Кости земные

Снова зарядил дождь, и волшебнику из Ре-Альби страсть как захотелось немножко заклясть погоду — самую малость, чтобы отослать этот дождь вон за ту гору. Кости у волшебника ныли, просили солнышка, просили тепла — вышло бы солнце, так согрело бы его плоть до самых костей. Конечно, можно было бы сказать обезболивающее заклятие, да только проку от таких чар мало — действуют лишь ненадолго. Когда кости ноют на старости лет, единственное лекарство — это солнце. Волшебник неподвижно стоял на пороге своего дома: за спиной у него была темнота, а перед ним — прошитый дождевыми струями серый день. Он запрещал себе произносить заклятие и сердился на себя за то, что сдерживается, и за то, что приходится сдерживаться.

Волшебник никогда не ругался — те, кто наделен магической силой, никогда не ругаются, зная, как это опасно, — но, когда он откашлялся, получился глухой медвежий рык. Через мгновение далеко на невидимой вершине горы Гонт прокатился раскат грома, эхом отдался с севера на юг и умолк где-то в лесах, скрытых туманом.

Гром — это добрый, знак, подумал Далсе. Значит, дождь скоро кончится. Накинув капюшон, волшебник вышел под дождь — покормить кур.

Осмотрел курятник, нашел три яйца. Рыжуха как раз сидела на яйцах, у нее вот-вот должны были вылупиться цыплята. Курице досаждали клещи, так что вид у нее был потрепанный и облинялый. Волшебник наложил на нее простенькое заклятие от клещей и напомнил себе, что надо будет вычистить Рыжухин уголок, как только цыплята вылупятся. Потом прошел на птичий двор, где Пеструшка, Чернушка, Королек и Долгоносик жались под навесом, приглушенно обмениваясь недовольными замечаниями о погоде — ругали дождь.

«К полудню прояснится», — сказал волшебник курам.

Покормив их, он прошлепал обратно в дом, неся в руке три еще теплых яйца. Бывало, в детстве ему нравилось разгуливать босиком по грязи. Он до сих пор помнил приятный земляной холодок жижи между пальцами. Босиком-то волшебник и сейчас ходить любил, а вот грязь — нет, разлюбил: липнет к подошвам, гни потом спину, чтобы отчистить ноги, прежде чем войти в дом. Раньше, когда пол в доме у волшебника был земляной, грязь ему не мешала, но теперь он обзавелся настоящим деревянным полом, ни дать ни взять как у важных господ — лорда, купца или Верховного мага. Деревянный пол — чтобы не пропускал холод и сырость, чтобы не ныли кости. Самому Далсе такая роскошь и в голову бы не пришла, это все Молчун — пришел, понимаешь, сюда, в горы, прошлой весной из Гонтского порта, нарочно, чтобы настелить деревянный пол в старой хижине. Из-за этого они с Далсе и поспорили — в который раз. Дернуло же его спорить с Молчуном! Уж после стольких-то лет мог бы усвоить, что толку от таких препирательств никакого.

— Я прекрасно ходил по земляному полу семьдесят пять лет! — сказал тогда Далсе. — Авось и дальше от этого не помру.

Разумеется, Молчун на это ничего не ответил, тем самым заставив Далсе понять, что же такое он сморозил, и как следует осознать собственную глупость.

— Земляной пол и в чистоте содержать легче, — добавил Далсе, зная, впрочем, что все равно проспорил. В самом деле, с земляным утоптанным полом хлопот не было: подмети да сбрызни водой, чтобы пыль улеглась, вот и все. И тем не менее слова Далсе прозвучали глупо.

— И кто ж мне настелет этот пол? — для порядка проворчал он.

Молчун кивнул, что означало «я сам».

Вообще-то парень был ремесленником что надо, мастером на все руки: и плотник, и каменщик, и кровельщик, и столяр. Все эти свои дарования он проявил, еще когда жил тут у Далсе в учениках, а позже, хотя и переселился в богатый Гонтский порт, сноровки не утратил. Молчун привез в Ре-Альби с Ситховой мельницы телегу досок, запряженную быками Гаммера. За один день настелил пол, за другой отполировал его — как раз успел, пока старый волшебник собирал целебные травы на Топком озере. Когда Далсе пришел домой, ровная поверхность нового пола блестела, как темная озерная гладь.

— Теперь, понимаешь, придется каждый раз ноги мыть, прежде чем на порог сунуться, — пробурчал старик и осторожно ступил на новый пол. На ощупь половицы были такие гладкие, что ласкали подошвы, как ковер.

— Чистый атлас, — сказал Далсе. — За такой короткий срок без чар не управиться. Ишь, деревенская хижина, а пол ровно во дворце каком. Зимой будет на что поглядеть! Поди, как разведу огонь в очаге, пламя будет в полу отражаться, что в твоем зеркале. Или, может, мне теперь еще и ковром обзавестись? А? Шерстяным или, может, шелковым? Шкуру какую настелить?

Молчун только улыбнулся в ответ. Он был доволен собой.

Парень этот возник на пороге Далсе несколько лет назад. Да нет, какое там, почитай, двадцать лет прошло, если не все двадцать пять. Порядочно времени. Тогда он и вправду был еще совсем юнец — голенастый, лохматый, глаза ясные, с лица что девушка. Но рот решительно сжат.

— Чего тебе надобно? — спросил тогда волшебник, хотя и без того знал, чего этому пареньку надо, — того же, чего им всем. Спросил и отвел глаза — очень уж пристально смотрел юнец. Далсе о себе точно знал, что наставник он хороший, лучший на острове Гонт. Но только надоело ему это и не хотелось, чтобы под ногами путался очередной ученик. Кроме того, он нутром почуял, что от пришельца исходит опасность.

