Костел из костей

…А ну-ка плесни мне ещё этой кислой мочи,

которая в вашем гадюшнике пивом зовётся!

А сам не елозь. Посиди пять минут, помолчи,

пока я слегка успокоюсь… Ишь, сердце как бьётся!

Как будто я всё ещё там, где костёл из костей

в ущелье за чащею джунглей белеет парадно

в надежде дождаться случайно забредших гостей,

которым уже никогда не вернуться обратно.

Плесни, говорю, мне полнее, туды-т твою мать!

И знай: я и врезать могу – я ещё не калека!..

В тот грёбанный день, когда вышли мы счастье искать,

нас было в отряде всего – тридцать два человека.

Лишь трое из нас до конца прошагали маршрут,

на каждом шагу глядя в карту да в чьи-то записки.

Назад же – вернулся лишь я… коль я пью с тобой тут…

Ну что ты стоишь, как мудак! Притащи лучше виски!

Лишь трое дошли до горы, что виднелась вдали –

то Мэннинг да Реву и я… Только хрена в том толку,

коль я, как и прежде, опять нахожусь на мели,

а прочие – смерти достались, как кролики волку?..

Плевать мне на Мэннинга! Это его кошелёк

завлёк нас в такие места, что не сыщешь дряннее.

Пусть вечно душа его вьётся там, как мотылёк…

Не правда ли, жизнь эта – чудо? Я просто хренею!

Так вот… опусти-ка монетку ещё в автомат –

пускай дребезжит, чтобы было не страшно припомнить

о трупах – числом двадцать девять, – которых тот март

оставил в лесу, чашу ужаса тем переполнив.

Средь нас была баба одна. Я скажу – повезло

тому, кто ночами влезал под её одеяло.

Хоть зад узковат, как на кляче английской седло,

но сиськи – шикарные! Тут она не подкачала.

Она стала первой среди двадцати девяти.

Болтала, болтала – и вдруг умерла мимоходом.

Ну что тут поделать? Не всем нам судилось дойти

до призрачной цели, намеченной этим походом.

Её мы нашли, когда тихо забрезжил восход,

уткнувшейся носом в костёр… Что ты куришь так нервно?

Ты думаешь, ты – царь природы? Так член тебе в рот!

И два – твоей матери! Та ещё шлюха, наверно…

Так вот, эта баба – она антрополог была,

и наш голубой докторишка, гордясь своей ролью,

сказал, что, похоже, она от того умерла,

что сердце её вдруг пронзило внезапною болью.

Врачишке виднее – он свой медицинский туман

шесть лет в институте жевал на мудрёной латыни.

А ты, христолюбец, плеснул бы мне джина в стакан,

без джина – нет жизни, не зря его любят блатные.

И слушай, что дальше… А дальше – был полный абзац!

Врубаешься? Карсон – подох от какой-то колючки.

На ветку ногой наступил, и она ему – бац! –

проткнула ботинок и в палец вонзилась там, сучка.

Когда тот ботинок мы срезали парню с ноги –

она была чёрной уже, как чернила кальмара

иль Мэннинга кровь… Он всё к Богу взывал: «Помоги!» –

но Бог предпочёл не заметить начала кошмара.

Рестона с Полгоем угробил укус пауков,

которые ночью залезли в их личные вещи.

Они были больше размерами двух кулаков,

составленных вместе! А челюсти – в точности клещи.

Потом Акермана гадюка ужалила в нос,

свисавшая с дерева рядом с тропой, как лиана.

О, как он орал! Он от боли лицо себе свёз,

им в пальмовый ствол колотясь, как безумный иль пьяный.

Жизнь – мерзкая штука. И всё же, чувак, ты не прав,

когда с постной рожей сидишь, не умея смеяться.

Чего ты дрожишь? Не тебя ведь захавал удав!

Ты можешь бухать целый день, и вообще – наслаждаться.

У нас же – Джавьер оступился случайно с моста

и плюхнулся в речку… Когда мы его отловили,

и наш лекаришка дыханием «в рот изо рта»

пытался его оживить, ну, а мы все застыли –

из глотки Джавьера внезапно ему же на грудь,

как пробка из бочки с шампанским, исторглась пиявка –

огромная, как помидор, неприятная – жуть!

