Красный Гигант

Красный Гигант

Каурый Черт, плохо кованый, полумертвый от усталости и бескормицы, заметно припадал на левую заднюю, но честно тянул разбитую подводу в гору.

– Сгубили коня, – вздыхал ездовой тяжелой батареи Алексеев. – Где ж это видано – кровного аргамака с-под седла да в оглобли!

Алексеев шел рядом с подводой, изредка деликатно встряхивая поводьями. Погонять Черта было ни к чему. Конь и так исходил паром, скользил сбитыми копытами по заиндевелым голышам, но от колонны не отставал. Выучка. Ходил этот конь под седлом еще третьего дня, носил молодого полковника Плошкина по длинной, как дорожка ипподрома, Арабатской стрелке. Да как носил! Коршуном налетал на серые шинели, что звались отчего-то красными, сбивал грудью, пропускал только справа – под шашку азартного в бою полковника. Ходил в атаку лавой на злых кобылиц, посадивших себе на спины людей с длинными пиками. «Ну, пронеси, Господи!» – кричал Плошкин, и Черт проносил его меж пиками в самую кобылиную гущу, и летели под копыта островерхие шлемы… А вот от красных пулеметов не унес. Обожгло обоих – коня и седока, Черта больно укусил свинцовый овод в ногу, а полковника – не больно, в голову. Лежит теперь Плошкин на мерзлом песке и глядит мертвыми глазами на мертвую зыбь Азовского моря, а раненый Черт тащит подводу с ранеными к берегу моря Черного. Жилы рвет конь, торопится вслед за колонной на трясущихся тонких ногах и словно бы уже и сам понимает, что к смерти своей торопится. На корабль ведь не возьмут, да и красным не оставят. Не скакать ему по степям лихим сумасшедшим галопом, как вон тот резвый да сытый полуэскадрон, что грохочет копытами навстречу!

Один из раненых откинул шинель, приподнялся на локтях.

– Что там, Алексеев?

– Разведка прибегла, – сказал ездовой, – должно, с Феодосии…

Разведчики, огибая колонну, взрыли придорожную грязь, чуть прикрытую ледком, и осадили у коляски командира дивизии. Один из них спешился, откинув башлык, приложил ладонь к козырьку измятой фуражки, тяжело шагнул на дорогу. Коляска остановилась, а вслед за ней и вся колонна, не дожидаясь приказа, встала. Еще не слыша доклада, все уже почуяли недоброе.

– Ваше превосходительство! Суда из Феодосии ушли, – негромко произнес разведчик.

– Ушли! – разом колыхнулась дивизия, вся, от передового дозора до обозного аргамака Черта.

– Ушли без нас!

– Что за черт?! Этого не может быть!

– Бросили! А как же штаб фронта?

– Драпанул к чертям собачьим!

– Какого черта?!

– Да стой ты, не дергай! – прикрикнул Алексеев на Черта, слышавшего свое имя со всех сторон.

– Сволочи! – раненый повалился на дно подводы и закрылся шинелью с головой.

– Красные идут от Керчи, – продолжал докладывать разведчик, ротмистр Климович. – Возможно, они уже в Феодосии. Нам остается только Коктебельская бухта. Там могли остаться суда.

– Разве что чудом, – в мрачной задумчивости произнес генерал Суханов.

Он вынул из кармана вскрытый конверт с приказом на эвакуацию.

– По планам генштаба – ни черта там нет…

– Я отрядил фелюгу из Феодосии, чтобы прошла морем до Судака. Если где-то на рейде еще есть корабли, их направят в Коктебель. На фелюге пулемет. – Климович сделал шаг к коляске, взялся за поручень и сказал совсем тихо:

– Петр Арсентьевич! Коктебель – это последний шанс! А планы генерального штаба… – он сморщился, будто хватил кислого, – нижним чинам на курево раздать… В порту о планах никто и не слыхал, осмелюсь доложить. Там, говорят, такое творилось… Генерала Осташко на трапе убили. Женщин бросали за борт…

Через два часа колонна повернула на Коктебель. У перекрестка дорог на обочине осталась лишь развалившаяся подвода, да труп лошади. Когда колесо подломилось, Черт не удержался и упал, храпя и захлебываясь пеной. Подняться он уже не смог. Алексееву пришлось его пристрелить…

– Видите вон тот домик с белой трубой? Где аистиное гнездо…

– Ну? – поручик Грызлов взялся за винтовку, впился глазами в черные жиденькие кущи, над которыми кое-где поднимались крыши коктебельских домиков.

– … Мы жили там чуть не каждое лето, – вздохнул юнкер Фогель, – с сестрой и с тетками.

Поручик плюнул и снова улегся на солому.

– Нашел время теток вспоминать! Ты еще дядьку вспомни!

– Нет, отчего же? Можно и теток, – заметил прапорщик Шабалин, подгребая под себя соломы побольше. – Разлюбезное это дело – с тетками жить!

– А какие там сливы были в саду! – продолжал Фогель мечтательно, – и шелковица, и урюк, и даже персики!

– Борща бы сейчас… – пробормотал Грызлов, поднимая воротник шинели, – что-то смена не идет…

– Вот у меня в Мелитополе была тетка, – Шабалин перевернулся на спину, заложил руки за голову, – такой, доложу я вам, персик! Если б не путался под ногами дядька, так я бы…

– Дядя к нам тоже приезжал! – сказал юнкер. – У него в Севастополе была яхта, и он катал нас до Судака и обратно.

Все трое, не сговариваясь, повернулись к морю. Узкое корытце бухты от вытянутого Хамелеона до вихрастой громады Карадага заполнял серый, подернутый пенкой бульон, в котором не плавало ни единой съедобной крохи – пароходика или баржи.