— Учиться хочу, — прошептал мальчишка.

— Ну так езжай на Рок! — посоветовал Далсе.

Раз на парне башмаки и хорошая кожаная куртка, значит, не из бедных, найдет чем заплатить за дорогу до школы волшебников. А не заплатит, так отработает по пути, прямо на корабле, — грести будет да по мачтам лазить.

— Я там уже побывал.

Далсе оглядел его еще раз. Ни плаща, ни посоха.

— Не пошло дело? Выгнали? Или сам сбежал?

Мальчик трижды помотал головой. Потом закрыл глаза, плотно сжав веки; губы у него и так уже были плотно сжаты. Так он и стоял, весь сжавшись, напряженный, воплощенное страдание. Наконец набрал в грудь воздуху и посмотрел волшебнику прямо в глаза.

— Мое место и наставник мой здесь, на Гонте, — все так же едва слышно прошелестел он. — Имя его — Гелет.

Услышав это, волшебник, чье истинное имя было Гелет, замер, вперив взгляд в пришельца, пока тот не опустил глаза.

Далсе молча принялся искать, нащупывать подлинное имя мальчика и разобрал вот что: еловую шишку и руну Сомкнутые Уста. Он поднатужился еще, и тогда в голове у него прозвучало некое имя, но вслух его Далсе не произнес.

— Устал я, понимаешь, учить, и болтать тоже устал, — сказал он. — Мне нужно молчание. Тебе этого довольно?

Мальчик кивнул.

— Тогда и будешь Молчуном, — определил волшебник. — Спать будешь вон в том закуте под западным окном. Соломенный тюфяк возьмешь в сарае. Он старый, так проветри как следует, прежде чем стелить. И блох мне не нанеси.

С этими словами Далсе отвернулся и двинулся к Круче, сердясь и на мальчишку — за то, что явился, и на себя — за то, что согласился. Сердце у него колотилось, но не от гнева. Волшебник размашисто шагал все вперед да вперед — тогда он еще мог ходить быстро. В левый бок его, как всегда, толкал свежий морской ветер и пригревало раннее солнце, что выглянуло из-за склона горы и сверкало над морем. На ходу Далсе размышлял о могучих чародеях с острова Рок, ученых искусниках, разбиравшихся во всех тонкостях и тайнах магии. «Видать, для них он оказался крепким орешком! — подумал он. — Как бы и мне зубы не пообломать!» И Далсе улыбнулся. Нрава он был мирного, но чуток опасности — это неплохо, приятно будоражит кровь.

Остановившись, он ощутил под ногами землю, грязь. Волшебник, как всегда, был босиком. В бытность свою учеником на острове Рок он носил башмаки, но потом, как только вернулся на Гонт, в родной Ре-Альби, получив посох мага, так сразу сбросил их и больше не обувался. Волшебник стоял неподвижно. Подошвы холодил камень и пыль: под ногами у него была тропинка, что шла по вершине скалы, а ниже — другие скалы, а еще ниже, во тьме, незримые корни острова Гонт. Там, во тьме, под толщей вод, все острова соединялись в одно целое. Именно так, если верить словам учителя Ардо. То же самое говорили и наставники на острове Рок. Но Гонт был его островом, и камни были его, и грязь тоже. В них уходила корнями его магия. «Мое место и наставник мой на Гонте», — сказал мальчик, но корни уходили гораздо глубже. «Вот этому, пожалуй, я могу его научить, — подумал Далсе, — тому, что лежит глубже наставничества». Он и сам выучился этому задолго до отбытия в школу волшебников на Рок.

А мальчишке нужен посох. И что это Неммерль позволил ему уехать без посоха, ровно какому ученику или завалящему колдуну? Не дело. Негоже такой силе блуждать болотным огоньком. Ей нужна узда. Ей нужно орудие.

Далсе вспомнил, что его собственный учитель обходился без посоха, и тут же сообразил: «Мальчишка-то хочет получить посох от меня». Посох гонтийского дуба из рук гонтийского волшебника. Ну что ж, пускай заработает, тогда слажу ему посох. Если будет держать язык за зубами. И еще оставлю ему в наследство мои волшебные книги. Если он сумеет вычистить курятник и разберется в глоссариях Данемера… и будет держать язык за зубами.

Новый ученик волшебника вычистил курятник и выполол сорняки на грядках, разобрался в глоссариях Данемера и выучил назубок Энладские тайнописи. И держал язык за зубами. Он не разговаривал. Он слушал. Слушал то, что Далсе говорил, и подчас то, что Далсе думал. Он делал все, что хотел Далсе, и даже то, о чем учитель еще не успел подумать. Дарование Молчуна значительно превышало возможности Далсе как наставника, и все же парень был прав, что явился учиться в Ре-Альби, и оба — ученик и учитель — знали это.

За те годы Далсе не раз думал об отцах и детях. Когда-то он крепко поссорился с собственным отцом, простым ведуном-предсказателем, а все потому, что Далсе выбрал себе в учителя Ардо. Отец тогда закричал: мол, кто ходит в учениках у Ардо, тот мне не сын, и всю жизнь копил горькую обиду, и так и умер, не простив Далсе.

