Коварные пески

1

С чего начать эту историю? Может быть, с венчания Нейпьера и Эдит в церквушке Лоувет Милла. Или же с того момента, когда я отправилась в графство Кент, чтобы разгадать тайну исчезновения моей сестры Роумы. Впрочем, и до этих знаменательных событий произошло немало важного. Но все же думаю, начать рассказ следует с моей поездки в Лоувет Милл, потому что именно тогда я стала непосредственной участницей этих событий.

Исчезла Роума, моя разумная, уравновешенная сестра. И хотя проводилось тщательное расследование, проверялись различные версии, никаких следов, никакого намека на то, куда она могла пропасть, обнаружено не было. Однако меня не покидала уверенность, что разгадку надо искать именно там, где в последний раз видели Роуму. Полная решимости раскрыть тайну исчезновения сестры, я отправилась в Лоувет Милл. Заботы и тревоги, вызванные этим странным происшествием, помогли мне преодолеть довольно трудный период в моей жизни. Честно сказать, тогда в поезде на Лоувет Милл ехала несчастная одинокая женщина, можно даже добавить: «с разбитым сердцем», если бы я была достаточно для этих слов сентиментальна. Но мне (как я сама себя тогда убеждала) больше свойственен был цинизм. Жизнь с Пьетро сделала меня такой.

В тот момент мое положение усугублялось еще и тем, что я оказалась почти без средств. Мне совершенно необходимо было найти какой-то способ зарабатывать деньги. Я начала давать частные уроки музыки. Но денег это приносило совершенно недостаточно. Однако я продолжала надеяться, что со временем у меня появится достаточно богатая клиентура, и, может быть, в один прекрасный день среди своих учеников я вдруг открою гения, и это придаст, наконец, смысл всем моим усилиям и потерям. Но мой слух продолжали терзать корявые повторения несчастных «Голубых колоколов Шотландии», и среди моих учеников мне так и не посчастливилось встретить гения.

К тому времени я уже успела вкусить жизнь и понять, что она горька, вернее сладко горька. Но вся сладость ушла, и осталась одна горечь. И боль. Да еще обручальное кольцо на среднем пальце левой руки. Слишком трагичные мысли для молодой женщины? Так ведь остаться вдовой в двадцать восемь лет действительно трагично.

Поезд вез меня через графство Кент, которое по праву называют «садом Англии». По обе стороны дороги тянулись сады, готовые вот-вот покрыться бело-розовой пеной цветущих яблонь, вишен и слив. Виднелись поля хмеля и постройки для сушки урожая. Затем поезд нырнул в тоннель, и через пару минут снова вынырнул на свет, зыбкий неверный свет слабого солнца. Береговая полоса от Фолкстоуна до Дувра казалась ослепительно белой на фоне темного, зеленовато-свинцового моря. Порывистый восточный ветер гнал по небу рваные серые облака. Он же нахлестывал волны на прибрежные скалы, и вверх вздымались отливавшие серебром брызги.

Как знать, подумала я тогда, может быть мне, как и этому поезду, удастся, наконец, выбраться из темного тоннеля на солнечный свет.

У Пьетро такое сравнение наверняка бы вызвало смех. Он не преминул бы подчеркнуть, что при всей мой кажущейся приземленности я неисправимый романтик.

Какой неверный свет у солнца, да еще ветер хлещет как озлобленный, и до горизонта тянется мрачное непредсказуемое море.

И меня снова охватило знакомое чувство тоскливой безысходности. Опять образ Пьетро явился ко мне из прошлого, словно бы говоря: «Новая жизнь? Без меня? Неужели ты все еще надеешься когда-нибудь освободиться от меня?»

Нет. Никогда. Даже в могиле ты имеешь надо мной власть.

Лучше сказать — «в гробнице». Это будет в духе Гранд Опера, — слышу я насмешливый голос Пьетро.

О, возлюбленный мой и соперник, ты мог и мучить, и утешать, мог вдохновенно возвысить и тут же глубоко унизить. Никогда мне не освободиться от тебя. Ты всегда будешь незримо рядом. Человек, с которым невозможно быть счастливой, но и без которого счастья тоже не обрести.

Да, но я отправилась в Лоувет Милл не для того, чтобы думать о Пьетро. Забыть о нем — вот что важно. Все мои мысли должны быть о Роуме.

Теперь самое время рассказать о том, что предшествовало этой поездке, о том, почему Роума оказалась в Лоувет Милле, и как я встретилась с Пьетро.

Роума была на два года старше меня, и кроме нас у родителей детей больше не было. И мать, и отец всю свою жизнь посвятили археологии, и для них раскопать какую-нибудь древность было гораздо важнее, чем исполнять родительские обязанности. Они оба постоянно пропадали на раскопках, и все, что мы от них видели, это отстраненную благожелательность, ненавязчивую и потому вполне нас устраивающую. Мама была для того времени довольно уникальной женщиной, так как считалось, что археология совершенно не женское занятие, но именно благодаря этому своему увлечению, она встретила нашего отца. Они поженились, и совместная жизнь представлялась им, скорей всего, как череда экспедиций и открытий; так оно и было, пока это своеобразная идиллия не была нарушена сначала рождением Роумы, а затем и моим. Нельзя сказать, чтобы наше появление их очень обрадовало, но родители и тут решили не отступать от своей главной цели, и первые картинки, которые нам показали, были изображениями древних орудий из кремния и бронзы, и они, по всей видимости, должны были вызвать у нас такой же интерес, как и у других детей — кубики с картинками. У Роумы, действительно, этот интерес вскоре появился. Для меня нашлось оправдание: «Кэролайн еще мала, — говорил отец. — Ведь Роума старше ее на два года».

Роума с ранних лет была их любимицей, причем без всяких стараний с ее стороны. У нее была врожденная страсть к археологии, поэтому она не имела нужды притворяться в угоду родителям. Я же пыталась, может быть, даже с несколько необычной для своего возраста циничностью, отстаивать свой взгляд на ценности, которыми дорожили родители.

— Подумаешь, что это собранное из кусочков ожерелье — Бронзового века. Ничего особенного. Разве может оно сравниться с мозаичным полом времен римлян? Кремневые наконечники Каменного века? Вполне возможно, их ведь было тогда несметное количество.

— Как бы мне хотелось, чтобы у нас были самые обыкновенные родители, — не раз говорила я Роуме. — Пусть бы они на нас сердились. Пусть бы даже поколачивали нас для нашего, конечно, блага. Было бы все-таки веселее.

Роума, воспринимавшая всегда все всерьез, начинала меня разубеждать:

— Не говори глупости. Ты бы взвилась от ярости, если бы тебя стали бить. Ты бы начала брыкаться и вопить. Я тебя знаю. Тебе всегда хочется того, чего у тебя нет. А я, когда вырасту, обязательно поеду с отцом на раскопки.