Такая вот, блин, оказалась, в игре этой ставка.

Вот так, брат, француза подвёл этот грёбаный мост.

Когда он скончался, вдруг Мэннинг сказал, что пиявки

успели проникнуть сквозь глотку ему прямо в мозг,

а доктор добавил, что также проникли и в плавки.

По-правде сказать, я не верил тогда в чудеса.

Но час погодя, когда мы с нашим другом прощались,

я вдруг посмотрел на него, и увидел – глаза

на мёртвом лице, как живые, в глазницах вращались!

(О, как это было ужасно! Доныне во сне

видение это приходит кошмаром ко мне…)

Тем временем в джунглях сгущался тревожащий мрак,

истошными криками нас то и дело пугая.

Орали в листве попугаи на наглых макак,

макаки вопили в ответ на дурных попугаев.

Не помню, сказал я тебе – про пиявку в штанах?

Надеюсь, ты сам понимаешь, что там она ела…

Но что за дерьмо – в наших кружках? И как вы – в чинах! –

себе позволяете пить это? Странное дело!

Увы, и для доктора – жизни мучительный груз

утратил свой вес, как бывает порой на похмелье.

На шаг отошёл он с тропы – и лишь возглас и хруст

до нас донеслись из глухого провала ущелья.

Разбился – в лепёшку! Ведь там было метров пятьсот!..

И ты продолжаешь твердить мне, что жизнь – Божий дар нам?

Она – как пиявка, что кровь нам из глотки сосёт!

Как пропасть, где всё оборвётся с последним ударом.

Какой Божий дар? Уж скорее, она – это суп,

что варит Господь из двуногих костлявых отбросов…

А впрочем, не слушай. Порой я такое несу!..

(Под действием виски – вещаю, как старый философ.)

Но фиг с ним, забудем. Что проку погибших считать?

Я нынче надрался. Один хрен, все сдохнем когда-то,

как Тиммонс, Рострой, докторишка… Их там до черта

осталось лежать среди джунглей, как в битве солдаты.

Одних – лихорадка скосила. Другие – в пути

какую-то дрянь подцепили, загнувшись в мученьях.

Короче, к вершине горы умудрились дойти

лишь Мэннинг да Реву и я… Но и я облегченье

могу ощущать лишь тогда, когда грудь обожжёт

мне джином иль виски, иль добрым глотком русской водки.

Они – мой хинин. И коль ты не совсем идиот,

налей мне в стакан, чтоб не брякнуться с ножиком в глотке!

Гляди, моё солнышко, если я вдруг не допью –

то в шею твою могу впиться, как в горло бутылки…

Принёс? Молодец… Слушай дальше балладу мою.

Какого ей хрена пылиться в башке, как в копилке?

Мы вышли к дороге. И Мэннинг воскликнул: «Она!» –

увидев тропу, что сквозь гущу лесов протоптали

стада мастодонтов, шагая во все времена

к черте, за которой их ждали посмертные дали.

И эта дорога нас к пику горы повела.

Я был тогда молод… Не смейся, сейчас меня видя –

ведь это твой завтрашний день здесь сидит у стола

в таком затрапезном и непрезентабельном виде.

Осилив дорогу, мы молча смахнули слезу…

Вверху – было небо. И реяли птицы – внизу…

Увидев заветную цель, Мэннинг пулей вперёд

помчался, не в силах сдержать своего нетерпенья.

Мы тоже рванули, спеша посмотреть, что нас ждёт

за видимой кромкой, таящей своё откровенье.

И в страшном ущелье, что вдруг распахнулось у ног,

белел, упираясь в крутого откоса наклонность,

похожий на храм, что возвёл мастодонтовый бог,

из тысяч костей и скелетов огромнейший конус!

«Ты видишь?!» – схватил меня Мэннинг дрожащей рукой

за клочья лохмотьев, что были когда-то одеждой.

И, глядя вокруг – на безмолвный и вечный покой,

я вымолвил: «Вижу!» – и он тронул Реву с надеждой.