Далсе случалось видеть, как молодые мужики рыдают от радости, когда у них нарождаются сыновья. Видел он также, как бедняки платят ведунам все, что заработают за год, лишь бы получить обещание, что сынок родится здоровым и крепким. А еще как-то видел Далсе богача, который погладил по головенке своего первенца в золоченой колыбельке и прошептал: «Вот мое бессмертие!» Но Далсе навидался и другого — как отцы колотят сыновей, унижают, клянут, обижают, мучат, а все потому, что видят в них собственную смерть и ненавидят их за это. И еще видел Далсе, как в ответ глаза сыновей загораются ненавистью, злобой, безжалостным презрением. Насмотревшись этого, Далсе понимал, почему никогда не пытался примириться с отцом.

Как-то волшебник видел отца и сына, крестьян, пахавших поле от зари до зари, все молча, без единого слова. Старик вел слепого вола, а его сын, сам уже мужик в возрасте, налегал на железный плуг, все молча, без единого слова. На закате, когда оба направились домой, отец на мгновение положил руку на плечо сына.

Волшебник запомнил это навсегда, помнил и теперь, когда долгими зимними вечерами сидел у очага и смотрел на смуглое лицо Молчуна, склоненного над волшебной книгой или штопаньем рубахи. Глаза опущены, губы сжаты, душа насторожена.

«Если волшебнику повезет, то раз в жизни он встречает достойного собеседника, того, с кем сможет поговорить» — так сказал Неммерль молодому Далсе за день-два до его отъезда с Рока, за год-два до того, как самого Неммерля избрали Верховным магом. До этого Неммерль был Мастером-путеводителем, самым добрым из всех, у кого Далсе учился на Роке. «Если бы ты остался, Гелет, нам было бы о чем поговорить», — добавил Неммерль.

Далсе тогда аж онемел от растерянности. Потом, запинаясь, чувствуя себя неблагодарной и упрямой скотиной, выдавил:

— Учитель, я бы остался, да служба моя на Гонте. Жаль, что не тут, не с вами…

— Редкий дар — точно знать, где тебе надлежит быть, и знать это раньше, чем побываешь везде, куда тебе не надо. Что ж, не забывай нас, присылай мне учеников. Року нужны волшебники с Гонта, нужен приток гонтийской магии. Думается мне, мы кое-что упускаем, то, что стоит знать…

С тех пор Далсе послал в школу на остров Рок трех-четырех учеников, славных парнишек, каждого со своим особым талантом; но тот, которого ждал Неммерль, отправился на Рок и покинул его по собственной воле, и какого мнения были мастера о Молчуне, Далсе не знал. А Молчун, ясное дело, не рассказывал. Понятно было, что он успел за два-три года усвоить все то, на что у других уходило лет шесть-семь и что кое-кому не давалось вообще. Но для Молчуна эти знания были лишь фундаментом, основой.

— Почему ты не пришел ко мне до Рока? — спросил однажды Далсе. — А потом уж ехал бы себе на Рок, наводил бы, понимаешь, лоск. — Он говорил требовательно.

— Не хотел тратить ваше время понапрасну.

— А Неммерль знал, что ты пойдешь проситься в ученики ко мне?

Молчун мотнул головой.

— Если б ты соблаговолил сказать ему об этом заранее, он бы послал мне весточку.

Молчун так и вскинулся:

— Вы что, дружили?

— Он был моим учителем, — помолчав, ответил Далсе. — Может, останься я на Роке, мы бы и сдружились. Бывают ли у магов друзья? А жены и дети? Вот и друзья так же часто, я думаю… Он мне как-то сказал, что, мол, если кто из нас найдет с кем поговорить, так это, считай, повезло… Помни об этом. Если тебе повезет, то в один прекрасный день придется открыть рот.

Молчун кивнул — упрямой кудлатой башкой.

— Только как бы он у тебя не зарос от молчания, — ворчливо добавил Далсе.

— Если попросите, буду разговаривать. — Паренек сказал это так искренне и серьезно, с такой готовностью пойти против своей природы по первому же слову учителя, что Далсе рассмеялся.

— Я, наоборот, просил тебя помолчать, — сказал он. — Да и речь веду не о том, что нужно мне. Я и сам, понимаешь, горазд языком молоть — на двоих хватит. Ладно, забудь. Когда придет время, смекнешь, что сказать. В том-то и искусство, ясно? Что сказать и когда. А все прочее — молчание.

Три года ученик по прозвищу Молчун спал в закутке под западным окном. Он учился магии, кормил кур, доил корову. Как-то он предложил Далсе завести коз. Дело было осенью; он молчал целую неделю, длинную, холодную, дождливую. А потом вдруг сказал: «Вам бы коз завести».

Далсе за столом корпел над раскрытым томом — пытался восстановить одно из акастанских заклятий, уже много сотен лет как утратившее силу и разрушенное едва ли не до основания злой магией Фандаура. Работа была тонкая, ткань заклятия — рваная. Волшебнику как раз почти удалось отыскать недостающее слово, которое должно было заполнить одну из лакун, он почти было уловил его, и тут этот как брякнет: «Вам бы коз завести».

Волшебник знал за собой, что болтлив, нетерпелив и вспыльчив. Необходимость сдерживаться и не ругаться тяжело давалась ему еще в молодости, а ученики, заказчики, коровы и куры на протяжении тридцати лет искушали его терпение самым мучительным образом. Ученики и заказчики боялись его острого языка, но вот коровы и куры не обращали на вспышки Далсе ни малейшего внимания. На Молчуна Далсе рассердился впервые. Он с трудом выдержал длинную паузу. Потом спросил:

— Зачем мне козы?

Молчун, похоже, не заметил ни раскаченной паузы, ни подозрительной мягкости в голосе учителя.