От одной мысли об этом глаза у нее сверкали. Ей не терпелось поскорее туда отправиться.

— Да, родители все время твердят, что, когда мы вырастем, то должны будем заниматься полезным делом.

— Ну и правильно!

— Но ведь это означает только одно: мы тоже станем археологами.

— Так ведь же это прекрасно.

Если Роума что-то заявляла, то всегда без капли сомнения. Впрочем, она вряд ли бы стала что-то утверждать, не будучи абсолютно уверенной в своей правоте.

Я совершенно другой человек. Мне ближе игра словами, чем раскопанными черепками. И часто мне бывало смешно то, что другим казалось чрезвычайно серьезным. Одним словом, в семье я была Белой вороной.

Детьми нас часто водили в Британский музей. При этом, нас убеждали, что там нам будет весело, однако давали ясно понять, в какое святилище мы имеем честь вступить.

Все, что я могу об этом вспомнить, это холодные каменные плиты под ногами, а перед носом — стекло витрин, в которых выставлено древнее оружие, керамика и украшения. Роуму все это совершенно зачаровывало, и, став взрослой, она любила носить грубые бусы из необработанной бирюзы или янтаря. Ее украшения выглядели так, будто их раскопали в какой-нибудь пещере. Наверное, именно поэтому они и нравились Роуме.

У меня со временем тоже появилось свое любимое дело. Сколько себя помню, меня всегда завораживали звуки. Я любила слушать звон капели, шумливые струи фонтана, цоканье лошадиных копыт, выкрики уличных торговцев, птичий щебет, внезапный лай собак, шелест ветвей в маленьком саду у нашего дома недалеко от Британского музея. Для меня музыка звучала даже в шлепанье капель из подтекающего крана. Уже в пять лет я могла подобрать мелодию на пианино и, взобравшись на высокое сиденье, часами перебирала по-детски пухлыми пальчиками клавиши в поисках нужных мне звуков. Няня только пожимала плечами, приговаривая: «Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало».

Мое увлечение музыкой в какой-то степени успокоило родителей. Конечно, это не археология, но вполне достойное занятие. И они постарались дать мне прекрасное музыкальное образование, и сейчас, признавая их усилия, я испытываю стыд за то, как впоследствии я распорядилась полученными знаниями.

Больше всего родителей радовала, конечно, Роума. Даже школьные каникулы она проводила с родителями на раскопках. Я оставалась под присмотром нашей экономки и занималась музыкой. Дела у меня шли успешно. Родители нанимали для меня лучших педагогов, хотя были не так уж хорошо обеспечены. Отец прилично зарабатывал, но немало средств тратил на свои экспедиции. Роума изучала археологию в университете, и родители часто говорили, что она сможет достичь гораздо большего, чем они, так как сочетает опыт полевых работ с научными знаниями.

Когда доводилось слышать, как они обсуждают свои дела, то их разговор звучал для меня полной бессмыслицей. Но я уже не чувствовала себя ущемленной, потому что тогда все уже говорили, что меня ждет большое будущее музыканта. Уроки музыки доставляли удовольствие и мне, и моим учителям, и теперь, когда я слышу чью-нибудь робкую ученическую игру, я вспоминаю то время, когда я начала открывать мир музыки и испытывать первое чувство удовлетворения и радость самоотдачи.

Я стала больше понимать своих родителей. Теперь мне было знакомо то, что испытывали они к своим находкам из бронзы и кремня. У меня самой наступила пора открытий. Я узнала Бетховена, Моцарта, Шопена.

Когда мне исполнилось восемнадцать, я поехала учиться в Париж. Роума уже занималась в университете, и, так как во время каникул она отправлялась на раскопки, мы почти не виделись. У нас установились с ней добрые дружеские отношения, хотя особенно близки мы с ней никогда не были. Слишком разные у нас были интересы.

В Париже я встретила Пьетро, человека неистового темперамента, наполовину француза, наполовину итальянца. Мы оба брали уроки у одного и того же маэстро, который жил в большом особняке на Рю де Риволи. Его ученики квартировались в этом же доме. Жена маэстро устроила для нас вроде пансиона, и мы смогли жить все вместе под одной крышей.

Какие это были счастливые дни! Мы гуляли по бульварам, сидели на открытых террасах кафе и говорили, говорили, говорили — только о будущем. Каждый из нас верил в свою особую судьбу и в то, что однажды обязательно добьется всемирной славы. Пьетро и я считались самыми одаренными учениками, и мы были преисполнены решимости достичь успеха.

Первое чувство, которое возникло между нами, было чувство соперничества, однако очень скоро мы оказались совершенно друг другом очарованы. Мы были молоды, Париж весной самое прекрасное место для влюбленных, и у меня было такое чувство, что до этого я по-настоящему и не жила. Истинная жизнь — это восторг и отчаяние, говорила я себе и в полной мере их испытывала. В то время мне было жаль всех, кто не учился музыке в Париже и кто не был влюблен в своего однокурсника.

Пьетро был музыкант от бога, до конца преданный своему призванию. Я знала, что он гораздо талантливее меня, и это делало его еще более для меня притягательным. Нас многое разнило. Я могла напускать на себя безразличие к своим успехам, в то время как это было совершенно не так, и я с досадой замечала, что Пьетро, с самого начала знавший, что я предана музыке так же, как и он, еще больше воодушевлялся, когда я притворялась равнодушной к своим занятиям. Пьетро относился к собственным успехам очень ревностно, я же могла казаться легкомысленной. Меня трудно было вывести из равновесия, для Пьетро же возбужденность была его обычным состоянием. Ему было совершенно непонятно, как мне удается надолго оставаться в безмятежном настроении, у него самого оно менялось ежечасно. Он мог просто ликовать от счастья, когда его охватывала вера в собственную гениальность, и тут же мог впасть в глубочайшее отчаяние от малейшего сомнения в своей исключительной одаренности. Подобно многим людям искусства он был жесток и неспособен справиться с приступами зависти. Когда меня хвалили, его это раздражало, и он искал любой повод, чтобы меня ранить, но если я терпела неудачу и нуждалась в поддержке, он умел утешить, как никто другой, в эти моменты трудно было бы найти человека более доброго и понимающего, чем он, и я любила его именно за это понимание и умение сочувствовать.

Если бы тогда я обладала такой же проницательностью, какой обладаю сейчас!

Нередко между нами возникали перебранки.

— Великий Франц Лист, да и только! — поддразнивала я его, когда он, воодушевленно играя одну из Венгерских рапсодий, в подражание маэстро откидывал назад свою львиную шевелюру.

