Красотеющая красота

Девоньки, бабоньки, старые подруженьки, молоденькие внученьки и все, кто до сказок охоч, перескажу я вам про красотеющую красоту, про людскую чистоту одну небыль, которая и по сей день былью бытует с нами и в нас живет.

В одном немалом-невеликом городе многонько разных заводов и фабрик работало. Ткацкая тоже была. И на ней старая ткачиха, как и я, любила с молодыми поговорить. Феклистой ее звали. Жила она вдвоем с внуком. С Антошенькой. И когда подошли года, она с ткацкого станка на внуков кошт перешла. А внук Антон к той поре из подручных слесарьков вышел в лекальные мастера. Хорошо получал. И бабке и ему хватало на жизнь. Не так, чтобы через край, а не в обрез жили. Жизнь наградила Антона, кроме трудовой умельности, большой красотой. Всех она останавливала. Картина картиной этот парень выписался. Хорошей рамы только недоставало ему. А если бы захотел он ее, то нашлась бы, и не одна. Были такие, что тщились этот портрет в свой золотой багет мужем заполучить. Не одни фабричные молодки на него, как на ясное солнышко, из-под руки глядели, но и те никли, чьи отцы заводами владели, в каменных палатах жили, торговлей ворочали. Чем богаче невеста, тем разборчивее. Зачем ей денежный гулена-баловень из своих козырей, который еще до усов на губах изведал все радости-сладости. Не лучше ли из простой масти, да верный, любящий муж. Как Антон, что не одним ликом, но и нутром небесен. Чист и ясен в словах и в делах. Не счастье ли стать его женой? Все в городе знали, что таким Антона бабка выпестовала. В ее роду он последним остался, и ей желалось жить в правнуках, которые бы унаследовали самое лучшее, что есть в трудовом люде. По этой причине Феклиста растила своего внука на большой правде в любви к людям и особливо к тем, кому обязаны своим рождением все живущие на земле и те, кто будет на ней жить. Феклиста внушала уважение к женщине и сбережение ее, даже если она, не жалея себя, обольщает иной раз всесилием чар своей минутной слабости. Власть слов бабушки Феклисты была такова, что и смерть не заставила бы Антона перешагнуть запретную для него черту. Только первым и к первой придет он, когда мать Жизнь одарит его своей дочерью Любовью, чтобы дочь Любовь, ставши матерью, породила породившую ее Жизнь. Так что удивляться не надо, почему ее внук таким вырос. А все же дружкам-товарищам трудненько было понять Антона. Роем вьются вокруг него и в косынках, и в шляпках, и в кружевах. Глаза проглядеть на него готовы, а он к ним слеп, нем и глух.

— В своем ты? — спрашивают его дружки.

— То-то и дело, что в своем, а не в чужом.—отвечает им Антон и нескрываемо заявляет: — Дождусь, когда придет моя любовь, и я первым к ней первой приду.

И ждал. Не замечал, что не из последних красавиц невесты по той улице прохаживались-прогуливались, по которой Антон на свой завод проходил. Хорошие среди них были барышни. Первеющие во всем. Только бабушка Феклиста промеж их и Антошей стену сложила. Из слов, из примеров.

— Конечно,— говаривала она,— случается, что королевны красавцев-пастухов на себе оженяли. И не разженялись. Только пастух при богатой да при знатной овце пастухом оставался. Ее пас, холил и берег. И его женитьба прислужничеством обертывалась. Цепями. Золотыми, но цепями.

Не спорит Антон с бабкой. Сам видывал богачих, вдов-заводчиц, а при них смазливых муженьков на цепи в ошейнике. Феклиста слышит, о чем внук думает, и мысли его досказывает:

— Мужу с женой другая сцепка нужна. От души к душе. Из сердца в сердце непорываемая нить. Если не веришь, проверь.

А проверить ей хотелось Антона. Бывает ведь, в мыслях человек одну истину исповедует, а на крутом повороте все прахом идет. Ко всему прочему бабка приглядела в 3уевском заводе ту, душа которой вес в вес с душой Антона была. Ни в чем ее внук не перетягивал, а она — его. Показала она ей Антона сначала во сне, а потом в живом виде, да так, что Антон не знал про то.

— Люб ли тебе, Любонька, мой внук?