Но прежде, чем тот для ответа успел раскрыть рот,

у нас за спиною вдруг грянули грома раскаты –

как будто планете внезапно скрутило живот,

и ей пришлось пёрднуть в собрании аристократов!

Но Мэннинг не слышал. Он словно застыл, глядя вниз –

туда, где, омытая ливнями сотен столетий,

белела под солнцем, как им завоёванный приз,

та церковь из тысяч огромных слоновьих скелетов.

Но гром нарастал. От него даже землю трясло,

в которой остались Рострой, докторишка и наша

учёная – с задом худым, как на кляче седло,

и с сиськами – каждая! – словно античная чаша.

И, выйдя из джунглей, волной накатили слоны

с ногами тяжёлыми, как вековечные брёвна.

А следом за ними – лохматы, черны и сильны –

древнейшие мамонты двинули лавой огромной.

Их бивни закручены штопором, кровью глаза

налиты в тоске безысходной, а в шерсти косматой –

запутались, как бутоньерки, цветы, что леса

бросали им вслед, провожая к последним закатам.

Я дёрнул их в сторону, и – мы скатились в кювет,

откуда затем наблюдали с восторгом и страхом,

как в метре от нас – из глубин неизведанных лет –

стада мастодонтов шли к смерти ускоренным шагом.

Ни стать на минуту, ни даже замедлить свой ход

они не могли, мимо нас протекая волнами,

поскольку идущие сзади толкали вперёд

передних ряды, поднимая вверх пыли цунами.

Не час и не два длился этот убийственный путь,

когда они к пропасти шли и в ущелье свергались.

От пыли и вони нам было уже не вздохнуть.

И Реву – не вынес… Мы толком и не испугались,

когда он вскочил и, как серый журавль в облака,

метнулся с обрыва за стадом проворно и скоро…

Я видел – рука оторвалась, и будто: «Пока!» –

нам пальцы в крови помахали… Ну что за умора!

Скажу тебе – век позабыть не смогу я тот миг,

как он размозжился на клочья о скал обелиски.

Ты думаешь, как он лежит там средь трупов иных?

Сейчас объясню, твою мать… Только где моё виски?

Врубаешься, нет? Объясняю тебе без затей:

с той самой секунды, как стадо обрушилось в прорву,

внизу не прибавилось – новых! – ни пары костей,

лишь Реву тот древний костёл оросил своей кровью.

То не было стадо животных! То мчались сквозь нас –

бесплотные призраки доисторических жизней.

Я Мэннинга тронул за руку. Но он только тряс

дурной головой, как реально свихнувшийся шизик.

Он начал смеяться. Он крикнул, что нам – повезло.

Что всё это – глюки, и нам повезло офигенно…

Я видел глаза его. В них, как костёр, тлело зло.

Так он – обезумел… Я всё говорю откровенно.

Остаться с безумным – один хер, что выстрелить в рот

себе самому. А я хотел жить и вернуться.

Безумному пофиг, когда или где он умрёт –

и я лишь помог ему там поскорее загнуться.

И хрен ему в рожу! Ты тоже не щурь хитрый глаз…

Я выбрался. И только сны мою душу тревожат.

Как банковский счёт душу Мэннинга в джунглях не спас –

так мне покаяние вряд ли забыться поможет.

Нет ночи, когда б, как слоны на лесную тропу,

в мой сон не входили огромные серые туши,

в поднятые хоботы дуя, как Армстронг в трубу,

и этим лишая рассудка нестойкие души.

Я вижу и штопоры бивней, и кровь в их глазах.

Я вижу их вееры-уши и толстые ноги.

Есть многое в жизни, чего объяснить нам нельзя,

чего, как мне кажется, не понимают и боги.

Тот белый костёл из костей – он стоит, где стоял,

и ждёт, когда я возвращусь, чтоб закрыть эту тему…

Ты дальше – не слушай. Ступай, пока я не помял

твой нос или галстук, испортив концовку поэмы.

Ах, что за паршивое место наш грёбанный свет!

Я пью за слонов – тех, что нет уже тысячи лет...