– Яхта… – проскрежетал поручик. – Где она, та яхта?

Помолчали. Что тут скажешь? Каждому ясно: не появятся суда, и придется хлебать этот бульон до смертной сытости…

– М-да, – задумчиво произнес, Шабалин. – Белеет парус одинокий… зачем-то в море голубом. Что ищет он в стране далекой, черт бы его побрал, когда он нужен позарез?

– Разве это море? – Грызлов обиженно дернул плечом и отвернулся от бухты. – Вот в Палермо, действительно море. Яшмового цвета!

– Неужели они не придут? – прошептал юнкер Фогель. – Не может этого быть!

– Под ним струя светлей лазури. От страху, видно, напустил… – продекламировал Шабалин.

– Да ну тебя, в самом деле! – вспыхнул юнкер. – Я за дивизию переживаю, за раненых! Одно дело драться, когда прикрываешь отход своих, а другое дело так – без позиции, без надежды… Пока всех не перебьют.

– Да, позиция, конечно… – прокряхтел поручик, устраиваясь поудобнее на соломе. – Доперегруппировывались! Последним стратегическим шедевром русской армии будет план обороны Карадага…

– Это, помню, повели меня приятели на Карадаг… – тут же начал рассказывать Шабалин. – Лезли долго, куда-то в самые горние выси, уж и карагач кончился, ни травинки, ни былинки, только ветер свищет. Приятели-то из старожилов, карабкаются, как обезьяны, а я в первый раз, конечно, запыхался с непривычки. Ну, присели отдохнуть, покурили. А теперь, говорят, становись на четвереньки и ползи вон по той тропке до края. Полюбуйся видом, да смотри, осторожно там. Я и пополз. Подбираюсь к краю утеса, можно сказать, по-пластунски, выглядываю с обрыва – мать честная! Подо мной пропасть в полверсты, если не больше, да прямо над морем! Будто повис я, раб божий, между небом и водой точно посередине и цепляюсь всеми своими ручками-ножками за последний обломок тверди земной. А он уж качается, сейчас ухнет вниз, и поминай, как звание! Слышу, эти сволочи хохочут. Чего, говорят, за землю хватаешься, не бойся, не упадешь! Дураки, вы говорю. Разве же я упасть боюсь? Я боюсь, как бы не прыгнуть! Ведь так и подмывает – толкнуться и полететь!

– М-да, – Грызлов спрятал лицо под башлыком, – скоро такой случай представится…

Фогель впился несчастными глазами в громаду Карадага, будто понял вдруг: забавный петушиный гребень из его детства все эти годы готовил страшную казнь…

– Ну, кхм, мы еще повоюем… – он покашлял, закрывшись рукавом, свирепо потерся лбом о сукно. – Патронов, жаль, маловато…

– Маловато! – хмыкнул Шабалин. – Патронов просто нету! На батареях – по полтора снаряда на орудие. А у красных – екатеринодарские склады ломятся, катера, аэропланы – всего в достатке!

– И что же ты, Миша, предлагаешь? – не оборачиваясь, спросил Грызлов. – Сдаваться?

– Помилуй бог! Разве я сказал – сдаваться? – прапорщик приподнялся на локте. – Ты, ваше благородие, за идиота меня принимаешь?

Некоторое время он укоризненно смотрел Грызлову в спину, потом снова лег.

– Нет, братцы, мужичкам я не дамся, пока жив. Они, сволочи, того и ждут, чтобы мы лапки подняли! Только я еще в Джанкое видел, что они с офицерами делают, спасибо! Уж лучше, в самом деле, залезть на гору и улететь к едрене фене, прямо в небеса, иде же несть ни стогна, ни воздыхания, но жизнь бесконечная!

Тяжелый пушечный удар прокатился по бухте, перевалив откуда-то из-за Хамелеона.

– Аминь, – произнес Грызлов. – Вот и мужички…

– Идут! – всполошился вдруг Фогель. – Там, за кустами!

Он вскинул винтовку и тоненьким голоском прокричал:

– Огонь!

Прапорщик Шабалин толкнул его в плечо. Выстрел грохнул, пугнув галок из соседнего сада.

– Ты чего палишь, дура? Ошалел со страху?

Над низенькой можжевеловой изгородью показались две отчаянно размахивающих руки.

– Не стреляйте, господа! Свои!

– Кто там? – крикнул Грызлов. – А ну, выходи!

Над кустами поднялся могучего роста человек с густой, седеющей шевелюрой, буйно торчащей во все стороны, и такой же всклокоченной бородой. Он был без пальто и без шапки, среди голых, почерневших стволов сада его косоворотка беленого льна сияла, как электрический фонарь.

– Кто такой? – спросил поручик.

– Местный житель, – пользуясь громадой роста, человек легко перешагнул через изгородь. – Доктор Горошин, Максим Андреевич.

– Хорош доктор! – хмыкнул Шабалин. – Такому бы молотом махать…

– Доктор? А почему не в армии? – допрашивал Грызлов.

– Комиссован по ранению в девятнадцатом.

– Документы есть?

– Все есть, поручик! Времени нет! Прошу вас немедленно проводить меня к командиру дивизии. Я имею сообщить сведения чрезвычайной важности. Дело идет о спасении ваших жизней, господа!

– Страшное дело, – сокрушался вестовой Гущин, – сколько же эта чугуняка дров жрет! Только перегорело – уже холодная!

