильная! Молотить умею... косить. За работника буду! Зимой в лес пошли... Запряги меня! Избавь от сраму... Не выдай! Не дай к осмотру... Не дай меня!..

О. Автоном быстро отпахнул дверь в кухню.

За дверью стояла попадья.

-- А я, -- сказала она, отходя от двери и посмеиваясь, -- думаю, кто шепчется? Не Василий ли шашни завел. А оно вон что!

Когда-то тоненькая и грациозная брюнетка, она немного расплылась от деревенского безделья, но глаза у нее были живые и умные.

-- Войди, не стесняйся, Танюша, -- говорила она, -- я ведь все равно до словечюшка слышала.

Татьяна вошла, закрыв лицо руками.

-- Вот она просит, -- сказал батюшка, -- не давать ее на осмотр. Да не знаю как...

Он криво усмехнулся.

-- В работницы просится... без жалованья, дескать.

-- А ты и обрадовался? -- сощурилась попадья.

Батюшка вспыхнул.

-- Я тебе ее слова передаю... нечего мне радоваться! Аль опять яду накопила на кончике языка?

-- Погоди ругаться. Времени для этого у нас достаточно. Скажи, что с Таней-то делать?

-- Почем же я знаю?

-- Хозяин ты в приходе-то или нет?

-- Я -- священник! Вмешиваться в распоряжения начальства не имею власти. Дело это не по духовному ведомству, по гражданскому.

Попадья усмехнулась и с оттенком меланхолии посмотрела за окно, в ненастную тьму.

-- Жалко, ведь, -- сказала она, -- девушка-то славная... давно ее знаю. С кем не бывает грех. Все -- люди!

Услыхав сочувственное слово, Татьяна с громким плачем бросилась в ноги матушке.

-- Пропащая я! Защити, матушка! -- Рабой буду... на век!

Она закрывала лицо руками, и сквозь пальцы ее брызгали слезы.

Попадья темными глазами посмотрела на мужа.

-- Обстоятельство сложное и затруднительное! -- развел руками о. Антоном в ответ на ее безмолвный вопрос. -- Что мыслимо?

-- А по-моему вот что, мыслитель, -- резко сказала попадья, -- раз человек доверился нам, нельзя его выгнать. Танюша! Не плачь. Умойся у рукомойника, да займись делом, будто ты давно тут. Не показывай и вида, коли придут. Против судьбы не пойдешь, а там увидим. Ставь-ка, пока, самовар, батюшка с прихода пришел... устал.

О. Автоном пожал плечами и ушел в комнаты.

Он ходил по зале, задумавшись, перебирая и пересматривая привычные мысли, как ветхие страницы давно наизусть заученной книги. Под завывание ветра за окном, под беспокойное дрожание ставней росло в нем что-то туманное, жалость ли, протест ли, что-то бесформенное, как ноющая боль, которая родит во сне жалобный крик и дикие грезы. Но мысли его, определенно-ясные, как капли холодного дождя падали в туманную и бесформенную мглу души его.

Ветер за окном, точно отдохнув, усилился и теперь с воем и свистом, как кто-то живой и испуганный, бросался на землю, хватался за ставни, потрясая их, взвивался к тучам, ища выхода из тяжелой тьмы. Как дух, потерявший дорогу, обескрыленный, он выл над трубой жалобным, отчаянным воем:

-- А-а... а... а-а-а!

Попадья вошла в залу, зажгла лампу и со вздохом опустилась на диван.

-- Ты, кажется, недоволен? -- сказала она.

О. Автоном раздраженно повел плечом.

-- Почему же? Очень доволен! Ты удивительно умна бываешь... по субботам.

Она усмехнулась.

-- А ты удивительно хорошо говоришь проповеди о любви... по воскресеньям!

-- Любовь, любовь! -- раздражился батюшка: -- мы не в небесах живем. О небесах-то, пока что, мечтать приходится.

-- Мечтатель, подумаешь...

Он быстро к ней обернулся.

-- Я, матушка моя, не мечтатель! -- рассуждал он перед нею рукой: -- я разных ваших... книг там, которыми вы увлекаетесь, не признаю-с! Я прежде всего практический человек. И если я, Божиею милостию, иерей, то желаю быть прежде всего благоразумным иереем, отнюдь же не сумасбродом, Иерею же присуща быть должна в делах мира сего мудрость...

-- Змия? -- подхватила попадья и, сжав губы, засмеялась.