— Молоко, сыр, мясо и шерсть, — кратко ответил он.

— А ты когда-нибудь держал коз? — так же мягко и вежливо спросил Далсе.

Молчун мотнул головой.

Был он на самом-то деле из городских, родился в Гонтийском порту. Сам Молчун о себе ничего не рассказывал, но Далсе кое-что разузнал, порасспрашивал там и сям. Отец Молчуна был портовым грузчиком и погиб во время землетрясения — мальчику тогда было, наверное, лет семь-восемь. А мать Молчуна была стряпухой в портовой таверне. В двенадцать мальчишка влип в какую-то передрягу, может быть, потому, что пытался колдовать самоучкой, и матери удалось пристроить его в ученики к Элассину, уважаемому волшебнику из Вальмута. В Вальмуте мальчик прошел обряд имяположения, а также если и не выучился магии, то немного освоил плотницкое дело и ведение деревенского хозяйства. Он прожил у Элассина в учениках три года, а потом тот проявил щедрость и отправил мальчика за свой счет на Рок. Вот и все, что Далсе знал о Молчуне.

— Не люблю я козий сыр, — сказал Далсе.

Молчун кивнул — как всегда, без возражений.

С тех пор Далсе время от времени вспоминал, как не дал волю гневу, когда Молчун внезапно спросил про коз, и каждый раз удовлетворенно улыбался — будто припоминал, как съел последний кусочек особенно сладкой спелой груши.

Еще через несколько дней Далсе, которому так и не удалось уловить недостающее в акастанских заклятиях слово, спугнутое Молчуном, засадил за них и ученика. Вдвоем они все-таки осилили эту работу — после долгих трудов.

«Все равно что пахать на слепом быке», — заметил тогда Далсе.

Вскоре Молчун получил от него посох, который Далсе самолично изготовил из гонтийского дуба.

Потом за Далсе в очередной раз прислал лорд Гонтийского порта, стал звать на службу, и волшебник отправил вместо себя Молчуна, а тот так и остался в порту.

И вот теперь Далсе стоял на пороге своего дома с тремя куриными яйцами в руке, и за шиворот ему капал дождь.

Сколько же он так простоял? Что он тут делает? Он думал о грязи, о земле, о настилке пола, о Молчуне. Ходил ли он только что по тропинке по-над Кручей? Нет, то было много лет назад, и тогда сияло солнце. А сейчас шел дождь. Волшебник покормил кур и вернулся и дом, неся в руке три яйца. Они до сих пор были теплыми, бурые, гладкие на ощупь. И в голове у волшебника все еще гудело эхо грома, отдавалось в костях, по всему телу, до самых ступней. А грома ли?

Нет. Какое-то время назад действительно гремел гром. Но сейчас… это был не гром. Далсе уже случалось испытывать такое ощущение, но волшебник его не узнавал, помнил только — что-то подобное было давно, в те годы, о которых он сейчас думал. Но что это было и когда? Да перед землетрясением. Как раз накануне. Накануне того, как с полмили побережья Эссари обрушилось в море, и сотни деревенских жителей погибли под развалинами домов, и огромная волна обрушилась на Гонтийский порт.

Далсе сошел с крыльца на землю, прямо в грязь, чтобы почувствовать землю подошвами, послушать ее как следует. Но слякоть скользила под ногами и не давала земле ничего сообщить, искажала любое послание. Волшебник бережно сложил яйца на порог, сел рядом, вымыл ноги дождевой водой, припасенной в горшке у крыльца, вытер их насухо тряпкой, висевшей на ручке горшка, прополоскал и отжал тряпку, повесил ее на место, бережно взял яйца, медленно разогнулся и вошел в дом.

Он пристально поглядел на свой посох, прислоненный в углу за дверью. Сложил яйца в холодную кладовку, съел яблоко, поскольку проголодался, и взял посох — тисовый, подбитый медью, за годы отполированный его руками до шелковистой гладкости. В свое время посох дал ему Неммерль.

«Стой!» — велел волшебник на языке посоха и отпустил его. Посох остался стоять, будто его воткнули в землю.

«К самым корням! — нетерпеливо произнес волшебник на языке созидания. — К корням!»

Он смотрел на посох, который неподвижно стоял на блестящем деревянном полу. Через минуту-другую волшебник различил, что посох слегка подрагивает. Едва заметно.

— Охо-хо… — вздохнул волшебник. Помолчал. — И что мне делать?

Посох вздрогнул, качнулся, замер, вновь качнулся.

— Хватит с тебя, голуба, — сказал Далсе и ухватил посох. — Пошли. Не диво, что я все время думал про Молчуна. Эх, надо за ним послать… или отправить ему весточку… Нет. Как там говорил учитель? Ищи сердцевину. Ищи сердцевину. Вот этот вопрос и надо задать. Этим и надо заняться.

Бормоча, он вытащил дорожный теплый плащ, поставил яйца вариться на маленький огонь — очаг он уже успел растопить раньше — и подумал: интересно, неужто он всегда разговаривал сам с собой, даже когда у него жил Молчун? Нет. Это бормотание вошло у Далсе в привычку после того, как Молчун перебрался в порт. Часть сознания Далсе была занята мелкими, рутинными делами, другая же начала готовиться к землетрясению.

Волшебник сварил три свежих яйца вкрутую, взял в кладовке еще одно вареное, сложил их в торбу, туда же сунул четыре яблока и бурдюк кислого вина — на случай, если вернется домой лишь к утру. Потом он медленно, по-стариковски скованно влез в плащ, взял посох, приказал огню в очаге погаснуть и вышел из дому.