– Топи, топи, знай! – фельдфебель Похлебеев, согревая чернильницу в руке, выводил на бумаге нарочито корявыми буквами: «Мандат. Даден товарищу Похлебееву в том, что он является интендантом по заготовке фуража смертоносного революционного полка имени товарища Энгельса…»

– Товарища… – вздохнул было фельдфебель, но тут же умолк, спохватившись, и опасливо покосился на вестового.

Тот шуровал в печке и вздоха фельдфебеля не слышал.

Вроде, ничего бумага получилась, подумал Похлебеев, пряча листок. Одна беда – товарищи-то – сплошь неграмотные…

В сенях заскрипели половицы, щелкнули каблуки, послышались голоса.

– Сам! – Гущин метнулся за занавеску, звякнул там стеклом, мелко застучал ножом.

Дверь раскрылась, на пороге появился генерал Суханов.

– Смирррна! – гаркнул сам себе Похлебеев, вытягиваясь. – Ваш превосходит-ство…

Генерал махнул рукой, молча шагнул к печке, стягивая перчатки. Из-за занавески появился Гущин с подносом: на маленьком блюдце – тонко нарезанное сало и соленый огурец. Рядом – стаканчик водки и черный хлеб. Суханов молча выпил, отщипнул хлеба и кивнул вестовому – уноси.

– От Климовича ничего не было?

– Никак нет! – Похлебеев остановился, прикидывая, продолжать или не стоит, и все-таки сказал:

– Дозорные приводили одного. Просился к вам лично.

– Кто такой?

– Говорит, доктор… Горошин.

Генерал пожал плечами.

– Так послали бы его в лазарет. Пусть помогает.

– Я так и хотел. Говорит, срочное дело.

– Ну и где он?

– У начальника разведки.

– Черт знает, что! Раненые умирают, а у него срочное дело! Вот они, лекаря! Социаль-демократы, мать их….

Генерал прошел во вторую, маленькую комнату, расстегнул шинель и, не сняв, сел на кровать, застеленную узорным покрывалом, с высоченной стопкой подушек под тюлевой накидушкой.

Кажется, кончено. Если суда для эвакуации каким-то чудом не отыщутся, произойдет катастрофа. Дивизия прижата к морю. На ком вина? Определенно, на командире. Для чего задержался в Осман-Букеше? Для чего поверил мерзавцам из Генштаба? Бежать надо было! В Феодосию – и к черту, на пароход.

– Нет! – Суханов отчаянно ткнул кулаком в подушку. – Я сделал все, что мог! И я не побегу…

В дверь поскреблись, просунулась голова фельдфебеля.

– Ваше превосходительство! Прибыл ротмистр Климович.

– Зовите! Зовите! – генерал вскочил с кровати, развалив подушечную башню, и сделал несколько нетерпеливых шагов от стены к стене комнатки.

Климович, исполняющий обязанности начальника разведки дивизии взамен убитого полковника Волынского, вошел бодро, козырнул, но ничего сразу не сказал, кашлянул, будто в сомнении.

– Ну что там, Григорий Сергеевич? – Суханов не мог понять по глазам ротмистра, чего ожидать от доклада, а ведь это было самое важное сейчас. – Суда… есть?

– Ну… как бы вам сказать….

Суханов топнул раздраженно.

– Не узнаю вас, ротмистр! Вы солдат или баба? Или меня принимаете за институтку? Отрапортуйте решительно! Есть суда?

– Никак нет, ваше превосходительство! – вытянулся Климович. – Судов нет!

«Господи, в руки твоя…», – подумал Суханов, серея лицом.

– Но есть кое-что другое, – неожиданно добавил разведчик.

– Что же другое? Корыта? Кадушки? – Суханов почувствовал, что его разбирает нервный смех.

– Кхм… – Климович переминался с ноги на ногу. – Местный житель доктор Горошин утверждает, что обнаружил в пещере под Карадагом тайный склад транспортных средств…

– Ну и что там? Паровозы? Автомобили?

– Никак нет, ваше превосходительство. Летательные аппараты.

Непонятно было, каким образом гигантская фигура Горошина проходила в эти узкие, чуть видные щели с остро зазубренными краями, куда только гадам бы заползать, да мышам. Поручик Грызлов оставил винтовку перед лазом, но все равно то и дело застревал, цеплялся ремнями за острые каменные сосульки, свисавшие с каждого выступа. А факел доктора по-прежнему маячил впереди, уводя все глубже, куда-то в самое нутро Карадага. Тусклое коптящее пламя виднелось по ту сторону частокола сосулек, а значит, проход был достаточно широк, каким бы узеньким ни казался Грызлову. Где-то позади отчаянно пыхтели прапорщик Шабалин и юнкер Фогель.

– Вот я бывал в катакомбах под Одессой, – по обыкновению рассуждал Шабалин, – так там гораздо просторнее. Шагай хоть в колонну по три. А тут… Хорошо еще, поесть не успели. Счастливое, можно сказать, обстоятельство…

Факел Горошина, постоянно маячивший впереди, вдруг погас.

Что за черт?

Поручик Грызлов встревожился было, но тут же обнаружил, что мощная фигура доктора замечательным образом видна в зеленоватом мерцании, исходящем из дальнего конца коридора. Неужели, выход? Поручик прибавил усердия.

– Куда же это мы попадем?

– К морю, не иначе, – Шабалин оказался рядом. – Хотя… черт его разберет. Я уж не понимаю, где тут верх, а где – перед…

– Сейчас узнаем, – Грызлов тяжело дышал.

Ему очень не хотелось упустить Горошина из виду.

– Ты, Миша, приглядывай за этим доктором, – сказал он и, обернувшись, крикнул в темноту:

– Юнкер! Не отставать!