— Зависть, Кэра, — это проклятие всех художников.

— Тебе-то она уж точно знакома. Пьетро не возражал.

— Однако проститься она тому из нас, — добавил тогда он, — кто талантливее. Со временем ты сама в этом убедишься.

И он оказался прав.

Пьетро заявил, что я лишь прекрасный ремесленник и что хотя я могу исполнять труднейшие пассажи, но до истинного художника мне далеко, потому что он — всегда творец.

— Ну, да, и ты только что исполнял свое собственное сочинение, — с насмешкой произнесла я.

— Если бы композитор услышал, как я играю это произведение, он бы понял, что жил не зря.

— Какое самомнение.

— Скорее уверенность в себе настоящего художника, дорога Кэра, — ответил он уже серьезным тоном.

Пьетро верил в свою гениальность, и жил только ради музыки. Я же постоянно его дразнила. Мне хотелось все время подогревать наше соперничество. Наверное, подсознательно я чувствовала, что именно соперничество больше всего привлекло Пьетро в наших отношениях. Но эта состязательность не мешала мне желать для Пьетро самого большого успеха. Более того, я была готова ради него отказаться от собственных амбиций, что мне и суждено было сделать. Наши перепалки были своего рода любовной игрой, и порой казалось, что его желание доказать мне, что он выше меня, было основным в его любви ко мне.

Не имеет смысла искать себе оправданий. Все, что говорил обо мне Пьетро — правда. Я — ремесленник, с хорошей техникой игры. Но не художник, так как художник не позволил бы себе отвлечься от избранного дела на какие-то другие посторонние вещи. По-настоящему я не трудилась, в решающий момент я отступила и потерпела крах. Мои способности оказались слабее возлагавшихся на них надежд. Моей мечтой стал Пьетро, а мечтой Пьетро была музыка.

Внезапно в моей жизни произошли резкие перемены, и последовавшие за ними события я назвала своим злым роком.

В тот год родители отправились на раскопки в Грецию. Роума, к тому времени уже состоявшийся археолог, должна была отправиться вместе с ними, но не смогла из-за двух других неотложных дел. Если бы она поехала в Грецию, я, возможно, никогда бы не оказалась в Лоувет Стейси, так как тогда бы ничего не могло меня там заинтересовать.

На пути в Грецию наши родители попали в железнодорожную катастрофу и погибли.

Приехав на похороны, Роума и я провели несколько дней вместе в нашем старом доме возле Британского музея. Я находилась в страшном потрясении, но бедная Роума, которая всегда была ближе с родителями, должна была переживать эту потерю еще сильнее. Но Роума сумела взять себя в руки и сохранить присущую ей рассудительность.

— Родители погибли вместе, — сказала она. — Было бы трагичней, если бы кто-нибудь из них остался жив. Вдвоем они были счастливы.

Роума взяла на себя все хлопоты, и сказала, что вернется к своей работе лишь после того, как сделает все необходимое. Она рассуждала, как всегда, очень здраво, отдавала точные распоряжения и не позволяла переживаниям завладеть собой. Я же была совершенно подавлена.

Роума решила, что дом и обстановку мы продадим и вырученные деньги поделим между собой. Это будет не столь уж большая сумма, но она даст мне возможность закончить музыкальное образование, что сейчас важнее всего.

Я вернулась в Париж глубоко потрясенная случившимся. Я много размышляла о своих родителях, никогда раньше столько о них не думала, и горечь потери заставляла еще острее ощущать признательность за то, что раньше я принимала от них как должное.

События, которые затем произошли со мной в Париже, возможно, объясняются тем, что я была тогда совершенно выбита из душевного равновесия.

Пьетро ждал меня. Теперь он был полон самообладания и спокойствия. К тому времени со всей очевидностью проявилось, насколько он превосходит всех других учеников маэстро. Между ним и остальными установилась дистанция, которая всегда отделяет настоящего мастера от просто талантливых учеников.

Сразу же после моего возвращения Пьетро попросил меня выйти за него замуж. Он сказал, что всегда любил меня и что, когда я уезжала, он понял насколько сильно его чувство. Теперь, видя, в каком я угнетенном состоянии после смерти родителей, он очень хочет обо мне заботиться и постарается сделать меня снова счастливой.

Выйти замуж за Пьетро! Провести всю свою жизнь рядом с ним! И хотя я все еще переживала потерю родителей, одна мысль об атом оказалась способной привести меня в восторг.

Маэстро знал, что происходит между нами, так как всегда внимательно следил за своими учениками. К тому времени он для себя уже решил, что, если я, всего вероятнее, смогу сделать довольно успешную карьеру, то Пьетро суждено стать одной из самых ярких звезд на музыкальном небосклоне, и, как я теперь понимаю, его больше всего занимал вопрос, поможет ли Пьетро его женитьба. А мне? Но естественно, судьба просто талантливого человека не имеет такого значения, как судьба гения.

Жену маэстро больше занимала любовная сторона дела.

— Значит, вы его любите? — спросила она. — И любите настолько сильно, чтобы выйти за него замуж?

Я с жаром ответила, что люблю, очень люблю.

— И все-таки подождите немного. Вы только пережили большое горе. Вам необходимо время, чтобы прийти в себя, подумать. Осознаете ли вы, какие последствия будет иметь этот брак для вашей карьеры?

— Какие последствия? Только самые хорошие. Мы оба музыканты, и теперь будем работать вместе.

— Но вместе с таким человеком, как он! — напомнила мне мадам. — А Пьетро, как и все художники, безжалостен. Я хорошо его знаю. Пьетро настоящий музыкант. Маэстро уверен, что он гениален. Ваша карьера неизбежно отойдет на второй план. Если вы станете его женой, то, скорей всего, будете просто хорошей пианисткой… пусть даже очень хорошей. Но мечтам о большой карьере, видимо, придет конец, вам придется распрощаться с мыслями о славе и богатстве. Вы подумали об этом?

Я ей не поверила. Я была слишком молода и слишком влюблена. Да, возможно, двум честолюбивым людям трудно жить вместе, но то, что не удавалось другим, нам будет под силу.

Пьетро рассмеялся, когда я ему рассказала, о чем меня предупреждала мадам.

— Наша жизнь, — заверил он, — будет прекрасна. Мы будем работать вместе, Кэра, всю нашу жизнь вместе.

И мы поженились. Очень скоро я поняла, что не стоило так легко отмахиваться от предупреждений мадам. Но мне уже было все равно. Цель моей жизни изменилась. Я больше не испытывала горячей потребности в собственном успехе. Теперь я желала его только для Пьетро, и в течение нескольких месяцев я была уверена, что обрела свое предназначение в жизни — быть с Пьетро, работать с Пьетро, жить для Пьетро.