Корову Далсе больше не держал. Он постоял во дворе, задумчиво глядя на курятник. В сад последнее время повадилась лиса, но, раз он уходит надолго, запирать курятник не след — курам надо кормиться. Что ж, придется им положиться на волю судьбы. Как всем. Далсе слегка приотворил дверь курятника. Дождь уже выродился в морось, но куры все равно, недовольно нахохлившись, сидели на насесте. Королек сегодня даже не кукарекал.

— Может, скажете что-нибудь? — спросил кур волшебник.

Чернушка, его любимица, встряхнулась и произнесла свое имя — раз, другой, третий. Остальные куры молчали.

— Ну, берегите себя. В полнолуние я видел в саду лису, — сообщил им волшебник и отправился в путь.

На ходу он размышлял; размышлял напряженно, упорно; вспоминал. Далсе постарался вспомнить все, что мог, из сказанного учителем давным-давно и один-единственный раз. Речь тогда шла о материях столь необычных, что Далсе так и не уяснил, относились они к истинной магии или же, как говорили на Роке, к простому ведовству. Об этих материях в школе на острове Рок Далсе не слышал никогда и никогда не упоминал о них сам — быть может, из страха, что мастера не воспримут его всерьез или, возможно, не поймут, поскольку это были сугубо гонтийские материи и знания. Они нигде не были записаны, даже в ардических книгах, бравших свое начало от Великого мага Эннаса Перрегальского. Эти знания существовали лишь в изустной форме. Это были местные, гонтийские дела.

Далсе вспомнил слова учителя и теперь слышал их как наяву.

Вот учитель говорит:

— Если тебе понадобится прочитать гору, ступай к Черному пруду или на верхний край Семирова луга, где коровы пасутся. Оттуда открываются пути. Тебе нужно найти сердцевину. Увидеть, где вход.

— Вход? — шепчет юный Далсе.

— А что сделаешь снаружи?

Далсе долго молчит, потом спрашивает.

— Как?

— Вот так.

Длинные руки Ардо простерты вверх. Творится заклятие, и лишь позже Далсе узнает, что это заклятие превращения. Учитель произносит слова заклинания скомканно, глотая звуки, — так их всегда произносят волшебники-наставники, чтобы чары не подействовали в полную силу. Далсе умеет разбирать, как заклятие звучит на самом деле, и запоминает любое. Когда учитель умолкает, Далсе мысленно повторяет заклинание слово в слово, одновременно повторяя все жесты учителя, но не полностью, а как бы намечая их по частям. И вдруг его рука замирает.

— Но ведь потом это не расколдуешь обратно! — вырывается у него.

— Да, заклятие необратимо, — кивает Ардо.

Далсе не знает ни одного необратимого превращения, ни одного заклинания, которое нельзя было бы расколдовать, кроме Слова Освобождения, которое произносится лишь однажды.

— Но почему?..

— Потому что оно может понадобиться.

Далсе предпочел не настаивать на объяснениях. Надобность в таких чарах вряд ли возникает часто; значит, и прибегнуть к этому заклинанию ему не потребуется — ну, может, раз в жизни, да и то сомнительно. Однако он позволил страшному заклятию улечься в памяти, на самом дне, и со временем оно оказалось погребенным под тысячами других заклятий, чар, заклинаний — полезных и прекрасных, — под толщей сказаний, легенд и правил острова Рок и всей книжной мудрости, которая досталась ему от Ардо. Чудовищное, грубое, бесполезное, это заклятие хранилось во тьме, на самом дне его памяти, целых шестьдесят лет, будто краеугольный камень, оставшийся от фундамента старого, давно разрушенного и забытого дома, камень, который таится в темном подвале великолепного дворца, полного огней, сокровищ и звонких детских голосов.

Дождь кончился, хотя вершина горы все еще была затянута туманом и клочья облаков плыли над ее лесистыми склонами. Молчун, будь у него возможность, всю жизнь бродил бы по лесам горы Гонт. Далсе хотя и не был таким неутомимым странником, однако знал каждую здешнюю тропку как свои пять пальцев. Он срезал дорогу у колодца Рисси и еще до полудня вышел к Семирову лугу — террасе на склоне горы. Милей ниже под укрытием утеса, купаясь в солнечном свете, теснились строения ферм, а по холму, точно облако, двигалось стадо овец. Гонтийский порт и его бухту заслоняли отвесные скалы, возвышавшиеся над городом.

Далсе пришлось немного побродить, прежде чем он нашел то, что, видимо, и называлось Черным прудом: маленький, наполовину заболоченный, берега заросли камышом, и никакого подхода к воде, кроме хлюпающей узкой тропинки, а на ней никаких следов, кроме козьих. Вода в пруду и впрямь казалась черной, хотя он лежал под ярким солнцем, к тому же вдалеке от торфяников. Далсе двинулся по козьим следам, ворча, когда ноги скользили по грязи; один раз он чуть не упал и, стараясь удержать равновесие, подвернул щиколотку. Остановился, кряхтя, потер ее. Прислушался.

Полнейшая тишина.

Ни дуновения ветерка. Ни птичьего гомона. Ни блеяния или мычания скота. Ни единого звука человеческих голосов. Можно подумать, остров замер. Даже мухи и те не жужжали.

Волшебник посмотрел на темную воду. В ней не отражалось ничего.