– Я здесь, здесь! – долговязая фигура Фогеля змеей вытекла из-за каменного наплыва. – Я вот что подумал, господин поручик. Как же мы тут раненых понесем?

– Стратегический ум! – ответил за командира Шабалин. – Ты ползи, знай! А думать без приказа не моги! – он с неодобрением поглядел в пещерную тьму. – Было бы еще, куда нести…

Поручик первым выбрался на простор из теснин коридора. Заключительный участок пути пришлось преодолевать ползком, поэтому сначала он не увидел ничего, кроме мерцания зеленоватой мглы, затянувшей все вокруг. Но, едва поднявшись на ноги, Грызлов будто из облака вынырнул. Он оглядел открывшееся перед ним пространство и медленно стянул с головы шапку.

– Миша! Мишка! Где ты там?

Прапорщик Шабалин вынырнул рядом, крутнул туда-сюда головой и только тихо присвистнул. Вся его разговорчивость куда-то пропала.

– Что же это такое, господа? – подал голос Фогель. – Неужели, спасение?

– Хотел бы я знать, как можно спастись посредством этих… этих… – Грызлов поднял указующий палец, но сейчас же опустил, чтобы скрыть дрожь.

– Доктор говорил, они летают, – юнкер обводил пещеру большими детскими глазами.

– Куда летают?! – Поручик вытер шапкой потное лицо. – Из пушки на Луну?

– Да хоть бы и на Луну! – голос Фогеля звенел восторгом. – Какая разница?

– В самом деле, – едва слышно прошептал Шабалин. – Теперь уж нам без разницы…

В сумерках к тому самому месту, где целый день лежал на соломе секретный дозор поручика Грызлова, подъехали всадники. Никто не мешал им открыто гарцевать в виду моря и скал, никто не открывал беглого огня, не частили пулеметы при виде красных звезд на шлемах всадников и на папахе их усатого командира.

Но не радовало красного командира молчание пулеметов. Сердит был товарищ Кирпотин, комбриг Первой Конной. За восемь лет походов хорошо выучил Степан Анисимыч хитрую военную азбуку: если прижатый к стенке противник молчит, не огрызается, значит не ты его прижал, а он тебя. Это и Яшке-ординарцу понятно. То-то он, пострел, хмурит белобрысые брови и следом за командиром шарит беспокойными глазами по морю впереди и по горам в тылу.

– А ну, Яша, побеги до Тищенки, – сказал комбриг. – Пускай он, сукин сын, явится!

– Да вон он сам бегит! – отвечал глазастый Яшка.

Из-за белых домиков, еле видных в гуще черных ветвей, показались, один за другим, пятеро верховых.

Яшка свистнул в четыре пальца и, приподнявшись на стременах, помахал шапкой. Верховые взяли в галоп, подлетели на махах. Кони заплясали на месте, не желая стоять смирно.

– Товарищу комбриг… – начал было Тищенко, командир разведэскадрона.

– Суханов где?! – оборвал его Кирпотин.

Комэск повесил чубарую голову.

– Нема…

– В трибунал пойдешь, – отрезал комбриг.

– Воля твоя, Степан Анисимыч, – Тищенко упрямо тряхнул чубом. – Хоть сам расстреляй. А тильки ж моей вины тут немае. Що ж я, на конях за им поплыву?! Матросики генерала упустили, а Тищенку – под трибунал…

– Ты брось это, товарищ дорогой, – Кирпотин мрачно глядел мимо комэска. – Не ровен час, и правда попадешь под горячую руку… Мимо братишек мышь не проскочит! Вон они коптят! – Кирпотин вытянул руку в сторону моря, где полосами стлались по воде дымы катеров. – Да ты не сам ли докладывал, что у белых ни ялика малого не осталось? Не могла дивизия морем уйти!

– Что ж они, вознеслись, что ли?! – Тищенко плюнул с досады.

– Вот и разведаешь, когда к стенке поставят.

Степан Анисимыч поводил вверх-вниз стрельчатым усом, что означало у него юмористическую усмешку. Он хотел и еще что-нибудь прибавить, но не успел.

Клочковатый раскатистый грохот прилетел вдруг со стороны моря, отряхнув иней с ветвей мерзлого сада. Кони прянули было прочь, но, приученные к дисциплине и войне, остановились.

– М-мать! – только и сказал комбриг, давясь буквами.

Он сердито глядел на белую дымную полосу, необъяснимо протянувшуюся от моря к небу.

– Это чего? – детским растерянным голосом спросил Яшка.

Сейчас же из воды под самой горой ударила еще одна струя. Она тянулась за черным продолговатым снарядом, быстро уходящим в небо. Снова грохнуло и заревело, уж не переставая. Один за другим из-под жирного карадагского гребешка вырывались похожие на баклажаны снаряды и буравили воздух округлыми лбами.

– В кого стреляют-то? – прокричал замкомандира Звягин, но его не услышали.

– Аэропланы такие, что ли? – задумчиво пробормотал Тищенко.

Комиссар бригады товарищ Кошман отчаянно тер очки рукавом.

– Несомненно, это извержение! – кричал он, слепо щурясь на дымы. – Вулкан проснулся!

Кирпотин молчал. А черные баклажаны размером с добрый паровоз все выскакивали из-под горы и растворялись в небесном зените.

– Уходит, сволочь… – с ненавистью прошептал комбриг, – Тищенко!

Он толкнул разведчика в плечо.

– Га? – рассеянно отозвался тот, глядя в небо.

– Сыщи мне ход под гору! – прокричал ему в ухо Кирпотин. – Расстреляю, как бог свят! Землю рой! Должон быть лаз! – и хлестнул нагайкой тищенкова коня.