Как я могла быть такой глупой, чтобы вообразить будто жизнь может пойти по раз и навсегда заверенному плану, что после свадьбы на все последующие годы можно заранее наклеить ярлык со словами: «Они поженились и с тех пор жили долго и счастливо».

Первый же концерт Пьетро определил его будущее: он был признан, начались удивительные дни его восхождения от успеха к успеху. Но это не делало нашу с ним жизнь счастливее. Он требовал постоянного к себе внимания. Он — истинный маэстро, а я просто музыкант, и с меня довольно того, что он обсуждает со мной свои планы, репетирует при мне свои концерты. Пьетро имел успех, который превосходил его самые честолюбивые ожидания. Лишь теперь я понимаю, что он был слишком молод для такого огромного признания.

Вместе с успехом неизбежно появились и те, кто окружал его лестью и благоволением, в том числе и женщины, красивые и богатые. Но ему нужна была и я, где-то на втором плане, та, которая сама была почти настоящим мастером и могла понять требования его артистической натуры. Никто не мог ему быть близок так, как я. Да, по-своему он любил меня.

Мы смогли бы с ним ладить, будь у меня другой характер. Но смирение никогда не было мне присуще. Я не из тех женщин, кто позволяет превращать себя в рабу. Об этом я твердила ему постоянно. Вскоре с горечью я осознала, какой непростительной с моей стороны глупостью было забросить собственную карьеру. Я снова начала усиленно заниматься музыкой. Пьетро поднял меня на смех.

— Неужели ты думаешь, что можно прогнать от себя Музу, а затем, когда вздумается, вернуть ее обратно.

Как он был прав! Я упустила свой шанс, и никогда теперь не стать мне больше, чем просто знающим музыкантом.

У нас с Пьетро постоянно возникали ссоры. Я не раз говорила ему, что уйду от него. Мысль об этом неотступно меня преследовала, хотя в глубине души я знала, что никогда с ним не расстанусь. Те же самые мысли, видимо, изводили и его.

Меня начало тревожить его здоровье. Я вдруг поняла, что физически Пьетро не такой уж крепкий. Силы свои он расточал безрассудно. Временами у него появлялась стесненность дыхания, И это меня очень беспокоило, но когда я сказала ему об этом, он только отмахнулся.

Пьетро давал концерты в Вене и Риме, Лондоне и Париже. О нем заговорили как об одном из выдающихся музыкантов мира. Он воспринимал похвалы как нечто естественное и неизбежное, становясь все больше высокомерным. Он с жадностью читал все, что о нем писала пресса. Ему нравилось смотреть, как я наклеиваю вырезки в специальный альбом. Это было именно то, чем я должна была, по его мнению, заниматься как преданная любящая жена, которая отказалась от своей собственной карьеры ради его успеха. Но как и у всего на свете, у этого занятия была оборотная сторона: малейшая критика могла ввергнуть его в неистовую ярость, на висках страшно вздувались вены и у него перехватывало дыхание.

Он очень много работал, а после концертов далеко за полночь отмечал в кругу друзей свой успех. Наутро вставал рано и часами репетировал. Вокруг него постоянно вились льстецы. Казалось, они были нужны ему, чтобы поддерживать веру в себя. Я же была требовательна. Тогда я еще не осознавала, что Пьетро слишком молод и что ранняя слава, да еще такого размаха, чаще всего оборачивается не благом, а трагедией.

Это была не естественная жизнь… тяжкая жизнь, и постепенно я пришла к убеждению, что никогда не буду счастлива с Пьетро, хотя без него жизнь для меня была немыслима.

Мы приехали в Лондон, где Пьетро должен был дать несколько концертов, и я смогла повидаться с Роумой. Она снимала комнату недалеко от Британского музея, в котором работала в перерывах между экспедициями.

Сестра нисколько не изменилась, все та же твердость характера и здравомыслие, на ней, как и прежде, позвякивали грубые допотопные украшения из необработанного янтаря и сердолика, к которым она была всегда так привязана. О родителях Роума упомянула с печалью, но коротко, и затем спросила о моих делах. Я, конечно, не стала ей все рассказывать. По ее мнению (я хорошо это знала) мне не следовало бросать ради замужества собственную карьеру, когда уже затрачено на нее столько времени и сил. Но Роума не из тех, кто любит поучать. Она относилась к числу самых терпимых и разумных людей, каких я когда-либо знала.

— Хорошо, что ты сейчас приехала. Через неделю мне надо отправляться в экспедицию. Еду в одно местечко под названием Лоувет Милл.

— Милл?1 Там что, мельница?

— Нет, это просто название. Лоувет Милл находится на побережье в графстве Кент, недалеко от того места, где было найдено поселение времен Цезаря. Вот поэтому я туда и еду. Мы обнаружили остатки амфитеатра, и я уверена, там еще много можно найти, потому что такие амфитеатры очень часто располагались на окраинах городов. Ну, ты ведь и сама хорошо об этом знаешь.

Честно говоря, я не знала, но не стала признаваться в этом.

Сестра тем временем продолжала:

— Раскопки придется производить на землях тамошнего набоба. Получить его разрешение стоило больших трудов.

— Почему же?

— У сэра Уилльяма самые большие владения в этой округе и самый скверный характер. Я в этом лично убедилась. Этого человека заботят только его собственные деревья и павлины. Я ему прямо в лицо сказала: «Как вы можете считать, что ваши деревья и павлины важнее истории». Я не отступала, и он в конце концов сдался в разрешил нам вести раскопки на его землях. А дом у него подлинно историческая достопримечательность… больше похож на крепость. Надо сказать, что в его владениях столько пустующих земель, что он мог бы вполне спокойно дать нам для раскопок тот маленький кусок, о котором мы его просили.

Рассказ Роумы я слушала вполуха, потому что в этот момент звучала вторая часть четвертого концерта для фортепьяно с оркестром Бетховена; это было то самое произведение, которое Пьетро должен был исполнять вечером, и я все раздумывала, стоит ли идти на концерт. Я всегда мучительно переживала его выступления на сцене, я мысленно проигрывала вместе с ним каждый такт, страшась, что он может где-нибудь запнуться (как будто это с ним когда-нибудь случалось!). Единственное, чего Пьетро опасался — это сыграть не так блестяще, как он был способен.

— Лоувет Стейси — очень интересное старинное поместье, — продолжала Роума. — Я думаю сэр Стейси втайне надеется, что мы найдем на его землях что-нибудь выдающееся.

Порассуждав еще немного о достопримечательностях Лоувет Стейси и о том, что она намерена там делать, Роума перешла непосредственно на обитателей дома, но я ее уже не слушала. Я не могла даже предположить, что раскопки в Лоувет Стейси станут для Роумы последними и что мне надо было бы знать об этом месте как можно больше.