Он неохотно шагнул вперед — не только босой, но и голоногий, потому что плащ снял, скатал и сунул в торбу еще час назад, когда солнце вышло из-за туч и начало припекать. Камыши щекотали ноги. Чавкала мягкая грязь, а в ней змеились перепутанные камышовые корни. Волшебник вошел в пруд медленно, бесшумно, и круги по воде от его шагов побежали слабые, небольшие. Поначалу, довольно долго, пруд был мелким, потом, после еще одного осторожного шага, под ногой не оказалось дна, и Далсе остановился.

Водяная гладь задрожала. Сначала волшебник почувствовал ее кожей — по бедрам плеснула мелкая волна, щекочущая, как прикосновение меха. А затем он увидел, как вся поверхность пруда подернулась рябью. Нет, не те слабенькие круги, которые разбежались от него самого, — они уже улеглись, — а сильная волна, и еще раз, и еще, и еще.

«Где?» — прошептал он, а потом громче произнес одно слово на языке, который понимало все сущее, не имевшее иного наречия.

Ответом ему было молчание. Вдруг из черной вспененной воды выпрыгнула рыба, серовато-белая, длиной в руку, и отчетливо, звонко выкрикнула на том же языке: «Явед!»

Волшебник стоял в воде. Он вспомнил все имена Гонта, название каждого утеса, склона, ущелья, и через мгновение понял, где находится Явед. Это было место, где гребень горы Гонт раздваивался, — в горах над городом, в глубине острова. Там была сердцевина беды. Землетрясение, которое возникнет оттуда, может разрушить город, вызвать лавину и цунами, заставить скалы, образующие бухту, соединиться, как две ладони при хлопке. Далсе затрясся, задрожал с головы до ног, как вода в пруду.

Старик развернулся и направился к берегу, теперь уже не заботясь о том, что нарушает тишину плеском и пыхтением. Волшебник зашлепал по тропинке через камыши, пока не добрался до сухой земли, заросшей жесткой травой, пока не услышал комариный писк и стрекот цикад. Тут он тяжело плюхнулся наземь: ноги его не держали.

«Нет, так не пойдет, — сказал он сам себе на ардическом, потом добавил: — Я не могу этого сделать». — И еще чуть погодя: «Я не смогу это сделать в одиночку».

Далсе пребывал в такой растерянности, что, когда решил позвать Молчуна, не сразу вспомнил первые строки заклинания, которое шестьдесят лет знал назубок. Потом волшебнику показалось, что он вспомнил нужные слова, но вместо этого Далсе начал Великое заклинание, с которым обращаются лишь к мертвым, и оно заработало, прежде чем старик осознал, что делает, остановился и, слово за словом, расплел заклятие.

Он выдернул пучок травы, обтер им ноги — замарался грязью выше колен. Грязь еще не успела засохнуть, поэтому лишь размазалась. «Ненавижу грязь», — прошептал Далсе. Стиснул зубы и отбросил пучок травы. — «Грязь, грязь, земля», — произнес он, похлопывая землю, на которой сидел. Затем медленно и очень осторожно начал произносить заклинание призыва.

…На оживленной улице, которая вела в запруженные людьми верфи Гонтийского порта, как вкопанный остановился волшебник Огион. Его спутник, капитан корабля, прошел еще несколько шагов и, остановившись, увидел, что Огион разговаривает с воздухом.

— Конечно, приду, учитель! — воскликнул волшебник. Прислушался и спросил: — Когда?

Потом помолчал некоторое время, сказал в пустоту что-то на непонятном капитану языке и сделал жест, от которого воздух на мгновение как будто потемнел.

— Простите, капитан, — заявил волшебник, — но ваши паруса я сейчас заколдовать не смогу. Надвигается землетрясение. Я должен предупредить горожан. А вы ступайте и сообщите всем в порту, скажите, чтобы все суда, какие на плаву, немедленно выходили в море. И чтобы обязательно шли за Сторожевые Утесы! Удачи вам.

Он развернулся и стремительно, как олень, помчался обратно, вверх по улице, в гору, — высокий, жилистый мужчина с жесткими седеющими волосами.

Гонтийский порт стоит на внутреннем крае узкой длинной бухты между крутыми берегами, образующими нечто вроде подковы. Вход в бухту расположен меж концов этой подковы — двух скал, которые называются Врата Гонта или Сторожевые Утесы. Расстояние между ними не превышает ста локтей. Таким образом, гонтийцы надежно защищены от нападений пиратов, но эти же скалы сделали их заложниками землетрясений: длинная бухта продолжает геологический разлом в земле, и открытые челюсти всегда могут сомкнуться.

Сделав все возможное, чтобы предупредить горожан, оповестив портовую стражу и стражу ворот, которой надлежало предотвратить панику и давку на дорогах, ведущих из города, Огион поднялся на самый верх портового маяка, заперся, поскольку к нему ломились все сразу, и отправил своего призрачного двойника к Черному пруду, что на Семировом лугу.

Старый учитель Огиона сидел на земле неподалеку от пруда и ел яблоко. На траве у его ног белели яичные скорлупки, а сами ноги были покрыты коркой засохшей грязи. Подняв глаза и заметив двойника Огиона, Далсе улыбнулся — широко и радостно. Но как же он сдал! Каким старым выглядел! Огион по занятости не виделся с учителем больше года; в Гонтийском порту у него всегда было полно дел: услуги и богачам, и беднякам — и ни минуты свободной, не говоря уже о том, чтобы побродить по лесистым склонам горы Гонт или посидеть у очага в Ре-Альби со старым учителем Гелетом, помолчать, послушать, побыть в покое. Гелет совсем состарился, ему сейчас было под восемьдесят. И он боялся. Старик радостно улыбнулся, увидев Огиона, но на лице его был страх.