Тот взвился на дыбы, будто хотел полететь за ревущими снарядами, но поскакал не вверх, а вниз, к морю. За ним, нагоняя, пустился весь разведэскадрон.

Час спустя дымные столбы без следа растаяли в ветреном небе. Кирпотин сидел за столом в том самом доме, где генерал Суханов слушал странные речи доктора Горошина. Командир Беспощадной бригады сердито чертил по карте прокопченным ногтем и кричал на неповинного спеца – начштаба.

– Докладывать-то мне что?! Бумажная твоя душа! Командарм у аппарата ждет, спрашивает, где противник! А я – что отвечу?

Спец, обиженно дрожа пенснешкой, пожимал плечами.

– Формально выражаясь… – начал было он, но комбриг только махнул на него большой, как сковорода, крестьянской ладонью.

– Вот посажу на коня да пошлю тебя самого с докладом! Послушаешь, как там будут выражаться – формально или по матери! Расстрелять, скажут, сукина сына – и все выражения!

Начштаба сокрушенно качал головой.

– Не пойму я вас, Степан Анисимович. Отступаешь – расстрелять. Наступаешь – опять расстрелять! Что же это, извините, за логика?

– Очень даже правильная логика! – Кирпотин грохнул кулаком по столу. – Наша, пролетарская! Извести всю вашу породу мироедскую под корень! Все равно толку с тебя, что с мерина приплоду. Академию закончил, а телеграммы составить не можешь! Чего командующему докладывать? Куда противник девался?

– Сброшен в море, – сказал начштаба, безучастно глядя в окно, так что казалось, будто и не он произнес, а так, мимоходом кто-то на улице.

Знал спец, что все равно не угодит Степану Анисимовичу, и не ошибся. При последних словах усы комбрига начали вздыматься, и если бы не крупный, с добрую картофелину, его нос, в скором времени, подобно стрелкам часов, показали бы полдень.

«Ох, зачем я в четырнадцатом бросил семинарию?» – привычно затосковал начштаба.

– Да ты что, тварь недобитая?! – зашипел комбриг в священной ярости. – Совсем страх потерял?! Ты на что, гадюка, подбиваешь?! Чтобы я ложные донесения посылал?! Да я ж тебя своей рукой… – он слепо захлопал себя по бокам, нащупывая не то шашку. не то кобуру.

Начштаба совсем загрустил.

К его счастью, в этот самый момент распахнулась дверь, и в горницу влетел кипящий от новостей Тищенко.

– Е, товаришу комбриг! Пымали одного! У ёго там, пид горою, циле депо этих, як их… Чи паровозив, чи шо…

Размеры пещеры пугали. Каждый, кто входил сюда, сейчас же задирал голову и с опаской глядел на мерцающий потолок. Страшно было представить, что этот необъятный свод удерживает на себе всю каменную громаду Карадага. В зеленоватом светящемся тумане проступали громоздкие тени. Огромные, этажа в три высотой, летательные аппараты выстроились улицей. Черные, почти цилиндрической формы, они действительно напоминали паровозы, поставленные на попа.

– Мать честная! – не удержался комбриг. – Да тут флотилия целая! А месту, месту-то сколько!

Он так отчаянно вертел головой, что чуть не запнулся обо что-то. Из горбатой кучи, внахлест укрытой шинелями, торчала босая нога.

– Это что? – спросил Кирпотин.

– ОфицерА, – доложил Тищенко. – Хотилы пидорвать усе, шо осталося, да мои хлопцы их поризалы…

– Поризалы! – комбриг зло пнул торчащую из-под шинели ногу. – А повезет кто?

– Куды повезет? – не понял разведчик.

– В догон, куды еще? Или ты Серка своего расседлаешь, а седелку на колбасу эту навьючишь? – комбриг подошел к одному из снарядов и похлопал по теплому боку. – Тут знающий человек нужон. Машинист, а то и не один. С кочегаром.

– Есть машинист! – оживился Тищенко. – Як же ж! Самый наиглавнийший у их! Тильки мовчит, собака!

– Как то есть молчит?! – возмутился Кирпотин. – Спроси, как следует! Ты соображаешь, чего они с такими аэропланами натворить могут?! – усы Степана Анисимовича подозрительно зашевелились, обнаруживая тягу к тому, чтобы встать дыбом. – А если возвернутся сейчас, да бомбами?! Кто отвечать…

– У них нет бомб, – сильный, раскатистый голос грянул вдруг на всю пещеру, заглушив последние слова комбрига.

– Это еще что? – удивился Кирпотин.

– Ты дывысь! Заговорил! – Тищенко радостно замахал руками. – А ну, ведить его до нас, хлопцы!

И, повернувшись к комбригу, пояснил:

– Це ж вин и е! Машинист!

– Хм… машинист… – Степан Анисимович скептически прищурился на седую гриву и буйно всклокоченную бороду доктора Горошина. – Да это поп какой-то, а не машинист! Кто таков?

Голос комбрига был суров, но сам он несколько отодвинулся при приближении доктора, хотя руки того были связаны за спиной.

– У них нет бомб, – повторил Горошин, пропустив мимо ушей вопрос комбрига. – И они не вернутся. Их ждут вечные скитания среди звезд.

– Поп и есть! – рассердился комбриг. – Ты кого мне привел, сволочь?!

Он сгреб Тищенко за грудки и как следует встряхнул.

– Та шо вы, Степан Анисимович! – хрипел придушенный комэск. – Я ж сам бачив, як вин офицеров у ту бочку сажав! Та ще и наказував, як пары разводить! От лопни мои глаза!

Кирпотин повернулся к пленному.