Смерть! Как часто она угрожает нам там, где мы меньше всего ее ожидаем. Теперь мне известно, что удары она может наносить в одном направлении. Мои родители умерли столь внезапно и в тот момент, когда я меньше всего думала о смерти.

Пьетро и я уехали из Лондона в Париж. Ничего необычного в тот день не происходило, не было никаких настораживающих моментов. Вечером у Пьетро был концерт, на котором он исполнял несколько «Венгерских танцев»и «Рапсодию номер два». Пьетро был на взводе, но это для него обычное состояние перед выступлением. Я сидела в первом ряду партера. Мое присутствие, я это чувствовала, было для него важно. Мне даже казалось, что он играл тогда только для меня, как бы говоря мне: «Видишь, такого уровня ты бы никогда не смогла достигнуть. Ты только хорошо умеешь стучать пальцами по клавишам — и все». Вот что я чувствовала тогда на последнем его концерте.

После выступления он пошел прямо в свою уборную и там рухнул от сердечного приступа. Умер он не сразу. У нас с ним было еще два дня. Все это время я ни на минуту не отходила от него. Уверена, он чувствовал, что я рядом. Иногда он смотрел прямо мне в глаза своим глубоким одухотворенным взором, в котором проскальзывала насмешка. Когда он умер, я почувствовала, что нет нужды оплакивать долго и мучительно потерю дорогих моему, сердцу цепей.

Роума, как и полагается хорошей сестре, бросила свои раскопки и приехала в Париж на похороны. Они были грандиозны. Музыканты со всего света прислали свои соболезнования, многие сами приехали, чтобы отдать последний поклон своему великому собрату. После смерти Пьетро удостоился еще больших почестей, чем при жизни. Как бы он стал упиваться ими, если бы мог.

Шум и речи кончились, и я осталась одна в такой беспросветной пустоте, что меня охватило глубочайшее отчаяние.

Добрая Роума! Она стала для меня единственным утешением. Я с благодарностью ощущала, что она готова сделать все, чтобы только вывести меня из депрессии. Раньше мне часто казалось, что я совершенно чужая в своей семье, особенно остро я это чувствовала, когда Роума и родители говорили вместе о своей работе. Теперь было по-другому. Я узнала, какую огромную поддержку и уверенность дает ощущение семейных уз, и за это я была очень благодарна Роуме.

Сама того не подозревая, она оказалась единственным человеком, который поддержал меня в тот момент.

— Возвращайся в Англию, — сказала она. — Поживешь со мной в экспедиции. Мы сделали совершенно невероятную находку — возможно, это — древнейшее поселение римлян в Британии, если не считать Веруламиума2.

Я с благодарностью ей улыбнулась. Мне так хотелось выразить ей всю свою признательность, но что-то сковывало меня, может быть, какие-то неосознанные воспоминания.

— Но от меня не будет никакого толка, — возразила я. — Одни неудобства.

— Глупости! — Роума снова взяла на себя роль старшей сестры и была готова заботиться обо мне, не задумываясь о том, хочу я этого или нет. — В любом случае ты должна приехать хотя бы ненадолго.

И я действительно поехала в Лоувет Милл. Роума представила меня своим коллегам по экспедиции, и я почувствовала за нее гордость, увидев, с каким уважением все к ней относятся. Она много и с воодушевлением рассказывала о своей работе. И я вдруг тоже начала испытывать некоторый интерес к ее раскопкам, хотя, наверное, этому в немалой степени способствовало то, что мне было хорошо в обществе Роумы, и я чувствовала, что она тоже стала ко мне более привязана.

Недалеко от раскопок находилась сторожка, которую сэр Уилльям предоставил Роуме. В ней было все очень просто устроено: пара кроватей, стол, «несколько стульев, ну и еще кое-какие вещи. Комната на первом этаже была завалена археологическими инструментами: лопатами, кирками, скрепками и метелками. Роуму очень устраивал этот домик, потому что он был расположен совсем близко от раскопок, в то время как другим археологам приходилось снимать комнаты в домах, разбросанных по всей округе, а некоторые жили в гостинице Лоувет Милла.

Роума, взяв меня на раскопки, с гордостью показала главную находку, — поразительный мозаичный тротуар, выложенный из белого известняка и красного песчаника строгим геометрическим узором. Она также считала, что мне совершенно необходимо увидеть три римские ванны, найденные на месте раскопанной виллы, что доказывало, что эта вилла принадлежала очень знатному и богатому римлянину. Там были ванны tepidarium, caledarium и frigidarium. Роума с особым вкусом и удовольствием произносила римские термины, и, видя ее в таком воодушевленном состоянии, я снова начинала чувствовать вокруг себя жизнь.

Роума сводила меня в Фолкстоун, чтобы показать лагерь Цезаря. Я дошла с ней пешком до Шугар Лоуф Хилл к колодцу св. Фомы, у которого отдыхали паломники по пути к гробнице св. Фомы из Бекета. Мы поднялись с ней на самое высокое место в лагере Цезаря, сто тридцать метров над уровнем моря. Никогда не забуду, как стояла там Роума с развевающимися на ветру волосами, глаза ее горели от восторга в то время, как она показывала мне на земляные укрепления и рвы. Был ясный день. Я смотрела на тихое мерцающее в солнечных лучах море, видимость была миль на двадцать вдаль, и я могла ясно различить очертания берега, где начиналась когда-то галльская земля Цезаря, и представить себе, как оттуда отправлялись в поход его легионы.

В другой раз мы поехали осмотреть замок Ричбург, где, как сказала Роума, сохранился самый значительный памятник времен римских завоеваний — крепость Ритупиае.

— При Клавдии здесь располагалось главное место высадки римской армии, направлявшейся в Британию из Болоньи. По этим стенам ты можешь представить, какое это было мощное сооружение.

С огромным удовольствием она показывала мне винные погреба, амбары, руины храма. Невозможно было не заразиться ее волнением, с каким она рассказывала о массивной кладке из портлэндского камня, о бастионах, остатках откидного моста и о подземном ходе.

— Хорошо бы и тебе заняться археологией, — произнесла Роума со слабой надеждой в голосе.

Она, действительно, полагала, что, если я увлекусь археологией, то обрету замену тому, что потеряла. Мне хотелось сказать ей, что для меня ее любовь, ее увлеченность своим делом оказались этой заменой, и теперь я больше не чувствую себя одинокой.

Но говорить Роуме такие вещи было совершенно невозможно. Она бы ответила на это:» Не болтай чепуху!»Но я дала себе обещание, что впредь стану видеться с ней чаще, что обязательно буду интересоваться ее работой. Я должна дать ей почувствовать, как я рада, что она моя сестра.