— Думаю, нам надо сделать вот что, — без всяких околичностей начал старый волшебник, — не дать разлому сомкнуться. Ты будешь на Вратах, а я на внутреннем конце, в горе. Поработаем вдвоем — понял? Должны управиться. Я прямо чую, как оно будет, а ты?

Огион покачал головой. Он заставил своего двойника опуститься на траву и устроиться рядом со старым Гелетом, хотя, когда двойник сел, ни одна травинка даже не шелохнулась.

— Я смог только поднять в городе панику и выслать все суда из бухты, — сообщил он. — Что вы чувствуете? Как именно?

Это были сугубо ремесленные вопросы, которые волшебник мог задать только волшебнику. Гелет помедлил, прежде чем ответить.

— Я научился этому у Ардо, — сказал он и вновь умолк.

Он никогда не рассказывал Огиону о своем учителе — волшебнике, который не пользовался на Гонте известностью, или, возможно, если и пользовался, то лишь дурной славой. Огион знал только, что Ардо никогда не учился в школе на острове Рок, а проходил обучение на Перрегале и еще — что с его именем была связана какая-то тайна, кажется, постыдная. Несмотря на то что для волшебника Гелет был разговорчив, кое о чем он молчал как могила. Поэтому Огион, уважавший и ценивший молчание, никогда не расспрашивал Гелета о его учителе.

— Эта магия не того толка, что на Роке, — объяснил старик — суховато и будто через силу. — Но равновесия она не нарушает. Никакой грязи.

Он всегда так говорил о злой, черной магии, о порче, о проклятиях, о сглазе — «грязное дело».

Гелет помолчал, подбирая слова, и продолжил:

— Грязь. Земля. Горы. Камни. Это земляная магия. Уходит, понимаешь, в самые корни. Древняя. Очень древняя. Как сам остров Гонт.

— Древние Силы? — негромко уточнил Огион.

— Не то чтобы они, — отозвался Гелет.

— Но эта магия сможет подчинить себе саму землю?

— Скорее — поладит с ними. Изнутри — так я думаю. — Старик схоронил яблочный огрызок и яичную скорлупу в рыхлой влажной земле, аккуратно притоптал босой ногой. — Слова-то я, конечно, знаю, но что совершать, пойму по ходу дела. Вот, понимаешь, морока с этими великими заклятиями. Порядок действий усваиваешь по ходу дела. Не больно потренируешься. — Волшебник посмотрел вверх. — Ага, вот оно! Чувствуешь?

Огион опять покачал головой.

— Гора напрягается. — Рука старика все еще рассеянно похлопывала по земле, точно по загривку напуганной коровы. — Уже совсем недолго осталось, чует мое сердце. Ты сможешь удержать Врата открытыми, сынок?

— Скажите мне, что будете делать, и я…

Но старый Гелет помотал головой:

— Нет. Ни в коем случае. Это не твоего ума магия. — Говорил он все рассеяннее, потому что все больше отвлекался на то, что чуял в воздухе или в земле. Что бы это ни было, но через учителя напряжение передалось и Огиону — невыносимое, натянутое, как струна.

Оба молчали. Огион ощутил, что напряжение спало, — старик слегка расслабился и даже улыбнулся.

— То, что я намерен проделать, — древние штуки. Эх, жаль, в свое время я не изучил их повнимательнее. Передал бы теперь тебе. Но тогда эта магия показалась мне грубоватой. Слишком уж неуклюжей… А она не сказала, где выучилась таким чарам. Впрочем, где же, как не на Гонте… В конце концов, знания — они разные бывают.

— Она?

— Ардо. Та, у которой я учился. — Гелет поднял на Огиона глаза. Лицо его было непроницаемо, но во взгляде мелькнуло что-то похожее на лукавство. — А ты не знал? Хм, должно быть, я тебе не говорил. Хотел бы я понять, как влияет на магию, мужчина ты или женщина… Сдается мне, если что важно — так это в чьем доме живешь и кого пускаешь на порог. Вот тут-то… О! Опять!

Старый волшебник вновь напрягся и замер; его застывшее лицо и взгляд, обращенный как бы внутрь себя, напомнили Огиону роженицу. Отогнав эту мысль, он спросил:

— Вы сказали — в горе, это как?

Гелета отпустило, и он ответил:

— Внутри горы. Здесь, в Яведе. — Он показал на холмы, расстилавшиеся внизу. — Я войду внутрь и попробую удержать все так, чтобы оно не расползлось, не раскололось. И уж там, по ходу дела, пойму, что да как, — в этом я не сомневаюсь. Вот что, тебе пора обратно. Приспела пора. — Старик вновь умолк, и его перегнуло пополам, точно от сильной боли. Сгорбленный, он попытался встать. Огион, не задумываясь, протянул было руку, чтобы помочь учителю, но тот лишь усмехнулся:

— Без толку. Ты у нас ветер да солнечный свет. А я теперь буду за сырую землю да камень. Ступай, тебе пора. Прощай, Айхал. И уж открой рот в кои-то веки, ладно?

Огион послушно вернулся в Гонтийский порт — в душную, увешанную гобеленами комнату. Он понял шутку своего старого учителя лишь тогда, когда посмотрел в окно и увидел Сторожевые Утесы — там, на дальнем конце длинной бухты, — скалы, похожие на челюсти, что в любое мгновение готовы сомкнуться намертво.

— Хорошо, учитель, — сказал Огион и взялся за дело.