А та зарделась и в слезы:

— Не о том надо спрашивать меня. Буду ли я люба ему? А если буду, то надолго ли. Заманен он, бабушка Феклиста. Лишковато красавен. Уведут его от меня. Тогда смерть!

— Верно ты говоришь, девонька. Не зря люди толкуют — сначала проверь, а потом поверь.

Ничего не знал и об этом разговоре Антон. Время шло, а любовь не приходила. Но как-то его призвал домоуправитель к приехавшей из Питера молодой вдове-заводчице:

— Непременно хочет видеть тебя. Говорит, по заводским делам. Так ли это или нет, не знаю. Не ослепила бы только она тебя своей красотеющей красотой.

— Такие для меня не слепительны,— сказал Антон и пошел в ее дом.

Провел домоуправитель Антона в ее покои. Увидел Антон заводчицу в тонкой кисее и обомлел. Думал, что в годах она, а перед ним юнее юни, моложе молодости яблонька в цвету. Она с первого взгляда все по лицу его прочитала и без утайки напрямоту серебристым ручейком прожурчала:

— И ты мне, Антоша, мил. Так мил, что и сказать невозможно. Подойди ближе. Не бойся осмелеть.

— А я и не боюсь!

— Не боишься, да опасаешься. Только зря. Тебя одного мужем и хозяином надо всем моим вижу.

Сказала она так и принялась завораживать, как только могла. Всеми своими чарами.

— Все твоим будет, Антон.

Тут он ей на прямоту прямотой ответил:

— И я таиться не буду перед этакой красотеющей красотой. И ангелу есть от чего обескрылеть и на землю пасть. Не видывал я и, думаю, не увижу такой. Но только я не могу и не буду вторым. Третий между нами незримо и вечно стоять будет.

Тут она скрипкой пропела:

— Антошенька, ты и не можешь быть вторым, когда я тебя первого полюбила... А тот в моем сердце и порога не переступил...

Не захотел на это отвечать Антон. А мог бы спросить, за кого замуж она выходила. С кем венчалась. С его заводом, что ли. По всей видимости так и было. А коли было, значит, стыда и совести в ней не было.

Надел Антон картуз и к двери, а она его за руку к себе повернула и пуще прежнего маем заневестилась. А потом засветилась вся изнутри. Вся через кисею увиделась. Молиться на такую в пору, а она на него молится:

— Мужем не хочешь быть, стань тайным моим счастьем. Антошенька. Пожалей мою вдовью нищету. Пожалей...

Себя забыл Антон. Все закружилось. Весь белый свет каруселью пошел. Ему же двадцать два, а ей девятнадцать лет. На седьмое небо в своих объятиях она возносит его. И совсем было воском начал таять Антон в ее полыме. А бабушка Феклиста в нем одолела его. Разомкнул Антон огневые руки, отринул малиновые уста и снова из воскового твердеть начал в себя самого.

— Нельзя.— крикнул он,— нельзя человека силой своей красотеющей красоты лишать его первенности.

Хлопнул дверями Антон и не помнит, как дома очутился. А очутившись дома, святая душа, все своей бабке рассказах. Не скрыл, как увидел он ее красотеющую красоту и полюбил до последней родинки.

— Краше и не увижу, бабушка!

— Увидишь,— сказала ему Феклиста.— Обязательно увидишь. Коли ты два самых трудных испытания прошел, жизнь вознаградит тебя.

— Какие два испытания, бабушка?

— Первое — богатством и знатностью. Не захотел ты, рабочий человек, себя чужим трудовым потом озолотить. Второе — верностью твоей, еще не знаемой тобой жене, матери твоих детей. Забота об этой верности не всем молодцам и молодицам на ум приходит. А потом всю жизнь помнится. Из совести не уходит. Теперь последнее, третье испытание остается...

Не стал слушать Антон, не до того ему. В работу решил уйти. Решил, но не ушел. С ним за его верстаком красотеющая красота стояла. Невидимо виделась. Неслышимо слышалась. Цветы ею пахли. Солнце ее улыбкой светило. Руки, разомкнутые им, обнимали его. Небо бездонно сияло глазами, которые зажгли в нем негасимый свет первой любви.

В лес стал от себя бегать Антон. Бабка так присоветовала.