-- Это выражение из Писания... что же! И не источай ты на меня, пожалуйста, своей слюны. Вот тебе, как супруге иерея, подобала бы кротость голубя. Начитались там разных... крейцеровых сонат!

-- Уж какие там крейцеровы сонаты, -- тихо рассмеялась попадья.

Она вздохнула, откинувшись на диван, и по лицу ее разлилась скука.

Смягченный ее примирительным тоном, о. Автоном остановился перед нею и заговорил вполголоса, чтобы не слышно было в кухне.

-- Мне ее жалко! Пойми! Я жалею! По-евангельски жалею. Как Христос блудницу. Ведь и Тот не дал... камнями побить...

-- Ну, вот и поступи, как Христос, -- сказала попадья.

-- Да... но... Он боролся с властью обычая, но не с властью лиц. И разве теперь те времена? Разве я Христос? В жизни, кроме сожаления, любви и прочих чувств, есть еще и практические отношения к людям. С ними как быть? Ведь и Христос в затруднительных случаях поступал осмотрительно, давал благоразумные ответы. "Воздайте", -- сказал Он, например, -- "кесарево кесареви, а Божие Богови"...

-- Удивительно, -- с иронией сказала попадья, -- как это вы, священники, текстом из Писания умеете все оправдать.

О. Автоном отскочил от нее, как ужаленный, заметался по комнате и, вдруг выбросив обе руки по направлению к жене, закричал.

-- Не беси ты меня!!

Но тотчас же снова подошел и, все еще взволнованный, остановился перед нею и заговорил горячо и быстро.

-- Почему у нас луга в лесу, на лучшем месте? У предшественника моего, о. Занозина, на болоте луга были... осока одна. У нас трава -- мед! Кто нам пашню из казачьего пая выделил? Амбары и сараи кто построил? Да, одним словом: кто хозяин в поселке? Разве я? -- Атаман! Александр Петрович! А потом... дрова! Баню кто обещал построить? Кто ругу вместе с казенным для нас собирает? Ссориться мне с ним? Поссорься-ка! Подлец, скажешь? Знаю! Да будь он хоть расподлец! Ведь у него все в руках! Тот -- кум, другой -- сват, третий -- приятель... Потревожь-ка, Он атаман... властитель...

О. Антоном исподлобья смотрел на жену, наблюдая, какое впечатление производят его слова.

-- Жалко, -- говорил он, -- а нельзя... Ничего нельзя сделать! Он поставит на своем! Бабки наперед всех девок знают. Стало быть, не дощупаются одной, сейчас вопрос: -- Где? -- Ответ: у батюшки. -- Вопрос: когда, зачем, по какой надобности? -- Ответ...

-- Катехизис практического священника! -- лениво улыбнулась попадья, не изменяя своей скучающей позы.

-- Опять слюна! С тобой поговорить-то нельзя!

Она вздохнула.

-- Не разберешь, кому ты служишь: Богу или... атаману.

-- Служу я делу! -- осердился батюшка, -- а ты... дура!

Он, беспокойно, волнуясь, забегал по комнате, приготовляясь сказать жене еще что-то убедительное, но в этот момент над домом пролетел сильный, как шквал, порыв ветра. Точно гневный дух, не находящий исхода из тьмы и мрака, -- дрожащих, но не уступающих его порывам, -- он обнял дом, взвыл, злобно дохнул на стекла окон, обдав их брызгами. Ставни захлопали, пытаясь сорваться с петель, во дворе что-то с грохотом упало, хлопнула сенная дверь, а в окна, казалась, забарабанили десятки рук, и насмешливые лица зловеще глянули из мрака, искажаясь от изломов стекол.

-- Как странно мне всегда в такой ветер! -- сказала попадья, темными глазами смотря за окно: -- точно смел он со света все живое, а я осталась одна в пустом доме... Бессильная, заброшенная...

Батюшка сердито повел плечом.

-- Началась философия!

Кухонная дверь с треском распахнулась.

В комнату вбежала Татьяна, как мука бледная, руки ее ловили воздух, а губы беззвучно шевелились. Она повторяла какое-то одно слово с непередаваемым ужасом в голосе.

-- Что с тобой?! -- бросилась к ней матушка.

-- Идут! -- лепетала Татьяна.

-- Кто?!

-- Идут!

Матушка быстро вышла в кухню, посмотрела в окно: черная ночь, дрожащая тьма...

-- Дурочка! -- вернулась она, -- это ветер! Успокойся... неси-ка лучше самовар!