Чтобы отвлечь меня от грустных мыслей, она попросила меня помочь ей в реставрации мозаики, которую обнаружили во время раскопок. Эта работа требовала особых навыков, и в мою задачу входило только подавать кисточки и растворы. Находка представляла собой желтоватый диск, на котором была изображена какая-то картина, и было необходимо как можно полнее восстановить это изображение. Собрать мозаику из сохранившихся кусочков — весьма тонкая работа, сказала мне Роума, но если эта работа будет закончена, ее обязательно возьмут в Британский музей. Меня поражало, какую осторожность и тщательность требует реставрационная работа, и когда я видела, как кусочки мозаики вновь обретают свое место, постепенно восстанавливая утраченную картину, меня охватило радостное волнение.

Вскоре я впервые увидела Лоувет Стейси — огромный дом, скорее даже замок, величественно возвышавшийся над окружающей местностью. Это его владелец милостиво разрешил Роуме и ее коллегам вести раскопки на территории поместья.

Во время прогулки я довольно неожиданно вышла к этому дому, и при виде его у меня перехватило дыхание. Огромная выездная башня высилась, подавляя своим видом весь окрестный пейзаж. Она состояла из центральной, более плоской башни, по обеим сторонам которой поднимались две другие, восьмиугольные и более высокие. Вид этих укреплений производил устрашающее впечатление. Узкие, похожие на бойницы окна мрачно взирали на окрестность. Через проем въездных ворот были видны каменные стены внутренней части замка. К ней вела мощеная дорога, которую окружали стены, поросшие мхом и лишайником. Я чувствовала себя совершенно зачарованной и впервые после смерти Пьетро на несколько минут забыла о нем. Меня охватило почти непреодолимое желание ступить на эту дорогу и, пройдя через вторые ворота, увидеть, что находится по другую сторону стен. Я даже сделала несколько шагов, но подойдя ко входу, вдруг увидела над воротами вырезанные из камня химеры — жуткие, зловещие создания — и остановилась. Они будто предостерегали меня, что лучше держаться отсюда подальше, и вняв им, я вовремя повернула обратно. Нельзя же в самом деле входить в незнакомый дом только потому, что его вид потряс меня.

Я вернулась домой, полная волнующих впечатлений.

— О! Так ведь это и есть Лоувет Стейси, — объяснила мне Роума. — Слава Богу, они не построили свой дом на месте римского поселения.

— А что такое Стейси? Это фамилия семьи?

— Да.

— Интересно, что это за люди, они ведь живут в таком удивительном месте.

— Я имела дело только с Уилльямом Стейси, главой семейства. Он землевладелец и хозяин замка, поэтому к нему я и обратилась за разрешением.

Ох уж эта Роума. От нее невозможно было что-либо узнать, если это не касалось ее работы. Ничего, кроме археологии, ее не интересовало.

Но мне повезло встретить Эсси Элджин.

Еще в самом начале моего обучения музыке, меня отправили в специальную школу, где мисс Элджин стала одним из моих преподавателей. И вот, гуляя по городку Лоувет Милл, который находился примерно в миле от раскопок, я встретила Эсси. Несколько секунд мы смотрели друг на друга в замешательстве, и затем она воскликнула.

— Никак это крошка Кэролайн?

— Уже не крошка, но все же, Кэролайн, — ответила я.

— Что ты здесь делаешь? — удивилась мисс Элджин.

Я ей все рассказала. Она печально покачала головой, когда узнала о Пьетро.

— Ужасная трагедия, — сказала она. — Я слушала его в Лондоне, когда он в последний раз выступал там. Специально приехала тогда на его концерт. Какой великолепный мастер!

И тут она посмотрела на меня с грустью. Я знала, о чем она в этот момент подумала — обычные мысли учителя о неоправдавшем надежды ученике.

— Пойдем ко мне, — предложила она. — Я приготовлю чай, и мы с тобой поболтаем.

Дома она рассказала мне, что приехала в Лоувет Милл, потому что хотела пожить у моря и кроме того считала, что еще не подошло время отказаться от независимой жизни. У мисс Элджин была сестра года на два-три моложе ее, она жила в Эдинбурге и звала Эсси приехать к ней. Но мисс Элджин посчитала, что еще может позволить себе, как она сама выразилась, несколько лет свободной жизни.

— Вы продолжаете давать уроки? — спросила я. Мисс Элджин скорчила гримаску.

— А что еще остается делать таким, как я, дорогая. Правда, у меня здесь очень милый маленький домик, и мне здесь хорошо. Я даю несколько уроков девицам в Лоувет Милле. На жизнь выходит не так уж много, но стало легче с тех пор, как я начала заниматься с юными леди из Большого дома.

— Из Большого дома? Вы имеете в виду Лоувет Стейси?

— А какой же еще? Это и есть наш Большой дом, и, Божьей милостью, там оказались три девицы, которых хотят обучать музыке.

Эсси Элджин обожала сплетничать, и поэтому ее не надо было настойчиво расспрашивать. Поняв, что говорить о моих делах для меня мучительно, она сама с радостью начала обсуждать своих учениц из Большого дома.

— Не передать, что это за место. Вечно там происходят какие-то истории. А теперь ожидается свадьба. На этом настаивает сэр Уилльям. Он хочет, чтобы эти двое молодых людей поженились.

— Какие двое? — спросила я.

— Мистер Нейпьер и юная Эдит… Но она, по-моему, еще слишком молода. Ей, кажется, всего семнадцать. Конечно, некоторые уже и в семнадцать… но не Эдит.

— Эдит — дочь владельца дома?

— Ну, наверное, ее можно так назвать. Хотя в буквальном смысле она не является дочерью сэра Уилльяма. О, в этом доме все довольно запутано. Ни одна из воспитывающихся там девиц впрямую не принадлежит к этой фамилии. Сэр Уилльям — опекун Эдит. Она живет в его доме уже пять лет, с тех пор, как потеряла отца. Ее мать умерла, когда она была еще совсем крошкой, и девочка росла под присмотром домоправительницы и гувернанток. Ее отец был большим другом сэра Уилльяма. Он владел большим поместьем где-то в районе Мейдстоуна… Когда он умер, имение было продано, и все деньги получила Эдит. Она богатая наследница, и поэтому… В общем, отец Эдит назначил сэра Уилльяма ее опекуном, и она переехала в Лоувет Стейси. И вот теперь сэр Уилльям велел Нейпьеру вернуться домой, чтобы женить его на Эдит.

— А кто такой Нейпьер?