— А мне, стало быть, нужно сделать вот что… — Старый волшебник продолжал разговаривать с Молчуном, потому что так ему было спокойнее, хотя ученик уже исчез. — Надо пробраться в самое нутро горы, да, в самое нутро. Но только, понимаешь, не так, как это делают волшебники-ясновидцы, они-то проникают везде лишь мысленно, чтоб поглядеть да попробовать. А мне надо куда как глубже — не в жилы, а в самую сердцевину, до костей. Ну что ж… — И Гелет, который стоял один-одинешенек посреди луга, залитого полуденным светом, распростер руки, как полагалось, начиная великое заклинание. И слова зазвучали.

Он произнес слова, которым когда-то научила его наставница-ведьма, старуха Ардо, острая на язык, с тощими длинными руками, научила, произнося их скомканно, а он теперь произнес отчетливо, в полную силу. И ничего не произошло.

Да, ничего не произошло, и старый Далсе успел пожалеть и о солнечном свете, и о морском соленом ветре и усомниться в заклинании и в самом себе, — все это успел он, прежде чем земля поглотила его и вокруг стало тепло, темно и сухо.

Очутившись внутри горы, волшебник понял, что должен спешить, — кости земные ныли, так и норовя расправиться, распрямиться, и, чтобы совладать с землей и камнем, ему надлежало стать ими, — но спешить он не мог. Любое превращение шло у него медленно — накатывало оцепенение. В свое время он превращался и в лису, и в быка, и в стрекозу и уже знал, каково это — менять собственную сущность. Но теперь превращение шло по-иному — туго, неспешно, тяжело рос он и ширился, и медленно думал: вот, я расту.

Он дотянулся до Яведа, до средоточия боли, и когда уже нащупал этот сгусток страдания, то внезапно ощутил мощный прилив силы, наплывавшей откуда-то с запада, — будто Молчун все-таки протянул ему руку и поддержал. И эта связь позволила ему послать свою теперешнюю силу, силу самой горы Гонт, туда, на помощь. «Я так и не сказал ему, что уже не вернусь, — скорбно подумал волшебник, — а теперь уже поздно, я проник в сердцевину горы, вошел в ее кости, откуда нет возврата». Это были его последние слова на ардическом, на языке людей, а потом он познал, что такое огненные жилы, и ощутил биение огромного сердца. И тогда он понял, что делать, и уже на другом наречии, не на языке людей, сказал: «Успокойся. Тише, тише. Вот так. Ну же, успокойся, не тужься. Утихомирься. Замри. Мы справимся. Мы обретем покой».

И он утих, замер, обрел покой — камень внутри камня, земля в толще земли, в беспросветной тьме, в самом сердце горы.

Когда город закачался и начал зыбиться, когда улицы стали вздыматься как волны, когда по булыжной кладке побежала рябь, а глиняные стены пошли трещинами и рассыпались прахом, когда Сторожевые Утесы сомкнулись, — тогда на вершине маяка гонтийцы увидели своего мага, Огиона. Да, они увидели Огиона на вершине маяка — там он стоял, воздев руки, и из последних сил удерживал что-то невидимое в воздухе, и когда он развел руки, в тот же миг разошлись и сомкнувшиеся челюсти скал — разошлись и застыли. Город содрогнулся и замер. Землетрясение остановил Огион. Все это видели, и все говорили об этом.

— Мне помогал мой учитель, а ему — его учитель, — сказал Огион, когда стали превозносить его подвиг. — Я сумел удержать Врата и не дать им сомкнуться, потому что он удерживал гору Гонт.

Но люди лишь восхваляли его скромность и не слушали, что он говорит. Умение слушать — редкостный дар. А народу непременно нужны герои. И он их провозглашает.

Когда город успокоился, и все корабли вернулись в порт, и заново были отстроены разрушенные стены, Огион бежал от похвал. Он ушел из порта, отыскал странную маленькую долину — Росистый дол, подлинное имя которой было Явед — на той самой истинной речи, на которой имя Огиона Молчуна было Айхал. Весь день бродил он по этой долине, будто искал что-то, а вечером лег лицом в землю и заговорил с ней:

— Ты должен был сказать мне, что не вернешься. Я бы хоть попрощался с тобой. — И Огион заплакал, и слезы его падали в жесткую траву, в сухую пыль и сворачивались на земле маленькими комочками, сами превращаясь в грязь, в землю.

Там он и уснул, прямо на голой земле, не подстелив даже плаща, — уткнувшись лицом в землю. На рассвете он поднялся и отправился вверх по склону горы Гонт, в Ре-Альби. Обогнув деревню, Огион прошел прямо к дому, стоявшему на отшибе — к северу, над самой Кручей. Дверь были незаперта.

На грядках наливались кабачки; кое-где на плетях гороха виднелись перезревшие пожелтелые стручки. По пыльному дворику, кудахча и что-то поклевывая, бродили три куры — рыжая, черная и пестрая; серая сидела в курятнике на яйцах. Цыплят было не видать, и петуха — Гелет называл его Корольком — тоже. «Король умер, — подумал Огион. — Может, цыпленок, который вот-вот вылупится, со временем займет его место». Ему показалось, что из фруктового садика за домом донесся острый запах лисы.

Огион вымел пыль и листья, которые нанесло в дом через открытую дверь. Теперь деревянный пол опять блестел. Затем вынес тюфяк и одеяло Гелета на солнце — проветрить. «Я поживу тут немного, — подумал он. — Хороший дом». А потом подумал еще: «Может, и коз заведу».