– Можешь управлять?

Горошин молчал. Неверный зеленоватый свет вычертил в пещерных сумерках надменный профиль в косматом облаке волос.

– Ты не отворачивайся, отец, – кротко посоветовал комбриг. – У меня контрразведки нет, но аллилую петь я и не таких святителей заставлял. Говори добром, можешь машиной управлять?

Горошин молчал.

– Так, – кивнул Кирпотин. – Вражина, во всей своей классовой озверелости. А ну, ребята, ставь его к стенке!

Красноармейцы, едва доходившие церковными маковками шлемов рослому доктору до плеча, стали прикладами подталкивать его к вороненому боку ближайшего снаряда.

– К матерой стенке ведите! – прикрикнул Кирпотин. – Попортите мне технику!

– Кончать, что ли? – тихо спросил подскочивший откуда-то Яшка.

– Обожди…

Понятливый Яшка кивнул и снова исчез.

Комбриг подошел к снаряду и коснулся теплой брони. Махина возвышалась над головами, будто четвертная бутыль густого черного крымского вина, стоящая посреди рассыпанного по столу гороха. Одной из горошин, подкатившейся к самой бутыли, был он, комбриг Кирпотин.

– Добротно сделано. Ни шва, ни заклепочки. Где ж тут садиться?

– А на другой стороне дира е! – живо доложил Тищенко.

– Ну, пойдем, посмотрим…

Яшка любезно проводил доктора до места, приказал бойцам поставить его у шершавой стены подальше от выхода из пещеры, а самим отойти на положенное расстояние и заряжать. Оставшись с пленным наедине, ординарец сочувственно вздохнул.

– Плохи дела твои, отец. Товарищ Кирпотин шутить не любит. У нас ведь это просто – именем революции, и ты уже стучишься в дверь ко господу-богу нашему. Ан бога-то и нет! Это товарищ Плеханов на опыте доказал. Очень даже глупо может получиться… Семья есть?

Горошин свирепо покосился на Яшку, но снова ничего не сказал.

«Ага!» – подумал ординарец.

– Надо, надо говорить, папаша, – Яшка дружески похлопал Горошина по плечу. – Нечего семью сиротинить. Никто тебе за это спасибо не скажет. Врангелю – конец! Новая жизнь наступает, а ты – в расход просишься.

Он укоризненно покачал головой, будто поучал неразумное дитя, а не гордого седого великана.

– Вон товарищ Кирпотин идет! Давай, отец, не тяни судьбу за яйца, крой, как на исповеди!

Но доктор Горошин не собирался разговаривать ни с красным командиром, ни с его ординарцем.

– Ну, гляди, тебе видней… – Яшка сплюнул под ноги и пошел навстречу командиру.

– Как он? – тихо спросил Кирпотин.

– Кобенится, гадюка! Но ничего, у меня заговорит!

– Бил?

– Еще нет. Думаю малость постращать. Есть одна зацепочка…

Комбриг дернул усом.

– Быстрее стращай! Времени нет! Уйдут белые – своим ходом пущу на небо, догонять! Ты видал, сколько там ручек-штучек, в той машине? Без спеца нам за сто лет не разобраться! Уж на что я машин всяких повидал – и на Путиловском, и на Пресненских мануфактурах спину гнул – а все равно ни черта лысого не разобрал. Нужен спец.

– Так это мы щас! – Яшка уверенно сдвинул папаху на затылок, подмигнул красноармейцам так, чтоб не видел пленный, и скомандовал:

– Становись! Цельсь! Именем…

– Стойте! – раздался вдруг в глубине пещеры высокий, отчаянно срывающийся голос.

Из зелени тумана выбежала девушка в распахнутой шубке поверх легкого платья. Длинная коса ее растрепалась, развязавшаяся лента болталась хвостами, расширенные в испуге глаза заплаканы. Но первое, что поразило всех, от комбрига до красноармейца, был не растрепанный вид девушки, а ее красота.

Из-под покрасневших век сверкали влажной зеленью большие, как два моря, глаза. Волосы цвета спелого поля оттеняли южный загар лица. Губы, не знавшие карминов и помад, горели собственным пламенем.

«Ишь, какая!» – подумал ординарец и невольно разулыбался. – «Вот ведь, кабы не война, так и глазом не глянула бы на меня, этакая-то краля! А теперь – совсем другая история. Может, и наш черед пришел…»

– Папа! – крикнула девушка, ловко проскочив между красноармейцами и бросаясь на шею доктору. – Папа! Что они делают?! Ведь ты же ни в чем не виноват! Это ошибка, правда? Скажи им!

Она заглядывала в глаза отца – те же два моря под седой пеной бровей. Она привыкла читать ответы на все вопросы, ныряя в их глубину. Но сейчас они были темны и бездонны…

– Никак, дочка, Степан Анисимыч! – радостно шепнул на ухо комбригу Яшка. – Так я и думал, что есть у него якорь на этом свете!

– Вот теперь побеседуем! – Кирпотин направился к пленному.

– Господи, Катя! – лихорадочно шептал Горошин, покрывая поцелуями глаза, губы, лоб, волосы девушки.

Веревки, стягивающие ему руки за спиной, опасно трещали.

– Зачем же ты пришла?! Что ты наделала, дочь?!

– Дочка ваша? – тепло, по-родственному, спросил комбриг.

Один ус его смотрел вверх, другой вниз, что на этом нетесаном лице должно было изображать улыбку.

– Хорошая девушка. Прямо, невеста! А который годок?

Катя отвернулась от него, прижавшись лицом к груди отца.