— Сын сэра Уилльяма, которого он изгнал из дома. Ну, это целая история. Кроме того, в доме живет Оллегра. Как я слышала, она кем-то приходится сэру Уилльяму. Сама она называет его своим дедом. Характером сущая маленькая бестия и большая задавака. Дом ведет некая миссис Линкрофт. У нее есть дочь Элис. Вот эти три девицы — Эдит, Оллегра и Элис — мои ученицы. Хотя Элис всего лишь дочь домоправительницы, воспитывается она вместе с остальными девочками. Поэтому она тоже берет у меня уроки. Ее растят как настоящую маленькую леди.

— А этот Нейпьер?.. — спросила я. — Какое у него странное имя.

— Ну это, видимо, семейная традиция. У них у всех довольно странные имена… по фамилиям тех, кто вступал в брак с кем-то из семейства Стейси, так я во всяком случае слышала. С этим Нейпьером связана какая-то загадочная история. Я ее толком не знаю, но слышала, что его брат Боумент — вот еще одно их семейное имя — был убит, и в этом винят Нейпьера. Видимо, потому-то он и уехал. А вот теперь вернулся, чтобы жениться на Эдит.

— Но почему в убийстве обвиняют Нейпьера?

— О семействе Стейси здесь как-то не очень любят распространяться. Видимо, боятся сэра Уилльяма. Он жутко вспыльчив, а большинство здешних обитателей — его арендаторы. Говорят, у этого сэра Уилльяма не сердце, а камень. Так, наверное, оно и есть, раз он смог выгнать родного сына из дома. Мне бы самой хотелось знать подробности этой истории, но говорить о ней с юными девицами как-то негоже.

— На меня большое впечатление произвел их дом. Есть в нем нечто устрашающее. Издали вроде бы очень красив, но когда я подошла поближе… Ух, меня охватил настоящий ужас.

— Ты слишком впечатлительна, — рассмеялась мисс Элджин. Затем она попросила меня что-нибудь ей сыграть. Я села за пианино, и словно вернулись старые времена, когда я была еще юной, когда еще не было в моей жизни Парижа, не было Пьетро, и у меня все еще было впереди.

— О! Какое у тебя великолепное туше! И чем же теперь ты намерена заниматься? — спросила меня мисс Элджин. — У тебя есть какие-то планы?

Я покачала головой.

— Полно, душа моя. Тебе следует вернуться в Париж и продолжить…

— Что продолжить? То, чем я занималась до замужества?

Мисс Элджин не ответила. Возможно, она знала, что я умелая пианистка, и могла бы стать хорошей преподавательницей музыки, но божественной искры во мне не было.

Пьетро отнял ее у меня. Впрочем нет, если бы она действительно была, я бы никогда не выбрала замужество вместо карьеры.

На прощание мисс Элджин снова напомнила мне:

— Все-таки подумай о том, что я тебе советую. И, конечно, приходи снова.

Я шла обратно и думала об Эсси, о прежних днях ученичества, о будущем, но почему-то у меня перед глазами то и дело возникал Большой дом, полный неясных, расплывчатых лиц, имена которых я теперь знала, но всего лишь имена.

Очень хорошо помню те дни, когда я сидела в домике Роумы, наблюдая за искусной работой реставраторов, под руками которых вновь оживала древняя мозаика, помню, как ходила к Эсси на чашку чая, иногда играла для нее на фортепьяно. Думаю, Эсси хотелось, чтобы я вернулась к прежней жизни. Она часто говорила мне, что давать уроки музыки — не мое дело.

Однажды мисс Эсси вдруг сказала:

— Свадьба будет в воскресенье. Ты бы хотела посмотреть?

Мы пошли с ней в церковь, и я увидела, как венчались Нейпьер и Эдит. Они шли по проходу между рядами — она прелестная, хрупкая, он — сухощавый и смуглый. Я обратила внимание на его яркие голубые глаза, такие поразительные на темном лице. Я стояла с Эсси у последней скамьи и видела весь их проход под звуки органа, игравшего» Свадебный марш» Мендельсона. У меня возникло странное ощущение, когда они шли вместе, я бы даже сказала — предчувствие… хотя откуда оно могло возникнуть? Возможно, мне просто бросилось в глаза их несоответствие друг другу, они совершенно не сочетались, и это было так очевидно. Невеста была слишком юной, слишком хрупкой, и, может быть, я прочитала на ее лице какой-то знак судьбы. И тогда я подумала: она боится его. Мне вспоминалась наша свадьба с Пьетро, как нам тогда было весело, как мы подшучивали друг над другом, как были влюблены. Бедное дитя, эта Эдит! Нейпьер тоже выглядел не таким уж счастливым. Что выражало его лицо? Покорность, скуку… Неприязнь?

— В подвенечном платье Эдит выглядит прелестно, — заметила Эсси. — Знаешь, она собирается после медового месяца продолжить занятия музыкой. Сэр Уилльям на этом настаивает.

— Неужели?

— Да. У сэра Уилльяма появилась особая любовь к музыке… теперь. А было время, когда он не мог слышать ее в доме. У Эдит есть определенные способности, не очень большие, но играет она неплохо, и было бы жаль бросать.

После церкви я зашла к Эсси на чашку чая, и она мне рассказала о своих ученицах из Лоувет Стейси. Эдит, по ее словам, умница, Оллегра ленива, а Элис очень старательна.

— Бедняжка Элис, она понимает, что, если ей дали такую возможность, то она должна трудиться изо всех сил.

Роума, как и Эсси, считала, что мне следует вернуться в Париж, чтобы продолжить занятия музыкой.

— Мне кажется, — сказала она, — для тебя это самое правильное решение. Хотя я не совсем уверена, что тебе следует ехать именно в Париж. Ведь там… — не договорив, она начала машинально теребить бирюзовый браслет на руке, не решая напоминать мне о моем замужестве. — Если ты чувствуешь, что это невозможно, то мы придумаем что-нибудь еще.

— О, Роума, как ты добра! — воскликнула я. — Ты не знаешь, какую поддержку мне оказываешь.

— Чепуха! — отрезала Роума.

— Теперь я понимаю, как хорошо иметь сестру.

— Вполне естественно поддерживать друг друга в такие моменты. Обязательно приезжай ко мне почаще.

Я улыбнулась и поцеловала ее. Спустя несколько дней я вернулась в Париж. Это была ошибка. Мне следовало бы предвидеть, что я не смогу там долго выдержать, слишком многое было связано с Пьетро. Меня все время преследовала мысль, что теперь, когда нет Пьетро, все в Париже стало другим. Было глупо считать, что я смогу все начать с начала. Ничего у меня не получилось, потому что я намеревалась идти в будущее по дороге, которая вела в прошлое.