— В лесу, Антоша, не одна нечисть живет...

И как-то бродил по чащобам парень и увидел грибок. Волнушку. И волнушка его увидела. Увидела и своей шапочкой-шляпочкой закивала, а потом как на скрипке пропела:

— Не узнал, Антоша, свою красотеющую красоту?

Удивился, но не оробел Антон и шуткой на шутку:

— Коли ты моя красотеющая красота, лезь в кузов.

— Да влезу ли,— усмехнулась волнушка.— Я ведь не мала, не легка, не покладиста.

При этих словах волнушка начала расти. И так ходко, что на глазах до живого женского роста выросла.

— Вот я какая, твоя красотеющая красота, твоя волнушка, старушка. Тут сбросила она свою волнушечью шляпку с дымчатым тюлем и открыла свое старушечье лицо. Оно было светлым, но морщинистым. Чужим, но близким. Знакомые черточки через морщинки-паутинки посквозились.

И чем дольше вглядывался Антон, тем больше узнавал свою красотеющую красоту. А она, будто помогая ему в этом узнавании, то седину рукой смахивала, то морщинки ладонью разглаживала, то щеки подрозовляла.

Когда же она утерлась своей рисунчатой косынкой и заново ее пофрантовитее повязала, перед Антоном совсем молодая женщина стояла. Под тридцать годов. В полном женском расцвете. Такой же стаха бы и та молоденькая заводчица через десяток лет...

— Не чурайся меня, Антон. Не та я, которую ты боишься увидеть во мне, хотя я та же самая я, только постарше малость... Мила ли тебе такая ?

Антон хочет ответить, губы шевелятся, а слова не выговариваются.

Тогда она ему:

— Антошенька, сделай милость, проведи по мне своими руками, от головы до пят, тогда я в мои теперешние годы войду. Антоновы руки сами сделали, что она просила. И Антон увидел свою красотеющую красоту, только в другой одежке. В заводской. В свойской.

— Так кто же ты, моя любовь?

— А кто тебе имя мое назвал?

— Никто не называл. Я и сейчас не знаю, как тебя звать, моя первая любовь.

— А я и есть Любовь. Люба. Любаша из Зуевского завода. Кем была, той и осталась. Той, что бабка твоя в заводчикову вдову перенарядила и через своего кума домоуправителя в барский дом ввела.

Ни жив ни мертв Антон. За березу одной рукой держится, другой глаза протирает.

— Да не три ты их, не три... Люба я. Люба Лебедева. Бабкой твоей просватанная. Неси меня в свой домок-кузовок. Да крепче прижми. Жарче целуй.

Схватил Антон Волнушечку. Поднял. К сердцу прижал. О счастье! А счастье тем часом, теми минутами опять стареть начало. Смотрит Антон, а его красотеющей красоте снова под тридцать. А шагов через сто и за сорок перевалило. Седой, морщинистой он ее из лесу вынес.

— Теперь брось меня, Антон. Куда тебе я такая?

— Что ты, Любашенька. Зачем ты худо подумала обо мне? Я столько счастья с тобой пережил за эти минуты, как я могу потерять тебя, моя Волнушечка.

— Тогда вот что,— прошепелявила она.— Неси меня через это зеркальное озерко. В нем ты и себя увидишь.

И увидел себя Антон в зеркальном озерке с седой бородой, с лысой головой. И тут ему вовсе понятно стало, о каком третьем испытании говорила бабушка Феклиста, которая тут как тут из-под земли кочкой выросла, а потом собой стала.

— Ах ты такой-сякой, срамной срамник... До свадебного венца, до обручального кольца девку с пути сбиваешь...

А он:

— Не я, бабушка, сбиваю ее, и не она меня, а ты нас обоих в неразлучную пару сбила. Навечно. От венчания до скончания...

Молодым-молодешенек ступил на берег Антон и дальше понес свою красотеющую красоту через всю долгую жизнь, в которой бывало всякое, но любовь их оставалась первой и последней...

Вот и вся моя сказка-подсказка, но никому не указка. Всякий волен над своей жизнью и над своей любовью. Никому ничто не запретно. Не запретно и мне на своей точке стоять и по-своему любовь видеть.

Рис. Г. АНТОНОВОЙ.