– Послушайте! – взволнованно заговорил Горошин. – Поверьте же мне, наконец! Они улетели навсегда! Очень далеко, к звездам. Никакой опасности от них больше быть не может! Они все равно, что умерли!

– Кому это все равно? – оборвал его Кирпотин. – Это тебе все равно! А Советской республике не все равно! Ей покою нет, пока жива хоть одна белая гнида! Хоть на звездах, хоть на облацех! Повсюду будем бить ее, до полного искоренения! И ты нам поможешь.

Доктор молчал.

Катя снова заглянула ему в глаза.

– Нет? Ведь нет? – шептали ее губы.

– Нет, – произнес Горошин. – Я не стану…

Комбриг развел руками.

– Ну, нет, так нет. Придется нам самим за ручки подергать, наудачу.

– Попробуйте, – доктор усмехнулся. – Но это верная смерть.

– Так ведь мы не сами дергать будем, – разулыбался Кирпотин. – Мы, вот, Катю попросим! – и, обернувшись к конвойным, добавил:

– Взять!

Исполнительные красноармейцы, живо закинув винтовки за спину, подскочили к Горошину, чтобы оторвать вцепившуюся в него девушку.

Но тут случилось непредвиденное. Веревка на запястьях доктора вдруг лопнула, издав глухую балалаечную ноту. Мигом освободив руки, Горошин бережно отодвинул дочь и встретил подбежавшего бойца ударом щедро отпущенного ему природой кулака. Красноармеец покатился по земле и остался лежать неподвижно, а доктор, явно знакомый с приемами английского бокса, тут же принял и второго пациента. Тот, хоть и был здоровым деревенским парнем, в кузнице батьке помогал, но устоять на ногах не смог. Жалобно всхлипнув от удара в подвздошье, он лег и стал ловить ртом воздух у самой земли.

– К ракете! – крикнул Горошин, указывая на черные конусы снарядов, торчащие из тумана.

– Стой, сволочь! – затвор клацнул под рукой старшего расстрельной команды.

Горошин не стал смотреть, как в него целятся, а бросился вслед за Катей. Грохот выстрела скакнул от стены к стене пещеры и заглох в тумане.

– Не стрелять! – гаркнул комбриг. – Спец живой нужен! Отсекай его, гада от машин!

Со всех сторон послышалось сапожное буханье – солдаты отовсюду бежали к снарядам. Но Кате и Максиму Андреевичу удалось опередить всех. Помог туман и поднявшийся переполох. Доктор с дочерью, незамеченные и неуслышанные, добежали до ближайшего снаряда.

– Быстро в люк! – Максим Андреевич подхватил Катю на руки и буквально забросил ее в дыру, зиявшую в корпусе снаряда на высоте человеческого роста. Катя тихо вскрикнула – должно быть, ударилась обо что-то.

– Ничего там не трогай! – Предупредил отец.

Он ухватился за край люка, подтянулся и влез в отверстие, к счастью, достаточно широкое даже для его могучих плеч. Внутри снаряда было довольно просторно, но темновато. Мерцание разноцветных огней по стенам придавало большой круглой комнате, в которой оказался Горошин, вид таинственный и праздничный. Впрочем, Максим Андреевич бывал здесь не раз, и к виду комнаты давно привык.

Оказавшись внутри снаряда, он, прежде всего, живо закрыл люк массивной круглой заглушкой, опускавшейся сверху на шарнире и точно подходящей по величине.

– Ну вот и все, – облегченно вздохнул Горошин, закончив работу.

Он повернулся к дочери и вдруг замер. На него насмешливо смотрели веселые и наглые глаза Яшки. Кирпотинский ординарец стоял у противоположной стены и, казалось, любовно обнимал Катю. На самом деле он крепко держал девушку, намотав на руку ее косу и приставив к горлу тусклый кавказский кинжал.

– Дурак ты, папаша, – сказал Яшка. – Хоть и здоровый конь, а дурак. Стой там, не балуй! А не то гляди – косарем, да по белой шейке – чик, и нету барышни, лебедушки моей ненаглядной…

Он провел тыльной стороной ладони по катиной щеке.

– Не смей! – Катя рванулась, но Яшка крепко держал ее за волосы.

– Тпру, шалая! – прикрикнул он. – Обрежешься же, дура! Кто тебя замуж возьмет? А так, глядишь, и я посватаюсь! Только мне жена смирная нужна. Я ведь, если что не по мне, и убить могу!

Он снова повернулся к Максиму Андреевичу.

– Ну, чего встал, папаша? Отчиняй дверь! Живо!

Он поднес лезвие к лицу Кати, будто собирался ее брить. Она вздрогнула от холодного прикосновения, по щекам ее текли слезы.

– Короче, так, – сказал Яшка, обращаясь к Максиму Андреевичу. – Либо ты везешь нас вдогон за белыми, либо дочке каюк. Что решаешь? Резать, аль нет?

– Убери нож, – тихо произнес Горошин. – Я открываю…

Он повернул рычаг, и люк с шипением поднялся, открывая круглый лаз, за которым уже шевелился частокол штыков.

Максим Андреевич повернулся к ним спиной.

– Отпусти ее, – сказал он Яшке. – Я покажу, как запускать ракету.

– Конечно, покажешь, – Яшка подтолкнул Катю к люку. – Куда ж ты денешься?…

Час спустя над уснувшим было Карадагом снова поднялись дымные столбы, и огненные стрелы принялись с воем чертить небо, исчезая в вышине, среди высыпавших уже звезд…

– … А у нас все по-прежнему… – несмотря на тошноту, Мустафа сладко жмурился, как кот, вернувшийся на родную печку.

– Где это, у вас? – ехидно спросил Егор.