Как был прав Пьетро, когда говорил, что раз прогнав Музу, обратно ее не вернешь.

Я пробыла в Париже три месяца, и тут пришла телеграмма, что Роума исчезла.

Все произошло как-то невероятно. В тот день Роума начала готовиться к отъезду, так как раскопки были закончены. Отъезд должен был состояться через несколько дней. Утром Роума руководила сборами, а вечером ее не оказалось на месте. Найти ее нигде не могли. Такое впечатление, будто она ушла в никуда.

Это было совершенно загадочно. Роума исчезла, не оставив никакой записки. Возникло предположение, что она могла внезапно потерять память, и теперь бродит где-то по окрестностям. Однако розыски ничего не дали. И тогда решили, что она пошла поплавать и утонула, ведь море в тех местах довольно опасное.

Я приехала в Англию в полной растерянности и в подавленном состоянии. Я постоянно вспоминала, как добра была ко мне Роума, как старалась помочь мне справиться с моим горем. В Париже все эти трудные недели я жила одной мыслью: я буду теперь всегда вместе с Роумой, и хотя я потеряла Пьетро — зато я вновь обрела сестру.

Меня вызывали в полицию. Всего вероятней мне казалось предположение, что она утонула, потому что море там действительно очень опасное. Мне трудно было представить, что Роума могла лишиться памяти, это было совершенно невероятно. Каждый день я ждала каких-то известий. Но ничего так и не прояснилось.

Кое-кто из коллег Роумы придумал другую версию, будто она неожиданно получила предложение участвовать в какой-то засекреченной экспедиции и уехала в Египет или куда-то еще. Я попыталась заставить себя поверить в это утешительное предположение, но не смогла. Роума была слишком обязательным и ответственным человеком для такого поступка. Что-то помешало Роуме дать мне знать, что случилось. Но что? Что могло помешать, кроме смерти?

Я убеждала себя, что мысль о смерти преследует меня, потому что за очень короткое время я потеряла стольких близких мне людей. Не может быть, чтобы теперь я еще потеряла и Роуму.

Я была просто раздавлена обрушившимся на меня несчастьем. Вернувшись в Париж, я расплатилась за свои занятия и поехала в Лондон. Оставаться в Париже я больше была не в силах.

В Лондоне я сняла маленькую квартиру и поместила объявление, что даю уроки музыки. Учитель из меня вышел не очень хороший, возможно, я была слишком нетерпима к посредственности. Кроме того, я всегда обладала высокими запросами. Немалую роль тут играло и то, что я была женой Пьетро Верлейна. Моего заработка едва хватало. Деньги уплывали с какой-то ужасающей быстротой. Каждый день я жила надеждой услышать что-то о Роуме. Я чувствовала себя совершенно беспомощной, потому что не знала, где, как искать свою сестру. И тут неожиданно я получила письмо от Эсси Эджин.

Она писала, что приезжает в Лондон и хочет повидаться со мной.

Только увидев ее, я сразу поняла, что она жаждет поделиться со мной какой-то идеей. Эсси прирожденный устроитель чужих судеб. Своей собственной, насколько я знаю, она никогда не занималась.

— Я уезжаю из Лоувет Милла, — сообщила она. — Последнее время я неважно себя чувствую, и полагаю, что мне пора ехать к сестре в Шотландию.

— Но ведь это так далеко!

— Неважно. Главное то, что я хочу тебе сказать. Как ты смотришь на то, чтобы поехать туда?

— Куда?

— В Лоувет Стейси. Обучать тех девиц. Послушай, я уже говорила с сэром Уилльямом. Он малость вышел из себя, когда я ему сказала, что уезжаю. Он ведь хочет, чтобы Эдит продолжала заниматься… ну и другие девушки тоже. И потом в прежние времена у них часто устраивались музыкальные вечера, и сэр Уилльям хотел бы возобновить их, поскольку теперь в Лоувет Стейси появилась молодая чета. И ему пришла в голову мысль, что хорошо бы, если учительница музыки могла бы жить в доме и играть для него и гостей помимо обучения его воспитанниц. Он стал обсуждать этот вопрос со мной, когда я сообщила ему, что ухожу, и тут я сразу же подумала о вас, и сказала, что знаю вдову Пьетро Верлейна, которая сама музыкант. Итак, если ты не против, то он хотел бы, чтобы ты ему написала, и вы обо всем условитесь.

— Подождите! Подождите! — у меня перехватило дыхание.

— Ну, сейчас ты будешь изображать из себя застенчивую юную леди и восклицать: «Это так неожиданно!» Но это хороший шине. Так что немедленно решайся, иначе будет поздно. Если ответишь отказом, сэр Уилльям станет искать учительницу музыки через объявления. Но он очень настроен на твой приезд.

В этот момент у меня перед глазами промелькнули картины: раскопки, маленький домик, те двое, идущие вместе по проходу в церкви. И, конечно, Роума… Роума, ее глаза обращены ко мне с мольбой: «Не забывай меня».

Я отрывисто спросила у Эсси:

— Вы верите, что Роума жива?

Лицо у нее дрогнуло. Она отвернулась и сказала:

— Я не верю, что она могла уйти, ничего никому не сказав.

— Но ее могли похитить… или же она находится там, откуда не может дать нам знать о себе. Я хочу выяснить… я должна.

Мисс Эсси кивнула.

— Я не говорила сэру Уилльяму, что вы ее сестра. Он очень раздражен всем этим происшествием. Выло слишком много шума. Я даже слышала, будто он сказал, что ему вообще не следовало разрешать эти раскопки. Они и без того привлекли слишком большое внимание к Лоувет Стейси, а тут еще исчезла ваша сестра… Я ему только сказала, что вы Кэролайн Верлейн, вдова знаменитого пианиста.

— Одним словом, я должна туда ехать в каком-то смысле… инкогнито. То есть скрывать, что имею отношение к Роуме.

— Честно говоря, я не уверена, что он согласился бы взять вас, если бы знал, что вы сестра Роумы.

— Возможно, он и прав, — заметила я.

Мне надо было обдумать это предложение, и мы с Эсси отправились погулять по Кенсингтон Гарденз, где когда-то в детстве я и Роума часто катались на лодке. В ту ночь мне снилась Роума. Она стояла посреди Круглого пруда, протягивала ко мне руки, а вода подымалась все выше и выше… Роума молила: «Кара, помоги, сделай что-нибудь, Кэра!»

Возможно, этот сон заставил меня принять окончательное решение.

Я продала хозяйке дома, где снимала две комнаты, те немногие вещи, что у меня были, сдала пианино на хранение и отправилась в Лоувет Стейси.

Наконец у меня снова появилась цель в жизни. Пьетро я потеряла навсегда, но я попытаюсь найти Роуму.