Мустафа хоть и летал однажды на «Союзе-ТМ», но полет прошел неудачно, на расчетную орбиту корабль не вышел, и до стыковки с «Миром» дело не дошло. Счастье еще, что спускаемый аппарат отработал штатно, все вернулись живыми-здоровыми. В программу полета задним числом вписали «испытание двигательных систем», а стыковку благополучно потеряли. Тем не менее, станцию Каримов знал хорошо, куда лучше своего экипажа, если можно так назвать двух космических туристов, толком не прошедших подготовку. Эх, деньги-денежки! Каких только чудес вы не вытворяете! Можете сделать российскими космонавтами двух богатых бездельников, а можете безжалостно затопить вполне еще работоспособную станцию – красу и гордость отечества!

– Вот мы и дома! – сказал командир, не обращая внимания на ехидного Егора. – Жорик, заползай!

Джеймс медленно, с торжественным видом пересек комингс и вступил на территорию станции, а, вернее, вплыл в ее огромный, особенно после тесноты спускаемого аппарата, цилиндрический объем.

– Орбитальная станция «Мир», – сообщил он, как всегда, ни к кому не обращаясь. – Руина великой эпохи!

Счастливый он, позавидовал американцу Егор. Каждое мгновение смакует, будто его в кино снимают. И торжественное слово к любому случаю готово. А я что же? Денег-то не меньше вбухал, надо бы радоваться – мечта детства, и все такое… Хотя, мои деньги все равно бы пропали. Тетке Вере с ее сизомордым не достались – и хорошо…

– Джеймс! Я давно хотел тебя спросить… – начал он.

– Спросите, Егор, – кивнул Купер. – Ты будешь сто двадцать шестых человеков, задающих мне этого вопроса.

Русские слова Джеймс произносил почти без акцента, но употреблять склонения и спряжения так и не научился.

– Откуда ты знаешь, какой у меня вопрос? – по привычке заспорил Егор. – Может, я ценами на картошку в Оклахоме интересуюсь.

Джеймс добродушно рассмеялся.

– Бросай, бросай, Егор! Со мной за последний два месяца говорили сто двадцать пять русские людей, включительно генерала эфэсби, и все задавали одного и того же вопроса: зачем мне все это нужно. Хотя… – Джеймс наморщил лоб, припоминая, – хотя, нет, господин генерал не сказал «зачем». Он произнес другое слово…

– Да мы знаем! – Егор поморщился. Его, как и всех, еще немного мутило в невесомости. – И все-таки, на… зачем тебе это нужно, Джеймс? Ведь никто не узнает!

– Почему же не узнает? – любезно улыбнулся Джеймс. – Я напишу об этом полете в своих мемуарах…

– И станешь писателем-фантастом, – подхватил Егор. – Ни одна живая душа в вашей НАСе не знает, что мы здесь. Завтра вернемся на землю, послезавтра «Мир» будет затоплен, и у тебя не останется никаких доказательств.

– На кой черт мне доказательства? – Джеймс высокомерно выпятил толстую нижнюю губу. – Я совершаю этот полет для сам себя, а не для прессы. У русских есть космос, и они им торгуют. У меня есть деньги, и я его покупаю, – Купер приблизился к иллюминатору и с хозяйским видом обозрел окрестное мироздание. – Мне плевать на что думают в НАСА или в Международном Космик Эйдженси. Вы ведь тоже не ради славы полетели, Егор? Наверное, в детстве мечтали стать космонавтом? Вам повезло, ваше детство еще не кончилось, а вы уже космонавт!

– От скуки я полетел, – буркнул Егор. – И назло родне. С детством меня как-то быстро кинули…

Он вспомнил отца, вечно спешащего, вечно с телефонной трубкой возле уха и неизменной бутылкой виски на расстоянии вытянутой руки, не дальше. Для тебя ведь мудохаюсь, наследник, тебе все достанется, кому еще? Вот погоди, завалю «Интерникель», мы с тобой еще в космос слетаем! А хрен ли нам, мужикам? Все в наших руках! Были б деньги…

– Что есть слава? – продолжал философствовать Джеймс Купер. – Сублимация половых комплексов. Спросите наш капитан, он тоже не за славой полетел, а за вознаграждением, ему нужно кормить свою большую татарская семья. Правильно ли я говорю, Мустафа, сэр?

Мустафа, хлопотавший возле пульта, не обернулся, только пожал плечами, отчего его крепкая коренастая фигура качнулась, как на морской волне.

– Я полетел, чтоб вы тут руками ничего не трогали, – буркнул он.

– О! Это совершенно не так! – рассмеялся Джеймс. Здесь можно трогать руками хоть что угодно! – он ухватился за торчащий из стены шлейф проводов и выдернул его из разьема. – Два дня после сегодня все, что не сгорит в атмосфере, будет лежать на дне океана…

– А ты и рад!

Егора задевало лучезарное настроение Джеймса.

– Я рад, – кивнул Купер. – Очень рад, что я успел. И я предлагаю отметить прибытие…

– Чем? – Егор вздохнул. – Русско-индейскими плясками? Из-за тебя и нас обшмонали так, что ни согнуться, ни разогнуться, не то что пузырь на борт пронести!

Джеймс улыбнулся еще лучезарнее.

– Ну, если бы командир не глядит на то, чтобы я ничего не трогать руками…

Мустафа повернулся и внимательно посмотрел на Купера.

– И что тогда?

– А вот тогда бы я сходить в модуль «Квант» и, может быть, найти кое-чего, подходящего к моментом.

– Чего подходящего? – Мустафа скривился. – Поилку для лабораторных крыс?